А. С. Суворин
Из «Дневника» А. С. Суворина
правитьОригинал здесь: Русское Воскресение: Национальная идея.
править1899 год
править17 мая. Чехов сегодня пишет: «Я бы на вашем месте роман написал. Вы бы теперь, если б захотели, могли написать интересный роман, и притом большой. Благо купили имение, есть где уединиться и работать». Он бы на моем месте, конечно, написал. Но я на своем не напишу. Мне жизнь не ясна. Если б писать роман, надо было бы совсем особую форму, к которой я привык, с которою сжился. Форма фельетона, где можно было бы рассуждать от себя, как Пушкин делал это в «Евгении Онегине». В прозе надо роман вести для этого от героя. А эта форма не по мне.
Под влиянием слов Чехова я было раскрыл тетрадь. Подумал, подумал над белыми страницами и положил тетрадь обратно в стол. Нет, поздно.
20 мая. Приехал в Москву на пути в деревню свою. Покупал. Купил разной дряни для деревни, рублей больше чем на тысячу. Вечер у П. А. Ефремова. Ему 68 лет. Нездоровилось ему. Но он встал. С 8 до 12 проговорили о литературе, больше о Пушкине. Сколько этот человек литературных фактов, слышанных им от разных лиц, унесет в могилу. Сколько раз я ему говорил, чтоб он записывал. «Не могу, — говорит. — Вот если б кто сидел в другой комнате и записал. Когда говоришь, одно тянет другое, вспоминаешь невольно. А с пером в руке не знаешь, с чего начать». К моему сожалению, я запоминал и запоминаю печатное гораздо легче, чем слышанное. Слышанное сейчас же забываешь. Вот кое-что слышанное от Ефремова. <…>
9 июня. Сегодня наши приехали в Никольское. Я здесь с 4 июня. 26 мая был в Петербурге. Пушкинский праздник. Говору было много, но одушевления мало. Я был только в Таврическом дворце, на вечере, где давали маленькие оперы и процессию плохую устроили. В середу 2-го был в Москве. Опять покупал для деревни. Несколько тысяч истратил. Покупал без толку. Чего надо не купил, накупил много лишнего. Ну уж, господин Левшин — дворянин, нечего сказать. Все вывез. Говорил, что вывез только кое-что, но вывез все, что мог. Скот подманил. Мебель всю увез, потом прислал часть, никуда не годную. Имение хорошее, во всяком случае. Но денег придется положить множество.
На Троицу был здесь Вася Саранчин. На Духов день приехал Боря. Сегодня все приехали. Моя покупка, линейка, сломалась сегодня же. Ось переломилась. Повар приехал. Обойщик из Петербурга приехал. Все еще как на развалинах. Ничего не готово порядком. Серый день сегодня. Сыро еще. Скучно. Без дела скучно, а дела не найду. Я горожанин. В городе мне лучше.
От Лели третьего дня телеграмма: третейский суд, разбиравший его дело с Сигмой в связи с моим с Комитетом Союза писателей, решил в пользу их. Дело Комитета не выгорело. Писал Чехову. Спрашивал, выходить мне из Союза, или нет? Читал «Россию». В ней есть что-то свободное и искреннее. «Новое время» заплесневело, замучено, серо. Так мне кажется, и думаю, я не ошибаюсь. Писал об этом Леле. Лучше бы не читать газет. Спокойнее гораздо. Ничего не знать, не делать сравнений.
Может, лучше, если совсем замолкнуть и не обращать внимания. Написал Никольскому. Он раздраженно пишет. Пора перестать. Это мучительно, питать у читателя раздражение. Надо давать что-нибудь положительное.
20 августа. Был у князя Урусова в деревне Сторожево. Отличная усадьба. Милые люди. Вернулись поздно ночью. Анна Ивановна все пугалась дорогою при всяком толчке. Мы с К [онстантином] С [еменовичем Тычинкиным] смеялись. Легенда о мраморной комнате в нашем деревянном доме. Минины были жестокие люди. Сын стрелял в мать в этой комнате. Рана была неопасная, но кровь брызнула на стену. Заклеивали обоями, но кровь была видна, или думали, что видна. Минин и велел сделать ее под мрамор. Княгиня Урусова, урожденная Овер, дочь знаменитого московского врача. Очень милая женщина. Французское происхождение заметно в веселом нраве.
