Кавелин К. Д. Государство и община
М.: Институт русской цивилизации, 2013.
Из деревенской записной книжки
правитьvérité et rien que la vérité.
правду и ничего, кроме правды. --
Я клянусь (фр.).
Я опять в деревне и на этот раз на целое лето. Цель моя — подышать свежим воздухом, полечиться и заняться хозяйством, которое, как ни верти, дает даже при хорошем урожае не доходы, а убытки. Надо же как-нибудь разгадать мудреную загадку, отчего это мы, бывшие помещики, идем постепенно, но неудержимо, к совершенному разорению, и решить вопрос: надо ли продолжать хозяйничать или лучше закрыть лавочку, ликвидировать свои дела и поместить капитал куда-нибудь в банк на проценты?
Вот сколько дела. Знакомых между соседями, слава Богу, почти нет. Можно оставаться почти безвыездно в своем уголку и отдаться вполне, без помехи, лечению и занятиям. Так я и сделал. Деревенские и уездные, а тем более губернские сплетни мало меня занимали, да и почти не доходили до меня. Взаимные обвинения, скандалы и жалобы на обстановку, на то и се мне опротивели до тошноты. Около меня жужжат, будто мировой посредник NN обратил свой участок в поместье, будто он даром гоняет сотни крестьянских подвод своего участка через волостных старшин на вывозку из рощи строевого в свое имение и на мост, который взялся строить на деньги земства; будто бы тот же мировой посредник под предлогом авансов крестьянам своего участка денег на уплату податей и повинностей покупает у них через волостных же старшин пеньку и на этой афере лупит с них по 85 % на рубль; будто он же в качестве члена земской управы взял на себя постройку становой квартиры и сделал земской управе фальшивое донесение, показывая то, чего вовсе не сделано, и требуя еще дополнительного кредита от земства; будто он же… но я затыкаю себе уши, чтобы не слушать этих сплетен. Бог с ним, с мировым посредником и всеми ему подобными! Если эти слухи и справедливы — разве девять десятых из нас, может быть, не поступили бы точно так же на его месте? Да и какое мне до всего этого дело?
II
правитьПоложение мое и соседей-помещиков поистине печальное. В нашем околотке урожай порядочный: рожь дала в среднем выводе копеек 11, с выходом в 4½ и до 5½ мер с копны сыромолотом; овес тоже дал копен 10 с десятины, и копна дает сыромолотом четверть. Ячмени — преизрядные. По нашему, это хорошо и даже очень хорошо, а в итоге, как подсчитаешь, расход равен приходу. Что тут делать? Невольно призадумаешься. И это, не забудьте, в порядочный год, каких бывает мало: все больше средние и плохие, когда расход перевешивает доход на более или менее круглую сумму.
У меня хозяйничает крестьянин усердный, толковый и, кажется, честный. Считали мы с ним, считали, разделив доход и расход по статьям, на чем можно прибавить доход и на чем можно уменьшить расход. Цифры выходили такие микроскопические, что тщета подобного их стала для нас совершенно ясной. Для меня сделалось очевидным, что во всей постановке деревенского хозяйства должна быть какая-нибудь коренная фальшь, которую надо устранить, чтобы дело пошло, как следует. Мой покойный отец с этого самого небольшого имения жил очень прилично с целым семейством, нас воспитал и на ноги поставил. Да и как представить себе, что в Русской земле деревенское хозяйство ничего не приносит, когда мы только и торгуем, что хлебом? Должна же быть какая-нибудь причина, почему дела наши идут так плохо. Какая же это причина? Чтобы открыть ее, я стал пристально приглядываться ко всему, что меня окружает, и к нашему образу действий в этой среде. Результаты своих наблюдений я намерен передать, как сумею. Другие их поправят и дополнят, и тяжелый, настоятельный вопрос выяснится, а там найдутся и средства, как его разрешить.
Прежде чем я стану рассказывать то, что видел и до чего додумался, я считаю необходимым сделать некоторые оговорки, чтобы между мной и читателем не произошло и не могло произойти никаких недоразумений.
О деревне у нас много говорят и пишут, а знают и понимают деревню очень, очень немногие. В последнее время особенно у нас развелось множество людей, толкующих о сельском населении, о сельском хозяйстве, об их нуждах и потребностях. Но я заметил, что при самых лучших намерениях понимают дело очень немногие. Говорится и пишется и умное, и хорошее, но большая часть советов непригодны к делу в данное время при данных условиях. Всего хуже, что многое говорится ввиду борьбы партий с консервативными или прогрессивными, реакционными или либеральными задними мыслями. Тут уже теряется всякая тень понимания действительного положения дел в деревне, и те, которые хотели бы что-нибудь узнать, да и сами говорящие и пишущие, совершенно сбиваются с толку. Наш деревенский быт, наша сельская школа — арена для борьбы взглядов и партий? Да это просто бессмыслица! Наша деревня и до сих пор эмбрион, почти безразличная стихийная почва. Относиться к ней с предвзятыми общественными или политическими взглядами так же нелепо, как учить грудного ребенка политической экономии. В применении к нашему селу и сельской жизни нет пока места ни для каких политических соображений.
Потом: всякий знает, что ни универсальных причин зла или добра, ни универсальных лекарств нет и быть не может. Это вообще справедливо, а в применении к сельскому быту и подавно. Нигде и ни в чем нет такой тесной, прямой, близкой зависимости всех условий и их действий, как в деревенском быту, где они связаны друг с другом непосредственно. Оттого смешно и жалко видеть, когда способ обсуждения разных вопросов более сложной общественной и государственной жизни целиком переносится в обсуждение мер к усовершенствованию и поднятию сельского быта. Там все расчленилось, обособилось, и потому можно сказать: выдайте такой-то закон, примите такую-то меру; введите то-то, отмените то-то — и дело пойдет хорошо. Село, деревню, условия сельского быта и хозяйства никакой такой мерой, распоряжением и даже многими хорошими мерами и законами поднять и преобразовать нельзя. Универсальных, быстродействующих лекарств и ядов для деревни нет; рецепты тут никуда не годятся и не они нужны. Тут необходимо дружное, к одной цели направленное, выдержанное действие множества лиц, условий и мер. Результат не вдруг скажется, даже при самых благоприятных обстоятельствах, зато не вдруг его и уничтожишь противоположными усилиями и мерами. Нет ничего в мире упорнее, неподвижнее русской сельской жизни — как в хорошем, так и в дурном. Это страшная пассивная сила, которую нет средств направить так или иначе быстрыми мерами; скорей сам изнеможешь, чем ее сдвинешь с места на куриный шаг. Предупреждаю читателя, что в вопросах о сельском быте и его условиях я в политическом смысле совершенно индифферентен. Силу и действительность административных рецептов и тонких комбинаций разных политических взглядов в применении к сельскому быту и его условиям я решительно отрицаю. Совсем не в этих рецептах и комбинациях дело. Наконец, то, что я имею сказать, относится не к сельскохозяйственной или какой-нибудь другой специальности, а понемногу ко всем возможным сторонам существования русского люда в деревне, насколько мне удалось их подметить и понять их действие и значение.
III
Маленькое имение, где я теперь живу, находится в одной из внутренних губерний, в нечерноземной полосе. Приехав сюда впервые несколько лет тому назад, я нашел его в совершенном запустении. Скотного двора не существовало. Вместо него торчали какие-то гнилушки, негодные и на дрова. На скотную избу стыдно было и смотреть: она больше походила на дрянной свиной хлев, чем на жилище людей, летом и зимой. Людская грозила разрушением и была так холодна, что осенью и зимой люди уходили греться в ригу. В таком же положении находились конюшня и все другие надворные строения, даже срубы в колодцах. Надо было начать с постройки всех служб заново.
Кто строился когда-нибудь в своем имении, тот знает, чего это стоит. Теперешние деревянные постройки, по общему замечанию знающих, не выслуживают и половины того срока, какой служили прежде, а лес дорожает из года в год. Надо строить кирпичные службы. Они гораздо дороже, но зато и выдерживают долго.
