Валерий Брюсов. Мой Пушкин. Статьи, исследования наблюдения
М. —Л., Государственное издательство, 1929
Эта книга является осуществлением заветной мечты Валерия Яковлевича Брюсова. С 1910 года, осознавши себя зрелым пушкинистом и имея в своем активе немало крупных работ по Пушкину, Брюсов возымел намерение издать сборник своих статей, которому избрал и заглавие, смелое и выразительное: «Мой Пушкин». К 1911 году относятся черновые наброски перечня статей этого сборника. Вот более зрелый и поздний из двух, дошедших до нас: Валерий Брюсов. Мой Пушкин. Статьи, исследования, наблюдения. М., 1911. I. Статьи критико-биографические. 1) Из жизни П.; 2) Первая любовь П.; 3) П. в Крыму; 4) Гаврилиада; 5) Темное в душе Пушкина (Ег. H., Кавказ, Пир etc.); 6) Домик в Коломне; 7) Знал ли П. по-итальянски; 8) Медный всадник; 9) Неоконченные повести; 10) Египетские ночи. II. Статьи библиографические, заметки, наблюдения. 1—2) Академич. изд. I. II; 3) Тексты Русалки; 4) Пушкин и правительство; 5) Примечания к лирич. стих.; 6) Из «Писем» двустишие etc.; 7) Мелочи. В другом, более раннем наброске под вопросом поставлены еще статьи: «Очерк общий», «Полтава», «Цыгане», «Пушкин и нравственность» и еще кое-что. Таких статей, как «Пушкин и нравственность», Брюсов не написал, но и того, что он наметил в зрелом списке, было бы в 1911 году вполне достаточно для полновесной книги о Пушкине. Ведь сюда были включены очень крупные статьи, напечатанные в Венгеровском издании Пушкина и обратившие на себя всеобщее внимание.
Однако ни в 1911 году, ни позже Брюсов не издал «Моего Пушкина». Нелегко сразу объяснить, почему это случилось, но несомненно, что одной из причин было то, что Брюсов продолжал много работать по Пушкину, обогащал и углублял свои познания и понимание Пушкина, и, наверно, состав сборника 1911 года начинал ему казаться устаревшим.
В революционные годы Брюсов проявил особенно горячий интерес к Пушкину. Он издавал общедоступные изборники произведений Пушкина, он писал популярные статьи о нем, он выпустил обширный том полного собрания сочинений Пушкина, он много полемизировал о Пушкине, он, наконец, создал целый цикл обобщающих статей о Пушкине.
Но и на закате своей богатой творческой жизни Брюсов не успел осуществить давнюю мечту. Взыскательный к себе поэт и исследователь-пушкинист жадно двигался вперед, и ему не было времени остановиться и оглянуться назад.
Теперь, когда смерть остановила это стремительное движение, на нас лежит долг осуществить мечту Брюсова. Мы можем это сделать теперь полнее, чем сам Брюсов в 1911 году.
Зато и труднее сделать это в 1928 году, через семнадцать лет.
В приложении читатель найдет перечень пушкинских работ Брюсова. Этот указатель, наверно, неполон. Несмотря на все усилия составителя и на помощь знатоков Брюсова и Пушкина, в нем, наверно, окажутся пробелы. А в нем перечислено свыше восьмидесяти пушкинских работ Брюсова.
Перепечатать в посмертном сборнике все эти работы было совершенно невозможно. Как было перепечатать бесчисленные примечания, из первого тома госиздатского издания Пушкина: ведь они неразрывно связаны с пушкинскими стихами. Неразумно было бы воспроизводить и дробные комментарии Брюсова к новым текстам Пушкина, им время от времени публиковавшимся. Нельзя было бы перепечатать целую книгу: «Лицейские стихи Пушкина». Многие из статей Брюсова на излюбленные темы неоднократно им перерабатывались, и ранние редакции отменялись позднейшими. Такова, например, тема об отношениях Пушкина и Боратынского, такова тема о «Гаврилиаде». Об одной и той же книге Брюсов писал две-три рецензии одновременно, повторяя себя с большей или меньшей полнотой. Он любил давать обзоры текущей пушкинской литературы, часто ограничиваясь простыми информациями, быстро терявшими значение. Многие полемические статьи, откликавшиеся на «злобу дня» в пушкинизме, теперь тоже потеряли цену.
Разумеется, во всех, и в самых мелких, работах Брюсова можно найти блестки его ума, ценные фактические данные и т. д.
Но и сам он не включил ни в один из перечней статью о Боратынском. Для нас же дело осложняется как тем, что после 1911 года Брюсовым создано много новых работ по Пушкину, так и тем, что объем нашего сборника был ограничен заранее, и поневоле приходилось делать строгий отбор.
В основу отбора положены два принципа.
Предлагаемый сборник есть книга о Пушкине. Поэтому необходимо было включить в нее всё то, что ценно для понимания поэта, что и теперь может хорошо служить познанию Пушкина. Надо было отобрать те работы, которые существенно нужны и специалисту-пушкинисту и читателю, любящему и изучающему Пушкина. Всё эфемерное, имевшее временный интерес, устаревшее или ошибочное по фактическим данным или точкам зрения, попадало при этом под сомнение. Но этот сборник есть вместе с тем и книга Брюсова, крупного писателя, занявшего большое место в литературе и общественности.