Крестьяне называют дачников «воздушниками». На воздух приехали издалека.
9 сентября. Прекрасный день. Утром туман. Но потом солнечно и тепло. В половине 10-го Настя уехала верхом и вернулась к 7-ми вечера. Она сделал несколько десятков верст в поисках за Баком, который пропал дней 8 тому назад. Назначили 20 руб. награды. Постоянно рассказывают, что его видели, а его нет как нет. Бедный Бак, увлекся какой-то госпожей своего рода и погиб. Собака глупая, но добрая и трусливая. Если он цел и если б мог он рассказать свою историю, то вышел бы замечательный рассказ, особенно если б он откровенно передал свои наблюдения над суворинской семьей. А он имел на то все данные. Настя самая бескорыстная и самая честная из всех нас. Она либо будет несчастна, либо очень счастлива. Она заслуживает счастья. Я на нее несправедливо злился месяц тому назад. Она хочет быть независимой. В других условиях, да при образовании, из нее вышла бы талантливая женщина. Но на нее никто не обращал внимания и никто об ней не заботился, как должно. Менее всего ее мать.
10 сентября . Завтра мне 65 лет. Вот сколько живу. Очень много. Сегодня получил от брата Петруши письмо, в котором он говорит, что в церкви села Коршева метрические книги существуют с 1781 г. Наш прадедушка был Федор. О нем в метрике сказано: «Депутат однодворец Федор Прохорович Суворин», умер от натуральной болезни 18 августа 1791 г., 60 лет от роду. По уличному нас называли Путатовыми, очевидно, от этого депутата Федора. Где он был депутатом? Самое это слово, откуда пошло? От Екатерининской комиссии. Но нашей фамилии нет в числе депутатов, да и Федору в 1767 г. было всего 25 лет.
У этого Федора было три сына: Родион, Иван и Димитрий. Все трое умерли в один и тот же год, в июне и в июле 1787 г. Родион — 1 июля (40 лет), Иван 23 июня (36 лет) и Димитрий 20 июня (35 лет). Вероятно, была какая-нибудь эпидемия. У Родиона и Ивана детей не было, кажется. У Димитрия было два сына: Родион и Сергей. Жена его, Варвара Ермолаевна, умерла в 1814 г. Сергей Дмитриевич — наш отец. Прадед мой умер 1 октября, 65 лет. Отец мой умер 69-ти лет. Если жить мне как прадеду, то очень скоро, а если как отцу, то еще ничего. Почудим.
Написал Леле в Петербург, чтобы все процентные бумаги, которые хранятся у меня в кабинете, в железном шкапу, были отданы моим родным, брату, сестрам, племянникам и племянницам. Надеюсь, это будет исполнено и никто жадности не обнаружит. Там около 30 тысяч, если не ошибаюсь, но есть бумага плохая — Русский промышленный банк, купленный за 345, а теперь упавший чуть ли не на 250 руб.
17 сентября. Чудесный осенний день. Вот уже три дня чудесных, теплых, солнечных, возбуждающих жизнь. Наши уехали в Феодосию. Анна Ивановна, Настя, Боря и Оля и с ними К.С.[Тычинкин]. Я остался один и m-lle Emilie с Василием и Иваном.
Мне было бы хорошо, но я узнал из афиш, что Клавдия Ивановна [Дестомб] не играет. Потом А. П. Коломнин написал, что она просила прибавки 50 руб., ей не дали, она прислала роль Ирины и сказала, что больше не служит. Мне ее очень жаль, очень жаль. Не как актрису, а как странного человека. Она странный, больной человек, у которого нет ни привязанностей, ни приюта. Я в этом уверен. Она все ищет чего-то и не находит. Может быть, счастья. У нее есть фантазия, таланты, но все какие-то несовершенные, зачаточные. Как она здесь, в деревне, была деятельна. Ни разу, в течение месяца, она не сидела без дела. Особенно предавалась лечению. Баб и девок принимала, раны им обмывала, и все это внимательно. Может быть, тут ее настоящее призвание. Она сама несчастна и бесприютна, и к несчастным ее тянет. Мне жаль ее потому, что она теперь ревет, бьется головой о стену и жалеет, что вышла из театра. Он все-таки давал ей цель, занятие.
