Из Турина (Добролюбов)

Из Турина
автор Николай Александрович Добролюбов

Опубл.: 1863. Источник: az.lib.ru

H. A. Добролюбов Из Турина

H. A. Добролюбов. Собрание сочинений в девяти томах.

Том седьмой. Статьи и рецензии (1861). «Свисток» и «Искра»

М.-Л., Государственное издательство художественной литературы, 1963

Европа, как вы знаете, превратилась теперь в «говорильню», как перевел бы покойный Шишков слово «парламент».¹ Не говоря об Испании и Греции, даже во Франции устроилась маленькая говорильня. А уж на что, кажется, молчаливее нынешней Франции: вот уж десять лет только тем и занимается, что ищет разгадки судеб своих в «Монитере», заслужившем от самих же французов прозвание немого (правильнее бы: косноязычного).²

Но как ни занимательны греческие, испанские, прусские и французские речи — всех их любопытнее представляется для просвещенной Европы, а следовательно и для меня, вновь устроенная говорильня в Турине. «Идея итальянского парламента, — говорил мне один наш соотечественник благороднейшего образа мыслей,³ — имеет в себе что-то великое и симпатичное. В нем осуществляется мысль единства Италии, залог солидарности и братства народов, забвение старинной вражды и городовых раздоров, столько веков губивших жизнь и свободу этой чудной страны. Мне кажется, даже иностранцу невозможно будет без особенного сердечного волнения видеть это величавое собрание мужей совета, которые приходят со всех концов нового царства, представляя в лице своем интересы народа, еще так недавно не смевшего и думать о своих интересах. Подумайте…»

Впрочем, я вам пишу письмо из Турина, а красноречивый соотечественник мой говорил мне все это во Флоренции. Следовательно, оставим его в стороне, тем больше что он не обладал достоинством краткости. Скажу только, что отчасти по его внушениям, а отчасти и по влечению собственного сердца я оставил град Медичисов, Леопольдов и Риказоли⁴ и поспешил в Турин, как раз к открытию парламента,

Самого открытия я не видал: отправился поздно, прождал парохода в Линорно и опоздал к поезду железной дороги в Генуе. Но тем не меньше я застал Турин в полной «парадной форме»: на piazza Gastello, перед «дворцом» Мадата,⁵ было воткнуто множество шестов, мешавших свободному проезду экипажей и украшенных трехцветными знаменами; между этими шестами и между портиками, составляющими гордость улицы По, были протянуты какие-то гирлянды; по всем улицам торчали из окон национальные знамена с савойским крестом посредине; стены там и сям были покрыты каракулями, «хотевшими сказать» (по итальянскому выражению): viva Vittorio Emmanuele, re d’Italia!..^[1] Словом, видно было, что город торжествует…

Было это в воскресенье. Отправился я на piazza Castello и вижу — народ валом валит ко дворцу. Пошел и я. Дошел до ворот внутреннего двора, просился было и во внутренность, но не пустили: часовые стоят с ружьями и пропускают только кареты. В первый проезд мой через Турин я не только на дворе был, но и дворец осматривал; поэтому такая строгость несколько удивила меня. Спрашиваю о причине; говорят, что дворец осматривать можно было, когда его величество был в Неаполе, а теперь и на двор нельзя войти простому человеку, ибо у его величества торжественная аудиенция по случаю поднесения ему новой короны гражданами Турина. Понял я тогда свое неразумие и смиренно остановился перед воротами — смотреть на генералов, выходивших из карет. Генералов было много, народ глядел с любопытством на их мундиры и время от времени произносил известные имена, только, кажется, не всегда впопад. По крайней мере возле меня слышалось два раза: Чальдини, Чальдини, — хотя, разумеется, Чальдини был в это время под Мессиной, обдумывая свое знаменитое письмо к генералу Фергола… Но народу, по-видимому, не было никакого дела до Мессины, равно как и до Чивителлы дель Тронто: ему просто хотелось посмотреть — каков-то, мол, должен быть из себя Чальдини, о котором говорят так много и которому даже лавровый венок из золота делают…⁶ Несколько дней спустя любопытство народа насчет Чальдини было возбуждено и удовлетворено другим образом: в окне одного магазина золотых вещей выставлен был пресловутый венок. В течение целой недели, раз по шести в день, приводилось мне проходить мимо этого магазина в различные часы, но только один раз, ранним утром, удалось, читая газету, дождаться возможности продраться к окну и взглянуть на этот довольно жиденький презентик. Человек пятьдесят постоянно находилось у окна во все время, пока венок был выставлен. Подобное стечение любопытных зрителей я помню только перед балаганом Юлии Пастраны в Петербурге, в последнюю масленицу ее жизни.⁷ Говорят, впрочем, что то же самое, и даже в больших размерах, было перед зданием Инвалидов, в первое время после того, как привезли туда тело Наполеона.⁸

Но я отвлекаюсь от рассказа о короне, поднесенной Виктору Эммануилу. Оказалось, что это было вовсе не торжественное освящение нового царства, как я подумал с первого раза, а просто частная любезность туринских граждан. Вследствие того все дело и устроено было таким домашним образом. Я постоял, послушал, что говорят, половины не понял, и вышел опять на piazza Castello. Там тоже кружок народа: слепой старик поет и играет, маленькая девочка пляшет, по временам и старик подплясывает; простонародье наслаждается этим, как истинным представлением, и в заключение бросает несколько сольди; люди хорошо одетые и, как по всему видно, образованные — тоже останавливаются на несколько минут, смотрят в средину кружка с улыбкой презрительного сожаления и спешат удалиться, прежде чем девочка начнет обходить кружок с своей чашечкой.

Несколько дальше показываются разные райки — разумеется, Палестро, Сольферино, Кастельфидардо⁹ и другие пьемонтские торжества; Гарибальди, впрочем, тоже не исключен, хотя его история как-то и не совсем легко входит в картину, где надо непременно представить резню.

В другом углу обширной площади еще кружок: пьемонтский Леотар¹⁰ забавляет публику своими прыжками; с ним прыгает, возится и прибаутничает вертлявая женщина в коротком платье. Подошедши ближе, вы видите, что прыгун — пожилой, истощенный человек, а женщина — старуха с поврежденными, слезящимися глазами. Сделав игривое движение, она раскрывает рот, чтобы засмеяться: оттуда выглядывают несколько черных зубов, а по щеке катится гной, накопившийся под глазами. Другая женщина, тоже пожилая и очень уродливая, стоит и бьет в барабан. Представление идет не очень усердно; заметно, что фокусники стараются протянуть время, пока народ наглядится на великолепные кареты и золоченые мундиры и отхлынет от дворцового подъезда на площадь.

Но еще прежде, чем кончилась дворцовая аудиенция, через площадь начинается какое-то новое движение: площадь пересекают люди, проходящие через нее, очевидно, не для забавы, а за делом. По количеству женщин, проходящих мимо меня с книжечками в руках, догадываюсь, что все шествие направляется к полдневной мессе. Оборачиваюсь, чтобы спросить, в какую церковь все это стремится; мне над самым ухом раздается: «Спички, спички скоровоспалительные!» Смотрю: детина в красной рубахе,¹¹ совершенно уже вытертой. «Вы гарибальдинец?» — «Да, сударь». — «Что же это вы так теперь?..» — «Что же, сударь, делать! Надо есть что-нибудь… правительство не хочет давать нам никакого пособия… Хочет, чтоб мы в регулярные солдаты перешли…» — «Так что же?..» — «Помилуйте…»

Нас прервал господин, потребовавший спичек. Я спросил о церкви. Господин очень любезно объяснил мне, что все стремятся в собор San Giovanni послушать одного монсиньора, проповедника, знаменитого своим либерализмом и навлекшего на себя даже негодование клерикальной партии за крайнюю смелость своих идей. Захотелось мне послушать либерального монсиньора: я этаких никогда не слыхивал и не видывал. Пошел и я в собор. Народу, точно, было множество, но проповедник имел сильный голос, и мне не было надобности продираться слишком вперед, чтобы слышать его. Первые слова, дошедшие до моего слуха, были следующие: «Мы — черви ничтожные, мы — пыль и грязь, и мы смеем надеяться на свои силы! Мы во грехах зачаты, во грехах рождены, мы слепы, и наги, и нищи, и беспомощны…» и пр. Вся проповедь была в этом роде. Я задал себе вопрос: почему же считают его либеральным? И решил так: верно, все думают, что он говорит так о слепых, нищих, распевающих веселые песни, и о гарибальдийцах, лишенных пособия от правительства.

Вечером пришлось мне познакомиться ближе с либеральным монсиньором: прихожу в свою гостиницу обедать, гляжу, монсиньор как раз против меня. Я его сейчас же насчет либерализма: оказывается точно, что Австрию не любит, над Бомбичелло¹² смеется, очищения Рима французами ожидает спокойно и против Гарибальди ничего не имеет. Но гарибальдийцев не любит: это, говорит, народ непокорный, буйный, хотят получать пособие и ничего не делать. «Отчего же вы думаете, что они не хотят ничего делать?»¹³ — «Разумеется, не хотят; потому что им предлагают вступить в регулярные полки, — не хотят». — «Да ведь их там трактуют-то очень плохо». — «Не верьте, не верьте! Это они говорят, чтоб оправдать себя; а им просто не нравится дисциплина». — «Но все говорят, что дисциплина, какой требует Фанти,¹⁴ и бесполезна и обременительна в высшей степени; и притом волонтеры всё еще надеются идти с Гарибальди на дело, а в пьемонтском войске, кроме дисциплины, им и дела-то нет никакого. А раз вступивши и войско, ведь уж нельзя будет его оставить: будут судить как дезертира… Каково же было бы, например, хоть бы венецианским волонтерам сидеть где-нибудь в пьемонтском гарнизоне, между тем как снарядилась бы новая экспедиция Гарибальди?» — «О, не говорите мне про Венецию: я сам венецианец и всей душой желаю освобождения моей родины. Но именно для этого-то и нужна дисциплина; без нее ничего не сделаешь… Только беспорядки одни, анархия». — «Да помилуйте, служили же они при Гарибальди: какой же он анархист?..» — «О Гарибальди кто говорит: он человек честный и преданный королю… Но его именем пользуются — знаете для каких целей?.. Знаете ли вы, — добавил монсиньор-венецианец, понизив голос и приняв таинственный вид, — знаете ли, что между этими волонтерами есть… маццинисты?..» Тон, каким произнес проповедник последнее слово, способен был устрашить и не такого робкого человека, как я… Поэтому я осмелился сделать только одно замечание: «Но ведь сам Маццини отказался на этот раз от противодействия пьемонтскому правительству и даже напротив — хотел помогать ему…»¹⁶ — «О, избави бог от этой помощи: это бы значило отдать власть в их руки, а они только этого и добиваются…»

Вообще из разговора с проповедником я убедился, что он действительно либерал в самом точном смысле этого слова.

На другой день отправился я в парламент. Депутаты помещаются в зале, нарочно устроенной в Кариньянском дворце по случаю непредвиденного приращения парламентской семьи. Зала, впрочем, не столько величественна, как можно бы ожидать. Амфитеатр на 500 человек, затем галереи: прямо за верхними скамьями — для дипломатического корпуса, администрации и журналистов; повыше — для особ с билетами, и отдельно — для женщин; еще выше — tribuna pubblica,^[2] иди, кто хочешь, никому не воспрещается, ибо там уж ничего не видно и не слышно. Зала, само собою разумеется, украшена гербами всех итальянских провинций и портретом Виктора Эммануила во всей его величавой грации, так хорошо известной во всей Европе. Здесь сделаю кстати одно замечание: в этом портрете, который, как официальный, должен быть верен, усы Виктора Эммануила имеют не такой большой загиб кверху, как изображают обыкновенно на других портретах.¹⁶ По сторонам портрета две подписи — направо: «4 марта 1848 года», налево: «18 февраля 1861 года».¹⁷ Кратко, но точно, красноречиво и многознаменательно!!. В средине зала устроена лавочка бумаги, перьев, конвертов и прочих канцелярских принадлежностей. Я с некоторым изумлением спросил, зачем же тут эта лавочка; но сосед мой довольно сурово объяснил мне, что это вовсе не bottega, a места для министров, президента, вице-президентов и секретарей. Перед ними-то и стоят столы с грудами бумаги, конвертов, перьев, облаток, печатей и всего, что составляет принадлежность всякой благоустроенной канцелярии.

