Изъ греческихъ преданій.
правитьВъ глубокой древности на сѣверо-западномъ берегу Малой Азіи стоялъ городъ Троя. Въ царствованіе троянскаго царя Пріама между троянцами, и греками возникла война. Преданіе разсказываетъ, что Парисъ, сынъ Пріама, похитилъ жену греческаго царя Менелая, Елену; чтобы отомстить за обиду и вернуть жену, Менелай выступилъ походомъ на Трою. Девять лѣтъ греки осаждали Трою, но не могли ее взять, несмотря на то, что всѣ выдающіеся герои греческіе: Агамемнонъ, Менелай, Ахиллъ, братья Аяксы и др. принимали участіе въ осадѣ. Наконецъ, на десятый годъ греки, по совѣту Одиссея, недаромъ прозваннаго «хитроумнымъ», прибѣгли къ хитрости. Они соорудили огромнаго деревяннаго коня, посадили внутрь его своихъ воиновъ и, оставивъ его подъ стѣнами Трои, отплыли отъ троянскихъ береговъ. Троянцы, думая, что греки окончательно отказались отъ безуспѣшной осады и не подозрѣвая хитрости, ввели коня въ городъ. Но скрытые въ немъ воины ночью вышли, отворили ворота города и впустили вернувшихся грековъ. Такимъ образомъ Троя пала. Весь городъ былъ разрушенъ и жители перебиты; только небольшая часть оставшихся въ живыхъ троянцевъ, захвативъ изображенія троянскихъ боговъ, подъ предводительствомъ Энея, покинула родную землю и отправилась искать новаго отечества. Послѣ долгихъ странствованій бѣглецы прибыли въ Италію, гдѣ положили начало латинскому государству.
Много преданій сохранилось какъ о самой войнѣ и подвигахъ ея героевъ, воспѣтыхъ знаменитѣйшимъ поэтомъ древности, Гомеромъ, въ поэмѣ «Иліада», такъ и о странствованіяхъ Энея въ поискахъ за новымъ отечествомъ. Одинъ изъ эпизодовъ этого странствованія описывается въ печатаемой ниже легендѣ извѣстной польской писательницы Элизы Оржешко.
Много зимъ и весенъ, много дней и ночей ушло съ тѣхъ поръ, какъ корабль, увозившій святыни Трои и горсть уцѣлѣвшихъ сыновъ ея, пустился въ безконечное странствованіе по широкимъ морямъ, изрѣдка находя кратковременный отдыхъ въ безлюдныхъ пристаняхъ. Но ни разу еще Эней и его вѣрные товарищи не испытали такой сильной тревоги, какъ въ тотъ день когда, плывя по морю, они увидали издали изверженіе Этны.
Шла молва, что эту гору разгнѣванные боги низвергли на возмутившагося противъ нихъ Титана, но несокрушенный даже такимъ бременемъ, Энцеладъ всколыхнулъ нѣдра земли и выбросилъ на поверхность ея свое огненное дыханіе. Другіе утверждали, что въ глубинѣ вулкана помѣщается кузница Гефеста, въ которой этотъ божественный кузнецъ, съ помощью циклоповъ, куетъ молніи для Зевса и броню для героевъ. И несясь на утлой скорлупѣ, то подбрасываемой волнами морскими подъ самыя облака, то низвергающейся во мракѣ ночи въ водяную бездну, окруженные облаками дыма и пепла, среди грохота скалъ, обломки которыхъ, точно воспламененныя стрѣлы, казалось, ударялись объ самыя звѣзды, — троянцы, тысячи разъ встрѣчавшіеся лицомъ къ лицу со смертью въ самыхъ разнообразныхъ видахъ, громко возроптали на боговъ: почему, когда вся Троя лежитъ въ развалинахъ, они одни, несчастные, осуждены еще жить?