Сколько досады, горя, хлопот, проторей, потери времени и убытков наживает себе всякий, кто строится в деревне, — об этом я скажу после. Теперь остановлюсь вот на чем: так или иначе, но чуть ли не каждый, кто хочет заняться своим хозяйством в деревне, должен иметь в своем распоряжении более или менее (скорей более, чем менее) значительный капитал. Из 100 помещиков, наверное, две трети находились в моем положении, приступая к делу. Но денежными средствами все мы небогаты. Как же быть? Откуда достать денег? Для нас, помещиков, существуют только два источника — оба довольно печальные: пустить крестьян на выкуп, лишившись оброка, и разменять с большей или меньшей потерей выкупные свидетельства и взять ссуду из поземельных кредитных обществ под залог имения. Я должен был прибегнуть к тому и другому способу. Устроил выкуп, при промене выкупных свидетельств потерял 7 копеек на рубль, да взял ссуду из общества взаимного поземельного кредита. Обмен выкупных свидетельств на кредитные билеты совершился с быстротой молнии в банкирской конторе. Но, Боже праведный, чего только я не натерпелся, чтобы получить ссуду из общества взаимного поземельного кредита! Блаженной памяти гражданские палаты, обязанные без всякой просьбы снимать запрещения с имений по представленным к уничтожению свидетельствам и получившие заранее следующие по закону деньги за публикацию о снятии запрещения, разумеется, и не подумали этого сделать в свое время. Оказались запрещения прежних лет по долгам, давно уплаченным, по свидетельствам, давно возвращенным в палаты. Надо поднимать архивные дела, писать прошения в опекунские советы, в окружные суды, старшим нотариусам. На беду окружные суды поднимают дело каждый по-своему. Пишешь, например, старшему нотариусу — отказывает: проси, говорит, окружной суд. Просишь окружной суд — тот тоже отказывает: проси, говорит, старшего нотариуса. За справку в нотариальном архиве один суд взыскивает полтину, другой — шесть гривен, третий — 75 коп. Публика об этом ничего не знает, а окружным судам и старшим нотариусам до удобств публики какое дело? И вот пиши, переписывайся, проси за тысячу верст месяцы и годы, пока-то, наконец, разными правдами и неправдами добьешься снятия запрещения, которое десятки лет тому назад потеряло всякую силу. Такие же мучения и мытарства ожидают злосчастного заемщика и в обществе взаимного поземельного кредита. Месяцы проходят, пока оно выдаст ссуду, пропустив вас наперед через тысячу формальностей, нотариальных удостоверений и проч. Вам скажут, что вы платите обществу всего 7 %. Это справедливо. Только вы должны знать, что в этот счет не идут разные накладные сборы, рассчитанные на широкую ногу, как-то: издержки на переписку, на оценку имения. Прибавьте к этому разницу курса между золотом и кредитными билетами; наконец, общество удерживает у вас V долю ссуды в качестве членского взноса и на эту сумму выдает вам дивиденд через два года, а вы, не получив этих денег, платите на них те же 7 %, как и на сумму, которую вам выдали на руки, и платите до выкупа или до погашения ссуды. Если взять в расчет все эти вычеты и платежи, особенно для вас чувствительные в то время, когда вы делаете заем и когда вам дорога каждая лишняя копейка, то условия займа в обществе взаимного поземельного кредита назвать выгодными. Но, слава Богу, и то, что хоть какой-нибудь долгосрочный кредит да есть! Кроме того, надо сказать обществу взаимного поземельного кредита искреннее спасибо за то, что оно ценит имения очень низко и выдает ссуды скупо — всего только 2/5 оценочной суммы. Этим оно удерживает помещиков волей-неволей от совершенного разорения. Все мы живем, даже до сих пор, смешными иллюзиями и воздушными замками. Впереди нам рисуются большие доходы от имений на основании самых фантастических расчетов. Принимая фантасмагории за действительность, и уверенные, что вот-вот она наступит через каких-нибудь год или два, мы занимаем широко и не стесняемся размером процентов. Общество взаимного поземельного кредита не дает разыгрываться фантазии. Оно, должно быть, отлично понимает, что 7 % не выдержит теперь никакое имение. Не знаю, что делают новые поземельные банки. Если справедливо, как говорят, что они ценят высоко и дают много, то большинство их заемщиков непременно пойдут ко дну.
Как бы то ни было, но вот, наконец-то, деньги в ваших руках, и вы спешите усадить их в имение в надежде будущих благ. Вы думаете: теперь-то дела пойдут на лад! Погодите радоваться. То были цветочки, ягодки впереди.
Вы должны приняться за дело. Как же вы поступите? Все мы мало приготовлены к управлению имениями, и редкий из нас что-нибудь понимает в строительном искусстве. К тому же все мы чиновники, или так себе люди, проживающие в столицах или за границей. В имениях, где нет никаких ресурсов для образованного человека, нам скучно. Приходится поручить имение и постройки кому-нибудь. Но кому? Вот вопрос, почти такой же неразрешимый, как квадратура круга. Юноше, получившему специальное образование и только что сошедшему с учебной скамейки, ввериться опасно: он по своим летам и неопытности фантазер и разорит вас самым добросовестным образом. Затем у вас остается выбор между следующими группами людей: рутинистами-приказчиками, большей частью бывшими вольноотпущенниками и дворовыми людьми, потом разного рода артистами сельского хозяйства — отставными чиновниками, офицерами, гувернерами и людьми вольных профессий — парикмахерами, цирюльниками, отставными унтер-офицерами, солдатами, экс-музыкантами, кондитерами и т. п., практически изучившими агрономию в качестве приказчиков, и, наконец, мужиками. В последнее время с успехами просвещения в любезном отечестве к этим разрядам прибавилась еще особая группа людей, бывших когда-то воспитанниками сельскохозяйственных училищ, с разными громкими аттестатами, но уже искусившихся в деле управления имениями. Судя по экземплярам, с которыми я имел дело, этот разряд чуть ли не худший из всех. Других видишь, по крайней мере, сразу, что это за люди. Эти же обольщают вас технической сельскохозяйственной фразеологией, вычитанной из заглавий книг, а на деле они такие же невежды, как и прочие, но самоуверенные, нахальные, высокомерные с народом, убежденные, что звезды хватают с неба. Побившись с таким господином и потерпев большие убытки, я прямо взялся за мужика, который служил у меня старшим рабочим, и с тех пор дело пошло лучше. Сколько-нибудь умный и толковый мужик все-таки из худшего лучшее: претензии его невелики; быт народа он знает отлично; рутина местного хозяйства ему знакома на пяти пальцах; цену денег он хорошо знает и не швыряет их налево и направо, как управляющий с городской закваской и городскими замашками.
IV
правитьИ вот у вас деньги и даже приказчик, довольно благонадежный. Кажется, чего же лучше? Нет, не предавайтесь мечтам, не ожидайте дохода — обманетесь. Все расчеты, даже самые скромные, и потому, по-видимому, верные, рассыпаются в прах посреди печальнейшей действительности, которой обставлен сельский хозяин в нашей местности.
Чтобы строиться, нужен, конечно, строительный материал — кирпич, лес, нужны подрядчики каменной и плотничной работы. Вы рассчитываете, что будет выгоднее купить лес на корню, завести у себя выделку кирпича. Но попробуйте привести в исполнение каждый из этих планов и расчетов — и вы измучитесь, придете по каждому к горькому разочарованию, чуть-чуть не отчаяние: каждый ваш шаг вместо выгоды принесет вам убытки, не говоря о хлопотах на каждом шагу. С кирпичниками, пильщиками нельзя у нас иметь дела. Они заберут у вас деньги вперед (без этого вы ни одного не наймете) и в один прекрасный день уйдут с деньгами, не кончив работы. Подите разыскивайте их по белу свету, тягайтесь с ними у наших мировых судей за тридевять земель. Переменив двух-трех кирпичников, вы убеждаетесь, что этот народ невозможный; они то же самое говорят о своих рабочих.
Рабочие и подрядчики — это больное место нашей сельской и городской жизни. Я лично не имел ни малейшей причины жаловаться на рядчиков по каменной и плотничной работам. Случай, или милость судьбы, но мне попались добросовестные, знающие мужики, которые исполнили свое дело превосходно. Но с рабочими по разделке лесного материала, с рядчиками по выделке кирпича я просто выбился из сил. Бессовестность, неспособность, незнание дела или безобразнейшее пьянство — на то, другое, третье или четвертое вы натолкнетесь непременно, неизбежно. Ни высота платы, ни честный расчет — ничего не поможет. Хороших рядчиков и мастеровых сколько-нибудь совестливых, сколько-нибудь трезвых у нас нет, нет и нет; они толпами уходят в столицы, в большие города, на юг, к немецким колонистам. Дома им нечего делать — нет работы. Бедность и застой нашей провинциальной жизни обрушается бедой на тех немногих, которые пытаются строиться приличным образом в уездной глуши.