Мне пришлось сесть на левой стороне, следовательно видны были преимущественно депутаты правой и центра. Еще до начала заседания я принялся рассматривать физиономии: одна из них показалась мне знакомою, смотрю — точно Кавур, как его рисуют на портретах, только молодой. Спрашиваю: неужели это Кавур, такой молодой?.. Сосед усмехается и говорит: «Он, точно, похож на Кавура посадкой, и его иногда в насмешку называют сыном Кавура… Это адвокат Боджио… говорит он очень хорошо…» И я вспомнил, что Боджио был один из людей, наиболее оскорбивших Гарибальди во время парламентских рассуждений о Ницце; потом — что Боджио есть автор одного ловкого памфлета «Cavour о Garibaldi?»,^[3] в котором, под предлогом восхваления героизма Гарибальди, он объявляет его неспособным к делам и не стоящим мизинца графа Кавура.¹⁸ Таков был первый представитель итальянского народа, с личностью которого я познакомился. Личность, надо сказать правду, — непривлекательная: маленький, толстенький, оплывшее лицо, вечное выражение бесстыжего, цинического самодовольства и эта бесцеремонность манер, взглядов и усмешек, которая так вызывает на оплеуху… Впрочем, по всей вероятности, он будет играть роль — если не в судьбах Италии, то в министерских и дипломатических передних.

Второе лицо, привлекшее мое внимание, было, как вы догадываетесь, — сам Кавур, настоящий. Этого описывать нечего: г. Капустин или г. Берг, г. Феоктистов или князь Д--ой, наверное, уже познакомили с ним русскую публику в своих писаниях,¹⁹ которых я, к величайшему прискорбию моему, не читал. Но не могу не заметить одного обстоятельства, всем известного: и мне самому показалось сначала, что Кавур имеет привычку беспрестанно потирать себе руки в знак удовольствия. А между тем это несправедливо: большею частию он держит руки в кармане, а то перебирает ими конверты и бумажки, лежащие перед ним… Но у него фигура такая, что каждому, кто только взглянет на него, сейчас же и представляемся потиранье рук в знак удовольствия. Видно, что весельчак и фортуною взыскан!..

Я, признаюсь, с некоторым нетерпением ожидал, что будет делать почтенное собрание «мужей совета». В самом деле, положение Италии затруднительно: внутри и вне столько вопросов и требований, что есть о чем потолковать, — была бы охота! К парламенту же имеют доверие, от него ждут решения… Что-то он скажет?..

Вышел какой-то господин и начал читать: община такая-то, состоит… вотировало столько-то, за г. такого-то столько-то… и т. д. Перед господином ворох бумаг, а когда он все их перебрал, вышел другой, и перед ним положили ворох еще больше… Затем третий, четвертый и т. д. … Это — поверка выборов… «Да ведь уж парламент открыт целую неделю (это было 25-го), — заметил я соседу, — что же они делали все это время?» — «А много было приготовительных работ, да и поверка-то ведь нелегка. Сами посудите — четыреста депутатов, по пятьдесят в день, так и то восемь заседаний. А вот как спорные выборы будут докладываться, так и с десятком дай бог справиться в одно-то заседание…» «Вот оно что! — подумал я. — А мы-то волнуемся: вот парламент открыт, на днях будут о судьбах Италии рассуждать… Некоторые даже мечтали, что от оборота парламентских прений будет зависеть решение или отсрочка обещанного Гарибальди похода в марте месяце».²⁰ А представители народа, как видно, вовсе не торопятся приниматься не только за дело, а даже и за рассуждения-то… Ходят себе каждый день в камеру и выслушивают доклад о том, что граф Камилло Кавур избран там-то и теми-то, маркиз Густав Кавур — там-то и столькими-то, и т. д. — Меня тоска взяла, и я опять принялся рассматривать «почтенных» (onorevoli). В частности, мало было фигур замечательных, но в совокупности своей камера представляла действительно нечто внушающее: никогда я не видывал такого собрания плешивых и седых волос! Для развлечения я принялся считать лысины и на одной правой насчитал 63, а между тем²¹ в сборе было всего около 200 человек в это заседание… Да еще я не считал в числе лысых таких, как Кавур, например, а брал в расчет только лысины настоящие, открытые, или такие, которых уж и закрыть нельзя иначе, как париком…²²

Поверка спорных выборов в следующие заседания представляла для меня еще более интереса в физиологическом отношении.²³ Но чтобы рассказать о них, может быть не лишними будут некоторые замечания относительно нынешних выборов в Италии.

По уверению благомыслящих журналов Италии и Франции, — «страна дала великое доказательство своего доверия к министерству, выбрав в парламент почти повсюду министерских кандидатов и одобрив едва десятую долю кандидатов оппозиции. Ни ораторские таланты, ни смелость идей, ни ловкость поведения, ни даже влияние Гарибальди не могло спасти оппозицию. Гверрацци и Монтанелли, столько лет удивлявшие камеру своим красноречием, Мордини, так искусно державший себя в Сицилии, Бертани — ближайший друг Гарибальди, — все провалились, потому что народ чувствует потребность не в этой сумасбродной партии, а в людях благоразумных, умеющих твердо и прочно основать единство и свободу Италии, способных выдержать себя перед лицом всей Европы».²⁴ Так говорят «Constitutionnel» и «Patrie», так пишут «Opinione», «Gazzetta di Torino», «Perseveranza» и другие благородные и умеренные (moderate) газеты.²⁵

Журналы оппозиции кричат, напротив, о подкупе, обмане, устрашении и прочих административных мерах, употреблявшихся при выборах. Я, разумеется, оппозиции никогда не верю: она всегда делает из мухи слона и беснуется из-за таких вещей, которые совершенно натуральны, как неизбежная принадлежность известного порядка дел. Например, до сих пор не проходит трех дней, чтобы в оппозиционных журналах не было выходки против продажи Ниццы и Савойи;²⁶ но, во-первых — одна брошюра, сочиненная кем-то вроде Боджио («Le ministro Cavour dinanzi al parlamento»^[4]), весьма справедливо возражает, что Ницца и Савойя «не проданы, а сами уступили себя»; во-вторых, что за необыкновенная вещь — дипломатическая сделка об уступке одной области взамен другой?.. Так и здесь: что удивительного, что министерство старалось подобрать депутатов, которые бы поддерживали его политику? Вопрос может быть в том: в какой мере народ был расположен к кандидатам той и другой стороны, и вот здесь-то оппозиция сама впадает в иллюзию, простительную ей только по ее младенчеству. Она воображает, что народ к ней расположен более, чем к министерству! В декабре прошлого года и даже в начале января печатно высказывались надежды оппозиции иметь большинство в парламенте. В конце января приверженцы оппозиции говорили, что еще есть надежда на южные провинции, и только уже в феврале, по окончании выборов, убедились, что они уничтожены окончательно, и тут-то принялись кричать о нечестном поведении министерства. А министерство действовало совершенно так, как ему и следовало: хлопотало о своих кандидатах, которые и сами за себя хлопотали, и предупреждало народ против людей, казавшихся ему опасными. Правда, было несколько местностей, где чиновники (uffizio) увлеклись неразумным усердием. Например, в Аччеренце большинство получил Саффи, бывший триумвир римский,²⁷ a uffizio провозгласили избранным его противника. Но зато парламент и признал выборы недействительными и велел произвести новые. Правда, что в некоторых общинах или коллегиях (collegio) меньшинство избирателей протестовало, свидетельствуя о подкупе. Но и тут парламент поправлял по возможности неловкость своих агентов: когда дело было уж очень скандалезно, то он наряжал следствие. Так было с банкиром Дженнеро (во французских журналах окрещенным Гверрерою), который обещал 40 000 франков на благотворительные учреждения, развозил избирателям визитные карточки с какими-то великолепными титулами и письмо Кавура, благоприятное для его избрания, — не говоря, разумеется, об обедах и других обыкновенных средствах. Хотя и это дело можно было запутать, но парламент предложил судебное исследование, которое теперь и производится. Во всех же других случаях вина министерства состояла в том, что местные власти обыкновенно затягивали или вовсе отказывали в позволении прибивать на улицах и раздавать афиши, рекомендующие противных депутатов, тогда как афиши в пользу министерских распространялись всеми мерами, совершенно беспрепятственно. Так случилось, например, в коллегии Ланчирано с Биксио, которому правительство противопоставило какого-то Антония Галленгу.²⁸ Так, говорят, было с Гверрацци и Медичи. Но в этом-то факте, кажется, и могла бы оппозиция увидеть, как она ничтожна: ее кандидатов, даже таких, как Биксио, Медичи, Гверрацци, народ не знает без рекомендаций!.. Когда приходится выразить свою доверенность, то большинство больше верит своему местному чиновнику, нежели этим людям, имена которых так знакомы Италии и Европе, — по нашему мнению!.. И оппозиция, не позаботившаяся прежде о популярности своей партии в народе, теперь плачет о том, что ей не дают свободно прибивать к стенам похвальные афиши насчет ее кандидатов!.. Какова наивность!

Все дело в том, что партия оппозиции и в Италии, как везде, не связана с народом практически. Когда народ знает, что ему делать, то принуждать его делать противное — бесполезно и даже опасно. Никому и в голову не могло прийти противодействовать выбору Гарибальди, например. Так точно мы видим, что, несмотря на все нежелания министерства, в Сицилии избран был Криспи; в Генуе не могли помешать выбору Биксио. Правда, что в Сицилии были также избраны Ла Фарина и Кордова, два раза оттуда выгнанные — в первый газ Гарибальди, а потом народом,²⁸ и эти выборы очень положительны; но, с другой стороны, никто не отвергает, что Ла Фарина человек очень ловкий: раза три последовательно надувал он Гарибальди и опять заставлял его мириться с собою. Гарибальди очень добр, но кто же не знает, что народ везде бывает добрее всякого Гарибальди?

Если бы оппозиционная партия итальянцев могла читать мое письмо, то, вероятно, осердилась бы на меня, но я должен сказать, что в объяснениях нынешних выборов министерство, мне кажется, ближе к истине, нежели его противники. Верно по крайней мере то, что народ не с ними, не знает их и не понимает. Может быть, это для кого-нибудь и покажется прискорбным, но что же делать?.. Таковы факты. Если где и казалось вероятным избрание какого-нибудь радикала, то стоило министерской партии описать его как красного, террориста, жаждущего крови и раздоров, и все от него отказывались. Так и случилось, например, сколько я знаю по журнальным протестам, с Альберто Марио и Маврицио Квадрио.³⁰ Насчет других брошены были сильные сомнения в честности, и этому обстоятельству обязаны своей неудачей — Бертани, Мордини, Монтанелли. Но главное то, что народ привык уже считать свою судьбу зависящей от тех, кто там, повыше, занимает министерские, губернаторские и другие места. Ему странным кажется вдруг ни с того ни с сего отвергнуть человека, который приятен властям или даже сам был властью. Да это кажется странным часто не только большинству, всегда очень скромному и консервативному, а даже и самой оппозиции, подчас такой беспокойной. Во Флоренции, например, радикалы кричали против деспотизма Риказоли, против его реакционных мер, непотизма,³¹ введенного им, и пр. и пр. А когда пришло время выборов, — не могли ему противника выставить!.. Точно так немало было криков в Неаполе против Либорио Романо,³² и, несмотря на то, он успел устроить свое избрание в осьми коллегиях!.. Как же, в самом деле, забраковать человека, бывшего в некотором роде нашим правителем?.. Для этого нужно, чтобы правитель был по крайней мере Бурбоном…³³

До какой степени правительство, или, правильнее, министерство, пользуется влиянием, видно из истории Дженперо, о котором я говорил выше: письмо Кавура, о котором упоминается в процессе, было от маркиза Густава Кавура, брата министра, но Дженнеро воспользовался просто именем Кавура, и один из депутатов в камере серьезно допрашивал, было ли письмо подписано: «Густав Кавур» или просто «Кавур». Как видите — простое объявление, что «Кавур желает такого-то», имело при выборах значение в том же роде, как и денежное пожертвование. Радикалы утверждают, что для свободы выборов нужно было министерству совсем не вмешиваться, оставляя неизвестным, кого он желает, кого нет. Но нелепость подобного требования очевидна: если бы и министерство и оппозиция (как следует в таком случае по справедливости) воздержались от всякого участия в выборах, то выборы и состояться бы не могли, — это ясно. А что министерство вышло на борьбу с большими силами, нежели оппозиция, и что употребило свои силы в дело, — в этом винить его трудно. Говорят, что в этом случае правительство унизило себя, действуя как партия, а не как правительство; но ведь это игра слов, да и игра-то, основанная больше на азиатских понятиях о правительстве, нежели на тех, какие прилично было бы иметь передовой партии освобождающейся Италии.