Лица ихъ были блѣдны и члены дрожали отъ мучительнаго страха, когда утренняя заря начала разгонять мракъ и успокоивать море. Но миръ, спустившійся на землю, не принесъ успокоенія троянцамъ. Что съ того, что одна опасность миновала, когда ихъ ждетъ столько другихъ? Что съ того, что они совершили часть пути до желанной земли, когда путь ихъ еще далекъ и цѣль сомнительна? И подобно тому, какъ больной на ложѣ страданій мысленно возвращается къ первоначальной причинѣ своихъ мученій, они всѣми чувствами — гнѣвомъ, скорбью, ненавистью — переносились къ источнику своихъ страданій. Съ верхушки мачты, на которой матросъ безсильными руками скрѣплялъ разорванные паруса, и до самаго дна корабля, гдѣ работники топоромъ и пилой чинили причиненныя бурей поврежденія, пронесся одинъ полный ненависти крикъ; и начиная съ гребцовъ-силачей, въ рукахъ которыхъ теперь дрожали весла, и кончая заплаканными женщинами и дѣтьми, рядами стоявшими у борта корабля — всѣ уста слились въ одномъ воплѣ:
— Проклятіе грекамъ! Проклятіе тѣмъ, по чьей винѣ мы, точно выброшенные изъ гнѣзда птенцы, лишились родины! Проклятіе тѣмъ, которые, точно вихрь пустыни, ворвались въ наши счастливыя жилища и внесли въ нихъ смерть и разрушеніе, тѣмъ, которые отправили въ бездну ада нашихъ воиновъ! Проклятіе тѣмъ, по чьей винѣ голодъ сжимаетъ наши внутренности жаръ терзаетъ нашъ мозгъ и наполняетъ наши души страданіями; по чьей винѣ почернѣли отъ слезъ лица женъ троянскихъ, а троянскіе мужи узнали, что такое страхъ! Проклятіе грекамъ!
Крики, вопли и стоны неслись съ корабля, который съ разорванными парусами блуждалъ по поверхности Эгейскаго моря, становившейся все глаже и спокойнѣе и алѣвшей подъ лучами утренней зари. Только витязи, закованные въ броню, опустивъ на глаза свои шлемы, стояли, какъ молчаливыя изваянія. Они не испускали воплей, не разражались вслухъ проклятіями, но краснорѣчивѣе и страшнѣе громкихъ воплей и проклятій ихъ товарищей были ихъ посинѣвшія губы и руки, судорожно сжимавшія рукоятки мечей.
Вдругъ показалась вдали земля.
— Циклоды! — воскликнулъ кормчій, опытный мореплаватель.
— Теносъ! — подтвердилъ старецъ Анхизъ.
Самый дикій изъ всѣхъ острововъ, населенныхъ циклопами; вѣчный мракъ царитъ на немъ отъ густыхъ непроходимыхъ лѣсовъ, берега его изрѣзаны подводными камнями. Кромѣ медвѣдей и дикихъ буйволовъ Полифема, самаго жестокаго изъ циклоповъ, и безсчетныхъ стадъ его овецъ, ни одного живого существа нѣтъ на немъ.
Ни одного? А между тѣмъ съ острова доносится звукъ человѣческаго голоса, и существо, похожее на человѣка, показывается на берегу.
— Помогите! — кричитъ онъ, — заберите меня съ собою! Кто бы вы ни были, но вы люди, такъ сжальтесь же надъ человѣкомъ!
Неужели это человѣкъ? Его почернѣвшую отъ зноя кожу едва прикрываютъ скрѣпленныя шипами терновника лохмотья, кости на изможденномъ тѣлѣ страшно выдаются. Его растрепанные, торчащіе во всѣ стороны волосы, перемѣшанные съ листьями дикаго плюща и сухими стеблями травъ, дѣлаютъ его похожимъ на какого-то дикаго звѣря съ огромной спутанной гривой; это сходство дополняется еще его гибкими, какъ у звѣря, точно испуганными прыжками: онъ то припадаетъ къ плещущимся о берегъ волнамъ, какъ терзаемый жаждой олень припадаетъ къ источнику; то, внимательно вглядѣвшись въ корабль, къ которому только что съ мольбой простиралъ руки, онъ вдругъ отскакиваетъ назадъ въ невыразимой тревогѣ и прижимается обнаженными плечами къ скалѣ, точно желая исчезнуть въ ея трещинѣ; то, какъ бы толкаемый непреодолимой силой, снова подбѣгаетъ къ берегу, громко крича:
— Горе мнѣ! я узнаю, кто вы! Кровавымъ багрянцемъ свѣтятся ваши шапки! Вы — троянцы! но вы люди, такъ сжальтесь же надъ человѣкомъ!
На кораблѣ снова поднялись крики, среди которыхъ слышалось только одно слово:
— Грекъ! грекъ! это грекъ!
