Известия и замечания
правитьВ прошедший месяц занимали и тревожили Европу более естественные, нежели политические феномены; особливо в южных землях. Сильные, беспрестанные дожди и бури произвели ужасное наводнение в Италии и Франции. Большие реки выступили из берегов, и разливая по долинам воды свои, потопляли города и деревни. От Пьемонта до Венецианского залива Италия казалась морем, усеянным островами. Реки По, Тичино, Гдевеллоне, составляли одно бурное, необозримое озеро. Олио, Адда, Олона и другие также свирепствовали. Более всех других городов в верхней Италии потерпела Мантуя, окруженная болотами: стремление воды разрушило в ней 200 домов. Славный мост Лоди, напоминающий одно из смелейших воинских дел Бонапарте, уже не существует. В южной Франции опустошение было также беспримерное: целые селения исчезли; луга, сады покрыты илом и камнями. Мы не ездим, а плаваем по дорогам, пишут из Арля. В самом Париже Сена заливала весь нижний этаж Лувра. С гор Альпийских стремились бурные реки и разрушали мирные хижины пастухов; озера Швейцарские через великое пространство соединяли воды свои. В Константинополе были страшные вихри; в других местах чувствовали землетрясение. В Англии и в Голландии свирепствовало море и поглотило множество кораблей. И на севере отдалась эта ужасная гроза атмосферы: разлитие многих рек в зимнее время представляло у нас совсем необыкновенное явление. Одним словом, какая-то страшная туча с дождями и бурями носилась над Европой и производила феномены, беспримерные в летописях нашей части мира. Люди, корабли, селения погибали. Долго еще невозможно будет исчислить, чего стоит человечеству, торговле, гражданской и сельской экономии эта воздушная революция, которая началась с ноября месяца и в декабре еще продолжалась в южной Европе. Не есть ли она (говорит один журналист) физическое эхо всех гражданских и моральных бурь последнего десятилетия?
Между разными печальными анекдотами этого опустошения мы заметим чудесное спасение младенца в окрестностях Марселя: в самое то время, как бурные волны несли его в колыбели, он играл цветами — разительный пример счастливого спокойствия невинности, которого отношение ко многим бедствиям общежития рождает в душе утешительные мысли!
Обращая взор на политику, видим везде ожидание, переговоры и частые сношения кабинетов, готовящих теперь новое, надежное и по возможности справедливое образование политической Европы. В Амьене до этого времени нет других министров, кроме французского, английского и голландского; едва ли и будет. Кажется, что в формах министерии сделалась такая же перемена, как и во многих других частях. Ныне державы решат судьбу мира не конгрессами, а в кабинетах. Главное сделано в Лондоне и в Париже: для Амьена составлены подробности, требующие времени и некоторых соображений, но не опасные для друзей мира. Войны уже не будет — и этого уверения довольно для нашего спокойствия.
Читателям ведомостей известны слухи о заговоре против Бонапарте: новейшие известия уверили нас в их несправедливости. Умы так привыкли к частым парижским смятениям, что до сего времени не верят еще тамошнему спокойствию, и в каждом маленьком облаке видят грозную тучу. Лондонские ведомости утверждали, что молодой генерал Лан, которого Бонапарте называл всегда храбрейшим из храбрых (le plus brave des braves) поссорился с ним за его систему, клялся мечем своим отомстить ему, преклонил на свою сторону других генералов, хотел свергнуть консула и заключен в темницу. Немецкие журналисты прибавляли, что этот ужасный заговор открыт был самым тем человеком, которому надлежало заступить место консула: а именно, генералом Моро; что Массена и Ожеро также были участниками и проч. Все это есть ничто иное, как басня; единственно то справедливо, что Бонапарте отнял у Лана начальство над консульской гвардией, и предлагает ему ехать министром в Португалию: то есть Лан в немилости; но с заговорщиками так кротко не поступают. Бонапарте столько любим и столь нужен для счастья Франции, что один безумец может восстать против его благодетельной власти.
Бонапартиева жизнь конечно в опасности — не от кинжалов убийц и заговорщиков, но от чрезмерной деятельности ума его, которая всегда бывает гибельна для нежного сложения; известно, что он слаб здоровьем. Пылающая душа может иногда питать угасающий огонь жизни, и дает какую-то необыкновенную силу человеку; но эта отсрочка не бывает долговременна. Вообразит ли обыкновенный человек, как можно работать головой 18 часов в сутки и всякий, как Бонапарте работает? Какое множество идей должно ему соображать, приводить в систему! Какое разнообразие в предметах деятельности! И всякий требует ясного взора и спокойствия души, которое без редкой твердости в характере несовместно с великими заботами. В Монитёре печатают описание консульских заседаний в Совете и рассуждений о новом гражданском Уложении для Франции: любопытно видеть, как Бонапарт входит во все подробности законов, какие основательные замечания предлагает сочинителям их, и с какой благоразумной свободой противоречат ему; тем любопытнее, что мы только в этих заседаниях видим его, так сказать, лично на сцене и слышим говорящего; во всех других случаях действия ума его сокрыты завесой для публики.
В следующем номере Вестника будет напечатана речь Порталисова, которая служит введением к новому гражданскому Уложению республики. Первые статьи его, предложенные на рассмотрение трибуната, были отвергнуты по большинству голосов: их нашли темными и вообще недостойными служить портиком для храма государственных законов. Надобно заметить, что они были предложены от имени Консульского Совета. Бонапарт их одобрил: следственно самолюбие его некоторым образом оскорблено в этом случае. Кажется, что трибунат хотел доказать тем важность свою и независимость.
Бонапарт едет в Лион, где уже собрались все депутаты Чизальпинские, которые едва могли проехать через Сенискую гору, если не опасную, то по крайней мере весьма затруднительную для путешественников в зимнее время. Они узнали опытом, каково было консулу идти с армией через снежные Альпы для восстановления их республики! Эта чрезвычайная Консульта принадлежит также к любопытным явлениям нашего времени и Бонапартиевой славы.
В последних заседаниях английского парламента было только одно важное рассуждение о правах Ост-Индской компании. Дондас и другие члены предлагали дозволить свободную торговлю в Индии; но министры были защитниками компании, и предложение не имело следствий. Удивительно, что это славное общество, имея в подданстве своем целые обширные государства и право исключительной торговли в Индии, доныне все еще обременено долгами.
Английские журналисты с некоторого времени сообщают много непристойных анекдотов насчет французского правления и сражаются с политикой Бонапарте, говоря, что он намерен сообщить английскому министерству какую-то особенную систему правления, которая, по их словам, хороша для ветреных французов, а не может быть терпима гордыми англичанами. Война журналистов не опасна для Европы. Зная все тайны госпожи Бонапарте и министра Талерана, они знают и все медицинские подробности Сиесовой болезни, о которой не говорят ни слова французские газеты. Они же пишут еще, что Бонапарте в крайней бедности, что он хотел занять миллион у парижских банкиров, но получил грубый отказ!
Трактат Франции с Испанией, подписанный в Мадриде Луцианом Бонапарте и Князем Мира, теперь обнародован. Испания отдает республике Луизиану, обширную землю в Северной Америке, открытую при Людовике XIV и названную его именем. Первые колонии были в ней французские, но они почти все истребились. С 1766 года Луизиана принадлежала Испании, которая весьма мало пользовалась естественными выгодами и плодородием этой земли, заключающей в недрах своих множество богатых руд. к физическому характеру ее принадлежит то, что там редко бывает облачное небо, и почти всегда сияет самое яркое солнце. В руках деятельного правления она может быть цветущей и счастливой областью. Думают, что Бонапарте предложит ее в убежище тем эмигрантам, которые не могут еще возвратиться во Францию. В этом трактате Тоскана признается навеки собственность Испании, и должна быть всегда управляема инфантом фамилии испанского короля; а герцог Пармский, которого сын царствует теперь в Тоскане или в Этрурии, отдает свое герцогство в расположение Французской республики. Вероятно, что Бонапарте уступит Парму королю Сардинскому в замену Пьемонта.
По следующему письму из новой республики Семи Островов можно ожидать для нее мирных и счастливых дней в будущем. Мы должны брать участие в ее судьбе, потому что она была нашим завоеванием и напоминает храбрые дела русских.
Корфу, 10 ноября.
Семь Островов, ныне соединенных, были 18 месяцев оставлены на произвол судьбы, но доказали свое миролюбие и успехи нравственности. Во все это время случилось здесь только двадцать убийств, а прежде, когда мы принадлежали Венеции, бывало их ежегодно более шестисот. Надеемся, что республика наша скоро успеет в художествах и науках. Гений Греции, соревнование, таланты, приятности климата, счастливое положение, большая удобность для торговли, покровительство сильных держав — все обещает нам цветущее благоденствие. Мы уже отправили в разные места около трехсот купеческих судов.
Известия и замечания // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 1, N 2. — С. 86-95.
Известия и замечания
правитьЕсли письмо, полученное в Лондоне из С. Доминго и во всех Ведомостях напечатанное, не есть выдумка, то сей несчастный остров снова сделался театром убийство и ужасов: негры взбунтовались, режут европейцев, и хотят свергнуть Туссена. К счастью, можно еще сомневаться в истине сих известий, хотя весьма подробных, но как-то несвязных и беспорядочных. По крайней мере люди не хотят верить тому до времени. — Новое Гваделупское возмущение остается также под сомнением. В Англии распускаются сии печальные для французов слухи, может быть, с намерением; а может быть они и справедливы — и в таком случае Бонапарте весьма кстати отправил войско в колонии. — В одном письме из Мартиники, помещенном в Лондонских ведомостях, достойно замечания следующее: «Опыт доказывает нам, что мулаты самые злейшие враги белых и черных. Революция вселила в них удивительную надменность и склонность к тиранству. Им мало того, чтобы равняться в правах своих с европейцами: им хочется господствовать и повелевать; властолюбие сделалось их пламенною страстью. Европейские правления увидят, сколь опасен сей род людей в колониях, людей дерзких и злобных. Спокойствие островов требует, чтобы выгнать от нас сих новых караибов; или через десять лет пропадут не только французские, но и английские колонии. Европа должна решить, что лучше: изгнание мулатов или наша верная гибель».
В Лондоне все уверены, что мирный трактат с Франциею или уже подписан в Амьене, или скоро будет подписан.
Бунт матросов на разных английских кораблях хотя и скоро прекращен был твердостью адмирала, однако же оставил в умах некоторое беспокойство. Англия, сильная единственно флотами, должна бояться и малейшего беспорядка в сем основании своего могущества. В последнюю войну она была на краю бездны от такого же бунта матросов: одна смелая решительность министров спасла ее от величайшей опасности.
Новый неприятель[1] англичан в Индии для них теперь не страшен; но могут ли они быть уверены в долговременном послушании всех тамошних народов?
Политика Англии в рассуждении Индии осторожна и благоразумна; однако же всему есть предел, и 10000 европейских солдат не будут никогда спокойными властелинами миллионов людей, всегда готовых взбунтоваться по самому своему невежеству: ибо компания могла бы доказать индейцам, если бы индейцы были умнее и просвещеннее, что она употребляет власть свою в собственную их пользу, храня благоустройство в своих обширных владениях, и выгодами деятельной торговли оживляя трудолюбие ленивых народов.
Теперь глаза политиков и всех любопытных обращены на Лион, где радостный народ, забывая все прежние бедствия, изъявляет консулу Франции свою любовь и признательность, осыпает цветами те улицы, на которых еще недавно дымилась кровь жителей, и торжественными монументами[2] закрывает, так сказать, монументы своего отчаяния, гробы отцов и детей, бывших жертвою свирепого Коло д’Ербуа во время Роберспьерово".
"Лион (говорит один журналист) «подобен человеку, который, долго страдав в ужасах темницы, вдруг освобождается; встает с земли, омоченной слезами его лютой горести; едва верит глазам и слуху своему; идет медленно, и мало помалу чувствует обновление сил своих. Сердце его питается целебным бальзамом; раны закрываются; следы оков исчезают; он возрождается для надежды, жизни и счастья — и сквозь легкое облако меланхолии на лице его видно одно душевное восхищение». Там 480 депутатов Чизальпинии готовы принять слово консула за устав для своего отечества. В великолепной зале, которой свод представляет ясное небо и напоминает Виргилиев стих: Рассеяв тучи, он нам солнце возвращает среди трофеев и величественных изображения Тибра и Нила, Бонапарте, сидя на консульском троне[3], должен чувствовать все то, чем он обязан провидению, и чем должен потомству. Он уже так славен, что ему мало думать только о славе своей, которая перелилась из одного века в другой: мир и благоденствие человечества должны быть всего прелестнее для истинно-великой души.
«Здесь готовится множество балов для первого консула (пишут из Лиона за несколько дней до его приезда): они составляют теперь предмет всех разговоров. В каждой части города избранные комиссары записывают имена тех жителей, которые могут быть на сих балах; и всякой старается попасть в список. Модные лавки наши беспрестанно наполнены женщинами, покупающими все то, что может возвысить блеск их красоты и прелестей. В самые лучшие времена Франции не бывало в Лионе такой роскоши, как теперь; кажется, что мы вдруг разбогатели, и что золото упало к нам с неба. Сюда приехали Тальма, Вестрис, все лучшие артисты парижских театров и множество иностранцев, которых лионские трактирщики хотели обирать без милосердия; но жители, узнав о том, и желая, чтобы гости были со всех сторон довольны, предложили им свои дома и столь за самую умеренную цену. Везде большие обеды, концерты, праздники; на самых улицах гремит музыка для народного удовольствия, и поселяне из окрестных деревень всякой день приходят в город веселиться».
«Отсутствие первого консула (пишут из Парижа) будет не долговременно. Здесь все спокойно и весело. Второй и третий консул несколько раз в неделю приглашают к себе на чай многочисленное общество, и часто дают концерты. Бонапарте хотел, чтобы префекты дворца были женатые люди, и могли жить открытым домом. Одним словом, у нас есть опять большой свет, без которого многие люди не знали бы, что делать в свете. — Слух носится, что первый консул в самый час отъезда своего подписал ратификацию мирного трактата, заключенного в Амьене; но это невероятно. — Некоторые строгие люди осуждают Бонапарте, что он позволил себе рассердиться на трибунат, который отвергнул первые статьи кодекса, находя их недостаточными. Сии критики говорят, что великой человек должен быть выше всех обыкновенных движений личного самолюбия; должен думать только о пользе отечества; и если новое уложение необходимо для Франции, то Бонапарте напрасно велел объявить Законодательному совету, что правление отказывается от сочинения кодекса. Это действие досады (humeur) и народ не должен быть жертвою личностей. Члены трибуната поступили конечно не совсем благоразумно, и многие их возражения были только прицепками; но консулы могли бы доказать свою ревность к общему благу, исправить статьи сообразно с замечаниями трибуната, и снова предложить их. Так думают, как я сказал, наши строгие критики; а публика, comme de raison, ничего не думает».
Швейцария, особливо горные кантоны, все еще в волнении. Ландман Рединг, один из знаменитых патриотов, возвратился из Парижа в Берн, с уверением, что Бонапарте готов подкреплять всеми силами благомыслящих швейцаров, если они согласятся между собою в системе лучшего правления для их республики. Потомки Телевы имеют нужду в великом человеке, который мог бы решительно действовать на умы и соединять их в одну волю; но Бонапарте справедливо сказал, что Швейцария осталась на волнах без кормчего. Великие люди не везде и не всегда родятся; не всякой может ударить Нептуновым трезубцем по морю и укротить волны революции.
Пробегая взором Европу, видим короля[4], не хотящего ехать в свое королевство и желающего остаться в чужой столице[5], в которую ее король не возвращается; видим нового монарха Этрурии, слабого здоровьем, но деятельного для блага своих подданных; видим принца Оранского, спокойно живущего в своем маленьком княжестве, и любимого народом, который радуется его присутствию… Может быть, потеряв надежду возвратиться с торжеством в Голландию, он теперь счастливее, нежели прежде!
Пасван-Оглу, по новейшим известиям, не намерен так скоро примириться с Портою. Белградские янычары, тирански умертвив Пату, объявили Пасвана единственным своим начальником; следственно Белград теперь ему принадлежит, если газеты нас не обманывают. В следующем номере Вестника сообщим некоторые известия о сем необыкновенном человеке, который, несмотря на множество чрезвычайных происшествий нашего времени, несколько лет судьбою своею занимает любопытство Европы.
Известия и замечания // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 1, N 3. — С. 94-102.
Известия и замечания
правитьГ. Эдувиль, который едет в Россию послом от Французской республики, был прежде революции офицером в драгунском Лангедокском полку, служил при начале войны в Северной французской армии, отличился в разных делах, был пожалован генералом, но скоро отставлен вместе с Гутаром и Ландренем, в то время, когда благородство фамильное считалось преступлением во Франции. Эдувиль дворянин. Одно счастье могло спасти его от гильотины. После падения Робеспьера, он вошел опять в службу, командовал Вандейской республиканской армией против Шуанов, доказывая во всех случаях не только храбрость свою, но и великое благоразумие. Эдувиль не участвовал ни в каких злодействах революции, в самых ужасах ее сохранил имя кроткого человека. Бонапарте, уважая российский двор, не мог выбрать лучшего для Петербурга министра.
Пребывание консула в Лионе ознаменовано беспрестанными торжествами и праздниками, которые, однако, не мешают ему заниматься с великою прилежностью делами. Всякий день представляют ему депутатов от разных французских городов, каждая речь их есть похвальное слово консулу. Он принимает всех с великой лаской, говоря с ними, доказывает, что состояние их департаментов, в самых подробностях ему известно. Когда только дозволят обстоятельства, сказал Бонапарте депутатам города Бордо, то я буду у вас, желая объездить все части Франции. Он осматривал лионские фабрики. Министр внутренних дел назначил уже суммы для их ободрения. Славный лионский госпиталь был также предметом его внимания, начальство над ним поручено особенному комитету, составленному из таких людей, которые известны по личной своей добродетели. Благодетельные учреждения, говорит министр в своем письме, служат доказательством счастливого правления и народной чувствительности. Потребность человеколюбия есть закон для мудрого начальства. Сей министр (Шанталь) во всех случаях оказывает великую ревность к общему благу, пишет умно и красноречиво без всяких излишних украшений, непристойных в министерских сочинениях. Желая способствовать успехам земледелия, он был в лионском собрании экономического общества, подарил ему несколько тысяч ливров для наград за полезные открытия.
«Праздник, данный для госпожи Бонапарте (пишут из Лиона) был великолепен. Двенадцать лионских девиц от имени всего нежного пола вручили ей корзинку с цветами. Она приняла их с самой любезной чувствительностью. На стене зала был изображен Андрокл, вынимающий занозу из раны льва. Общее, душевное веселие оживлялось действием прекрасной музыки, блестящей иллюминации и бесчисленным множеством зрителей, особливо же присутствием Консула и его супруги. Как скоро они вошли, заиграла музыка, им пели куплеты, сочиненные Лорансеном. На всех дамах были шелковые платья из Лионских материй, а на мужчинах шитые кафтаны, даже и на самом Бонапарте. Вчера он осматривал бригаду египетской армии. Вызвал из фрунта знакомых ему гренадеров, напоминал им отличные дела их, говорил с ними о многих сражениях, старшим из них раздал почетное оружие (armes d’honneur.). Все солдаты кричали несколько раз: да здравствует Бонапарте! Народ повторял их восклицания.
Чизальпинская консульта собирается ежедневно, но зрителей не пускают в собрание. Главные члены беспрестанно имеют конференции с нашими министрами и с самим Бонапарте.
Следствия еще не известны, говорят только, что консульта предлагала герою Франции достоинство вечного президента своей республики, но он не согласился. После того она решилась оставить сие место незанятым, а выбрать только виц-президента, которому во всех важных случаях должно требовать советов от французского консула. Лудвиг Бонапарте будет чизальпинским виц-президентом. Консул, как уверяют, проживет здесь еще дней восемь».
Французский хранительный сенат должен, в силу конституции, избирать ныне новых 60 членов для Законодательного совета и 20 для трибуната. Вероятно, что все главные спорщики выбудут из трибуната. Некоторые из них — поэт Шенье, метафизик Констан Бенжамен, отменный дарованиями Дону — предупреждая свое исключение, сами хотят сложить с себя достоинство трибунов. Тогда, может быть, французское правление снова займется кодексом. С того времени, как рассуждение о статьях уложения кончились, трибунат и Законодательный совет в совершенной праздности. Народ видит деятельность и силу в руках одного Бонапарте.
« Г. Аддингтон (пишут из Лондона), несмотря на дружбу с Питом, действует по своим мыслям и правилам. Нынешний первый министр есть человек справедливый, твердый, умный и просвещенный. Сверх того, главная черта английского характера в политике есть независимость мнений. Отец никогда не требует от сына слепой веры к своему образу мыслей. Г. Питт может иметь влияние на министерскую систему друга своего посредством одних советов и доказательств. Некоторые люди думают, что министры все еще боятся тайных видов Франции. Но это беспокойство должно исчезнуть, как скоро будет подписан мирный трактат в Амьене. Впрочем, мы не знаем ничего о следствии переговоров, глубокая тайна окружает действия нашего кабинета. Кратковременные отсрочки парламента заставляют думать, что скоро общее желание исполнится, и мир будет обнародован. Тогда, как уверяют, Питт и Дондас войдут снова в министерство».
Некоторые любопытные иностранцы и французы, нарочно ездили из Парижа в Амьен, желая и надеясь сведать что-нибудь об успехе тамошнего конгресса, но возвратились, ни с чем. Министры умеют хранить тайну. Гишпанский двор, оскорбленный может быть тем, что Бонапарте без его согласия отдал англичанам остров Св. Троицы, не спешил участвовать в конгрессе. Наконец, убежденный необходимостью, он дал повеление парижскому своему министру въехать в Амьен.
Неаполитанский король одевает свою армию в австрийские мундиры. Вдруг разнесся в Европе слух, что римский император имеет виды на королевство Неаполитанское! Нет нужды доказывать, что сей слух, принадлежит к числу тех многих нелепостей, которыми издатели ведомостей от времени до времени питают любопытство своих читателей.
Достойно примечания, что в то самое время, когда верхняя Италия, Франция, Германия и Голландия были опустошены наводнением, Неаполитанские провинции терпели великий недостаток в воде от засухи, поселяне, не имея колодцев, ходили верст за десять от жилищ своих утолять жажду.
Луккская республика, славная своею плодоносной землей, отменным трудолюбием жителей, а еще более своею малостью (имея не более 30миль в окружности), приняла, наконец, через посредство Франции, новую для себя конституцию, впрочем, весьма схожую с прежней. Исполнительная власть поручена совету двенадцати старейшин (Anziani). Первый член его есть, как и прежде, так называемый прапорщик или гонфалоньер[6], избираемый только на два месяца.
В большом или Законодательном совете будет 300 членов. Число жителей сей маленькой республики, в городе и в 1500 деревнях, простирается до 120000. Вероятно, что она сохранит прежний гордый титул свой la Sereniffima Republica di Lucca!
При открытии конгресса Американских Соединенных Областей, Джефферсон, глава его, представил картину внутреннего состояния республики и внешних связей ее. В длинной речи своей он радуется общему миру Европы, восстановляющему дружеский союз народов, основание их благоденствия:
«Такой же дух мира и дружбы (говорит он) распространился между индейцами, соседями наших пределов. Мне приятно уведомить вас, что благодетельное старание, открыть им выгоды земледелия и главных искусств общежития, имело успех счастливый. Они видят уже, что людям гораздо полезнее обрабатывать землю и заниматься скотоводством, нежели ловить диких зверей и рыбу, как для пищи, так и для одежды. Число их, прежде страшным образом, год от года уменьшалось. Теперь многие индейские народы ежегодно размножаются от благодеяния гражданских искусств».
Джефферсон входит во все подробности внутреннего правления, видит везде счастливые плоды мудрой гражданской системы.
Судьба Египта решилась. Визирь и капитан-паша, взяв под стражу беев, принудили их отказаться от всех прав на Египетскую землю, но сами поклялись им Алкораном, что султан наградит их за послушание. Некоторые беи хотели обороняться, и были убиты, другие отправлены в Константинополь, двое спаслись бегством. Английский генерал Готчисон хотел защитить их, но капитан-паша напомнил ему, что Англия обещала Порте не вмешиваться в правление земли. Египет будет управляем четырьмя пашами. Нельзя не пожалеть о судьбе его!
Известия и замечания // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 1, N 4. — С. 90-98.
Известия и замечания
правитьБонапарте, по своему обыкновению, сыграл прекрасную роль: явился в Лионе — выслушал мнения — решил — поставил итальянскую республику на твердое основание — и скрылся при общих рукоплесканиях!…
Он нашел способ еще удивить Европу: никто не думал, чтобы консул имел намерение быть главою итальянской республики! Общее мнение давно уже назначало для сего места. Бонапарта, но другого. Теперь любопытные спрашивают: сам ли консул вздумал назвать себя президентом итальянской республики, или благоразумные граждане ее того захотели? Мы не можем знать верно; но журналисты утверждают первое. Мысль созвать консульту в Лионе была уже, как пишут, следствием сего намерения, конечно согласного со благом итальянской республики: ибо в самом деле она не могла найти между своими гражданами такого человека, которого имя и характер имели бы право на всеобщее уважение, необходимое для сего великого сана. Если же надлежало искать президента во Франции, то избрание Бонапарте всего сообразнее с честью и с благодарностью итальянской республики; всякое другое оскорбило бы народную гордость ее. Счастье консула во всех делах служит ей сверх того благоприятным предзнаменованием.
Но можно ли консулу, обремененному делами Франции, прилежно заниматься делами Италии? Подробностями не возможно; но важна система правления, важна главная, решительная мысль, для которой все нужные соображения уже, так сказать, готовы в душе Бонапарте. Внутреннее состояние бывшей Чизальпинии ему известнее, нежели другому; а внешняя политика ее и без того зависела бы от Франции. — Итальянская конституция многим отличается от других — и тем лучше! Всякая земля должна иметь местные потребности, следственно и отмену в характере основательных законов; одно безумие прежней французской директории хотело все республики отлить в одну форму. Учреждение трех избирательных коллегий заслуживает особенное внимание: таким образом удалены от правления люди не имеющие никакого состояния, и потому ничем не привязанные к мирному благоденствию отечества. Искусство, дарование, ученость без имения дают право быть членом одной коллегии; но они производят уже состояние для человека, и сверх того предполагают отличный ум, всегда любящий благоустройство. Мысль сего учреждения принадлежит собственно консулу. Временное собрание коллегий в разных больших городах республики есть способ распространить и питать дух ревности к общей пользе. Одним словом, если, несмотря на все благоразумные меры политического законодателя, итальянская республика не будет иметь желаемого успеха в своем внутреннем образовании, то мы узнаем, что Бонапарте — не знает людей! Если же она утвердится, то имя ее совершенно оправдается, и вся остальная Италия будет от нее зависеть. Часть Пиемонта и Парма, как думают, войдут в состав республики. В Париже носился слух, что французская дивизия под начальством Леопольда Бертье идет к Риму; в последних Гамбургских ведомостях напечатано известие из Италии, что сия древняя столица мира должна быть столицею итальянской республики, и что Папа переселится в Мальту. Это кажется совсем невероятным; несогласно с мирною системою консула и выгодою других держав, с которыми Бонапарте не захочет ссориться. Между тем надобно вспомнить, что так называемый конкордат (или условие французского правления с Папою) все еще не обнародован; следственно встретились какие-нибудь затруднения: Папа ли на что-нибудь не соглашается, или Бонапарте не уверен в согласии французского законодательного совета. Из Парижа уведомляют, что сенатор Вольней, известный по своему описанию Египта и другим книгам, есть жаркий противник конкордата, и что Бонапарте несколько раз призывал его к себе, вместе со многими сенаторами и знаменитыми членами законодательного совета, для рассуждений о сем деле.
Можно было предвидеть, что французский сенат исключит из трибуната всех крикунов, рассердивших консула: так и сделалось; места их заняты другими. Когда Бонапарте возвратился из Лиона, и когда все главные чиновники спешили изъявить ему свою радость и о благополучном успехе лионской консульты, то, отвечая на их приветствия, он между прочим сказал, что «государственный (или консульский) совет не перестает заниматься гражданским уложением, которое в течение года снова будет предложено законодателям; и что они без сомнения почувствуют, сколь лучшее во всем противно хорошему (que le mieux possible est ennemi de bien).» — Недоброжелатели консула укоряют его пристрастием к некоторым людям, употребляющим во зло его доверенность. Так, например, министр полиции Фуше самовольно велел взять под стражу двух бриссельских купцов, обвиняемых в продаже запрещенных товаров, и отвезти в гамскую темницу, вместо того, чтобы их судить на месте. Бриссельской мер, ссылаясь на закон, велел освободить купцов, и представил о том трибунату, говоря: «Не думайте, граждане, чтобы в сем случае терпели только два человека, ложно или справедливо обвиняемые в продаже английских товаров; нет, дело идет о свободе и безопасности всех французов. Если не остановить самовольства, то мы скоро увидим ужасы, и гамская крепость сделается новою Бастилиею. Закон велит судить преступления на месте, и обличенных сажать в городские темницы; но гамская крепость нам не известна: ее имени нет в законах. Положим, что обвиняемые в самом деле преступники; но тот, кто без суда разлучает отца с детьми, мужа с женою, и без суда, в противность всем уставам, заключает его в темницу, не есть ли сам преступник? Неужели от гнусного доносчика будет зависеть судьба наша? Граждане трибуны! Вы должны уведомить о сем злоупотреблении главного чиновника Франции и нашего общего благотворителя». Трибунат, боясь оскорбить консула, не сказал ни слова, и отослал к нему письмо мера. Между тем министр Фуше поставил на своем, велел снова взять под стражу купцов и непременно отправить их, без всякого следствия в гамскую крепость; а бриссельский мер, именем Руп, сменен за ослушание. Такого случая довольно для злословия, и всякой любитель Бонапартиевой славы пожалеет (NB. Если это подлинно так, как пишут). Великим людям надобно быть весьма осторожными, чтобы малые люди не обманывали их. Какой-нибудь Фуше не думает жить для истории и добродетели: он может иметь низкие и подлые страсти; консулу не надлежало бы иметь доверенности к таким министрам. — Все другие парижские известия приятны: там одни ревностно занимаются искусствами и науками, а другие веселятся в обществах и спектаклях. В журнале государственного советника Редерера сообщают нам за важную новость, что ныне опять воскресли в Париже ужины, и что в модные дома не зовут уже гостей на чай. "Собрания сделались малочисленнее, но веселее, " говорит журналист: «где 60 человек, там нет общественного разговора; где пятнадцать, там надобно говорить и слушать». — Наследный принц Оранский в Париже. Он ищет покровительства Франции, чтобы дом его мог иметь в Германии замену за Голландию. Судьба немецкой земли, в следствие Люневильского трактата, все еще не решена: так трудно примирить многие выгода со многими невыгодами!
Лондонская публика несколько времени ничем так не занималась, как судьбою несчастного горейского губернатора Валя и храброго морского капитана Гамильтона. Разительные пример строгого английского правосудия! За то, что Валь в 1782 году беззаконно наказал сержанта, он повешен в 1802 году, несмотря на его службу, на знатную фамилию, на родство с первыми людьми государства! Король мог, но не хотел простить его, желая доказать народу свое беспристрастие. Валь, при начале своего дела, бежал из Англии; через 20 лет возвратился, в надежде, что оно забыто — но эшафот ожидал его! Народ непристойным образом радовался казни несчастного — и не одна чернь: ибо любопытные платили по 20 гиней за место в тех домах, их которых видна была виселица! — Капитан Гамильтон, один из лучших английских офицеров, с бесчестием исключен из службы за то, что он привязал канонера к мачте. Это без сомнения жестоко; но так должны исполняться законы, чтобы люди боялись преступать их. — Лионские известия сделали сильное впечатление в уме английских журналистов, которые кричат теперь: таково честолюбие опасного Бонапарте! Даже один из членов парламента сказал министру, что он конечно не подписал бы предварительных условия мира, если бы предвидели намерение консула в рассуждении итальянской республики! Первый министр улыбнулся; другие засмеялись.
