Из «Воспоминаний» П. М. Садовского-младшего
правитьЩелыковский сборник. Материалы и сообщения по фондам Гос. Музея-заповедника А. Н. Островского.
Ярославль, Верхне-Волжское книжное издательство, 1973
Семья Садовских связана самыми тесными узами с Московским Малым театром. История этой семьи — часть истории одного из славнейших русских театров. Поэтому и публикуемые ниже «Воспоминания» П. М. Садовского проникнуты театральными интересами.
Пров Михайлович Садовский (1874—1947) был внуком знаменитого русского актера, друга Островского и первого пропагандиста его творчества — Прова Михайловича Садовского-старшего, отдавшего Малому театру 33 года жизни. Отец П. М. Садовского, Михаил Провович, мать Ольга Осиповна, сестра Елизавета Михайловна, младший брат Михаил Михайлович, а ныне племянник Михаил Михайлович и сын Пров Провович — являлись и являются актерами Малого театра, вписавшими не одну славную страницу в его историю.
«Мой творческий путь — это путь моего отца и деда. Это тот сценический реализм, к которому многие театры пришли через ряд экспериментов и испытаний. В Малом театре он введен был М. С. Щепкиным и продолжен моим дедом. Конечно, традиции сыграли свою роль, и мне хочется продолжить славную работу двух поколений. Так же, как у деда и отца, у меня нет другой жизни, кроме театра которому я отдал всю свою жизнь», — писал Садовский в 1938 г., уже будучи народным артистом СССР («Декада московских зрелищ», 1938, № 33). Интересно отметить, что один из голосов, высказывавшихся за присуждение Прову Михайловичу звания заслуженного артиста РСФСР, еще в 1924 г. принадлежал Марии Николаевне Ермоловой: «Выбираю в Засл. Артисты П. М. Садовкого. М. Еромолова, 1924 г., май». (Архив Островского, Р-601).
В Музее Островского хранится часть архива Садовских.
В этом архиве имеются 2 тетради, заполненные рукой Василия Васильевича Федорова, долгое время работавшего секретарем дирекции Малого театра, а затем заведующим театральным музеем.
На одной из этих тетрадей, небольшой, помечено, что подлинный текст вписанных в нее «Воспоминаний» Садовского находится в семье Садовских. Текст же другой тетради, формата канцелярской книги, в твердой обложке, записан Федоровым под диктовку Прова Михайловича. Часть этого текста, занимающего лл. 1—32 и посвященного детским и отроческим годам жизни Прова Михайловича, публикуется в настоящем сборнике. Однако и эта первая часть «Воспоминаний» осталась незавершенной, автор предполагал довести ее до своего поступления в Театральное училище. Последующие же части, расположенные на лл. 33—48, 50, 52—54, 71—73, являются дневниковыми записями от 20 января, 17 и 20 марта 1947 г. и отрывочными воспоминаниями и .высказываниями, которые должны были послужить материалом для дальнейшей работы автора (см. ниже, стр. 74).
То, что Садовский передает впечатления окружающего его мира, воспринятого сознанием ребенка, останавливается на кажущихся «мелочах», рассказывает об эпизодах своего детства, придает его «Воспоминаниям» особое очарование. Впечатления от встреч с людьми, и в первую очередь с актерами, рассказы взрослых о театральных делах — все это написано интересно, живо и вводит читателя в театральный мир прошлого.
Печатается по копии В. В. Федорова, хранящейся в Музее Островского, Р-649, лл. 1—32.
Отрывки из «Воспоминаний» в сокращенной редакции были напечатаны в журнале «Декада московских зрелищ», 1938, № 33, стр. 2 и в юбилейном номере газеты «Малый театр», посвященном 100-летию работы семьи Садовских на сцене Малого театра — «Малый театр», 1939, 18 апреля, № 15.
Полностью, за исключением редакторских пропусков текста, заключенных в ломаные скобки <…>, публикуются впервые.
Пора пересказать всю жизнь свою
В стихах неспешных, сжатых и холодных.
. . . . . .За эти годы я
Людей значительных встречал немало
(Меж ними были и мои друзья).
«Вступление к автобиографии»,
1919 г. Валерий Брюсов
Родился я в Москве, в Петровском парке, на Старой Башиловке, на даче, приобретенной еще моим дедом.
Я помню то время, когда от нынешних старых Триумфальных ворот до того места, где сейчас стоит Белорусский, а в прошлом Александровский, а в еще более прошлом, Брестский вокзал, — шло шоссе, а от проезда, где сейчас виадук, как в деревнях, находился шлагбаум и дальше шел большак, пыльный в сухую погоду и с невозможными комьями грязи в дожди.
В Петровском парке (Дворцовом парке) снова начиналось шоссе. Парк содержался в большой чистоте и опрятности. Там же стоял, построенный в греческом стиле деревянный Императорский театр, в который актеры приезжали на лето играть спектакли.
Я думаю, что это и было причиной, почему дед купил там дачу. Играть приходилось часто, почти каждый день, поскольку ведь артисты получали разовые за выступление.
Я деда не помню. Родился я два года спустя после его смерти, в 1874 году с 10 августа на 11 августа ровно в 12 часов. Как мне говорила вдова зубного доктора Давыдова (впоследствии моя крестная мать), я заорал, а она побежала смотреть часы. (Справляли мое рождение 10, а по метрике оно считается 11 августа).
Помнить начинаю себя я, конечно, не со Старой Башиловки, а уже в городском доме, тоже купленном дедом (угол Мамоновского и Трехпрудного переулков на Тверской), ныне не существующем <…> Помню, когда мне было года три. Турецкая война1. Мы в мезонине деревянного старого дома щипали корпию (из чистого полотна нитки) для перевязки раненых. Сидели, помню, взрослые, мать, кормилица, няньки и разные другие присные, которых в доме было много, — мы все сидели и щипали корпию. Запомнились мне также картины — лубочные, связанные с войной, которые тогда во множестве продавались. Сюжетов их не помню, но помню, что они все были героического содержания и мне очень нравились. Жизнь моя в этом возрасте была так однообразна, что каких-либо выдающихся фактов не вспомнишь.
Переношусь на Башиловку, когда мне было лет пять.
Тут знаменательное в моей жизни было начало ученья грамоте. Первым, если можно оказать, учителем моим был Писемский Алексей Феофилактович[1], который снимал у нас вторую дачу (было две дачи — одна сдавалась, в другой мы жили). Я хорошо помню Алексея Феофилактовича в этот период уже совершенно дряхлым стариком, страдающим астматическими припадкам". Он тяжело дышал. Большая всклокоченная голова с проседью. Громадные круглые черные глаза. Толстое лицо. Какой-то высокий, хриповатого тенора голос, со вздохами, частыми перерывами дыхания и очень ярким выговором на «о».
Зачем ему понадобилось меня учить грамоте, не понимаю! Он больной, и мне, помню, было мучительно. Думаю, что друг другу мы не доставляли ни малейшего удовольствия.
Начал он меня учить очень оригинально. Он взял «Записки охотника» Тургенева, и первая буква, которую я узнал, была буква «3», а первое слово, прочитанное мною с большим трудом, — было «Записки». Помнится мне отлично кряхтенье моего учителя над моей великомученической головой и понудительное «ну, читай», «ну, З, ну…» Вот эти придыхания, потом опять несколько вздохов, «Ох, господи! Дурак-то какой» и опять «ну читай-кося».
Помню еще, что почему-то у него было много горничных, очень элегантно одетых, с накрахмаленными, шуршащими юбками.
Поскольку Алексей Феофилактович почти не двигался и сидел больше на месте, я ходил к нему. Пришлет бывало за мной горничную — «Идите заниматься».
Помню, он издавался по-французски, в связи с чем находился в переписке с французским переводчиком и по его адресу приходили заграничные письма. В пять лет я уже выучился читать. Хотя Лиза, сестра моя3, была старше меня на три года, я зачитал с нею в одно время.
Помню, как по складам я прочитывал своей няньке интересовавшие ее истории из «Московских ведомостей».
Первоначальные занятия мои отравили у меня всякую охоту к науке — м. б. поэтому я и был большим лентяем, хотя и считался всегда способным учеником.
Почти в этом же возрасте у меня была заложена любовь к спорту — к бегам и скачкам. Отец начал меня возить на бега лет с пяти, и я великолепно знал всех лошадей — их происхождение, их родословную.
Помню, впоследствии, когда мне приходилось бывать в обществе беговых охотников — мне было лет 30, а им лет 55—60 — и когда я им рассказывал о выдающихся беговых днях и называл лошадей, они выпучивали глаза и опрашивали — «а сколько вам лет?»