Но онъ ужъ плылъ къ кораблю, на которомъ красныя шапки троянцевъ горѣли яркимъ пурпуромъ въ лучахъ восходящаго солнца. Вотъ онъ доплылъ, ухватившись руками за бортъ его, вскарабкался наверхъ, упалъ на колѣни и, поднявъ кверху свои худыя, голыя, сожженныя солнцемъ руки и склонивъ голову посреди обнаженныхъ наполовину мечей, посреди лицъ, пылавшихъ гнѣвомъ и угрозою, заговорилъ:
— Я грекъ, о троянцы, и, сражаясь противъ васъ, отправилъ не одного изъ защитниковъ Пергама въ царство Гадеса. Напрасно бы я сталъ скрывать это, вы узнали бы мое происхожденіе по рѣчи моей. Моя трусость прибавила бы къ вашей ненависти еще и презрѣніе ко мнѣ, мужество же можетъ снискать мнѣ ваше уваженіе и, быть можетъ, ослабитъ вашу ненависть. Но я долженъ вамъ также сказать, о враги мои, что не принадлежалъ къ тѣмъ, которые управляютъ міромъ и посылаютъ народы на смерть. Зовутъ меня Ахамеидомъ; родъ мой съ давнихъ временъ воздѣлывалъ землю и насъ стада въ королевствѣ Улисса[1]. Среди плодородныхъ полей Итаки находилось наше жилище, у порога котораго отецъ мой каждое утро приносилъ въ жертву богамъ горсть хлѣбныхъ зеренъ и сотъ бѣлаго меду. Дубовая роща, въ которой мать моя собирала желуди для скота, осѣняла нашъ домъ, а на зеленомъ лугу вился прозрачный ручеекъ; къ нему мои сестры ходили за водой и возвращались, придерживая одной рукой полный кувшинъ на головѣ, а въ другой держа пучекъ сорванныхъ нарциссовъ. О, низкія, темныя, источенныя наполовину червями стѣны нашего дома! о, сѣдая голова отца! кроткій ликъ матери! дѣвственный образъ сестеръ! О, родная роща, въ глубинѣ которой зеленѣетъ шелковистая мурава! серебристый ручей, на берегу котораго въ тихія лунныя ночи зеленыя дріады, кружась, сплетаясь и расплетаясь, ведутъ веселый хороводъ! и вы, убогія кросна моей матери, и вы, бѣлыя голубки моихъ сестеръ, и ты, милый песъ, вѣрный стражъ нашего дома! какъ далекъ я теперь отъ васъ! Улиссъ, нашъ вождь, король, властелинъ нашихъ тѣлъ, нашихъ стадъ, нашей воли, призвалъ на войну молодежь Итаки! Отецъ принесъ двойную жертву богамъ, мать слезами оросила мою голову, сестры, распустивъ по плечамъ волосы, ломали руки отъ горя. Вѣрный песъ долго шелъ за мною, наконецъ, въ послѣдній разъ лизнувъ мнѣ руку, повернулъ назадъ и, опустивъ морду, побѣжалъ домой…. Десять лѣтъ я провелъ подъ стѣнами Трои. По окончаніи войны, закончившейся удачей для грековъ, Улиссъ, плывя по Эгейскому морю, нечаянно оставилъ меня одного на этомъ дикомъ островѣ. Мучимый жаждою, я сталъ искать ручья или пруда и незамѣтно зашелъ слишкомъ далеко; когда я вернулся къ берегу, паруса нашихъ кораблей, словно исчезающее въ отдаленіи счастье, бѣлѣли далеко, тамъ, гдѣ море сливается съ небомъ. О, боги! существуютъ ли на человѣческомъ языкѣ слова, которыми я могъ бы выразить мое тогдашнее отчаяніе, всѣ позднѣйшія муки, все то, что въ этотъ часъ, о, троянцы, отдало меня въ вашу власть? Не знаю, сколько разъ ужъ колесница солнца объѣхала сводъ небесный, сколько разъ тьма ночи спускалась на землю съ тѣхъ поръ, какъ я здѣсь; знаю только, что долго это длится, троянцы, о, какъ долго! Пещера, выдолбленная моремъ въ скалѣ, служитъ мнѣ жилищемъ, а пищей — корни травъ и дикія ягоды. Томясь по человѣческомъ голосѣ, я днемъ и ночью слышу лишь рычанье медвѣдей, карканье вороновъ, крикъ ястребовъ, да топотъ буйволовыхъ копытъ. Тоскуя по огнѣ, какъ тоскуютъ иззябшія дѣти по теплой материнской груди, я вижу его лишь въ громахъ, которые Зевесъ низвергаетъ на эти безпредѣльныя воды, на эти уходящія подъ облака скалы. Но боги привязали смертнаго къ жизни крѣпкими нитями — я не погрузился въ эти воды, не подставилъ головы подъ громы небесные. Я хочу жить, хочу еще вкусить сладкихъ соковъ земли; хочу вернуться въ Итаку и пойти той тропинкой, что вьется среди нивъ и миртовыхъ рощъ къ родному дому. О, люди, забудьте, что я грекъ! Думайте, что передъ вами дитя, которое судьба оторвала отъ родимой земли. Увезите меня прочь отъ этого мѣста страданій къ населеннымъ берегамъ, и я упаду вамъ въ ноги и буду благословлять память Трои, родившей великихъ сыновъ!….