Его взгляды и настроения, симпатии и антипатии, рост, кризисы и повороты миросозерцания, даже иные ошибки — имеют свое историческое значение. И именно на Пушкине, на этом сильном реактиве для всех наших литературных критиков и публицистов, начиная с Белинского и Писарева, миросозерцание Брюсова проявилось наиболее глубоко. Нет сомнения в том, что чрез Пушкина Брюсов лучше, глубже осознавал самого себя и четче формулировал свои философские, общественные, эстетические принципы. Поразительно, что и революцию Брюсов познавал как-то при посредстве Пушкина.
При этом Брюсов стилизовал Пушкина. Это было очевидно для всех, в том числе и для самых горячих поклонников Брюсова-пушкиниста. Задачи: «Пушкин и крепостное право», «Пушкин и революция» — Брюсов решал по-своему, пристрастно и односторонне. Литературовед-марксист мог бы многое возразить против такого разрешения вопросов. Но оно было не случайно, оно было характерно, наконец — типично, и не только для Брюсова, но для целой большой общественно-литературной группы, для целой эпохи в нашем литературоведении.
Необходимо было поэтому предоставить место в сборнике и таким статьям, как «Пушкин и крепостное право», как «Политические взгляды Пушкина».
Некоторые из печатаемых статей Брюсова общеизвестны — как статья о «Гаврилиаде», как «Стихотворная техника Пушкина». Но есть и такие, что уже забыты или затеряны в старых и редких изданиях и недоступны, как статьи «Новооткрываемый Пушкин», «Маленькие драмы Пушкина». Из архива Брюсова извлечен и неизданный материал, как статья о правописании Пушкина, как отрывок «Пушкин и царизм». При содействии П. Е. Щеголева мы получили возможность включить в сборник неизданную большую статью о «Пророке».
Надеемся, что сборник разносторонне представляет Брюсова-пушкиниста: текстолога, биографа, стилиста, метролога, историка литературы, полемиста, популяризатора.
Такие статьи, как: «Политические взгляды Пушкина», «Разносторонность Пушкина», «Почему нужно изучать Пушкина» — написаны, конечно, вовсе не для того читателя, для коего предназначены статьи о звукописи или о рифмах у Пушкина. Эти писались для литературоведов-специалистов, те — для широкого читателя: элементарно, упрощенно. Однако и в тех Брюсов высказывал свои искренние, зрелые взгляды, и их нарочито простое изложение только способствовало отчетливости формулировок. Вместе с тем в популярных статьях с наибольшей яркостью сказалась любовь Брюсова к Пушкину, преданность его гению.
Историографический очерк пушкинских работ Брюсова дан известным пушкиноведом М. А. Цявловским в статье: «Брюсов-пушкинист» в сборнике «Валерию Брюсову» (М., 1924). Марксистскую оценку этих работ находим в книге Г. Лелевича: «В. Я. Брюсов» (Гиз, М, 1926 — в главе: «Брюсов — критик и исследователь литературы»).
За помощью при подготовке сборника я признателен И. М. Брюсовой, М. А. Цявловскому, Н. С. Ашукину, П. Е. Щеголеву, Л. С. Гинзбургу и Н. Ф. Бельчикову.
ИЗ ЖИЗНИ ПУШКИНА1
править1 Предлагаемая статья, конечно, не имеет притязаний быть сколько-нибудь полной характеристикой Пушкина. Ее цель только выставить на вид некоторые черты его жизни и духовного облика, которые при обычном изложении остаются в тени. Поэтому обо всем общеизвестном в ней или умолчено, или сказано бегло. В статье нет точных указаний на источники, но все упомянутые здесь факты взяты из современных свидетельств и могут быть подтверждены ссылками.
Нам трудно представить себе Пушкина, как человека, как знакомого, с которым встречаешься, здороваешься, разговариваешь. Его жизнь столько раз была предметом мертво-ученых изысканий, и мы так вчитались в эти изыскания, что для нас Пушкин — какое-то отвлечение, нарицательное слово, имя, объединяющее разные прославленные произведения, а не живое лицо. Между Пушкиным и нами поставлено слишком много увеличительных стекол — так много, что через них почти ничего не видно. Но слава Пушкина и значение его столь же, как позднейших исследователей, ослепляли и его современников, сверстников, писавших свои воспоминания о нем. В большинстве этих воспоминаний Пушкин тоже неживой, тоже отвлеченный. Приходится чутьем, вдохновением выбирать из рассказов и показаний современников, что в них верно до глубины и что только внешне верно, — угадывать Пушкина.
Пушкин был некрасив лицом. Он сам называл себя — «потомок негров безобразный». А. В. Никитенко так записал свои впечатления от первой встречи с Пушкиным: «Это человек небольшого роста, на первый взгляд не представляющий из себя ничего особенного». То же, другими словами, сказал о Пушкине после первой встречи А. Я. Булгаков: «рожа ничего не обещающая». Л. С. Пушкин, «Левушка», боготворивший брата, поклонявшийся ему, говорит о нем: «Пушкин был собою дурен; ростом он был мал». И. С. Тургенев дважды в жизни видел Пушкина. Первый раз он успел рассмотреть только белые зубы и живые, быстрые глаза. Второй раз он долго смотрел на Пушкина, и ему запомнилось: смуглое небольшое лицо, африканские губы и оскал белых крупных зубов. Некрасивость Пушкина особенно выделялась рядом с его красавицей женой. В свое время эту пару называли Вулканом и Венерой. Одна светская дама тотчас после смерти Пушкина говорила, что он погиб поделом: урод и женился на красавице. Художники, писавшие портреты с Пушкина, поддавались очарованию его имени, старались изобразить великого поэта, придать значение чертам его лица, смягчить его некрасивость.
