Ф. А. Бурдин
правитьИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОБ А. Н. ОСТРОВСКОМ
правитьА. Н. Островский в воспоминаниях современников
Серия литературных мемуаров
Под общей редакцией В. В. Григоренко, С. А. Макашина, С. И. Машинского, Б. С. Рюрикова
М., «Художественная литература», 1966
…Наши первые отношения с Александром Николаевичем Островским начались с московской гимназии, в 1840 году, где я учился вместе с ним и его братом Михаилом Николаевичем. Александр Николаевич был старше нас на три класса, и тогда уже он любил театр, часто посещал его; мы с великим удовольствием и интересом слушали его мастерские рассказы об игре Мочалова, Щепкина, Львовой-Синецкой и др.
Первое, что он напечатал в издававшемся В. Н. Драшусовым «Московском листке» (1847 год), было: «Картина семейного счастия», обратившая на себя всеобщее внимание по необыкновенно типичному языку и живости характеров; несмотря на то что это была только небольшая картинка, о ней говорили тогда много в литературных кружках, и ее перечитала вся Москва.
Вскоре потом в этом же «Листке» было напечатано несколько сцен из его комедии «Свои люди — сочтемся!» 1.
Отдавшись вполне литературным занятиям, А. Н. Островский начал свои труды у Погодина в «Москвитянине», работая в редакции журнала, куда и ходил ежедневно пешком от Николы Воробина у Яузского моста на Девичье поле — пространство, составляющее около шести верст. Занимался он там корректурой, составлением мелких статей и перепиской и зарабатывал около пятнадцати рублей в месяц, имея у отца только квартиру. «Это было тяжелое время, — говаривал Александр Николаевич, — но в молодости нужда легко переносится!»
В «Москвитянине» была напечатана комедия «Свои люди — сочтемся!», за которую он получил от Погодина гроши, и, с грустью вспоминая об этом, не хотел даже никогда говорить, как мал был этот гонорар. Когда он прочел у Погодина на вечере в первый раз эту пьесу, то Шевырев, обратясь к слушателям, сказал: «Поздравляю вас, господа, с новым драматическим светилом в русской литературе!» — «Я не помню, как я пришел домой, — говорил Александр Николаевич, — я был в каком-то тумане и, не ложась спать, проходил всю ночь по комнате — такими сказочными словами мне показался отзыв Шевырева» 2.
Пьеса произвела на всех сильное впечатление. П. М. Садовский почти ежедневно читал ее в обществе; все желали слышать молодое художественное сочинение и прекрасное чтение знаменитого артиста. По словам Садовского, известный генерал А. П. Ермолов, выслушав пьесу, сказал: «Она не написана, она сама родилась!»
На купцов только она произвела дурное впечатление: они ею обиделись, жаловались Закревскому, который признал ее вредной и оскорбительной для целого сословия, донес куда следует, и автора взяли под надзор полиции, а о самой комедии запретили говорить в журналах 3.
Первой пьесой Островского, игранной на сцене, была комедия «Не в свои сани не садись», имевшая громадный успех и в Москве и в Петербурге; но и тут автор не угодил администрации, выставив невыгодно дворянина и симпатично — купца. О постановке этой пьесы в Петербурге я говорил в особой статье — «Воспоминания артиста об императоре Николае Павловиче» («Исторический вестник», 1886 год, январь) 4.
На эту комедию нельзя было достать билетов ни в Москве, ни в Петербурге, пьеса прошла сотни раз, а автор не получил за нее ни копейки. Она была дана в бенефис Косицкой, а по авторскому положению того времени пьесы, шедшие в бенефис, делались достоянием дирекции бесплатно. Ту же участь претерпела и «Свадьба Кречинского», давшая дирекции сотню тысяч, а автору не доставившая ни гроша 5.
Чтобы видеть свою пьесу на петербургской сцене, Островский приезжал в Петербург. Директор А. М. Гедеонов, приняв его очень любезно, пригласил в свою ложу, и они вместе смотрели ее. В этой комедии я играл Бородкина, и мы тут окончательно сблизились с Александром Николаевичем, и наши сердечные отношения не прерывались до его кончины.