Полезно ли для итальянцев такое доверие к Кавуру и министерству — это другой вопрос; но что оно полезно для Кавура, в этом не может быть никакого сомнения. Оно удерживает за ним власть, а власть дает ему не только почет, но и значительные материальные выгоды. Как враги, так и друзья его в Пьемонте говорят откровенно, что он никогда не упускает случая извлечь все возможное из своего положения. Чтобы не повторять сплетен, приведу два маленькие образчика, получившие официальную гласность.

В новом тарифе, изданном несколько лет тому назад в Пьемонте, наложена была необычайно высокая пошлина на ввоз фосфора. Всем это казалось непонятным, пока не узнали, что граф Кавур находится в доле в одной фабрике химических составов, и в особенности фосфора. Тогда один депутат потребовал объяснений в парламенте. Кавур отказался, прикинувшись обиженным. Дело кончилось ничем.

Другой случай лучше. Во время неурожая и страшной дороговизны хлеба в Пьемонте вдруг узнается, что Кавур — главный акционер Коллежской мельницы, известной тем, что она постоянно барышничала, скупая хлеб в зерне и муке. Журналы закричали, говор распространился; в один вечер толпы собрались под окнами великолепного дома Кавура, прося хлеба. Кавур велел разогнать их вооруженной силе; произведено было, говорят, и несколько арестаций.

На днях мне случилось говорить с одним почтенным туринцем, добродушно восхищавшимся тем, что граф Кавур — человек очень ловкий. Желая слышать объяснение с этой стороны насчет приведенных фактов, я напомнил их моему собеседнику… «О, это что! — возразил он, — это безделица… Он делает обороты гораздо больше. Посмотрите, теперь Пьемонт совершенно на дороге Второй империи: у нас есть свои маленькие Миресы и Перейры,³⁴ в несколько лет сделавшиеся миллионерами, и все они приятели графа Кавура и без него положительно не могут шага ступить. На двадцать или двадцать пять миллионов, известных за Кавуром, наверное надо считать еще больше — скрытых в тумане…» — «Но ведь это с его стороны злоупотребление?..» — «Как вам сказать? Если быть уже слишком щепетильным и деликатным, то, пожалуй, и можно назвать это мошенничеством.³⁵ Но человек финансовый и государственный всегда видит в этом не более как ловкость, и оборотливость».

Ту же ловкость и оборотливость выказал Кавур и в составлении парламента, так как и тут дело касалось его личных интересов. Не говоря о частных случаях, надо указать вообще на поведение министерства во время выборов. Перед выборами, за несколько месяцев, надежды радикалов основывались на разладе Кавура с Гарибальди; но с конца декабря пошли слухи о сближении министерства с Гарибальди. Тюрр ездил на Капреру³⁶ с каким-то (будто бы) поручением от Кавура, сам Гарибальди собирался (будто бы) в Турин, раз даже написали, что он приехал туда и имел свидание с королем и с министром. Потом, разумеется, все это оказалось вздором; но добрые люди верили. В южных провинциях ожидалось большое сопротивление; но число избирателей было там страшно сокращено, потому что к выборам допускались уж не на тех основаниях, на каких вотировали присоединение, а на правах пьемонтского ценза, вне которого, разумеется, по бедности неаполитанских провинций, осталась огромная масса… К этому прибавляют еще, что самую осаду Гаэты³⁷ тянули нарочно затем, чтобы под страхом бурбонской реакции народ с большим усердием обращал взоры свои к Пьемонту и бросался в объятия министерства. В то же время сильно поддерживался слух и о переговорах с Римом. Все это, конечно, не осталось без влияния на выборы, тем более что в начале января все проекты Гарибальди относительно мартовского похода считались уже окончательно оставленными, а Франция была в положении более двусмысленном, нежели когда-нибудь…

Таким образом и составилась камера депутатов, смирная, покорная, мало того — экзальтированная поклонница графа Кавура. Писали, что на 440 депутатов было до 80 оппозиционных, но это разве с третьей партией, которая с президентом Ратацци тоже отошла к правой.³⁸ Теперь настоящую оппозицию представляют собою, может быть, только два человека в парламенте: Риччарди³⁹ и Криспи. Но Риччарди до того практичен и прост в своих возражениях, что кажется утопистом; над ним смеются и называют его eccentrico.^[5] A Криспи, как человек рассудительный, видит, что толку тут не добьешься, и молчит, не желая играть из себя Чацкого. Затем все остальные, как Депретис, Биксио, Брофферио (единственный оратор нынешнего парламента), Мавро Макки, Меллана, Раньери⁴⁰ и еще несколько человек — могут нападать на частности, но не в состоянии ухватить дело с корня: иные сообразить не могут, а у большей части духу не хватает. Да и как тут быть смелым: их человек 30, да и то с натяжкой, а против них 300 (присутствующих в парламенте).

Мне любо было видеть, как граф Кавур расхаживает по парламенту, пересаживаясь с одной скамьи на другую и удостоивая несколькими минутами разговора то того, то другого депутата (разумеется, всегда правой стороны и центра). Мне вспоминался гостеприимный знатный барин, назвавший к себе в деревню мелкопоместных гостей: Как торопливо наклоняется вперед, а иногда даже приподымается на своем месте депутат, если Кавур, проходя возле его, мимоходом протянет ему руку! Как заботливо сдвигаются «почтенные», к которым на край скамьи Кавур присядет на минуту, чтобы сказать несколько слов одному из них! Как просветлеет чело того счастливца, с которым граф поговорит милостиво! Каким вниманием, какими рукоплесканиями награждается каждое его слово! Другие члены парламента, после обычной формулы: domando la parola,^[6] — ждут звонка президента, чтобы не начинать речь среди общего шума. А Кавур едва только сделает вид, что хочет подняться, — в камере воцаряется молчание, и «domando la parola» графа всегда сливается с началом его речи… Говорит он плохо, очень плохо, и итальянцы говорят, что даже не совсем чисто по-итальянски, — но слушают его с напряженнейшим вниманием, и мне не раз казалось, что во время его речи уши большинства депутатов делаются заметно длиннее. При внимательном рассмотрении этот удивительный феномен объяснился тем, что очень многие, для лучшего слышания драгоценных слов, прикладывают к уху ладонь в виде трубочки. Общая тишина прерывается иногда только каким-нибудь Массари, Кордова или Бонги,⁴¹ которые крикнут: «benissimo! bravo!»^[7] — и затем раздадутся рукоплескания. По окончании речи обыкновенно взрыв аплодисментов. Граф опускается на свое место и хохочет, обхватывая руками одну из собственных ног, положенных одна на другую.

Есть фигуры, не внушающие никому особенной симпатии, но и не противные, — так себе, ни то ни се. Таких множество встречаешь на каждом шагу. Есть другие, для всех симпатичные, несмотря на разницу понятий и характеров; этаких, конечно, не всякому и встретить удавалось… Но есть еще сорт личностей — симпатичных для своей партии, но несносных до омерзения для противников.⁴² Таков представляется мне граф Камилло Бензо Кавур. Для меня, собственно, он — что такое? Я с ним дела не имел, ни разу не говорил и, по всей вероятности, никогда говорить не буду, следовательно судить о нем могу как человек совершенно посторонний. Но видевши и слышавши его несколько раз, я понимаю, что этакой человек может, несмотря на свое видимое добродушие и мягкость, довести до бешенства своих противников. Каждый взгляд, каждый жест его, будучи приятным для друзей как свидетельство фамильярности, в высшей степени обиден для противной партии. Когда он, держа в руках собственные ноги или заложив руки в карманы и выпятив свой тучный живот, обводит насмешливым взглядом всю камеру, для приятелей его и эта поза и этот взгляд очень симпатичны; но каково должно быть впечатление оратора «левой», который в это самое время выбивается из сил, чтобы оспорить какой-нибудь шаг министерства!.. И этого еще мало: Кавур послушает-послушает, посмотрит на оратора этак, как будто говорит ему: «ты, дескать, что? — стену лбом прошибить хочешь?» — потом мигнет своим приятелям или министрам, сидящим рядом, да как прыснет со смеху. В первый раз увидав это, я подумал, не показал ли кто ему пальца, как тому поручику, которому, по словам лейтенанта Жевакина,⁴³ подобного жеста достаточно было для смеха на целый день. Но мне объяснили, что такова «система» графа Камилло.

Однако ж я слишком много говорю о графе, забывая, что его уже изобразил не так давно друг мой Кондратий Шелухин.⁴⁴ Признаюсь, что друг мой был во многом прав, хотя и заврался, приписав радикальному журналу «Il Diritto» кавуровские тенденции, и хотя позабыл некоторые черты сходства двух графов. Так, например, не сказал он, что оба графа отличаются отсутствием ораторского таланта; что Кавур начал свое поприще в «Armonia», ультрамонтанском журнале, с которым теперь ведет страшную войну; что в начале 1848 года граф Кавур вошел в демократическое общество «Circolo politico», членов которого считают⁴⁵ теперь если не разбойниками, то чем-то гораздо хуже… и пр. и пр.

Обращаясь опять к парламенту, надо сказать о том, как производилась поверка выборов. Главный предмет споров был — избираемость или неизбираемость известного лица. По принципу, видите, не может быть избираем чиновник, получающий жалованье от правительства: с одной стороны, многие из таких чиновников находятся в таком положении, что имеют средства стеснять выборы; с другой — они все зависят от правительства и, следовательно, не могут совершенно свободно и самостоятельно защищать пред ним интересы граждан, — собственные интересы заставят их в большинстве случаев склоняться на сторону правительства. Эти резоны всем в камере были хорошо известны; по нельзя было без смеха слушать рассуждений, раздававшихся по этому поводу в парламенте. Самые горячие споры возбуждены были выборами Либорио Романо. Некоторые предлагали уничтожить все его выборы, потому что он — чиновник правительства, советник в luogotenenza, нечто вроде наместничества в Неаполе, следовательно и по закону и по здравому смыслу исключается из свободных выборов. Но до здравого смысла никому дела не было в камере, а с законом справились вот как: учреждение luogotenenza — временное и в законе не поименовано; жалованья Либорио Романо не получает, а получает вознаграждение — indennità; следовательно, ясно, что может быть выбран. Боджио к этому присовокупил, что, впрочем, если бы Либорио Романо очень дорожил депутатством, то подал бы перед выборами в отставку, как другие это сделали. Камера зашумела немножко, как будто обиделась таким презрительным обращением с ней. Можно было ожидать, что она решит; а так как Либорио не подал в отставку и, значит — депутатства не желает, то и утверждать его нечего. Но решить так — значило бы сказать, что и камера в Либорио Романо не нуждается, а на это, разумеется, ни у кого не хватило духу, и выборы были утверждены в семи коллегиях; в осьмой только оказалась какая-то неправильность. И никто не хотел или не мог сказать простой вещи, — что вознаграждение и жалованье — равно плата, выдаваемая правительством, и что по принципу временная-то должность еще более должна быть препятствием к выборам, нежели постоянная: постоянный чиновник более прочен на своем месте, а временный — вполне зависит с своей должностью от желания министерства, он должен заботиться о возможно дольшем сохранении своего места и затем обеспечить себе выход из него, иначе завтра его должность будет уничтожена, и тогда куда он денется, если скомпрометирует себя пред министерством?

Одобрив выбор советника наместничества, должны были, разумеется, одобрить и выборы всех, служащих в совете наместничества или каким бы то ни было образом принадлежащих к этому учреждению. Таким образом, вошли беспрепятственно и Ла Фарина, и Патерностро, и др.