Я написал Насте письмо на днях, странное письмо, которое и не поймет она, да и сам я не понимаю, зачем я это ей писал. Я чувствую, что как будто надо сводить счеты с жизнью, но никогда я их не сведу. Я не аналитик. Я не умею думать, не умею предупреждать действия свои и поступки. Поэтому в затруднительные минуты я быстро теряюсь и становлюсь жалким и малодушным. Меня обозлил Плющик-Плющевский. Этот хитрый пройдоха так обходит меня, что я совершенно в его руках. Я злюсь и ничего поделать не могу. И ничего с ним не поделаю. Он льстит мне, говорит о своем «почитании», а на самом деле ненавидит. Я знаю, какими злыми и ехидными глазами он на меня смотрит. Теперь я ему нужен для его переделки «Преступления и наказания» Достоевского, которое пропустил ему Литвинов. Как «тайному советнику» не пропустить. Чиновники друг за друга стоят. Литвинов, впрочем, очень милый и симпатичный человек, хороший театрал.
Скучаю и тяжело. Надо бы взять билет и уехать. Это самое лучшее. А я вот сижу здесь и чего-то жду и оттягиваю. В этом и беда, в этом и старость.
Эти дни читаю «Идиота» Достоевского. Никогда я этого романа не читал. Странный писатель. Мне кажется, что все его люди — от его нутра, его души и воображения. Таких людей он не видал, да таких, может, нет и не было. Были точно, может, подобия им. Какую-то преступную душу, мрачную, таинственную, он изображает. Есть ли это русская душа? Много увлекательных страниц, много поистине драматических сцен. Все его романы в сценах. Он любит разговоры, тянет их бесконечно, и многие очень занимательны. Он говорил мне, когда я у него спросил однажды, почему он не писал драм? «Белинский говорил, что драматический талант складывается сам собой, с молоду. Вот я и думал, что если я начал с романов и в них силен, значит, я не драматург».
21 сентября. Чудесные дни продолжаются. Я не видел осени в деревне с молодости и забыл ее прелесть. Что-то ободряющее в этом солнце, в этом воздухе. Падающие листья, изменение зелени леса, золото; лист шуршит; прохлада хорошая.
В субботу приехала Клавдия Ивановна. Сегодня утром уехала. Наделала глупостей.
Барометр сегодня пошел немного к низу. Неужели кончатся эти прекрасные дни? Телеграфировал Холеве. Здоровье его плохо. Директоры дают ему это понять, и он страдает. У меня к нему странная симпатия.
22 сентября. Письмо от Плющика по поводу того, что я восстал против назначения роли Дуни в «Преступлении и наказании» г-же Погодиной. Дуня — красавица, а Погодина — замухрышка с носовым голосом. Я отвечал ему телеграммою: «Не режиссер, а вы обязаны были сообщить мне распределение ролей, даже посоветоваться со мной, как это делали решительно все авторы на императорских сценах. Зачем вы на стрелочника сваливаете. Относительно своего авторства вы очень ошибаетесь. Между вами и автором колоссальная разница. В некоторой степени вашим объяснением я удовлетворен. Далее делайте, как найдете лучшим. В ваши права я больше не вступаюсь. Суворин».
23 сентября. Был гром. Погода теплая.
24 сентября. Дождь и пасмурно. В 12 час. барометр поднимается.
25 сентября. Утро очень холодное. Потом солнце. На шоссе встретил крестьянина, который, будучи в остроге, работал у нас. Он мне крикнул: «Спасибо за хлеб за соль. Иду домой».
