ПРОМЕТЕЙ. 6
Джек Алтаузен править
Из дневника править
Алтаузен Джек (Яков Моисеевич) родился в 1907 году на одном из золотых приисков Сибири. Обошел и объездил Дальний Восток. Много повидал, многому научился. Первые стихи опубликовал в 1922 году в Иркутске. Алтаузена привлекали пафос труда, горячий задор первых строителей новой жизни. Много писал о комсомольцах, одержимых и самоотверженных. Писал стихи для детей. А когда началась война с белофиннами, пошел работать во фронтовую печать.
К началу Отечественной войны Алтаузен уже был опытным фронтовым газетчиком.
Он писал о подвигах, о героизме, о мужестве и стойкости советских людей, об их горячей вере в победу.
В 1942 году, когда его часть попала в окружение, он отказался вылететь на Большую землю и погиб в бою под Харьковом.
1928 г. править
Иногда хочется кое-что записать.
Сейчас я работаю над поэмой «Опасный сосед».
Мучаюсь, а что выйдет? Мне кажется, я над этим много думал, и все-таки я имею право пользоваться счастьем поэтического труда. У бездарности не может быть такого благоговения, такой любви, какая есть у меня к моему труду. Выйдет ли из меня поэт? Я думаю, что да, если не помешают объективные причины. Я чувствую, что где-то там под спудом лежит многое, о чем бы я мог сказать. А как горько сознавать, что ты еще ничего не сделал! Как больно думать, что, может быть, и не сделаешь. Самоусовершенствование — вот что мне нужно. Неужели я простой графоман, которых так много развелось в «подлунном мире»? Боюсь этому верить. Нам, молодежи, вышедшей из малокультурной среды… до сознательного возраста… почти ничему не учились.
То, что в культурной среде усваивается сызмальства, входит в плоть и в кровь, то нам, после, дается с большим трудом. Надо переварить очень многое сразу. Мне скоро 22, а что я знаю — ничего. Я невежествен убийственно. «А невежество — никогда не торжествовало» (Маркс). Что у меня? Мрачное детство, в 16 лет я был серьезен до глупости (это от одиночества). От 11 до 14 — чужие люди (Шанхай и проч.). Потом бревна на Ушакове, потом Иосиф [Уткин] (счастливая звезда). Москва, 4 года пустой стиходелаческой работы.
Как я счастлив, что, наконец, понял, какая огромная радость — стихи, как надо беречь себя от всякой пошлости. Пошлость и поэзия несовместимы (это я говорю без уездной высокопарности). У Лермонтова — пошлость напускная, это. стиль (видите, какой я циник, какой я отпетый негодяй, и я знаю, что я вам нравлюсь), если бы он не был убежден, что…
15 октября 1928 г.
Вчера приехала мать.
Два дня не работал над поэмой. Ночью видел сон, будто все, что сейчас пишу (поэма), чушь. Я прочел, надо мной издевались. Проснулся с холодным потом. Ах, как не хватает культуры! Иногда чувствуешь себя рыбой, выброшенной на песок, которая тщетно хочет вздохнуть полными жабрами. Куда ни тянешься — ничего не знаешь. Бьет до кости врожденная малограмотность. (Университет даже, если иметь жизненный максимум и посещать его аккуратно, ничего не дает. Студенты — большинство с низким уровнем, а к тому же там скучно.) Чего-то нет…
Прочел статью Белинского о Полежаеве, ах, милый умница, как четко сформулировано и как злободневно для нас! Всякий талантливый писатель, кроме всего прочего, должен быть документом своей эпохи… Я убежден, что писатель может быть одинаково развит и политически и литературно. Быть развитым литературно — это значит, ой, как много знать. А где же при нашей малокультурности разбрасываться! Политически нужно, конечно, быть грамотным, это абсурд, что без этого можно быть писателем.
20 октября. Поэма почти кончена, то есть приведена в такое состояние, когда ее без особого страха можно продиктовать на машинку. По-моему, или величайшая дрянь, или определенно хорошая вещь, которая вызовет толки. Ох, если б это было так! Тут дело не в честолюбии, но неужели я бездарь и не имею права писать? Если поэма будет обречена на неудачу, я не знаю, что со мной будет. Милые, дорогие, неужели это будет так?..
Из дневника Финского фронта. 1940 г. править
13 марта 1940 г.
В 10 утра мы узнали, что военные действия с финнами будут к 12 часам прекращены. Осипов, Бершадский и я ринулись на (передовые позиции; к 11 мы были там, артиллерия уже не работала, с правого фланга еще действовали финские автоматы и минометы, за сопкой Черная шло последнее сражение.
Мы вошли в блиндаж к комбригу. Перед блиндажом стояли бойцы и радостно обсуждали конец войны. У всех взволнованное, приподнятое, праздничное настроение.
В блиндаже у комбрига сидел пленный финн. Его только что привели. Попади он вчера, его бы закололи на месте, а сегодня он сидит и ест сало, испуг прошел, мирно рассказывает, что давно думал сдаться. Щупленький, с рязанской простоватостью в лице, он похож на поросенка, которого уже никто не трогает, и поэтому он не визжит. Мне кажется, что это финский дезертир, который, узнав об окончании войны, решил сдаться в плен и этим уберечь себя от обвинения в дезертирстве. В 12 часов мы вышли из блиндажа комбрига и пошли пешком к высоте Черная, за которую шел двухнедельный бой…
…Возвращаясь обратно к штабу корпуса, я напоролся на свалку трофейного оружия. Меня особенно поразили торчащие из этой груды штыки, на которых застыли ручейки крови и мелкие обрывки человеческого мяса. Штыки удивили меня, они сверкали на солнце, это была деталь, которая натянула мои нервы до предела. С закрытыми глазами я сел в машину и боялся раскрыть их, чтобы еще раз не увидеть торчащие над полем боя окровавленные штыки.
До Суоярви мы ехали с остановками, машина застревала, пропускала колонны, в одном месте вытаскивать застрявшую нашу машину подошел боец в каске; мы дали ему закурить, он заплакал, вчера у него убило двух братьев. Они все втроем служили в одном батальоне, в одном взводе, в наступление пошли вместе, снаряд разорвался рядом, братья были убиты на месте, а он остался жив. Все комсомольцы. Мы крепко пожали ему руки и поехали дальше…
К. вечеру приехали в Суоярви. Ужинать я не стал. Пришел в каморку, где я живу с Колей Богдановым, — он сейчас в отъезде, — закрыл двери на задвижку и долго думал о виденном и пережитом. Многие обиды и неудачи, склоки в союзе и личные неурядицы показались мне мелкими и ничтожными. Война кончилась. Раздвоенное чувство пережил я за этот день. С одной стороны, было горько, что мне еще раз не повезло — стоило ли ехать сюда, чтобы так мало поработать, а ведь только размахнулся, настроился, можно было бы многое сделать и даже как-то отличиться, а с другой стороны, я понял на опыте пережитого и виденного, как мудро поступило правительство, что прекратило войну, сколько жизней чудесных советских людей сохранено, сколько слез не пролито.
Я рад, что мне удалось хоть краешком заглянуть в страшный бездонный колодец войны, увидеть смерть в ее массовом наиболее ужасном проявлении. Это поможет мне больше любить жизнь и ценить ее. Если будет новая война, я обязательно одним из первых пойду на фронт, но уже с другим чувством, лишенным всякого романтического восхищения войной, всякого любования ею, пойду зрело и трезво отстаивать самое дорогое на земле — жизнь.