Буссенар Л. Приключения в стране львов; Приключения в стране тигров; Приключения в стране бизонов; Из Парижа в Бразилию: Романы. — Челябинск: Юж.-Урал. кн. изд-во, 1992.
Печатается по изданию: Луи Буссенар. Полное собрание романов. Спб., 1911., книгоиздательство П. П. Сойкина. Перевод Е. Н. Киселева
В книге сохранены иллюстрации французских художников начала XX века
Глава I
править— Стой! — раздался в густом тумане чей-то повелительный голос.
— Что такое? Что случилось? — тревожно осведомился другой голос из глубины крытых саней быстро мчавшейся по необозримой снежной равнине тройки.
Звон колокольчика пронзительно раздавался в морозном воздухе.
— Ничего, пустое, ваше благородие… так что-нибудь, — отвечал ямщик, привставая на облучке и энергично погоняя замедливших было бег лошадей. — Эй вы, соколики!.. — прикрикнул он на них.
— Стой! — снова прогремел неизвестный голос.
В темноте сухо звякнули ружья, и сквозь дымку валившего крупными хлопьями снега блеснуло несколько стальных дул.
Повозка во всю прыть неслась прямо на грозный полукруг сомкнутых штыков.
— Тпрру!.. Тпрру!.. — закричал испуганный ямщик, тщетно стараясь остановить этим чисто русским окриком разогнавшуюся лихую тройку. Но и это не помогло.
К тому же на беду у него оборвалась веревочная вожжа, которую он натянул слишком сильно… Катастрофа казалась неизбежной.
Вдруг прямо перед лошадьми, как из-под земли, выросла высокая фигура в меховой шубе и шапке.
Быстрее молнии незнакомец бросился к кореннику и схватил его сильною рукою под уздцы. Тройка разом остановилась на всем скаку, звонкий колокольчик умолк, а сани от внезапной, слишком крутой остановки в одну минуту перевернулись полозьями вверх.
Ямщика сбросило с облучка, и он, взмахнув руками и ногами, точно мячик, отлетел в сторону, уткнувшись головой прямо в сугроб.
— А ну-ка, мои молодчики, — заговорил прежний повелительный голос, в котором теперь звучали нотки иронии, — дайте на вас посмотреть… Что, знать, не очень-то удалось обмануть капитана Игумнова?.. А?.. Сорвалось?.. А?.. Не вывезло?.. У самих молоко на губах не обсохло, а туда же… Уж где вам, молокососам, провести меня, старого сибиряка!.. Вылезайте-ка, вылезайте-ка из-под саней-то. Нечего прятаться. Ну, живо!..
Из-под перевернутой повозки послышался глухой стон. При всем желании путники не могли исполнить приказание капитана Игумнова.
— Эй, вы! — обратился капитан к своим солдатам. — Поднимите повозку и вытащите господ проезжающих.
Солдаты бросились исполнять приказание начальника, и в одну минуту сани приняли надлежащее положение; но только сани, а не то, что в них было. Весь скарб из них вывалился на снег вместе с путешественниками.
Образовалась невообразимая груда подушек, шуб и всякого багажа. Тут были и так называемые дохи, или ергаки[1], и пищевые консервы, и сахарные головы, и валяные сапоги, и чемоданы из желтой кожи, и бутылки с водкой, и веревки, и молотки, и ящики с чаем — поверх всего этого, точно два тюка, неподвижно лежали путешественники.
А может, две путешественницы? Одинаково было возможно и то, и другое, потому что обе фигуры были так закутаны во всевозможные тулупы и шубы, что походили на бесполых чучел.
— Да они не шевелятся! — пробормотал с оттенком тревоги капитан. — Идиоты! Неужели их угораздило убиться до смерти?
Но опасения офицера не оправдились. Солдаты принялись трясти путешественников, растирать им снегом лица и руки, и через некоторое время обе закутанные фигуры подали признаки жизни.
Они открыли глаза и первым делом громко враз чихнули.
— Где мы? Что случилось? — спросил один из них по-французски.
— Не знаю, — отвечал другой на этом же языке.
Увидав поломанные сани и сбившихся в сторону дрожащих лошадей, обнаружив разгром своего багажа, первый из путников произнес самым плачевным тоном:
— Опять приключение!.. Да когда же этому будет конец?
— Что за несчастье! И куда девался собака-ямщик? Нет, все это просто из рук вон. Я пожалуюсь почтмейстеру. Дайте мне жалобную книгу…
— Молчать! — сердито перебил путешественников капитан Игумнов тоже на французском языке. — Отвести обоих на постоялый двор, — продолжал он по-русски, обращаясь к солдатам. — Вы мне отвечаете за них, слышите? Если они сделают попытку убежать или вздумают заговорить с кем-нибудь из арестантов — стрелять. Поняли? Налево-кругом марш!
Капитан круто повернулся и пошел прочь, гремя саблей.
Снег продолжал валить. Серые сумерки сгущались. Наступал вечер.
Унтер-офицер скомандовал что-то. Солдаты окружили пленников, и те печально последовали под их конвоем, гадая о причинах неожиданного ареста.
— Это какая-нибудь ошибка, — сказал один из путников.
— Очевидно, ошибка, — подтвердил другой, — но все-таки это очень неприятно.
— Подожди, скоро все объяснится, и нас выпустят. Нас приняли за других…
Снег хлестал им прямо в лицо, мешая смотреть; но тем не менее арестованным удалось разглядеть редкие вехи по сторонам заметенной снегом дороги. Путники шли, увязая в снегу и едва-едва волоча ноги с непривычки и от усталости. Но вот впереди на дороге показалось несколько бревенчатых изб, крытых тесом, как все сибирские постройки.
Ближе к поселку на дороге виднелись следы многочисленных ног, как будто здесь недавно прошла толпа.
Солдаты ускорили шаг, повернули влево на боковую дорогу и вскоре все вышли на обширную площадь, на краю которой, напротив церкви, возвышалось каменное здание.
От холода путники еле двигались, но солдаты не имели права снисходить до их слабостей и продолжали путь по направлению к большому дому.
Вдруг поблизости раздался мерный, тяжелый, топот шагающих в ногу солдат. То была этапная команда, сопровождавшая партию арестантов. Арестанты шли медленно, позвякивая тяжелыми кандалами.
— Каторжники! — шепнул на ухо своему товарищу один из путешественнков.
Но не все арестанты были в кандалах, а только те, которые были приговорены к каторжным работам. Ссыльнопоселенцы шли без цепей. В хвосте конвоя ехали повозки с больными и с арестантскими женами и детьми, пожелавшими следовать за мужьями и отцами в ссылку.
Некоторые из каторжников напевали унылую острожную песню, которая всегда производит сильное впечатление на сибиряка. Все русские, а сибиряки особенно, относятся к каторжникам с замечательным добросердечием. Они видят в них только «несчастных» и никогда не справляются о том, насколько эти «несчастные» заслужили свою участь. Услыхав унылые звуки песни, каждый сибиряк торопится подать милостыню «несчастенькому», — каждый, до последнего убогого бедняка.
Тяжелые ворота мрачного здания — оно оказалось этапным острогом — отворились и пропустили партию и конвой. Но солдаты с арестованными путешественниками прошли мимо куда-то дальше.
Они шли к дому, в котором остановился капитан Игумнов.
Окончательно наступила ночь. Капитан дожидался арестованных в первой комнате своего невзрачного жилища, которая по такому случаю была ярко освещена. Сам капитан был уже без своей теплой енотовой шинели; он стоял у стола в мундире, при сабле и в высоких походных сапогах.
На столе грубой работы лежала груда бумаг, прикрытых вместо пресс-папье револьвером крупного калибра.
Дверь распахнулась, и арестованные, как были в шубах, вошли в комнату и учтиво раскланялись с капитаном. Солдаты остановились у дверей и взяли ружья к ноге, стукнув об пол прикладами.
Капитан, не отвечая на поклон вошедших, пытливо глянул на них своими ясными светло-серыми глазами.
Это были два молодых человека во цвете лет, оба среднего роста, стройные и с наружностью истинных джентльменов, хотя в выражении их лица сквозило вполне понятное беспокойство.
У обоих были густые, окладистые бороды, у одного черная, у другого белокурая. Обе были тщательно расчесаны, но тем не менее привлекли к себе особое внимание капитана. Шубы на незнакомцах были огромные, очень теплые, но изящного покроя. Вообще видно было, что путешественники принадлежали далеко не к низшему классу общества.
Вдруг капитан как будто сообразил что-то. Он погладил несколько раз левою рукой свои усы с проседью, потом бакенбарды, выпрямился по-военному и резко спросил путешественников по-русски:
— Кто вы такие?
— Милостивый государь, — твердым голосом, но с безукоризненною вежливостью отвечал ему по-французски белокурый, — позвольте вам заметить, что ни я, ни друг мой по-русски не говорим. Поэтому позвольте нам давать вам объяснения на французском языке, который хорошо знаком всем образованным русским, а следовательно, и вам.
— Вот как! — перебил офицер. — Да вы, оказывается, хитрее, чем я предполагал. Хорошо. Будем говорить по-французски, хотя я уверен, что вы такие же русские, как я. Ну-с, посмотрим, что вы намереваетесь мне объяснить?
— То, что мы являемся жертвой весьма печальной ошибки. Вы, очевидно, изволили нас принять за каких-нибудь беглых арестантов. Так, по крайней мере, мне кажется. Иначе я не могу себе объяснить всего происходящего.
— Вы хорошо заучили свою роль, господа, — последовал холодный ответ.
— Уверяю вас, мы говорим правду. Мы можем это вам доказать. У нас есть бумаги, паспорта… они там, в чемодане…
Капитан не ответил ни слова. Он приподнял револьвер, служивший вместо пресс-папье, взял из-под него одну из бумаг и прочитал себе под нос:
— «Среднего роста…» — Совершенно верно. «Большие бороды у обоих». — И это как раз. «Один белокурый, другой брюнет». — Чего же еще яснее? «Люди очень подвижные, нервные». — И это есть. «Говорят на многих языках и держатся совершенно прилично». — Так чего же более? Конечно, они. Остается посмотреть, до чего дойдут они в своем дерзком запирательстве. Это даже забавно.
— Ну-с, господа, — обратился капитан к путешественникам вслух, — так, значит, вы французы? Так-с. Как же вас зовут в таком случае?
— Меня — Жюльен де-Кленэ, а моего товарища — Жак Арно.
— Очень хорошо-с. И вы, разумеется, путешествуете для собственного удовольствия?
— Не совсем. Господин Жак Арно едет по своим делам, а я провожаю его, чтобы доставить удовольствие и себе, и — как я надеюсь — ему.
— Хитрая бестия! — пробормотал сквозь зубы капитан. — А простите за нескромность, — продолжал он вслух, — куда это вы оба изволите ехать?
— Извольте, капитан. Мы едем в Бразилию.
Капитан ожидал всего, но только не этого. Это уж был пассаж совершенно необыкновенный. В Бразилию — через Томск! Через Сибирь! Из Франции!
— В Бра… зи… лию! — насилу выговорил он, не будучи в силах скрыть свое чрезвычайное удивление. — В Бразилию через…
— Сибирь, — досказал за него белокурый француз. — Совершенно верно. Мы хотим проехать туда сухим путем. Конечно, по дороге нам встретится Берингов пролив, отделяющий Америку от Азии. Но ведь это безделица — всего пятьдесят верст каких-нибудь. Да и то мы рассчитываем переехать через него зимой, следовательно, по льду. Мой друг до безумия боится морской болезни. По этой причине мы и в Сибирь попали, в чем нисколько не раскаиваемся, так как имеем теперь случай познакомиться с вами, капитан.
Слова эти были сказаны с развязностью истинного парижанина и сопровождались самым галантным поклоном.
Капитан принял такое обращение за дерзкую насмешку над собой и вспылил не на шутку.
— Довольно, негодяи! — крикнул он. — Полно вам людей-то морочить. Туда же: Жюльен де Кленэ, Жак Арно… Нет-с, я вам лучше скажу: ты, называющий себя Жюльеном де-Кленэ, ты просто лишенный всех прав состояния дворянин Алексей Федоров Богданов, а твой товарищ — тоже лишенный всех прав отставной губернский секретарь Станислав Осипов Бережковский. Вы оба принадлежали к так называемой шайке червонных валетов, которые, как все помнят, не гнушались даже убийствами; вы были сосланы по суду на каторжные работы, с которых и бежали несколько месяцев тому назад. Да-с. Что, голубчики? Что, французы? Удалось вам меня провести?
Путешественники хотели протестовать, но капитан не дал им заговорить и продолжал:
— Теперь вас отведут в острог, а завтра утром отправят с прибывшею сейчас сюда партиею арестантов по этапу в Красноярск. Я сейчас напишу об этом отношение.
Глава II
правитьОпределим точнее время и место действия нашего рассказа.
Время — несколько лет тому назад[2]; место — Сибирь и большой тракт между Томском и Якутском.
Капитан Игумнов — старый служака, начальник этапной команды, сопровождавшей арестантов по Сибири к месту ссылки. Путь по Сибири длинен и труден, — обыкновенно партия арестантов совершает его в несколько месяцев. При всей строгости и бдительности охраны в пути часты побеги арестантов. До сих пор у капитана Игумнова они случались реже, чем у кого-либо, и вдруг, вскоре после выхода этапа из Томска, бежали два особо важных арестанта, приговоренных к усиленному режиму еще за первый побег с каторги, который они совершили спустя два года после начала отбывания срока. Тогда они были пойманы, осуждены вновь и сданы капитану Игумнову, причем ему было предписано принять относительно них особенно строгие меры. И вот они вновь бежали.
Но недолго им удалось погулять на воле. Не такой человек капитан Игумнов, чтобы его легко было провести. В конце концов беглецы опять-таки наскочили на него и попались в его руки. Размышляя подобным образом, капитан не понимал, что совершает ужасную ошибку. Да и мыслимо ли запомнить в лицо всех каторжников из такой огромной партии? Арестантский армяк всех уравнивает, все арестанты делаются похожими друг на друга. Но с другой стороны — представительная наружность подозреваемых? Эти длинные бороды, эти шубы… А их безукоризненный французский язык?.. Впрочем, это ничего не значит: ведь отыскиваемые арестанты из интеллигенции, принадлежали когда-то к хорошему обществу.
Правда, паспорта у них в совершенном порядке, даже подорожными они запаслись… И это ничего не доказывает: все можно очень легко подделать.
Одним словом, капитан Игумнов был искренне убежден, что задержанные им личности — именно те беглые, которых он страстно желал поскорее найти.
И вот путешественников отвели в этапный дом. Дорога из Томска в Якутск изобилует подобными острогами, в которых останавливаются в пути арестантские партии. Они называются также этапными домами. Из них один из самых больших и внушительных — Ишимский острог, тот самый, с которым пришлось так неожиданно познакомиться нашим путешественникам.
Тяжелые двери отворились и, жалобно проскрипев на заржавленных петлях, тяжело захлопнулись за арестованными.
Они очутились в просторном, но душном помещений, в котором на жестких нарах, а то и прямо на полу, спали вповалку арестанты.
С непривычки путешественникам сделалось дурно. Они оба пошатнулись на ногах и упали на первую попавшуюся койку.
Очнувшись, они увидели перед собою высокого, худого арестанта с длинною седою бородою и грустным интеллигентным лицом.
Это был староста партии. Так называется выборный изо всей партии арестант, который заведует личными деньгами этапников, расходуя их, каждый раз с разрешения начальства, на арестантские нужды, и даже считается до некоторой степени ответственным лицом за поведение партии.
— Где мы? — вскричали французы. — Кто вы такой? Куда это нас заперли?.. Помогите! Помогите!
— Успокойтесь, господа, не волнуйтесь: это не поможет, — по-французски заметил им худой арестант.
— Но кто вы? Скажите, ради Бога!
— Я такой же арестант, как и вы.
— Послушайте, мы вовсе не арестанты, — заговорил, на этот раз уже несколько спокойнее, Жак Арно. —- Мы даже не русские, мы французы и путешествуем… Нас арестовали по ошибке.
— Как по ошибке? Не может быть!
— Уверяю вас. Нас приняли за каких-то двух беглых…
— Конечно, это очень неприятно… но поверьте, если это ошибка, то она скоро разъяснится и вас выпустят с извинениями. Не сердитесь. Бежавшие арестанты были очень важные преступники…
— Но кто же вы сами? Ваше лицо мне как будто знакомо… Свое имя я скажу: я Жак Арно, а это мой товарищ, Жюльен де Кленэ.
— Жюльен де Кленэ! — вскричал староста. — Знаменитый путешественник, с которым я…
Арестант остановился и в смущении покраснел. Жюльен де Кленэ взглянул на него пристальнее и на его лице отразилось крайнее изумление.
— Боже мой! — вскричал он. — Вы не… вы не господин Михайлов, с которым мы несколько лет назад встречались в Париже во многих домах?.. Вы были тогда богатым русским помещиком… были еще так молоды… я и сейчас бы узнал вас, если б не эта седая борода…
— Горе не красит человека и не молодит, — со вздохом заметил арестант.
— Но… простите… скажите… что вас… за что вы…
Густая краска покрыла щеки арестанта. Он опустил глаза и тихо проговорил:
— За дело… Живя слишком широко, не по средствам, я разорился… потом захотел поправить состояние… пустился в аферы… сделал подлог и… о, ради Бога, не мучьте меня, не спрашивайте… пожалейте…
Жак Арно и Жюльен де Кленэ, точно сговорившись, разом протянули ему руки. Арестант молча пожал их и после короткой паузы продолжал:
— Вот видите, бывает положение и хуже вашего. Относительно себя вы можете быть совершенно спокойны: ошибка разъяснится, самое большее — вам придется провести здесь ночь… правда, очень скверную, но что же делать? Сочтите все это просто за неприятное путевое приключение.
— Но ведь надо удостоверить наши личности. Капитан Игумнов даже паспортам нашим не верит.
— Он снесется по телеграфу с кем следует… наконец, я тоже скажу, что вас знаю… мое свидетельство все же может что-нибудь значить. Будьте уверены, что все устроится как нельзя лучше…
Слова старосты успокоительно подействовали на путешественников. Для них мелькнул слабый луч надежды. С душным воздухом тюрьмы они мало-помалу свыклись и вскоре заснули на арестантских нарах крепким сном усталых людей.
Глава III
правитьЧитателю, вероятно, небезынтересно узнать, какой ветер занес в Сибирь злополучных французов.
Вернемся на некоторое время назад и перенесемся в Париж.
В один прекрасный день два друга, Жюльен де Кленэ и Жак Арно столкнулись нос к носу на одном из парижских бульваров.
— Боги бессмертные! — вскричал Жюльен. — Что случилось? Париж горит? Или пруссаки вторглись во Францию? Или монархию восстанавливают?
— А! Жюльен! Здравствуй. Как поживаешь?
— Нет, как ты поживаешь? У тебя лицо до того странное, точно испуганное.
Жак вздохнул, молча пожал руку друга и опять вздохнул.
— Нет, кроме шуток, что с тобой стряслось? Болен? Женишься? Орден получил?
— Ах, поди ты!.. Знаешь, мне хочется сквозь землю провалиться.
— Сквозь землю? Это все же довольно далеко, а ты терпеть не можешь путешествий.
— Вот это-то меня и сводит с ума. Мне положительно нужно ехать.
— Куда?
— В Бразилию.
Тут уж де Кленэ окончательно не выдержал и расхохотался во всю мочь.
— То-то ты так и съежился весь, точно испуганный заяц. Ах, бедненький! Вечно сидел сиднем и вдруг в Бразилию! Конец не малый: двадцать три дня на пароходе. Зато как хорошо там: солнце, голубые небеса, роскошная флора…
— Бог с ней, с флорой… Я пуще всего боюсь… морской болезни.
— Пренеприятная вещь.
— И все это ради миллионов. Знаешь, ведь я теперь архимиллионер.
— Вот как! Наследство, стало быть?
— Да.
— От дядюшки?
— Да.
— Из Америки? Там ведь все солидные дядюшки.
— Да.
— Ну, что же, дай Бог. Только зачем же мы здесь стоим, прохожим мешаем? Зайдем лучше куда-нибудь. Кстати, я голоден, как волк. Знаешь что? Пойдем в ресторан. За столом приятнее беседовать.
— Хорошо, пойдем. Я сегодня все равно не в состоянии идти в свою канцелярию.
Через полчаса друзья уже сидели за отдельным столом в ресторане за великолепным завтраком.
Когда подали кофе, Жюльен положил локти на стол, закурил сигару и сказал:
— Ты говоришь, дядюшка тебе…
— Оставил в наследство громадное состояние. Мне сегодня принесли письмо. На, читай.
— Боже! Какое объемистое!
— Да уж ты прочти. Право, очень интересно. Дядя мой не часто писал.
— А главное — с таким солидным «вложением!..» — пошутил Жюльен, разворачивая письмо.
Потянув из рюмки несколько капель шартреза, он принялся читать медленно и внятно:
«Гасиенда Жаккари-Мирим, 49° западной долготы по парижскому меридиану и 21°50' южной широты. Бразильская Империя.
Милый мой племянничек!
Некоторые сердитые философы утверждают, что никогда не следует действовать по первому побуждению, ибо первое побуждение всегда бывает доброе. У меня же относительно тебя вышло совершенно наоборот. Первым моим намерением было лишить тебя наследства, но потом я передумал и оставляю тебе по завещанию все, что имею.
Ведь, не правда ли, на этот раз ты одобришь, что я пренебрег советом строгих философов?
Я на тебя долго сердился, с тех самых пор, как ты окончил курс юридических наук и превратился в какого-то чинушу.
Твоя мать, а моя сестра, обратилась тогда ко мне за советом. Я отвечал, что, мол, пусть она присылает тебя ко мне в мою гасиенду Жаккари-Мирим, где для ее сына найдутся родственные объятия, честное, искреннее сердце старика дяди и тяжеленный сундучище с деньгами.
Она не согласилась на это, Бог с ней, я ее за это не виню. На то она и женщина, чтобы быть трусихой. Но ты,.. Никогда я не мог простить тебе твоего малодушия. Ты самолично ответил на мое предложение как трус.
Какую причину ты привел? Стыдно сказать: ты мне написал, что одна мысль о двадцатитрехдневном плавании по морю приводит тебя в ужас.
После этого что же мне оставалось делать? Я дал себе слово забыть о тебе — и это мне удалось без особого труда.
По временам ты писал мне о своих планах. Что сказать о них? Ты шел по избитой дорожке, проторенной буржуа средней руки. Тебе предстоял выбор: или добиться должности подпрефекта и носить трехцветный шарф, или сделаться „охранителем основ“ и поступить в товарищи прокурора при каком-нибудь провинциальном окружном суде.
Но тебя даже это испугало. Подпрефект и товарищ прокурора должны иногда ездить с места на место, а ты вырос неисправимым сиднем. Ты даже такой незавидной доле предпочел еще более ничтожную и поступил… и чиновники министерства.
Сидень! Чернильная душа! Геморроидалист!
Со временем ты добьешься места столоначальника. У тебя под начальством будет несколько писарей, которые будут тебе завидовать. Департаментские сторожа и курьеры будут тебе низко кланяться… Упоительно!
Чего ж тебе еще нужно?..
Дурак, дурак и дурак».
— Однако твой дядя, видно, охотник до сильных выражений, — заметил, прекратив чтение, Жюльен.
— Да ты читай дальше!
«Воображаю твою жизнь! Квартира где-нибудь на Монмартре, — несколько душных, темных комнат. Весь путь — до канцелярии и обратно, ты носишь полинялый зонтик и резиновые калоши, вечно страдаешь ревматизмом… Пошлая жизнь! Ты считаешь каждый грош и допытываешься у кухарки, куда она девала остатки вчерашнего супа. Два раза в месяц ты бываешь в театре, но зато куришь омерзительные сигары. Перед начальством ты сгибаешься в три погибели, а то — неровен час — в шею выгонят.
И это — существование порядочного человека? О, сидень! Ты дойдешь до этого, помяни мое слово.
Теперь — другая картина. Вот как бы ты мог жить у меня в гасиенде:
Захотел ты съесть бифштекс или котлетку? Вели убить быка — их у меня десять тысяч голов — или барана — им я уж и счет потерял — и кушай на здоровье, сколько душе угодно. Откушав, вели бросить остальное собакам, потому что вчерашнее мясо у нас есть не принято.
Любишь охотиться? К твоим услугам девственные леса и неисчислимая в них дичь. Обожаешь музыку? Насладись чудным концертом пернатых лесных обитателей. Хочешь золота, алмазов? К твоим услугам богатейшие рудники. Нужна мебель из драгоценного дерева? Леса у нас древесиной изобилуют. Захочешь верхом покататься — у меня такие лошади, которые способны свести с ума любого знатока. Одним словом, к твоим услугам у меня найдется все возможное и даже невозможное.
Если же в один прекрасный день тебя потянуло бы в Париж — поезжай, сделай одолжение. Живи, жуируй, трать по десять тысяч франков в день. Это полезно. Отчего не проветриться?
Вот, милый племянничек, как бы ты мог жить у меня.
После твоего отказа я было решил завещать все свое состояние государству. Но меня что-то удержало. Мне вспомнилась родина — Турэнь, вспомнилось милое лицо сестры, вспомнился ее сынишка, розовощекий, толстый мальчуган, — и я растаял. Кровь — не водица, ничего не поделаешь.
Вследствие сего, милый племянник, я назначаю тебя моим единственным наследником.
Оставляю тебе мое поместье Жаккари-Мирим со всеми угодьями, лесами, лугами, выгонами, пашнями, золотыми и алмазными рудниками. Оставляю тебе мои стада, — быков, лошадей, баранов, мои табачные, кофейные и всякие иные плантации. Наконец оставляю тебе всю движимость, запасы в складах и амбарах, слитки серебра и золота, а также бриллианты, находящиеся на хранении в бразильском государственном банке в Рио-де-Жанейро. Одним словом, оставляю тебе все мое имение и состояние.
Одно только условие ставлю я тебе: ты должен лично съездить в Бразилию, в гасиенду Жаккари-Мирим, и лично вступить во владение наследством.
Если ты не сделаешь этого, то оставайся чинушей на всю жизнь. Состояние мое перейдет государству.
Этим все сказано.
Засим прощай, дорогой племянничек. Доброго пути.
P. S. Когда получишь это письмо, я уже умру и буду похоронен. Мой управляющий — рекомендую его тебе: человек в высшей степени честный — погребет меня на земле моего поместья, но достаточно далеко от усадьбы, чтобы я не мешал живым.
Вид могилы всегда производит довольно грустное впечатление.
Впрочем, ты иногда ко мне на могилу заглядывай, приходи».
— А ведь у твоего дяди золотое сердце, кроме шуток, — прознес взволнованным голосом Жюльен, окончив чтение. — Несмотря на показной скептицизм, все письмо его проникнуто такой горячей, потребностью кого-нибудь любить, что невольно умиляешься, читая его. Откровенно говоря, ты сделал капитальную глупость, отказавшись тогда от приглашения своего дядюшки. Скажи, по крайней мере, что намерен ты делать теперь?
— Я и сам не знаю. Я совсем голову потерял. Все мысли перепутались.
— Ты болен, что ли?
— Хуже! Гораздо хуже!
— Так неужели трусишь?.. Впрочем, нет. Я видел тебя на войне. Ты вел себя храбро, а я в этом кое-что понимаю.
— Что бы ты сделал на моем месте?
— Очень просто: взял бы место на первом пароходе, отходящем в Бразилию, и поехал бы положить венок из цветов на могилу… которая находится достаточно далеко от усадьбы.
— Я умру, я не вынесу.
— Ах ты, мокрая курица!
— Хорошо тебе говорить: ты не испытал морской болезни.
— А ты-то где успел?
— Однажды нелегкая понесла меня из Гавра морем в Кан. Я рассчитывал совершить приятную прогулку и после поделиться с друзьями путевыми впечатлениями. Но только я ступил ногой на мостик, перекинутый с парохода на пристань, как на меня напал ужасный недуг, напоминающий что-то среднее между холерой и воспалением мозга.
— Обыкновенная морская болезнь.
— Но такая сильная, что я возбудил к себе отвращение и жалость и пассажиров, и матросов. Поминутная икота, рвота, судороги… я думал, что умру.
— От этой болезни не умирают и скоро вылечиваются.
— Ты думаешь?.. От Гавра до Кана езды по морю три часа. Море в этот день было неспокойно, и мы проехали вместо трех часов — восемь. И все это время моя болезнь прогрессировала. Сам капитан, старый морской волк, и тот был удивлен. Он никогда не видал ничего подобного.
— Неужели ты так слаб?
— Восемь часов я терпел качку и восемь часов хворал. Полагаю, что это крайний предел того, что может вынести мой организм. От Бордо до Рио-де-Жанейро двадцать три дня пути. Конечно, в Бразилию прибудут только мои кости.
— А давно это случилось?
— Лет тринадцать назад.
— С тех пор твой организм мог перемениться. Это часто бывает. Иной в молодости не мог выносить ни малейшей качки, а в зрелом возрасте ему нипочем самое сильное волнение на море.
— Нет, я уверен, что мой организм остался прежним. У меня до сих пор кружится голова от одного вида качелей. Потом я как-то однажды сел в простую речную лодку, и со мною сделалось дурно, так что меня едва не приняли за пьяного. Одним словом, я заболел морскою болезнью на Сене. Не правда ли, мило? И после этого ты хочешь, чтобы я плыл через Атлантику!
— Так как же быть?
— Я готов ехать в центральную Африку, на экватор, на Камчатку, к полюсам, куда угодно. Я крепок телом и вовсе не труслив, я готов трудиться, вынести всевозможные лишения и опасности. И при этом, не шутя тебе говорю, я силен, как бык.
— Что-то не верится.
— Уверяю тебя. Ведя сидячую жизнь, я боялся ожирения и записался в члены гимнастического общества. Теперь я великолепно фехтую, стреляю и способен на что угодно.
— Браво!
— Если бы не морская болезнь, я бы пяти минут не промедлил и отправился в Бразилию.
— Отлично. А что, если я тебе предоставлю возможность проехать туда без угрозы морской болезни?
— Повторю тебе: я отправляюсь, не медля ни минуты.
— Хорошо. Даешь честное слово?
— Даю. Только с условием: без морской болезни.
— Принимаю это условие.
— Жюльен! Что ты делаешь?
— Звоню гарсону, чтобы он принес счет и бумагу с пером и чернилами.
— Что ты хочешь писать?
— Будешь писать ты, а не я.
— Что?
— Прошение об отставке в должности.
— Так ты, стало быть, не шутишь?
— Иногда шучу, но в важных вопросах — никогда.
— Ну, хорошо. Я сжигаю свои корабли.
— Это очень хороший способ избежать морской болезни, но только я для тебя избрал другой путь.
— А какой же?
— Покуда — секрет.
И Жюльен прибавил про себя:
— А, голубчик, попался! Ты говоришь о путешествии на Камчатку и экватор как о прогулке по окрестностям Парижа. Хорошо же. Ты у меня поедешь не только на Камчатку, но и во многие другие места. Не я буду, если не свезу тебя в Бразилию… сухим путем.
Глава IV
правитьДружба между Жаком Арно и Жюльеном де Кленэ началась еще в гимназии.
Жюльена двенадцатилетним мальчиком отдал в гимназию его опекун Сент-Барб, принявший опеку над огромным состоянием сироты и поспешивший поскорее отделаться от ребенка.
Привыкнув к суровой дисциплине закрытого учебного заведения, Жюльен не знал не только свиданий с родными и праздничных отпусков домой, но даже и летние вакации проводил в гимназии.
Каждый год, когда веселый, шумливый рой школьников разлетался по родным уголкам, бедный малютка-миллионер оставался томиться взаперти вместе с учениками иностранцами: американцами, египтянами и румынами, которых за дальностью расстояния при кратковременности вакаций родные не могли брать домой.
Так рос Жюльен, не зная ни родственной ласки, ни радостей домашнего очага, и легко мог бы отупеть и огрубеть. Но с ним не случилось ни того, ни другого, потому что он, не имея возможности развлекаться, ревностно принялся за учение и все время шел одним из первых учеников.
На третий год своего пребывания в гимназии он однажды после вакаций увидал в толпе неловких новичков только что привезенного из провинции толстого, краснолицего, угловатого, мешковато одетого мальчика, который особенно выделялся своей неуклюжестью.
Этот новичок был Жак Арно, провинциал из Турэни.
«Деревенщина» тотчас же сделался предметом преследования со стороны гимназических забияк, будущих хлыщей, и на него градом посыпались насмешки, впрочем, не столько остроумные, сколько грубые и подчас сальные.
Но Жак оставался невозмутим. Насмешки не действовали на него, да, по правде сказать, он и не понимал смысла большей половины из них. Тогда, желая во что бы то ни стало чем-нибудь пробрать новичка, забияки начали проделывать с ним разные мучительные шутки, которые, кажется, теперь, к счастью, уже вывелись в казенных учебных заведениях.
Однажды бедный толстячок не выдержал и, залившись горькими слезами, забился в угол, точно собачонка, преследуемая уличными мальчишками. Но преследователи достали его и там.
И вдруг — стоп!
Резкий, повелительный окрик, — и вслед за тем на толпу забияк посыпались мастерские удары кулаком, пинки ногою, оплеухи.
У одного оказался подбитым глаз, у другого расквашенным нос, у третьего — фонарь под глазом…
— Смелей! — кричал энергичный голос. — Делай, как я! Колоти их! Кулаками, кулаками… так… молодец!..
Чувствуя поддержку, Жак ободрился и пустил в дело кулаки. Он не был ловок и не умел драться, но сила в нем была, и вдвоем с союзником ему довольно скоро удалось обратить неприятеля в бегство.
Этот неожиданный союзник был не кто иной, как Жюльен де-Кленэ.
Жюльен среди товарищей имел авторитет и пользовался уважением, во-первых, за силу, во-вторых, за хорошее ученье, и в-третьих, за богатство.
Его заступничество навсегда оградило Жака Арно от нападок.
— Чего ты плачешь? — добродушно-строго спросил он толстого увальня.
— Мне больно. Они меня били.
— Никогда не нужно плакать при них. При мне ничего, а при них нельзя. Тебе скучно здесь? Это пройдет. Привыкнешь. Хочешь, будем друзьями? Тогда никто не посмеет тебя пальцем тронуть. Они все трусы, стоит только хорошенько огрызнуться на них.
С этой минуты Жак почувствовал к своему покровителю беспредельную нежность. Он привязался к нему так, как умеют привязываться только цельные, нетронутые натуры, когда впервые отдают свое сердце. Со своей стороны и Жюльен полюбил угловатого мальчика, как всегда мы любим тех, кому оказываем помощь.
Впрочем, Жак сумел прекрасно отплатить своему другу за покровительство. У Жюльена на всю жизнь осталось светлое, радостное воспоминание о том лете, когда он в первый раз в жизни простился со стенами гимназии и поехал провести вакацию у матери Жака госпожи Арно в ее прелестном домике в Монлуи, на берегу Луары, в самой очаровательной турэньской глуши.
Невозможно, да и бесполезно было бы описывать восторг юноши, в первый раз после многих лет вырвавшегося из душных казенных стен.
С этой поры в Жюльене зародилось новое чувство: это необузданная любовь к свободе.
Прошли годы. Жюльен получил несколько первых наград по всем предметам, Жак — несколько похвальных отзывов за сочинения и латинские стихи. Затем кончился курс и того, и другого, получены аттестаты — с очень хорошими отметками Жюльеном и с удовлетворительными Жаком.
По выходе из гимназии восемнадцатилетний Жюльен очутился на свободе, имея в близкой перспективе получение миллионов в полное свое распоряжение. Какое-то врожденное презрение к низким удовольствиям удержало его от падения в пропасть, уже поглотившую стольких богатых юнцов, как и он, лишенных опоры и руководства при своем вступлении в жизнь.
Его страсть к свободе получила полное удовлетворение: он пустился в путешествия и побывал во всех пяти частях света.
Сначала он странствовал просто как человек скучающий и праздный, но потом стал относиться к своим путешествиям серьезнее и даже провел несколько замечательных исследований, разом поставивших его в ряд знаменитых путешественников наших дней.
Находясь в Гваякиле, он получил известие о смерти госпожи Арно и оплакал покойную, как родную мать.
Временами он наезжал во Францию, и всегда неожиданно, как снег на голову. Появившись метеором, он наскоро обнимал Жака, делал несколько сообщений и докладов в ученых обществах, заглядывал раз-другой в оперный театр и снова исчезал с парижского горизонта.
О жизни, которую вел Жак, мы уже достаточно знаем из письма его американского дядюшки, так что нам больше нечего добавить.
В то время, с которого начинается наш рассказ, друзья находились в возрасте около тридцати пяти лет. Жюльен де Кленэ, белокурый, среднего роста мужчина, сохранил еще почти всю свою юношескую гибкость и подвижность. Широкоплечий, с высокой грудью, он был очень силен и никогда не знал, что такое болезнь.
Поверхностному наблюдателю его черты, пожалуй, могли бы показаться слишком уж безупречно-правильными и потому банальными, если бы не загорелый цвет его лица и резкий, проницательный, даже несколько суровый взгляд его глаз, глаз путешественника-исследователя, который привык бесстрашно выслеживать и дикого зверя, и разбойника.
Жак был рыхлый, склонный к тучности, добродушный брюнет с лысеющими висками и зарождающимся брюшком.
Итак, мы познакомили читателя с характерами наших героев. Теперь, следовательно, можно и продолжать рассказ.
Жак, обыкновенно очень сдержанный, на этот раз пил особенно много. Приятель подливал ему то бургонского, то крепких ликеров, и вскоре наш чиновник пришел в блаженное состояние. Щеки раскраснелись, глаза заблестели, и даже на жизнь у него появился другой взгляд.
— Ты говоришь: отставка, — промолвил он, молодцевато закидывая ногу на ногу. — Я, пожалуй, с тобой согласен.
Это говорилось в ту минуту, когда гарсон подавал бумагу, перо и чернильницу.
— Мне кажется, следовало бы на министерской бумаге и в казенном пакете…
— Полно, разве не все равно?
— Что же писать? Я не знаю. Вероятно, для этого есть какая-нибудь форма. Нужно упоминать о причинах или нет, как ты думаешь?
— Ну вот еще, это ни к чему. Напиши только повежливее и распишись.
— Нет, а я все-таки думаю, что о причинах упомянуть не лишнее.
— Делай как знаешь.
Жак принял самую что ни на есть чиновничью позу и написал прошение об отставке.
— Ну вот, — сказал он, когда подписался с росчерком, — дело сделано. Теперь я готов с тобою хоть на Луну.
«Так, так. Подогрелся, значит, — сказал про себя Жюльен. — Не нужно давать ему остыть. Будем ковать железо, пока горячо».
— Ну, — произнес он вслух, — едем, что ли?
— Куда?
— Отвозить прошение.
— А потом?
— Потом мне нужно будет еще кое-куда заглянуть. Ты поедешь вместе со мной.
— Я готов.
Жюльен крикнул извозчика в белой шляпе, и тот, в ожидании хороших чаевых, лихо покатил наших приятелей по городу.
Вскоре фиакр остановился у подъезда полицейской префектуры.
Жак после обильного завтрака и возлияния вздремнул дорогой. Он проснулся и с удивлением посмотрел на полицейского, стоявшего на дежурстве у подъезда.
— Что такое? — воскликнул он. — Куда это ты меня привез, мой милый? Это не мое министерство. Мне нужно в Люксембург.
— Сейчас поедем и туда, но сначала сюда зайдем.
— Зачем?
— Взять паспорта.
— Как? Так скоро? Да ты мне просто дохнуть не даешь.
— Дыши сколько хочешь, сидя в карете, а я тем временем сбегаю в префектуру и все устрою без тебя. У меня там много знакомых.
Жюльен ушел и через четверть часа вернулся, складывая на ходу и пряча в бумажник две бумаги казенного формата.
— Вот и паспорта готовы. Теперь дело за отставкой.
Опять остановка возле здания министерства. Жюльен вновь вышел и вернулся назад еще быстрее.
— Ну, теперь все сделано. Твоя отставка подана. Ты больше не служишь. Едем ко мне. 52, бульвар Гаусман! — крикнул он извозчику, и фиакр быстро покатил дальше. — Через полчаса я буду готов, — сказал Жюльен по приезде Жаку, который снова впал в дремоту. — Хочешь подняться ко мне наверх?
— Нет, не надо, мне и здесь хорошо.
— Как хочешь.
Жюльен де Кленэ на случай внезапного отъезда всегда держал у себя дома достаточное количество наличных денег золотом и билетами.
Он набил дорожную сумку банкнотами и золотыми монетами, открыл письменный стол и достал оттуда свой диплом на звание члена Географического Общества и несколько писем от знатных лиц.
К этим бумагам он присоединил несколько свидетельств, аккредитирующих его при французских дипломатических агентствах в качестве члена разных научных обществ, карту полушарий с собственноручными заметками и дополнениями и, наконец, объемистый пакет с бумагой, которую он перечитал с видимым удовольствием, хотя уже давно знал чуть не наизусть ее содержание.
В бумаге значилось:
«Господам посланникам, полномочным министрам,
консулам и начальникам эскадр Ее Величества
королевы Великобританской. Предъявитель сего, французский гражданин граф Жюльен де Кленэ, путешествует в качестве ученого исследователя.
Благоволите, милостивые государи, оказывать ему всякое, в чем до кого касаться будет, содействие и покровительство, как если бы он был подданным Ее Величества королевы английской. Всякую услугу, ему оказанную, я сочту за личное для себя одолжение.
— Это самая лучшая изо всех данных мне рекомендаций, — сказал Жюльен вполголоса, — потому что британские власти всегда обращают внимание на подписи своих министров.
Он позвал единственного слугу, рассчитал его, заплатив вперед годовое жалованье, и велел отнести в карету две дорожные шубы и два меховых одеяла.
Затем он надел сумку через плечо, обвел глазами свое живописное жилище парижанина-космополита и спустился вниз к консъержу, чтобы заплатить за квартиру за год вперед.
— Вы уезжаете, сударь? — осведомился тот. — А ваши письма?
— Не беспокойтесь. Их будет пересылать ко мне сам почтамт. Ну, — обратился он к Жаку, бессознательно гладившему рукою шелковистый мех шуб, — теперь я весь к твоим услугам. Только позволь мне заехать к банкиру и сказать ему словечко. Это в двух шагах отсюда, на Шоссе д’Антен.
— Скажи, пожалуйста, зачем ты берешь с собой шубы и одеяла? Ведь теперь только 15 сентября и жара страшная.
— По ночам зато бывает довольно свежо.
— В постели не чувствуется.
— Постели может у нас и не быть.
— Ты все шутишь.
— Ни капельки. Когда едешь путешествовать, то никогда не знаешь, где будешь спать, да и будешь ли вообще.
— Так разве мы едем путешествовать?
— А ты думал как? Конечно, едем… В Бразилию… разве ты забыл?
— Не может этого быть! — вскричал Жак, привставая с места. — И ты едешь со мной? Ты?
— Я тебя везу.
— Милый Жюльен! Как мне тебя благодарить!
— После когда-нибудь, а теперь мне нужно к банкиру, потом мы наймем карету и поедем кататься в Булонский лес; вернувшись с прогулки, пообедаем в Cafe Anglais и окончим приготовления.
— Окончим!.. Мы их только начнем. Ведь их будет так много.
— Может быть, — загадочно произнес Жюльен.
День кончился по программе, и за обедом в Cafe Anglais Жак, усердно угощаемый Жюльеном, опять очень много пил и не заметил, как приятель подлил ему в ликер какой-то темноватой жидкости из крошечного пузырька.
Была половина восьмого.
Карета быстро проехала расстояние от Cafe Anglais до вокзала Северной железной дороги, и Жак, ничего не сознавая, машинально вошел в вокзал под руку с приятелем и рухнул, как тюк, в спальное купе вагона первого класса.
Спящего разбудили какие-то горловые звуки, произнесенные на чуждом, непонятном языке.
Он проснулся, потянулся и привстал, смотря во все глаза на Жюльена, который насмешливо улыбался.
— Где мы? — спросил Жак.
— Едем по железной дороге.
— А который теперь час?
— 8 часов 40 минут вечера.
— Как! Ведь мы выехали в 8 часов. Значит, я спал только 40 минут?
— Плюс двадцать четыре часа.
— А? Что ты сказал?
— Я говорю, что ты проспал без малого двадцать пять часов.
— Ты с ума сошел!
— Нет. Это тебе так кажется спросонья.
— Так, стало быть, мы уже много отъехали от Парижа?
— Тысячу километров.
— Значит, мы в Германии?
— Да. В Берлине. Это наша первая станция на пути в Бразилию. Выходи и давай обедать. Ты, вероятно, страшно голоден.
Жак поначалу совсем опешил и не знал, как поступать, что говорить. Он машинально шел за Жюльеном к буфету, стараясь убедить себя, что видит все происходящее во сне.
Громадный рыжий немец проворно подал им сытный обед и налил в кружки пенистого баварского пива, сказав Жюльену, что следующий поезд в Петербург отходит через час с четвертью. Жак на лету уловил слово „Петербург“.
— Так, — сказал он. — Кошмар все еще продолжается.
Он рассмеялся и прибавил, как бы в шутку над самим собою:
— Выходит, что я еду в Петербург. Это интересно.
— Едешь, едешь, — весело отвечал ему Жюльен.
— А что мы с тобой будем делать в северной Пальмире?
— Будем искать средство против морской болезни.
Глава V
правитьЖак Арно пил и ел совершенно машинально, не произнося ни слова и точно все еще во сне.
Внезапно раздавшийся свисток поезда, отходившего к русско-германской границе, вернул его наконец к сознанию действительности.
Он понял, что все происходящее совершается наяву, и грустно вздохнул, убедившись, что как он там ни вертись, а путешествия уже не избежать.
Вчерашнего возбуждения его как не бывало. Мюнхенское пиво не в состоянии так расшевелить человека, как несравненный бургонский нектар.
Друзья уселись в спальное купе, и Жюльен, рассудив, что не следует мешать товарищу размышлять, спокойно расположился для сна.
— Итак, — промолвил Жак упавшим голосом, — мы едем путешествовать…
— Конечно.
— Ну и куда мы сейчас направляемся? В Петербург?
— Да. Ведь я тебе это сказал еще там, в буфете.
— Разве это так необходимо?
— Можно и иначе. Можно вернуться в Кельн, оттуда проехать в Гамбург, из Гамбурга в Лондон на почтовом пароходе, а оттуда через Лиссабон, Тенериф и Пернамбуко морем в Бразилию.
— Нет, так я не хочу.
— Ну, так дай мне тоже поспать. Ты выспался, а я нет. Завтра в половине седьмого мы будем в Диршау, то есть в пятистах километрах отсюда. Тогда будет светло, и мы успеем вволю наговориться вплоть до самого Кенигсберга, откуда мы проедем в Эйдкунен, пограничный немецкий пункт в восьмистах километрах от Берлина. От Эйдкунена будет всего два километра до Вержболова, первого русского города на нашем пути. Покойной ночи!
С этими словами Жюльен закрыл глаза и по привычке опытного путешественника сделал над собой усилие, чтобы заснуть. Спустя две минуты он уже спал глубоким сном, предоставив Жака его собственным думам, которые, судя по вздохам подневольного путешественника, были далеко не веселого свойства.
В шесть часов утра Жюльен открыл глаза.
— С добрым утром, путешественник! — сказал он приятелю, который был еще мрачнее и нахмуреннее вчерашнего. — Будет сидеть как сыч, развеселись. Ну, что это, в самом деле? Ведь нехорошо…
— Я всю ночь думал.
— Разумнее было бы спать.
— И надумал вернуться в Париж. Бог с ним, с наследством. Не нужно оно мне.
— А как же отставка?
— Я опять поступлю на службу. Обо мне похлопочут влиятельные друзья, и все устроится.
— Послушай, да ведь над тобой все куры будут смеяться.
— Лучше пусть куры смеются, чем я буду вести такую жизнь.
— Да как ты вернешься? Как ты уедешь отсюда? Я уверен, что у тебя нет в кармане ни гроша.
Жак открыл портмоне и нашел в нем семнадцать франков и сорок пять сантимов. Жюльен рассмеялся.
— Ты, может быть, рассчитываешь, что немецкие железные дороги повезут тебя даром или в кредит?
— Я возьму у тебя денег взаймы.
— А я ни за что тебе не дам. Ты обещал ехать со мной в Бразилию. Честным словом пренебрегать нельзя. Так что волей-неволей ты последуешь за мной, если только не предпочтешь выйти из вагона в Диршау и возвратиться во Францию пешком, питаясь по дороге подаяниями Христа ради, картофелем и кислой капустой.
— Но подумай, Жюльен: со мной нет ни багажа, ни денег, ни даже чистой сорочки.
— У меня в сумке сорок тысяч наличными. Этого хватит на все, что угодно. Кроме того, я везу с собой на всякий случай векселя от моего банкира во все главнейшие банки на нашем пути. Понял ты это?
— Я даже за квартиру не заплатил… Хозяин рассердится и продаст мой скарб с аукциона.
— Не беспокойся. Я поручил все тому же банкиру отдать твою мебель на сохранение. Что касается до внезапности твоего исчезновения, то сознайся, что весьма забавно, если полиция твоего участка станет искать тебя в морге.
— У тебя на все есть ответ. Но главное дело даже не в этом, а в том, что я уже утомился и не могу ехать дальше.
— Ну, полно, как не стыдно! Что ты за баба? Встряхнись… Впрочем, вот что я тебе скажу. Я знал, что так будет, что ты передумаешь, и решился тебя похитить. Ведь хорошо я придумал, а? Что ты на это скажешь?
— Не знаю.
— Не знаешь? Ну, так я тебе сейчас объясню, и ты, наверное, сам похвалишь меня.
Жюльен достал из сумки карту обоих полушарий, наклеенную на полотне, и разложил ее на подушке.
— Я никогда с ней не расстаюсь, — сказал он. — Видишь эти отметки и надписи? Здесь вся моя жизнь. Все места, где я бывал, все реки, через которые я переправлялся, я отмечал своей рукой. О жизнь, полная свободы и приключений, тревожная, трудная, но привольная жизнь! Никогда, никогда, кажется, не пожалею, что я ее избрал.
Жак с удивлением смотрел на друга и молчал. Этот неожиданный и необычайный лирический порыв изумил его, потряс до глубины души.
— Вот, взгляни, — продолжал Жюльен. — Тут вся наша земля. Смотри, как нам с тобой придется ехать вокруг света.
— Вокруг света! — вскричал Жак, поддаваясь прежнему страху. — Ты шутишь. Для кругосветного путешествия нужно следовать морским путем, а я не могу ехать морем, — понимаешь ты это?
— Впоследствии увидим. А теперь я держусь пока только своей первоначальной программы — проехать в Бразилию сухим путем.
— Через Петербург?
— Да.
— Хороша дорога, нечего сказать.
— По крайней мере, не будет ни боковой, ни килевой качки, а для тебя это важнее всего. Итак, вот наш маршрут: Петербург, Москва, Казань, Екатеринбург, Тюмень, Омск, Колывань, Томск, Красноярск и Иркутск.
— Очень мило: через всю Сибирь.
— В санях от Тюмени до Байкала и от Байкала до крайнего северо-восточного пункта Азии.
— Я против саней ничего не имею и мороза тоже не боюсь.
— От Иркутска мы проедем вдоль Байкала и спустимся по Лене до Якутска.
— По реке?.. Ни за что! Я не поеду по воде, и ты мне это обещал.
— Лена замерзнет. Мы поедем по льду. Он в России очень крепок на реках.
— Прекрасно.
— От Якутска мы поедем дальше на северо-восток, переправимся через небольшую цепь Верхоянских гор, достигнем Колымы и спустимся по ней до устья. В Нижне-Колымске мы возобновим наши запасы, перешагнем через Полярный круг и очутимся на 69° северной широты.
— Брр!.. Продолжай.
— Что? Сам заинтересовался?
— Позволь спросить: будут у нас почтовые лошади для саней?
— И лошади, и олени, и собаки. Не беспокойся, не застрянем нигде. Таким образом мы приедем в страну чукчей. Перед нами будет мыс Восточный, крайняя оконечность Азии, отделенная от Америки узким Беринговым проливом. Мы будем уже в другом полушарии… Пролив имеет ширину всего пятьдесят километров.
— Так. Тут-то я тебя и подстерегал. Помни, дружок: плавать не полагается — ни пятидесяти километров, ни пятидесяти метров, ни даже пятидесяти сантиметров. Это мое последнее слово.
— Мы и не будем плавать. И Лена, и Колыма, и Берингов пролив покроются льдом. Мы переправимся через них в санях, так что ты и не заметишь, что мы едем не по суше. И вот мы приедем на американский материк возле мыса Принца Валлийского, в страну эскимосов. Это будут прежние российско-американские владения, теперь принадлежащие Соединенным Штатам и известные под именем территории Аляски. Здесь мы опять обновим свои запасы, что будет весьма кстати. Далее мы переправимся через Аляскинские горы и, не без труда достигнув Скалистых гор, направимся на юго-восток. Проехав английскую Колумбию, мы очутимся уже в цивилизованной стране.
— Как? Так скоро?
— Вот это мне нравится: то совсем не хотел ехать, то жалеет, что скоро кончится путешествие… Однако я продолжаю. Вот штат Вашингтон и ветвь железной дороги, которая от Такомы под 49° северной широты довезет нас через весь этот штат и через штат Орегон до Канонвиля, находящегося под 43° северной широты. После трудной езды на чем Бог послал эти 45 километров по железной дороге покажутся очень приятным путешествием. Далее, на 42-й параллели, будет калифорнийская граница. Вот маленький городок Ганлей, от которого ведут железную дорогу — теперь она уж, должно быть, окончена — через всю Калифорнию с севера на юг. Мы проедем эту страну быстро, если только ты не пожелаешь остановиться в ней подольше.
— Это мы увидим.
— Сакраменто и Стоктон стоит посмотреть. Потом уж все пойдет как по маслу, и мы не заметим, как проедем железной дорогой всю Америку и достигнем Аризоны в тридцати километрах от Мексики…
— Постой! Дай дух перевести: у меня голова закружилась от такой пестроты и быстроты.
— Без нежностей, милостивый государь!.. За Аризоной следует Альтар, Гермосилио, Гуаймас, Кулиакан, Сан-Луис-Потози — этот путь мы преодолеем на лошадях, — затем Мексика и коротенькая веточка железной дороги до Оризабы. Далее мы пустимся через Гватемалу, через мелкие республики: Сан-Сальвадор, Никарагуа и Коста-Рика, пересечем Панамский перешеек и прибудем в Соединенные Штаты Колумбии. Здравствуй, значит, Южная Америка. Вот она, взгляни: огромное пространство, изрезанное реками, в числе которых величественная Амазонка, царица рек. Это твоя обетованная земля, страна дядюшек-миллионеров и богатых гасиенд. Но до нее нужно будет сначала добраться. На пути будут республики: Колумбия, Эквадор, Перу, Боливия. К несчастью, там очень мало железных дорог. Не будь у тебя этой нелепой водобоязни, мы отлично могли бы ехать по рекам, а теперь…
— Только не по воде… об этом и речи не может быть. Иначе вези меня назад.
— Да ладно, ладно. И вот мы приезжаем в гасиенду Жаккари-Мирим, расположенную на одноименной реке, впадающей в один из притоков Параны. Ну, что же? Разве я не сдержал слова? Разве я не привез тебя в Бразилию сухим путем?
Жак приехал в Петербург с предвзятым намерением ни на что не смотреть и ничем не интересоваться. Когда Жюльен упрекнул его в этом, он отвечал:
— Я решился относиться к путешествию безучастно. Делай со мной, что хочешь. Я буду твоим багажом, который ты можешь везти куда угодно, но лишь… сухим путем.
— Неужели тебя не интересует Россия?
— Нисколько! Петербург, по-моему, такой же город, как и все. Много красивых домов, нарядных дам и мужчин, много военных, газ… совершенно все так же, как и везде. Одна только разница: у церквей золоченые купола, как у нас на Инвалидном Доме, и у всех кучеров бороды… Я готов ездить с тобой по посольствам, магазинам и театрам, но это меня нисколько не занимает. Довольствуйся тем, что я есть, и оставь меня в покое.
— Нечего сказать, хороший будет у меня спутник.
— Какой есть. Впрочем, впоследствии во мне, быть может, и проснется интерес ко всему, хотя я сильно в этом сомневаюсь. Вот о чем я хотел тебя еще попросить: нельзя ли тебе устроить отсюда наш отъезд поскорее? Мне скучно, хочется поскорее на простор, в Сибирь.
— Подожди еще два дня, и мы выедем.
Два дня прошли, и приятели выехали по Николаевской железной дороге в Москву. В древней столице московских царей они не останавливались вовсе и прямо проехали в Нижний Новгород, где кончается железнодорожный путь.
Несмотря на свое подлинное или напускное равнодушие ко всему, Жак не мог не заметить, что у Жюльеиа нет никакого багажа, кроме небольшого ручного чемоданчика.
— Успокойся, — отвечал ему с улыбкой Жюльен, — у нас, напротив, очень много багажа. Я купил великолепные сани. В них лежат все наши вещи, платье, шубы, оружие, припасы, книги… Если тебе показать список всего, так ты ужаснешься.
— А где же эти сани?
— Они едут на одном поезде с нами… на экипажной платформе, прицепленной в конце состава.
— Так. Но ведь ты говоришь, что от Нижнего Новгорода железной дороги нет. Что же мы будем делать с санями? Ведь теперь не зима, и снегу еще долго не будет.
— Мы отправим сани в Пермь на пароходе „Днепр“, а сами будем трястись в тарантасе по сухопутной дороге.
— А велико ли расстояние между этими двумя городами?
— С неделю проедем, если не особенно будем спешить.
— Хорошо.
По приезде в Нижний, Жак, скрепя сердце, сел с принтелем в тарантас и покатил на тройке с колокольчиком по тряской дороге. Его ужасно подбрасывало, но он ни разу не пожаловался и строго хранил свое напускное равнодушие. Он ни разу даже не взглянул на красавицу Волгу, которая медленно катила свои волны по правую руку от него. Проехали Казань, причем Жак даже взглядом не удостоил эту древнюю столицу татарского царства, и на восьмой день этого адского путешествия прибыли в Пермь.
— Дальше мы снова поедем по железной дороге, — сказал Жюльен, с наслаждением предвкушая более спокойную езду.
— Жаль, — отвечал Жак, — я было привык к тарантасу.
— Можешь утешиться. Это только ветвь от Перми до Екатеринбурга. Скоро мы опять сядем в тарантас.
— Очень приятно.
Жюльен опять нанял платформу для саней, уже давно привезенных в Пермь пароходом „Днепр“ и стоявших на товарной станции, и занял с Жаком купе первого класса.
— Урал! — произнес он несколько часов спустя, указывая Жаку из окна вагона на ряд сероватых возвышенностей, тянувшихся вдали с севера на юг.
— Ну уж и горы! — презрительно отвечал тот. — Какие низенькие!
— Да, невысоки, — согласился Жюльен, — но тем не менее они производят на меня сильное впечатление.
— Вольно же тебе!.. Впрочем, ты и в Перми восхищался домами… деревянными хижинами какими-то… Разве это горы? Это кочки, бугры, — все, что хочешь, только не горы.
— Зато они — граница между Азией и Европой. Через несколько минут мы вступим на землю, которая считается колыбелью рода человеческого. Видишь ты каменный столб?
— Вижу. Что же это такое?
— Это пограничный столб между варварством и цивилизацией.
— Азия! Азия! — воскликнул с комическим ужасом Жак. — Я в Азии! Думал ли я когда-нибудь, что это случится, — я, не ездивший в жизни своей дальше главного города в кальвадосском департаменте!
— Не говоря уже о том, что ты едешь в Сибирь, пространство которой — страшно сказать! — равняется четырнадцати миллионам квадратных километров. В Сибирь, страну хвойных лесов, населенных оленями, медведями и волками; в страну золота, драгоценных камней, льда и каторжников, в страну гигантских рек и бесконечных степей; в страну диких северных народов и полярной ночи!..
Час спустя наши приятели были уже в Екатеринбурге и снова садились в тарантас.
— Знаешь, как называется дорога, по которой мы едем? — спросил Жюльен своего друга, который тщетно старался сосчитать число сделанных им километров.
— Нет, не знаю.
— Это знаменитая Владимирка…
— Я все-таки не понимаю сути этого названия.
— По этой дороге гоняют в Сибирь ссыльных.
— А…
Через неделю наши путешественники благополучно прибыли в Омск, столицу Западной Сибири.
Глава VI
правитьТоропясь проехать поскорее громадное расстояние между Москвою и Омском, Жюльен де Кленэ имел определенную цель.
Ему захотелось завести своего приятеля подальше и тем лишить его каких-либо шансов на возвращение назад в одиночку.
Он надеялся, что по мере дальнейшего своего углубления в бесконечные степи этой азиатской страны подневольный путешественник все меньше и меньше будет протестовать против совершившегося и, кроме того, попривыкнет к трудностям.
Как Жюльен предвидел, так и случилось. Чем дальше ехали приятели, тем веселее становился Жак Арно и приходил с каждой переменой лошадей, с каждым появлением нового ямщика на козлах тарантаса все в лучшее и лучшее расположение духа.
Чем далее проникал он в этот неведомый мир, тем туманнее представлялась ему покинутая европейская цивилизация. Временами по поводу какой-нибудь необыкновенной встречи, или странного костюма, или оригинального типа в душе Жака оживали воспоминания о Европе, но теперь они уже не возбуждали в нем желания вернуться домой, а только порождали ассоциации, будили мысль.
Такой прогресс в настроении друга, бывший следствием быстрого переезда через страну, не похожую ни на какую другую, бесконечно радовал сердце Жюльена де Кленэ. Он имел теперь основание надеяться, что его друг сделается для него более приятным спутником, чем до сих пор, и перестанет исполнять роль живого багажа, безучастного ко всему окружающему и даже к своей собственной участи.
Жак уже больше не поднимал вопроса о своей отставке. Он добросовестно послал к черту свою канцелярию, научился на ломаном русском языке покрикивать на ямщиков: „Пашоль“, — и не пропускал случая щегольнуть на станциях своим знанием нескольких фраз, которые, впрочем, вследствие некоторой фантастичности выговора, были для сибиряков не столько понятны, сколько удивительны.
Таково было настроение нашего канцелярского чиновника, когда он тройкой в тарантасе торжественно въезжал в Омск, столицу Западной Сибири.
Омск — довольно красивый город, расположенный при слиянии Оми и Иртыша, на обеих берегах первой и на правом берегу последнего. В нем до 18 тысяч жителей, по преимуществу чиновников, купцов и золотопромышленников.
Крепость в Омске построена в 1760 году и теперь, конечно, устарела, но все-таки она до сих пор представляет один из важнейших форпостов Западной Сибири.
Имея в карманах целую кучу рекомендательных писем от влиятельных лиц, наши друзья были радушно приняты местным бомондом и очень весело провели время. А пробыли они в Омске немало. Благоразумный Жюльен рассудил, что первую часть путешествия лучше совершить до наступления холодов, чтобы дать Жаку постепенно привыкнуть к сибирскому климату и местным обычаям и лишь после этого повезти его далее по северной стране.
Кроме того, он еще опасался, как бы Жак, приехавши в Москву зимою, не вздумал наотрез отказаться от санного путешествия по бесконечным снежным равнинам. Это очень легко могло случиться, так как тогда ретироваться было еще не поздно. Но теперь, в глубине Сибири, настаивать на возвращении смешно, потому что отсюда решительно все равно куда ехать: что назад, что вперед.
К своему величайшему удивлению Жюльен вдруг увидел, что Жаку необыкновенно понравилась необозримая степь, окружающая город.
На подневольного путешественника произвела сильное и вместе с тем приятное впечатление эта бесконечная, необъятная равнина, покрытая лишь травою и на вид переменчивая, как море, в зависимости от погоды.
В сумрачные дни, когда по небу ходили облака и по степи гулял ветер, трава волновалась, как океан, и принимала темный оттенок, напоминая сумрак бездны. В хорошую погоду, когда ярко светило солнце, степь переливалась всевозможными оттенками зеленого цвета, — сочетаниями самыми разнообразными и неожиданными и вместе необыкновенно приятными для глаз.
И Жак, вдруг полюбивший степь со всем пылом природного сибиряка, целыми часами предавался безмолвному созерцанию.
Действительно, степь, по словам отважного французского путешественника Виктора Меньяна, объехавшего Сибирь и Монголию, представляет для жителей Омска то же, что горы для горца, что море для матроса, что небо для воздухоплавателя. С нею советуются каждое утро. По ней узнают погоду и, следовательно, сообразуют свои действия. В Омске любят степь. Она кормит скот; она дает приют диким зверям, охота за которыми составляет любимое занятие омича. Праздники и гулянья народного характера устраиваются в степи; в степь же направляются для прогулок и в одиночку; идти или ехать по степи — для омича наслаждение, и это делается понятным всякому, кто хоть раз ее увидит.
Когда Жюльен выразил удовлетворение тем, что его друг нашел наконец для себя интерес в путешествии, Жак отвечал:
— Неудивительно, что после сидячей жизни в Париже я пришел в восторг от этого моря зелени. Что я там видел, кроме зеленого сукна на своем канцелярском столе, а здесь — смотри, какая ширь, какая необъятность. Вообрази только — ведь это море, только без кораблей и без качки. Подумай — ведь это мой идеал.
Друзья проводили время весело: охотились, удили рыбу, ловили ее неводом, ездили верхом и в экипаже, совершали прогулки пешком. Дневные удовольствия оканчивались вечерами, проводимыми в приятном обществе.
Но вот наступили и первые заморозки. Несколько раз выпадал снежок. Потом вдруг после непродолжительного зазимья термометр упал сразу на 14 градусов ниже нуля. Накануне в ночь выпал обильный снег и окутал степь снежным саваном.
Жак печально смотрел на свою приятельницу степь, укрывшуюся белым плащом зимы.
— Что, голубчик? — сказал ему Жюльен. — Ведь хорошо, а? Степь еще лучше стала, а?
Но Жак нерешительно молчал. Он еще сам не знал, лучше так или хуже.
— Если такая погода простоит еще недели две, — продолжал Жюльен, — то нам можно будет продолжать путь.
— Ну, что ж, и отлично, — покорно сказал Жак, хотя и без восторга. — Ехать так ехать.
Жюльен словно напророчил. В этот год зима, как нарочно, установилась необычайно рано, так что даже старожилы удивлялись. Термометр всю неделю не поднимался выше 19° холода по Реомюру[3], снег окончательно улегся, и реки стали, скованные льдом.
Установился санный путь. Друзья решили немедленно выехать по этому первопутку.
У них уже давно все было готово: сани нагружены провизией, шубы находились в порядке. Они нанесли прощальные визиты знакомым и поехали к себе на квартиру одеваться в дорогу.
Много смеху было, когда совершалось это переодевание. Укутываясь, друзья под конец буквально пыхтели от усталости. Надевши три пары шерстяных чулок, они сверху натянули еще пару войлочных и обулись в высокие меховые сапоги, преогромные и претяжелые. После этого они надели на себя легкие, но чрезвычайно теплые оленьи дохи и затем еще несколько шуб; самые верхние шубы были с капюшонами, под которыми окончательно исчезли головы путешественников, и без того уже прикрытые огромными меховыми шапками.
В таком виде Жюльен и Жак вышли из квартиры и сели в сани, нагруженные чемоданами, баулами, ящиками, ящичками, перинами, матрацами и подушками.
Запряженные тройкой лошади нетерпеливо били копытами и грызли удила. Помогавший господам сесть ямщик вспрыгнул на облучок, гикнул, и тройка, звеня колокольчиком, во весь дух помчалась по гладкой укатанной дороге.
Сани наших путешественников выехали не одни. За ними ехало еще саней двадцать, в которых сидели омские знакомые Жюльена и Жака, пожелавшие проводить французов до первой станции, то есть верст двадцать пять.
Не доезжая до станции, поезд остановился в открытом поле, и все провожавшие, выйдя из своих саней, направились к передним. У каждого из провожавших было под мышкой по бутылке шампанского. Откуда-то явились стаканы. Шипучая влага полилась, запенилась, послышалось чоканье, посыпались пожелания доброго пути…
Но вот опорожненные бутылки брошены, стаканы тоже полетели со звоном на мерзлый снег и, разбиваясь, смешали блестящую игру осколков с алмазным сверканием озаренного солнцем снега.
Оригинальное сибирское прощание кончилось. Сани путешественников понеслись дальше по дороге в Томск, а провожавшие поехали назад.
