Собраны и изданы
Въ удовольствіе Любителей Россійской Учености
Николаемъ Новиковымъ,
Членомъ
Вольнаго Россійскаго Собранія при Императорскомъ
Московскомъ университетѣ.
Изданіе Второе.
Часть IX.
Въ МОСКВѢ.
Въ Университетской Типографіи у И. Новикова,
1787 года.
Велизарій прогуливался со проводникомъ своимъ по дорогѣ. Императоръ увидя ево низшелъ со своей колесницы, и къ нему подступивъ говорилъ ему: Ты обретаешъ насъ погруженныхъ во важныхъ размышленіяхъ. Пораженный впереннымъ ко исполненію неправосудіемъ что нещастный состаревшійся человѣкъ, осудилъ тебя, разсуждалъ я со своимъ сыномъ о опасностяхъ высочайшей чреды: и говорилъ я колико странно сіе, что множество свободныхъ людей, возмогло когда согласиться поручити долю свою въ руки единаго человѣка, человѣка слабаго и толико жъ не твердаго, каковы они сами, удобна къ искушенію, подверженна обманамъ, и коего единоминутное заблужденіе могло быти толико пагубно. Не чаешъ ли ты, говорилъ Велизарій, что бы Сенатъ, что бы собранный народъ былъ праведняе и меньше поползновенъ? Подъ единодержавнымъ ли правительствомъ, Камилліи, Ѳемистоклы и Аристиды оглашены? Умноженіе главныхъ ко поспѣшествованію правительства орудій, есть умноженіе беззаконій; ибо каждый участникъ онаго правительства свои беззаконія въ законы вноситъ; такъ не безъ причины самое простое правительство предпочтено: и естественно отъятыя ли или основанныя области, возложившія упованіе на благости законовъ, или на силу оружія; премудрейшаго, мужественнейшаго и способнейшаго, удостоившагося доверенности и жребіемъ по соединенію множайшихъ голосовъ, себѣ правителемъ учинили. Вотъ меня что удивляетъ: не то что собранное множество поручило надъ собой повелѣніе единому, но что единый восхотѣлъ отяготить себя симъ многотруднымъ попеченіемъ. Сего и я не понимаю, говорилъ Тиверій. Дабы сіе могъ ты поняти, сказалъ Белизарій, разсуждай теперь и вмѣсто народа и вмѣсто обладателя какъ они въ семъ перьвомъ избраніи разсуждали.
Какая опасность, говоритъ народъ, можетъ быть избраніемъ Государя? Изъ повсемственнаго блага дѣлаемъ благо ево: изъ общенародныя силы дѣлаемъ силу ему: славу ево присвояемъ нашему благоденствію: яко самодержецъ будетъ онъ существовати съ нами и нами: любя себя, будетъ онъ любити народы свои, и чувствовати свою пользу отъ правосудія и благодѣянія. Таково было ихъ добросердечное чаяніе. Не исчисляли они, говорилъ Юстиніянъ, страстей и заблужденій осаждающихъ душу обладателя. Они только видѣли, сказалъ Белизарій, не раздѣльное единство пользы между Монарха и народа и за невозможное почитали что бы Монархъ народу или народъ Монарху полною волѣю и хладною кровію были неприятели. Тиранство казалося имъ прошибкою могущею произойти отъ ярости и заброда мыслей и противъ обладателя поражаемаго симъ опаснымъ недугомъ снабжалися они разсмотрительнымъ и премудрымъ благословеніемъ законодавца противуборствовать ослѣпленной и пристрастной волѣ человѣка враждующа самому себѣ. Предвидѣли они что надобно имъ бояться толпы людей ищущія въ худобѣ пользы своей, но не сумнѣвалися что сіе зборище, состоящее всегда изъ малаго числа, не могло бы удержано быть препятственнымъ множествомъ людей устремляющихся ко благу всегда въ заглавіи оныхъ обладателя быти почитая. И подлинно, прежде опыта кто бы могъ когда предвидѣть, что будутъ Самодержцы толико несмыслениы, что разстроятся со своимъ народомъ и сообщатся со своими врагами! Сему опроверженію толико непонятному естествомъ и разсужденіемъ не увидѣвъ онаго не льзя повѣрить; такъ не удивительно мнѣ, что люди сего себѣ не ожидали.
Но избраніе единаго владычествовати всѣми долженствовало вдохнути боязнь избранному. Хозяинъ имущій чадъ человѣкъ пять шесть воспитать, установить и учинити щастливыми по ихъ состоянію, имѣетъ толико труда заснути спокойно! Коликій же трудъ потребенъ хозяину исчислнющу своихъ домочадцовъ милліонами!