Кажется, впрочем, что поверка выборов нужна была более для того, чтобы протянуть время, нежели для настоящей правильности состава парламента. Камеру вообще поверка эта занимала очень мало; половина членов не являлись вовсе; из присутствующих большая часть занималась разговорами, чтением газет и т. п. Один из членов, Меллана, отличился особенным усердием и беспрестанно останавливал докладчика замечаниями, что такой-то служит там-то, получает то-то и, следовательно, не должен бы быть избираем. Один из докладчиков, которого избрание тоже было сомнительно по закону, но несомненно по милости к нему Кавура, некто Патерностро, служивший беем в Египте, нахально заметил раз, что г. Меллана, кажется, специально занимается биографией каждого из депутатов. Камера захохотала при этом замечании!.. Меллана встал и объяснил, что так как они сидят здесь для поверки выборов, то он считал своим долгом следить по возможности за правильностью каждого из докладываемых выборов. На эту реплику тоже отвечали усмешкой…

Видя, что поверка выборов нескончаема, я стал помышлять, как бы удрать из Турина, потому что это город решительно без ресурсов для иностранца. Улицы ровные-ровные, без малейшего загиба, так что в каждый перекресток глядятся четыре конца города; дома — все похожие один на другой, точно казармы; огромные четырехугольные пустые площади — все это наводит тоску, которую и разогнать нечем. Ни замечательных галерей, ни зданий, ни окрестностей, ни мест публичных собраний, ни даже кабинета для чтения — ничего нет. То есть, если хотите, есть все; но в один день вы исчерпаете все удовольствия Турина, и назавтра уж не захотите к ним возвратиться. Вас поведут, пожалуй, и в картинную галерею, где страж ее с благоговейным замиранием голоса скажет вам, остановись пред картиною какого-нибудь Гавденцио Феррари: «Piemontesel»⁴⁶ Покажут и музей древностей, в котором есть диковинки вроде сфинксов, мумий и этрусских ваз. Потащут посмотреть и вооружения разных принцев Савойского дома, и (пятое полотенце, и Аронский манускрипт творения «О подравший Христу»,⁴⁷ замечательный уж не знаю чем. Но мало таких счастливых характеров, для которых могли бы усладить жизнь подобные достопримечательности. Я не принадлежу к их числу. Поэтому, промаявшись в Турине дней пять, я решился съездить, пока идет поверка выборов, в Милан и Венецию.

Не знаю, что было в парламенте от 12 до 14 марта: все это время я имел слабые сведения о туринских делах. В Венеции даже совсем ничего не знал, потому что туда не пропускается ли одного итальянского журнала — ни министерских, ни либеральной оппозиции, ни даже клерикальных. Из французских допущены «Débats» и «Indépendance»,⁴⁸ но с некоторыми ограничениями: считают, что доходит до читателей в Венеции из трех нумеров два, круглым счетом. При мне как раз дна дня сряду «Débats» не появлялось, кажется, по причине речи принца Наполеона.⁴⁹ После читал я в одном журнале, что в парламенте, между прочим, был вопрос о том, считать ли избираемым такого члена, который имеет два места: одно, исключающее его из выборов, а другое, допускающее избираемость? Писали даже, что вопрос решен был утвердительно, но я этому не совсем доверяю, — не потому, что это совершенно бессмысленно (это бы ничего),⁵⁰ а потому, что в «Opinione» была статья в противном духе. В той же статье, впрочем, упоминается, что прежде так именно и решалось: если по одной должности человек получает жалованье и не может быть избран, но по другой — может (в законе есть оговорка для некоторых, например профессоров, министров и пр.), то избрание утверждалось.

Пропустив интересные прения об этом предмете, я, конечно, много потерял; зато вознагражден был с избытком в заседание 14 марта.

Я был в Милане, и так мне было там хорошо, что хоть бы век остаться. На этот раз я нарочно пропускаю рассказ о моей поездке в Милан и Венецию, чтобы не увлечься свежими впечатлениями и не сбиться с толку. Скажу одно — что Милан, как чисто провинциальный город, с ума сходил от торжества, которое приготовлялось для Италии 14 марта, день рождения Виктора Эммануила и провозглашения нового Итальянского королевства. Дума сочиняла воззвание к гражданам, швеи были заняты приготовлением новых трехцветных знамен, собор был драпирован внутри все теми же тремя цветами, а снаружи подымались на вышину 250 футов газовые трубы — для иллюминации… Но все говорили: «Что-то в Турине будет? Вот там-то настоящий праздник! Там король, там большой военный парад будет, там парламент, иностранцы наехали, принца Наполеона ждут…» Соблазнился я и поехал в Турин.

Приезжаю; в шести гостиницах не нашел себе комнаты, едва уж в седьмой кое-какую достал втридорога. Это было поздно вечером 13-го. Ну, думаю, верно, большое будет торжество… На другой день выхожу прямо ко дворцу — ничего; на улицу, но — хоть бы одно знамя торчало где-нибудь; к парламенту — заседание в полдень. Догадался я, что, верно, торжество будет после парламентского вотированья, и пошел к одному приятелю, с которым мог удобнее достать себе место.⁵¹

Приятель объяснил мне, что торжества никакого не будет, развод отложен, празднованье будет на пасхе, а то, может, еще позже — в мае месяце. Дело, видите, в том, что из Парижа получены важные сообщения: принц Наполеон не едет в Турин, и провозглашению Итальянского королевства стараются дать как можно- менее шума и, с позволения сказать, гласности. В парламенте уж дело решено, провинции поздно останавливать; но по крайней мере столица-то сама воздержится от всяких манифестаций и проведет этот день прилично… Все-таки там будут не так раздражены…

Сообразив полученные мною объяснения, я невольно подумал: да что ж они, в самом деле, так торопятся с своим Итальянским королевством? Или боятся, что немножко позже уж нельзя будет его провозгласить? Или, в самом деле, хотят непременно презент устроить Виктору Эммануилу в день его рождения? Такая любезность в конституционном государстве, конечно, очень похвальна; но тогда бы уж надо было развернуться и сочинить настоящее торжество.

Я вошел в камеру, полный горестного предчувствия, что все предстоящее зрелище будет очень невинною комедией. Но общий вид собрания ободрил меня. Депутаты на этот раз собрались во множестве, так что не много было мест незанятых. Галереи, назначенные для зрителей, все полны… В Турине вообще парламентскими прениями интересуются мало, народ не толпится у входа и никто не посылает депутаций за билетами к влиятельным членам, как в Париже. Но на этот раз, видно, слух разошелся в народе, что готовится важная штука, и толпа набралась в парламент несметная. Даже tribuna delle signore^[8] была переполнена. Кавур не путешествовал по разным скамьям, а сидел на своем министерском кресле: ясно было, что дело идет не на шутку.

После нескольких обычных формальностей, чтения протокола предыдущего заседания, писем об отпуске некоторых депутатов пр. пышел на трибуну рослый господин, по имени Джордичини, и начал по тетрадке декламировать, что, дескать, Италия теперь — нация и что права Савойского дома на нее неопровержимы. Это было донесение комиссии, назначенной для рассмотрения проекта закона о провозглашении Виктора Эммануила королем Италии. Г-н Джорджини удачно выразился, что тут представляется не простой закон, а «крик энтузиазма, обращенный в закон». И чтобы показать это на деле, он, точно, кричал с большим энтузиазмом. Я пожалел только об одном: зачем не выучил он наизусть своего донесения. Если б он читал не но тетрадке, то его декламация и биение себя в грудь имели бы гораздо больше эффекта.

Однако ж чтение кончилось благополучно и покрыто было рукоплесканиями. Пришла пора прений. Президент предложил для прений проект закона, состоявший из единственной статьи: «Виктор Эммануил II принимает (assume) для себя и для своих преемников титул короля Италии». О чем тут препираться, думаете вы? Принимает так принимает — тем лучше. Рано немножко; лучше бы подумать о Риме и Венеции, да об управлении южных провинций, да об устройстве судьбы волонтеров, об улучшении участи работников, о сложении подати на военные издержки с Ломбардии, о выработке общего кодекса для всех провинций, и пр. и пр. Я и думал, что ораторы станут говорить в этом роде: «царство, мол, Итальянское пусть будет царством, только подумаем же, как его устроить…»

Но я очень ошибся в своих ожиданиях: ораторы и государственные люди тем и отличаются, что умеют находить в предметах такие стороны, на которые мы, грешные, не обращаем надлежащего внимания. Оказалось, что новый титул был предметом долгих и мучительных споров, сначала в частных совещаниях, потом в сенате, потом в журналах, потом между влиятельными депутатами, прежде чем дошел до публичных прений в парламенте. Во-первых, вместо преемников (successori) хотели поставить потомков (descendenti), и один журнал даже написал донос на тех, кто возражал против «потомков»: это, говорит, они всё хлопочут об ослаблении принципа наследственной монархии… Потом заспорили о том, как лучше сказать: «король Италии» или «король итальянцев»? Пробовали решать «от разума»: одни говорили, что «король Италии» — предоставляет большую свободу личности, ибо относится только к стране, а не к обитателям; другие возражали, что, напротив, «король Италии» значит, как будто страна — его собственность, между тем как «король итальянцев» говорит только, что он управляет итальянцами, будучи ими же избран к тому… Не успев на поприще «разума», принялись решать «от политики»: что итальянцы есть на свете, в этом никто никогда не сомневался, говорили одни; — но нам нужно теперь заявить перед Европою существование Италии как нации, как государства; вот почему следует сказать: «король Италии». — Но, возражали им, — дело не а территории, а в людях; когда мы скажем: «король итальянцев», то этим самым и покажем Европе, что мы сформировались в одну нацию, под одним королем, без всяких подразделений между собою… Видя, что и тут резоны равносильны, вздумали решить «от примера»: во Франции император называется императором французов, следовательно и мы скажем: «король итальянцев»… Но тут Англия подошла: Виктория называется королевою Британии, а не британцев… Вопрос запутывался все более и более…

И странное дело — толки о формуле — «Италии» или «итальянцев», да еще о первом или втором, — занимали туринцев не только в совещаниях государственных людей (тем, разумеется, что же и делать больше?),⁵² но и в простых беседах обыкновенных смертных. От нечего делать, шляясь целый день по кафе, я имел случай заметить, что о формуле этой спорили все с особенной охотой. И не то чтобы придавали ей важность, нет, — начинали почти всегда насмешливым тоном и при конце легко мирились на остроте; но как-то нечувствительно разговор делался живее, и через минуту несколько господ — глядишь — уж рассуждают и спорят, точно кому-нибудь из них банкротство угрожает. Один раз я заметил на смех: нельзя назвать «король итальянцев», потому что тогда надо будет переделать и другие титулы: «Иерусалима и Кипра»⁵³ на «иерусалимлян» и «кипрян»; а захочет ли еще Виктор Эммануил быть королем иерусалимлян? — Итальянец принял замечание серьезно. «И в самом деле, говорит, как же с Иерусалимом-то?..» Товарищ его заметил, что Иерусалим надо бросить; но в итальянце моем возникло сомнение, можно ли бросить, и поднялся спор об Иерусалиме…

Толки о первом и втором были тоже в ходу, но не могли иметь такой продолжительности, потому что дело — надо отдать честь туринцам — склонялось очень легко в пользу первого. Находили, что просто смешно сказать: Виктор Эммануил второй, первый король Италии; прибавляли, что с сохранением второго связываются феодальные предания и как будто высказывается маленькое поползновение пьемонтизировать новое царство Италии, притягивая его к прошедшему Пьемонта. Находились защитники Пьемонта, прямо говорившие: «так и нужно»; но они были в значительном меньшинстве… Говорят, что Риказоли нарочно приехал из Флоренции, чтобы восставать против «второго». Виктор Эммануил мог бы ответить ему стихом русского поэта: «Что в имени тебе моем?..»⁵⁴

Хорош, однако, и я: целую страницу написал о новом титуле короля Италии! Ну да уж что же делать, если написалась. Пусть остается, тем более что и продолжать приходится о том же, с очень небольшим изменением.

Против проекта закона говорили трое: Брофферио, Риччарди и Биксио. Записался было накануне Криспи, но не хотел говорить, сейчас увидим почему.

Оппозиция, не имея сил или уменья восставать против самого закона, ухватилась за форму представления его, и с этой стороны, точно, могла бы озадачить министерство, если бы оно не было так полно сознанием собственной силы и презрением к своим противникам. Брофферио, начавши свою речь немножко декламаторским изображением того, как все-все итальянцы участвовали в создании нового царства и в избрании короля своего, — вдруг переходит к тому, зачем же министерство в этом деле отнимает инициативу у нации и берет ее себе? Первый, кто провозгласил Виктора Эммануила королем Италии, — был Гарибальди⁶⁵ (здесь оратор вставил шпильку Кавуру); клич его был потом освящен народным голосом в избрании Виктора Эммануила. Теперь то же самое должно быть еще освящено парламентом, как законным представителем народа. Ясно, что министерство тут ни при чем и потому не имеет права формулировать закон так, как оно сделало: не принятие нового титула королем должен одобрить парламент, а освятить законным и форменным образом народное провозглашение. Между тем в министерской формуле закона народ, в лице парламента, призывается — не предложить королю корону, а лишь одобрить предложение, сделанное министерством. Поэтому оратор предлагает вместо «принимает титул» сказать: «провозглашен народом итальянским». Для нашего короля, замечает он, сохранен был великий жребий — получить корону от народа, и для народа великое призвание — предложить ее, и теперь со стороны министерства и то и другое пренебрегается.