Второй его пьесой на сцене была «Бедная невеста», также имевшая большой успех в Москве и Петербурге; автор получил за нее единовременную плату 700 рублей 6.
Комедия «Бедность не порок» окончательно утвердила за ним громкое имя, и это была первая пьеса, за которую он получил поспектакльную плату, впрочем мизерную: из двух третей сбора двадцатую часть!
С каждым новым произведением Островского упрочивалось его имя, значение на сцене; но расположение театрального начальства и в Москве и в Петербурге отсутствовало. Начальником репертуарной части в Москве был А. Н. Верстовский, бесспорно человек очень умный, но воспитанный в преданиях классицизма; он говаривал, что русская сцена «провоняла от полушубков Островского». В Петербурге процветал Кукольник, мелодрама и водевильный репертуар. Артисты, за исключением Мартынова и нескольких человек молодежи, относились к Островскому холодно, и начальство неохотно ставило его пьесы, несмотря на то что они интересовали публику и делали большие сборы. В Москве же, при всем нерасположении к его пьесам Верстовского, они не сходили с репертуара и приводили в восторг публику при блестящем в то же время исполнении артистами; эта славная эпоха московского театра уже не возвратится! Такого совершенства в общем нельзя себе И представить: это был настоящий концерт, исполненный первоклассными артистами; но автор, пользуясь и всеобщим уважением публики, и любовью артистов, и при этих условиях не был обеспечен ни в материальном отношении, ни почтен театральным начальством. Его пьесам начальство предпочитало мелодрамы «Детский доктор» 7, «Дон Сезар де Базан» 8 и прочую дребедень, потому что переводчики умели ловко обделывать свои пела, а в характере Островского не было способности унижаться.
Театральная цензура того времени, бесцельно придирчивая, относилась к пьесам Островского очень строго. В моих неизданных воспоминаниях о театре 9 вот что рассказано по этому поводу:
…Для одного из моих бенефисов я представил в цензуру четыре пьесы, из которых ни одна не была одобрена. Я отправился к Гедеонову и рассказал ему об этом.
— А зачем ты выбираешь такие пьесы? — говорит он.
Я отвечал ему, что у цензоров такие особенные взгляды, к которым невозможно приладиться, и ни за одну пьесу нельзя поручиться, будет ли она одобрена или запрещена.
— Что же я могу сделать?
— Вы, ваше превосходительство, очень хороши с Леонтием Васильевичем (Дубельт, начальник Третьего отделения того времени, заведовавший драматической цензурой): вам достаточно черкнуть ему два слова, и он разрешит хоть одну пьесу.
— Ты какую же хочешь?
— «Картину семейного счастия» Островского.
— Ну, хорошо, я напишу ему.
Он дал мне записку, и я отправился к Дубельту. Дубельт был большой приятель Гедеонова; они вместе проводили каждый вечер…
Дубельт был по приемам человек очень любезный и вежливый.
— Чем могу быть вам полезным, мой любезный друг? — спросил он меня.
— У меня горе, ваше превосходительство: бенефис на носу, а все представленные мною пьесы не одобрены!
— Ай, ай, ай! как это вы, господа, выбираете такие пьесы, которые мы не можем одобрить… все непременно с тенденциями!
— Никаких тенденций, ваше превосходительство; но цензура так требовательна, что положительно не знаешь, что и выбрать!
— Какую же пьесу вы желаете, чтобы я вам дозволил?
— «Семейную картину» Островского.
— В ней нет ничего политического?
— Решительно ничего; это небольшая сценка из купеческого быта.
— А против религии?
— Как это можно, ваше превосходительство!..
— А против общества?
— Помилуйте — это просто характерная бытовая картинка.
Дубельт позвонил. «Позвать ко мне Гедерштерна, и чтобы он принес с собою пьесу „Картина семейного счастия“ Островского».