В первые дни езда на санях была чрезвычайно занимательна. Так приятно скользить почти без малейших толчков по ровной, гладкой дороге, не слыша даже стука лошадиных подков. Только колокольчик заливается своей бесконечною песней, и всюду кругом только снег, снег и снег…
Жак Арно и Жюльен де Кленэ, наслаждаясь этим своеобразным комфортом, в три дня доехали до Томска, находя, что все идет как нельзя лучше в этом лучшем из миров, и рассчитывая, что дальнейшее их путешествие будет так же мило и комфортабельно, как протекало оно до сих пор.
В Томске они остановились ненадолго, только представились губернатору, и поехали далее в Иркутск. Благополучно проехав Семилукский этап, они прибыли в Ишимский[4], где с ними случилась уже известная нашим читателям неприятность…
Пока они спали тяжелым сном на арестантских нарах, староста Михайлов все думал о том, как бы освободить их поскорее из-под ареста. Он знал, что капитан Игумнов страшный формалист и ни за что не выпустит их, прежде чем де наведет самых кропотливых справок, а в Сибири это затянется надолго.
Михайлов вспомнил, что теперешний губернатор слыл замечательно гуманным и честным человеком. Кроме того, они были прежде довольно хорошо знакомы между собою, часто встречаясь друг с другом в петербургском обществе.
И он придумал средство ускорить освобождение арестованных.
Позвав острожного служителя, он велел ему сыскать где-нибудь в поселке мужика, который согласился бы отнести письмо в Томск, но так, чтобы начальство не знало.
Мужика привели. Дав ему три рубля на водку и взяв с него обещание доставить послание по назначению, Михайлов отправил с ним письмо к губернатору, в котором извещал сановника о приключении с французами, брал на себя смелость удостоверить их личности и, на правах прежнего знакомого, просил принять меры к немедленному освобождению путешественников.
Мужик перекрестился на образа, сунул врученное ему письмо за пазуху и вышел.
Глава VII
правитьКогда друзья проснулись утром после тяжелого сна, все их товарищи по камере уже встали. Внесли арестантский завтрак, от которого Жюльен и Жак отказались и попросили служителя позвать к ним старосту.
Через несколько минут пришел Михайлов.
— Ну что, как провели ночь? — обратился он к французам после дружеского рукопожатия. — Плохо, конечно? Ну, что ж делать. Зато я могу вас утешить — я послал письмо к губернатору с верным человеком. Ответ должен прийти не позднее завтрашнего утра.
— Вы это сделали! О, как нам вас благодарить!.. — вскричал Жюльен, протягивая старосте обе руки.
— Полноте, что вы? Что ж тут особенного? — возражал Михайлов, сконфуженный этим порывом благодарности. — Оставим это, поговорим лучше о деле. Нынешний день вам во всяком случае придется провести в остроге. Пищу с арестантского стола вы, конечно, есть не будете. Уполномочиваете вы меня позаботиться о вас?
— Но… У нас ничего нет. Наш багаж, наши деньги отобраны.
— Это ничего не значит. Я как староста могу из арестованных денег вытребовать часть на расходы для вас. В городе можно будет достать порядочный обед и завтрак… наконец, самовар, чай…
— Пожалуйста. Мы вам будем очень признательны…
Благодаря заботливости добряка Михайлова, у друзей появился в остроге некоторый комфорт, скрасивший их грустное пребывание там.
Скучно прошел день, несмотря даже на то, что им позволили среди дня выйти погулять на острожном дворе в числе нескольких других арестантов и, разумеется, под строгим надзором. Прогулка эта ознаменовалась довольно смешным приключением, героем которого явился Жак Арно.
Метель, бушевавшая ночью, намела во дворе огромный сугроб пушистого, рыхлого снега. Жаку вдруг пришла фантазия влезть на него, чтобы выглянуть через высокую стену острога и хоть одним глазком окинуть свою приятельницу степь. Но он не рассчитал, что рыхлый снег не выдержит тяжести человека. Едва успел он подняться на половину сугроба, как в ту же минуту с головой провалился в снег и, преуморительно барахтаясь и отряхиваясь, вылез оттуда с помощью подбежавшего Жюльена. Арестанты столпились около сугроба и громко хохотали.
— Точно маленький! — говорили они. — Вот так барин!
Но вот и окончился скучный день. Настала ночь, и друзья снова улеглись на жесткие нары…
Наутро их ждала счастливая весть, обрадовавшая их, тем более, что они никак не ожидали ее так скоро.
Нарочный, посланный Михайловым, в ту же ночь оседлал быструю сибирскую лошадку и во весь опор помчался в Томск.
Лишь только стало смеркаться (а в это время в Сибири смеркается рано), как он уже подъезжал к губернаторскому дому и потребовал, чтобы привезенное им письмо немедленно передали в собственные руки его превосходительства.
Пробежав письмо, добряк губернатор заволновался.
— Как! Возможно ли — такая несчастная ошибка! Вот неприятность! Какой, право, неосмотрительный этот капитан Игумнов… Неужели что те французы, что проехали недавно через Томск? Вероятно, они… Ужасно неприятно… Надо, однако, хорошенько расследовать…
Губернатор взволнованно позвонил.
— Пошлите ко мне чиновника особых поручений господина Добровольского.
Через несколько минут в кабинет администратора вошел представительный молодой человек в форменном фраке.
— Николай Петрович, — торопливо обратился к нему начальник губернии, равной по пространству половине Франции, если не больше, — прочтите-ка, что мне пишут.
Чиновник взял поданное ему губернатором письмо, прочитал и возвратил назад с почтительным поклоном.
— Что скажете? — продолжал губернатор.
— Почти наверное можно сказать, ваше превосходительство, что это те самые путешественники, которые недавно проследовали через наш город и проездом нанесли визит вам.
— Как же быть?
— Надо расследовать на месте. Все может быть. А вдруг окажется, что Игумнов прав?
— Вы видели их? Знаете?
— Как же не знать, ваше превосходительство? Мы были друг другу представлены.
— Так вот что, голубчик Николай Петрович… Поезжайте немедленно, на курьерских, в Ишим и распорядитесь. Если действительно ошибка — передайте этим господам от меня — слышите, от меня, — что я очень сожалею и извиняюсь. Как только приедете, немедленно телеграфируйте мне, что и как… Кроме вас там на месте никто не может удостоверить их личности… Поезжайте же с Богом.
Чиновник особых поручений откланялся, и через десять минут его сани тройкой уже неслись во весь опор по дороге в Ишим…
Он ехал всю ночь, останавливаясь лишь для перемены лошадей, и наутро, как снег на голову, явился в этап.
Рано утром арестованных путешественников, едва они успели проснуться и позавтракать, вызвали в канцелярию острога. Там уже были в сборе все острожное начальство, ишимский уездный исправник и начальник этапной команды, сам строгий и суровый капитан Игумнов.
Едва Жюльен и Жак вошли в канцелярию, как сейчас же узнали Добровольского, а тот их. Встреча была дружеская, любезная. Послышались восклицания. Губернаторский чиновник обернулся к капитану Игумнову и сказал:
— Конечно, вы действовали по уставу, и все же это чрезвычайно неприятно.
Игумнов молчал. Он был сконфужен.
— Господа, — продолжал Добровольский, обращаясь к путешественникам, — я уполномочен передать вам, что его превосходительство искренне сожалеет о случившемся. Забудьте эту неприятность тем более, что его превосходительство немедленно принял меры к расследованию дела, лишь только узнал о случившемся. Капитан Игумнов, конечно, виноват, но он действовал, во всяком случае, добросовестно; в этом нет причин сомневаться.
Капитан подошел и сконфуженно произнес:
— Извините меня, старика. Уверяю вас, я очень сожалею, что такое вышло… но, право, я думал, что исполняю долг.
Французам стало жаль старого служаку. Они протянули ему руки и заявили, что нисколько не сердится и готовы забыть происшедшее.
Так, наконец, уладилось печальное недоразумение с нашими путешественниками. Им объявили, что они свободны и могут во всякое время получить свой багаж, на который был тоже наложен арест.
Когда все было оформлено и протокол об их освобождении составлен и подписан, Добровольский подошел к ним со словами:
— Господа, я сейчас посылаю губернатору телеграмму с донесением о том, что все улажено. Вместе с тем в этой же телеграмме я намерен сделать ему представление: не проехать ли мне в Иркутск, чтобы лично донести генерал-губернатору, которому подчинена и наша губерния, о случившемся и тем заранее предупредить превратные толки, которые могут до него дойти. Если его превосходительство согласится с моим представлением, то я могу быть вашим попутчиком. Вы ничего против этого не имеете?
— О, напротив, мы будем очень рады! — воскликнули в один голос Жюльен и Жак.
— А теперь, господа, не угодно ли вам пройти в кабинет рядом с канцелярией. Вы можете расположиться в нем, как дома, и вам, если хотите, принесут сюда ваши вещи. Прямо отсюда мы сможем отправиться в путь, как только придет телеграмма.
Добровольский велел принести самовар и угостил путешественников превосходным, ароматным чаем, а они его за это своими консервами, которые сначала пришлось отогреть, потому что они были совершенно холодные.
Завтрак прошел весело. Много болтали, смеялись. Добровольский, как водится, прекрасно говорил по-французски. Он очень удивлялся фантазии французов — ехать в Бразилию сухим путем.
— Это вот все он, — говорил Жюльен, указывая на друга. — Ни за что не хочет ехать морем — и баста! А скажи по совести, Жак, ведь тебе уж надоело путешествовать? Не хочешь ли назад? А?
Жак даже подпрыгнул на стуле и с живостью вскричал:
— Ни за что!
— Как? Это говоришь мне ты? Ты?
— Да, я.
— Вот странная перемена. Да ты ли это, Жак? Уж не подменили ли тебя? Ты стал совсем другим человеком.
— Может быть. Но только я назад возвращаться не желаю. Хотя бы мне пришлось идти пешком по снегу до самого Берингова пролива, хотя бы, мне на каждом шагу приходилось натыкаться на капитанов Игумновых и через каждую станцию сидеть в остроге, хотя бы мне пришлось зимовать в юртах диких чукчей и питаться тюленьим жиром, хотя бы… Одним словом, я во что бы то ни стало еду вперед. Я не держал никакого пари, и ни лично я, ни моя национальная честь не задеты в вопросе о том, доеду ли я до Бразилии сухим путем или нет, но я все-таки заявляю, как американец: go ahead!
— Браво! — вскричали сотрапезники Жака, любуясь его неожиданным энтузиазмом.
— Итак, господа, давайте чокнемся за наше счастливое путешествие, — закончил Жак свой восторженный спич.
Сотрапезники чокнулись и выпили. Добровольский заговорил:
— Господа, ваши сани сломаны. Это, кажется, случилось во время ареста и по вине капитана Игумнова… Вы имеете право требовать вознаграждения… а также и за багаж, большая часть которого попорчена…
— О, что за пустяки… Не стоит об этом говорить, — возразил Жюльен де Кленэ. — Чемодан мой с деньгами и бумаги целы, а это главное.
— Во всяком случае вам в ваших санях ехать нельзя. Знаете что? Я вас довезу до Иркутска в своих. Они у меня просторные, рассчитанные на четырех человек!
— Мы будем вам очень благодарны, Николай Петрович; нам так еще лучше: вдвоем не скучно, а втроем еще веселее.
— Отлично, господа. Стало быть, в путь.
Жюльен де Кленэ и Жак Арно перед отъездом пошли проститься со старостой Михайловым, хлопотам которого они были обязаны скорым освобождением. Они искренне благодарили его, жали ему руку и кончили тем, что крепко обнялись с ним на прощанье. Старик прослезился и пожелал им счастливого пути. В свою очередь они пожелали ему скорейшего облегчения его участи.
Старик печально покачал головой и произнес:
— Только милость государя может изменить мою судьбу, а я этой милости не заслуживаю… Впрочем, за меня хлопочут…
— Не теряйте надежды, Сергей Иванович, не теряйте, — утешал его Жюльен. — Ваша же русская пословица говорит: на милость образца нет…
Отъезжающие сели в сани. Ямщик погнал тройку умеренной рысью, огибая острог. Проехав улицу города, путешественники опять очутились среди снежной равнины.
— Всем хороша езда на санях, — заметил Жак, — одно только плохо.
— А что? — спросил Добровольский.
— Да уж очень холодно… Бррр! Давно ли мы едем, а уж я начинаю смертельно зябнуть… Нет, Жюльен, как хочешь, а назад мы поедем летом. В тарантасе хоть и тряско, зато не так холодно.
— Как! — вскричал с удивлением чиновник особых поручений. — Вы и назад хотите ехать тою же дорогой?
— Да что же мне делать, когда я и пяти минут не могу пробыть на корабле? Уж в этом я неизлечим, а другого сухопутного пути ведь нет.
Глава VIII
править— Сознайся, голубчик Жак: ведь тебе начинает нравиться путешествие. Вот и господин Добровольский, наверное, то же думает.
— Совершенно верно, господин Арно, — сказал Добровольский. — Я вполне согласен с вашим товарищем. Вы положительно примирились с ездой — так, по крайней мере, мне кажется.
— Начинает нравиться?.. Вы оба слишком скоры на заключения. Вернее сказать: начинает заинтересовывать.
— Не придирайся к словам, Жак. Во всяком случае, ты ведешь какой-то дневник, который старательно прячешь. Сознаюсь, мне бы очень хотелось почитать, что ты там пишешь.
— Как? Ты подглядывал за мной?
— Я не делал этого специально, но ведь не слепой же я. Вижу, как ты всякий раз берешь карандаш и что-то царапаешь у себя в книге. Я убежден, что твои путевые заметки очень интересны.
— Не знаю, но во всяком случае они верно передают мои впечатления.
— А, сам сознался! Господин Добровольский, слышите: он сознался, что пишет путевые заметки.
— Ну вот и здравствуйте!.. Недостает только, чтобы вы оба пристали с просьбой дать их вам почитать.
— Разумеется, пристанем.
— Напрасно. Заметки отрывочные, писаны простым, необработанным, нелитературным языком…
— Все равно. Дело не в литературностях, а в твоих впечатлениях.
Жак, для формы, еще некоторое время отнекивался, но под конец, как водится, уступил, достал книжку и начал читать.
»27 ноября. Нас только что выпустили из-под ареста. Радость моя по этому поводу так велика, что я в ту же минуту забыл все неприятности, причиненные лишением свободы. Замечательно одно: с этих пор мой умственный кругозор вдруг словно расширился. Я начал замечать пропасть вещей, которые до сих пор ускользали от моего внимания. Я заметил, что мы едем лесом вековых берез, ветви которых, покрытые инеем, необыкновенно ярко выделяются на фоне синего неба. В общем картина чудная! До ближайшей деревни нас провожала огромная стая волков. Начитавшись о них разных ужасов, я ожидал отчаянной кровавой борьбы. Каково же было мое разочарование: ни господин Добровольский, ни наш ямщик, ни Жюльен не обратили ни малейшего внимания на свирепую стаю. Господин Добровольский объяснил мне, что волки бегут за нами потому, что по проторенному следу им передвигаться легче, чем по снегу, а нападать на нас они не собираются.
28 ноября. Ужасно не нравится мне внешний вид сибирских построек. Неуклюжие, неживописные, просто ужас что такое. Как могут жить люди в этих бревенчатых хибарках с тесовыми крышами! Езда в санях очень быстрая, спокойная и, право, очень приятная. Только нужно плотнее закутываться в шубу, а то замерзнешь. Какое странное чувство: ни качки, ни толчков, несешься, как по ровной скатерти; и все-таки у меня иногда является — как бы это получше выразиться? — какой-то привкус морской болезни… Что, если бы сказать это Жюльену!
29 ноября. Мы едем и день, и ночь. Я сплю в санях. Приятно проснуться и узнать, что во время сна проехали уже много, много верст. Мы переехали через реку Чулым, приток Оби. Этот «приток» на самом деле длиннее и шире Рейна. Ехали, конечно, по льду. Странный звук производят копыта лошадей, ударяя по этой твердой массе. Жутко как-то становится. Я отмечаю этот факт для того, чтобы напомнить самому себе, что есть же люди, которые ездят по воде на кораблях и лодках. Немного не доезжая Красноярска, главного города Енисейской области, наши сани опрокинулись на дороге. Ямщик попался неловкий. Впрочем, для нас все обошлось совершенно благополучно, хотя сани были немного поломаны. Придется сделать остановку на день.
30 ноября. Нет худа без добра. Красноярск оказался премиленькпм городком, в котором есть даже бомонд, красивые экипажи и ливрейные лакеи, совсем как в Париже. Дома деревянные, но не без комфорта. Есть общественный парк, расчищенный в березовом лесу. Должно быть, он имеет волшебный вид, когда в нем гуляет избранная публика, разодетая по последней моде. Нанесли визит губернскому начальнику. Прием был благосклонный. Он — статский генерал. N. В.: в России есть статские генералы, как ни странно звучит этот термин для французского уха. Это чиновники, чин которых по табели о рангах соответствует генеральскому чину в военной службе. Еще одна особенность: жены чиновников и военных титулуются там сплошь и рядом по чину своих мужей: так, есть поручицы, капитанши, полковницы, всевозможных рангов советницы, генеральши и — всего удивительнее — даже губернаторши. Как перевести это последнее слово по-французски? Gouverneresse, по-моему, — иначе нельзя.
1 декабря. Чиновник особых поручений томского губернатора, господин Добровольский, замечательно милый господин; такие люди редкость".
— Кланяйтесь, Николай Петрович, — вставил Жюльен.
— Я ведь предупреждал, что мой дневник написан откровенно, — возразил Жак и продолжал читать:
«Кто-то прозвал Красноярск сибирскими Афинами. Город богатый, действительно, но что в нем от Афин — ума не приложу. Жители на афинян мало похожи. В основном, это золотопромышленники, по большей части разбогатевшие выскочки, щеголявшие безвкусной и бестолковой роскошью. В обществе они несносны своим хвастовством, вечно говорят о своих миллионах, о ежедневных реках шампанского, о своих богатых домах… Мне показывали господина, который, жалея ехать по грязи в новом роскошном ландо, велел устлать коврами дорогу. Это по крайней мере оригинально…
Посетил местный рынок. Зрелище прелюбопытное. Все без исключения съестные припасы продаются в замороженном виде и могут сохраняться хоть до весны. Окорока, говяжьи туши, тетерки, рябчики — все заморожено и твердо, как камень; при отвешивании куски отпиливают пилой. Видел огромных рыб; замороженные, они напоминают бревна.
2 декабря. В десять часов вечера мы выезжаем. В городе тишина. „Афиняне“ пьют шампанское, танцуют кадриль, котильон; идет умопомрачительная игра в карты. Впрочем, в городе не совсем тихо: периодически слышится постукивание ночных сторожей о доску.
От 2 до 8 декабря. Едем и день и ночь. Останавливаемся только для приема пищи и перемены лошадей. Мелькают села и деревни. Между прочим, по пути я видел два города, Канск и Нижне-Удинск, но они ничем не примечательны, особенно после „сибирских Афин“. Местность делается холмистою. Все чаще и чаще попадаются сосновые и еловые леса… О! Что за леса!.. Все идет хорошо. Через несколько часов мы доедем до Иркутска».
— Все? — спросил Жюльен.
— Конечно.
— Молодец! Поздравляю тебя от души. Все у тебя описано кратко, но замечательно верно, а легкий юмор придает особенную прелесть твоему изложению.
Добровольский присоединил свой голос к похвалам, которые расточал прятелю Жюльен, но вместе с тем было видно, что он чем-то глубоко озабочен.
Жюльен заметил это и обратился к нему с вопросом:
— Уж не задели ли вас некоторые места в дневнике моего друга, Николай Петрович?
— О, вовсе нет… В дневнике описана правда… Но меня смущает неприятие вашим другом водного пути.
— А что?
— Как вам известно, мы подъезжаем к Иркутску, расположенному на противоположном берегу Ангары. Надо вам сказать, что эта река не похожа на другие: она, быть может, до сих пор не замерзла.
— Но ведь там же есть мост!
— Очень может быть, что теперь его снесло. Придется переезжать на пароме.
— Ни за что! — энергично воскликнул Жак, — Я путешествую сухим путем. Воды я не признаю совсем. Я подожду, пока Ангара замерзнет, и объеду тем временем Байкальское озеро.
Вскоре показалась Ангара и на правом берегу ее город с многочисленными церквами.
Сани мчались правым берегом реки. Ямщик весело покрикивал на лошадей:
— Эй вы, разлюбезные!
По реке шел лед. Громадные, причудливых форм, глыбы его мчались по холодным синим волнам, сверкая, гремя и сталкиваясь между собой.
— Иркутск! — вскричал радостно Жюльен, любуясь городом.
— Ангара свободна ото льда! — печально констатировал Жак, глядя на лед.
— Мост снесло ледоходом! — с оттенком беспокойства заметил Добровольский.
— Ну, так что же? — возразил Жак. — Подождем в таком случае, когда она замерзнет.
— Из всех сибирских рек Ангара удивительно долго не замерзает. Иногда она остается незамерзшею всю зиму, несмотря на ужасные холода.
— Ах, черт возьми! Как же теперь быть?
— Нынешняя зима очень сурова, и я уверен, что река в конце концов замерзнет, но во всяком случае не ранее как через неделю.
— А почему, скажите пожалуйста, эта капризная красавица не подчиняется общему правилу?
— Из-за специфического рельефа местности Ангара вытекает из Байкальского озера, лежащего на высоте пятисот метров над уровнем моря.
— Недурно. Выше озера Титикаки.
— Вследствие этого течение реки необыкновенно стремительно, вот почему воды ее так упорно сопротивляются морозу. Замерзание начинается с нижних слоев и распространяется медленно. В конце концов мороз, конечно, побеждает, но лишь после долгой и упорной борьбы.
— Итак, обычной дорогой нам, я вижу, в Иркутск не попасть.
— Нет, отчего же, если дождаться победы мороза над упрямицею.
— Можно, наконец, доехать до Байкала и переехать на другой берег по льду озера. Как вы думаете, замерзло оно или нет?
— Я уверен, что замерзло.
— А далеко ли до него отсюда?
— Часа четыре езды на санях.
— Так не поспешить ли нам туда, господа, как вы думаете? — предложил Жюльен.
Сани повернули назад и поехали вверх по Ангаре к Байкальскому озеру.
Путники скоро заметили, что двигаются не по дороге, а по снежной целине. Пришлось положиться на опытность ямщика и инстинкт лошадей, увязавших в снегу по грудь. Сани поминутно колыхались, грозя опрокинуться.
По временам попадались крутые холмы, на которые лошади с трудом взбирались, таща за собою нырявшие по ухабам сани. Временами также ямщик требовал, чтобы путники вышли из саней, и один проезжал казавшееся ему слишком опасным место.
Таким образом путешественники с грехом пополам добрались до Байкальских гор, которые тянутся вдоль берега озера от севера к югу.
Вдали уже виднелось озеро, лежавшее неподвижным ледяным зеркалом.
К несчастью, ямщик вдруг зазевался. Лошади спускались под гору и, почувствовав облегчение, неожиданно понесли.
То была головокружительная скорость. Ямщик не в силах был сдержать лошадей.
Грозила неизбежная катастрофа.
— Господа, — спокойно предупредил Добровольский, ничуть не теряя присутствия духа, — мы опрокинемся. Это неизбежно, неотвратимо. Можно только принять меры, чтобы сделать это с наименьшими потерями. Ни за что не цепляйтесь, не пытайтесь выскочить, сидите смирно. Снег мягкий, мы не ушибемся.
Только что он это успел сказать, как Жюльен и Жак почувствовали, что их бросает из стороны в сторону с невероятною силой.
Коренник упал. Сани описали круг и скатились в глубокую рытвину. Ямщик вверх ногами полетел с облучка в снег, успев только крикнуть:
— Господи Иисусе Христе!
Жюльен упал, свернувшись клубком, а Жак растянулся плашмя, носом в снег.
Добровольского швырнуло вперед вслед за ямщиком, и он перелетел через дугу упавшего на колени коренника.
Все трое живо поднялись на ноги, от души хохоча над своим приключением.
Ямщик, кряхтя, вылезал из своей рытвины.
Пристяжные стояли, понуря головы, и спокойно дожидались, что будет дальше. Коренник увяз глубоко в снегу, виднелась только его голова.
Сани скатились в яму, но не перевернулись. Ездоки вылетели из них от толчка.
Добровольский, Жюльен и Жак подошли к лошадям.
— Выпряжем пристяжных, — сказал Добровольский, — пристегнем их как-нибудь постромками позади саней и вытащим сани из ухаба задним ходом.
— Но ведь это будет очень тяжело лошадям.
— Ничего, вывезут.
С большими усилиями, с помощью подоспевшего ямщика, который, наконец, вылез из сугроба, лошадей перепрягли и заставили их вытащить сани. Но этим временем выпряженный из оглоблей коренник, почувствовав себя свободным, вдруг пустился бежать прочь от места происшествия по направлению к озеру.
— Лошадь!.. Моя лошадь!.. — вскричал ямщик.
— Оставь ее; не бежать же за ней, — сказал Добровольский. — Мы и так замерзли. Запрягай парой и вези нас скорее.
— А как же лошадь-то, ваше благородие? — твердил ямщик.
— Говорят тебе, брось ее и запрягай парой.
Лошадей запрягли, выгребли из саней навалившийся в них снег, и продрогшие путники сели, кутаясь в шубы и полости.
На озеро сани въезжали как раз в минуту солнечного заката, когда дневное светило медленно садилось за снежные вершины гор, словно нарисованные на горизонте.
Лед на озере был не гладкий, а весь состоял из громадных, рассеянных группами, кристальных глыб, алмазами искрившихся на солнце. Видно было, что и Байкал, как и его дочь Ангара, не вдруг уступил действию мороза, а долго боролся с ним, прежде чем дал себя сковать ледяными узами.
Французские путешественники и русский чиновник в восторге любовались величественною картиной замерзшего громадного бассейна пресной воды, как вдруг где-то вдалеке раздался оглушительный треск наподобие грома и далеко прокатился по ледяной пустыне.
— Что это такое? — не без тревоги спросили французы.
— Не бойтесь, — отвечал Добровольский. — Это где-нибудь на озере лопнул лед. Для вас это ровно ничего не значит, потому что для такой ледовой массы наши сани все равно что пушинка.
— Но разве не случается широких трещин?
— Случается. Но, во всяком случае, дорога по льду озера находится под надзором администрации, и об опасных трещинах всегда заранее дают знать. Их огораживают, чтобы около этого места не ездили. Будьте покойны, я велю ехать ямщику как можно осторожнее… Ну, что там еще случилось?
— Ваше благородие, извольте взглянуть.
— Что такое?
— Вон коренник-то наш бежит… Из-под копыт у него брызжет вода… Лед, стало быть, не крепок… Господи помилуй! Полынья!.. Проваливается коренник-то… Провалился!..
— Нет худа без добра, — заметил Добровольский. — Вместо него могли провалиться мы, не заметив полыньи, а теперь мы обнаружили ее и постараемся миновать. Я знаю это место. Тут неподалеку исток Ангары, которая и препятствует замерзанию озера. Больше уже не будет опасных мест. Однако мы едем быстро: вот уж и Шаманский утес. Через десять минут доберемся до берега. Выйдемте, господа, из саней и осмотрим полынью, в которую упал коренник.
— Что это за Шаманский утес? — спросил Жюльен, идя рядом с Добровольским.
— Это, видите ли, у шаманистов (вы, вероятно, знаете, что здешние инородцы — язычники и называются шаманистами по имени своих жрецов, шаманов) существует поверье, что на эту скалу шайтан или гений зла уносит души умерших людей. Если душа удержится на такой головокружительной высоте и не упадет в озеро, то верховное существо милует ее и берет к себе в рай; души же, упавшие в озеро, достаются шайтану.
Между тем путники дошли до того места, где исчез подо льдом коренник. Полыньи уже не было. Она успела опять затянуться льдом.
Французы бесконечно удивились.
— Вам это странно, господа, — сказал им Добровольский, — но это случается здесь сплошь да рядом. Полынья при таком морозе может замерзнуть в несколько минут.
Путники снова сели в сани. Пара лошадей понеслась по льду, который затрещал под санями; через десять минут путешественники выехали на берег, а еще через четверть часа уже были в Иркутске:
Два друга решили пробыть в столице Восточной Сибири ровно столько времени, сколько им надобно для приготовлений к дальнейшему путешествию.
Генерал-губернатор, уже уведомленный по телеграфу о случившемся, принял их чрезвычайно благосклонно и буквально обворожил своею любезностью.
О пребывании их в Иркутске читатель лучше всего узнает из дневника Жака; мы приведем оттуда некоторые выдержки.
«9 декабря. Иркутск. Город стоит на реке Ангаре. Населения 35 тысяч. Маловато для столицы края, размерами равного десяти Франциям. Местные жители мне порядком надоели своим гостеприимством. Все зовут нас к себе, буквально наперебой. В довершение беды, все так называемые „люди из общества“ говорят по-французски так, что нельзя даже ссылаться на незнание русского языка. Я устал и замечаю сам, что слог моего дневника становится очень язвителен.
Город еще богаче Красноярска. Много представительных домов, отделанных с безвкусною роскошью. Особенно надоедают купцы-миллионеры. Они гостеприимны, это правда, но их гостеприимство какое-то хвастливое, показное; видно желание пустить пыль в глаза, удивить, поразить своим богатством: „у нас-де счета нет деньгам, у нас-де их куры не клюют… Нам-де все доступно, хоть молоко птичье…“ И при этом постоянно повторяют: „Мы — что ж? Мы люди простые, не заграничные, мы дикари…“ Очевидно, что последняя фраза говорится с прямым расчетом услыхать опровержение, комплимент. И поневоле опровергаешь, хотя в душе страх как хочется сказать: ну да, конечно, это совершенно верно, вы разбогатевшие дикари; порешим так и не будем больше поднимать этого вопроса…
Завтра вечером мы выезжаем в Якутск, до которого отсюда шестьсот миль. Кончатся эти бесконечные обеды и беспрерывное полоскание желудка чаем. С нами едет новый попутчик, московский уроженец, торговец мехами. Он пробирается на ярмарку в Нижне-Колымск, в страну чукчей. Оттуда до Берингова пролива рукой подать. Генерал-губернатор, желая нас вознаградить, подарил нам новые дорожные сани, превосходные, покойные, и множество дорожных принадлежностей для путешествия по Сибири. Сердечное ему спасибо.
Мы с Жюльеном просили у него за Михайлова. Обещал сделать все, что может. Дай-то Бог. Я сильно надеюсь, потому что ходатайство генерал-губернатора должно непременно много значить…»
Глава IX
правитьВ полдень, 12 декабря, сани с французскими путешественниками и новым попутчиком выезжали из столицы Восточной Сибири по дороге в Якутск.
Генерал-губернатор, вознаграждая французов за безвинное заточение, проявил большую щедрость.
В этом случае он выказал себя большим барином и — что еще важнее — большим русским барином.
Провизии, чемоданов, матрацев, оружия, шуб — всего им было дано вдоволь и даже более чем вдоволь.
За санями, еще более просторными, чем прежние сани Жюльена, ехали другие, принадлежавшие купцу-попутчику и нагруженные предметами для меновой торговли с чукчами на берегах Колымы.
— Наконец-то! — воскликнул Жак, испуская вздох облегчения. — Вот мы и выехали. Честное слово, я начинал терять голову. Не приведи Бог, как меня замучили эти обеды, балы и вечеринки!
— Ну, а сознайся, что город все-таки веселый.
— Очень веселый, только я все-таки слишком устал от него…
Случайный попутчик наших французов был высокий, здоровый москвич, лет тридцати от роду, белокурый, с окладистой пушистой бородою, добродушным, симпатичным лицом и умными, живыми голубыми глазами.
И что еще замечательнее — он совершенно правильно говорил по-французски.
Вы не верите, читатель? Сибиряк, торговец мехами, и вдруг — французский язык?!
Дело в том, что Федор Иванович Лопатин — так звали молодого купца — во-первых, родом был не из Сибири, а из Москвы, во-вторых, кончил курс в Коммерческой академии; и в-третьих, живя в Париже в качестве представителя одной московской фирмы, усовершенствовал свой французский и даже посещал известные коммерческие курсы Тюрго. Таким образом, из него вышел замечательно образованный человек — для купца, конечно.
Самым важным затруднением для наших друзей во время их путешествия было незнание ими русского языка. Правда, Жюльен мог связать несколько фраз и умел называть знакомых русских, как это принято в России, по имени и отчеству, но этого было все-таки очень мало. Что касается Жака, то он даже и этого не знал, остановившись на двух-трех заученных коротеньких фразах вроде «пашоль» и «на водку».
Вследствие этого у них часто выходили комические недоразумения с ямщиками, смотрителями станций и пр.
Теперь, благодаря новому попутчику, это затруднение было устранено. Он отлично знал местные порядки, как человек бывалый, и успешно ругался на станциях при перемене лошадей, так что путешественников перестали задерживать, как прежде, и они быстро продвигались вперед.
А надо сказать, что остановки на станциях были для наших французов как нож в сердце. Сибиряк любит тепло в доме, и в станционных избах Жюльен и Жак просто не знали, куда деваться от жары. Пот всякий раз лил с них градом, они изнемогали от духоты, с трудом переводя дыхание.
Теперь они быстро и благополучно проехали двести верст, отделяющих Иркутск от того места, где большая якутская дорога достигает берега Лены и зимою проходит по льду этой реки.
В тридцати пяти верстах от города Верхоленска Лопатин указал своим спутникам направо на ряд холмов, покрытых снегом.
— Долина Лены, господа, — объяснил он.
— Лена! — с волнением в голосе отозвался Жюльен. — Как! Эта гигантская река, соперница другого гиганта — Енисея! Неужели так скоро?.. Я слышал: перед ней самые большие европейские реки — просто ручейки. Как жаль, что теперь зима и мы не увидим Лену во всей ее многоводной красе.
— Я слыхал, — вставил от себя Жак Арно, — что она, подобно Ангаре, тоже вытекает из Байкальского озера. Может быть, я ошибаюсь?
— Так действительно многие думают, — возразил Лопатин, — но только это мнение ошибочно. Лена берет начало вовсе не в Байкале, а невдалеке от него. Истоки ее отделяются от озера лишь небольшой грядой утесов. Это и дало повод сибирякам утверждать, что их великая река вытекает из пресноводного озера-моря.
— Да, река великая, это вы правду сказали, — согласился Жак.
— Длина ее равняется пяти тысячам верст; она впадает огромною дельтой в Ледовитый океан.
— И в эту дельту до сих пор никто, кажется, ни разу не мог проникнуть, — сказал Жюльен.
— Вы ошибаетесь, — возразил Лопатин. — Несколько лет назад, как-то в июне, во время половодья, в дельту входил пароход «Лена» под командой норвежца Иогансена и прошел вверх по реке до самого Якутска.
— Но ведь это замечательное путешествие.
— Да, действительно… Вы сейчас пожалели, что теперь не лето. Вы совершенно правы. Тогда вы увидали бы чудную картину. Лена в этом месте имеет уже пятьсот метров ширины и двадцать два — глубины. Она величественно течет, омывая зубчатые утесы наподобие громадных башен; крутые берега поросли вечнозелеными соснами и елями.. Дальше с нею сливается многоводный приток Олекма, увеличивая ее мощность…
Лопатин вдруг замолчал, как бы смутившись своей велеречивости. Он, действительно, пришел в восторженное состояние. Щеки у него раскраснелись, глаза горели. Жюльен и Жак подумали про себя: «Какой замечательно образованный господин, это так не характерно для купца, да вдобавок еще для торговца мехами».
Чтобы дать поскорее пройти смущению своего попутчика, Жюльен поспешил поддержать разговор, призвав на помощь весь запас своих географических сведений.
— И странная вместе с тем река, — сказал он. — Течет по руслу вечного льда; не омывает почвы, а скорее скользит по промерзлой на сто метров в глубину земле; острова ее дельты служат, если не ошибаюсь, кладбищем громадных животных, ныне совершенно исчезнувших с лица земли. Ведь здесь, кажется, какой-то казак открыл в семидесятых годах прошлого столетия остров, весь усеянный костями и слоновыми клыками?
— Да, правда ли, что здесь находят мамонтов? — заинтересовался разговором Жак.
— Правда, — отвечал Жюльен. — Кстати, ты мне напомнил одну вещь. Кажется, в 1734 году некто Гмелин, исследуя Сибирь по поручению русского правительства, первым открыл здесь ископаемые останки. В 1768 и 1777 годах их исследовал натуралист Паллас и признал, что они принадлежат слонам, гиппопотамам и носорогам. В своем донесении он упоминает о почти невероятном факте нахождения сохранившегося носорога, у которого были целы и кожа, и мясо, и сухожилия. А знаешь ли ты историю мамонта нашего знаменитого Кювье?
— Не припомню что-то. Ты мне сделаешь большое одолжение, если расскажешь ее. Ведь это в самом деле замечательно, что мы ступаем по земле, усеянной подобными реликвиями.
— Это было в 1799 году. Один рыболов-тунгус заметил на берегу Ледовитого моря, возле устья Лены, среди льда, какую-то громадную глыбу неизвестного происхождения. На следующий год эта глыба оттаяла, но не настолько, чтобы можно было понять — что это. На третье лето из массы льда выделился наконец целый бок животного и огромный бивень. И лишь на пятый год неведомая туша окончательно была выброшена ледоходом на песчаную отмель. В марте 1804 года рыбак отпилил бивни и продал их за пятьдесят рублей. Спустя два года член Петербургской Академии наук, господин Адамс, отправился в эти места и нашел животное уже сильно изуродованным. Окрестные якуты изрубили мясо на корм собакам. Внесли свою лепту и дикие звери. Скелет, впрочем, был весь цел за исключением одной передней конечности. Сохранились также следы кожи и левое ухо с клочками волос на нем. Мозг в черепе не сгнил, а ссохся. Остаток кожи был настолько тяжел, что его насилу могли поднять десять человек. Это был мамонт, самец, с бивнями более трех метров длины. Академик Адамс тщательно собрал останки допотопного зверя, выкупил бивни и отвез все это в Петербургскую Академию.
— Да, все это удивительно. И знаешь, теперь я до такой степени всем заинтересовался, что ни за что не соглашусь прервать путешествие, даже если встретятся непреодолимейшие препятствия.
Следующие затем дни потянулись однообразно. Путешественники по-прежнему летели вперед без задержек, благодаря особенной подорожной, выданной генерал-губернатором, и опытности Лопатина, который всегда умел вовремя настоять на быстрой перемене лошадей.
Сани мчались по льду спящей красавицы Лены, просыпающейся только один раз в году, в июне месяце.
14 декабря путешественники проехали Шигалово и Усть-Ольгинск, остановившись для завтрака в Шамановске. 16 декабря утром они достигли Киренска, где Лена принимает приток Киренгу, и в четыре часа прибыли в Петропавловск, который не следует смешивать с главным городом Камчатки.
Лопатин заметил своим попутчикам, что возле Киренска Лена сближается с Нижней Тунгуской, одним из главнейших притоков Енисея, отделяясь от него лишь небольшою грядою холмов.
Через сутки они были уже в Витимске, стоящем при впадении в Лену Витима, одного из важнейших ее правых притоков. Из других притоков правой стороны замечательны еще Олекма и Алдан.
19 числа путники проехали через Нохтуйск, стоящий на 60-й северной параллели, и 20-го прибыли в Олекминск, расположенный при впадении Олекмы в Лену.
По мере движения на северо-восток холод становился все нестерпимее. Оставалось два дня пути до Якутска, лежащего в самом холодном на свете крае.
Кругом стояла какая-то гнетущая, томительная тишина, нарушаемая лишь изредка треском лопнувшего льда.
Вся природа казалась погруженной в летаргический сон: спали мхи и травы, одетые плотным покровом льда и снега, спали звери в берлогах, спали реки, скованные льдом, спала, наконец, земля, покрытая белым пушистым ковром.
Резкий контраст этой мертвой тишине — лишь яркие звезды в ночном небе. Голубой, прозрачный воздух днем позволял видеть встающее и садящееся солнце во всей чистоте контуров блестящего диска, без того розоватого ореола, к которому привыкли жители других стран.
Дни становились все короче. Солнце всходило как-то разом, без зорь и без тумана.
Холод был такой, что нельзя ни на секунду выставить нос на воздух без риска отморозить его. Температура была ниже той, при которой замерзает ртуть.
Можно подумать, что при таком ужасном климате эта часть Сибири совершенно лишена растительности. Но это не так. Растительность здесь есть и даже весьма замечательная.
Во-первых, здесь встречаются все же хвойные породы деревьев, что и в Европе, за исключением красивой пихты, прекрасного гладкоствольного дерева, достигающего иногда тридцати метров высоты. Это дерево уж чисто сибирское. Затем отметим еще голубовато-зеленую благородную ель, из которой остяки строят лодки, лиственницу, ель лесную, ель ползучую, сибирский кедр pinus cembra. В долинах растут липа, клен, ольха, тополь, береза, осина и черемуха.
Береза — это едва ли не самое любимое дерево русских. Много народных песен посвящено «кудрявой березоньке».
Это дерево замечательно в одном отношении: оно нередко вырастает на месте хвойных лесов, срубленных или сожженных. Китайцы видят в этом предзнаменование того, что со временем над всей Азией распространится власть Белого Царя. Существует легенда; что березы прежде не было в этой части Сибири и что белое дерево, как здесь ее зовут инородцы, появилось лишь перед приходом русских.
Если это верно, то совпадение действительно замечательное.
Сибирская флора богата разнообразными видами ягод, служащих пищею людям и животным: шиповник, дикая вишня, красная смородина, черника, ежевика, поляника, морошка, клюква, дикая малина. Ядовитых растений удивительно мало, и кроме того, они на севере теряют эти свойства: так, например, растения, ядовитые у верховьев Енисея, в полярной стране употребляются туземцами в пищу без малейшего вреда для здоровья.
Фауна тоже весьма разнообразна. Вот ее главнейшие представители: медведь, волк, рысь, черно-бурая и рыжая лисица, дикий баран, или аргали, соболь, заяц, выдра, лось, дикий олень, косуля, лань, кабан, белка, летучая мышь, крыса, сурок и другие. Из птиц чаще других встречаются белый аист, лебедь, утка, нырок, гусь, журавль, тетерев, белая куропатка, бекас, кулик.
А минеральные богатства этой, как считается, Богом обездоленной страны! Они громадны. В Сибири добывают восьмую долю всего золота мира, там огромная масса платины, серебра, свинца, олова, меди, железа, ртути, цинка.
Всего невозможно перечислить, иначе сухой перечень слишком утомит читателя, но я все-таки, хоть и наскоро, упомяну о топазах, аметистах, сапфирах, изумрудах, опалах, бирюзе, гранатах, аквамаринах, не говоря уже о малахитах, агатах, порфирах, корналинах, лапис-лазури, яшме и многих других камнях, имевших такой успех на парижской всемирной выставке.
Не забудем также громадные залежи каменного угля.
Вообще Сибирь — это непочатый край всевозможных богатств, ожидающих только правильной разработки…
Глава X
правитьДва дня пути до Якутска прошли для путников незаметно и без всяких приключений. Та же белая, ровная дорога, те же душные станционные избы, та же перебранка ямщиков во время остановок для перемены лошадей, те же жалкие уездные города из нескольких десятков деревянных домов… Но вот и Якутск.
Подъезжая к главному городу округа, по пространству равному пяти Франциям, Жак отказался верить своим глазам.
Это был тот же Олекминск или Нохтуйск, только немного больших размеров, те же неприглядные дома с тесовыми крышами, те же бревенчатые стены, те же деревянные заборы, занесенные снегом.
— Неужели это город?.. — вскричал Жак.
— Да, голубчик, город, — отвечал Жюльен, — и, по-моему, так даже очень значительный по здешним местам. Ты только вообрази, какой здесь климат, какая почва и как здесь трудно человеку бороться за свое существование.
— А между тем географическое его положение отличное, — вмешался Лопатин. — Он стоит при слиянии двух рек и представляет собою важный центр торговли мехами.
— Но зато уж и холод какой!.. Сколько там жителей?
— Постоянных жителей около шести тысяч.
— Шесть тысяч! Не может быть.
— Уверяю вас. И это не считая охотников, лодочников и купцов, которые бывают наездами. Впрочем, зато я считаю чиновников, солдат и ссыльных. Без них цифра постоянных жителей была бы гораздо ниже.
— О, я вполне понимаю, что только крайность может заставить жить здесь долго. Ведь только подумать: на вершине Монблана средняя температура такая же, как здесь. Солнце только взойдет — и сейчас же готово закатиться… Надеюсь, мы в городе не долго пробудем.
— Нет, — успокоил друга Жюльен, — только запишем подорожные и представимся областному начальнику, к которому у нас есть рекомендательное письмо от иркутского генерал-губернатора.
Областной начальник принял путешественников очень любезно, оставил их обедать и одобрил их намерение ехать из Якутска на северо-восток.
При этом он высказал мысль, показавшуюся дикой неопытным французам, что дальше к северу будет не так холодно.
Лишь полсуток прошло, как путешественники приехали в город, а они уже снова в станционном доме со слюдяными стеклами и с грязными просиженными диванами вместо мебели обдумывали маршрут.
— Отсюда на Нижне-Колымск есть две дороги, — говорил Лопатин. — Одна дорога — сейчас на восток, через Верхоянские горы и прямо к Колыме, вдоль которой путь идет вплоть до самого устья. Вторая дорога отсюда на север, пересекает реку Алдан, потом Верхоянские горы и доходит до города Верхоянска. От него она слегка поворачивает на юго-восток к Зашиверску на реке Индигирке и уже оттуда прямо — на восток в Верхне-Колымску, где обе названные дороги сходятся и ведут вместе к устью Колымы. Как вы думаете, господа, какой маршрут выбрать?
— Мне, по правде сказать, совершенно все равно, — отвечал Жак. — А тебе, Жюльен?
— Я вполне полагаюсь на господина Лопатина. Пускай выбирает он.
— Помните, господа, что выбор дороги — событие очень важное.
— Будут ли у нас перемены лошадей, по какой бы дороге мы ни поехали?
— Надеюсь. Наконец, в крайнем случае, можно будет нанять нарту, запряженную собаками или оленями.
— Кстати, по какой дороге водят каторжников?
— По северной.
— Ну, так мы поедем по восточной. Так будет лучше.
— По восточной — так по восточной. Едемте, значит.
Переправа через Лену совершилась возле самого Якутска по твердому льду, покрытому санными следами.
При свете белой северной ночи, во время которой бывает обыкновенно светло, как днем, Жюльен проверил феномен, признаваемый всеми современными географами.
Этот феномен заключается в стремлении текущей воды перемещаться направо и обусловливается вращением земли. Он особенно нагляден в Сибири, неподалеку от полюса.
У огромных сибирских рек, текущих с юга на север, восточные берега, подвергающиеся постоянному напору воды, беспрерывно подтачиваются волнами, тогда как западные этому действию не подвержены.
Отсюда и различие внешнего вида берегов. Левый берег сибирской реки всегда низок и едва-едва возвышается над уровнем воды, тогда как правый обыкновенно крут и обрывист.
Это явление до того распространено, что сибиряки никогда не говорят «правый» или «левый» берег, а всегда — «высокий» и «низкий».
В Сибири, как и в России, жители при постройке городов прежде всего старались обезопасить себя от разлива во время весеннего половодья. Поэтому все города их построены преимущественно на правом, нагорном берегу, как недоступном наводнению. Но за это преимущество жителям приходится иногда дорого расплачиваться. Высокий берег хотя и не заливается никогда, но зато постоянно подмывается водой, вследствие чего происходят нередко большие обвалы, разрушающие строения.
Таким образом, приходится чуть не ежегодно производить частичные перестройки даже в таких сравнительно новых городах, как Семипалатинск и Тобольск.
Точно такова была конфигурация берегов Лены возле Якутска, на чем и остановил свое внимание географ-любитель Жюльен.
Благополучно прибыв на первую станцию за Якутском, путники напились чаю с ромом, так как успели иззябнуть до смерти, и, переменив лошадей, отправились дальше.
Станционный смотритель позаботился дать им проводника-якута, в обязанности которого входило ехать впереди и осматривать дорогу.
Эта мера предосторожности была необходима особенно ввиду переправы через Алдан, на льду которого сплошь да рядом образуются неожиданные полыньи.
Якут был плечистый, здоровый парень, истинный представитель племени, прозванного за свою необыкновенную выносливость «железными людьми».
Благодаря опытности и зоркости проводника, переправа через Алдан по льду совершилась благополучно. Проскакав сутки верхом на лошади, якут нисколько не казался утомленным. Холод тоже совершенно на него не действовал. Такова сила привычки от рождения.
Проводив путешественников до другого берега Алдана, якут собрался было возвратиться назад, но Жюльен, которому тот очень понравился, предложил ему проехать с ними до Верхоянских гор. Якут согласился, чуя хорошее вознаграждение на водку.
Дорога пошла по льду небольшого правого притока Алдана, речки Шандуги, берущей начало в Верхоянских горах. Уже якут объявил, что видит вдали эти самые горы.
Как ни напрягал Жюльен зрение, он ничего не мог рассмотреть и заключил, что якут фантазирует, о чем и сообщил Лопатину.
— Напрасно вы так думаете, — возразил ему Лопатин. — Очень возможно, что мы с вами еще не видим гор, а он видит. У этого племени замечательно развито зрение. Существует анекдот об одном путешественнике, которому якут поведал великую тайну: «Я видел, — сказал якут, — как большая голубая звезда проглотила несколько маленьких и потом сейчас же выплюнула их»… Как бы вы думали, что же такое видел якут? Ни более ни менее как затмение спутников Юпитера… И это невооруженным глазом, не забудьте. Так вот и извольте судить об остроте зрения у этого народа.
— Ладно, ладно, — сказал ворчливо Жюльен. — Пусть же вот он теперь смотрит хорошенько.
И точно Жюльен напророчил: под санями вдруг что-то треснуло, и твердая почва словно куда-то уплыла… Лошади вскочили на дыбы и жалобно заржали…
Слой льда, на котором находились сани, опустился вниз, и весь поезд, с лошадьми и пассажирами вместе, исчез в разверзшейся бездне.
Льдина опустилась быстро, точно трап; сани полетели вниз по совершенно вертикальной линии.
Проводник-якут провалился вместе с лошадью.
Ямщику передних саней, нагруженных товарами Лопатина, рассекло голову осколком льда.
Французы и Лопатин, как были в шубах, погрузились в ледяную воду.
Спасти их могло только чудо.
Прошло несколько секунд.
Вдруг вода в провалившемся месте всплеснула, и из нее вынырнула чья-то голова. Кто-то быстро плыл, сильно работая руками. Это был Федор Лопатин. Не обращая внимания на волны, произведенные барахтающимися утопающими лошадьми, он ухватился одной рукой за плывшую по воде дугу, а другой торопливо стащил с себя обледеневшую шубу.
Глубоко переводя дух, он снова погрузился в воду, нырнув на этот раз уже нарочно.
Булькнула вода… Храбрый, самоотверженный спаситель появился на поверхности, таща за собой Жюльена, уже не подававшего признаков жизни.
Отыскав местечко на твердом льду, чтобы положить выловленное тело француза, Лопатин, недолго думая, снова нырнул в полынью.
Но он не нашел тела Жака и вынырнул ни с чем.
Отдышавшись, перекрестился и в третий раз бросился в воду.
На этот раз он нащупал Жака, но уже не имел силы вытащить его…
— Помогите! Помогите!.. — крикнул он в отчаянии.
— Сейчас, батюшка, сейчас! — ответил ему сверху голос ямщика.
Лопатин поднял голову. Ямщик, которому тоже посчастливилось спастись, стоял на краю полыньи. Развязав и сняв с себя длинный шерстяной кушак, он опустил его в полынью. Держа на плечах Жака, Лопатин ухватился за кушак и крикнул ямщику:
— Тащи!
Силач-сибиряк без малейшего труда вытащил обоих — и спасенного, и спасителя — и только крякнул, когда эти два обледеленых кокона очутились на твердом льду.
Лопатин еще раз заглянул в пропасть. Боже мой, что там было!
Сани, лошади, багаж — все перепуталось и смешалось в бесформенную массу; ямщик с лопатинских саней был мертв; тело его лежало на плывшем изломанном кузове саней, все избитое и окровавленное… Из глубины доносился голос якута, молившего о помощи. Он еще не утонул, держался за что-то, но уже выбивался из сил.
Якуту тоже бросили кушак и вытащили из полыни.
Жака и Жюльена раздели и стали оттирать. Долго возились с ними, но все старания были безуспешны. Наконец ямщик вырубил топором ступени у ледяного обрыва, спустился вместе с проводником вниз, и они вдвоем общими усилиями вытащили обломки саней на твердую землю. Разведя из этих обломков костер, они выловили затем из воды несколько ящиков и чемоданов, достали из них запасные шубы и между прочим несколько бутылок водки; этой водкой они принялись натирать Жака и Жюльена. Здоровяк якут выказал при этом такое усердие, что у Жюльена спина оказалась вся в ссадинах.
Наконец французы открыли глаза.
— Где я? — спросил Жюльен.
И, не дожидаясь ответа, так как ему самому сразу вспомнилось происшедшее, прибавил тревожно:
— А Жак?
Но Жак тоже успел уже прийти в чувство, согретый растираниями и пламенем ярко горевшего костра.
— А где другие? — продолжал Жюльен.
— Все живы, кроме моего ямщика, — отвечал Лопатин.
— Так это мы вам обязаны жизнью!.. — сказал Жюльен, слабым движением протягивая руку своему самоотверженному попутчику. — Вы нас спасли. Благодарю вас. Я никогда этого не забуду.
— И я тоже! — заявил Жак, тоже протягивая руку Лопатину. — Спасибо, добрый, великодушный друг!
Ямщик и якут снова спустились в полынью и выловили тело умершего товарища. Вырыв топором яму в снегу, они серьезно и торжественно опустили в нее убитого, засыпали ее, заровняли и набожно перекрестились, шепча:
— Царство ему небесное!..
Между тем в одном из выловленных ящиков оказался дорожный самовар со всеми принадлежностями для чая. Ямщик вскипятил воду, и прозябшие путники уселись вокруг костра подкрепить свои силы тем, что нашлось под руками. Нашлось, конечно, немного, потому что большая часть поклажи утонула в воде, но в теперешнем своем положении бедные путники и этому были рады.
— Что же теперь мы будем делать, господа? — спросил Лопатин, первый нарушая тягостное молчание.
Жак молчал. Жюльен подумал немного и ответил:
— Я скажу вам, как давеча, в Якутске: на ваше усмотрение. Мы вполне полагаемся на вас.
— По-моему, нужно сделать вот что: отправить якута и ямщика с нашими подорожными на следующую станцию, сообщить о катастрофе и потребовать, чтобы нам сюда прислали лошадей. Если лошадей не окажется, что очень возможно ввиду того, что станции здесь глухие, то наш якут может нанять в каком-нибудь поселке две-три упряжки оленей или собак с нартами и явиться с ними к нам сюда. Мы его здесь как-нибудь дождемся, авось не замерзнем до его возвращения. В окрестностях лесов много, топоры у нас есть, поэтому о топливе для костра беспокоиться нечего. Кое-что из провизии нам удалось спасти, на некоторое время хватит… Ну, а уж насчет саней нечего и говорить: они, конечно, погибли и останутся на дне полыньи. Во всяком случае роптать на судьбу мы не имеем права: все могло кончиться во сто раз хуже.
— А шкатулка с бумагами и деньгами? — вспомнил Жюльен. — Цела ли она-то, по крайней мере?
— Цела, — отвечал Лопатин, — вот она: ямщик ее вытащил.
— Федор Иванович, как же ваши-то вещи? — спросил Жак. — Ведь ваши сани погибли со всем, что в них было?
— Да.
— Для вас это, конечно, большой убыток.
— Большой. Почти все, что я имел…
— Послушайте, — вмешался Жюльен, — ведь это случилось из-за нас. Позвольте нам вознаградить вас…
— Оставьте, пожалуйста… Какое там из-за вас! Со мной, как и с вами, случилось несчастье, мы все одинаково пострадали.
— Но ведь у вас ничего теперь не осталось. Вам теперь отпала надобность ехать туда, куда вы хотели: у вас нет товаров для обмена.
— Не бойтесь, я не совсем еще нищий. А до Колымска я могу доехать с вами; ведь вы меня, конечно, довезете?
— О, с удовольствием…
— Ну вот и отлично. А там я, может быть, с вами и дальше поеду… в Бразилию вас провожу…
— Вы? Нас? В Бразилию?
— Да. Что же тут удивительного? На то я русский купец. Взбредет на ум — уеду ни с того ни с сего хоть на край света.
— Нам это будет очень приятно. Но только вы все шутите. Зачем вам в Бразилию?
— Да ни зачем, так. Путешествовать.
— Какой же вы купец после этого?
— Право же, купец, уверяю вас, только русский…
— Значит — решено? Вы едете с нами?
— Почти решено, если вдруг не передумаю.
Глава XI
правитьДесять дней прошло со времени катастрофы. Наши путешественники жили все это время среди снеговой пустыни, питаясь остатками спасенной провизии, согреваясь дровами, за которыми сами ходили в соседний лес, и укрываясь от непогоды в углублении, вроде пещеры, устроенном самой природой в крутом обрывистом берегу реки, неподалеку от того места, где произошло крушение.
Проводник все не возвращался, точно в воду канул. Друзья начинали уже не на шутку беспокоиться. Что с ним? Неужели случилось несчастье или что-нибудь серьезное его задержало? А вдруг — страшно подумать — он изменил, оказался предателем?
Жюльен и Жак склонны были поверить в последнее, но Лопатин предполагал скорее первое. У французов не было никаких данных для подтверждения своих опасений, тогда как у Лопатина, напротив, имелись очень веские доводы в пользу первого предположения.
Действительно, в ту ночь, когда ямщик и якут отправились за лошадьми в ближайший поселок, погода вдруг резко переменилась. В несколько минут все небо почернело от туч, и на землю обрушился снежный ураган.
В течение следующих полусуток свирепствовала страшнейшая метель. Все это время по снежной равнине носились вихревые потоки снега и совершенно занесли природный ледяной дом наших друзей. Ветер уныло завывал, нагоняя на них вместе с холодом невыносимую душевную тоску.
Когда метель улеглась, друзья с трудом проложили себе выход из пещеры среди нанесенных сугробов и поспешили возобновить на всякий случай запас дров для костра, который они постоянно поддерживали в своем жилище.
Тянулись томительные, нескончаемые дни и ночи, в течение которых путешественники наши находились в постоянном напряжении от ожидания, скоро ли кончится их бедственное житье среди снега и льда в обледенелой береговой впадине замерзшей реки.
К счастью, у них все-таки оказалось достаточно съестных припасов и, сверх того, эти припасы были довольно разнообразны. Так, у них был чай, сахар, белый хлеб — правда, мерзлый, разные консервы, водка, ром, коньяк и даже несколько свечей, которые пришлись весьма кстати в продолжительные зимние ночи.
При бережном расходовании этих запасов можно было втроем просуществовать безбедно в течение довольно значительного периода времени.
Лопатин вполне терпеливо переносил это вынужденное сидение в ледяной пустыне, но для французов оно было невыносимо, и они просто не знали, куда деваться от скуки.
— Но ведь это просто невозможно! — восклицал то и дело Жюльен. — Этак с ума можно сойти!..
— Потерпите, потерпите, — уговаривал его хладнокровный Лопатин. — Все устроится.
Жак ничего не говорил; он только сопел, вздыхал и угрюмо посматривал на друга, завезшего его в такую снежную даль.
От нечего делать путешественники занялись вылавливанием из полыньи кое-каких вещей; впрочем, занятие это не увенчалось большим успехом: удалось добыть лишь небольшой чемодан с платьем.
Лопатин взялся высушить платье, и тут французам представился случай подивиться способу, которым это было совершено.
Он не развесил мокрые вещи перед огнем, а, напротив, удалил их подальше от костра, вырыл яму в снегу, положил туда вещи и засыпал снегом.
— Что вы делаете? — воскликнул Жюльен.
— А вот увидите, — спокойно отвечал торговец. — В снегу вымерзнет вся влага из платья; если бы я развесил мокрые вещи перед костром, то они не просохли бы целую неделю; несколько дней с них капала бы вода. Теперь же я вам ручаюсь, что через несколько часов все будет совершенно сухо.
И действительно, на другой день все вещи оказались сухими, точно их выгладили утюгом; это развлекло французов, но ненадолго. Скоро к ним вернулась прежняя хандра.
— Так как же, господин Лопатин, — говорил Жак, — неужели вы и теперь станете утверждать, что якут нам не изменил? Неужели в вас до сих пор не поколебалась вера в якутскую честность?
— А ямщик, наконец? — поддерживал друга Жюльен. — Ведь тому нужно было только дойти до первой почтовой станции и заявить, чтобы нам выслали лошадей. Что же он-то не возвращается?
— То, что ямщик не возвращается, это объяснимо. Он человек подначальный. На станции могло не оказаться лошадей — что он станет делать? Наконец, ведь и между станционными смотрителями тоже попадается сплошь и рядом такая дрянь… Покажи им подорожную да прикрикни на них хорошенько — все сейчас сделают, а нет — ничего от них не добьешься.
— Но ведь ямщик должен был сказать смотрителю…
— Станет смотритель его слушать!.. «Пошел вон», — и весь разговор… Конечно, я не утверждаю, что в данном случае произошло непременно так, но, во всяком случае, это весьма вероятно, я сибирские-то порядки знаю. Да, наконец, он просто мог и не дойти до станции…
— Ну, а якут? Ведь уж и ему пора бы возвратиться?
— Я уверен, что он явится. Если он запоздал, то, значит, были серьезные причины.
— Не случилось ли с ним чего-нибудь во время последней метели?
— С якутом-то? Нет, я этого даже и не думаю. Что якуту метель. Он с ней сроднился и знает, как с нею обращаться.
— Ох, хотелось бы и мне разделять вашу уверенность, да не верится.
— Напрасно. Я знаю людей. Наш якут — честнейший малый. Да, наконец, якуты высоко ставят долг благодарности. Они соблюдают его свято. На этот счет у них даже своя легенда есть…
— Легенда?.. Расскажите, пожалуйста. Кстати, это поможет нам убить время…
— Извольте. Давным-давно, лет сто тому назад, а может быть, и больше, жила-была древняя старуха-якутка. Ее считали колдуньей; кого любила она, тех называли счастливцами, а кого ненавидела, на тех, рано или поздно, непременно обрушивались всякие беды. Слово ее было для соплеменников словом оракула. Когда она уж очень состарилась, то удалилась в отдельную лачужку. Мимо нее никто не проходил, не испросив себе благословения у колдуньи и не принеся ей какой-нибудь лепты по своему достатку. Кто забывал оказать ей почтение, тому она страшно мстила. Превратившись в черного ворона, она вздымала против оскорбителя вихри и метели, потопляла в реке лодку с его добром или отнимала у него разум. Теперь кольдунья уже умерла, но якуты до сих пор приносят разные дары на то место, где она жила. Предание добавляет, что колдунья жила на земле сто лет, что она была очень толста, рябовата и имела глаза блестящие, как звезды… Колдуньей же она сделалась вот почему. Однажды, будучи еще не старой женщиной, она дала у себя в хижине приют постучавшемуся ночью страннику, напоила его, накормила, — одним словом, пригрела. Проснувшись утром, она убедилась, что гость отплатил самой гнусной неблагодарностью: он ограбил ее хижину, зарезал ее единственного сына (она была вдова) и скрылся. Чтобы отомстить убийце, она вступила в союз с шайтаном, сделалась колдуньей и с тех пор преследует неблагодарных, кто бы они ни были и в чем бы их неблагодарность ни проявлялась. Нашего якута мы спасли от смерти, помогли ему выбраться из полыньи. Он никогда этого не забудет и непременно постарается выручить нас из беды в свою очередь… Да вот… чу!.. Слышите, кто-то кричит?
Действительно, в это время кто-то окликнул путешественников. Голос раздавался где-то поблизости.
— Эй! Якут!.. Это ты, что ли? — отозвался Лопатин.
— Я, барин, — ответил хорошо знакомый нашим путешественникам голос.
С этими словами якут появился у входа в ледяную пещеру, весь покрытый инеем.
Его приветствовали крепкими рукопожатиями, посадили к огню и угостили горячим чаем. Наскоро напившись любимого российского напитка, якут предложил путешественникам ехать как можно скорее.
— А у тебя есть на чем ехать? — спросил Лопатин.
— Есть.
— Что?
— Четыре нарты.
— С оленями?
— Нет, с собаками. Но только скорее, барин; надо торопиться.
— А что? Разве что-нибудь неладно?
— Неладно, барин.
— Шалят, а?.. Варнаки[6], что ли?
— Варнаки… Эх, барин, чем бы ехать скорее, а ты с разговорами…
— Да нет, брат, ты говори толком, я знать хочу.
— Ямщик — дурной человек… Мы встретили варнаков… С нас что взять?.. Нам они не страшны… Ямщик рассказал — вот, мол, господа богатые провалились в реку, сидят теперь, нас послали… «Так богатые господа-то?» — «Богатые. Деньжищ, добра всякого — целая уйма»…
— Ну, и что же? — спросил Лопатин.
— Ну вот и то же… Чай, сам теперь можешь понять, барин…
— Ямщик, значит, стакнулся с варнаками? Приведет их к нам?.. Ограбить хотят нас?.. Да?..
— Стало быть, что да!
Наскоро объяснив французам, в чем дело, Лопатин вместе с ними поспешно направился к нартам вслед за якутом. Кроме него, при нартах находилось еще два проводника, с помощью которых был живо нагружен уцелевший багаж.
Два слова о том, что такое нарты. Нарты — это узкие, длинные сани, очень легкие в ходу, но вместе с тем чрезвычайно устойчивые. На каждой нарте могут поместиться трое, включая и проводника. Последний садится обыкновенно на передке, в очень неудобной позе, к которой, впрочем, каждый якут абсолютно привык, и всегда бывает готов соскочить на землю в случае какого-нибудь приключения.
Под сиденьями делаются вместительные ящики для провизии пассажиров и для корма собак или оленей — для собак — мясо, для оленей — мох и лишаи.
Для трех человек в нарту нужно впрячь по крайней мере десять собак. Эти упряжные с виду неказисты и не сильны, но на деле очень выносливы, трудолюбивы и умны.
Привязывают их к саням ременными постромками, продеваемыми через ременные же ошейники. По первому окрику проводника они бросаются со всех ног и способны мчать нарту со скоростью двадцать верст в час в течение целого дня, не чувствуя ни малейшей усталости.
Вечером они довольствуются часто весьма малой пищей: дадут им по рыбе, да и то сплошь да рядом гнилой, и собаки ложатся спать, сбившись все в кучу, чтобы теплее было, а наутро просыпаются свежие и бодрые, готовые к новым трудам.
Якуты предпочитают собак оленям, во-первых, потому, что они дешевле, во-вторых, потому, что они гораздо выносливее и неприхотливее последних.
Якут сел с Лопатиным в переднюю нарту; на две следующие нагрузили багаж, а на четвертой поехали Жюльен и Жак.
На всякий случай французы положили около себя заряженные винтовки.
Караван двинулся. Собаки понеслись во всю мочь.
Якут-проводник бесстрашно пустил свою нарту не по дороге, а прямиком по снежной равнине, зорко вглядываясь в туманную даль, нет ли чего подозрительного.
К вечеру доехали до цепи Верхоянских гор и на вершине ее провели ночь. Ночлег был чисто сибирский: вырыли пещеру в снежном сугробе да в ней и спали.
Предсказание Лопатина сбылось: наверху оказалось гораздо теплее, чем внизу, в долине. В долине замерзала ртуть, а здесь градусник показывал только 17° холода по Реомюру. Это ниже средней зимней температуры Якутска.
На другой день собаки пробежали около ста тридцати верст.
Якут отыскал покинутую юрту и решил сделать в ней ночлег.
Друзья расположились там, развели огонь и за ужином принялись обсуждать свое положение.
Оно было не из приятных. Приходилось, бросив накатанную дорогу, ехать по целине, чтобы скрыть свои следы от шайки беглых каторжников, привлеченных предателем-ямщиком.
Как быть, если шайка окажется многочисленной?..
— Остается только положиться на наши добрые винтовки, вот и все, — заметил в заключение разговора Жюльен. — А теперь мне хочется лишь одного: спать.
— Надо по очереди караулить, а то на нас могут напасть врасплох, — возразил Лопатин.
— Спите спокойно, — сказал якут. — Я беру все на себя. Сон у меня чуткий — чуть что, сейчас услышу и разбужу вас.
Вскоре усталые путники заснули глубоким сном.