Наконец, и это препятствие вы после неимоверных хлопот, усилий, потери денег и времени кое-как преодолели. С грехом пополам вы обстроились и начали хозяйничать. Но и тут, как и с постройками, вам тоже нужно во всем начинать сызнова. Пашня изведена до невозможности. Привилегированные десятины, которые на глазах у владельца, еще кое-как удобрялись; а те, которые за глазами, не видали навоза Бог знает, с какого времени, так что и старики не запомнят. Эти заброшенные десятины, однако, пашутся и приносят 4 и 5, много — 6 копеек, примерно около 2 и ½ зерен. Посчитаешь — их и обрабатывать не стоит; они себе в убыток. Почему же мы их пашем? А так, по старой памяти, потому что мы не считаем, потому что отцы и деды пахали. Но отцы и деды имели крепостных, которым ничего за это не платилось, и всякое даяние почвы, даже 2 зерна, было благо, ибо ничего не стоило. Теперь же мы оплачиваем каждый шаг рабочего и оплачиваем по нашим доходам дорого. Что ж мудреного, что наши издержки превышают наши доходы?
В таком же разорении, как наша пашня, находится и скот. Начиная с корма и оканчивая уходом и молочным хозяйством — все в нашем краю, за самыми редкими исключениями, допотопное и неосмысленное. Сколько держать скота и для чего держать — для удобрения, для убоя или для молочного хозяйства — об этом мы не задаем себе вопроса. Случай решает судьбу этой, у нас в особенности, по совершенному истощению почвы, существенной отрасли деревенского хозяйства. Рассказывают, что во время оно к известному агроному Францу Майеру [1] приехал какой-то помещик посоветоваться о своем хозяйстве. «Сколько у вас пашни?» — спросил его Ф. Майер. «Сто десятин в клину». — «А сколько скота?» — «Десять коров, семь рабочих лошадей и двенадцать выездных с верховыми». — «Пока у вас не будет по четыре коровы на каждую из ста паровых десятин, — сказал Ф. Майер, — мне с вами и разговаривать нечего». Франц Майер давно умер, а дело почти не подвинулось вперед. Я нашел в своем имении 34 коровы, из которых 16 были 12 лет и более. Некоторые коровы весили по 4 пуда. Молочные продукты ограничивались 4 или 5 пудами в год мерзейшего масла, которое продавалось по очень низкой цене, потому что никуда не годилось. Ни молока, ни сливок, ни масла, ни творога нельзя было в рот взять — так они отвратительно пахли. Телята гибли по десятку от небрежного ухода. О помещении скота я уже сказал выше. Каким чудом он не вымерз при всей привычке нашего русского скота проводить круглый год под открытым небом — это я постичь не могу. Что он был худ и тощ, кости да кожа — об этом едва ли нужно прибавлять. Средства прокормления не были ни в каком осмысленном соответствии с количеством скота. Сколько собиралось корма, столько его и было. Недостающее дополнялось соломой на счет подстилки и удобрения. Почему этих несчастных, голодных и холодных тварей держалось 34, а не больше или меньше — об этом не было и вопроса.
В нашем краю серьезным подспорьем, серьезным источником дохода могут служить сады. Их здесь довольно много. Я нашел у себя в имении два сада, занимающих пространство в 7 десятин. При некоторой заботливости такой сад через 6, 7 лет может приносить до тысячи рублей дохода. Но и сад, как и все хозяйство, находилось в совершеннейшем запущении. В действии было едва 500 деревьев, большей частью плохих сортов. Остальное было или сушь, или лесовки, или пустые места. А в саду могло быть легко разведено до полуторы тысячи фруктовых деревьев. Ухода и за действующими деревьями не было никакого. Школы или питомника не было и помину.
При сколько-нибудь благоприятных условиях все это разоренное хозяйство могло бы в течение 5, 6 лет довольно оправиться, даже без значительных денежных затрат, разумеется, не считая постройки. Ведь речь у нас, большинства небольших и небогатых помещиков, может идти, конечно, не об идеальном хозяйстве на манер заграничных, а о приведении в некоторый порядок и устройстве того, что уже есть у каждого из нас, даже у любого заботливого крестьянина. При уходе фруктовый сад в 6 лет может быть совершенно обновлен, из старого стать молодым; стадо в 6 лет успеет обновиться два раза естественным приплодом. Значит, раз хозяйственные постройки окончены, думаешь себе: ну, главное теперь сделано; нужны только заботливость, труд, терпение и время, чтобы поставить упавшее хозяйство на ноги. Но и этот расчет при поверке оказывается ошибочным. Наше деревенское хозяйство — Данаидина бочка [2] без дна, в которую деньги текут рекой и пропадают без следа. Целыми годами оно не подвигается с места, или подвигается так медленно, что 5, 6 лет растягивается на десятки годов. «Отчего же это?» — спросит читатель. Главная и чуть ли не единственная причина заключается в условиях труда и рабочей силы. Это камень преткновения для самых скромных наших начинаний по сельскому хозяйству.
V
правитьИз всех неблагоприятных условий деревенского хозяйства, которых немало, самое печальное и, к сожалению, самое безнадежное к скорому поправлению — это рабочая сила, которой мы располагаем. Рабочие у нас, как, вероятно, и везде в России, очень дороги и из рук вон плохи как в нравственном, так и в техническом отношении.
Рабочих по той или другой специальности деревенского хозяйства, как-то: садовников, огородников, кузнецов, слесарей, столяров, скотников, скотниц, птичниц, ключниц — почти достать нельзя; те, которые есть, — дрянь, не умеют ничего порядочного сделать; а талантливые и действительные мастера своего дела — горькие пьяницы, которых невозможно держать. Вот на чем обрушаются все наши сельскохозяйственные начинания.
О лени, недобросовестности, пьянстве и негодности наших деревенских рабочих было говорено так много и так верно, что трудно прибавить к этому что-нибудь новое, кроме пикантных подробностей, наглядно показывающих, сколько мы от них терпим. Сельские работы и работы по хозяйству выполняются крайне небрежно, кое-как; зазеваешься — работник ничего не делает; плохо положили — стащит; послали куда-нибудь — напьется, лошадь испортит, загоняет, или у него ее украдут. Все это известно и переизвестно. Самое безотрадное то, что он точно такой же и на своей работе, так же обходится со своим добром. Мы по старой памяти все еще воображаем себе, будто негодным своим лицом работник обращен только к барину, что он совсем другой у себя дома и в сношениях с другими крестьянами. Но это совершенное заблуждение! Рабочий, каким мы его знаем, везде и всюду таков. В самую горячую рабочую пору он пропивается и гноит свое сено. В то время, когда не достанешь рабочих рук ни за какие деньги, попросите работников на вино, крестьяне бросят свое нужное дело и будут у вас работать, лишь бы вы их напоили допьяна. Вдумайтесь во все безобразие этой дикой непосредственности, и вам невольно сделается и больно, и гадко. За 60 копеек в день он идет к вам не косить, а идет, имея перспективой напиться. Если бы он получил эти 60 копеек, он мог бы вдоволь напиться на 30 копеек, а 30 копеек у него остались бы в кармане; так нет — он не рассуждает. Его прельщает вино, поднесенное непосредственно во время или тотчас после работы, а до остального ему нет дела. Пашет, косит, жнет, молотит он отвратительно. Заметьте ему это — он вам простодушно скажет: да, мы, мол, всячески старались, работали не плоше, как у себя. И это не ложь, не ирония, а истинная правда. Так же отвратительно работает он и на своем поле, покосе, гумне.
Мелкое воровство — дело самое обыкновенное и совершается на каждом шагу, так что его и преследовать нельзя: сил не хватит. Воровство съестного есть что-то физиологическое, такое же неотразимое и невольное, как страсть к вину. Горох или репа в поле, яблоки и ягоды в саду, орехи в лесу — всегдашний и постоянный предмет воровства, что бы вы ни делали, какие бы вы ни принимали меры. Хлеб в поле, сено на лугу останутся целы, сколько бы ни простояли: покража их строго преследуется самими крестьянами; но репу или горох в поле нет средств оградить от расхищения, вероятно, потому, что их можно тотчас же положить в рот и съесть. Одна девушка, бывшая у меня в услужении, откровенно мне признавалась, что запах яблок, которые лежали у меня на столе, до того ее соблазнял, что она насилу удержалась от искушения их поесть. Избавилась она от соблазна только тем, что побежала на рынок и купила себе несколько яблок. Это было в городе. В деревне один честный и хороший парень, служивший у меня сторожем, не мог противостоять при виде красивых и больших яблок и, думая, что его никто не видит, преусердно начал напихивать их в свои карманы. С яблоками, впрочем, еще церемонятся, а горох и репу расхищают в поле среди белого дня, открыто, нисколько не боясь преследований, — до такой степени это в обычае.