Является высокая, сухая, бесстрастная фигура камергера Гедерштерна с пьесой и толстой книгой.
— Вот господин Бурдин просит разрешить ему для бенефиса неодобренную вами пьесу Островского, так я ее дозволяю!
— Но, ваше превосходительство, — начал было Гедерштерн.
— Дозволяю — слышите!
— Но, ваше превосходительство, в книге экстрактов извольте прочесть…
— А, боже мой! я сказал, что дозволяю! Подайте пьесу.
Гедерштерн подал пьесу, на которой он сверху написал: «Дозволяется. Генерал-лейтенант Дубельт» — и не зачеркнул даже написанного прежде: «Запрещается. Генерал-лейтенант Дубельт». В этом виде и теперь хранится эта пьеса в театральной библиотеке 10.
Комедия Островского «Воспитанница» была также не одобрена цензурой к представлению. Я стал хлопотать о ее дозволении. В. П. Бутков, государственный секретарь, будучи очень хорош с Потаповым[1], дал мне по этому случаю к нему письмо, с которым я приехал в Третье отделение и отдал для передачи дежурному офицеру.
Потапов, выслушавши мою просьбу, сказал мне:
— К сожалению, господин Бурдин, я должен отказать вам. Я не могу дозволить того, что было запрещено моим предшественником, генералом Тимашевым… В своих действиях мы должны быть последовательны. Во всем должна быть система. Пьеса господина Островского с таким вредным направлением, что не может быть допущена на сцену.
— В чем же тут вредное направление, ваше превосходительство? Это не более как картина нравов!
— В насмешке и издевательстве над дворянством. Дворяне действуют патриотически, приносят огромные жертвы, освобождают крестьян, и за это же потешаются над ними!
— Но, ваше превосходительство, тут не задет ни крестьянский вопрос, ни благородные чувства дворянства!
— Конечно, ничего прямо не говорится, но мы не так просты, чтобы не уметь читать между строк. Еще раз извините меня, но я эту пьесу не дозволю для представления.
Впоследствии эта пьеса была дозволена и также очень курьезным образом.
Временно назначен был исправляющим должность начальника Третьего отделения генерал Анненков, брат известного писателя П. В. Анненкова.
Пьеса И. С. Тургенева «Нахлебник» была под запрещением; П. В. Анненков как друг И. С. Тургенева просил брата разрешить эту комедию.
— С удовольствием, — отвечал он, — и не только эту, а все те, которые ты признаешь нужными; только присылай поскорее, потому что на этом месте я останусь очень недолго.
П. В. Анненков послал ему несколько пьес, в числе которых находилась и «Воспитанница» 12. И вот таким образом она попала на сцену. Пьеса имела огромный успех и до сих пор смотрится с большим удовольствием как прекрасное, художественное произведение, не имеющее никакого тенденциозного характера.
Как оригинально смотрела театральная цензура на дело — я расскажу еще один случай.
Когда А. В. Головнин был назначен министром народного просвещения, он пожелал сблизиться с лучшими представителями русской литературы и выразить им свое полное внимание и уважение. Между прочим, он представил тогда государю пьесу Островского «Минин» как драматическое произведение, исполненное патриотических чувств. Государь пожаловал автору бриллиантовый перстень.
Итак, автор за свою пьесу получил высочайший подарок, а цензура запретила эту пьесу к представлению, находя, что хотя содержание пьесы и патриотическое, и достойно одобрения, но представление ее на сцене несвоевременно; и пьеса пролежала несколько лет в архиве Третьего отделения 13.
Комедия «Доходное место», одобренная цензурой, по каким-то, и до сих пор не объясненным, причинам, была запрещена накануне первого представления и — также неизвестно почему — была вновь дозволена 14.
Около этого времени А. Н. Островский обзавелся семьей; пошли дети, и нужды стали возрастать в грозной пропорции 15.