Обязуюся, долженъ онъ выговорити, жити только ради моего народа: жертвую покоемъ моимъ, спокойству ево: обѣщаюся давать ему законы полезныя и праведныя, и изволяти сообразно съ сими законами. Колико умножатъ мое могущество, толико уменшатъ мое своевольство: чѣмъ больше предадутся мнѣ, тѣмъ больше привлекутъ меня къ себѣ. Долженствую народу, отчетомъ слабостей моихъ, страстей моихъ и моихъ заблужденій: даю ему права надо всемъ тѣмъ что есмь: напослѣдокъ, соглашаяся владычествовати, отрекаюся отъ самаго ссбя, и человѣкъ участный во мнѣ исчезаетъ, уступая всю душу свою обладателю. Есть ли какое жертвованіе щедротняе и довольняе сего? Однако Антонинъ и Маркъ Аврелій думали такъ. У меня нѣтъ ничего собственнаго говорилъ одинъ, и чертоги мои не мнѣ принадлежатъ, говорилъ другой: а имъ подобныя думали такъ же какъ они.
Простонародная тщета видитъ только на высочайшей чредѣ малыя прельщающія ихъ увеселенія; творящія имъ зависть, чертоги, великолѣпіе двора, коленопреклоненія, и пышность ко власти привязанную ради пущаго оныя отягощенія, но посреди всего того часто пребываетъ только человѣкъ утѣсняемый попеченіями, истощаемый беспокойствомъ, жертвоприношеніе должностямъ, ежели онъ ихъ исполняетъ, презираемый, ежели о нихъ не радѣетъ, ненавидимый, ежели ихъ предательствуетъ; безсвободный, подчиненный непрестанно сопротивленію и въ худѣ и въ добрѣ, имущій съ одной стороны терзающія думы и жестокое спорушеніе, съ другой скуку самимъ собою и отвращеніе ото всякаго благоимѣнія: вотъ каково ево состояніе. Все то что возможно учинено какими бы забавами уравняти ево страданія; но страданія ево безконечны, а забавы ево ограничены въ тѣсномъ окруженіи ево надобностей; такъ излишество окружающее ево сму не потребно.
Пространныя чертоги есть обширная пустоша въ которой онъ единою точкою довольствуется. Подъ порфирными завѣсами и подъ позлащенными свѣтильниками, суетно ищетъ онъ сладкаго покоя земледѣльца отдыхающа въ убогой хижинѣ, и поставленными на столѣ ѣствами монархъ скучаетъ, а человѣкъ насыщается.
Чувствую, говорилъ Тиверій, что человѣкъ слабъ дабы всѣмъ довольствоваться при изобиліи всего. Но избираніе изо многаго приятняе нежели изъ малаго.
О младой, младой человѣкъ, возопилъ Белизарій! Не знаешъ ты болѣзни насыщенія, оно есть пагубнѣйшее томленіе души. Удобность довольствоваться всѣмъ есть причина, что ни чемъ усладиться не можно. Или желаніе не успѣваетъ рождаться, или рождаяся непомѣрною прибавкою блага задушается. Искуство исчерпывается въ вымышленіяхъ оживити погасшія вкусы, но души притупленная чувствительность лишившаяся остроты къ надобности, не знаетъ болѣе ни притяженія ко удовольствію ни драгоцѣнности онаго. Горе человѣку котораго всѣ желанія исполняются; привычка лишеніемъ желаемаго ожесточающая чувство, въ содержимомъ благѣ лишаетъ услажденія.
Но ты признаешся, сказалъ Тиверій, что государи имѣютъ увеселенія пріятныя и чувствительныя, которыя не прискучатся никогда: слава напримѣръ — какая бы то была? — всякая, а особливо слава оружія. — очень хорошо; такъ ты чаешъ то, что побѣда утѣха весьма приятная. Ахъ. Когда умертвивъ тысячи человѣковъ, оставишъ по полямъ разбросанными ихъ трупы, можно ли тогда увеселяться! Простительны радующіяся претерпѣвъ минувтія опасности въ часы сраженія; но государю чувствительному можетъ ли день жестокаго кровопролитія и слезъ послѣдующихъ изліянія, быти днемъ радости. Хаживалъ я. Иногда по полю сраженія. Хотѣлъ бы я вмѣсто себя тогда видѣти Нерона; и онъ бы заплакалъ. Вѣдаю что есть государи утѣшающіяся войною, какъ охотою псовою, и своими народами, травятъ чужія народы, какъ собаками звѣрей. Но сумозбродство присвоенія преодолѣніемъ есть родъ нѣкія мучительныя и никогда не утолимыя жадности. Отъятая не отъятой области сосѣдственна: часъ отъ часу любочестіе возбуждается: рано или поздно всѣ обольщающія великія успѣхи превратностію, въ величайшія еще горести претворяются. Но пусть успѣхамъ и превратности не случится: шествуютъ какъ Александръ до краевъ мира, и какъ онъ возвращаются скучая и вселенною и самими собою, не зная что съ обширными странами дѣлать, изъ которыхъ довольно ко пропитанію побѣдителя одной нивы, и одной сажени къ погребенію ево. Видѣлъ я во младости моей гробъ Кировъ: на камнѣ онаго начертанно: есмь Киръ, преодолѣвшій область персовъ: человѣче, кто бы ты ни былъ, откуду бы ни пришелъ, молю тебя, не завидуй горсти земли покрывающей бѣдный прахъ мой. Увы! Сказалъ я, отвращая очи мои, вотъ стараніе быти побѣдоносцемъ!
