Мария Моравская
Избранные стихотворения
править
Я посею ромашку
Я куплю семян, я посею ромашку.
На этот раз она взойдет!
Словно едкий недуг, долгий и тяжкий,
Вся тоска из сердца уйдет…
Солнце, солнце светит в окошко,
Только дали в сизой мгле…
Даже у мухи радужные ножки,
У первой мухи на стекле.
Мы выставим рамы, окна откроем,
Улыбнемся лужам, таким голубым…
Мы будем рады воробьиным стаям,
Серым, веселым, родным.
«Новый журнал для всех». № 5, 1915 г.
Белый май
Прекрасны и мосты и улицы,
И памятники старины.
Но как прохожие здесь хмурятся,
И как здесь женщины бледны!
Ах, зелень трав такая темная,
И цвет Невы такой больной!
Душа каждого здесь бездомна,
В этой столице над Невой.
Как много розовых обманов
Видала блеклая заря
В этой столице всех туманов,
У ног чугунного Петра.
Исаакия во мгле не видно,
Весь город сизо-голубой…
Не веришь трезвости гранитной,
Суровой правде городской.
«Русская мысль» № 4, 1916 г.
В белую ночь
Ах, луна пылает все истомней,
Зори кровь последнюю льют…
Неужели никогда не вспомню
Другую родину мою?
В час, когда на миг один, короткий,
Ночь опустит белые ресницы,
Быть может, мне опять приснится
Блеск морей, серебряный и кроткий.
Я устала от белого мая,
Крепко окна ставнями забью…
Вспомню, вспомню, курения сжигая,
Иную Родину мою!
«Русская мысль» № 7-8, 1917 г.
Голубые лютики рассыпала луна
По ночному бархату реки.
Голубые лютики — я пленная — должна
Заплетать в скользящие венки.
Я молила — бледная, с мертвеющей душой, —
Непреклонно-властную луну:
Пусть не манят лютики дорогой голубой,
Пусть не манят лютики ко дну!
Но палаты лунные — глухи и далеки,
И кляня всесильную луну,
Собираю лютики по бархату реки,
Собирая лютики, тону…
1912 г.
Защита народов
Вспомните времена старые,
Историю славянской земли:
К самой Польше подошли татары,
Но дальше — их орды не пошли.
А теперь — телеграфные струны
Весть несут из разгромленной земли:
Были в Польше западные гунны.
Но дальше, к России, не пошли.
Не напрасно так громко и гордо
Польшу лирники в песне прославляют,
Называя защитою народов
Свой прекрасный и страдальческий край.
Словно мол из верного гранита
Стоит эта скорбная страна
Всеми страданьями омытая,
Всем стихиям предана.
«Новый журнал для всех». № 3, 1915 г.
Павлинье перо
Аллея тонкоствольных зеленых тополей,
Аллея, озаренная малиновой зарей;
А там вдали — подножья отхлынувших морей,
Пески ее встречают зловещей чешуей.
Пустыня золотисто-коричневых песков;
В пустыне око озера — как синий лабрадор,
А там, за сном пустыни, цветения лугов
Кольцом росистой зелени замкнули кругозор.
И пальцы зорь малиновых к земле устремлены;
Звенит по струнам красок их тихая игра,
И взор мой истомила, как причудливые сны,
Болезненная пышность павлиньего пера.
1912 г.
Прекрасная Польша
I. Русская полька
Вспоминаю неясно ворота дряхлые,
Остробрамскую Божию Мать…
Родиной, родиной старой запахло,
Когда пошли воевать!
Уже вначале, когда прочитали,
Что роют там окопы,
Что все поднялись, паны и хлопы,
Я грустила, — уже вначале.
Я грустила о том, что я — полька,
И от русских узнала про битвы,
Знаю мало родимых слов, и только,
Только одну молитву!
Zdrowas Maryja, Zdrowas Maryja! —
В заученных с детства словах
Самые скорбные и дорогие
Мысли о наших боях!