Глава XII
правитьСреди глубокой ночной тишины спящих разбудил голос якута:
— Барин, барин!.. Вставай!
Лопатин и французы вскочили в мгновение ока и схватились за винтовки.
— Что такое? — спросил меховой торговец.
— Варнаки! — коротко и сухо ответил якут.
Лопатин выбежал из двери юрты, вглядываясь в темноту. Вдали слышался гулкий топот лошадей по снегу, как будто скакал конный отряд, но ничего не было видно.
— Да это, должно быть, настоящие разбойники! На лошадях!
— На лошадях или пешком, — возразил Жюльен, — но во всяком случае мы им дешево не дадимся.
Топот приближался. Вот уже в темноте стали вырисовываться неясные очертания скачущих всадников. Их было человек десять или двенадцать. Вдруг луна, все это время скрывавшаяся за тучами, выплыла на прояснившемся небе, и разбойников стало видно ясно, как днем.
Они были вооружены какими-то странными пиками, вроде казацких, и сидели на малорослых, но выносливых степных лошадках. Вероятно, у многих были еще и пистолеты, но, во всяком случае, все это уступало вооружению путешественников, давая последним большое преимущество, как и возможность использовать юрту в качестве своеобразной крепости.
Предводитель разбойников скакал впереди. Пики у него не было, а за плечами висело ружье. Кроме того, у пояса маячила казацкая шашка, а в кобурах седла зоркий Лопатин разглядел револьверы.
Скачущие всадники приблизились к юрте шагов на пятьдесят. Путешественники взвели курки и прицелились.
— Стой! Кто вы? — крикнул Лопатин. — Остановись или мы стреляем!
Вместо ответа всадники гикнули на лошадей и понеслись еще быстрее к юрте.
Три путешественника разом выстрелили.
Под одним из всадников упала лошадь. Другой с ругательствами выронил пику из раненой руки. Но тем не менее разбойники продолжали скакать к юрте. Лишенный лошади бежал за товарищами бегом.
— Кто вы? Что вам нужно? — опять окликнул их Лопатин.
— Мы-то? Мы вольные люди, — отвечал, осаживая лошадь, предводитель шайки, громадный рыжий мужик со зверским лицом.
— Что вам нужно?
— Об этом после поговорим… А теперь вот что: долой оружие.
— Сила солому ломит, — произнес Лопатин и, значительно переглянувшись с французами, направился к атаману, как бы с намерением отдать ему свою винтовку.
Тот выехал еще несколько вперед, нагнулся с лошади и протянул руку к подаваемому ружью. В эту минуту Лопатин с быстротой молнии вынул из кармана револьвер и в упор выстрелил в ухо лошади атамана.
Лошадь упала, увлекая и всадника. Лопатин кинулся на него, схватил его железною рукою за горло, приставил ко лбу револьвер и выстрелил…
Разбойник был убит наповал.
Жюльен и Жак снова выстрелили из своих винтовок. Еще двое повалились смертельно раненные. Остальные, совершенно деморализованные смертью предводителя, обратились в поспешное бегство.
— Снова мы спасены благодаря вашей решительности и присутствию духа! — обратился к Лопатину Жюльен, горячо сжимая его руку.
— Я и сам не ожидал, что мы так дешево отделаемся. Но, очевидно, это были еще не настоящие, не закоренелые варнаки, а новички; от старых, опытных варнаков мы не избавились бы так легко. Те никогда бы не совершили такого детски неумелого нападения.
Остаток ночи друзья благодаря понятному нервному возбуждению провели без сна. Якуты этим временем разрубили на части убитых лошадей и сложили куски мяса на нарты. Это было очень кстати: для собак таким образом пополнился запас обильного и питательного корма.
Рано утром все было уже готово, и путешественники, покинув юрту, двинулись дальше.
До Берингова пролива им оставалось еще около двух тысяч верст. Даже если усиленно кормить собак и при условии, что бежать они будут изо всех сил, преодолеть это расстояние можно по меньшей мере дней за шестнадцать или семнадцать.
Якут-проводник опять поехал впереди, погоняя собак по утомительно однообразной снежной равнине. Долго ехали путешественники вдоль Станового хребта, который от места, где он образует узел с Верхоянскими горами, тянется с запада на восток на протяжении пятисот верст и затем, повернув к северо-востоку, углубляется в землю чукчей.
Разговоров дорогой не было. Лопатин ехал в передних санях с якутом-проводником, а Жюльен с Жаком — в последних. Закутанные с головою в воротники своих шуб, французы изредка лишь перебрасывались между собой двумя-тремя словами. Сани однообразно скрипели полозьями по мерзлому снегу, усыпляя путников своим мерным и покойным скольжением.
Во время остановок делали по сибирскому обыкновению привал, зарываясь где-нибудь в сугроб, если только счастливый случай не наводил путников на какую-нибудь покинутую юрту или на бедный якутский поселок.
Здоровье путешественников было превосходным. Собаки благодаря сытному корму работали великолепно и обнаруживали необыкновенное проворство и неутомимость.
Для Жюльена и Жака эта езда на собаках представляла чрезвычайный интерес.
Французы не переставали дивиться уму и сообразительности сибирских псов с торчащими ушами и остроконечной мордой, быстро мчавших санки и по малейшему знаку поворачивавших направо или налево — словом, куда нужно.
Не обходилось, однако, и без приключений, нарушавших временами однообразие скучной езды. То вдруг дорогу перебегала черно-бурая лисица, потревоженная в своей норе, или дикий северный олень; упряжные собаки, поддаваясь инстинкту, с громким лаем пускались в погоню за бегущим зверем, и погонщику всякий раз стоило немалого труда остановить их и привести к порядку.
В подобных случаях погонщикам помогал вожак стаи. В каждой упряжке есть такой сильный, обученный пес, который задает тон всем остальным. Когда стая бросалась в случайную погоню за выбежавшим зверем, вожак вдруг живо поворачивался и начинал лаять в противоположную сторону, как будто заметил там еще одного зверя.
Стая немедленно прекращала прежнюю погоню и пускалась в новую — за тенью. После этого порядок восстанавливался сам собой.
Расстояние до Берингова пролива быстро уменьшалось. Благополучно переехали Колыму по льду и доехали до верховьев реки Коркодон, берущей начало на Становом хребте, не более как в ста двадцати километрах от Гижигинской бухты на Охотском море.
Таким образом путники за пять дней благополучно преодолели расстояние в 800 верст, то есть делая по 160 верст в день. Это было почти невероятно.
Но все-таки до Берингова пролива оставалось еще далеко — около тысячи двухсот верст.
Путники проехали узкую долину реки Коркодон, промерзшей насквозь до самого дна.
Не умея определить пройденное расстояние, они всегда обращались к своему якуту, который безошибочно измерял число оставленных за собою верст по скорости, с которою бежали собаки.
Они часто спрашивали себя, что бы стали делать одни, не будь с ними якута?
Он положительно был мастер на все руки: и повар, и кучер, и дворецкий, — одним словом, просто незаменим.
Руководимый единственно своим дикарским инстинктом, якут ни разу не сбился с принятого однажды направления, что с чрезвычайным удивлением засвидетельствовал Жюльен, справлявшийся время от времени с компасом.
Нужно ли было нарубить дров для костра, заварить ли чай, откупорить ли ящик с консервами или посадить на вертел кусок мяса, — якут поспевал всюду и все исполнял исключительно хорошо.
Холод на него не действовал; работая, он распахивал шубу и только беспечно посвистывал, словно был не из плоти и костей, а из железа и камня.
Он даже выучился одному французскому слову — manger[7] и произносил его с самым торжественным видом, когда, приготовив обед, обращался к французам с предложением приступить к трапезе.
Нужно ли было соорудить хижину из снега или временную юрту из ветвей, прикрытых оленьими шкурами, — якут и здесь не ударял лицом в грязь и делал свое дело основательно.
Во время привала Жюльен часто разворачивал карту и изучал ее с Жаком и Лопатиным. Безграмотный якут, присмотревшись к ней, скоро выучился понимать значение разных линий и черточек.
Вообще якуты — исключительно смышленое племя, по крайней мере, самое смышленое из всех племен Сибири. Они в высшей степени одарены способностью приспосабливаться к окружающим условиям, — как к климату, так и к людям.
Собственно первоначальная их родина — окрестности Байкальского озера; но три столетия тому назад, теснимые бурятами, они покинули родные места, подались на север и переменили свой образ жизни, адаптировавшись в новых климатических и почвенных условиях.
Во время короткого северного лета якут — неутомимый работник, будучи зато натурой весьма противоречивой, зимой впадает в беспробудную лень, словно северный зверь в спячку. Ведет ли он оседлую или кочевую жизнь, занимается ли скотоводством или охотой, якут всегда и во всем выказывает склонность к торговой и промышленной предприимчивости. Его недаром называют «жидом» Сибири. Что бы он ни делал, в нем всегда проявится юркий торгаш. Но вместе с тем нет такого дела, на которое он не был бы способен. В городе все ремесленники — плотники, столяры, маляры, кузнецы — по большей части из якутов. Они умеют недурно делать самовары и даже ружья, только, разумеется, весьма примитивного образца.
Якут-рабочий замечательно умеет подражать всему, чему хотите, но вместе с тем во всякое подражание он всегда вносит что-нибудь свое, самобытное.
Точно так же и в отношениях с людьми. С самоедом или тунгусом якут держит себя как самоед или тунгус, но в то же время он сохраняет по всей полноте свои личные качества, свою смышленость и всегда сумеет поставить себя на первое место среди инородцев, с которыми сведет его судьба.
Климат в Сибири суров и неблагоприятен для земледелия, поэтому якуты не везде могут возделывать свои тощие поля, но зато они прекрасные скотоводы и сумели развести скот даже в таких северных краях, где, казалось бы, для этого нет ни малейших климатических условий. Якутские лошади и коровы встречаются даже севернее Полярного круга…
Неутомимые в труде, нечувствительные к сибирской стуже, якуты (недаром их зовут «железными людьми») необыкновенно умеренны в пище и великие трезвенники. Пьяный якут — это что-то неслыханное, невиданное, необыкновенное. В этом их можно поставить в пример многим цивилизованным народам запада…
Все эти сведения о якутах сообщал французам их спутник Лопатин во время доверительных бесед на привалах.
После переправы через Коркодон якут повез наших путников на северо-восток, следуя изгибам Станового хребта и оставляя налево от себя реку Омолонь с притоками.
Таким образом была пройдена 64-я северная параллель. Французы находились теперь на два градуса ниже Полярного круга, в огромной, до сих пор мало исследованной низине.
Уже с некоторых пор они стали замечать, что характер растительности меняется. Деревья здесь росли как будто с натугой, словно им трудно было бороться с холодом. Стволы, толщиной в поперечнике более метра, которым так дивились ранее французы, уже больше не попадались. Теперь деревья были чахлые, точно больные.
Вскоре и они исчезли. Лишь изредка встречались какие-то приземистые, словно выродившиеся лиственницы.
Наконец еще через некоторое время перед путешественниками открылась необъятная, необозримая равнина, на которой кое-где виднелись миниатюрные заросли каких-то низкорослых деревьев, имевших не более трех метров в вышину.
Лопатин свернул свои сани с дороги, придержал собак и, пропустив мимо себя нарту Жюльена и Жака, поехал рядом с ними, чтобы немножко побеседовать.
— Какой странный каприз природы! — сказал Жюльен, дивясь на необыкновенную растительность.
— Точно питомник, — прибавил Жак. — Посмотрите, какие крошечные деревца.
— Это лиственницы, я полагаю. Есть такие приземистые лиственницы, особый вид… как еще они называются-то… вот забыл…
— Господа, вы ошибаетесь, — возразил французам Лопатин. — Это вовсе не особый вид лиственниц, а обыкновенные недоразвившиеся лиственницы, проросшие на почве, не способной их питать, и потому зачахшие, пораженные неизлечимым худосочием.
— Не может быть!
— Среди этих крошечных деревцев случаются такие, которым уже по двести или по триста лет. В другой стране, на другой почве из них вышли бы громадные лесные великаны, а здесь они тщетно отыскивают в земле соки для своего питания.
— Что вы говорите! Неужели между этими деревцами есть трехсотлетние?
— Может быть, даже и старше, чем трехсотлетние. Но что же делать, если тундра не кормит их, если она для них не мать, а суровая мачеха.
— Вы сказали: тундра. Объясните, пожалуйста, что это такое, я не совсем хорошо понимаю значение этого слова, — сказал Жюльен.
— С удовольствием. Вы знаете, что прибрежная полоса Ледовитого окена лишена всякой растительности, по крайней мере, там совершенно нет деревьев, а только мох и лишайники. Эта полоса известна у картографов под названием «границы лесов» и начинается она на юге с того места, где перестает расти лиственница. Эти бедные чахоточные кустики — последние представители лиственниц. Граница лесов не тянется, как бы следовало ожидать, по прямой с запада на восток и по одной и той же параллели; напротив, ее контуры имеют весьма причудливые изгибы. Так, например, она пересекает бассейн Оби у Полярного круга, а Енисей под 70° северной широты и затем поднимается еще севернее на триста километров, заходя на полуостров Таймыр. Дальше к востоку она снова опускается к Полярному кругу и оставляет на севере от себя оконечный полуостров Берингова пролива.
— Но тундра, господин Лопатин? Что же такое тундра?
— А тундра — это и есть та забытая Богом земля, которая начинается там, где перестает расти лиственница, и простирается до берега Ледовитого океана. Это — бесплодная пустыня, в которой растет только серый олений мох, но только здесь бесплодие происходит не от недостатка влаги, а от избытка холода. Вид ее не менее уныл и тосклив, чем даже вид лессовой пустыни. Вот что такое тундра. Почва тундры промерзает насквозь и лишь во время мимолетного лета оттаивает под солнцем не больше как на метр в глубину, превращаясь в топкое, вязкое болото. Зимой — лед, летом — трясина, тундра во всякое время года одинако негостеприимна, и даже туземцы, вообще весьма нетребовательные относительно комфорта, боятся ее, как огня.
— Благодарю вас, — сказал Жюльен. — Однако вы прекрасно знакомы с местными условиями, и мы можем только благодарить судьбу, что она послала нам такого полезного попутчика.
— Пользы от моей опытности покуда еще нет никакой. Все равно я ничего больше не могу для вас сделать: не могу достать дров для обогрева, не могу сыскать пищи. В сущности, наше положение просто ужасно: корма собакам осталось всего раза на два, не больше.
— Да, это действительно очень серьезно. Впрочем, что ж? Без дров мы еще можем обойтись: будем чаще ставить самовар и согреваться ромом, чаем, водкой, — этого у нас много.
— Хорошо, но собаки-то как же? Конечно, оленей еще можно прокормить, раскапывая снег и доставая из-под него мох. Но в тундре, я не думаю, чтобы можно было встретить какую-нибудь дичь. Из этого следует, что когда собаки переколеют от голода, то нам придется или замерзать в тундре, или идти пешком. И то, и другое одинаково ужасно.
— Ничего, все устроится. Не будем терять надежды.
Это главное. Действительно, никогда, ни при каких обстоятельствах, даже самых трудных, не следует терять надежды. Бывали случаи, когда упадок духа был губительнее самых тяжелых материальных лишений, и наоборот — люди, сильные духом, выходили победителями из самой жестокой борьбы с обстоятельствами.
Надежда путешественников не замедлила оправдаться.
Сани быстро летели по тундре среди деревьев-карликов, как вдруг якут-проводник так круто остановил передние, что Лопатин едва не вывалился из них от толчка.
— Что случилось? — спросил Лопатин у якута.
Тот, нахмурив брови, пытливо озирался кругом, разглядывая бесконечную равнину, освещенную красноватым светом полярного солнца.
— Волки, барин, — отвечал он.
Нарта Жака и Жюльена поравнялась с передними санями.
— Волки? — переспросил Лопатин. — Где же? Я не вижу.
— Я тоже не вижу, зато слышу, — отвечал якут.
— Что же они делают?
— Гонятся за зверем.
— За каким?
— Стало быть, за лосем или за оленем.
Лопатин перевел французам слова якута и прибавил от себя, поясняя невысказанную проводником мысль:
— Надо этого оленя или лося перехватить у волков.
Глава XIII
правитьНа горизонте быстро перемещалась черная линия, как бы следуя за черной точкой, которая в свою очередь тоже двигалась с необыкновенной быстротой.
Вскоре зоркий глаз якута смог различить в сплошной линии отдельные точки, а чуткое ухо его уже давно улавливало волчий вой.
Путешественники приготовили ружья. Четыре нарты стали на расстоянии ста метров одна от другой, образовав таким образом засаду, на которую неминуемо должна была наткнуться дикая стая.
Черная точка между тем быстро увеличивалась, принимая определенные очертания. Вот уже стали видны громадные ветвистые рога крупного лося.
Преследуемый огромной стаей сибирских волков, он быстро мчался к опушке карликового леса, близ которой остановились сани путешественников.
Чуя приближение кровожадной стаи, собаки притихли и в испуге жались к саням, ощетинив шерсть и поджавши хвосты.
Лось, не видя опасности, ожидавшей его впереди, помнил только одно, что за ним гонятся хищники, и вихрем несся прямо на нарту, в которой сидели Жюльен и Жак.
Жюльен уже давно целился в лося из своего ружья.
Подпустив животное на пятьдесят метров, он вдруг скинул с правой руки теплую меховую перчатку и нажал курок.
Лось бежал, вытянув вперед голову, и пуля попала ему в самую середину лба, между глаз. Он сделал громадный прыжок и тяжело рухнул с простреленным черепом на землю, окрашивая теплой кровью ослепительно белый снег.
— Браво! — вскричал Жак, дивясь проворству и меткости своего товарища. — Вот теперь у нас есть большой запас корма для собак.
Но Жюльену было не до комплиментов. Он, не особенно цензурно ругаясь, отчаянно тряс правой рукой и дул на свои заледеневшие пальцы.
— Что с тобой? Что случилось? — удивился Жак.
— То, что мои пальцы примерзли к курку, вот что. Чертовский мороз!.. Это такая боль, такая боль… точно от ожога раскаленным железом.
— Обжегся морозом!.. Вот замечательная несообразность!..
— Да, тебе смешно, черт тебя побери, а каково мне-то? Но хуже всего то, что я не могу теперь стрелять, а между тем нам, наверное, придется повоевать с волками. Они добычу не уступят.
— Ничего, теперь стрелять буду я. Моя очередь.
— Берегись, чтоб и с тобой того же не случилось. Я глупо сделал, что забыл одну простую вещь: ведь если к замерзшему металлу прикоснуться теплой рукой, то рука непременно примерзнет и с тканями ее произойдет то же, что бывает от ожога.
— Как же теперь быть?
— Заверни руку во что-нибудь… в какой-нибудь лоскуток, в тряпку, в платок носовой, что ли… Но только поскорее. Волки проголодались.
— Да, правда. Эти волки не так добродушны, как в Западной Сибири. Черт возьми! Что за пасти у них! Что за клыки!
Действительно, волки не столько испугались, сколько удивились выстрелу и полукругом обступили мертвого лося на расстоянии сажен пятнадцати.
Преважно усевшись на задние лапы, они вытянули вперед морды и завыли.
Самые смелые из них, а быть может, самые голодные, начали понемногу подвигаться вперед, опустив хвост и припадая на задние лапы, как бы готовясь к прыжку. Полукруг около мертвого лося все больше и больше сужался.
Жак послушался совета Жюльена и, сняв перчатку, обернул руку оторванным лоскутом капюшона своей шубы.
Грянули два выстрела, и два волка покатились в судорогах по снегу.
Затем еще раздались два выстрела… и опять два волка упали мертвыми на снег… потом еще… и еще…
Выросла целая груда убитых хищников, но уцелевшие и не думали отступать.
Между тем Лопатин и якут, зная упорство волков, не без тревоги дожидались исхода поединка.
Прийти на помощь французам они не могли. Собаки до такой степени испугались волков, что остолбенели от страха и ни за что не хотели двинуться с места.
Идти же пешком было опасно: во-первых, собаки при санях остались бы на произвол судьбы, хотя бы и ненадолго, а во-вторых, встреча с волками один на один могла окончиться очень печально для Лопатина и якута.
Но, к счастью, скорострельные винтовки, подарок иркутского генерал-губернатора, отлично делали свое дело.
Жюльен и Жак стреляли без перерыва, окруженные облаками дыма, в котором то и дело вспыхивали молнии выстрелов. Вскоре от громадной, сотенной стаи осталось не больше сорока волков.
Тогда остальные начали наконец отступать, но медленно, шаг за шагом, как бы все еще не решаясь уступить противникам лакомую добычу.
Неутомимые стрелки сделали передышку, чтобы перезарядить свои винтовки.
Волки воспользовались этим перерывом. Они вновь приблизились, открыли свои кровожадные пасти…
Челюсти их заработали.
Над чем? Над лосем, конечно?
О, нет, читатель, отнюдь не так.
Волки стали пожирать… своих мертвых и раненых собратьев.
Друзья, зарядив ружья, не стали, однако, стрелять и с изумлением ждали, что будет дальше.
В несколько минут хищники утолили первый голод… Затем — очевидно, волки были опытные — они позаботились, чтобы у них и назавтра осталось корму. Одним словом, они удалились, таща за собой каждый по полусъеденному трупу товарища.
Путешественники опять спаслись.
Лось, по мнению Жюльена, весил килограммов сто. За вычетом костей и кожи получался, таким образом, значительный запас корма для сорока собак; этого должно было хватить дней на пять.
Нижне-Колымск — самый крайний русский город на севере Сибири и вместе с тем главный город округа, хотя и малонаселенного, но весьма значительного по своей территории.
Внешний вид городка непригляден: несколько жалких хижин и юрт, в которых ютится бедное местное население, на две трети состоящее из сосланных в «отдаленные» места казаков, которые в числе трех или четырех сотен составляют местный гарнизон.
Мы уже описывали читателям Якутск. Пусть же они вообразят себе городишко, который настолько же уступает Якутску, насколько последний Петербургу, и они поймут, что такое Нижне-Колымск, девять месяцев в году погребенный под снегом.
Жители занимаются рыбной ловлей во время короткого лета, на зиму рыбу вялят и сушат. Случается, что всего запаса не хватает до конца зимы, и тогда, разумеется, в край приходит голод и смерть. Но что же делать? Таковы уж суровые климатические условия.
Сурова, бедна, жалка жизнь обитателей этой «могилы природы», но тем не менее человек способен свыкнуться даже и с такой ужасной жизнью. Во всяком случае, бывают минуты, когда даже местное, удрученное всеми невзгодами, население забывает ее тяготы и предается бесшабашному веселью.
Случается это в феврале, во время ежегодной меховой ярмарки, в селении Островном, в двухстах верстах от Нижне-Колымска.
На эту ярмарку съезжаются купцы из разных мест Сибири и даже из бывших русских владений в Америке.
Селение Островное состоит из трех десятков юрт, бедной деревянной церкви и деревянного этапного дома, в котором и сосредоточивается во время ярмарки местное полицейское управление. Эта ярмарка называется нижнеколымской, по имени округа, а не по имени городка, где она происходит.
Русские купцы приезжают в Островное с запада, везя на запряженных оленями санях предметы для меновой торговли, а с востока и северо-востока съезжаются на запряженных собаками нартах чукчи, везущие добытые отчасти охотой, отчасти куплей ценные шкуры пушных зверей.
Чукчи — единственные посредники между русским торговым людом и туземцами крайнего севера Америки. Они не любят заниматься охотой, предпочитая этому трудному занятию торговлю. Весной, во время разлива, они собираются на мысе Восточном и оттуда переплывают Берингов пролив на своих байдарах — утлых челноках из оленьей или тюленьей шкуры. На американский берег они перевозят табак, железо, стеклянные вещи и прочие товары из России и в обмен на них вывозят из Америки всевозможные меха и моржовые клыки, вымениваемые у эскимосов.
Прибыв домой на азиатский берег, они со всем своим скарбом, с женами и детьми, с собаками и оленями и даже со своими кочевыми юртами направляются в Островное.
Это напоминает настоящее кочевье.
Чукчи держат много оленей, так как эти животные — их единственный ресурс пропитания. Вот почему у них всегда на первом месте забота о том, чтобы олени были сыты, чтобы их было чем кормить. Поэтому чукчи никогда не пускаются в путь, не нагрузив предварительно свои нарты кормом для оленей, достаточным на все время переезда через тундру.
Эта поездка всегда длится долго. Чукчи едут обыкновенно не прямой дорогой, а с многочисленными объездами, чтобы посетить на пути те места, где можно обновить запас оленьего корма. Для них эти заминки ничего не значат, а лишь вносят разнообразие в скучную дорогу. В Островное на ярмарку они все равно поспеют.
Делая на пути частые остановки, они развлекаются между делом охотой и, таким образом коротая время, незаметно приближаются к своей цели.
Жалких хижин Островного, разумеется, никогда не хватило бы для того, чтобы вместить всех прибывших. Но чукчи и не нуждаются в этом. Они устраивают свой лагерь за селом и по-своему комфортабельно располагаются в кибитках. По другую сторону села разбивают привезенные с собой палатки из оленьих шкур русские купцы, и таким образом по обеим его сторонам образуются два торговых лагеря.
Особенно впечатляюще выглядят эти два лагеря вечером.
Там и сям поднимаются к синему небу, на котором мигают многочисленные звезды, столбы дыма из походных хижин. Далеко кругом блестят костры, освещая своим заревом бесчисленные кабитки купцов, а на горизонте развертывается, точно громадное знамя, северное сияние, блистая то красными, то зелеными, то лиловыми огнями.
Это зрелище для взора. До слуха же доносится неумолчный, смутный гул, образуемый всевозможными звуками, покрываемыми по временам дробным гудением. То трещат барабаны шаманов, созывающих чукчей на молитву.
Или иногда вдруг из общего неопределенного шума выделится звонкий вой сотен собак и долго звучит господствующей нотой в морозном воздухе.
Так проходит ночь, и наступает короткий день, во время которого между обоими лагерями ведутся оживленные сношения. Ярмарка обыкновенно продолжается несколько дней.
В этом году ярмарка была необыкновенно оживленной: мехов навезли много, и русские купцы и чукчи заключили обилие выгодных для обеих сторон сделок.
Недалеко от Островного, в стороне от дороги на Нижне-Колымск, стояла заброшенная деревянная сторожка, в которой прежде, вероятно, останавливались казачьи разъезды; по крайней мере, при сторожке находился навес вроде сарая, приспособленный для размещения лошадей.
В последний день ярмарки, накануне ее закрытия, в забытую сторожку приехали какие-то всадники.
Лошади и вооружение у многих было вроде казацкого, но тем не менее сами всадники были явно не казаками. Заняв дом, неизвестные приняли меры, чтобы их присутствие обращало на себя как можно меньше внимания.
В ночь перед официальным закрытием ярмарки из покинутой сторожки вышел какой-то человек, закутанный в теплую шубу, под которой он тщательно прятал ружье. В руках у него была длинная пика, взятая им, вероятно, с собой по забывчивости, потому что вслед за ним из двери караулки выбежал человек и окликнул его. После чего незнакомец вернул пику и уже без оружия пошел по узкой тропинке к лагерю чукчей.
Уже стемнело, и в лагере горели огни, но оживление и толкотня еще продолжались; торгующие спешили до закрытия ярмарки закончить запоздалые сделки.
На пришельца смотрели с удивлением, но так как каждый был занят своим делом, то скоро переставали обращать на него внимание.
А он, небрежно и как будто равнодушно оглядывая толпу, спокойно шел между кибитками чукчей. Поравнявшись с одной из них, стоящей несколько поодаль от других, он приподнял фартук из звериной шкуры, служившей дверью, и заглянул в нее. Увидев незнакомца, пожилой чукча с удивлением поднялся навстречу ему.
— Хочешь получить бешеной воды? — задал вопрос незнакомец.
— А где она? — спросил чукча.
— Ты плохо торговал на нынешней ярмарке, — продолжал, не отвечая на вопрос, пришелец. — Мехов с тобой было мало, а купец, которому ты продал свой товар, надул тебя. Ты можешь поправить свои дела. Я дам тебе много хороших вещей и много бешеной воды. Пойдем в сторожку, которая стоит налево от дороги в Нижне-Колымск; от тебя потребуется услуга, которая для тебя почти ничего не будет стоить.
Соблазненный перспективой получить бешеную воду, чукча последовал за незнакомцем той же дорогой, по которой тот только что пришел сам.
За бешеную воду, то есть за водку, чукчи готовы сделать все что угодно. Власти запретили спаивать во время ярмарки местных жителей, чем в прежние времена пользовались купцы, приобретая от пьяных дикарей дорогие меховые товары за бесценок. Выпив первый стаканчик водки, чукча неудержимо тянется ко второму и пьет до тех пор, покуда не свалится с ног.
Чукча вошел с незнакомцем в сторожку.
Беседа продолжалась довольно долго. По окончании ее гость выбрался наружу, выписывая вензеля, и насилу добрел до своей кибитки.
На другой день после молебна ярмарка закрылась, и флаг, все это время развевавшийся над этапным домом, был спущен. Русские купцы и чукчи начали разъезжаться.
Среди суеты и толкотни все давно позабыли о таинственном посещении лагеря неизвестным человеком.
В тот же день рано утром из уединенной избушки вышло двенадцать человек, вооруженных с ног до головы, во главе со вчерашним незнакомцем; они вывели из-под навеса лошадей и поскакали по направлению к нижнеколымской дороге. Но не выехали на нее, а взяли чуть в сторону. Проехав версты три параллельно ей, всадники нагнали нарту, запряженную великолепными собаками.
В нарте сидел вчерашний любитель бешеной воды.
Увидав своего знакомца, чукча сейчас же потребовал:
— Дай водки, барин! Ты обещал.
— Как! Уже!.. Скоро же ты захотел опять водки. Давно ли я давал тебе?
— Дай водки, а то не поеду дальше, хоть зарежь.
— На, на, подавись. Только показывай дорогу скорее и смотри, непременно доведи туда, куда я просил. За это ты каждый день будешь получать свою порцию.
Неизвестный достал из мешка за седлом бутылку и протянул ее чукче. Тот так и прилип к ней губами.
Удовлетворив свою жадность, он гикнул на собак и погнал свою нарту.
Всадники поскакали следом.
Предстоял трудный путь по тундре. Судя по направлению, целью этого пути была Анадырская губа.
На третий день всадники, по-прежнему следуя за чукчей, достигли реки Чаун, делая дорогой лишь самые необходимые остановки для краткого отдыха.
Переправившись на другой берег, они поскакали дальше, и на четвертый день, вечером, чукча осадил свою нарту, указывая на видневшийся невдалеке жалкий поселок:
— Вот!
В эту минуту, точно специально, чтобы осветить всадникам путь, на небе вдруг засияли две полосы света: одна — на западе, другая — на востоке; они вертикально перерезали небо и, поднимаясь все выше и выше, наконец, слились, образовав над горизонтом дугу более чем в девяносто градусов.
Вслед за этим над землей, точно прикрепленная к выси, распростерлась длинная пурпуровая завеса и заколебалась, словно чье-то невидимое дыхание привело ее в волнение.
Эта внезапная вспышка света со стороны магнитного полюса озарила всю землю. И предметы на ней выделились с необыкновенной отчетливостью, а звезды на небе, делаясь все бледнее и бледнее, постепенно исчезли, как бы потонув в кровавом зареве.
Все ярче и ярче разгорались на блестящей завесе многочисленные, переливчатые огни, точно блестки фейерверочных ракет.
Лучи расходились все шире и шире, все дальше и дальше, охватывая все небо…
Но ни всадники, ни их проводник не любовались великолепным зрелищем.
Это явление было им слишком хорошо знакомо и потому не представляло для них ни малейшего интереса.
В настоящее время они видели в нем только полезную сторону: при таком ярком освещении хорошо можно было разглядеть окрестность.
Они увидали перед собой массивную, неуклюжую хижину, занесенную снегом. Над крышей ее вился удушливый дым, от которого отвратительно пахло пригоревшим маслом.
Узкий занавес из оленьей кожи, служивший дверью, был слегка откинут и в проеме были видны двое, с любопытством смотревшие на ярко освещенную равнину.
Увидав скачущих всадников, они разом скрылись. Занавеска задернулась, и в хижине послышался яростный возглас:
— Опять варнаки!
Почему же наши путешественники очутились в таком ужасном положении? Почему они едут не с прежним комфортом по почтовой дороге, а скитаются по тундре, терпя всевозможные опасности и невзгоды?
Читатель помнит, как после катастрофы на льду Шандуги они послали на следующую станцию ямщика со своей подорожной и требованием помощи и лошадей, и как ямщик оказался предателем и навел на них шайку разбойников.
От разбойников они отделались, но подорожная пропала. Как могли они ехать без подорожной? Выправлять другую? Но ведь это было бы сопряжено с длиннейшими проволочками, а между тем французам хотелось двигаться вперед как можно скорее. Прелести путешествия по ледяной стране слишком уж давали себя чувствовать.
И вот они избрали тот рискованный путь, который уже известен нашим читателям.
Путешественники без подорожной принуждены были избегать городов и станций и ехать по тундре на собаках. Однако все трудности искупались той необыкновенной скоростью, с которой они продвигались к цели. Вскоре после известного случая с лосем, когда у собак появился неожиданный корм, путники миновали Полярный круг и переехали через реку Чаун. Страшная тундра осталась позади.
До мыса Восточного было всего пятьсот верст.
Всего пятьсот! Как это мало в сравнении с пройденным расстоянием, и как много, если судить по тому, что им еще предстояло испытать.
Новая катастрофа, еще более ужасная, нежели все предыдущие, надолго задержала путешественников на шестьдесят седьмой параллели под 176° восточной долготы.
Дело в том, что Лопатин, уже за два дня перед тем слег, недомогал и отказывался от еды. Теперь же он вдруг впал в лихорадочное состояние. С ним делался то жар, то озноб. Целый день он перемогался, пробуя бороться с болезнью, лечился чаем с ромом, но все усилия его были тщетны.
Озноб усилился. Больного охватила такая слабость, что он не мог сидеть в санях и должен был ехать лежа. У него по всем признакам открылась какая-то тяжелая болезнь.
К страшной головной боли присоединилась еще боль в боку. Друзья его перепугались не на шутку. Путешествие следовало прервать. Но вопрос: где же остановиться? Где сделать привал?
По счастью, вскоре на дороге показался довольно значительный поселок чукчей.
Якут-проводник, знакомый со всеми сибирскими обычаями, недолго думая, решился попросить убежища в первом же попавшем чуме.
Каковы бы ни были чукчи, но долг гостеприимства они чтут свято, как все дети природы. Никогда не откажут они в ночлеге путнику, и как ни бедны сами, всегда позаботятся о том, чтобы его согреть и накормить чем могут.
Заслышав лай собак и скрип полозьев по снегу, многие жители поселка поспешили из своих изб поглядеть, кто едет. При виде незнакомцев они не выказали ни малейшего испуга или неприязни, а лишь весьма понятное любопытство. Как только якут объяснил на их языке, в чем дело, чукчи сейчас же столпились вокруг саней и принялись наперебой объяснять якуту, что больного нужно перенести в хижину.
Якут ни минуты не промедлил воспользоваться радушным приглашением и, смело отдернув рукой кожаный занавес ближайшего жилища, вошел в него, сопровождаемый Жюльеном и Жаком, несшими своего товарища.
Свои чумы чукчи строят довольно остроумно; несмотря на то, что на постройку употребляется весьма простой материал, в них можно спасаться от самого сильного арктического холода.
Эти первобытные постройки имеют коническую форму и состоят обыкновенно из двух отделений — одно внутри другого. Стены их выводят из барочного леса, а стропила делают из китовых ребер.
Снаружи их вместо теса обшивают оленьими шкурами, которые, в свою очередь, обкладывают дерном. Внутри этой первой постройки возводится второе, внутреннее отделение, которое служит семейной спальней, а вместе и столовой и гостиной.
С первым отделением внутреннее не имеет почти никакого сообщения и отделяется от него стенами, состоящими из оленьих и других шкур. Температура, благодаря горящим постоянно нескольким светильникам с тюленьим жиром, поддерживается там настолько высокая, что обитатели хижины могут сидеть в ней, раздевшись хоть донага.
Для придания большей прочности внутренней постройке к месту соединения китовых ребер подвешивается на ремне большой камень, который и свисает с потолка посредине жилища, подобно люстре.
Пол устлан охапками соломы и сена, и тюленьими шкурами поверх них. Постели устроены из оленьих шкур, и на них очень мягко и тепло спать.
В общей сложности жилище чукчей для зимнего времени представляло бы верх совершенства, если бы не адская, невыносимая жара, не скученность обитателей и не ужасная вонь от всевозможных отбросов, валяющихся по углам… Чтобы дать читателю полное представление об ароматах, наполняющих чум, упомянем о неопрятной привычке его обитателя совершать внутри жилого помещения все естественные отправления.
Сделав странное усилие над собой, превозмогая отвращение к этой вони и грязи, Жак и Жюльен осторожно положили больного на меховую постель, гостеприимно приготовленную обитателями хижины во внутреннем отделении.
Но — нет худа без добра. Эта мудрость подтвердилась еще раз.
Банная температура хижины, так неприятно действовавшая на здоровье Жюльена и Жака, оказалась благотворной для больного Лопатина.
Охваченный теплотой, он впал в приятную истому; кашель, мучивший все время его воспаленную грудь, унялся, и больной крепко заснул.
Французы никак не ожидали такого скорого и счастливого результата и теперь получили твердую надежду на благоприятный исход болезни.
Отдохнув немного от тревог, они решили, что не выдержат долгого пребывания в такой невыносимой духоте и, изучив внутреннее устройство хижины, попросили у гостеприимных хозяев позволение расположиться в теплом коридоре, который находился между отделениями.
Чукчи сочли, что эта просьба исходит от чрезмерной скромности и деликатности приезжих, и охотно дали просимое разрешение.
Якут, успевший тем временем убрать сани и накормить собак, вошел в чум, устроил постели, зажег лампы и принес провизию.
Между тем обитатели хижины, подстрекаемые любопытством, понемногу начали выходить из средней комнаты и разглядывать приезжих с наивным и радушным интересом.
Мужчины, поужинав тюленьим мясом, прислонились к перегородке, покуривая свои трубочки; за ними набежали совершенно голые ребятишки. Женщины, как более стыдливые и пугливые, остались в спальне и только порою выглядывали из дверей, не переставая заниматься каким-нибудь домашним делом.
Разговор между французами и чукчами по необходимости ограничивался одними знаками, потому что якут не мог служить переводчиком по незнанию французского языка, а Лопатин по-прежнему спал глубоким сном тяжело больного человека.
Тем не менее обе стороны остались довольны знакомством и, когда пришло время ложиться спать, от души пожали друг другу руки на прощанье.
Утром больной проснулся весь в поту, точно после паровой бани, но состояние его заметно улучшилось. Боль утихла, лихорадка прошла, но оставалась еще большая слабость.
— Мне лучше, друзья мои, много лучше, — сказал Лопатин французам, — но все-таки я боюсь еще долго пролежать, а между тем вам нужно ехать дальше. Я не хочу быть вам помехой. Оставьте меня здесь и поезжайте одни.
— Ни за что! — воскликнули в один голос Жюльен и Жак. — Если вы так будете говорить, то обидите нас.
— Умоляю вас, не ждите, поезжайте.
— Да что вы в самом деле? Или вы уж так долго думаете хворать?
— Во всяком случае, недели полторы, не меньше.
— Вот что я вам скажу, — решительным тоном произнес Жюльен, — хотя бы вы пролежали до лета, хотя бы нам из-за вас пришлось дожидаться следующей зимы, мы вас не оставим в таком положении. Это наше последнее слово. Ведь так, Жак?
— Конечно, так. Вы забываете, monsieur Лопатин, что вы нам дали слово ехать с нами в Америку.
— Да, но теперь… такой исключительный случай…
— Вы, значит, хотите изменить своему слову?
— Вовсе нет; но я не хочу обременять вас.
— Стыдитесь! После всего, что мы с вами вместе вынесли, после стольких опасностей и трудностей, которые вы с нами братски разделяли, вы вдруг решаетесь говорить подобные вещи!.. Да, наконец, с чем вы останетесь? Ваши товары потонули, вы и так понесли убытки.
— Но у меня еще несколько тысяч рублей… они со мной в бумажнике… Да и, наконец, на родине, дома, у меня остались средства.
— Пусть так, и все-таки бросить вас теперь было бы подло. Если вы и после выздоровления будете стоять на своем, тогда видно будет, а до тех пор предупреждаем: вы будете только даром тратить слова.
С тех пор подобный разговор уж больше не возобновлялся. Между тем выздоровление больного шло быстрыми темпами, и друзья уже поговаривали о продолжении путешествия.
Нижнеколымская ярмарка совпала как раз с болезнью Лопатина. Между прибывшими на ярмарку чукчами шел часто разговор о том, что в таком-то поселке остановились неизвестные люди, приехавшие на нартах, запряженных собаками.
Разбойники-варнаки, от которых так успешно защитили себя путешественники в покинутой юрте, проведали об этом. Шайка их, уменьшившаяся было после столкновения, снова пополнилась новыми негодяями; у них даже явился новый атаман из старых, опытных, прожженных беглецов с каторги. Этот атаман и был тот неизвестный, которого мы видели на ярмарке таинственно беседующим с чукчей.
Дело в том, что шайка решила повторить свое грабительское нападение; но для этого нужно было отыскать след путешественников, что можно было сделать лишь при посредстве кого-нибудь из местных жителей.
Подыскать проводника взялся сам атаман, и как мы уже видели, весьма удачно.
Но мыслимо ли напасть на путешественников в самом селении? Ведь нельзя же было надеяться, что чукчи позволят ограбить своих гостей и не окажут сопротивления разбойникам?
Как бы то ни было, а преступная шайка, разглядев поселок при свете северного сияния, пустилась прямо к хижине, в которой видели европейцев.
Очевидно, предводитель шайки знал, что делал, и у него был четкий план, сообразный со сложившимися обстоятельствами…
Глава XIV
правитьПредводитель шайки задумал ни более ни менее как инсценировать приезд взвода казаков.
Конечно, у человека сведущего этот грубый маскарад вызвал бы только смех, но чукчи наивны как дети и обмануть их вовсе не трудно.
Вот почему негодяи и ворвались так нахально в поселок. Они знали, что инородцы никогда не посмеют оказать сопротивления отряду войск Белого Царя.
Но для этого, разумеется, необходимо сделать вид, что путешественники подвергаются аресту по закону — приходилось, таким образом, воздерживаться от самоуправства, прикрываясь маской законности. Расправиться с путниками по-разбойничьи злодеи предполагали впоследствии.
Повторяем, обман был грубый, рассчитанный только на чукчей.
Шайка примчалась в деревню как раз тогда, когда Лопатин был уже практически здоров, и наши друзья собирались через пару дней двинуться в дальнейший путь, распростившись с гостеприимными чукчами и поблагодарив их за радушие.
На Жюльена и Жака это новое нападение подействовало как электрический заряд. Они с обычной французской пылкостью, в первый момент решили обороняться с оружием в руках.
Но это было невозможно. Оружие, снаряды — все было уже уложено в сани, приготовленные в путь и стоявшие под навесом в нескольких саженях от чума.
У Жака и Жюльена при себе были только карманные револьверы, превосходные для стрельбы на близком расстоянии, но малоэффективные для защиты от разбойников, вооруженных ружьями.
В деревне поднялось невообразимое смятение. Лаяли собаки. Плакали ребятишки, женщины выли.
Пользуясь светом северного сияния, всадники сориентировались и высмотрели сараи, в которых чукчи обыкновенно хранят нарты, прячут упряжных собак и оленей. Негодяи знали, что чукчи ни за что не впустят их к себе ночью в чумы и, как люди благоразумные, избегая бесполезного кровопролития, решили дожидаться утра в одном из сараев, наблюдая за хижиной, в которой укрылись путники.
Три друга между тем метались в бешенстве, не зная, что предпринять. Из поселка выехать им не было никакой возможности. Стоило им показаться из хижины, как они были бы схвачены разбойниками. Всю ночь они не смыкали глаз, придумывая планы, один другого несообразнее, один другого несбыточнее.
Один якут хранил невозмутимое бесстрастие, пребывая в глубокой задумчивости.
Хитрого якута трудно провести. Он ни минуты не сомневался в том, что ворвавшиеся всадники никакие не казаки, а простые грабители, и раздумывал, как об этом дать знать жителям поселка.
Если это удастся, негодяям непоздоровится. Чукчи довольно миролюбивый народ, но в обиду всякому тоже не дадутся. Когда-то и они умели постоять за себя и далеко не без сопротивления подчинились русскому царю.
Первая встреча с русскими, о которой упоминает история, произошла у них в 1701 году. Чукчи были разбиты в стычке, и говорят, что многие из них, не желая пережить поражения, убили друг друга, чтобы не попасть в плен.
Но уже вторая экспедиция русских в 1711 году окончилась неудачей, а равным образом и поход полковника Шестакова в 1730 году. В следующем году полковник предпринял новую экспедицию для усмирения чукчей, но погиб в тундре со всем своим отрядом.
В 1732 году капитану Павловскому удалось наконец пройти с сильным отрядом войск через всю землю чукчей до Анадырской губы. Лишь после этого, и то нескоро, чукчи наконец покорились.
В Западной Европе существует легенда об их неукротимости и свирепости, и на географических картах конца прошлого столетия и даже начала нынешнего еще ставилась лаконичная, но многозначительная надпись возле полуострова, занятого поселениями чукчей: «Tjuktry, natioferocissima el bellicosa, Russorum inimica, qui capti, se invicem interficiunt»[8].
В настоящее время чукчи совершенно покорны России и исправно платят пушниной установленную подать.
Но из этого не следует, что они были способны выдать своих друзей на истребление разбойникам, нарядившимся казаками, да и то не особенно искусно.
Но как сообщить им об этом теперь, ночью?
Якут решил основательно разведать положение дел.
Осторожно выбрался он на улицу, стараясь как можно тише без скрипа ступать по снегу.
Тут ему пришло в голову посмотреть, действительно ли сани путешественников находятся во власти разбойников и не удастся ли как-нибудь достать оттуда оружие.
Он прокрался в сарай и начал в темноте ощупывать все предметы, попадавшиеся под руку.
Вот он дотронулся до чего-то волосатого… Сначала он подумал, что это мех, но вслед за тем послышалось сердитое ворчание. Якут запутался рукою в густой бороде одного из разбойников.
Разбуженный негодяй проснулся и вцепился в якута обеими руками.
Тот и не подумал вырываться и сказал на ухо разбойнику:
— Слушай, я нашел здесь целый бочонок водки.
— Ой ли! — радостно воскликнул разбойник, принимая хитрого якута за одного из своих. — Да ты кто же? В темноте не видать, а по голосу словно Сидоров… Это ты, Сидоров?
— Да, — отвечал якут, внутренне радуясь неожиданной удаче.
— Где же бочонок?
— Здесь… в сарае… на нарте…
Якут в темноте отыскал багажную нарту и, разобрав часть поклажи, добрался до объемистого бочонка с крепчайшим ромом.
— Ступай сюда, — сказал он разбойнику.
Тот подошел и, ощупав бочонок, сразу оценил по достоинству его емкость. Затем проворно отыскал втулку, отогнул гвоздь и жадно припал устами к отверстию.
Долго длилось это страстное объятие. Наконец негодяй оторвался от бочки, прищелкнув языком, и сказал:
— Славная водка! Спасибо, Сидоров. Пей теперь ты.
Якут сделал вид, что тоже тянет из втулки. Будто бы напившись, он приподнялся и сказал:
— Надо бы и других угостить, как думаешь?
— Конечно, надо.
С этими словами негодяй встал и разбудил двух товарищей, которые тоже находились в этом сарае с заданием бодрствовать в карауле. Но дисциплина в разбойничьих бандах почти никогда не бывает крепка. Караульные преспокойно спали.
Приглашенные также приложились к волшебной бочке. Придя от рома в дружелюбное настроение, они придумали позвать всех остальных товарищей, разместившихся по другим сараям, и поделиться с ними неожиданным лакомством.
Не прошло и четверти часа, как к гостеприимному сараю отовсюду заскользили тени. Около бочонка собралась вся шайка за исключением атамана. Его, конечно, не приглашали. Только узнай он, чем занимается его команда, он бы ей задал…
Атаман ничего не слыхал. Утомленный бешеною ездою по тундре, он крепко спал, завернувшись в меховую шубу, в сарае рядом.
Пьяницы не удовлетворились одной порцией: каждый из них приложился к бочке по нескольку раз. Ром исчез весь до капельки.
Такое обильное возлияние не прошло, конечно, без последствий. Разбойники так наугощались, что один за другим свалились на пол сарая без чувств.
Разговоры стихли. Их сменил громогласный храп двенадцати здоровенных мужиков. Точно дюжина контрабасов загудела разом…
Якут, терпеливо дождавшись неизбежного финала, поспешил вернуться в чум, где спали два его соплеменника, бывшие тоже проводниками при путешественниках; разбудив их, он велел запрячь в каждую нарту по три оленя, а собак оставить и подъехать с санями к задней стене чума, в котором остановились европейцы.
Он полагал, что опьянение, в которое впали разбойники, и крепкий сон усталого атамана позволят ему блистательно выполнить задуманное предприятие.
Он вернулся в чум, где три друга дожидались его с нетерпением.
Был первый час ночи.
— Готов ли ты, барин? — обратился якут к Лопатину.
— К чему?
— Ехать готов ли, спрашиваю?
— Когда?
— Сейчас.
— А как же сани?
— Запряжены сани.
— А… эти… как их?..
Якут тихо и загадочно усмехнулся.
— Умерли, — сказал он.
— Как умерли? Неужели ты их зарезал? Что ты наделал, несчастный!
— Нет, барин, я их не резал. Их водка зарезала. Завтра они воскреснут здоровехонькие, только башки у них малость потрещат… Едем, — докончил он круто, отдергивая кожаный фартук, заменявший дверь.
Якуты-помощники тем временем не дремали. Возле чума стояли три запряженные оленями нарты.
Молодые люди собрались садиться, как вдруг Лопатин с удивлением воскликнул:
— А где же мои сани?
Якут не успел ответить: в ночной тишине раздался яростный крик:
— Стой!.. Стой!.. Лови их!.. Держи!..
Якут прыгнул в первую попавшуюся нарту. Жак, Жюльен и Лопатин последовали его примеру, и трое саней быстро помчались, скрипя полозьями по мерзлому снегу.
Блеснул в темноте красноватый огонек, грянул выстрел, и над головами путников прожужжала пуля.
Атаман, как всякий бывалый авантюрист, имел привычку часто просыпаться. И на сей раз, желая посмотреть, что поделывает его шайка, он встал и пошел обходить сараи.
Каково же было его изумление и ярость, когда он увидал, что нет ни одного человека на своем посту! Более того, войдя в сарай, где происходила попойка, и наткнувшись на бесчувственные тела метвецки пьяных разбойников, он просто света не взвидел от ярости. Выхватив шашку, он принялся плашмя колотить ею храпевших пьянчуг и топтать их ногами. Разумеется, никто от этого не проснулся.
Тут у атамана мелькнуло подозрение: не скрыта ли в случившемся какая-то каверза.
— Их напоили!.. — воскликнул он. — Это дело проклятых путешественников!.. Больше некому!..
В этот момент при свете луны он разглядел выходящих из чума людей и запряженные нарты. Бросившись вперед, он узнал путешественников и выстрелил, но, к счастью, промахнулся.
Услыхав выстрел, из чумов выбежало несколько напуганных, заспанных чукчей.
«Попался! — смекнул атаман. — Чего доброго, и эти еще на меня набросятся. Надо к ним хорошенько подъехать»…
Он задумался на минуту и затем крикнул, обращаясь к чукчам:
— Слушайте, что я вам скажу. У вас сейчас были злодеи… Мы казаки и посланы их ловить. Они удрали от нас. Помогите мне. Я вам дам за это много, много водки… и денег… Слышите? Только помогите их изловить, а уж я награжу вас так, что останетесь довольны.
Чукчи внимательнее вгляделись в незнакомца. Видят: по одежде как будто и вправду казак. Да и слова: награда… водка… деньги… ласкали слух. Толпа заволновалась, и по ней пробежал одобрительный ропот.
— А сколько дашь?..
Оставалось только поторговаться. Сделку живо заключили, к великой радости атамана.
Чукчи народ тяжелый на подъем, ленивый, флегматичный. Но раз решившись на что-нибудь, они напролом идут к цели и ничто их не может остановить — ни холод, ни голод, ни даль.
— Что же велишь делать?
Атаман спешил ковать железо, пока горячо. Он велел немедленно приготовить шесть нарт, запряженных каждая тройкой оленей, и подать их к сараю, где неподвижными тушами, лежали пьяные разбойники.
Атаман сделал знак. Чукчи подняли пьяных, завернули в меха, чтобы не перемерзли дорогой, и по двое, точно бревна, взвалили их на нарты.
— Добро, — похвалил атаман. — Молодцы!.. Злодеи опередили нас не больше как часа на два. Через сутки мы непременно их нагоним. Придется, конечно, драться с ними, но это ничего: пьяницы мои к тому времени проснутся… Ну, ребятушки, трогай!..
Сани помчались.
Нарты наших путешественников уже три часа неслись с быстротою метеора.
Все это время олени не выказывали ни малейшей усталости, но вдруг, по прошествии этих трех часов, остановились сами собою без какого-либо знака проводников.
Лопатин отнесся к этой остановке как к явлению нормальному, но французы бесконечно удивились.
— Как? — воскликнул Жюльен. — Уже остановка? Скоро же.
— Ничего не поделаешь, — отвечал Лопатин. — Олени могут несколько дней подряд бежать полным ходом, но с условием, чтобы через каждые три часа делать остановку. Во время этой стоянки они раскапывают снег и щиплют мох, а через час, отдохнув и насытившись, готовы снова бежать с прежнею быстротою.
— А нельзя ли как-нибудь сделать, чтобы эти остановки повторялись пореже?
— Никак нельзя. Оленя скорее можно убить, нежели заставить идти без остановки долее трех, часов. Но вы не тревожьтесь. Олени сильнее собак и из двадцати четырех часов в сутки могут пробыть в езде восемнадцать. Вы сами устанете ехать раньше, чем они вас везти.
— А скажите, пожалуйста, где мы теперь находимся? Благодаря удачной выдумке якута, мы свободны, по крайней мере относительно. За какое же время думаете вы добраться до Берингова пролива?
— Если мы с якутом не ошибаемся, то отсюда до мыса Восточного с небольшим пятьсот верст.
— Ай-ай-ай!.. Да это безбожно далеко.
— Зато олени бегают очень быстро. Исчисляя среднюю скорость их бега в 15 верст в час, можно смело сказать, что с остановками весь путь займет около 45 часов.
— Еще два дня и две ночи скакать по равнине, имея на хвосте шайку разбойников, от которой не у кого искать защиты!.. Вдумайтесь: ведь это ужасно.
— Насчет разбойников нет особенной нужды беспокоиться. Мы во всяком случае опередили их на несколько часов; гнаться за нами они могут только на оленях, следовательно, и у них те же условия езды, как у нас.
— Не можем ли мы ехать еще скорее?
— Можем, но тогда мы, наверняка, загоним животных.
— Кстати, где же наши припасы и оружие? Я теперь вспоминаю, как вы воскликнули, когда мы садились: «Это не мои сани!»
— Вот об этом-то я и хотел вас предупредить. По всей вероятности, те два проводника не поняли якута и запрягли оленей в чужие нарты. А может быть, и просто ошиблись в темноте.
— А наши вещи?
— Остались в поселке. Якут сейчас проверил багаж. Дело скверное: нет ничего — ни сахару, ни консервов, ни водки, ни рому, ни сухарей.
— Так, значит, нам скоро грозит голодная смерть?
— Ну, до этого еще далеко. В санях, в которых я еду, оказалось пуда три мороженого тюленьего мяса и несколько мешков с какими-то квашеными листьями, вроде кислой капусты.
— Да, с этим можно спастись от голодной смерти, хотя мороженый сырой тюлень… едва ли это вкусно.
— Винтовки, разумеется, остались там…
— Увы! И у нас только револьверы!
— Однако едемте, друзья мои. Олени поели, отдохнули, и нечего терять время. Как проголодаемся, так и испробуем, каков на вкус сырой тюлень…
И опять езда во весь олений дух по гладкой, ровной снежной скатерти. Отдохнувшие, сытые «олешки» весело подскакивают на бегу, погоняемые покрикиванием якутов, которые адресуют им разные ласкательные слова на грубом, диком наречии.
Несмотря на эту скорость, часы для путешественников тянутся убийственно медленно. Становится еще тоскливее от того, что Жюльен, Жак и Лопатин сидят каждый в отдельных санях в обществе своего проводника. Лопатин еще может беседовать с якутом, но французы обречены на молчание. Не с кем отвести душу, не с кем поделиться мыслью или чувством… Надоела езда — думается: ах, скоро ли остановка! А на остановке хочется поскорее снова двинуться в путь, чтобы уйти от погони…
Глава XV
правитьТак прошло двадцать шесть часов.
Скорость езды на оленях не только не уменьшалась, а, напротив, даже как будто увеличивалась.
Мы не намерены утомлять читателя однообразными рассказами о бедствиях, какие приходилось терпеть трем путешественникам во все остальное время их пути по Сибири. Упомянем только об ужасном холоде, от которого путники временами впадали в опасное оцепенение и, чтобы стряхнуть его, выходили из саней и шли часть пути пешком; да еще о несносных страданиях европейского желудка, отказывавшегося переваривать куски мороженого тюленя, которые, по живописному выражению Жака, «загромождали желудок, как ледяные глыбы».
Но что же делать? Приходилось есть эту мерзость, чтобы не умереть с голоду. Недаром существует пословица: «Нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет».
Беглецы находились недалеко от Колючинской бухты, немного ниже того места, где ее пересекает Полярный круг.
К несчастью, за несколько часов до этого опустился густой туман, и якут никак не мог разглядеть вех, которые ставятся чукчами для обозначения верст. Поэтому определить точнее место своего нахождения путники не могли.
Приходилось строить свои предложения на показаниях компаса и соображениях якута.
По временам во мгле гулко разносился какой-то грохот, похожий на пушечные выстрелы.
Полузамерзший голодный Жюльен все еще находил в себе силы и желание шутить.
— Эй, Жак! — кричал он другу со своей нарты, — под нами море. Мы едем по льду: слышишь, трещит. Позволь мне еще раз послать тебя к черту за твою боязнь морской болезни: ведь если бы мы сели первого октября на пароход, то уж давно были бы в гасиенде Жаккари-Мирим, качались бы в саду в гамаках и обмахивались веерами.
— Нет! Я с тобой не согласен! Все, что угодно, только не морская болезнь! — возразил Жак глухо из-под обледеневших бороды и усов.
Жюльен хотел ответить новой шуткой, как вдруг Лопатин, по-прежнему ехавший в передних санях, громко вскрикнул от удивления.
Завеса мглы разорвалась, и в ста метрах впереди показался изящный профиль превосходного трехмачтового корабля, черный абрис которого отчетливо выделялся на фоне белого снега.
— Корабль!.. Друзья!.. Корабль!..
Французы, не помня себя от радости, закричали во все горло, точно сумасшедшие:
— Корабль!.. Мы спасены!..
Олени замерли у кормы корабля, стоявшего неподвижно во льду, и читатель легко поймет чувства наших путешественников, которые прочли на борту надпись золотыми буквами: «Вега».
То был действительно знаменитый пароход «Вега» известного профессора Норденшильда.
Почтенное имя шведского профессора знакомо всему читающему миру. Всякий знает, что доктору Норденшильду первому удалось совершить то, над чем три с половиной века безуспешно бились голландцы и англичане.
Известно, что в конце семидесятых годов он предпринял на пароходе «Вега» экспедицию с целью объехать берега Ледовитого океана вдоль Сибири, переплыть Берингов пролив и этим совершенно новым путем проехать в Японию или Китай.
Ученый исследователь был убежден, что вдоль северных берегов Сибири и во всяком случае до мыса Таймыр океан летом свободен ото льда, этому должен способствовать, по его мнению, приток теплой воды из великих сибирских рек — Оби, Енисея и Иртыша, — а также встречное течение под воздействием ветров, дующих в этих местах осенью и относящих лед к северу.
Гипотеза Норденшильда отчасти уже давно подтверждалась некоторыми русскими исследователями. Еще в 1843 году путешественник Миддендорф с высоты холма на берегу Таймырского залива видел на необозримом пространстве море, свободное ото льда.
А за девяносто лет перед этим лейтенант Прончищев, отправившись из устья Лены, нашел возможность доплыть до Олонецкого залива.
2 сентября 1736 года экспедиция капитана Лаптева достигла мыса Фаддеева, не встретив нигде льда.
Относительно той части океана, которая расположена между дельтой Лены и Беринговым проливом, показания бывалых людей еще определеннее. Смелые русские китобои еще в семнадцатом веке проплывали по этим местам, и, между прочим, казак Дежнев совершил в 1648 году переезд морем от Колымы до Анадырской губы.
В 1735 году лейтенант Лассиниус, отправившийся из устья Лены в Берингов пролив, был в самом начале пути остановлен льдом. Во время зимовки он и его пятьдесят два матроса умерли от скорбута[10]. В 1739 году Лаптеву посчастливилось доплыть до Индигирки и перезимовать у ее устья, а в 1740 году добраться до мыса Баранова.
Безуспешность большинства предприятий объяснялась по большей части неудовлетворительной конструкцией кораблей.
В списке смелых мореплавателей, пускавшихся в Ледовитый океан, мы встречаем также имя капитана Кука, который в 1790 году добрался до 180° восточной долготы по гринвичскому меридиану.
Наконец в 1855 году американский капитан Роджер проник до 176° восточной долготы по гринвичскому меридиану, а в 1856 году английский китобой Лонг прошел еще дальше своих предшественников, достигнув Чаунской губы.
Экспедиция Норденшильда финансировалась щедрыми меценатами: треть расходов принял на себя шведский король, выделив суммы из своих собственных средств, а остальные две трети были субсидированы господином Сибиряковым и господином Диксоном, готенбургским купцом, снарядившим уже на свой счет шесть экспедиций к Северному полюсу.
В плавание отправились четыре судна под общим начальством Норденшильда, который сам находился на головном корабле «Вега».
Этот корабль был специально построен для полярных экспедиций. Водоизмещением в триста пятьдесят тонн, с машиной в шестьдесят лошадиных сил, имея три мачты, он делал девять узлов под парусами и около шести-семи под парами.
Командовал пароходом капитан Поландер, весьма опытный мореплаватель-полярник.
Экипаж состоял из девятнадцати отборных матросов, попавших на корабль из шведского военного флота, и трех «fangstmänn», специальность которых заключается собственно в ловле китов.
Тремя другими кораблями были «Лена», «Экспресс» и «Фразер». Пароход «Лена», под командой капитана Иогансона, должен был прокладывать путь для «Веги» до устья Лены и затем подняться по этой реке вверх до Якутска. «Фразер» и «Экспресс», нагруженные товарами для Сибири, рассчитывали подняться по Енисею и затем вернуться в Европу.
Роль исследователя полярных морей возлагалась только на одну «Вегу».
Флотилия отправилась из порта Тромзе, через неделю прошла мимо Новой Земли, затем проплыла Югорский залив, обогнула с юга остров Вайгач, благополучно прошла Карским морем и вступила в порт Диксон на маленьком острове близ устья Енисея.
Тут «Экспресс» и «Фразер» отделились от «Веги», и она продолжала путь с одной «Леной».
Счастливо обогнув мыс Челюскин, пароходы отсалютовали ему пушечными выстрелами. Через неделю они были уже против устья реки Лены, и пароход «Лена» покинул Норденшильда, чтобы идти по своему назначению.
«Вега» осталась одна.
Достигнув устья Индигирки (это пришлось на первые числа сентября), «Вега» повернула на юго-восток и через некоторое время подошла к берегу на такое близкое расстояние, что с парохода бросили якорь на большую льдину. Тут в первый раз чукчи увидели корабль.
В конце сентября «Вега» достигла восточной оконечности Колючинской губы, и тут пароход сковало льдом, случилось это на 67°7' северной широты и 173°30' восточной долготы по гринвичскому меридиану. Произошло это как раз тогда, когда профессор Норденшильд был почти у цели.
Пришлось зазимовать в ожидании оттепели, которая наступала лишь поздним летом, в середине июля…
Понятна была радость французов, когда они встретили пароход, участью которого интересовались в Европе решительно все образованные люди.
Встреча была удивительная, необыкновенная, непостижимая.
— «Вега»!.. — вскричал Жюльен. — Да ведь это для нас спасение!
— «Вега» !.. — поддакнул Жак. — Это оазис из дерева и железа!.. Конец тюленьему мясу!.. Конец полярной капусте!.. Конец разбойничьей погоне!..
— Не очень радуйтесь, друзья мои, — охладил их восторги Лопатин. — В гостеприимстве профессора Норденшильда нет причин сомневаться: чем человек интеллигентнее, тем он отзывчивее на несчастье ближнего, об этом спору нет. Но вот в чем загвоздка: имеем ли мы право злоупотреблять гостеприимством человека, который и сам терпит бедствие? Ведь мы явились к нему на затертый льдом корабль как лишние рты. С другой стороны — до каких пор придется нам оставаться на корабле? Ждать отлива? Но это едва ли может входить в намерение господина Арно… Вообще, я советую быть как можно осмотрительнее.
— Да, это правда. Нужно постараться причинить как можно меньше хлопот профессору. Возьмем у него только немного съестных припасов, чтобы нам было с чем добраться до берегов Америки — и в путь. Теперь уже недалеко, и мы наверняка уйдем от разбойников.
С корабля уже давно заметили нарты путешественников, но не обратили на них внимания, принимая, вероятно, их за туземцев. Каково же было изумление экипажа, когда Жюльен заговорил по-французски, а Лопатин по-немецки.
Путешественники торопливо взошли на борт, где их встретили с самым искренним, самым теплым радушием.
Жюльен отрекомендовался сам и представил своих товарищей, а Норденшильд в свою очередь представил гостям весь свой штаб, состоявший из выдающихся ученых и путешественников.
Затем приезжих угостили сытным завтраком, который они не съели, а в полном смысле слова поглотили. О своих делах путешественники говорили мало, о погоне же совсем не упомянули, из боязни, что Норденшильд в тревоге за них станет удерживать их у себя на корабле.
— Теперь, господа, я велю приготовить вам каюты, — сказал Норденшильд, когда гости позавтракали. — Можете пробыть у меня сколько угодно; я буду очень рад видеть вас у себя — и чем дольше, тем лучше.
— Мы очень благодарны вам, господин профессор, — отвечал Жюльен, — но только позвольте нам отклонить ваше любезное предложение. Нам пора ехать.
— Как? Уже? — с удивлением возразил профессор. — Куда же вы так спешите? Нет, как хотите, но я вас так скоро не отпущу… И что это за причина?
— Причины мы не можем вам объяснить. Это секрет. Считайте, что мы держим пари на английский лад… и что для нас все решает скорость… Нам, право, очень жаль, но уж вы извините. Я попрошу у вас только две вещи: не можете ли вы назвать нам координаты места, где мы находимся, и ссудить хотя бы немного провизии…
— С удовольствием, господа, с удовольствием. Очень жаль, что вы требуете так мало. Я для вас и на большее готов… Вот вам карта здешней страны; из нее вы сами узнаете все, что вас интересует.
Жюльен с видом знатока занялся картой и вдруг с удивлением откинул голову.
— Как так? Неужели мы на 67°7' северной широты? Но ведь это значит, что мы ужасно далеко завернули на север, больше чем на три градуса к северу от мыса Принца Валлийского!
— Совершенно верно, — заметил Норденшильд, — если вы ехали к мысу Восточному, то заблудились и взяли гораздо левее.
— Не понимаю, как это могло случиться. Мы все время справлялись с компасом. Разве только магнитная стрелка дала отклонение?..
— Очень может быть. Вы, вероятно, знаете, что во время северного сияния магнитная стрелка всегда испытывает колебания… Должно быть, это самое и случилось с вашим компасом.
Жюльен вытащил свой компас и сверил его с прибором Норденшильда.
Увы! — профессор был прав. Компас Жюльена оказался испорчен. Причина этого была теперь ясна, и путешественникам оставалось лишь принять меры против дальнейших отклонений стрелки, которые могли повлечь за собой весьма печальные последствия.
Для Жюльена начертили новую схему пути, дали ему другой компас, и француз встал, чтобы проститься с профессором.
Норденшильд не стал удерживать гостей, видя, что они так торопятся.