Известия о возмущении на французских американских островах оказались справедливыми; но Туссень Лувертюр усмирил негров и расстрелял генерала Моиза, которого считали главным виновником мятежа. Около 100 европейцев были жертвою свирепых бунтовщиков. О Гвадалупе не имеют верных сведений; известно только, что один тамошний мулат (Пелаж) присвоил себе власть и выгнал оттуда республиканского начальника Лакросса. В Лондоне носится слух, что французских флот, отправленный в Америку, разбит бурею; что многие корабли пропали, и только четыре пришли в С. Доминго; что Туссень Лувертюр без всякого сопротивления выпустил французов на берег, и принял их дружелюбно.
Капитан-Паша вторично собирает армию против славного Пасвана Оглу, который входит с Портою в переговоры, но между тем умножает силы свои.
Успехи Умьенского конгресса неизвестны. Десять раз уверяли, что мир подписан — и все несправедливо.
Алжирский бей заключил мирный трактат с Франциею, а Республика Семи Островов, или Ионическая, торжественно приняла новую свою конституцию. Наше время можно назвать временем трактатов и конституций.
Известия и замечания // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 2, N 5. — С. 84-93.
Известия и замечания
правитьОтвет берлинского кабинета на ганноверскую ноту достоин примечания. Король Прусский, признавая святость Люневильского мира, желает, чтобы в следствие его как можно скорее решилась участь Германии; чтобы принцы, которые лишились своих владений на левом берегу Рейна, были награждены за то единственно по соразмерности утраченных ими доходов; но чтобы владения наследственных князей остались в своей целости, как неотъемлемая собственность; чтобы тосканский дом, по Люневильскому трактату, и оранский, по другому старейшему, были удовлетворены в Германии за потерянное ими в Италии и в Голландии. Король исчисляет все то, что он сделал для защиты северной Германии, и надеясь на ее справедливую благодарность, объявляет права свои на удовлетворение за его собственные потери на левом берегу Рейна.
Достоин также примечания указ короля Шведского от 26 января 1802. Некоторые шведские дворяне, по случаю ссоры их на сейме с ландмаршалом, торжественно отказались от своих прав, служащих везде ободрением и наградой добродетели. Король с прискорбием говорит о сем действии, которого законы не могли предвидеть, но которое не сообразно со благом общества, доказывает презрение к его древним уставам и разрушает самый порядок государственный. Его величество объявляет, что отныне всякий дворянин, который откажется от законных прав рыцарства и дворянства, должен быть признан недостойным гражданином и немедленно выслан из Швеции.
О судьбе французского флота, отправленного в Вест-Индию, нет еще никаких верных известий. В Монитере напечатано объявление генерала Туссена Лувертюра по случаю усмирения С. Домингского мятежа. Мы переведем некоторые из него: «С самого начала революции я всячески старался возвратить покой и счастье моему отечеству. Принужденный сражаться со внешними и внутренними неприятелями французской республики, я вел войну мужественно и честно; доказывал моим товарищам, что чины их должны быть только наградой храбрости и непорочного поведения; изъяснял ныне казненному генералу Моизу святые правила нашей религии; уверял его, что всякий безбожник погибает; но он не внимал отеческим наставлениям, следовал гнусным страстям, и упал в бездну. Сей жесткий опыт научает меня осторожности; и отныне не буду никого жаловать в дивизионные генералы без новых повелений французского правительства. — В прежних моих объявлениях я изъяснял должность родителей воспитывать детей в христианском благочестии, которое есть основание гражданского счастья. Все злые враги колонии были безбожники.
Трудолюбие также необходимо для блага обществ. Ленивые и праздные способнее других к злодеяниям. Да знают все, что для мирной и добродетельной жизни необходима работа, и прилежная работа!»
Кажется, что поступки гваделупского коммиссара Лакросса не заслужили одобрения консульского, и что в Париже считают его виноватым. — В одном журнале описывают мулата Пелажа, который теперь начальствует в Гваделупе с согласия жителей, следующим образом: «Он есть сын арабки и мулата, имеет от роду 30 лет; ремеслом каменщик; во время революции отличился смелостью, и приехал в Брест, когда англичане завладели Мартиникою; по возвращении своем в Гваделупу хотел с некоторыми дерзкими товарищами выгнать англичан из Мартиники, но не успел, и едва мог спастись. Пелаж имеет мрачный вид, и, против обыкновения мулатов, весьма молчалив. Те, которые в 1793 году знали его в Бресте, примечали в нем страстную любовь к свободе и ненависть к англичанам. Товарищи считают его героем и великим человеком».
Во Франции и в Англии восхищаются картиной доходов и расходов американской республики, не давно обнародованною в ведомостях. Должно без сомнения отдать справедливость мудрой экономии ее правительства, которое могло освободить народ от большей части налогов, не имея в них нужды; но должно вспомнить и то, что в последние десять лет бедствия Европы обращались во благо для северной Америки, которая, среди всемирной войны, наслаждалась миром, занимаясь успехами земледелия, искусств и торговли. Богатые колонисты Антильских островов искали убежища в мирной Америке. Ее корабли свободно ходили по всем морям; все пристани были для них отворены; число жителей умножалось; Ирландия, Германия и Франция наделяли Америку своими земледельцами, ремесленниками и торговыми людьми. В таком положении мудрено ли благоденствовать гражданскому обществу? — Gazette de France.
Вот главные статьи новой конституции острова Корфу: «Верховная власть принадлежит аристократическому совету, состоящему из 240 Членов; 140 должны быть избраны в местечках и деревнях, а 100 в городе: 40 из благородных, 40 из владельцев или художников, 14 из купцов и 6 из ремесленников. Члены сего совета называются Arifti, и определяются на всю жизнь; на место умершего совет избирает нового из того же рода людей. Кто из аристи впадет в преступление или обличится во взятках, теряет свое достоинство. Учреждается цензура для надзирания за поведением членов совета. Прежние венецианские законы остаются в силе своей до нового уложения, которое должен совет издать немедленно. Он выбирает членов правления и судей только на один год; имеет право и сменять их; во всех случаях решить по большинству голосов; печется о безопасности острова и воинских силах; может переменить некоторые статьи конституции, но не касается до главных. Религия и собственность священны.»
Весенняя распутица лишала нас иностранных новейших известий. Из полученных сию минуту газет спешим выписать самое любопытнейшее.
Из Милана от 15 февр. Наконец итальянская республика учреждена. Вчера гражданин Мельци со всеми новыми чиновниками пришел в большую залу народного дома, сопровождаемый рукоплесканием бесчисленных радостных зрителей. Генерал Мюра произнес следующую речь: «Консул Бонапарте повелел мне объявить народу итальянской республики конец временного правления и начало нового, законного и вечного. Республика выходит ныне из облаков, окружавших бурные дни ее рождения. Гражданин вице-президент, и вы, участники нового правления! Сколь велика и прекрасна ваша обязанность! Слава ожидает вас, назначенных образовать характер, мнение, нравы юного народа, и быть основателями его благоденствия! Храм памяти отверст для гражданского правителя и героя. Не думайте, чтобы путь ваш усеян был одними цветами. Нередко оскорбляется сердце великих чиновников; нередко бывают они предметом злословия. Но вы все победите, и в конце своего течения найдете сладостную награду: любовь и благодарность сограждан.» — Речь гражданина Фонтаны, президента законодательной консульты: "Гражданин вице-президент! Народ, благородный и великодушный, ожидает от тебя своего счастия. Ты можешь показать все великие таланты свои, всю твердость характера и добродетель твоего сердца. Давно уже мы, твои сограждане, удивлялись в тебе сим редким свойствам во времена несчастные: теперь отечество справедливо называет тебя своим утешителем; и ты с радостию душевною мыслишь: «я исполню его желание, следуя движению моего сердца, и во всех случаях находя опору в единственном человеке, для которого доныне всякое желание было исполнением» . — Речь гражданина Соммаривы, начальника временного правления: «Первый консул удостоил нас способствовать введению новых вечных уставов. Ныне отдаем тебе, гражданин вице-президент, драгоценное, то тяжкое бремя, которое несли мы два года, сражаясь с трудными обстоятельствами. Силы наши были слабы. Мы утешались надеждой видеть со дня на день конечное образование республики; но сия надежда не исполнялась, и радостные мечты затмевались в душах томных. Мы обратились к бессмертному Бонапарте, требуя от него законов и счастливых дней для республики. Наконец пришла благословенная эпоха, и тебе, достойный вице-президент, вверен драгоценный залог народного счастья. Доля твоя завидна: ибо великий дух твой может победить все трудности; ибо имеешь достойных сотрудников!» — Речь вице-президента: «Граждане! Обязанность моя превосходит мои силы; но когда Бонапарте избрал меня; когда вы имеете ко мне доверенность, то я должен принести себя в жертву отечеству. Сия доверенность, таланты сотрудников и совет великого мужа вселяют в меня мужество. Члены временного правления! Вы действовали в обстоятельствах опасных. Ныне учреждается вечное правление, и пример минувших революций будет не бесполезен для времен будущих. Президент консульты законодательной, гражданин долголетний мудростью и добродетелью, украшение республики! Мужам, подобно тебе просвещенным, вверяется самая святейшая власть: власть мудрости и влияния на общее мнение! Доказывайте людям, что разврат и несправедливость противны счастью; что истинная слава бывает только следствием благонравия! А ты товарищ великого героя, и начальник многих героев, долженствующий права завоевания обратить в союз братства между двумя народами, созданными любить друг друга! Ты избран еще украсить своим присутствием славный день сей, будучи для нас образом великого Бонапарте! Лучших способ представлять его есть любить, подобно ему, наше благоденствие. Прими изъявление народной благодарности! Утверждая итальянскую республику, ты утвердишь славу ее основателя и твоего друга!» — В сие время читали народу следующее объявление вице-президента: «Решительное правление учреждено. Имя творца и главы республики уверяет вас, что надежда граждан исполнится. Когда Бонапарте есть наш путеводитель; когда Бонапарте пред лицом всей Европы торжественно обещался быть мыслью и душой республики, то чего ожидать не можем! Но мы сами должны удвоить ревность свою; должны образовать народ сильный согласием, счастливый мудростью и независимым чувством; должны образовать истинное начальство и правление. Обязанность великая! Чиновники, вами избранные, еще новы в делах: нужна ревность, деятельность; от сего зависит ваше благоденствие. Мы обещаем вам порядок, экономию, усердие и справедливость; а вы должны обещать уважение и доверенность. Народ в своих чиновниках себя уважает, а доверенность умножает свои силы. Сносите бремя гражданских обязанностей для общего блага, и будьте уверены, что правление разделяет с вами всякую тягость. Согласие необходимо, и все преодолеет; без него будете вечно бессильны. Вы доказали мужество в бедствиях: докажите умеренность и твердость в благоденствии, которое ожидает вас. Устремляясь на путь новый, храните благородный вид народа, определенного быть великим! Не забывайте, что Европа взирает на вас оком зависти, и что строгое потомство ожидает нас. Вам дано имя итальянской республики, чтобы вы имели право наследовать часть великой и беспримерной славы древнего отечества. Так, блестящие дела и семейственные добродетели наших предков, которые покорили и озаряли мир, служат для нас примером. Будьте велики и подражайте ему! Да знают народы, соседи и братья ваши, что мир общего семейства не нарушится вами; но что вы не уступите никому, если надобно будет явиться в геройстве достойными сынами Римлян. Поле славы отверсто, и пальма есть награда для тех, которые мудростью своей и добродетелями окажутся достойнейшими имени Итальянского!» — Народ изъявлял величайшее усердие и радость. 10000 итальянских и французских воинов стояли в ружье вокруг народного дома, где в 6 часов сели за обеденным стол все чиновники. Праздник заключился великолепным балом в доме генерала Мюра.
Другие известия не важны. Султан запретил привозить невольников в Египет, потому что они могут пристать к мамелюкам, которые должны быть истреблены вместе с беями. — Король Гишпанский собирается ехать в Барцелону. Думают, что сие путешествие имеет некоторую политическую цель. — Английский министр Аддингтон болен. Лондонские журналисты пишут, что статуя Цереры, сделанная Фидиасом и подаренная Периклом Элевзинскому храму, куплена в Греции двумя путешествующими англичанами и скоро будет привезена в Кембричь!!
Известия и замечания // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 2, N 6. — С. 194-206.
Известия и замечания
правитьС часу на час ожидали в Лондоне решительного мира, и вдруг английское правление дает повеление всем военным кораблям идти в море; в гаванях день и ночь работают, и эскадры с тайными запечатанными повелениями выходят из пристаней. Одним словом, барометр показывает бурю — но туча в одну минуту может рассеяться.
Лондонские журналы говорят, что Бонапарте прежде заключения мира желает иметь известие о Брестском флоте, и для того медлит; что английские министры, потеряв терпение, велели лорду Корнваллису требовать немедленного подписания мирных условия, и в случае отказа выехать из Амьеня. Французский министр Отто, пораженный такою переменою, спешил изъясниться с лордом Гакесбури и Аддингтоном; долго говорил с ними в кабинете, и тотчас отправил курьера в Париж. Через несколько дней должно все решиться. Хотя Бонапарте, как известно, не очень боязлив; но ему надобно будет или подписать трактат или снова начать войну. Англичане умеют быть твердыми. Почти нет сомнения, что Европа насладится тишиною, и личное упрямство не дерзнет противиться общему желанию народов. Трактат будет подписан, и министерские журналы в Лондоне прославят смелую решительность министров! Так думают миролюбивые политики, и жаль, если они ошибутся. Хотя война Англии с Франциею есть война кита со львом, которые, царствуя на двух разных элементах, не могут сделать большого зла один другому; однако же, сверх вреда для общего европейского торга, человечество снова пострадало бы от нее и в других отношениях. Нет, нет! Или Европа спокойна, или пальма консула увянет: в случае разрыва никто не возьмет на себя оправдывать его излишней гордости. — Мы еще не знаем действия английских вооружений в Париже; но известие об них крайне потревожило умы в Голландии, которая от одного мира может ожидать прежнего благоденствия.
Два лондонские журнала, Таймс и Морнин-Кроникель, уверяют, что английская эскадра, вышедшая с великою поспешностью из Торбе, должна перехватить гишпанский флот, везущий из американских колоний в Кадикс 70 миллионов. «Министерство наше, говорят они, хочет иметь залог мира!»
Один из первых богачей в Европе, английский герцог Бедфорд, умер тридцати пяти лет отроду. Он был славен не только своим богатством, но и ревностным патриотизмом, благодетельностью, разумом и любовью к талантам. Окруженный изобилием и всеми приятностями жизни, Бедфорд не засыпал на розах, но любил трудиться умом в кабинете, блистал красноречием в парламенте и отличал себя пылкою ревностью ко благу человечества; ненавидел роскошь, и только одним бедным давал чувствовать свое богатство. Сей достойный человек, которого характер примирял людей с дарами слепой фортуны, умер скоропостижно во цвете лет своих! Принц Валлисской лишился в нем искреннего друга, и принял смерть его с такою живою горестью, что несколько дней не хотел никого видеть. Все знаменитые члены прежней оппозиции: Фокс, Шеридан, лорд Станоп, Ладердаль, были друзьями герцога; первому отказал он 50000 рублей. Лорд Россел есть брат и наследник его.
Новое известие, полученное в Лондоне о смерти Туссеня Лувертюра, кажется невероятным. Пишут, что негры, боясь прибытия французской армии и зная намерение африканского генерала покориться консулу, все вдруг взбунтовались, схватили Туссеня и сожгли его!!! Негры способны ко всем злодействовать; но мудрено, чтобы Туссень был так оплошен, и чтобы армия, ему преданная, выдала своего генерала.
«Никогда в итальянских гаванях (пишут из Генуи) не были столько иностранных товаров, как ныне; ежедневно привозят их изо всех частей света в пристани Средиземного моря. Берега Италии, где прежде царствовало уныние и молчание, переменили вид свой. Все, что имеет отношение к торговле: многочисленный класс народа, питаемый деятельностью портов, и все богатые купцы ожили и трудятся с величайшею ревностью. Сие драгоценное действие мира есть для нас главное счастье».
Со всех сторон обещают нам открытия. Во Франции один ученый изобрел верный способ предохранять корабли от гибельного действия бури; а в Англии ездят в каретах без лошадей. Какое благодеяние для плавателей и путешественников! Первое изобретение состоит в машине, которая должна умерять действие ветра и волн; а второе в пружинах, которые сами собою движут карету не только на ровном месте, но с величайшею скоростью поднимают ее и на самые крутые горы, так, что по гладкой дороге можно переехать в час верст 12, а по горам верст 8. Изобретатель требует исключительного права завести особенную почту в Англии. Это похоже на ковер-самолет, о котором говорят русские сказки.
Известия и замечания // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 2, N 7. — С. 288-292.
Известия и замечания
правитьВ то время, когда Европа наслаждается общим и совершенным миром, пылают города на знатнейшем из островов Антильских и кровь льется рекою. Неизвестность кончилась: Туссень Лувертюр встретил французов пушечными выстрелами, и будет жертвою своей безрассудности. Африканские генералы его сопротивлялись отважно, но везде побиты, и выходя из городов Санто-Доминго, Пор Репюбликень, Пор де Пе, зажигали их: варварство достойное негров! Бонапарте хотел поступить великодушно с Туссенем; и хотя не был доволен его самовластием и конституциею, слишком независимою от французского правления, однако же предлагал ему в письме своем достоинство знаменитого французского гражданина и все возможные знаки общественной благодарности за его услуги колонии, если он искренно покорится Франции. Генерал Леклер, несмотря на сопротивление Туссенева войска, отправил к нему сие письмо и детей его, которых он привез с собою из Бреста. Африканский генерал, как видно, был в нерешимости, отвечал неясно, прислал назад к Леклеру детей своих аманатами, но не хотел в назначенный срок к нему явиться, и объявлен врагом республики. Часть его войска была уже истреблена, другая предалась к французам: сам он стоял с 8 тысячами в лагере, против которого, по новейшим известиям, со всех сторон шли французы, заняв главные месте острова. Туссеню оставалось умереть воином с мечом в руке, или уйти в горы, где он может еще долго держаться, или бежать в северную Америку. Французы захватили часть казны его, около четырех миллионов рублей. — Сей африканец конечно заслужил негодование французского правительства; но жаль, что он должен погибнуть с именем преступника, оказав столько важных услуг колонии, быв другом порядка и спасителем европейцев на острове. Теперь видно, что ему хотелось быть независимым властелином его к французской республике была только лицемерием, посредством которого он надеялся утвердить власть свою, чтобы со временем явно отложиться от Франции. Туссень справедливо предчувствовал, что Маренгская победа будет для него гибельна; но честолюбие не дозволило ему уступить необходимости и расстаться с мыслью быть основателем нового правления в Ире. — С любопытством и с участием ожидаем решения судьбы его. Бонапарте разоряет теперь в С. Доминго последнее гнездо французской революции.
Английские журналисты, которые все знают, хотят уверить публику, что Бонапарте скоро переменит конституцию французской республики, объявит себя единственным консулом на всю жизнь, Камбасереса всегдашним президентом сената, а Лебрюна президентом трибуната, и разделит Францию на 25 провинций, из которых всякая будет иметь своего префекта, генерала и епископа. Но Бонапарте уже объявил, что он не любит переменять конституции — и сей новый план без всякого сомнения есть лондонская выдумка.
Французский сенат, законодательный совет, трибунат, все судебные власти и парижский институт спешили поздравить консула с миром; каждая речь, по обыкновению, была похвальным словом герою и миротворцу Бонапарте. Неудачнее всех риторствовал ученый институт в лице своего председателя, который, между прочим с важным видом сказал: «теперь мы видим, что натура и самым героям не дает совершенного мужества, ибо Бонапарте не имеет твердости слушать похвалу свою!» Это можно сказать в шутку и в остроумном куплете, а не в торжественной речи на мир.
Иностранные министры, поздравляя консула с миром, заметили, что он не имел того спокойного вида, который надлежало бы ему иметь в день всеобщего примирения. «Не мудрено, сказал один из консульских советников: отныне Бонапарте намерен еще более трудиться, и сегодня поутру он требовал от нас двадцати докладов по делам коммерции, мореплавания, земледелия, и проч.»
Парижские журналы под строгою цензурою гражданина Баррера, который некогда, подобно Юпитеру, бросал с кафедры гром и молнию на все святейшие для людей власти, не смеют ныне сказать неосторожного слова о последнем немецком князе, и с трепетом переводят известия из самых скромных гамбургских газет. Будучи таким образом сжаты в тесных пределах, они рады всякому случаю теряться в невинных догадках и наполнять свои страницы. В тот день, как получили известие о мире, Бонапарте был в мундире консульского совета: вот богатая материя для сих господ! Один думает, что консул хотел тем показать свое намерение, отныне заниматься ревностно внутренними делами правления; другой утверждает, что он сим мундиром изъявил благоволение брату своему за подписание мирного трактата, ибо Иосиф Бонапарте есть член совета; третий… но довольно и двух для наших читателей.
Многим казалось странно, что французское правительство имело снисхождение перебраниваться с лондонскими журналистами и доказывать в Монитере лживость их; но должно вспомнить, что ни в какой земле журналы не имеют такого сильного действия на общее мнение, как в Англии. Не только для народа, но и для многих членов парламента служат они единственным источником политических идей; а Бонапарте хочет искренней дружбы англичан. Вообще мнение публики сделалось ныне во всех землях гораздо важнее, нежели прежде.
Адмирал Берклей предложил английскому парламенту наградить доктора Еннера за прививание коровьей оспы. «Не довольствуясь сим драгоценным открытием (сказал он), Еннер спешил сообщить его свету с величайшим бескорыстием. Следуя примеру других изобретателей, он мог бы один пользоваться сею великою тайною; но теперь вся Европа благословляет его гений и ревность к общему благу. Строгая экономия во всех государственных расходах есть должность парламента; но достоинство английского народа требует щедрости в наградах за великие услуги человечеству».
Питт и Гренвиль около года не говорили друг с другом; но теперь они помирились и ежедневно бывают вместе. Сия новая связь служит поводом к разным слухам, о которых мы еще не хотим говорить до времени. Гренвиль есть первый неприятель нынешнего министерства, и приготовляется вместе с Биндамом греметь против заключенного мира с Франциею. Нельзя думать, чтобы Питт, всегда твердый в своих мнениях, пристал к ним; ибо он уже объявил торжественно, что мир кажется ему полезным для Англии. Скоро заседания парламента будут весьма любопытны.
Из Вены пишут от 15 марта, что все начальники канцелярии и разных департаментов получили от императора указ, немедленно представить ему свое мнение о способах ускорить течение дел и довести производство их до возможного совершенства. Сей указ весь написан рукою его величества.
Немецкие политики давно уже занимаются новым разделом Германии и способом удовольствовать всех обиженных принцев. Говорят, что Маинцская земля и часть Дармштатского владения отданы будут Оранскому принцу; что Ландграф Дармштатской получит Вестфалию, Курфирст Баварской Вирцбург и Бамберг, а король Прусский Падербон, Гильдесгейм и Эйхсфельд. Но все такие планы весьма не верны.
Король Прусской подтвердил указом духовенству наблюдать, чтобы все младенцы были непременно крещены в шесть недель по своем рождении. «Мы к крайнему сожалению узнали (говорит король), что некоторые родители пренебрегают сей святый обряд христианской религии, на которой основано верное исполнение государственных обязанностей.
Из Штокгольма пишут следующее: „Юный монарх наш, запрещая дворянству отказываться от своих прав, хочет с другой стороны уважить его сам и достоинство в государстве. Шесть молодых дворян из первых фамилий выбраны в провинциальные судьи. Сии места считаются у нас весьма важными. — Король позволил издать сочинения своего августейшего родителя; кроме тех, которые хранятся в Упсальской библиотеке, и которые подарены ей Густавом, с тем условием, чтобы распечатать их через 50 лет. Думают, что сии манускрипты заключают в себе историю Европы, написанную его величеством“.
Пишут из Рима, что близ Остии нашли в земле прекрасную большую Ахиллову статую, совершенно целую. Герой держит в правой руке медное копье, а в левой меч; на голове у него шлем с перьями. На сей статуе нет имени художника. Вырезанная на колене надпись: Votive Marti, доказывает, что она была посвящена богу войны. У нас мало греческих статуй, которые могли бы сравняться с нею искусством резца.
В Лондон везут целый остав Маммота, найденный близ Нового-Иорка господином Пилем, жителем Филадельфии. Любопытные ожидают его с нетерпением.. Род Маммотов, если верить преданию диких жителей северной Америки, исчез за десять тысяч лун до нашего века. Сей зверь более всех известных нам животных. Кости, собранные господином Пильем, удивляют своею необыкновенною величиною.
ИЗ Кадикса пишут, что оттуда отправлен на корабль в американские селения тайный арестант в черной бархатной маске, которая закрывала все лицо и волосы его. Думают, что сей несчастный есть бывший гишпанский министр иностранных дел, Г. Урбийо. Это напоминает славную железную маску во время Людовика XIV.
Один лиссабонский житель пишет следующее:
„Португалия, избавленная от бури, которою угрожала ей французская республика, наслаждается теперь тишиною и плодами мудрой деятельности своего министра, дона Родрига де Сузы. Он всего более старается утвердить безопасность жителей и заводить строгую полицию. Со времени несчастья маркиза Помбаля все нити правления так ослабели, что в государстве нашем не было ни суда, ни расправы; убийства и воровство сделались так обыкновенны, что Лиссабона походила на вертеп разбойников. Теперь новая полицейская команда хранит тишину и безопасность в городе. Наследный принц имеет великую доверенность к министру, который исправным сбором налогов умножил доходы государственные и духом ревности оживил все части правления“.
Правление Соединенных Американских областей намерено уничтожить смертную казнь и заменить ее вечным заключением. Уверяют, что иногда в целый год не бывает в северной Америке ни одного злодеяния, достойного казни. Какая слава для тамошних нравов! И какой пример для Европы!
Новый американский министр в Париже не говорит по-французски, и так глух, что может слышать только посредством рога или трубы. Для конференции с министром Талераном он всегда берет с собою переводчика.
Член бывшей французской академии, гражданин Катрмер-Дижонваль, доказывает в новой, изданной им книге, что язык человеческий есть произведение воды, и что жажда была источником всех изобретений ума человеческого!! Он говорит, что начальные звуки языка изображали шум воды и тех орудий, посредством которых мы достаем ее; и что знаки арифметики, азбуки и музыки суть ничто иное, как изображение ведра, бадьи, колодца, и проч. Если вы спросите у автора, для чего люди говорят не одним языком? То он скажет, что сему причиною разная форма водочерпных машин, употребляемых в разных землях. Не думайте, чтобы гражданин Катрмер-Дижонваль шутил: нет, он пишет с великою важностью, и хочет не дурачить, а просветить нас!! (Из Gazette de France).
Налог на доходы в Англии уничтожен. Он приносил короне более 50 милионов рублей ежегодно. Всякой платил десятую часть своих доходов.
О новой швейцарской конституции не говорим, ибо она, по всем вероятностям, скоро уступит место новейшей.
Известия и замечания // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 2, N 8. — С. 384-395.
Из Англии
править12 апреля г. Бордет, член нижнего английского парламента, требовал, чтобы особенный комитет исследовал дела прежних министров. — „Наконец, сказал он, пришло время, в которое министры должны ответствовать народу за кровь, ими пролитую, и за миллионы, ими расточенные. Я отдаюсь на суд благоразумия и справедливости членов. Мы найдем, что законы государства отменены под ничтожными предлогами; что все столпы конституции ниспровержены, и что одно злоупотребление с корыстью господствует в Англии. Мы найдем, что народ обременен налогами, утеснен со всех сторон; что главные отношения в государстве, от трона до частного гражданина, изменились. Положение короля, принца Валлийского, парламента, судей; состояние законов, армии, банка, города Лондона, обеих Индий, Ирландии и Шотландии — все, все является в другом виде. Эта перемена была истинной целью войны, а не истребление якобинства; хотели уничтожить не врага, но свободу, собственность, нравы, законы, обыкновения британцев. Франция торжествует, а мы лишились всего, что патриотам было драгоценно. Уже нет в Англии свободного книгопечатания. Искреннее сообщение мыслей называется пасквилем, за который должно ответствовать. Теперь я боюсь в саду своем сделать для птиц пугалище, чтобы его не назвали сатирой на английское правление, и чтобы меня вместе с злодеями не сослали в Ботани-Бей! Ныне собрание более пятидесяти человек запрещено под смертной казнью. Система бывших министров умертвила патриотизм; они преступления свои называли благоразумной решительностью; выдумали новые места и чины для умножения своих рабов; построили тайные, ужасные темницы; набрали чужестранных солдат, чтобы иметь в них надежное орудие тиранства. Нынешние министры хотят защитить их, может быть ожидая от своих преемников такой же услуги. Народ должен возненавидеть за то и министров и парламент. Нам беспрестанно твердят о благоденствии Англии; но в чем состоит оно? Разве в долге 550 миллионов? Разве в правительстве, которое стращает нас Бастилиями? Разве в уничтожении личной безопасности, в армии шпионов и доносителей, в инквизиции политических мнений и собственности граждан, в прибавке жалованья судьям (чтобы заглушить их совесть), в обедневшем народе и легковерном парламенте? Нынешнее состояние Ирландии горестно; а взор на прошедшее ужасен. При конце американской войны почти вся ирландская армия сражалась за Англию, не требуя от нас денег на содержание. Скоро после того ввели в парламент систему корысти; начали подкупать людей. Народ желал тогда перемены и красноречие господина (Питта), против меня сидящего, убедило нас в ее необходимости; но он, став министром, переменил свои мысли. Для усмирения ирландцев послали армию; начались пытки, истязания, злодейства под именем законного наказания. Народ восстал против тиранства: тысячи пали в сражениях, были казнены и терзаемы. До этого времени министр вместе с парламентом действовал против народа: тут он вдруг (о чудо ума!) навел пушки на парламент, объявил его несведущим, бессмысленным, и принудил к соединению с Англией. В этом случае министр не только сравнялся, но еще превзошел Робеспьера. — Одним словом, бывшие министры причиной нашего опасного положения в рассуждении Франции и всей Европы. Должно исследовать их поступки“.
„Я слышал странную речь (сказал лорд Темель): одни пустые слова, и более ничего. Ритор забыл доказать нам пользу своего предложения; забыл доказать все то, что он утверждает. И свобода, и собственность целы в Англии. Что касается до налога на доходы, то он спас Великобританию. Бывшему первому министру обязаны мы нынешним своим благоденствием; его талантам обязаны тем, что живем под скипетром добродетельного монарха, и не достались в жертву чужестранным завоевателям“. — Господин Джонс говорил, что предложение Бордета благоразумно. Лорд Бельгрев с великим жаром хвалил бывших министров, и хотел, чтобы парламент изъявил им благодарность от имени народа. Господин Питт желал, чтобы почтенный друг его не брал на себя труда оспаривать грозное предложение господина Бордета. „Оно, может быть, сделано не вовремя, сказал Шеридан: но если бывшие министры так мудры и добродетельны, как некоторые утверждают, то надобно спросить у его величества, для чего он отставил их?“ — Собрали голоса: предложение Бордета отвергнуто 246 голосами против 59.
Министр Аддингтон представил парламенту картину доходов и расходов Англии. Вместо уничтоженного налога, столь ненавистного англичанам под именем income-tax[7], он предложил налоги на портер, хмель, лошадей, слуг и проч., которые однако не могут заменить его. — Г. Аддингтон надеется, что Англия может в 45 лет выплатить долги свои, и доказывает эту возможность разными вычислениями, которые не будут ясны для наших читателей.
Еще другие предметы занимали парламент: необходимость назначить новые суммы для содержания двора — права наследного принца на доходы с Корнвальского герцогства (то есть, принц также имеет нужду в деньгах) — банк и наконец торг невольниками. Фокс, рассуждая о потребностях двора, говорил, что ему нужна экономия еще более новых доходов; а требования принца Валлийского находил справедливыми. — Г. Робсон сказал, что банк не думает платить наличными деньгами в назначенное для того парламентом время[8]; что нация будет тем весьма недовольна, и что министры должны показать, сколько они заплатили процентов банку; что он конечно имеет уже много золота, и мог бы выдавать его; что беспрестанное умножение английских ассигнаций напоминает фабрику французских асиньятов. Предложение Робсона отвергнуто. — Г. Каннин и Вильберфорс говорили против варварского обыкновения торговать неграми, думая, что приобретение острова Троицы еще умножит этот ненавистный торг. — Заседания парламента будут гораздо любопытнее тогда, когда министры предложат ему мирный трактат.