Zdrowas Maryja, Zdrowas Maryja! —
Темен костел Ченстохова…
Хаты покинуты, окна пустые,
Набег. Снова и снова…
Zdrowas Maryja, Zdrowas Maryja! —
Набат. Снова и снова!
О почему я не с вами, святые
Жертвы края родного!
II. Скорбь воскрешает
Лишь в детстве видала сукманы серые
И белокурые головы Янков…
Давно оторвалась от старой веры,
И в сердце давно зажили ранки.
А ныне все ожило, ожило ярко!
Я вспомнила детство, покойную мать.
Я вспомнила Польшу — я буду страдать!
Тревожит рисунок — руины фольварка,
И мучает резкий газетный рассказ,
Как там, над полями, вороны каркают,
И некому, некому их отогнать
От милых, от мертвых, от польских глаз!
III. Моя конфедератка
Я шью дрожащими руками
Польскую конфедератку!
Благоговейно, словно знамя,
Я шью радостными руками
Малиновую конфедератку.
Ах, цвет зари и зарева дальнего,
И ягод, пахнущих так сладко!
Под небом Питера печального
Яркая, яркая конфедератка!
«Русская мысль» № 3, 1915 г.
Прощайте, принц
Мечтать о принце! Боже, Боже,
Это бессилье, это позор!
Нет, я не Золушка — это ложь,
Меня зовут — Конквистадор!
Держаться за руку чужую,
Всю жизнь ждать — какая грусть!
Сама до радости доберусь,
Сама счастье завоюю!
Пусть будет долог путь мой тяжкий,
Я — рыцарь, я на все готов.
Ярко горят на солнце пряжки
Моих победных башмаков.
«Новый журнал для всех». № 3, 1915 г.
Родина
Я хочу, хочу ее любить,
Постоянней, крепче, беззаветней.
Хочу быть травою многолетней,
Корни в землю глубоко пустить,
Север милый верно полюбить.
Не томиться ожиданием отъезда,
Чужой Индии песен не слагать.
В раздумье у вокзального подъезда
Никогда больше не стоять!
Кто не связан с родимою землею,
Кто из нас до последнего свободен?
Всей моей бродяжною душою,
Всей моей измученной душою
Я хочу, хочу иметь Родину!
«Русская мысль» № 7-8, 1917 г.
Соколов и Даниленок
I
В день весенний, голубой,
Они пришли на суд.
Даниленок бледный был, прямой
И тоненький, как прут.
А Соколов сутулил плечи,
Все опускал ресницы…
Такие разные эти лица!
Была случайной встреча?
Они вошли и сели рядом,
Строгие, без слов.
Не обменялись даже взглядом —
Даниленок и Соколов.
И было видно, что их мучает,
Тревожит свет весны…
Их имена жестоким случаем
Навеки сплетены.
Их дело здесь, в тетради красной,
За номером девяностым.
А все несказанное, неясное,
Додумать ведь так просто!
II
Это ночью случилось, работала смена ночная.
Даниленок, согнувшись, недвижно сидел под машиной.
Ночь была голубая, — это было в начале мая, —
Ночь короткой была, а казалась очень длинной…
Все устали… И это случилось нежданно:
Надавил Соколов бесшумный тонкий рычаг.
Колесо повернулось, и товарищ упал, крича…
Ремень зашипел, и машина рванула…
Нет, дальше нельзя говорить!
Дальше видеть не надо, —
Разве можно на кровь смотреть?
Ей от лишнего взгляда еще больнее краснеть.
III
Принесли. Уложили на чистую белую койку.
Повезли на колесиках в белый и светлый зал.
Суетился служитель, тараторил с врачами бойко…
Здесь умирают? Ну, кто бы это сказал!
Сквозь стеклянные стены светило солнце ясно,
И казалось, лишь радость весеннего дня — настоящее…
А под маской из марли Даниленок лежал безгласно,
Словно спящий.
Он проснулся лишь в синие сумерки,
Он проснулся безрукий.
Оглянулся, вздохнул: я не умер?
Застонал от внезапной муки.
Вдруг вся жизнь изломалась, и сердце стало
Как погашенная свеча.