А помимо воровства сколько пропадает хозяйского добра от одной неосторожности русского человека вообще и рабочего в особенности! Рабочий инструмент, материал, всякая вещь, которая попадает в руки работника, бросается им по окончании работы где попало и пропадает или сгнивает под дождем. Надломленный или слегка испорченный инструмент — он и не вздумает починить или отдать в починку; оттого ничтожные поломки, которые легко могли бы быть исправлены в начале, оставались без починки, скоро делают инструмент вовсе не годным. То, что при некоторой внимательности стоило бы нескольких копеек, оплачивается потом рублями и десятками рублей. Приучить рабочего положить по окончании работы вещь или инструмент в сохранное место нет человеческой возможности. Он со своими инструментами и вещами обращается точно так же. Поразительная небрежность наших деревенских рабочих не есть умышленная или злонамеренная; она — продукт народного быта и нравов. Любопытно было бы высчитать процент убытков, наносимых в хозяйстве одною этою постоянною и неизменною чертой нашего сельского люда. Я убежден, что он оказался бы громадным.
Понятно, что при таких условиях невозможно обзаводиться машинами, заменяющими ручную работу, особливо когда они требуют при обращении с ними некоторой внимательности. Этот важный источник сбережений и уменьшений расходов закрыт для нас. Купишь машину, заплатишь за нее дорого и, не успев ею воспользоваться, сваливаешь в сарай. Деньги выброшены за окно, без всякого толку.
Если таковы обыкновенные, рядовые работники, неумелые мужики и парни, то что сказать о специалистах, без которых в деревне жить нельзя? С ними и смех, и горе! Эти специалисты и специалистки — наследие крепостного права, бывшие дворовые крепостные люди, обученные бывшими их господами той или другой отрасли деревенского хозяйства. Новых людей нет и нет, хоть шаром покати! Дворовые садовники, кузнецы, ключницы, скотники и скотницы приносят с собой все плутовство и всю испорченность старинной дворни. Переменишь их по несколько в год — и руки опустятся! Все то же и то же! Садовников у меня перебывало довольно, и все-таки в три года я не мог завести школы фруктовых деревьев. А сколько тысяч сеянцев я мог бы уже иметь, если бы можно было нанять порядочного садовника! На одного я приналег: посей хоть одну грядку яблочных семян. Что ж бы, вы думали, он сделал? Зарыл в землю вместо семян целые яблоки! Другой засеял в огороде на обиход моего семейства, состоящего из трех человек, 15 длинных гряд савойской капусты, которой можно было бы продовольствовать целую зиму полк солдат. Скотница не доила коров; стадо в 30 коров давало в день по одному кувшину. Масло и парное молоко она тайно продавала. Телят поила кислым молоком, отчего они передохли. Люди не могли есть молока, которое она им отпускала. Кузнец заковал дорогую лошадь так, что она болела больше года. Вы хотите переменить, но кого вы возьмете? Никого нет! Колодезь у вас завалился — не к кому обратиться. На весь околоток всего один колодезник, да и того не добьетесь: он или в работе, или пьянствует без просыпа.
Эту печальную летопись плутовства, невежества рабочих и горестного положения сельских хозяев можно было бы продолжать до бесконечности. Она столько же безотрадна, сколько поучительна, живописуя яркими красками наши народные нравы и объясняя одну из причин, почему деревенское хозяйство идет у нас черепашьим шагом. С большими, крупными препятствиями, как и с большими, крупными несчастиями еще можно было бы бороться: они вызывают и развивают силы; но с микроскопическими, ежеминутными помехами бороться невозможно; они вас, наконец, измучают до того, что вы рукой махнете на все.
Читая эти строки, множество помещиков, из разных, чуть ли не из всех концов России, возрадуются и подтвердят их тысячью примеров, еще более красноречивых, чем те, которые я привел. Любители и защитники нашего простого народа и крестьянства, напротив, примут мои слова с недоверием и неудовольствием, заподозрят меня в преувеличениях и предубеждении. Но правда — голая, сущая правда, без всякой прикрасы, всего дороже. Только она может привести к полному сознанию того зла, от которого мы страдаем. Чтобы могло настать лучшее время, надо, прежде всего, не отворачиваться от дурного, а посмотреть ему прямо в глаза. Оно не выдерживает света, боится света.
VI
правитьНо представляя во имя правды одну печальную сторону наших печальных сельскохозяйственных порядков, я не могу во имя той же правды не коснуться другой. Я описал, не скрывая ничего, условия, в которые поставлен в нашей местности сельский хозяин. Постараюсь, также ничего не скрывая, описать, как относятся владельцы к среде и условиям, в которых живут и действуют. К сожалению, то, что я видел, в большинстве случаев не могло смягчить во мне тяжелого впечатления всего того, о чем я говорил выше.
Почти все владельцы нашего околотка остались, как и крестьяне, при прежних сельскохозяйственных порядках, которые были еще пригодны, пока пашни давали хорошие урожаи без удобрения и существовал крепостной труд, но которые с истощением почвы и при вольнонаемном труде ведут к неизбежному разорению. Место прежнего расчета и, если хотите, своего рода теории заступила рутина, в которой никто не отдает себе отчета, которой следует только по привычке. Результаты такого отношения к делу дают себя чувствовать с каждым годом сильнее и сильнее. Недочеты давно уже заступили место прежних доходов и растут с каждым годом. Беднея более и более, владельцы не ищут выхода в коренном переустройстве самых оснований своего хозяйства, а жалуются на дурные времена, плохие урожаи, избыток дождей и засуху, особенно же громко и горько жалуются на рабочих и рабочие цены, которые все возвышаются и возвышаются, не вознаграждая прибавки ни качеством, ни количеством исполняемой работы. Так как с дурными временами, неурожаями и погодой не заспоришь, то все неудовольствие и вся экономия обращаются в сторону рабочих. С ними и с крестьянами идет непрестанная ожесточенная война, отчасти яркая, выражающаяся крупной бранью, ругательствами, порой даже кулаками и драньем бород, — большей же частью война ведется на экономической почве, выражаясь всевозможным урезыванием платы и содержания. Такими экономиями каждый надеется наверстать недочеты в доходах и ввести сильно поколебленное равновесие в хозяйственном бюджете. Впрочем, сказать по правде, трудно распознать, что в этой мелкой войне приходится на долю экономического расчета и что внушается желанием отплатить рабочим за их негодность и причиняемые ими убытки.
До каких прискорбных крайностей доходят люди на этом ошибочном пути — трудно себе представить. Поверит ли читатель, что один хозяин простер свою изобретательность окорачивать рабочую плату до следующего остроумного приема: он нанимал вместе и работников, и красивых молодых женщин и девок и выжидал, когда между теми и другими установятся нежные отношения. Улучив эту минуту, он отсылал работников и потом вступал с ними в новую сделку, при которой они охотно соглашались работать у него за полцены. Этого, конечно, никто бы не знал, если бы сам хозяин не хвастался такой выдумкой.
Такие случаи точно так же, как и щипанье бород, конечно, исключение. Но и то, что не есть исключение, а общее правило, достаточно характеризует отношения.
Во всем нашем околотке общеизвестен и общеупотребителен такой способ запасаться рабочими на лето. В исходе зимы или ранней весной большинство крестьян нуждаются в хлебе и ищут занять его под летние работы. Хозяева пользуются этим случаем: дают ржи, четверть или две, по продажной цене, иногда приписывая к ней по рублю и по два за четверть. Эту сумму заемщик обязуется возвратить сполна к 1 октября или 1 ноября, иногда возвратить хлеб тотчас же после уборки, перед посевом, в натуре, семенами, — да в виде процента за каждую четверть убрать десятину ржи, т. е. сжать ее с десятины и нажатый хлеб привезти в хлебник; или убрать две десятины ярового, т. е. таким же порядком скосить, связать и привезти с поля. Замечу, кстати, что местные цены ржи от 5½ до 6 рублей, овса от 1½ до 2 рублей. Уборка десятины ржи обходится, по умеренному расчету, в 3 рубля, ярового — в 1½ рубля, а во время полевых работ не наймешь и за 4 рубля без привозки с поля. Из этих цифр оказывается, что крестьянин, занимающий у нас хлеб, платит в течение 7 или 8 мес. за 5½ или 6 рублей по меньшей мере 3 рубля, что составит примерно 75 % в год. Цифра очень красноречивая!