Белизарій ли сіе вѣщаетъ, говорилъ Тиверій со удивленіемъ! Белизарій лутче другихъ вѣдаетъ то, говорилъ герой, что любленіе войны есть лютѣйшее чудовище изъ отраслей нашея гордости. Сладчайшею сея славы можетъ увеселяться монархъ, происходящею отъ его благодѣяній, взаимственно отъ общаго благоденствія. Ежели бы, говорилъ Белизарій, человѣкъ восходя на престолъ увѣренъ былъ творити щастливыхъ, безъ сумнѣнія прехвально было бы сіе преимущество, что бы въ рукахъ своихъ имѣти судьбину государства, и не удивлялся бы я, что щедролюбивая дуща жертвуетъ покоемъ своимъ сему благородному любочестію, но вопроси сего предпочтеннѣйшаго мужа, тобою управляюща, коль легко сіе исполняти. Возможно, говорилъ императоръ, увѣрити народъ, что все употреблено къ облегченію и блаженству ихъ, и къ удостоенію отъ нихъ усердія.
Нѣкоторыя добрыя государи, говорилъ белизарій, возымѣли сіе засвидѣтельствованіе во время жизни своея, приносящее имъ воздаяніе и сладчайшее утѣшеніе; но какимъ бы особливымъ случаемъ любовь народа ни блистала, и какъ бы торжественно подобострастіе сердецъ ни представляла, какой государь осмѣлится себѣ ласкати, что оно чистосердечно и единодушно. Окольныя вокругъ его особы увѣряютъ его; но кто за нихъ ручается? Въ тѣ минуты, когда восклицаніе радостнѣйшаго пѣнія раздлется въ чертогахъ его, чѣмъ онъ увѣренъ что внутри ево областей, въ прихожей комнатѣ ево намѣстника, и въ хижинѣ земледѣльца не раздаются гласы стенанія? Всенародныя ево празднованія суть яко теятральныя представленія; похвалы ему соплетаются повелѣніемъ: видтъ онъ то, что до него и самыя гнуснѣйшія человѣки были обожаемы: и когда мучитель погрязшій во сластолюбіи упояется жертвоприношеніемъ своихъ ласкателей, добродѣтельный человѣкъ, препроводившій дни свои на престолѣ, творивъ миру, нѣсколько отъ него зависающаго блага, умираетъ сокрушаяся, не зная имѣлъ ли онъ единаго чистосердечнаго друга. Уязвляется мое сердце, когда помышляю, что Юстиніянъ нисходитъ во гробъ, обнадеженный что я ему измѣнилъ и ево не любиль.
Нѣтъ, возопилъ императоръ со восхищеніемъ, и вдругъ переломивъ себя съ меншимъ говорилъ жаромъ: самодержецъ не толь нещастаивъ дабы не вѣдалъ, любимъ ли онъ.