При этих словах Кавур вдруг расхохотался, за ним и все министры. Я посмотрел с недоумением на Брофферио; но тот, как видно, уже привык к приемам графа и продолжал свою речь, нимало не смущаясь.

В продолжение речи было несколько дельных замечаний и резких выходок. Например, по поводу прибавки к титулу слова «per divina providenza»^[9] Брофферио говорит:

«Я не из тех, которые, вследствие справедливого негодования против церковного беспутства,⁵⁸ гонят прочь самое религиозное чувство и чуждаются слова, нисходящего с неба; но я не принадлежу и к тем, которые хотят дать провидению обязательное участие во всех наших житейских хлопотах. Кто не знает, что и в добре и в худе, и при счастливых и при несчастных случаях — всегда указывают на бога? Какая же необходимость объявлять, что восстание Италии увенчано волею провидения? К чему эти плеоназмы? Бог посылает и росу на поля и бурю на море, не будем же призывать имя божие всуе; склонимся пред ним и будем молчать.

Вспомним к тому же, что такую же фразу старое „священное право“ делало орудием стольких нелепостей, несправедливостей и угнетения. Короли per grazia di dio были почти всегда per disgrazia del popolo.^[10]. Не забывайте этого.⁵⁷

Но, советуя умолчание о провидении божественном, я в то же время горячо убеждаю вас — упомянуть о воле народа: пусть с основанием нового Итальянского царства положено будет основание и тому праву, которым создано самое царство, — державному праву народной воли.

Какое, в самом деле, право и законность более славны, более благородны, более велики, нежели те, какие исходят из воли народа? Не право ли завоевания? Но это есть не что иное, как освящение силы, слишком часто грубой и преступной. Право рождения? Но это — боготворение случая, самого слепого и бессмысленного божества, какое только существует в мире. Право, основанное на трактатах? Но когда сильные мира собирались у нас на свои конгрессы, чтобы рассуждать о судьбах народов, мне часто приходили на мысль волки, собирающиеся на совет об участи овец…»⁶⁸

В таком роде была вся речь. Брофферио говорит очень хорошо: густой и звучный голос, декламация довольно умеренная и выразительная, уменье сделать кстати ловкий намек или колкость — заставляют всю камеру слушать его. Притом же и репутацию он имеет большую: когда он поднимается, — не только на скамьях депутатов, по и во всех галереях пробегает шепот: «Брофферио, Брофферио!..» Вот почему избранию его, говорят, очень сильно старались противиться, но ничего не могли сделать.

Впрочем, противиться не стоило: если бы в камере было двадцать Брофферио, и то бы ничего не сделали. Несмотря на то, что Брофферио умел очень хорошо удержаться на той бедной и мелкой, формальной точке, с которой он поднял вопрос, никто и не думал соглашаться с ним. Напротив, тотчас после него встали несколько кавурианцев, ни слова не отвечая на возражения оратора, но требуя немедленного вотирования министерского предложения под видом политической необходимости: «Ответим, говорят, единодушно и торжественно тем, которые дерзают сомневаться, что итальянская нация соединена теперь неразрывно и свято с своим королем…» Большинство сейчас же готово было вотировать; но Кавур счел нужным дать ответ Брофферио, потому что не мог простить нескольких намеков, сделанных на его счет. Ответ состоял в следующем:

«Я не стану разбирать, чье предложение лучше — наше или Брофферио. Сделаю юридическое замечание: депутат хотя и может предлагать изменения в законе, но не смеет отвергать предложенный закон и предлагать свой на его место, не смеет отнимать у короны право инициативы. Поэтому я никак не могу признать за ним право отвергать предложенный проект закона.

А впрочем, я надеюсь, что камера не разделяет нападений „почтенного“ адвоката Брофферио. Да позволено будет мне сказать, что в последних событиях инициатива дана была не народом, а правительством.

(При этих словах некто Массари кричит: „benissimo!“ Большинство подхватывает: „браво!“ Депретис и Криспи вспыхнули; некоторые члены левой переглянулись и сделали нетерпеливое движение. Но Кавур, входя в азарт, продолжает в том же тоне, заложив руки в карманы.)

Правительство послало войско в Крым, оно же громко провозгласило права Италии на Парижском конгрессе, им же заключены трактаты 1859 года.⁶⁹ Политике, принятой им, обязана Италия своим спасением».

Опять — bene, bravo и рукоплескания. Довольный, что похвалил себя, граф переходит к устрашению и дает разуметь, что надо понимать дела дипломации, чтобы судить о всей важности формулы, предложенной министерством. Вы, дескать, смотрите только у себя под носом, а я смотрю дальше: как-то Европа примет провозглашение Итальянского царства? «И вот почему нужно было, чтобы оно произошло не из вспышки страстей народных, а из инициативы самого правительства. При этом только условии Итальянское королевство и может получить надлежащую законность и важность».

Довольно было видеть в этот день графа Кавура, чтобы убедиться, до каких крайностей может доводить его мелочное самолюбие, съедающее его. Замечание, что царство Италии провозглашено Гарибальди, вопреки министерству, и сделано народом, опять-таки без участия министерства, — вывело его из себя. Он хохотал во время речи Брофферио; но когда встал говорить, то не мог скрыть своего раздражения. Хриплым, рассерженным голосом начал он свою речь, захлебывался, обрывал слова и явно старался обидеть противника. Но искусства и остроумия не хватило, и потому он пустил в дело силу. Ответ резюмировался так: «вы не смеете рассуждать; вы — ничего, мы все сделали; и мы знаем, что делаем, получше вас». Раздражение заставило Кавура двумя словами уничтожить все итальянское движение и для возвеличения своего управления напомнить участие Сардинии в Крымской войне, над которым сами пьемонтцы смеются. Но большинство крикнуло: «браво!», и Кавур не поколебался еще резче выразить свое отвращение ко всему, что могло делаться волею народа, или, по словам его, «вспышкою страстей народных». Наконец, как бы осердившись и на себя, что низошел до объяснения, он заключил в таком роде: «Да что тут толковать еще, — во имя согласия и для интереса самого дела — вотируйте наш закон, a onorevole^[11] Брофферио пусть возьмет назад свое предложение…»

И Брофферио, во имя согласия, отказывается от своего предложения; большинство аплодирует и кричит: «На голоса, на голоса! Не нужно больше рассуждений!» Президент камеры читает снова проект закона. Большинство вскакивает и плещет руками. Но средь общего шума Биксио, весь красный, кричит отчаянным голосом, что он немедленно просит уволить его от депутатства, если не хотят давать говорить всем, кто хотел. Шум немножко стихает, и Биксио прибавляет: «Что вы так торопитесь? Что за крайность? Чем важнее для нас это дело, тем внимательней надо обсудить его». Несмотря на то, многие на правой стороне требуют прекращения прений; президент в затруднении; но Кавур встал и великодушно позволил говорить: нет, говорит, пусть потолкуют, зачем же лишать их этого удовольствия… И президент объявляет, что по порядку записавшихся речь принадлежит г. Риччарди.

Риччарди удивил меня: как этакий человек мог попасть в парламент? Он встал и прочел маленькую страничку такого содержания:

«Решаюсь признаться, что вопрос, о котором мы призваны толковать, кажется мне совершенно преждевременным. Королевство, главе которого придумываем мы титул, еще не сделано: Италия еще похожа на тело, которому недостает головы и правой руки. Поэтому, по моему мнению, министерство лучше бы сделало, если бы представило парламенту проекты законов об увеличении войска и о средствах достать денег. Это было бы единственное существенное и полезное занятие для приведения к концу Итальянского королевства, которое без того рискует быть провозглашенным, не осуществляясь на деле. Итак, я предлагаю рассуждать теперь — о деньгах и оружии, а провозглашение королевства отложить до того времени, когда трехцветное знамя будет развеваться на высотах Капитолия, в освобожденной Венеции и на твердынях Четырехугольника».⁶⁰

Хоть бы один отзыв на эти слова! Едва кончил Риччарди, Ратацци сказал хладнокровно: «Теперь речь за Биксио», — и Биксио стал говорить — шумно, отрывисто, но бойко и здраво-мысленно. Он обратился опять к тому же, о чем толковал Брофферио, то есть что министерство должно бы уступить инициативу парламенту. Аргумент его состоял в том, что это дало бы правительству более доверия в народе. «Итальянцы, — говорил он, — привыкли не доверять всякому правительству, бороться против него; кроме Пьемонта, во всех остальных провинциях это вошло в характер народа. Революция, конечно, кончилась, но затруднения для правительства всегда будут. И вот тут-то для министерства было бы крайне полезно иметь влиятельный парламент, пользующийся доверием нации и служащий посредником между ней и правительством. Ослабляя значение парламента и прибирая все к рукам, министерство не усиливает, а, напротив, ослабляет себя».

Биксио много раз заслужил «браво!», много раз возбуждал сенсацию оригинальностью своей простой речи; но, разумеется, и его доводы были потеряны. Прочие ораторы⁶¹ отказались говорить. Проект закона, предложенный министерством, принят с единодушными восклицаниями: «Viva il re d’Italia!»

Вслед за тем Ратацци прочел депешу о сдаче Мессины. Новые восклицания и аплодисменты.

Как, в самом деле, судьба благоприятствует заседаниям парламента: он, точно Поликрат, взыскан богами.⁶² Пред самым открытием его получено известие о взятии Гаэты; первое важное заседание его, с провозглашением, короля Италии, ознаменовывается взятием последней крепости, бывшей во власти Бурбонов. Как все хорошо и кстати!

Среди всеобщей радости приступили к вотированыо. Когда по окончании стали считать черные и белые шары,^[12] вдруг раздался голос возле меня: «Спрятал один белый!» Я посмотрел: один из секретарей, считавших шары, держал одну руку в кармане. Я не обратил на это большого внимания; но по окончании счета президент объявил, что в черной урне нашелся один белый шар, а в белой два черных, вследствие чего один из двух противных голосов должен быть признан недействительным. Остается другой, но относительно его один из депутатов объявил, что он смешал шары и по ошибке положил один вместо другого. Таким образом, закон принят всеми единодушно.

Разумеется, нашлись неверующие, объяснявшие, что так как секретари оказались не довольно ловкими, то из наиболее страстных патриотов нашелся человек, принявший на себя черные шары. Но я нахожу подобные объяснения слишком дерзкими и даже удивляюсь, что оппозиция, столь кроткая в парламенте, может быть столь отважною исподтишка.

Выходя из парламента, я столкнулся с одним из левых и начал его допрашивать: «Каким же образом все вотировали за, когда многие говорили и думали: против?» Уверяет, что иначе нельзя. «Почему?» — «Потому что в этом вопросе должны были все показать согласие». — «Да ведь дело шло не о создании Итальянского королевства; оно не вашими прениями и нотами создается, а событиями и народом; дело шло о форме закона, которую вы считаете дурною. Ну, и осудите ее». — «Невозможно: народ не различает формы от дела, и нас бы камнями побили, если бы мы стали противиться». — «А, это другое дело, — значит, вы сознаетесь, что народ с министерством против вас?» — «Что делать, народ обманут». — «Так отчего же вы не хлопочете о том, чтобы открыть ему глаза?» — «Как же не хлопочем? Всю жизнь мою я ничего больше не делал… Но вразумить массу не так легко. Это вы, может быть, по молодости, думаете еще, что можно преобразовать человечество в двадцать четыре часа». — «Я давно уж этого не думаю; но все-таки понять не могу, каким образом, вотируя в пользу закона, считаемого вами негодным, раскрываете вы глаза народу. Не напротив ли? Не помогаете ли вы тем, кто его обманывает?» — «Нет, потому что мы заявили свой протест в прениях». — «Да что же в этом толку? Ваших протестов никто не слушает; вам смеются в лицо;⁶³ пред вами, не задумавшись, высказывают полнейшее презрение к правам народа». — «О, еще то ли вы увидите — присмотритесь только к нашей камере!» — воскликнул мой собеседник с такой непритворной горестью, что мне стало жаль долее атаковать его… И это еще был один из самых отважных и влиятельных членов оппозиции. Судите же после этого, что такое радикальная партия в итальянском парламенте.