Так и шла жизнь. Летом на Старой Башиловке, в Петровском парке, а зимой на Тверской, в Мамоновском переулке. В этот период в Петровском парке театр не работал. Он стоял пустой. Надо оказать, что в те времена актеры были свободны, начиная с середины мая и кончая серединой августа. Не играли также спектакли и в великий пост и по субботам. И вот эти субботние дни до сих пор живут в воспоминании. В свободные дни всегда кто-нибудь из актеров приходили к нам или обедать или посидеть вечерком. Происходила игра в карты. Такое времяпрепровождение составляло большой период времени. Помню, уже окончив театральную школу, я все еще застал эти поигрывания у нас в субботние вечера или великим постом.
Приблизительно к этому времени можно отнести и мое первое знакомство с театром.
Я не помню, какой из двух спектаклей я посетил раньше — (спектакль, в котором первый раз выступал мой отец в роли Хлестакова («Ревизор»)4 и на который я был взят в театр в виде фетиша (вместо обезьянки), или «Нищие духом», в котором как дебютантка выступала небезызвестная впоследствии в провинции артистка Волгина.
И в тот, и в другой спектакль со мной произошли некоторые инциденты. Так, во время спектакля «Нищие духом», который я смотрел, стоя за кулисами, я в открытую дверь видел отца на сцене и в это время раздался звонок. С криком «папа, папа приехали» я бросился на сцену и непременно бы вылетел туда, если бы режиссер С. А. Черневший5 ловко не поймал меня сзади за штаны.
Еще спектакль «Ревизор», на котором тоже произошел инцидент. Вероятно, за волнением и хлопотами, ввиду важности отцовского выступления в роли Хлестакова и ввиду того, что я был взят как фетиш, я спектакль не смотрел, а был посажен в курилку, где и просидел все время в обществе актеров. Дольше всех со мной находился очень старый актер, шамкающий, бритый, высокого роста, седой, с беззубым ртом и, как мне показалось, очень враждебно относящийся к отцу. Показалось это потому, что он все время приставал ко мне с одной и той же фразой — «А ведь отец-то плохо играет». Долго терпел я и по пятому или шестому разу, ответил ему — «А ведь ты дурак!» Актер этот был Иван Васильевич Самарин. Кажется, при этом случае был А. М. Кондратьев, тогда помощник режиссера.
Больше Самарина я не помню. Уже в это время он был совершенно одряхлевшим и, кажется, приблизительно в это время был его 50-летний юбилей, на котором он, кажется, ничего не делал — его только выводили6. Но это уточнение — есть область истории театра. Историкам она известна лучше, чем я знаю, я же лично хочу рассказать кое-что из записной книжки отца Михаила Прововича7.
Он все время останавливается на курьезных оговорках Ивана Васильевича, которыми тот всегда отличался, причем дикция и произношение у него были необычайно четкие. Обычно оговаривались на сцене актеры с необыкновенно четкой дикцией. Так, часто оговаривался, К- Н. Рыбаков, известен оговорками К. С. Станиславский8 и др. Так, Самарин в мелодраме «Дитя» вместо поданой суфлером фразы «Прости ей, господи, ее прегрешения» сказал: «Господи, владыко живота моего». Он же вместо должной фразы «Все бумаги пронумерованы» сказал: «Все бумаги перемаринованы». Репетируя «Горе от ума», Ив. Вас. Самарин сказал: «По матери пошел, по Анне Алексевне, покойница с ума сходила 40 раз». «Браво! — воскликнул Н. Е. Вильде.[2]9 Ровно впятеро лучше Грибоедова сказал». А в спектакле Ив. Вас. произнес проще: «Покойница сходила восемь раз — и почему-то добавил — и умерла»10.
В пьесе «Великий банкир»11 Самарин играл Ротшильда. Время действия — Ватарлоовское сражение. Отец мой играл еврея-приказчика. Он приходит впопыхах, объявляет, что все бумаги страшно упали, и опрашивает: "Неужели он прикажет покупать их?! Самарин представил колебание, сопел, пыхтел, тер лоб, хватался за сердце вдруг и объявил под занавес: «Два!» — что должно было означать: «Да!».
О деде, отчасти, есть у Горбунова.12
Деда не помню, но представление у меня о нем сложилось как о человеке в высшей степени оригинальном, особенном. Он был окружен, вероятно, большой любовью. Думается мне, что дед был человек мало общительный и только в окружении людей, с которыми чувствовал (себя) по-приятельски, он как бы распускался {От деда, помню, долгое время хранилась карета. Она была коричневого цвета, маленькая. Ездил дед обычно парой с пристяжкой. Одну лошадь звали Кролик (ходил в корню), другую — Матвей — ходила в пристяжку. На Матвее отец ездил верхом. Кролика я застал, когда мне было 4 года. На нем уже не ездили — он пасся, затем его уводили в конюшню. Детское удовольствие 4-летнего мальчика: я очень любил Кролика, и вот, бывало, найду на лугу Кролика, который, наевшись травки, лежал на лугу, и я на него взбирался, причем Кролик с величайшей осторожностью подымался, как бы боясь меня уронить. Но однажды я выбежал, бросился к Кролику, он как-то странно лежал. Я по обыкновению взобрался на него, а Кролик оказался мертвым. Ревел я страшно <…>
Когда дед играл Осипа, а Щепкин — Городничего (в «Ревизоре» Гоголя), то в записках <пропуск. — Примеч. ред> упоминается: «Если Щепкин великолепно играет Городничего, то Садовский живет на сцене». Значит, у Прова Михайловича в его игре был, очевидно, еще шаг вперед за правду в искусстве. Тот любил французские балаболки, а Пр. М., их ненавидел.13 Я спрашивал у В. Н. Давыдова: «Видели Вы деда?» «Видел». — «Ну, скажите, как его можно характеризовать как актера?» Он посмотрел и сказал: «Играл, как бог, и что хотел с тобой, то и делал. Владеть и комическим, и драматическим положениями, как дед владел, трудно представить <…>».}.
Москвич, всем своим существом коренной москвич, он, по-моему, не признавал никакой другой обстановки. Этим объясняются его весьма незначительные гастроли. Выезд в Петербург его был только по настоянию Александра II. Он поехал туда с громадным неудовольствием. Все петербургское ему претило. Это отлично отмечено у И. Ф. Горбунова в его воспоминаниях. Замечателен его вопрос, когда сумрачный, нелюдимый, сидя в коляске с Горбуновым, дед, проезжая с вокзала, у Аничкова моста опросил: «Зачем же лошади?» И когда не вдруг нашедшийся Горбунов ответил: «Для красоты, Пров Михайлович» — дед, вздохнувши произнес: «Для красоты?!.. Ах, сукины дети!..»14 Жил дед тоже очень просто — по-московски. Его деревянный особнячок имел один черный вход со двора через кухню, и благодаря этому тоже случались инциденты с людьми, не подготовленными к этому обстоятельству. Так, по рассказу некоего Харина, нашего дальнего родственника, который жил при Прове Михайловиче, нечто вроде близкого человека (человека для всевозможных услуг), произошел и неприятный, и комический инцидент с лицом, очень высоко стоящим. Во время приезда в Москву Александра II почти постоянно дед приглашался во дворец для чтения в интимном кругу. Благоволение к деду доходило до такой степени, что ему было позволено присутствовать не во фраке, а в его обычном кафтане (Аксаков носил такой же, русофильский). После чтения, обычно, на дом приезжал личный адъютант царя с его благодарностью. Обязанность эта лежала на дежурном адъютанте. В данном случае дежурным адъютантом оказался старый генерал. Когда он приехал, он никак не мог отыскать, где войти в этот дом. Наконец, когда он вошел, или, вернее сказать, после долгого трезвона в колокольчик, его ввел дворник в кухню, то он оказался в чаду от гуся, которого в этот день жарили. Явился Харин, который в любезных выражениях предложил ему подняться наверх (лестница шла в три перелома, крутая, деревянная, ступеньки узенькие). А генерал со шпорами. Кой-как взобрались. Передав поручение благодарности государя тоном, озлобленным от мытарств, генерал стал спускаться вниз, в кухню — тут-то и совершилось несчастье. По словам Харина, несмотря на то, что он очень оберегал его превосходительство, на верхнем перелете генерал споткнулся, шпоры зацепились, и вместе с Хариным они оба летели два перелета, до самой кухни, причем Харин, по его словам, кричал: «Ваше превосходительство! Извольте падать на меня». Не знаю, куда упал генерал, но, по словам того же Харина, он шел по двору и ругал ругательски и деда, и собачью должность, которую ему приходится занимать.