При всем том Пушкин был резок и порывист в движениях, «живчик», «непоседа». «Необыкновенно живой в своих приемах человек», пишет о нем В. П. Горчаков. «Его живость во всем проявлялась», пишет И. И. Пущин. А. В. Никитенко подметил, что губы Пушкина постоянно вздрагивали. За его живость Пушкина в Арзамасе звали Сверчком, а у Смирновых — Искрой. Пушкин поминутно вскакивал с места, на котором сидел, бросался на колени, хватал у дам руки и целовал их; он больше бегал, чем ходил. Эта порывистость многим не нравилась. «Пушкин не имел ничего грациозного в манерах», вспоминает В. И. Сафонович. Итак, вот каким мы должны представлять себе Пушкина: невысокий вертлявый человечек, с порывистыми движениями, с нисколько не замечательным лицом, смуглым, некрасивым, на котором поминутно оскаливались большие зубы.
С самого раннего детства Пушкин бредил женщинами. Еще до лицея он прочел всю библиотеку французских эротиков XVIII века. Обстановка лицея не могла отучить его от настроений этого круга. Из окон лицея был виден Баболовский дворец… Лицеисты ухаживали за барышнями, живущими в Царском Селе, засматривались на крепостных артисток местного театра, целовались в темных коридорах с горничными. «Пушкин, — рассказывает его товарищ по лицею, С. Д. Комовский, — был до того женолюбив, что, будучи еще пятнадцати или шестнадцати лет, от одного прикосновения к руке танцующей, во время лицейских балов, взор его пылал, и он пыхтел, как ретивый конь среди молодого табуна». В старших классах лицеисты получили возможность свободно выходить из лицея; они бывали на попойках у знакомых молодых людей и возвращались лишь под утро. Впрочем, дядьки доставляли им вино и ром и в дортуары. Тот же С. Д. Комовский пишет: «Вне лицея Пушкин знаком был с некоторыми отчаянными гусарами, жившими в то время в Царском Селе (Каверин, Молоствов, Саломирский, Сабуров и др.). Вместе с ними, тайком от своего начальства, он любил приносить жертвы Бахусу и Венере». Первый выпуск лицея был ускорен именно потому, что лицеисты обнаружили «слишком раннюю зрелость».
Жизнь Пушкина долго после лицея была сплошным кутежом. Он сам называл себя «повесой». Это выражение отнюдь не преувеличено. Кутежи и нервное расстройство дважды за два года доводили его до горячки, и он чуть не умер. В кружке веселых сотоварищей Пушкина устраивались ухищренные попойки с театральными представлениями: например, изображали изгнание Адама и Евы из рая или гибель Содома и Гоморры. В одном письме 1819 года А. И. Тургенев называет Пушкина «беснующимся». Скандалы не раз доходили до полиции. По отношению ко всем встречным Пушкин держал себя надменно, почти нахально. И. И. Лажечников рассказывает, как однажды Пушкин в театре шумел, так как пьеса ему не нравилась. Сидевший рядом штаб-офицер, человек пожилой, сделал ему замечание. Пушкин вызвал его на дуэль. Насилу помирили их. Офицер протянул Пушкину руку. Пушкин руки не подал, кивнул головою, сказал «извиняю» и вышел.
Пушкин считал себя в те годы важным политическим деятелем. В сущности он только перелагал в стихи ходячие идеи тогдашнего вольнодумства. Политические стихи Пушкина 1817—1819 годов — самое слабое, что он написал. В оде «Вольность» едва пять-шесть истинно прекрасных стихов, а остальное — подражание Рылееву. «Деревня», так понравившаяся государю, совершенно не интересна. «Noël» (если только это пушкинская вещь) всех живее. Пушкин нисколько не скрывал своего фрондерства, но настойчиво выставлял его на вид. В театре он показывал портрет Лувеля с надписью «урок царям». Когда в Царском Селе сорвался с цепи медведь и побежал в аллею, где мог встретиться с государем, Пушкин повторял всем свою остроту: «Нашелся один человек, да и тот — медведь». Впоследствии Пушкин уверял, что делал это нарочно: ему будто бы хотелось навлечь на себя настоящее наказание и тем опровергнуть слухи, что он был высечен. Однако, когда наказание действительно разразилось, Пушкин скорей испугался, чем обрадовался. H. M. Карамзин писал кн. Вяземскому: «Пушкин был несколько дней совсем не в пиитическом страхе от своих стихов на свободу и некоторых эпиграмм; дал мне слово уняться и благополучно поехал в Крым месяцев на пять». В то же время кн. Вяземскому писал А. И. Тургенев: «Пушкин стал тише и даже скромнее и завтра отправляется к Инзову». Когда позже, в Михайловском, Пушкина посетил И. И. Пущин — Пушкин стал рассказывать ему, будто император Александр ужасно перепугался, найдя его, Пушкина, фамилию в списке приезжих. Пущин совершенно справедливо заметил ему, что напрасно он мечтает о своем политическом значении.