Расставшись с «почтенным», употребившим всю жизнь на вразумление народа, я долго гулял по Турину: нигде ни малейшего признака тройного праздника. Все так занято своими хлопотами; и подозревать нельзя, что народ готов побить камнями радикалов, которые бы осмелились дать в парламенте отзывы, противные министерству. Если бы я не знал, что великое событие совершилось в новой зале Кариньянского дворца и что народ так им заинтересован, я бы никогда не догадался об этом, смотря на обитателей Турина, двигавшихся передо мною во всевозможных направлениях.

Я думал, что хоть по случаю взятия Мессины иллюминация будет: ничего!.. Только на улицах нашел я два раза на горящие свечки вокруг портрета Гарибальди: на тротуаре разостлан портрет, вокруг две или три свечи, а под ним просьба: «Не пожалуете ли чего от доброго сердца, господа». Возле стоит оборванный старик. Прохожие останавливаются, смотрят на портрет и бросают монету… Мне говорили, что теперь этот способ нищенства распространяется в Турине.

Другая иллюминация была — пожар вечером, да такой, каких я в Европе и не видывал: сгорела хлопчатобумажная фабрика… Кавур должен был извлечь из этого худое предзнаменование: он, говорят, суеверен и никак не хотел, чтобы вотированье нового царства произошло 13-го, хотя это было бы даже удобнее: 13-го произошло бы вотированье в парламенте, а 14-го, в день рождения Виктора Эммануила, могло бы быть публиковано с утра. Но всё расстроили известия из Парижа, властелин которого тоже, как известно, боится тринадцати.⁶⁴

Забавно: в самый день провозглашения Итальянского царства пошли слухи о том, что Франция возобновляет свою старую претензию на основание двух королевств, Верхней и Нижней Италии. Уверяли даже, что в этом смысле уже готова брошюра Лагероньера.⁶⁵ Другие слухи говорили, что идут опять торги⁶⁶ с Парижем о новой уступке какой-то части новорожденного короленства. Все с нетерпением ждали рассуждения в парламенте о римских делах, чтобы узнать наконец хоть что-нибудь положительное. «Дискурсы» сената и законодательного корпуса мало кого успокоивали; каждый день ждали известия о манифестациях в Риме, о выводе французских войск и замене их сардинскими и между тем узнавали, что французы принимают решительные меры против манифестаций и занимают новые пункты в римских владениях. Либералы, причастные к парламенту, решили немедленно потребовать urgenza^[13] — настоятельность немедленного рассуждения о римских делах. Но их предупредил депутат крайней правой стороны, Массари, интимный служитель Кавура, сделавший interpellanza^[14] относительно-положения дел в Неаполе; вслед за ним интерпеллировал Одино, тоже из правых. После них, 16-го, успел только Мавро Макни потребовать urgenza для рассуждения о прошении 8500 итальянцев, требующих от парламента настояния пред французским правительством относительно вывода войск из Рима. Кавур принял все требования, и таким образом римские дела должны были трактоваться вслед за неаполитанскими. Но в это самое время Либорио Романо и весь совет наместничества в Неаполе подали в отставку, вследствие этого Кавур просил отсрочить на несколько дней интерпелляцию Массари; никто, разумеется, не вздумал попросить заняться вместо нее интерпелляциею Одино о Риме. Но если бы и попросили, впрочем, то все равно — ничего бы не дождались. Кавуру необходимо было протянуть время до получения решительных ответов из Парижа, и он всегда сумел бы найти средства протянуть его.

Таким образом, 15-е и 16-е прошли ни в чем; от 16-го до 19-го заседаний не было; готовились держать ответ по неаполитанским делам в среду, с тем чтобы вслед за окончанием их, в четверг или пятницу (21—22), приступить к рассуждениям о Риме. Думали, что наконец что-нибудь объяснится.

20-го зала была полнехонька — мне кажется, даже полнее 14-го. Обычные формальности были всеми прослушаны с великим нетерпением… Все горели желанием слышать толки о неаполитанских делах, которые, говорят, действительно в ужасном положении… Поднялся Кавур, все навострили уши. Как школьник, плохо знающий урок, начал он говорить, что отставка всего совета наместничества неаполитанского изменяет ход дела, что министерство изыскивало средства помочь делу, что считает нужным уничтожить совет наместничества и сосредоточить управление в министерстве; но что теперешнее министерство не имеет в себе представителей всех провинций Италии, что после провозглашения королевства Италии надо водворить теперь «новую эру, эру составления первого министерства нового королевства»… Словом — что вчера вечером министерство все подало в отставку и получило ее от короля.

Поднялся, разумеется, шум; но Кавур продолжал: «Заметьте, что эта отставка не была вызвана никаким несогласием внутри министерства, ни относительно направления политики вообще, ни относительно изменений в управлении южных провинций. Министерство и на этот счет единодушно, но находит, что в теперешнем своем составе оно не вправе решать этот вопрос окончательно».

Затем Кавур просит камеру и Массари отложить интерпелляцию; Массари очень любезно соглашается. Риччарди говорит, что, несмотря на отставку министерства, желает изложения неаполитанских дел; предложение его одобряется только четырьмя членами. Заседания камеры отсрочены.

Поверите ли? Нашлись члены оппозиции, немедленно возымевшие надежды, что поручат составить новый кабинет Ратацци и что тогда войдут в министерство либеральные люди. Идем мы с одним из таких благородных мечтателей, часа полтора спустя после окончания заседания, и радуемся своим надеждам; навстречу — мальчик, продающий «Gazzetta di Torino». Смотрим — на кончике уж припечатано: «Министерство подало в отставку; графу Кавуру поручено составить новый кабинет».

Что же может значить эта новая проделка министерства, то есть Кавура? До сих пор сказать наверное трудно… Министерские журналы трубят о мудрости и честности министерства, доходящих до самоотвержения. И, пользуясь тупоумием некоторых оппозиционистов, кавуровские журналы пускают пыль в глаза добродушным читателям, нимало не затрудняясь. Сегодня я читал, например, полемику между «Monarchia nazionale» и «Gazzetta di Torino». «Monarchia nazionale» — журнал жиденького либерализма и, кажется, ратацциевского оттенка. В глубокомыслии своем журналец этот нашел, что Кавур подал в отставку со всем министерством из страха быть побитым в прениях о неаполитанских делах. «Gazzetta di Torino», конечно, и отвечает на это в таком роде: «Чего же министерству было бояться поражения, когда оно само признало, что дела шли очень худо и требовали поправки? Чего же было бояться, когда интерпелляция, по вашему же замечанию, сделана была друзьями министерства, следовательно с его согласия? Да притом же — разве вы не видите, что как Кавур, так и президент камеры объявили интерпелляции вовсе не уничтоженными, а только отсроченными?.. Напротив, тут-то и выказывается честность министерства и полнейшая готовность его жертиоиать всем, даже существованием своим, для блага отечества, равно как и благоговейное уважение его к священным правам конституционного порядка. Как скоро оно увидало необходимость изменения в одной из важнейших частей управления, необходимость радикальной реформы, оно обязано было удалиться и предоставить короне полную свободу выбрать, если захочет, новых людей для введения управления в новом духе… Нетупорствуя в защите прежних ошибок, а напротив — жертвуя своим постом для возможности их исправления, министерство дало доказательство высокой честности и благородства» и т. д.

Между людьми несколько более серьезными господствуют два предположения: во-первых, Кавур хотел избавиться от некоторых своих товарищей, во-вторых — дождаться чего-нибудь из Парижа относительно Рима.

Но опять-таки — как добры люди! Делая первое предположение, очень многие были уверены, что Кавур понял вред, происходящий от непопулярности некоторых министров, н потому постарается взять в новый кабинет людей более либеральных и популярных. Так, полагали почти наверное, что Фанти, прославившийся преследованием гарибальдийцев, будет заменен Ламарморою⁶⁷ или даже Чальдини; говорили о приглашении Поэрио,⁶⁸ Торреарсы и других. Между тем вышло совсем напротив: выбыл самый либеральный и порядочный из всех — министр народного просвещения Мамиани, и вместо его взят Десанктис, известный более своею приверженностью к Кавуру, нежели другими заслугами. Фанти, Мингетти и Перуцци остались; Кавур сохранил за собою по-прежнему морское министерство, на общее посмешище.⁶⁹ Новые министры, кроме Десанктиса, назначены: банкир Бастоджи — финансов, барон Натоли — земледелия и торговли, да прибавлен еще, неизвестно зачем, министр без портфеля Ниутти, сицилианец.

О выходе некоторых министров поговаривали давно, и легко может быть, что Кавур рад был воспользоваться случаем избавиться от них. Но главный мотив отставки, конечно, не в этом, так как для прогнания ненужных министров существует тысяча средств и предлогов, хорошо известных таким дипломатам, как Кавур. Главное все, разумеется, во Франции и в римских делах. Отставка развязывает министерству руки на несколько времени. Теперь пройдет несколько дней в решительной⁷⁰ организации нового министерства; затем, если будет нужно, легко будет найти предлог отсрочить заседания. А там — последние дни страстной и пасха…

«Но, — спросят, — что же выигрывается этими виляньями? Ведь придет время — надо же будет наконец высказаться?..»

Помилуйте — а время-то выигрывается. В положении, подобном тому, в каком находятся Наполеон, Кавур, папа, император австрийский, — часто и день дорог; а тут — шутка — ныигрывается две недели! Кто знает, что может случиться к эти две недели?

Да, присматриваясь ближе ко всей этой дипломатии, претендующей управлять судьбами народов, невольно убеждаешься, что вся ее задача, вся ее политика сводятся не более как к искусству оттягивать время и выжидать обстоятельств. Нет определенной мысли, нет строго и свято назначенной цели; сегодня неизвестно, что придется делать завтра; назавтра к вечеру ожидаются вдохновения для послезавтра. Одна только мысль не теряется никогда из виду: как бы самому не слететь, как бы проскочить сквозь обстоятельства.⁷¹ Тут не то что Гарибальди; ему говорят: «безумство идти в Сицилию», а он идет; грозят: «не смей трогать Неаполь», а он берет; кричат: «не ходи на Рим!», а он говорит: «пойду!» — и все знают, что он пойдет — и на Рим и на Венецию, если без него Рим и Венеция не освободятся. Имея в виду подобных людей, движимых идеей и твердых в ней, и дипломатия принимается за ту же идею; но не в ее характере твердо идти к благородной⁷² цели… В Италии, может быть, нет человека, который бы менее Кавура знал, что и как будет с Римом. Все в Италии уверены, что Рим в этом году, в это лето, в ближайший месяц будет итальянским; а Кавур не уверен. Он ждет приказаний и сообщений из Франции; а там тоже не знают, что делать, и гадают, что полезнее для утверждения наполеоновской династии — продолжать ли покровительствовать папскую власть или склониться на требование либералов… Надо, впрочем, сказать, что Кавур, судя по тону его журналов, сильно надеется получить из Парижа благоприятные вести. Еще при начале парламента ходили слухи, что немедленно по окончании поверки выборов он сделает важное сообщение палате о римских делах. Но, несмотря на то, что поверка затянута была почти на целый месяц, известий никаких, как видно, не пришло, или пришли, да не те, каких надеялись. Переговоры с Римом через посредство отца Пассалья⁷³ тоже не удались. Доходило дело, пожалуй, до того, что действительно приходилось принимать от парламента и представлять формальным образом императору французов прошение итальянцев о выводе войск из Рима… Другой бы, конечно, с радостью ухватился за это средство; но Кавур был бы несчастен, если бы пришлось по необходимости им воспользоваться. Это бы значило уступить своим врагам, сознаться, что дипломация ничего не могла сделать, выдвинуть на сцену народ и — что еще хуже — либеральную партию, через посредство которой представлепо прошение. Нет, Кавур употребит все возможные старания, чтобы связать руки всем до тех пор, пока не успеет притянуть какого-нибудь успеха на свой пай. Теперь он будет указывать парижскому правительству на затруднительность положения, на силу партий, на требования народа, и когда Наполеон наконец решится уступить необходимости, Кавур скажет либеральной партии: «Ну, теперь говорите, чего же вы хотите для Рима?» — и засмеется им под нос: «Это, мол, уж я все сделал, покамест вы собирались…»

И протрубят трубы о мудрости Кавура и о том, что он единственный человек, умеющий руководить судьбами Италии…

Однако ж я, кажется, пишу вам так, как будто бы принадлежал к оппозиции в итальянском парламенте… и, может быть, письмо мое окажется столько же ненужным и пустословным, как здешняя оппозиция. Но утешьтесь: я кончаю, и — мало того — заключаю похвальною чертою Кавура.