Вместе с сестрой Лизой, которая была старше меня почти на 3 года, мы начали заниматься дома. К. нам ходила учительница Александра Николаевна. С нею мы занимались лет до 9. Девяти лет ко мне пришел студент Валентин Анатольевич Махотин (ныне доктор), недавно умер.
К этому времени было в доме много детей: сестра Лизавета, Пров (умер маленьким), я родился и назвали меня Провом, сестра Ольга, сестра Любовь и Михаил, а впоследствии еще Надежда и Наташа (двое из них умерли маленькими — брат Пров и сестра Наташа).
Всего 8, в живых осталось 6 человек.
Ольга Осиповна15 — моя мать — довольно быстро стала единственной комической старухой Малого театра. Она много играла. Причем, несмотря на такую громадную занятость на сцене, надо было рожать нас, всех выходить, надо было для каждого что-либо сделать и надо было учить роль. Я до сих пор с удивлением думаю, как бы сейчас наши актеры выворачивались. Все держалось на ней. Во всем доме, в жизни каждого ребенка все — это мать. Это была исключительная женщина по сердцу, по доброте, по необычайной жизненной энергии.
Кстати о матери. Сколько мне помнится, печатных биографических сведений о ней было очень мало, а между тем, как большая общественная деятельница не только выдающаяся актриса, она, современной критикой оцениваемая как гениальная изобразительница многих и многих образов, несомненно заслуживала большего. Но это не мое дело. Да и не хотелось бы мне говорить о ней, как об актрисе, как об ее общественной деятельности. Если историей театра такая ошибка допущена, мне менее всего удобно ее направлять….
Мне хочется сказать о ней кое-что как о человеке. Дед мой с материной стороны, Осип Лазаревич Лазарев — фамилия которого происходила от его же отчества, что указывает не на высокое его происхождение. Он был человек без образования, но обладал большим хорошим от природы голосом и был певцом в Большом театре. Музыкальное образование его тоже было очень слабое, но тогдашный репертуар, пожалуй, и не требовал большого развития в этом отношении. На большой диапазон его голосовых средств указывает то обстоятельство, что, например в опере «Аскольдова могила», где он обычно исполнял роль Неизвестного (бас) за болезнью известного в свое время певца Бантышева, и в той же опере он исполнял роль Торопки (тенор)16. Как это выходило, я себе и представить не могу. Очевидно хорошо. Но не в этом была его особая манкость17, как певца. В то время, в антрактах в драматическом театре (в Малом театре) выступали певцы, танцовщики и даже хор — по этому поводу иногда были даже курьезы. Один из таких записан рукою отца в его записной тетради. Передаю его словами. «В доброе старое время в Малом театре давались дивертисменты, состоящие из танцев, пения соло и хоров, для чего пользовались силами Большого театра. Так бывало канцелярия Малого театра писала в канцелярию Большого театра: „Как пошли наши подружки“18 с вашими хористами. И вот дед выступал, как солист с репертуаром русских песен, аккомпанируя сам себе на гитаре. Тут обширный диапазон и приятный тембр его голоса давали ему громадный простор, и он пользовался очень большим успехом. Образование матер», очевидно, было домашнее и крайне примитивное. Она читала, писала плохо со многими ошибками, но зато музыкальные способности, очевидно, развивались в ней с самого юного возраста. Я с ее слов знаю, что девочкой она начала учиться на рояле у чрезвычайно хорошего учителя и прекрасного музыканта-виолончелиста Дробиша — оркестранта Большого театра. Девочка была очень способная, а семья их жила небогато. В силу этого Дробиш отказался даже от какой-либо платы. Со слов же матери я знаю, что Дробиш думал сделать из нее очень большую пианистку. 14-летней девочкой мать уже выступала публично, солировала в концерте и к этому же возрасту относятся ее первые композиторские опыты. Как ни странно, но известная песня «Запрягу я тройку борзых», вошедшая в мотив многих шарманок и исполнявшаяся по дворам и улицам, была написана матерью для ее отца именно приблизительно в этом возрасте и исполнялась им во время его сольных выступлений. Автор песни так и остался неизвестным. Издана она никогда не была и последующая ее популярность и передача на слух несколько исказили и упростили мотив. Я слышал ее исполнение непосредственно от самой матери, и звучала она куда лучше и музыкальнее, чем последующие исполнения, испорченные другим лицом19.
Надо сказать, что к этому времени относится как бы заочное знакомство между двумя детьми, впоследствии супругами Садовскими. Тот самый Дробин, который учил мать, учил в доме Прова Михайловича и Михаила Провыча и ученику часто рассказывал, что у него исключительно способная, исключительно <текст испорчен>вая ученица, а ученице, в свою очередь, какой у него бездарный, никуда не годны <текст испорчен> ученик. Не подозревали два почти ребенка, что они впоследствии будут муж и жена.
Дед — Осип Лазаревич — был человек добрый, приятный, домовитый, но держал свою семью в большой строгости. Кроме матери были еще два брата — Николай и Сергей (мои дяди) — тоже впоследствии актеры. Сергей Осипович служил в Малом театре, но дальше маленьких ролей не пошел. Я этого дядю застал в живых. Он был красивый высокий старик с седыми усами. Говорили, что в молодости он обладал громадной физической силой. Про него (как и про одного протодиакона Успенского собора, фамилию забыл) ходили анекдоты. У нас лично долгое время жила его табакерка, довольно массивная, серебряная и вся изуродованная. История этой табакерки была такая. Дядя был в церкви и, нюхнув потихоньку табаку, спрятал ее во внешний карман. В это время, почувствовав присутствие посторонней руки в кармане, дядя быстро схватил и руку жулика, и табакерку, которая находилась в этой руке. Сильное пожатие обратило табакерку в неопределенный предмет. Дядя Сергей, рассказывая про это, говорил, что жулик даже не пикнул, хотя рука, вероятно, была если не поломана, то очень сильно примята.
Еще я слышал от матери, что дед Осип Лазаревич в своей жизни никогда не пил ни капли вина, и не лечился, а в случаях, когда у него хрипело в горле или что-либо мешало его пению, единственное лекарство был редичный сок.
Дальнейший период жизни матери мне плохо известен. Во время наших бесед, которые бывали редко, мать, в силу своей необычайной скромности, как будто боялась сказать о себе что-нибудь такое, что, на ее взгляд, было хвастовством.
Я знаю, что первые шаги ее, как драматической актрисы, были в Артистическом кружке <…> — мать, отец, Макшеев — много вышло артистов из Артистического кружка20, Там в Кружке и в немецком клубе, шли водевили. Моя мать участвовала раньше в оперетке <текст испорчен> ой принимал близкое участие впослед<текст испорчен> артист Малого театра и впоследствии <текст испорчен> M. В. Лентовский21
<текст испорчен>ского кружка началось более близкое знакомство моей матери с будущим мужем М. П. Садовским. <текст испорчен> Артистический кружок, о котором, кажется, в различных воспоминаниях и мемуарах много упоминается, сыграл действительно большую роль в жизни драматического искусства и актерства Москвы. В сущности, в Кружке зародился 2-й драматический театр[3]
Артем, Станиславский, Неволин (Ваисяцкий), которые впоследствии были в «Обществе искусств и литературы»22.
Спектакли давались в Каретном ряду — театр Машнина (где был Эрмитаж, ныне театр МГСПС)23.
Шли спектакли под руководством отца: «Бедность не порок», «Лес» — отец не играл. В спектакле «Бедность не порок» Артем играл Любима Торцова, Митя Ваисяцкий — Разлюляева. В спектакле «Лес» — Станиславский играл — Несчастливцева, Артем — играл Аркашку. Я эти спектакли видел.
При этом Кружке любителей существовал кружок студенческий — хоровой (в нем пел и мой репетитор Махотин).
Со спектаклем «Бедность не порок» у меня связано очень неприятное воспоминание. Я поехал туда с отцом, а исполнитель роли Егорушки не приехал, и отец мне сказал — вот книга, ты пока тут подучи, а потом пойдешь и будешь играть. Я так испугался, что потихоньку удрал домой и дома перед матерью пустился в рев, а мать потом ругала отца — возьмешь ребенка в театр для удовольствия, а там его истязать собираетесь.
В «Бедности не порок» пел хор из студенческого кружка.