Приведу другой пример нашей расчетливости. У вас заболел работник или работница: вы прежде всего старались сплавить их поскорее к их родным, которые и отвозят их к себе на своих лошадях; если же такого больного оставляете у себя, то тотчас же прекращаете ему жалованье или плату, да вычитаете еще по 20 коп. харчевых в день. Так поступают не только с дурными рабочими — что было бы еще до некоторой степени понятно, но даже с хорошими, которыми каждый хозяин дорожит по крайней их редкости. Это уж и расчет плохой. Сбереженное на жалованье и на харчах больного с лихвой теряется на дрянном рабочем, которого всегда рискуешь нанять на место хорошего.
Содержание и помещение нанятых рабочих у очень многих хозяев весьма плохое, так что не удовлетворяет даже неприхотливым требованиям русского деревенского простолюдина.
Желание сколько-нибудь поправить свои дела эконо-миями по найму и содержанию рабочих вместо коренного переустройства хозяйства вносит в экономические, и без того далеко не образцовые отношения между крестьянами и владельцами, известную долю горечи и раздражения, которые всей тяжестью падают на ход деревенского хозяйства и существенно способствуют его упадку. И без того наш сельский рабочий из рук вон плох. Что же может выйти путного, когда он вдобавок еще питает неудовольствие и систематически действует во вред владельцу или работает только для вида, совсем не старательно и равнодушно? Самое худшее то, что о хозяйстве и хозяине слагается в околотке молва, вследствие которой для порядочных рабочих зарастает дорога в имение, а остается проторенной только для швали, для совершенной дряни, никуда не годной.
Говоря об отношениях к рабочим, нельзя не сказать об отношениях к крестьянам, ближайшим соседям, живущим с нами бок о бок, в большинстве случаев бывшим нашим крепостным. Казалось бы, поставить себя с ними, как следует, должно быть важнейшей задачей каждого сельского хозяина — задачей даже гораздо более важной, чем установление правильных отношений со служащими в имении и рабочими. Последние — большей частью перелетные птицы. Очень жаль, что это так, но это так! Сегодня он здесь, завтра — в другом месте. Недовольны вы им или он вами — вы можете разойтись тотчас же. Совсем не то — временно обязанный крестьянин или крестьянин-собственник. Он ваш ближайший сосед, он вечно перед вами, хотите вы этого или нет, нравится он вам или не нравится, и отделаться от него вы никак не можете. Отношение у вас с ним, личные и по имуществу, — чуть не ежеминутные. Поля ваши сходятся с его полями, иногда лежат вперемешку; луга тоже. Его свинья, телушка, курица, овца, лошадь забегают в ваши владения, ваши — в его. В рабочую пору он вам нужный, подчас необходимый человек; когда же ему нужен ваш хлеб, корм для скота, топливо, лес или орешник для постройки — он нуждается в вас. Словом, владелец и крестьянин друг без друга жить не могут, т. к. их интересы переплетены и связаны. К сожалению, отношения их, вообще говоря, далеко нельзя назвать хорошими. Между соседями в большинстве случаев ведется тайная или явная экономическая война, существует взаимное раздражение или совершенная холодность и взаимное безучастие, одинаково вредные для обеих сторон. Во взаимных столкновениях, неизбежных при близком соседстве и при беспрестанных вольных или невольных соприкосновениях, проявляется какая-то горечь, рождающая неуступчивость, иногда вражду, которая приводит к самым горестным последствиям. Поводом почти всегда служат мелочи, вздор, о котором и толковать бы не стоило. Какой-нибудь прогон, водопой, потрава, даже неснятие шапки скопляются при большей доле неблагоразумия со стороны хозяев в какое-то озлобление, которое нередко ведет к совершенному разорению, вынуждает владельцев продавать имения за бесценок, только чтобы развязаться с невозможным соседством. «Красный петух» нам, к сожалению, известен. То сгорит амбар с хлебом, то гумно со скирдами, то дом и целая усадьба. Виновных подозревают, но они не отыскиваются.
Надо, впрочем, и то сказать, что большинство хозяев находится в совершенно безвыходном положении. Даже те, которые понимают, что узел вопроса — в коренном преобразовании хозяйства, ничего не могут сделать, не имея денег, без которых никакое преобразование немыслимо. Деньги нужны не только на то, чтобы поставить хозяйство на новую ногу, но чтобы выждать, пока переход совершится, на это тоже нужно несколько лет. Краткосрочные ссуды за 7 % может выдержать хозяйство уже устроенное, а не наши, которые должны быть обновлены коренным образом. Да и долгосрочный кредит из 7 % слишком высок для наших запущенных, выпаханных, истощенных имений. Что же остается делать владельцу, у которого нет средств даже и на то, чтобы надеть себе петлю на шею — сделать заем из 7 %? Единственным для него средством остается — экономничать и экономничать, урезывать елико возможно себя и рабочих до тех пор, пока, катясь все вниз по опасному и скользкому склону, он не очутится лицом к лицу с продажей своего имения с публичного торга или сам не продаст его за ничто. Без запасов, без оборотного капитала никакое хозяйство немыслимо, а тем менее сельское, которое так медленно возвращает сделанные на него затраты. У большинства же владельцев нашей местности концы не сходятся с концами. При таком критическом положении они, в свою очередь, становятся летом такой же жертвой прижимки со стороны рабочих, какой бывают крестьяне весною, когда у них недостаток хлеба для пропитания. Кто не запасся рабочими зимой или ранней весной, тот платит им в рабочее время втридорога. У нас, например, в нынешнем году нанимались убирать десятину ржи за 6½ рубля без перевозки; а владельцы, находящиеся в очень натянутых отношениях с соседними крестьянами, не могли достать рабочих ни за какую цену: часть их хлеба так и осталась в поле неубранной.
Можно ли удивляться, что при таких условиях владельческие усадьбы пустеют, бросаются, помещики продают свои имения и кладут свои деньги в банки, приносящие им 4,5 % верного дохода без хлопот и неурожаев? Напротив, удивительно, что еще не все владельцы следуют их примеру.
VII
правитьЧитатель, пожалуй, заключит из всего сказанного мною прежде, что в нашей местности дело сельского хозяйства совсем безнадежно. Но это не так. По условиям почвы и климата оно может идти, и идти со временем порядочно; только для этого надобно, чтобы вся его обстановка, и в особенности мы сами, существенно изменились к лучшему. Пока этого не будет, деревенское хозяйство в нашем крае действительно осуждено роковым образом падать все ниже и ниже, до совершенного разорения и владельцев, и крестьян.
В нашей нечерноземной полосе момент перехода хозяйства из экстенсивного в интенсивное у же наступил. Это не подлежит никакому сомнению. Мы непременно должны во что бы то ни стало расстаться с привычкой захватывать под пашню и посев как можно больше земли: от совершенного истощения она уже отказывается родить. Волей-неволей мы вынуждены значительно ограничить свои запашки, не оплачивающие работы, и взамен того хорошенько обрабатывать уменьшенное поле, отдавая ему назад в виде обильного удобрения то, что получаем от него зерновым хлебом и другими продуктами. Для черноземной полосы рациональное хозяйство со всеми его последствиями — усилением скотоводства, введением искусственных удобрений, машин и т. д. — есть пока теория, над которой можно посмеиваться ввиду обильных урожаев, несмотря на хищническое пользование землей; в нашем же краю это уже не теория, а насущная потребность, без которой мы пропали.
Но легко сказать — переменить коренным образом систему хозяйства! Спрашивается: как же это сделать? Без более или менее значительных денежных средств невозможно усилить скотоводство, перестроить наши жалкие скотные дворы, ввести травосеяние, исправить луга, приобрести необходимые машины и вдобавок совершенно отказаться от доходов в течение нескольких лет, пока хозяйство ставится на новую ногу, пока в нем вводятся новые порядки. Последнее, конечно, есть жертва, более кажущаяся, чем действительная: мы и теперь ничего не получаем от имений.
Долгосрочный кредит, и притом дешевый, не семи и десяти, а трех или четырехпроцентный — вот что составляет теперь для нас насущную потребность, воздух, без которого мы дышать не можем. А откуда его взять? Мы привыкли во всех наших нуждах обращать взоры к государственному казначейству, но в этом случае оно никак не может нам помочь, да если бы и могло, вряд ли бы согласилось ввиду бывших примеров. В Пруссии, в Остзейских провинциях, в Царстве Польском поземельный кредит помог владельцам устроить свои хозяйства и поправить дело; мы же ухитрились при помощи поземельного кредита расстроиться и разориться. Будь мы сами другие, занимайся мы серьезно своим делом, каждый в своем имении, не проживайся мы в Москве, Петербурге или заграницей самым бестолковым образом, быть может, мы и нашли бы способы устроить маленькие дешевые ссудные учреждения для небольшой округи, специально назначенные для сельскохозяйственного кредита. Мне думается, что уездные земства могли бы принять инициативу в этом деле и взять его в свои руки. Им, по их положению и занятиям, экономическая сторона дела должна быть хорошо известна, и все данные у них под руками. Ипотечная система, введение которой ожидается с таким нетерпением, существенно пособила бы разрешению трудного вопроса о дешевом местном сельскохозяйственном кредите в самых скромных размерах. Что касается больших поземельных банков, особенно акционерных, то они, я в том убежден, не в состоянии пособить нашему горю. В лучшем случае они выведут из затруднения больших землевладельцев, и то, если значительно уменьшат оценки и сократят размеры ссуд. Но большому кораблю большое плавание! Для небольших владельцев совершенно необходим дешевый, долгосрочный кредит, специальные местные кредитные учреждения, основанные не со спекулятивной целью.