Довольно обычно мнение, что Пушкин был замечен сразу всей Россией. «Пушкин выступал, точно восходящий лучезарный бог», писал о первых шагах Пушкина в литературе профессор И. Жданов. Это — легенда. За все время до ссылки на юг было напечатано в журналах немногим больше тридцати стихотворений Пушкина, иные притом без подписи. Конечно, его нецензурные, особенно политические стихотворения расходились в списках, но не надо преувеличивать круга такого распространения. Когда Пушкин ехал на юг, он в Екатеринославе расхворался. Встретившие его там Раевские послали к нему доктора Рудыковского. Прописывая рецепт, доктор спросил фамилию пациента. Пушкин отвечал: «Пушкин». «Фамилия незнакомая», пишет доктор в своих записках. А это было в мае 1820 года, в самый месяц появления «Руслана и Людмилы». А. Я. Булгаков, сам литератор, приятель кн. П. А. Вяземского и А. И. Тургенева, в том же мае 1820 года, упоминая в письме к брату о Пушкине, считает нужным пояснить, что это за Пушкин: «племянник Василия Львовича», «поэт и повеса, говорят». Пушкина заметили только после его ссылки, как «опального» человека, когда, по его собственному выражению, он сделался «историческим лицом для сплетниц С.-Петербурга». К этому подоспел успех «Руслана и Людмилы», успех скандала, созданный прежде всего нелепыми нападками «Критика с бутырской стороны». А. Я. Булгаков тогда дал прочесть поэму своей жене. «Наташа любит стихи, — писал он, — а особливо les contes des fées; она очень хвалит поэму, но жалеет, что есть кое-где вольные стихи».
В Кишиневе Пушкин прославился своими чудачествами. Он никогда не умел противиться набегающим впечатлениям. Мгновение имело над ним неодолимую власть. Он прямо переходил от восторга к отчаянию, от добродушия к крайним взрывам гнева. Позднее он боролся с этим свойством своего характера. В Кишиневе же, увлекаясь Байроном, он свободно отдавался всем порывам страстей. Быть во власти мгновения — он возводил в принцип. Однажды, проезжая по городу, Пушкин увидал в окне хорошенькую головку; тотчас он дал шпоры лошади и въехал в дом верхом. Когда его послали в степь с каким-то служебным поручением, он примкнул к цыганскому табору и ушел с ним. Впрочем, и много позже, уже будучи женатым, Пушкин, живя в Царском Селе, пошел однажды прогуляться и пропал на двое суток: ушел в Петербург с обозом. Дважды в Кишиневе Пушкин дрался на дуэли. Несколько раз давал пощечины важным местным вельможам. А. Ф. Вельтман, живший в Кишиневе одновременно с Пушкиным, говорит, что у него было «несколько странностей, быть может, неизбежных спутников гениальной молодости». Это сказано скромно. В Кишиневе же Пушкин стал увлекаться картами и играл часто ночи до утра. Тот же А. Ф. Вельтман рассказывает: «Чаще всего я видал Пушкина у Липранди. К нему собиралась вся военная молодежь, в кругу которой жил более Пушкин. Живая, веселая беседа, écarté и иногда, pour varier, „направо и налево“, чтобы сквитать выигрыш». Жил Пушкин в полуразрушенном землетрясением доме. Одевался причудливо: то турком — в широчайшие шаровары, сандалии и феску, то греком, цыганом, евреем, то в длинную мантию, одну полу которой волочил по земле. Неудивительно, что «ходили смотреть Пушкина».
При всем том Пушкин был беден. На дорогу ему было выдано 1 000 рублей. Затем, вскоре после отъезда сколько-то денег (кажется, тоже 1000 рублей) послал ему отец. Но то было в июле 1820 года! После того Пушкин побывал в Крыму, на Кавказе, в Каменке, и, конечно, 2000 рублей были истрачены. И. Н. Инзов, испрашивая ему у гр. Каподистрии жалованье, писал с трогательным простодушием: «Пушкин, лишившись жалованья и не имея пособий от родителя, при всем возможном от меня вспомоществовании терпит однакож иногда некоторый недостаток в приличном одеянии». Может быть, Пушкин и не стал бы так охотно рядиться турком, будь у него хороший фрак. Около того же времени Пушкин писал брату: «Если средства не позволяют тебе блистать, не старайся скрывать свои нужды: лучше впадай в другую крайность: выставляй их». В том же письме Пушкин отечески советовал брату не брать взаймы. Сам Пушкин, как известно, не следовал этому совету. Но в годы кишиневской жизни ему приходилось просить о ссуде грошами. Возвращая Инзову в 1823 году из Одессы 360 рублей, занятые давно, Пушкин писал, что не смеет извиняться за замедление, но он все это время «пропадал от бедности», — «je me crevais de misère».
