Кузьмин Б. А. О Голдсмите, о Байроне, о Блоке… Статьи о литературе.
М., «Художественная литература», 1977
В мировой литературе мало примеров такой тесной связи личной жизни и творчества, как у Байрона. Вся поэзия Байрона — это непосредственное, стремительное, бурное выражение личности самого поэта. Еще Белинский писал: «В поэзии Байрона прежде всего обоймет Башу душу ужасом удивления колоссальная личность поэта, титаническая смелость и гордость его чувств и мыслей»[1]. Когда Байрон делал самого себя героем своих произведений, он изображал лучшего из байронических героев даже по сравнению с созданиями собственной фантазии. Его Гяуры, Корсары, Лары, считающие себя людьми незаурядной судьбы, могли бы позавидовать подлинно незаурядной биографии их создателя. Недаром Стендаль восхищался не только поэмами Байрона, но и самой личностью их творца.
Поэтому такой интерес вызывают у нас дневники и письма Байрона, особенно относящиеся к периоду его участия в национально-освободительном движении Италии и Греции.
Для Байрона — наследника великих просветителей XVIII века — гуманистический идеал всегда связывался с революционным преобразованием общества, и проявление лучших качеств человека он видел в деятельной борьбе за такое преобразование. Господство политической реакции и разочарование в социальных результатах французской буржуазной революции были причиной мизантропических настроений Байрона, и он преодолевал эти настроения только благодаря надеждам на новую революцию. Он не дожил до революции 1830 года, но своим творчеством вдохновлял и воспитывал ее будущих участников.
В то время как реакционная английская буржуазия помогала Священному союзу подавлять всякое проявление революционного духа в Европе, Байрон с необычайной чуткостью откликался на малейший подъем революционного движения в любой стране, будь то Испания, Италия или Греция, и стремился принять в нем личное участие. В этом была для него «поэзия политики», и это внушало ему надежду, высказанную в последней песне «Чайльд-Гарольда»: что знамя свободы, хотя и порванное, продолжает развеваться против ветра, что в лишенном цветов и корней Дереве Свободы еще струится животворящий сок.
Вера в революцию и вера в человека были у Байрона теснейшим образом связаны: если тускнела одна, тускнела и другая, и — наоборот: все, что убеждало его в возможности новой революции, возвращало Байрону и веру в человечество. Его дневник 1821 года дает интересные примеры таких колебаний. 9 января Байрон горько задумывается над сатирической поэмой Джонсона «Тщета человеческих желаний» и записывает в дневнике: «Течение веков меняет все в мире… за исключением самого человека, который всегда был и будет жалкой тварью. Бесконечное многообразие жизней ведет не к чему иному, как к смерти, а бесконечность желаний приводит всего-навсего к разочарованию». На другой день, 10 января, карбонарии предложили Байрону присоединиться к их восстанию, и он откликается на это взрывом радости и энергии, хотя и не уверен в немедленном успехе: «…Вперед! Сейчас время действовать. И что такое я, если хоть единая искра того, что достойно прошлого, может, не угаснув, быть завещана будущему. Дело здесь не в одном человеке, не в миллионе, а в духе свободы, который должен распространиться. Волны, Ударяющие о берег, разбиваются одна за другой, но океан все-таки побеждает. Он топит армады, точит скалы, и, если верить нептунианцам, он не только разрушает, но и создает мир».
Как характерно для Байрона это отождествление революции с океаном! Ведь и своего «Чайльд-Гарольда» он заканчивает мощным гимном океану, который всегда свободен, хотя бы на его берегах и оставались порабощенные царства. Пушкин замечательно проник в сущность поэзии Байрона, когда сказал, что он был создан духом моря и был во всем ему подобен:
Как ты, могуч, глубок и мрачен,
Как ты, ничем не укротим.
Байрон не закрывает глаза на слабости движения карбонариев, критикует отдельных его участников, сожалеет о том, что недостаточно привлечены к движению итальянские крестьяне. Он предвидит возможность поражения, но не отступает, сознавая, что даже разбившаяся волна восстания завещает свой опыт будущему.
Разгром итальянских карбонариев заставляет Байрона перенести свои надежды на Грецию, и он переезжает туда. Греция для Байрона — не случайная страна, куда его забросила судьба. Тема Греции проходит через всю жизнь и все творчество Байрона. Подобно французским революционерам, Байрон преклонялся перед республиканской античной Грецией, перед ее народными героями — Фемистоклом и воинами Фермопил. Греческий миф о Прометее вдохновлял Байрона на создание его гордых протестующих образов. Начало освободительного движения греков против турецкого владычества Байрон рассматривал как возрождение народного духа свободолюбивой античной Греции.
И здесь, как и в Италии, Байрон видит слабости, мелочную борьбу отдельных групп, мешающую объединению. Поэтому он пишет: «Я приехал не для того, чтобы поддерживать какую-нибудь партию, а чтобы присоединиться к народному движению». Байрону не удалось объединить все группы (находившиеся под различными иностранными влияниями), и он встал во главе сулиотов, надеясь с ними совершить многое не только в Греции, но и за ее пределами («ибо и тут и там немало есть такого, что не мешало бы исправить»). Смерть оборвала эти надежды.
Публикуемые дневники и письма дают также некоторый, конечно, далеко не полный материал для суждения о литературных взглядах и вкусах Байрона. Частые упоминания о писателях XVIII века лишний раз подчеркивают связь Байрона с литературой Просвещения. Из современников больше всего внимания он уделяет Вальтеру Скотту. Он много пишет о Вальтере Скотте Стендалю; в самое горячее время восстания карбонариев он требует, чтобы ему прислали новые романы Вальтера Скотта, и перечитывает их до пяти раз. В то же время он сознает, насколько отличен его творческий путь от пути Вальтера Скотта.
Дружба и расхождение этих двух великих людей напала XIX века глубоко характерны. Байрон и Вальтер Скотт, не так давно бывшие яростными соперниками в области романтической поэмы, оспаривавшими друг у друга славу, к тому времени, к которому относятся публикуемые материалы, полюбовно разделили литературный Парнас. За Байроном осталась взволнованная лирика протеста революционно настроенной личности против существующего общества, за Скоттом — эпически спокойное повествование об историческом прошлом.
Кроме литературных взглядов, дневники Байрона дают представление также о некоторых его поэтических замыслах. Интересен замысел трагедии о Тиверии, где Байрон надеется найти истинный трагизм («по крайней мере, мой трагизм»), показав, что «только мощный и мрачный дух, будучи сломлен, способен искать прибежища в населенном ужасами одиночестве».
Характерно, что этот замысел остался неосуществленным. Это был последний отзвук мрачных, «байронических» настроений поэта — настроений той поры, когда Байрон противопоставлял свое гордое одиночество всему обществу в целом. В последний период творчества, на основе связи с реальным революционным движением преодолевая романтическую разочарованность, Байрон перешел к полнокровной реалистической сатире («Беппо», «Дон-Жуан», «Видение суда», «Бронзовый век»).
Не безнадежная война одиночки с обществом, а тесная связь поэта с революционной частью общества в ее борьбе против господствующих классов — вот новая позиция Байрона, отраженная в его итальянских и греческих дневниках. И гордый Байрон впервые подчиняет свою личность интересам общего дела, готов отдать и отдает свою жизнь делу восставшего народа.
Традиции Байрона живы в делах таких лучших сынов английского народа, как Ральф Фокс, Дж. Корнфорд, Дж. Спригг (Колдуэлл), в делах их единомышленников и товарищей, продолжающих борьбу за идеалы Передового прогрессивного человечества.
- ↑ В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. VII, с. 318.