Я с ним разговорился и прошел две версты по шоссе. «Не приведи Бог сидеть. До ветру — спросись, напиться — спросись». Он это считал ужасом или это замечал. Лишение свободы было для него ужасно. Еда 2 1/2 фунта хлеба и серые щи. Чай свой. «У нас барщины, слава Богу, никогда не было. Оброчина. Наша барыня отделила нам в надел лучшие земли». Сидел за драку 4 месяца. «Был я в Царицыне, шпалы клал, дорога от Дачнова. Дали мне 5 руб. Я пошел в трактир, купил 1/2 фунта подсолнухов и водки. Смотрю, моя жена стоит в толпе. Я ей говорю: иди домой! Она и пошла. А дочка мне писала — она жаловалась, что жена распутничала. Дочка от первой жены. Я взял девку. Вот пятый год живу. Жена пошла, а тот, с кем она распутничала, напоил ребят и говорит, что отнял у меня жену. Вот они бросились на меня у моста. А я никого не тронул, а взял жену за ногу, поднял ее, да и швырнул через перила. Так вот просто взял да швырнул. Косу оторвал. Тут тесть полез на меня. Я ему руку вывихнул. А ребята кричат: „Бей!“ Тесть в больницу лег, пожаловался. Против меня было девять свидетелей, за меня восемь. Мои говорили, что не я учинил, а те — что я. Ну и приговорили. Не приведи Бог никому в острог. Лучше в работники пойти. Хорошо еще, что у вас работали, а то беда высидеть 4 месяца». Он нес узел бубликов, за спиною пара новых сапог.
— Купил?
— Надо. Лучше чем пропадать-то. Свитку купил тонкого сукна.
— Много заработал?
— Двадцать рублей. Да барин (смотритель тюрьмы) дал 5 руб. — я за лошадью его ходил.
— А что вам дают?
— Да вот у вас платили 50 коп., нам 20, а 30 в казну. Потом у барыни работали — 40 коп., нам 18. Сенокос косили по 30 коп., нам 12.
Я дал рубль его дочери.
Он же говорил, что Левшин купил имение по 130 руб., а они обществом купили 90 десятин по 145 руб.
26 сентября . Духовное завещание составлено мною 20 февраля 1898 г., которым уничтожено завещание от 28 июля 1891 г.
Даже в том, что все на меня обрушивается, точно я виноват во всех прегрешениях правительства и общества, во всех наших неустройствах, я вижу признаки не исчезнувшего еще холопства. Мне говорят, что я предсказал, что делается все так, как я предполагал. Да я сорок раз вижу одно и то же и достаточно знаю общество, которое способно сочувствовать, но не способно выразить свое сочувствие или не умеет. Молчать при этом обществе хуже всего. Если б я молчал, было бы еще хуже.
Что значит «глубокое негодование общества»? Какого общества? Я знаю, что ничего подобного не было. Я получил несколько десятков писем от молодежи, большею частью порицательных, но были и спокойные, рассудительные; из общества пять писем порицательных и десятка три благодарственных, даже очень. Если «глубокое негодование» в Союзе писателей, то это еще не общество. Наконец, какую часть этого Союза надо отнести на личные счеты, на зависть, на бессильную злобу совсем не против меня, а против власти. Меня больше всего возмущало, что меня сделали ответственным за все прегрешения правительства и за всю немощность общества. Что бы ни делалось скверного, все я виноват. Я всегда очень скромно смотрел на свою деятельность, и это взваливание на меня всех нелегких поистине изумительно. Не зависит ли это от присущего обществу холопства? О полиции никто не пикнул ни слова. А я все-таки сказал, что дело вышло из-за столкновения с полицией и напомнил, что в 1857 г., после расправы полиции со студентами, «дело было расследовано и полицейские чины, оказавшиеся виновными, получили возмездие» («Новое время», 8264). Вообще, дело это стало известным благодаря моим письмам. Мне говорят, что следовало молчать, потому что всего сказать нельзя. Но я сам предупреждал читателя.
Михаил Павлович Путатов только что вернулся из Главного правления по делам печати. Его призывали туда за статью о крестьянском вопросе и советовали быть более сдержанным.