Кроме вышесказанных спектаклей шли водевили. Играли А. А. Федотов24, Станиславский. Спектакли шли под руководством отца.}. Хотя спектакли и не имели строго систематического характера и игрались любителями, «о, во-первых, из большинства этих любителей в недалеком будущем вышли большие драматические актеры и актрисы, как-то: мать, отец, Макшеев25 и др., а во-вторых, в спектаклях участвовал» в качестве гастролеров просто большие актеры провинции, как, например, Николай Хрисанфоюич Рыбаков26. Еще одно обстоятельство давало громадный плюс этому художественному рассаднику — это близкое участие таких лиц, как Александр Николаевич Островский и Пров Михайлович Садовский. Они были старшинами этого Кружка, или Клуба, и, конечно, принимали самое живейшее участие в его художественной деятельности.
В первое время службы отца в Малом театре ему приходилось мало играть. Жажда и потребность к творчеству были больше предложений, и поэтому он продолжал, будучи молодым актером, принимать участие как любитель здесь, в Артистическом клубе, если не ошибаюсь, под фамилией Ольгин, от имени матери, конечно.
Впоследствии, после кончины деда, отец занял как бы его место старшины Клуба, и хотя не знаю наверное, но думается мне, что эта честь была им очень дорого оплачена из оставленных дедом финансов. И дом, оставленный дедом, и дача были заложены, и все это пошло на поддержку Кружка. <…>
О Горбунове. Ивана Федоровича я помню с раннего, очень раннего детства, с того детства, когда человек, обычно, себя еще не помнит. Характерная фигура с длинными, подстриженными в скобку, на косой пробор расчесанными волосами, с широким носом, с сочными губами. Очень умное русское лицо!.. Иван Федорович Горбунов, как в этом возрасте, так и в последующем, а помню я его до самой его смерти одинаково, заставлял всегда жаждать его необычайных рассказов со всевозможными вариациями и хохотать до упаду. Я бывал уже в возрасте юноши на концертах с его участием, а концерты с его участием бывали в Москве всегда, как только он приезжал. Его часто эксплуатировали с благотворительной целью (с этой стороны Иван Федорович был добрейший человек). Но никогда, ни в одном концерте, мне лично не приходилось с таким восторгом его слушать, как после хорошего, специально для него приготовленного обеда у нас в доме или в другой какой-либо артистической семье (Иван Федорович покушать любил!). Чаще всего он бывал у нас, у Музилей, Никулиной и Федотовой27. Об его искусстве рассказчика я затрудняюсь даже говорить <…>. Рассказы его хорошо известны, но когда их читаешь или слышишь в публичной передаче кого-нибудь другого, они не имеют и сотой доли той обворожительной прелести, какую не могли не чувствовать слышавшие лично Ивана Федоровича. Даже такой талантливый актер, как Москвин, читающий его рассказ «У Царь-Пушки»28, даже близко не приближается в отношении полноты передачи к Ивану Федоровичу. Я не преувеличу, если скажу так. Вышел Иван Федорович на сцену или эстраду. Лицо без всякого выражения. Пауза. Длинная пауза. Начало рассказа. Какие-нибудь две строчки — и уже пауза по необходимости. Грохот. Смех публики. Рассказчик пережидает. Застрял на слове, которое ему не дали досказать, но он терпеливо дождался, сказал его — и вновь грохот <…>.
Как актера я его не видел, но со слов отца, Музиля и многих других людей, несомненно его сильно любивших, а отец ведь был его ученик, — я полагаю, что актер он был неважный, а многие просто утверждали, что он очень плохой актер.
Между прочим, мои наблюдения над другими актерами, и в то же время рассказчиками, встречавшимися на моем пути, всегда были такие, я не помню ни одного и хорошего рассказчика, и хорошего актера. Непременно, если хороший рассказчик, — плохой актер. Мог бы привести пример, назвав таких актеров, но я думаю, что сами актеры их не хуже меня знают. Исключение в этом случае, кажется, представлял дед — Пров Михайлович, но у Прова Михайловича «рассказывание», как бы сказать, было любительским.
Хохлов Павел Акинфиевич — певец Большого театра, баритон, пользовался исключительной любовью публики, а главное, московского студенчества — он сам кончил Московский университет. Почти ни одного благотворительного концерта не обходилось без участия Павла Акинфиевича. Отлично помню его большую фигуру, с вьющимися волосами, красивое лицо. Его считали почему-то лучшим исполнителем Онегина. Хорошего исполнения Онегина в отношении изображения образа я не видал, и Павел Акинфиевич был актер очень слабый29. <…> <У него> был исключительный по своему тембру и какой-то необыкновенной теплоты баритон, и он просто очаровывал как певец. В прощальный юбилейный спектакль в Большом театре, когда уже голос у Павла Акинфиевича достаточно потускнел, а высокие ноты стали особенно рискованными, я помню трогательный факт: он пел арию Онегина в сцене с Татьяной. «Не отпирайтесь, Вы мне писали»… и когда он кончал арию, обычно на высокой ноте в знаменитом «мечтами легкие мечты», наполнявшая до отказа галерку молодежь, по преимуществу студенты, почувствовав, что их любимец может на этом сорваться, как бы сговорившись, не дали ему докончить и перед самой последней нотой громом аплодисментов заглушили голос певца. Ушел он со сцены еще полный сил и до самой Октябрьской революции был уездным предводителем дворянства где-то в Рязанской губернии, где имел маленькое имение. Этим официальным положением, мне кажется, он исключительно обязан своей известности как актер.
Бурлак30. Во время великого поста, когда съезжалась в Москву актерская провинциальная братия, то появлялись в нашем доме новые лица, появлялись они не часто и не надолго — жизнь заставляла их опять покидать Москву и уезжать в провинцию. Во время моего раннего детства такими же «ласточками» были и мои щва дяди. Старший, Николай Иосифович, останавливался со своим семейством, помню, на Тверской, в номерах Андреева — семья его состояла из его жены, кажется, хорошей провинциальной актрисы Левиной, дочери Вари, чрезвычайно красивой девушки, и сына Николая. Дядя же Сергей Иосифович останавливался у нас в доме. Среди многих я запомнил очень немногих. Я помню актера Бурлака и то только потому, что у него было крайне оригинальное лицо с необыкновенным" по размеру и форме губами. Из рассказов отца я помню отношение к этому актеру. В провинции он занимал исключительное положение, славился исполнением «Записок сумасшедшего» Гоголя и многих ролей, учить которые он считал, по-видимому, предрассудкам. И вот Московский Артистический Кружок пригласил его на гастроли. Играл он «Лес» — Счастливцева. На спектакле присутствовал старшина Кружка и автор А. Н. Островский. Актеру очень приятно было после провинциальных триумфов услышать похвалу автора, и вот, после спектакля, в котором Бурлак имел определенный успех, была устроена встреча. На вопрос, как вы нашли, Александр Николаевич, мое исполнение? — Островский с присущим ему покряхтыванием и легким заиканием, особенно в тех случаях, когда он был или неприятно настроен, или чем-либо встревожен, отвечал: «Прекрасно, очень хорошо, только пьеса-то это не моя».