В Одессу Пушкин переехал в конце июня или в начале июля 1823 года (точно неизвестно). Гр. М. С. Воронцов взял его к себе на службу, «чтобы спасти его нравственность» и «дать таланту досуг и силу развиться». В Одессе Пушкин прожил год. Это было время его любви к Ризнич. Конечно, список «цариц сердца» и раньше достигал у Пушкина значительных размеров. Были связаны с ним и трагические воспоминания. Цыганка Стеша подстерегла однажды Пушкина на свидании со своею соперницей и чуть не убила ее. Говорят, позднее Стеша утопилась… Но любовь к Ризнич была первой (а может быть, и единственной, не исключая H. H. Гончаровой?) всепоглощающей страстью Пушкина. Он сам сознается — «я был окован». Известен факт, как в бешенстве ревности Пушкин пробежал пять верст с обнаженной головой под палящим солнцем, по 35-градусной жаре. Когда позднее в Михайловском приходили письма от Ризнич, Пушкин запирался у себя в кабинете и старался весь день не видаться ни с кем. Ризнич посвящены лучшие стихи Пушкина о любви. Он вспоминал о ней до последних лет своей жизни. Незадолго до свадьбы он написал к ней, к ее памяти: «В последний раз твой образ милый…»
Пушкин считал Ризнич итальянкой, генуэзкой… В действительности она была родом из Вены и не без примеси еврейской крови. Она была молода, стройна, высока ростом, у нее были пламенные глаза, удивительно гибкая и прозрачная шея, верная коса до колен. Она одевалась в необыкновенные платья, носила мужскую шляпу и длинную амазонку, — последнее, чтобы прятать слишком крупные ступни своих ног. Она любила танцовать, играть в карты. В одесском обществе ее не принимали, но у Ризничей каждый день толпились гости. Пушкин увивался около нее, как котенок, «као маче» — по выражению г-на Ризнич. У Пушкина было много соперников, и самым видным из них был пожилой, но богатый князь Яблоновский. Ризнич была кокетлива и «соблазнительно-развратна». Пушкин сам не был убежден, что один пользуется ее взаимностью. Его стихи того времени переполнены «ревнивыми мечтами». Впрочем, Ризнич назвала родившегося у нее ребенка Александром. Муж вскоре после этого услал ее из России. Были слухи, что она умерла в нищете… Но говорили также, что князь Яблоновский последовал за ней за границу и пользовался там ее расположением. Пушкин написал ей на прощание — «На языке тебе невнятном». Ризнич очень удивилась, узнав, что Пушкин сам сочиняет свои стихи.
Переход от жизни в Кишиневе и Одессе к заточению в Михайловском был очень чувствителен для Пушкина. Кишинев в те годы, когда там жил Пушкин, был международным базаром. В него съехались из Молдавии и Валахии местные князья и бояре. Его население удвоилось. Одесса была полуевропейским городом. В ней был театр, французские рестораны, кое-какое общество. Михайловское было мертвым затишьем. Пушкину пришлось жить в одной комнатке. Остальной дом зимой даже не отапливался. «Я высидел два года глаз на глаз с няней», говорил после Пушкин. Любовь прекрасной «генуэзки» заменили ласки крепостной швейки (строчку о которой сохранили нам «записки» И. И. Пущина). Правда, по соседству с Михайловским было Тригорское. Пушкин проживал по целым суткам в деревянном приземистом домике Осиповых, ухаживая поочередно за всеми молодыми обитательницами дома. Но слишком не по плечу ему была эта провинциальная, захолустная, стоячая жизнь и слишком чуждой оставалась ему и сама Прасковья Александровна Осипова, «смешная маленькая женщина» с невозможным французским языком. Пушкин жил только письмами и уединенным творчеством. Сохранилось несколько описаний внешности Пушкина, каким он был в Михайловском. Пущину прежде всего бросилось в глаза, что он оброс бакенбардами. А. П. Керн говорит, что Пушкин ходил всегда с большою, толстою палкою в руках, в сопровождении больших дворовых собак (chien-loup). Иногда Пушкин приезжал верхом. H. M. Языков говорит в стихах, что ездил он «на вороном аргамаке», но А. Н. Вульф называет это поэтической вольностью; на самом деле у поэта никакого аргамака не было, а езжал он на дрянной и старой лошаденке.
Быть может, самое драгоценное, что осталось нам о Пушкине, это — воспоминания А. П. Керн. В них много лжи; многое в своих отношениях к Пушкину А. П. Керн скрыла, многое старалась представить иначе, чем оно было. Но Пушкин любил свое «мимолетное виденье»; хоть недолго, но любил. Перед другими он стоял феноменальной стороной своего существа. А. П. Керн видела самую сущность его души — того Пушкина, какого мы знаем в его творчестве. Вот почему в полулживых рассказах Керн так много подлинного Пушкина. «Пушкин был очень неровен в обращении, — пишет она, — то шумно-весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен, и нельзя было угадать, в каком он будет расположении через минуту. Когда же он решался быть любезным, то ничто не могло сравниться с блеском, остротой и увлекательностью его речи». — «Однажды явился он в Тригорское со своею большою черною книгою, на полях которой были начерчены ножки и головки, и сказал, что принес ее для меня. Мы уселись вокруг него, и он прочитал нам своих „Цыган“. Я была в упоении как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаивала от наслаждения». — При отъезде Керн из Тригорского Пушкин подарил ей автограф посвященных ей стихов: «Я помню чудное мгновение». «Когда я собиралась, — рассказывает Керн, — спрятать в шкатулку поэтический подарок, Пушкин долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать, насилу выпросила я их опять». Керн сохранила и несколько фраз, сказанных ей Пушкиным. Когда раз они катались вдвоем, он сказал: «Мне нравится луна, когда она освещает красивое личико». Потом еще он сказал ей: «У вас такой девический вид; не правда ли, на вас надето что-либо вроде крестика?» Вот тон, каким Пушкин говорил с женщинами,
Вечером 3 сентября 1826 года Пушкин был увезен фельдъегерем Вальшем в Москву. Пушкину едва дали время накинуть шинель и захватить деньги. В Москве Пушкина ждали прощение государя и народные овации. Е. В. Путята рассказывает, что когда Пушкин впервые появился в партере театра, мгновенно пронесся по всему театру говор, повторявший его имя, и все взоры обратились к нему. В тех же выражениях рассказывает об этом П. Д. Киселев: имя его повторялось в каком-то общем гуле, все лица, все бинокли были обращены на одного человека. Еще большее впечатление произвел Пушкин в литературных кругах. В целом ряде гостиных, у Вязем^ ского, у Веневитиновых Пушкин читал «Бориса Годунова»" и везде это чтение потрясало. Никто не ожидал ничего подобного. Пушкин, которого все помнили больше как автора «Кавказского пленника» и «Бахчисарайского фонтана», вдруг стал тем Пушкиным, каким мы его знаем. «Цыгане» и последние главы «Онегина» еще не были напечатаны; «Пророк» только что написан. Это было время наибольшей славы Пушкина.