Другая насущная потребность деревенских небольших и средних хозяйств — это рабочие со специальными, хотя бы только рутинными познаниями по разным отраслям сельской экономии — приказчики, конторщики, садовники, огородники, конюхи, скотники и скотницы, птичницы, экономки; из ремесленников к ним можно причислить кузнецов, слесарей, столяров. В этого рода прислуге мы чувствуем крайний недостаток и несказанно бедствуем. Бывшие дворовые люди, которыми мы пока еще пробавляемся, как они ни плохи, мало-помалу вымирают, а на место их решительно никого нет. Что тут делать? Технические и ремесленные училища растут у нас, как грибы, но их благотворного действия мы не ощущаем, до нас оно не доходит, да и не может дойти. Запрос на техников и ремесленников в России теперь громадный; число воспитанников, выпускаемых техническими училищами и ремесленными школами, далеко не удовлетворяет требованиям. Эти воспитанники разбираются нарасхват и по дорогой цене фабрикантами, заводами и большими хозяйствами. К нам они не заглядывают, да у нас им и делать нечего — не такие люди нам нужны. Мы нуждаемся не в ученых садовниках, не в знатоках двойной бухгалтерии, не в заводских мастерах, не в уходе за голландским, английским или шведским скотом и т. д.; мы ищем рабочих попроще, недорогих, которые умели бы разводить и держать в порядке наши незатейливые фруктовые сады и огороды, вести наши несложные счеты, ходить за нашим местным, русским скотом и лошадьми, подковать лошадь, выковать, как следует, нехитрую железную штуку, в лучшем случае сделать железный топор или починить железные части сельскохозяйственных машин. Дальше таких скромных требований мы не идем и не можем идти, да и не для чего. Но когда и им удовлетворить нельзя, когда и таких простых рабочих и ремесленников нет, положение действительно становится критическим.
Мне кажется, что и в этом случае уездные земства могли бы оказать нам существенную помощь. В каждой почти местности, а в ближайшем соседстве — наверное, всегда найдутся по городам и уездам устроенные большие и малые хозяйства, скотные дворы, конюшни, фруктовые сады, огороды, заводы, кузнечные, слесарные, столярные и другие порядочные мастерские. Если бы уездные земства захотели войти в наше горестное положение и стать посредниками, с одной стороны, между нами и нуждающимся местным населением, городским и сельским, а с другой — между этими, по-нашему и для наших нужд, образцовыми хозяйствами, садами, заводами, мастерскими и т. п., то нет сомнения, что при самых незначительных затратах результаты были бы для целого околотка самые благотворные. Как сильно мы заинтересованы в этом деле — и говорить нечего. С другой стороны, бедный деревенский и городской люд и хотел бы обучать детей какому-нибудь мастерству или ремеслу, которое дало бы им верный кусок хлеба, но не знает, как за это взяться, к кому обратиться, и не имеет нужных средств на путевые издержки, на первое обзаведение. С другой стороны, для хозяйств, заводов, мастерских было бы находкой получить на определенное время даровых работников, работниц и служащих, не говоря уже о том, что отдача им на выучку придала бы им в околотке некоторый почет и известность, небезвыгодные и для их денежных оборотов. Нужно бы только обдумать и организовать это дело — оно пойдет, и пойдет хорошо. Что часть обучившихся разбредется в разные стороны, особенно на первых порах — это не беда. В течение нескольких лет известный процент их все-таки останется в своем околотке и будет приносить большую пользу. Рассчитывать по этому предмету на помощь правительства невозможно. У него есть заботы другого рода, более общие и менее настоятельные. Дело правительства — устроить и вести вперед высшее техническое образование; приготовление же специалистов низшего разбора, необходимых в хозяйствах рабочих, знакомых с делом рутинно, — наше, земское дело, и в этом никто, кроме нас самих, не может нам пособить. Такими полезными рутинистами — рабочими невысокого полета — мы будем обходиться очень долго, пока значительные успехи сельского хозяйства не потребуют более серьезного знания, более серьезной подготовки нас самих и наших помощников и сотрудников. Но до этого еще очень далеко! Мы пока нуждаемся в черством хлебе и будем и им очень довольны.
Другое обстоятельство, которое нас губит и мешает нашим сельскохозяйственным успехам, — это наша странная изолированность и абсентеизм. Самый ничтожный процент владельцев живет в деревнях. Число приезжающих в свое имение хоть на лето несколько больше, но все-таки очень невелико. Между немногими, занимающимися хозяйством, разрозненность совершенная. Каждый живет у себя, владеет, дурно или хорошо, свое имение, без всякого обмена мыслей, знаний и планов по сельскохозяйственным вопросам. Видаются и встречаются, пожалуй, и часто, но как добрые знакомые, без всякого общения по тому предмету, который всех их касается так близко. Странные мы люди! Нам или подай все, или ничего не надо. К ученым сельскохозяйственным конгрессам, конечно, очень немногие из нас подготовлены. Но не они нам нужны. Нам необходимы самые простые, нехитрые, но постоянные съезды по предметам местного деревенского хозяйства — съезды, на который всякий, ученый и неученый, имел бы свой голос, где не нужно ни председателя, ни колокольчика, ни речей, ни спичей, ни порядка заседаний, ни обсуждения общих научных вопросов по агрономии, а проходил бы живой обмен мыслей, сведений, наблюдений, попыток, удач и неудач — обмен, вследствие которого понемногу все бы стали сведущее и толковее в способе действия в своем хозяйстве, в данной местности и при данных условиях. Такой обмен, естественно, повел бы небольших владельцев к соединению своих скудных денежных средств на сельскохозяйственные предприятия, которые ни одному из них в отдельности не под силу, а необходимы для всех. Один владелец из чужих краев не мог надивиться, почему мы, небольшие владельцы, не покупаем складчиной сельскохозяйственных машин, книг, не делаем складчиной опытов. Его это поразило, потому что у них каждый вносит в общеполезное дело свой грош; из этих грошей складываются рубли и сотни рублей. На эти деньги покупается машина, которой совершенно достаточно на много маленьких хозяйств, и все ею пользуются по установленной очереди. Таким образом, каждому за небольшую сумму делаются доступны усовершенствованные орудия хозяйства, которых он один купить не в состоянии. Если бы машина сломалась, починить ее общими силами — тоже недорого; если бы даже она оказалась вовсе негодной, то и в таком случае потеря, разложенная на многих, тоже не была бы слишком чувствительна. Кроме того, жатвенные, косильные машины, усовершенствованные сеялки и т. д., которые нам крайне нужны, нельзя держать, не имея под руками порядочного кузнеца или слесаря. Нанимать особого для каждого хозяйства мы не в состоянии, а складчиной он бы обошелся каждому из нас недорого. То же и с садовником: за границей на многие большие сады существует один садовник. Почему бы не могло быть того же самого и у нас? Во множестве таких и подобных случаев соединение средств и сил, общение интересов имело бы самые благоприятные последствия для каждого из нас, и каждому небольшому хозяйству стало бы сподручно то, чем теперь могут пользоваться одни большие хозяйства и очень достаточные владельцы.