— Попросить ко мне Ивана Петровича, — сказал он человеку, который снимал с него мокрое пальто.
Иван Петрович Акимов был автором статьи, из-за которой призывали Путатова в главное управление.
— Из-за вашей статьи! — сказал Путатов, когда Акимов вошел.
В редакции газеты все знали еще накануне, что редактора «зовут».
— Да что в ней особенного? — сказал Акимов. — Просто хоть не пиши ничего.
— Ну, вы не говорите, что в ней ничего особенного нет, — сказал Путатов не без иронии. — Вы не пощадили господ землевладельцев. Согласитесь, что у вас всегда есть зуб против них. Впрочем, дело обошлось благополучно. Но на будущее время необходимо помягче трогать этот вопрос.
— Да мягче-то уж кажется нельзя.
— Согласитесь, что у дворянства есть заслуги. Нам с вами хорошо, что у нас имений не было, ни у нас с вами, ни у наших отцов и дедов. А у кого они были? Кто разорится после 19 февраля? Кто еле живет? Кто не может воспитать своих детей? Ведь нельзя ж не принимать всего этого во внимание.
— Что же делать, когда история этого требовала, — возразил Акимов. — Погуляли и будет. Надо и честь знать. За несправедливости, за насилия, за рабство, за деспотизм всегда кто-нибудь расплачивается и чаще всего самый невинный.
— Его и надо щадить. Он и без того погибнет в свое время. Зачем говорить ему неприятности на краю могилы?
— Ведь вы сами не верите в то, что говорите.
— Да и там, в главном управлении, не верят. А что ж вы поделаете?
— Ах, если б вы знали, как мне это лукавство надоело, — сказал Акимов. — И без того все с ужимкой говоришь, каждое слово обдумываешь, в игольное ушко пролезаешь.
— А ведь верблюд, значит, пролезает, — смеясь прервал Путатов, намекая на известное евангельское выражение.
— Да мы и то верблюды. В российской пустыне носим огромную ношу.
В Никольском
— Какой он мельник? Он Хамлет, — говорил мужик, говоря о мельнике, который мельницей совсем не занимался, пьянствовал и якшался с интеллигенцией.
— Дело к старости. Что ж, и одного глаза довольно. Мужик стоял на возу, а сын его подавал снопы. Он бросил сноп вострым концом и прямо в глаз. Три недели страдал. Доктор говорил ему — ехать в Тулу, в больницу. — Средств нет и фраза «дело к старости» и проч. Я дал ему 3 руб. съездить в Тулу. Но он все-таки собрался через неделю. Жутень!
Никольское . Утром сильный холод, потом дождь. Вечером тепло, но такой ветер, что наш парк шумел, как океан во время бури. Я не думал, что лес так может шуметь.
На днях я разговорился со сторожем на станции Кресты. Он получает 10 руб., служит 25 лет и жаловался на свою судьбу. Все зависит от «мастера»: если сторож отдаст мастеру жену или дочь, тогда и хорошо. Он женат на второй. Наивно рассказывал, как мастер залез в окно к его жене и как она ему жаловалась. Дети у него от первой жены неудачники. Один какой-то немощный. Другой жил в Черни, «женился, а на девятый день она родила». Я спросил наивно: «Почему же?» — «Да она была … По солдатам ходила». Он эту фразу сказал так просто, как бы другой сказал: «она хорошая женщина», или: «сегодня воскресенье».
Мой управляющий Михаил Емельянович Рягин, мужичок, окончивший курс в Харьковском сельскохозяйственном училище. Маленький, голос хрипловатый, на лицо старается навести мысль или строгость. Кажется, человек ничего себе. Но больше интересуется Дрейфусом и литературой, кажется.
27 сентября, Никольское. Сегодня утром шел снег. Ветер и холодно. Барометр начал подниматься. В начале 11-го стоял 72,8.
В 4 ч. солнце и шла крупа несколько минут.
Предстоит сделать два пруда. На весну вычистить пруд перед домом и поднять плотину. Насадить рыбы.
Сделать дорожку в сад до поворота к оранжерее.
Окончить флигель.