Из Палермо от 13 марта
правитьНовейшие письма из Корфу уведомляют нас, что Оттоманская Порта, считая Республику Семи Островов своей подданной, прислала в Корфу турецкого коменданта с малочисленной свитой.
Корфиоты, будучи под начальством благородных, отняли у них эту власть, уничтожили сенат, распустили войско и хотели основать у себя демократию; другие острова следовали их примеру.
В эту республику отправлен был граф д’Орио, дейцствительный статский советник и мальтийский кавалер, с тем, чтобы он был ее начальником. Принц Теотоки, уважаемый и любимый жителями острова Корфу, сведав о прибытии графа д’Орио в Бриндизи, собрал народ и представил ему, что республика не должна повиноваться этому графу, иностранцу и бывшему венецианскому дворянину. Когда же д’Орио приехал в Корфу, то народ не велел оказывать ему никаких почестей, запретил гражданам иметь с ним сообщение и даже снимать перед ним шляпу на улице. Граф, въехав в город, хотел приложиться к мощам Святого Спиридиона и тем изъявить ему благодарность за свое счастливое прибытие; но его не впустили в церковь. Граф Метакса был взят под стражу за то, что он виделся с графом д’Орио, и выслан из республики со всем его семейством.
Благородные жили в страхе и не смели показываться. Пять братьев знатнейшей и богатейшей фамилии Унгара, ложно обвиняемые в заговоре, сидели в темнице, и народ грозился их расстрелять.
В это время вошли в гавань 3 английских фрегата и в несколько дней все переменилось. Жители острова Корфу получили грозный фирман от султана, не довольного их новой конституцией. Он ставит им в пример Францию, велит навсегда отказаться от ложных идей равенства, и говорит, что скорее Республика Семи Островов будет пустыней, нежели демократией. Народ, боясь английских пушек должен был повиноваться: все новые власти уничтожены, и прежнее начальство восстановлено на острове. Таким образом турецкое правительство, не умея хранить благоустройства в своей империи, хочет быть ментором в этой республике, столь счастливой своим положением и климатом!
Из Копенгагена от 16 апреля.
правитьОдин известный своей добродетелью поселянин, живущий недалеко от Копенгагена, вздумал праздновать золотую свадьбу, то есть пятидесятый год своего счастливого супружества, и звал к себе на обед наследного принца. Его высочество извинился, что дурная погода не дозволяет ему ехать к почтенному старцу, украшенному добродетелями древних веков; но послал к нему самых лучших вин и корзину с плодами. Счастливая земля, где земледельцы могут звать к себе в гости наследных принцев!
П. П. В С. Доминго были упорные сражения. Африканские генералы дрались храбро и даже в некоторых местах били французов; но у Туссеня осталось только тысячи две войска, и все жители считают его погибшим.
Известия // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 3, N 9. — С. 94-102.
Известия и замечания
правитьШвейцария.
правитьМы угадали, что новая швейцарская конституция будет недолговечна. Ее уже нет! Сенат уничтожен, и славный Ландман уехал из Берна в свое отечество, в кантон Швицский. Следственно напрасно величали его спасителем Гельвеции, вторым Телем и Бонапарте! Теперь из всех кантонов сзывают в Берн новых депутатов; но мало вероятности, чтобы они умели непоколебимо основать благо отечества. Послушаем, что один швейцар говорит о Гельвеции: „трудно описать нынешнее внутреннее состояние Швейцарии, и определить ее народное мнение. Всякая новая перемена наших властей была действием личностей, которые не дозволяют видеть общей пользы и думать о лучших средствах народного спасения. Всякий следует движению особенной страсти своей; всякий судит только в отношении к себе, и мнения удивительным образом не согласны. Главное бедствие наше состоит не в частых политических переменах, но в тайном, внутреннем изменении наших нравов и всех важнейших отношений гражданской жизни. Полагая даже, что моральный разврат не увеличился с 1798 года, всякий согласится по крайней мере, что бесстыдство, гнусное корыстолюбие и презрение законов дошли до высочайшей степени. Сверх того истинная религия ослабела, а фанатизм усилился. Не должно относить сего зла ни к прежнему, ни к нынешнему начальству Швейцарии; но, кроме морального влияния чужестранных армий и гибельных следствий войны, уничтожение древнего правления, освященного веками, и введение нового, столь не согласного с древним, без сомнения тому способствовали. Обещание уничтожить все налоги, возглашение неограниченной свободы и равенства, еще отзываются в слухе земледельцев. Что видим ныне? Каждая деревня есть особенная демократия: жители собираются и рассуждают, какой закон принять, какой отвергнуть или ограничить в исполнении; а начальникам, избираемым высшей властью, не повинуются. Даже многие из самых начальников не хотят исполнять законов“. — Горестно видеть падение народов; горестно видеть Телевых потомков жертвой безумных раздоров. Что теперь остается желать швейцарским патриотам? Чтобы Бонапарте на французских штыках прислал им конституцию! Тогда единственно будет порядок в Гельвеции, и время обратит его в законную привычку. Новая пальма для консула, и новый стыд для швейцаров, некогда гордых подобно своим Альпам!
Из Лондона пишут, что принц Валлийский более всех способствовал заключению мира; что он имел несколько особенных конференций с Аддингтоном, и что на последнюю был призван и гражданин Отто; что они во всем согласились между собой в 11 часов вечера, и тогда послали уже за другими министрами, лордами Гакесбури и Пеламом. В это время г. Питт был в деревне. Валлийский принц отменно уважает первого консула, и говорит о нем с великим почтением. — Г. Питт и друзья его (как уверяют) с величайшей ревностью занимаются планом новых выборов, и назначают, кому быть членами парламента; а г. Аддингтон по доверенности дает им в том совершенную волю. Если это правда, то г. Питт может скоро быть опять министром, приготовляя себе заранее большинство голосов в парламенте. Английский народ, несмотря на крик некоторых ораторов, весьма уважает его.
„Замечая скорое умножение народа, промышленности, торговли и богатства в Соединенных Американских Областях (говорит издатель Французской газеты), всякий может предвидеть, что сия республика со временем овладеет Новым Миром и всеми американскими колониями. Не должна ли Европа всячески удалять сию эпоху, и здравая политика не требует ли того, чтобы как можно скорее поставить в Америке предел для властолюбия сей республики, которой натура обещает господство над половиной земного шара? — Мысль присоединить Луизиану к французским владениям есть важнейшая и мудрая политическая идея. Сама Англия должна радоваться утверждению в Америке французского могущества, сего единственного оплота для силы Соединенных Областей; иначе власть их может разлиться от севера до юга, захватить Мексику, Западную Индию, Канаду, и затворить для Европы Атлантическое море. Ослабленная Испания, занимаясь хранением весьма отдаленных владений, не в состоянии удерживать американскую республику в надлежащих границах. Сама Англия не может на твердой земле иметь достаточной воинской силы для защиты прав Европы на сию часть мира. Хотя американское правление обещало навсегда остаться в нынешних своих границах; но разве не известно, что в политике не надобно верить никаким обещаниям, и что право сильного найдет всегда оправдание? Положим, что американская республика в самом деле на целый век откажется от приобретений; но разве мало иметь столько земли, чтобы поместить и питать 100 миллионов жителей? Разве мало владеть морскими берегами на 500 миль, господствовать на Атлантическом море и отделяться от моря Южного одними дикими народами, готовыми покориться всякой вооруженной власти? Что значит намерение просвещать индейцев? Не должны ли сии народы принадлежать тому, который вводит их в состояние гражданственности, и который, находясь в средоточии Нового Мира, не имеет союзника? — Итак, Франция для пользы Европы желает владеть Луизианой“. — Вот прекрасная логика нынешней французской политики! Вероятно, что неблагодарный английский кабинет не изъявит Франции ни малейшей признательности за то, что она утвердит свою руку и в Америке.
Один из секретарей французского псольства в Берлине описывает таким образом бывший при тамошнем дворе праздник на случай выздоровления принца Фердинанда: „Огромная зала во дворце представляла работную храмину Дедала, изобретателя ваяния. В два ряда стояли его прекрасные статуи, в самом деле прекрасные, и всякий зритель с чувствительностью им удивлялся. Минерва, исполняя желание художника, оживила их. Тогда они составили живописные группы вокруг благодетельной богини, и при звуках то нежной, то воинской музыки образовали разные приятные картины. Ее величество, королева, представляла Минерву; другими актерами были принцы, принцессы и знатнейшие придворные. Великолепная греческая одежда, выразительная музыка, картины, прекрасная немая игра и наконец божественный вид Минервы — все доказывало, что вкус может царствовать и в Германии, что для его совершенства недостает в ней одной общей столицы, где могли бы соединяться все гении, которых природа делает законодателями вкуса. — Изобретателем сего праздника был г. Гирт, член академии и великий знаток древностей“.
Король наш поручил секретарю своему, г. Дето, переводить на французский язык сочинения Густава III. Он уже читал его величеству разные пьесы, как то похвальное слово Торстенсону и драму Сири-Браге, которой содержание взято из шведской истории. Сии творения будут любопытны не только для шведов, но и для самых иностранцев, доказывая остроту, деятельность и плодовитость Густавова разума. Сердце сего короля было предметом злословия: переписка его докажет, что он любил добро. Она составит несколько томов: ибо Густав III писал к людям всякого состояния и всех наций: о политике, военных планах, и даже о подробностях театра, который служил ему забавой отдохновения, но о котором он говорит как артист совершенный.
Наконец и Сен-Маринская республика, малейшая в свете, переменила свою конституцию! Большой совет ее состоит теперь, вместо 160, из 300 членов, а малый совет из 12, вместо девяти. Гонфалоньере (или прапорщик) остается главой правления, но избирается только на три месяца!
Новое правление Итальянской республики нашло все в беспорядке, казну и доходы только на бумаге, народное имение разграбленное, дела министров в запущении, везде беззаконие, несправедливость, утеснение. В несколько месяцев оно привело хозяйство республики в самую лучшую систему, нашло способ верно собирать подати, пресекло грабительства, удалило людей, ознаменованных общей ненавистью, и во всех частях ускорило течение дел. Но республика далека еще от цветущего состояния. Так например потребности ее несравненно превышают доходы. Многие частные семейства терпят нужду, от того что республика, будучи им должна, не может платить процентов. Одно время, уменьшение издержек, воля и мудрость нашего гения могут вывести нас из сих неприятных обстоятельств. Между тем вице-президент старается всячески ограничивать расходы. Например, печатание объявлений и законов стоило республике ежегодно полтора миллиона; но теперь оно ничего не стоит, и правительство будет иметь 6000 экземпляров всякого объявления и закона, дав за то одному типографщику исключительное право торговать оными.
Во вчерашнем заседании трибуната рассуждали о плане народного учения; возражения были слабы и не достойны примечания — но вот что любопытно: некто Карион-Низас, член трибуната, как бешеный вспрыгнул на кафедру, чтобы ругать Жан-Жака Руссо, говоря, что он причиной всего зла в свете; что все воры, убийцы — его ученики; что у всякого злодея, идущего на эшафот, надобно поискать в кармане Эмиля!! Сего еще не довольно: гражданин Карион-Низас утверждал, что проклятая философия ввела в моду супружество; что его начали без меры хвалить с того времени, как читают философов; что напрасно мы дурно мыслим о Тартюфах; что Оргоны гораздо хуже их, и проч. и проч. К чести трибуната надобно заметить, что он не велел печатать сей галиматьи. Известный Жирарден (бывший маркиз, хозяин Эрменонвиля, где умер Руссо) сказал в ответ Кариону: „Если бы Руссо был жив, то он не захотел бы унизить себя ответом на такую нелепую брань. Я также не скажу ни слова в оправдание сего великого человека, имея счастье и славу быть учеником его. Но требую, чтобы трибунат объявил речь Кариона недостойной печати“. — План народного учения принят.
Вчерашний день консулы предложили сенату объявить амнистию для всех эмигрантов, кроме тех, которые находятся в службе бывших французских принцев, или служили в неприятельских армиях, предводительствовали бунтовщиками, были агентами внутренней или внешней войны. Еще исключаются генералы и депутаты, которые изменили республике, и епископы, не хотевшие повиноваться папе и признать конкордат. Эмигранты, возвратившись во Францию, получают назад свое имение, если оно еще не продано. — Сенат обратил в закон сие предложение консулов. — Правление, уважаемое вне и внутри, может смело быть великодушным; и сия амнистия есть доказательство его непоколебимой твердости.
Вчера консулы предложили еще законодательному совету 8 новых экономических планов. Правительство требует на сей год 500 миллионов ливров.
Известия и замечания // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 3, N 10. — С. 177-187.
Известия
правитьПариж.
править6 мая законодательный корпус получил через трех советников правительства следующее сообщение от консулов:
„Граждане законодатели! Правительство доставляет вам трактат, который совершил великое дело мира. Республика сражалась за свою независимость: сия независимость признана, и согласием всех держав утверждены права, данные Франции натурою, и границы, данные нам победою. — Другая республика образовалась в недрах французской, чтобы следовать ее правилам и воскресить древний дух галлов. Связанная с Францией единством происхождения и законов, а более всего союзом благодеяния, итальянская республика заняла свое место между державами и нашими союзниками; она удержится на оном мужеством своим и прославится добродетелями. — Батавия, навсегда освобожденная от чуждого влияния, которое приводило в замешательство ее советы и политику, теперь независима, и в завоевателях своих находит утвердителей бытия и прав ее. Мудрость правления и деятельная экономия граждан совершенно возвратят ей прежнее благосостояние. — Гельветическая республика, вне признанная, внутри терзаема раздорами частного властолюбия. Французское правление, храня систему свою, пользовалось в рассуждении независимого народа одним влиянием совета; но доныне без всякого успеха. Оно еще надеется, что соседственные державы не будут принуждены войти в посредство для прекращения беспокойств, которые могут быть для них опасны. — Республика, как верная союзница, всячески старалась в переговорах соблюсти целость испанских владений. Король видел честность союзников его, и великодушно принес миру жертву, которую они должны были предоставить ему, и которая дает ему новое право на дружбу Франции и благодарность Европы. Оживленная торговля уже расцветает в Испании, и скоро дух новой деятельности одушевит промышленность в дальнейших ее владениях. — Рим, Неаполь и Этрурия спокойны, и снова будут театром мирных искусств. Лукка утвердила свою независимость конституцией, согласившей умы и пользы. Лигурия в безмолвии партий образуется, и Генуя видит в пристани своей возвращение торговли и богатства. — Республика Семи Островов, подобно Гельвеции, есть жертва анархии; но российский император, с согласия Франции, посылает туда войско свое из Неаполя, чтобы восстановить спокойствие, которого единственно недостает сим счастливым странам. — Таким образом Европа видит мир на земле и на морях; благо ее основано на согласии великих держав и на верности трактатов. — В Америке известные мысли правления успокоили жителей Мартиники, Тобаго и Св. Луции. Они уже не боятся тех неблагоразумных законов, которые произвели опустошение и гибель в колониях; желая соединиться с отечеством, вместе с своим усердием и доверенностью возвращают ему богатства, по крайней мере равные тем, которые оно там оставило. — В С. Доминго были ужасные бедствия; но мятеж ежедневно усмиряется. Туссень, без крепостей, без защиты, без армии, есть только разбойник, который скитается с подобными ему разбойниками. Наши храбрые стрелки преследуют и скоро истребят их. — Мир известен уже в Индии и в Иль-де-Франс. Первое старание правительства возбудило там любовь к республике, доверенность к ее законам и надежду благоденствия. — Теперь многие лета протекут для нас без побед, без триумфов, без тех важных переговоров, которые решат судьбу государств; но другие успехи ознаменуют бытие народов и особливо бытие республики. Везде оживится промышленность; везде искусства и торговля должны истреблять печальные следы войны. Труды всякого рода требуют внимания правительства, которое с успехом будет исполнять новые свои обязанности, пока мнение народа ему благоприятствует. Следующие годы должны быть менее славны; но Франция, отказываясь от неверной славы, найдет более истинного счастья“. Подписано: Бонапарте.
Консульский советник Редерер сказал: „Граждане законодатели! нет нужды изъяснять трактат; два слова изъясняют его: слава и счастье Франции. Он исполнил всеобщие желания сердец и глас оратора исчезает в радостных восклицаниях народов. Вы ожидаете от ораторов правления единственно того, чтобы они преступили на сей раз его закон, который запрещает им хвалить его и даже, некоторым образом, чувствовать справедливую к нему благодарность. Но для чего лишать нас общего права французов? Люди, удостоенные доверенности правления, могут ли ныне, хваля его начальника, возбудить подозрение, что они самих себя хвалят? Всегда предупрежденные им в деятельности общего блага, мы имеем только легкое достоинство за ним следовать. Он ежедневно дает нам пример трудолюбия и ревности; все великие идеи, блиставшие в его правлении, излились непосредственно из его души или разума. — Граждане законодатели! вы конечно с удовольствием заметили, что Европа обязана одному министру[9] и Амьенским и Люневильским трактатами и конкордатом. Выбор сего поверенного способствовал общему миру, обнаружив расположение первого консула и соединив с успехом переговоров удовольствие родственной любви. Справедливость, которую иностранные министры при дворах своих отдают в нем счастливому соединению талантов и нравов, твердости и кротости, искренности и великого искусства — благодарность к нему французского народа, выраженная трибунатом по заключении Люневильского трактата — достоинство и слава его имени — все служит порукою Европе за надежность мира, а Франции за благоденствие народное“.
Письмо из Парижа от 8 мая.
правитьТрибунат, подучив от правительства мирный трактат, определил изъявить первому консулу чрезвычайную народную благодарность и дал знать о том сенату и законодательному корпусу. Речь, произнесенная на сей случай президентом, трогательна не пышностью слога, но истиной и живым выражением справедливой признательности. Такова же была и речь Симеона, который от имени трибуната благодарил правительство за счастье и славу Франции. Консул слушал его с видом величественной скромности, но сердечное удовольствие живо изобразилось на лице его, когда Симеон, возвысив голос, сказал: „Так, гражданин консул! признательность народа не уступает величию дел твоих. Удивление наше обратилось в любовь к тебе; ибо слава твоя есть счастье Франции, а власть твоя есть свобода ее народа!“ Бонапарте, отвечая ему, говорил о пользе частных сношений трибуната с правительством, которое через то имеет более способов уверить его в своих добрых намерениях; и в заключение сказал с чувством: „Что касается до меня, то я с живейшей благодарностью принимаю определение трибуната. Не желаю никакой другой славы, кроме верного исполнения моих должностей; единственная для меня награда есть любовь сограждан моих… Счастлив, если они совершенно уверены в том, что всякое их бедствие есть мое собственное, и самое чувствительное; что жизнь любезна для меня только возможностью быть полезным для отечества; что самая смерть не может казаться мне жестокою, если последние взоры мои увидят счастье республики надежным и твердым подобно ее славе!“… Бонапарте без сомнения сделает еще много добра Франции, добра, которое обратилось в необходимую потребность души его; но он уже истощил и славу и признательность истинных патриотов».
Не думайте однако, чтобы консул все победил: нет, безрассудность французов торжествует над его величием. В Париже много людей, которые говорят только о недостатках и слабостях Бонапарте!! Так, например, укоряют его слабостью насчет генерала Мену, который на сих днях был ему представлен, и принят им с великим отличием.
Париж от 11 мая.
правитьТрибунат, как известно, определил изъявить консулу чрезвычайным образом народную благодарность, и сообщил о том сенату, которому надлежало исполнить сие желание. На другой день после того во всем Париже ходил из рук в руки печатный листок, названный письмом гражданина к сенатору. Мы выпишем из сей пьесы самые любопытнейшие места:
«Трибунат предлагает вам дать главному консулу разительный залог народной благодарности. Какая великая обязанность избрать награду достойную такого героя, как Бонапарте, и такого народа, как французский?
Сенаторы! чего не достает великим мужам для зрелости великих намерений, для их исполнения, для утверждения судьбы всего, что зависит от их влияния? отвечаю: времени! Стесненный в пределах человеческой жизни, гений едва может обмыслить свои планы, преодолеть трудности, и воздвигнуть здание, которое должно оживить и предать бессмертию идеи его. Политика ваша будет ли еще скупее натуры? заключит ли она в пространстве десяти или двадцати лет такие намерения, для которых природа не пожалела бы, может быть, ста лет? Определители вы время, день, час, после которого всякое начатое дело останется без конца, всякая новая мысль без действия, и самая творческая способность души будет напрасным беспокойством?
Вы думаете, что предложить великому человеку, какую награду принести ему, какой монумент воздвигнуть для славы его! Можете найти только один дар, достойный его ревности: дар времени, необходимого для утверждения отечественного блага. Отдайте ему век, который им начинается: да наполнит он его делами своими! да отличит от всех минувших и будущих веков избытком народного счастья и сиянием славы, прежде Бонапарте неизвестным и после его невозможным! да будет сей век монументом, воздвигнутым собственною рукою героя для славы его! да вознесется он так величественно, чтобы имя Бонапарте, на вершине его изображенное, было выше всякого прикосновения и сравнений!… Счастлив народ, которого законы политические так мудро размерили власть, что она бессильна против народной свободы, но достаточна для всякого блага, что граждане боятся только ее кратковременности и желают продолжения!»
Сенат в самом деле последовал такому совету, и 8 мая определил торжественно, что исполняя предложение трибуната, — желая изъявить консулу народную благодарность и пользуясь законным правом своим, он избирает Бонапарте еще на десять лет для консульского достоинства, после десяти, на которые он избран сначала. Бонапарте, получив сие определение сената, ответствовал ему следующим письмом:
«Сенаторы!
Лестное доказательство вашего уважения останется всегда начертанным в моем сердце. Воля народа поручила мне первое место. Я не могу быть уверен в его доверенности, если он не изъявит своего согласия на ваше определение. В три года моего консульства фортуна улыбалась для республики; но фортуна непостоянна; и сколько людей, осыпанных ее благодеяниями, жили слишком долго? Польза славы и счастья моего требовала бы, чтобы я оставил сцену в ту минуту, в которую обнародован мир света. Но слава и счастье гражданина должны безмолвствовать, когда польза отечества и народное благоволение зовут его (l’appellent). Вы думаете, что я должен народу новой жертвой: принесу ее, когда воля его подтвердит ваше желание. — Бонапарте».
На другой день консулы, выслушав министров и совет, положили спросить у французского народа: «Наполеон Бонапарте должен ли быть консулом на всю жизнь?» Граждане впишут свое мнение в книги, во всех городах для того приготовленных; и недель через пять сей важный вопрос решится. Определение консулов подписано Камбасересом, а не Бонапарте. Любопытные заметят, что сенат выбирал его еще на 10 лет, а не на всю жизнь; следственно вопрос, предлагаемый народу консулами, не есть верное эхо сенатского решения. Но Бонапарте имеет право быть властолюбивым, а мы не имеем права укорять его властолюбием. Не народ французский, а провидение поставило сего удивительного человека на степень такого величия.
Лондон от 12 мая.
править3 мая заседание нижнего парламента было любопытно. Г. Виндам предлагал назначить день для рассуждения о мирном трактате; но вместо того, чтобы сказать несколько слов, он произнес целую Десмосфенскую филиппику, описывая, как обыкновенно, страшными красками властолюбие французов и гибельные следствия мира. Думают, что это преждевременное нападение было хитростью господина Виндама. Он хотел привести министров в замешательство. Если бы они не отвечали ему, то молчание их было бы для него некоторым торжеством; а если бы отвечали обстоятельно, то он узнал бы тайну их оборонительной системы, и воспользовался бы сим открытием в день общего рассуждения о трактате. Но г. Аддингтон отвечал ему коротко, и не входя в дальнейшие подробности.
Г. Виндам сказал: «Не делаю теперь никакого особенного предложения, но желаю, чтобы парламент дал министрам время приготовиться к ответу. Искренность будет для меня законом при торжественном исследовании сего важного дела. Но если министры хотят кончить его в одно заседание (как дал нам чувствовать один из них), то я не могу одобрить сей поспешности. Парламент не есть уголовное судилище, где дела таким образом решатся. Трактат служит, к несчастью, обильною материей для примечаний… Франция, взяв остров Эльбу, имеет теперь прекрасную гавань на Средиземном море; а по Люневильскому трактату ему должно принадлежать к Тоскане; Франция выдумала систему превращений, и дала Тоскане другое имя. Можно ли равнодушно видеть Луизиану в руках сей республики? Сердце англичанина с негодованием предчувствует тайные намерения французского властолюбия. Обращая взор на северную Америку, я вижу там змею, которая рано или поздно все истребит. Силы французов в С. Доминго для нас также опасны. Заключив уже предварительные условия мира, Франция взяла под свою зависимость итальянскую республику. Во всякое другое время такой поступок мог бы родить войну. Но мы столь боимся Франции, что не смеем и противоречить ей! Мысль несносная для английского патриота! Республика, недовольная тем, чтобы мы платили ей за своих пленников, заставляет нас платить и за чужих, которые готовились сражаться с англичанами. Так смеются над нами в глазах целой Европы! В рассуждения Мальты сделали удивительный фокус-покус и вавилонское смешение языков. Чем орден будет содержать себя? Доходы его недостаточны. Орден благородства превратился в мещанский: ибо по новому учреждению мальтийским рыцарям не нужно доказывать своего дворянства. Мальту подчинили Неаполю, который должен зависеть от Франции! В случае войны Франция, Испания и Голландия, всегда соединенные, могут в гавани ее иметь 18 кораблей, а наших будет только 6. Короля сардинского министры совсем забыли; забыли также возобновить старинные трактаты с Францией, выгодные для нашей торговли. Такой мир не хуже ли войны?»
Канцлер, г. Аддингтон, отвечал ему: «Благодарю почтенного оратора, который дает мне случай сделать некоторый нужные замечания. Ответствуют ли министры за то, что независимый государь уступает французам свой остров (Эльбу), и что Португалия желает исполнить Бадайоский трактат? В Америке мы имеем владения, и равновесие сохранится. Должно ли начать войну за то, что чизальпинская республика названа итальянской, особливо, когда все другие державы согласны на ее политическое бытие? Не обязана ли Англия платить за пленных, бывших на ее жалованьи? Отправление французского флота в С. Доминго для Англии полезно: ибо оно усмирит бунт негров, опасный для самых наших колоний. Что принадлежит до старых трактатов, то они были для Франции полезнее, нежели для Англии».
Парламент определил рассуждать о трактате через 8 дней.
На другой день лорд Гренвиль говорил в верхнем парламенте около двух часов против мира, называя его постыдным для Англии, которая оказалась недостойною доверенности союзников, забыв их благо, особливо принца Оранского. — Министр, лорд Пелам, отвечал, что он сам желал бы для Англии выгоднейших условий в разных отношениях; но что министры сделали все возможное, и мир лучше войны.
5 мая Г. Эллиот требовал в нижнем парламенте копий с Бадайоского трактата. «Я хочу знать, сказал он, что Португалия уступила Франции в Гиане. Теперь уже Амазонская река не есть преграда между французскими владениями и Бразилией. Республика конечно тем воспользуется, как скоро внутри будет спокойнее. Не только Бразилия, но и Перу не уйдет от ее хищности. Луизиана дает ей влияние на Американские области, а особливо на провинцию Кентукки, которая, может быть, скоро соединится с нею. Американцы должны торговаться с французами, чтобы пользоваться рекою Миссисипи; они принуждены будут дать им выгоды ко вреду нашему. Самая Мексика должна бояться республиканских завоевателей. Покорение Америки назовут теперь мечтою; но французы уже доказали нам, что мечты не кажутся им невозможностями. После учреждения французско-итальянской республики может ли Бонапарте страшиться Европы? может ли английский патриот быть спокойным? Я не смею взглянуть на будущее, чтобы не увидеть везде знамен французских!»… — Министр Гакесбури отвечал, что копия Бадайоского трактата может быть представлена членам парламента; но что г. Эллиот, требуя сей бумаги, совсем некстати говорил о посторонних вещах; что никакой мир не бывал для Англии славнее нынешнего и проч.
7 мая г. Никольс предложил нижнему парламенту изъявить королю благодарность за то, что он отставил господина Питта. «Некоторое из намерений войны не исполнилось, сказал он. Надлежало ослабить Францию, а вместо того она так усилилась, что могла предписать нам мир. Французские правила не уничтожились: напротив, они торжествуют. Г. Питт не сделал ничего Франции, а только отнял у нас конституцию и разорил отечество. Он нимало не доказал мудрости своей в политике, и не хотел следовать правилу Макиавеля, что не должно верить изменнику, беглецу, эмигранту, хотя американская война уже доказала его истину. Система прежних министров была так темна, что наши союзники не понимали ее; они не знали, для чего мы вели войну: для того ли, чтобы восстановить французскую монархию, или для завоеваний? Все предприятия сей войны были несчастливы и обвиняют министров. Сперва отправили в С. Доминго 750 человек, чтобы завладеть островом, а после, когда сие предприятие не имело успеха, мы пожертвовали для того двадцатью тысячами людей и несколькими миллионами. Министры безрассудно отвергли мирные предложения Бонапарте в 1800 году, зная, что Бонапарте всегда был Бриссотовой партии, которая не хотела воевать с Англией. Разрыв с северными державами происходил единственно от упрямства министра, который не соглашался отдать Мальту россиянам. Теперь же она досталась Франции: ибо Неаполь должен зависеть от сей республики. Система ассигнаций, 258 миллионов нового долга, голод, бедность, жестокости в Ирландии — все, все, обвиняет бывшего министра!»
Лорд Бельгрев, напротив того, предложил парламенту торжественно изъявить Питту благодарность за его славное правление. «Друг мой, господин Питт, сказал он, не отставлен, а добровольно сложил с себя сан министра, следуя благородному побуждению сердца. Его семнадцатилетнему правлению обязаны мы мудрою системою государственной экономии, соединением Ирландии и спасении Англии во всех опасностях». — Г. Мильдме предлагал то же, и называл Питта спасителем отечества и главною опорою трона во времена мятежные. — Г. Эрскин, славный адвокат, оспаривал их предложение, и сказал: «Всякий начальник корабля, оставляющий его во время опасности, должен быть судим: так и господин Питт. Прежние министры восстают теперь против мира, и всячески стараются разорвать его: это противно рассудку, человеколюбию и политике. Господин Питт описывал Бонапарте извергом, и не хотел вступить с ним в переговоры о мире: он должен дать отчет народу; должен оправдаться, если может.» — Господин Пиль (купец) доказывал, что Англии стыдно оставить Питта в настоящей его бедности; что он другим полагал, а никогда о себе не думал; что торговля обязана ему своим цветущим состоянием, и что его знания в рассуждении сей части удивительны.
Г. Грей. «Предложение изъявить благодарность Питту есть оскорбление утесненного народа. Армия и флот, а не бывшие министры, достойны благодарности. Говорят, что король обязан Питту своею короною; но корона никогда не была в опасности. Посмотрим на Францию: можем ли считать себя в безопасности? В республике главные правила не изменились. И с Робеспьером мы заключили бы наконец мир; и Робеспьер выгнал бы наконец из церкви Notre Dame богиню рассудка, чтобы восстановить католическую религию. Прежний гордый министр хотел трактовать о мире только во время бедствий. Следствием правил его был несчастный мир, ныне заключенный. Г. Питт мечтал беспрестанно о банкротстве Франции и завоевании Парижа. Парламент остыдит себя неслыханным образом, если изъявит благодарность за дерзость и безумие».
Лорд Гакесбури. «Не утверждаю, чтобы якобинство истребилось во Франции. Однако нынешнее французское правление отвергает систему революции, и старается перед Богом и людьми загладить грехи ее. Нельзя было выбрать лучшего времени для заключения мира. Мы поступили бы весьма неблагоразумно, если бы продолжали войну одни без союзников».