В заключение не могу не коснуться нравственной стороны вопроса, которая, по моему глубокому убеждению, есть главная, имеет решительное влияние на наши сельскохозяйственные удачи и неудачи. Что бы мы ни делали, за что бы мы ни принимались, везде нравственная сторона является невидимым, но сильнейшим двигателем, без которого шагу нельзя ступить, даже в самом малом начинании. Недавно кто-то доказывал, и совершенно справедливо, что без «нравственной брезгливости», распространенной в публике, нельзя никакими административными мерами, никакими законами искоренить злоупотреблений по постройке и эксплуатации железных дорог. Другой развивал мысль, что до какого бы совершенства ни была доведена техника военного дела, невозможно создать хорошего войска без нравственного воспитания солдата. Третий заметил недавно, что где нет нравственной подкладки, там самые обдуманные превосходные общественные учреждения останутся прекрасной теорией и не перейдут в жизнь. Все эти мысли, конечно, не новы, но они интересны как указания на то, чем мы всего более страдаем, где наше больное место. Без внесения нравственных элементов в сельскохозяйственные отношения нечего и думать о поднятии деревенского быта и хозяйства даже при соединении самых благоприятных условий. Мечтать о строго юридическом, механически правильном и пунктуальном ходе хозяйства, в котором бы лицо стушевалось, индивидуальность ничего не значила, и каждый деятель был бы лишь колесом, легко и просто заменяем другим, можно было бы лет 20 тому назад, и то только в Европе. У нас это немыслимо, даже в больших центрах, где знающих и хороших рабочих значительно больше; о деревнях же и захолустьях и говорить нечего. Здесь все зависит почти исключительно от личных свойств владельца, рабочих и прислуги. Хозяйство, бывшее в отличном положении вчера, приходит в упадок завтра только потому, что переменились лица. У нас, говоря о свойствах или качествах, необходимых для успешного хозяйничанья в деревне, выставляют на первый план знание, опытность, неутомимость, энергию, выдержку, умение пользоваться обстоятельствами, сельскохозяйственное чутье, такт, талант и т. п. Разумеется, все эти качества необходимы, и без них ничего не поделаешь; но я утверждаю, что и с ними далеко не уедешь, если, стоя во главе хозяйства, не несешь с собой культурных и нравственных элементов. В больших центрах можно отгородиться от соседа каменной стеной и не знать его; здесь деловые отношения с людьми при чрезвычайно быстрой их смене большей частью частичны, односторонни, непродолжительны и потому легко укладываются в известные механические и юридические формулы; при таких условиях нравственная и культурная сторона людей отходит на второй план и легко забывается; действие ее не есть ежеминутное и не бросается так же в глаза. Совсем другое в деревне. Тут действуют и находятся между собой в отношениях почти одни и те же люди. Отношения между ними беспрестанные и самые разнообразные, охватывающие весь быт, привычки, наклонности. Одни и те же люди цепляются здесь друг за друга не одной, а всеми своими сторонами, и притом постоянно в течение долгого времени. Изолироваться от ближайших соседей нет никакой человеческой возможности. Рабочие тоже живут у нас во дворе и волей-неволей становятся своими домашними. Никакой в мире кодекс не в состоянии предусмотреть, точным образом определить и решить все возникающие отсюда отношения с их неуловимыми оттенками, как этого не может сделать никакое законодательство для взаимных отношений между собой членов одной семьи. Но допустим даже, что и нашлось бы такое умное законодательство. Спрашивается: как им воспользоваться в нашей деревне? Как настоять, чтобы его золотые правила не нарушались на каждом шагу безнаказанно? Из тысячи случаев несоблюдения заключенных договоров, нарушения прав, нанесения убытков хорошо, если один дойдет до суда и властей и разрешится, как следует: остальные вы вынуждены предупреждать, улаживать, как знаете, собственными средствами. Вот тут-то и обнаруживается, до какой степени культурные и нравственные элементы составляют даже в практическом смысле насущную потребность и неизбежное условие правильной постановки сельскохозяйственного дела. Чем, кроме выдержанной, непоколебимой, безусловной честности и справедливости, участия к ближнему, его нуждам и горю, готовности прийти к нему на помощь можете вы расположить к себе ближайших соседей, притянуть на службу сколько-нибудь надежных и порядочных людей, приводить их к делу, заставить их заботиться о вашей пользе, служить вам совестливо и усердно? Какими принудительными мерами или чарами побудите вы крестьян выручить вас, когда в самую трудную рабочую пору у вас по непредвиденным обстоятельствам вдруг недостанет рабочих рук, которые вам нужны до зарезу? В темной, полудикой деревенской среде, без юридических понятий и даже привычек, в среде расплывчатой, неустоявшейся, грубо непосредственной, вдобавок прошедшей через весьма дурную житейскую школу, нравственные и культурные элементы играют огромную роль и окончательно решают тот или другой исход благих сельскохозяйственных начинаний. Если в околотке, где вы работаете, сложилось в простом народе убеждение, что вы человек добрый и честный, никого не обманете и не обидите, что вы обходительны с рабочими и служащими, хорошо их содержите, честно с ними рассчитываетесь, не придираетесь к мелочам, — у вас дела рано или поздно пойдут гладко, и рабочие подберутся понемногу; у вас заведутся два-три постоянных человека, на которых вы можете положиться и без которых немыслимо никакое благоустроенное хозяйство. Умеете вы жить в ладу с соседними крестьянами, справедливы с ними, не тесните их, оказываете им помощь в тех мелких нуждах, которые и вам могут завтра встретиться, — ваша жизнь потечет относительно мирно и спокойно, и в рабочих во всякое время на сносных условиях у вас недостатка не будет. К сожалению, я должен сказать, что нравственная сторона дела у нас в деревне слишком отодвинута на второй план, находится в слишком большом пренебрежении. Этим я вовсе не хочу сказать, чтобы мы, вообще говоря, были дурные или злые люди. Совсем нет. Но мне кажется, что мы не отдаем еще себе ясного отчета в том, до какой степени нравственная сторона важна в сельскохозяйственном деле, до какой степени отсутствие ее или пренебрежение ею играет решительную роль в наших сельскохозяйственных неудачах. Все наши соображения постоянно вертятся на севооборотах, машинах, рабочей силе, капитале и т. д. Но именно потому, что мы не вводим в наши расчеты нравственной стороны дела, надеемся заменить ее известной ловкостью, уменьем, эти расчеты оказываются совершенно ошибочными. Прискорбно то, что такие ошибки нас не вразумляют, не открывают нам глаза на истинную, коренную причину наших неудач. Всю вину мы обыкновенно сваливаем на обстоятельства, на погоду, на то и се и остаемся в прежнем неведении и слепоте. С нами повторяется в лицах известная басня о льве и комаре, тогда как от нас всегда зависит применить к себе басню о льве и мыши [3]. В этом отношении величайшее, иногда неисправимое зло делают нам наши управляющие и приказчики. Ездя по железным дорогам, я не раз вступал в разговоры с этими господами и не могу передать отвращения, какое мне внушал их взгляд на дело. Вся тайна сельскохозяйственной мудрости сводилась ими на уменье ловко поднадуть мужиков, отвести им надел так, чтобы они были вынуждены за выгон, за покос, за водопой работать за бесценок на барина. И с каким самодовольством, с каким иногда бесстыжим хвастовством выдавались эти темные дела за подвиги! Глагол «объегорить» спрягается у нас в деревнях на все лады, по всем наклонениям и временам.
Владельцы «объегоривают» крестьян и рабочих, крестьяне и рабочие — владельцев; мы «объегориваем» друг друга, крестьяне точно так же «объегоривают» друг друга. Круг «объегориваний» обходит всех, проникает во все отношения и делает жизнь невыносимо тяжелой, ведя всех, владельцев и крестьян, к обеднению, тормозя всякое благое начинание по сельскому хозяйству, делая его невозможным и лишая всех охоты положить в него труд и деньги. Система «объегоривания» никого не обогатила, а, напротив, всех ведет к разорению. Что бы попробовать, хотя бы только из расчета, не лучше ли будет поискать выхода из этого печального заколдованного круга? Сделанные на этом пути опыты оказались весьма удачными. Вместо того чтобы вести мелкую, бесплодную войну с рабочими и крестьянами, не гораздо ли лучше будет строго проверить наши от них требования и совершенно переменить тактику? Это, конечно, нелегко. Нам придется сильно поработать над собой, отбросить многие вздорные, капризные и взбалмошные требования, соразмерить то, что мы спрашиваем от рабочих, с возможностью выполнения, со степенью их культуры и умения; нам придется приучить себя сдерживать внезапные порывы гнева, отвыкнуть от презрительного, высокомерного обращения, от привычки зря бросать в лицо обидные, часто незаслуженные подозрения и обвинения — словом, надо будет выучиться жить с людьми по-человечески. Но пора, очень пора приняться за такое самовоспитание!