Онъ умолкъ и, не подымая глазъ отъ земли, глубже прежняго втянувъ голову въ плечи, ждалъ, поразятъ ли его острія мечей, или слова милосердія раздадутся надъ нимъ.
Поднялся громкій говоръ и шумъ, но словъ милосердія въ немъ не было слышно. Гребцы подняли весла, женщины — руки, витязи — мечи.
— Забыть! забыть, что ты грекъ! — воскликнулъ мужественный Лелексъ. — Если бы тѣ коршуны, что клевали внутренности Прометея, стали бы клевать мой черепъ, они не могли бы вырвать изъ мозга моего воспоминаніе о томъ, чѣмъ я обязанъ грекамъ.
Угрюмый Пелагонъ, тотъ самый, уста котораго съ первой минуты скитанія ни разу не раздвинулись въ улыбку, теперь смѣялся во все горло:
— Родимая земля! слушайте! слушайте! передъ сынами Трои онъ изливаетъ свою тоску по родимой землѣ! А гдѣ-же наша родимая земля? Когда я этимъ мечемъ проткну тебѣ глотку, ты вмѣстѣ съ кровью своею извергнешь тогда мнѣ отвѣтъ — гдѣ родина троянъ?
Силачъ Евналамонъ бросился было съ поднятыми руками на жалкаго гостя корабля, но остановился и опустилъ руки: ему пришла въ голову мысль посмѣяться надъ врагомъ раньше, чѣмъ покончить съ нимъ. Съ смиренными поклонами онъ обратился къ нему съ вопросомъ: какая превратность судьбы, какая немилость боговъ заставили его, сына побѣдоносной Итаки, воина могущественнаго Улисса, просить гостепріимства и спасенія у жалкихъ, презрѣнныхъ скитальцевъ? Пока Евналамонъ издѣвался такимъ образомъ надъ несчастнымъ, красавецъ Аминторъ, со свѣтлыми волосами и дѣтскими чертами лица, весь горя затаенной ненавистью, присѣлъ на корточки и, вытянувъ пальцы, сталъ манить къ себѣ грека, какъ пса; потомъ, крикнувъ, что этотъ песъ сожралъ у него семь братьевъ, онъ закрылъ блѣдное лицо руками и разразился рыданіями, отъ которыхъ способно было разорваться сердце смертнаго. Услышавъ эти рыданія, Паноній, извѣстный своею нѣжною правязанностью къ Аминтору, потрясъ надъ головою колѣнопреклоненнаго грека своимъ мечомъ и первый крикнулъ:
— Смерть греку!
— Смерть ему! — повторили Гнестій, Аркасъ и Гипокоонъ; — заколемъ этого волка, попавшаго въ наши руки, въ жертву тѣни Гектора![2]
Но другіе, болѣе ожесточенные, быть можетъ, испытавшіе болѣе тяжкія страданія, удержали мечи своихъ товарищей: они хотѣли оттянуть выполненіе приговора; и они тоже жаждали смерти грека, но смерти медленной, болѣе жестокой, болѣе мучительной. Даже Эней, съ великимъ сердцемъ, ни однимъ движеніемъ не остановилъ этихъ людей, вождемъ которыхъ онъ былъ, и слышали волны морскія и слышали облака! окружающія скалы Циклодъ, слова его, произнесенныя громкимъ голосомъ:
— Смерть греку!
Но вдругъ за спинами обезумѣвшихъ раздался голосъ:
— Стойте! Именемъ боговъ удержите мечи и руки! Анхизъ говоритъ!