Сегодня открыли здесь памятник Мамину,⁷⁴ в 4½ часа — день и час венецианской революции. Изображение памятника вы, вероятно, скоро найдете во французской «Иллюстрации», потому что к открытию его наехало сюда с десяток французов, и пустословили страшно. Перед самым открытием, во время музыки «Fratelli d’Italia», вдруг раздались «evviva», рукоплескания, народ замахал шляпами… Что такое, уж не сам ли Виктор Эммануил приехал?.. Нет, Кавур удостоил почтить торжество своим присутствием. Не правда ли, черта похвальная?

Когда церемония кончилась, народ столпился около памятника, и из уст в уста разносилось имя Кавура. Я думал, не беседует ли он с народом. Но вышло не то: изображение Манина сделано так, что сильно смахивает на Кавура, и народ немедленно схватил это сходство. Так теперь Манин, поставленный в публичном саду в Турине, и пошел слыть за Кавура.

10/22 марта 1861

ПРИМЕЧАНИЯ

УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

Аничков — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений под ред. Е. В. Аничкова, тт. I—IX, СПб., изд-во «Деятель», 1911—1912.

Герцен — А. И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах, тт. I—XXVII, М., изд-во Академии наук СССР, 1954—1963 (издание продолжается).

ГИХЛ — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений в шести томах. Под ред. П. И. Лебедева-Полянского, М., ГИХЛ, 1934—1941.

ГПБ — Государственная публичная библиотека им. M. E. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).

Изд. 1862 г. — Н. А. Добролюбов. Сочинения, тт. I—IV, СПб., 1862.

ИРЛИ — Институт русской литературы Академии наук СССР (Пушкинский дом).

Княжнин, No — В. Н. Княжнин. Архив Н. А. Добролюбова. Описание… В изд.: «Временник Пушкинского дома. 1913» СПб., 1914, стр. 1—77 (второй пагинации).

Лемке — Н. А. Добролюбов. Первое полное собрание сочинений. Под редакцией М. К. Лемке, тт. I—IV, СПб., изд-во А. С. Панафидиной, 1911 (на обл. — 1912).

Летопись — С. А. Рейсер. Летопись жизни и деятельности Н. А. Добролюбова. М., Госкультпросветиздат, 1953.

ЛН — «Литературное наследство».

Материалы — Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861—1862 годах (Н. Г. Чернышевским), т. 1, М., 1890.

Некрасов — Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем, тт. I—XII, М., Гослитиздат, 1948—1953.

«Совр.» — «Современник».

Указатель — В. Боград. Журнал «Современник». 1847—1866. Указатель содержания. М. —Л., Гослитиздат, 1959.

ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства.

Чернышевский — Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, тт. I—XVI, М., ГИХЛ, 1939—1953.

В настоящий том вошли произведения Добролюбова, написанные им в 1861 году, а также сатирические статьи и стихотворения из «Свистка» (1858—1861) и «Искры» (1859).

Основную часть статейного материала тома составляют так называемые «итальянские» статьи Добролюбова: в них рассматриваются события итальянского национально-освободительного движения. Эти события привлекали всеобщее внимание, но оценка происходившего в Италии была очень различна. То освещение, которое мы находим в работах Чернышевского и Добролюбова, противостоит прежде всего либеральному истолкованию. Направленные против западноевропейских либералов, эти статьи не в меньшей степени обращены и против российского либерализма — против его интерпретации событий в Италии и исторического процесса в России. Важной особенностью этих статей является их второй план: события национально-освободительной борьбы в Италии проецировались на русскую современность тех лет с характерной для нее революционной ситуацией и предстоявшим освобождением крестьян.

Очень значительной для понимания литературно-теоретических взглядов Добролюбова является статья «Забитые люди». Этой статьей о творчестве Достоевского завершается творческий путь критика.

Из полемических статей на другие темы необходимо отметить продолжение спора с Н. И. Пироговым («От дождя да в воду») и резкое выступление против филантропических, с религиозным оттенком, идей Общества для распространения полезных книг.

Важным разделом тома является «Свисток». Органическая часть «Современника», «Свисток» был подчинен тем же задачам, какие стояли в это время перед боевым органом революционной демократии. Он показывал всю ограниченность либеральных иллюзий, боролся против так называемого обличительства, осмеивал самые различные стороны неприглядной русской действительности тех лет.

Сноски, принадлежащие Добролюбову, обозначаются в текстах тома звездочками; звездочками также отмечаются переводы, сделанные редакцией, с указанием — Ред. Комментируемый в примечаниях текст обозначен цифрами.

Тексты всех статей «Современника» подготовлены В. Э. Боградом, реальные примечания к ним написаны В. А. Алексеевым, за исключением статьи «Забитые люди», примечания к которой написаны Г. Е. Тамарченко; текстологические примечания В. Э. Бограда. Тексты «Свистка» подготовили и комментировали Б. Я. Бухштаб и С. А. Рейсер. С. А. Рейсеру принадлежат вступительные примечания ко всем номерам «Свистка»; кроме того, им подготовлены тексты и написаны примечания к произведениям, напечатанным в «Свистке», №№ 1 и 8, и в «Искре», а также к следующим отдельным произведениям: «Мысли о дороговизне вообще и о дороговизне мяса в особенности», «Краткая история „Свистка“ во дни его временного несуществования», «Отрадные явления», «Стихотворения, присланные в редакцию „Свистка“ (в №№ 3 и 4)», «Новые творения Кузьмы Пруткова», «Оговорка», «Опыт отучения людей от нищи», «Отъезжающим за границу», «Еще произведение Пруткова», «Новое назначение „Свистка“», «Сирия и Крым», «Письмо благонамеренного француза», «„Свисток“ ad se ipsum», «„Свисток“, восхваляемый своими рыцарями». «Выдержки из путевых эскизов», «Славянские думы», «Средь Волги, реченьки глубокой…», «Что о нас думают в Париже?», «В начале августа вернулся я домой…». Остальные тексты подготовил и комментировал Б. Я. Бухштаб.

ИЗ ТУРИНА

Впервые — «Совр.», 1861, № 3, отд. II, стр. 195—226 за подписью" «H. T--нов». Вошло с восстановлением цензурных изъятий в изд. 1862 г., т. IV, стр. 199—231. По поводу этой статьи Некрасов писал Добролюбову 3 апреля 1861 года: «Я ваше письмо и статью получил с неделю назад; ждал, что сделают со статьей; ее пропустили хорошо, она помещена в 3 No. Статья очень хорошая. Присылайте чаще» (Некрасов, X, стр. 447).

Очерк «Из Турина» Добролюбов писал со 2 (14) по 10 (22) марта 1861 года. В Турине он присутствовал на первых заседаниях парламента Италии (Рим еще не был свободен). Очерк дает яркую картину политической жизни Италии после недавних перемен. Добролюбов едко иронизирует над буржуазным парламентаризмом, по существу выливающимся в пустую болтовню («говорильню») о малозначащих делах в «пределах дозволенного». Он разоблачает темные махинации, которые использует национальная буржуазия, добившаяся власти, чтобы дискредитировать революционеров в глазах масс: клевету, обман, подкуп, фальсификацию результатов голосования.

Исследуя вопрос, почему восстание не привело к установлению республики в Италии, почему настоящие освободители родины («детина в красной рубахе») гарибальдийцы не только не получили наград, но преследуются, нищенствуют, почему плоды победы достались буржуазии, Добролюбов указывает причины этого: революционеры далеки от парода, пишет он, не ведут в массах пропаганду, народ не знает, что ему делать. В критике ошибок итальянских революционеров явно ощущается горечь разочарования: русские революционеры-демократы 1860-х годов считали, что национально-освободительная революция разрешит и национальную и социальную проблемы.

Но главный удар направлен против либералов — и тех, кто стал реакционерами (Кавур), и тех, новоиспеченных, которые робко пытаются составить оппозицию Кавуру, «могут нападать на частности, но не в состоянии ухватить дело с корня». Не имея возможности по цензурным условиям прямо сказать, что путь настоящей свободы — это путь революции, доведенной до конца, Добролюбов вынужден прибегать к намекам и иносказаниям, развивать свои мысли с якобы благонамеренных позиций: «Однако ж я, кажется, пишу вам так, как будто бы принадлежал к оппозиции в итальянском парламенте… и, может быть, письмо мое окажется столько же ненужным и пустословным, как здешняя оппозиция».

Русская либеральная пресса хорошо поняла намерение Добролюбова. Сделав вид, что иносказания им непонятны, либеральные журналисты пытались дискредитировать очерк сравнением его с реакционными статьями, а Добролюбова — с такими обскурантами, как Булгарин.

В апрельском номере «Отечественных записок» (1861) политический обозреватель журнала Альбертини обрушился на очерк, сравнивая его с помоями и нечистотами, которыми обливают «благородные» идеи.

«Русская речь» — газета Евг. Тур (Салпас де Турнемир) в заметке «Нечто о невежестве в нашей литературе» (1861, № 28) с типично либеральных позиций сетовала на то, что в Европе полемика ведется благородно, а вот в России — нет, пример — «Из Турина». «В какой степени прилично литературным деятелям хвататься за подобный способ просвещения публики… и вследствие этого разыгрывать роль, в которой отличался прежде Ф. В. Булгарин?» — намекала она на «обскурантизм» Добролюбова.

Очерк «Из Турина» ценен живыми личными впечатлениями собственного корреспондента журнала «Современник».

1. Шишков А. С. (1754—1841) — адмирал, президент Академии наук, министр просвещения, поэт и филолог. Выступал с реакционных позиций против Карамзина и его школы, ратуя за архаическое словоупотребление.

2. Текста в круглых скобках в «Современнике» нет. — «Монитер» («Le Moniteur universel») (1789—1901) — французская правительственная газета.

3. Соотечественник благороднейшего образа мыслей — возможно, либерал князь Долгорукий, бывший в то же время в Италии (см., например: Д. Д. —ий. Из Генуи. — «Русский вестник», 1860, «Современная летопись», март, кн. 2, стр. 135—142).

4. В данном случае Добролюбов имеет в виду Джакомо Медичи (1819—1882) — итальянского революционера, героя боев Римской республики против французских войск, командира полка в корпусе Гарибальди. Леопольд И (1797—1869) — великий герцог тосканский. Риказоли Беттино (1809—1880) — итальянский либерал, после Кавура был премьер-министром.

5. Дворец Мадата — «дворец Мадама». Мадама — герцогиня Пармская.

6. Чалъдини Энрико (1811—1892) — итальянский генерал, участник Крымской войны и войны 1859 года. В 1861 году руководил осадой цитадели Мессины. В ответ на угрозу командира осажденных неаполитанских войск генерала Фергола бомбардировать город, Чальдипи ответил в письме, что за каждого убитого мирного жителя расстреляет одного неаполитанского офицера. Чальдипи — враг Гарибальди, командовал войсками Виктора Эммануила в битве при Аспромонте (1862), разбившими отряд Гарибальди, пытавшегося освободить Рим. Гарибальди в бою был ранен, от ампутации ноги его спас русский хирург Н. И. Пирогов. Крепость Чивителла дель Тронто (Абруццы), как и Мессина, долго осаждалась сардинскими войсками.

7. Юлия Пастрана — бородатая мексиканка, гастролировала в 1850-х годах в России, умерла в Петербурге. — Этой фразы в «Современнике» нет.

8. Прах Наполеона I перевезен с острова св. Елены в Париж в 1840 году.

9. Палестро и Сольферино — места сражений, в которых были разбиты австрийские войска (1859). Кастельфидардо — место, где 18 сентября 1860 года произошло сражение. В нем сардинские войска разбили войска папы, которыми командовал французский генерал Ламорисьер.

10. Леотар — француз-акробат, гастролировавший в петербургском цирке весной 1861 года.