Фокс. «Нет, нет! слава наших героев не есть слава прежних министров; не бывшие, а нынешние министры заключили мир, первые так дурно вели войну, что последние должны были на таких дурных условиях помириться. Однако между прежними министрами некоторые заслужили хвалу; например, лорд Гренвиль, который вел себя благоразумно и не хотел быть одним слепым орудием канцлера. Таких мужей мы должны благодарить, а не Питта, который своей безрассудностью усилил Бонапарте. Мы забываем заслуги отца и стараемся найти их в сыне; но лорд Чатам, а не Вильгельм Питт, должен быть славен в летописях Англии».
Предложение г. Никольса отвергнуто 225 голосами против 53, а предложение лорда Бельгрева принято 222 голосами против 52. Следственно парламент изъявит народную благодарность Питту. Фокс хотел, чтобы сия честь оказана была и Гренвилю, Дондасу и Спенсеру; но парламент на то не согласился. Члены разошлись в 6 часов утра. Питта не было в заседании. Лондонское купечество хочет соорудить ему монумент, и вообще никогда не славили его в Англии столько, как ныне.
Смесь.
правитьУверяют, что лондонская иллюминация на случай мира стоила около миллиона рублей. Между разными аллегорическими изображениями замечено было следующее (над воротами одного богатого человека, г. Гарата): патриарх Мафусал смотрел с улыбкою на младенца, который держал в руке масличную ветвь с надписью: «новорожденный мир да живет Мафусаловы лета!»
Один лондонский цирюльник написал над своею лавкою стихи такого содержания:
Да превратится меч в бритву на земном шаре! Я так рад миру, что готов даром обрить наших министров и Бонапарте!
Известия // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 3, N 11. — С. 259-280.
Известия и замечания
правитьВажнейшее происшествие сего месяца есть свидание двух северных монархов, которого предмет остается тайной не только для любопытства частных людей, но, может быть, и для некоторых кабинетов. Не смеем догадываться; скажем только, что Европа, уверенная в политической мудрости сих венценосцев, спокойно ожидает следствий. Мореплаватель после бури не предается бездействию; он исправляет сделанный ею вред кораблю, и моля небо о благоприятном времени, готовится на все случаи. Общий мир не прерывает деятельности кабинетов; чтобы утвердить тишину Европы, надобно взять меры для отвращения всего, что может быть источником новых несогласий.
Сколь приятно путешествовать добродетельному, и следственно любимому государю! Везде усердие и благодарность осыпают его путь цветами; везде радость на лицах и любовь в сердце, всякий стремится видеть того, кто служит отечеству на троне, и не забывает в подданном человека; всякий желает хотя одним взором признательности, хотя бы одним восклицанием сердца изъявить ему свою чувствительность!.. Путешествие обоих монархов представляло сию трогательную картину. Мы не завидуем их торжеству: счастье признательности едва ли уступает счастью благотворителя.
Нынешний год будет памятен в физической истории Европы. Зимой видели мы страшные наводнения в южных землях, а в исходе весны выпал глубокий снег в разных местах Германии, и чрезвычайный холод опустошил виноградные сады в Шампани и в других французских департаментах. В Итальянской республике, в бывших Венецианских областях, в Пьемонте, в Швейцарии и в Германии были сильные землетрясения; в Бретии и в Кремоне некоторые здания разрушились. Сей внутренний огонь, который свирепствует в глубоких недрах земли, не может ли со временем усилиться? Бюффон стращает нас холодом, утверждая, что шар земной более и более простывает внутри, и что нынешний жар солнца будет, наконец, недостаточен для плодородия и жизни в нашем мире; но другие (и едва ли не справедливее) боятся действий подземного огня и всеобщего воспаления — то есть, мы стоим между Харибдой и Сциллой. Но, кроме других физических и моральных бедствий, жизнь наша столь кратковременна, что сия мысль едва ли кому-нибудь помешает заснуть покойно.
Венгерский сейм в Пресбурге и первое собрание коллегий в Итальянской республике должны быть замечены политическим наблюдателем нашего времени. Сейм открылся пышно и торжественно. Император предложил свои требования: ему надобны деньги и солдаты. Храбрый и добродушный народ венгерский, который спас некогда Марию Терезию, готов новыми жертвами доказать свое усердие к австрийскому дому. — Коллегии Итальянской республики собрались и действовали в тишине; где имя и дух консула Бонапарте, там исправность и порядок. Цензура получив списки кандидатам, избрала чиновников, и спешила уведомить о том Бонапарте, который, одобряя выборы, отвечал, что к следующему собранию коллегий надеется сам быть в Итальянской республике и прожить там месяц. Подобно римскому императора Адриану, Бонапарте хочет видеть собственными глазами народы и земли, которые признают его своим начальником. Бордо и Брюссель также ожидают консула.
Журналы должны упоминать о слухах, хотя и невероятных. Говорят и пишут, что кабинеты Европы занимаются планом или утвердить или разделить Турецкую империю. Правда, что ветхий дом, близкий к своему разрушению, должен беспокоить соседей; но трудно вообразить, чтобы Англия и Франция, недавно утвердив торжественно целость турецких владений, вздумали или согласились делить их. Султан принял трактат Амьенский; ратификация и посол его в Париже. Англия едва ли и за самый Египет может согласиться, чтобы другие державы усилились на счет Порты. Одним словом, сей мнимый общий план кажется газетной выдумкой. Мы еще не знаем верно, куда идут или пошли французские фрегаты и военные суда из Генуи и Ливорно; но целью их не могут быть турецкие владения.
Из Лондона.
правитьЛюбопытное заседание 15 мая, в котором один лорд Гакесбури говорил 4 часа, служит еще и теперь предметом разговоров. Противники министерства не удовлетворили общему ожиданию; они растеряли силы свои в прежних заседаниях, и в решительный день не сказали уже ничего нового и разительного. Оратор Виндам бросал стрелы свои томной рукой в щит министров. Говоря о Тулонской и Киберонской экспедиции, он сказал, что за них взялся ответствовать бывший канцлер. Питт с жаром возразил ему, что не должно открывать всенародно сказанного за тайну в кабинете. Виндам, не щадя министров, не поберег и всего английского народа, говоря, что якобинцы испортили характер и дух его. «Иначе (примолвил он) не смели бы журналисты во время войны хвалить наших врагов и смеяться над британскими героями; они радовались победам французов, и народ молчал в то время, когда его величество, король наш, ехал в церковь благодарить небо за три славнейшие победы англичан». Самое риторское место в речи его было следующее: «История римского властолюбия открывает нам тайные намерения Французской республики. Новые завоеватели отличаются от древних единственно, что первые в десять лет достигли до высочайшей степени величия, на которую римляне восходили в течение веков. Спрашиваю: где Европа?.. Одни волны океана служат нам защитой, или, подобно афинским гражданам, мы бросимся в лодку и найдем пристанище на берегах отдаленных!.. Безрассудные! мы не имеем и сего утешения! Франция, как грозное привидение, везде нам является со своими ужасами: министры отдали наши отдаленные убежища: мыс Доброй Надежды, Эссеквибо, Демерари, Курасао, Мальту. Куда ни устремляю взоры, везде вижу страшный фантом французского величия, и смиряюсь в чувстве нашего бессилия!» — Возражения его и лорда Гренвиля были только повторением известного: «Для чего все отдали французам? Для чего признали Итальянскую республику, забыли союзников и дозволили французам усилиться в Америке?» На сии возражения отвечал в нижнем парламенте лорд Гакесбури благоразумно, основательно и со всей убедительной логикой министерского разума; изобразил положение Англии, оставленной всеми державами; ее внутреннее состояние, требующее мира; план, которому следовали министры в заключении трактата — план, сообразный с честью народа британского; согласие всей Европы на бытие Итальянской республики; необходимость сдержать слово, данное Англией, возвратить Мальту Ордену; неважность новых французских приобретений в Америке; вероятность, что Американские Области, страшась силы французов, еще теснее соединятся с англичанами; бесполезность прежних коммерческих трактатов с Францией и Голландией, которые, по мнению Виндама и Гренвиля, надлежало возобновить при заключении мира; невозможность отнять у Великобритании ее торговое первенство; разорение французских колоний, цветущее состояние английских. «Франция, сказал он, имеет неизмеримые владения, но у нас более капиталов; а капиталы надежнее великого пространства земли. Властолюбие Франции есть действие народного характера, а не образа правления. Мир для нас выгоднее войны; народ английский желал его, и мы, подписав трактат, исполнили желание народа и долг министров». — В другое заседание министр Аддингтон говорил еще три часа о мире; но в верхнем парламенте риторствовали одни противники: министр, лорд Пелам, отвечал им весьма коротко. Следствие было одинаковое: оба парламента определили изъявить королю благодарность за мир.
Новейшие заседания парламента не представляют ничего любопытного для иностранцев. Спор о травле быков подал Шеридану случай рассказать несколько жалких анекдотов, в доказательство, как люди в Англии терзают бедных собак, приучая их к сей травле. Виндам и тут нашел якобинство. «Секта пуританская, сказал он, всегда была врагом забав народных; ее дух есть дух якобинства. Мы не должны следовать такому внушению. Пусть народ веселится сражением быков с собаками!» Шеридан заметил, Что Виндам говорил о быках гораздо красноречивее, нежели о мире. Члены парламента смеялись шуткам его от доброго сердца.
Процесс одного сельского пастора с молодым дворянином, который прельстил жену его, был на сих днях предметом общего внимания. Славный Эрскин, адвокат оскорбленного мужа, говорил в суде с великим красноречием о жестокости тех людей, которые разрушают благополучие в семействах. Пастор, отец пяти сыновей, десять лет жил счастливо и любил молодого дворянина, как своего друга. Адвокат сего последнего оправдывал его красотой жены пастора и невольной чувствительностью сердца. Но присяжные, несмотря на то, осудили молодого человека заплатить мужу 7000 фунтов стерлингов (то есть, 70000 рублей). Такого роду процессы бывают ныне весьма часто в Англии. Здесь наказывают строго не только соблазнителей, но и клеветников. Недавно жена одного человека, уличенная в злословии насчет соседок своих, должна была, по осужденью присяжных, всенародно виниться в церкви. Такие явления доказывают, что в Англии есть нравы.
Наконец решено соорудить статую Питту, не дожидаясь его смерти. Неприятели шутят и говорят, что он слишком худ и тонок для мраморного изображения; что никогда еще резец художника не представлял таких скелетов; что действие воздуха скоро разрушит его статую. Друзья Питтовы отвечают, что она без сомнения не может быть так долговечна, как память великих дел его. Будучи министром, он не смел показываться народу и платил кучерам своим дороже обыкновенного (ибо они боялись камней, которыми лондонская чернь встречает и провожает кареты нелюбимых министров); теперь народ бегает за ним по улицам и кричит: великий Питт, здравствуй!
Из Парижа.
правитьЗаконодательный корпус окончил свои чрезвычайные заседания тремя важными декретами: о Почетном легионе, о рабстве негров в колониях и новом наборе солдат. Учреждение легиона не нравится республиканцам; и трибунат и законодательный корпус едва согласились на оное: так много было черных шаров! Республиканцы называют сей легион дворянским или рыцарским, следственно противным конституции. «Отличия, говорят они, не должны быть вводимы в республике». Луциан Бонапарте отвечал на все возражения, основательно и красноречиво. Он доказывал, что легион, не имея никаких особенных гражданских прав[10], не может иметь сходства с дворянством; что он учреждается для награды воинских и гражданских заслуг, и должен быть славой народной благодарности; что республика, не находя способа дать пенсию всем воинам, храбростью своей утвердившим ее бытие, определяет чрез то верный доход хотя некоторым; что другим остается по крайней мере надежда заступить со временем их место; что гражданские чиновники не менее воинов презирали опасности, сражаясь с внутренними неприятелями и достойны такой же награды; что легион не может быть орудием самовластия, ибо члены его рассеяны: каждый из них остается в своем месте, или в армии, или в департаментах; и что сие учреждение, одним словом, есть мысль достойная нынешнего французского правления. — Талант Луциана Бонапарте давно уже известен Европе: сия речь прекрасна, как сильной логикой, так и цветами риторства. Но отвечая противникам с излишним жаром, он оскорбил многих. «Следственно мы должны без рассуждения на все соглашаться (говорили недовольные), когда за всякое сомнение и противоречие называют нас дерзкими заговорщиками! Для чего же быть трибунату и законодательному корпусу, когда они не могут пользоваться своими правами?» Уверяют, что многие, которые прежде были согласны на учреждение легиона, положили черные шары за грубости, сказанные Луцианом Бонапарте некоторым членам трибуната. — Консулы предложили утвердить законом, что негры остаются невольниками во французских американских колониях, возвращенных республике Англией. Сан-Домингская история и все злодейства африканцев доказали, что они не достойны пользоваться благодеянием европейского просвещения, то есть свободой — и никто из ораторов трибуната не оспаривал сего предложения. — Новая система рекрутства, утвержденная законодательным корпусом, делает французскую армию сильнейшей в Европе. Республика от 1791 до 1800 года выслала в поле 1,186,776 человек, кроме волонтеров; теперь едва ли половина остается в живых: следственно одни французские армии потеряли в течение сей войны более 600,000 человек. Теперь правление требует рекрутов, как для дополнения полков и бригад, так и для образования запасного войска, готового на всякий случай.
Письмо из Парижа.
правитьВ то время, когда департаменты с величайшею радостью утверждают Бонапарте на всю жизнь в консульском достоинстве, жители Парижа оказывают такую холодность и нечувствительность к судьбе своего отечества, которая нам иностранцам не понятна. Книги здешних нотариусов, открытые для записывания голосов, остаются белыми. «Вернее всего не сказать ни да, ни нет, а смотреть, что будет», — говорят парижане. Весьма немногие жаркие республиканцы, подобно трибуну Карно, объявили торжественно свое несогласие. Генералы, известные недоброжелатели консула (например Ожеро и Массена), не хотят подписываться. О генерале Моро ничего не слышно. Между тем в обществах говорят опять о заговорах, несмотря на объявление министра Фуше, что это неправда, и что для жизни консула опасны только безмерные труды его. Самая нынешняя отменная деятельность полиции, которая во всех частях города имеет целые роты шпионов, доказывает беспокойство правления. Монитер опять жалуется на лондонских журналистов: верный способ возгордить их и сделать еще дерзостнее! Англичане в угождение консулу не переменят своего характера: они любят пасквили и карикатуры; это их маленькая слабость, на которую само английское правление смотрит сквозь пальцы. Уверяют, что друзья консула хотели еще дать ему право избрать себе преемника, но что консульский совет выслушал это предложение с видом явного неудовольствия, и Бонапарте, узнав о том, прислал сказать совету, что он не хочет сего права. Как бы то ни было, но нынешнее блестящее состояние Франции, подверженное неизвестности в главных политических отношениях, не может назваться твердым. Бонапарте, конечно, не для себя хочет быть консулом, избранным на всю жизнь; известно, что он сам не надеется жить долго; а сенат к семи годам его консульства прибавлял еще десять — и того ему показалось мало! Я думаю, что он хочет сделать сие достоинство и после себя непременным, считая то необходимым для блага Франции. Выборы бывают эпохой коварных происков и волнения; заслуги и добродетели не могут быть верной порукой для чиновника, что его в определенное время снова выберут. Примеры республик доказывают, что хитрость нередко одерживает победу над достоинством. Итак надежнее всего уменьшить число опасностей, то есть выборов, когда уже имя республики, купленное ценой крови и бесчисленных бедствий, непременно того требует. После Бонапарте, избранного на всю жизнь, скорее и другого на всю жизнь выберут.
Бонапарте недоволен королем этрурийским, за то, что он возвратил в Тоскане все старинные права духовенству, ограниченные мудрым Леопольдом, и прислал консулу самую строгую критику на французский конкордат. Бонапарте, как сказывают, рассердился; но отослал сей манускрипт в Национальный архив. Речь или Аллокуция его святейшества, напечатанная в Монитере, доказывает, что и папе не нравятся органические законы французского духовенства. Он надеется, что благочестивый консул согласится переменить их; но вероятно, что надежда обманет его: Бонапарте, сделав, не любит переделывать.
Вчера в Елисейских полях встретился я с инвалидом революции, с экс-директором и экс-консулом Сиесом, который шел, обнявшись дружески, с каким-то неизвестным мне человеком. Он уже теперь не философ, некогда скромно живший в двух комнатах и за четыре ливра обедавший у второклассных рестораторов: великолепие и лакеи окружают его в большом доме, подаренном ему консулами от имени народа. Однако уверяют, что характер Сиеса не переменился, и что он не любит Бонапарте, впрочем, отдавая справедливость славе и талантам его. Когда в сенате рассуждали об избрании Бонапарте на всю жизнь в консулы, Сиес сказал, что сенаторы не имеют на то права.
Я обедал нынешний день с молодым швейцарским патриотом, который уверял меня, что Бонапарте доволен их новой конституцией, и что она утвердится. Я поверю этому, когда увижу ее в Монитере.
П. П. Наконец все совершилось на острове Сан-Доминго. Сию минуту читаю в Монитере следующее телеграфное уведомление из Бреста: «Адъютант генерала Леклера привез известие, что Туссен, Кристоф и Дессалин покорились республике». Вероятно, что это было следствием переговоров, и что Леклер согласился на требования африканских генералов. Скоро узнаем все подробности.
Известия и замечания // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 3, N 12. — С. 345-361.
Известия и замечания
правитьЛондон.
правитьТеперь вся Англия занимается выборами новых парламентских членов: «единственная эпоха, по словам Жан Жака Руссо, в которую английский народ пользуется истинною свободою!» Но сии выборы можно назвать только обрядом: министры невидимо управляют ими, соглашаясь однако с лучшими людьми в каждой округе. Члены парламента разделяются обыкновенно на три части: на спокойных и добродушных флегматиков, которые всегда согласны с министрами, но всегда молчат, и для которых служит правилом французская пословица: qui ne dit mot, consеnt; на людей с талантом, которые рассуждением убеждают других соглашаться с системою правления, и которые через то открывают себе путь или к министерству или к другим важным местам государственным; и на людей с талантом, которые входят в парламент с тем, чтобы во всем противоречить министрам, не будучи нимало врагами их, но единственно для торжества английской свободы, столь любезной народу, и для славы дарований своих: они-то составляют обыкновенно так называемую оппозицию или сторону противников, необходимых в Англии. Если бы никто добровольно не захотел в парламенте бранить министров, то они платили бы за брань деньги. Таков дух сего удивительного народа! Кажется, что им играют; но он доволен, и в самом деле имеет причину быть довольным: ибо его польза бывает святым законом для министров, всегда умных, всегда патриотов, всегда окруженных строгими и просвещенными судьями. Как скоро министр вздумает сделать что-нибудь несогласное с выгодами народными, то голос общества загремит против него, и самое большинство голосов в парламенте не будет ему верною эгидою. Например, когда Питт вздумал стращать Россию войною, то парламент, несмотря на красноречие Фокса, соглашался с министром; но английский народ не хотел воевать с Екатериною, и Питт должен был уступить. — Выборы представляют в Англии весьма любопытное зрелище для иностранцев. Таверны отворены; богатые люди, собирающие голоса для себя или для друзей своих, угощают народ, и лорд дружески обнимается с сапожником. Иногда и знатные дамы играют при сем случае роли, и действием своей любезности служат кандидатам. — Но не чудно ли покажется, что какое-нибудь маленькое местечко в Англии имеет иногда, в рассуждении выборов, более прав, нежели большой город? Питт, будучи некогда противником министерства, требовал нового, справедливейшего учреждения в деле столь важном для свободы народной; но после, сделавшись министром, он нашел выгоды в старинном положении: ибо гораздо легче склонить на свою сторону жителей небольшого местечка, нежели граждан многолюдного города. В старину какой-нибудь сильный человек выходил право избрания своему поместью, чтобы располагать им; а теперь оно принадлежит этому селению для того, что некогда было дано ему! Например, недавно продали в Англии десятину земли с двумя ветхими хижинами за 420,000 рублей: ибо хозяин их имеет право назначать депутата для парламента. Сия земля принадлежала лорду Камельфорду, который в 1800 году выбрал в члены парламента известного английского якобинца, Горна Тука.
Военный секретарь Йорк предложил свои счеты нижнему парламенту. В 1801 году английская армия состояла из 161,564 человек, и на ее содержание выходило 50,452,000 рублей: теперь останется только 95,795 человека, для которых надобно ежегодно 50,104,000 рублей. Г. Банкс напомнил членам, что прежде в мирное время Англия содержала только 17,000 войска. «На что же теперь иметь столько полков (сказал он)? На что такие издержки? Что подумают в других землях? Не усомнятся ли в нашем миролюбии? Мы живем на острове, любим свою конституцию и наслаждаемся редкими политическими выгодами: вот твердое основание нашей безопасности!» Министр Аддингтон в ответе своем сказал между прочим следующее: «Я не менее других люблю экономию; но знаю, что главным законом должно быть для нас состояние Англии. Вместе с долгами нашими возросли и наши богатства. Коммерция и мануфактуры английские никогда не были в таком цветущем состоянии, как ныне. Не говорю о будущем; но должность моя есть предохранять отечество от всех опасностей». Господин Робсон спорил по своему обыкновению, но без успеха, и парламент согласился с министрами. Сей Робсон делается с некоторого времени смелейшим рыцарем оппозиции и, кажется, имеет таланты; но журналисты немилосердным образом смеются над ним, доказывая всего более, что он не умеет говорить природным языком своим. Один из них пишет, что г. Робсон едет в Париж и намерен там в каком-нибудь пансионе учиться по-английски. — Аддингтон, 12 июня, требовал еще новых сумм для расходов, и сказал между прочим, что проценты народных долгов составят в нынешний год 255 миллионов рублей.
Для сооружения статуи Питту собрано, как известно, 500,000 рублей, а для Бедфордова монумента 400,000; но вероятно, что для последнего соберут гораздо более. Удивительно, что принц Валлисский, друг Бедфордов, дал только 1000 рублей.
Париж.
правитьТуссень, объявленный разбойником, которого всякому убить дозволяется, нашел способ заключить если не славный, то по крайней мере честный для себя мир с республикою. Монитер не говорит об условиях; но журналисты, имеющие связь с членами правления, уже хвалят Туссеня. В Нантских ведомостях напечатано письмо Леклера к сему славному негру, в котором он дает слово сравнять его генералов с французскими и войско его принять в службу республики. «Что касается лично до вас (говорит он), то вы желаете покоя, и будете им наслаждаться. Даю вам свободу выбрать место». Сверх того Леклер требует его советов, как лучше способствовать успехам земледелия и торговли в С. Доминго. Видно, что Туссень мог еще противиться французам, когда они так дружелюбно с ним разделались. В другом письме из колонии, напечатанном в журналах, сказано: «Я видел Туссеня у генерала Леклера, и должен был удивляться его уму, твердости и мужественному духу». Если Туссень в самом деле умен, то в нынешних обстоятельствах он будет мирным гражданином колонии; но может ли Франция на него положиться? Негры привыкли верить и служить ему усердно; а он привык властвовать. Белых осталось в С. Доминго весьма немного: почти все земли теперь в руках у прежних невольников. Известно, сколь тамошний климат нездоров для европейцев: республике трудно будет держать в колонии много французского войска; а полки, составленные из негров, весьма ненадежны в случае какого-нибудь нового возмущения. Состояние прочих французских колоний имеет также свои опасности: негры, которые там остаются невольниками, не позавидуют ли участи сен-домингских, которые свободны? Предприимчивость, зверство и храбрость сих людей доказаны несчастным опытом.
Монитер все еще наполнен письмами чиновников, уведомляющих Бонапарте о выборе его на всю жизнь в консулы. Одинаковое содержание и разные красивые выражения сих писем напоминают всякому, кто учился в школах, задачи риторического класса, где все ученики обрабатывают иногда один предмет, украшая его особенными цветами. Какое неистощимое богатство фраз! Некоторые чиновники приметным образом стараются подражать Бонапартиевому отрывистому слогу; и что строка, то параграф. Так во время Александра Великого все гнули голову на левую сторону. О республиканцы! — Скоро должно быть обнародовано следствие собираемых голосов. Вероятно, что сенат будет еще на сцене в сем деле; все чрезвычайное идет через его руки.
Гражданин Лессепс, французский комиссар торговых дел в Санкт-Петербурге, есть самый тот, который путешествовал с ла-Перузом и был им послан из Камчатки в Париж. Он долго жил в России, где отец его отправлял должность французского консула.
Медицинская школа в Париже представила полиции, что детские игрушки, раскрашенные медным и свинцовым составом, должны быть запрещены. Дети обыкновенно берут в рот все, что у них в руках, и могут легко почувствовать вредное действие металлических красок: ибо их нужные органы весьма чувствительны ко всему ядовитому.
Славная Рафаэлева Мадонна Делла Седиа украшает теперь кабинет госпожи Бонапарте. Сия картина известна всем путешественникам, которые были во Флоренции и в палатах Питти.
Смесь.
правитьВизирь не может управиться с египетскими беями, несмотря на строгие султановы повеления как можно скорее усмирить бунтовщиков. Англичане, которых еще 5000 в Александрии, ни во что не вступаются, и только объявили визирю, что они не будут помогать беям и мамелюкам.
В доказательство, сколь испанское правление строго и нелюдимо в колониях, служит следующее известие из Нового Йорка: «Американские корабли, вошедшие в пристань Гаваны, были в тот же день из нее высланы; но буря заставила их возвратиться в сию гавань. Губернатор, узнав о том, велел всех капитанов посадить в тюрьму, и через несколько дней выпустил их единственно с тем условием, чтобы они никогда не дерзали заходить в испанские порты. В самое то время жители Гаваны терпели крайний недостаток в хлебе, которым нагружены были американские корабли. Купцы и народ просили, чтобы губернатор дозволил им купить сей хлеб; но он никак не согласился». — Гавана, как известно, есть главный город Кубы, самого большого из Антильских островов. Она славна своею редкою пристанью, в которой может поместиться более тысячи кораблей; славна еще отменным богатством церквей своих, сияющих серебром и золотом.
Давно ли все завидовали отменным успехам и богатству американской торговли? Ныне в Новом Йорке беспрестанно открываются новые банкротства — оттого, как пишут, что англичане во время войны брали множество американских кораблей. Такой же феномен видели мы лет за пять перед сим, в Гамбурге, который был тогда средоточием всемирной торговли, один пользовался всеми ее выгодами, и вдруг удивил Европу многочисленными банкротствами.
Разбои бывают всегда эхом долговременной войны. Два злодея Муссо в Италии, Шиндерганс в Германии ужасали путешественников и жителей. Первый хотел трактовать с генуэзским начальством и предлагал ему заплатить за каждого из своих товарищей 5000 ливров, а за себя 6000, с тем, чтобы его простили, и чтобы он мог жить в свете честным человеком (galant’uomo). Ему не отвечали. Он скрылся после того в самые дикие и неприступные места Апеннина. Немецкий разбойник Шиндерганс наконец пойман и судим теперь в Майнце. Народ бежал видеть его как чудо.
Говорят, что этрурийский король намерен восстановить инквизицию в Тоскане. Благоразумные люди считают сей слух ядовитым злословием, и заключают, что его этрурийское величество имеет многих неприятелей, которые хотят вредить ему такими баснями. — Единственно то верно, что король, отдавая справедливость редким достоинствам супруги своей, ввел ее в государственный совет, и желает, чтобы она имела голос во всех делах министерства, экономии и законодательства.
Маркиз де Ница, бывший португальский министр при российском императорском дворе, издержал (как уверяют) в несколько месяцев около 500,000 рублей.
Скоро на русском языке выйдет подробное описание дел героя Суворова в Италии. Автор был сам очевидным их свидетелем.
П. П. Король сардинский торжественно отказался от трона, уступив его брату своему, герцогу Аостскому.
Известия и замечания // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 4, N 13. — С. 73-84.
Известия и замечания
правитьМы приближаемся ко временам спокойным, и статья политических новостей беднеет. Прошло время любопытных ужасов, время богатой жатвы для издателей ведомостей; теперь им остается подбирать колосья и рассказывать басни от скуки. Однако внимательный наблюдатель может всегда что-нибудь заметить на горизонте. Мы живем в таком мире, в котором спокойствие есть только отдых: ибо деятельность (следственно и перемена) есть закон его.
Последний акт революционной трагедии был игран в Сен-Доминго: Туссень Лувертюр взял отставку и сошел с трагической сцены. В английских ведомостях пишут, что генерал Леклер обнародовал свободу и равенство для жителей колонии, белых и черных, без различия; что он собирает депутатов из всех частей острова, которым предложит свой план нового образования колонии, но которые должны быть только его советниками, а не законодателями. — Генерал Ришпанс, отправленный консулом в Гваделупу, вышел на берег без всякого сопротивления от жителей. Мулат Пелаж, гваделупский Туссень, немедленно к нему явился и должен был остаться на корабле под стражей; но вероятно, что французское правление, оставив в покое явного мятежника Туссеня, не захочет наказать Пелажа, который никогда не откладывался от Франции и соблюдал порядок на острове. Вина его состоит единственно в том, что он выслал французского комиссара Лакросса, заслужившего ненависть всех гваделупских жителей. --Англичане весьма довольны усмирением французских негров, которые подавали опасный пример невольникам английских колоний.
Теперь взор наблюдателя более всего останавливается на Турецкой империи, покрытой облаками. Мы не верим лондонским журналистам, которые отправляют генерала Массену с 60000 французов в Архипелаге; однако думаем, что всеобщие слухи, которые вдруг разнеслись по Европе, могут иметь никоторое справедливое основание. В самом деле Оттоманская империя явно отжила век свой; все связи в ее политическом основании разрушаются; она не имеет сил усмирять мятежников; везде разбои и беспорядки. Часть турецкой армии в Египте побита наголову мамелюками; бунтующий паша Гиорги все грабит и жжет в окрестностях Адрианополя; Валлахия есть жертва разбойников; Пасван Оглу не хочет и слушать султановых предложений. Амьенский мир утверждает целость Турецкой империи; но ее можно утвердить не пером, а разве гарнизонами чужестранных войск. Так ли мудра оттоманская политика, чтобы Европа имела в ней нужду? Но трудно согласить выгоды разных держав. Смерть богатого человека, у которого много наследников, рождает тяжбы и хлопоты. Если же предсказание некоторых политиков исполнится, то начнется новая эпоха в свете, без сомнения весьма благодетельная для разума и человечества; тогда откроется просвещению Европы верный и легкий путь в Азию.
Эмануил IV, король сардинский, напомнил нам редкое дело императора Карла V и королевы Христины, сложив с себя корону. Быв несколько лет игралищем рока и жертвою европейских смятений — наконец пораженный смертью милой и добродетельной супруги, которая некогда любезностью своею украшала для него блеск трона, а в бедствиях казалась ему ангелом утешителем — он впал в глубокую меланхолию, которая отвращает душу от света и всего, что называется земным величием. Эмануил будет известен в истории своим несчастьем, чувствительным сердцем и добровольным сложением царского сана.
Заседания английского парламента кончились 28 июня, и скоро новый заступит место старого. Оратор нижнего парламента, вручая королю некоторые определения, сказал между прочим следующее: «Англия давно уже знает, что ее монарх есть лучшая и вернейшая опора свободы граждан». Король, при входе своем в верхний парламент, был окружен множеством народа, восклицавшего: «да здравствует Георг благодетель и миротворец!» Его величество, по обыкновению, изъявил благодарность обоим парламентам за их усердие. — В последнем заседании господин Вильберфорс, старинный друг негров, опять грозился требовать от нового парламента, чтобы он запретил англичанам торговать невольниками. Вильберфорс не переменяет своего образа мыслей. Питт, будучи министром, всегда соглашался с ним, и только в сем одном случае не имел большинства голосов на своей стороне; почему многие не верили искренности его согласия.
В Париже готовились праздновать 14 июля, и министр внутренних дел объявил в программе, что правительство желает в сей день изъявить особенное уважение ко нравам и добродетели. Во всякой части Парижа молодая, добродетельная, но бедная девушка получит богатое приданое; ей выберут жениха из молодых воинов, отличивших себя храбростью. — Некоторые думают, что в сей же день Наполеон будет объявлен консулом на всю жизнь. Говорят также, что французская конституция должна быть исправлена и соглашена с итальянской. — В Монитере замечено, что, вопреки английским и немецким журналам, парижские жители охотно записывают голоса свои на случаи избрания Бонапарте, и что их собрано уже 60000, то есть более, нежели когда-нибудь. Петион, при избрании своем в мэры, имел 14,000 голосов, и только 26,000 парижских граждан подписали согласие на конституцию третьего лета.