Хорошо ежели знаетъ, говорилъ Белизарій, но сіе сладкое щастіе еще съ горестію смѣшенно, ибо чѣмъ болѣе государь отъ народа любимъ, тѣмъ болое народа щастіе ему драго, и тогда твореніе блага и умягченіе зла, кажутся ему въ общей грудѣ блага и зла, такъ малы, что пришедшу къ окончанію долговременной жизни, онъ себя вопрошаетъ еще: что я здѣлалъ, понуждаемый непрестанно противуборствовать бурѣ противностей, зри коликій боль чувствуетъ онъ, что не возмогъ ея преодолѣти, будучи отторженъ стремленіемъ помѣшательствъ. Кто болѣе Марка Аврелія удостоился зрѣти миръ щастливымъ подъ своими законами? Всѣ напасти, всѣ злоключенія соединилися во дни его владѣнія. Говорили, что вси природа востала учинить безполезными усиливанія его премудрости и его благоутробія. А сей перьвый изъ монарховъ воздвигшій храмъ благодѣянію, есть, можетъ быть тотъ, который всѣхъ болѣе видѣлъ нещастныхъ. Но не ища удаленныхъ отъ насъ примѣровъ, кое царствованіе по виду трудолюбивяе и благополучняе Юстиніянова? Тридесять лѣтъ воины и побѣдъ во всѣхъ трехъ частяхъ мира: всѣ ущербы имперіи чинимыя цѣлымъ столѣтіемъ, успѣхами исправленныя: народы полунощныя и западныя загнанныя за Дунай и Альпы: возвращенная областямъ Азійскимъ тишина: Цари побѣжденныя и въ плѣнъ побѣдоносно влекомыя. А опустошеніе повѣтріемъ, нашествіе иноплеменниковъ, землетрясенія: все то какъ бы соскреблено со вселенныя благотворящею рукою. крѣпости и храмы, иныя вновь воздвиженны, иныя съ лутчимъ роставленны блескомъ; что сего прелестняе и великолѣпняе! и послѣ сего видѣти въ древности своей, отягощенную свою имперію падущу къ ея разоренію, не смогая побѣдоносными руками оныя поддерживати: вотъ окончаніе многотрудія и плоды долговременнаго бдѣнія; научися возлюбленный Тиверій сожалѣти о участи Самодержцевъ, судити ихъ дѣла мягкосердо, а паче всего не имѣть ненависти къ сему предпочтеннѣйшему состаревшемуся твоему наставнику, за незапное отъ него зло и за несотворимое имъ благо.
Ужасаешъ меня, говорилъ Тиверій, и перьвый совѣтъ подамъ другу моему вѣнцемъ отягченну низложить оный. Нѣтъ, отвѣчалъ Белизарій, нѣтъ другъ мой; у тебя довольно мужества, дабы не преклонять ко малодушной робости; изнуренія и опасности заставляютъ ли тебя покинуть оружіе: равны мѣчь и скипетръ. Постоянно надлежитъ исполняти свою судьбину и свои должности. Не скрывай отъ друга своего что онъ того жертвою будетъ, но скажи ему въ то же время, что сіе жертвоприношеніе приятности имѣетъ, и есть ли хочетъ за то награжденія, такъ бы проникъ себя и преселился бы во изступленіе къ общему благу: весь бы предался сему бодрому чувствію, и ожидалъ бы отъ добродѣтели своея, за труды удовлетворенія и возмездія. Гдѣ же сіе возмездіе спрашивалъ Тиверій. Онъ отвѣчалъ: оно въ чистомъ и крайнемъ чувствіи милосердія, во утѣшеніи стремленія быти человѣколюбивымъ, жалостнымъ, щедролюбивымъ, достойнымъ наконецъ любви и смертныхъ и безсмертнаго. Чаешъ ли ты, что добрый государь по утру дани свои будуіцему дню исчисляешъ? Востани говоритъ онъ Самъ себѣ, и что бы твое востаніе было востаніемъ правосудія и благодѣянія. Остави мѣлкія удовольствія. Твоего покоя и твоей жизни; не для себя живешъ ты. Душа твоя есть душа цѣлаго великаго народа: твоя воля есть желаніе общества: твой законъ изображаетъ и посвящаетъ ево. Владычествуй съ нимъ и памятуй что твое дѣло есть блаженство мира. Смущаешся возлюбленный Тиверій и рука твоя въ моей трепещетъ. Увѣрься что добродѣтель и въ горестяхъ райскія имѣетъ увеселенія. Не обнадеживаетъ она безпримѣснымъ щастіемъ; но есть ли таковое на свѣтѣ? Или оно человѣку безполѣзному, злому и подлому сохранено? Добрый государь оплакиваетъ то худо, коего онъ умягчить не можетъ, но не горьки тѣ слезы, яко слезы ненависти, стыда и угрызенія совѣсти. Сіи слезы суть слезы Тита оплакивающа погибшій день, и толико чисты какъ ихъ источникъ. Такъ возвѣсти другу своему, толико властительно, какъ бы Богъ твоими вѣщалъ устами, что естьли онъ добродѣтеленъ, въ какое бы мучительное состояніе участь ни привела ево, не возритъ онъ никогда завистнымъ окомъ на благополучнѣйшаго злодѣя. Но сія увѣренность, подпора добродѣтели, сама собою не установляется: къ сему душу младаго князя уставити надлежитъ.