Понизовский Леонид Федорович. Не могу не вспомнить провинциального суфлера, а впоследствии служившего в Императорском театре, Понизовского Леонида Федоровича. Он назывался в провинции «патриархом суфлеров», и не зря. Одна наружность и весь его вид были действительно исключительные не только для суфлера, но вообще для российского гражданина провинции. Человек этот, бывая в нашем доме каждый великий пост, привозил массу провинциальных новостей и рассказов из разнокалиберной актерской жизни <…> Редкая исполнительность, чрезвычайная аккуратность, прекрасно одетый, с янтарным мундштуком и самокруткой из хорошего табака, он был необычайно привлекателен. Мне вспоминается один исключительный курьез. Мы сыграли с ним «Снегурочку» уже свыше 100 раз, причем помощь его как суфлера не нужна была уже с первых репетиций. Но вот на одном из спектаклей я случайно, в финальной горячей сцене 1-го акта, забыл одно слово. Актер, знающий безукоризненно текст, обычно в таких случаях теряется до неприличия. Невольно повел я глазами на будку и увидал патриархальное лицо Понизовского и руку его, которая спокойно перелистывала пьесу. Он искал безнадежно соответствующее место в пьесе. Слово само сейчас же вскочило в голову, и я продолжал. В антракте он пришел ко мне и честно сознался, что уже представлений 80 он только раскрывает книгу, но совершенно не перевертывает страницы за полной ненадобностью и только сидит в будке, т. к. наличие суфлера само по себе психологически действует на актера. Это я тоже испытал на представлении пьесы «На всякого мудреца довольно простоты», когда играл в 1-й раз на утреннике Глумова, будучи еще учеником 3-го курса. Мы начали вторую картину 4-го акта без суфлера. Кто был виноват, я не знаю, помощник ли режиссера или суфлер, которого я потом хотел непременно убить (суфлер был Лев Жданов), но я в данном случае — как раз наоборот — забыл всю прекрасно выученную роль. Жизнь в артистической среде наложила свои специфические оттенки на наш детский внутренний мир. Я не скажу, что я с ранних лет стремился к драматическим актерским занятиям. Сестра Лиза иначе, как Ермоловой, себя не представляла: учила наизусть стихотворения, декламировала и т. д. Больше под влиянием Лизы — сестры — мы и занимались сценой, и здесь не только в нас будущие артисты просыпались, но просыпались в нас и «драматурги». Надо оказать, что даже игры детские если не прямо, то косвенно касались театра. Любимой игрой нашей была игра, которую можно назвать «Театральной каретой». В театре в то время, да и в последующее, вплоть до 1905 года, у нас существовали театральные кареты. И на репетиции, и на спектакль приезжали за актерами обычно в карете. Кто-нибудь заезжал на данный спектакль или репетицию. И все разговоры около этого обстоятельства, а кто сидит в карете? Называли фамилии — Южин или кто-либо другой. Отец или мать говорили — «Хорошо — сейчас иду!» или «Пускай уезжает»… У нас в играх было точно так же. Ставились 4 стула. Привязывались к бокам половые щетки, натягивался плед — карета готова. Начинается объезд актеров. Подъезжает, будто, к Лизе, которая была всегда Ермолова, и повторяется почти тот же диалог: «Кто сидит в карете?» — «Никого, а ехать нужно за Ленским и за Южиным». Роли распределены. Ленский и Южин тоже по дороге забираются в карету. Карета продолжает свои путь. Доезжает до театра, а там начинаются репетиции. Вот эти репетиции и положили начало сценическим представлениям, которые назывались нами «выдумками». «Выдумки» заключались в том, что приблизительно был намечен сюжет, розданы роли, а затем каждый делал то, что он умел, в сфере представляемого сюжета. Нельзя забывать, что исполнителям было от 8—4 лет. (Чем не театр «Семперантэ»?!)31. От выдумок впоследствии, когда Лиза и я быстрее всех научились писать, мы перешли к литературному труду, и начали появляться первые драматические произведения. Я автором стал лет 7, сестра старше. Сейчас довольно плохо вспоминаю как названия наших пьес, весьма многочисленных, так и их содержание, но из моих литературных шедевров первая пьеса была «Злобные дни» — оригинального содержания. Пересказывать ее не представляет никакого интереса. Вторая пьеса — «Малороссы» — это уже не оригинальная, а сильно заимствованная у Гоголя, а вернее сказать, это был чистейший плагиат. Надо отметить, что меня как автора постоянно тянуло к комедия, а Елизавету Михайловну — к драме, так как она, как первая актриса, считала для себя комедию унизительным занятием и хотела играть только драматических героинь. Переход из комедии в драму не составлял для авторов больших затруднений. Мои «Малороссы» кончались пляской, а т. к. трагедия требовала смерти героини, то по пьесе одна из пляшущих пар задевала кулаком героиню и та падала мертвой. Еще ранее я помню недописанную мною пьесу, которая называлась «На всякого мудреца довольно простоты», причем фамилия героя была — Карандышев, и помню я только, что начало пьесы заключалось в том, что герой сидит в тюрьме и начинает монолог фразой — «Однако довольно скучно здесь сидеть!..»
Кроме занятия с пьесами у нас процветала любовь к танцам. По вечерам детвора устраивала импровизированные балы. Так как на инструменте никто не играл, то Харин, который жил у нас (после смерти деда он исчез, но потом опять появился в доме), выполнял у нас роль оркестра. Надо сказать, что Харин был большой любитель чая. Чаю он мог выпить без преувеличения самовара два. Пил чай жидкий и без сахара. Пользуясь его слабостью, мы эксплуатировали его как оркестр. Он сидел и мычал какой-то мотив то польки, то вальса, то кадрили, состоявший из разных маршей. Он проводил себе пальцем по губам сверху вниз — получался мычащий, прерываемый пальцами звук. Это был вполне удовлетворяющий нас оркестр. Мучили мы его долго, упорно. Проиграет полчаса, говорит: «А чай когда же?» — «Нет, еще играй!..» Потом шли к прислуге и приказывали поставить для Харина самовар, и усталый «оркестр» выпивал весь большой самовар. Это были наши балы, только танцы.
Заветной мечтой нашей было пригласить на эти спектакли кого-нибудь из выдающихся артистов. Лично меня это желание не очень одолевало, но сестра Лиза только об этом и думала, и иногда это удавалось. Приезжали гости. Однажды Ленскому32 был показан один из этих спектаклей, причем, конечно, мы все думали, что отношение к нашему творчеству самое серьезное, а сестра Лиза, волнуясь и робея за оценку такого исключительного артиста, подошла к нему и спросила: «Ну, как вы находите мое исполнение?» Что мог ответить Ленский" как одно слово — великолепно!!. Тот же самый Харин, конечно, в силу всех мук и изощренных пыток, которые ему выдумывали маленькие «злодеи», он нас терпеть не мог и, конечно, был очень рад, когда спектакли кончались иной раз каким-нибудь более менее серьезным несчастьем. Его оставляли как бы наблюдающим за нами, и вот наблюдающий помещался, обычно в темном, неосвещенном зале, а спектакль происходил непосредственно рядом, в гостиной, причем двери из залы в гостиную были рампой. Играя как-то трагедию из римской жизни, относящуюся к нашим «выдумкам», по ходу пьесы, с помощью моего гениального осветительского таланта, две весталки (сестры Люба и Ольга) должны были поддерживать священный огонь в двух канделябрах, причем в пять подсвечников для свечей был мною налит спирт, и когда спирт догорел, то одна из весталок принялась прямо из бутылки вливать в огонь. Бутылка вспыхнула. Из нее выбросило спирт на занавеску, и «пошла писать губерния». Харин молчал, сидел и смотрел. Я, восьмилетним мальчишкой, не растерялся, содрал обгоревшую занавеску и затушил. А он злорадствовал и молча смотрел. Приехали родители после спектакля, когда мы уже опали, и на вопрос: «Ну, как у вас туг --все благополучно? Как дети?» Харин с язвительной улыбкой отвечал: «Все, слава богу, детки хорошие, чуть домик не сожгли. Извольте в гостиную пройти — полюбоваться…»
Это как раз период до поступления моего в Реальное училище К. К. Мазинга, где я и окончил свое среднее образование. Надо к этому же времени отнести частую нашу посещаемость театра, как Малого, так и Большого.
Частые посещения всяких актеров нашего дома, литераторов, а великим постом различных гостей, съезжавшейся артистической громады, конечно, клали особый отпечаток и на наш дом, и на наше воспитание. Я с малых лет, как собиралось общество, любил торчать среди взрослых, слушая разные слова, иногда иностранные, в малом возрасте они все запоминались, конечно, перепутывались. Я помню хорошо, как однажды, в четырехлетнем возрасте, я пошел с нянькою в лавку. Двери погреба были открыты, и я по рассеянности слетел вниз, прямо на снег, которого было очень много. Я совсем не ушибся, но только сильно перепугал няньку и взволновался сам. Когда я прибежал домой, то с громким криком бросился к отцу, крича: «Папа, папа, какой со мной случился неприятный корреспондент». Явно перепутал со словом «инцидент». То, что относится к этому и последующему периоду моей юности из жизни Малого театра, я, конечно, не был свидетелем, многое не слышал сам, но слышал от отца, матери или, в свою очередь, слышал передачу отца о том, что он знал из более ранней жизни театра от других свидетелей. — Мне попутно хочется занести сюда, именно в этой части воспоминаний, 3 периода.
I — от рождения до Театрального училища.
II — от Театрального училища до 1917 года.
III — и насколько позволят силы от 17 года до настоящего времени.