11. После освобождения Италии красные рубахи волонтеров были запрещены.

12. Фердинанд II, король неаполитанский, был прозван Король-бомба за жестокую бомбардировку восставших в 1848 году городов Сицилии. Сына его, Франциска II, народ прозвал Бомбичелло («бомбочка»),

13. В изд. 1862 г.: «не делать?»

14. Фанта Манфред (1806—1865) — итальянский генерал, враг Гарибальди. Стал командующим армией Тосканы после того, как Гарибальди заставили уйти с этого поста в 1859 году. Впоследствии министр Сардинии.

15. Маццини Джузеппе (1805—1872) — один из руководителей итальянского «рисорджименто». Республиканец по убеждениям, он ради единства Италии соглашался на установление королевства. Добролюбов имеет в виду его обращение к Виктору Эммануилу в 1859 году.

16. В «Современнике» этой фразы нет.

17. 4 марта 1848 года — день объявления конституции в Сардинии. 18 февраля 1861 года — день плебисцита в бывшем Неаполитанском королевстве по вопросу о присоединении к Сардинии.

18. В апреле 1860 года в Сардинском парламенте обсуждался вопрос о присоединении Савойи и Ниццы к Франции. Обсуждение носило формальный характер: решение Виктора Эммануила об этом уже было известно. Гарибальди дважды выступал с запросом, требуя объяснений правительства, ему грубо отказали. Он покинул парламент, заявив, что нельзя торговать народом. Памфлет Боджио вышел в Турине в 1860 году.

19. Капустин М. Н. (1828—1899) — историк и журналист. Берг Н. В. (1824—1884) — поэт, переводчик, публицист. Феоктистов Е. M (1828—1898) — вначале либеральный публицист, затем реакционер, был начальником Главного управления по делам печати. Князь Д--ой — Долгорукий Д. Н. (1827—1910), либерал, писал статьи из Италии. Все четверо сотрудничали в журнале «Русский вестник». Характерно, что в очерке «Из Генуи», написанном 20 марта 1861 года, Долгорукий описывает те же торжества, что и Добролюбов («Из Турина»), но в совершенно других тонах: «Всюду беспредельная радость чувствовалась в народе» («Русский вестник», 1860, март, кн. 2, стр. 139). Таковы же его корреспонденции «От Флоренции до Венеции» (там же, 1860, июль, кн. 2, стр. 159—180), «Праздник статута и единства Италии во Флоренции» (там же, 1861, июль, стр. 309—332); Н. Берга «Поездка в отряд Гарибальди» и «Вторая поездка к Гарибальди» (там же, 1859, июль, кн. 2, стр. 154—179, август, кн. 1, стр. 271—288); М. Капустина «Туринское правительство и Италия» (там же, 1860, июль, кн. 1, стр. 3—16); Е. Феоктистова «Пьемонт и Австрия на исходе XVIII века» (там же, 1858, январь, кн. 1, стр. 217—240, февраль, кн. 1, стр. 401—454).

20. Гарибальди начал поход на Рим в июне 1861 года.

21. Слова «никогда я не видывал такого собрания плешивых и седых волос! Для развлечения я принялся считать лысины и на одной правой насчитал 63, а между тем» в «Современнике» отсутствуют.

22. Этой фразы в «Современнике» нет.

23. В 1840—1860 годах в русской журналистике существовал «физиологический очерк». Добролюбов употребляет слово «физиологический» в этом смысле.

24. Гверацци Франческо Доменико (1804—1873) — итальянский писатель (см. в «Совр.» его роман «Беатриче Ченчи» (1864, № 1—2, --приложение) и статью Л. И. Мечникова «Франческо Доменико Гверацци» — в №№ 5 и 10 за 1864 год). Монтанелли Джузеппе (1813—1862) — участник освободительного движения, историк. Мордшш Антонио (1819—1902) — революционер, участник похода Гарибальди, впоследствии генерал. Бертани Агостино (1812—1886) — революционер, друг Гарибальди.

25. «Constitutionnel» — французская газета (1815—1870) — официоз Наполеона III. «La Patrie» (1841—1866), «L’Opinion nationale» (1859—1879) — французские умеренно-либеральные органы. «Gazzetta di Torino» (выходила с 1860 года), «Perseveranza» (1859—1897) — итальянские кавуристские издания.

26. Савойя и Ницца были присоединены к Франции после плебисцита.

27. Саффи Марк Аврелий (1819—1890) — революционер, один из триумвиров Римской республики в 1849 году.

28. Виксио Джироламо Нино (1841—1873) — офицер-гарибальдиец, полковник. Галленга Антонио (1810—1895) — кавурИст.

29. Криспи Франческо (1819—1901) — революционер, гарибальдиец, впоследствии стал монархистом. Ла Фарина Джузеппе (1815—1863) — сицилиец по происхождению, кавурист, сардинский министр. В 18(J0 году интриговал против Гарибальди, как доверенный Кавура, и был выслан Гарибальди с Сицилии. Кордова Филиппо (1812—1868) — сардинский либеральный деятель.

30. Квадрио Маврицио (1800—1876) — республиканец, был близок к Маццини.

31 Непотиям (nepos — лат. внук) — раздача папами доходных мест. В широком смысле — семейственность.

32. Либорио Романо (1794—1867) — политический авантюрист; будучи неаполитанским чиновником, тайно имел связь с Гарибальди. Был назначен сардинским наместником Неаполя, злоупотреблениями вызвал возмущение и был вынужден подать в отставку.

33. Этой фразы в «Современнике» нет.

34. Мирес Жюль-Исаак (1809—1871) — французский банкир-спекулянт. Перейра Эмиль (1800—1875) и Исаак (1806—1880) — французские финансисты типа Миреса.

35. Вместо слов «назвать это мошенничеством» в «Современнике» — «согласиться с этим».

36. Тюрр Стефан (1825—1908) — венгр, генерал австрийской армии, перешел к Гарибальди. Капрера — остров, где жил Гарибальди в периоды вынужденных отъездов из Италии.

37. Гаэта — неаполитанская крепость. Взята сардинскими войсками только в январе 1861 года. Осада ее сознательно затягивалась сардинским правительством.

38. Ратацци Урбано (1808—1873) — итальянский либерал, после Кавура премьер-министр. Выступал против стремления Кавура к союзу с Францией.

39 Риччарди Джузеппе (у Добролюбова — Иосиф) (1808—1882) — итальянский революционер-республиканец, драматург, издатель Журнала «Piogresso». Далее Добролюбов удивляется, «как этакий человек мог попасть в парламент?» Риччарди говорил не о частностях, как другие оппозиционеры, а о главном — о судьбе революции в Италии, что отличало его от других парламентариев.

40. Депретис Агостино (1813—1887) — участник походов Гарибальди, впоследствии кавурист, министр. Брофферио Анджело (1802—1866) — итальянский политик и публицист, автор известных мемуаров «I miei lempi» (1858—1861). Мавро Макки (1818—1880) — итальянский либеральный ученый и публицист. Раньери Антонио (1809—1888) — итальянский прогрессивный журналист.

41. Массари Джузеппе (1821—1884) — итальянский публицист, кавурист. Бонги Роджеро (1826—1895) — историк, кавурист. В статье «Жизнь и смерть графа Камилло Бензо Кавура» Добролюбов цитирует его панегирическую книгу «Camillo Benso di Cavour», Torino, 1861.

42. Слов «до омерзения» в «Современнике» нет.

43. Лейтенант Жевакин — персонаж комедии Гоголя «Женитьба».

44. Кондратий Шелухин — псевдоним Добролюбова (см. «Два графа»).

45. В изд. 1862 г. и «Современнике» опечатка: «считает».

46. Феррары Гавденцио (1481—1546) — известный итальянский художник, родом пьемонтец.

47. «Аронский манускрипт „О подражании Христу“» — сочинение богослова Фомы Кемпийского (1379—1471).

48. «Journal des Débats» (1789—1864) — французская консервативная газета. «L’Indépendance Belge» (издается с 1831 года) — бельгийская либеральная газета.

49. Принц Наполеон (1822—1891) — племянник Наполеона I, сын Жерома Бонапарта.

50. Вместо слов «бессмысленно (это бы ничего)» в «Современнике»: «неосновательно».

51. Возможно, речь идет об А. Ф. Фрикене — корреспонденте русских изданий, познакомившемся с Добролюбовым за границей в 1861 году. В апреле 1861 года он вернулся в Россию с рекомендательным письмом Добролюбова к Чернышевскому. Добролюбов писал, что Фрикеп в Италии был ему «действительно полезен своими знакомствами» («Летопись», стр. 287).

52. Текста в круглых скобках в «Современнике» нет.

53. Названия Кипра и Иерусалима входили в официальный титул короля Италии.

54. Первая строка стихотворения Пушкина «Что в имени тебе моем?..» (1829).

55. Гарибальди не раз заявлял, что призыв «Виктор Эммануил и Италия!» был его программой.

56. Вместо слов «церковного беспутства» в «Современнике»: «церковной неурядицы».

57. Весь этот абзац и часть следующей фразы («советуя умолчание о провидении божественном», «державному») в «Современнике» отсутствуют.

58. Данного абзаца в журнальном тексте нет.

59. В изд. 1862 г. опечатка: «1849 года».

60. Четырехугольник (квадрилатер) — четыре стратегических крепости в Северной Италии: Верона, Леньяно, Мантуя, Пескьеро.

61. В «Современнике» — «ораторы, между прочим Криспи».

62. Поликрат — тиран острова Самос; по преданию, хвастался своим богатством и счастьем, за что был наказан богами.

63. Дальнейшая часть фразы в «Современнике» отсутствует.

64. Слов «властелин которого тоже, как известно, боится тринадцати» в журнальном тексте нет.

65. Имеется в виду Лагероньер Луи (1816—1875) — бонапартист, выражавший в своих брошюрах идеи Наполеона III.

66. Вместо слова «торги» в «Современнике»: «переговоры».

67. Ламармора Альфонсо Ферреро (1804—1878) — военной министр Сардинии.

68. Поэрио Карло (1803—1867) — неаполитанский либеральный деятель. Во время революции 1848 года в Неаполе согласился войти в министерство, что помогло королю удержаться на троне. После спада революционных волнений король заключил Поэрио и других либералов в тюрьму. Лишь в 1859 году Поэрио и его единомышленники захватили корабль, везший их в изгнание в Южную Америку, и прибыли в Лондон. Чернышевский в политических обзорах (март и апрель 1859; «Совр.», 1859, № 3, стр. 105—172 и № 4, стр. 275—316; Чернышевский, VI, стр. 111—187) осудил либералов Неаполя, предающих в критические моменты революции интересы народа. Герцен в статье «Very dangerous!!!» («Колокол», л. 44, 1859) выступил в защиту Поэрио. R ответ Чернышевский разъяснил скрыто свою точку зрения («Совр», 1859, № 4, стр. 315. Чернышевский, VI, стр. 186).

69. Слов «на общее посмешище» в «Современнике» нет.

70. Слова «решительной» в журнальной публикации нет.

71. Этой фразы в «Современнике» нет.

72. Слова «благородной» в «Современнике» нет.

73. Пассалья — священник, посредник между Кавуром и папой римским.

74. Манин Даниэль (1804—1857) — диктатор Венецианской республики в 1848—1849 годах. Либеральная политика Манина привела к гибели республики. Впоследствии отказался от республиканских идеалов. (О нем см. статью «Последний венецианский дож» Л. Мечникова — «Совр.», 1862, № 4, стр. 191—246. Подп. Леон Вранди.)

---

1. Да здравствует Виктор Эммануил, король Италии! (итал.). — Ред.
2. Трибуна для народа (итал.). — Ред.
3. «Кавур или Гарибальди?» (итал.). — Ред.
4. «Министр Кавур перед парламентом» (итал.). -- Ред.
5. Эксцентричный (итал.). — Ред.
6. Прошу слова (итал.). — Ред.
7. Прекрасно! молодец! (итал.). — Ред.
8. Трибуна для дам (итал.). — Ред.
9. Божьей милостью (итпл.). — Ред.
10. Короли божьей милостью были почти всегда несчастьем для народа (итал.). — Ред.
11. Депутат парламента, почтенный (итал.). — Ред.
12. Кто вотирует за, кладет белый шар в белую урну и черный в черную; кто против — наоборот.
13. Неотложность (итал.). — Ред.
14. Запрос (парламентский) (итал.). — Ред.