— Очень жаль, — сказал он, пожимая им руки, — очень жаль, что мне так мало пришлось для вас сделать. В сани ваши я велел положить провизии, ружей и зарядов. По крайней мере, вы теперь хоть несколько обеспечены… Но все-таки очень, очень жаль… Еще одно слово: нет ли каких-нибудь новостей из Европы?
— Мы сами уже давно оттуда, — отвечал за всех Лопатин, все это время молчавший. — Особенно свежих новостей у нас нет, разве только та, что пароход «Лена» благополучно прибыл в Якутск, исполнив ваше предписание.
— О, разве это не новость? Уверяю вас, что лучшего известия для меня вы не могли привезти. Я теперь вдвойне рад случаю, который свел меня с вами. До свиданья, господа, не говорю: прощайте. Желаю вам самого благополучного пути.
— До свиданья, господин профессор. Поверьте, что мы никогда не забудем того, что вы для нас сделали. Вы нас от многого спасли.
Путники сошли с корабля, подкрепленные физически и ободренные нравственно, сели на свои нарты и помчались дальше. Вскоре снасти гостеприимного корабля исчезли у них из вида.
Новый путь, начертанный Норденшильдом, шел не как прежде, вдоль всего материка до крайней оконечности мыса, а отклонился немного к югу, пересекал нижний угол основания мыса Восточного, проходил наискось через самый большой остров в группе Диомедовых островов, находящихся как раз посередине Берингова пролива, и прямо упирался в мыс Принца Валлийского.
Дорога, таким образом, сокращалась на тридцать верст из общего числа двухсот двадцати пяти. Время, потерянное на корабле, почти восполнялось благодаря рациональному маршруту.
Но, может быть, и разбойники тоже догадались сократить дорогу?
Вот в чем была опасность.
Проводники гнали оленей во весь опор. Стоило видеть, как быстроногие животные мчались по гладкому, твердому снегу.
Делая по шестнадцати верст в час, не жалея себя, олени как будто сами сознавали, что от их быстроты зависит участь преследуемых беглецов.
Так прошло полсуток. Три друга заметили, что уровень местности, по которой они проезжали, слегка понизился, и заключили, что материк злосчастного полуострова уже остался позади.
Нарты с тихим скрипом заскользили по льду Берингова пролива. Громкое, радостное «ура» путешественников далеко разнеслось в недвижном морозном воздухе.
Жак Арно уже начал в душе торжествовать победу над морем, которое ему удалось пересечь без морской болезни… как вдруг якут, обернувшись, в бешенстве крикнул:
— Опять варнаки!..
В ту же минуту, как нарочно, остановились и олени, выбившиеся из сил. Повернув к проводникам свои грациозные головы, они требовали пищу, которой, разумеется, не было подо льдом.
Якуты стали доставать из нарт благоразумно припрятанный запас мха, а европейцы, сидя в санях, с тревогой следили за длинным цугом саней, черной линией двигавшихся по белому снегу верстах в двух позади остановившихся путешественников.
— Негодяи! — проворчал Жюльен. — Неужели они осмелятся преследовать нас даже на американской территории?
— Конечно, осмелятся, — ответил Лопатин. — Неужели вы думаете, что они станут разбирать? Да к тому же мы еще не на американском берегу.
— Скажи, пожалуйста, — обратился к Жюльену Жак, — вот эта группа скал в двух километрах отсюда, — ведь это, кажется, и есть Диомедовы острова?
— Да.
— Они кому принадлежат? Америке?
— Не знаю, право. Да и не все ли равно? Monsieur Лопатин совершенно верно сказал, что бандиты разбирать не станут.
— Ну-ка, дружище, — спрашивал тем временем Лопатин якута, — посмотри, что там такое у них делается?
— Они тоже остановились покормить своих оленей, как и мы, — отвечал якут, без бинокля видевший совершенно ясно все, что происходило у разбойников.
— Но все-таки, друзья мои, — сказал Лопатин, — передав французам слова проводника, — все-таки у нас нет никакого основания надеяться опередить разбойников. Поэтому я не вижу другого средства, кроме открытого боя.
— Ну что же, бой так бой, — отвечал Жюльен. — Попытаем счастья.
— Надо бы как можно скорее добраться до утесов: они могут служить прикрытием.
— А пойдут ли олени-то?
— Надо попробовать.
— Господин, они уж поехали, — перебил разговаривающих якут, все время не спускавший с разбойников глаз.
Один из оленей при первых санях ни за что не хотел вставать. Пришлось обрезать постромки. Два других лениво, неохотно встали на ноги и еле-еле затрусили, постоянно оглядываясь на оставшийся на месте привала недоеденный мох.
Нарты разбойников заметно сокращали расстояние.
— Черт возьми! — вскричал Жюльен. — Ведь этак мы никогда не доедем до утесов. Лучше приготовим-ка оружие. Надо достать патроны.
— Патроны!.. — отвечал, бледнея, Жак. — Боже ты мой милостивый! Да ведь они упакованы в ящиках с медной обшивкой, и крышка завинчена… Нужно сначала отвинтить ее.
— Ну вот еще отвинчивать! Просто разбить один из ящиков топором.
— Но ведь если будем колотить по ящику, то произойдет взрыв.
В это время еще один олень лег на землю и жалобно мычал под ударами погонщика.
В двухстах шагах позади остановились и вторые сани. Олени третьих саней, увлеченные примером, тоже легли на снег.
До островов было сажень триста. Единственное, что оставалось путешественникам, это бежать туда бегом.
По счастью, и у разбойников тоже дело не обходилось без приключений. Их загнанные, с разбитыми ногами олени тоже падали то и дело на землю.
Пришлось и бандитам сойти с саней и устремиться к утесам, торчавшим на льду.
Впереди всех бежал озлобленный неудачами, свирепый атаман шайки. Чтобы облегчить бег, он скинул с себя шубу и остался в одном своем фантастическом, Бог весть откуда добытом, вернее же всего — украденном мундире.
Он достиг саней, покинутых путешественниками, успевшими наконец взобраться на крутую скалу и приготовившимися к защите.
— Недостает только, чтобы он завладел нашими же санями! — вскричал с досадой Жюльен. — Черт возьми! Да ведь так оно и есть!
— И олени слушаются, пошли.
— Ах, черт возьми!
— Ничего не поделаешь!..
— Monsieur Лопатин, велите, пожалуйста, якуту дать мне свой топор. Я хочу непременно разбить ящик, хотя бы мне самому пришлось взлететь на воздух. Смерть как руки чешутся у меня выстрелить в этого негодяя из своей винтовки.
— Не могу ли я вам чем-нибудь помочь? — раздался вдруг сзади путешественников чей-то спокойный голос, произносивший французские слова с тягучим нижненормандским акцентом.
Если бы вдруг северный белый медведь запел «Марсельезу» или «God save the Queen», то друзья удивились бы меньше, чем теперь. Они разом обернулись и увидали перед собой рослого молодца с добродушным, веселым, широко улыбающимся лицом.
— Меня зовут Жозеф Перро, я уроженец Квебека, что в Канаде. А это вот мои братья, Жофруа и Андрэ, рекомендую. Эй вы, парни, идите же сюда! Земляки встретились… Эй, Жофруа! Эй, Андрэ! Да что ж вы?
Появились еще два гиганта, с длиннейшими ружьями за плечами, закутанные в меха и с лыжами на ногах. Они молча поклонились нашим путешественникам.
— Мы честные трапперы, господа земляки, — продолжал первый великан. — Когда я услыхал родной язык, у меня в брюхе точно что заиграло… Чем мы вам можем помочь? Последовал обмен крепкими рукопожатиями.
— Благодарю, друзья мои, — отвечал Жюльен. — Помочь вы нам можете… С вами нас шестеро… Дело в том, что за нами гонятся разбойники, сибирские варнаки…
— А! Варнаки! — спокойно произнес Перро. — Ничего, мы им зададим хорошего перцу.
Олени, везшие сани с атаманом, приближались мелкою рысцой.
Атаман сидел в санях совершенно один, неподвижный и безмолвный.
Саженях в двухстах позади следовала пешком остальная шайка.
Перро выпрямился во весь рост на белом от снега утесе и зычным голосом окликнул:
— Эй ты, там!.. Слушай!
Сани продолжали двигаться.
— Стой, говорю! — снова произнес великан-траппер.
Атаман по-прежнему был неподвижен, точно мраморная статуя.
Канадец опустил ружье, из которого уже совсем было готовился выстрелить, и сказал:
— Он не шевелится. Чего доброго, он мертв!..
Наконец, увидав людей, олени остановились. Атаман и тут не пошевелился.
Зажав в руке револьвер, Жюльен подошел к саням, дотронулся до разбойника и с удивлением отскочил назад.
На него смотрели остановившиеся глаза атамана. На губах застыла кровь. Лицо было жестко, как камень. От пальцев, до которых дотронулся Жюльен своей меховой перчаткой, кожа отставала, точно сваренная.
Подошел Перро, посмотрел на покойника и хладнокровно произнес:
— Замерз. Вольно же ему было снимать шубу.
Увидав своего атамана в плену и не рассчитывая справиться с шестерыми, варнаки пустились без оглядки назад.
Труп атамана зарыли в снег и навалили на него большой камень. После этого все шестеро отравись к покинутым саням, достали оттуда съестные припасы с «Веги» и принялись утолять голод, вспоминая добром радушие профессора Норденшильда.
— Господа, — сказал Жак, обмакивая сухарь в стакан горячего чая, — подробности отложим до следующего раза, а теперь, я полагаю, нам бы следовало поспешить поскорее на Аляску. Здесь мы все еще в Сибири, а на американском берегу наше самолюбие будет тешить тот факт, что мы завершили первую часть нашего пути из Парижа в Бразилию.
Глава I
править— Ну что, господа, не прав ли я был, когда еще в прошлом месяце говорил, что вам не удастся выехать ни завтра, ни через неделю, ни через две?
— Правы, капитан, совершенно правы.
— И помните, что я еще сказал? «Вы пробудете в форте Нулато до половины весны».
— Увы!..
— Как? Неужели вам здесь так скучно? Неужели вы все еще рветесь в дорогу? Но ведь подумайте: даже сами здешние жители не решаются выходить в это время из своих домов.
— Вы не так поняли восклицание моего друга, — вмешался третий собеседник. — Живя здесь, нам совершенно не на что пожаловаться. Ваше радушие выше всяких похвал, комнаты отведены нам прекрасные, стол отличный, а уж мистрисс Андерсон мы не знаем как и благодарить.
— Вообще мы вам бесконечно благодарны и от души, и от желудка, — прибавил еще один собеседник, четвертый.
— И все-таки вам ужасно хочется в путь, несмотря на погоду, в которую, как говорится, добрый хозяин собаки из дому не выгонит.
— Но ведь это отчего? Оттого, что мы здесь сидим и ничего не делаем, а до Бразилии далеко.
— Прекрасно, но чем же я-то виноват, если погода никуда не годится и дождик льет, как во время потопа?
— Вот что, капитан: скажите, пожалуйста, неужели так-таки и нет никакой возможности переехать в санях через эту проклятую реку?
— Monsieur Арно, ваши соотечественники любят повторять фразу, что во французском языке нет слова «нельзя», «невозможно». Но дело в том, что человек, составивший эту поговорку, вероятно, никогда не бывал под 155°30' западной долготы и 64°42' северной широты, то есть у ворот форта Нулато, на правом берегу реки Юкон, и вдобавок еще в то время, когда преждевременная и дружная весна находится в разгаре своего спора с необыкновенно суровой зимой. Вы как думаете, monsieur Лопатин?
— Я с вами совершенно согласен, капитан, и тоже боюсь, что всякая попытка будет неудачна, — отвечал тот самый собеседник, который делал поправку к печальному восклицанию Жака «Увы!»
— И не только неудачна, а даже, может быть, и гибельна, — заметил Жюльен де Кленэ, то есть четвертый собеседник, благодаривший «от души и желудка» гостеприимного хозяина. — Ну, милый Жак, — продолжал он, — не будь же капризным ребенком, который сердится, что ему не дают поиграть луной в ведре. Со стихией ничего не поделаешь. У ней есть много способов смирять непокорных: ураганы, бури, метели и не знаю еще что.
— Но ведь сегодня, право же, не холодно: после дождя пошел снег, и ртуть поднялась выше нуля.
— Вот это-то повышение температуры и опаснее всего. Ведь так, капитан?
— Так, monsieur де Кленэ. С минуты на минуту нужно ожидать оттепели и разлива реки. Слышите, какой ужасный треск раздается по временам? Это лед ломается.
— Оттепель! Разлив! — вскричал Жак. — Да что вы!.. Значит, Юкон скоро освободится ото льда, а я все еще здесь!
— И слава Богу, что все мы здесь, а не где-нибудь под дождем…
— Вам-то хорошо говорить, а я…
— Что ж вы? Чем вам здесь плохо? — спросил капитан.
— Да, в самом деле, — поддержал капитана Жюльен. — Отчего тебе здесь хуже, чем нам, Жак? Или ты из другого теста сделан? Особенно важный господин?
— Совсем не в этом дело, а просто я хочу выбраться отсюда.
— Домой в форт? Отлично. Нам тоже пора идти.
— Вовсе не в форт… Я хочу переправиться на другой берег реки.
— Да ведь тебе уже сказано, что это невозможно.
— Несчастный! Чего же ты хочешь? Дожидаться, что ли, следующей зимы, когда река опять замерзнет? Нет, благодарствую. Я уже здесь досыта насиделся. А ехать по реке две тысячи метров…
— Две тысячи восемьсот, — поправил капитан.
— Я не поеду водой. Я путешествую посуху. Ты обещал, что не будет плавания. Изволь держать свое слово.
Треск льда стал настолько силен, что ответа Жюльена нельзя было расслышать. Точно пятьдесят пушек непрерывно стреляли, сопровождаемые частой ружейной пальбой.
— Капитан, — сказал Жак, воспользовавшись минутным затишьем, — дайте мне, пожалуйста, сани и немного провизии.
— Зачем вам?
— Покуда еще есть время, я на собственный страх и риск переправлюсь через реку по льду и буду ждать на другом берегу конца разлива.
— Нет, сударь, этого я не сделаю, — коротко отрезал капитан. — Я не желаю обременять свою совесть вашей гибелью.
— Ну, хорошо; в таком случае я пойду через реку пешком.
— А мы вас не пустим силой.
— Увидим… Взгляните-ка, взгляните, пожалуйста! — вдруг воскликнул Жак с искренним торжеством. — Вот какие-то два человека, даже и не французы, доказывают вам наглядно, что невозможного не существует.
Действительно, на реке показалась запряженная двенадцатью собаками легкая нарта, в которой двое неизвестных пытались переехать через реку.
Они были еще в пятистах метрах от берега, на котором стояли европейцы, и всеми силами погоняли собак, которые, чуя опасность, и сами добросовестно старались поскорее вытащить сани.
— Несчастные! — прошептал капитан.
— Да, я им не завидую, — сказал Жак, — но только потому, что они едут с берега, на который мне бы страстно хотелось попасть.
— Они обречены.
— Ничего подобного! Через четверть часа они будут здесь, еще через пять минут я подойду к ним, а самое большее через полчаса они перевезут меня на другой берег.
Однако надеждам Жака не суждено было сбыться. Вследствие быстрого повышения температуры конфигурация льда на реке сильно изменилась.
Юкон уже давно делал усилия сбросить ледяной панцирь, который вздулся на середине, образуя опасные покатости с края. Вода снизу напирала все больше и больше.
Вдруг раздался страшнейший грохот, точно залп артиллерии. По ледяной коре побежали во все стороны широкие трещины, перекрещиваясь, перепутываясь между собой, и вода хлынула через них неудержимыми потоками.
Сани в это время находились на самом краю огромной, внезапно образовавшейся трещины. Вдруг та часть льдины, на которой они стояли, оторвалась от общей массы и почти отвесно стала погружаться в воду.
Люди, экипаж, собаки исчезли под водой на глазах у потрясенных европейцев, безмолвных свидетелей страшной сцены.
— Ну что, monsieur Арно, — нарушил наконец тягостное молчание капитан, — излечились вы теперь от вашего упрямства? Подействовал ли на вас этот страшный урок?
— Действительно, страшный, — отвечал Жак, — я сдаюсь, я отказываюсь от борьбы с неумолимой стихией.
— Вы, значит, согласны теперь, что переезжать реку нельзя?
— Увы! — произнес опять Жак тем же тоном, как и прежде.
— Ну-с, так пойдемте-ка домой в форт, — продолжал капитан. — Это самое лучшее, что мы можем сделать. За стаканом горячего грога мы поищем компромиссный вариант между вашим неприятием водного пути и желанием непременно ехать.
Полчаса спустя после этого трагического события, имевшего для Жака весьма важные последствия, капитан Андерсон и его гости уютно сидели за большим столом в зале комендантского дома. Сняв эскимосские шубы и оставшись в удобных суконных костюмах, все четверо с наслаждением тянули из стаканов вкусный грог, но воспоминание о гибели нарты с пассажирами не выходило у них из головы.
Фактория, или форт Нулато, находится на расстоянии 200 верст с небольшим от залива Нортона, в бассейне Берингова моря, на берегу реки Юкон, где эта река делает решительный крутой поворот с северо-востока на юг. Форт принадлежит той территории Северной Америки, которая в 1867 году куплена у России Соединенными Штатами и известна теперь под названием Аляски.
Богатства края, состоящие преимущественно из дорогостоящих мехов, эксплуатируются с широким размахом «Товариществом американской пушной торговли», которое, таким образом, является серьезным соперником старинной английской Компании Гудзоном залива, преследующей точно те же цели.
С туземцами сделки совершаются обыкновенно меновые, как и в Сибири на нижнеколымской ярмарке. Меновой единицей служила прежде бобровая шкура, но теперь бобры стали очень редки и единицей служит шкура бизона. Индеец или вообще какой-нибудь траппер является в факторию с трофеями своей охоты. От агента компании он получает столько деревянных марок, сколько бизоньих шкур он принес; если он доставит какую-нибудь более ценную шкуру, равную, например, по цене двум бизоньим, то получает эа каждую две марки, и т. д. На эти марки он тут же, в фактории, имеет право получить в специально для того существующих магазинах компании все нужное для трапперского обихода: порох, топоры, пули, ножи, ружья, одежду.
Форт Нулато, построенный некогда для обороны от туземцев, до сих пор еще сохранил, несмотря на давность постройки и суровый климат, вполне внушительный вид.
Он состоит из крепкого палисада в шесть метров высотой, построенного из толстых, глубоко вбитых в землю бревен, связанных между собой крепкими поперечинами. Палисад имеет форму обширного параллелограмма с четырьмя четырехугольными бастионами по углам; в них проделаны отверстия для стрельбы; крыша имеет коническую форму. В середине ограды стоит крепкий дом, в котором живет комендант форта и главные агенты товарищества. Дом в два этажа и с виду вполне приличен, хотя в окнах вместо стекол вставлены крепко натянутые тюленьи пузыри.
Остальную часть двора занимают постройки, в которых помещаются склады мехового товара и предметов для менового торга, жилой дом для низших служащих, пороховой магазин и небольшая часовня, в которой за неимением пастора капитан Андерсон сам читает по воскресеньям Библию для живущих в фактории.
Когда все жители в сборе, что бывает очень редко, население форта Нулато состоит из пятидесяти мужчин, сорока женщин и двадцати пяти детей.
Это все народ рабочий: артельщики при складах, кузнецы, плотники, охотники. Происхождения самого разношерстного: американцы, англичане, канадцы, метисы; но все живут между собой дружно, объединенные великодушием и твердостью капитана Андерсона.
Хотя мистер Андерсон и носит воинственное звание капитана, тем не менее статуса и полномочий коменданта крепости он не имеет.
У него под командой нет ни одного солдата. Все охотники, все служащие в фактории в минуты первой же опасности готовы превратиться в бойцов, но в обыкновенное время они простые, скромные труженики.
Еще в то время, когда территория Аляски принадлежала России и Компания Гудзонова залива брала у казны на откуп местную меховую торговлю, управляющие факториями величались обыкновенно капитанами, а фактории — фортами. Это название сохранилось по старой памяти до сих пор, даже после того, как территория перешла во владение Америки. Такова сила традиции, сила привычки. Впрочем, капитаном зовут Андерсона, так сказать, неофициально его подчиненные и индейцы; официальное же его звание главноуполномоченный. Итак, наш chief-factor, или, если хотите, капитан Андерсон, сидел у себя в зале в кресле, откинувшись на спинку, вытянув ноги и положив их на решетку камина. Это был добродушный пятидесятилетний мужчина, твердый, хладнокровный и хорошо образованный. Потягивая горячий грог, он старался убедить Жака Арно в том, что проще пересечь Юкон в лодке, нежели подниматься до ее истоков, как непременно того желал неисправимый ненавистник воды.
Лопатин и Жюльен тоже сидели в креслах, но не в позе капитана, а в более учтивой, принятой у европейцев. Покуривая сигары, они с улыбкой слушали спор Жака с капитаном. Их взоры в сотый, быть может, раз безучастно и рассеянно останавливались на американском девизе «Epluribus unum»[11], который держал в когтях взлетающий орел. Рядом капитан Андерсон оставил на стене залы, вероятно как реликвию, старинный герб Компании Гудзонова залива. На этом вычурном и довольно безвкусном гербе были изображены: на одной половине на серебряном поле — горностай, а на другой, на голубом поле — лисица. Под гербом девиз: «Cutem acutus tollet acuti».
Жак все жаловался на то, что зима неожиданно проходит и наступает непрошеная весна.
— Просто ужасно! — говорил он. — Я рассчитывал, что здесь зима протянется до июня, а между тем оттепель наступила еще в апреле… На что это похоже?
— Ваш расчет был совершенно верен относительно сибирского берега, — возражал капитан, — но относительно американского нужна совсем другая мерка.
— Это почему?
— Да потому, что температура здесь совершенно иная, хотя широта та же.
— Вы серьезно говорите? Или, может быть, шутите? Когда мы постучались в вашу гостеприимную дверь, на дворе было тридцать пять градусов мороза. Неужели это, по-вашему, теплее, чем в Сибири?
— Не теплее; я говорю в другом смысле: в том, что наша зима короче сибирской. Да уже одного взгляда на растительность нашего и сибирского берегов достаточно, чтобы сразу уяснить разницу в климате. На американском берегу возле мыса Принца Валлийского в изобилии растет лес, а в Сибири на той же самой широте только мох и лишаи.
— Но ведь это странно. Отчего такая разница? Или ваши соотечественники ухитрились поставить какой-нибудь искусственный нагреватель? С них это станется. Чего доброго, они и тундру, пожалуй, разогрели бы, попадись она к ним в руки.
Капитан громко захохотал, сотрясая своим тучным телом кресло.
— Ну нет, — возразил он, насмеявшись от души, — до этого еще не дошло. Правда, мы придумали отапливать дома паром, но менять климат еще не научились. Со временем, конечно, кто знает… Нет, господин Арно, разница в климате тут зависит не от нас, а от самой природы.
— На мою беду! — вздохнул Жак, которого снова кольнуло воспоминание о разлившейся реке.
— И это легко объяснить, — продолжал капитан. — Вы, конечно, знаете, что во всех морях существуют течения, направления которых настолько неизменны, как будто бы они в самом деле заключены в какое-нибудь твердое русло.
— Кое-что слышал, читал. Но все равно: продолжайте.
— Массы воды, нагретые у тропиков, течением относятся с юга на север, проникают в Японское море и далее в Берингово. Для атмосферы они такой же источник тепла, как и ветры.
— Хорошо. Но почему же это тепло не равномерно распределяется между обоими берегами? Что за каприз природы?
— Это происходит оттого, что теплое течение встречает крутые подводные берега Азии и отклоняется к берегам Америки; сверх того холодное полярное течение устремляется в северную воронку Берингова пролива и вследствие вращения земли отклоняется вправо, к берегам Сибири. Так как плотность воды в обоих течениях не одинакова, то воды их не смешиваются, вследствие чего сохраняется разница температур на обоих берегах. Вот вам и весь секрет необыкновенного явления.
— Благодарю вас, я теперь все отлично понимаю и вижу, что моему горю помочь нельзя. Кажется, я так никогда и не пройду между Сциллой и Харибдой морозов и оттепелей. Но повторяю вам самым решительным образом: водой через Юкон я не поеду ни за что, хотя бы мне пришлось дожидаться здесь следующей зимы или подниматься вверх до истоков реки по берегу, или лететь на воздушном шаре…
— На воздушном шаре? — переспросил капитан.
— Да, на аэростате… Называйте меня, пожалуй, сумасшедшим, если хотите.
— Нет, я вас так не назову, потому что у меня есть для вас кое-что.
— У вас есть воздушный шар?!
— Yes, sir {}Да, сэр (англ.)..
…Читатель помнит, конечно, как наши путешественники спаслись от преследования разбойников благодаря случайной встрече с канадским охотником Жозефом Перро и его братьями. Отпустив якутов домой и щедро наградив их, путешественники в сопровождении трапперов через шесть дней достигли форта Нулато, где нашли радушный прием у управляющего фактории, мистера Андерсона.
Европейцы хотели немедленно продолжать путь на санях до Виктории, главного города Колумбийского округа, но, как на грех, наступили такие ужасные холода с бурями и метелями, что пускаться в дорогу было опасно, и потому капитан Андерсон задержал гостей до наступления более благоприятной погоды.
Лопатину и Жюльену очень пришлась по душе эта неожиданная задержка, но Жак Арно плохо мирился с нею и беспрерывно жаловался на судьбу, опасаясь какого-нибудь еще нового приключения.
И вдруг, к его ужасу, опасения оправдались. После морозов наступило внезапное повышение температуры, полил дождь, началась оттепель.
Мы уже стали свидетелями подвижки льда на многоводной реке Юкон.
Жак совсем был готов прийти в отчаяние. Вдруг его выручил капитан Андерсон, упомянув о воздушном шаре.
Воздушный шар! Здесь, в форте Нулато! — Жак положительно не верил своим ушам.
— Этот шар можно купить? — спросил он.
— Можно.
— За сколько?
— Сколько дадите.
— Значит, дело решено. Где он у вас? В хорошем ли он состоянии?
— Вполне. Впрочем, вы можете осмотреть его сами.
— Но где вы раздобыли этот снаряд для плавания по воздуху? — вмешался живо заинтересованный Жюльен.
— Его три года тому назад оставил у меня капитан Роджерс, отправляясь открывать свободный ото льда проход в Ледовитом океане. Как и множество других путешественников этого рода, капитан Роджерс — увы! — не вернулся назад. Членов экспедиции я снабдил припасами, одеждой и оленями для нарт. Они обещались оплатить расходы по возвращении. Стоимость шара едва покрывает собой сумму всех затрат. Следовательно, он моя неоспоримая собственность.
— Где он у вас хранится?
— В одном из бастионов. Пойдемте, я вам покажу.
Шар оказался в превосходном состоянии. Он был очень большой и сделан из прочной материи, на которой после тщательного осмотра друзья не нашли ни малейшего повреждения. Чрезвычайно легкая и удобная гондола могла свободно вместить четырех человек. Шелковая сетка казалась прочной, словно сделанная из стальных волокон.
— Решено, капитан, — произнес с веселым видом Жак, — я покупаю у вас шар. Как только наступит хорошая погода, мы немедленно приступим к надуванию его. Нужно выработать газ. У вас, конечно, есть и цинк, и серная кислота.
— By God!..[12] Роджерс не оставил мне ни того, ни другого.
— Вот тебе раз! — Стало быть, газ взять негде! — с огорчением воскликнул Жак.
— Да, голубчик, тебе действительно не везет, — заметил Жюльен. — Как нельзя ружье зарядить без пороха, так нельзя и аэростат надуть без газа.
— Ты все шутишь, а мне, ей-богу, не до смеха… Послушайте, monsieur Лопатин, неужели нельзя добыть водород как-нибудь иначе?
— Я знаю способ добывать водород из воды при помощи электричества.
— Где же нам взять электричество? У нас и аппаратов никаких нет
— Ничего не поделаешь, придется оставить и эту мысль, — сказал Жюльен.
Но Жак не хотел сдаваться. Он мрачно стоял, глядя пристально на шар, и, наморщив брови, думал. Вдруг лицо его прояснилось, и он обратился к друзьям с некоторой насмешкой:
— Так нельзя надуть шар? А? Нельзя, по-вашему?.. Эх вы, ученые!
— Попробуй, надуй сам.
— И надую. Только пусть никто мне не мешает. В первый же ясный день я полечу по воздуху. Капитан, можете вы достать мне следующие вещи: ножницы, несколько аршин медной проволоки, тюленью кишку, бутыль с двадцатью фунтами масла, железную трубу от переносной печи и железный или деревянный обруч?
— Могу.
— Так вот, пожалуйста… Жюльен, можно покупать шар…
На следующий день дождь перестал, проглянуло солнце.
Наступила хорошая погода.
Жак, получив желаемые вещи от капитана, заперся в бастионе, где на потолке, точно люстра, висел аэростат, и принялся за свою таинственную работу.
Он вырезал в нижней части шара круг и вставил в него обруч, прикрепив проволокой; к обручу он подвесил бутыль с маслом, в которую пропустил фитиль, зажег его, прикрыв пламя железной трубой, как ламповым стеклом; верхний конец трубы он вставил в кишку, которая, будучи прикреплена к обручу, соединялась с шаром.
Сделав все это, Жак позвал друзей полюбоваться его трудами.
Те вошли и остановились в изумлении.
— Ты додумался сделать монгольфьер![13] Наполняешь шар нагретым воздухом! Только подумай: труба может накалиться и шар сгорит.
— Не сгорит. Труба достаточно изолирована от материи, из которой сделан шар.
— Но лампа, наконец, может потухнуть, когда не будет притока свежего воздуха.
— Я проделал в трубе отверстие внизу, смотри сам. Помоги мне вынести шар на воздух, испытаем его.
Шар вынесли из бастиона. Он стал заметно надуваться. Жака горячо поздравляли с удачной выдумкой.
— Да ты у нас просто гений! — кричал Жюльен, весело улыбаясь.
Изобретатель занял место в гондоле. Шар, надуваясь все больше и больше, поднялся уже фута на два от земли.
— Ничего, на нем можно перелететь через Юкон, — сказал капитан. — Это вполне безопасно… Да вот что: я думаю, шар достаточно силен, чтобы поднять двух. Мне ужасно вдруг захотелось с вами. Вы позволите?
— О, пожалуйста.
Капитан Андерсон вошел в гондолу. Он был человек дородный, тучный, и шар тотчас опустился на землю. Пришлось прибавить огня в лампе. С новым притоком нагретого воздуха шар поднялся опять на прежнюю высоту.
— Чудесно! — кричал снизу Жюльен. — Замечательный корабль! Как мы его назовем?
— «Аляска», — подсказал Лопатин.
— Прекрасно! — подхватили остальные. — Ура, «Аляска»!.. Вот и окрестили… Надо теперь спрыснуть крестины — и в путь.
— Первый опыт удался, — сказал капитан Андерсон. — Пока довольно. Пойдемте в дом и чокнемся перед отъездом.
С этими словами он выпрыгнул из гондолы на землю. Жак хотел сделать то же, как вдруг… Все присутствующие разом вскрикнули. Шар, избавившись от тяжести грузного капитана, моментально взмыл вверх, как подброшенный резиновый мячик. Веревка выскользнула из рук ничего не ожидавшего служителя, приставленного ее держать, и быстро провизжала по блоку.
Через несколько секунд Жак был уже на высоте тысячи метров от земли, а зрители стояли, задрав головы, раскинув руки и разинув рты.
Глава II
правитьБерега Аляски, то есть бывшей Русской Америки, неоднократно изучались русскими офицерами флота. Ранее других их исследовали Лаперуз, капитан Кук и Ванкувер; позднее их посетил капитан Мак-Клюр, предпринявший экспедицию по розыску сэра Джона Франклина, а в сравнительно недавнее время — француз Пинар, основательно их исколесивший.
Но до 1865 года никто из путешественников, за исключением русского офицера Загоскина, не проникал в глубь страны. Заходили туда лишь торговцы мехами и агенты Гудзонбайской компании, но ни те, ни другие не считали нужным делиться с широкой публикой добываемыми сведениями об этой интересной земле.
Географические сведения о целой огромной территории ограничивались знанием ее границ и приблизительного пространства, достигающего 1 500 000 квадратных верст. Эти границы суть: на севере — Ледовитый океан, на западе — Берингово море с одноименным проливом, на юге — Великий, или Тихий океан, на востоке — Английская Америка.
Кроме того, из текста документов о продаже Россией своих владений Соединенным Штатам следует, что к ним причисляются: Диомедовы острова, остров Св. Лаврентия, острова Прибылова, Алеутские, идущие полукруглой цепью от полуострова Аляски до Камчатки, остров Кадиак, Ситха, остров Адмиралтейства, архипелаг Короля Георга, архипелаг Принца Валлийского.
Сведения об Аляске пополнились совершенно случайно благодаря двукратной неудаче, постигшей попытку соединить Америку с Европой подводным телеграфным кабелем. Когда он порвался во второй раз, американская компания придумала соединить Старый свет с Новым обыкновенной надземной телеграфной сетью, и с этой целью были предприняты изыскания, обогатившие географию новыми данными об Аляске.
Хотя практического результата эти изыскания не имели, потому что в 1866 году подводный кабель удалось наконец уложить и надземный телеграф не понадобился, но тем не менее данные, добытые Фредериком Винтером, которому были поручены эти изыскания, открыли возможность считать Аляску в числе исследованных стран.
Явилась возможность уточнить направление течения реки Юкон, до того времени изображавшееся на чертежах совершенно ошибочно. Даже устье этой великой реки, которая превосходит Ориноко и почти равна Миссисипи, обозначалось неточно: его помещали на семь градусов севернее и на три градуса западнее, чем нужно. Ошибка, как видит читатель, весьма значительная.
А между тем эта река справедливо может считаться одной из величайших рек мира. В двухстах верстах от устья она имеет три версты в ширину, а в самом устье еще шире и образует громадные лагуны, усеянные бесчисленным множеством островов.
Длина Юкона не менее поразительна. Члены телеграфной комиссии, исследовавшей Аляску, поднимались вверх по реке на шестьсот пятьдесят французских миль, то есть на всю длину такой реки, как Ориноко, и все-таки не дошли шестисот верст до истоков. Что касается притоков Юкона, то каждый из них считался бы в Европе большой рекой.
При взгляде на этого великана, омывающего громадную территорию, в которой могли бы поместиться целые царства, вполне понятной делается наивная гордость прибрежных туземцев. Индейцы, населяющие бассейн Юкона, всегда говорят о себе с большим чувством собственного достоинства: «Мы не дикари, мы индейцы с берегов Юкона».
Население Аляски насчитывает 75 тысяч туземцев и 3 тысячи белых. Туземцы принадлежат к краснокожему, эскимосскому и чукчинскому типам[14]. Из них самые способные и развитые, но зато и самые беспокойные — бесспорно, индейцы.
Но вернемся к нашему наследнику бразильской гасиенды Жаккари-Мирим, плывущему на монгольфьере получать свое богатое наследство.
Всякий знает, что нет ничего проще, чем вывести из равновесия надутый воздушный шар: стоит только хоть на малую толику облегчить его. Случается, что шар, прочно удерживаемый на земле малейшим избытком веса, вдруг поднимается в воздух при уменьшении балласта на каких-нибудь два-три фунта.
Понятно, с какой быстротой взлетел на воздух Жак Арно, когда его монгольфьер освободился от груза семипу-дового капитана Андерсона.
Скорость подъема увеличилась еще вследствие большой разницы между плотностью теплого воздуха в монгольфьере и окружающей среды, температура которой не превышала трех градусов тепла. Соединение этих двух причин привело к тому, что наш путешественник почти в одно мгновение поднялся на полторы тысячи метров над уровнем моря.
Озадаченный неожиданным полетом, слыша еще в ушах крики ужаса, доносившиеся снизу, несясь над землей на головокружительной высоте, бедный Жак Арно растерянно присел в своей корзине и долго не мог опомниться и прийти в себя.
Положение было для него совершенно непривычное. До этого времени он ни разу не летал на воздушном шаре, и вдруг такой неожиданный сюрприз.
Он не знал, что ему делать, что предпринять. Более того, он не знал, что и думать.
Подъем произошел настолько внезапно, что произвел эффект падения вниз, вызвав страшное сотрясение, так что Жак инстинктивно ухватился за корзинку.
Между тем шар стал подниматься все медленнее и медленнее и наконец пришел в равновесие.
Но Жак не мог определить, закончен ли подъем. Для этого нужно было иметь под руками барометр, а он отсутствовал. Да и вообще его гондола ничем не была снабжена для воздушного путешествия: не было ни балласта, ни провизии. Жак даже не знал, правильно ли действует клапан, устроенный в верхней части монгольфьера. Из необходимых инструментов оказался налицо только маленький стальной четырехлопастный якорь, по счастью, привешенный снаружи гондолы вместе с канатом.
Даже для опытного воздухоплавателя подобное положение было бы весьма затруднительным, а для такого новичка в этом деле, как Жак, и вовсе опасным.
Понемногу, однако, он пришел в себя, и к нему вернулась способность соображать.
Он просунул голову через шелковые веревочки, соединявшие гондолу с сеткой, и с удивлением, но довольно спокойно осмотрелся кругом.
— Э! — произнес он. — Да я все еще лечу! Шар перемещается боком и довольно быстро. Почти как поезд на железной дороге. А между тем странно: я не чувствую ветра. Отчего это?.. Предметы на земле быстро бегут подо мною. Вот эта крошечная хижинка, затерявшаяся в лесу, — этот форт Нулато. Каким он кажется маленьким!.. А эта серебряная лента, причудливо извивающаяся, — это Юкон, величайшая река Аляски… Для меня это не Юкон, а Рубикон… только как странно я перехожу через него. Цезарю такой способ был неизвестен… Однако, черт возьми, шар несется все быстрее и быстрее. Этак я, пожалуй, и невесть куда улечу. Оно бы недурно, если бы со мной были Жюльен и Лопатин. Как жаль, право, что их нет… Вот, я думаю, индейцы-то здешние дивятся, видя мой шар. Что они думают обо мне?.. Впрочем, пора подумать и об остановке. Не довольно ли лететь? Я думаю, что довольно. Высмотрю местечко, где удобнее спуститься на землю, открою клапан и выпущу теплый воздух.
С этими словами Жак развернул канат якоря и спустил его вниз, затем потянул бечевку от клапана.
Монгольфьер начал медленно опускаться, и Жак с удовлетворением наблюдал, как на земле постепенно увеличивались предметы, видимые им сверху.
Но вскоре его радость сменилась крайним изумлением. Жак заметил, что по мере снижения шар несся все быстрее в боковом направлении.
Деревья, холмы, ручьи, долины мелькали словно за окном вагона курьерского поезда.
Жак долго всматривался в картинки земли, как вдруг почувствовал некоторый дискомфорт. Сначала появилось легкое головокружение, затем оно усилилось, и, наконец, бедный воздухоплаватель с ужасом убедился, что его начинает тошнить.
Голову как будто сжимали тиски, в висках стучало, на лбу выступил холодный пот.
Он сейчас же вспомнил симптомы перенесенной им дважды морской болезни.
— Черт побери! — вскричал он. — Нашла-таки она меня, проклятая, и где же? В воздухе!.. Стоило после этого лететь!.. Лучше бы уж дождаться окончательной оттепели и переплыть через Юкон в лодке. Это было бы и быстрее, и безопаснее. Проклятый шар! Как он быстро летит. Это значит, что на земле сильный ветер: надо подняться кверху и подождать, когда он уймется. Только бы у меня достало масла на это время…
Жак опять закрыл клапан, и монгольфьер поднялся на прежнюю высоту, но продолжал лететь боком еще быстрее, потому что попал в воздушное течение.
Впрочем, у Жака было теперь то преимущество, что, не видя перед глазами мелькающих предметов, он перестал ощущать тошноту.
Зато на него напало какое-то тяжелое оцепенение. Во всем теле он чувствовал свинцовую тяжесть.
Желудок его уже давно просил пищи. Но где же было ее взять? Утешая себя пословицей: «Сон заменяет обед», Жак плотнее укутался в шубу и, весь съежившись в своей корзинке, уткнулся носом в колени и заснул.
От сна, который, по всей вероятности, продолжался довольно долго, его пробудил внезапный, сильный толчок и яростные, дикие крики, раздавшиеся внизу под гондолой.
Жак в испуге открыл глаза и увидал, что его монгольфьер наполовину съежился. Лампа потухла и перестала нагревать воздух.
Затем, бегло осмотревшись вокруг, Жак заметил цепь высоких гор, снежные вершины которых отливали пурпуром в лучах заходящего солнца.
Шар быстро спускался на землю. Внизу виднелись темно-зеленые верхушки сосен, над которыми во многих местах медленно взвивались черные дымы костров.
По мере приземления крики становились все слышнее.
Жак высунулся из гондолы и невольно отпрянул в ужасе.
Несколько краснокожих индейцев ухватились за якорный канат и, повиснув на нем, изо всех сил тянули шар вниз, между тем как кругом бесновалась, орала и плясала целая орда дикарей, потрясая луками, томагавками и даже ружьями.
— Индейцы! — прошептал несчастный воздухоплаватель. — Индейцы! Но где же это я в самом деле? Куда залетел? Неужели эта громадная цепь — Аляскинские горы? Но ведь это значит, что я удалился на двести верст от форта Нулато… О, мои друзья!.. Увижусь ли я когда-нибудь с вами?
Возвратимся тем временем в форт Нулато и посмотрим, что делалось там после неожиданного исчезновения Жака.
Друзьям воздухоплавателя, разумеется, страстно хотелось броситься вслед на его поиски, но, несмотря на всю их тревогу и беспокойство, они ничего не могли предпринять: ледоход на Юконе являлся неустранимой преградой.
Жюльен и Лопатин все-таки сделали было безумную попытку преодолеть реку, покрытую плывущиии льдинами, и окончательно убедились в том, что плыть по реке не было ни малейшей возможности.
Возобновлять подобную попытку ранее окончания ледохода было бы безумием, равнозначным самоубийству.
Пребывая все время в смертельной тревоге за Жака, друзья хранили сумрачное молчание, тая в себе свои опасения; только один капитан Андерсон не умолкал и то и дело бранил себя за «глупую», как он говорил, неосторожность.
Он ругал себя и за то, что влез в эту воздушную гондолу, и за то, что вовремя не вылез из нее; упрекал себя за то, что надоумил Жака воспользоваться шаром, и за то, что помог превратить его в монгольфьер; вместе с собой он посылал к черту и все вместе взятые воздушные шары, и всех тех, кто их выдумал.
Под конец он даже поставил себе в вину свою тучность и грузность.
В другое время Жюльен и Лопатин рассмеялись бы, но теперь им было не до смеха. Что-то теперь делает их Жак, летящий на столь ненадежном монгольфьере?
В течение дня они несколько раз выходили в сопровождении капитана к воротам форта и смотрели на бушующую реку. Но дело укрощения ее нисколько не подвигалось от этого вперед.
Однажды, когда они стояли так втроем в мрачном молчании, к ним подошел старший из братьев Перро, тех самых братьев-охотников, которые помогли нашим путешественникам избежать нападения разбойников и проводили их в Нулато. Перро служили в фактории под началом капитана Андерсона.
— Капитан, — сказал великан траппер, — не унывайте. И вы также, господа.
— А что, разве вы что-нибудь придумали, Перро? — спросил Жюльен, в душе которого мелькнул луч надежды.
— Ничего не придумал, земляк, я хочу только заметить, что это еще не настоящая оттепель.
— Как не настоящая?
— Прошу вас, не мешайте, дайте мне досказать. Дело в том, что ветер, дувший все это время с запада, теперь переменился и стал северным. Этим ветром вашего бедного друга, вероятно, унесло в Английскую Америку. И, кроме того, заметно похолодало. Я уверен, что к ночи будет мороз, а следовательно к завтрашнему утру Юкон опять покроется крепким льдом.
— Неужели? Вы в самом деле так думаете?
— Совершенно уверен в этом, чтоб мне помереть. Только уж вы не мешкайте. Готовьтесь скорее в путь. Да вот еще что: попросите капитана, чтобы он позволил мне и моим братьям, Жофруа и Андрэ, сопровождать вас. Мы люди сильные и не трусы, будем вам полезны.
— Перро, — сказал капитан, тронутый этой бесхитростной готовностью охотника помочь ближнему, — вы молодец, и ваши братья также; вы все трое славные люди. Поступайте как хотите. Я предоставляю вам полную свободу действий.
— Спасибо, капитан…
— А от нас примите сердечное спасибо, — проговорил Жюльен, пожимая руку охотника. — Я с удовольствием принимаю от вас услугу как от честного, хорошего человека и как от земляка, француза.
Предсказание траппера сбылось в точности. За ночь температура вдруг упала до 15° ниже нуля; ледоход разом прекратился; треск льда смолк; когда взошло солнце, жители снова увидали Юкон под крепкою ледяною корою. При таких условиях переезд через реку не представлял уже ни малейшего затруднения.
Достали трое саней, в каждые запрягли по дюжине собак, взяли достаточный запас провизии, оружия и зарядов и впятером тронулись в путь, дружески простившись с капитаном Андерсоном.
В передних санях ехал один Жозеф Перро в качестве проводника. В следующих сидел Жюльен с Жофруа Перро, а в последних Лопатин с Андрэ.
Канадцы гикнули на собак, и нарты быстро помчались по льду Юкона.
— Что бы Жаку подождать четыре часа! — с огорчением думал Жюльен, вспоминая бесполезный полет друга на шаре.
Это происходило 30 апреля. Вследствие ранней оттепели верхний слой снега растаял, а когда вслед за тем подморозило, то сделалась гололедица, и потому дорога для саней стала гладкой и легкой. Собаки весело и быстро бежали вперед, подгоняемые трапперами.
Канадец держался направления, принятого аэростатом Жака, и дорогой беспрестанно расспрашивал встречных индейцев, не попадался ли им летящий шар.
Индейцы народ зоркий. Они, действительно, видели большой желтоватый шар, носившийся по воздуху. По их мнению, это была луна, бежавшая по небу среди белого дня. Только она, бедняжка, должно быть, была больна: цвет ее был землистый, без блеска. Кроме того, она была несколько больше своего обыкновенного размера, распухла как будто.
Так говорили Жозефу индейцы, объясняясь с ним на каком-то фантастическом языке, представлявшим собой смесь французского, английского и местных наречий.
Со своей стороны, со слов траппера индейцы пришли к заключению, что луна действительно сбежала и что белый охотник гонится за ней, чтобы ее поймать и возвратить на место.
Хитрый траппер не стал их разуверять. Он полагал, что если этот слух распространится среди индейцев, то в крайнем случае Жаку Арно можно будет воспользоваться привилегированным положением рыцаря сбежавшей планеты.
Между местным населением всякий слух распространяется необыкновенно быстро. Не успеет, например, в Нортонскую бухту прибыть корабль, как об этом уже известно всем индейцам на огромном расстоянии от бухты. Или выбросит буря кита на берег — сейчас же эта новость облетает весь край с быстротой молнии, и целые толпы сбегаются к чудовищу урвать хоть кусочек от его громадной туши.
То же было и в данном случае. Всюду, куда ни приезжала наша экспедиция, о цели ее прибытия, оказывалось, знали уже заранее.
Расспрашивать о луне не приходилось. Всякий сам, перебивая, спешил сообщить все, что знал или что слышал о беглянке.
Благодаря всему этому наши путешественники не сбивались с правильного направления и ехали тем путем, по которому до них пронеслась сбежавшая луна.
Они надеялись скоро догнать Жака, ибо не представляли истинного расстояния, которое он успел пролететь.
Но вот уже собаки начали утомляться. Перро предложил сделать стоянку, чтобы покормить их. Промыслить для животных пищу было не трудно: стоило только поохотиться за дичью, которой кругом водилось более чем достаточно.
— Поищем лося, — сказал Перро. — Их здесь просто гибель. А как только покормим собак, и они отдохнут немного, сейчас же тронемся в дальнейший путь.
Но Жюльену и Лопатину не хотелось останавливаться. Они полагали, что, проехав еще немного, они догонят шар. Об этом они и заявили Перро.
— Нет, — возразил тот, — это невозможно. Собаки слишком утомились. Да, наконец, стоянка не будет долгой. Лося мы найдем сейчас же: вон глядите — свежие следы. Андрэ, бери-ка это дело на себя.
— Ладно, братец, — ответил Андрэ.
Он надел лыжи, вскинул ружье и исчез в лесу.
— Через четверть часа, — продолжал Жозеф Перро, — вы услышите выстрел. Мы поедем по тому направлению, откуда он раздастся, и найдем зверя уже на земле, между ухом и рогом у него будет маленькая красная дырочка, на правой или на левой стороне, смотря по тому, с какой стороны подкрался стрелок.
— Не может быть! — удивился Жюльен.
— Уверяю вас. Дело очень простое. Хотя у лося глаза большие, он до крайности близорук. Дальше морды своей почти ничего не видит. Зато слух у него развит в высшей степени: он слышит малейший посторонний шорох в лесу, хотя бы в это время свирепствовал сильнейший ураган. Поэтому к нему довольно трудно подкрасться. Однако Андрэ это сделает, и причем как всегда хорошо. Никто лучше его не сумеет. В настоящее время произойдет вот что: Андрэ найдет лося лежащим под деревом. Положение неудобное для стрельбы. Но охотник прицелится и в это время намеренно хрустнет веткой. Лось вскочит, чтобы бежать, но будет уже поздно. Выстрел Андрэ прикончит его.
Не успел старший Перро договорить, как где-то в темно-зеленой чаще сосен действительно грянул выстрел.
— Вот и готово! — весело объявил Перро. — Мы выберем для себя лучшие куски, а остальное отдадим собакам.
В это время грянул новый выстрел.
Перро слегка побледнел.
— Братишка мой в опасности, — проговорил он.
— Как так? — торопливо спросил Жюльен.
— Второй выстрел.
— Так что же? Значит, ваш брат первым выстрелом только ранил лося.
— Мой брат никогда не стреляет два раза по одному зверю.
— Ну, так, стало быть, он повалил другого лося.
— Нет, я велел ему застрелить только одного. На что нам двух.
— В таком случае поспешим к вашему брату.
— Я и хотел вам это предложить. Жофруа, оставайся при санях. Вы тоже, сударь, — обратился он к Лопатину. — А вы готовы?.. Так идемте.
Жюльен молча взвел курок винтовки, подаренной ему Норденшильдом, и пустился вслед за канадцем.
Охотник бежал так быстро, что француз едва поспевал за ним.
Они вошли в лес и устремились по следам Андрэ. В несколько минут они пробежали расстояние метров в триста и очутились на довольно обширной лесной поляне.
Тут они увидели страшное зрелище.
— Гром и молния! — вскричал Перро, бросаясь вперед. — Чуть было не опоздали!
Посреди поляны лежал мертвый великолепный лось; около него на снегу расходилась большая лужа крови.
С противоположной стороны вокруг огромного толстого кедра бегал Андрэ, преследуемый чудовищных размеров медведем, рычавшим на охотника.
Несмотря на свою громадную величину и неуклюжесть, медведь проворно кружил вокруг дерева, поминутно вскакивая на задние лапы, чтобы броситься на охотника; но, когда тот увертывался, медведь опять опускался на четвереньки и продолжал преследование.
— Grizzly[15], — прошептал Перро.
То был, действительно, страшный обитатель североамериканских лесов, гроза всех прочих лесных жителей.
Жюльен невольно вздрогнул, вспомнив, как силен и кровожаден этот зверь, которого не берет даже пуля, и который, будучи ранен, лишь удваивает свою свирепость.
Перро остановился, дожидаясь, когда медведь повернется к нему головой.
Зверь, озлобленно преследуя свою добычу, не обратил внимания на новых пришельцев, которые к тому же появились позади него.
Андрэ, с ножом в руке, по другую сторону дерева задыхался от быстрого бега.
На несколько секунд человек и зверь как бы замерли в неподвижности. Затем преследование возобновилось.
— Нужно во что бы то ни стало, чтобы медведь повернулся ко мне мордой, — проворчал Перро. — Хотя бы на одну секунду.
— Есть одно средство, — сказал Жюльен.
— Какое?
— Я выстрелю наудачу. Медведь обернется. Ваше дело будет этим воспользоваться.
— А для вас не страшно остаться на время безоружным?
— Конечно, нет.
— В таком случае — стреляйте. Ведь если Андрэ хоть немного оступится, он погиб. Хорошо еще, что наше спасение зависит от моей верной винтовки.
Глава III
правитьГоры, виденные Жаком, были действительно Аляскинские.
Воздушный шар, подхваченный воздушным течением, несся быстро и менее чем в десять часов пролетел около семисот верст.
Такая скорость, быть может, покажется читателю неправдоподобной, но, собственно говоря, в ней нет ничего необыкновенного. В летописях воздухоплавания встречаются примеры и еще более значительной скорости.
Поэтому не удивительно, что наш путешественник удалился в такое короткое время на такое далекое расстояние от форта Нулато.
Можно теперь представить изумление краснокожих индейцев при виде летящего шара и человека в корзинке под ним.
Однако нужно отдать справедливость индейцам: их бесстрашие никогда не изменяет им, даже в случае неведомой опасности. Все таинственное, конечно, пугает их, как всяких дикарей, но не настолько, чтобы они малодушно обращались в бегство.
Стоит напомнить один факт. Когда открывали тихоокеанскую железную дорогу, то многие индейцы при виде приближавшегося поезда храбро становились на рельсы и с копьем в руке встречали налетевший на них паровоз, не думая об участи, ожидавшей их.
Приглядевшись к шару, который значительно приблизился к земле, индейцы заметили на нем свесившийся вниз канат. Недолго думая, они ухватились за веревку и принялись изо всех сил тащить к себе шар, хотя и считали его принадлежностью сил сверхъестественных.
Судя по его объему, они думали, что шар представляет большую тяжесть и потребуются громадные усилия, чтобы опустить его вниз.
Каково же было их удивление, когда шар оказался необыкновенно легок.
Но удивление перешло в дикий восторг, когда корзинка коснулась земли и летевший в ней оказался живым человеком, из плоти и костей.
Со своей стороны голодный, уставший от неудобной позы в гондоле и еще наполовину сонный Жак являл собой среди ликующих дикарей преуморительную фигуру.
Не зная еще сам, что будет дальше, он вышел из гондолы, выпутался из веревок, которыми она была привязана к сетке, и сделал несколько шагов по земле, разминая отекшие ноги и потягиваясь всем телом.
Когда толпа увидала Жака во весь рост, пляска и крики разом прекратились.
Воцарилась глубокая тишина. Из толпы вышел вождь, которого можно было узнать по длинному плащу из шкуры белого бизона, в который он горделиво драпировался, — и подошел к Жаку, приветствуя его на ломаном английском языке:
— А гу! Здравствуй, мой брат великий вождь!
— Спасибо, вы очень добры, — отвечал Жак, с неменьшим варварством коверкая язык гордых бриттов.
— Мой брат прилетел к нам из страны звезд, где после смерти обитают воины, любимые Великим Духом?
— Ваш брат, господин индеец, просто-напросто прилетел из форта Нулато, который он оставил нынче утром.
— Гу!.. — с удивлением произнес краснокожий воин. — Скоро же летает мой брат. Скорее орла Скалистых гор.
— Да еще бы: ветер был такой чертовский, а шар ведь очень легок.
— Что мой брат называет шаром?
— Да ту машину, которая меня сюда принесла.
— Гу!.. — с некоторым даже раздражением воскликнул индеец. — Зачем мой брат смеется надо мною? Или он считает Белого Бизона старой бабой? Или желает скрыть, откуда он прилетел?
— Ну вот что, мой хороший, не сердитесь и говорите толком, что вам надобно?
— Только пусть язык моего белого брата не будет раздвоен. Пусть он откровенно признается Белому Бизону, что он — сын луны.
— Не может быть! — вскричал Жак, не веря собственным ушам.
— Потом пусть он объяснит нашему племени, отчего луна захворала и стала похожа на пустой мех. Только пусть мой брат отвечает правду, если дорожит своим скальпом.
— Вот тебе раз! — пробурчал себе под нос Жак. — Чего доброго они обвинят меня в похищении спутницы нашей планеты. Однако эти индейцы довольно глупы: отстали на полстолетия даже от тех, которых изображают Густав Эмар, Купер и Майн Рид. Кажется, они, кроме того, считают меня сыном луны. Ничего, оставляю-ка я их покуда в этом заблуждении во имя моих собственных интересов.
— Слышал ли мой брат, что я ему сказал? — спросил индейский вождь.
— Да, вождь, я слышал. Только тут есть лишние уши. Пусть все молодые люди будут глухи и слепы, а также дети и женщины. Белый Бизон должен один слышать, что скажет ему сын луны. Уф! — вздохнул Жак. — Вывернулся, кажется, ловко.
— Хорошо, — согласился вождь, которому требование Жака об удалении лишнего народа чрезвычайно понравилось, так как это возвышало его в глазах всего племени. — Мой брат будет гостем Белого Бизона.
Жак, в восторге от свой удачной выдумки, пошел за вождем, который привел его в просторную хижину. Когда подали пищу, проголодавшийся воздухоплаватель напустился на нее как волк. Утоливши свой голод, он бросился на постель из звериных шкур, устроенную в углу хижины, и заснул как убитый.
Первое что он увидал утром при своем пробуждении, было лицо Белого Бизона, но до безобразия разрисованное яркими красками. То была военная татуировка индейцев из племени атнасов.
— Пусть мой брат покажет атнасам свое искусство, — потребовал Белый Бизон.
— А… помню, так, так… — спохватился Жак, который уже начал было забывать вчерашнее приключение. — Луна… сын луны… Что же угодно Белому Бизону?
— Луна заснула так крепко, точно умерла. Пусть мой брат оживит ее и даст ей подняться в небо.
— Хорошо, но покуда белый человек будет совершать свои великие приготовления, никто не должен следить за его действиями.
— Как? Даже вождь атнасов? Но ведь белый брат обещал… и Белый Бизон даже военную татуировку себе сделал для этого случая.
— Впоследствии вождь узнает все, но сейчас ему лучше подождать, — отвечал Жак и прибавил про себя: — Однако с этими дикарями можно иметь дело. Они народ сговорчивый и нетребовательный. Поживу-ка у них покуда. Буду забавлять их своим шаром, а потом сюда явятся и мои друзья, которые, наверное, уже напали на мой след.
За ночь Белый Бизон распорядился обнести шар плотною изгородью, чтобы скрыть его от нескромных глаз. Подле были поставлены часовые с приказанием отгонять любопытных.
Подобное распоряжение вождя как нельзя более соответствовало интересам Жака.
Пополнив в бутыли запас масла, наш воздухоплаватель вошел один за загородку, поправил сетку, зажег лампу и приступил к наполнению шара воздухом.
Затем он важно и торжественно вышел из загородки, горделиво окинул взглядом собравшуюся толпу индейцев и жестом подозвал к себе вождя.
— Что, разве мой брат уже приготовил лекарство для луны? — спросил Белый Бизон, сияя от радости.
Жак отвечал поклонам.
— Можно Бизону пройти за загородку, где совершается чудо?
— Глаза вождя могут открыться, — отвечал напыщенным тоном Жак.
В эту минуту раздался громкий, душераздирающий крик, какой умеют исторгать только индейцы.
Жак машинально поднял кверху голову и сейчас же догадался, в чем дело.
Над загородкой, превышая ее на несколько сантиметров, появилось какое-то круглое тело.
— Луна поднимается! — вскричал Белый Бизон, хватая европейца за руку. — Мой белый брат — любимый сын Великого Духа.
«Отлично, — подумал Жак. — Если так пойдет дальше, то я сделаюсь у них, чего доброго, каким-нибудь божеством».
— Пусть Белый Бизон даст мне веревку, — произнес он вслух, как бы не замечая удивления индейца, — и мы войдем с ним в загородку.
Между тем шар наполнялся воздухом чрезвычайно быстро, вследствие того, что внешняя температура была очень низкой.
Жак привязал к якорю принесенную вождем веревку и другой конец ее крепко обмотал вокруг одного из столбов загородки. Таким образом шар, оставаясь на привязи, поднялся выше, чем на обыкновенную длину якорного каната.
Когда все было готово, Жак сел в корзину и, выбросив балласт, поднялся в воздух.
Невозможно описать восторга дикой толпы, с благоговением взиравшей на «чудо», делавшей предположения одно другого несуразнее и суевернее.
Шар поднялся на столько, на сколько ему позволила привязь. Пореяв немного в воздухе, Жак нашел, что любопытство толпы не следует удовлетворять до конца и, открыв клапан, спустился на землю.
— Ну, — сказал он, устроив шар на прежнем месте, за загородкой, — доволен ли теперь Белый Бизон? Убедился ли он в могуществе сына луны?
Индеец ничего не отвечал. Он был поражен и даже как будто немного напуган.
Жак Арно полагал, что дело этим и ограничится, и тревожить его больше не будут. Но он жестоко ошибся.
Вечером в деревню меднолицых нашло множество гостей из соседних племен. Оказалось, что жители всех окрестных селений уже проведали, что у атнасов гостит луна с сыном, и теперь отправились воочию убедиться в справедливости слуха.
Жаку пришлось совершить вторичный полет.
На другой день утром пришли еще гости. Жак вынужден был подняться и для них. В тот же день вечером явилось несколько соседних вождей, сахемов. От Жака снова потребовали представления. На этот раз он с раздражением отказал. Белый Бизон долго упрашивал, но француз стоял на своем, повторяя:
— Не могу больше. Устал.
— Хорошо, — холодно отрезал наконец Белый Бизон и отступился от Жака.
Не прошло и пяти минут, как к французу подошли несколько воинов с разрисованными лицами, схватили его и потащили к столбу, стоявшему посередине деревни. Затем, без дальнейших церемоний, Жака крепко привязали к этому столбу ремнями.
Тогда перед пленником как из земли вырос Белый Бизон с луком в руках и обратился к нему со словами:
— Знает ли мой белый брат, как называется столб, к которому его привязали?
— Нет, — сердито отрезал Жак.
— Это столб пыток. Мои молодые воины будут упражняться в ловкости на сыне Луны. Стрелы их будут слегка касаться его тела, пули засвистят над его головою, томагавк, ударяясь о дерево, застучит у него над ухом. Этим молодые воины будут забавлять гостей Белого Бизона, которых не хочет потешить сам сын Луны. Если шальная пуля или стрела, по несчастью, заденет бледнолицего человека и убьет его, то Белый Бизон оплачет сына Луны и возьмет его скальп себе на память.
— Что же после этого с вами делать, господин краснокожий! — воскликнул со смехом Жак. — Придется покориться. Извольте, я опять полечу, раз уж вы такие все ненасытные… Только посмотрим, на чьей улице будет праздник, — многозначительно прибавил он про себя.
На другой день собралось еще больше народа. Наплыв зрителей был громадный. От Жака опять потребовали, чтобы он подпялся на своей луне.
На этот раз он особенно тщательно надул шар, чтобы совершить максимальный подъем, положил в гондолу балласт из песка, вошел в нее и взлетел высоко вверх на глазах у тысячной толпы.
Веревка у якоря натянулась; но на этот раз оказалось, что конец ее не привязан к столбу.
— Белый Бизон! — крикнул Жак, приставляя обе руки воронкой ко рту. — Белый Бизон, слышишь ты меня?
— Слышу, — со смущением отвечал Белый Бизон.
— Белый Бизон, ты осмелился поднять руку на бледнолицего. Твои воины привязали его к столбу пыток. Берегись после этого, Белый Бизон! Лекарство сына Луны действует неотразимо…
И, послав в адрес индейцев эту туманную и совершенно невинную угрозу, Жак Арно выбросил из корзинки часть балласта и исчез с глаз изумленной толпы.
Вернемся теперь опять на лесную поляну, где охотник Андрэ бегает вокруг дерева, спасаясь от медведя.
Положение молодого траппера было не из приятных; несмотря на приход Жюльена и старшего Перро, зверь ожесточенно преследовал его.
Жозефу Перро хотелось лишь одного — чтобы медведь повернулся к нему мордой. Мы уже знаем, как решил привлечь к себе внимание зверя Жюльен.
Заручившись одобрением канадца, француз прицелился из своего штуцера и выстрелил в медведя. Пуля попала в круп.
Зверь зарычал и повернулся, Жюльен тем временем успел вновь зарядить ружье.
Свирепая, безобразная морда с оскаленными зубами была обращена теперь прямо к Жюльену и стоявшему рядом с ним Жозефу Перро. Диверсия удалась.
— А, гадина, ты дорого поплатишься за мучения, причиненные моему брату! — сквозь зубы проворчал канадец.
Грянул короткий, резкий выстрел, отрывисто просвистела пуля и ударилась обо что-то твердое.
Медведь приподнялся на задние лапы, а передними судорожно ухатился за голову, словно желая вытащить из нее засевшую пулю.
— Так, — произнес со смехом Жозеф, — служи. Мишка, служи, только за это ты не получишь конфет.
Медведь не в силах был двинуться с места. Постояв с минуту на задних лапах, он покачнулся, захрипел и тяжело рухнул на землю.
Жюльен захлопал в ладоши.
— Браво, друг! — обратился он к трапперу. — Мастерский выстрел.
Андрэ подошел к брату.
— Спасибо, — горячо проговорил он. — Ты спас мне жизнь…
— Очень может быть, друг мой. Надеюсь, однако же, что впредь ты будешь осторожнее, а теперь знай, что ружье надо заряжать тотчас же после выстрела.
И, обращаясь к Жюльену, Жозеф прибавил:
— Видите ли, сударь, я начинаю опасаться, что старые охотничьи традиции окончательно придут в упадок. Во времена моей молодости — мне теперь сорок девять лет — у нас, трапперов, были только ударные ружья. Теперешних, нарезных, с разными хитростями, мы знать не знали. Но это не мешало нам чудесно исполнять свое дело, и уж ни один из нас никогда бы не допустил такой непростительной неосторожности, как этот парень. Сойти с места, не перезарядив ружья! В мое время это было неслыханным делом… Теперь ружья заряжаются с казны, и молодые охотники то и дело попадают впросак. Уж одно то скверно, что теперешний охотник, пользуясь легкостью зарядки ружья, не дорожит выстрелами и не жалеет пускать пули куда попало. Он целится небрежно, торопится, теряет хладнокровие, предпочитает три плохих выстрела одному хорошему… Да вот вам пример. Прежде бобров всегда убивали выстрелом в голову. Причем обыкновенно целились в глаз, чтобы не портить шкуру. А теперь что? Я видел в Нулато бобров, простреленных насквозь поперек тела. С каждой стороны на шкуре оказывалось по большой дыре величиной в палец. Ведь это варварство, как хотите. Да что! Это еще ничего, а многие охотники поступают еще хуже: стреляют бобров крупной дробью, и шкурка бывает вся изрешечена выстрелами.
— Что же, разве это так плохо? — спросил удивленный Лопатин. — Неужели вы сами никогда не употребляете дроби?
Канадец рассмеялся.
— Нет, один раз в жизни и я стрелял дробью, но и то раскаиваюсь. Лучше было бы совсем не стрелять, потому что этот выстрел никого не убил, а между тем причинил зло многим людям.
— Как так? Расскажите, пожалуйста.
— А вот так. Это было возле форта Мумфорда. У меня несколько ночей подряд кто-то крал все, что я настреляю за день. Мне это надоело, и я задумал наказать вора, не нанося ему, впрочем, особенного вреда. Вечером я притаился в засаде, зарядив свое ружье крупной дробью. Вор подкрался и — цап великолепного бобра. Я пригляделся при лунном свете, прицелился и выстрелил. Вор закричал и пустился бежать со всех ног… Все бы хорошо, да дело в том, что этим вором оказался страшный колдун индейского племени чиликотов, или как его величали Отец Медицины. Лакомка и лентяй, он никогда сам не охотился, а только крал у других настрелянную дичь. За мой выстрел он возненавидел всех белых той кровожадною ненавистью, на какую способен только дикарь. Благодаря своему влиянию на соплеменников, ему удалось уговорить их и объявить нам войну. Война завязалась кровавая, истребительная. Много индейцев погибло, а остальные, теснимые нашими, вынуждены были отступить на юг. Видите, господа, как опрометчиво я поступил, стреляя дробью. Лучше бы было пустить пулю и убить вора наповал. Но, однако, довольно болтать. Жаркое поспело, закусим хорошенько, а завтра чуть свет снова в путь, чтобы поскорее добраться до деревни племени атнасов на берегу Медной реки.
— Атнасы? Это что же такое за племя?
— Это племя живет по другую сторону гор. Из рассказов встреченных индейцев, которых мне доводилось расспрашивать, я понял, что шар опустился где-то в той стороне.
