Рост Москвы. — Козлов, — Журнал "Идея". — Смерть Повало-Швейковского. — Поездка в Смоленск и Витебск. — Стихи. — Подряды. — Процесс игуменьи Митрофании
правитьМосква с каждым годом украшается. Одно меня очень поразило: это обилие красных вывесок. Все кабаки и кабаки. Также появилось много банкирских контор.
Посоветовавшись с знакомыми, я выкопал свой старый проект об учреждении артели домашней прислуги и снес его к Гилярову-Платонову. Он по поводу этого проекта напечатал передовую статью. Сейчас же и другие газеты стали разбирать этот вопрос, высказываясь и за и против. Затем я понес проект Погодину. Внимательно выслушав меня, Погодин обещал возбудить по этому поводу вопрос в первом же заседании городской думы.
Получил сразу два предложения. Гиляров-Платонов заявил о желании взять меня на службу к себе в контору редакции, а Повало-Швейковский предложил съездить в Козлов для наведения справок о ценах на строительный материал. Я избрал последнее и поехал в Козлов. Там я сошелся с молодежью. По вечерам много говорили, спорили и под конец решили издавать еженедельный журнал "Идея". Издание, однако, не состоялось, хотя я и написал для первого номера следующие стихи:
Я из крестьян попал в лакеи,
Скинув лапти и кафтан,
Ездил в шляпе и ливрее
За каретой, как болван.
В белом галстуке, жилете,
Куда я не попадал?!
Много шлялся я на свете
И чего я не видал!
На балах был, на банкетах,
На семейных вечерах,
У ученых в кабинетах,
На больших похоронах.
Много чудного там слова
Приходилось слышать мне,
Слова вольного, живого,
О родной все стороне.
Много думал я в свой век,
Всякой всячины слыхал;
Но что я — тож человек
Только ныне я узнал,
Прочитавши чудный, славный,
Знаменитый манифест,
Коим царь наш православный
С нас свалил тяжелый крест.
В апреле месяце неожиданно получил депешу о смерти Повало-Швейковского, умершего от апоплексического удара. Меня страшно поразила смерть этого молодого (35 лет), деятельного и энергичного человека. Работами стал заведовать Михайловский, у которого я и остался на службе.
Ездил в Смоленск. Обратил внимание на стены, которые разваливаются. Говорили, что всякий, кому только нужен кирпич, — берет себе без спроса. Впрочем, теперь, по-видимому, обратили внимание на этот памятник старины, — начали реставрировать башню Веселуху.
Ездил в Витебск. Город живописный. Там я не встретил ни одного русского — все либо евреи, либо поляки.
Стихи по поводу манифеста 19 февраля и по поводу процесса Нечаева.
Манифест о всеобщей воинской повинности (1871 г.) вызвал много неудовольствия среди купечества и дворянства. Мне захотелось высказать царю благодарность за все его реформы, и я написал стихи, которые отпечатал в типографии Мамонтова 3 марта в Москве и послал их министру двора. Вот они:
Я помню детство: так светло
Оно стоит передо мной;
Тогда привольно и тепло
Мне было жить в семье родной.
Я помню вечер роковой,
Когда из милых мне полей
Перенесен я был судьбой
В Москву — в толпу чужих людей;
Когда, расставшися с кафтаном,
Я принял кличку: "человек"
И глупым сделался болваном,
Моделью нравственных калек.
Каким тяжелым привиденьем
Стоят лет десять предо мной,
В каком бездейственном томленье
Те дни убиты были мной.
Я помню незабвенный год...
Каким он светом осветил
Царем раскованный народ
От уз, которые носил.
О, как тогда мы ликовали,
Толпою окружив амвон,
Когда нам волю объявили
Под праздничный, веселый звон.
Как я в тот миг помолодел,
Забыв печальны тридцать лет,
И как я пламенно хотел
Тогда бежать в университет;
Но поздно было брать уроки,
Себя наукам посвящать,
Искоренять свои пороки
И дни младые возвращать.
С тех пор я часто вспоминаю
То детство, то тяжелы годы,
И тем лишь душу услаждаю,
Что я дождался дней свободы,
Что я свободным кончу век,
Благодаря царя-отца,
Познавши, что я человек,
Созданье мудрого Творца,
Творца, Которого дерзаю
Я ныне пламенно молить
Благословить царя-державу
И дни его для нас продлить,
И в души подданных вселить,
Чтоб этот день благословенный
Умели в памяти хранить
И чтить всегда благоговейно.
От министра двора мною получено было объявление, что Государю Императору было богоугодно за мои стихи благодарить.
Живу пока в Москве. В окружном суде разбирается политическое дело о Нечаеве, Успенском и прочих злодеях. Напрасно эти господа все валят на народ. Эти не народные герои.
В течение 1872 и 1873 года все время провел на работах по линиям железных дорог и по окончании работ, в январе 1874 года, переехал в Москву. Иван Самойлович Зиберт выдал мне обещанные проценты с чистого барыша в размере 3750 рублей. Теперь уж я богатый человек. Всего у меня 6000 рублей.
По поручению Зиберта строю для него дачу в Сокольниках. Занялся также подрядами. Вместе с Урвачевым взял с торгов подряд на поставку 4230 штук стекол для строящегося храма Христа Спасителя. При заказе зеркальных стекол в Бельгии Урвачев, переводя вершки на сантиметры, ошибся на 1/8. Очень возможно, что он сделал это с умыслом, имея в виду, с одной стороны, избегнуть обрезков толстого стекла и, с другой — уменьшить вес груза, так как пошлину приходилось платить с пуда. Так или иначе, но стекла оказались маломерными и неподходящими, и поэтому комиссия отказала в приемке их. Здесь мне пришлось убедиться, какие большие взяточники и смотрители и десятники. Стекла все были приняты.
Последовал указ о всеобщей воинской повинности. Купцы ропщут. Рекрутские квитанции поднялись до двенадцати тысяч рублей.
Изменение правил о кабаках уменьшило их количество. Не думаю, одна ко, чтобы это способствовало к уменьшению пьянства в народе, который с каждым днем все больше и больше пьянствует и развратничает и все меньше и меньше работает. Леность неимоверная.
В окружном суде (1874) идет скандальный процесс об игуменье Митрофании, бравшей деньги с разных лиц, которые добивались получения орденов или доступа к высокопоставленным лицам для проведения дел. Открылось много из того, что так тщательно оберегали, чтобы не вышло из стен монастыря; но разве за этими стенами живут одни только святые?!