Сестра, наклонясь, ничего не сказала,
Сам увидел, как плоско лежит одеяло
У правого плеча…
IV
Что он продумал в палате белой,
В палате чистой, как смерть?
В небо весеннее, в небо несмелое
Долго он будет глядеть?
Чего он ищет в глубинах смутных,
Где месяц новый тонок,
Он, безработный, он, бесприютный,
Безрукий Даниленок?
Мысли о том, кто был палачом,
Усталым и случайным…
Мы их не узнаем, мы не поймем,
Они останутся тайной,
Тайной белой палаты,
Где постели страданьем смяты,
Где черные ширмы стоят,
Охраняя предсмертный взгляд,
И в бессонницу каждый устало
Проживает всю жизнь сначала.
V
Он вышел на волю полубольной,
Ему сказали: зовут.
В день весенний и голубой
Пришел Даниленок на суд.
Он обвиненного просто встретил,
Руку левую подал устало.
Ярко играли лучи на паркете
Полупустого зала.
Там, у окошек, прыгали дети,
Капель немолчно стучала…
Светлое небо в окна глядело,
Все было обыкновенно,
Сукна, зерцало, вопрос неизменный:
— Что сообщите по делу?
«Он меня не мог видеть», —
Первые слова Даниленка.
«Он меня не мог видеть», —
Повторялось часто и звонко.
«Он меня не мог видеть,
Час поздний… темень под машиной…»
Это было оправданье, решенное заранее,
Страстное, спутанное, длинное.
Не говорилось об увечьи,
О том, что отнята рука.
Совсем, совсем не было речи,
Как будет жизнь теперь тяжка.
Судья не знал всей острой боли,
Душа судьи была легка.
Ведь записали в протоколе
Нестрашно: ранена рука.
Что было после, там, в палате,
Все Даниленок умолчал.
Скрыло плотное зимнее платье
То, чего здесь никто не знал…
Чтоб обвиненного оправдать,
Он так хорошо, так свято лгал!
VI
Стояли оба чинно рядом,
Когда судья встал,
В раздумий обвел взглядом
Полупустой зал,
И в лица посмотрел им зорко,
Настойчиво, в упор,
И произнес скороговоркой
Желанный приговор.
Они стояли рядом, близко,
Не проронив ни слова.
Лишь опустились низко-низко
Ресницы Соколова.
Он громко вымолвить не смог:
«Спасибо, дорогой…»
И молча подписал листок
Дрожащею рукой.
Горело солнце, как алмаз,
Над светлой головой,
Когда перо в этот час
Юноша другой,
Не опуская светлых глаз,
Брал левою рукой.
Писцы следили удивленно
За неловким пером.
Судья придвинулся, смущенный,
Вздрогнул, как от грома,
И вдруг спросил, еще не веря:
«Кисть? Один сустав?»
Судья заметил лишь теперь
Жуткий плоский рукав.
Калека с горечью нежданной
Ответил: «Вся рука».
И, словно заново израненный,
Побледнел слегка…
И, по-земному справедливый,
Померкнул приговор.
Как от внезапного укора,
Все опустили взор,
А сам судья так тоскливо
Вдруг оглядел палату…
Ужас был в словах правдивых:
«Никто не виноват».
Так же сияла цепь на шее
У правого судьи.
Так же за окнами в аллее
Летали воробьи,
Ломались льдинки, голубея,
И птицы щебетали…
И ни на миг в судебном зале
Не стало темнее!
«Русская мысль» № 9, 1915 г.
Холодно
Я жду неожиданных встреч, —
Ведь еще не прошел апрель, —
Но все чаще мне хочется лечь
И заснуть на много недель…
Мосты, пароходы, все встречное,
Как с видами мертвый альбом,
И с набережной приречной
Все тянет ледяным холодком.
Я жду неожиданных встреч,
Но так сер северный апрель…
И все чаще мне хочется лечь
И заснуть — на много недель.
Уходящие поезда
Туман мутный над городом встал
Облаком душным и нетающим.
Я пойду сегодня на вокзал,
Буду завидовать уезжающим.