Он работал неустанно, по целым дням не разгибая спины. Расходы были так велики, а вознаграждение так ничтожно, что, едва кончив одну пьесу, он уже принимался за другую. Писать пьесу — это не то, что писать роман или повесть, где автор не стеснен никакими условиями, напишет ли он двадцать или сорок страниц. В комедии или драме все должно быть заключено в известные рамки, из которых драматург не может выйти: ни лишнего лица, ни лишней сцены, а иначе и эффект и цельность произведения будут утрачены. Каждая фраза, каждый характер, весь сюжет и развязка должны быть строго обдуманы.
Один бесспорно даровитый писатель, возмнивший о себе слишком много, хватавшийся за все 16, написал пятиактное драматическое произведение, данное в Москве, на втором представлении которого играли четвертый акт после пятого, а пятый — после третьего. Однажды при мне[2] этот автор позволил себе сказать Островскому, что он недостаточно знаком с техникой постройки драматических пьес.
— Может быть, — скромно ответил ему Островский, — но в моих пьесах еще не случалось, чтобы играли конец вместо средины, а средину вместо конца.
Между тем отношение дирекции к Островскому становилось все холоднее; явилась какая-то недоброжелательность, которую я приписываю отчужденности Островского от театрального начальства и нежеланию угождать. Пьесы его, дававшие полные сборы, снимались с репертуара, заменялись переводными мелодрамами, на постановку которых тратили большие деньги, а на постановку пьесы Островского не давали ничего.
Приведу пример.
Для постановки пьесы «Правда — хорошо, а счастье лучше» в Москве отказали в ничтожном расходе на садовую беседку, которую бенефициант Музиль сделал на свой счет. В Петербурге же во время представления той же пьесы в последнем акте, в столовой богатого купца, за неимением стола обеденного поставили карточный, да и тот еле живой, покрытый плохонькой салфеткой, — и как раз в то время, когда государь был в театре, стол на сцене развалился, но, к сожалению, это случилось перед поднятием занавеса, а не во время действия.
Очень естественно, что, находясь в подобных условиях, работая через силу, оскорбляемый нравственно, тревожась за семью, если бы Островский имел здоровье Геркулеса, он бы и тогда не вынес, — а Александр Николаевич был человек с слабым организмом; все огорчения глубоко западали ему в сердце, и нервная система у него была потрясена до основания; началось сердцебиение, безотчетная пугливость, постоянное тревожное состояние, отсутствие сна и аппетита, а вследствие этого — бессилие работать… Между тем деньги нужны для содержания семьи, для воспитания детей. Письма этого времени ко мне дышат отчаянием и безнадежностью; болезнь физическая и нравственная дошла до того, что Островский решился отказаться от театра 17.
В Москве, по интригам, не хотели тогда ставить его «Князя Шуйского и Димитрия Самозванца» 18, и вот как он описывает свое положение:
«Любезный друг, я едва держу перо в руках; постоянное сиденье за работой, бессонные ночи совершенно расстроили мои нервы. Известие, которое я получил от тебя, добило меня совершенно, хотя оно было для меня не новостью. Поутру я был в конторе (императорских театров), видел там Чаева, слышал от него о постановке его „Дмитрия Самозванца“ в Москве, но вечером, когда получил твое письмо, мне как-то особенно представилось все оскорбление, которое мне наносят; со мной сделалось дурно; сегодня я весь разбит и, вероятно, слягу. Письмо (к министру) теперь у тебя в руках, — посылай его или разорви; делай так, как укажет тебе твоя любовь ко мне» 19.
По моему совету, он написал письмо к министру двора и прислал это письмо мне. Я передал письмо управляющему канцелярией министерства двора; тот передал письмо министру, объяснив все интриги, и министр приказал поставить пьесу Островского 20.