В некоторых французских и даже немецких ведомостях писали уже о кончине эрцгерцога Карла: к счастью, сей слух несправедлив. Не только Австрия, но и вся Германия гордится сим принцем, искусным воином и человеколюбивым героем.
В Австрии правление ободряет молодых людей входить в духовное состояние и дает ему новые выгоды, а в Баварии курфюрст ограничивает права духовенства и отменяет некоторые старинные обряды, вопреки народу, к ним привязанному. Те, которые хвалят новые учреждения в Австрии, осуждают политику баварского курфюрста. Так, например, парижские журналисты дают чувствовать, что новая система его слишком не сообразна с духом народа.
Из Дрездена пишут следующее: «Вчера получили мы известие, что шевалье де Сакс 26 июня убит на поединке близ Ауссиха, на самой границе Богемии. Тело его погребено в тамошнем монастыре». — Вот новая жертва рыцарского духа! Долго еще так называемая честь будет противоборствовать законам. Питт, которого жизнь была столь важна для Англии, года за два перед сим не отказался от поединка с Тирнеем. В Париже недавно генерал Ренье застрелил другого генерала, и Бонапарте только выслал его из Парижа. Законодатели стращают, философы доказывают, но ложное мнение торжествует — к стыду разума и к горести многих семейств.
Из Неаполя пишут, что там опять открываются заговоры, и что некоторые знаменитые дворяне взяты под стражу.
Известия и замечания // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 4, N 14. — С. 157-163.
Известия и замечания
правитьПариж.
правитьМежду тем, как в Европе мечтают о скором уничтожении Оттоманской империи, республика заключает с Константинополем дружеские условия по торговле: французы хотели свободного кораблеплавания на Черном море, и султан дал им сие право, условие подписано в Париже 25 июня. Французское правление без сомнения имеет в виду торговлю с Россией, выгодную для обеих держав. Одесса и Херсон скоро увидят в гаванях своих флаги Италии и Франции. Сей край, где все напоминает творческую мудрость Екатерины, воскреснет и снова расцветет при Александре.
Франция, Россия и Пруссия согласно решили судьбу Германии; но Австрия, как говорят, недовольна сим планом удовлетворений, и требует некоторых перемен. Оранский дом получает Фульду, аббатства Корвейское, Веингартенское, и города имперские, Дортмунд в Вестфалии, Исни и Бухгорн в Швабии. Сверх того Франция и Пруссия заключили между собою особенный дружественный трактат. Король признал наконец Батавскую республику. Теперь мудрено вообразить себе ясно политическую систему Европы и какое-нибудь равновесие. Пусть консул войдет еще в особенную дружескую связь с двумя или тремя европейскими державами, и тогда система добродушного аббата Сен Пьера приблизится к своему исполнению.
В Монитере напечатан органический устав Почетного легиона, который, несмотря на умную, ораторскую речь Луциана Бонапарте, кажется странною выдумкою. Его нельзя назвать дворянством: ибо он не дает никаких гражданских преимуществ; нельзя назвать рыцарским орденом: ибо всякий орден имел какую-нибудь цель, а Легион никакой не имеет; особенная клятва членов быть защитниками правления должна быть клятвою всех французов. Он будет наградою храбрости и добродетели, говорят консулы: в чем же состоит сия награда? в имени и в жаловании, но люди никогда не поверят имени, если они не знают человека; оно будет всегда пустым титулом, когда не соединено с особенными гражданскими выгодами. Что касается до жалованья, то не могло ли правительство давать пенсий по известным заслугам, без всякого рыцарского обезьянства в такой земле, где сии учреждения противны коренным политическим законам? Какая нужда делить всю Францию на когорты, назначать уделы, заводить большие и малые советы, то есть особенные правления в общем, и единственно для того, чтобы некоторым людям дать жалованье? Политическая мудрость соразмеряет во всяком отношении средства с действиями: Почетный легион представляет удивительную сложность в средствах для произведения весьма обыкновенного действия. Потомство не на мраморных досках Легиона будет искать славных имен, а в истории. Если Бонапарте и на золотой доске велит написать имя генерала Мену, Европа не будет уважать его. — А так называемые легионные гостиницы в самом деле ничто иное, как трактиры; должно вычитать из жалованья членов нужную сумму для их содержания в сих домах. Мы еще не упомянули об одной выгоде легионных воинов: в чрезвычайных заседаниях совета будут говорить похвальное слово всякому, кто умрет из них; это обещает по крайней мере успехи красноречию.
В парижском журнале, называемом Bulletin de Paris, напечатана статья о похитителях, которая обратила на себя общее внимание. Автор говорит, что похитителями должно именовать одних бунтовщиков, ужасными и беззаконными средствами восходящих на престол (как то нередко случалось в английских государствах), а не тех героев, которые присваивают себе власть только для блага сограждан, вводят порядок там, где была анархия и делаются отцами народов. Он жалуется на ветреность истории, называющей сих героев оскорбительным именем похитителей, и ставит в примерь Деиоцеса, который избавил народ от опасных мечтаний свободы, с счастливою дерзостью объявил себя первым царем медским, завел блестящий двор и новым подданным своим являлся только в сиянии венца царского. «Можно ли (продолжает автор) называть „похитителем мудрого сиракузского царя Гиерона? Если бы он остался простым гражданином, то Сиракузы, изнуренные анархиею, не сделались бы счастливейшей страной мира в его тридцатилетнее правление“. Издатель сего журнала есть, как известно, важный человек в республике; он недаром поместил такую статью — и лондонские журналисты называют ее манифестом, уверяя, что Бонапарте хочет объявить себя галльским императором, надеть корону на голову, сделать ее наследственною и быть начальником новой династии. Все возможно; однако мы еще не хотим верить тому до времени. Видим только, что Бонапарте будет скорее Гиероном, нежели Тимолеоном. Впрочем друзья или льстецы его (их, сказывают, мудрено различать при дворах) напрасно доказывают, что Бонапарте не есть похититель, и заранее бранят историю: нет, она не назовет его сим именем, а скажет, что он людей считал людьми, и даже сам не хотел быть выше человека. Не Бонапарте свергнул Бурбонов с трона; не Бонапарте сделал революцию: он только воспользовался ею для славы своей.
Отец консула умер в Монпелье 24 февраля 1785 году. Тамошний городской совет определил соорудить ему монумент, которого мысль очень хороша. Город Монпелье, представленный в виде женщины, левою рукою снимает крышку с гроба, а правою указывает на пьедестал (на котором без сомнения должно поставить со временем статую консула); внизу надпись: Встань из гроба; твой сын Наполеон дает тебе бессмертие. Надобно отдать справедливость французам: они остроумны.
Туссень Лувертюр явился во Франции. Генерал Леклер прислал его, и пишет, что он не хотел жить покойно, имея намерение снова взбунтоваться.
Любопытно знать, что сделает Бонапарте с сим чудным негром. Во Франции он по крайней мере не опасен. Между тем, французская армия в Сен Доминго уменьшается; болезни свирепствуют, и большая часть людей умирает. Сахар и кофе будут дорого стоить республике.
14 июля не ознаменовалось никаким отменным происшествием. Блестящий парад, многочисленное собрание в Тюльери, концерты, освещение города и наконец свадьбы были единственным торжеством сего, как французы говорят, великого дня. Консул явился на параде в простом драгунском мундире, среди генералов, облитых золотом и серебром. Мамелюки по-своему маневрировали вместе с французскими войсками. Бонапарте еще не объявлен консулом на всю жизнь. Он с удовольствием принял в дар от города Парижа статную лошадь французской породы и сказал, что сядет на нее тогда, как ему надобно будет снова обнажить меч для защиты республики. Лондонские журналисты по обыкновенной своей логике заключат из сих слов, что Бонапарте думает воевать!
Новейшие донесения генерала Ришпанса из Гваделупы показывают, что и там негры хотели независимости. Они сражались с французами храбро и даже отчаянно. 400 негров в одной маленькой крепости, будучи окружены французами, зажгли пороховой магазин свой и взлетели на воздух. Мулат Пелаж, бывший начальник негров, не только оставил их, но еще и сражался с ними, так храбро, с таким геройством, которому сам Ришпанс удивляется. Он сыграл ролю свою удачнее Туссеня, и заслужил теперь благодарность французского правления. — Известие о заключении особенного дружественного союза Французской республики с Пруссиею оказалось несправедливым; но король, весьма довольный утвержденным планом замен в Германии и своею частью, прислал Талерану и Бернонвилю, которые трактовали о сем предмете с его министром в Париже, богатые подарки. Уже прусские войска занимают Гильдесгейм, Падерборн, Нордгаузен и Мильгаузен (имперские города). Курфюрст баварский получает епископство Аугсбургское, Сент-Ульрих, Фрейзинген, Кемптен, Вирцбург, Бамберг, Ульм и еще семь других имперских городов — то есть, 900000 жителей и пять миллионов гульденов ежегодного дохода. — Бонапарте назначил 60000 франков награждения тому, кто в рассуждении электрической силы и гальванизма сделает еще важные открытия, подобно Франклину и Вольту. „Я желаю, говорит консул в письме к институту, обратить на сей предмет внимание физиков: ибо он, по моему мнению, весьма важен для пользы людей“.
В Англии все еще занимаются выборами, которые давно уже не были так шумны, свободны и веселы, как ныне. Кандидаты не жалели денег. Один из них, баронет Франсис Бордет нанимал всякий день 600 карет для своих приятелей! Обойщик Граам, сказав, что он в завещании откажет сердце свое вестминстерским гражданам, если они его выберут, объявил после, что ему хотелось только кандидатством своим постращать Фокса и лорда Гарднера. — Некто Тортон не выбран был в члены парламента для того, что он соблазнил жену одного своего приятеля. Тортон, не запираясь в вине своей, говорил, что быть членом парламента не есть быть учителем морали; однако ему не удалось собрать довольного числа голосов. Такие черты нравов достойны примечания. — В заседании нового парламента увидим жаркие прения о делах Ост-Индской компании, сего торгового общества, имеющего в своих повелениях обширные царства и 50 миллионов жителей. Оно нередко тиранствует в Индии, и недавно отняло владение у набаба карнатского, будто бы за то, что отец его был в тайной связи с ее неприятелями. Парламент, уведомленный о семь злоупотреблении власти, должен исследовать обстоятельства дела. — В лондонских и парижских ведомостях напечатано следующее рассуждение о Франции какого-то знаменитого англичанина (может быть, Питта): „Везде, где правление твердо и надежно в рассуждении будущего, всякий в своем состоянии имеет у себя в виду верную цель, напротив того перемена людей, следственно и правил, весьма опасна. Будущее есть для всякого меч Дамоклов[11]. Вот что всего более привязывает французов к Бонапарте! Великий человек не всегда может утвердить судьбу отечества. Огромная машина, в которой действуют различные и противные стихии, под влиянием одного гения стремится к одной мете. Но если этот гений исчезнет, то колеса вдруг остановятся, стихии разделятся, и машина, сделается опять хаосом. Воображая, с какой высоты Франция может низвергнуться в одну минуту, я предпочитаю самую малейшую и смиренную державу этой огромной республике, которая теперь столь величественна и спокойна!“
Опять две новые конституции: швейцарская и лигурийская. Первая еще не напечатана в Монитере, и для того помедлим говорить об ней, хотя и кажется, что она утвердится, несмотря на многие частные несогласия. Французский министр в Берне, Верниаке, подкрепляет ее всеми силами; это хороший знак. Лигурийская или генуэзская конституция есть дело самого Бонапарте. Правление состоит из сената, в котором заседает дож и 29 членов из трех избирательных коллегий: владельцев, ученых и торговых людей (подобно как в Итальянской республике) — и синдиката или цензуры, в которой 7 членов. Дож избирается на 6 лет. Сам Бонапарте, по желанию лигурийцев, назначил всех главных чиновников, кроме дожа, еще не избранного. — Таким образом политический хаос разделяется; и дай Бог, чтобы после дней творения настали дни общего спокойствия!
Читателям нашим известен слух о разделе королевств Сицилийского и Неаполитанского, о котором наконец перестали говорить. Уверяют, что мадридский двор предлагал сей раздел в Амьене, но что Бонапарте на то не согласился. — Неаполитанский король, желая задобрить жителей Неаполя, торжественно объявил, что он забудет все прошедшее и возвратился в сию столицу при радостных восклицаниях народа и великолепном освещении города. Наконец правительство старается там истребить всех бродяг и тунеядцев как в столице, так и в ее окрестностях.
Тиролец, именем Джирардами, изобрел духовое ружье, которое надобно зарядить только один раз на 50 выстрелов. В первые 20 выстрелов пуля проходит сквозь толстую доску в великом расстоянии. Ариост в поэме своей говорит, что Сатана выдумал однажды на досуге карабин; но вообразив, как бедственна может быть эта выдумка для людей, бросил его в море. Надобно то же сделать и с сим новым изобретением, которое можно назвать адским.
Известия и замечания // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 4, N 15. — С. 241-252.
Известия и замечания
правитьАнглия и Франция составляют великую сцену европейской политики; когда там не делается ничего важного, мы говорим: „нет политических новостей!“ Разница между сими двумя государствами есть та, что в одной мы любопытствуем знать дела народные, а в другой дела консула Бонапарте. В Англии шумные выборы почти все кончились, и все именитые члены бывшего парламента снова выбраны. Некоторым стоила эта честь дорого: например, Франсис Бордет издержал около 500,000 рублей на пиры и подарки, чтобы иметь удовольствие от времени до времени употреблять пышные фразы и бранить министров в парламенте, где всякий член по законам Англии, может смело говорить все, что ему угодно, не давая отчета в словах своих. Французы с великим жаром осуждают необузданность британского народа при выборах и находят страшное якобинство в Англии: как времена или, лучше сказать, французы переменяются! Тем лучше скажет истинный друг людей и спокойствия, особливо читая в Монитере, что величие французского имени должно быть отныне следствием цветущих мануфактур и благоразумной системы правления в рассуждении колоний; это обещает нам много товаров, и может быть опасно только для кошелька небережливых людей. Бонапарте хотел без сомнения ободрить французских фабрикантов, назвав их главным орудием народной славы. Великие люди не говорят намерения; иначе такая мысль могла бы показаться странною. Мы еще не находили в истории, чтобы какой-нибудь народ был возвеличен фабрикантами! К похвальным учреждениям консула принадлежит новая строгая цензура театральных пьес и запрещение играть все неблагопристойные, вредные для нравственности. Истинные таланты не будут жаловаться на сию строгость, имея способ нравиться без ничтожной игры слов и тех бесчинных сцен, которые можно назвать школою разврата, и которые забавляют один грубый партер. Чтобы возвысить достоинство театра, драматических авторов и актеров, надобно сделать его училищем нравов, светских добродетелей и благородного тона. — В парижском журнале, Bulletin de Paris, издаваемом государственным советником С. Жан д’Анжели, напечатан совет назвать Францию республикой-империей, а Бонапарте великим президентом. — В Монитере описываются все наглости и злодейства алжирских разбойников: из чего заключают, что консул намерен унять сих варваров.
Слухи о намерении некоторых дворов в рассуждении Турции потревожили лондонских купцов, имеющих дела с Константинополем. Министр Гакесбури отвечал им, что ему неизвестны никакие намерения, опасные для целости Оттоманских владений.
Французские войска выступают из Швейцарии: чем утверждается ее независимость и новая конституция.
Из Текселя пишут, что там все трактиры наполнены людьми, едущими в голландские колонии искать фортуны.
Бернарден Сен Пьер, автор прекрасного романа Paul & Virginie, напечатал в журналах известие, важное для мореплавателей. Он уведомляет, что письма, вложенные в бутылку хорошо закупоренную и брошенную в море, доходят до своей цели: волны рано или поздно выкидывают их на какой-нибудь берег. Бернарден рассказывает счастливые опыты. Первая бутылка, брошенная в Бискайском заливе 17 авг. 1786, найдена 9 мая 1787 на берегах Нормандии; вторая с письмом к нему самому приплыла в три недели от 42 градуса широты к мысу Приорскому; третья, кинутая в море в 200 милях на север от Иль де Франса, проплыла 900 миль и найдена на берегу мыса Доброй Надежды; а четвертая в Гваделупе, проплыв в 2 месяца более двух сот миль. „Успех сих опытов (говорит Бернаден) может быть спасением мореплавателей, которые, претерпев кораблекрушение, живут на берегах необитаемых и неизвестных. Таким образом злосчастный Лаперуз, может быть, доныне скитается в каких-нибудь пустынях!“ Сия надежда, что Лаперуз еще жив, опровергается выпискою из Иль-де-Франских ведомостей, напечатанною в последнем Монитере. Там сказано: „Американский капитан Индженоль, приехавший из Китая, слышал на Сандвичских островах, что еще прежде французской революции (неизвестно точно, в котором году), один корабль, вышедший из Брестской гавани, пристал к острову, называемому Королевою Шарлотою, в Комтерварском заливе; что на сем корабле было множество больных; что дикие жители взошли на него, убили капитана и всех матросов, исключая одного молодого человека, которого судьба неизвестна. Вероятно, что сей корабль, после сожженный дикими, был Лаперузов“.
Известия и замечания // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 4, N 16. — С. 329-333.
Известия и замечания
правитьПариж.
правитьНа сей раз новые происшествия республики не удивили Европы; всякий, кто читал парижские журналы, мог ожидать перемен в конституции. Французские журналисты сделались ныне легким войском правления, которое поручает им открывать расположение умов, между тем как в консульском совете готовят что-нибудь важное. Редерер и д’Анжели с некоторого времени аллегориями и прямо говорили о несовершенстве французской конституции и необходимости дополнить ее. Весь Париж знал, что в Мальмезоне были два чрезвычайные заседания государственного совета, которые продолжались во всю ночь, до самого утра. Публика с любопытством устремляла взор на Тюльери. Занавес поднялся, а Бонапарте, объявленный консулом на всю жизнь, так исправил конституцию, что она сделалась совсем иною. В произведениях ума человеческого без поправок нет совершенства!
В великой республике должно быть все театрально. Консул давал Тюльери аудиенцию: вдруг, торжественно и важно, вступает в залу весь сенат… Бонапарт оставляет иностранных министров… Президент сената, бывший директор Бартелеми, говорит ему:
„Гражданин первый консул! Народ французский, благодарный за великие услуги, вами ему оказанные, желает, чтобы первое государственное достоинство осталось навсегда в руках ваших. Таким образом присваивая себе всю вашу жизнь, он исполнил намерение сената, выраженное в его определении 18 флореаля. Франция, сим торжественным действием благодарности дает вам обязанность утвердить наши законы. — Новый путь открывается для первого консула. После чудес храбрости и талантов воинских он заключил со всеми мир славнейший для республики. Французы под его начальством явились в образе истинного величия. Он — миротворец народов и восстановитель Франции. Одно имя его есть великое могущество. — Уже правление в два года истребило почти и память эпохи безначалия и бедствий, уничтоживших, казалось, способы народного благоденствия. — Но должно загладить следы некоторых зол, должно разорять некоторые беспокойства. Французы, изумив свет делами храбрости, ожидают от вас, гражданин первый консул, всех благодеяний мира, вами им дарованного. — Если были еще семена раздора, то объявление непременного Бонапартиева консульства истребит их. Теперь все соединилось вокруг его; великий гений Наполеона все утвердит и сохранит. Он живет только для благоденствия и счастья французов; он будет вселять в них одно стремление славы и чувство народного величия. В самом деле, какой народ достоин благоденствия, просвещеннее, чувствительнее? какого народа любовь и почтение могут быть драгоценнее? — Сенат согласится со всеми великими идеями правления, будет ревностно способствовать исправлениям, которые должны предупредить бедствия столь долго нас терзавшие, и навсегда утвердит благодеяния порядка, возвращенного вами отечеству. Сенат обязан содействовать исполнению воли народа, который столь разительно доказал свою ревность и проницание. — Определение, вручаемое вам, гражданин консул, полным собранием сената, выражает его особенную признательность. Будучи органом народной воли, и желая лучше исполнить намерение французов, он призывает искусства сохранить для веков память сего великого происшествия“. — Тут г. Бартелеми читает определение сената, что Бонапарте объявляется консулом на всю жизнь, и что статуя мира, держащая в руке лавр победы, а в другой сие определение сената, изъявит потомству благодарность народа. Из 3,577,239 граждан, подавших голоса, 3,558,885 хотели чтобы Наполеон навсегда был консулом. — Бонапарте отвечал сенату следующими словами:
„Сенаторы! Гражданин принадлежит отечеству. Народ французский хочет, чтобы я посвятил ему всю свою жизнь: повинуюсь его воле. Дав мне новый залог, залог вечный своей доверенности, он налагает на меня обязанность утвердить систему его законов на уставах предвидящих. Моими стараниями, вашим содействием, граждане сенаторы, помощью всех властей, доверенностью и волей сего великого народа, свобода, равенство, благоденствие Франции будут тверды и независимы от действий рока. Лучший из народов будет счастливейший, ибо он достоин того; и благоденствие Франции должно способствовать счастью всей Европы. Тогда, довольный в душе моей, быв избран Тем, от Кого все истекает, возвратить миру справедливость, порядок и равенство, услышу биение последнего часа без сожаления — и не страшась мнения веков. Сенаторы! Примите благодарность мою за такое торжественное действие. Сенат желал, чего хотел народ французский, и чрез то он теснее соединился со всем, что остается еще сделать для блага отечества. Мне приятно слышать это уверение от президента столь почтенного“.
И та и другая речь доказывают, что сенат и консул были уже согласны сделать перемены в конституции. Читатели заметят также, что Бонапарте без околичностей называет себя орудием Неба, избранным от Всевышнего, и проч. Пусть это правда; но столь явно требовать себе алтарей и храмов кажется нам нескромностью. Так говорили Магометы, Зороастры, а не герои Плутарховы. И почему консул возвратил миру равенство, которого никогда не бывало в мире и нет в самой Франции? Английские журналисты без сомнения воспользуются такими восточными, пышными фразами, и посмеются над ними.
На другой день три государственные советника именем консулов предложили сенату план образования конституции, принятый им в тот же день и немедленно обнародованный как закон республики. Хотя главные власти остаются те же, но перемены важны и велики. Все консулы суть члены и президенты сената, который избирает их на всю жизнь по представлению первого консула; может отвергнуть первого и второго кандидата, но третьего непременно должен выбрать. Первый консул таким же образом предлагает сенату и преемника для своего места, который, будучи утвержден, обещается хранить конституцию и свободу религий, противиться восстановлению феодальных прав, и воевать только для защиты и славы республики. Он дает сию клятву торжественно, в присутствии всех главных чиновников и духовенства; после чего занимает место свое в сенате подле третьего консула. Первый консул может также письменно изъявить свое желание в рассуждении выбора преемника, запечатать бумагу и отдать ее на сохранение в архив, чтобы она вручена была сенату после его смерти; может также и взять ее назад из архива. Если сенат не согласится избрать сего кандидата, то второй и третий консул представляет каждый своего; если он и сих отвергнет, тогда консулы еще двух представляют, из которых сенату уже непременно должно выбрать одного: что делают они и в таком случае, когда первый консул умрет, не назначив преемника. Сей выбор должен быть совершен в 24 часа по смерти первого консула. — Сенат решит все то, чего не предвидела конституция и дает законы колониям; уничтожает решение судов, если оно противно благу республики; может отрешить вместе всех членов законодательного корпуса и трибуната и выбрать на их место новых, избирает консулов; определяет время, в которое взятые под стражу граждане, подозреваемые в измене, должны быть представлены в суде, и может объявлять департаменты вне конституции, то есть подвергать их военному закону, в случае бунта или других опасностей. Предложения консулов, которые должны быть сенатом обращены в закон, рассматриваются прежде в тайном совете, состоящем из консулов, из двух сенаторов, 2 государственных советников и двух главных офицеров Почетного легиона. Первый консул назначает их всех. Имея право утверждать трактаты мира и союза, он также рассматривает их прежде в тайном совете. В следующее лето республики сенат дополнит число своих членов, определенное конституцией; то есть, к 66 прибавит еще 14. Первый консул представляет кандидатов, взяв их имена из списков, сочиненных для того избирательными коллегиями. Члены большого совета в Почетном легионе суть члены сената. Сверх того сам первый консул может избирать в сенаторы достойных граждан, единственно с тем условием, чтобы число сенаторов никогда не превосходило 120. Сенаторы могут быть консулами, министрами, послами, членами Легиона, и проч. — Министры имеют голос в государственным или консульском совете (в котором не должно быть никогда более 50 членов), но в сенате только присутствуют, не имея голоса. — Консулы сзывают и распускают законодательный корпус. Трибунат должен состоять только из 50 членов. — Первый консул может прощать вины. — В округах будут собрания, которые состоят из всех граждан, имеющих собственность; а в департаментах избирательные коллегии; президенты для тех и других назначаются первым консулом. Окружные собрания представляют ему двух граждан, из которых он выбирает мирного судью для округи. Избирательные коллегии назначают кандидатов для сената, законодательного корпуса, трибуната и судейских мест в департаментах. Члены сих коллегий состоят из таких граждан, которые платят республике более податей, нежели другие. Первый консул может посадить во всякую коллегию 10 членов Легиона.
Таким образом Бонапарте решил все вопросы, которые французская конституция оставляла без ответа — все, кроме одного: „что делать в таком случае, если консул не исполнит клятвы своей или преступит гражданские законы?“ Он не объявлен неподсудным, подобно королю английскому… Но в описании прав сената сказано, что ему должно решить все непредвиденное конституцией, следственно и сей вопрос при случае. Это право велико, и сделалось бы страшным для первых консулов, если бы они не могли наполнять сената друзьями своими, и через то обращать его в консульское орудие. Французское правление есть истинное монархическое, и гораздо далее от республиканского, нежели английское, дающее гражданам право непосредственно выбирать депутатов, членов законодательного парламента; а французские республиканцы составляют только список кандидатам, и то под влиянием Бонапарте, избирающего президентов для окружных собраний и коллегий. Законодательная власть весьма ограничена и зависит от сената, который, будучи недоволен членами трибуната и законодательного корпуса, может их всех переменить, когда и сколько раз захочет; а как он, составленный первым консулом, должен необходимо действовать по его воле, то Бонапарте остается единственным властелином и правителем Франции. Сан его, без всяких новых перемен в конституции, легко может сделаться наследственным. Вообразим даже, что сенаторы захотят выбирать преемника свободно и независимо; но когда они неотменно должны утвердить третьего консульского кандидата, то не может ли Бонапарте или другой на его месте представить двух известных глупцов нарочно для того, чтобы их отвергли, и чтобы третий был верно избран? Или все первые консулы будут великие патриоты, или власть их сделается со временем наследством одной фамилии. — Мы не осуждаем Бонапарте за то, что он не хочет следовать примеру добродетельных мужей древнего Рима, которые, быв несколько времени диктаторами для спасения отечества, и совершив подвиг свой, охотно возвращались в сельскую хижину. Франция по своему величию и характеру должна быть монархией, и Бонапарте умеет властвовать; если он утвердит навсегда личную безопасность, собственность и свободу жизни в своем государстве, то история благословит его властолюбие; она извинит и маленькую слабость его к выдуманному им Легиону, которого членов сажает он и в сенат и в тайный совет и в избирательные коллегии!
Важные дела и перемена конституции не мешают консулу заниматься лондонскими журналами. В Монитере напечатана страшная выходка не только против их дерзости, но и против самого английского министерства. Грубый и резкий тон сей пьесы удивителен для тех людей, которые привыкли воображать министров и государственных правителей скромными. Вот ее любопытнейшие места: „Лондонский журнал Таймс, который называют министерским, беспрестанно поносит Францию, злословит и клевещет на ее правление. Какая цель? Кто платит деньги журналисту? На кого хотят действовать? Одиннадцать епископов соединились в Лондоне под руководством злобного Арасского епископа и сочиняют пасквили. Остров Джерсей наполнен злодеями, которые осуждены на смерть во Франции, и которых укрывают англичане в противность Амьенскому трактату. Разбойник Жорж носит в Лондоне красную ленту, полученную им в награду за адскую машину, которая взорвала улицу в Париже и умертвила 30 мирных граждан. Не заставляет ли это думать, что он получил бы и Орден Подвязки, если бы ему удалось лишить жизни консула?.. Поступки наших соседей чудны!.. Для того ли мирятся два великие народа, чтобы вредить друг другу, нанимать убийц и клеветников? Разве свободное книгопечатание состоит в злословии? разве законы парламента не запрещают оскорблять союзных держав и самых их министров? Говорят, что Ришелье способствовал английской революции и бедственной смерти Карла I; министры Людовика XVI без сомнения возмутили Америку: но английское министерство умело отомстить за то ужасным образом; оно произвело парижские убийства 2 сентября, способствовало гибели Людовика XVI и разорению первых городов наших, где были фабрики: Лиона и проч. Не лучше им оставить коварство и жить дружно? И чего хотят министры? Разве они не знают, что французское правление ныне тверже английского? Разве думают, что мы не можем платить им таким же злом? Но что пользы?.. Или английское правление способствует злодействам (что несообразно с честью Британии), или оно не может удержать их, и тогда мы скажем, что в Англии нет правления“. Вот страшная дилемма! Читатели могут судить, помирились ли французы с Англией в душе своей!
Принц Генрих Прусский скончался в Реинсберге скоропостижной смертью. Быв некогда одним из славнейших военачальников Европы, он давно уже вел скромную жизнь философа, считал себя только зрителем в политическом свете, наслаждался дружбой и благодетельностью. Генрих всегда страстно любил великие умы и таланты: известны дружеские связи его с французскими авторами, особливо с Бюффоном. Он вообще любил французов, и во время самой революции не переставал ревностно заниматься их судьбой, удивляя своими рассуждениями тех людей, которые имели право на его искренность. Сей принц явно осуждал союз Фридриха Вильгельма с Австрией и войну его с республикой; старый министр великого Фридриха, Герцберг, думал так же. Остроумный Буфлер, выгнанный из отечества революцией, несколько лет жил в Реинсберге, пользуясь искренней дружбой принца. Генрих, как философ, не боялся смерти: приготовил для себя могилу, любил смотреть на нее из окон своих, и сам написал следующую эпитафию, которую вырезали теперь на его гробе: „Своим рождением преданный вихрю суетности, которую народ именует славой и величием, но которая ничтожна для мудрого, подверженный всем слабостям человечества; терзаемый страстями других, беспокоимый собственными; предмет злословия и несправедливости; пораженный смертью милых родственников, истинных и верных друзей, но часто утешаемый дружбой; счастливый своими размышлениями, еще стократ счастливее услугами отечеству и страждущим: таков был Генрих, сын Фридриха Вильгельма I, короля прусского, и Софии-Доротеи, дочери Георга I, короля английского. Странник! Помни, что нет на земле совершенства. Я не был лучшим из людей, но не был и злым. Укоризна и хвала не трогают человека в объятиях вечности; но сладкая надежда украшает последние минуты того, кто исполняет свои должности: она теперь со мной“. — Шпага, с которой он служил отечеству и славе, по его собственному приказанию отвезена к королю.
Другие европейские новости не важны — Малые кантоны Швейцарии хотят отложиться от больших и составить особенную республику. — В Северной Америке открыли страшный заговор негров, которые хотели перерезать всех белых. — Славный автор Лагарп прощен консулом и возвратился в Париж.
Известия и замечания // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 5, N 17. — С. 68-83.
Известия и замечания
правитьГермания.
правитьНи в какой земле нет теперь столько движения, как в Германии: марши войска, занятие городов, перемена в политической судьбе их, служат там предметом общего внимания. Между тем, как прусские и баварские войска вступают в новые владения их государей, австрийцы, как будто бы наскучив быть праздными зрителями сего явления, также пришли в движение и заняли Пассау, к изумлению французского и прусского министра в Регенсбурге: ибо сей город, по заключенному условию в Париже, отдан курфюрсту баварскому.