— Я думаю то же самое, — согласился Жюльен. — Вершины Аляскинских гор, по всей вероятности, отразили воздушное течение, и Жак, попав в более спокойную атмосферу, получил возможность опуститься на землю.
Вскоре наши путешественники действительно получили сведения о Жаке, но сведения неутешительные.
Перевалив на санях через Аляскинские горы, они с риском для жизни спустились в долину и явились к атнасам, которых нашли в смущении и ярости.
Сын луны скрылся так же внезапно, как и явился. На него пришли смотреть жители отдаленнейших местностей, а он отнесся к ним с крайним неуважением и улетел, не удовлетворив их любопытства.
Как ни спешили наши путники, они опоздали на два часа.
Пришлось сейчас же ехать дальше, не зная наверняка, какого направления следует держаться. Индейцы-атнасы либо не хотели, либо не умели объяснить, в какую сторону улетел монгольфьер, уносивший Жака Арно.
Глава IV
править«3 мая. Делаю эту пометку, а сам думаю: действительно ли сегодня 3 мая? Сколько пришлось пережить за последнее время, что неудивительно, если числа и перепутаются в голове.
Впрочем, дело не в хронологии. Буду писать как Бог на душу положит и со временем когда-нибудь перечту написанное, если мои воздушные полеты не кончатся каким-нибудь смертельным сальто-мортале.
Я ужасно устал, но тем не менее мне необходимо лететь. Я несусь на юг, и это самое главное.
Жюльен и monsieur Лопатин, вероятно, следуют за мною по тому же направлению. О них я не беспокоюсь, потому что у них есть средства окружить себя всевозможными предосторожностями. Я уверен, да и они, без сомнения, тоже, что рано или поздно мы соединимся вновь.
Я в гораздо худшем положении, чем они, да и то не унываю. У меня нет ни копейки денег, ни щепотки табаку, никакого багажа. „Все мое со мной“, как говаривал греческий философ Биас».
Так писал в своей памятной книжке Жак, сидя в корзинке монгольфьера, уносимого ветром с севера на юг.
Вдруг наш аэронавт услыхал гул, похожий на шум прибоя. Он бросил свое писание и поднял голову.
— Черт возьми! — воскликнул он слегка изменившимся голосом. — Я, кажется, узнаю этот отвратительный гул, хотя и слышал его всего только раз в жизни. Это волны.
Жак угадал. Действительно, доносившиеся до него звуки порождали волны, над которыми несся по воле ветра монгольфьер.
Гул волн, услышанный путешественником, происходил от прибоя в проливе Кросс между материком Аляски и островом Ситка.
К счастью, ветер был довольно сильный, и шар не падал, а держался на высоте, невзирая на промозглый холод.
Тревожное настроение не покидало Жака часа два, потом гул прибоя затих. Шар понесся над островом Ситка в южном направлении.
Жак понемногу успокоился, но через некоторое время под ним снова загудел океан, величайший из всех океанов — Тихий.
Монгольфьер находился в это время близ самой оконечности острова Ситка. Целый час вертелся он между островом Круза и северным мысом острова Баранова.
Минута была критическая. Малейшее отклонение — и воздухоплавателю грозила неминуемая гибель.
Но судьба смилостивилась.
Вследствие долгого пребывания в слишком влажной атмосфере шар до крайности отяжелел и начал опускаться с весьма значительной быстротой.
Он летел вниз все быстрее и быстрее… Куда он упадет?.. Жак зажмурил глаза.
Вдруг — толчок, и довольно сильный. Слава Богу! Шар опустился не на воду, а на сушу. Аэронавт довольно чувствительно стукнулся о землю-матушку. К нему от этого не особенно нежного прикосновения вернулось веселое расположение духа.
— Итак, я на твердой земле! — заговорил он сам с собою. — Правда, льет ливмя дождь, но это ничего: я боюсь оказаться на воде, а состояние «под водой» меня нисколько не пугает.
Жак оглянулся кругом и увидал по левую и по правую руку дома, построенные добротно, на европейский лад; по лужам шлепали какие-то джентльмены в резиновых калошах, непромокаемых плащах и под зонтиками.
Жак выскочил из гондолы, протирая глаза и спрашивая себя, не сон ли все это?
— Нет, я положительно брежу, — говорил он, открывая клапан шара, чтобы выпустить остающийся теплый воздух. — Дома!.. Настоящие европейские дома!.. Нет, это невозможно! Прилично одетые люди… даже экипажи. И никто со мной не заговаривает. Во всяком случае, здесь Америка, страна цивилизованная, и мне скорей всего не откажут, если я попрошу кого-нибудь объяснить, где я нахожусь.
Заметив проходившего мимо господина с козлиной бородой, который мимоходом рассеянно взглянул на пустой монгольфьер, Жак обратился к нему:
— Послушайте, сэр, не могли бы вы мне сказать, где я нахожусь?
— В Ситке.
— Но ведь Ситка — главный город Аляски?
— Да, сэр.
— На острове, кажется?
— Да, на острове… Баранов-Эйланд.
— Merci, сэр. Это все, что я хотел знать. Вы видите перед собой человека, с которым случилось несчастье…
Но господин с козлиною бородой был уже далеко.
«Я на острове! — воскликнул мысленно Жак. — На частице суши, окруженной со всех сторон водою! Неужели мне придется оставаться здесь? Ведь у меня нет ни копейки, чтобы купить себе масла и надуть шар…
Но и жить на Ситке Жак не мог, опять-таки потому, что у него не было ни копейки денег. Чем он стал бы оплачивать квартиру, пищу, питье?
Погруженный в такие невеселые думы наш воздухоплаватель вдруг обратил внимание на то, что к нему подъехал громоздкий экипаж, вроде тех, в каких у нас возят пассажиров с вокзалов в гостиницы, — подъехал и остановился.
— Сэр, вы, вероятно, ищете гостиницу? — спросил Жака кучер кареты.
— Да. Не возьметесь ли вы довезти меня вместе с багажом?
Они вдвоем не без труда уложили монгольфьер в экипаж, и через некоторое время карета остановилась у подъезда гостиницы, с виду очень приличной.
— С вас один доллар, — сказал кучер.
— Ах, черт возьми!..
— Неужели это по-вашему дорого, сэр?
— Недорого, и я с удовольствием заплатил бы вам даже два, если б только они у меня были.
— У вас нет денег? Это легко поправить, — отвечал кучер. — Например, у вас имеется в корзинке бизонья шкура, которая стоит двадцать долларов.
— Не купите ли вы ее у меня за эту цену?
— Охотно. Вот вам девятнадцать долларов. Один я вычитаю за проезд.
Жак, ни слова не говоря, спрятал деньги в карман, помог вынуть из кареты монгольфьер, убрать в сарай и прошел в обеденную залу гостиницы.
Хозяин, несмотря на американскую флегматичность, вытаращил глаза на нового постояльца, прибывшего с таким необыкновенным багажом и к тому же одетого столь неуместно в меховую одежду.
— Комната и стол — четыре доллара в день, — отвечал он на вопрос Жака о цене.
— Хорошо, — сказал Жак. — Дайте мне позавтракать.
— Позвольте вперед деньги.
— Получите. Какой скот! — прибавил Жак в сторону. — А что, за справки и вопросы у вас тоже платят авансом? — вслух спросил он содержателя гостиницы.
— Справки у нас даются даром. Что вы желаете узнать? — отвечал хозяин, смягчившись вследствие получения задатка.
— Далеко ли от Ситки до материка?
— Около ста миль.
— Есть ли стабильное пароходное сообщение с берегом?
— Два раза в неделю.
— Когда отходит первый пароход?
— Завтра утром.
— Не можете ли вы подсказать, где мне найти капитана этого судна?
— Я капитан.
— Вы?
— Да… Почему вас это удивляет?
— Нет, я не удивляюсь. Это ваше дело. Не возьмете ли вы меня пассажиром?
— Да. До устья реки Стикена цена десять долларов. Оплата предварительная при посадке на корабль.
— Знаю уж я вашу присказку: „плата вперед“… Хорошо, я согласен. Но только предупреждаю, что я сяду к вам не как обыкновенный пассажир.
— Все мои пассажирские места за десять долларов для обыкновенных пассажиров.
— Да, но они помещаются на корабле, а я желаю быть над кораблем.
— Не понимаю.
— А между тем это очень просто. Согласны ли вы взять меня на буксир в лодочке, привязанной к надутому шару?
Хозяин подумал с минуту, потом кивнул головою в знак согласия и даже снисходительна улыбнулся на странную фантазию постояльца.
— Стало быть, решено? И вы беретесь перевезти на корабль мой шар?
— За это с вас еще доллар.
— Отлично. А можете ли вы также продать мне три галлона китового или тюленьего жира?
— И это могу… по доллару за галлон… деньги вперед.
— В котором часу отплытие?
— В восемь часов.
— Хорошо. В семь часов я явлюсь на пароход надувать свой шар.
— Как вам угодно. Что касается до меня, то я никогда никого не жду ни одной минуты.
Жак за завтраком ел и пил за четверых, потом завалился спать. О, блаженство! Он спал на настоящей постели, в опрятной гостинице и находил, что четыре доллара потрачены им недаром.
На другой день ровно в семь часов он явился на набережную, взошел по трапу на пароход, разводивший пары, и нашел свой шар привязанным к корме. Около шара были приготовлены все принадлежности для надувания.
Жак откупорил бутыль и не мог сдержать порыва гнева и удивления при виде жидкости, которая оттуда вылилась.
Но так как нужно было спешить, то Жак не стал долго раздумывать и приступил к надуванию шара, мимоходом изумляясь необыкновенному стечению народа на пристани и возле парохода.
Но вот монгольфьер плавно взмыл в воздух, и публика в восторге подняла одобрительный крик.
— Гип! Гип! Ура! — кричала толпа, к изумлению аэронавта, который не читал утренних газет и потому не знал о напечатанных там по инициативе бесцеремонного хозяина гостиницы широковещательных объявлениях.
В них значилось, что за плату в один доллар леди и джентльмены могут присутствовать при подъеме воздухоплавателя на монгольфьере.
Объявления свою роль сыграли, и ловкий торгаш ни за что ни про что положил себе в карман двести долларов.
Из всех индейских племен Аляски две наиболее многочисленные группы представляют чиликоты и атнасы, причем они в свою очередь разделяются каждая еще на несколько групп.
Чиликоты по большей части лентяи, пьяницы и воры. Они не любят охотиться сами, а норовят поживиться на чужой счет, крадут продукты чужой охоты и вообще не пользуются хорошей репутацией не только между трапперами, но и между своими же индейцами.
Читатель помнит, как наши друзья, догонявшие Жака, приехали к атнасам и узнали от них, что сын луны уже улетел.
Путешественники поехали дальше почти наугад и через несколько часов достигли английской фактории, куда именно в это время прибыло продавать меха много чиликотов.
Рассчитывать на гостеприимство начальника фактории наши путешественники не могли. Между английской компанией и американской существует такое жестокое соперничество, что агент одной ни за что не подаст даже стакана воды представителю другой, а, как известно, братья Перро были агентами американской компании.
Поэтому путешественники не вошли в форт, а остановились за его пределами в покинутой хижине, собираясь провести в ней ночь и наутро ехать дальше.
Между тем среди чиликотов просочился слух, что Перро, их непримиримый враг, приехал и остановился недалеко от фактории.
Старая ненависть вспыхнула с новою силой. Известный уже читателю Отец Медицины приложил все свои усилия, чтобы ее раздуть, и ему удалось склонить индейцев к действиям, почти неслыханным по своей дерзости.
Перро не знал о присутствии чиликотов в фактории и потому был далек от мысли опасаться чего бы то ни было, а тем более в виду европейского представительства.
Ночью, когда все спали, чиликоты тихо взломали двери, прокрались в хижину и в одну минуту связали путешественников.
Пленников бросили связанными возле груды материала для палаток и, торжествуя победу над ненавистным врагом, приступили к потешной попойке, которой, однако, суждено было войти в историю племени.
Больше всех пил и неистовствовал Отец Медицины. В середине кутежа ему вдруг пришла в голову мысль пойти в палатку, где лежал его связанный враг, ненавистный Перро, и дать волю сквернословию и насмешкам.
Омерзительно пьяный он вошел в палатку, держа по бутылке в каждой руке, и принялся осыпать канадца самыми гнусными оскорблениями.
Тот не удостоил пьяницу ответом и лишь презрительно смотрел на него своими честными темно-серыми глазами.
Это уничижительное молчание еще больше взбесило негодяя. Он приблизился и наклонился к охотнику, обдавая того винным перегаром.
Терпение Перро истощилось. Он вдруг совершил стремительное движение головою, ударив лбом своим индейца прямо в лицо. Удар был настолько силен, что свалил негодяя с ног.
Однако тот сейчас же вскочил с проворством обезьяны. Все лицо его оказалось расшибленным в кровь, передние зубы выбиты и рот полон крови.
Весь хмель разом соскосил с него.
— Ладно, — произнес он, стараясь быть хладнокровным. — Перро очень силен. Посмотрим, как будет он вести себя у столба пыток… Перро убил много чиликотов. Перро ударил Отца Медицины. Перро умрет. Но сперва Отец Медицины снимет с него скальп…
И негодяй, желая напугать пленника, в чем, однако, ничуть не преуспел, измазал себе кровью палец и провел им вокруг головы канадца, обозначая линию, по которой должен пройти нож.
Но вдруг по всему лагерю пронесся страшный вой. Вся негодная орда чиликотов испуганно, отчаянно взвыла, подняла кверху руки и попадала ниц на землю.
С неба валилась какая-то, огромная пылающая масса, осыпая чиликотов огненным дождем…
Глава V
править— Эй, Джентльмен! Эй!
— Эй! На корабле! Эй!
— Мы прибыли.
— Тем лучше. Я очень рад.
— Если вы желаете сойти на берег, то поторопитесь.
— Отлично, капитан, мне только этого и надо. Покличьте-ка сюда двух человек, чтобы они взялись за канат и притянули шар к палубе.
— Нет.
— Как нет? Отчего?
— У меня пассажиры высаживаются сами, матросы им не помогают. Они переходят по трапу на пристань и засим прощайте.
— А багаж?
— Багаж помещается в трюме. Его выгружают при помощи эллинга[16].
— Мой шар — тоже багаж.
— По-вашему, да, а по-моему, нет. Я считают багажом только то, что помещается в трюме или на палубе.
— Не висеть же мне тут до второго пришествия, согласитесь сами. Вам поневоле придется помочь мне спуститься.
— Конечно, я и сам не желаю, чтобы вы висели тут до второго пришествия, но помогать вам спуститься все-таки не намерен.
— Но ведь это низкая ловушка! Подлое предательство!
— Потише, джентльмен, потише. Я условился довезти вас от Ситки до устья реки Стикена за десять долларов. Обязательство свое я выполнил: вы доставлены к месту. Большего от меня вы не вправе требовать. Поэтому не угодно ли вам сойти с корабля наравне с другими пассажирами.
— Вы, я думаю, сами видите, что мне невозможно сойти без вашей помощи.
— Эта помощь стоит доллар.
— Я заплачу вам доллар.
— И, конечно, вперед.
Услыхав это невозможное требование, Жак страшно рассердился, но делать было нечего, пришлось подчиниться и дать себя обобрать, что называется, до нитки.
— К счастью, у меня есть еще доллар, — пробормотал Жак про себя. — Единственный, последний.
— Вы слышали, джентльмен? — снова заговорил янки. — Платите вперед, или я обрежу ваш канат и вы улетите прочь.
— Выходит, я должен вам верить на слово, а вы мне нет. Есть ли тут справедливость?
— Есть. Не вы мне нужны, а я вам. Если когда-нибудь наши роли переменятся, я вам тоже буду платить вперед.
— Хорошо. Будь по-вашему.
С этими словами Жак вырвал лоскуток подкладки у своей шубы, завернул в него монету и, тщательно прицелившись, кинул свой последний доллар вниз на палубу парохода.
Но он забыл принять в расчет качку.
Несмотря на то, что волнение в устье реки было невелико, маленький пароходик так и прыгал на своем якоре. В тот момент, когда брошенная Жаком монета падала вниз, пароход, как на грех, накренило в противоположную сторону. Серебряный доллар звякнул о гладкую обшивку борта и, отскочив, булькнул в воду.
Этот плеск болезненно отозвался в ушах Жака.
Американец бесстрастно наблюдал за гибелью доллара.
— Этот не в счет, — сказал он своим хриплым голосом. — Давайте другой доллар, или я обрежу ваш канат.
— У меня больше нет денег! — крикнул ему Жак.
— Нет больше денег!.. В таком случае…
С этими словами негодяй, только что положивший в карман благодаря Жаку двести долларов, вынул ножик и одним ударом обрезал канат, которым шар был привязан к пароходу.
Бесчестного янки нисколько не тревожила участь человека, которому он был обязан кругленькой суммой.
Шар поднялся на значительную высоту, и ветер, по счастью дувший с запада, понес его к берегу. Тем не менее положение Жака было ужасным, и вот почему.
Еще когда он надувал свой шар, собираясь лететь на буксире парохода, он с удивлением и досадой обнаружил, что вместо тюленьего жира ему дали керосину.
Однако он все-таки поднялся в воздух, не предусмотрев того, что при малейшем сотрясении бутыль с керосином может опрокинуться и поджечь шар.
Ему ничего не оставалось, как продолжать полет в неизвестном направлении, рискуя каждую минуту сгореть.
Вдруг на своем пути он заметил одинокую факторию, затерявшуюся среди лесов. Ветер с моря нес шар прямо на нее. Для Жака это был шанс на спасение.
В одну минуту он открыл верхний клапан. Шар стал опускаться, но очень медленно. Если бы у Жака был якорь, он мог бы поручиться в успехе, тем более что и ветер был не очень сильный. Но теперь, без якоря, аэронавту, предоставленному на волю ветра, предстоял долгий и затяжной спуск.
Вот уже не более трех километров отделяло его от фактории. Плывя над зеленым лесным массивом, воздушный шар держался на высоте около сорока метров.
Вдруг лес разом кончился. Взору Жака открылась широкая поляна, и на ней пестрая толпа людей, копошащихся и издающих какие-то дикие, звероподобные крики.
— Индейцы! — вскричал Жак. — Хорошо же я влип, нечего сказать. У них какая-то оргия.
Вслед за тем Жаку удалось разглядеть каких-то пленников, лежавших связанными на земле.
— А! Вот оно что! Теперь я понимаю, чего они беснуются: тут скоро прольется кровь.
Между тем шар подлетал все ближе и ближе. Вот он поплыл над группой людей, в одном из которых Жак с трепетом узнал Перро.
— Гром и молния! — воскликнул он изменившимся голосом. — Да ведь это наш канадец из Нулато! Тогда, значит, те, другие… Жюльен и Лопатин!.. Но как же я до них доберусь! А!.. Придумал. Средство есть, и я употреблю его, хотя бы мне пришлось погибнуть самому…
Не медля ни минуты, Жак ударом кулака разбивает верхнюю часть непрочной установки, где содержится нагревательный аппарат. Пламя керосиновой лампы, ничем не сдерживаемое, вырывается наружу.
Нижняя оболочка шара разом занимается пламенем, которое в несколько секунд охватывает две трети аэростата. Все это происходит всего в нескольких футах над головою воздухоплавателя.
К счастью, шелковая сеть, к которой подвешена гондола, довольна крепка и не скоро поддается огню. Вследствие этого верхний колпак аэростата превращается некоторым образом в парашют.
Горящий шар вместе с Жаком стремительно летит вниз. Из предосторожности путешественник уже не сидит в гондоле, а, одной рукой держась за ее край, висит в воздухе, что позволяет при падении на землю не попасть под горящие обломки.
Благодаря своим прежним занятиям гимнастикой, он в момент падения делает ловкий прыжок в сторону от горящего шара и тем самым спасает себе жизнь.
Ибо в то же самое время бутыль с керосином вдребезги разбивается и ее содержимое осыпает огненным дождем толпу индейцев.
Торжествующие крики дикарей вмиг сменяются воплями боли и ужаса.
Обожженные, ослепленные огнем, индейцы бросаются на землю, громко взывая к своим богам с мольбою о пощаде.
Бедствие, которое на них обрушилось, они не могут себе иначе объяснить, как гневом Маниту, наславшего на них одну из своих блуждающих звезд в наказание за что-то.
Среди пленников слышен возглас изумления… затем несколько торопливых слов и кратких восклицаний.
— Жак!
— Monsieur Лопатин!.. Жюльеи!.. Я так и думал… Нет ли у вас ножа?
— У меня за поясом, monsieur Арно, — откликнулся Перро.
В одну минуту все веревки и ремни разрезаны. Пленники освобождены и уже на ногах, грозные и решительные. Они теперь готовы грудью встретить врага и заставить кровью отплатить за нанесенное оскорбление.
Их оружие валяется подле. Пьяные индейцы не успели прибрать его к рукам. Перро берет в руки свою винтовку и не может удержать радостного восклицания от сознания того, что его старый, испытанный товарищ опять с ним.
Канадец окидывает быстрым взглядом всю поляну. Там царит беспорядок и смятение. Сам Отец Медицины обезумел от страха. Наглый шарлатан и мистификатор, до сих пор удачно прикидывавшийся великим знахарем и чародеем, быстро утратил всю свою важность и самоуверенность. Он напуган едва ли не больше всех и не смеет даже взглянуть на необыкновенное явление.
Но ужас, обуявший несчастных дикарей, нисколько не трогает сурового охотника.
В отношениях с дикарями он чужд гуманности и признает только один закон — закон Линча.
Он поднимает свою винтовку и прицеливается в Отца Медицины, хладнокровно собираясь размозжить ему голову, но вдруг с чего-то меняет свое намерение и тихо смеется про себя.
— Не стоит тратить заряда. Можно с этой дрянью обойтись иначе. Мы теперь все равно в безопасности.
— Как? А индейцы? Они могут опомниться и возобновить нападение.
— Не беспокойтесь, это исключено. У них иные цели.
— Какие? Что вы подразумеваете?
— Эти негодяи чиликоты, очевидно, учинили, по своему обыкновению, какой-то грабеж. Видите, вон там движется толпа других индейцев? Они идут наказывать чиликотов. Сейчас будет битва.
— Неужели?
— Уверяю вас. Вот отличный случай наблюдать, как индейцы снимают скальп. Вы никогда не видели?
— Нет, и не имею ни малейшего желания.
— А еще путешественник! Путешественник должен стараться на все взглянуть.
— Но почему вы думаете, что здесь будут скальпировать? Кто? И кого?
— Да разве вы не видели?
— Что?
— Других дикарей… Смотрите, они бегут из английской фактории?
— Но зачем они бегут сюда? Неужели они видели, что случилось?
— По всей вероятности, их привлек летящий шар. Они слыхали о сыне луны и поспешили удовлетворить свое любопытство. Но, придя на место, они застали там чиликотов, которые, наверняка, что-нибудь уже успели украсть… Обратите внимание на эти подозрительные тюки у чиликотов. В трех из них завернуты как будто живые существа: видите, как барахтаются?.. Я уверен, что эти негодяи кого-то выкрали… Так ведь и есть: смотрите, подоспевшие индейцы освобождают пленников… Боже мой! Да я их узнаю: это chief-factor одной американской фактории, и с ними два его агента… И как они взбешены!.. Еще бы!.. Хватают свои винтовки… Ах, негодные чиликоты! Какая дерзость с их стороны! Где это они успели их пленить? Вероятно, те неосторожно отправились к ним в лагерь торговать и были схвачены. Ничего, зато и наказание будет соответствующее. Чу! Освобожденные пленники стреляют… Пиф! Паф!.. Два чиликота убиты, третий ранен… Так: три скальпа уже сняты. Три красных колпака.
Перро немного помолчал, потом продолжал:
— Чиликоты разбиты. Те, которые не убиты и не скальпированы, обратились в бегство. Все кончено.
Сцена эта длилась не более нескольких минут, хотя описывать ее пришлось долго. На самом деле события со стремительной быстротой следовали друг за другом с того самого момента, как Жак Арно в вихре пламени принесся на своем шаре.
Три друга и их храбрые союзники-канадцы смогли наконец отставить свои ружья и дружески обняться.
Полились торопливые рассказы о событиях, пережитых теми и другими со времени неожиданной разлуки в форте Нулато.
Героем дня был, конечно, не кто иной, как Жак Арно, на которого друзья справедливо смотрели теперь как на своего спасителя.
Не им одним, впрочем, сыграло на руку его неожиданное появление в дыму и пламени.
Краснокожие, как сумасшедшие выбежав из английской фактории в погоню за шаром, наткнулись на чиликотов, которые только что перед тем ограбили американский склад и взяли в плен трех агентов компании.
В итоге происшедшей стычки пленники получили свободу.
Предприимчивый chief-factor воспользовался стечением народа и поспешил разложить перед своими освободителями индейцами принадлежащие ему товары, спасенные от грабежа чиликотов. Кстати, он догадался угостить освободителей несколькими бутылками столь страстно любимой дикарями огненной воды. Когда водка полилась из бочек в бутылки, а из бутылок в широкие глотки индейцев, языки последних развязались и сами они пришли в самое благодушное настроение.
Товары, разложенные американцами, были верхом совершенства в глазах индейцев. Особенно пришлись по вкусу блестящие ружья, с безвкусными и бесполезными, но зато яркими, пестрыми украшениями.
У краснокожих разгорелись глаза. В свою очередь и они стали нахваливать свои товары, оставленные в английской фактории. Между обеими сторонами завязался деловой коммерческий разговор.
Индейцам страстно захотелось приобрести ружья у американца. Таких им не предлагали англичане. Они бросились назад в факторию и очень скоро доставили оттуда свои меховые товары… на спинах своих жен.
Таким образом совершенно случайно американскому агенту удалось одержать победу в конкуренции с английским.
Итак, товары принесены были индейскими женщинами. Что касается мужчин, то они возвратились, гарцуя на прекрасных лошадях, так называемых мустангах.
Лошади эти замечательно выносливы и быстры на бегу.
Глядя на живописный эскадрон, скакавший во весь карьер, Перро не удержался от восклицания:
— Ах, monsieur Жюльен! Подходит весна, через два дня стает весь снег, на санях больше ехать нельзя…
— Так в чем же дело? Купите у индейцев шесть лошадей за мой счет.
— Они не продадут их нам ни за какие деньги.
Chief-factor услыхал ответ Перро и сказал с лаконизмом человека, дорожащего временем:
— Сэр, у вас будет шесть лошадей.
— Благодарю вас, — отвечал Жюльен. — Если вы так добры, что собираетесь за нас похлопотать, то я готов заплатить какую угодно цену.
— Вы получите их даром.
— Но, сударь…
— Я вам очень многим обязан, даже, по всей вероятности, жизнью. Компания, в которой я служу агентом, обязана вам выгодною сделкой, великолепным барышом. Принимайте мое предложение, что тут думать. Вы нас всех обидите, если откажетесь.
— Вот как! — сказал Жак на ухо своему другу. — Этот янки мирит меня со всей их породой, на которую я был страшно зол за проделки моего капитана, хотя, впрочем, благодаря им я прибыл к вам как раз вовремя.
Между тем американец уже успел кончить дела с индейцами и обратился к своим спасителям со словами:
— Господа, не угодно ли вам выбрать себе шесть лошадей?
Глава VI
правитьЛошади индейцев оказались превосходными скакунами. Это были кровные мустанги, превосходно выезженные и необыкновенно выносливые.
Шестеро всадников покинули реку Стикен и помчались на юг, ориентируясь на телеграфную линию, проведенную между Ситкой и Сан-Франциско.
Ближайшей целью путников был золотопромышленный округ Карибу. Была первая половина мая, и весна вступала во все свои права. Давно не приходилось видеть Жаку ярко-зеленой травы и деревьев, и теперь он радовался, глядя на цветущую растительность, которая становилась все богаче по мере того, как путники продвигались к югу.
Земли округа Карибу были открыты только в 1857 году, и с первых же дней наводнили искатели золота.
Когда туда явились первые диггеры, они нашли там несметное количество золота. Пустыня оживилась, работа на приисках закипела, все были воодушевлены, всякий жил надеждой на быстрое обогащение. Но пришла осень, вслед за нею зима, и наступили такие морозы, каких никто и не предполагал. Истощенные непосильной работой и одновременно излишествами в развлечениях, плохо обеспеченные пищей и одеждой диггеры, жившие к тому же по большей части в скверно сколоченных хижинах, начали погибать как мухи. Смертность среди них была просто ужасающая.
С тех пор в Карибу больше не было ажиотажного наплыва диггеров, но зато наладилась регулярная эксплуатация приисков более или менее солидными товариществами. Диггеры-одиночки появлялись изредка, чаще кооперируясь в небольшие артели человек по шесть-семь.
В то время, когда наши путники посетили Карибу, золото добывалось там самым рутинным способом, установленным еще двадцать лет назад.
Промывка производилась допотопнейшими средствами, так что Лопатин, глядя на все это, нашел, что даже на самых глухих приисках Сибири известна гораздо более усовершенствованная технология.
— Сколько золота пропадает в результате такой небрежной промывки! — восклицал молодой русский коммерсант.
Прииск, на который они попали, назывался Бэкер-Тоунским. Почва была вся изрыта ямами. Золото добывалось уже не на поверхности ее, давным-давно разработанной; а на значительной глубине, где бедные диггеры не видели света Божьего.
На зиму работы в округе Карибу обыкновенно прекращались; и теперь, с наступлением весны, они только что возобновились, поэтому диггеров было еще немного.
Внимательно присмотревшись к местным приемам золотодобычи, Лопатин о чем-то глубоко задумался, потом вдруг лицо его сделалось решительным, как у человека, основательно все взвесившего. Он подошел к Жюльену.
— Скажите, пожалуйста, вы очень богаты? — спросил он француза.
— Гм! — произнес тот не без удивления. — Да, богат, то есть настолько, что могу исполнять даже некоторые свои прихоти.
— А не будет нескромностью спросить, как именно велик ваш годовой доход? — продолжал допытываться Лопатин.
— Отчего же? Извольте, я вам скажу: сорок тысяч франков.
— Хороший доход.
— Не скажите. Мне едва-едва хватает.
— Следовательно, вы бы не отказались удвоить или даже утроить его без всякого риска?
— По правде сказать, я не особенно жаден до наживы.
Лицо Лопатина выразило некоторое недовольство. Жюльен это сейчас же заметил.
— Вас огорчил мой ответ? — поспешил спросить он. — Почему вам непременно хочется, чтобы я пожелал разбогатеть?
— Потому что я хотел, — сконфуженно пробормотал коммерсант, — хотел предложить вам вступить в компанию со мной.
— С вами?
— Да.
— Объяснитесь, пожалуйста. Если дело идет о вас лично, то я заранее соглашаюсь на все, с закрытыми глазами.
— И я тоже… принимая во внимание будущие миллионы, которые я получу в гасиенде Жаккари-Мирим, — засмеялся Жак. — Наличных же денег, вы знаете, у меня сейчас нет: последний мой доллар лежит на дне устья Стикена.
— Вы знаете, дорогие мои друзья, что я теперь крайне беден. Правда, у меня есть тысячи три-четыре, но разве на эти деньги можно жить? Их можно только прожить. Поэтому мне необходимо работать, чтобы поправить свое положение. Теперь мне представляется неожиданный случай разбогатеть. Вы видели, как здесь дурно совершается промывка. Плохо вымытый песок образует целые терриконы на приисках и никого более не интересует, а между тем в этом бросовом песке должно быть еще много золота. И мне пришла мысль скупить здесь отработанные прииски за бесценок и совершить вторичную промывку известным мне усовершенствованным способом. Я уверен, что выгода будет громадная, а расходы почти ничтожные, потому что никаких земляных работ, никаких водоотводов делать не придется: все это уже есть готовое, и мне остается только совершить повторную промывку, ничего более. Назовите меня лгуном, если я не добуду золота больше, чем его получают при первой промывке.
— Я вполне понимаю вашу мысль, дорогой Федор Иванович, — отвечал Жюльен, — и она мне чрезвычайно импонирует. Я нахожу ее в высшей степени остроумной и дельной и уверен в вашем успехе. Теперь я понимаю, почему вы спросили меня, желаю ли я разбогатеть. Вам нужны деньги для начала предприятия. Так тут и вопроса быть не может. Весь мой кошелек к вашим услугам. Только я не желаю вас стеснять, вступая с вами в компанию, а просто предлагаю вам ссуду. Кредитором я буду, поверьте, самым невзыскательным…
— Вот потому-то, зная ваше бескорыстие, я и хотел…
— …Хотели, чтобы я разбогател без всяких с моей стороны на то усилий. Довольно об этом. Дело скреплено словом. Когда вы думаете начать?
— Да сейчас же.
— Как? Вы, стало быть, расстанетесь с нами? Так скоро?
— Иначе нельзя. Все равно придется это сделать рано или поздно. Но успокойтесь: разлука будет не долгая, самое большее до ноября, а затем я, быть может, приеду к вам в Жаккари-Мирим провести с вами зиму.
— Если только мы сами доберемся туда к этому времени, — заметил Жак. — Нам ведь еще немалый конец предстоит. Нет, это просто ужасно, как далеко от Парижа до Бразилии сухим путем!..
Вообще предстоящая скорая разлука с Лопатиным огорчила друзей. Их утешало только то, что это делается для пользы их верного товарища.
— Если уж вы решились расстаться с нами, — сказал Жюльен, — то необходимо, чтобы вы имели возможность немедленно начать работы, и уж самое большее через месяц.
— Через месяц — это мне кажется слишком скоро, — возразил Жак. — Ведь нужно выписать сюда машины, инструменты.
— Я берусь выписать их из Европы через месяц.
— Ты забыл, что одно письмо с заказом пройдет три недели.
— А телеграф на что?
— Да разве здесь есть телеграф?
— Конечно. Не желаешь ли телеграфировать своему бывшему начальнику просьбу о новом местечке в канцелярии? Это будет стоить всего по полуфранку за слово.
— Полфранка? Да ведь это баснословная дешевизна.
— Телеграмма пойдет по англо-американскому кабелю через Брест. Город, где мы находимся в данную минуту, называется Ричфильд. Я сейчас телеграфирую отсюда своему банкиру в Париж. Через четыре дня он доставит требуемые вещи в Гавр, через десять дней они прибудут в Нью-Йорк, а затем французский консул отправит их по тихоокеанской железной дороге в Сан-Франциско. Итого: от Парижа до Гавра с упаковкой четыре дня, от Гавра до Нью-Йорка десять дней, от Нью-Йорка до Сан-Франциско шесть. Всего значит, двадцать дней, да я набавлю день на непредвиденные задержки, стало быть, двадцать один день. От Сан-Франциско до Ричфильда и из Ричфильда на прииск все присланное можно будет доставить в одну неделю.. Вот тебе даже и меньше тридцати дней. Ну-с, дорогой monsieur Лопатин, что вы скажете о моем плане?
— Он превосходен, и я вполне согласен с вами. Благодаря вам я не упущу нынешнего лета и буду иметь возможность вовремя начать работы.
— Да ты молодец, Жюльен, — присоединился Жак. — И как это ты все сейчас же сообразил и высчитал!.. Молодец, что и говорить.
— Ну, довольно об этом. Поговорим лучше о деле. Если уж разлука решена, то нужно расставаться как можно скорее — и, следовательно, сейчас.
— Как сейчас? — с печалью воскликнул Лопатин. — Отчего же непременно сейчас? Подождемте до завтра.
— Нет, — решительно возразил Жюльен. — Долгие проводы — лишние слезы. Я так не люблю.
— Но, пожалуй, верно. — согласился Жак.
— Итак, Федор Иванович, вот вам деньги на уплату за аренду прииска, на жалованье рабочим, на пищу и прочее. Младшие братья Перро могут возвратиться в форт Нулато, или, может быть, они пожелают остаться здесь с вами?.. чему я был бы очень рад.
— Отчего и не остаться? — отвечал за братьев Жозеф Перро. — Сезон охоты теперь уже кончился, делать им в Нулато нечего, а здесь на прииске они могут зашибить хорошую монету. Да, наконец, здесь много дурных людей, отбросов общества, можно сказать, и господину Лопатину не лишнее иметь при себе двух надежных телохранителей.
— Что касается вас, Перро, то вы поедете с нами до Сан-Франциско.
— Куда угодно, хоть на край света. Я полюбил вас. День расставания с вами, господа земляки, поверьте, будет для меня очень грустным днем.
— И для нас тоже, дорогой Перро. Но что же делать? В жизни всегда свидания чередуются с разлукой. Без этого нельзя. В Сан-Франциско мы попрощаемся, и вы будете сопровождать сюда обратно присланные из Европы вещи и китайцев-рабочих, которых мы наймем в Сан-Франциско. А вы, дорогой monsieur Лопатин, отправьте за меня и от моего имени депешу в Париж, о которой я уже говорил. Кроме того, не забывайте, что здесь с Панамой есть телеграфное сообщение и что, следовательно, мы можем поддерживать связь. До свидания, дорогой друг! Желаю вам успеха!
Друзья обнялись и горячо пожали друг другу руки на прощанье. Жюльен, Жак и Жозеф Перро на лошадях отправились в Сан-Франциско.
От Ричфильда они повернули на восток по направлению к местечку Квеспель, стоявшему при слиянии одноименной речки с Фрэзером.
Не будем подробно описывать их путь, на протяжении которого им приходилось все время останавливаться на грязных постоялых дворах и переправляться через реки вплавь; а через Томсон-ривер, даже на пароме, что вызвало недовольную гримасу Жака. Но река была столь широка и бурлива, что у него поневоле прошла всякая охота рисковать при переправе вплавь.
Въехав на своей лошади на паром, Жак остался в седле и во время переправы сохранял важный и неприступный вид конной статуи.
Далее путешественники повернули на литтонскую дорогу, по всей вероятности, одну из самых примечательных на свете. Она змеится по левому нагорному берегу Фрэзера. С одной стороны дороги громоздятся скалы и нависают горные выступы, с другой — совершенно отвесный обрыв на высоте двухсот метров над рекой.
Местечко Литтон путешественники проехали днем и к ночи прибыли в Иэль, настоящий цивилизованный город. Здесь их ждал сытный ужин и ночлег в хорошем номере на мягкой постели.
Выехав рано утром из Иэля и миновав Гоп, путники поспешили поскорее преодолеть расстояние, отделяющее их от границы Соединенных Штатов.
Мустанги скакали быстро, и через два часа Жюльен, осадив свою лошадь, объявил:
— Мы приехали.
— Куда? — спросил Жак.
— В Соединенные Штаты Америки.
— Очень приятно, — равнодушно произнес Жак. — А почему ты так решил? Я не вижу никаких пограничных столбов и ничего такого, что указывало бы на границу.
— А между тем граница существует, и очень точная. Английские владения отделяются от территории Соединенных Штатов ни более ни менее как 49-й северною параллелью..
— И неужели этой условной границы достаточно?
— Совершенно достаточно. Американцы не такой народ, чтобы позволить отнять у себя хоть одну пять земли.
— Да, народ крепкий, — согласился Жак, вспомнив свои похождения в Ситке. — Однако чего же мы остановились? Пора переступить эту невидимую астрономическую черту.
Глава VII
правитьИтак; французы Жюльен де-Кленэ, Жак Арно и канадец Перро пересекли англо-американскую границу, то есть 49-ю параллель, недалеко от 122° западной долготы по гринвичскому меридиану.
В тот момент, к которому относится настоящий рассказ, они находились в двухстах верстах от Такомы, городка, в сущности, ничем не примечательного, но предоставляющего нашим путешественникам право не трястись, как прежде, верхом на лошадях, а воспользоваться таким благом цивилизации, как железная дорога.
Такома стоит на берегу пролива Пэджет на 47° 15' северной широты в начале железнодорожного пути, пересекающего южную часть штата Вашингтон и проходящего почти через весь штат Орегон.
Избегая бесчисленных возвышенностей и глубоких долин, которые тянутся с севера на юг и придают всей стране вид в высшей степени дикий, путешественники повернули на юго-восток к проливу Георгия, отделяющему остров Ванкувер от материка.
Ровная местность позволила им пустить лошадей во весь опор. Полудикие мустанги неслись вперед с обычной неутомимостью, вплавь переправились через реку Нурсак, миновали форт Беллингам и доставили своих всадников в Свиномиш, проделав, таким образом, изрядный путь в тринадцать миль.
Жак сначала не прочь был ехать немедленно дальше, но потом уступил доводам Жульена, который убедил его сделать остановку на ночь ввиду трудностей предстоящего пути.
Остановка оказалась вдвойне полезною для путников. Один метис, агент американской компании и сотоварищ Перро, гостеприимный хозяин приютившего их дома, сообщил им, между прочим, о том, что через три реки на пути их следования можно найти брод, если только повернуть немного на восток до пересечения с телеграфной линией.
Благодаря этой ценной информации путники получили возможность избежать троекратного купания, которое в конце концов могло бы иметь, пожалуй, и печальные последствия, если даже не для их жизни, то во всяком случае для здоровья.
Таким образом, все шло как по маслу, и наши друзья благополучно прибыли в Ситтль, отстоящий всего на тридцать две версты от Такомы.
Ночь они провели прескверно. Сам Жюльен, несмотря на свое хладнокровие, долго не мог сомкнуть глаз от волнения, в предвкушении всех благ цивилизации, которыми они завтра воспользуются.
Чуть свет они пустились в путь, весь переход скакали крупною рысью, преодолели вплавь, за неимением бродов, три или четыре реки и, наконец, прибыли в Такому, вымокнув до костей.
В Такоме, к своему огорчению, друзья узнали, что первый поезд уже ушел и что следующий будет только в три часа. Поэтому все время до поезда они бесцельно бродили по городку, который не имел ничего примечательного или живописного. На рейде стояло несколько кораблей, нагруженных углем и лесом.
Сверх того, на станции Жюльен узнал, что железная дорога доведена только до Каньонвилля, небольшого местечка, находящегося на 42° северной широты, что он совершенно упустил из виду, хотя прежде и знал об этом. Жюльен рассчитывал, что железную дорогу доведут к этому времени до Сан-Франциско, а между тем оказалось, что этого не произошло. Таким образом, от Каньонвилля до Генлея путешественникам предстояло вновь ехать верхом или в дилижансе по сквернейшей дороге, а расстояние было не малое — верст сто. Да столько же, если не больше, нужно было трястись от Генлея до Шасты.
Жюльен терпеть не мог дилижансов и никогда ими не пользовался. „Все что угодно, только не эта мерзость“, — таков был его зарок как путешественника. Он питал к этому способу передвижения почти такое же сильное отвращение, как его друг Жак Арно к плаванию по воде.
Вследствие этого Жюльен предложил перевезти лошадей до Каньонвилля по железной дороге в отдельном вагоне и затем ехать опять верхом.
Жак и Перро единогласно приняли предложение.
Но вот наконец прошли и томительные часы ожидания поезда. Приближалась минута отъезда. Резкий, пронзительный свисток локомотива показался Жаку „небесной музыкой“, — так, ио крайней мере, выразился он.
Все время, пока поезд громыхал по рельсам, Жак не мог нарадоваться той глубокой продуманностью всех мельчайших деталей комфорта, которою отличаются американские железные дороги.
Начать с того, что пассажиру никогда не приходится стоять перед билетной кассой в длинном хвосте очереди. Билеты можно приобрести всюду: во всех гостиницах и агентствах. Кроме того, билетные кассы открываются не только перед отъездом: они работают целый день, таким образом можно приехать на станцию, уже заранее запасшись билетом.
Далее — пассажир не попадает немедленно, за свои же деньги, в зависимость от последнего железнодорожного служащего. Он совершенно свободен и ходит всюду где угодно, не попадая ни под чью опеку и ни под чей надзор. Разделения на классы нет: пассажир садится в любой вагон. Тесноты не бывает; вагоны везде просторны, высоки; духота — вещь совершенно неизвестная здесь.
Наконец, если пассажир засунет свой билет за ленту шляпы, то контролер его не станет беспокоить, а, подойдя, возьмет билет сам, проколет и положит на место.
Вагоны ближнего сообщения устроены удобно и вместе с тем просто. Ассортимент же вагонов дальнего следования весьма разнообразен: это вагоны-спальни, или sleeping-cars, вагоны-салоны, вагоны-рестораны и прочее. Проезд в этих вагонах одинаково доступен для любого кошелька; к обыкновенной цене делается лишь весьма незначительная доплата.
Все время Жак наивно восторгался американскими железнодорожными порядками, благодаря которым путешествие не только не тяготит путника, а даже наоборот — доставляет удовольствие.
Но вскоре ему пришлось убедиться, что и на этом лучезарном фоне есть темные пятна.
Пройдя сорок верст, поезд остановился на станции Тенино, где маленькая боковая ветвь соединяется с магистралью, идущей на Олимпию, главный город территории Вашингтон.
Несколько мальчишек проворно взобрались на подножки вагонов и принялись визгливо выкрикивать названия и заголовки газет, листки которых еще не успели просохнуть после печати.
Жак купил номер какого-то Olympia-Firnes и старательно принялся читать его. Скептик Жюльен давно уже перестал верить газетам; он не соблазнился купить себе номер и продолжал свою нескончаемую беседу с Перро о канадских метисах.
Жак добросовестно углубился в чтение, не обращая внимания на порою слишком громкие крики других пассажиров, чересчур оживленно обсуждавших цены на сало, кожу и керосин, точно здесь был не вагон-салон, а биржа.
Наконец Жака начали несколько раздражать толчки то коленями, то локтями, которыми награждали его соседи; впрочем, без всякого дурного умысла.
— Черт знает что такое! — бормотал он себе под нос. — Это совершенно невозможные люди. Невежи какие-то. С ними просто нельзя находиться рядом. Мне никогда и не снилась подобная грубость.
Он встал со своего места, чтобы пересесть на другое, поближе к Жюльену и Перро. По дороге он поскользнулся, ступив в какую-то черную лужу.
Сидевшие рядом три джентльмена жевали табак и постоянно сплевывали на пол.
Состроив гримасу отвращения, Жак поспешно вернулся на прежнее место и вновь углубился в чтение. Но тут вдруг он почувствовал легкое прикосновение к затылку.
Быстро обернувшись, он увидал на уровне своего лица две огромные подошвы. Какой-то пассажир, сидевший сзади, преспокойно положил свои ноги на спинку кресла Жака.
Это показалось французу несколько фамильярным. Но как тут протестовать, когда почти все пассажиры в вагоне сидели точно в таких же позах, нисколько не шокируя друг друга.
Жюльен взглянул на друга, увидал его страдальческую мину, и громко расхохотался.
— Ну, что бы ты сделал на моем месте? — спросил его Жак, вставая. — Лучше научи меня, чем смеяться.
— Во Франции я предложил бы такому господину перейти в вагон для транспортировки скота, — отвечал Жюльен. — А если бы он не послушался, то дал бы ему пощечину. В Америке дело другое: в каждой стране свои нравы, и в чужой монастырь со своим уставом не лезут.
— Нет, право, — проворчал Жак, — якуты, буряты и чукчи мне гораздо больше нравятся: они добродушнее и человечнее, наконец, даже благовоспитаннее. Эти же меня просто бесят своим наглым невежеством.
— Только, пожалуйста, не думай с ними связываться, — испугался за друга Жюльен. — Ей-богу, не стоит; их ты все равно не перевоспитаешь, только себя поставишь в смешное положение.
Эти мудрые слова на время смирили гнев Жака. Вскоре наступила ночь, и наши путешественники, после плотного, хотя и не изысканного ужина, расположились на ночлег в спальном вагоне.
Перед тем как лечь, Жак по привычке разложил возле своего спального места на ручном чемоданчике кое-какие туалетные принадлежности, купленные им при проезде через Иэль: мыло, гребенку, пилку для ногтей и непременную зубную щетку.
Я говорю непременную, потому что допускаю, что можно обойтись без белья, без платья, без сапог, без чулок, без соли, без табаку, без чего угодно, — но не допускаю возможности обходиться без зубной щетки.
Жак Арно разделял мое мнение и потому хранил свою щетку как зеницу ока — и сохранил, несмотря на все беды и напасти, которые ему пришлось вынести.
Оцените же, читатель, меру возмущения его при пробуждении, когда он увидал, как сосед — тот самый, который клал свои ноги на спинку его кресла, — преспокойно кладет на место его зубную щетку, вычистив ею свои огромные волчьи зубы.
Задыхаясь от ярости, Жак наскоро оделся, натянул сапоги и дрожащим голосом спросил бесцеремонного янки:
— Вы посмели… взять… мою щетку?..
— Yes, sir, — отвечал тот, удивляясь, из-за чего это так волнуется незнакомый пассажир.
— Моей щеткой… вы чистили свои зубы?..
— Что же тут особенного? Между путешественниками всегда существует обмен мелкими услугами. Ведь вы, надеюсь, не отказали бы мне в щетке для ногтей, для платья или для сапог?
Такое глубокое непонимание самых элементарных вещей озадачило и обезоружило Жака.
Но, к несчастью, он вдруг услыхал воркотню соседей. Ему показалось, что над ним смеются.
— Неужели вы думаете, что я стану после вас чистить свои зубы? — произнес он дрогнувшим от гнева голосом.
— Как вам угодно… Ведь я же чистил после вас.
Сказав это, американец вдруг как бы спохватился. Ему пришла в голову весьма опрометчивая мысль.
— А чтоб не было лишних разговоров, — флегматично продолжал он, — вот мы на чем с вами порешим. Щетка стоит, вероятно, не дороже шиллинга? Я вам заплачу за нее доллар, только оставьте меня в покое.
С этими словами американец сунул руку в жилетный карман, достал серебряный доллар и кинул его Жаку.
Оскорбленный француз света не взвидел от злости, хрипло вскрикнув, он кинулся на янки и прежде чем успел вмешаться Жюльен, ударил его кулаком прямо в лицо с ловкостью и силой настоящего боксера.
Американец, взмахнув руками, упал и растянулся вдоль коридорчика вагона.
— Ловко, черт возьми! — сказал Перро. — Молодец, земляк! Честь вам и слава!
— Слава славой, а неприятностей нам все-таки не избежать, — заметил Жюльен.
Между тем к поверженному кинулись соседи, спрыснули его водой и помогли встать на ноги. Но, Боже мой! — каким великолепным синяком было украшено его лицо!
Увидав Жака, подле которого стояли Жюльен и Перро, он опознал в нем своего оскорбителя.
— Полагаю, — холодно сказал он, — что вы имели намерение меня оскорбить?
— Оскорбить? Нет, — отвечал Жак, — я просто хотел вас наказать за вашу наглость.
— Я полковник Сайрус А. Бутлер. Я убил на дуэли пять человек.
— Вы просто хвастун. Оставьте эти хвастливые выходки опереточным полковникам и не пытайтесь меня запугать: это вам не удастся. Потрудитесь сформулировать, чего именно вы от меня добиваетесь?
— Я желаю знать, имели вы намерение меня оскорбить или только подраться?
— Оскорбить. Наказать и оскорбить.
— В таком случае я вас убью.
— Опять хвастаетесь? Впрочем, если вы серьезно предлагаете мне дуэль, то я к вашим услугам. Вот и свидетели мои; потрудитесь указать ваших.
Полковник молча поглядел на Перро и Жюльена, кивнул одобрительно головою и перевел глаза на остальных пассажиров.
Потом его вдруг как бы осенила внезапная мысль, и он спросил Жака, не давая прямого ответа на его предложение.
— Вы куда едете? В Сан-Франциско?
— Да. А что вам до этого?
— Как что? Я сам туда же еду. И долго вы думаете там пробыть?
— Недели две.
— Хотите отложить дуэль на этот срок? Вам же лучше: подольше сохраните себе жизнь.
— Благодарю вас. Вы очень добры. Но почему не сейчас?
— Потому, во-первых, что вы дольше проживете на свете, а во-вторых — у меня есть дело в Сан-Франциско. Я еду жениться и, кроме того, „подогреть“ выборы моего будущего тестя в сенат.
Ситуация Жаку казалась все смешнее и смешнее.
— Но какое же отношение может иметь наша дуэль к женитьбе и сенатским выборам? Одно другому не помешает, я думаю.
— Отец моей невесты, мистер Даниэль Вельс, сам тоже уложивший на дуэли пять человек, никогда мне не простит, если я не приглашу его к себе в секунданты. С другой стороны, моя невеста, мисс Леонора Вельс, большая любительница всякого рода спорта и сама прекрасно стреляет. Она будет моим вторым секундантом.
— Полковник, — сказал Жак, состроив серьезную гримасу, я должен вам сказать, что вы замечательный оригинал. Знаете, что я думаю о вашем предложении?
— Что?
— Я нахожу его великолепным. Кроме того, я считаю вас превосходнейшим зятем и лучшим в мире супругом…
— Следовательно, вы соглашаетесь…
— Драться в Сан-Франциско в тот день, когда нам обоим покажется удобным.
— Вы настоящий джентльмен, и я очень рад, что не вытащил револьвера сейчас же, как только встал на ноги после вашего удара. А сказать по правде, у меня было это желание, и я собирался пристрелить вас как собаку.
— Ну, душа моя, это тебе не удалось бы, — вмешался вдруг молчавший до этого времени Перро. — Я все время следил за тобой зорко-зорко. Да и на дуэли тебе не удастся убить monsieur Жака Арно. Убить человека, проехавшего сюда из Парижа через Сибирь, через Америку, то пешком, то верхом, то на воздушном шаре! Держу пари сто против одного, что это никому не удастся.
Эта энергичная речь произвела большой эффект.
Жаком сразу заинтересовались все. В нем открыли „great attraction“[17], по американскому выражению. Да и магическое для янки „держу пари“, в устах канадца, тоже сильно подействовало на всех.
Сейчас же все пассажиры пожелали принять участие в пари, даже хорошенько не разобрав еще, в чем смысл спора.
Полковник был в восторге. Его лицо, украшенное синяком, сияло.
— Джентльмены! — вскричал он. — Вы не поверите, как я счастлив, что имею своим противником такого замечательного человека. Нашей дуэли будет радоваться и завидовать весь город. Мы будем драться в большой зале Альгамбры, на Монтгомери-стрит, и мистер Вельс наймет ее для этого случая. Встреча наша произойдет накануне дня выборов и сейчас же вслед за митингом республиканцев. Какой успех для мистера Вельса! Кандидат демократической партии не сумеет доставить подобного развлечения своим избирателям. Человек, убитый на дуэли! Шутка ли!
Жаком овладело безумное веселье. Он расхохотался. Жюльен долго крепился, но под конец тоже последовал его примеру.
— Скажите же, джентльмены, вы согласны? — продолжал полковник. — Мы можем назначить пять долларов за вход, и половина сбора пойдет в пользу наших наследников.
Такое необузданное нахальство взорвало наконец Перро. Он заговорил резко, с жаром:
— Поверьте, сударь, что не он, а вы будете убиты, и сбор пойдет на ваши похороны. Monsieur Арно не нуждается в ваших поганых деньгах. Знайте, что у него есть в Бразилии пятьдесят квадратных миль земли, с такими лесами, какие найдутся только в Канаде, и с такими серебряными рудниками и золотыми приисками, перед которыми Карибу и Невада все равно что ничего. Кроме того, алмазные копи у него такие, что в них бриллиантов больше, чем во всех ваших штатах. Очень ему нужны ваши доллары!.. Если бы он захотел, он бы мог купить здесь вас всех вместе взятых, и со всем поездом, со всею железной дорогой.
Во Франции подобное сообщение вызвало бы всеобщий смех, и Перро наверное приняли бы за сумасшедшего. В Америке, напротив, Жак немедленно сделался героем, а Перро снискал всеобщие симпатии.
Все окружили путешественника и наперебой принялись рекомендовать ему в Сан-Франциско — кто лучшую гостиницу, кто увеселительные места, кто лучшее кафе, кто наиболее приятную прогулку. Один хвалил револьверы Смита и Вессона, другой советовал непременно приобрести для дуэли Нью-Кольтовские и прочее и прочее и прочее.
Но всех оригинальнее вел себя в эти минуты полковник Бутлер. Убедившись, что случай с Жаком представляет пышную рекламу для мистера Вельса, а следовательно и средство еще сильнее пленить сердце мисс Леоноры, полковник буквально засыпал француза своими любезностями. При этом янки нализался как сапожник, употребляя водку в качестве внутреннего лекарства от наружного недуга, причиненного кулаком Жака.
Обескураженный появлением столь неожиданных и непрошеных поклонников, Жак ходил из вагона в вагон в поисках уголка, где можно было бы от них скрыться.
Наконец он свободно вздохнул: поезд остановился на большой станции.
Приехали в Каньонвилль.
Глава VIII
правитьОтвлекшись на приключение Жака, мы забыли, хотя бы вкратце, описать читателям места, через которые следовал поезд, мчавший наших путешественников.
Миновав станцию Тенино, о которой мы упоминали, поезд в течение ночи пробежал территорию Вашингтон и прогремел по мосту над огромной колумбийской рекою, которая служит ей южной границей. Затем путешественники миновали Орегон, с городом Порландом, возникшим лишь вчера, но уже приобретшим важное значение, и, наконец, Солем и Юджен-Сити, большую станцию на 44-й параллели.
Далее поезд проследовал крутым ущельем Калапуйских гор, пересек три или четыре реки по высочайшим мостам в чисто американском вкусе, от которых голова кружилась, если глядеть вниз, и на две минуты остановился в Винчестере, где и произошла у Жака известная стычка с полковником Бутлером. Оттуда после двукратной остановки — в Розенбурге и Миртльвилле — поезд прибыл наконец в Каньонвилль, конечный пункт Североамериканской железной дороги (Northern-American-Railroad).
Три друга вышли из вагона после четырнадцатичасовой езды и получили своих мустангов, выведеннных на платформу из специального вагона и громким ржанием протестов вавших против продолжительного заключения в духоте, которому их подвергли.
Пассажиры, которым предстояло дальнейшее путешествие в дилижансе, не без зависти посматривали на эту тройку сильных и бойких лошадей.
— Господа, вы приедете в Сан-Франциско раньте меня, — сказал путешественникам полковник Бутлер. — Так не забудьте, пожалуйста, нанести визит мистеру Даниэлю Вельсу; он вас примет как старых друзей. Передайте также от меня почтительнейший поклон мисс Леоноре. Адрес таков: 24, Невада-стрит.
— Хорошо, полковник, будьте покойны! — со смехом отвечали ему Жюльен и Жак и, дав шпоры коням, вихрем помчались вперед в сопровождении Перро.
Мустанги бежали неутомимо. Только американским скотоводам по силам вырастить таких неимоверно выносливых животных, которым и горы, и реки, и болота — все нипочем.
В городке Генли путешественники видели дорогу, по которой прокладывался рельсовый путь, долженствовавший в скором времени соединить Каньонвилль с Шастой. Торопясь доехать поскорее до этого города, где можно было вновь воспользоваться железной дорогой, путешественники делали лишь самые необходимые остановки.
Дорога от Генли до Шасты прекрасная, с великолепными мостами и виадуками, так что всадники имели возможность ехать все время аллюром.
По приезде в Шасту путешественники опять наняли для лошадей отдельный вагон и сами заняли места в салон-вагоне, чтобы со всем комфортом доехать до Сан-Франциско, до которого от Шасты десять часов езды на скором поезде.
Они уселись в роскошном вагоне, и поезд тронулся. Вдруг до слуха их донеслась очень громкая перебранка. Неприятный, грубый женский голос кричал что-то на индейском языке, и этому голосу возражал тоже женский, но не грубый, а плачущий, жалобный.
Диалог закончился громкой оплеухой.
Жюльеном овладело любопытство. Он отворил заднюю дверь вагона, и вот что представилось их с Жаком взорам.
На площадке следующего вагона стояло трое одетых в грязные лохмотья индейцев. Две женщины и мужчина.
Высокий краснолицый индеец с гордостью испанского гидальго драпировался в рваный плащ, очевидно, цивилизованного происхождения. Из национальных атрибутов на нем были только мокасины из буйволовой кожи.
Женщины были наверняка еще молоды, но на вид обе казались гораздо старше своего возраста. Старшей было не больше двадцати пяти лет, а на вид можно было дать лет сорок, младшая, скорее всего совсем еще девочка, смотрелась женщиной лет тридцати.
Младшая горько рыдала, и крупные слезы текли по ее лицу.
Старшая, вне себя от гнева, занесла опять руку, собираясь повторить пощечину.
Но тут на подножке вагона появился драгоман[18] поезда, и его приход остановил занесенную руку. Такие драгоманы имеются в Америке на всех больших железнодорожных линиях. Их обязанность — давать пассажирам всевозможные объяснения и справки. Они должны говорить на нескольких языках.
— Ах вы, гадины! — вскричал он. — Неужели у вас не было времени подраться дома? Зачем вы беспокоите пассажиров криком и шумом? Или вы забыли, что железная дорога перевозит вас бесплатно с условием не шуметь, не сходить с отведенной для вас подножки и вообще вести себя прилично?
— Гу! — отвечал индеец. — Мой брат говорит совершенно верно. Но должна же старая жена Филина научить его молодую жену, как нужно исполнять свои обязанности.
— Так это твои жены?
— Мой брат говорит правду.
— Какие же могут быть у них обязанности по отношению к такому негодяю, как ты?
— Гу!.. Они должны во время войны носить за Филином оружие и припасы, в мирное время собирать хлеб, молоть муку…
— Не продолжай. Знаю. Иными словами, они должны делать всякую работу, а ты сидеть сложа руки, как самый неисправимый лентяй.
— Гу!.. Филин великий вождь.
— И негодяй тоже порядочный. Ну, да во всяком случае это твое дело: веди только себя смирно. Да, вот еще что скажи: за что это твоя старшая жена побила младшую?
— У Филина нет денег на табак и огненную воду. Старая жена его учила молодую, как нужно просить милостыню у бледнолицых. Для этого она и побила ее, чтобы она умела плакать и ныть.
Слыша такой удивительный разговор драгомана с индейцами, Жак не верил своим ушам.
На Жюльена это не произвело никакого впечатления. Ему уже приходилось однажды путешествовать по Северной Америке, и теперь он только посмеивался над наивным изумлением своего друга.
— Ну, — сказал он ему наконец, — что скажешь ты об этом индейце, тронутом цивилизацией?
— Все это не делает чести ни ему, ни цивилизации. Впрочем, я не думаю, чтобы он был чистокровным индейцем.
— Как? Да взгляни на его череп, на все его лицо. Чище этнический тип трудно найти.
— Ни за что не поверю! Такое вырождение — в столь короткое время!
— Что делать, дружок. Как ни грустно, а приходится признать тот факт, что потомки делаваров, ирокезов, гуронов и прочих превратились по большей части в нищих, клянча себе бесплатный проезд по железным дорогам. Прежний гордый тип индейца сохранился разве только в резервациях.
— Что это такое резервации?
— Землями резервации называются в Америке земли, отведенные для индейцев, вытесненных с их прежних территорий. Этим индейцам запрещается покидать отведенные им места под страхом смертной казни, благодаря этому у них и сохранились древние нравы и обычаи.
— Поверьте, джентльмен, что и те не лучше, — вмешался в разговор драгоман. — Все они, по натуре своей, одинаково бродяги и лентяи, не во гнев будет сказано Шатобриану, Майн Риду и Куперу.
— Вы слишком строги, мне кажется. Впрочем, оно и понятно: ведь вы американец.
— Ошибаетесь, — на чистейшем французском языке возразил драгоман, — я европеец, швейцарец. Три года тому назад я приехал сюда, весь пропитанный европейскими филантропическими иллюзиями. С тех пор мои взгляды сильно переменились.
— Нет, вы все-таки не совсем правы, — горячо вступился Жак. — Если бы американцы вместо того, чтобы загонять краснокожих, как зверей, и одурять их водкой, позаботились хорошенько об их просвещении, результат был бы иным. Законы гуманности ведь одинаковы что для белого, что для краснокожего.
— Вы мне позволите быть откровенным?
— Сделайте одолжение. Я буду очень рад выслушать все ваши доводы, которые, я заранее чувствую, меня не переубедят.
— Вы говорите, что законы гуманности одинаковы для белых и индейцев. Прекрасно. Белые признают это и отводят индейцам земли для поселения, и земли достаточные. Но индеец не хочет заниматься ничем, кроме охоты, и отказывается возделывать эти земли. Что же получается? Огромная территория, могущая прокормить десять тысяч человек, едва дает пропитание тремстам. Что же, так это и оставлять? В жертву варварству принести цивилизацию? Отказать в хлебе тысячам белых ради лености нескольких сотен дикарей?
— С этой точки зрения вы правы, сударь, — вмешался Жюльен. — Против закона природы ничего не поделаешь. Из двух столкнувшихся рас одна непременно должна взять верх.
— Вернее сказать, одна вберет в себя другую и сольется с нею воедино.
— Как? Неужели вы думаете, что люди, подобные вот этому субъекту, который курит выпрошенную у меня сигару, превратятся когда-нибудь в граждан Федерации?
— Во всяком случае они со временем дадут граждан Федерации. Не верьте, пожалуйста, европейскому расхожему мнению об истреблении медно-красной расы.
— Как, сударь? Этак вы, пожалуй, скажете, что индейское население не только не вымирает, а, напротив, увеличивается?
— Я уверен в этом и могу доказать фактами.
— Это очень странно, — вмешался Жак. — Везде говорят и пишут, что в скором времени в Канаде и в Соединенных Штатах не останется ни одного индейца.
— Двадцать лет тому назад это, пожалуй, можно было утверждать, но теперь нельзя. Между прочим, население Верхней и Нижней Канады давно уже перестало уменьшаться, а новейшие статистические данные доказывают даже очень быстрый его рост.
Жак все более удивлялся, слушал и не верил ушам.
— То же самое и в Соединенных Штатах, — продолжал драгоман. — Но, конечно, вместе с тем исчезает и национальная самобытность, так что краснокожее население если и не пропадает бесследно, то, во всяком случае, сливается с белым, и нужно ожидать, что в скором времени все этнические различия сгладятся.
— Дай Бог! — произнес Жак.
— И в этих новых американских гражданах будет почти невозможно признать потомков таких господ, как этот попрошайка, драпирующийся в дырявый плащ и, слышите, клянчащий у вас вторую сигару.
— Да, печальный субъект, что и говорить. Неужели все переходные типы таковы?
— Ну, этот особенно выделяется. Он, очевидно, первостатейный пьяница и лентяй! Но заметьте: он, наверное, и сам понимает, что его леность и пьянство несовместимы с жизнью в цивилизованном обществе.
— Не может быть.
— Хотите, я его спрошу?
— Пожалуйста.
— Скажи мне, вождь, откуда ты едешь?
— Из земли моих братьев, кламатов.
— Что ты делал у кламатов?
— Покупал вторую жену. Филин очень беден.
— Если ты беден, как же ты купил себе жену? Зачем она тебе?
— Она будет на меня работать. У неженатого индейца очень много работы, а на женатого работают жены. Гу! Жены Филина засеют ему поле, а потом он отдаст их работать на дорогу.
— А что ты будешь делать с деньгами, которые они заработают?
— Я куплю виски и еще жену, третью.
— Третью! Ты хочешь завести трех жен!
— Гу! Святые с Соляного Озера имеют жен еще больше.
Дикарь намекал на известную секту мормонов, проповедующих многоженство.
— Зачем ты брал к кламатам свою старую жену?
— Чтобы она выучила молодую. Молодые жены, как только их купишь, ни на что не годятся, а только плачут по родине. Старые их бьют, пока те не перестанут плакать и не сделаются умнее.
— А почему же ты сам их не учишь?
— Гу! — вскричал индеец с ужасом. — Да разве это возможно? Если белые увидят, что я бью жену, они меня повесят.
— И поэтому ты предпочитаешь устраивать драку между своими женами. Это очень удобно и остроумно. Скажи мне, вождь, еще вот что: думаешь ли ты иметь детей?
— Конечно.
— Что ты с ними будешь делать?
— Они будут ходить в школу к белым.
Жак и Жюльен ожидали всякого ответа, только уж никак не такого.
Они не могли удержаться, чтобы не выразить крайнего изумления.
Драгоман продолжал допрос.
— А зачем ты будешь посылать их в школу?
— Чтобы они научились там понимать, что огненная вода — яд для человека; чтобы выучились возделывать землю, как белые, и кормиться ее плодами; чтобы они переняли как можно больше у детей Великого Отца — Вашингтона.
— Ну, господа, — с торжествующим видом обратился к французам драгоман, — убедились ли вы теперь? Вот вам и „переходный человек“, уже понимающий пользу образования и желающий научить своих детей трезвости и оседлому земледелию. Успокоились ли вы теперь за будущность медно-красной расы?
— Совершенно убедился и успокоился, — отвечал Жюльен, — и отдаю вам должное. Но тем не менее меня все-таки удивляет противоречие между вашими первыми словами и последними.