От 27-го сентября 1866 года Островский мне писал следующее:
«Объявляю тебе по секрету, что я совсем оставляю театральное поприще. Причины вот какие: выгод от театра я почти не имею, хотя все театры в России живут моим репертуаром. Начальство театральное ко мне не благоволит, а мне уж пора видеть не только благоволение, но и некоторое уважение; без хлопот и поклонов с моей стороны ничего для меня не делается, а ты сам знаешь, способен ли я к низкопоклонству; при моем положении в литературе играть роль вечно кланяющегося просителя тяжело и унизительно. Я заметно старею и постоянно нездоров, а потому ездить в Петербург, ходить по высоким лестницам, мне уж нельзя. Поверь, что я буду иметь гораздо больше уважения, которое я заслужил и которого стою, если развяжусь с театром.
Давши театру двадцать пять оригинальных пьес, я не добился, чтобы меня хоть мало отличали от какого-нибудь плохого переводчика. По крайней мере я приобрету себе спокойствие и независимость вместо хлопот и унижения. Современных пьес больше писать не стану; я уж давно занимаюсь русской историей и хочу посвятить себя исключительно ей; буду писать хроники, но не для театра. На вопрос: отчего я не ставлю своих пьес, я буду отвечать, что они неудобны. Я беру форму „Бориса Годунова“, — таким образом постепенно и незаметно я отстану от театра…» 2l
Несмотря на незлобивость своего характера, Островский имел много если не врагов, то недоброжелателей. При появлении каждой его новой пьесы критика кричала: «Островский исписался», бранила, например, «Лес», «Бесприданницу», а при появлении его новой пьесы говорили, что он уже не напишет таких пьес, как «Лес», «Бесприданница» и др., и так продолжалось до самой его кончины.
Театрально-литературный комитет, в свою очередь, тоже влил дозу желчи в его фиал. Он забаллотировал его веселую шутку «Женитьба Бальзаминова», которая дается и теперь на сцене с большим успехом.
Дело было вот как: пьесу эту читали в комитете летом, когда члены-артисты, в том числе и я, были в отпуску, — и не пропустили пьесы. Возвратившись из отпуска! мы потребовали пересмотра пьесы, основываясь на том, что комитет читал ее, будучи не в полном составе и, в случае отказа, объявили, что выйдем из состава комитета и о причинах ухода заявим публично. Желание наше было удовлетворено; пьеса читалась вновь и была одобрена 22.
В эти тяжелые для автора, к сожалению, не минуты, а годы, появился Добролюбов и разъяснил в своих статьях цену и значение Островского, что было для него большим нравственным утешением.
На сцене для него также блеснул отрадный луч — это назначение директором театров С. А. Гедеонова. Весьма умный, высокообразованный, энергичный, он на первых порах горячо принялся за дело, тотчас же сошелся с Островским, дал ему сюжет для «Василисы Мелентьевой», в которой Гедеонову принадлежит пролог 23. Островский с обновленным духом принялся за работу и в один месяц в Петербурге кончил эту пьесу. Читая этот образный язык, тщательную обрисовку характеров, драматичность положений, нельзя и думать, чтобы она вылилась так быстро из-под пера автора. Пьесу немедленно поставили и сыграли с большим успехом, но тем и закончились благотворные лучи нового солнца.
С. А. Гедеонов с самого начала своей деятельности стал во враждебные отношения с всемогущим тогда бароном Кистером, который парализовал все действия Гедеонова, — и Гедеонов, окончательно побежденный, просился в отставку; отставки ему не дали, а власть отняли, и Гедеонов окончательно отступился от театра, посещая его по своей обязанности только в те дни, когда в нем присутствовал государь. Петербургский театр опускался все ниже и ниже; появился новый печальный продукт драматического искусства — оперетка. Публика сбегалась смотреть доморощенных клоунов, ржала от удовольствия, глядя на высоко взбрасываемые ноги, слушая тривиальную музыку и тривиальные речи. Где же было бороться Островскому, с его простой, правдивой действительностью, — с бессмысленной удалью французского трепака!
К счастию еще, в Москве этот тлетворный яд не заразил сцены, и московские артисты дали энергический отпор французской оперетке.