Наконец общий план вознаграждений, который должен решить и навсегда утвердить судьбу Немецкой империи, обнародован в Париже. Во введении к нему сказано, что „неисполнение одного из важнейших артикулов Люневильского мира оставляло Германию и всю Европу в беспокойной неизвестности; что его величество, император российский, и первый консул согласились вступиться в дела Немецкой империи, сочинить общий план и предложить его чинам имперским, дабы произвести в действо то, чего Европа напрасно бы ожидала от решения Регенсбурского сейма. Рассматривая сей план, всякий увидит старание удалить от непосредственного сообщения две державы, которые чаще других обагряли Европу кровью, и которые, заключив ныне искренний союз дружества, желают предупредить все случаи раздора. — Сие же правило заставило по возможности отдалить новые приобретения короля прусского от Франции и Батавии. Таким образом все владения Австрии соединяются; Дом баварский сделался сильнее; а Пруссия, как и прежде, составляет в Германии необходимое основание равновесия. Второклассные вознаграждения определены также в сообразности с общею пользою. Баденский дом получает более других, для того, чтобы усилить округ Швабии, отделяющий сильные державы Германии от Франции. Россия и Франция, принужденные взять духовные владения за основание удовлетворений, к удовольствию своему могли сохранить в империи одного духовного курфюрста“.
В Вестнике уже было сказано, что получает король прусский и курфюрст баварский. Упомянем только о важнейших удовлетворениях, чтобы не испугать читателей наших множеством имен, которые без сомнения не останутся в их памяти.
Бывший герцог Тосканский получает Зальцбург, Тридент, Бриксен и часть Пассау; герцог Моденский Бризгау и Ортенау; бывший штатгальтер Фульду, Корвейское епископство, Дортмунд, аббатство Веингартенское и некоторые другие; марграф Баденский епископство Констанцское, часть Шпеерского и Базельского, Мангейм, Гейдельберг, часть графства Лихтенбергского, имперские города Оффенбург, Цель, Иберлинген, Биберах и проч. вместе с разными аббатствами; герцог Виртембергский Эльванген и города имперские Вейль, Рейтлинген, Ротвеиль, Гаильброн, и проч; ландграф Гессен Дармштатский Вестфалию, Линденфельс, Гернсгейм, часть Вормского епископства и проч. За сим следуют вознаграждения менее важные; никто не забыт из самых маленьких князей немецких, которые чего-нибудь лишились от завоеваний французских; многие должны поменяться владениями для общей пользы и лучшей удобности; одним словом, сей план есть следствие бесчисленных соображений, которые требовали совершенного знания Немецкой империи, всех ее политических отношений и частных выгод. В самом деле одни сильные и беспристрастные державы могли таким образом определить участи князей немецких, ко славе России и Франции, к удовольствию Пруссии, может быть, к досаде Венского кабинета, который в сем важном деле не имел чести посредства, и который своими возражениями без сомнения не многому помешает. — Духовным курфюрстом должен остаться майнцкий; столица его будет в Регенсбургбе; из прежних владении своих он сохраняет Ашаффенбург, и с новых приобретений, разных аббатств, получит доходу миллион флоринов. Марграф Баденский, герцог Виртембергский и ландграф Гессен Кассельский будут курфюрстами. Епископство Оснабрикское отдается курфюрсту Ганноверскому, т. е. королю английскому за то, чтобы он отказался от своих прав на Гильдесгейм, Корвей Гекстер. Свободными имперскими городами остаются Любек, Гамбург, Бремен, Вецлар, Франкфурт, Ниремберг, Аугсбург и Регенсбург; они увольняются от всякого участия в войнах, которые может иметь Немецкая империя.
Париж от 20 августа.
правитьВ самый день рождения Наполеона, 15 августа, праздновали в Париже утверждение его всегдашнего консульства и новое образование конституции. Пушечный гром, молебствие в соборе Богоматери, концерты, иллюминация, ознаменовали сей веселый день для французов. Бонапарте в течение его должен был выслушать более двадцати поздравительных речей, от депутатов законодательного корпуса, трибуната, войска, главных судилищ и проч. Духовенство изъявило также свое усердие, и многие епископы обнародовали пасторские увещания, в которых они толкуют народу благодеяния великого их консула. — Надобно также заметить, что ввечеру на соборной церкви сияла буква V, в знак того, что Бонапарте родился под созвездием девы, Vierge; но эта честь была несправедливо оказана сему созвездию: на другой день астрономы парижские объявили, что Бонапарте родился под знаком Льва. Стихотворцы написали множество остроумных стихов на сию ошибку.
В Монитере напечатано верное исчисление всех сумм, которые алжирский дей в 6 месяцев собрал с разных европейских держав: они составляют около двух миллионов пиастров. Видно, что Бонапарте твердо решился унять сих разбойников, ежегодно налагающих цепи на тысячи европейцев и торгующих ими как… неграми! Европе стыдно откупаться деньгами от горсти африканских варваров, так, как некогда цари откупались от Горного старика (le Vieux de la Montagne), столь известного в истории средних веков. Пишут, что из Тулона пошла эскадра к берегам африканским. Султан, ныне ревностно желающий дружбы французов, конечно не постоит за алжирцев, несмотря на их магометанство. Ему теперь не до них, а до себя. Слухи о мнимом разделе Турции без сомнения отдались и в Константинополе и могли потревожить диван, хотя их вероятность исчезла после отзыва лорда Гакесбури и статьи напечатанной недавно в Монитере, где сказано, что великие державы не думают ныне о завоеваниях; что Франция для пользы своей должна блюсти целость оттоманских владений; и что все известия о неустройствах в Туреции только отчасти справедливы. Как великодушны и незлопамятны христианские державы!.. Французские журналы снова называют Пасвана Оглу мятежником; но между тем сей гордый паша все еще спокойно царствует в Виддине, окружив себя блестящею гвардиею, и по-видимому не боится капитан паши, который столь медленно собирается вторично отведать против него счастья.
Бонапарте судит теперь малые кантоны Швейцарии с большими; первые умоляют его, чтобы он позволил им составить особенную республику, и доказывают несходство их нравов с обычаями других кантонов, говоря, что в случае неудачного супружества развод остается единственным спасением! Ландман Рединг есть душа и глава их. Жаль, что такие жестокие властолюбцы имеют влияние на судьбу сих добрых и простых людей, которые столько веков жили счастливо в союзе с большими кантонами, а теперь, следуя внушению одного злобного эгоиста, требуют разделения!
Скоро Бонапарте переедет из скромного Мальмезона в огромный Сен Клу, который можно назвать его завоеванием.
Известно, как года за три перед тем он выгнал оттуда французских законодателей революционной школы, которые в ярости своей кричали: à bas Distateur! hors de loi! Ho завоеватель Египта, сказав: и так они заставляют меня следовать моей фортуне! отважно ступил через Рубикон. — Пишут, что и Версальский дворец будет отделан для консула. Брат его Людвиг купил один из великолепнейших домов в Париже; другой брат, Луциан, также. Министр Шанталь дал 200000 франков за известный замок Шантлу герцога Шуазеля. Республиканцы умеют богатеть! Массена как Лукулл живет в пышном Рюэле. Мюра и другие генералы сыплют деньгами. Надобно ли спрашивать, куда пошли контрибуции, взятые с Италии и Германии?
Отечеству служу, карманы набивая;
Лишь только в старину хвалились нищетой!
Париж от 23 августа.
править„Вчерашний день Бонапарте в первый раз председательствовал в Сенате. Он в 11 часов выехал из Тюльери с двумя консулами. Перед ними ехали министры, государственные советники и секретарь в пяти каретах четвернями; а Бонапартова карета была в восемь лошадей. Адъютанты, генералы и начальник дворца ехали впереди верхом, а за всякой каретой гусары. Войско стояло по улицам в два ряда. Депутаты сената вышли встретить консула у крыльца“. Из франц. журн. — По сему можно судить о консульской пышности!
Туссеня Лувертюра везут из Бреста в Париж — для того, говорят насмешники, что Бонапарте намерен пожаловать его в придворные арапы!
Славный Фокс в Париже. Он был в спектакле и сидел в ложе против самого Бонапарте. Они взглядывали друг на друга! Вероятно, что гражданин Фокс по английской своей гордости не захочет быть представлен гражданину консулу.
Госпожа Бурдик, прежняя маркиза д’Отрекон, умерла скоропостижно. Она лучше всех других женщин писала стихи во Франции. К ней то написал Вольтер: Chantez, aimez: Phaon sera fidele.
Лондонские известия не любопытны. В трактате Франции с Оттоманской Портой, напечатанном в Ведомостях, сказано, что все прежние трактаты между ними возобновляются; что обе державы возьмут меры для освобождения морей от разбойников, и что французы должны иметь кораблеплавание на Черном море. — В дожи Лигурийской республики избран сенатор Дураццо. — Генерал Лан, французский посланник в Лиссабоне, рассердился на тамошнее министерство и немедленно уехал. Причиною его неудовольствия было, говорят, что лиссабонская таможня дозволила досмотреть вещи, присланные на имя сего генерала. Он скучал своим местом, которое могло ему казаться ссылкою, и воспользовался первым случаем неудовольствия, чтобы оставить Португалию, к изумлению принца регента, а может быть и самого Бонапарте. — Страшные болезни все еще продолжаются в Сен-Доминго, и две трети французской армии сделались ее жертвой. Туссень Лувертюр отвезен в Безансонскую крепость, с одним слугою его, негром. — Все английские газеты подвержены теперь строгой цензуре во Франции. Лондонские журналисты, после грозной статьи Монитера, так разбранили консула, что он вышел из терпения.
Известия и замечания // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 5, N 18. — С. 150-160.
Известия и замечания
правитьРоссия.
править8 сентября 1802 году будет отныне памятно в России: в сей день подписан его императорским величеством манифест о новом образовании Министерства и Указ о правах и должностях Сената. Сердца патриотов берут живейшее участие в таких важных и для государственного блага решительных учреждениях: кто же из русских в царствование Александра может быть не патриотом? Кто, радуясь настоящему, не устремляет радостного взора и на будущее, в котором должны созреть благодеяния нашего любимого монарха? Кто не уверен в патриотической ревности сих достойных мужей, возвеличенных именем министров России. Державы, которая никогда не была столь близка к исключительному первенству в целом свете, как ныне? Славный путь деятельности открывается для всякого из них!.. Способствовать утверждению мудрой политической системы в Европе, торжеству святого внутри империи, благоустройству во всех частях ее, мирным искусствам гражданственности и народному просвещению, которого одно имя столь любезно душе благородной, и без которого нет ни славы, ни величия, ни морали в государствах… какие обязанности! Не одна Франция должна вечно хвалиться Сюллиями и Кольбертами; не одна Дания должна прославлять своих Бернсдорфов — министров, которые считали свои кабинеты за преддверие храма славы, и, подписывая бумаги, думали, что они подписывают собственный приговор в судилище истории: ибо мудрые, ревностные министры разделяют бессмертие с великими государями. Здесь любовь и почтение сограждан, а там славное имя. Уже прошло то время в России, когда одна милость государева, одна мирная совесть могли быть наградою добродетельного министра в течение его жизни: умы созрели в счастливый век Екатерины и россияне чувствуют достоинство знаменитых патриотов, цену их усердия к отечеству и к монарху, цену чистой добродетели; теперь лестно и славно заслужить вместе с милостью и любовь государя и любовь просвещенных россиян. — Читая Указ о правах и должностях Сената, россиянин благоговеет в душе своей пред сим верховным местом империи, которое никакому правительству в мире не может завидовать в величии, будучи храмом вышнего правосудия и блюстителем законов, столь священных ныне в России. Сей указ напоминает нам славное начало Сената, когда первый император России, победив Швецию и приготовляясь к новой, не менее опасной войне, основал его как спасительный колосс власти в столице государства и с торжественными обрядами сам повел сенаторов к алтарю Всевышнего, клясться пред лицом России, что они будут верными государю и государству, правде и совести до последнего издания силы, памятуя будущий престол и на нем Сидящего в день страшного испытания: клятва великая и святая, которою сенатор навсегда обрекается быть живым органом собственной добродетели, и делается в глазах каждого россиянина истинно знаменитым сыном отечества: ибо великие обязанности делают человека знаменитым, предполагая в нем особенную силу или добродетель для их исполнения. Счастливое царствование Александра оживляет все великое, все славное прошедших времен России, украшаясь еще новым величием и новою славою.
Регенсбург от 10 сентября.
правитьПлан удовлетворений, предложенный российским императором и Францией, утвержден большинством голосов в Регенсбургской имперской депутации, которая желает только права, в случае частных возражений, сделать в нем некоторые легкие перемены. Хотя Монитер забавным образом уверяет, что венский кабинет на все согласен; но австрийские ноты, обнародованные в Регенсбурге, доказывают противное. В них сказано, что австрийский министр в Париже не имел никакой идеи о сочинении сего плана; что Талеран всегда говорил о независимости имперского сейма и полной свободе его; что пятая статья Люневильского трактата обещает бывшему Тосканскому герцогу совершенное удовлетворение; что он имел четыре миллиона флоринов, а вместо того хотят теперь удовольствовать его одним миллионом и проч. Несмотря на то, римский император, как глава империи, должен теперь согласиться на решение депутации; но ратификация его еще не объявлена. Между тем французские войска на Рейне приведены в движение, и Бонапарте (как пишут) требует, чтобы австрийцы вышли из Пассау. Нынешние обстоятельства весьма неблагоприятны для гордости венского кабинета.
Париж от 10 сентября.
правитьКонсул опять присутствовал в сенате, где министр Талеран доносил ему о заключении известного уже трактата с Турцией и мира с алжирским деем, который удовлетворил всем требованиям страшного Бонапарте, и за то получил дозволение снова грабить европейцев, кроме французов и граждан Итальянской республики. Талеран, предлагая трактат, заключенный с Портою, сказал: „Отличительным характером последнего десятилетия было явное противоречие между чувствами, выгодами и делами народов. Какая-то неизъяснимая судьба вовлекала государства и в войну, и в союзы; одни соединялись, не переставая ненавидеть друг друга; иные воевали, будучи друзьями в сердце; ибо в разрушении общих европейских связей, задолго приготовленном, здание народного права исчезло, и политика забыла свои предания, системы, местные правила. Министерства, устрашенные опасностями, утратили чувство их драгоценнейшей пользы, боялись даже самых благодетельных привычек своих и следовали гибельным внушениям. В таком состоянии находилась особенно Блистательная Порта, когда она, к изумленно Европы, объявила себя врагом Франции“. После чего искусный министр Талеран доказывает, что Бонапарте в самом деле ничем не оскорбил султана; что он, заняв Египет, хотел услужить Порте, просветить, обогатить сию землю, и сделать ее средоточием торговли. Таким образом французы могли бы вступить в Константинополь, уверяя султана, что они единственно из дружбы к нему берут на себя труд привести его империю в порядок! На что, кажется, говорить то, чего сам не думаешь, и чему никто не верит? — Талеран читал в сенате письмо консула Бонапарте к алжирскому дею, в котором он называет его высоким и великолепным, моля Бога, чтобы Он сохранил благоденствие и славу сего африканца. Теперь французские журналисты не осмелятся уже назвать дея атаманом разбойников! Мы заметили еще одно выражение в сем письме. Бог положил в совете Своем, говорит Бонапарте, чтобы все враги мои были наказаны! Испуганный дей, освободив пленных французов, дает слово консулу быть его всегдашним другом.
Бонапарте обнародовал следующее определение сената: „Консулы сзывают сенат, назначая дни и часы заседания. Ораторы правления, предлагая законы, обращают речь к сенату, а сенаторы к консулам. Если первый консул не может быть в сенате, то он вместо себя письменно назначает в председатели одного из своих товарищей, и сию бумагу читают при открытии заседания. Когда надобно выбирать членов сената законодательного корпуса, и проч., тогда один из сенаторов, по выбору консула, может заступить его место под именем вице-президента. Кресла его должны стоять ниже консульских, между столами двух секретарей“. — Известно, что Бонапарте дал сенату право распускать или уничтожать законодательный корпус и трибунат: ныне обнародованы формы сего уничтожения. Надобно, чтобы консулы предложили его; тогда сенат избирает особенную комиссию для исследования, выслушивает ее донесение и по тайном собрании голосов определяет, что трибунат или законодательный корпус уничтожен». Члены их должны идти, куда хотят; а на место их сенат выбирает новых. И так важна ли теперь законодательная власть во Франции?
Мы, к счастью, ошиблись, думая, что Фокс не захочет быть представлен консулу. Он имел эту честь 2 сентября. Вот что говорят о том парижские журналисты: "Аудиенция сего дня была самая блестящая. Такое собрание послов мирной Европы есть великое, торжественное и даже трогательное зрелище, особливо, когда мысли обратятся назад; когда вспомнишь Францию, еще недавно одну среди Европы, вооруженной против ее свободы и самого бытия!.. Тогда признательность заступает место удивления, и сердце живо чувствует все благодеяния мира. — Последнее собрание было еще любопытнее присутствием человека, который с таким красноречием доказывал необходимость сего мира, завоеванного нами с такой славой. Сия минута, без сомнения может назваться приятнейшей минутой Фоксовой жизни, и отличная благосклонность, изъявленная ему первым консулом, наградила его самым лестным образом за то мужество, с которым он в парламенте отражал усилия безрассудных, имевших жестокость требовать войны. Бонапарте два раза подходил к нему, и после многих лестных для оратора слов, сказал: «В свете только два народа: один живет на востоке, а другой на западе. Англичане, французы, немцы, итальянцы и проч., имея одно гражданское уложение, одни нравы и почти одну религию, могут назваться детьми одного семейства; и люди, желающие возобновить войну, хотят войны междоусобной. Вы, государь мой, утверждали эту мысль в ваших речах, с такой силой, которая делает равную честь вашему уму и сердцу. Фокс в тот же день обедал у первого консула, который в присутствии многочисленного собрания весьма долго говорил с ним». — Неудивительно, что Бонапарте отличил таким приемом славного английского оратора; но сказать, что эта минута наградила за его правила и твердость, есть верх смелой нескромности французских журналистов, сих каммер-юнкеров тюлерийского двора. Фокс и всякий патриот служит своему отечеству и награждается чувством исполненной должности, любовью сограждан, славою, а не приветливым словом французского консула.
Генерал Лан, бывший французским послом в Лиссабоне, арестован в Орлеане: доказательство, сколь Бонапарте не доволен его поступком! Он вздумал торговать, выписывал товары из Франции, не хотел платить пошлин, рассердился за справедливое требование лиссабонской таможни и немедленно выехал из Португалии. Такое грубое корыстолюбие удивительно в храбром генерале. — В одном парижском журнале сказано, что Лафает умер в деревне. — Жена Туссеня Лувертюра отвезена в Байону вместе с детьми своими, и будет жить там за караулом.
Лорд Витфорт, посол Англии, отправляется наконец в Париж. Французский генерал Андреосси также едет в Лондон; но английские министры все еще не хотят исполнить требований консула, чтобы унять журналистов, ссылаясь на законы своего государства и предоставляя французскому министру жаловаться на них в суд.
Еще новая конституция, новая независимая республика в Европе Валлийская — которая будет под особенною защитою французской, итальянской и швейцарской. Маленький прекрасный городок, Сион, объявлен ее столицею. Французские войска должны занимать все натурою укрепленные места, служащие ей границею. Она управляется народным сеймом и советом, в котором заседает главный чиновник или великий бальи и два советника, и который имеет исполнительную власть; а законодательная принадлежит сейму. Валлийская республика не будет иметь министров в чужих государствах, полагаясь во всем на министров Франции, Итальянской и Швейцарской республики. Гражданин Августини сделан великим бальи сей маленькой области, которая прежде составляла часть Швейцарии, и которую столь прекрасно описал Жан Жак Руссо. — Малые кантоны швейцарские все еще упорствуют и не хотят соединиться с большими.
Известия и замечания // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 5, N 19. — С. 233-244.
Известия и замечания
правитьШвейцария.
правитьСия несчастная земля представляет теперь все ужасы междоусобной войны, которая есть действие личных страстей, злобного и безумного эгоизма. Так исчезают народные добродетели! Они, подобно людям, отживают свой век в государствах; а без высокой народной добродетели республика стоять не может. Вот почему монархическое правление гораздо счастливее и надежнее: оно не требует от граждан чрезвычайностей, и может возвышаться на той степени нравственности, на которой республики падают. Разврат швейцарских нравов начался с того времени, как Телевы потомки вздумали за деньги служить другим державам; возвращаясь в отечество с новыми привычками и с чуждыми пороками, они заражали ими своих сограждан. Яд действовал медленно в чистом горном воздухе; но благодетельное сопротивление натуры уступило наконец зловредному влиянию. Дух торговый, в течение времени овладев швейцарцами, наполнил сундуки их золотом, но истощил в сердцах гордую, исключительную любовь к независимости. Богатство сделало граждан эгоистами, и было второю причиною морального падения Гельвеции. Но древние гражданские и политические связи Швейцарии могли бы еще долго не разрушиться (ибо древность имеет удивительную силу), если бы злой дух французской революции не сорвал сей, некогда счастливой республики с ее основания. Для новых политических зданий нужно отменное величие духа одного или многих людей: Гельвеция не имеет сих гениев, и пять новых конституций ее, мелькнув, исчезли как тени. Последняя казалась надежною: Бонапарте признал ее, вывел французское войско, уважил независимость швейцарцев — но первая минута независимости была для них началом междоусобной войны.
Бедствие народов бывает всегда сопряжено с ослеплением: иначе как изъяснить бунт малых кантонов? Могут ли они надеяться поставить на своем, когда французское правление хочет их соединения с большими кантонами? Далеко ли французские армии? И для чего не принять новой конституции, нимало не противной их свободе? Упрямство стоит ли кровопролития? Но Унтервальден, Швиц, Ури, вооружили всех своих граждан, которые имели уже две сшибки с генералом Андерматою, или с войском Гельветического правления. Город Цюрих также взбунтовался: по крайней мере не хотел принять Андерматова гарнизона; за что сей генерал бомбардировал его калеными ядрами. Наконец присланный из Берна комиссар заключил с городом мирные условия, освободив его от гарнизона. — Следуют письма из Берна и Базеля, которые изображают все замешательство дел в Швейцарии:
Берн, 14 сентября. «В самое то время, как в нынешних бедственных обстоятельствах хотели здесь избрать диктатора или главного посредника, и думали, что выбор падет на Долдера, случилась у нас новая революция в правлении. Вдруг явились к ландману Дольдеру пять молодых граждан с пистолетами; заставили его подписаться, что он не хочет быть ландманом: вывели из дому, и в карете увезли из города в Егиздорф, за три мили от Берна. Штатгальтеры, Ритман и Фисли, узнав о сем приключении, требуют своей отставки. Между тем начался бунт в Аргау и в Бадене; вооруженные крестьяне, под начальством Эрлаха (бывшего знатного аристократа в Берне) завладели Баденом, Бругом и Ленцбургом; даже и бернские крестьяне бунтуют, требуя учреждения всеобщей демократии. Сенат наш был в собрании всю ночь; но сами собою мы уже не спасемся: один Бонапарте может все усмирить. Он, сказывают, согласился быть посредником, и друзья благоустройства с нетерпением ожидают теперь французского войска. Одним словом, никогда еще Швейцария не была в таком замешательстве, как ныне!»
Базель от 18 сентября. «Слышно, что вооруженные крестьяне взяли Арбург и прямо идут к Берну; говорят даже, что и Берн занят ими. Если так, то у нас нет правления. С часу на час ожидаем французов. Мы погибнем, если не будем иметь такой же главы, как Итальянская республика. Французский министр Вернинак хотел выехать из Берна; но сенат упросил его остаться. В городах и в деревнях страшное волнение. Многие добрые граждане не знают, чьей стороны держаться и что делать».
Базель от 21 сентября. «Дольдер возвратился в Берн и в угодность сенату снова принял должность ландмана. Мы теперь уверены, что беспокойства наши скоро прекратятся: две французские полубригады вступают в Швейцйарию. Эрлах, возмутитель крестьян, называющий себя генералом и восстановителем старой конституции, недолго будет храбровать. Фамилия Эрлах была издревле славнейшею и богатейшею в Бернском кантоне; она отличалась всегда особенною привязанностью к аристократии».
Регенсбург.
правитьРимский император не соглашается на решение депутации, которая большинством голосов утвердила план удовлетворений, предложенный российским императором и консулом Бонапарте; но оно будет иметь свое действие и без его ратификации. Французский министр Лафоре в ноте своей обнаружил тайные намерения австрийского честолюбия и сказал, что венский двор всегда думал только о своей пользе; хотел уничтожения баварского курфюрства и распространения границ своих до Леха; что не успев в Париже, он обратился с своими планами к российскому императорскому двору; но, не успев и там, старался в Минихе тайными переговорами достигнуть до своей цели. Надобно согласиться, что французское министерство имеет всю республиканскую искренность! Гражданин Матье, употребленный Талераном для сочинения плана разделов в Германии, сочиняет теперь прибавление к нему, которое должно уничтожить все сделанные против сего плана возражения и совершить важное дело удовлетворений. Имперская депутация готова во всем следовать благодетельным видам посредников, России и Франции.
Париж от 24 сентября.
правитьВчера праздновали здесь новый республиканский год, концертами, народными плясками в Полях Елисейских, иллюминацией, фейерверком и свадьбами на счет города Парижа. Бонапарте переехал уже в Сен-Клу. Сей замок великолепно прибран, и залы его украшены драгоценнейшими картинами музея. Между прочими заметны портрет Бонапарте на лошади, жены его и Дезе, умирающего на Маренгском поле. Прекрасный туалет королевин находится в спальне госпожи Бонапарте. Первый консул выбрал ceбе кабинет окнами в парк; тут сделали крыльцо, по которому он сходит прямо в алею. Со стороны оранжереи будет маленький театр для общества госпожи Бонапарте и дочери ее, которая сама любит играть комедии. Монастырь, находящейся близ Сен-Клу, хотят соединить с сим замком. — Бонапарте, подобно французским королям, намерен забавляться охотою в Фонтенбло, куда теперь везут оленей и диких коз из Немецкой земли.
«К великим намерениям сего века, достойным бессмертия (говорит один французский журналист), принадлежит намерение соединить Рейн с Сеною посредством канала длиною во 140 миль, шириною в 70 футов, а глубиною в 12. Реки Цорн, Сара, Мерзла, Мозель, Марна и другие послужат к тому способом; надобно прокопать только три мили и сделать судоходными некоторые маленькие речки. Когда же соединят после Рейн с Дунаем, тогда из Парижа мы будем плавать в лодках до самого Константинополя. Уверяют, что в древние времена Рейн имел сообщение с Марною и Сеною, и что в 885 году северные народы приплыли к Парижу сим каналом на 700 судах».
Бонапарте уничтожил полицейское министерство в Париже (которое можно было назвать французскою тайною) и сделал великого инквизитора сенатором, вместе с архиепископом (которому 92 года от роду), государственным советником Редерером и бывшим министром правосудия Абриалем. Английские журналисты уверяют, что это знак немилости к Фуше и к Редереру.
Фокс поехал на две недели в деревню к Лафаету (который и жив и здоров!). Сей английский оратор с великим усердием требовал его свободы в парламенте, когда он содержался пленником в Австрии. Лафает писал к Фоксу, что свидание с ним будет для него радостным праздником, и что он нетерпеливо желает обнять в нем своего благотворителя.
Некто Фьеве, сочинитель двух или трех романов, съездив на 10 дней в Лондон, издал письма об Англии, которые весь Париж читал с удивительным любопытством. Фьеве утверждает, что Великобритания обязана славой своей в Европе единственно французским философам, которые ввели в моду хвалить ее; но что она в самом деле нимало не достойна славы своей! Издатель Французской газеты забавным образом говорит о том следующее: «Христофор Колумб, открыв Америку, прислал в Европу несколько американцев и собрание тамошних животных, растений, минералов, чтобы доказать успех своей экспедиции. Фьеве, недавно открыв Англию, сделал почти то же, и, вместо собрания естественных редкостей, удивил нас собранием писем своих, которые неоспоримо доказывают его открытие. Правда, он соглашается, что земля, называемая Англией, и прежде его была известна некоторым; однако уверяет, что никто еще не знал ее жителей, и что слава сего открытия ему принадлежит; то есть, он открыл, что англичане любят деньги, что они всегда сидят или за столом или на лошадях, или занимаются делами, а никогда в самом деле не думают о своем удовольствии; что англичанки суть ничто иное, как связки белья и платья, бросаемые в горницу, — неодушевленные и безмолвные для иностранцев; что они не имеют никакой идеи о наслаждениях, ибо дома их не отворены для всех от семи часов вечера до трех утра, так, как бывает в Париже. Если французские литераторы будут часто делать такие открытия, то сфера наших знаний удивительным образом распространится».
Путешествие мадридского двора в Барселону, где будет бракосочетание принцессы Изабеллы с наследным неаполитанским принцем и испанского принца с неаполитанской принцессой, оживило сию часть Испанского королевства. В Барселоне сделаны великолепные приготовления для брачного торжества, которое должно изобразить всю старинную рыцарскую пышность испанцев и мавров. Из всех частей Испании и южных департаментов Франции спешат туда любопытные. Дворянство каталонское готовится достойным образом принять королевскую фамилию, неаполитанскую королеву и короля этрурийского; оно не хочет уступить в великолепии славному дворянству кастилланскому. «Огромная площадь близ гавани со всех сторон окружена ложами и балясами для рыцарских сражений и так называемых королевских забав или las Parejas. Кадрили, состоящие из знатнейших людей и различенные особенными цветами, в древней испанской одежде (каждая под начальством особенного принца крови или случайного вельможи), должны там делать разные воинские эволюции, при звуке труб и литавр. Искусство испанцев в сем роди забав удивительно для иностранца. Известна чудная охота их сражаться с быками; удовлетворяя ей, двор дал повеление выписать из Наварры самых яростных из сих животных, и славнейшие матадоры или бойцы отовсюду съезжаются в Барселону, чтобы блеснуть искусством и храбростью на таком чрезвычайном празднике».
Журналы говорят о скором свидании Бонапарте с королем прусским, которое должно быть в Дюссельдорфе, в исходе октября, когда монарх Пруссии поедет осматривать Вестфалию и Франконию. Друзья общественного блага желают, чтобы правители государств путешествовали; присутствие их оживляет ревность чиновников в местах, отдаленных от столицы, и вообще благодетельно для гражданского порядка.
Законодательный корпус Итальянской республики занимается с великою деятельностью образованием полиции, армии и другими важными предметами. Имя и дух президента Бонапарте все соглашают. — Республика в мирное время будет содержать 40 тысяч войска.
Из Рима пишут, что новый король сардинский собирается ехать на свой остров, и что он кажется весьма унылым, потеряв надежду быть удовлетворенным за Пьемонт и Савойю. — Славный музыкант Лолли умер в Неаполе.
Римский император недоволен Пресбургским сеймом, который никак не соглашается на свободный набор рекрутов в Венгрии, и вообще не соединяет пользы народа своего с пользою двора. Никто не ожидал от него такого упрямства. Он требует между прочим (как слышно), чтобы Галиция и Далмация были присоединены к королевству Венгерскому.
Английские известия нимало не любопытны. Лондонская публика занимается воздушными путешествиями Гарнереня и ссорою журналистов своих с французским правлением. Новый парламент по королевскому объявлению, должен собраться 16 ноября для решения важных дел.
Порта наконец примирилась с Пасваном Оглу, оставляя его пашою Виддинским. Разумеется, что этот мир весьма ненадежен.
В Италии и в Германии какие-то мудрецы стращали народ пророчеством, что 12 сентября будет преставление света; и в сей день случилась в Триесте такая ужасная буря, какой самые старые люди не запомнят. Жители всякую минуту ожидали погибели. — В то же самое время чувствовали землетрясение в Страсбурге и в других местах Германии. Вообще нынешний год заметен грозными физическими явлениями в Европе.
Известия и замечания // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 5, N 20. — С. 319-332.
Известия и замечания
правитьМосква.