Начался московский период жизни Пушкина. Впрочем, он бывал и в Петербурге и часто уезжал в деревню. В Москве он останавливался или у приятеля-кутилы Соболевского или в меблированных комнатах. В Петербурге трактир Демута прославился тем, что в нем часто стоял Пушкин. Позднее, когда Пушкин женился, А. Я. Булгаков удивлялся, что у Пушкина, который «жил все по трактирам», вдруг завелось хозяйство. Московская жизнь Пушкина была возвращением к разгулу его ранней юности. Он набросился на столичные удовольствия, как давно голодавший. В декабре 1826 года М. П. Погодин записал в дневнике: "У Пушкина! Досадно, что свинья Соболевский свинствует при всех. Досадно, что Пушкин в развращенном виде пришел при Волкове. А осенью 1827 года, когда Пушкин уехал из Петербурга в Михайловское, записал в своем дневнике А. В. Никитенко: «Поэт Пушкин уехал отсюда в деревню. Он проигрался в карты. Говорят, что он в течение двух месяцев ухлопал 18000 рублей. Поведение его не соответствует человеку, говорящему языком богов». К этой же эпохе жизни Пушкина относится характеристика графа М. А. Корфа: «Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда почти без порядочного фрака, с беспрестанными историями, с частыми дуэлями, в близком знакомстве со всеми трактирщиками, непотребными домами и прелестницами петербургскими, Пушкин представлял тип самого грязного разврата… У него господствовали только две стихии: удовлетворение плотским страстям и поэзия, и в обеих он — ушел далеко».
В марте 1828 года Пушкин впервые встретился с H. H. Гончаровой. 18 февраля 1831 года, в среду, он женился. Сватовство тянулось долго. Многие потеряли веру, что свадьба когда-либо состоится. Еще 16 февраля 1831 года А. Я. Булгаков писал: «В городе опять начали поговаривать, что Пушкина свадьба расходится. Это скоро должно открыться: среда — последний день, в который можно венчать. Невеста, сказывают, нездорова… Я думаю, что не для нее одной, но и для него лучше было бы, кабы свадьба разошлась». Тотчас после свадьбы А. Я. Булгаков писал: «Ну, да как будет хороший муж? То-то всех удивит, никто не ожидает, и все сожалеют о ней». 22 февраля был маскарад в Большом театре, на котором были и молодые Пушкины. Любопытные собирались толпой смотреть на них. В марте был у Пушкиных В. И. Туманский. Он писал в письме о H. H. Пушкиной: «Что у нее нет вкуса — это видно по безобразному ее наряду. Что у нее нет ни опрятности, ни порядка — о том свидетельствовали запачканные салфетки и скатерти и расстройство мебели и посуды».
Переселившись в Петербург, Пушкины стали бывать «в большом свете». Пушкин далеко не блистал в нем. В гостиной он был неинтересен. «Беседы ровной, систематической, сколько-нибудь связной, — пишет о нем бар. М. А. Корф, — у него совсем не было, как не было и дара слова; были только вспышки: резкая острота, злая насмешка, какая-нибудь внезапная поэтическая мысль; но все это лишь урывками, иногда, в добрую минуту, большею же частью или тривиальные общие места, или рассеянное молчание». Кн. П. А. Вяземский, написавший резкие возражения на «Записку» Корфа, решительно отвергает только «тривиальные общие места», но соглашается, что «беседы систематической, может быть, и не было». Брат «Левушка» рассказывает: «Редко можно встретить человека, который бы объяснялся так вяло и так несносно, как Пушкин, когда предмет разговора не занимал его. Но он становился блестяще красноречив, когда дело шло о чем-нибудь близком его душе… Когда он кокетничал женщиною или когда был действительно ею занят, разговор его становился необыкновенно заманчив». А. А. Муханов, напротив, говорит о Пушкине: «Он стократ занимательнее в мужском обществе, нежели в женском, в котором, дробясь беспрестанно на мелочь, он тогда только делается для этих самок понятным». Эти суждения не так противоречат друг другу, как может казаться. Пушкин умел говорить только в своем кругу, в обществе ему было говорить не о чем. Но всегда его речь шла только порывами. Проповедей и лекций, какие записаны у Смирновой, он, конечно, произносить не мог.