Тем не менее с появлением оперетки пьесы Островского стали даваться реже; материальное его положение еще более ухудшилось. Из его писем я видел, что настроение его духа стало еще мрачнее; тревога за семью и непосильный труд все более и более расстроивали его здоровье. Это было самое тяжелое время его жизни, — время нужды и неоплатных долгов.
В это время на помощь явился В. И. Родиславский с проектом Общества русских драматических писателей. Его неустанной энергии обязаны драматические авторы тем, что стали получать вознаграждение с частных театров. Сначала дело шло очень туго — никто не хотел платить; проект был утвержден не скоро; возникло множество процессов; но присуждение судом к тюрьме одного из антрепренеров за «Русскую свадьбу», сочинение Сухонина, данную без дозволения автора, сразу подвинуло дело. Мало-помалу содержатели частных театров стали входить в сделку с авторами, кое-что платить, и наконец, когда Общество было утверждено правительством, дело стало на твердую ногу. А. Н. Островский был выбран единогласно председателем Общества и оставался в этом звании до самой кончины.
С того времени его материальные средства стали улучшаться. Не было театра в России, где бы не давались его пьесы, и, получая за это хотя и небольшую плату, он все-таки с частных театров имел больше, чем с казенных 24.
С грустью задумываешься над участью А. Н. Островского. Во Франции две-три пьесы, написанные Дюма и Сарду, обеспечили навсегда авторов; а наш единственный драматург, давший русской сцене целый театр, всю жизнь нуждался и, давая хлеб всем русским театрам в провинции и сотни тысяч — дирекции, сам не только ничего не нажил, но никогда не выходил из долгов!
В самое последнее время была образована комиссия для пересмотра старых театральных постановлений и для новых реформ. В трудах этой комиссии приглашен был принять участие и А. Н. Островский. С юношеским жаром он принялся за работу для пользы страстно любимого им дела; целые дни проводил за составлением записок, исторических докладов, проектов, но самою заветною мечтою его было устройство школы для драматического искусства. «Если я доживу до тех пор, — говаривал он, — то исполнится мечта всей моей жизни, и я спокойно скажу: ныне отпущаеши раба твоего с миром!..» Целых два года он посвящал все свои труды этому делу, и собранные им материалы, хранящиеся теперь у высшего театрального начальства, составят любопытные страницы в истории русского театра 25.
В самый последний год своей жизни А. Н. Островский получил большое нравственное удовлетворение. Ему доверен был московский театр и устройство театральной школы на предполагаемых им основаниях 26. Он сделался наконец хозяином русского театра; он мог осуществить все свои заветные мечты: любимое дело было в его собственных руках; ничто не мешало ему поставить это дело на надлежащую высоту: он устроит рассадник юных талантов, очистит русскую сцену от плевел и поднимет вкус публики!.. Сколько светлых надежд, какое ликование между артистами! Поставленные им пьесы «Воевода» и «Мария Стюарт» возбудили восторг публики, и на эти спектакли с трудом доставали билеты. Все с нетерпением ожидали обновления русской сцены; но дни Александра Николаевича были уже сочтены. Физические силы не отвечали силам духовным. Переход от тихой кабинетной деятельности к деятельности кипучей, где он ни минуты не имел отдыха и покоя, был бы под силу молодому, здоровому организму; ему же, обремененному тяжкими недугами, нужнее было спокойствие. По словам пользовавшего его доктора Остроумова, он не успевал остывать и приходить в нормальное положение, и это — при болезни сердца, удушье и ревматизме.
Посещая его почти каждый день, я видел, в каком состоянии он возвращался со службы. Усталый, измученный, с потухшим взглядом, он опускался в кресло и в продолжение некоторого времени не мог вымолвить слова… «Дай мне опомниться, прийти в себя, — начинал он, — я сегодня чуть не умер; мне не хватало воздуха, нечем было дышать… ревматизм не позволял от боли пошевелить руками… народу, с которым надо было объясняться, пропасть… потом доклады — я сегодня подписал шестьдесят бумаг, — и вот видишь, в каком состоянии воротился домой…»
Едва отдохнув, вечером он отправлялся в театры, большею частью посещая тот и другой; волновался там, видя какие-либо неисправности, и дома засыпал беспокойным, тревожным сном. Такова была его жизнь в последнее время.