— Это очень просто. Не могу же я смотреть как на равного на такого субъекта, который напивается пьян, как только дорвется до водки, который ничего круглый год не делает и пользуется своими женами как рабочим скотом. Нравственного чувства у него нет и малейшего, и я ничем не могу развить в нем его. Вот почему я и сказал, что мои филантропические воззрения на краснокожих развеялись, как дым, лишь только я пожил в Америке. Впрочем, они не то что совсем развеялись, а сделались правильнее, трезвее. Не всех индейцев я признаю за равных себе, а только тех, которые обратились к труду. Так смотрят на это дело и янки, и они, по-моему, безусловно правы.
Глава IX
правитьНаконец поезд прибыл в Сан-Франциско и с грохотом остановился у крытой платформы роскошного вокзала, делающего честь этому большому городу.
Драгоман расхваливал дорогой нашим друзьям Дворцовую гостиницу как лучшую в городе, и в ней они решили остановиться.
Вообразите себе громадное семиэтажное здание, со множеством окон и балконов, с тремя подъемными лифтами, двумя монументальными лестницами и с целой тысячей комнат. При каждой — уборная и ванна. Сверх того, множество салонов, курилен, читален и огромный крытый двор, где прогуливаются многочисленные постояльцы.
В нижнем этаже помещается hall — огромная сквозная зала, где каждый может прогуливаться, читать газеты, покачаться в кресле-качалке, полюбоваться картинами, висящими на стенах, просмотреть телеграммы, приходящие со всех концов света, фантастические афиши и рекламы в американском вкусе, приобрести лотерейные билеты или просто посидеть в кресле, задрав ноги выше головы и нахлобучив на нос шляпу.
— Не угодно ли вам расписаться в книге, — вежливо предложил нашим путешественникам встретивший их по приезде в гостиницу клерк в черном фраке и с козлиной бородой, указывая на толстую шнуровую книгу, лежавшую на широком пюпитре из черного дерева с серебряной инкрустацией.
Такой книге, в которую записываются имена всех приезжающих, в американских гостиницах отведена большая роль. Всякий из публики может просматривать ее в любое время, и благодаря ей происходят иногда весьма важные события.
Так случилось и с нашими друзьями два часа спустя после их приезда.
Жюльен вписал своим тонким изящным почерком имена своих спутников и свое. Клерк обвел все три имени скобкой, поставил внутри ее номер апартаментов, которые заняли друзья, и вызвал коридорного, чтобы тот проводил их.
На этом завершились все формальности водворения приезжих в гостиницу.
Устроившись, путешественники прежде всего основательно занялись своим туалетом, чего давно не имели возможности сделать и что так легко и удобно осуществить в американских гостиницах, этих эталонах комфорта.
Друзья уже собрались осматривать город. Жюльен, кроме того, хотел побывать у французского консула и взять в банке деньги по переводу на Сан-Франциско, как вдруг в прихожей номера зазвенел электрический звонок.
Вошел коридорный, неся на серебряном подносе визитную карточку, и подал ее Жюльену.
— Сам джентльмен здесь, — сказал коридорный, между тем как Жюльен с удивлением разглядывал лощеный квадратик бумаги.
— Что такое? — заинтересовался Жак.
— Взгляни сам.
— Даниэль Т. Вельс, 24, Невада-стрит, Сан-Франциско, — вслух прочитал Жак, изумившись не менее друга. — Да ведь это мистер Вельс, будущий тесть полковника Бутлера, отец кроткой мисс Леоноры, глазки которой ждут не дождутся зрелища моей смерти!.. Что же, очень приятно. Милости просим… Свидание будет прекурьезное.
Коридорный вышел. Через несколько минут в дверях показался худощавый, подвижный человек среднего роста, с седой бородой и такими же волосами и с чрезвычайно проницательным взглядом. Он вошел свободно, несколько шумно, с каким-то фамильярным добродушием.
— Если не ошибаюсь, господа, — сказал он, — я имею честь говорить с графом де Кленэ и господином Жаком Арно?
— Да, сударь, — холодно возразил Жюльен. — Что вам угодно?
— Что мне от вас угодно?.. Да право же, ничего особенного. Я просто хотел видеть вас, познакомиться с вами, пригласить вас к себе в дом… Я представлю вас своей дочери, мисс Леоноре, покажу вам город и окрестности, познакомлю с лучшими здешними прогулочными местами. Я знаю, что вы настоящие джентльмены. Мой будущий зять, полковник Сайрус Бутлер, телеграфировал мне о вас со всеми подробностями… о том, как вы с ним познакомились. Вас ждут здесь со вчерашнего дня. Известие о вашей будущей дуэли облетело весь город. Уже составились даже пари. Известно также, что вы лица важные, и вы сделались героями дня. Ну же, принимайте скорее мое приглашение, без церемоний, попросту, по-приятельски. Поедемте ко мне. Пообедаем вместе. Потом я вернусь к своим делам, а мисс Леонора будет вас занимать, станет вашим чичероне… Ах, если бы вы знали, как я занят, как я тороплюсь!
— Хорошо, я согласен, — сказал с легкой улыбкой Жюльен, взглядом посоветовавшись с Жаком.
— А я поброжу тем временем по городу, — заявил Перро, — попрошу у вас отпуска.
— Пожалуйста, пожалуйста, дорогой друг. Делайте все, что вам будет угодно, а главное — не экономьте. Вам предоставляется неограниченный кредит. В случае, если мы вам понадобимся, вы знаете, где нас найти.
Карета мистера Вельса, запряженная превосходными кровными рысаками, стрелой помчалась по улицам города.
Здесь мы полагаем уместным приостановить течение нашего рассказа и познакомить читателя с дальнейшими событиями прямо по материалам путевых заметок Жака Арно, относящихся к пребыванию наших путешественников в доме американского крупного дельца.
Жак Арно писал свои заметки, находясь под свежим, еще не отстоявшимся впечатлением от происшедших событий. Вследствие этого они дышат неподдельным реализмом и самою искреннею правдой. Портреты в них — вернейшие фотографии.
Цитируем дневники дословно.
»1 июня. Сегодня где-то около двух недель, как мы покинули округ Карибу и расстались с нашим милым товарищем Федором Ивановичем.
Сколько за это время случилось интересных событий! И сколько еще их готовится в близком будущем!
Теперь я больше, чем когда-либо, верю поговорке: «Чего на свете не бывает». Действительно, на свете все возможно, и иногда действительность, самая реальная действительность, превосходит любой сказочный вымысел.
Начать с того, что я в данную минуту гость мистера Вельса, и гость уважаемый, за которым всячески ухаживают. Не странно ли это? Гость. И у кого же? У будущего тестя полковника Сайруса Бутлера, того самого Бутлера, которого я в вагоне угостил ударом кулака и наградил синяком на физиономии!
Почтенный джентльмен просто не знает, куда меня посадить, чем позабавить. Его дочь, мисс Леонора, относится ко мне с искренним дружелюбием. Нельзя подумать, что и тот, и другая горят нетерпением поскорее насладиться зрелищем моей кончины. Впрочем, они, быть может, считают долгом относиться ко мне так, как к человеку, приговоренному к смерти.
Жюльен предполагает иное. Он думает, что мистер Вельс, будучи себе на уме (здесь это называется sharp), просто-напросто желает сохранить со мной дружеские отношения на тот случай, если погибнуть на дуэли суждено Бутлеру, а не мне, что вообще вполне возможно.
Наследство покойного моего дяди сделало из меня в денежном отношении то, что называется хорошей партией. Поэтому мистер Вельс, вероятно, не прочь получить в зятья миллионера вместо дуэлянта-полковника. Опять-таки это не мои домыслы, а версия все того же Жюльена.
Только мистер Вельс жестоко ошибается, если в самом деле так думает. Я вовсе не затем ехал из Парижа в Сан-Франциско сухим путем, чтобы совершить подобную глупость.
Мне — жениться на американке! Боже Всемогущий! Этого только недоставало! И на какой еще американке-то: на мисс Леоноре, на этой кавалерист-девице, на любительнице всякого спорта!
Впрочем, не думайте о ней слишком дурно, читатель, — если только у меня будет читатель. Эта молодая особа вовсе не урод какой-нибудь, напротив. Честнее даже сказать — она положительно красавица.
Двадцати лет, высокая, стройная, прелестный, нежный цвет лица, чудные брови, правильные черты, жемчужные зубы, осанка богини — таковы ее внешние данные.
Физически она мне очень, очень нравится. Со стороны нравственной — она внушает мне ужас.
Всему виною ее невозмутимый, неизменный апломб во всем, везде и всегда.
Например, самые трудные, щекотливые и подчас даже просто скабрезные вопросы мисс Леонора трактует как ни в чем не бывало, нисколько не смущаясь и с авторитетным видом бывалого мужчины.
Как тут быть, в самом деле? Ведь я не видывал еще таких женщин, не имел о них ни малейшего понятия и не умею себя с ними держать. Поневоле станешь в тупик.
Мы сидели за сытным и — что большая редкость в Америке — изысканным обедом в большой роскошной зале. Впрочем, роскошь была банальная, безвкусная, вполне американская.
Мистер Вельс, сделавшись кандидатом в сенаторы, ведет такую жизнь, что будь я судьей, не приговорил бы к подобному существованию даже самого гнусного преступника.
Про некоторых людей говорят, что они живут на парах. Мистер Вельс живет, так сказать, на электричестве.
Говорит он кратко, все жесты у него порывистые, торопливые, вечно он куда-нибудь спешит. Все его действия своей стремительностью напоминают телеграфный аппарат.
Наскоро проглотив за обедом несколько кусков рыбы и выпив большую кружку молока пополам с какою-то минеральною водою, он умчался по своим делам, оставив нас с Жюльеном в обществе мисс Леоноры.
Впиваясь своими крепкими зубками в огромные куски мяса, юная американка долго вела разговор об иностранной политике, философии, математике, эстетике, живописи, музыке и, сделав искусный переход, завела речь о политике внутренней, особенно привлекавшей ее внимание в то время.
Я от всей души восторгался Жюльеном. Он держал себя с разглагольствующей девицей как доктор-психиатр с несущим чепуху сумасшедшим. Невозмутимо и серьезно бросал он реплики на все произносимые ею нелепости.
Что касается меня, то я в душе бесился. Все это казалось недостойной мистификацией.
Вот примеры. Мисс Леонора, желая похвастаться знанием всеобщей литературы, завела речь о «Гиуго и Дзола» — читайте: «Гюго и Золя». Это, конечно, очень похвально, что она интересуется такими писателями и даже старается дать им посильную оценку как представителям двух крайних направлений — романтизма и реализма. Но тем не менее нехорошо с ее стороны считать «Девяносто третий год» эпизодом из «Завоевания Плассана», а «Ассомуар» продолжением «Тружеников моря».
Живопись точно так же оказалась китайской грамотой для девицы, которая не умела отличить раскрашенной фотографии от хромолитографии, а дешевой олеографии от масляной картины первоклассного художника.
В музыке мисс Леонора всему предпочитала громадный паровой орган в кафедральном соборе города Чикаго. И все остальное в том же роде.
Я сидел в каком-то оцепенении. Язык у меня прилип к гортани, я не мог выговорить ни слова.
Сначала она, кажется, приняла меня за идиота, но впоследствии, очевидно, переменила мнение о моих умственных способностях, и по весьма курьезному поводу.
По выходе из-за стола мисс Леонора, желая, вероятно, показать, что и в физическом отношении она такое же совершенство, как в интеллектуальном, пригласила нас в свои апартаменты.
Она привела нас в большую комнату, где на стенах висели коллекции всевозможного огнестрельного оружия. Кроме того, здесь же были развешаны белые картонные квадраты с черными кружками на них, пробитые пулями.
Всюду были рапиры, эспадроны, разные принадлежности для фехтования, как-то: проволочные сетки, перчатки и прочее. С потолка спускалась трапеция для гимнастических упражнений. На полу лежали вытяжные гири.
Странный будуар двадцатилетней девушки!
Здесь, очевидно, она была более компетентна, чем в вопросах искусства. Она подала Жюльену пистолет и предложила ему попасть в цель.
Жюльен взял с глубоким поклоном, наметил себе в мишени точку и, быстро прицелившись, всадил в нее пулю.
Юная любительница стрельбы покраснела до ушей и прикусила губку.
Очевидно, она не ожидала подобного результата.
Жюльен, за обедом из учтивости все время уступавший ей в спорах, не счел нужным простирать свою любезность до того, чтобы представляться неловким стрелком.
Он снова выстрелил и всадил пулю в прежнее место. И так в течение пяти раз.
Мисс Леонора без борьбы признала себя побежденною и не решилась вступить в состязание с подобным стрелком.
Желая испытать наши способности до конца, она, когда смолкли выстрелы Жюльена, указала ему на одну из вытяжных гирь, жестом приглашая показать свою силу и ловкость в этого рода упражнениях.
— Что касается до мускульной силы, мисс, — сказал с улыбкою Жюльен, — то я отдаю пальму первенства моему другу.
Я, сказать по правде, терпеть не могу гимнастики после обеда, но тут счел долгом побороть свое отвращение. Выбрав самую большую гирю, килограммов по меньшей мере в шестьдесят, я проделал с нею всевозможные трудные штуки и с такой легкостью, что даже сам удивился.
Личико мисс Леоноры понемногу прояснилось. Она убедилась, что я вовсе не картонное чучело, и я поднялся в ее мнении на несколько ступенек. Пусть я и не смыслил ничего в вопросах философии и литературы, зато мускульной силы у меня оказалось достаточно, а это много значило в глазах американской барышни.
Наконец мы простились с юной гражданкой. Она крепко, по-мужски, пожала нам руки и пригласила нас в гости на следующий день.
Вернувшись в гостиницу, я спросил Жюльена:
— Как тебе нравится мисс Леонора?
— Аппетит у нее разорительный, кулак сокрушительный, а логика…
— Какая же? Договаривай.
— Умопомрачительная!.."
Глава X
правитьДва друга и их товарищ Перро прожили в Сан-Франциско больше недели.
От Лопатина было получено за это время несколько телеграмм. В Карибу все шло превосходно. Жофруа и Андрэ тоже прислали несколько депеш своему старшему брату. Легкость сообщения по телеграфу до некоторой степени примирила канадца, постоянно скучавшего по лесам и равнинам Аляски, с американской цивилизацией. Наконец от банкира, который горячо взялся за поручение Жюльена, пришло известие, что все требуемые вещи куплены, отправлены и прибудут в Сан-Франциско в самом скором времени.
Действительно, через несколько дней тихоокеанская железная дорога привезла партию тюков, адресованных на имя Жюльена. Вещи прибыли даже днем раньше, чем предполагал Жюльен, и все было доставлено в целости благодаря тщательной упаковке.
Теперь оставалось только нанять китайцев-рабочих. В Сан-Франциско это очень легко: там желтолицых сынов Небесной империи хоть пруд пруди.
Жюльену и Жаку стоило только посетить китайский квартал, находящийся даже не на окраине города, как логично было предположить, а в самом центре Сан-Франциско. В этом месте лепятся друг к другу грязные, отвратительные домишки, в которых живут эмигранты-китайцы.
Жюльен обратился к главному агенту эмигрантского комитета, маленькому сухому старичку в круглых очках, и в двух словах объяснил ему цель своего визита.
Старичок наговорил кучу китайских любезностей, порылся в объемистой прошнурованной книге, такой же большой, как и в Дворцовой гостинице, но только несравненно более грязной, и тронул пуговку электрического звонка. Сбежалась целая стая конторщиков и писцов; старичок прокричал им что-то пискливым голоском, и они скрылись. Через несколько минут перед Жюльеном и Жаком продефилировали в огромной зале двести или триста китайцев, из которых они и отобрали надлежащее число по своему усмотрению.
Жюльен заплатил старичку какую-то очень небольшую сумму, пропорционально числу нанятых рабочих, и передал ему, кроме того, небольшие чаевые с просьбой раздать их отобранным китайцам.
Такая щедрость — вещь неслыханная в Америке, где с азиатами обращаются грубо, враждебно. Желтые лица радостно осклабились, и один из наемников, от имени всех своих товарищей, поблагодарил Жюльена за подарок, говоря, что с таким добрым господином им будет очень приятно уехать из «Сан-Флиско» (то есть из Сан-Франциско). Эта небольшая речь была произнесена на ломаном английском языке.
Всем нанятым китайцам было приказано послезавтра собраться на пароходе, который курсирует два раза в месяц между Сан-Франциско и Нью-Вестминстером. На нем предполагалось отправить в Карибу вещи, присланные из Европы, и рабочих под надзором Перро.
Исполнив все формальности, Жюльен и Жак вернулись в свою гостиницу, где застали неизменного мистера Вельса. Кандидат в сенаторы был еще возбужденнее и порывистее обыкновенного. Он положительно не мог устоять на месте.
— Ах, граф, что за жизнь! — воскликнул он. — Просто мучение! Вы не поверите, доктор, до чего я устаю!
Титул доктора относился к Жаку, который проглотил это, даже глазом не моргнув. Он уже привык. Со времени его приезда в Калифорнию его постоянно титуловали. Бог знает с какой радости, то доктором, то профессором. По крайней мере, сам он не подавал к тому ни малейшего повода.
Демократические граждане Соединенных Штатов до фанатизма любят всевозможные титулы. Эта страсть особенно развилась у них после междоусобной войны. Под страхом прослыть человеком ничтожным каждый старался быть кем-нибудь — командиром, генералом, полковником, президентом, судьей, губернатором, в крайнем случае, хоть доктором или инженером.
— Нет розы без шипов, — отвечал на восклицание Вельса француз.
В тоне Жюльена было что-то странное, двусмысленное.
— Ах, уж не говорите! — продолжал делец. — Но ведь если бы только труды, это бы ничего, а то ведь еще и неприятности, страшные неприятности.
— Какие же неприятности у вас? — спросил Жак.
— Да вот какие, господин профессор, — отвечал мистер Вельс, потрясая огромной газетной простыней. — Напечатана самая гнусная, самая отвратительная диффамация…
— Против кого же?
— Против полковника Бутлера!.. Против моего друга, которого я скоро назову своим сыном…
— Ах да, полковник Бутлер… — возразил Жак. — Я было и забыл о нем.
— Прочтите, — сказал мистер Вельс, подавая газету, — и скажите, разве это не гнусность?
— Да, это очень серьезное дело, — произнес Жюльен, быстро пробежав глазами указанную статью. — Настолько серьезное, что если бы изложенное обвинение было доказано, то мой друг Жак счел бы для себя невозможным выйти на дуэль с полковником Бутлером.
— Не может быть! — вскричал Жак.
— Суди сам. Я сделаю тебе подстрочный перевод.
И Жюльен начал читать статью вслух, переводя ее на французский.
«В Америке народ не дурак, и среди него водится немало carpet-bagger’ов[19] ловить рыбу в мутной воде. Если этих политиканов не особенно чествуют, то все-таки их терпят и оставляют в покое, с одним лишь условием, чтобы они были по возможности чисты на руку.
Но иногда дело усложняется тем, что carpet-bagger бывает вместе с тем и rowdy. Человек, совершивший несколько убийств и ловким фортелем спасшийся от веревки; вор, хватающий на лету и ловко прячущий концы в воду; проходимец, живущий на широкую ногу, но не имеющий определенных средств, — вот что такое rowdy.
Обыкновенно rowdy принадлежит к хорошему обществу: за ним ухаживают молодые повесы; к нему благоволит прекрасный пол; вкрадчивый, гибкий и липкий, rowdy при случае храбр и далеко не обязательно злодей. Кончает он иногда вовсе не плохо, остепеняется, становится солидным человеком. Это обыкновенно зависит от обстоятельств. Случай делает из rowdy или вора, или честного человека.
Таким образом, ниже rowdy стоит на общественной лестнице только вор.
Граждане! Сегодня вечером соберется парадный митинг по случаю предстоящих выборов. На этом митинге будут устроены овации в честь непобедимого мистера Вельса. Очень может быть, что большинство голосов наберет мистер Вельс.
О мистере Вельсе мы ничего не можем сказать особенного. Это одна из тех ничтожных личностей, которые, кажется, на то и созданы, чтобы фигурировать в парламентах в качестве статистов, в качестве лиц без речей.
Но берегитесь, граждане, того человека, который будет председательствовать на митинге. Большая часть жителей Сан-Франциско смотрит на него как на простого политикана, как на carpet-bagger’a. Иные считают его rowdy. Но мы открыто называем его вором и готовы доказать, что мы правы.
Так подумайте же, граждане, хорошенько подумайте, прежде чем послать своим представителем в сенат человека, поступками которого, за егс спиною, будет распоряжаться опасный негодяй. Неужели вы хотите общественного скандала?
Нужно ли называть по имени то лицо, о котором мы говорим? Сегодня вечером все равно это имя будет у всех на устах. Но дабы не осталось никакого сомнения, дабы незнающие люди не заподозрили кого-нибудь другого, мы называем его прямо во всеуслышание. Это полковник Сайрус А. Бутлер, будущий зять кандидата Даниэля Вельса. Полковник Бутлер тот самый вор, о котором мы предупреждаем публику.
Полковник!.. Откуда у него этот титул?.. Да, конечно, он полковник… конного полка, лошади которого были украдены в компании с индейцами-шпионами, а людям платилось жалованье фальшивой монетой и сами они употреблялись для разбоев и грабежей…
Но довольно на нынешний день. Завтра мы поговорим обо всем этом подробнее и представим доказательства, которые, мы уверены, вполне удовлетворят почтеннейшую публику».
— Все? — спросил Жак.
— Все, — отвечал Жюльен.
Затем он обратился к мистеру Вельсу, который стоял в безмолвном негодовании.
— Следовательно, полковник Бутлер приехал?
— Только сегодня утром.
— Я надеюсь, что он победоносно опровергнет возведенное на него обвинение и даст неопровержимые доказательства своей невиновности.
— Наказание не заставит себя ждать, — отвечал американец. — Полковник не снесет такой обиды. Оскорбитель в живых не останется.
— Дело не в наказании, а в опровержении, — строгим голосом заметил Жюльен. — Это гораздо важнее. Повторяю вам, мистер Вельс, что если ваш будущий зять не оправдается, то мы будем вынуждены прервать знакомство с ним, а следовательно — как это нам ни прискорбно — и с вами.
Гул нестройных криков, раздавшийся под окнами гостиницы и потрясший ее стены, избавил мистера Вельса от затруднительного ответа.
На улицу вступал отряд из нескольких тысяч человек.
В этой толпе развевались знамена, флаги всех цветов и размеров. На них — надписи: «Вельс — кандидат!.. Ура, кандидат Вельс!.. Подавайте голоса за Вельса!.. Непобедимый Вельс!..»
Толпа дефилировала целый час. Наступила темнота, а крики людей, обезумевших незвестно отчего, все еще не умолкали.
Услыхав этот шум, мистер Вельс, по-видимому, удивился не меньше французов и внезапно исчез.
Не зная, к кому обратиться за объяснением, Жюльен спросил у одного из клерков гостиницы, что происходит. Клерк отвечал, что это прелюдия к предстоящему митингу. Процессию устроил сам полковник Бутлер и едет верхом впереди толпы.
— Такого парада не было здесь со времени выбора президента Гранта, — прибавил он. — А вот и сам полковник Бутлер. Взгляните, джентльмены.
Шум усилился. По улице проходил огромный оркестр. Музыканты были одеты в белые кепи и в белые полотняные плащи, на каждом из которых красовалась надпись черными буквами: «Непобедимый Вельс».
Вслед за оркестром ехал на великолепном коне полковник Бутлер в черном бархатном костюме и высоких верховых сапогах.
За ним валила толпа тысяч в двенадцать, одетых так же, как музыканты, и с такою же надписью на спинах.
Кроме того, у каждого в руке был шест с транспарантом, на котором было выведено все то же надоедливое: «Непобедимый Вельс».
Два с половиной часа тянулась по улицам эта длинная процессия.
В десять часов полковник скомандовал что-то. Колонна находилась в это время на Маркет-стрит. Услыхав команду, она начала выстраиваться шпалерами вдоль улицы и заняла пространство в полторы тысячи метров.
Вот что обыкновенно происходит дальше в подобных случаях, нередких для Америки.
Каждый участник шествия вынимает из-под плаща по пакету с ракетами для фейерверка. Взвивается сигнальная ракета, и за нею вся улица заливается ослепительным огнем.
На всех окнах, на всех балконах, занятых сторонниками кандидата, зажигается бесчисленное множество петард, электрических солнц и ракет, вместе с разноцветным бенгальским огнем, от которого рябит в глазах, все это производит самое фантастическое впечатление.
Фейерверк продолжится до тех пор, покуда не истощится весь для него материал. Когда погаснут последние искры, оркестр умолкает и толпа движется обратно к своей главной квартире — какому-нибудь большому дому с ярко освещенным, выходящим на улицу фасадом. Каждый участвующий снимает с себя свои атрибуты и возвращается домой, дабы насладиться заслуженным отдыхом после великих трудов.
Но вернемся к тому моменту, когда люди полковника Бутлера, столпившись на Маркет-стрит, с ракетами в руках ожидали сигнала к началу фейерверка.
Полковник, по-видимому, ликовал. Он уже собирался пустить ракету, как вдруг его точно что кольнуло. С громким проклятием он пришпорил лошадь, которая взвилась на дыбы, и подскочил к тротуару, на котором теснились зрители.
В числе их стоял человек, к которому именно и устремился Бутлер.
В одно мгновение полковник достал револьвер, взвел курок и приставил дуло к груди незнакомца, никак не ожидавшего такого грубого нападения.
Раздался выстрел, и несчастный упал на тротуарные плиты. Зрители были так изумлены, что никто из них не успел вмешаться.
Выстрел из револьвера был воспринят как ожидаемый сигнал. Взвились, затрещали ракеты и заглушили предсмертный стон жертвы и крик негодующей толпы.
Воспользовавшись минутой, полковник дал шпоры своему коню и очутился на другой стороне улицы, где его окружила толпа сторонников, не ведавших, какой кровавый эпилог к митингу устроил их предводитель.
Глава XI
правитьТолпа волновалась. Слышались крики:
— Убийца!.. Убийца!.. Держите убийцу, арестуйте его…
Но полковник преспокойно вернулся в дом своего будущего тестя, причем полиция не сделала ни малейшей попытки арестовать преступника.
Такая безнаказанность возмутила многих, но большинство нисколько не удивлялось ей и объяснило ее очень простой причиной.
Дело в том, что судья, от которого зависел приказ об аресте Бутлера, был в близких отношениях с мистером Вельсом, и, кроме того, срок его службы в ближайшее время истекал.
Мог ли он при подобных обстоятельствах ссориться с человеком, которого лишь часы отделяли от кресла сенатора Соединенных Штатов?
Негодование общества дошло до предела, когда вдруг оказалось, что убит даже не сам автор оскорбительной статьи, а его брат, нисколько к этому делу не причастный.
Требовали правосудия; некоторые члены частного «комитета безопасности» настаивали на том, чтобы схватить полковника Бутлера и расправиться с ним самосудом по закону Линча.
Зато сторонники мистера Вельса — а их было очень много — всячески оправдывали и полковника, и судью, который оставил его на свободе.
— Что же особенного сделал полковник Бутлер? — говорили они. — Он ошибся, приняв другое лицо за оскорбителя? Но ведь это нечаянно. Дурного умысла тут не было. Конечно, полковник человек горячий. Но разве это грех? На то он и янки.
Что касается судьи, то разве можно поставить ему в вину, что он немножко виляет хвостом накануне выборов? Ведь это так естественно. С какой стати навяжет он себе на шею могущественного врага через не в меру ретивое исполнение своих обязанностей?
Да, наконец, разве арест полковника возвратит убитого к жизни?
Таковы были чисто американские и совершенно превратные доводы сторонников мистера Вельса.
Полковник отнесся к общественному мнению с полнейшим пренебрежением. В поступках, совершенных им на следующий день, он выказал себя в высшей степени бесстыдным и безнравственным человеком.
Не заботясь о ходивших по городу толках, он бесстрашно разгуливал по улицам, побывал во всех клубах, раздавал советы своим наперсникам, убеждал неверующих, укреплял сомневающихся, подкупал упрямых и вообще пускал в ход все возможные средства, чтобы увеличить шансы мистера Вельса на выборах.
Но, несмотря на все эти меры, Бутлер не вполне был уверен в успехе. В душу его невольно закрадывалось опасение, он чувствовал, что нужно сделать еще что-то такое, что бы окончательно обеспечило за ним победу.
— Ах ты, Боже мой!.. — бормотал он, дергая себя за бороду. — Нужно поскорее устроить дуэль с французом. Я теперь более чем когда-либо заинтересован в том, чтобы мистера Вельса выбрали. Если моего тестя не изберут, то я безвозвратно погиб. Правда, я рискую собственною жизнью на этой дуэли, но риск в этом случае необходим. Если мистер Вельс провалится на выборах, то мне и жизни не надо. Впрочем, я непременно убью своего противника. Это необходимо. Дуэль мы устроим в зале Альгамбры… или нет, лучше в садах Вудварса, при электрическом освещении. Дело это наделает шуму, да такого, что затмит даже вчерашнее приключение. Я снова сделаюсь героем дня, а симпатии избирателей вещь настолько капризная, что у мистера Вельса могут появиться новые тысячи голосов в его пользу… Решено, еду в Дворцовую гостиницу.
Но господин Бутлер строил свое здание на песке.
Явившись в номер наших друзей, полковник застал Жюльена и Жака за беседою с Перро. Они давали канадцу наставления по поводу отъезда последнего в Карибу.
Разумеется, полковника приняли очень холодно. Жюльен презрительно смерил его взглядом с ног до головы, а Перро без церемоний повернулся к нему спиною.
Жак отнесся к приходу полковника не с таким хладнокровием. Он буквально вышел из себя от гнева.
— Черт возьми! — вспылил он. — Надо отдать вам должное, милостивый государь, что вы удивительный наглец. Вы смеете являться сюда и предлагать мне дуэль?
— Но, сударь, — отвечал Бутлер, несколько смутившись, несмотря на всю свою наглость, — ведь вы же сами мне ее обещали…
— Обещал?.. А теперь я обещаю вытолкать вас вон, если вы сами не уберетесь отсюда.
— Как, сэр?.. Вы, следовательно, отказываетесь от дуэли?
— Решительно отказываюсь. Я и прежде находил вас человеком неблаговоспитанным, видел в вас не более чем оригинала. Не всем же иметь хорошие манеры, убеждал я себя, принимая ваш вызов и согласившись стреляться с вами, как равный с равным. Я, пожалуй, согласился бы иметь своим противником carpet-bagger’a… даже rowdy, но с убийцей у меня ничего не может быть общего. Вы не представляете собой достойного противника, вы добыча палача. Вы висельник. Ступайте вон отсюда.
Полковник не двигался, оглушенный, пораженный этим тяжким оскорблением.
Жак крикнул с еще большей запальчивостью:
— Что же вы стоите? Вон, говорю вам! Ступайте вон! Мы не полисмены и не желаем, чтобы вас арестовывали в нашем номере.
У американца вновь кровавая пелена стала застилать взор. Инстинкт убийцы проснулся в нем с новой силой.
Осознать себя поруганным, опозоренным, втоптанным в грязь — и когда же? Накануне предполагаемого торжества! — он быстро решился на отчаянный поступок.
Из груди его вырвался хриплый крик.
В одну секунду он опустил руку в карман и приставил револьвер к груди Жака.
Щелкнул курок… Все это произошло с, такой молниеносностью, что Жак не успел даже пальцем шевельнуть. Он понял, что погиб, и закрыл глаза.
Однако выстрела не последовало. Вместо него в комнате послышался звук падающего тела и чье-то хрипение.
Затем другой голос глухо произнес:
— Теперь уж ты, негодяй, не отвертишься!.. Не-ет!.. Теперь я с тобой разделаюсь навсегда.
Жак открыл глаза.
Американец лежал на ковре с посиневшим лицом и тяжело хрипел. Жозеф Перро коленом давил ему грудь.
Траппер, искушенный за свою бурную жизнь во всевозможных приключениях, как только вошел полковник, сразу, всем своим существом почувствовал, что должна последовать схватка, и приготовился ко всякой случайности.
С необыкновенной ловкостью, просто поразительной при его неуклюжем, громадном, неповоротливом теле, он кинулся на убийцу, как только тот полез в карман, повалил его и придавил к полу, как каменная глыба.
Нападение убийцы совершилось с быстротой молнии.
Ответные действия канадца последовали быстрее мысли.
Жак обомлел. Жюльен сделался бледен как полотно, увидав, какой страшной опасности избежал его друг.
Дикая сцена длилась не более трех секунд.
— Monsieur Жак, — заговорил Перро своим грубым голосом, — мы на четвертом этаже. Прикажете открыть окно и спустить этот тюк на улицу? Я приму меры, чтобы не ушибить никого из прохожих.
— Нет, нет, дорогой друг, не делайте этого, — остановил канадца Жак, невольно улыбнувшись при его словах. — Только отнимите у него револьвер, и пусть он убирается к черту.
На бронзовом лице траппера изобразилось такое бесконечное изумление, что на этот раз и Жюльен, до сих сохранявший серьезность, громко и от души расхохотался.
— Как пусть убирается к черту? — повторил Перро. — Да ведь он прямо туда и отправится, если я сброшу его вниз головою на тротуар. Ручаюсь вам, что дьявола ему на том свете не миновать.
— Жак прав, дорогой мой Перро, — ответил Жюльен. — Мы не палачи. Обезоружьте этого негодяя и прогоните.
— Но ведь он хотел убить monsieur Жака…
— Правда, и я очень рад, что благодаря вам это ему не удалось. Вы мне оказали новую услугу, которая никогда не забудется.
— Ну, это что ж, пустяки… А все-таки он хотел вас убить.
— Да ведь не убил!
— Но мог убить… Неужели этого недостаточно?
— Нет уж, Перро, как хотите, а не трогайте его. Пустите.
— Ну, если вы непременно этого желаете… ваша воля. Я его, так и быть, отпущу.
Перро отнял колено от груди американца. Тот с жадностью потянул в себя воздух, встал, пошатываясь, и взглядом зверя, попавшего в западню, обвел всю комнату, ища выхода.
— Вот дверь, не угодно ли пожаловать, — произнес насмешливо Перро, настежь отворяя американцу дверь.
С налитыми кровью глазами, с пеною у рта бросился к ней американец, ни слова не говоря, и машинально переступил через порог. Дверь сейчас же захлопнулась за ним.
На площадке он остановился, задыхаясь от нового прилива злобы.
— О! — вскричал он, грозя кулаком в запертую дверь. — До сих пор я еще не знал, что такое ненависть. Я жертвовал людьми только для своего честолюбия. Я убивал из гнева, из выгоды… без сожаления, но и без особенного волнения. Теперь я начинаю понимать опьянение от пролитой крови. Теперь я чувствую сладость мести и ненависти. И горе наглым французам, пробудившим во мне это чувство! Они жестоко за это поплатятся. Да!
На следующий день состоялись выборы.
Борьба между мистером Вельсом и соперником-кандидатом была сильная и упорная. В конце концов она завершилась поражением мистера Вельса. Избран в сенаторы был не он, а кандидат конкурирующей партии.
Недостало всего лишь нескольких сот голосов для того, чтобы папаша кроткой мисс Леоноры занял место в сенате. Озлобленный неудачей, мистер Вельс всецело приписал ее полковнику Бутлеру и на чем свет стоит проклинал своего будущего зятя, который после того, как был оглашен результат голосования, словно в воду канул.
Мистер Вельс твердо решил закрыть для полковника двери своего дома. Мисс Леонора, в негодовании на своего жениха за несостоявшуюся дуэль, которая обещала ей столько новых и интересных ощущений, подала свой голос за немедленный и окончательный разрыв.
Таким образом, по этому вопросу мистер Вельс добился, так сказать, полного единогласия.
Что касается полковника, то он очень предусмотрительно поступил, скрывшись. Бегство очевидно спасло его от веревки.
Судья, видя постыдное фиаско своего приятеля, сейчас же вильнул в другую сторону с проворством и ловкостью чистокровного янки, которые вообще большие мастера держать нос по ветру. Он ухватился за подвернувшийся случай дать удовлетворение общественному мнению и подписал ордер на арест убийцы.
Но ордер остался мертвою буквой в правосудии. Убийца был не так глуп, чтобы дожидаться полицейских. Он исчез бесследно из города, после того как будоражил умы и чувства его жителей в течение целых двух суток.
Ничто не удерживало теперь Жака и Жюльена в Калифорнии.
Радуясь, что наконец они могут избавиться от прелестей американской жизни, они на другой день после описанных драматических событий, то есть 3 июня, приготовились в путь к мексиканской границе.
В тот же день надлежало отправить в Карибу к Лопатину необходимые инструменты для разработки прииска.
По настоятельному совету Перро друзья оставили при себе индейских мустангов.
— Других таких лошадей вы не скоро найдете, — говорил им Перро. — Это редкие кони. Кроткие как овцы и крепкие как железо, они могут жить без еды и все-таки мчаться во весь опор. Возьмите их с собою в Мексику. Жалеть не будете, уверяю вас. Мексика страна дикая, железных дорог там почти нет, как вам известно, а езда в дилижансах — хуже каторги. На своих лошадях вы будете делать 15 миль в день и проедете расстояние очень быстро. Кроме того, вы во всем будете сами себе господа.
Таким образом, лошадей опять заперли в особый вагон.
Затем друзья нежно простились с Перро, горячо обнявшись с честным канадцем и взяв с него обещание, что если Лопатину можно будет отлучиться зимою в Бразилию, то он, Перро, приедет вместе с ним.
— Если только нам не доведется увидеться раньше, — загадочно кинул Перро, взбегая с этими словами на пароходную пристань, чтобы поскорее завершить трогательное прощание.
Жак и Жюльен, взволнованные не меньше канадца, отправились на станцию южнотихоокеанской железной дороги Southern-Pasific Railroad.
Поезд должен был отойти почти одновременно с пароходом, на который были уже посажены китайцы и сданы инструменты.
Друзья сели в вагон, в котором им предстояло ехать до Аризоны, крайнего пункта на мексиканской границе, расположенного при слиянии Рио-Жила с Рио-Колорадо.
Поезд тронулся на закате солнца. Друзья комфортабельно устроились на ночь, поужинав в походном ресторане. Жак набросал в своем дневнике несколько заметок, Жюльен начертил на карте маршрут, и затем оба путешественника самым прозаическим образом улеглись спать.
Проснувшись с рассветом, путники некоторое время любовались проплывающими за окнами картинами. Поезд мчался мимо богатых плантаций хлеба, маиса, табака, хлопчатника, сахарного тростника, винограда, пеньки и льна.
Вскоре появились великолепные фруктовые сады, где среди деревьев возвышались чудесные померанцы в цвету.
Колокол паровоза зазвонил, поезд наполовину уменьшил свой ход и пошел по улицам городка, застроенным хорошенькими домами из необожженного кирпича. Это был Лос-Анжелос, столица одноименного графства, насчитывающий 8500 жителей.
Городок ничем не примечательный, кроме того, что это последний американский город на пути наших приятелей, если не считать Аризоны, которая хотя и называется городом, но, собственно говоря, не имеет права на такое название.
Жилищ нигде не было видно, за исключением станций, на которых локомотив обновлял свой запас воды и топлива.
Пять часов длилось это утомительно-скучное путешествие. Но вот колокол снова зазвонил, сливаясь с резкими свистками локомотива, и поезд остановился перед каким-то жалким строением, стоящим возле небольшой крепостишки, внизу которой протекала огромная река. На крепости развевался американский флаг.
То был форт Юма, построенный для отражения нападения местных индейцев, склонных к разбоям.
Глава XII
правитьТаким образом, долгий путь из Парижа в Бразилию постепенно близился к концу; громадное расстояние медленно, но неустанно сокращалось, и Жак Арно с каждым часом был все ближе и ближе к гасиенде Жаккари-Мирим, где его поджидало колоссальное наследство.
Но путь по-прежнему был труден. Читатель легко поверит этому, если взглянет на карту тех стран, через которые пролегал маршрут наших друзей.
Раз в неделю этим путем отправляется дилижанс, но наши путешественники не воспользовались им, а поскакали верхом на своих мустангах. Кроме того, они приобрели двух мулов — для поклажи и слуги двадцатилетнего метиса по имени Сапоте, которого они наняли на время путешествия.
Итак, наши французы двигались вперед по бесконечно длинной дороге от Аризоны до Гуаймаса.
Вечером на пятый день путники прибыли в венту (постоялый двор) Каборквениас, которая находится ровно в трехстах километрах от Аризоны и в сорока от Альтара.
Это было 10-го июня.
Плотно поужинав, друзья закурили благовонные мексиканские сигары, не уступающие гаванским, и уютно устроились в гамаках, легонько раскачиваясь в них.
Сладкая дремота овладела путниками. Они чувствовали, что скоро заснут крепким сном, как вдруг в их дрему ворвался стук копыт. Очевидно, в венту приехало несколько всадников.
Сон прервался. Друзья прислушались.
В той самой столовой, где только что ужинали француза, теперь слышались хриплые голоса, кричавшие что-то по-английски и по-немецки.
— Какие-нибудь американские авантюристы, приехавшие работать на железной дороге, — сказал с зевотой Жак, досадуя, что прерван сон.
Жюльен спал крепче и вскочил спросонок.
— Странно! — произнес он, стараясь собраться с мыслями. — Я готов поклясться, что слышал голос полковника Бутлера или называющего себя таковым. Но нет, я, вероятно, ошибся. Это мне почудилось во сне.
Шум, разбудивший Жака и Жюльена, вскоре стих, — и в венте все успокоилось.
Друзья снова заснули после вынужденного перерыва и на другой день встали довольно поздно.
Жюльен вспомнил, как ему с вечера почудился во сне голос полковника Бутлера, и улыбнулся.
Возможно ли было, чтобы убийца, на арест которого подписан ордер, укрывался на мексиканской территории? Логичней было бы предположить, что он уединился в каком-нибудь из самых отдаленных штатов.
Первое предположение казалось настолько нелепым, что французы поспешили его отвергнуть. Что же касается неизвестных всадников, прибывших ночью, то они, должно быть, очень торопились, потому что покинули венту чуть свет.
Французы тоже тронулись дальше и небрежно пустили мустангов легкой рысью, как люди, которым некуда торопиться.
Весело переговариваясь, проехали они полдороги от венты Каборквениас до венты Бамори. Вдруг Жак обратил внимание на глубокий овраг, по одной стороне дороги, и на стену гигантских кактусов, ограждавших ее с другой.
— Превосходное место для засады! — воскликнул он.
— Какая засада! Против кого? — возразил скептик Жюльен. — В Мексике головорезы скрываются преимущественно в городах, а индейцы очень смирны.
— Ну что ж, тем лучше. Я это только так сказал, к слову.
Не успел он вымолвить эти слова, как Жюльен с несвойственным ему волнением в голосе вскричал:
— Подними на дыбы лошадь!..
И сам сделал то же самое.
Жак машинально повиновался, недоумевая, что это значит.
Он кинул беглый взгляд на кактусы и увидал, что сквозь зелень их блестит что-то металлическое.
То были ружейные стволы, сверкавшие на солнце.
Послышался легкий треск, потом грянул выстрел. Лошадь Жюльена, раненная в голову, тяжело повалилась на землю.
— Спешивайся! — крикнул Жюльен другу, проворно отскакивая от падающей лошади.
Раздался второй выстрел. Лошадь Жака повалилась тоже, но сам он не был так ловок, как Жюльен, и не сумел вовремя соскочить с нее. Лошадь, падая, придавила ему ногу.
Все это произошло в четверть минуты.
Жюльен выхватил револьвер, в мгновение зарядил винтовку и приник к земле, скрываясь за тушей лошади, как за бруствером.
— Ты ранен, Жак? — с тревогой спросил он друга.
— Нет, не ранен, но мне придавило ногу.
— Стрелять можешь?
— С трудом, потому что лежу очень неудобно. И, кроме того, у меня нет патронов с пулями.
— Стреляй хоть дробью! Стреляй в толпу. Сейчас, вероятно, будет нападение.
Едва он успел это произнести, как стена кактусов раздвинулась и из-за них, ползком, показались один за другим шесть человек. Это были белые, а не индейцы.
Они подползали все ближе.
— Тише, тише! — послышался среди них грубый голос, говоривший по-английски. — Осторожнее! Эти французы народ здоровый. Если мы их не раним достаточно серьезно, то взять их живыми будет очень трудно.
— А вы хотите взять их непременно живыми, полковник?
— Да, дружок, и если это не удастся, то я буду в отчаянии.
— Почему?
— Вы знаете, что такое месть?
— О! Теперь я понимаю…
— Да ведь это полковник Вутлер, — прошептал Жюльен. — Значит, я не ошибся вчера. Как видно, он человек мстительный… Ну, да ведь и с нами не легко сладить. Надобно его хорошенько попугать. Хорошо. Вот мой ответ ему…
Жюльен бесстрашно выставил голову из-за своего прикрытия и дважды выстрелил.
Среди осаждающих послышались возгласы боли и злобы.
— Попал! — сказал он хладнокровно. — Жаль только, что мало… Жак, осаждающие, кажется, отступают.
— Наше положение от этого не лучше… Это ведь Бутлер, да?
— Он самый. Очевидно, он нас преследует от самого Сан-Франциско.
— Как же теперь быть?
— Ждать.
— А голод? А жажда?.. Притом мое положение невыносимо: нога болит и распухла, я лежу головою на солнцепеке.
— Я попробую тебе помочь.
— Нет. Не рискуй жизнью напрасно.
— Вот еще! Они сами говорят, что непременно хотят взять нас живыми.
— А если они тебя ранят в ногу или руку?
— Тем хуже для них. Но это невозможно: они не успеют; ты от меня близко, всего в нескольких шагах.
С этими словами Жюльен встал и подошел к Жаку. Пока он шел, в него успели выстрелить, и он слегка вскрикнул.
— Ты ранен?
— Да. Царапина. Эти негодяи стреляют довольно метко.
Вскоре с помощью друга Жак высвободил ногу из-под лошади и поднялся на ноги.
— Ну, что теперь делать? — спросил он, окидывая взглядом местность. — Куда же девались наши враги?
— Они спрятались за кактусовую стену, бросив на поле битвы двоих раненых.
— Если это только не хитрость с их стороны…
Вдруг послышался звон бубенчиков, стук колес и копыт и громкое щелканье кнута.
Какой-то экипаж, которого еще не было видно, приближался к тому месту дороги, где она делала поворот мимо оврага.
Французы ободрились: вдруг это окажется неожиданною помощью?
Услыхав стук колес, два раненные Жюльеном злодея собрали последние силы и поползли в сторону, к кактусам.
Едва они скрылись за колючей стеною, на дороге во всем своем великолепии показался огромный, но крайне ветхий дилижанс, дребезжавший всеми гайками и скрипевший всеми осями. Запряжен он был мулами.
Освобожденный из-под лошади Жак встал на ноги и принялся разминать отекшие члены.
Когда дилижанс приблизился, Жюльен по-испански окликнул майораля (кондуктора, сидевшего на одном из дышловых мулов дилижанса) и попросил, чтобы он остановился.
Последний отнесся к этому требованию с гордой пренебрежительностью истинного гидальго и, не отвечая ни слова Жюльену, крикнул форейтору, чтобы тот свернул в сторону от лежавших на дороге мертвых лошадей и ехал дальше.
Жюльен вскинул ружье и прицелился в майораля, а Жак схватил переднего мула за узду и пригнул его голову к земле так сильно, что бедный мул упал на колени.
— Стой, каналья!.. Стой, или я в тебя выстрелю! — крикнул Жюльен громовым голосом.
Горделивая чванливость гидальго-майораля улетучилась как дым перед этой решительной угрозой.
— Как угодно вашему сиятельству, — залебезил он.
— Молчи, холуй! Молчи и слушай, что я буду тебе говорить. Подъезжай сюда, Сапоте, — обратился он к появившемуся метису. — Снимай багаж с мула и клади его в дилижанс. Седла с наших лошадей туда же. Жак, полезай в карету. Так, хорошо. Ну, Сапоте, нам больше не нужны твои услуги. Вот тебе золотая унция.
— Благодарю, синьор.
— Но это еще не все. Можешь взять себе обоих мулов.
— Благодарю, синьор.
— Если тебе некуда идти, можешь проводить нас до Альтара, а в противном случае ступай себе с Богом на все четыре стороны. Прощай.
Отпустив метиса, Жюльен заглянул внутрь кареты и увидал, что там сидят два пассажира. Он влез туда же и поместился рядом с Жаком, поставив между ног свое ружье.
— Ну, негодяй, — крикнул он майоралю, — трогай, да поживей, а не то — смотри.
По звуку голоса майораль понял, что нужно повиноваться. Он хлестнул кнутом своих мулов, и тяжелая колымага со скрипом и дребезжанием снова покатилась по дороге.
Когда после четырехчасовой езды дилижанс прибыл в Альтар, то не успели Жюльен и Жак устроиться в гостинице, как к ним явились местный алькальд[20] и коррехидор[21], в сопровождении многочисленного конвоя, и объявили, что арестуют их именем закона.
С дилижансом, который курсирует между Аризоной и Гуаймасом, перевозится нередко и почта: письма, деньги, посылки. В последнее время оборот денежной корреспонденции особенно возрос вследствие начавшегося строительства Аризонско-Гуаймасской железной дороги.
Случилось так, что в тот день, когда на Жюльена и Жака совершил нападение полковник Бутлер со своими приспешниками, дилижанс вез как раз денежную почту из Аризоны в Гуаймас. Сумма пересылаемых денег была весьма значительная.
Когда Жюльен громко и резко приказал остановиться, майораль принял его за разбойника и крикнул форейтору, чтобы тот гнал лошадей вперед.
Но приказание майораля, как мы помним, не было исполнено.
Майораль не успокоился даже тогда, когда два друга уложили в колымагу свой багаж и сели сами. Напротив, то обстоятельство, что Жюльен поставил у себя между ног ружье и по временам беспокойно выглядывал из окна, еще более тревожило несчастного почтаря.
Жюльен из чистой предосторожности следил, не гонятся ли за дилижансом люди Бутлера, майоралю же казалось, что незнакомец высматривает своих собственных сообщников.
Однако дилижанс, к величайшему изумлению майораля, прибыл в Альтар совершенно благополучно.
Майораль понял, что ошибся, приняв незнакомцев за разбойников. Но вместе с тем ему вдруг пришло в голову воспользоваться дорожным приключением для того, чтобы возвести себя в ранг героя.
Он растрезвонил повсюду, как, благодаря его хладнокровию и храбрости, была спасена почта, и разбойники не получили к ней доступ. В конце концов дело кончилось тем, что он сам поверил своему рассказу.
Два других пассажира подтвердили ааявление майораля.
Один был монах, другой полковник.
Легенда пошла гулять по городу. Пылкая фантазия мексиканцев украсила ее всевозможными подробностями. Одним словом, получилось Бог знает что.
Алькальд и коррехидор, которым, разумеется, не преминули донести о происшедшем, решили немедленно арестовать французов, тем более что в Мексике на французскую нацию посматривают вообще весьма косо.
Вдобавок еще монах утверждал, что французы действительно учинили буйство и насилие над майоралем и всеми пассажирами дилижанса.
Жюльен и Жак дали себя арестовать без сопротивления, но все-таки заявили протест и добились, чтобы их оставили в гостинице под домашним арестом до тех пор, пока не придет ответ от французского министра-резидента в Мексике, которому друзья послали телеграмму.
На другой день из мексиканской столицы пришел ответ, который был равносилен для наших друзей удару обуха по голове.
Вот его текст:
«Нижепоименованные лица: граф де Кленэ и Жак Арно, французские путешественники, находящиеся в настоящее время в городе Альтаре, суть важные политические преступники. Они подлежат немедленному препровождению в город Мексико под сильным конвоем, на курьерских. Обращаться с ними почтительно, но не допускать с их стороны никаких попыток сношения с кем-либо. На местное начальство возлагается ответственность за их доставку к месту назначения. Багаж, который при них окажется, подлежит опечатыванию, за исключением вещей для повседневного обихода. — Весьма спешное. — Конфиденциально».
Удивительная бумага была подписана министрами внутренних и иностранных дел и завизирована префектом полиции.
О сопротивлении нечего было и думать. Осталось только повиноваться. Это было тем легче и удобнее, что путешествие предстояло весьма быстрое и уж на этот раз вполне безопасное.
Но предоставим слово Жаку Арно, который дорогою снова принялся за свой дневник.
«12 июня. Мы — государственные арестанты. Только вопрос: конституцию какого государства мы нарушили?
Не знаю даже что и думать по этому поводу.
Мы выехали из Альтара в дилижансе, который весь предоставлен исключительно в наше пользование. Мы можем в нем свободно курить, разговаривать, спать.
Но этим и ограничивается вся наша свобода. Во всем остальном мы страшно стеснены. Предписания начальства местные власти исполняют строго.
Транспортировка таких арестантов, как мы, обходится государству дорого, тем более что нас кормят, как эрцгерцогов, ни в чем нам не отказывая, и причем за казенный счет.
Но содержат нас в изоляции.
Дилижанс наш катит себе и катит. Майораль ругает форейтора; форейтор подстегивает лошадь… Мы мчимся во весь карьер.
Таким образом, через два дня прибудем в город Эрмосилио, отстоящий от Альтара на сто двадцать четыре километра.
13 июня. В Эрмосилио 12 тысяч жителей, так что для Мексики это уже большой город. В нем есть монетный двор, в котором в 1879 году было отчеканено на три миллиона франков золотых и серебряных монет.
14 июня. И вот мы снова мчимся по дороге в Гуаймас. Наш поезд чрезвычайно напоминает триумфальное шествие. Во Франции с преступниками так не обращаются, кто бы они ни были.
15 июня. Мельком взглянули на Гуаймас. Это городок, страдающий от нехватки воды, которые развозят по улицам в мехах.
19 июня. Остается сорок миль до Гулиакана. Жара убийственная, нечем дышать. Комары просто одолевают.
Дилижанс при помощи мягких матрацев превратили в спальный вагон. Питаемся на остановках, когда меняют лошадей.
25 июня. Венты, местечки, города следуют друг за дружкой без перерыва, и мы едем себе вперед.
До самой Гвадалахары не попадается ничего примечательного.
В этом последнем городе, насчитывающем 95 тысяч жителей, мне бы очень хотелось остановиться хоть на несколько часов. Здесь в первый раз после Сан-Франциско видишь следы цивилизации и благоустройства. Но нет. Нас везут мимо и не дают ни с кем перемолвиться словом.
26 июня. От Гвадалахары до Гуанахуато двести двадцать километров. Мы едем гористой местностью с живописными кручами и ущельями, способными привести в восторг пейзажиста и альпиниста.
Всеми этими прелестями мне бы так хотелось налюбоваться вдоволь, как следует…
Вперед!.. Наша проклятая колымага по-прежнему трещит, скрипит и дребезжит, а все-таки катится. Как бы я желал, чтобы она рассыпалась в щепки!
27 июня. Полдень. Мы в Кверетаро. Жителей 50 тысяч человек. Город благоустроенный, расположенный на чудной равнине. Окружен кокетливыми садами и роскошными плантациями. Замечательный водопровод.
Но зато какие мрачные воспоминания!
Двенадцать лет тому назад, в ясный летний день, недалеко от дороги, по которой мы теперь едем, три человека подставляли здесь свои груди взводу мексиканских солдат.
Стоявший в середине твердым голосом скомандовал солдатам: „Пли!“ Все трое упали на землю, простреленные пулями.
Эти три человека, вместе встретившие свой трагический конец, были: генерал Мехия, генерал Мирамон и император мексиканский, эрцгерцог Максимилиан Австрийский.
Если первые завоеватели Мексики жестоко обращались с несчастными ацтеками, то как же страшно отомстили за них потомки Гватемозина праправнуку Карла Пятого!»
Измученные толчками экипажа, утомленные духотою, друзья крепко спали, когда дилижанс въехал в столицу мексиканской республики.
Это было 29 июня.
Когда карета запрыгала и заскрипела по городской мостовой, они проснулись, лениво потягиваясь и рассеянно поглядывая на улицы, по которым катилась колымага.
Затем дилижанс остановился и одновременно стих стук копыт конного конвойного отряда.
Дверца отворилась.
Разбитые тряской дорогой, помятые, Жюльен и Жак выбрались из кареты у монументального подъезда красивого здания, над которым развевался трехцветный флаг.
— Французское посольство! — воскликнул Жюльен, с волнением глядя на родной флаг.
Конвойный офицер сошел с лошади и в сопровождении четырех солдат, без оружия, вошел в здание, чтобы совершить передачу арестантов представителю их страны.
По исполнении этой формальности в присутствии надлежащих лиц и с соблюдением соответствующих правил, офицеры и солдаты удалились, твердо веруя, что спасли отечество от страшных злодеев.
Все было исполнено в несколько минут. Жак и Жюльен с любопытством ждали, что будет дальше.
Вошел лакей в ливрее и пригласил арестованных пожаловать к первому секретарю посольства, который за отсутствием посланника исполнял посольские дела.
Следуя за лакеем, друзья миновали длинную анфиладу роскошно меблированных комнат и остановились у полуотворенной двери.
Лакей громким голосом доложил:
— Граф де Кленэ! Господин Жак Арно!
Жюльен вошел в комнату первый и остолбенел, услыхав чей-то фамильярно-ласковый голос, приветствовавший его:
— Здравствуй, арестант! Как поживаешь! А ты какими судьбами здесь, Жак? Ведь ты всегда был неисправимым сиднем. Ну, что ты за несчастный человек, право: в кои-то веки собрался попутешествовать немного и попал в передрягу.
— Анри!.. Анри де Шатенуа! Товарищ наш!.. Однокашник!.. Ты здесь!..
— И состою первым секретарем французской миссии в Мексике. За отсутствием посланника в настоящее время исполняю его обязанности. К вашим услугам, друзья мои.
— А я думал, что ты не то в Голландии, не то в Швеции. Мы ведь так редко виделись со времен выпуска из гимназии.
— Я здесь служу вот уже полгода.
— И, значит, наш арест и быстрая езда по Мексике?..
— Дело моих рук.
— Ты получил мою телеграмму?
— Получил, но до того искаженную и переиначенную, что оказались не перевранными только ваши фамилии. Секретное донесение альтарского алькальда изображало вас какими-то ужасными злодеями. Подозревая более или менее умышленное извращение фактов, я решился пресечь козни в самом начале.
— Не с целью ли шантажа все это было затеяно?
— Конечно, с целью шантажа. Зная, что перед местной юстицией нельзя быть правым без денег, я решился вырвать вас немедленно из ее когтей и придумал добиться вашего ареста. На это я имел право как представитель Франции, хотя бы и временный. Я посоветовался с двумя мексикансними министрами, внутренних и иностранных дел, — оба они люди умные и порядочные, — мы втроем решили представить вас преступниками, нарушившими закон во Франции, и потребовать вашей выдачи от имени французского правительства.
— Теперь я начинаю понимать.
— Ах, да это так просто. Преступники, выдачи которых требует иностранное государство, пользуются в Мексике большим почетом. Местные власти отвечают не только за их побег, но и за малейший причиненный им вред: вот почему они и заботятся так обо всех удобствах арестантов, порученных их надзору. Надеюсь, что с вами поступали именно так?
— Это нас даже конфузило.
— Ну, значит, все слава Богу. Нечего и говорить о том, что вы свободны как ветер с той самой минуты, как кончилась комедия. Вы будете моими гостями все время вашего пребывания в Мексике. Ведь да? Здесь есть много любопытных вещей, которые я могу показать вам.
— Согласны! — в один голос отвечали путешественники.
— Далее. Если только я не ошибаюсь, из вашей депеши следует, что вы оба задумали пробраться в Бразилию, минуя водный путь. Жак едет получать наследство. Так?
— Совершенно верно.
— Естественным будет ваш отдых на перепутье. Комнаты вам готовы. Устраивайтесь там поскорее, приводите себя в должный вид после утомительной дороги и расскажите мне все подробности вашего оригинального вояжа. Я уверен, что услышу весьма много интересного.
Глава I
правитьВдали слышен дуэт колокола и свистка, затем визг и лязг железных осей, цепей и колес.
Вот шум и грохот становятся все ближе и ближе, свистки и звонки все громче и громче, потом вдруг все разом смолкает.
Товарно-пассажирский поезд «межокеанской» железной дороги, пересекающей Панамский перешеек от Колона до Панамы, вплывает, окруженный облаком пара, под навес так называемого «Трансконтинентального» вокзала, за которым находится панамская пристань, а сейчас же за нею — необозримая гладь Великого океана.
Поезд останавливается.
Быстро, с чисто американской торопливостью выходят пассажиры из вагонов и получают свой багаж; не менее оперативно сдается на шлюпки и корреспонденция, простая и денежная, которая затем перевозится на пароходы.
Платформа быстро опустела. На ней остались только служащие станции.
— Мы одни? — спросил вдруг по-английски у одного из служащих, по-видимому начальника станции, какой-то человек, появившийся из товарного вагона, точно из ящика с сюрпризами.
— Одни, сэр, — коротко отвечал железнодорожный агент.
— Двери вокзала заперты?
— Слышите, их запирают.
— Хорошо. На ваших людей можно положиться?
— Да, если хорошенько им заплатить.
— Вы знаете, что я никогда не торгуюсь.
— Yes.
— Надеюсь, никто не найдет странным, что общественное место вдруг по чьему-то распоряжению становится недоступным для публики?
— Мы имеем предписание губернатора Панамы… Нам теперь вдвойне полезно следовать в точности этому распоряжению.
Во время этого разговора к пристани, возле которой находился вокзал, подошла и остановилась прехорошенькая шхуна. Вслед за тем со шхуны раздался хриплый голос:
— Черт бы вас всех побрал! Стоят, зевают и ничего не делают!.. Настоящие вороны.
— Здравствуйте, Боб, здравствуйте! — примирительно заговорил первый незнакомец. — Что вы все ворчите? Будет вам, право.
— Здравствуйте, Сайрус. Я ворчу, это правда, но только мне, быть может, уж скоро никогда больше не придется ворчать.
— Это почему же?
— Потому что меня завтра, быть может, повесят.
Незнакомец, которого называли Сайрусом, вздрогнул и переменился в лице, несмотря на свое самообладание.
— Так вы, стало быть, серьезно? — произнес он слегка изменившимся голосом.
— Настолько серьезно, что если бы можно было повременить с разгрузкой привезенного на поезде…
— Это совершенно невозможно.
— Я так и думал. Перуанцы ждать не могут, а в этом-то и заключается опасность для меня.
— Что же делать, дорогой Боб. Без труда ничего не дается. Риск у нас хоть и большой, зато и барыши немалые. Но скажите, пожалуйста, чего именно вы боитесь в данную минуту?
— Вот уже три дня, как один проклятый корабль крейсирует в водах Панамы недалеко от города.
— Даже ночью?
— Ночью в особенности. По крайней мере один раз в час на нем включается электрический прожектор, освещающий весь рейд, как днем. Проскользнуть не замеченным с этого корабля нельзя, уйти от него тоже, потому что у него исключительно быстрый ход.
— Но ведь я слышал, что ваша шхуна тоже замечательный ходок…
— Сразу видно, что вы не моряк, дорогой Сайрус: вы сказали глупость, недостойную янки. Да разве может какая бы то ни было шхуна соперничать в скорости с военным крейсером?.. Ну, да уж была не была, а рискнуть надо. Скажите, Сайрус, вы что привезли на поезде?
— Четыре тысячи ружей Ремингтона и два миллиона патронов. Скоро вы думаете отправиться?
— Да часа через четыре. Как только примем груз, сейчас поставим паруса и выйдем в море.
— Ночью?
— Мы пойдем вдоль берега, чтобы обмануть крейсер. Так менее опасно.
— По крайней мере, хорошо ли вы знаете этот берег?
— Лучше любого лоцмана.
— А как же быть с крейсером?
— Крейсеру из-за мелководья к нам не подойти.
— А если он нас потопит огнем?
— Я рассчитываю удачно лавировать под выстрелами.
— А если он вас все-таки пустит ко дну?
— Ну, тогда, значит, такая уж наша судьба. Надоели вы мне, Сайрус, со своими глупостями. Ступайте-ка лучше к своим вагонам, а я покуда тут все приготовлю для принятия груза. Вон уж там работают, поглядите.
Действительно, из вагонов товарно-пассажирского поезда негры тем временем выгружали ящики с ружьями и патронами, швыряя их на платформу так, что недалеко было и до взрыва.
Наступила ночь, — быстро, без сумерек, как бывает обыкновенно в тропиках. Работа продолжалась при свете факелов. К восьми часам она окончилась, начавшись в четыре.
Вместе с тем вокзал, бывший все это время закрытым для публики, отперли вновь, и он наполнился суетливою толпою.
Корабля, который так беспокоил и даже пугал капитана Боба, уже не было видно. Он куда-то исчез или не стал видим в темноте.
Северо-западный ветер надул паруса шхуны, и она вышла из бухты.
Установленные морскими правилами огни не были зажжены.
Капитан решил держаться берега, таинственное исчезновение крейсера, естественно, внушало живейшее беспокойство.
Капитан Боб искусно маневрировал своей быстроходной шхуной, которая неслась по волнам, как огромная морская птица.
На рассвете она пришла в пустынную Коколитскую бухту, у Колумбийского берега под 7° 20' северной широты.
Капитан бросил якорь, решив простоять здесь весь день до ночи и с наступлением темноты идти дальше.
Он надеялся, что ему удалось сбить крейсер со своего следа, и рассчитывал благополучно достичь места назначения.
Вечером шхуна опять вышла в море с тем же успехом, что и в водах Панамы, и шла до утра.
Но вместо того, чтобы на день благоразумно зайти в какую-нибудь бухту, американец прельстился благоприятным ветром и оставался в пути весь день. Шхуна шла так хорошо, что вечером с левого берега вахта заметила остров Горгоны, недалеко от Колумбийского берега.
Благополучно удалившись таким образом на шестьсот километров от Панамы, капитан Боб имел, казалось, все основания считать, что он вне опасности.
Вдруг с его уст сорвалось одно из его самых безобразных ругательств.
Вдали, в открытом море, среди мелкой зыби внезапно вспыхнул длинный сноп яркого света и разом осветил море на значительное расстояние.
— Черт бы всех нас побрал!.. Проклятый корабль…
— Это крейсер, должно быть? — спросил пассажир, которого звали Сайрусом.
— Да, черт возьми! И он нас видит, как днем.
— Что же теперь с нами будет?
— Понятно что: нас повесят, а груз и корабль конфискуют.
— В таком случае уж лучше зажечь шхуну и понестись прямо на стальное чудовище, чтобы погубить его вместе с собою.
— Капитан не настолько глуп: он нас даже и не подпустит.
— В таком случае мы погибли.
— Если только мы не сядем на мель.
— Но ведь это для нас разоренье.
— Зато жизнь спасем… Стойте!.. Я придумал!.. Ура!
— Что такое?
— Мы не будем ни разорены, ни повешены. Видите вон там на берегу красноватый огонек?
— Смутно вижу. Я еще ослеплен электрическим светом.
— Или я сильно ошибаюсь, или это огонь маяка, освещающего вход в маленькую бухту Бурро.
— Так какая же нам польза от бухты и ее маяка?
— Она надежна, неглубока и, следовательно, недоступна для броненосца. Мы в ней отлично укроемся. Я, не теряя ни минуты, направлю шхуну на маяк.
Капитан взялся за руль.
Он молчал в течение получаса и сосредоточенно управлял кораблем, ведя его к берегу.
Огонь на берегу быстро увеличивался, и капитан, удивляясь, что все еще нет прилива, собирался уже изменить курс, как вдруг невдалеке послышался рев бурунов.
В то же время шхуна, подхваченная внезапным вихрем, закружилась на одном месте и, не слушаясь руля и парусов, ударилась об утес, торчащий из воды.
Воплям ужаса, раздавшимся на шхуне, отвечали другие — с берега, который был в нескольких саженях.
Люди, лежавшие возле огня, разведенного на высоком берегу, вскочили и побежали на помощь потерпевшим крушение, размахивая горящими головнями.
Капитан Боб, изрыгая потоки ругани и воплей, рвал на себе волосы.
— Горе негодяям, которые зажгли этот огонь и погубили нас! — кричал он. — Из-за них я подумал, что нахожусь в виду Бурро. За это я изрублю их в куски… Эй, матросы, ко мне!.. ,
Между тем люди, бывшие невольною причиною несчастья, спешили предложить свою помощь потерпевшим крушение.
При свете головней можно было, как днем, видеть их лица. На них читалось самое глубокое сострадание.