Сделать помещение в каменной постройке.
Устроить птичник.
Устроить свинарник.
Для коров отдельное помещение надо.
Каменные дорожки при входах в помещения.
Канава по огороду, впадающая в пруд: ее бы надо отнести куда-нибудь в другое место.
Лес для школы.
Нанять Платона и Никиту для постройки школы.
Продать ненужный рогатый скот.
Купить быка и коров.
Купить гусей и кур.
Покрасить полы в коридоре внизу и в комнатах нижнего этажа.
Переделать ванную. Построить в 1 1/2 аршина стену, с круглыми окнами.
Расширить самую платформу. Металлические решетки надо.
Наломать камней и для мельницы, и для риги.
Мельницу надо поправить. Вал, колесо, жернова: толчею покрыть тесом.
Ледник переделать. Сделать его ниже. Покрыть уралитом.
Ограда около сада. Проволока 800 саженей.
Вычистить лес. Условлено: 2 куба нам, 1 крестьянам и 60 кг им в придачу.
Вычистить парк.
Выкрасить баню и оранжерею.
Должен: 1) Земской управе. 2) Банку Крестьянскому в Москве. Торговый дом Василий Красавин. 3) Водопроводчику с братьями. Неглинная, Москва.
28 сентября. Мороз. Земля замерзла. В 10 час. было холод но, небольшой западный ветер, холодный. Думал сегодня уехать, а все-таки не хочется.
Вчера продолжал читать «Идиота» Достоевского. Отчасти, в подробностях, это продолжение «Преступления и наказания». Там Евгений Павлович говорит об одном адвокате, который, извиняя своего клиента бедностью, сказал: «Естественно, что моему клиенту по бедности пришло в голову совершить это убийство шести человек, да и кому же на его месте не пришло бы это в голову?»
1900 год
15 мая. <…> Я с Чеховым чувствую себя превосходно. Я на 26 лет старше его. Познакомились мы с ним в 1886 г. "Я тогда был моложе, — сказал я. «А все-таки на 26 лет и тогда были старше».
Вчера, 14-го, приехал в деревню. Хорошо здесь. Сегодня очень много ходил. Столько не ходил во всю зиму. Со мной Митя Коломнин и Вася Саранчин. Митя очень мило болтает, не без остроумия. Ноги плохо меня слушаются, но я чувствовал себя хорошо. Хорошо в деревне на этом воздухе. Соловьи щелкают и в саду, и в парке. Тишина и благодать. Я не знаю, как иначе назвать это спокойствие. Чудесно.
18 мая. Погода не хорошая, по Демчинскому, который предсказывает холод на 20-е.
Скучно. Чувствую себя очень нездоровым. Спина болит, точно перерезывается ножом. Ноги тяжелые, точно к ним гири прилипли. Митя тоже скучает, но терпит. Сегодня управляющий говорит: «Надо продать пять самых драных лошадей». Их продали за 90 руб. Мне их было очень жаль и жаль теперь. Здесь их кормили, там, быть может, кормить будут хуже, а других, пожалуй, убьют, чтоб содрать шкуру. Я даже подумал: явятся мне во сне эти лошади и скажут: «Эх, Алексей Сергеевич, не хорошо, брат. Разорили мы, что ли, тебя?» Действительно так. Куда мне быть хозяином. Совсем не гожусь. Жалею и жалею о покупке. Что она мне стоит!
Управляющему, по его словам, говорил мой сосед-помещик, Скребицкий: «Надо иметь лисий хвост и волчьи зубы».
Мой управляющий или глуп и ничего не знает, или плут.
Читал вчера и сегодня о Пушкине. Много справедливого в ст [атье] NN в «Вестнике Европы» (вероятно, Анненкова) об издании Ефремова. Петр Александрович очень милый человек и очень знающий, но к Анненкову он относился и доселе относится, как к врагу. А «Материалы» его и все то, что писал он о Пушкине, очень интересно. Интересны записки В. П. Гаевского о лицейских годах Пушкина.