В. И. Сафонович оставил нам описание Пушкина на вечерах у Н. К. Загряжской: «На вечера являлся по временам поэт Пушкин. Но он не производил особенного там эффекта, говорил немного, больше о вещах самых обыкновенных. Пушкин составлял какое-то двуличное существо. Он кидался в знать и хотел быть популярным, являлся в салоны и держал себя грязно, искал расположения к себе людей влиятельных и высшего круга и не имел ничего грациозного в манерах и вел себя несколько надменно… Избалованный похвалами своих современников и журналистов, он вносил в свое общество какую-то самоуверенность, которая отталкивала от него знакомых. Он не принадлежал к числу людей, которые могут увлечься откровенностью и задушевностью: всегда в нем видно было стремление быть авторитетом. В высшем кругу это ему не удавалось. Там обыкновенно принимают поэтов и известных артистов совсем с другою целью, и не столько им желают угождать, сколько сами требуют от них угождений. К сожалению, многие подчиняются этому требованию, и едва ли не было заметно это в Пушкине».
На придворных балах Пушкину очень мешало его неумение подчиняться этикету. Ему пришлось выслушать резкий выговор от графа А. X. Бенкендорфа за то, что на балу у французского посла он был во фраке, тогда как все присутствующие были в мундирах (26 января 1830 года). Другой раз он явился в Аничков дворец в мундире, когда следовало во фраке (23 января 1834 года). Большое смятение наделал он еще, приехав однажды в треугольной шляпе, когда следовало в круглой (16 декабря 1833 года). Впоследствии А. О. Смирнова сообщала ему каждый раз особыми записочками, что надевать: мундир или фрак. Впрочем, Корф был прав, говоря, что у Пушкина часто не оказывалось «порядочного фрака». В новом звании камер-юнкера Пушкин представлялся в мундире с чужого плеча, купленном для него после князя Витгенштейна. Известно, что Пушкин был под особым покровительством императора Николая. Бенкендорф писал ему: «Государь заботится о вас совершенно отечески и поручил мне, не как шефу жандармов, а как человеку, которому ему угодно доверять, наблюдать за вами и руководить вас своими советами». Это руководительство состояло, между прочим, в том, что Бенкендорф посылал Пушкину письменные наставления «быть благомыслящим, почувствовать в полной мере великодушное монаршее снисхождение и стремиться учинить себя достойным оного» (22 ноября 1826 года), или «вести себя благородно и пристойно» (13 мая 1827 года). При случае Бенкендорф запрашивал Пушкина (14 октября 1829 года): «Покорнейше прошу вас уведомить меня, по какой причине не изволили вы сдержать данного мне слова», или (17 марта 1830 года): «Поступок (ваш) понуждает меня просить вас о уведомлении меня, какие причины могли вас заставить изменить данному мне слову? Мне весьма приятно будет, если причины, вас побудившие к сему поступку, будут довольно уважительны, чтобы извинить оный». Дело о «Гаврилиаде», возникшее летом 1828 года, едва не стоило Пушкину новой ссылки. Он спасся только тем, что отказался от своего авторства и назвал автором поэмы, тогда уже покойного, стихотворца князя Д. П. Горчакова. Летом 1834 года Пушкин вздумал было выйти в отставку. Это решение вызвало целую бурю. Пушкин смутился и должен был взять отставку обратно. Бенкендорф тогда докладывал государю, что Пушкин «сознается, что просто сделал глупость». Государь положил резолюцию: «Я ему прощаю, но позовите его, чтобы еще раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения».
По возвращении Пушкина из ссылки ему заявили, что сочинений его никто рассматривать не будет: «На них нет никакой цензуры, — писал ему Бенкендорф. — Государь император сам будет и первым ценителем произведений ваших, и цензором». Действительно, Пушкину возвращали его рукописи с собственноручными пометами государя, и он был убежден, что это мнения Николая Павловича. На деле же рукописи рассматривались в канцелярии Бенкендорфа. Кто-то (имя нам неизвестно) писал на них маленькие, но бойкие и острые рецензийки. Попадались в них, например, такие выражения: «Литературное достоинство („Бориса Годунова“) гораздо ниже, нежели мы ожидали… Некоторые сцены истинно занимательны и народны, но в целом составе нет ничего такого, которое показало бы сильные порывы чувства или пламенное пиитическое воображение. Прекрасных стихов и тирад весьма мало». В этой же канцелярии был выработан и совет, сообщенный Пушкину как личное мнение самого государя: «с нужным очищением переделать комедию свою в историческую повесть или роман наподобие Вальтера Скотта». О «Цыганах» было здесь решено, что «это — лучшее произведение Пушкина в литературном отношении, вроде Байрона». Государь в своих резолюциях обыкновенно слово в слово повторял эти суждения, иногда только позволяя себе несколько изменить выражения: так, вместо слов — «чтение сего изящного пиитического творения доставило великое удовольствие», он приказал написать — «изволил читать с особым удовольствием». В одном тайном донесении Бенкендорф, не скрываясь, писал государю о Пушкине: «Он все-таки порядочный шелопай, но если удастся направить его перо и речи, то это будет выгодно».