Затем раздался громкий победоносный крик:
— Гром и молния!.. Да ведь это мои французы, граф де Кленэ и его друг Жак Арно!
— Полковник Бутлер! — в один голос воскликнули два друга, изумленные до последней степени.
— Ах, черт возьми! Я снова вас встречаю, и при каких обстоятельствах!.. Здесь не Дворцовая гостиница, и я, клянусь честью, не желал бы теперь оказаться в вашей шкуре.
Отчаянный спекулянт, думавший до сих пор только об одной наживе, полковник Бутлер, как истинный янки, не знал, что такое ненависть, покуда судьба не столкнула его с Жюльеном де Кленэ и Жаком Арно.
Мы помним, как он погнался за путешественниками по Мексике и как его постигла неудача на Аризонской дороге. Но эта неудача не укротила свирепого янки, а лишь подстегнула его энергию в дальнейших происках. Он мечтал взять французов живыми, чтобы предать их пыткам по индейским обычаям.
Без всякого определенного плана, а лишь руководствуясь инстинктом, он приехал в Гуаймас, где встретился со своим старым приятелем и сообщником, конрабандистом капитаном Бобом, давным-давно заслужившим, как и он, виселицу.
Капитан вел в это время контрабандную торговлю с республиками Центральной Америки.
Между Перу и Чили шла кровопролитная война на суше и на море. Обе стороны вооружались с лихорадочной поспешностью. Особенно заботился о своем вооружении Перу, арсеналы которого были почти пусты к началу военных действий. Перуанское правительство скупало оружие всюду, где придется, и по любой цене, не торгуясь.
Капитан Боб и полковник Бутлер носом почуяли перспективу хорошей наживы.
Случай свел их с перуанским консулом в Гуаймасе, который перед тем получил от своего правительства циркуляр, предписывавший всем дипломатическим агентам заботиться о пополнении военного арсенала.
Консул прямо предложил им обоим взять на себя поставку военных снарядов и оружия, и вручил им рекомендательные письма ко всем дипломатическим агентам в Перу и Соединенных Штатах.
У капитана Боба был под рукой хороший экипаж. Он снарядил свою быстроходную шхуну, поднял якорь, через некоторое время доставил полковника в Панаму и, спокойно расположившись в гавани, дожидался поезда, который должен был доставить нужный товар.
Все шло хорошо вплоть до известной уже нашим читателям катастрофы.
Легко понять ярость капитана Боба и полковника Бутлера, когда их шхуна гибла и благодаря кому? — тем самым лицам, погибели которых они сами искали.
Жака и Жюльена, прибежавших на помощь, в одну минуту скрутили веревками.
Они не успели даже пальцем шевельнуть для своей защиты.
Между тем полковник Бутлер бесновался, с пеною у рта, осыпая связанных французов бранью и угрозами.
— Подлые гадины!.. Вы мне за все это заплатите. Я изорву вас в клочки… Я растерзаю вас…
Грубый смех капитана Боба остановил расходившегося компаньона.
— Потише, приятель. Знаю я ваши замашки. У вас расправа короткая.
— А что же еще делать с такой дрянью?
— Они могут, например, заплатить нам за убытки, если они достаточно богаты. Поэтому не лучше ли вам успокоиться и остыть немного? Впрочем, позвольте лучше мне с ними потолковать. Вы слишком возбуждены для этого. Послушайте, джентльмены, — обратился он персонально к Жаку, — вы, конечно, согласны с тем, что ваша прямая обязанность заплатить нам за убытки, которые вы нам нанесли?
— Надо сначала знать, в чем заключаются убытки и велика ли сумма, которую вы желаете получить, — хладнокровно возразил Жак. — Нас задержали совершенно незаконно, и этот отвратительный бандит угрожает нам чем-то… мы должны прежде всего от вас потребовать объяснения.
— Мне очень нравится ваша речь, джентльмен, — отвечал капитан Боб, — исключая то место, где вы так сурово отзываетесь о моем друге, полковнике Бутлере. В чем заключается нанесенный вами ущерб, спрашиваете вы? Вот в чем: вы развели на берегу огонь. Этот огонь я принял за маяк Бурро и направил на него свою шхуну. Шхуна налетела на скалы и разбилась. Таким образом, вы являетесь прямым виновником крушения. Моя шхуна была замечательным ходоком и необыкновенно хорошо приспособлена для моего дела. Подыскать другую такую будет мне очень трудно. Оценить ее следует по крайней мере в двести тысяч франков.
— Это очень дешево. Почти даром.
— Нет, это цена достаточная. Я не бессовестный человек, лишнего не запрашиваю. Далее: груз стоит, скажем, пятьсот тысяч франков.
— Из чего же он состоял?
— Из патронов и ружей Ремингтона для перуанского правительства.
— Вот как?
— Это вас удивляет?
— Да, признаться. Вы больше похожи на бандитов, ускользнувших от виселицы, нежели на честных поставщиков военного оружия.
— Наружность иногда обманчива, — наставительно заметил капитан Боб.
— Пятьсот тысяч да двести тысяч, — продолжал Жак, — это составит ровно семьсот тысяч. Это все?
— Какие вы ловкие!.. Нет, не все: мы не досчитали еще до миллиона. Это только на закуску.
— Очень хорошо. И много таких миллионов вы надеетесь от нас потребовать?
— Много — и не только потребовать, но и получить, что еще важнее.
— Мне кажется, это вам будет довольно трудно.
— Вы отказываетесь? В таком случае у меня есть средство вас принудить; позвольте только мне посоветоваться с моим приятелем.
Капитан Боб взял под руку бледного от злобы полковника, отвел его в сторону и начал с ним о чем-то сговариваться.
Совещание шепотом длилось две-три минуты. Потом бандиты вернулись к связанным пленникам.
— Итак, господа, вы отказываетесь от сделки? — грубо спросил их капитан Боб.
— Решительно отказываемся, — отвечали в один голос Жюльен и Жак.
— Прекрасно. Я этого ожидал и потому придумал предложить вам пожить в одном укромном местечке до тех пор, пока вы не одумаетесь. Не так ли, Сайрус?
Бандит что-то злобно промычал.
— Что же вы намерены с нами делать? — спокойно спросил Жюльен.
— Вы это узнаете через четверть часа, если соблаговолите последовать за нами.
— Мы не можем идти, мы связаны.
— В таком случае мои люди вас понесут. Эй, вы, — крикнул он матросам, — снесите этих джентльменов.
— Есть, капитан!
— Я пойду вперед, а вы, Сайрус, идите сзади. Да револьвер не забудьте держать наготове. Вперед, друзья!
Через четверть часа шествие приблизилось к высокой белой стене, которая выглядела при свете ночных звезд как ограда крепости.
Послышалось на испанском языке: «Кто идет?» Голос был какой-то надтреснутый. Капитан сделал знак. Шествие остановилось.
Из мрака арки ворот выступила какая-то фигура.
— Это ты, сторож? — не без робости в голосе спросил капитан Боб.
— Я, синьор, — отвечал надтреснутый голос.
— Вот тебе два новых пансионера. Смотри в оба, чтобы они не сбежали, и не допускай никаких сношений с окружающими.
— Стены у нас высокие, синьор, а дверь крепка. Отсюда никто не выходит… даже после смерти.
Вслед за этими словами сторож в темноте вернулся к двери и повернул со скрипом ключ в заржавленном замке.
С визгом дверь отворилась. Французов внесли в какое-то темное помещение и бросили на линкую, грязную землю.
— Поскорее отсюда, — проворчал капитан Боб. — Мне самому здесь страшно. Сам воздух здесь как будто заражен чумой.
— Подождите, мне нужно сказать им еще одно слово, — возразил полковник Бутлер, желавший до конца насладиться своей местью. — Эй, господин Арно!.. Господин де Кленэ!.. крикнул он. — Слышите вы меня через эту дверь или нет?.. Наверное, слышите. Вы, разумеется, желали бы знать, где вы находитесь?
Ответа не было.
— Однако вы не любопытны. Ну, так и быть, я вам скажу. Вы находитесь в доме, откуда не выносят даже покойников. Это дом прокаженных.
Глава II
правитьТеперь читателю следует объяснить, каким образом Жак Арно и Жюльен де Кленэ очутились в етоль критических обстоятельствах возле малоизвестного порта Бурро, на территории Соединенных Штатов Колумбии, под 2° 55' северной широты и 80° 20' западной долготы.
Читатель помнит, конечно, как они чудом улизнули от нападавших, попали под арест и благополучно прибыли во французское посольство в Мексике. Помнит он, без сомнения, и радостную встречу с секретарем посольства, столь счастливо оказавшимся старым товарищем.
Они пробыли в Мексико две недели, пользуясь радушным гостеприимством Анри де Шатенуа, и затем продолжили свое странствие.
Считаем излишним утомлять читателя описанием многочисленных, порою неприятных и всегда опасных обстоятельств их дальнейшего путешествия.
Жаку Арно и Жюльену де Кленэ довелось познакомиться с лихорадкой, пару раз висеть над пропастью, встречаться со змеями и кайманами, изведать трудности пути среди скал, болот, непроходимых лесов и многоводных рек.
Из Мексико они преодолели двести километров по железной дороге до Тагуакана, оттуда верхом на лошадях — проскакали в Тегуантепек, через Оахаку. Дорога была прескверная, через горы и скалы.
От Тегуантепека, обогнув русло одноименной реки, они добрались до небольшого городка Метапы на гватемальской границе, что на расстоянии семисот километров от Оахаки.
Затем их путь пролегал вдоль линии холмов, отлого спускающихся между песчаным побережьем Великого океана и плоскогорьем Гватемалы.
Республику Сан-Сальвадор, напоминавшую рельефом Гватемалу, путешественники проехали так же быстро, следуя вдоль берега Великого океана по отлогому склону холмов.
После утомительного пути по лесам и горам они выехали на труднейшую «костоломную» дорогу в Панаму и вскоре очутились на территории перешейка — в буквальном смысле слова: узкая полоса земли между Атлантическим и Тихим океанами, соединяла два американских материка и между Колоном и Панамой имела не более шестидесяти двух километров ширины.
Приехав в гавань Панамы, они запаслись провизией и дали себе небольшой отдых на несколько дней. Затем обогнули с востока Панамскую бухту, взяв сначала юго-восточное, затем южное направление и вступили наконец на землю Южной Америки.
Со времени отъезда из Мексико они проехали шестьсот миль в три месяца. Это очень много ввиду необычайной сложности пути.
На протяжении пяти градусов они следовали затем вдоль колумбийских берегов Великого океана, между океаном и независимою от Кордильер цепью гор Сьерра-Баудо, переправились через бесчисленное множество рек, из которых самые значительные Рио-Баудо и Сан-Хуан, два дня отдыхали в маленьком порте Санта-Буэнавентура, благополучно миновали бухту Чоко с гибельными для европейца испарениями и в один прекрасный вечер сделали привал на холме близ местечка Бурро, где с ними и приключилась описанная нами в предыдущей главе драматическая история.
Несмотря на всю свою душевную стойкость, Жюльен и Жак содрогнулись всем телом, когда услыхали из-за запертой двери зловонной темницы злобные слова полковника:
— Вы — там, откуда не выносят даже покойников, вы — в доме прокаженных.
Не раз во время своих странствований в тропиках наши путешественники встречали людей, пораженных страшной болезнью, известной под именем лепры, или проказы. Сам вид этих несчастных возбуждал в них всегда ужас и отвращение.
Проказа распространена преимущественно в местах жарких и болотистых и поражает в основном людей, живущих скученно и бедно. Лепра считается до сих пор болезнью неизлечимой, в некоторых местностях западно-колумбийского побережья она свирепствует довольно сильно.
От несчастных прокаженных люди бегают как от чумы, брошенные на произвол судьбы, они умирают там, где их застает смерть, чаще всего от недостатка средств к существованию.
Но, как правило, заболевших проказой в городах насильно или по доброй воле запирают в больницы, которые похожи на все что угодно, но только не на медицинские учреждения.
Хотите знать, что это такое — больница прокаженных? Представьте группу гнилых, тесных хижин, кое-как сколоченных и обнесенных высокою каменною отрадой, через которую нет никому доступа ни внутрь, ни наружу.
Пища больных скудна и малопитательна, подается она два раза в неделю через форточку, которая немедленно захлопывается.
Капитан Боб знал, что делал, когда бросил французов в подобную тюрьму. Это было отличным средством сломить упорство самого строптивого человека.
— Дом прокаженных! — прошептал Жюльен изменившимся голосом. — Лучше бы уж он бросил нас в гнездо самых ужасных змей.
— О, бандит! — проворчал Жак. — Зачем мы не дали Жозефу Перро размозжить этому подлецу голову? Что теперь делать? Ночь так темна…
— Подождем рассвета. Незачем волноваться. Я не допускаю мысли, чтобы мы остались в подобном положении.
— На что же ты надеешься?
— Я и сам еще не знаю на что. Прислонимся к стене и будем сидеть смирно. В настоящий момент нам не грозит никакая опасность. Если я сам взволнован несколько, то это просто нервы шалят… Мне противно здесь находиться, меня тошнит, вот и все.
Ночь для наших друзей тянулась мучительно медленно. Вокруг слышались стоны несчастных, валявшихся также на липкой земле. Наконец эта бесконечная ночь прошла, взошло солнце и осветило ужасную картину.
На широком прямоугольном дворе, обсаженном деревьями, валялись на грязной земле полуголые люди — негры, индейцы и мулаты. У некоторых из них лица были до того обезображены проказой, что представляли одну сплошную язву. У других язвы были только на груди и на руках, у третьих еще не было видно резко выраженных внешних признаков болезни: они были лишь недавно заражены.
Довершал ужасную картину лежащий в углу двора под деревом труп, над которым вились орлы-стервятники и клевали его мясо. Там и сям валялись человеческие кости.
Жюльен и Жак с неописуемым отвращением взирали на эту сцену, и каждый из них думал о том, что предпочел бы смерть подобной жизни.
— Нет, мы не должны умереть! — воскликнул вдруг Жюльен с внезапным порывом энергии. — Нет, это невозможно. Я чувствую, что наш час еще не пробил.
— — А но-моему, — возразил Жак, — осталось рассчитывать только на чудо.
— Чудо, ты говоришь? Вот оно! — с неожиданной радостью вскричал Жюльен. — Слышишь? Видишь?
В тот момент, когда Жюльен произнес слово «чудо», широкая толстая стена ограды вдруг раздалась и обрушилась. Огромные камни полетели во все стороны, одним из них было срезано чуть не под корень громадное, толстое дерево.
Вся окрестность содрогнулась от страшного гула и треска. Прокаженные в ужасе закрыли лица руками и попрятались кто куда мог.
— В пролом! В пролом! — закричали в один голос оба друга и в несколько быстрых скачков достигли зияющего отверстия посреди стены.
Полминуты спустя они были уже на свободе, в долине, никто и не думал их преследовать.
— Наконец! — произнес Жак, с наслаждением вдыхая чистый воздух. — Наконец-то мы свободны после стольких тревог!.. Но это странно. Я не вижу кругом никого. Кто же обрушил нашу стену?
— Пушечный выстрел, — не менее радостно отвечал Жюльен. — Пушечное ядро, не попавшее в цель.
— Как это?
— Посмотри на море.
— В полукилометре отсюда я вижу только шхуну нашего врага, разбитую об утесы.
— А дальше… вот эту черную точку?
— Вижу и ее; это, по-видимому, пароход.
— И без сомнения, тот самый крейсер, который гнался за шхуной.
— А это что за маленькое белое облачко, вьющееся над морем?
— Это новый пушечный выстрел. Очевидно, крейсер упражняется в стрельбе по разбитой шхуне.
— Ты думаешь?
— Да вот тебе доказательство.
Громадное ядро, пущенное с замечательной меткостью, обрушилось на шхуну, искалечив ее корму и срезав мачту, которая тяжко рухнула на палубу.
— Ну что, ты теперь понял, чему мы обязаны нашей свободой?
— Понял: ядру, которое не долетело до цели.
— Да, и сделано это было комендором нарочно. При упражнениях в стрельбе, когда расстояние хорошо известно, делаются обыкновенные сначала два пробных выстрела: одно дальше цели, другое ближе. С третьего стрельба уже прицельная. Дом прокаженных находится за целью, то есть сзади потонувшей шхуны.
— Значит, первое ядро перелетело через цель, которую имел в виду крейсер?..
— И достигло той, которую имели в виду мы.
Вырвавшись из проклятой темницы, друзья очутились на морском берегу. В желудках была пустота. Теперь, на свободе, они с особой остротой почувствовали голод, и переглянулись между собой.
— Поищем какой-нибудь пищи, — сказал Жюльен. — Тут на берегу должны быть крабы.
Вдруг Жак ударил себя по лбу.
— Какие мы дураки!
— Мы просто голодные люди, — возразил Жюльен. — А ты разве что-нибудь придумал?
— Чем питаться моллюсками и крабами, не лучше ли поискать чего-нибудь посущественней? Я уверен, что у нас под носом достаточно продуктов.
— Не понимаю?
— Да ведь теперь отлив.
— Ну, что же из этого?
— Да разве ты не видишь кузов разбитой шхуны?
— Действительно, вода отливает, и шхуна остается на мели, на утесах. Только я не понимаю, что же, по-твоему, общего между остовом разбитой шхуны и нашим завтраком?
— А то, что крейсер не до конца ее разрушил, пустив в нее лишь два ядра.
— Все-таки отказываюсь понимать.
— Какой ты стал непонятливый! Да ведь если кузов шхуны цел, то и кладовая, вероятно, цела, а если кладовая цела, то, стало быть, мы найдем там какие-нибудь консервы и позавтракаем.
— Ты совершенно, совершенно, совершенно нрав. И как это мне не пришло в голову самому? Я, должно быть, отупел от голода. Ну, живо, марш к шхуне.
Подгоняемые голодом, друзья вмиг добежали до разбитого корабля, перескакивая с утеса на утес.
Бедная шхуна была изуродована страшно. Удивительно еще, как ядра не попали в крюйт-камеру, где был порох, и не привели к взрыву всей шхуны.
Все же остальное носило следы полнейшего непоправимого разгрома.
Первым ядром разнесло палубу. Внутри корабля, где разорвалось второе ядро, тоже было все разрушено.
Только заряды, сложенные в ящиках в трюме, каким-то чудом уцелели.
Предположение Жака оправдалось.
Среди хаоса и разгрома он отыскал своими зоркими, голодными глазами превосходный окорок в маленьком чуланчике при камбузе.
— Окорок! — вскричал он, хватая гушу за конец и потрясая ею, как молотом.
— Сухари! — в тон ему воскликнул Жюльен, снимая крышку, с одного из ящиков.
— И вино! Настоящее вино! — повторил Жак, из-под груды разного хлама откопавший уцелевшую бутылку.
— Браво! Теперь мы позавтракаем отлично, — сказал Жюльен.
Они принялись с аппетитом уписывать отысканную пищу.
— Ай! — вскричал вдруг опять, вскакивая, Жак.
— Что с тобой?
— Ах, мы обжоры!.. За едой-то совсем забыли об очень важной вещи.
— О какой?
— О какой? О такой, что ведь у нас нет оружия, а мало ли что еще может произойти.
— Это верно.
— Настолько верно, что я бросаю свой завтрак и иду в подвал, который моряки, кажется, называют трюмом. Там пропасть ружей и все ремингтоновские винтовки… и патроны к ним. Сейчас пойду, выберу два ружья и принесу их вместе с достаточным количеством патронов.
Отсутствие Жака длилось минут пять, не больше. Он вернулся, отыскав два совершенно неповрежденных ружья с зарядами к ним и штыками.
— Теперь мы вооружены, — сказал он важно, — и можем спокойно продолжать завтрак.
— Позавтракаем скорее и станем в засаду.
— В засаду?
— Да, около дома прокаженных.
— Ты прав.
— Бутлер и его сообщник, разумеется, явятся туда требовать от нас капитуляции. Вот мы им и покажем капитуляцию.
Боясь пропустить случай, друзья наскоро завершили трапезу и спустились со шхуны, прихватив с собой остатки ветчины и сухарей.
Они добежали до дома прокаженных и не без содрогания взглянули на отвратительную тюрьму, которая едва не сделалась их могилой.
Друзья взяли немного вправо и наметили себе группу гигантских тропических растений, окаймлявших дорогу в Бурро.
Там было превосходное место для засады.
Кто бы и откуда ни прошел по дороге к воротам больницы, он неминуемо попадал в поле действия винтовок, которые держали наготове жаждущие мщения путешественники.
Жак и Жюльен простояли в засаде до вечера, ужасно устали и никого не дождались. К удивлению их, ни Бутлер, ни Боб не показывались.
Это было в высшей степени странно. Уже одна алчность контрабандистов должна бы была привести их к стенам лепрозория.
Теряясь в догадках, французы поужинали сухарями и остатками ветчины, запили этот скромный ужин вином и легли спать.
Они проспали до утра и первою мыслью их при пробуждении было: «Что же это не приходят бандиты?»
Предполагая, что новый день в засаде окажется таким же неудачным, как и предыдущий, Жюльен предложил отправиться в селение Бурро.
— Идем, — согласился Жак. — Жители Бурро наверное помогут снабдить нас всем необходимым.
Через полчаса ходьбы они пришли в селение.
Местные рыбаки рассказали им, что накануне утром они продали много рыбы десяти вооруженным белым людям, которые сверх того чуть не насильно забрали в деревне всех свободных мулов и проводников.
Нельзя было сомневаться, что эти бесцеремонные господа были те самые бандиты, с которыми имели дело наши путешественники.
Французы все-таки решились преследовать всадников, несмотря на то, что сами были пеши.
Закупив по баснословной цене немного маисовой муки и сахару и приобретя также две сабли, они углубились в девственный лес и направились в Барбакоас. Дорога привела их в ту самую страну дождей, о которой ранее им приходилось читать, что дождь здесь не перестает никогда.
Под страшным ливнем путешественники пришли в деревню весьма непривычного вида.
То было настоящее болотное селение, в котором дома были построены на высоких сваях для защиты от наводнений. Казалось, будто они стоят не на земле, а парят в воздухе.
Население оказалось веселым, добродушным и гостеприимным. Путешественников пригласили в дом, накормили и напоили. Жюльен и Жак с удовольствием чувствовали себя защищенными от дождя, сырости и грязи.
Устроившись под гостеприимной кровлей, Жюльен первым делом пересмотрел у себя в сумке документы, рекомендательные письма и чистые листы бумаги.
Все оказалось в целости. Сумка была непромокаемая.
Жак сделал то же самое и перелистывал свой дневник. Ни одного листа в книжке не оказалось испорченным.
Вдруг он беспокойно ощупал себя и растерянно посмотрел на друга.
— Что с тобою? — спросил Жюльен.
— Я давно не смотрел, цел ли у меня в кармане мой бумажник, и вдруг теперь вижу, что карман разорван.
— И бумажник?
— Потерян.
— Очень жаль.
— Как ты равнодушно отзываешься о моей потере!
— А что же было в бумажнике?
— Письмо, в котором дядя назначает меня наследником своей гасиенды и своих миллионов.
Впрочем, потеря бумажника не имела для Жака особой важности.
В самом деле, если хорошенько рассудить, что такое особенно неприятное могло произойти от этой потери?
Самое большее — возникнут кое-какие затруднения при вступлении его во владение наследством. Но ввиду близости гасиенды Жаккари-Мирим от Рио-де-Жанейро эти формальности легко можно было уладить.
Наконец, управляющий покойного землевладельца имел, вероятно, самые подробные инструкции относительно будущего наследника.
Подобные соображения изложил Жюльен в ответ на известие о потере Жаком бумажника со знаменитым письмом.
Затем, поблагодарив гостеприимных жителей болотной деревушки, путешественники отправились дальше и достигли селения Барбакоас.
Дождь по-прежнему лил как из ведра.
Местность становилась все более пересеченной. Идти по ней было трудно, особенно потому, что ноги вязли и скользили по намокшей земле. И французы наняли в Барбакоасе носильщиков, или, по местному названию, каргуэро. Специальность этих каргуэро — проносить на себе путешественников через горы. Народ они, как правило, здоровый и сильный.
Каргуэро носят путешественников обыкновенно на стуле, который взваливают себе на спину. Не было еще случая, чтобы кто-то из них подскользнулся или уронил свою ношу.
Усевшись на стул, Жак завернулся в плащ и притих под страшным дождем.
На четвертый или пятый день при тех же погодных условиях путешественники прибыли в селение Сан-Пабло.
Сан-Пабло находится на высоте тринадцати тысяч метров. Дальнейшее путешествие обычно совершается на мулах.
Каргуэро получили щедрую плату и удалились, от души поблагодарив путешественников, которые пересели на мулов, с виду очень тощих, но оказавшихся на самом деле сильными и выносливыми.
Вместо носильщиков наняты были два проводника, простодушных метиса. Дорога была скверная, почти непроезжая, но, к счастью, совершенно безопасная, как и любая дорога в Западной Европе. Дурные встречи здесь были крайне редки.
Таким образом, друзья достигли долины реки Чоты, расположенной в солнечной стране.
Они находились на обширном плато, прилепившемся сбоку к откосу, на котором пышно цвело поле сахарного тростника, окруженное изгородью из алоэ.
Мехи с водою были давно уже пусты, и у путешественников не было в запасе ни одной капельки влаги.
А между тем до реки оставалось еще никак не менее трех четвертей часа пути.
Жюльену совершенно естественно пришла в голову мысль утолить жажду, пососав несколько стеблей сахарного тростника.
Он достал из ножен свой мачете, ловко сбил им несколько огромных листьев алоэ, проделав таким образом проход в гигантской изгороди, и углубился в него.
Зная по опыту, что в этих гигантских зарослях водятся змеи и всякие ядовитые гады, Жюльен постукивал по обе стороны палкой, чтобы удалить всевозможных ядовитых пауков, сколопендр и прочих хищников.
Он беспрепятственно прошел растительную стену, вышел на сахарное поле, проворно срезал несколько тростинок и наклонился, чтобы поднять их с земли.
Протянув руку к траве, он вдруг почувствовал у себя в указательном пальце такую сильную боль, что невольно вскрикнул и поспешно выбросил поднятые было тростинки, думая, что он укололся шипом алоэ.
Взглянув себе на руку, он побледнел, несмотря на все свое самообладание.
Ужас леденил в нем кровь. Волосы на голове встали дыбом.
Вокруг его пальца, вцепившись в него сжатыми челюстями, обвилась маленькая змейка размером с ручку пера. Она была странного пурпурного цвета.
Глава III
правитьЖак и проводник, услыхав крик Жюльена, бросились по только что проделанному проходу к изгороди.
— Коралловая змея!.. — вскричал проводник тоном, крайнего ужаса. — Это коралловая змея!.. Ах, синьор, синьор!..
— Как! — пролепетал Жак в невыразимой тревоге. — Неужели это коралловая змея?
Он насилу мог говорить. Язык не слушался его.
— Да это одна из самых ядовитых, каких я только знаю, — отвечал Жюльен, к которому тем временем уже вернулась вся его твердость. — Для укушенных ею мало надежды на спасение…
— Но ведь если так… — задыхающимся голосом произнес Жак. — Но нет, нет… Я этого не хочу…
Он не мог продолжать. Его душили рыдания.
— Да, друг, — спокойно продолжал Жюльен, — мне осталось жить не более часов четырех… Если только…
— Если только я не отсеку сейчас же палец, зараженный ядом гадины.
С этими словами он первым делом рубанул саблею змею, которая все еще висела на пальце.
Затем он бросил на землю свою ремингтоновскую винтовку, положил на приклад свой раненый палец и, замахнувшись саблей, приготовился нанести самому себе удар.
Жак закрыл глаза, с ужасом ожидая удара, который должен был искалечить его друга, и, быть может, безо всякой для него пользы…
Действительно, средство, выбранное Жюльеном для своего спасения, было поистине героическим.
Требовалась, во-первых, необыкновенная твердость, чтобы нанести самому себе удар, самого себя искалечить. Во-вторых, это средство было само по себе опасно, так как ампутация могла иметь очень дурные хирургические последствия.
Еще секунда — и удар был бы нанесен. Но случилось нечто такое, что совершенно неожиданно остановило его. Увидав, что собирается делать Жюльен, проводник вышел из оцепенения, в которое впал перед тем, и схватил Жюльена за руку в самый последний момент.
— Ты что, любезный? — спросил его Жюльен с некоторой досадой.
Ему неприятно было, что проводник задерживает его, тогда как результат операции зависел всецело от быстроты, с которою будет отсечен источник заражения.
— Не теряйте надежды, синьор, не отчаивайтесь, — отвечал метис. — Не режьте пальца. Ведь у вас другой не вырастет, — прибавил он наивно.
— На что же мне надеяться? — с горечью отозвался Жюльен.
— На излечение.
— Кто же меня вылечит и чем?
— Я вылечу.
Раненый с сомнением пожал плечами. Метис продолжал с горячностью:
— Взгляните, синьор: в пятидесяти шагах растет дерево, которое содержит отличное противоядие.
— А вдруг ты ошибаешься?
— Нет, синьор, ручаюсь головой. Да вот что: я пойду к дереву, ваш друг пусть идет следом, держа меня под прицелом своего ружья, если он сомневается во мне и боится, что я убегу. Если затем вы, приняв лекарство, все же не выздоровеете к нынешнему же вечеру и не будете в состоянии ехать дальше, то пусть ваш друг меня убьет.
— Хорошо, я тебе верю, — сказал Жюльен отрывисто. — Только поскорее, пожалуйста, а то я уже начинаю чувствовать дурноту.
Метис бросился к дереву и в одну минуту влез на него с проворством обезьяны.
Во время этого короткого разговора, оглушенный несчастьем Жак, не слыша сабельного удара, открыл глаза, но по-прежнему пребывал в каком-то оцепенении.
Затем он начал постепенно вникать в смысл слов метиса и наконец все понял.
Возродившаяся надежда вернула его к жизни. Жак приободрился и даже сам стал поддерживать друга, бормоча какие-то бессвязные утешительные слова.
Жюльен, хранящий по-прежнему хладнокровное спокойствие, как ни в чем не бывало следил за симптомами заражения, которые проявлялись все явственнее и явственнее.
Его распухший палец сделался сине-багровым.
— Теперь уж и поздно отрезать его, — сказал он. — Онемение распространяется на сустав, и вся рука уже начинает менять цвет.
— Что, тебе очень больно? — с тревогою спросил Жак.
— Нет, не очень. Только я чувствую головокружение и тошноту, но это пустяки.
— А проводник наш все не возвращается!
— Возвращается, синьоры, возвращается! — раздался вдруг радостный голос запыхавшегося проводника.
Метис примчался во всю прыть, неся два каких-то плода величиною с гусиное яйцо, фляжку с водой, вынутую из мешка за седлом, и небольшую жестяную кружку вроде солдатской.
— Вот и лекарство, синьор, — проговорил он, между тем как взгляд Жюльена был прикован к плодам, от которых зависела его жизнь.
Плоды были мясистые, с косточкой в середине. Метис извлек косточки, очистил их от пленки, вскрыл и вынутые ядра положил в кружку.
Не теряя ни минуты, он налил туда воды и дал отпить половину Жюльену.
Затем, увидав кончик носового платка, торчавший у Жака из кармана, метис вытащил его, обвязал им вздувшийся палец и вылил на него остаток жидкости.
Прошло не более четверти часа с тех пор, как Жюльена укусила коралловая змея, хотя и маленькая, но не менее опасная, нежели гремучая.
Покуда метис чистил плоды, у Жюльена началась рвота, окончившаяся обмороком. Это было несомненным признаком отравления уже всего организма.
Проглотив поднесенную ему жгуче-горькую жидкость, Жюльен почувствовал общую слабость и хотел было лечь на землю, чтобы ускорить действие лекарства. Однако проводник стал отговаривать его.
— Лучше находиться в движении, синьор, — возразил метис. — На ходу лекарство подействует скорее и вернее.
— Хорошо. В таком случае, я пойду взглянуть на чудесное дерево, которое, может, спасет мне жизнь. Это будет, так сказать, мой благодарственный визит.
Все четверо медленно приблизились к дереву, щадя больного, который слабел на глазах, несмотря на его физически крепкое сложение. Дерево оказалось из породы пальм, с очень прямым стволом и вершиною из больших перистых листьев.
— Как оно называется? — спросил Жак.
— У нас оно зовется цедрон и считается священным, — отвечал проводник.
То был действительно знаменитый цедрон, целебные свойства которого стали известны белым недавно, примерно с 1828 года.
В настоящее время признан факт, что ядра плодов этого дерева нейтрализуют самый смертоносный змеиный яд, лечат лихорадку, горячку, эпидемическую дизентерию и другие желудочные болезни, а также и болезни, происходящие от малокровия.
Визит к цедрону пошел Жюльену на пользу.
Совет проводника — ходить, чтобы лучше усвоить противоядие, оказался весьма полезным. Лекарство начало действовать необыкновенно быстро, и вскоре зловещие признаки заражения крови стали исчезать, как по мановению волшебной палочки.
Это выздоровление было равнозначно воскресению из мертвых.
Сделали привал неподалеку от целебного дерева и на другой день с зарею двинулись дальше, прихватив с собою большой запас косточек из плодов цедрона.
В полдень друзья прибыли в Ибарру, главный город провинции Имбабуры.
Это был симпатичный городок с населением в 25 тысяч жителей. Выстроенный со вкусом в благословенных краях, с прекрасным климатом, он, увы, рискует в любую минуту превратиться из миленького городка в груду развалин.
Так, в 1868 году ужасное землетрясение разрушило в городе почти все дома, уничтожило много замечательных памятников седой старины и погребло десять тысяч человек в черте Ибарры и втрое больше в провинции.
Жюльен и Жак пробыли в Ибарре полсуток и направились дальше на юг, минуя вулкан Имбабуру, который отстоит от города всего в пятнадцати километрах.
Этот вулкан, потухший уже около ста лет тому назад, время от времени выбрасывает из своих недр огромное количество грязи и органических веществ. Некоторые полагают даже, что самое название вулкана произошло от слияния двух слов: имба — небольшая рыба черного цвета, и бура — производить. Действительно, в 1691 году вулкан Имбабура выбросил громадное количество мелкой рыбы, очевидно, жившей в каком-нибудь подземном озере.
По невозможнейшим дорогам путешественники проехали селения и местечки Тупигаче, Тобокундо и Качикуанто.
Слева от них, в шести тысячах метрах, величественно возвышался вулкан Кайамбе, превосходящий по высоте даже знаменитый Чимборазо.
Вдруг Жюльен остановился и указал на огромный конус, покрытый вечными снегами, в которых отражался ослепительный свет палящих солнечных лучей.
— Зааешь ли, в какой точке земного шара мы находимся? — спросил он друга.
— Да, — отвечал Жак, — мы достигли экватора.
На другой день утром путешественники прибыли в город Квито, расположенный на 0° 13' ниже экватора.
Несмотря на желание как можно скорее ехать дальше, им все-таки пришлось сделать остановку в столице Экуадора.
Возможности человеческого организма не беспредельны. Путешественники проделали большое расстояние, так что отдых им был просто необходим.
Да, наконец, и Жюльен не совсем еще оправился после укуса змеи.
Но и помимо всего этого возникла необходимость пробыть хоть несколько дней в Квито. Полученные друзьями по приезде в город известия были настолько важны, что приходилось подумать о более глубоком изучении страны, которую им предстояло проехать.
Поэтому старинный город Квито, несмотря на все его своеобразие и экзотику, друзья осмотрели лишь поверхностно, мельком.
Правда, им довелось пережить несколько минут эстетического наслаждения, когда с холма перед ними развернулась чудеснейшая в мире панорама из семи вулканов: Кайамбе, Антизаны, Коразона, Хинизы, Котопахи и Пичинчи, из которых два последних до сих пор действующие.
Возвратившись затем на крутые улочки города, они нанесли визит французскому консулу, который принял их очень радушно и предоставил им целую коллекцию газет, вышедших за последние месяцы.
Узнав о намерении французов во что бы то ни стало добраться до Бразилии сухим путем, консул любезно сообщил им самые подробные сведения о странах, лежащих на пути их следования.
Эти сведения были весьма кстати, ибо теперь, пускаясь в рискованное предприятие, путешественники по крайней мере знали, чего им следует беречься, и заранее могли принять меры для избежания опасностей.
В Южной Америке в то время кипела война, которой не предвиделось конца.
Перу в союзе с Боливией вела войну с Чили, войну кровавую, истребительную, беспощадную, сродни кровной вражде внутри одного семейства или племени.
Не будем вдаваться в анализ всей совокупности причин и поводов к этой войне. Все они, надо сознаться, не делают чести Боливии и Перу, государственные мужи которых, запутавшись в экономических трудностях, грозивших им полным банкротством, во что бы то ни стало хотели войной прикрыть собственные недочеты и промахи[22]. У многих охотников ловить рыбку в мутной воде были при этом и личные виды на обогащение.
Что касается Перу, то этой стране решительно нечего было терять, даже в случае поражения ее дела не стали бы хуже: они и так уже были катастрофически плохи. От былой славы и прежнего богатства давно уже остались одни лишь смутные воспоминания. Война же, напротив, могла многое поправить.
Точно в таком же гибельном положении находилась и Боливия, где какое-то жалкое подобие правительства вершило дела республики.
Зато положение Чили было совершенно иным.
Избавившись в 1810 году от неумелого и недееспособного правления испанцев, эта страна тружеников не стала на путь внешнеполитической интриги и военных переворотов, а в полном соответствии со своим девизом, заключающимся в двух словах: trabajo, cordura, то есть «Труд и здравый смысл», добилась необыкновенного процветания, возбудив тем самым зависть промотавшихся соседей, а зависть, в свою очередь, породила глухую ненависть, которая при первом же поводе переросла в явную вражду.
Нищета — плохая советчица. Она и помогла двум разорившимся республикам отыскать предлог, чтобы поссориться с третьей, преуспевающей. Спор возник первоначально между Боливией и Чили из-за неясных границ. Выведенное из терпения недостойными придирками и притеснениями жителей пограничных районов, правительство Чили объявило Боливии войну.
Между Боливией и Перу еще раньше было заключено двустороннее военное соглашение. Однако объявление Чили войны Боливии застигло Перу врасплох.
Но как бы там ни было, а перуанцам, в силу договора, пришлось тоже включиться в войну.
В первой же стычке с чилийским отрядом численностью в 500 человек, высадившимся в Антофагасте и в марте 1879 года взявшим город Коламу, боливийцы были разбиты наголову.
Но республика Перу нисколько не смутилась неудачей союзницы. Перуанцы объявили, что сотрут Чили в порошок, и приняли на себя всю тяжесть войны, надеясь на высокие боевые качества своей армии, а в особенности на свой броненосный флот.
Но их с первых же шагов ожидало горькое разочарование.
Покуда перуанское правительство с лихорадочной поспешностью проводило мобилизацию, чилийцы преспокойно взяли в блокаду важнейший стратегический объект перуанцев — гавань Иквикве.
И с какими кораблями!.. Господи Боже!..
Потребовалась большая смелость со стороны Чили, чтобы принять вызов в такой неравной борьбе, — неравной ввиду относительной слабости чилийского флота.
Республика Перу располагала восемнадцатью военными кораблями, из которых четыре были броненосцы: фрегат «Independencia» и три монитора: «Huascar», «Atahualpa» и «Manco-Capas», кроме того, два корвета и двенадцать более мелких судов, в том числе одна броненосная канонерка.
Чилийский флот состоял всего лишь из 9 кораблей, в числе которых было только два броненосца.
Командующий эскадрой, стоявшей в водах Иквикве, адмирал Реболледо, несмотря на скудость военных сил, решился идти к Кальяо и дать перуанцам сражение. Для поддержания блокады он оставил перед Иквикве всего два корабля, находившихся в таком плачевном состоянии, что считались совершенно не пригодными к бою.
То были корвет «Эсмеральда», с 25-летним стажем службы, и маленькая шхуна «Кавандонга», отнятая у испанцев в 1866 году, — оба судна, разумеется, деревянные.
И это было все.
Спустя два дня после отплытия главной эскадры в виду Иквикве появились два больших перуанских корабля: «Индепенденсия» и «Гуаскар». Гордые броненосцы полагали, что стоит им только показаться, как чилийцы тут же снимут осаду и сдадутся в плен на своих ветхих кораблях.
Однако это не входило в намерение командиров «Эсмеральды» и «Кавандонги», дона Артуро Прата и дона Карлоса Канделя. Оба молодые, бесстрашные, до конца верные присяге и долгу, они решились сражаться до последней капли крови и дорого продать свою жизнь.
«Гуаскар» наметил «Эсмеральду», у которой машина едва действовала, а «Индепенденсия» понеслась на «Кавадонгу».
«Эсмеральде» предстояло стать первой жертвой.
Командир «Гуаскара», разгневанный дерзким сопротивлением старой скорлупы, изрешеченной ядрами и все-таки усердно отвечавшей на артиллерийский огонь, приготовился потопить ее стальным тараном.
Два раза удалось «Эсмеральде» увернуться от столкновения с монитором[23].
Чилийский капитан поднял на грот-мачте национальный флаг.
Моряки знают, что это значит.
Это значит, что корабль пойдет ко дну, но не сдастся.
Снова монитор несется на корвет, и снова корвет ускользает от удара. Оба корабля почти соприкасаются бортами.
Тогда капитан Прат, в сопровождении офицера и солдата, с саблей наголо бросился на палубу «Гуаскара», воодушевив своих матросов личным примером и громкой командой:
— На абордаж!
К несчастью, монитор как раз в этот момент отошел от корвета, и экипаж последнего не имел возможности последовать за своим героем-капитаном. Дон Артуро Прат сдержал слово и погиб со своими товарищами на палубе неприятельского корабля, который тем временем снова бросился на «Эсмеральду» и врезался в ее борт.
Машина остановилась. Корвет, продержавшись с минуту, пошел ко дну.
Но гибель корвета не осталась без отмщения.
Как ни странно, но жалкая паровая шхуна «Кавадонга» все время стойко держалась в бою с громадной «Индепенденсией» и, хотя вся была изранена ядрами, энергично отвечала из своих двух пушек тем страшным 18 орудиям, которые осыпали ее целым градом снарядов.
Машина шхуны оставалась невредимой.
Взбешенный командир «Индепенденсии» решил немедленно потопить дерзкую посудину. Фрегат устремился на «Кавадонгу», но капитан Кандель, великолепно знавший конфигурацию дна у берегов, обратился в притворное бегство и, пользуясь малым водоизмещением шхуны, смело понесся над подводным скалами.
Перуанский фрегат, преследуя его на всех парах, с разбега налетел на скалы.
«Гуаскар» выслал шлюпки спасать погибающих матросов «Индепенденсии», а «Кавадонга», едва держась на воде, гордо вошла в гавань Антофогасту латать свои пробоины…
Теперь можно вернуться к продолжению нашего политического экскурса.
Республика Перу, нуждаясь в оружии для своих рекрутов, с самого начала войны заключила контракты с разными оружейными заводами в Европе и Америке.
Беспрерывным потоком шли в Перу обозы оружия и военных припасов через Панамский перешеек, представлявший кратчайший и удобнейший путь. Тщетно чилийские консулы протестовали против такого вопиющего нарушения нейтралитета. Протестов этих никто не принимал до тех пор, покуда наконец успехи чилийцев не поубавили спеси у перуанцев. Только тогда республики, державшие пристрастный «нейтралитет», спохватились и поняли, что с маленькою юго-западною республикою приходится считаться.
Все вышеизложенное в достаточной мере проливает свет и на деятельность капитана Боба и полковника Бутлера, как раз и занимавшихся доставкою оружия перуанцам.
Глава IV
правитьНесмотря на реальные опасности, угрожающие на каждом шагу, наши путешественники все-таки решились во что бы то ни стало ехать через Боливию и Перу.
Они прикинули свой маршрут через Гуаякиль, Тумкез (маленький пограничный перуанский городок), Лиму, Арекину, Пуньо, через озеро Титикака и город Чуквизака.
Жюльен, зная по опыту, как трудно нанять в пути для поклажи мулов, решил купить их целую дюжину.
Метис-проводник, вылечивший Жюльена от укуса змеи, горячо привязался к обоим французам, а те, в свою очередь, к нему. Когда этот честный человек попросил разрешения сопровождать их и далее, они, разумеется, с радостью согласились.
Путешественники немедленно сделали его своим mayordomo[24], и он принялся исполнять свои обязанности с большим усердием и расторопностью.
Прежде всего он занялся покупкой мулов и подыскиванием подходящего товара.
Appiepo, или погонщик мулов, — это чрезвычайно оригинальный человеческий тип, встречающийся в Андаде. Он везде одинаков — на юге, на севере и в центре. Одежда appiepo состоит почти всегда из полотняных панталонов, засученных до колен, и из пестрой, очень короткой рубашки, надетой навыпуск и подпоясанной ремнем, на котором висит длинный и крепкий мачете.
Очень редко appiepo бывает обут в кожаные башмаки, а сапог и вовсе никогда не носит.
Устроив покупку мулов и наняв хорошего погонщика, новый mayordomo занялся вместе с Жюльеном заготовкой провизии в дорогу и предметов обихода.
Когда все было готово, маленький караван, состоящий из двух французов, одного appiepo, метиса-проводника, двух пеонов и двенадцати мулов, ранним утром 2 ноября покинул столицу Экуадора.
На третий день пути путешественники увидели усеченный конус вулкана Карихуаиразо, не действующего с 1699 года. Вершина его, высотою в пять тысяч метров, покрыта вечными снегами.
Вслед за тем показался и вулкан Чимборазо — «el геу», то есть «король», как его зовут местные жители. Белоснежная вершина его возвышается на ярко-лазоревом фоне неба на высоте 5600 метров.
Дорога была сплошь загромождена глыбами, извергнутыми огнедышащим жерлом вулкана. В некоторых скалах были проделаны отверстия, из которых смотрели оскаленные человеческие черепа.
Жак невольно воскликнул от удивления.
— Что это значит?
— Ах, синьор, — заметил appiepo, — это очень дурное место.
— А что?
— Мы приближаемся к Ареналю.
— Знаю, — перебил Жюльен. — Это песчаное ущелье, окаймленное пропастями. В нем каждый день бывает после полудня такая буря, против которой ничто не может устоять.
— Как, синьор? Вы знаете Аренальское ущелье? — воскликнул изумленный проводник.
— Отлично знаю. Мне вся здешняя местность хорошо знакома.
— Но я все-таки не понимаю, при чем же здесь кости и черепа? — сказал Жак.
— Это — остатки неосторожных жертв этой ежедневной бури…
— Ах, синьор, синьор! — вскричал вдруг жалобно проводник.
— Что случилось?
— Нам не выбраться из ущелья… Сейчас разразится буря.
— Не может быть!
— Взгляните сами на эти тучи… Слышите, как завывает ветер?.. Солнце затмевает мгла… Слышите: «el rey» гудит… Святая Матерь Божья! Сжалься над нами! Не погуби нас!
И действительно, внезапно налетела и разразилась страшная буря.
Как бы в опровержение слов Жюльена: «Не может быть», природа решила доказать обратное.
Обыкновенно эти бури случаются после полудня и никогда не, бывают поутру, так что на этот раз произошло непредвиденное исключение, какого не помнили даже старожилы этих мест.
Жюльен не успел опомниться, как попал под страшный дождь с градом, и налетевший порыв ветра повалил его наземь вместе с мулом.
Лежа на земле среди поваленных мулов и вьюков, молодой человек с ужасом озирался по сторонам.
Молнии бороздили небо, которое казалось объятым сплошным огнем. Буря ревела, срывая утесы и бросая их в бездну.
Все живое казалось уничтоженным.
Буйство стихий продолжалось часа два.
Но вот облака рассеялись. Гром постепенно утих. Дождь прекратился, из-за туч проглянуло солнце и как ни в чем не бывало заиграло на белоснежных вершинах гор.
Во время бури мулы припали к земле, руководимые инстинктом самосохранения. Это спасло их от бездны, куда ветер мог снести бы их прочь, как легкие щепки.
Жюльен встал с земли и увидал Жака, прижавшегося к утесу. Видя друга целым и невредимым, Жак, все еще не покидая безопасного места, приветствовал его громким «Ура!»
Услыхав этот крик, appiepo и два пеона тоже поднялись с земли, радостно вскрикивая.
— A mayordomo? — воскликнул вдруг Жюльен, хватившись своего спасителя.
В то же время из глубин соседней бездны раздался жалобный, молящий крик:
— Ко мне!.. Погибаю!.. Помогите!.. Синьоры, помогите вашему верному слуге, спасите его!..
Услыхав отчаянный зов своего слуги, Жак и Жюльен, не думая о себе, склонились над краем бездны и окинули взглядом ее темные глубины.
По всем признакам пропасть была вулканического происхождения, стены ее были почти отвесные, поросшие кое-где диким кустарником. За один из таких кустов несчастному метису и удалось при падении ухватиться. Но тонкие ветви сгибались под его тяжестью, грозя обломиться, и он каждую минуту рисковал сорваться вниз.
— Бедный! — содрогаясь, произнес Жюльен.
— Как же нам его спасти? — Жак был взволнован не меньше друга. — Он от нас в метрах пятидесяти.
— Спасти его нужно во что бы то ни стало, — отвечал Жюльен, уже начавший обдумывать смелый план. — Сколько у тебя запасных ремней для привязывания вьюков? — обратился он с вопросом к appiepo, который весь дрожал от страха…
— Только три, синьор.
— По десяти метров каждый. Связать все три вместе — выйдет тридцать метров. А что, крепки они? Выдержат одного человека?
— Хоть двух, синьор.
— Хорошо. Слушай, Жак. Ты меня обвяжешь этим ремнем под мышками. Потом вы все вместе возьметесь за свободный конец и будете держать его как можно крепче.
— Нет, — возразил решительно Жак. — Это гимнастика, следовательно, мое дело. Спущусь я, а не ты.
— Нельзя ли без лишних споров? Время не ждет. Ты забыл одно: ведь ты в полтора раза тяжелее меня, так что придется спустить меня.
Жюльена обвязали ремнем под мышками, как он велел, и неустрашимый француз спустился в мрачную бездну.
Жак и appiepo, крепко вцепившись в ремень, осторожно опускали его вниз. Прошло две минуты, показавшиеся им целою вечностью. Натяжение прекратилось.
— Пускай! — крикнул снизу Жюльен, благополучно достигнув выступа.
Затем, обращаясь к метису, который, видя спускавшегося к нему Жюльена, перестал кричать, прибавил:
— Мужайся друг, мы тебя спасем.
Жак бросил веревку в бездну. Жюльен, отвязав от себя один конец и укрепившись на выступе, спустил другой конец метису, который висел метрах в пятидесяти ниже.
Затем, напрягшись, откинулся всем корпусом назад, а ногами как можно тверже уперся в выступ и начал медленно и осторожно тянуть вверх несчастного метиса.
Ослепленный ярким светом, пронизывающим тьму, оглушенный таинственным шумом, доносившимся из глубины бездны, злополучный mayordomo почувствовал головокружение и впал в беспамятство.
В таком состоянии его тащил кверху Жюльен.
Вот уже остается не более пяти метров… Вот и еще меньше… Еще минуты две — и метис будет спасен…
Вдруг из уст всех стоявших над пропастью вырвался дружный крик ужаса.
В тот же миг Жюльен увидел, что над его выступом появилась какая-то большая тень, и послышался свист и хлопанье могучих крыльев.
Огромная, чисто сказочной величины птица, с иссиня-черным оперением, с желтыми глазами, свирепыми и кровожадными, как у тигра, с плоскою, прижатою с боков головою на крепкой шее, недвижно реяла над французом и метисом.
Это был кондор.
Кондор, гигантский коршун Андов, обладающий страшной силой, равной к тому же его кровожадности.
С бесконечной высоты, на которой он обычно парит целыми часами, распластав свои громадные крылья, он зорким взглядом увидал человека, который как труп болтался над бездной.
Руководимый ненасытной жадностью, кондор, подобно камню, с дьявольской точностью низринулся к бездне и, распустив парашютом свои крылья, повис над ней.
Он приготовился к атаке. Он видел пред собою двух человек, одного живого, другого недвижного. Если он добудет хоть одного из них — у него будет пища на целый день.
Он вытянул вперед свою хищную голову с раскрытым кровожадным клювом и свои светло-желтые лапы с крепкими и острыми, словно железными, когтями.
Бесстрашный Жюльен, сознавая, как дорога каждая секунда, изо всех сил налег на канат и ценой не человеческого усилия поднял метиса вровень с уступом.
Снова кондор устремился на человека, движимый своей алчностью.
Тогда Жюльена захлестнул порыв ярости. Он почувствовал, что силы в нем удесятеряются и он способен теперь на самый отчаянный поступок.
Не думая о том, что сам может каждую минуту сорваться в бездну, повинуясь лишь внезапному неосознанному порыву, он дважды обернул ремень вокруг своей левой руки, принимая на нее всю тяжесть тела майордомо, а правой выхватил из ножен свой мачете и, изогнувшись над бездной, со всего размаха ударил кондора саблей по голове в тот самый момент, когда клюв хищника уже был обращен к горлу метиса…
Мачете с треском обрушилось на голову чудовища и раскололо ее пополам.
В тот же миг, вырвавшись из руки Жюльена, мачете ударяется об утес и, отскочив с звонким металлическим стуком, падает в бездну. Вслед за ней летит в пропасть и кондор.
Метис открыл глаза. К нему начала возвращаться память. Руки его судорожно схватились за выступ, и это бессознательное, инстинктивное усилие дало возможность Жюльену ухватить ремень опять обеими руками и окончательно втащить несчастного на скалу.
Чрезмерное напряжение сил изнурило Жюльена. Он на минуту присел, опасаясь головокружения, которое очень легко могло у него начаться вследствие прилива крови к голове.
Но у подобных натур приступ слабости, как правило, непродолжителен.
Сверху послышался голос Жака:
— Привяжи ремень к, веревке, я спускаю ее тебе. Готово?
— Да. Тащи.
— Хорошо. Привязывай теперь товарища — мы его вытащим.
— Готово. Поднимай.
Жак с помощью appiepo и обоих пеонов — подстраховка в таких случаях не повредит — с необыкновенной силой потянул вверх веревку.
Вслед за метисом скоро и благополучно подняли и Жюльена.
— Господин! Господин! — воскликнул майордомо, бросаясь к ногам своего спасителя, как только тот ступил на твердую землю. — Я бедный дикарь, полунегр, полуиндеец. Мне нечего предложить тебе в благодарность, кроме жизни, которую ты мне спас. Позволь мне следовать за тобой всюду. Я буду твоей вещью, твоим рабом.
— Хорошо, сын мой, оставайся со мной, если хочешь, — отвечал ласково и серьезно Жюльен. — Но только не считай себя обязанным мне сверх меры. Я лишь исполнил свой долг.
Путешественники миновали город Таторильяс, расположенный на высоте трех тысяч девятисот метров над уровнем моря.
Вскоре начался спуск с гор. Стала появляться растительность, характерная для южных широт, встречались пальмы, бамбуки, геликонии.
Путники проехали берегом Рио-Химбо, увидав строящуюся ветвь железной дороги до города Ягуаки. Это первая железная дорога в Экуадоре.
На следующий день вечером они уже достигли берегов реки Гуаякиля, вобравшей несколько значительных притоков: Гуаяса, Дуле, Бабагайо, Якуаки и др.
Здесь они остались ждать до следующего утра прибытия парохода, на котором собирались перебраться на другой берег реки, где находился знаменитый экуадорский порт Гуаякиль.
Впрочем, и в этом городе наши друзья рассчитывали пробыть недолго.
Они предполагали лишь завизировать свои паспорта в консульстве, получить свою корреспонденцию и сейчас же ехать дальше.
Поэтому они оставили майордомо, appiepo, пеонов и мулов на небольшом постоялом дворе на берегу реки, а сами сели на пароход, три раза в день перевозящий через реку пассажиров, и благополучно прибыли в город.
Дел у наших друзей, однако, оказалось гораздо больше, чем они предполагали. Все формальности с паспортами были исполнены быстро, но что касается полученной на их имя корреспонденции, то разобраться с нею оказалось не так-то легко.
Ни Жюльен, ни Жак не ожидали такого громадного количества бумаг.
Это был целый ворох накопившихся за несколько месяцев журналов, брошюр и давным-давно посланных визитных карточек.
Целого дня едва хватило на то, чтобы только сориентироваться в этом потоке, а на прочтение всего понадобилась бы еще неделя.
Жак предложил универсальное средство избавиться от такого каторжного труда.
— Меня нисколько не интересует, — заявил он, — что делалось в мире за время нашего путешествия. Поэтому я бы все это просто сжег не читая.
— Ты забываешь, что тут должны быть письма, очень нужные для нас.
— Да, правда, я чуть не забыл о Федоре Ивановиче.
— Вот именно. Тебе очень нравится в Гуаякиле?
— Нравится! Да я просто не чаю, как вырваться отсюда, хотя и двух часов не прошло, как мы здесь. Меня невыносимо раздражает здешняя сутолока.
— Хорошо, сделаем вот как. Запакуем всю эту груду бумаг в тюки, сядем на пароход и переедем на тот берег, где мы оставили наших людей и мулов, раскинем там палатку и проведем денек-другой в тиши полей, вдали от шумного света.
— О, это прекрасно! Так поспешим!
К вечеру все было готово, и в тот же вечер оба друга, комфортабельно расположившись в своей палатке, «разбирались в хламе» (по выражению Жака) при свете двух свечек, привезенных из Гуаякиля ad hoc[25].
У Жака с первого же раза оказалась очень счастливая рука.
Порывшись с четверть часа в одной из кип, он вытащил два конверта, связанных вместе тоненькой бечевкой. На обоих стоял ричфильдский штемпель.
— Из Ричфильда! — вскричал он, делая причудливое и очень игривое антраша между разбросанных кип. — Это от Федора Ивановича! Я зцаю по почерку!
— Браво! До остального нам, значит, нет никакого дела.
— А другое письмо от кого?
— Ей-богу, никак не пойму. Что за странная каллиграфия! Вот так буквы!
— Перро! Да это от Перро! — вскричал Жак, разломав печать. — Бедный Перро — это он самолично «берет перо в руку…»
— Читай скорее, полно тебе.
Жак, большой любитель комфорта, поудобнее расположился среди раскиданных бумаг и принялся за чтение.
"Дорогой господин де Кленэ, дорогой господин Арно.
Не без большого колебания я беру перо в руку, желая описать вам подробно все наши приключения.
Господин Лопатин уже описал вам все, что может быть вам интересно, и, разумеется, я не смею соперничать с таким искусным рассказчиком: ведь вы сами изволите знать, какой он оратор.
Но господин Лопатин сказал, что если я еще и от себя напишу вам несколько строк, то это доставит вам большое удовольствие.
Скажу я вам, во-первых, что все мы втроем уже больше не служим в меховой компании. И вы не думайте, что самовольно — нет, нам разрешил сам мистер Андерсон, начальник фактории Нулато.
Золота у нас добывается — пропасть.
Мы очень рады за господина Лопатина. Это поправит его состояние, и он будет по-прежнему богат.
Надо вам, кстати, сказать, что мы никак не могли с ним сговориться насчет нашего жалованья.
Он вздумал нам предложить такое жалованье, какое постыдился бы взять себе даже комендант форта Нулато: до того оно велико.
Я, разумеется, наотрез отказался.
Тогда хозяин (вот какой он упрямый!) выдумал сделать нас дольщиками в своем предприятии.
— …Нам так много не нужно, — отвечал я господину Лопатину. — А вы лучше вот что сделайте: так как скоро по случаю холодов работу придется прекратить на полгода, то я попрошу вас отвезти нас всех троих в гости к господину Арно, на дачу. В Бразилии очень тепло, а я солнечного удара не боюсь.
— Я согласен, — отвечал наш хозяин.
При этом он даже засмеялся, а это с ним бывает редко.
— Потом, — говорю я ему дальше, — если ваши дела будут идти и на будущий год так же хорошо, как теперь, то вы свозите одного из нас во Францию. Нам бы так было приятно повидать «старую родину».
— Перро, — сказал мне тогда господин Лопатин своим приятным, твердым голосом, — с наступлением холодов мы все вместе уедем с прииска и вчетвером поедем в Бразилию.
Затем мы вместе с господами Арно и де Кленэ определим, сколько приходится на нашу долю и сколько на вашу. Решению наших общих друзей вы уже, конечно, подчинитесь без всяких споров — не так ли?
Понятно, я обещал. Неучтиво было бы не согласиться.
Так вот, господа, в каком положении наши дела.
Признаться, хотя мы и не перестаем работать с прежним усердием, однако терпеливо ждем первых заморозков.
А как только они появятся — в путь, в страну, где греет жаркое солнце.
В ожидании этого счастливого дня, господа, позвольте старому охотнику и двум его братьям, Жофруа и Андрэ, засвидетельствовать вам свое искреннее почтение и совершенную преданность.
— Черт возьми! — вскричал вдруг Жак. — А ведь сегодня 12 ноября. Теперь там, должно быть, уже настали холода. Если так, то наши друзья уже выехали и приедут в Жаккари-Мирим раньше нас.
— Очень возможно. Наверное, так оно и будет, — ответил Жюльен. — Ведь они не станут избегать моря и поедут, разумеется, на корабле.
— Жюльен? — помолчав немного, спросил нерешительно Жак.
— Что?
— Вернемся в Гуаякиль и сядем на корабль.
— Как? Это говоришь мне ты, Жак, — ты?
— Да, я.
— Нет, голубчик, теперь уж поздно. Теперь я и сам не хочу. Мы непременно должны проехать в Бразилию сухим путем… слышишь: должны. Я во что бы то ни стало желаю докончить начатое.
— Но, послушай, если они приедут в гасиенду без нас…
— Велика беда!.. Бразилия славится гостеприимством. Управляющий примет их тем более радушно, что они приедут в качестве друзей его будущего патрона. Успокойся же, милый друг, и едем в Перу.
Спустя десять дней после краткого визита в Гуаякиль, то есть 22 ноября, Жюльен и Жак стояли на набережной Салаверри новой гавани Трухильо.
Путешественники отпустили appiepo и пеонов, сели на поезд железной дороги и приехали в Салаверри.
Дорогой в вагоне французы завязали новое знакомство. С ними ехал необычно словоохотливый пассажир, перуанец, добродушная общительность которого заставила наших путешественников изменить их обычной сдержанности с незнакомыми.
Новый знакомый наших путешественников довольно правильно говорил по-французски.
Разговор шел о жестокой войне, которая велась в то время между Перу и Чили и имела далеко не благоприятные последствия для Перу.
Когда он упомянул о военных поставках из Европы, французам сию же минуту вспомнилось приключение с контрабандистами.
Жюльен заметил своему собеседнику, что доставка из Европы, оружия вещь ненадежная, что суда контрабандистов подвергаются риску быть захваченными чилийскими крейсерами, или попасть под эмбарго[26] нейтральных государств, или же, наконец, потерпеть крушение.
— О, нет, это случается крайне редко, — с живостью возразил перуанец. — К тому же поставщикам деньги выплачиваются уже после доставки материала, так что мы нисколько не рискуем.
— Теперь я понимаю, отчего так страшно взбесился капитан Боб и его достойный компаньон Бутлер, — вскользь, но очень кстати заметил Жак.
— Как! Вы знаете этих негодяев? — с живостью воскликнул перуанец.
— Увы, к нашему несчастью, — отвечал Жюльен и в нескольких словах описал сцену крушения шхуны.
Перуанец выслушал рассказ чрезвычайно внимательно и впервые ни разу не перебил по своей всегдашней привычке собеседников, дав им высказаться до конца.
— Во всяком случае это крушение принесло нам большие убытки, — задумчиво произнес он, выслушав рассказ, — и на целый месяц задержало вооружение значительной части ополчения. На этих двух американцев я, чтобы вы ни говорили, продолжаю все-таки смотреть как на негодяев. Этого же мнения, сколько я знаю, держится и наше правительство, так что если когда-нибудь они осмелятся ступить на перуанскую землю, то…
— Их повесят, конечно.
— Нет, синьоры, их казнят как изменников: расстреляют в спину.
— А мы со своей стороны готовы оказать вам содействие в поимке. Однако, к сожалению, я не думаю, чтобы для них скоро пробил час возмездия.
— Quien sabe?[27] — каким-то загадочным тоном произнес перуанец.
Скоро поезд пришел в Салаверри. Перуанец предложил путешественникам временно остановиться в одной из местных гостиниц, в которой, впрочем, не было ни малейшего намека на какой-либо комфорт.
Сам же он отправился в Трухильо, чтобы приготовить там все к их приему — так, по крайней мере, он объявил.
Дружески простившись с новым знакомым, французы задержались на набережной. Их внимание привлекла разгрузка корабля и высадка с него пассажиров.
В других гаванях это дело очень простое, но в тихоокеанских все осложняет сильный прибой.
К кораблю подъезжает огромный плот, который под действием качки попеременно то поднимается волнами вровень с бортом корабля, то ныряет опять вниз.
Тем временем на корабле готовят «журавли». К цепи «журавля» прикрепляют бочку, которая служит своеобразной кабиной для пассажира; цепи приводятся в действие на блоках — и пассажир в бочке переправляется на пляшущий по волнам плот.
Принявший таким образом пассажиров плот тяжело плывет к берегу, раскачиваемый волнами, которые с головы до ног обрызгивают пассажиров.
Наконец те высаживаются на берег, промокшие до костей, и поздравляют себя с благополучным прибытием в Салаверри.
— Господи Боже мой! — бормотал Жак, глядя на это. — А я-то, дурак, едва не сел на корабль в Гуаякиле! Что бы со мной было, если бы меня начали этак таскать!..
Тем временем высадка с парохода приняла юмористический оборот.
Высаживалось английское семейство, состоящее из папаши, мамаши, трех мисс и пятнадцатилетнего юноши. Толстый папаша совершенно не мог стоять на ногах, и в бочку его сажали четыре носильщика, с трудом удерживавшие такую тяжесть.
В эту минуту к путешественникам подбежал метис Эстеван и доложил, что прибыла обещанная перуанским синьором карета, чтобы везти их в гостиницу с громким названием «Jran Hotel de la Patria y de los étrangères».
Два друга не без сожаления покинули пристань, где в это время миледи спускалась в бочке на прыгающий по волнам плот.
— А мне так хотелось понаблюдать, чем все это кончится, — сказал Жак, садясь в карету, которую резво помчали сильные лошади чилийской породы.
Четверть часа спустя путешественники прибыли в Трухильо, столицу департамента Либертад, — тихий, благоустроенный город со средневековым колоритом.
Далее карета миновала еще одну улицу и въехала в ворота в какой-то стене, не менее мрачной, чем стены монастырей.
Ворота закрылись, и друзьям навстречу поспешил их новый знакомый — перуанец, любезно оповещая их о том, что комнаты для них готовы.
В подобных обстоятельствах у всякого путника прежде всего возникает желание умыться и переодеться.
К услугам наших путешественников сейчас же явился громадного роста негр в ливрее со светлыми пуговицами. Они прошли за ним, в сопровождении своего метиса, в маленькую комнатку, с выбеленными стенами. Пол комнаты был устлан циновками, единственное окно, находившееся по какому-то странному случаю под самым потолком, было заделано крепкой решеткой.
— Вот комната для ваших сиятельств, — глухо произнес негр и быстро исчез, захлопнув за собою дверь и для чего-то заперев ее снаружи на задвижку.
Жак и Жюльен, заподозрив подвох, принялись изо всех сил барабанить в дверь, требуя, чтобы ее сию минуту отперли.
В стене беззвучно отворилась маленькая форточка, и просунулась голова перуанца, предложившего им не шуметь и подождать немножко.
— Не потрудитесь ли вы нам объяснить, что значит эта гнусная ловушка? — вскричал с негодованием Жюльен.
— Вы находитесь в городской тюрьме, — было им ответом. — При вашем аресте не было подстроено вам никакой ловушки. Страна, ведущая войну, имеет право всеми средствами защищаться от авантюристов, которые ее эксплуатируют и содействуют ее разорению.
— Но мы просто французские путешественники, нисколько не причастные к боевым действиям.
— Будет притворяться!.. Хоть вы и прекрасно говорите по-французски, тем не менее вы все-таки американцы, а не французы.
— Даю вам честное слово дворянина, что я граф Жюльен де-Кленэ, а это мой друг Жак Арно. Но вы, конечно, не верите словам: вы, без сомнения, полицейский… поэтому…
— Да, я начальник здешней полиции… к вашим услугам, полковник Бутлер… и капитан Боб.
— Как вы сказали? — переспросил опешивший Жюльен.
— Я говорю, что вы, называющий себя графом де-Кленэ, не кто иной, как полковник Бутлер, вор-американец, а ваш товарищ — капитан Боб, моряк-кораблекрушитель. Что вы на это скажете?