править14 октября, в исходе второго часа пополудни, мы чувствовали легкое землетрясение, которое продолжалось секунд двадцать и состояло в двух ударах или движениях. Оно шло от востока к западу, и в некоторых частях города было сильнее, нежели в других: например (сколько можно судить по рассказам) на Трубе, Рождественке и за Яузой. В иных местах его совсем не приметили. Оно не сделало ни малейшего вреда и не оставило никаких следов, кроме того, что в стене одного погреба (в городской части) оказались трещины, а в другом отверстие в земле, на аршин в окружности. Такие землетрясения называются в физике колебательными[12] (tremblement de terre d’oscilation). Удары были чувствительнее в высоких домах; почти во всех качались люстры, в иных столы и стулья. Многие люди, не веря глазам, вообразили, что у них кружится голова. Работники, бывшие на Спасской башне, уверяют, что стены ее тряслись. Те, которые шли по улице или ехали, ничего не чувствовали, и большая часть жителей только на другой день узнала, что в Москве было землетрясение. Оно не есть новое и чрезвычайное явление в нашем климате, как некоторые думают; земли, лежащие еще гораздо ближе к северу, бывают ему подвержены. Летописи наши говорят о землетрясении, которое случилось в Москве при князе Василии Васильевиче Темном (в самый тот день, как хан татарский отпустил его из плена), и которое ужаснуло народ: ибо он, по невежеству и суеверию, вообразил, что сей естественный случай предзнаменует моральные и государственные бедствия: как будто бы тогдашняя Москва еще мало страдала, видя князя своего в бесчестном плену, татар властелинами России, все отечество в горести, и быв за три месяца перед тем жертвой пламени, которое все дома ее обратило в кучу пепла! Достойно замечания, что и тогда землетрясение случилось в октябре месяце, и также после весьма жаркого лета и засух, какие были у нас в нынешний год. Сии два происшествия разделены тремя веками с половиной: следственно можем надеяться, что и впредь столько же времени пройдет в Москве без порыва сих воздушных масс, заключенных в глубине земли, которые (по мнению физиков), будучи теснимы огнем, с бурным стремлением ищут себе выхода. Поблагодарим судьбу, удалившую нас от средоточия вулканов! Вообразим жителей островов Антильских, Филиппинских, Архипелага, Сицилии, особливо Японии: там землетрясение почти столь же обыкновенно, как у нас сильная гроза летом; но они спокойно наслаждаются жизнью! Таковы люди: привычка делает их нечувствительными к самым ужасам натуры.
Теперь с любопытством ожидаем известий из чужих краев: вероятно, что московское легкое землетрясение было только эхом какого-нибудь сильного в другом месте. Иногда две части мира вдруг трепещут на своем основании: так лиссабонское землетрясение отдалось в Америке; но удары имеют всегда один центр. Надобно знать, что в глубине земли есть пустоты или каналы. которые идут в разные стороны, но имеют сообщение между собой: в них-то свирепствует воспаленный воздух, разливаясь как огненное море и в одну минуту действуя на великом пространстве.
Замечено, что землетрясения бывают осенью чаще, нежели в другое время года, и ночью, а не днем: московское в 1445 году случилось по летописям в самую полночь, а нынешнее удалилось от правила. — Замечено также, что в годы сих феноменов зимы бывают не холодны, а лета плодородны.
Густой и непрерывный туман, который у нас до сего дня[13] продолжается, есть совсем необыкновенное явление и конечно имеет связь с землетрясением. Любопытно знать, произвело ли оно какое-нибудь действие в окрестностях Москвы: например не сокрылись ли некоторые ручьи, не явились ли новые, не поднялись ли реки и проч., что обыкновенно бывает следствием самых легких потрясений.
Швейцария.
правитьШвейцарцы, к несчастью и к стыду своему, исключительно занимают теперь внимание Европы; но Бонапарте поднял руку!..
С того времени, как мы говорили о Гельвеции, дух разрушения и беспорядка довершил там дело свое. Мятеж сделался всеобщим; армия крестьян, под начальством Эрлаха и других старинных бернских аристократов, будучи подкрепляема малыми кантонами, взяла Берн, столицу гельветического правления. Сенат, исполнительный совет и французский министр Вернинак уехали в Лозанну. Эрлах, вошедши с торжеством в Берн, вместе с другими начальниками учредил чрезвычайный верховный комитет до восстановления древней гельветической конституции или кантонного правления. Все города Немецкой Швейцарии пристали к сей торжествующей стороне, и в Швице надлежало быть общему сейму. Эрлахова армия беспрестанно умножалась числом охотников, земледельцев и граждан, которым из бернского арсенала выдавали оружие. Какое единодушие царствовало между ними; но оно не могло быть надежно, будучи действием личных страстей, а не любви к отечеству. Честолюбивый Рединг есть истинная душа мятежников; а подкрепляют его прежние бернские аристократы, которые хотят возвратить утраченную власть и знатность свою; народ же есть только слепое их орудие, и желая восстановления древних законов своих, не знает, что не столько в законах, сколько в обычаях и нравах состояло могущество Гельвеции; что разрушенное однажды не может быть снова твердым и надежным зданием; что обстоятельства и время требуют ныне нового устава для кантонов и твердейшей связи между ними.
Уже бернская армия шла к Лозанне, чтобы разрушить последнее гнездо гельветического правления, которое имело на своей стороне одну Французскую Швейцарию или Пеи-де-Во, и которого войско беспрестанно уменьшалось число, неохотно сражаясь с бернцами, уже Рединговы друзья, ослепленные минутными успехами, грозно требовали, чтобы все члены гельветического правления добровольно отказались от законной власти своей, которая не угодна народу — но вдруг обстоятельства переменились от следующей прокламации консула Бонапарте:
Бонапарте, консул французский и президент Итальянской республики к восемнадцати кантонам Гельветической республики. В Сен-Клу, 8 Вандемиера, первого-надесят лета.
«Жители Гельвеции!
Уже два года вы представляете горестное зрелище. Противные стороны одна за другой присваивали себе власть, означая минутное торжество свое системой пристрастия, которое доказывало их слабость и неспособность. В течение десятого лета ваше правительство захотело, чтобы малочисленное французское войско было выведено из Гельвеции! Французское правительство воспользовалось сим случаем уважить вашу независимость. Но скоро партии с новой свирепостью возмутили покой отечества; кровь швейцарцев льется от руки швейцарцев. — Вы три года спорили, не умев согласиться: если оставить вас, то вы еще три года будете драться, и также не согласитесь. Сверх того ваша история доказывает, что междоусобные войны Гельвеции никогда не прекращались без деятельного посредства Франции. — Правда, что я не хотел было вмешиваться в дела ваши; все гельветические правительства требовали моих советов и никогда им не следовали, нередко употребляя во зло имя мое по своим личным выгодам и страстям. Но я не должен быть нечувствителен к вашим бедствиям, и переменяю свои мысли: буду посредником ваших несогласий; но мое посредство будет действительно, так, как прилично великим народам, которых именем говорю с вами. — Через пять дней по обнародовании сего извещения сенат соберется в Берне. Всякое начальство, вновь учрежденное в сем городе, уничтожается. Префекты возвратятся на свои места. Набираемое войско распустится. Первая и вторая гельветическая полубригада составят гарнизон в Берне. Одно то войско останется, которое было за шесть месяцев перед сим. Все распущенные солдаты, ныне вооруженные, должны отдать оружие начальству в тех городах, где живут. Сенат отправит трех депутатов в Париж; всякий кантон может также прислать их. Все граждане, которые в последние три года были ландманами, сенаторами и занимали места в правлении, могут приехать в Париж, чтобы объявить средства для восстановления покоя и для соглашения всех партий. — Я с своей стороны имею право ожидать, что никакой город, никакое место и никто из вас не захочет действовать в противность сему положению. — Жители Гельвеции! Оживите для надежды!!!.. Отечество ваше на краю бездны: оно немедленно будет удалено от нее; все добрые граждане должны способствовать сему делу великодушия.
Но если (чего не могу думать) найдется между вами много людей, которые не захотят страстями и предрассудками жертвовать любви к отечеству, то вы, жители Гельвеции! забыли отцов своих!!! — Всякий благоразумный должен чувствовать, что посредство мое есть для Гельвеции благодеяние того провидения, которое, среди всех беспорядков и разрушений, не преставало хранить бытия и независимости вашего народа, и что сие посредство есть для вас единственное спасение. Вам еще время помыслить, что республика, основанная патриотизмом и согласием ваших предков, должна непременно погибнуть от раздоров, если они продолжатся. Горестно вообразить, чтобы время, в которое новые республики явились, назначено было судьбою для истребления одной из древнейших. — Бонапарте».
Теперь остается швейцарцам увенчать все безрассудные дела свои войной с французами. Бонапарте дал генералу Нею повеление идти с войском в Швейцарию. Но если (что всего вероятнее) Рединг, Эрлах, Ваттенвиль и другие мятежники покорятся необходимости и силе, то в Париже будет истинный сейм швейцарских кантонов, и мы увидим еще новую конституцию.
Париж от 6 октября.
правитьЕсли верить английским ведомостям, то в Париже было у консула тайное собрание всех умных и преданных ему людей. Рассуждали о нынешнем общем мнении во Франции; о причинах, которые с некоторого времени ослабили народную доверенность к правительству, и средствах оживить ее. Один именитый в революции человек (которого однако не именуют) сообщил консулу письменные замечания на сей предмет. «Народ (говорит он) испорчен революцией; она оставила в характере его какое-то беспокойство и любовь к переменам, несогласную с тишиной и благоустройством консульского правления: мудрено ли, что оно имеет неприятелей?..» Автор, описывая разные партии, доказывает, что для правительства страшны не анархисты, не роялисты. а хитрые честолюбцы, составляющие особенную партию, которая тем опаснее, что она еще не открыла своих намерений. «Партия анархистов (говорит он) ненавистна всему народу и не имеет теперь ни начальников, ни связи. Некоторые из ее фанатиков могут быть только лично опасны. — Роялисты довольны тем, что им позволено дышать свободно, и не войдут ни в какой заговор. Их дело состоит в том, чтобы внутренне тужить о Бурбонах и к утешению своему искать в нынешнем правлении сходства с королевским. Одни чрезвычайные обстоятельства могли бы вызвать их на сцену. — Но партия честолюбцев, которая теперь образуется, состоит из людей, бывших и якобинцами и врагами якобинцев. Они не ознаменованы общим презрением, хитры, знают народ и надеются мало-помалу отвратить его от правления, которое им немило, ибо оно не разделяет с ними своего могущества. Анархисты и роялисты могут пристать к сей партии: первые для того, что она показывает любовь к независимости; а второе для того, что она не имеет зверских правил. Все недовольные офицеры и генералы принадлежат к ней».
Жители Сен-Клу приняли Бонапарте с величайшими знаками радости, с пушечной стрельбой, с музыкой, с хорами, и на всю ночь осветили дома свои. Консул в воскресенье давал аудиенцию чиновникам республики, и слушал в церкви замка обедню. 3 октября были призваны в Сен-Клу государственный совет и сенат для чрезвычайного заседания. Сия новая Версалия представляет уже картину необыкновенной живости. — Консул часто приезжает в Париж, бывает в Опере и в других спектаклях. Он осматривал произведения французских фабрик, которыми в последние дни республиканского лета были наполнены луврские портики. Сия ежегодная выставка учреждена законом для поощрения фабрикантов и ремесленников. Министр внутренних дел избирает присяжных, которые, рассматривая их работу, определяют, кто из них особенно успевает в своем искусстве и достоин награды. Министр объявляет имена сих ремесленников и раздает им медали. Учреждение прекрасное! В нынешний год публика всего более удивлялась отменно тонким батистам одного фабриканта и красоте мебели. На сей выставке два стола из красного дерева были проданы за 5000 рублей.
Бонапарте, говоря с Фоксом, упомянул о Виндаме и назвал его неприятелем рода человеческого за то, что он непременно хотел войны. Фокс отвечал, что консул несправедливо мыслит о Виндаме. которого моральный характер всеми уважается. «Мы разных партий, примолвил он, но благо отечества нам обоим драгоценно, хотя мы и несогласно думаем о средствах. Итак вы забыли третье нивоза? спросил консул. Фокс не разумел его, и Бонапарте, два раз повторив вопрос, сказал, что он говорит об адской машине, которой хотели умертвить его. Тут английский оратор с жаром и с твердостью отвечал ему: „Нет, вы ошибаетесь, приписывая Виндаму злодейский умысел, несогласный ни с его, ни вообще с английским характером. Будьте уверены, генерал, что никто из последних министров, никто из англичан не имел участия в таком гнусном деле“. — Бонапарте не захотел продолжать разговор.
Парижский народ с великим любопытством смотрит тело Губерта Шарпантье, которое недавно нашли в развалинах старой церкви на горе Валерианской, и которое нимало не истлело, так что все черты лица сохранились в целости. Сей Шарпантье, строитель разных церквей, умер в 1650 году и был человек весьма набожный.
В некоторых французских журналах печатают письма из России, без сомнения сочиняемые в Париже. Сии мнимые корреспонденты уверяют, что все русские сердечно порадовались новым переменам во французской конституции, находя их весьма мудрыми!! Это может быть приятно для нашего самолюбия и доказывает, что французы уважают мнение русских.
Гальванизм вошел ныне в удивительную моду, особливо с того времени, как Бонапарте объявил, что он ожидает от него великих благодеяний для света. Недавно составилось в Париже Гальваническое общество, которое следствием опытов своих надеется облегчить недуги человечества. Префект Сенского департамента отвел ему в так называемой оратории большие залы, как для собрания, так и для опытов.
Слух, что Бонапарте соединит все министерии в две главные и поручит их братьям своим, Иосифу и Луциану, есть басня немецких журналистов.
Министр австрийский в Регенсбурге отвечал на ноту французского министра, доказывая, что все сказанное в ней о корыстолюбии венского кабинета и намерениях его в рассуждении Баварии есть — совершенная клевета! Кабинеты и в старину бывали не всегда учтивы; но прежде, говоря один другому неприятности, они уже поручали генералам доказывать пушками истину слов своих. Теперь, к счастью, мы видим противное: кабинеты ссорятся на бумаге, а солдаты в казармах! Австрия не хочет вывести войска из Пассау, пока имперская депутация не утвердит плана разделов.
Флегматическое спокойствие голландцев было встревожено слухом о новой революции, будто бы замышляемой генералами Дендельсом и Дюмонсо. Директория позвала их к ответу; но генералы совершенно оправдались и доказали, что сей слух есть нелепая и злая выдумка их неприятелей.
В Лондонских ведомостях мало любопытного; они замечают только, что английское войско все еще не оставляет Мальты; что лорд Витфорт все еще не в Париже, а генерал Адреосси не в Лондоне. — Питт с некоторого времени так слаб здоровьем, что он не входит уже в политические дела, и живет в деревне. Недавно вся королевская фамилия была у него в гостях. Сей славный эксминистр справедливо пользуется всеобщим уважением в своем отечестве.
Папа избрал в великие магистры Мальтийского ордена такого человека, о котором никто не думал: принца Варфоломея Русполи, который родился в Риме в 1754 году, командовал 4 года галерами Ордена и жил до нынешнего времени в Шотландии, куда из Рима послали к нему нарочного с известием об его избрании.
„Наш город (пишут из Штетина), где родилась Великая Екатерина и нынешняя российская императрица, не может быть чуждым для российского императорского дома. Александр I, в знак своего монаршего благоволения, повелел российскому министру в Берлине, господину Алопеусу, вручить правительству нашему золотую медаль, сделанную на высочайшую коронацию его императорского величества. Наш город имеет полное собрание золотых медалей, вышедших на все главные случаи царствования Екатерины, и полученных нами в дар от ее щедрости“.
Остров Тамань по указу его императорского величества будет отныне именоваться Тмутараканским. Итак сие имя, о котором наши летописи молчали с двенадцатого века, и которое было предметов споров между историками, ныне воскресло к чести древней России, ко славе Екатерины и к удовольствию всех россиян.
Известия и замечания // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 6, N 21. — С. 69-86.
Известия и замечания
правитьШвейцария.
правитьУверяют, что швейцарцы наконец во всем согласны; что не личные виды, а общая любовь к отечеству вооружила ныне города и деревни, что Гельвеция, одним словом, хочет и может дать себе мудрую, надежную, вечную конституцию, если Бонапарте не будет защитником гельветического, из Берна выгнанного правительства. Дай Бог! Всякий друг человечества желает спокойствия государств. Мы издавна привыкли любить Швейцарию, где были нравы, свобода, избыток, и где от вершины снежных гор до глубины живописных долин славилось имя отечества. Но можем ли еще не сомневаться в общем патриотизме гельветических граждан, когда в несколько лет они не умели согласиться, были только игрушками партий, сочиняли, принимали конституции и разрушали их? Какое вдохновение свыше могло вдруг преобразить их? Явление ли какого-нибудь великого человека соединило, воспламенило сердца? Имеют Рединга — называют его вторым Вильгельмом Телем: мы уже видели его на сцене; видели автором эфемерной конституции, начальником партии и главным чиновником республики — на несколько недель. Для чего же тогда он не умел быть гением хранителем отечества, не утвердил конституции, не успокоил волнения, не ввел республику в пристань? Генерала Эрлаха, второго актера сей новой революции, знаем мы только как автора дурной книги, изданной им лет за десять перед сим: не такие люди решат судьбу государств; не такие умы дают мудрые законы. Теперешнее, как говорят, единодушие швейцарцев не происходит ли более от ненависти к гельветическому правительству за его бесчеловечную жестокость в рассуждении города Цюриха, в который оно велело стрелять калеными ядрами? Это чувство не весьма надежно, и не доказывает согласия в правилах, на которых должно основать систему республики. Когда Дольдер и другие начальники гельветического правления будут оставлены Францией и сойдут с театра, не начнутся ли тогда новые раздоры? — Увидим.
Как в Лозанне и во всей Французской Швейцарии (Пеи де-Во) консульская прокламация обрадовала жителей, которые держатся стороны гельветического правительства, так в Немецкой Швейцарии она поразила умы. Оружие выпало из рук торжествующих бернцев, которые взяли Фрибург и шли к Лозанне. Обе стороны заключили перемирие; но швицский сейм, управляемый Редингом, написал следующее письмо к Бонапарте:
„Гражданин первый консул! Прокламация, которую вы благоволили надписать на имя наше, доставлена нам от гражданина Рапа, вашего генерал-адъютанта. Желательно б было, чтобы письмо, которое мы осмелились написать к вам от 30 сентября, дошло до вас прежде. Оно содержит в себе истинное изображение нынешнего состояния Швейцарии. Дозвольте, гражданин первый консул, вторично сообщить вам оное, с просьбой, чтобы вы удостоили его вашего благосклонного внимания. Тогда увидите, что движения, происшедшие в Гельвеции, не суть действие личных страстей; что швейцарцы хотят единственно воспользоваться святым и драгоценным правом, которое вы сами, гражданин консул, благоволили дать им Люневильским трактатом: правом избрать для себя лучший образ центрального и кантонного правления, основанного на их местных потребностях. Уже давно бы Швейцария наслаждалась тишиной, если бы члены гельветического правления, сии темные метафизики, сообразились с истинным состоянием вещей, не занимаясь упорно мечтательными и вредными теориями. Насилие, которым они хотели поработить системе своей демократические кантоны; междоусобная война, ими воспаленная для исполнения их намерений, война с малыми кантонами, а после и со всей Швейцарией, и беспримерная жестокость, с которой они вели ее, произвели справедливое, всеобщее неудовольствие и твердую решительность свергнуть сие несносное иго. Итак не дух партии, а святое право человечества и воля целого народа дали нам власть и предписание — народа, который вы сами, гражданин первый консул, хотели освободить, и который против вашего намерения был тесним и выведен из терпения. Но сей народ (за что ручаемся) не употребит во зло требуемой свободы. Швейцария желает единственно успокоения под защитой кроткого и мудрого правления, чтобы каждый гражданин мог наслаждаться своим бытием и собственностью. Мы уверены, что достигнем сей существенной цели всякого гражданского порядка, как скоро не будут препятствовать воле и стараниям нашим. Вся Европа, гражданин первый консул, удивляется в вас верховному правителю государства и хранителю власти, которая, по самым вашим намерениям, должна быть обращена ко благу человечества. Великодушие ваше уверяет нас, что вы не употребите ее ко вреду народа, желающего единственно того, что вы сами ему обещаете и к чему подали ему надежду. С чувством вечной благодарности народ швейцарский постарается заслужить благоволение французского правительства, и готов исполнить все должности, возлагаемые на него желанием сохранить приязнь доброго соседства. — С отменным почтением остаемся, гражданин первый консул, депутаты швейцарского сейма. Швиц, 8 октября“.
Надобно отдать справедливость авторам сего письма: оно достойно Телевых потомков; не грубо, но убедительно и благородно. Сейм в то же время обнародовал, что слабая Швейцария хотя и не в силах воевать с Францией, однако никогда не согласится добровольно на восстановление ненавистного гельветического правительства; что насилие может ей давать законы, но что депутаты кантонов призывают небо и потомство во свидетели их справедливости; что они не хотят оружием противиться французам, но уступая будут еще говорить о своем праве. — Следующее письмо уведомляет о перемене обстоятельств: „Базель, 17 октября. Сию минуту получили мы известие из Берна, что Бонапарте не велел французским войскам вступать в Швейцарию, убежденный представлениями российского посла; что гельветическое правление уничтожается; что сейм должен иметь свое пребывание в Берне, и отправить министра к Бонапарте; что всякий кантон пошлет депутатов в Париж, которые сочинят там новую конституцию. Мы славим теперь великодушие монарха российского, благоволившего за нас вступиться. Сердца наши отдохнули“.
Париж от 19 октября.
править14 октября собралось более двадцати тысяч войска на Саблонской равнине близ Парижа. Сам Бонапарте им командовал. Оно в присутствии бесчисленных зрителей делало маневры с удивительным искусством. Консул входил во все подробности, все замечал, указывал, и несколько раз терялся в колоннах как простой солдат. Гренадеры кричали: да здравствует Бонапарте!
„Фуше, бывший министр полиции“ (пишут в Английских ведомостях) и пожалованный за наказание в сенаторы, не испугался сей немилости и веселым лицом явился во дворце. Консул удостоил его особенного внимания, вывел из круга представляемых ему людей и долго с ним разговаривал. Сей прием, из которого надлежало бы заключить, что экс-министр опять входит в моду, есть действие особенной политики Наполеона, который, желая уверить Европу в твердости французского правления, всячески скрывает свое немилостивое расположение к бывшим любимцам, и отнимая у них места, дает им в замену другие. Сверх того Фуше есть человек важный! Он часто выдумывал заговоры, чтобы тем спасти истинных заговорщиков, которых ему не хотелось погубить. Сии люди умеют быть благодарны, и в случае нужды не откажутся служить его орудиями. — Внимательные наблюдатели с некоторого времени замечают, что славный Сиес выходит из своего долговременного политического бездействия. Поссорившись с консулом, он хотел, чтобы его забыли, и жил в кругу совсем противном строгой угрюмости человека, который любил слыть первым революционным героем и тайным виновником всех главных происшествий во Франции. В конвенте и в Пятисотном совете он являлся всегда в старом кафтане, с непричесанными волосами, говорил мало, никогда не улыбался и только от времени до времени произносил краткие метафизические фразы, с которыми ученики его спешили на кафедру. Вдруг он стал наряжаться, звать гостей и жить Лукуллом в великолепном доме; ныне большой обед, завтра прекрасный концерт. Вместо мрачных, свирепых заговорщиков, окружали его художники, комедианты, певицы; вместо разговоров философских, он слушал с улыбкой льстивые приветствия, острые слова и шутки. Все удивлялись такому превращению и думали, что Сиес, довольный восьмидесятью тысячами франков ежегодного дохода, полученного им от консульской щедрости, желает наконец пользоваться жизнью, и в досугах Горацианских забыть политические мечты свои, которые тревожили его ум, душу, Францию и Европу. Но люди, уверенные в тайных видах Сиесова неизлечимого честолюбия, не были обмануты сей переменой, личиной внутреннего неудовольствия. Они знали, что сей мрачный метафизик сбросит с себя маску притворной беспечности, как скоро обнаружатся некоторые знаки волнения в умах. Их предсказание исполнилось: уже три месяца Сиес хмурит брови, задумывается, молчит, видится опять с прежними своими товарищами и старается быть в тех домах, где может встретить генералов, впавших в немилость. Что это значит? и чего надобно ожидать? мы не знаем». — «Генерал Лан (бывший французским министром в Лиссабоне) явился к консулу Камбасересу, принявшему его весьма дурно. Камбасерес хотел угодить первому консулу; но Бонапарте был тем очень недоволен. Он желает, чтобы его уважали и в тех людях, которые хотя лишились его благосклонности, но некогда были к нему близки. — Уверяют, что сенат в чрезвычайном заседании своем в Сен-Клу рассматривал список тех эмигрантов, которые, в силу его определения, должны быть осуждены на вечное изгнание. Камбасерес, Ренье, Реньйо С. Жан д’Анжели и Редерер сочинили сию роспись в особенном комитете под надзиранием самого Бонапарте. — Эрскин (славный английский адвокат) виделся в Париже с Баррером, который сказал одному приятелю, желавшему знать содержание их разговора: мы судили о прошедшем, но худо разумели друг друга; о настоящем говорить не хотели, для того что нам было бы еще труднее изъяснять свои мысли». — Скажем нашим читателям, что известия лондонских журналистов крайне подозрительны, хотя очень любопытны и забавны.
В одном письме из Парижа сказано: «Вам известно, что Бонапарте определил давать земли отставным, заслуженным офицерам и солдатам в новых итальянских и немецких провинциях республики: эта мысль напоминает древность — так всегда награждали герои товарищей славы их! и переход от шума воинского к тишине сельской представляет душе нечто любезное. Бонапарте, кроме справедливой попечительности о ветеранах, имеет в виду и то, чтобы люди, привязанные к республике своими услугами и ранами, поселившись в сих новых приобретениях Франции, распространяли и питали в них любовь к новому отечеству. — Всякому солдату, вместе с землей, дана будет нужная сумма денег для хозяйственного заведения».
По новейшим известиям из С. Домингской колонии, болезни перестают там свирепствовать; но все лучшие генералы, кроме главного, сделались жертвой климата. Тени их могут утешиться: Леклер назвал именами сих умерших генералов разные крепости на острове! — Генерал Лакрос, выгнанный жителями из Гваделупы за его безрассудность, возвратился туда с честью. Бонапарте не хотел показать, что он мог ошибиться в выборе начальника. Еще и того мало: членов комитета, заступившего место Лакроса с согласия жителей, везут во Францию судить военным судом, хотя они не думали никогда отложиться от республики и приняли французов с радостью. Главный из них, славный мулат Пелаж, по донесению генерала Ришпанса, сражался за французов с чудесной храбростью: несмотря на то, его может быть расстреляют в Бресте! Политика неумолима, и в глазах ее ничем нельзя заслужить вины. Но мы, худые политики, жалеем о бедном Пелаже, который в несчастные времена спасал гваделупских жителей от злобы негров и сражался с англичанами как герой.
Монитер торжественно объявил Франции и Европе, что госпожа Луи Бонапарте, падчерица и невестка консула, счастливо разрешилась от бремени сыном, в такой-то день и час. Вот новая потеха для английских журналистов!
Российский и французский министр в Регенсбурге, вручая депутации дополнение к плану удовлетворений, в ноте своей заметили, что двухмесячный срок, назначенный сими державами для исполнения общей надежды, уже проходит. В сем дополнении не назначается никаких новых вознаграждений для бывшего герцога Тосканского. — Достоин замечания рескрипт короля шведского, объявленный министром его в Регенсбурге имперскому совету. Король недоволен тем, что план удовлетворений исполняется прежде, нежели он законным порядком утвержден империей. Можно заключить, что шведский двор образом мыслей своих близок к венскому. Они остаются при формах; а дело, кажется, не от них зависит.
В Лондоне бьются об заклад, что скоро будет война. Министр французский туда не едет — в Мальту посылают англичане новое войско — из Портсмута с величайшей скоростью отправлены два фрегата с тайными повелениями, и два линейные корабля идут для покрепления английской экскадры в Средиземном море — в гаванях видна отменная деятельность, и на равнине Соутамптонской назначено быть лагерю. Слух носится, что алжирский дей отдал французам две пристани: из сего заключают, что они имеют виды на Египет, в надежде, может быть, дружелюбно получить его от султана. — Однако, несмотря на то, можно еще не верить войне.
Русское войско, бывшее в Неаполе, теперь уже в Корфу. Там все добрые жители приняли его с радостными восклицаниями. Граф Мочениго, наш министр, объявил народу благодетельное намерение Александра спасти несчастную Республику Семи Островов от ужасов анархии, восстановить порядок, утвердить мудрое правление и навеки оставить в ней память своего бескорыстного великодушия. Северные герои обуздывали в Неаполе итальянскую злобу: судьба и воля монарха для такого же благодеяния привела их в новую Греческую республику, где все хорошо, кроме мстительного и жестокого характера людей. Наши русские с горестью увидели прелестные места вокруг города Корфу, покрытые пеплом и развалинами сельских домов — орошенные кровью несчастных жителей. Злодеи, предчувствуя конец их адского царства, истощили всю лютость свою до прибытия нашего войска: не проходило дня без убийств и пожаров. Я не знаю, кто из нас может без умиления думать о славном назначении сей горсти северных рыцарей, которые в отдалении от своего отечества ревностно и бескорыстно служат благу человечества, без сомнения обращая к нам взоры свои!.. Не знаю, кто может без гордости, благородной и патриотической, мыслить о нынешнем удивительном влиянии России: она решит судьбу Германии, закрывает щитом своим Телевых потомков, и за отдаленными морями успокаивает республику Греческую!.. А мы именуемся еще новым народом в Европе: славолюбие русских есть свежее, пылкое чувство; мы не утомились, но только развертываем силы свои… где пределы надеждам?
Известия и замечания // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 6, N 22. — С. 155-169.
Известия и замечания
правитьРегенсбург.
правитьДело идет к концу. Не только имперская депутация по большинству голосов утвердила план вознаграждений, но и венский двор, которому обещали в Сен-Клу прибавить нечто к доле бывшего Тосканского герцога, почти объявил свое согласие. Немецкие патриоты чувствуют необходимость посредства России и Франции: она есть следствие внутренних несогласий и частного корыстолюбия немецких держав, из которых всякая думает только о своих выгодах. Венский двор с жаром изъявлял свое неудовольствие под вывеской патриотизма, говорил о независимости империи, но требовал единственного того, чтобы умножили доходы герцога Тосканского. По крайней мере отдадим справедливость его умеренности: он убавил свои требования, чтобы прекратить раздоры. Мы, профаны, можем удивляться нынешней политике; но сведущие люди уверяют, что она по существу своему должна быть корыстолюбива. Для безопасности держав нужна сила, а деньги входят в состав ее. Франция, взяв все, что могла, беспрестанно твердит нам о своем великодушии; Англия думает только о сохранении своего первенства на морях, и даже не берет на себя труда доказывать, что употребляемые ею средства справедливы; Пруссия на все согласна, что согласно с ее выгодами; о других и говорит нечего — одна Россия, не имея нужды умножать силы, умножает славу свою, соединяя благоразумную политику с человеколюбием и бескорыстием. Все хотят союза ее: она хочет общего блага. — Шведский министр в Регенсбурге подал вторую ноту, которая еще сильнее первой изображает неудовольствие двора его в рассуждении порядка немецких дел. Сей шаг в нынешних обстоятельствах можно назвать — если не смелым, то по крайней мере бесполезным.
Швейцария.