19 мая. Митя уехал в Москву купить велосипед. Я сидел и сочинял в стихах разговор между Потемкиным и Екатериной. Погода идет по Демчинскому. Барометр меньше 740, на дожде. Сегодня утро было хорошее. Потом пасмурно и дождь.
25 мая . Чудный единственный день. Все время бродил. Был на мельнице, которую я взял у арендатора. Разговаривал с рыбаком. В реке Черни было много карпий, которые ушли, когда много лет тому прорвало плотину. Карпий в полую воду идут вниз. Живут ли карпий в пруду? — Живут. Мой знакомый в прошлом году посадил весной двух карпий в чан с водой. Они жили до осени и увеличились в весе на фунт каждая. Им бросали в чан хлеб и рожь. Рыбак этот из города. Он занимается сбором тряпья. Соколов дает за белое тряпье 1 руб. 20 коп., а за бусы 40 коп. Веревки, паневы и проч. 20 коп. К нему приезжают за тряпьем жиды.
Эти дни работал над Руссо. Переводы Руссо плохи. У Кончаловского в «Новой Элоизе» bucheron — дровосек принят за собственное имя, Бюшерона. «Monde» — свет, в аспекте общества, — «мiр». И проч.
Работы по дому подвигаются медленно. Много я затеял. Но хочется, чтоб было хорошо. Пускай для меня никто ничего не делает, но мне хочется, чтоб этим другим было хорошо, мне хочется их обрадовать.
29 мая. Сегодня вечером ниже 9 градусов. Затопил камин. Писал Гею, Алексею Петровичу об Иванове, который хочет ехать во Владивосток, и Извольскому о машине и Мейербере.
Очень тоскливо в дурную погоду здесь сидеть. Герцен справедливо говорит, что города нас избаловали и обрезали крылья. Тепло, уютно. Сидим за полицией, за церковью, за администрацией, сильные правом собственности и комфорта.
Гей прислал фельетон Стороннего о непротивлении злу. Такая белиберда, что хоть святых вон выноси.
31 мая. Муратова (псевдоним Владимирова) прислала свою «Бесправную» в исправленном виде, по моим указаниям. Гораздо лучше. Но 5-й акт все-таки не важен и сантиментален. Написал ей подробно.
3 июня. Вчера приехали наши в Велье-Никольское. Сегодня сильный дождь утром и вперемежку дождило целый день.
Машка поет что-то, похожее на вальс из оперы «Евгений Онегин».
— Что ты поешь?
— А это барыня меня научила:
— Что ты, Ленский, не танцуешь?
— Я, Онегин, не хочу.
7 июня. Дожди, дожди.
Сегодня прочел две пьесы, представленные на конкурс: N 12 «Темная ночь», девиз «Un potiar — patior», и N 13 «В погоне за жизнью», печат. экз. 1882, под псевдонимом Ignotus. Обе так себе. Последняя страшно многословна, но умнее первой.
Несколько дней у нас гостит моряк Мясоедов-Иванов.
Сегодня смотрел третичную руду, открытую в имении.
8 июня. Старость кончилась. Началась дряхлость у меня. Старость еще ничего, но дряхлость — удивительная скверность. Просто без просвета. Я испытываю это состояние недели две, и помириться с ним не успел еще. Вероятно, помиримся с наступлением еще более скверного периода. Это уж несомненно. Это та неизлечимая болезнь, которая ведет прямо в могилу.
Небо покрыто. Но тепло, по крайней мере.
12 июня. Вчера уехал Мясоедов-Иванов. На дороге сломалась линейка, на которой ехали он, Настя, Боря, Митя и Поггенполь. Верст шесть прошли пешком домой. Он уехал на извозчике.
Сегодня обложный дождь, 12 градусов К. Мрачно, холодно, скверно. Ну, лето, нечего сказать. В прошлом году было лучше, а в позапрошлом оно было короткое и плохое. Стоит ли жить в деревне, когда солнца нет? Меня тянет к солнцу, как никогда. Я бы тотчас уехал отсюда и бросил все. Как вспоминаешь, что че рез два месяца осень, что мне 66 лет, что скоро умирать, что, мо жет быть, это последнее лето, так становится мрачно на душе, так мрачно.