С грустью каждый день я убеждался, что он не только не работник, но и не жилец на белом свете.
К довершению несчастия, перед своим отъездом в деревню он простудился; ревматические боли усилились в крайней степени; по целым часам он не мог пошевельнуться, перенося ужасные страдания. Доктор объявил, что нет более никакой надежды, и через три дня по приезде в деревню, 2-го июня 1886 года, его не стало…
КОММЕНТАРИИ
правитьФедор Алексеевич Бурдин (1827—1887) в 1841 году поступил в московский Малый театр суфлером, а через два года был принят в его труппу. С 1847 по 1883 год Бурдин — артист Александринского театра в Петербурге, где выдвинулся исполнением в пьесах Островского ролей Бородкина («Не в свои сани не садись», 1853) и Мити («Бедность не порок», 1854).
Человек образованный, Бурдин ненавидел пошло-развлекательную драматургию, все более заполонявшую русскую сцену. Будучи членом Литературно-театрального комитета и имея большие связи в цензуре и театральной администрации (см. прим. 22 к воспоминаниям П. М. Невежина, стр. 564), Бурдин энергично защищал прогрессивную драматургию и, в частности, пьесы Островского. Драматург высоко ценил эту деятельность Бурдина. В конце октября 1866 года он писал ему: «Если б у нас было побольше людей таких, как ты, то есть так же близко принимающих к сердцу драматическое искусство, было бы гораздо лучше и для авторов, и для артистов» (Островский, т. XIV, стр. 142; см. также воспоминания П. М. Невежина, стр. 266—267).
Как актер Бурдин отличался добросовестностью исполнения, но часто переигрывал, причем столь явно, что А. А. Григорьев окрестил манеру его игры «бурдинизмом». Островский видел актерские недостатки Бурдина, указывал ему на них (см., например, прим. 13 к воспоминаниям П. Д. Боборыкина, стр. 550), но, высоко ценя поддержку, которую Бурдин оказал ему в самом начале его драматической деятельности и продолжал оказывать в последующее время, он предпочитал его многим другим артистам.
Воспоминания написаны вскоре после смерти А. Н. Островского и напечатаны в журнале «Вестник Европы», 1886, N 12.
1 См. прим. 4 к воспоминаниям И. А. Купчинского, стр. 559.
2 См. прим. 33 к воспоминаниям С. В. Максимова, стр. 527.
3 См. прим. 14 к воспоминаниям Н. В. Берга, стр. 513, и прим. 39 к воспоминаниям С. В. Максимова, стр. 528.
4 В этой статье Ф. А. Бурдин вспоминает об опасениях театральной дирекции перед постановкой комедии, в которой выводился безнравственный дворянин.
Премьера комедии состоялась в Москве 14 января, а в Петербурге 19 февраля 1853 года.
5 Комедия А. В. Сухово-Кобылина. Впервые поставлена в Малом театре 28 ноября 1855 года.
6 Сам драматург говорит о 500 рублях (Островский, т. XII, стр. 66). «Бедная невеста» была не второй, а третьей пьесой Островского, попавшей на сцену (второй пьесой было «Утро молодого человека»). В Малом театре премьера состоялась 20 августа 1853 года, в Александрийском — 12 октября того же года.
7 «Детский доктор» — драма О. Анисе-Буржуа и д. Деннери, перевод П. В. Востокова (Караколпакова) (сезон 1856—1857 года).
8 «Дон Сезар де Базан» — «Испанский дворянин», комедия Ф. Дюмануара и А. Деннери в переделке К. А. Тарновского и М. Н. Лонгинова (сезон 1856—1857 года).
9 Воспоминания о цензурных злоключениях Бурдина с пьесой Островского «Картина семейного счастья» опубликованы под заглавием «Материалы для истории русского театра» в журнале «Вестник Европы», 1901, N 10.