Наряду с официальными отношениями другим постоянным источником неприятностей для Пушкина в его петербургской жизни были его денежные дела. Он не только взял жену без приданого, но должен был дать ей приданое. Жизнь на большую ногу стоила дорого. Уходили деньги еще к теще и к тестю. 1832 года Пушкин получал жалованье в 5000 рублей ежегодно. В 1834 году ему было дано правительством в ссуду, на напечатание «Истории пугачевского бунта», 20000 рублей. В 1835 году ссуда была еще не уплачена, и Пушкин опять просил у государя денег, говоря, что у него долгов на 60000 рублей. Ему дали еще 30 000 рублей в ссуду, без процентов. С 1834 года настойчиво и даже нахально начал вымогать деньги муж сестры Пушкина — Н. И. Павлищев. Сначала он спрашивал долг Л. С. Пушкина, потом стал требовать, чтобы им выделили из Михайловского часть О. С. Пушкиной-Павлищевой. Сам Павлищев приэтом указывает, что Пушкин заплатил за брата 18000 рублей. Михайловское Павлищев оценивал в 70000 рублей и требовал на долю Ольги С. 13 700 рублей. «Я хлопочу о законной, справедливой оценке, — писал Павлищев, — потому что действую не за себя, а за Ольгу с сыном и за Льва Сергеевича». Какова была оценка Павлищева, можно судить по тому, что впоследствии Михайловское было куплено опекой для детей Пушкина за 20825 рублей. В ряде бесконечных, то жалобных, то обидчивых писем Павлищев все сбавлял цену и, наконец, соглашался на оценку в 40000 рублей. «Теребят меня без милосердия», писал тогда Пушкин. Он любил разыгрывать роль умелого хозяина, но совершенно терялся в денежных делах. Жена называла его в этом отношении «подурушей». Когда Пушкин умер, во всем доме нашлось едва несколько десятков рублей.
В последние два года жизни Пушкин издавал «Современник». С ним к неприятностям по службе и денежным присоединились еще неприятности журнальные. Цензура всячески притесняла Пушкина. Статьи, которые проходили в других журналах, у него зачеркивались. Сам Пушкин жаловался князю М. А. Дондукову-Корсакову: «Все статьи, поданные мною, пропущены были единственно по вашему снисхождению, ибо А. Л. Крылов (цензор) со всеми статьями, поступившими с моей подписью, относился в Комитет, не решавшись пропустить, что бы это ни было… Двойная цензура отымает у меня так много времени, что журнал мой не может выходить в положенный срок». А. В. Никитенко писал в своем дневнике: «Пушкина жестоко жмет цензура. Он жаловался на Крылова и просил себе другого цензора, в подмогу первому. Ему назначили Гаевского. Пушкин раскаивается, но поздно. Гаевский до того напуган гауптвахтой, на которой просидел восемь дней, что теперь сомневается, можно ли пропускать в печать известия вроде того, что такой-то король скончался». «Современник» не имел никакого успеха. У других журналов было тогда по нескольку тысяч подписчиков, а у Пушкина не было и двухсот. Впрочем, и дело велось довольно беспорядочно. Книжки (четыре в год) страшно запаздывали. «Да объяви ради бога, — писал Пушкину Д. В. Давыдов, — в газетах, где подписываться на „Современник“. Ведь ты от молчания своего об этом много теряешь, особенно в провинциях: я знаю многих, которые не подписались на твой журнал от незнания, к кому прибегнуть».
Надо представить себе, в каком настроении был Пушкин в эти последние годы и месяцы жизни, чтобы понять историю с Дантесом. Кредиторы теснили, бриллианты жены были заложены. То-и-дело наступали «сроки» разным векселям. По службе, с которой нельзя было и бежать, оставалось ждать только новых неприятностей. Читатели к Пушкину остыли. Бойкая критика 30-х годов бранила все его новые произведения. Белинский писал о «закате пушкинского таланта». «Современником» не интересовались… И в это-то время стали приходить к Пушкину анонимные письма о неверности его жены. Никто не возьмет на себя оправдывать Дантеса. Но «смягчающие обстоятельства» в его преступлении были. По свидетельству всех современников, Пушкин был «вспыльчив до бешенства». Даже в его эпиграммах часто больше брани, чем остроумия. В личных столкновениях он был, вероятно, нестерпим. Наконец, то письмо, которое Пушкин послал Геккерену-отцу, требовало одного ответа — вызова.
Совершенно в стороне от всех этих тревог стояла жена Пушкина. Она «предпочитала блеск и бальную залу всей поэзии в мире и исподтишка немножко гнушалась тем, что она светская женщина par excellence, привязана к мужу, homme de lettres» (это слова барона М. А. Корфа). Она была так чужда всей умственной жизни Пушкина, что даже не знала названий книг, которые он читал. Прося привезти ему из его библиотеки Гизо, Пушкин объяснял ей: «Синие книги на длинных полках». Пушкин дважды изобразил нам свои интимные отношения с женой:
Когда в объятия мои
Твой стройный стан я заключаю
И речи нежные любви
Тебе с восторгом расточаю —
Безмолвно от стесненных рук
Освобождая стан свой гибкий,
Ты отвечаешь, милый друг,
Мне недоверчивой улыбкой…
Но это еще слабо. В другом стихотворении Пушкин говорит, что он не дорожит «мятежным наслажденьем… стенаньем, криками вакханки молодой».
О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительней тобою счастлив я,
Когда, склонясь на долгие моленья,
Ты предаешься мне, нежна, без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему,
И разгораешься потом все боле, боле —
И делишь, наконец, мой пламень поневоле!
Разве не страшно думать о тех «долгих молениях», с которыми Пушкин должен был обращаться к своей жене, прося ее ласк, о том, что она отдавалась ему «нежна, без упоенья», «едва ответствовала» его восторгу, и делила, наконец, его пламень лишь «поневоле»!
Когда Пушкин умер и об этом сказали его жене, она бросилась к телу с криком: «Пушкин! Пушкин! ты жив?» Даже в эту минуту у нее не нашлось для него другого имени. Он и после смерти был для нее тем же, чем всю жизнь — поэтом Пушкиным, только Пушкиным!
1903.