15 июня. Приехал Гарфельд. Письмо от Константина Семеновича и бранчивая заметка о «Северном курьере», который справедливо заметил, хоть и с вывертом, что появление приказа о мобилизации в «Правительственном вестнике» и «Северном вестнике» нелепо. Я послал в редакцию такую депешу: «Петербург, „Новое время“. Мне очень неприятно бранчивое отношение Барятинскому. Кому это нужно? Надо настаивать, чтоб военные известия являлись одновременно во всех газетах. Монополия „Правительственного вестника“ в данном случае совершенно не справедлива — Суворин».
Китайские события очень тревожат меня, больше чем мое болезненное, дохлое состояние. В течение месяца пять раз болела голова. Этого никогда не было. Болят ноги. Почки болят. Одышка при незначительных усилиях. Очевидно, дело идет к концу. В прошлом году в это время я чувствовал себя сравнительно превосходно. В первые дни по приезде мне было лучше, чем теперь.
Сегодня несколько раз дождь. Голова принималась болеть несколько раз и отходила.
Ответил письмом на все вопросы Константина Семеновича.
Прочел пятнадцатую пьесу, на конкурс представленную, — «Судьба». В 3-х действиях и 6-ти картинах. Судьба ее — плохая.
16 июня. В пять часов дождь с градом, несколько минут. Град крупнее крупного гороха.
Землекоп Дагаев говорит, что, будто бы, ключи, идущие на восток, заключают в себе лучшую и более мягкую воду, чем идущие на запад. Он опытный человек. Но может быть, и врет.
20 июня. Около нас дождь с громом.
Прочел, наконец, очень порядочную вещь, «Порывы сердца». Без банальностей. Есть характеры, есть ум и талант. Конец не нравится, но он возможен.
22 июня , четверг. По Демчинскому 29 июня — предвестник ливня. "В этот день редко бывает дождь, но если он бывает, то в те же годы через 4 и 9 дней за ним следует маленький дождь и затем ливень с ураганом, причем в ливень переходит или 4-й День, или 9-й; в последнее десятилетие ливни все приходились на 9-й день, а в предыдущее десятилетие два ливня пришлись на 4-й День и один на 9-й. Для нынешнего года такими днями приходятся 29 июня, как предвестник, и затем 3-е и 8-е июля.
Именно в один из этих дней произошла кукуевская катастрофа.
26 июня. С 6 ч. вечера до 12 ночи продолжается дождь, гроза небольшими перерывами. Раз семь принимался дождь. Исчезал и тучи и являлись снова. Молния блистала со всех сторон горизонта, и гром не умолкал. В 7 ч. удивительная радуга. Туча стояла на юго-восток. Явилась правильным сводом радуга, с юга на юго-восток, потом протянулись на несколько минут две параллельных радуги, с запада на юг, и оставалась часть прежней радуги, упиравшейся в параллельные, вот в таком виде:
В жизнь мою я не видел таких радуг. На западе была картина среди туч, похожая на те фантастические картины, где в сиянии небесном сходит святой дух. Мы долго сидели на террасе, любуясь грозою. В комнатах было душно. Везде открыли окна.
Митя заболел несколько дней тому желтухой, и до сих пор она держит его. Его юмор насилу держится временами.
Боря говорил о статье в «Noz [th] m [егiсаn] R [еview]», где прямой вызов Англии к войне с Россией. Он ее рекомендовал для газеты.
У нас опять гостит моряк Мясоедов-Иванов. Китай всех нас интересует ужасно, и разговоры без конца.
Бедный Федор Иванович Колесов! Его сын, вероятно, погиб с посольством. Он был последним утешителем старика и шел прекрасно по службе, будучи драгоманом в Китае. Константин Семенович пишет, что старик не может без слез говорить, беспокоясь о сыне. У Вагенупов [?] сын в полку, который участвует в походе под Тянь-Тзяном.
Публикуется по: Дневник Алексея Сергеевича. Изд — е второе .The Garnett Press. London. Издательство Независимая газета. Москва. 2000.