То былъ дрожащій, слабый голосъ, надломленный трудами и годами; однако, всѣ услыхали его и съ поднятыми руками, веслами и мечами обернулись, молчаливо и покорно, въ ту сторону, откуда донесся голосъ. Тамъ, у алтаря, на которомъ слабо горѣло жертвенное пламя, стоялъ старецъ, длинные волнистые волосы котораго были бѣлѣе его бѣлой хламиды.
Подобно тому, какъ въ наступающей послѣ бури тишинѣ слышится лишь слабый шелестъ листьевъ, колеблемыхъ легкимъ вѣтеркомъ, такъ и на кораблѣ, среди наступившей послѣ всеобщаго крика и волненія тишины, явственно пронесся шопотъ:
— Анхизъ говоритъ!
И Эней, на собственныхъ плечахъ вынесшій этого старца изъ огня и сѣчи, обвелъ товарищей взоромъ вождя, приглашающимъ всѣхъ къ почтительному молчанію, и повторилъ:
— Анхизъ говоритъ!
Но Анхизъ еще не говорилъ; онъ молча выступилъ впередъ, коснулся пальцами головы чужеземца и, взглядомъ приказавъ ему слѣдовать за собою, повелъ его къ алтарю. И когда руки пришельца съ мольбой простерлись къ изображеніямъ домашнихъ боговъ троянскихъ, старецъ поднялъ надъ головой его руку и промолвилъ:
— Подъ защиту боговъ троянскихъ отдаю этого врага Трои!
Никто не смѣлъ прекословить отцу Энея, послѣдняго отпрыска рода Пріама; но безграничное удивленіе выразилось на всѣхъ лицахъ, а затаенное внутри бѣшенство сказалось въ загорѣвшихся огнемъ глазахъ и громкомъ усиленномъ дыханіи.
На устахъ же Анхиза блуждала улыбка, свойственная только дѣтству и глубокой старости: невинная, кроткая и спокойная. Дитя улыбается такъ потому, что еще не грѣшило и не знаетъ, что такое грѣхъ; старецъ потому, что страданіями искупилъ свои прегрѣшенія и позналъ источникъ грѣха. Съ такой улыбкой на поблекшихъ устахъ Анхизъ промолвилъ:
— Увидавъ этого грека на нашемъ кораблѣ и услыхавъ угрозы, съ которыми вы обрушились на него, я вспомнилъ загадку, которую давно, когда я былъ еще мальчикомъ, дѣдъ мой, Лаомедонъ, предложилъ какъ-то разъ ради забавы своимъ гостямъ. Мы сидѣли всѣ за пиршественнымъ столомъ, и шумное веселіе царило въ стѣнахъ дворца; но одна пѣсня, спѣтая слѣпымъ пѣвцомъ по желанію вождя, заставила замолкнуть всѣ уста и поникнуть всѣ головы. Слѣпой былъ вдохновенный пѣвецъ, и его грустная пѣсня говорила о бѣдствіяхъ, страданіяхъ и гибели, которыя боги ниспослали на давно угасшее поколѣніе. Славный вождь дардановъ, Илосъ, первый поднялъ голову, стократно увѣнчанную лаврами, и сказалъ: «Чего мы опечалились? Какая сила можетъ насъ заставить въ пору счастья и благополучія проливать слезы надъ страданіями давно умершихъ?» А Китосъ, извѣстный своей горячностью, воскликнулъ: «И не наше вовсе племя вынесло тѣ муки, о которыхъ пѣлъ пѣвецъ; напротивъ, то печальная исторія враговъ нашихъ! Такъ будемъ же лучше радоваться, что боги отмстили имъ за зло, которое они причинили нашимъ прадѣдамъ!» — Онъ сказалъ эти слова, но веселье не вернулось къ нему; онъ протянулъ руку къ чашѣ съ виномъ, но рука его опустилась, не дотянувшись до чаши, и тяжкое раздумье овладѣло имъ. Тутъ мудрый Алкманенъ склонилъ чело передъ Лаомедономъ: «Ты, Лаомедонъ, самый старшій среди насъ годами и самый славный подвигами, объясни намъ, отчего живущіе печалятся печалями умершихъ, присутствующіе чувствуютъ скорбь отсутствующихъ и даже враги проливаютъ слезы, слыша о тяжкой участи своихъ враговъ?» И за нимъ всѣ — вожди, и воины, и юные отроки — въ одинъ голосъ повторили: «объясни намъ, Лаомедонъ!» И Лаомедонъ, чтобы развлечь своихъ гостей, задалъ имъ загадку которую, троянцы, вы нынѣ выслушаете изъ моихъ устъ.