В моей жизни в Реальном училище, сколько мне помнится, за исключением мелких и бывавших со всеми огорчениями и радостями, в виде неудовлетворительных баллов или хороших отметок — успешно выдержанных экзаменов и переэкзаменовок, перемещений вдруг из первых мест в последние десятки, что со мной случалось очень часто, ибо, по мнению окружающих и учителей, я очень способный, но в то же время ленивый, летал, как мячик, с первых учеников на последнее место и обратно, — <ничего особенного не произошло>. Два обстоятельства, на которых я остановился бы, следующие: первое случилось, когда я перешел во 2-й "ласе и мне только что исполнилось 11 лет. Я увлекся цирком до такой степени, что с помощью того самого Хармна, который меня провожал в училище и заходил за мяой после занятий, я ухитрился пропустить и не приходить в класс всю вторую четверть. Деньги, которые мне давали "а завтрак, я жертвовал Харину <…>
Цирк Гинэ помещался на Воздвиженке, на том самом месте, где впоследствии построил особняк в виде испанского замка А. А. Морозов. Снимал цирк один из братьев Никитиных33. Как сын известного актера, я был принят за кулисами весьма радушно, и администрация пошла навстречу моим желаниям выучиться в первую голову ездить на лошади стоя — это мне хотелось во что бы то ни стало. Я и сейчас отлично помню, что вместе со мной учился тому же мальчик, я запомнил его фамилию — это был Козлов. Кто нас учил, я не помню. Помню только, что Козлов очень быстро успевал, я же продолжал не столько стоять на лошади, сколько болтаться на лоджи. Будучи от природы мальчиком очень ловким, я страшно огорчался этой неудачей и не знал, чему ее приписать. Разъяснил мне это сам директор Никитин очень просто: «Вы никогда не научитесь, господин Садовский», — сказал он однажды. «Почему?» — спросил я. — «Вас бить нельзя», — ответил он мне. И я все понял. Потому что так бить, как били Козлова во время, уроков ни до, ни после мне не случалось видеть. В то время, когда упавший мальчик нагонял и взбирался на лошадь, шамбарьер (длинный бич) свистел и с исключительно цирковой ловкостью и быстротой успевал до дюжины раз врезаться в тело неудачно упавшего. Другой раз уж не упадешь!.. <…>
Обстоятельства, заставившие меня в то время быстро покинуть эти занятия, были другого рода, не лишенные и комической стороны, хотя переживания мои были жестоко драматические.
Утренние спектакли на рождестве обычно начинались несколько раньше каникул, и вот на цирковом утреннике, в котором после обычной программы шла пантомима — «Война русских с турками», причем действующими лицами были главным образом дети (дети цирковых артистов, такие, как я, — «гастролеры» и просто дети с улицы), я изображал в этой пантомиме генерала Гурко, с наклеенными бакенбардами и весьма мало похожего на оригинал. Скобелева34 изображал совсем маленький мальчик, блондин, с большой бородой — тоже больше напоминавший Черномора. Оба мы выезжали верхом. У меня был пони побольше, у него совсем маленький. Эффектный выезд среди войск, кричавших «ура», мне очень нравился, и вот во второй или третий утренник, выехав на арену, я вдруг увидел в ложе К. К. Мазинга вместе с семьей. Что со мной сделалось, я и описать не могу. Главное, совершенно отсутствовала мысль, что меня с моими бакенбардами даже собственная мать не узнала бы. Я до того растерялся, что уже не по сюжету повернул моего коня, и тот умчал генерала Гурко за кулисы. Сорвал я бакенбарды и позорно бежал. Расхлебывать всю кашу пришлось той же матери, (потому что через день пришел из училища запрос, что со мною, не болен ли я и почему нет никаких известий в течение целой четверти моего отсутствия? Тут пришлось каяться. Конечно, не отцу, а матери. И в училище пошло известие, что я был болен. Больше всех досталось Харину.
Второе — это когда, покончив с увлечением и занятиями по всевозможным стартам (верховая езда, коньки, велосипед), я круто повернул мыслями к сцене. Коснусь здесь только единственной связи в этом отношении. В 6-м классе образовался как бы художественно-литературный кружок, в котором участвовали из мазингавцев: пом. классн. наставника Н. С. Филлитис (у которого была курьезная привычка захлопывать крышку часов носом), Н. А. Попов, впоследствии режиссер многих театров35, и я. Бывший ученик Мавинга, впоследствии актер Императорских театров и провинции, M. H. Загорянский участия в этом почему-то не принимал. Из других лиц этого кружка запомнились мне: студент Белякин, впоследствии известный провинциальный антрепренер Беляев. Результатом наших театральных увлечений явился единственный спектакль-концерт в стенах Реального училища под названием «Пушкинский вечер». Главным организатором, режиссером, декоратором и артистом был Попов Н. А. Шел у нас «Скупой рыцарь», а после «Скупого рыцаря» — литературно-музыкальное отделение. В чем оно состояло, я сейчас не помню, но лично я читал «Шенье», стихотворение в то время запрещенное вообще в концертах, а не только в концертах учебного заведения. Надо оказать, что в этом выборе не было ничего нарочитого — просто мне нравились эти стихи. Но как проглядела наша училищная цензура, — я до них пор не знаю. Инспектор — милейший человек В. Ф. Ярцев, учитель химии и художник и еще к тому же слабый человек в отношении спиртных напитков — после моего чтения, надо оказать, имевшего определенный успех, поймал меня за кулисами и несколько заплетающимся языком, от только что принятой обычной дозы любимого напитка, весьма бестолково спрашивал меня: «В чем дело, окажите? Я ничего не понял. Какая-то свобода плачет. Кого-то казнили. Может, вы объясните?..» Объяснять, я не стал, и больше к этому обстоятельству никто не возвращался36.
Н. А. Попов, игравший в этом спектакле («Скупой рыцарь») старого барона, в увлечении в финале 2-й картины с такой яростью бросился на сундук с золотом, сделанный им же самим (он был и бутафор), что проломил крышку, и в самый момент закрытия занавеса зрители увидели две дрыгающие ноги в воздухе. Встречено было это обстоятельство зрительным залом не без удовольствия. Смех был изрядный…
Вот, в сущности, и все, что имело какое-то значение для моей будущей жизни, связанное со стенами моего училища.
Я опять немного перебрасываюсь назад и стараюсь возобновить в памяти то, что происходило в это время в Мамоновском переулке и на Старой Башиловке.
Припоминая нашу жизнь и мою «жизнь в искусстве» в этот период, я не могу не связать этих воспоминаний с представлениями о тех артистах, главным образом Малого театра, которые постоянно бывали в нашем доме и так или иначе оказывали определенное влияние на рост наших детских эмоций. Я помню две семьи — семью Музилей и семью Никулиной, главным образом потому, что и там, и здесь были мальчики моих же лет: Музиль Николай Николаевич, впоследствии артист Малого театра, а у Никулиной — тоже Николай Николаевич, Дмитриев (по мужу Никулина была Дмитриева).
Семья Музиля была, пожалуй, самой близкой нашей семьи. Отцы сослуживцы, почти одновременно вступившие на сцену (Николай Игнатьевич несколько раньше Михаила Прововича), и такая же многочисленная семья, как будто по заказу: два сына и четыре дочери. Впоследствии из семьи Музилей вышли, за исключением двух, четыре актера и актрисы37, из нашей семьи только два — я и сестра. Ни детских игр в театр, ни ранних участий в спектаклях я в семье Музилей не помню. Я помню, что мы вместе с детьми бывали часто в театре. Помню, что мы были поклонники одних и тех же актеров. Помню, что мы и они жадно и трепетно впитывали в себя каждый спектакль, но вот активными деятелями в том же, хотя сумбурном, детском воображаемом театре были только мы.
Фигура Николая Игнатьевича очень характерная. Его голос с необыкновенной характерной сипотой, его манера говорить, даже выговаривать по-особому некоторые слова были очень своеобразны. Мне случалось читать старых критиков, под стрелы которых попадал в свое время Музиль, еще будучи молодым актером. Его упрекали часто в том, что он подражал до обезьянничества знаменитому Васильеву, в то время уже умершему. Васильева я не видал, но одним из больших достоинств Музиля было именно то, что в свое время он был очень оригинален. Занимал амплуа характерных ролей — комиков и простаков, я не могу оказать, чтоб его комизм, его характерность на сцене были очень сочными, очень полнокровными. Всегда чувствовалась в его исполнении какая-то суховатость. Но настолько это было всегда строго, как бы сказать, академично, настолько актер был всегда влюблен в свою роль и в автора, что такое исполнение невольно подкупало и заставляло внимательно слушать иногда очень тягуче идущий монолог. Примеры ярко встают передо мною: я представлял себе, что можно играть сочно, сочнее Николая Игнатьевича, хотя бы роль Чугунова, но мне пришлось кроме него переменить до десяти Чугуновых, играя в той же пьесе Беркутова и, хотя среди них были артисты с большими именами, как В. Н. Давыдов, О. А. Правдин38 и т. д., лучше Николая Игнатьевича никто из них не играл. А многие даже несколько приблизиться не могли к этому действительно строгому, академически отчетливо вылепленному образу. И так почти всегда. Сухой сам по себе, он заставлял себя любить на сцене.