10 Рукопись комедии «Картина семейного счастья» с резолюциями Дубельта хранится в Центральной театральной библиотеке имени А. В. Луначарского в Ленинграде.
11 В описываемое Бурдиным время начальниками III Отделения императорской канцелярии последовательно были: в 1839—1856 годах — Л. В. Дубельт, в 1856—1861 годах — А. Е. Тимашев, в 1861—1864 годах — А. Л. Потапов.
12 «Воспитанница», законченная Островским 7 декабря 1858 года, запрещена к сценическому представлению 23 октября 1859 года в связи с нараставшими волнениями крестьян. У А. Л. Потапова о ее дозволении Бурдин хлопотал по просьбе драматурга в декабре 1861 года, но безуспешно. Пьеса разрешена к представлению временно замещавшим Потапова Н. Н. Анненковым в начале сентября 1863 года. Тогда же была разрешена к представлению и ранее запрещенная пьеса И. С. Тургенева «Нахлебник».
13 В связи с ширившимся крестьянским движением в России и восстанием в Польше цензура не решилась выпустить на сцену пьесу, где изображено народное движение за независимость родины и резко критикуются правящие классы. 7 октября 1863 года пьеса «Козьма Захарьич Минин, Сухорук» была запрещена к постановке. Разрешена — 12 октября 1866 года лишь после того, как Островский несколько ослабил обличительное звучание пьесы.
14 Комедия «Доходное место», опубликованная в журнале «Русская беседа», 1857, N 1, была разрешена к постановке 19 сентября 1857 года, но в день премьеры в Малом театре, 16 декабря 1857 года, была запрещена. Цензуру испугала в пьесе резкая критика взяточничества и карьеризма. «Доходное место» было разрешено к представлению лишь 13 июля 1863 года благодаря хлопотам И. Ф. Горбунова и Е. М. Левкеевой.
15 См. прим. 77 к воспоминаниям С. В. Максимова, стр. 533.
16 Очевидно, имеется в виду П. Д. Боборыкин.
17 См. письма А. Н. Островского к Ф. А. Бурдину от 24-25 сентября 1866 года, от 23-24 октября 1868 и 12-13 февраля 1869 года (Островский, т. XIV, стр. 138, 170, 172).
18 Постановке пьесы «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» А. Н. Островского препятствовала администрация императорских театров, противопоставляя ей уже прошедшую в Петербурге пьесу «Дмитрий Самозванец» Н. А. Чаева.
19 Письмо от 27-28 октября 1866 года (Островский, т. XIV, стр. 144).
20 Письмо министру императорского двора графу В. Ф. Адлербергу А. Н. Островский отправил в конце октября 1866 года (Островский, т. XIV, стр. 143). В дело вмешался также М. Н. Островский, стоявший тогда во главе ревизионной комиссии Государственного контроля. В личной записке гр. Адлербергу М. Н. Островский обратил внимание на то, что постановка пьесы Островского в Малом театре обойдется много дешевле постановки «Дмитрия Самозванца» Чаева в Большом. Это убедило министра, и премьера пьесы Островского состоялась 30 января 1867 года. В Петербурге она была поставлена лишь 17 февраля 1872 года.
21 Письмо это не от 27, а от 24-25 сентября 1866 года. См.: Островский, т. XIV, стр. 138.
22 См. прим. 4 к воспоминаниям П. Д. Боборыкина, стр. 549.
23 См. прим. 27 к воспоминаниям П. М. Невежина, стр. 565.
24 См. прим. 77 к воспоминаниям С. В. Максимова, стр. 533, и прим. 15 к воспоминаниям Н. А. Кропачева, стр. 557.
25 См. прим. 7 и 11 к воспоминаниям П. М. Невежина, стр. 562.
26 С 1 января 1886 года А. Н. Островский был назначен заведующим репертуарной частью московских театров, Малого и Большого, и руководителем театральной школы.