Тутъ Анхизъ обвелъ своихъ слушателей взглядомъ, устремленнымъ до сихъ поръ въ пространство; они окружили его тѣснымъ и недвижнымъ кольцомъ, и лица ихъ были полны любопытства. И старецъ заговорилъ снова:
— Боги, создавая этотъ міръ, устроили такъ, что все, что существуетъ на землѣ и на небѣ, раздѣляетъ смертныхъ и селитъ между ними рознь. Раздѣляютъ ихъ материки и моря, время и пространство, добродѣтели и грѣхи, богатство и нужда, геній и глупость; раздѣляютъ ихъ строеніе тѣла и черты лица, измышленія ихъ мозга, побужденія крови и желанія сердца. Рознь селитъ между ними и цвѣтъ кожи, отличающій одно племя отъ другого, ибо каждый превозноситъ свое племя надъ всѣми другими, и даже боги, ибо каждый поклоняется однимъ богамъ охотнѣе, нежели другимъ; рознь селитъ между людьми хлѣбъ, котораго жаждутъ всѣ, стараясь урвать себѣ какъ можно больше, и цвѣты, къ которымъ протягиваются всѣ руки, побѣды, изъ которыхъ каждый стремится извлечь для себя наибольшую выгоду, и бѣдствія, бремя которыхъ каждый старается свалить съ своихъ плечъ на плечи другого; селитъ между ними рознь голодъ и и сытость, отчаяніе и надежда, вѣсъ и мѣра, мысль и рѣчи. Но въ этой общей розни смертныхъ, разсѣивающей ихъ во времени и пространствѣ, подобно песку, пылинки котораго уносятся вѣтромъ и разбрасываются во всѣ стороны; въ этой вѣчной враждѣ, уподобляющей ихъ птицамъ Мемнона[3], появляющимся на свѣтъ Божій для того, чтобы въ братоубійственныхъ распряхъ уничтожить свой родъ, — существуетъ одно ложе, на которомъ отдыхаютъ всѣ, одинъ источникъ, изъ котораго всѣ пьютъ, одинъ цвѣтокъ, который всѣ срываютъ, и одинъ хлѣбъ, отъ котораго люди вкушаютъ во всѣ времена и по всей землѣ. Это — связующее звено, — говорилъ Лаомедонъ, — которое дѣлаетъ то, что живущіе печалятся печалями умершихъ, присутствующіе чувствуютъ скорбь отсутствующихъ и даже враги проливаютъ слезы, слыша о тяжкой участи своихъ враговъ. Такъ говорилъ Лаомедонъ, а отъ меня, троянцы, вы услышите, что эта связь, таинственная и священная, нынѣ защищаетъ этого грека отъ вашихъ мечей!
Онъ кончилъ. Горящее на алтарѣ жертвенное пламя бросало золотистый отблескъ на его изборожденное морщинами лицо; преклоненный предъ алтаремъ Ахамеидъ ждалъ, что принесетъ ему рѣчь старца — гибель или помилованіе. Троянцы молчали. Они не поняли загадки. Даже Эней, съ своимъ великимъ сердцемъ, не съумѣлъ ее разрѣшить; смѣлѣе прочихъ своихъ товарищей, хотя и покорный передъ отцомъ, онъ, опустивъ глаза, обратился къ старцу съ просьбой:
— Повѣдай намъ, великій старецъ, какъ называется то ложе, тотъ источникъ, тотъ цвѣтокъ и тотъ хлѣбъ общіе для всѣхъ смертныхъ, которое нынѣ таинственной и священной связью защищаетъ этого грека отъ мечей троянскихъ?
И Анхизъ молвилъ: — Страданіе.
Всѣ поняли. Гребцы опустили свои весла, женщины — руки, витязи — мечи; и вскорѣ корабль, на которомъ несчастные троянцы увозили несчастнаго грека къ населеннымъ берегамъ, распустивъ паруса, поплылъ по спокойной синевѣ моря.
- ↑ Улиссъ или Одиссей.
- ↑ Гекторъ — одинъ изъ героевъ троянскихъ, сынъ Пріама.
- ↑ Мемнонъ — братъ Пріама, убитый Ахилломъ. Спутники его похоронившіе его въ Троадѣ, отъ горя превратились въ птицъ которыя каждый годъ прилетали на могилу Мемнона, чтобы оплакивать его, и вступали въ бой. Это продолжалось до тѣхъ поръ, пока онѣ всѣ не перемерли.