По виду наши сельские рабочие и крестьяне — те же, что были прежде, так же низко кланяются, так же стоят перед нами без шапок, так же молча принимают наши выходки. На самом же деле они теперь стали совсем другие. Они знают, что имеют перед нами какие-то права, хотя и не всегда ясно их сознают. Крестьяне и рабочие взвешивают каждое наше слово, зорко присматриваются к нашим поступкам. Вывод — благоприятный или неблагоприятный — слагается в репутацию, от которой зависит очень много в успехе или неуспехе наших сельских дел. Сколько я мог приметить, тип барина мало-помалу вытесняется в народном уважении типом хозяина, который еще не успел вполне выясниться и сложиться, отчасти, может быть, потому, что мы упорно и бессознательно живем и поступаем по-старому. Насколько народ становится равнодушен к типу барина, настолько тип хозяина, напротив, пользуется сочувствием. Барин — это, по понятиям простого народа, человек, ничего не делающий, мало понимающий в деревенском хозяйстве и вовсе не интересующийся. У барина денег много, и он не знает им счета, бросает их зря, на пустяки. Барин может быть милостив и щедр по капризу, зато и оборвет, и обидит ни за что ни про что. Понятия, привычки, образ жизни у него совсем особенные, совсем не похожие на то, как у других людей, точно он человек с Луны. С барином надо и говорить, и обращаться умеючи, не так, как с другими, потому что он человек совсем особенный. Не то хозяин. Хозяин — деловой человек, знает все порядки. Каждая копейка у него на счету. Свое добро он бережет, как глаз, заботлив, взыскателен, строг, иной раз и суров, только не по пустякам, не из-за вздора, потому что он разумен и толков, и хозяйственное дело понимает, как следует; а в прочем — он такой же человек, как и все люди, только с достатком. Каждого купца крестьянин считает хозяином, идет к нему охотнее на службу и в работу, даже за меньшую цену, живет у него годами и десятками лет, а у барина редко он уживается долго. Прослыть барину хозяином в глазах народа чрезвычайно трудно, а пожелать этого всякому можно. Кто раз в мнении народа попал в разряд хозяев, тому жить и управляться с людьми сполагоря, и главная трудность в ведении сельского хозяйства устранена. С хозяином рабочий не лебезит, не забегает перед ним лишний раз, чтобы снять шапку, не показывает вида, что работает, не делая ничего и будучи лентяем: хозяина этими штуками не проведешь и никакими поклонами и льстивыми словами не умаслишь, как барина: он знает и видит рабочего насквозь. Зато уж он его задаром не рассчитает, а за дело; пока хорош, будет его держать и приваживать ко двору. Тип хозяина родился в нашей промышленной, купеческой среде и только начинает исподволь переноситься в сельскохозяйственную, деревенскую. Владельцы имений, желающие с успехом заниматься у себя сельским хозяйством, вынуждены будут рано или поздно войти в него, усвоить его себе для пользы дела из чисто коммерческих расчетов. Тип этот далеко не есть нравственный. В нем чувствуется совершенный недостаток культурных элементов, без которых, повторяю, в деревне ничего не поделаешь. Несомненно правильная и хорошая его сторона та, что он исключает всякие фантазии, всякие капризы и прихоти в ведении практического дела и в сношениях с людьми. Тип хозяина сложился по понятию о практической пользе, пропитан им насквозь и в этом смысле ставит дело и владельца на действительную, реальную почву. Но тип хозяина, как он сложился в народе, слишком односторонен, тесен и узок. Его надо развить, расширить, поднять и одухотворить внесением в него культурных и нравственных элементов. Это наше дело, обязанность и забота в видах нашей же пользы. Деревенское хозяйство не подвинется, что бы мы ни делали, пока народ будет стоять на той степени культуры, на какой стоит теперь. Это начинают понимать все, и общие почтенные усилия создавать народные школы, приготовлять сельских учителей доказывают, насколько сознание истинных, коренных нужд сельского хозяйства и быта у нас уже подвинулось и созрело. Но и сельские школы грамотности, как они ни важны сами по себе, еще не разрешат вопроса, если среди простого народа, в уездной глуши и захолустьях, рядом с ними не появятся и не размножатся другого типа школы — хорошо устроенные, на правильных экономических и нравственных началах основанные сельские хозяйства, которые послужат живым, наглядным, практическим рассадником других сельскохозяйственных приемов и лучших нравственных и юридических понятий и привычек, чем какие теперь в ходу у простого народа. При всех превосходных задатках народ наш все еще не вышел из ребяческого возраста. Словам он давно не верит, а сам ни до чего лучшего не может додуматься по крайнему своему невежеству. Только осязательные факты и польза могут при складе его ума вывести его из теперешней печальной рутины на другой, лучший путь. Собственные выгоды владельцев заставят их рано или поздно под страхом окончательного разорения создать такие сельскохозяйственные центры в своих имениях. Тогда, но только тогда, и нам будет жить в деревнях легче, чем теперь живется.
КОММЕНТАРИИ
правитьВпервые опубл.: С.-Петербургские ведомости. — 1873. — 20 сентября (2 октября). — № 259. — С. 1-2; 21 сентября (3 октября). — № 260. — С. 1-2; 25 сентября (7 октября). — № 264. — С. 1-2.
Первая публикация была подписана псевдонимом «Ивановский».
Повторно: Кавелин К. Д. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 2. — СПб., 1898. — С. 779—810.
Печатается по тексту повторной публикации.
[1] Майер Франц Христианович (1783—1860) — известный практический сельский хозяин и агроном-писатель. Иностранец, в 15-летнем возрасте переселившийся в Россию. Современники вспоминали: «Писал Майер своеобразно, чисто в русском духе, и возмущался от всяких нововведений, заимствуемых необдуманно у иностранцев. Слава его в 1840—1850 гг. достигла такого апогея, что многие считали его русским Таером, как тогда называли обыкновенно Теэра». Он был сначала винокуром на больших заводах в Курской, Тульской и других губерниях, ввел в это техническое производство много разных улучшений. В 1820-х гг. был приглашен братьями Шатиловыми в известное их имение в село Моховое Тульской губернии, где и оставался до конца дней. Здесь главным образом и проявились многоразличные его способности в улучшении сельского хозяйства. Особенно он заслужил известность искусственным разведением обширных лесных плантаций. Русские хозяева были убеждены, что на черноземе, кроме сосны, не может расти ни одно хвойное дерево. Майер решил доказать, что на черноземе можно разводить всякие хвойные деревья, и действительно, в его насаждениях скоро появились ель, пихта, веймутова сосна, кедр сибирский, лиственница и другие хвойные. Майер обращал также внимание на разведение и лиственных пород — дуба, березы, ильма и др. В Моховом Майер устроил превосходный питомник, который служил для удовлетворения потребностей лесоразведения многих имений разных губерний, преимущественно Тульской, Орловской и Рязанской. Память об этом питомнике сохранилась в изданной Майером незадолго до его смерти статье, опубликованной в «Трудах Вольного экономического общества» (1860, I, III, IV) под заглавием «Степное лесоводство». Эта статья в дальнейшем была издана отдельно и обратила на себя внимание русских сельских хозяев. До 1860 г. питомником отпущено в разные места более миллиона хвойных пород, до 800 тыс. лиственных, до 200 тыс. садовых кустарников; всего выращено, считая употребление на собственные культуры, до 1,5 млн хвойных, 900 тыс. лиственных и более 200 тыс. садовых кустарников. Поэтому Майера справедливо можно считать основателем русского степного лесоразведения. Кроме того, Майер занимался изобретательством сельскохозяйственных орудий (сеялок, скоропашек, устройств для сортировки семян), которые широко применялись потом в большинстве русских земледельческих хозяйств. Майер написал много статей по разным отраслям сельского хозяйства, между прочим, по управлению имениями, но последние имели значение только для времени крепостного труда, с которым он так сжился, что не хотел верить в возможность отмены его. В 1850 г. все его статьи были собраны и напечатаны в 3 т. «Полного собрания сочинений Франца Майера».
[2] В греческой мифологии 50 дочерей царя Даная — Данаиды, наполняя водой дырявый сосуд, несут вечное наказание за убийство своих мужей. Отсюда: наполнять бочку Данаид — значит предпринимать напрасный труд.
[3] «Лев и комар» — басня греческого баснописца Эзопа (ок. VI в. до н. э.) в переводе и пересказе И. А. Крылова: «Бессильному не смейся / И слабого обидеть не моги! / Мстят сильно иногда бессильные враги: / Так слишком на свою ты силу не надейся! / Послушай басню здесь о том, / Как больно Лев за спесь наказан Комаром». Имеется в виду и другая басня греческого баснописца Эзопа в переводе и пересказе И. А. Крылова «Лев и Мышь» (1833).
Окончание басни — фразеологизм, ставший крылатым выражением: «Читатель, истину любя, / Примолвлю к басне я, и то не от себя / Не попусту в народе говорится: / Не плюй в колодезь, пригодится / Воды напиться».