Как человек Николай Игнатьевич лично мне был глубоко симпатичен. Это был вполне и всегда, при всех случаях жизни театра, честнейший служака и чудный товарищ. Кроме его хорошего отношения <ко мне>, как к субъекту, которого он носил еще ребенком на руках, я имел случай убедиться в его большом уважении ко мне как актеру. Одного очень яркого случая, вероятно, придется коснуться в последующих страницах. Вспоминается мне и мучительная смерть этого человека. В их доме на Садовой, с большим палисадником, как и почти все дома на Садовой, с особой любовью возделанным и обсаженным и сиренью, и жасмином, и цветочками — любившим всегда это занятие Николаем Игнатьевичем. Надо оказать, он выводил чудесные гиацинты. Я услыхал через закрытые окна, придя навестить его за неделю до его смерти, нечеловеческие крики, стоны и вопли умиравшего от рака мочевого пузыря Николая Игнатьевича. Я помню, не вошел в дом — было очень жутко. И так продолжались эти крики до самой смерти.
Так жили две семьи. Но вот в чем была существенная разница. Общество, посещавшее и принятое в нашем доме, несколько разнилось от постоянных гостей Николая Игнатьевича. Актеров бывало почти то же количество, что и у нас, и почти те же, но остальной элемент уже несколько разнился. Так, у нас преобладали люди скорее литературной среды или из общества так называемых бар, как, например, старик Стахович, бывший друг деда, орловский помещик, коннозаводчик и в то же время большой театрал (он был шталмейстер двора) и сам любитель, выступавший в любительских спектаклях Петербурга <…>.
У Н. И. Музиля преобладал элемент коммерческий: биржевые дельцы, купцы, и двоюродный брат Николая Игнатьевича был биржевой маклер. Сам Николай Игнатьевич не избег страстишки — игры на бирже, и, кажется, счастливо. Отец был всю жизнь членом Английского клуба, как равно и дед, а Николай Игнатьевич был членом Купеческого клуба. Все это, конечно, до известной степени отражалось на психике нас, ребят. Мы были, я бы оказал, более свободные мечтатели и пользовались большей свободой со стороны родительского авторитета. По-моему, вот это и было той причиной, почему с такого раннего возраста мы, дети, как бы сами потребовали от родителей публичного выявления наших воображаемых талантов, а родители пошли на это.
Первое выступление наше уже в организованном виде с выученными ролями с оформлением соответствующими декорациями произошло на балконе той самой второй нашей дачи, на которой я впервые был «питаем азбукой» Писемского в весьма раннем моем возрасте.
Я, как сейчас помню, этот спектакль. Шли «Новички в любви» — старый водевиль и известная старая комедия в стихах, в I действии — «Которая из двух»39, и сцены из «Снегурочки» Островского.
В «Новичках в любви» я играл молодого человека, ни имени, ни прозвища его я не помню, а в «Снегурочке» я играл Леля. Исполнителями других ролей были мои сестры и только молодежь, приблизительно одного с нами возраста.
На этом история нашего движения вперед, так сказать, навстречу чистому искусству, не кончилась…
Я помню, несмотря на ребяческий возраст, то громадное впечатление, какое произвела эта смерть. Когда уже к ней должны были более менее все привыкнуть, я вспоминаю, как мы поехали по железной дороге на ст. Голицино, как мы, старшие дети, вместе с мамой поехали встречать приезжавшего отца, и когда мы оказались на обратном пути в купе с долго не видевшим нас отцом,40 меня поразила какая-то его пришибленность, и первое слово встречи с матерью у него было: «Какой ужас, Александр Николаевич умер!» У меня особенно это запечатлелось потому, что я взял с собой для встречи все мои «триумфальные бумаги», т. е. свидетельство о переводе меня в 3 класс и хорошие отметки, в которые отец не верил уезжая и которыми мне хотелось похвастаться при его приезде. И вот за общей тяжестью, впечатления мои «документы» не произвели.
1 Русско-турецкая война началась 12(24) апреля 1877 г. Закончилась она 19 февраля (3 марта) 1878 г. победой русских войск и способствовала освобождению балканских народов от турецкого ига.
2 Писемский Алексей Феофилактович (1821—1881), русский писатель. Рассказы М. П. Садовского «Дикий человек» и «Высокое призвание» напечатаны в журнале «Артист» (1889, № 5 и 1891, №№ 12—14). В рассказе «Высокое призвание» в числе действующих лиц фигурируют «известный драматург» (Островский), «тоже очень известный писатель» (Писемский), кроме них в рассказе затушеванно упоминаются драматурги С. А. Юрьев и Н. А. Чаев (см.: Б. Варнеке. Актер-писатель. — Ежегодник имп. театров, 1910, вып. 4, стр. 24).
3 Садовская Елизавета Михайловна (1872—1934), заслуженная артистка гос. академических театров. В 1894 г. была принята в Малый театр, где работала до конца жизни.
4 Роль Хлестакова М. П. Садовский начал исполнять с 1883 г.
3 Черневский Сергей Антипович (1839—1901), режиссер Малого театра.
6 Самарин Иван Васильевич (1817—1885), ученик М. С. Щепкина, актер Малого театра с 1837 г. Самарин начал свою работу в Малом театре, будучи воспитанником училища, дебютом в 1833 г. Его 50-летний творческий юбилей приходился на 1883 г.
7 Книжка эта, в черном клеенчатом переплете, под названием «Отрывочные, не связанные между собой воспоминания актера Мих. Пр. Садовского» хранится в Музее Островского, Р-524. Выдержки из нее, касающиеся Островского, опубликованы в наст. сборнике, стр. 51. :
8 Рыбаков Константин Николаевич (1856—1916), актер Малого театра с 1881 г.; Станиславский, настоящая фамилия Алексеев, Константин Сергеевич (1863—1938), в 1888—1898 гг. возглавлял «Общество искусства и литературы» в Москве, где и начал свою новаторскую и режиссерскую деятельность. С 1898 г. — основатель и руководитель МХТ. Народный артист СССР.
9 Вильде Николай Евстафьевич (1832—1896), актер и драматург. Окончил Петербургский университет. В 1863—1888 г. играл в Малом театре. Был старшиной труппы «Артистического кружка», основанного Островским.
10 У Грибоедова: «Покойница с ума сходила восемь раз» (слова Фамусова, действие третье, явление XXI).
11 «Великий банкир» — комедия Итало Франки в переводе А. Н. Островского, напечатана в «Отечественных записках», 1871, № 7.
12 Дед — Пров Михайлович Садовский, настоящая фамилия Ермилов (1818—1872), современник и друг А. Н. Островского. В Малом театре играл с 1839 г. Горбунов Иван Федорович (1831—1895), актер, писатель, автор и исполнитель устных юмористических рассказов. Упоминает о Садовском в рассказе «Широкие натуры» и в «Личных воспоминаниях» (см.: И. Ф. Горбунов. Сочинения, тт. 1—3, С.-Петербург, 1904—1907, т. 1, стр. 48; т. 3, см. по указателю имен).
13 Речь идет о сравнении игры М. С. Щепкина с игрой П. М. Садовского-старшего, сделанном критиком Аполлоном Григорьевым. «Осип Садовского не только стоит вровень с Городничим <Щепкиным. — Примеч. ред.>, но даже задуман и выполнен едва ли не проще и не правдивее. Щепкин, несмотря на поразительные, необыкновенно верные черты своей игры, еще как будто говорит иное для публики, еще позволяет себе некоторую форсировку, впрочем для того, может быть, чтобы яснее дать понять, что он сам так глубоко и верно понимает, одним словом, допускает некоторый лиризм в своей игре. Садовский же весь отдан роли — говорит ли, молчит ли, чистит ли сапоги, уносит ли с жадностью жалкие остатки супу, входит ли сказать барину, что городничий пришел. С первого монолога Осипа и до последней минуты везде это — сама истина» («Москвитянин», 1852, апрель. Цитируется по книге: «Семья Садовских». Сборник под ред. Вл. Филиппова, М. —Л., изд. ВТО, 1939, стр. .14—21, где кроме приведенной цитаты дается подробное сопоставление игры обоих артистов). Исследователь Ю. Соболев писал: «Очень верно сказал Аполлон Григорьев, что Щепкин „играет страсти отдельно от лиц“, а Садовский играет страсти, сливая их с лицами — так, что между его кожей и кожей изображаемых им персонажей нельзя и иголки пропустить. Реализм Щепкина как бы исчерпал себя в Гоголе» (Ю. Соболев. М. С. Щепкин. М., Изд. Жур.-газ. объединение, 1933, стр. 144).