— Скажу, что вы очень искусный начальник полиции.
— А! Значит, вы сознаетесь, что вы американцы?
— Да, черт вас возьми, взгляните на наши паспорта!
— Мало ли что пишется в паспортах, — к тому же они у вас подложные.
— Как это? Не угодно ли вам объяснить?
— Неделю тому назад я собственноручно подписывал паспорта настоящих господ де Кленэ и Жака Арно, французских путешественников, севших в Трухильо на пароход, отходивший в Бразилию. Эти два господина не делали секрета из своего путешествия, они с многочисленною свитой ехали получать в наследство богатую гасиенду Жаккари-Мирим и в доказательство предъявили даже письмо завещателя. Вы видите сами, что ваша уловка очень груба и делу не поможет. До свиданья, господа, напоминаю, что у нас изменников расстреливают в спину.
Глава V
правитьКамера, в которую заперли Жака и Жюльена с их метисом, представляла довольно опрятную комнату с оштукатуренными стенами и одним окном наверху.
Беглый осмотр помещения скоро утвердил французов в мысли, что заперты они крепко и убежать отсюда невозможно.
Когда миновал первый приступ гнева и изумления, друзья постарались хладнокровно обсудить то положение, в котором они оказались.
Жак полагал, что все это лишь недоразумение, которое очень скоро разъяснится. Он верил в добросовестность перуанской администрации, у которой не было причин сомневаться в подлинности их бумаг.
Жюльен недоверчиво качал на это головою. Он не разделял оптимизма своего друга.
— Припомни, — говорил он, — припомни состояние умов в нашем обществе во время страшной войны с Германией. Мы дошли до такой подозрительности, что в каждом иностранце, в каждом человеке с не совсем чистым произношением или одетым не как другие видели шпиона.
— Что же из этого следует?
— А то, что Перу находится в таком же положении, как и мы во время войны с Пруссией. Перуанцам не хочется признаваться в своих поражениях. Они лихорадочно мечутся, кидаются во все крайности, обвиняют и Бога, и людей, и чилийцев, одним словом — ищут козлов отпущения, чтобы утолить раздражение толпы.
— Ты прав, Жюльен. Дело наше плохо, тем более что подлецы-американцы через этот город проехали недавно…
— И, по-видимому, в нашем обличье.
— Украв у меня бумажник с документами и бросив нас в больницу для прокаженных.
— Да, слов нет, ловкачи. Их план очень прост: они едут на пароходе в Рио-де-Жанейро, направляются в гасиенду Жак-кари-Мирим и вступают во владение наследством.
Во время этого разговора снова отворилась форточка, и голос мрачного сторожа глухо произнес:
— Господа, приготовьтесь явиться перед военным судом.
Вслед за тем в комнате послышался звук вращающегося вала.
Правая боковая стена камеры качнулась и медленно поднялась вверх, точно занавес в театре, открыв ярко освещенную многолюдную залу, отделенную от камеры толстой железной решеткой.
На подиуме за столом, покрытым черным сукном, сидели члены военного суда, пятеро чопорных господ, преисполненных сознания своей избранности. Их роскошные мундиры представляли верный слепок с военной формы французских генералов, но только богатое шитье, сверкавшее на них, было добыто не в честных боях за родину, а в междоусобицах и крамолах.
Генерала, не служившего в действующей армии, не нюхавшего пороха в битвах, видно сразу. Нет у него того достоинства, той военной выправки, той величаво-спокойной простоты движений, которая отличает истинного солдата.
В качестве комиссара от правительства при суде состоял сам господин начальник полиции, облаченный в мундир простого полковника. Напротив со своим помощником восседал секретарь, тучный каноник с толстым, красным лицом, двойным, если не тройным, подбородком и маленькими хитрыми зелеными глазками.
Помощник секретаря, длинный, тощий, сухой монах, с вечно опущенными глазами, являл резкую противоположность своему начальнику.
Наконец, справа и слева стоял взвод солдат при оружии. Внешний вид их был довольно непрезентабельный, и в них никак нельзя было узнать тех воинов, которые во всех сражениях — надо отдать справедливость перуанской армии — выказывали чудеса храбрости…
При появлении арестантов солдаты подобрались и взяли ружья к ноге, готовые при первой же необходимости кинуться на защиту расфранченного опереточного генералитета, восседавшего за судейским столом.
Предложив подсудимым сесть, его превосходительство господин председатель военного суда задал им протокольные вопросы о звании, имени и фамилии и прочее.
Секретарь уселся поудобнее в своем кресле и задремал, предоставив своему помощнику записывать вопросы и ответы по его усмотрению.
Затем председатель, перелистывая составленный начальником полиции обвинительный акт, инкриминировал[28] подсудимым нелепую басню, превращавшую безобидных французских путешественников в преступных авантюристов. Затем он сделал заключение по этому делу и в итоге предложил подсудимым во всем признаться и подписать протокол.
Странный ход процесса поразил Жюльена. Пылая негодованием, он произнес горячую речь, в которой доказывал, что они действительно французские путешественники, ссылаясь на паспорта, находящиеся при них.
— Я уже говорил вам, синьор, — перебил речь Жюльена начальник полиции, — что паспорта можно подделать. Да и кто, гисонец, докажет, что вы не похитили их у подлинных владельцев?..
— Скажите, господин начальник полиции, — произнес с глубочайшим презрением Жюльен, — скажите, дорого ли заплатили вам те два негодяя, которые опередили нас здесь? Я говорю о настоящих Бобе и Бутлере, преображению которых вы, очевидно, содействовали… за хорошие деньги, разумеется.
Начальник полиции позеленел и заскрежетал зубами.
— Ты лжешь, иностранец-собака! — вскричал он вне себя от бешенства.
— А! Вот как!.. Я очень рад. «Собака-иностранец»? Прекрасно. Слово сказано, а в нем-то и вся суть. Сознавайтесь же прямо и откровенно, что в этом и заключается главное обвинение. За последние дни вы, вероятно, получили дурные вести с театра военных действий. За неимением реальных побед вы удовлетворяете раздраженное общество юридическими расправами над иностранцами. Вам нечем сгладить свои поражения, нечем оправдаться в собственных ошибках, вот вы и кричите: «Смерть шпионам-иностранцам! Казнить их!..» Реляций о победах нет, так вместо них вы развлекаете тупую чернь кровавыми спектаклями…
В это время снаружи, через окна ворвался в залу гул собравшейся перед зданием толпы. И словно эхо после восклицания Жюльена, донеслись выкрики:
— Смерть изменникам!.. Смерть иностранцам!..
— Что я говорил! — иронически-торжествующим тоном продолжал граф де Кленэ, между тем как члены суда смущенно молчали. — Разве я не оказался прав? О, я все отлично понимаю. Я вижу вас насквозь. Вы просто гонитесь за дешевой популярностью. Но только вы не особенно удачно выбрали нас в качестве жертв на заклание. Мы — слышите вы это? — мы не намерены платить за ваши политические и военные промахи.
— Смерть шпионам! — ревела толпа. Послышались глухие удары в двери здания.
— Что же вы молчите, господа судьи? Что ж не произносите свой правый приговор? Посылайте же нас на казнь: это зрелище с успехом может заменить бой быков… Нет? Вы не хотите? Отчего? Сказать вам? Да просто оттого, что вы не смеете.
Опереточные генералы заволновались. За судейским столом послышался ропот, разбудивший каноника-секретаря.
— Да, я повторяю вам это в лицо: вы не смеете. Не смеете потому, что вы твердо убеждены в том, что мы французы. И вы наивно полагали, что мы подпишем какой-то там подложный протокол, который вы нам подсовываете! Да с чего вы это взяли? Правда, в данную минуту мы в ваших руках, но ведь существует же международное право, которое служит нам защитой. Не думаете ли вы в самом деле, что наши следы потеряны от самого Гуаякиля? Успокойтесь. Нас найдут, и дипломаты потребуют вас к ответу за нашу гибель. Поэтому предъявляю вам ультиматум: немедленно возвратите нам свободу или бойтесь последствий злодеяния.
— Но, синьор, — возразил смущенный и несколько даже напуганный председатель суда, — я все это и сам хорошо понимаю. Однако примите во внимание и наше неловкое положение. Неделю тому назад в Трухильо сели на пароход два иностранца, ехавшие в Бразилию. Они носили ваши имена и были снабжены документами, удостоверяющими их личности. Разумеется, им дали свободный пропуск в силу того же международного права, на которое ссылаетесь вы.
— Довольно! — резко перебил Жюльен председателя. — Довольно, ваше превосходительство. Скажите мне одно: есть у вас в Перу правосудие или нет? И сами вы кто — слуги закона или убийцы?
— Что вы хотите этим сказать?
— В Лиме есть французский резидент и начальник французского порта адмирал Дюперрэ. Оба меня знают. Прикажите отправить в Лиму курьера с письмом от меня. Вот все, что я пока требую от вас, господа судьи, во имя правосудия и вашей военной чести.
— Хорошо, синьор. Ваша просьба будет удовлетворена. Завтра утром в Лиму отправляется курьер. Господа, заседание закрыто.
Снова опустилась подъемная стена, отделив арестованных от залы судебного заседания.
Решение председателя было встречено громким ропотом.
— Ваше превосходительство, что вы сделали? — с волнением подбежал к председателю начальник полиции. — Неужели вы вправду пошлете курьера?
— Конечно, пошлю.
— И он доедет до Лимы?
— Он должен доехать, чтобы передать посланнику и адмиралу письмо. В этом наша гарантия.
— Не понимаю вас, ваше превосходительство. А вдруг они окажутся невиновными?
— Это все равно. Когда вернется курьер, будет уже поздно.
— Почему?
— Потому что до Лимы полтораста миль и десять дней пути, а подсудимые виновны или нет, сознаются во всем раньше этого срока.
— Вы думаете?
— Убежден.
— Как же вы добьетесь этого дознания?
— О, конечно, мерами самыми кроткими, — многозначительно закончил председатель.
После допроса пленники получили через сторожа-негра чернила, перо и бумагу, и Жюльен немедленно написал письма к французскому посланнику в Лиме и к начальнику французского порта в Кальяо.
Сторож сообщил путешественникам постановление военного суда, предписывавшее немедленно выпустить на свободу метиса Эстевана, потому что тюремными правилами не дозволяется заключенным иметь при себе прислугу.
— Хорошо, — спокойным голосом отвечал Жюльен, подавляя легкую дрожь.
Сторож ушел, а метис громко зарыдал, до глубины души огорченный разлукой с теми, ради кого он готов был пожертвовать всем.
— Дураки! — сказал граф де Кленэ тихо Жаку. — Этой мерой они, вероятно, хотят усилить строгий режим нашего заключения и вернее соблюсти тайну…
— Удалив лишнего свидетеля, — перебил друга Жак.
— Очень может быть. Во всяком случае, в этом распоряжении содержится и положительная для нас сторона. У нас теперь явилась возможность послать в Лиму собственного курьера.
— Это верно.
— Следовательно, Эстеван отправится в Лиму, но, разумеется, не с казенным курьером, а отдельно от него. Этим властям не следует слишком много доверять.
Прошло два часа, в течение которых Жюльен успел дать метису самые подробные и точные наставления. Затем снова явился тюремщик, принеся два больших закрытых сосуда с пищей для заключенных.
— Хорошо, — холодно произнес Жюльен. — Письма наши готовы, возьмите их кстати для передачи курьеру.
Затем, обращаясь к метису, граф прибавил:
— Можешь идти… Счастливец: ты на свободе!.. Прощай.
— Прощайте, синьор, — произнес, рыдая, молодой человек. — Я никогда не забуду вашей доброты ко мне.
— Раб! — сердито проворчал негр, презрительно пожимая плечами и выталкивая метиса в коридор.
— Вот так потомок дяди Тома! — сказал Жак. — Нечего сказать, хорош… Но, однако, в желудке у меня черт знает что делается. Надо поскорее попробовать, чем здесь кормят.
Он снял крышку с одного из сосудов, попробовал и состроил гримасу удивления. В нем оказалось какое-то желе, густое и плотное.
— Черт возьми!
— Что такое?
— Да ведь это варенье! И, надо сказать, превкусное.
— Очень вкусное, — подтвердил Жюльен, отведав в свою очередь поданного яства. — Только ведь это не питание.
— Еще бы! Вместо обеда — один десерт.
— Но так как нам больше ничего не несут, то придется довольствоваться и этим, памятуя, что сахар в соединении с растительными веществами составляет все-таки некоторый суррогат пищи.
Наевшись густого желе, французы, естественно, захотели пить и обнаружили, что в камере нигде нет воды.
— Должно быть, забыли, — проворчал Жак. — Виданное ли дело: тюрьма без классических хлеба и воды.
Они принялись звать тюремщика, стучали кулаком в стену. Но на их зов не откликалась ни одна живая душа.
Бесцельно потратив силы, друзья растянулись на постелях и впали в забытье.
Ночь была длинная. Томимые жаждой, с пересохшим горлом и воспаленными губами, заключенные пребывали в мучительном состоянии полусна, полуяви.
На другой день рано утром в камеру опять вошел негр с двумя точно такими же сосудами как и накануне.
— Воды! Воды давай нам! — закричали французы, лишь только он показался в дверях. — Что ж ты вчера нас без воды оставил?.. А это что такое? Опять варенье? Так неужели нас все время здесь будут кормить этой гадостью?
— О синьоры, — с самым любезным видом возразил сторож, — у вас будет самый разнообразный стол.
— Разнообразный?
— Да. Извольте заметить: сегодня варенье другое.
— Как, негодяй?.. Другое варенье? Ты смеешься над нами?
— Смею ли я, синьоры?.. Нет, в самом деле: вчера вам давали лимонное желе, а сегодня кокосовое…
— А воды?
— У нас в тюрьме заключенным не полагается вода, — отвечал негр, оскаливая белые зубы, которым позавидовал бы любой волк.
— Как, негодяй! Не даешь воду? Что ж это такое? Или нас хотят довести до бешенства? Ну хорошо же: ты ответишь за всех.
Но негр проворно шмыгнул за дверь и запер ее на ключ. Жак, вне себя от гнева, принялся сыпать самые злобные ругательства, которые, впрочем, были столь же бесполезны, как и его удары кулаками и ногами в запертую накрепко дверь…
Прошло два, три, четыре дня. Страдания бедных французов становились с каждым днем невыносимее.
Тщетно силились они не дотрагиваться до приносимых сластей. Жажда была настолько сильна, что временами искушение брало верх, и узники съедали несколько ложек сладкого сока, надеясь этим обмануть жажду.
Но чем чаще они поддавались искушению, тем сильнее хотелось им пить.
На это и рассчитывали гениальные изобретатели особого рода пытки — «пытки сластями».
Да не сочтет читатель все это нашей выдумкой. Подобные факты случались в Перу во время чилийской войны и засвидетельствованы иностранными консулами.
При виде очередного кушанья Жак разразился ругательствами. Боже, что у него был за голос. Хриплый, глухой, точно замогильный.
Вдруг до слуха друзей донесся гул пушечного выстрела со стороны моря.
Друзья прислушались. Первым заговорил Жюльен.
— Чу!.. Слышишь, какие-то крики, суматоха?.. Барабанный бой. В тюрьме беготня. Нет, определенно что-то случилось.
Послышался опять звук вертящегося вала.
Как и пять дней тому назад, внезапно поднялась та же стена, отделявшая камеру узников от зала судебных заседаний.
Французы вновь увидели толстую железную решетку. За нею стоял взвод солдат.
Но судей в зале не было. Страх — чувство, очень хорошо знакомое генералам крамол и интриг.
За столом на подиуме был один начальник полиции. При нем находился помощник секретаря.
Вероятно, по перуанским понятиям, этих двух лиц было вполне достаточно, чтобы признать судебное заседание состоявшимся.
Едва ли собирался когда-нибудь суд более единодушный.
Между тем Жюльен, до сих пор постоянно призывавший Жака к спокойствию, вдруг сам почувствовал страшный прилив гнева при виде изобретателя гнусной пытки.
В порыве ярости он потерял всякую способность рассуждать и владеть собою.
Голод и жажда часто доводят человека до подобного состояния.
Бледный, с налитыми кровью глазами, он бросился к решетке, с яростными криками навел револьвер прямо на начальника полиции.
Тот побледнел и, спрятавшись за скамью, как за редут, скомандовал солдатам:
— Стреляйте в обоих!.. Пли!..
Громко звякнули ружья.
В эту самую минуту раздался страшный грохот, посыпалась штукатурка, треснула стена.
Но к великому изумлению узников они оба были живы.
Напуганные не менее их солдаты сбились в беспорядочную кучу.
Оказалось, что взрыв произошел не в самом здании, а за его пределами. Когда смолкли последние отзвуки взрыва, в коридоре послышался быстрый и мерный топот идуших строем людей.
Затем раздалась команда на каком-то иностранном языке, произнесенная звучным, твердым голосом, и лязг оружия.
Шумно распахнулась боковая дверь в залу, и тот же голос звучно скомандовал по-английски…
Начальник полиции, монах-секретарь и солдаты застыли в ужасе и изумлении.
Жак и Жюльен были удивлены не менее их.
Слова команды были следующие:
— Долой оружие!.. Я вас всех беру в плен!..
Получая с театра военных действий известия о беспрестанных поражениях своей армии, перуанское правительство в панике изыскивало все возможные способы занять чем-нибудь общественное мнение и отвлечь его от постыдной действительности.
Схватить невиновных, ложно обвинить их в шпионстве и расстрелять ничего не стоило для бесчестных перуанских чиновников. Этим они думали показать обществу: вот как мы заботимся о вас, как бдительно охраняем общественную безопасность.
Жюльен догадывался, что именно такую штуку и собирались проделать перуанские администраторы, и потому снабдил своего метиса самыми точными инструкциями на этот счет.
Прежде всего ему было приказано сделать все возможное для того, чтобы пробраться морем из Трухильо в Лиму.
Метис пошел отыскивать контору одной из местных пароходных компаний, чтобы взять себе билет.
На набережной, где находилась эта контора, он увидел здание, над которым развевался флаг. Посланцу французов показалось, что он уже встречал такой флаг над иностранными консульствами в Квито и Гуаякиле, и, полагая, что нашел искомое, вошел в подъезд.
Приемная здания была не заперта. Метис вошел в нее. У стола, заваленного бумагами, сидел без сюртука, в одном жилете, толстый-претолстый господин и курил сигару, потягивая при помощи соломинки какой-то напиток из стакана.
— Что вам угодно? — добродушно спросил толстяк молодого человека.
— Съездить на пароходе в Лиму, — робко отвечал метис.
— Вы ошиблись адресом, молодой человек. Здесь не пароходная контора. Здесь английское консульство… со вчерашнего дня.
Эстеван вежливо извинился. Толстяк продолжал с прежним добродушием:
— Ничего, любезный, это не беда… А скажите, пожалуйста, вы очень торопитесь в Лиму?
— О да, сударь, очень тороплюсь.
— Ну, так вы опоздали. Вчера ушел американский пароход, а французский отходит через две недели.
Видя, как его собеседник изменился в лице, толстяк пожалел бедного парня. Он предложил ему присесть и отдохнуть, затем осведомился, не болен ли он.
— Ах, сударь! — воскликнул метис, вдруг разражаясь рыданиями. — Что ж теперь будет!.. Мои господа теперь погибли!..
— Ваши господа?..
— Да, сударь… Мои господа — французские путешественники. Перуанцы посадили их в тюрьму и хотят умертвить.
— Вот как! Они французы!.. Расскажите-ка, расскажите. Это меня интересует, хотя я и англичанин. Но международное право в цивилизованных странах в равной мере распространяется на всех.
Эстеван рассказал о своих отношениях с Жюльеном и Жаком, о цели их путешествия, ложном обвинении и, наконец, о цели своей несостоявшейся поездки в Лиму.
Англичанин слушал рассказ молча, потягивая свой сироп и посасывая сигару.
— Вы, следовательно, везете письма к адмиралу и посланнику?
— Да, сударь.
— Я британский консул и в Трухильо являюсь единственным представителем европейских стран. Поэтому покажите мне бумаги, которые вы везете: мне не помешает с ними ознакомиться.
— Извольте, господин консул, — отвечал с готовностью метис. — Вот они.
Консул распечатал конверт и вынул из него несколько бумаг. Взгляд его упал на одну из них, написанную по-английски и с приложенною к ней большой печатью.
Консул развернул бумагу и быстро пробежал глазами.
Он вздрогнул, точно по его телу пробежал электрический ток.
То был известным нашим читателям охранный лист, выданный Жюльену английским министром лордом Б.
— Ну, мой милый, у вас такая рекомендация, какие мало у кого имеются. Тут есть из-за чего взорвать на воздух целый город и опустошить целую провинцию. — Молодой человек, ваши господа спасены!
— О, господин консул! — воскликнул метис. — Как вы добры, как великодушны!
— Тут не о доброте вовсе речь и не о великодушии. Я исполняю только долг. В силу этого документа я обязан министерским приказом взять немедленно ваших господ под высокое покровительство Ее величества Королевы Великобритании. Оставайтесь пока у меня, а я приму меры… Впрочем, какие же тут нужны особенные меры? Просто потребую освобождения — вот и все.
— Ну, а если вам откажут, господин консул?
— Мне-то откажут? Консулу Ее величества? Это немыслимо!
— Если прямо не откажут, начнут тянуть время… и потихоньку отравят их… Граф де Кленэ именно приказывал не поднимать тревоги, покуда мы не будем в силе.
— Покуда не будем в силе! — вскричал консул, засмеявшись. — Да, пожалуй, вы правы. Но через неделю, даже раньше, мы будем в большой силе. Я ожидаю на днях военный корабль Ее величества.
Наступил пятый день.
Эстеван, все время с тоской всматривавшийся в морскую даль, влетел, как пуля, в кабинет консула:
— Корабль!.. Пароход!..
— Какой флаг? — спросил консул.
— Не знаю… кажется, такой же, как здешний.
И метис указал рукою на потолок. Консул подошел к окну. К пристани подходил стройный корабль. На буг-шприте его гордо развевался английский военный флаг.
— Ура!.. — вскричал консул. — Это тот самый корабль, которого я ждал: корвет «Scottia», под командой сэра Колина Кэмбля. Кричите и вы «ура», молодой человек. Ваши господа спасены. Теперь уж можно сказать наверное, что спасены.
Корабль между тем выбрал место для стоянки и бросил якорь.
Консул уложил бумаги Эстевана в герметическую жестяную коробку и предложил метису отправиться с ним на пристань и вместе сесть в бочку.
Капитан корвета, молодой стройный офицер, белокурый, матово-бледный, с голубыми глазами, бесстрастно взирал на торжественное путешествие консула в бочке на корабль.
Ступив на борт корвета, тот приблизился к капитану и отвесил ему глубокий и церемонный поклон.
— Имею честь засвидетельствовать свое почтение сэру Колину Кэмблю.
— Добро пожаловать, дорогой мистер Гоуитт. Очень рад вас видеть. Оказывается, вы уже водворились на этом негостеприимном берегу.
— Берег действительно негостеприимный. Он даже хуже, чем вы предполагаете. Я ожидал все-таки найти здесь цивилизованных людей, а между тем это какая-то дикая орда.
— Что вы! Неужели вам здесь не оказали уважения, соответствующего статусу дипломатического представителя Ее величества?
— Тут не обо мне, собственно, речь… но это все равно. Дело такое, сэр Колин, что вашим пушкам, быть может, придется заговорить. Удивительного в этом ничего не будет.
— Объясните ваши слова, мистер Соуитт, — бесстрастно возразил капитан, в глазах которого, однако, как будто что-то блеснуло.
— Прежде чем приступить к объяснению, я прошу вас просмотреть вот эти документы. Шесть дней тому назад мне передал их молодой человек, приехавший со мною на корвет… Не угодно ли?
Командир корвета «Scottia» пересмотрел поданные ему бумаги.
— И этот джентльмен, — заговорил сэр Колин Кэмбль, складывая бумаги, — просит британской помощи?
— Да, капитан, и не без основания, потому что положение обоих путешественников отчаянное, как это вы сами можете видеть из писем…
— Ну, из этого неприятного положения они выйдут менее чем через три часа, за это я вам ручаюсь, мистер Гоуитт, — ручаюсь, хотя бы для этого мне пришлось обратить весь город в груду развалин и пепла… Лейтенант, прикажите выставить боевые сигналы… Канониров к орудиям. Сорок человек морской пехоты приготовить к высадке… раздать по двести патронов на человека.
— Но, капитан, ведь это объявление войны… Нужно сначала послать ультиматум.
— Ультиматум?.. Передайте его вы лично и возвращайтесь в консульство. Я буду следить за консульским флагом: если вы его спустите, я открою огонь.
— All right!
Сэр Колин Кэмбль удалился в свою каюту, пробыл там с четверть часа и вернулся наверх уже в полной парадной форме, держа в руках только что составленную бумагу, которую и передал Гоуитту.
Это был ультиматум властям города Трухильо с требованием немедленного освобождения французских путешественников.
— Теперь вы знаете, что вам делать, любезный мистер Гоуитт. Отправляйтесь в консульство, надевайте мундир, а тем временем мои люди высадятся на берег под началом одного из офицеров и сопроводят вас до города. Слуга французских джентльменов покажет вам дорогу в тюрьму, если местные власти не исполнят нашего требования добровольно. Ступайте и знайте, что всякое ваше требование я энергично поддержу.
Солдаты морской пехоты, радуясь предстоящей переделке, на которую они смотрели как на развлечение, с большой готовностью выполнили команду. Но когда консул поспешил к властям, чтобы сообщить об ультиматуме, то ни одного человека он на месте не нашел. Все в испуге попрятались, так что никого нельзя было отыскать.
Подвернулся только один начальник полиции. Ему-то консул и изложил свои требования.
Будучи человеком хитрым, начальник полиции не отказал ему, но попробовал выиграть время.
Он попросил полчаса сроку. Мистер Гоуитт великодушно подарил ему десять минут.
— Десять минут — хорошо! — сказал негодяй и поспешно удалился.
Эстеван, зорко следивший за ним, подглядел, что тот поспешил прямо в тюрьму.
— Господин консул, — взмолился метис, — ради Бога, что вы делаете!.. Зачем вы дали этому негодяю отсрочку? Ведь он побежал прямо в тюрьму. У него наверняка дурной умысел против моих господ.
— Возможно, этот человек очень смахивает на мерзавца. Ну что ж, мы тоже можем следовать к тюрьме. Как ваше мнение, лейтенант? — обратился он к офицеру, командовавшему отрядом.
— All right! — лаконично отвечал офицер.
На городской башне пробило пять часов, когда английские солдаты подошли к массивной тюремной двери.
Лейтенант постучал в дверь эфесом своей сабли. Никто не отозвался.
— Нельзя ли выломать эту дверь? — спросил консул.
— Нет ничего легче, — отвечал лейтенант. — Займет полминуты.
Он подозвал к себе унтер-офицера и сказал ему пару слов. Тот вынул из ранца металлический цилиндр в тридцать сантиметров длины и толщиною в руку.
Из цилиндра с одного конца торчал фитиль.
Лейтенант велел солдатам отступить на несколько шагов, положил цилиндр у порога двери, зажег фитиль сигарой и пояснил консулу:
— Динамитного патрона достаточно для какой угодно двери.
В ту же минуту грянул взрыв, разнесший дверь в щепки.
Путь был свободен.
Английские солдаты во главе с офицером устремились в зияющее отверстие. Эстеван указывал дорогу к камере, где сидели заключенные французы.
Тут-то и произошла описанная выше сцена, когда лейтенант вбежав в залу, где собирались расстреливать французов, крикнул громовым голосом:
— Долой оружие!.. Я вас всех беру в плен!
Английский офицер немедленно велел разоружить перуанских солдат, которые до того были удивлены неожиданным нападением, что совершенно растерялись и даже не подумали оказать сопротивление.
К начальнику полиции и монаху-секретарю он приставил четырех солдат.
— Отступать нам придется среди разъяренной толпы, — сказал он, — поэтому не худо иметь двух таких важных заложников.
Тем временем освобожденные узники с мольбой простирали к своим спасителям руки через решетку и кричали:
— Воды!.. Ради Бога, воды!
— Выломать двери! — крикнул офицер.
Солдаты бросились исполнять приказание, как вдруг с другого конца коридора послышалась злобная перебранка.
Это Эстеван ругался с тюремным сторожем.
С самого начала операции, схватив одно из ружей, отобранных у перуанцев, он пошел разыскивать негра-тюремщика и скоро нашел его забившимся в угол коридора.
Метис потащил его к двери, угрожая штыком. Весь серый от страха, тот едва мог шевелить ногами. Эстеван, решив, что негр упирается, бранил его на чем свет и покалывал слегка концом штыка.
— Дверь, черномазый!.. Отпирай живо дверь! — скомандовал метис у порога камеры.
Негодяй дрожал всем телом так, что не мог вложить ключа в замок. Тогда Эстеван вырвал у него связку и с треском отворил дверь сам.
— Воды!.. Воды!.. — продолжали взывать французы.
Два солдата побежали во двор к колодцу, наполнили водой свои манерки и бегом вернулись обратно.
Жак и Жюльен едва могли выговорить «спасибо» и жадно, как дикие звери, набросились на воду.
Утолив жажду, французы, наконец, взглянули с благодарностью на своих спасителей, узнали английские мундиры и воскликнули в один голос:
— Спасибо!… Вы нас спасли!..
Офицер молча вложил саблю в ножны, вежливо поклонился в сторону Жюльена и Жака и произнес, указывая на консула, затянутого в парадный мундир:
— Мистер Ричард Гоуитт, консул ее величества королевы Англии.
Французы поклонились.
— Сэр Эдмунд Брайтон, лейтенант корвета «Scottia», — в свою очередь консул представил офицера.
Жак и Жюльен поклонились опять.
Затем путешественники в свою очередь совершили церемонию взаимного представления, и лишь после этого все четверо обменялись крепким английским шекхэндсом[29], от которого обыкновенно чувствуется ломота во всей руке от кисти до плеча.
— А ведь мы немного знакомы, мистер Гоуитт, — сказал Жюльен консулу. — Но, по правде сказать, когда я наблюдал вашу высадку на здешний берег, то никак не предполагал, что в скором времени вы явитесь нашим освободителем.
— Ао! — произнес толстяк с громким смехом. — Это вы про бочку… Не правда ли, это было смешно?
Отряд двинулся, окружив освобожденных узников, которые так ослабели от перенесенных физических и нравственных страданий, что едва могли двигаться.
Но судьба, все последнее время неумолимо их преследовавшая, вдруг сжалилась и вскоре после выхода из ворот тюрьмы послала им навстречу великолепную карету, запряженную парой сильных лошадей. В карете ехало какое-то туземное «превосходительство».
— Черт возьми! — воскликнул офицер. — Как кстати! Э! Не угодно ли выбраться вон! — обратился он без дальних околичностей к сановной особе тоном военного, привыкшего к немедленному повиновению.
Перуанский генерал тоже на повышенных тонах заговорил о международном праве, ссылаясь на то, что карета является его собственностью.
Офицер не стал его слушать и сделал своим солдатам знак, произнеся лишь одно слово:
— Взять!
Две пары дюжих рук вытащили особу из кареты и бросили прямо на пыльную мостовую, словно тюк блестящей мишуры.
Тем временем Эстеван проворно подбежал к козлам, стащил кучера за ногу, уселся вместо него сам и подобрал вожжи, точно всю свою жизнь служил в кучерах.
Лейтенант Брайтон, мистер Гоуитт, Жак и Жюльен заняли карету и с торжеством покатили в Салаверри.
Они подъехали к консульству как раз в тот момент, когда мистер Гоуитт заканчивал подробнейший рассказ о событиях, предшествовавших освобождению узников.
С моря их приветствовало громогласное «ура». Корвет подошел ближе к пристани, выбрав место чрезвычайно удобное для бомбардирования города. С борта было видно, как карета подъехала к консульству.
— Ну, господа, теперь вы сами вкусите прелесть путешествия в бочке, — сказал мистер Гоуитт, заразительно смеясь. — Вы, конечно, пожелаете пожать руку почтенному сэру Колину Кэмблю, командиру корвета.
— С удовольствием… Однако… наши костюмы ни на что не похожи… мы точно бандиты какие-нибудь.
— Ну, пустяки!.. Предстанете в чем есть. Сэр Колин не простит мне ни одной минуты промедления. Да, впрочем, я полагаю, ваш багаж…
Консул вдруг уставился на начальника полиции, который бледный и сконфуженный стоял между четырьмя солдатами и рядом с монахом.
— Послушайте, ведь это вы арестовали господ путешественников, — резко обратился к негодяю консул. — Вы должны, следовательно, знать, где их вещи.
— Но, господин консул… — залепетал перуанец. — Я право, не знаю…
— Не знаете? Кто же должен знать?.. Ну-с, так вот что я вам скажу: вот вам два часа сроку. Если по истечении их вещи не будут возвращены этим джентльменам, я наложу на город контрибуцию и заставлю вас лично отвечать. Ступайте.
Между тем на пристани были уже приготовлены бочки и плоты для переправы гостей на корвет.
Море было на редкость спокойно.
Через пять минут первый плот, на который сели Жак, Жюльен, лейтенант Брайтон, мистер Гоуитт и часть солдат, приблизился к нижней площадке лестницы корвета.
Их встретил на палубе офицер и сейчас же повел к командиру, который расхаживал по корме, но, увидав гостей, немедленно пошел им навстречу.
— Граф де-Кленэ… господин Арно, — представил церемонно, как истинный англичанин, французов командиру мистер Гоуитт.
— Капитан, — заговорил Жюльен, — нет слов выразить вам всю нашу благодарность. Вы взяли нас под свою защиту словно своих соотечественников.
— О, не стоит об этом говорить, — радушно перебил его капитан Кэмбль. — Во-первых, перед этими полудикарями все европейцы братья, во-вторых, документ, выданный вам лордом В., положительно обязывал меня оказать вам любую помощь. Но вы, вероятно, голодны. Сейчас вас проводят в каюту, а затем милости просим к столу.
Французы действительно были очень голодны и утомлены.
Врач корвета «Scottia», расспросив, чем кормили путешественников целую неделю, прописал им хорошего крепкого бульону и несколько рюмок хересу.
По прошествии часа к путешественникам стали возвращаться силы, и им уже было не страшно сесть за стол капитана Кэмбля, который дал в их честь обед, пригласив на него всех офицеров корвета.
За столом было произнесено множество тостов, большинство которых сопровождалось громким «ура!».
После этого все разошлись спать.
Жак, убаюканный качкою корабля, заснул, как сурок, и всю ночь ему грезилось, будто он идет из Франции в Бразилию… морем, через Суэцкий канал и Индийский океан. Он пересекал (во сне) Тихий океан, огибал мыс Горн и высаживался в Рио-де-Жанейро, наконец ступив на твердую землю, после трехмесячного плавания. И что самое удивительное — за все это время он не испытал ни одного приступа морской болезни!
Проснувшись утром, он с радостью обнаружил, что лежит в офицерской каюте, и тут ему вспомнились все случившиеся накануне события: освобождение из тюрьмы, обед, тосты и, наконец, ночь, проведенная на корабле.
Вдруг дверь каюты отворилась, и вошел Жюльен, одетый в городское платье, умытый, свежий и сияющий.
— О, какой ты сегодня франт! — воскликнул Жак.
— Наши чемоданы получены на корвет еще вчера во время обеда, и вот я оделся для завтрака. А скажи, пожалуйста, далеко ли нам еще осталось до Жаккари-Мирим?
— С лишком четыре тысячи километров.
— Это значит около тысячи миль. Как ты думаешь, доедем мы через три месяца?
— Надо постараться успеть раньше.
— Так поскорее в путь.
— Хоть сегодня же после завтрака, простившись с сэром Колином и мистером Гоуиттом, нашими освободителями, и еще раз пожав им руку с благодарностью.
Следуя этому намерению, два друга в тот же день покинули корвет «Scottia», несмотря на уговоры сэра Колина Кэмбля, желавшего, чтобы они прогостили у него на корабле еще несколько дней.
Но нельзя было терять ни одной минуты. Обстоятельства не допускали промедления.
Три всадника выехали в Лиму, взяв с собой по небольшому чемоданчику и оставив весь громоздкий багаж на корвете.
Проведя пять дней в неимоверно трудной дороге, французы благополучно достигли столицы Перу.
Так как более подробное знакомство с городом, насчитывающим 90 тысяч жителей, довольно богатым, но построенном однообразно и безвкусно, не входило в планы, сразу же по приезде они принялись собираться в дальнейший путь — в Боливию.
Друзья прежде всего отправились во французское посольство. Посланник был в отпуску, и Жака с Жюльеном принял первый секретарь посольства.
Дипломат застыл от изумления, когда узнал, как бесчестно поступили с путешественниками трухильские власти.
— Что я слышу? — воскликнул он. — Возможно ли такое?
— Как? Разве вы не получали нашего письма, посланного из Трухильо с курьером? — возразил Жюльен.
— Ничего не получал.
— Стало быть, мы вдвойне обязаны сэру Колину Кэмблю… Ну, да что об этом говорить. Во всяком случае, теперь мы свободны и рассчитываем сегодня же ехать дальше. Неприятный случай с нами мы пожелали довести до вашего сведения не столько ради личного удовлетворения, сколько желая пресечь возможность повторения чего-нибудь подобного.
В тот же вечер друзья заняли места в вагоне железной дороги, пересекающей Кордильеры на высоте 15 тысяч английских футов и доходящей до города Тамры.
Этот прехорошенький город, расположенный на высоком и замечательно здоровом месте, особенно благодетельном для больных чахоткой, они посетили мимоездом.
В Тамре они наняли одного appiepo, который достал им трех верховых мулов, одного багажного и взялся проводить путешественников до города Куцко, находящегося в 500 милях от Тамры.
1-го декабря друзья въезжали в Куцко, третий по значению город Перу, с 50 тысячами жителей, из которых почти 7/8 составляют чистокровные индейцы. Многие называют его Римом Южной Америки, и действительно, по роскоши своих построек он может смело претендовать на это название.
Железная дорога от Куцко до Пуно в то время только еще строилась и не была готова, но рельсы были уже уложены, и по ним ходили рабочие поезда: Жюльен надеялся пристроиться как-нибудь на такой рабочий поезд до Пуно.
Поезда не случилось, зато на путях стоял готовый к отходу паровоз, на котором собирался следовать до станции Сикуан, находящейся как раз посередине дороги, какой-то инженер.
За довольно крупную сумму друзья, в качестве знатных иностранцев, добыли себе разрешение ехать на тендере.
Когда они благополучно прибыли в Сикуан, то оказалось, что дорога до Хулиаки почти совсем готова. Путешественники решили этим воспользоваться, тем более что Хулиаки связывало с Пуно регулярное сообщение.
Инженер, разумеется, стал возражать, выдвигая всевозможные доводы, но ему дали «на лапу», и дело вновь уладилось к обоюдному удовольствию.
В три часа путешественники достигли Пуно, большую гавань на озере Титикака.
— Ну, друг мой Жак, нам придется немного поплавать.
— Да ведь в самом деле… Ну, да это пустяки… простое озеро.
— И пресноводное, так что мы нисколько не изменяем нашему намерению во что бы то ни стало избежать моря.
— Когда же мы отправимся?
— Да… сейчас, а то когда же? Вот уж и пароход свистит, на котором мы поедем в Боливию.
— Скажи, пожалуйста, на какой высоте мы здесь находимся?
— На высоте четырех тысяч метров, если не ошибаюсь.
— А эти пароходы… настоящие?
— Конечно, не игрушечные. Один называется «Yavari», а другой «Yapura». Они совершают регулярные рейсы между берегами — то есть между Перу и Боливией.
— А где же их строили: здесь или привезли откуда-нибудь?
— Их доставили сюда из Северной Америки в разобранном виде, затем собрали и спустили на озеро.
— На чем же их привезли?
— На мулах.
— А уголь как сюда доставляется? Тоже на мулах? Ведь в таком случае он очень дорого обходится.
Жюльен рассмеялся.
— Чему ты смеешься?
— Не твоему вопросу, не думай. Он вполне уместен. Просто я вспомнил, какое здесь используют оригинальное топливо. Ты знаешь, что такое taquia?
— Нет, не знаю.
— Это навоз баранов и лам. Им-то здесь пользуются как топливом.
— Следовательно, этого добра здесь предостаточно.
— Предостаточно; но ведь для топлива и требуется много.
— Как же так, однако? Ведь количество навоза зависит в некотором роде от доброй воли животных. Если его будет мало, то стало быть и в топливе должен чувствоваться недостаток?..
— Совершенно верно. Топлива здесь часто не хватает. По этому поводу есть даже — анекдот про одного шутника-путешественника. В одной гостинице ему подали плохой обед; суп был недоварен, мясо сырое. Он пожаловался, и ему отвечали, что не хватило taquia и потому нельзя было жарче истопить печь. Тогда путешественник воскликнул: «Ну, сторонка! Люди, чтобы пообедать как следует, должны ждать, пока животные переварят пищу!»
Друзья отправились на пристань и сели на симпатичный пароходик «Yapura», при этом Жак не выказал ни малейшей неприязни.
Воды озера слегка волновались под ветром, набегавшим с Кордильерских вершин.
Пароход был так мал, что его раскачивало даже при слабом волнении.
Вскоре Жак, ни разу не плававший по морю со времени своего неудачного путешествия из Гавра в Кан — если не считать пребывания на палубе «Scottia» — начал испытывать на себе действие качки.
Он побледнел, появилась тяжесть в висках и первые признаки тошноты.
— Черт возьми! — бранился он полусерьезно. — Я вижу, что мне так никогда и не удастся превозмочь эту проклятую болезнь. Впрочем, мы еще посмотрим…
Он собрал всю свою волю, чтобы не поддаваться слабости: ходил по палубе, совершал различные телодвижения, и действительно приглушил немного признаки тошноты.
Под конец у него разболелась голова, но в общем все обошлось благополучно и победа была полная.
Неисправимый морененавистник с гордостью победителя высадился вечером в гавани Дезагвадеро, напротив моста через одноименную реку, отделяющую Перу от Боливии.
Переночевав в селении, друзья на другой день подрядили за небольшую сумму несколько индейцев, уговорив взять их всех троих на свой плот из totra[30]; такие плоты ходят вниз по реке Дезагвадеро, вытекающей из озера Титикака.
Эта широкая, глубокая и быстрая река течет с севера на юг и впадает в другое озеро — Аульягас.
Длина ее триста километров, а скорость течения местами достигает восьми километров в час. На покрытие этого расстояния потребовались два дня и одна ночь.
Затем друзья пересекли озеро Аульягас в направлении с северо-запада на юго-восток, после чего продолжили путешествие сухим путем и 5 декабря прибыли в Чуквизаку.
Глава VI
правитьОт Чуквизаки до гасиенды Жаккари-Мирим оставалось по прямой тысяча девятьсот километров.
Но так как дорога, конечно же, не была прямой, а с многочисленными поворотами, то к этому числу следовало прибавить еще верных пятьсот километров, вследствие чего получалась внушительная цифра — две тысячи четыреста километров.
— Ничего, — говорил Жюльен, — доедем. При большом желании и неослабевающем усердии можно делать до сорока километров в день.
Совершая путешествие то верхом, то на лодке по рекам, они прибыли в селение Курумбу на реке Сан-Лоренцо — первую бразильскую деревню на их пути из Чуквизаки. В Курумбе они узнали, что в шестидесяти километрах к югу находится форт Альбукерк, где можно пополнить запас провизии. Комендант форта принял путешественников очень любезно, разместил у себя в доме, помог запастись провизией и даже позволил им сесть на правительственный пароход, как раз на другой день отходивший с депешами от коменданта.
Месяц спустя после отъезда из форта друзья благополучно достигли реки Жаккари-Мирим, на которой и располагалась одноименная гасиенда.
А на третий день после этого путешественники сошли на берег в двух километрах от усадьбы, добравшись до нее на тринадцать дней раньше, чем рассчитывали.
Богатая гасиенда имела вид хлопотливого муравейника.
Шумно и озабоченно бегали взад и вперед многочисленные рабочие — негры, индейцы, мулаты, метисы и китайцы, таская объемистые кули и охапки.
Жюльен и Жак, видавшие виды и готовые ко всяким неожиданностям в гасиенде, все же были немало изумлены увиденным.
Они стояли и смотрели на все происходящее, невольно вспоминая пройденный долгий путь и перенесенные лишения и опасности.
Из задумчивости их вывел приход нового лица. К ним приблизился какой-то метис, одетый в европейское платье, увешанный цепями, унизанный кольцами и браслетами и защищенный от солнца огромным зонтиком.
Он шел важно, но, увидав европейцев, любезно осклабился, снял шляпу и предложил проводить путешественников в дом.
— Вы здешний управляющий? — осведомился Жак.
— Нет, синьор. Синьор Кристовао в отсутствии, и я исполняю его должность. Но зато сам барин дома.
— Очень хорошо, — не дрогнув отозвался Жак. — Сведите нас, пожалуйста, к нему.
— С удовольствием, синьоры, с удовольствием, — заторопился метис.
Самозванец, похитивший имя и наследство Жака, восседал тем временем в роскошной прохладной курильне и предавался кейфу[31].
Увидав гостей, он вылез из гамака и выступил к ним навстречу.
— Полковник Бутлер! — вскричал Жак, от гнева теряя самообладание. — Вы, кажется, поставили себе целью вечно встречаться мне на пути… Только на этот раз вы не отделаетесь от меня так дешево, негодяй! Я вас заставлю поплатиться за все подлости, которые вы учинили.
В первую минуту американец был до того ошеломлен, что не мог выговорить ни слова.
Появление этих двух людей привело его в крайнее изумление. Он никак не ожидал, что они выйдут целыми и невредимыми из больницы для прокаженных.
Но смущение Бутлера длилось только одну минуту, ровно одну. Негодяй был человек закаленный, прошедший сквозь огонь и воду и поэтому скоро оправился и обрел обычное самообладание и наглость.
— Не понимаю, милостивый государь, — сказал он, делая вид, что не узнает Жака, — по какому праву вы вторгаетесь сюда и наносите мне оскорбление в моем собственном доме.
— Полковник Бутлер! Я вас знал как вора и убийцу, а теперь вы оказываетесь вдобавок еще самозванцем и подделывателем документов. Знайте, я поклялся — при первой встрече убить вас как вредную гадину. Клятву эту я дал в больнице для прокаженных, куда вы нас так подло заперли. Пришло время сдержать клятву. Моя совесть будет спокойна, потому что я избавлю мир от гнуснейшего из мерзавцев, а когда здешние власти узнают, что вы за личность, то мне не трудно будет оправдаться.
— Караул! Помогите!.. — не своим голосом завопил янки, не на шутку испугавшись, когда Жак, бледный и со сверкающими глазами, навел на него дуло своей винтовки.
В усадьбе послышались крики и торопливые шаги, потом бешеный галоп лошади, скакавшей к крыльцу.
Из седла, соскочил всадник, одним прыжком взбежал на крыльцо и, запыхавшись, влетел в курильню. Увидав происходившую там сцену, он крикнул звучным голосом:
— Прочь винтовку! Я здесь представитель владельца, я управляющий Кристовао.
Управляющий покойного дяди Жака Арно приехал как раз вовремя.
При виде Жака — настоящего Жака — он радостно всплеснул руками и весь просиял.
— Вы здесь!.. — воскликнул он. — Ведь это, конечно, вы племянник моего покойного хозяина?
— Да, я, — спокойно отвечал Жак, гнев которого тем временем немного улегся.
— Не верьте ему, он лжет! — крикнул американец, которому придало храбрости присутствие сбежавшейся на шум прислуги.
В соседней комнате послышались чьи-то тяжелые шаги, дверь отворилась, и в комнату вошел нечесаный, растрепанный, заспанный капитан Боб.
— Черт вас возьми, Сайрус… то бишь Жак, я хотел сказать…. Что это вы так расшумелись здесь? Просто нет никакой возможности уснуть. Что это значит?
Вдруг он запнулся и обомлел, увидав Жюльена и Жака.
— Это значит, — отвечал полковник Бутлер, — что у нас хотят отнять это имение.
— Кто?
— Вот эти два авантюриста.
— Они? Ну, так что же? Вышвырнуть их отсюда вон — и делу конец. У нас есть прислуга, мы в силе.
— Тут, господа, речь не о силе, а о правде, — вмешался управляющий. — Наследства покойного синьора вещь нешуточная, и нужно хорошенько дознаться, к кому оно переходит.
— Что вы этим хотите сказать? — спросил полковник по-прежнему надменно, но все-таки с легким оттенком беспокойства.
— Я хочу сказать, что останется подвергнуть обоих претендентов последнему испытанию. Оно будет решающим.
— Пусть будет так, — согласился янки. — В чем же должно состоять испытание, которое вы предлагаете?
— Мы спросим покойника.
— Что такое? Это еще что за комедия с духами?
— Это не комедия. Я не позволю себе шутить, когда речь идет о памяти человека, который меня любил, как родной отец. Она для меня священна.
— И для меня тоже, — поспешил поправиться Бутлер.
— Так потрудитесь пройти на берег реки. Это недалеко: не более пятисот метров, и того, пожалуй, не будет.
— С удовольствием, — согласился Бутлер.
Но в душе у него поднялась тревога. Он почувствовал, что затевается что-то серьезное и что одной смелостью тут не возьмешь.
Он отвел капитана Боба в угол и торопливым шепотом спросил:
— Ваши молодцы здесь?
— Да, все здесь, но… пьяны, как всегда.
— Тем лучше для дела. Вооружите их хорошенько и ступайте за нами, но так, чтобы никто не видал. Когда я вам дам знак, уберете этих трех. Нужно, чтобы они исчезли бесследно… иначе мы погибли. Идите. Все зависит теперь от вас.
— Хорошо. Можете вполне на меня положиться.
— Ну-с, господа, — сказал Бутлер, подходя к управляющему и французам, — идем?
— Идем, — отвечал управляющий. — Мигуэль, возьмите с собой кого-нибудь и следуйте с нами. Вы будете свидетелями.
Все вышли из дома, разделившись на две группы: в одной — французы с управляющим, в другой — полковник с двумя служителями.
Они быстро шли по отлогому склону, поросшему купами благовонных деревьев. Вдруг разом увидели реку, протекающую внизу в зеленой долине с редкими кустами. Над рекою стоял домик в европейском стиле, с зелеными ставнями, черепичной крышей, голубятней и колодцем.
При виде этого домика Жаком овладело сильное волнение, которое вскоре сообщилось и Жюльену.
Он не мог удержаться от возгласа удивления и умиления.
— Тише! Ради Бога, молчите! В противном случае вы навредите себе, — уговаривал его управляющий. — Ну-с, милостивый государь, — обратился он к американцу, — что вы думаете об этом домике?
— Об этой гадкой лачуге-то? Думаю, что не дал бы за нее и пятисот долларов, и удивляюсь фантазии владельца, выстроившего здесь такую безвкусицу.
— И неужели этот дом вам ничего не напоминает?
— Сегодня ровно ничего. Но завтра он будет напоминать мне о неприятном посещении моей усадьбы двумя мошенниками, и поэтому я завтра же прикажу его срыть с разнести по кирпичику.
— Разнести по кирпичику этот дом! — вскричал в негодовании Жак. — Дом, который как две капли воды похож на тот, где выросли моя мать и мой дядя… на берегу Лауры, в Монлуи… где прошло и мое детство!..
— И где я провел лучшие дни моей юности! — присоединился Жюльен.
— О, я понимаю, зачем дядя велел его выстроить здесь! Эта река своей капризной излучиной напоминает Луару…
— Здесь он велел и похоронить себя, — перебил управляющий. — Здесь он и спит вечным сном, под цветами, за которыми во время моего отсутствия был, как видно, очень плохой уход. А он так любил европейские цветы!
— И что же, по-вашему, из этого следует? — дерзко спросил американец.
— Да ничего не следует. Я только констатирую тот факт, что вы, называющий себя племянником господина Леонарда Вуазена, родившегося во Франции, в городе Монлуи, в департаменте Эндры-и-Луары, между тем не узнаете ни Эндры-и-Луары, ни Монлуи, ни дома, в котором родились и жили. Равным образом я замечаю, что вы совершенно не заботитесь о могиле своего дяди, хотя знакомы с содержанием его письма.
— Это и значит, по-вашему, «спросить покойника»? — иронически осведомился полковник Бутлер.
— Это и значит, по-моему, спросить покойника. Ответ получен красноречивый и убедительный.
В густой траве и кустах послышался быстрый шорох.
— Ну-с, а теперь послушайте меня, — вскричал злодей. — Для меня это решительно все равно. Обман мой во всяком случае не откроется, потому что нескромные люди, знающие о нем, не разгласят его… ни живые, ни мертвые. Я сумею заставить их замолчать.
С этими словами он громко крикнул:
— Сюда, Боб!.. Эй, сюда, матросы!.. Убейте их всех!.. Скорее…
Кусты раздвинулись, и двенадцать вооруженных негодяев, под предводительством капитана Боба; яростно набросились на четырех человек, из которых двое были безо всякого оружия.
Нападение было столь неожиданным, что атакованные не успели даже приготовиться к защите. К довершению бед, Жак оступился, выронил винтовку и упал под ноги капитана Боба, который занес над ним свою железную руку с ножом.
Жюльен тем временем отчаянно отбивался от четырех разбойников.
Положение было безнадежное.
Вдруг над кустами со стороны домика взвились четыре белых дымка, и одновременно грянули четыре громких выстрела.
Капитан Боб тяжело упал на Жака, пораженный пулею, попавшей прямо между глаз.
Полковник Бутлер, сделав, шатаясь, несколько шагов, упал на колени, схватившись за грудь, из которой хлынула алая струя.
Двое из пиратов, теснивших Жюльена, крест-накрест повалились друг на друга.
Затем чей-то раскатистый голос прогремел по-французски:
— Мы уже три недели следим за вами, разбойники!
Из рощицы вышел гигант, за ним два других таких же рослых молодца, а следом, едва поспевая, кто-то четвертый, уже обыкновенного роста.
— Нужно перезарядиться, — сказал первый гигант. — Помни своего медведя, Андрэ!
Как буря налетели они на бандитов, изумленных неожиданным нападением и смущенных смертью своих вожаков.
— Долой оружие, мерзавцы! — громовым голосом приказал первый гигант. — Или вы сейчас же узнаете, что значат четыре канадские винтовки.
— Перро! — вскричал Жюльен вне себя от удивления. Он бросился к гиганту навстречу.
— К вашим услугам, сударь…
— И monsieur Лопатин!.. Федор Иванович!.. — продолжал восклицать Жюльен, узнавая молодого русского и поспешая к нему.
— Monsieur Жак не ранен, — успокоил всех Перро. — Я уверен в этом. Я стрелял в надлежащую минуту и целился в надлежащее место. Он не может встать только потому, что на него навалилась эта американская свинья. Ах, падаль!
С этими словами богатырь сильной рукой отшвырнул в сторону тело капитана Боба. Избавившись от тяжести, Жак проворно поднялся, вскрикнул и бросился на шею Перро.
— Ах, милый Перро! Вы еще раз меня спасли!
Вдруг послышался жалобный стон.
Это стонал полковник.
— Пить! — прохрипел он глухим голосом.
Перро побежал к реке, а Жак и Жюльен приподняли раненого и прислонили к дереву.
Несчастный улыбнулся какою-то странною улыбкою, в которой была и ирония, и благодарность.
— Вы очень добры, — пролепетал он.
— Не разговаривайте. Вам вредно, — кротко остановил его Жюльен.
— Все равно я не жилец. Моя песенка спета… Пить!..
Перро вернулся, неся в кожаной кружке воду.
— Извольте, сударь, пейте.
Раненый жадно прильнул губами к кружке.
— Спасибо, — сказал он, не отнимая руки от раны, чтобы удержать кровь.
Раненый помолчал, потом продолжал с усилием:
— Господин де Кленэ!.. Господин Арно!.. Я умираю. Я не боюсь смерти, но если вы пообещаете, что не проклянете меня за то… что… я засадил вас в больницу для прокаженных… то мне… будет… легче умирать.
— Прощаю вам! — торжественно произнес Жюльен. — Прощаю вам и за себя, и за Жака.
— Спасибо! — вздохнул раненый.
Рот его раскрылся, глаза остановились.
— Кончено! — прошептал Перро. — Умер!
— Мир праху его! — сказал Жак, снимая шляпу. — Господь с ним!
Как неожиданно ни было появление канадцев и Лопатина на месте засады, в сущности оно не содержало в себе ничего сверхъестественного.
Читатели помнят, конечно, из писем Перро и Лопатина, что они все четверо собирались приехать в Жаккари-Мирим, как только в Карибу начнутся заморозки.
Заморозки начались, и друзья покинули Карибу. Прибыв сначала в Сан-Франциско, они сели на корабль, отходивший в Бразилию, и через несколько недель прибыли в Рио-де-Жанейро.
В пути пароход заходил во все южноамериканские порты и, между прочий, в Салаверри. В этой гавани друзья с удивлением увидали, что к ним на пароход садится их старый знакомый — полковник Бутлер в сопровождении капитана Боба.
Чутьем охотника, угадав очередную авантюру американца, Перро решил скрываться от полковника все время их совместного пути. Сделать это было совсем нетрудно, так как пароход был огромен, точно город, одним словом — настоящий американский пароход.
После шестинедельного плавания пароход пришел в Рио-де-Жанейро.
Друзьям удалось разведать, что негодяи предъявили властям документы, в силу которых самозванного Жака Арно утвердили в правах наследника.
В конце концов бандиты водворились в гасиенде Жаккари-Мирим. Тем временем Лопатин и братья Перро решили продолжать тайные наблюдения до тех пор, покуда не приедут Жюльен и Жак. Во всяком случае их прибытия оставалось не так уж долго дожидаться.
Они устроились в лесу и жили как дикари, наблюдая за всем, что делается в гасиенде, но не будучи сами никем замечены. Главную свою квартиру они устроили подле небольшого европейского домика, к которому за все время никто не подходил, и откуда вся усадьба была как на ладони.
Это была очень ловкая тактика, рассчитанная на то, что по приезде Жака и Жюльена между ними и бандитами непременно произойдет стычка и потребуется оказать помощь друзьям.
Мы уже видели, как подтвердились эти предположения и как своевременная подмога спасла Жюльена и Жака от неминуемой гибели.
Пусть уж читатель сам домыслит события, которые последовали за победой.
Ввиду признания умирающего полковника Бутлера водворение Жака в гасиенде Жаккари-Мирим не встретило никаких затруднений.
Дон Кристовао сдал ему на руки все наследство вместе с самым подробным и добросовестным отчетом.
Быстро пронеслись несколько месяцев среди живого обмена мыслями и чувствами между друзьями, среди общения, которому придавали много прелести пылкость Жюльена, добродушие братьев Перро и образованность Лопатина.
Но вот настала пора нашим диггерам возвращаться в Карибу. Они не торопились и дотянули до самого последнего срока, а затем сели в Рио на пароход, отходивший в Колон via Пернамбуко Пара Демерара, Панама и Сан-Франциско.
Для наших друзей это было первое огорчение со времени водворения в гасиенде Жаккари-Мирим.
Прощаясь, условились свидеться в будущем году. Жак и Жюльен остались вдвоем.
Прошли апрель, май и июнь. Жак, два года не видавший Европы, все чаще и чаще стал поговаривать о Франции, о Париже.
— Признайся, — сказал ему однажды, улыбаясь Жюльен, — что ты заболел тоской по родине.
— Не то чтобы совсем, а так… я бы не прочь явиться гранд-синьором в город, где всю свою жизнь прожил чернильным сиднем. Хочется насладиться Парижем богатства и знатности…
— Тебе это скоро надоест.
— О, я в этом не сомневаюсь… Главное же — мне хочется проветриться, переменить место, подышать воздухом родины. Тропический климат мне надоел.
— Ну, что же, в добрый час. Сегодня 8 июля. 15 августа отходит в Европу пароход. Готов ли ты ехать морем?
— Совершенно готов.
— Так за чем же дело стало? Через пять недель можно отправляться.
Жак героически сдержал слово. В назначенный день он сел с Жюльеном на один из великолепных пароходов трансатлантической компании. Рявкнул свисток, пароход вздрогнул и пришел в движение.
Жак с тревогою ожидал первого приступа морской болезни. Вот он почувствовал сосанье под ложечкой… нет, это не то. Это просто голод.
Девять десятых всего числа пассажиров страдали морской болезнью, а Жаку не делалось ровным счетом ничего. Даже больше того: у берегов Африки они попали в сильный шторм, продолжавшийся двенадцать дней и ночей, так что даже у Жюльена сделалась головная боль, а Жак по-прежнему исправно и с аппетитом кушал.
Наконец пароход прибыл в Гавр.
Это было 15 сентября.
Друзья приехали по железной дороге в Париж и вышли из вагона на Сен-Лазарском вокзале, который покинули ровно два года назад — день в день.
— Куда мы отсюда поедем? — спросил Жак. — В Гранд-отель или ко мне на квартиру? Ведь она осталась за мной.
— Мы поедем в Cafe-Anglais, если ты не против.
— О, нисколько, я очень рад. Там мы посмеемся, вспоминая, как ты меня похитил и в виде багажа доставил в Берлин, где я впервые очнулся путешественником…
Если есть на свете в высшей степени неприятная вещь, так это металлическое хрипение будильника, утром прерывающего сладкий, освежающий сон.
Эти резкие, непрерывно-дрожащие ноты сверлят мозг, разгоняют ласковые грезы, являя им на смену тяжелый кошмар будней.
Так думал Жак Арно, просыпаясь на своей постели в маленькой квартирке на улице Дюрантен.
Он потянулся, открыл глаза, увидал знакомые предметы привычной обстановки, расставленные с педантичной аккуратностью старого холостяка-чиновника, услыхал знакомый голос и наконец обнаружил чашку с ужасным напитком, состоящим из смеси цикория и парижского молока.
Голос между тем говорил:
— Сударь! Извольте кушать ваш кофе!
— А? Что?.. Но как же это так?.. Я… Тысяча громов! Неужели это вы, Женевьева? Неужели я в своей квартире, на улице Дюрантен?
— Да, сударь, — отвечала старая экономка.
— А какое сегодня число?
— 16 сентября, сударь.
— А вчера было?..
— 15 сентября.
— Ах, я совсем не про то… Право, я, кажется, сошел с ума. С головой у меня неладно. Вчера высадился в Гавре… Приехал из Бразилии… 16 сентября!..
Он обвел взором комнату и остановил его на стенном календаре с отрывными листами. На последнем стояла жирная цифра 15.
Жак разом вскочил с постели, забывая о присутствии Женевьевы, бросился к календарю и прочитал год и число.
— 16 сентября! — воскликнул он, торопливо одеваясь. — Неужели прошло ровно два года и одна ночь? Или все мое путешествие было только сном? Неужели я по-прежнему геморройный чиновник и сейчас должен взбираться на верхотур конки, чтобы ехать в свою канцелярию? Но тогда, значит, все эти приключения, этот путь через Сибирь, провал сквозь лед на реке Шандуге, зимовка у чукчей, встреча с профессором Норденшильдом, перелет через Аляску на шаре, прииски Карибу, братья Перро, Калифорния, полковник Бутлер и моя драка с ним, — далее Мексика, Панама, больница прокаженных, Экуадор, Перу, английский капитан, озеро Титикака, прибытие в Жаккари-Мирим, заключительная сцена — все это только сон, сон и сон!.. Нет, этого не может быть. А между тем я нахожусь на улице Дюрантен… и Женевьева подает мне кофе, и этот глупый будильник шипит… Сон! Нет, сон не может оставить такого яркого впечатления, не может сообщить той энергии, которую я чувствую и которой прежде у меня не было и следа, покуда я не поплавал по морю. А между тем — 16 сентября.
— Да, но только два года спустя, — послышался хорошо знакомый голос из-за двери.
— Здравствуй, путешественник! — весело продолжал Жюльен, входя в комнату.
Впереди графа шел высокого роста старик, с правильными чертами лица, изможденного страданиями.
— Нужно ли представлять тебе этого господина? Ведь вы знакомы, и познакомились при весьма и весьма драматических обстоятельствах.
Жак вгляделся в старика и кинулся к нему с распростертыми объятиями.
— Господин Михайлов!.. Спаситель наш!.. Неужели это вы? Какими судьбами?.. Ах, стало быть, все это не сон, не мечта… Но вы-то, вы… Вы на свободе? Вас простили?
— Да, я получил помилование, — отвечал старик грустно, — но счел за лучшее переехать жить в Париж. Здесь я буду с любовью вспоминать свою родину.
— А знаете, господин Михайлов, Федор Иванович Лопатин… — заговорил было Жак, но его прервало восклицание:
— Он здесь сам!
И с этими словами Лопатин появился в комнате.
— А! Вот как! — нашелся только сказать изумленный Жак вместо всякого приветствия. — Вы-то как сюда попали? Я думал, вы в Карибу, и вдруг такой приятный сюрприз. Теперь недостает только, чтобы сюда явился Перро…
— И право, в этом ничего удивительного не будет… И если вы желаете видеть человека, восхищенного встречей со «старой родиной», — если вы желаете его видеть, то вот он перед вами.
Послышались тяжелые, крупные шаги, и Жак, все более и более изумляясь, увидал входящих в комнату не одного Перро, а целых трех. Лица их так и сияли радостью и довольством. Платья на них были новые, с иголочки. В них братья-трапперы очень смахивали на фермеров из Нижней Нормандии.
— Боже мой, Жюльен! — воскликнул Жак, у которого изумление сменилось самою искреннею радостью. — Боже мой, да ты собрал сюда всех наших друзей! Недостает только мистера Андерсона, коменданта форта Нулато. Да, может быть, и он здесь и сидит в гостиной? А? Уж признавайся заодно — он там?
— Нет, право же, нет, но вот письмо от него. Он пишет, что запоздавший разлив реки Юкон, сопровождаемый в нынешнем году необыкновенным наводнением, на целый месяц задержал поездку капитана в Париж. Если бы не это, мистер Андерсон был бы уже с нами. Что касается сэра Колина Кэмбли, то он прислал телеграмму с извинениями, что не может приехать на обед, который ты нам даешь сегодня вечером. Я получил эту телеграмму из Австрии.
— Ну, теперь я понимаю все. Ты вчера за обедом в Cafe-Anglais, выкинул со мной ту же штуку, которая так блистательно удалась тебе два года назад.
— Да, я опять дал тебе снотворных капель и доставил тебя в квартиру на улице Дюрантен, где тебя два года поджидала верная домоправительница.
— Шутка очень остроумная, но, представь, как я страдал при пробуждении. Подумай только — очнуться вдруг снова чиновником канцелярии! Тут было от чего прийти в отчаяние и даже умереть с горя. К счастью, ты поторопился доставить мне живые доказательства действительности моего путешествия из Парижа в Бразилию сухим путем.
- ↑ Тулупы из короткошерстных шкур шерстью наружу.
- ↑ Напоминаем, что действие романа относится к 1885 году.
- ↑ 1° по шкале Реомюра равен 1,25° по Цельсию.
- ↑ Авторская неточность: названные населенные пункты находятся близ Омска, а не между Томском и Иркутском.
- ↑ Вперед (англ.).
- ↑ Беглые каторжники.
- ↑ Есть, еда (фр.).
- ↑ Чукчи, племя свирепое и воинственное, враждебное русским; попадая в плен, они убивают друг друга (лат.).
- ↑ Охотники на пушного зверя в Северной Америке.
- ↑ Цинги.
- ↑ Из многих единое (лат.).
- ↑ О, боже! (англ.).
- ↑ Воздушный шар, наполненный нагретым воздухом.
- ↑ То есть коренному американскому типу и особой арктической разновидности монголоидной расы.
- ↑ Бурый медведь.
- ↑ Место на берегу со специально устроенным наклонным фундаментом.
- ↑ Грандиозное развлечение (англ.).
- ↑ Толмач, переводчик.
- ↑ Любителей (англ.).
- ↑ Судья в странах Латинской Америки.
- ↑ Глава муниципального управления.
- ↑ Авторская трактовка причин и событий Тихоокеанской войны 1879—1883 гг. не всегда совпадает с точкой зрения ученых.
- ↑ Бронированным военным кораблем с сильной артиллерией.
- ↑ Управляющим.
- ↑ Для этой цели (лат.)
- ↑ Запрещение на заход в порты страны не принадлежащих ей судов.
- ↑ Кто знает? (исп.). — Прим. авт.
- ↑ Поставил в вину.
- ↑ Рукопожатием (англ.).
- ↑ Плетеного тростника. — Прим. авт.
- ↑ Послеобеденному отдыху.