правитьГельветическое правительство возвратилось с честью из Лозанны в Берн, а друзья Рединговы, или конфедераты, с отчаянием в сердце, удалились оттуда в малые кантоны. Консульская прокламация исполняется, и французские войска со всех сторон входят в Швейцарию. Бонапарте хочет поставить на своем; но уверяют, что он переменил мысли о делах Швейцарии, и для того отозвал французского министра Вернинака, будучи недоволен его ложными донесениями о расположении умов. Генерал Ней заступил Вернинаково место. Швицский сейм, управляемый Редингом, должен был покориться. Он хотел воскресить древний дух швейцарцев; собирался не в доме, а на лугу, под открытым небом, среди вооруженных людей, и при звуках воинской музыки. Там ораторы говорили речи свои. Когда Бонапарте велел объявить сейму, что он уничтожается, то Рединг отвечал: «Мы не будем противиться французам; но у нас есть оружие, которое сам Бонапарте уважает: справедливость и потомство!» Ответ трогательный и прекрасный, если истинная любовь к отечеству говорила устами сего гражданина! Но когда французское войско приблизилось к Швицу, президент сейма распустил депутатов. Между тем во всей Швейцарии видно неудовольствие; даже и самые малочисленные друзья гельветического правительства не радуются минутному торжеству своему. Теперь избирают депутатов для парижской консульты, но везде неохотно; она должна собраться к 15 ноября. Бонапарте наперед объявил, что он не хочет быть первым ландманом Гельвеции (как некоторые распускали слух), а желает единственно своим посредством утвердить тишину и согласие в сей земле. Однако верно то, что новая конституция будет сочинена под его влиянием, и что он не дозволит восстановления прежней Бернской олигархии, которая возвратила бы власть древним благородным фамилиям, ненавидящим Францию и преданным Англии. Достойно замечания, что многие английские офицеры желали служить в войске конфедератов и содействовать успеху новой революции; но Рединг и другие начальники по осторожному благоразумию не приняли их. — Вообще Гельвеция находится в самом жалком состоянии. Все швейцарцы недовольны, но по разным причинам; согласия так же мало, как и прежде, и многие не знают, на чьей стороне истинный патриотизм, добродетель и благо отечества. Если и для нас, посторонних зрителей, такая неизвестность прискорбна, то сколь же огорчительна она для добрых швейцарцев!
Париж от 5 ноября.
правитьМонитер бросил опять новую бомбу в лондонских журналистов! «Всякая строка их, говорит он, написана кровью. Они требуют междоусобной войны в недрах западного народа, счастливо примиренного». Читатели наши вспомнят, что Бонапарте, говоря с Фоксом, разделил все народы на два: восточный и западный. Монитер в сем смысле называет европейскую войну междоусобной; и браня журналистов английских, трогает и политику Англии, утверждая, что союз ее всегда был гибелен для европейских держав: например, в наше время для королей неаполитанского и сардинского, для штатгальтера, Бернской и Генуэзской олигархии и проч. Он напоминает при сем случае слово Кауница, сказавшего прусскому министру: Король ваш узнает со временем, как тягостна дружба Англии! Все это доказывает, что консул в душе своей не помирился с англичанами: Рим и Карфаген опустили руку с мечом, но грозно смотрят друг на друга, и огонь второй Пунической войны скрывается под пеплом. — Кажется, что английское министерство сделало какое-нибудь представление консулу в рассуждении швейцарских дел: недаром Монитер в сей же статье доказывает, что Англия не имеет права в них мешаться, не хотев признать Швейцарской республики, ни Итальянской, ни Лигурийской, ни короля тосканского. Впрочем приезд французского министра Андреосси в Лондон заставляет надеяться, что новые несогласия между Англией и Францией кончатся на сей раз мирно. Может быть, лондонское министерство удовольствовалось обещанием консула не принимать ландманского достоинства в Швейцарии. — Между тем Мальта все еще занята англичанами, хотя король неаполитанский, по Амьенскому трактату, и давно уже отправил туда свое войско.
Консул с госпожой Бонапарте поехал на десять дней в Руан и в Гавр, осматривать тамошние мануфактуры и другие общеполезные заведения. Парижские ведомости теперь наполнены известиями о его путешествии и знаках народной к нему любви. Везде встречают консула с радостными восклицаниями, и городские чиновники до небес превозносят его в речах своих, не забывая и госпожи Бонапарте, которой говорят теперь все то, что за 13 лет перед сим говорили во Франции королеве. В сих похвальных речах заметен провинциальный вкус: префекты и мэры истощают мифологию, и сравнивают консула с Марсом, а госпожу Бонапарте с грациями, прося ее заплатить ему долг Франции, и нежностью своей сделать его как можно счастливее. Один мирный судья в речи своей назвал консула главным мирным судьей Европы. Бонапарте, желая конечно соображаться с сим вкусом, отвечал руанскому мэру, который явился к нему с городскими ключами: «Вы достойны быть их хранителем; но что касается до ключей к сердцу руанских жителей, то не хочу никому отдать их». Консул везде с судьями говорит о законах, с купцами о торговле, с фабрикантами о фабриках, с духовными о миролюбии и духе кротости христианской религии. Сим последним он сказал в Руане: «Я много прощал, следуя единственно внушению религии». — Бонапарте дорогой осматривал Иврийскую равнину, где Генрих IV одержал славную победу. Он велел снова поставить там монумент, разрушенный революцией.
«Бонапарте (пишут в Английских ведомостях), удалив от себя Фуше и Редерера, доказал ошибку тех людей, которые считали их необходимыми для его правления. Многие также несправедливо думали, что Талейран имеет великое влияние на консула; но теперь уже известно, что Бонапарте советуется с ним только о формах дипломатических, и что Талейран не всегда может по воле своей определять людей даже и в секретари посольства. В рассуждении ума и талантов нетрудно многим равняться с сим министром; но он отличается от других приятной ловкостью в обхождении и тонкой светской учтивостью, которую французы забыли в школе революции. Талейран, будучи знатного рода, сохранил в себе наружность версальского придворного, и для того единственно консул оставляет его министром иностранных дел. Из ближайших людей к Бонапарте именуют ныне Ренье, главного судью, Мюрера, Биго и Порталиса, государственных советников. Они люди скромные, не хвастаются своим влиянием, и скрывают его от самого консула; привязаны к нему искренно и служат усердно. Но Фуше и Редерер были гораздо сильнее их. Первый всего более поддерживал себя вымышляемыми из заговорами и благосклонностью госпожи Бонапарте, которая, будучи тогда не любима братьями и сестрами консула, желала иметь на своей стороне человека, к нему весьма близкого. Известно, что братья хотели развести его с ней. Но когда она, выдав дочь свою за Людвига Бонапарте, примирилась со всей фамилией, тогда министр Фуше был оставлен ею, и неприятели его воспользовались сим случаем, чтобы повредить ему в уме консула. Что принадлежит до Редерера, то госпожа Бонапарте не могла терпеть его, зная, что он вместе с другими советовал ему развестись с ней. Однажды при многих людях она сказала ему: Господин Редерер! Я не люблю тех, которые склоняют мужа моего к разводу и к самовластью. Сей странный метафизик ввел много чудесностей в правление. Ему приписывают учреждение Почетного легиона и проч.».
16 ноября должен собраться новый английский парламент: министр Аддингтон известил о том всех членов. — Лорд Витфорт наконец отправился в Париж. — Из других лондонских известий достойно замечания только следующее: «Журналы наши говорят, что молодая Валлийская принцесса, воспитываемая нежной и благоразумной матерью, оказывает удивительные способности, и что Великобритания со временем увидит в ней на троне вторую Елизавету». — Один математик сделал следующее любопытное исчисление в рассуждении государственных долгов Англии: «Если обратить их в золото, и если человек будет спать в сутки только 6 часов, употребляя все остальное время на считание денег, то, перебирая в каждую минуту 100 гиней, а в день 108,000, он сочтет всю сумму в 11 лет и во 160 дней; если же обратит ее в серебряные талеры, то ему надобно употребить на то 46 лет и 275 дней. Когда же эту сумму раскласть гинеями в одну линию, то она составит 1305 географических миль; а если талерами, то сей пояс мог бы охватить весь земной шар и еще далеко свеситься с нашей планеты. Сундук, в который можно спрятать всю сумму в гинеях, должен содержать в себе 277,538½ кубических футов; чтобы везти ее золотом, то (полагая на каждую лошадь 10 центнеров) надобно 7047 лошадей; а если обратить гинеи в серебро, то нужно употребить по крайней мере 106,117 лошадей».
Письма из Испании говорят только о великолепии барселонских праздников. Король и королева въехали в город на златой торжественной колеснице; знатнейшие дворяне везли ее на себе до самого дворца. Жители изъявляют величайшее усердие к королевской фамилии и к знаменитым гостям ее. Всякий день во дворце бывает стол для 4000 человек. Приезжих в Барселоне считается до 100,000. Думают, что одно путешествие стоило двору несколько миллионов пиастров. К счастью, из Америки все еще приходят в Испанию корабли с серебром и золотом.
Сей испанской пышности совсем не ответствуют нынешние обыкновения других европейских дворов. Следующее письмо из Берлина служит тому доказательством: «Желая изобразить любезную кротость и простоту во нравах берлинского двора, скажу вам, что вчерашний день королева после спектакля около часа сидела в ложе, терпеливо ожидая своего экипажа. Гофмейстерина, госпожа Фос, приехавшая за ней, не вышла из кареты, а только велела сказать королеве, что она дожидается ее… — Король прогуливается всегда с одним адъютантом, и ходит рядом с ним; а когда ездит верхом, то его вдали провожает лакей, чтобы принять лошадь, когда он захочет сойти с нее. Сей любезный монарх одевается всегда в 10 минут, и носит обыкновенно простой офицерский мундир. — В других землях могут удивляться той вольности, с которой здесь говорят и пишут. За две недели перед сим один магистр доказывал на кафедре, что республиканское правление есть самое лучшее!! Нынешний король следует системе Фридриха Великого, который знал, что важны не слова, а дела, и что немецкое воображение никогда не запылает от софизмов».
Письмо одного француза из Алжира.
правитьВы желаете иметь сведение о нынешнем состояние сей земли: постараюсь удовлетворить вашему любопытству.
В Алжире считают 14,000 турок (составляющих здешнее войско), 60,000 мавров и 16,000 жидов. Число всех жителей простирается до 1,500,000. Турки управляют землей. Дей ежегодно посылает корабли за новыми рекрутами в Турцию, откуда, кроме охотников, присылают всякого рода негодяев и преступников, сидящих в темницах, но не заслуживающих смертной казни. Надобно знать, что дети турок, рождаемые в Алжире, хотя и бывают солдатами, но никто из них, и вообще никто из природных алжирцев, не может занимать мест в правительстве. Дей, министры и начальники как воинские, так и гражданские, должны быть выбираемы из турок, ежегодно (как я сказал) привозимых, и по большей части из темниц константинопольских. Итак место дея не есть наследственное; а всего чуднее то, что он и не выбирается. Хотя нередко знают наперед, который министр или чиновник, любимый турецкими солдатами, может быть деевым преемником; однако место его заступает обыкновенно тот из кандидатов, который прежде других успевает сесть на кресла, называемые троном. Во время болезни дея, умершего в 1791 году, было двое кандидатов: министр казначейства и ага, или начальник войска. Всякий из них имел при дее надежного человека, чтобы узнать о его смерти в ту же минуту. Как скоро он закрыл глаза, кандидаты прибежали во дворец; но министр успел прежде занять трон и велел удавить агу вместе со всеми его друзьями; а через два часа все пришло в обыкновенный порядок, и общее спокойствие не было ничем нарушено. Кроме сих 14,000 турок, составляющих регулярное войско, правительство в случае нужды могло бы еще набрать около 50,000 солдат из мавров, живущих в городе и в разных селениях.
Морские силы алжирские состоят теперь из 13 кораблей от 12 до 44 пушек, из 60 шлюпок, которые выходят только в хорошую погоду, и еще из 150 судов, на которых бывает всегда не более 14 человек. — В Оране и в других гаванях западного Алжира нагружаются всякий год 110 кораблей пшеницей, ячменем, шерстью, кожами, и пятьдесят небольших судов быками, овцами и птицами, для отправления в Гибралтар и на испанские острова в Средиземном море. Из Боны, Астории и других гаваней восточного Алжира отправляют также всякий год около 60 кораблей, нагружаемых пшеницей, ячменем, маслом, шерстью и кожами. Если груз всякого корабля оценить в 15,000 пиастров, то из Алжира вывозится товаров ежегодно на 2,250,000 пиастров или на 12 миллионов ливров. Сей вывоз находится в руках двух жидов, Бакри и Буснаха, которые за свою привилегию должны всякий год платить дею, министрам его и деям константинскому и оранскому 3 миллиона ливров. Цена товаров, ввозимых в Алжир из Генуи, Ливорны, Триеста, Марселя, Гибралтара, с испанских и португальских берегов, простирается в обыкновенный год до четырех миллионов ливров. Итак алжирская торговля весьма выгодна для жителей, если превосходное количество вывозимых товаров доказывает ее цветущее состояние. Подати, собираемые с народа, составляют не более 500,000 пиастров; но откуп внешней коммерции и налоги на европейские народы достаточны для всех обыкновенных расходов, и могут сверх того приумножать казну государственную. В сей казне хранятся еще цехины Карла V, и знающие люди уверяют, что в ней будет на 340 миллионов ливров золота и серебра, в монетах и слитках. Конечно ни в каких европейских банках, ни в каких государственных казнохранилищах не найдем столько богатства!
В Алжире мало богачей; но у кого есть деньги, у того их много. Собственность знатных людей и богатейших жидов, управляющих торговлей, ценят в 15 миллионов пиастров. Правительство состоит из дея, министра казначейства (занимающего первое место по дее), аги, т. е. воинского начальника, министра морских сил и собирателя податей. Нередко бывает, что алжирские министры не умеют ни читать, ни писать.
Известия и замечания // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 6, N 23. — С. 245-260.
Известия и замечания
правитьШвейцария.
правитьПрезидент швейцарского сейма, славный Алоис Рединг, генерал Ауфдермаур и цюрихский ученый Гирцель, взяты под стражу французским генералом Неем и заключены как преступники в Арбургской крепости. Эрлах, Ваттенвиль и другие бернские аристократы также (как слышно) будут посажены в темницу… Все те, которые занимаются происшествиями времени, судьбой государств и человечества, по справедливости должны были удивиться такому действию строгости, напоминающему жестокие правила революции. Мы сомневаемся в патриотической добродетели Рединга и друзей его, и не хвалим Бернской олигархии, которую они хотели восстановить; но Франции ли наказывать сих граждан? Когда бы сейм сопротивлялся, тогда бы генерал Ней имел неограниченное право завоевателей; но обещать мирное посредство и схватить безоружных людей как преступников — самых тех, которых Бонапарте звал в Париж для совета, и которые торжественно объявили, что они не хотят противиться силе — кажется нам великой несправедливостью. Не Франция ли ввергла Швейцарию в хаос анархии? Не Франция ли способствовала многим революциям в Гельветическом правлении? не ее ли министры были главной опорой тамошних честолюбцев? Следственно она менее всех других европейских держав может винить швейцарцев; признав же, Люневильским трактатом, их независимость, должна была отказаться от средств насилия и деспотизма. Соглашаемся, что последняя гельветическая конституция могла бы успокоить Швейцарию; соглашаемся, что Рединг и друзья его только по личным страстям хотели ниспровергнуть ее; но если все кантоны и города пристали к ним, то они уже оправданы. Бонапарте мог ввести французское войско в Гельвецию, но единственно для сохранения порядка, для обуздания черни, для свободы выборов и законодательных действий в сей республике, а не для того, чтобы сажать в темницу знаменитых граждан, удостоенных общей доверенности. Каков ни есть Рединг, но сограждане почитают его; влияние, которое он имеет на общую волю, есть действие свободы их, и законно, если они составляют народ независимый. Должно помогать соседям, но не должно быть их притеснителем.
Мысль собрать депутатов Гельвеции в Париже льстит самолюбию консула, но оскорбительна для патриотизма швейцарцев, которые умели быть свободными гораздо прежде французов и без унижения не могут явиться в передней гражданина Талейрана. Если отрасль древней славной фамилии кажется нам почтенной; если великие дела человека бросают какой-то луч на самых отдаленных его потомков: то швейцарцы могут требовать всеобщего уважения. Они не чизальпинцы, пожалованные консульским указом в преемники древних римлян. Не в тесном и шумном Париже, где люди всегда превращали басню Хамелеона в истину, но среди гордых Альп, где более четырех веков гремело имя свободы — на равнинах, где пастухи, одушевленные любовью к отечеству, истребляли лучшие европейские армии — среди величественных предметов натуры и славных воспоминаний народного геройства должны сыны Гельвеции советоваться о благе страны их и средствах воскресить патриотизм в гражданах. Пусть там легионы французские в почтительном отдалении окружат их своими дружескими щитами, чтобы революционная необузданность — сие чудовище, которое родилось во Франции — не мешала спокойному действию умов и законодательной мудрости! Пусть Бонапарте, как друг народного благоденствия, объявит им свое мнение о лучшем образе правления для Гельвеции, не требуя депутатов перед консульский трон свой! Тогда он поступил бы как великодушный властелин и герой добродетели; а теперь поступает — как генерал Европы, дающий воинские строгие приказы!
Знаем, что власть и сила могут смеяться над идеями филантропов; знаем, что о вкусах спорить не должно (по старинной латинской пословице), и что иному приятнее жить в каком-нибудь великолепном замке, нежели в храме богини Клио; но в таком случае не надобно уже думать о славе, не надобно говорить о потомстве, справедливости, мнении веков: ибо не префекты Сен-Клудского замка будут писать историю!
Слышно, что министр Талейран изготовил уже новейшую конституцию для Швейцарии к приезду депутатов в Париж. Французы набили руку в сем деле: нигде не сочиняется столько романов и конституций, как в Париже!
Гельветическое правительство обнародовало свое оправдание, которое еще более обвиняет его в глазах народа. Оно говорит, что швейцарцы заслуживают свое бедствие, дерзнув восстать против властей своих; но может ли назваться народной та власть, которую ненавидит народ? А сию ненависть заслужило гельветическое правительство своей безрассудной жестокостью против несчастного Цюриха. И может ли избранное республиканское начальство говорить такие грубости всей нации, то есть, утверждать, что она безрассудна, не знает своей пользы и во всем виновата? Демосфен жестоко бранил афинян; но он говорил как простой гражданин; а начальство избранное, унижая народ, ослабляет собственную силу свою, которую оно единственно от него получило. Гельветическое правительство должно было или молчать, или говорить только о заблуждении некоторых, а не всех. Надобно по крайней мере сохранять пристойность, когда уже справедливость нарушена.
К несчастью, мы не видим еще, как мир и благоденствие могут быть восстановлены в бедной Швейцарии.
Париж.
правитьПушечные выстрелы дали знать Парижу, что консул возвратился в Сен-Клу. Сенат, законодательный корпус и трибунат спешили изъявить ему свое усердие, радость и проч., и проч. Вице-президент сената, бывший генерал Периньйон, в пышной своей речи советовал ему, чтобы он и впредь путешествовал таким образом для ободрения французской промышленности.
Из всех ораторских приветствий, с которыми встречали консула в больших и малых городах, самое лучшее есть краткая речь амьенского мэра, представленного ему в Бове. Вот она: «Генерал первый консул! Депутаты Амьенского совета, органы всех граждан, приносят вам дань любви их, с изъявлением желания, чтобы вы посетили наш город. Вы видели берега Еры и Сены: берега Сомы требуют вашего присутствия. Жители их также трудолюбивы; они старшие сыны Франции. История доказывает искренность характера их; а как одна истина может достойно славить вас, то спешите генерал консул, принять наши благословения. Вы увидите деятельность торговли, и еще более оживите ее; увидите поля, обогащенные трудолюбием. Мы покажем вам места, где храбрость наших предков спорила со счастьем Рима; где стояли легионы Цесаревы, и где сражался Генрих. Сии великие воспоминания подадут случай к любопытным сравнениям. Генерал первый консул! Вы прославили наш город[14]: имя его гремит во всей Европе, мешаясь с гимнами мира. Взгляните на храм, вами ему посвященный. Да увидят вас наши сограждане, и да уверятся, что творец столь многих и благодетельных чудес не есть герой баснословный!» — Похвала велика, но так умна, что и враги лести могут читать ее с удовольствием. Ум, талант и вкус даже и во Франции не весьма обыкновенны.
Например: парижские журналисты говорят, что Бонапарте, осмотрев руанские мануфактуры, напоминает Петра Великого, который также осматривал фабрики в Голландии, Англии, Франции и проч.!! Спрашиваем, есть ли ум и чувство пристойности в господах журналистах?
Из уважения к главному чиновнику Франции и великому человеку, мы не хотим брать из лондонских ведомостей всего, что они говорят о нем; но следующая шутка кажется нам совершенно невинной. «Говорят, что путешествие учит молодых людей: это не всегда справедливо, и первый консул доказывает, что можно странствовать по белому свету без всякой пользы для вкуса. Сказав руанскому мэру, что он не отдаст никому ключей от сердца руанских жителей, Бонапарте заставил преданных ему людей извинять его молодыми летами и великой охотой всех итальянцев к игривым словам или Concetti!» — Далее английские журналы говорят: "В отсутствие консула вспомнили о его скромных товарищах. Камбасерес занимался уже не одной Оперой, и Лебрюн видел в зале своей чиновников. Бонапарте поручал им некоторые дела, однако не с тем, чтобы они решили их как им вздумается! Насмешники говорят, что сии два консула менее всех знают систему правительства в рассуждении внутренних и внешних дел, так что они в аудиенциях своих не смели почти сказать слова, чтобы не ошибиться и не прогневить Бонапарте. — Славный Луциан, брат консула, был с ним опять в размолвке, уехал из Парижа и жил в сельском доме своем в Плесси. Иосиф, второй брат, старался помирить их. Луциан играл на домашнем театре своем роль Отелло, когда прислали ему сказать, что его ожидают в Сен-Клу. Он в ту же минуту скинул театральное платье, поехал туда, дружески обнялся с консулом и плакал. Люди, которые знают его деятельный характер и пылкое воображение, уверены, что он не останется в покое, выдумает какой-нибудь новый план, будет опять сослан, или займет первое место по своем брате. — Массена вошел в милость к Бонапарте, так что придворные господа в Сен-Клу считают его лучшим генералом республики, унижают перед ним Моро, и защиту Генуи называют славнейшим делом всей революционной войны. Массена богат, любит деньги еще более славы и хочет жить покойно. Ожеро сказал недавно одному из друзей своих: «В нынешних обстоятельствах, не всякому известных, мы непременно должны были помириться с нашим прежним генералом (то есть, с Бонапарте)». — Сухость и незанимательность парижских известий заставляет нас прибегать к лондонским журналам, которые можно сравнить с людьми, желающими всегда рассказывать любопытное и для того нередко мешающими ложь с правдой. Химическое действие рассудка легко отделяет одну от другой. Бонапарте посвящает всю свою деятельность внешней политике и внутреннему правлению, особенно же успехам торговли и художеств. Власть его так хорошо основана, что она уже не имеет нужды в энтузиазме для своей твердости. Кажется, что консул это знает — и благоразумные наблюдатели думают, что он, имея еще более властолюбия, нежели славолюбия, удовольствуется на всю жизнь свою спокойным царствованием без имени царя, не захочет ни опасностей войны, ни важных перемен в системе внутреннего правления, которые питают беспокойство в умах. У французов будут фабрики, новые каналы, множество всякого рода товаров, картин, статуй, театры и балы. Им позволят даже и смеяться от времени до времени над консулом, но только не очень громко. Богатые станут наслаждаться, бедные искать богатства — все заняты, и довольно. Правда, не надобно думать о том, что будет после смерти Наполеона: он сам, кажется, о сем не думает: остается следовать его примеру. Французская конституция не имеет в себе ни малейшего признака долгой жизни, будучи, так сказать, написана на песке мечом консула; ее завеет ветром, как скоро Бонапарте оставит сцену здешнего света. Для того все искренние друзья тишины и благоустройства желают ему долголетия, чтобы Франция и вся Европа успели приобрести драгоценный навык спокойствия, который может спасти нас от новых бед.
Министр внутренних дел прислал в городок Лаге мраморный бюст славного Декарта, чтобы поставить его там в доме гражданина Тьери, где жили некогда Декартовы родители. Из всех ближних городов и департаментов съехалось множество людей и чиновников к сему празднику. Семидесятилетние старцы несли бюст философа из ратуши в дом гражданина Тьери. Перед ними шли дети, увенчанные цветами; а за ними Декартова правнука, госпожа Марсе, с ее детьми и внучатами. Военная музыка гремела, и отряд национальной гвардии заключал кортеж. Он остановился подле жертвенника отечества, украшенного гирляндами и дубовыми листьями. Там префект, генерал Помрель, с благородным красноречием изобразил славу и величие Декарта. Бюст поставили в самой той комнате, где родился сей великий человек. После обеда, к которому были приглашены все чиновники и Декартова фамилия, и за которым пели гимны в честь философу, филантропическое общество города Лоша играло маленькую драму: Рене Декарт, сочиненную для сего праздника. Вечером, на берегу реки Крезы, был фейерверк, зажженный префектом и госпожой Марсе. Во весь день стреляли из пушек и музыканты национальной гвардии играли на улицах. Добрые жители городка Лаге, их прекрасные жены и дочери, старались всячески об удовольствии гостей своих. Теплый день и ясная, лунная ночь способствовали красоте и веселью сего праздника данного в честь отцу философии. Бал в доме г. Тьери продолжался до самого утра. (Из Парижского журнала).
«Первый консул одержал победу в Америке (говорит издатель Французской газеты), хотя и не такую славную, как Маренгская, однако достойную сведения рассудительных людей. Недалеко от Филадельфии живет один старый французский роялист, именем граф Рокборн, который поселился там в начале Сен-Домингской революции, и обратил на себя внимание своим необыкновенным характером. Сей старик, имеющий от роду 85 лет, отпустил себе бороду и всем объявил, что обреется единственно тогда, когда Людовик XVIII взойдет на престол во Франции. Слыша о делах Бонапарте, он мало-помалу смягчился в своем образе мыслей, и наконец — обрился, говоря, что такой консул стоит короля!» — Граф Рокборн счастливее Катона: Плутарх уведомляет нас, что сей республиканец умер с небритой бородой, которую он отпустил также в знак горести, видя торжество Цезаря.
В Париже, в бывшем Пале-Рояль, любопытные смотрят двух человек, покрытых с головы до ног чешуей, кроме ладоней и подошв. Они братья и родились в Англии; одному 22 года, а другому 14 лет. Некоторые английские натуралисты описывают одного американского уроженца с такой же чешуей, который в начале 18 века был в Лондоне: сии молодые люди правнуки его.
«Ныне вошло в моду уезжать в Россию (говорят во французских газетах). Как скоро живописцу докажут его посредственность, он кладет в чемодан кисть свою и едет в Россию. Если красавица видит, что прелести и тюрбан ее не производят великого действия в Тиволи и Фраскати, она проклинает свое неблагодарное отечество и на другой день едет в Россию. Если актер не доволен публикой, если танцовщик прыгнул неудачно, они едут в Россию. Одним словом, Россия сделалась убежищем посредственности или высшим судом в который переносят дело свое артисты, осужденные в Париже». — Итак будем умеренны в похвале своей, когда сии господа к нам приедут! Но это газетная шутка или зависть: Гара, едущий в Петербург, пленял французов своим голосом, и они крайне жалеют о нем.
Новые сен-домингские известия доказывают, что негры там еще не успокоились и болезни не перестали свирепствовать. Генерал Леклер хвалит мужество Польского легиона, оказанное им в сражениях с мятежниками. — Мы признаемся в сердечной ненависти к сим ужасным могилам европейцев, называемым колониями. Там судьба наказывает потомков за лютость их предков. Известно, что испанцы истребили всех первоначальных жителей в Сен-Доминго. С того времени сей остров не переставал быть театром физических и моральных бедствий. Сколько тысяч французов остались бы живы, если бы Туссень Лувертюр утвердил свою независимость! — Монитер уведомляет, что жена генерала Леклера никак не хотела оставить своего мужа в опасности и сказала: «Сестра первого консула не боится умереть в лагере!»
Пармское герцогство, занятое французами, назначено, как говорят, для короля сардинского или для бывшего герцога Тосканского. — Слышно, что зять консула Бонапарте, генерал Мюра, будет вице-президентом Итальянской республики; а гражданин Мельци поедет на отдых в испанские свои маетности. Бонапарте любит своих родных. — Принц Русполи не хочет быть великим магистром Мальтийского ордена. — Маленькая Валлиская республика посылает депутатов благодарить консула за ее назависимость. — Славный живописец Давид пишет теперь Леонида при Термопилах и Бонапарте, дающего мир Европе. — Из Каира есть известие, что мамелюки везде били турок и по всей вероятности выгонят их из Египта. Англичане еще в Александрии, наделяют беев оружием и живут с турками весьма не дружно.
В Лондоне открылся умысел против короля. Главный заговорщик, полковник Деспард, взят под стражу. Он и товарищи его должны быть не только злодеи, но и безумцы. Они хотели выпустить из темницы всех разбойников, разграбить банк и проч. — Лондонский народ бегает толпами за французским министром Андреосси, и журналы замечают для потомства, что он черен как мулат, носит мундир и кошелек!
Говорят, что вся несчастная фамилия Бурбонов будет жить в Варшаве. Теперь она рассеяна. Людовик XVIII в Варшаве, а супруга его в Вильдунгене; граф д’Артуа в Голираде близ Эдинбурга, с младшим сыном своим, герцогом де Берри; старший сын, герцог д’Ангулем и его супруга, дочь Людовика XVI, в Варшаве; графиня д’Артуа в Клагенфурте. Три сына герцога Орлеанского в Лондоне; их мать и сестра в Барселоне. Принц Конде в деревне близ Бондона; сын его, герцог Бурбонский, в самом городе; а супруга его в Барселоне. Второй сын принца Конде живет с кардиналом Роганом в Эттенгейме, а незамужняя принцесса в одном швейцарском монастыре. Принц Конти в Барселоне, а супруга его в Швейцарии.
Землетрясение, бывшее в Москве, пришло к нам от Ионического моря и всего более свирепствовало в Итаке, прославленной Гомером. В Варшаве, Землине и других местах оно было легко; но в Бухаресте разрушились многие дома и церкви. В сем городе явилось озеро, которого зеленоватая вода несколько часов весьма пахла серой. Этна и Везувий уже давно не выбрасывали лавы. Физики приписывают тому все нынешние землетрясения.
Письмо из Корфу от 24 октября. После бури настала тишина. Ужасная анархия наконец пресеклась, и сердца наши, долго угнетенные, наслаждаются свободой и миром, благословляя человеколюбие российского монарха. Оттоманская Порта, убежденная сим великодушным государем, уступила нам большую часть ежегодной подати. Министр его величества есть защитник избранных властей и порядка в республике Семи Островов. Он занял войском местечко Потанци, которое было убежищем всех мятежников.
Известия и замечания // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 6, N 24. — С. 330-348.
- ↑ Полигары.
- ↑ Самый лучший из них есть величественная арка или триумфальные ворота, сделанные по образцу римских, Септимия Севера. На груде оружия, копий и щитов, стоят две славы с трубами, и лев, означающий город Лион, спокойно отдыхает на зелени.
- ↑ В зале, где должны собираться Чизальпинские депутаты, сделано для консула возвышенное место.
- ↑ Сардинского.
- ↑ В Неаполе.
- ↑ Титул его был прежде Exellenza: в одной Лукке прапорщик назывался превосходительным!
- ↑ Налог на доходы.
- ↑ Еще в 1797 году парламент дал банку дозволение не платить деньгами за ассигнации.
- ↑ Иосифу Бонапарте.
- ↑ Легион должен состоять из 6000 человек, разделенных на 15 когорт; во всякой будет 7 генералов, 20 командоров и 30 офицеров. Для жалованья назначаются доходы с народных имений, особенно приписанных к каждой когорте: генералу 5000 ливров в год, командору 2000, офицеру 1000, рядовому 250. Управляющий совет легиона будет составлен из трех консулов и четырех советников. Первый консул есть начальник его. Из воинов членами легиона могут быть единственно те, которые имеют почетное оружие, раздаваемое консулом за храбрые дела.
- ↑ Дионисиев льстец у который всегда превозносил до небес блаженство сего тирана. Дионисий велел ему однажды обедать под мечем, висящим на лошадином волосе, и спросил: может ли он есть со вкусом.
- ↑ Их разделяют на три рода: одно колеблет землю, другое разрывает ее, третье извергает пламя.
- ↑ Писано 18 октября.
- ↑ Там заключен мир с Англией.