14 Речь идет о бронзовых группах укротителей коней, установленных в Петербурге, на Аничковом мосту, в 1838—1850 гг., работы скульптора П. К. Клодта (1805—1867). Об этом эпизоде писал и Горбунов (см.: И. Ф. Горбунов. Сочинения, т. 3, стр. 371).
15 Садовская Ольга Осиповна (1850—1919), артистка Малого театра с 1881 г.
16 «Аскольдова могила» — опера А. Н. Верстовского (1799—1862). Бантышев Александр Олимпиевич (1804—1860), оперный артист. Впервые выступил в Москве, в Большом театре, в 1827 г.
17 Манкость — от прилагательного «манливый» или «манкий» — заманчивый, соблазнительный — В. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. 2-ое изд., СПб. —М., 1881, т. II, стр. 297.
18 Старинная русская плясовая песня, впервые опубликованная еще в 1790 г. (см.: Львов-Прач. Собрание народных русских песен с их голосами на музыку положил Иван Прач. Под ред. В. М. Беляева. М., Музгиз, 1955, стр. 164).
19 Текст песни напечатан во многих песенниках, начиная с 1875 г., но без указания автора. В сборнике Н. А. Усова «Русские песни» (Горький, ОГИЗ, 1940, стр. 381) сообщается, что слова «приписываются поэту Фадееву», вероятно Ростиславу. Ноты, по-видимому, изданы не были. Композитором, автором многих песен был отец Ольги Осиповны — О. Л. Лазарев, о ее же композиторских способностях, упомянутых в воспоминаниях сына, до сих пор известно не было.
20 Артистический кружок существовал в Москве с 1865 по 1883 г. Организаторами его были Островский, П. М. Садовский-старший, пианист Н. Г. Рубинштейн, писатель В. Ф. Одоевский и др. Кружок ставил своей целью творческое сближение людей искусства и помощь начинающим артистам. В Кружке устраивались регулярные чтения новых произведений, проводились лекции и концерты. С 1867 г. было получено разрешение на постановку спектаклей. С 1869 г. Кружок основал первый в России частный театр, в котором играли не только профессиональные артисты, но и любители, многие из них впоследствии стали профессионалами. С 1879 г. при Кружке были основаны драматические курсы.
21 Лентовский Михаил Валентинович (1843—1906), режиссер и артист. В его спектаклях «феерические зрелища, волшебно-театральные представления были нередки и предназначались в основном для широких слоев населения» (Н. Г. Зограф. Малый театр в конце XIX — начале XX века. М., «Наука», 1966, стр. 189). Организовал в Москве в 1878 г. театр оперетты в летнем саду — «Эрмитаж», в 1882 г. — Фантастический театр и Новый театр, в 1885 г. — театр «Скоморох». В 1898—1901 гг. был режиссером Московской частной оперы С. И. Мамонтова.
22 Артем, настоящая фамилия Артемьев, Александр Родионович (1842—1914), впоследствии (с 1898 г.) один из крупнейших актеров МХТ.
23 Позднее, с 1938 г. — театр им. Моссовета.
24 Федотов Александр Александрович (1863—1909), сын Г. Н. Федотовой. Кончил историко-филологический факультет Московского университета. В Малый театр поступил в 1893 г.
25 Макшеев (Мамонов) Владимир Александрович (1843—4901). Окончил кадетский корпус в Воронеже, был офицером. Играть на сцене начал в Артистическом кружке и в разных провинциальных театрах. В Малом театре — с 1874 г.
26 Рыбаков Николай Хрисанфович (1811—1876), драматический актер. Начал выступать с 1826 г.
27 Семьи артистов Малого театра Николая Игнатьевича Музиля, Надежды Алексеевны Никулиной (по мужу Дмитриевой) и Гликерии Николаевны Федотовой.
28 Москвин Иван Михайлович (1874—1946). Народный артист СССР. С 1898 г. — актер, а позднее режиссер МХАТ. Рассказ Горбунова называется «Сцена у пушки» (И. Ф. Горбунов. Сочинения, т. 1, стр. 28).
29 Хохлов Павел Акинфиевич (1854—1919), артист оперы. В 1879—1881 гг. — артист Большого театра. В 1887—1888 гг. — Мариинского театра. Характеристика П. А. Хохлова у Садовского носит весьма субъективный характер. Не только критика и зрители, но и автор оперы, П. И. Чайковский, считали артиста идеальным исполнителем партии Евгения Онегина.
30 Андреев-Бурлак, настоящая фамилия Андреев, Василий Николаевич (1843—1888), драматический актер. Играть начал с 1868 г.
31 Театр «Семперанте» (от латинского semper ante — всегда впереди) — театр импровизации. Существовал в Москве в 1917—1938 гг.
32 Ленский, настоящая фамилия Вервициотти, Александр Павлович (1847—1908), актер, режиссер и педагог. С 1865 по 1876 гг. — артист провинциальной сцены. С 1876 г. — артист, а с 1907 г. — гл. режиссер Малого театра.
33 Никитины Аким Александрович (1849—1917) и Петр Александрович (18461—1924), братья. С 1886 г. открыли в Москве цирк.
34 Гурко Иосиф Владимирович (1828—1901) и Скобелев Михаил Дмитриевич (1843—1882), генералы, выдающиеся деятели войны с Турцией 1877—1878 гг.
35 Попов Николай Александрович (1871—1949), режиссер и драматург, с 1927 г. — заслуженный режиссер. Театральную деятельность начал в 1894 г. в Обществе искусства и литературы. В Малом театре работал в 1907—1910 и 1929—1934 гг.
36 Стихотворение А. С. Пушкина «Андрей Шенье» (1826) посвящено казни французского поэта А. Шенье (1762—1794). Еще при жизни Пушкина запрещенные цензурой строки из этого произведения распространялись в рукописных списках с произвольным заголовком «На 14 декабря». Очевидно, и в годы молодости Садовского (конец 80-х годов) это стихотворение Пушкина все еще рассматривалось как политически неблагонадежное.
37 Варвара Николаевна (по мужу Рыжова), Елена Николаевна и Николай Николаевич были артистами Малого театра. Надежда Николаевна играла в Театре Корша в Москве и Суворинском в Петербурге.
38 О В. Н. Давыдове см. выше, стр. 44. Правдин Осип Андреевич (1849—1921), актер и педагог. Играть на сцене начал в 1869 г. С 1878 г. работал в Малом театре. В 1917 г. был управляющим, а с 1918 г. — членом дирекции Малого театра. Речь идет о персонажах комедии Островского «Волки и овцы».
39 «Новички в любви» — комедия-водевиль в 1-м действии Н. А. Коровкина. «Которая из двух» — комедия в стихах Н. И. Куликова.
40 M. П. Садовский в это время возвращался из гастрольной поездки в Варшаву, куда он ездил вместе с труппой Малого театра (см.: А. Н. Островский. Дневники и письма. М. —Л., «AcadИmie», 1937, стр. 195—196). В газете «Варшавский дневник», 1886, 3 июня, № 120, сообщалось, что гастроли Малого театра в Варшаве прекратились в связи со смертью Островского, (см.: Л. Р. Коган. Летопись жизни и творчества А. Н. Островского. М., Госкультпросветиздат, 1953, стр. 382).
- ↑ У моего отца М. П. Садовского было два рассказа, напечатанных в журнале «Артист», — «Дикий человек» и «Высокое призвание». В рассказе «Высокое призвание» Писемский фигурирует под фамилией — известный литератор. Там же и Островский. История написания рассказа «Дикий человек» такова. Отец был у Островского в гостях в его имении, в «Щелыкове». Пошли они удить рыбу. Отец заметил, что Ал. Ник. что-то молчалив, скучен. Он начал всевозможными своими рассказами развлекать Островского. Ал. Ник. все с большим и большим вниманием слушал отца, а когда тот кончил, он взял с Михаила Пров, слово, что тот напишет рассказ. Отец выполнил просьбу Александра Николаевича и данное ему обещание и посвятил этот рассказ под названием «Дикий человек» Александру Николаевичу Островскому, напечатав его в журнале «Артист»2.
- ↑ Вильде был актер, игравший очень хорошие роли. Первый любовник. Занимал большое положение. Актер, должно быть, был слабоватый и занимал это положение, очевидно, за неимением лучшего (актера). Но он был очень умный человек, большой остряк и, главное, пользующийся большим общественным вниманием. Автор многих пьес, шедших в Императорских театрах.
- ↑ Любительский кружок.