Буду слушать торопливые прощанья,
Глядеть на сигналы сквозь туман
И шепотом повторять названья
Самых далеких стран!
Заблестит над рельсами зеленый сигнал,
Как яркая южная звезда…
Я пойду сегодня на вокзал
Любить уходящие поезда.
Золушка
Я Золушка, Золушка, — мне грустно!
Просит нищий, и нечего подать…
Пахнет хлебом из булочной так вкусно,
Но надо вчерашний доедать.
Хозяйка квартирная, как мачеха!
(Мне стыдно об этом говорить.)
Я с ней разговариваю вкрадчиво
И боюсь, опоздав, позвонить.
На бал позовут меня? Не знаю.
Быть может, всю жизнь не позовут…
Я Золушка, только городская,
И феи за мною не придут.
Умирай, Золушка, умирай, милая,
Тут тебе не место на улицах города,
Туг надо быть смелой, дерзкой и гордой,
Тут нужна сила, пойми, сила!
Умирай, Золушка, нет воскресенья.
Романтичной тенью незачем бродить.
Наберусь мужества, наберусь терпенья, —
Может, удастся ее пережить?
У моря на Севере
Здесь даже осенью зелена трава,
Словно едкая краска ярь-медянка.
Ледяную росу роняет листва,
Если в лес войти спозаранку.
Приносит озноб закат лиловатый,
Дымятся в сумерки кочки болот.
На столбах у пристани флаги сняты,
По заливу плавает ранний лед.
И милей полей стали стены,
Тороплюсь зажигать лампу рано…
Ах, в последний раз вопль сирены
Этой ночью звал — плыть в туман!
Польская Богородица
Не веря, склоняю колени пред Ней, —
Преданья так нежно, так ласково лгут…
С тех пор, как у Польши нет королей,
Ее Королевою Польской зовут.
Душа отдыхает, вот здесь, у придела,
Где статуя Девы, где свечи ей жгут…
Цвета Богородицы, синий и белый,
Низводят мне в душу печаль и уют.
Я верю, я знаю — наш разум мятежный
В молчанье копье преклонит перед ней,
Оставит Марию, как памятник нежный
Великих надежд и великих скорбей.
Письмо
Захотелось писать письмо на вокзале, —
Мой друг на Севере остался один
Продавщицы бумаги у входа стояли
Под дождем, у прикрытых клеенкой корзин.
Были серы конверты и бумага — сырая,
Будет пахнуть письмо ненастным днем…
Хорошо уезжать от туманного мая,
Тяжело опускать письмо под дождем.
Расплылись все буквы, словно от слез,
И клятвы прощанья кажутся бесплодней…
Стало сердце холодным, словно сегодня
Встречный поезд на Север всю нежность увез.
Миллионы родных
Никого провожать не пойду
На эту войну.
И тревожных вестей не прочту,
Что близкий убит иль в плену,
И не буду ходить, как в бреду,
Гадая, чья жизнь спасена, —
Я давно одна.
Но торжественность этого дня,
Когда объявили: «война»,
Это остро волнует меня,
Это душу пронзило до дна.
И расширилось сердце во мне,
Чтобы думать о всей стране,
Потому что я — одна.
Запыленная мечта
Я купила накидку дорожную
И синее суконное кепи,
И мечтала: увижу безбрежные,
Безбрежные моря и степи!
И висит, покрываясь пылью,
Мое кепи на раме зеркальной.
Но теперь помертвели, остыли
Все мечты о дороге дальней.
Разве долго мечтать я бессильна,
Разве я изменила просторам?
Со стены моя шапка пыльная
Глядит на меня с укором…
В крылатый век
Я доживу до старости, быть может,
И не коснусь подножки самолета, —
Как будто он не мною прожит —
День торжества над Тягою земной!
Я доживу до старости, быть может,
Не видя сверху башни — ни одной!
И вниз земля не уплывет от взора,
И не забьется сердце в такт мотору,
Надоблачного не увижу кругозора,
Ни на миг от земли не оторвусь…
Какая грусть, Боже, какая грусть!
Белая ночь
Самые близкие зданья
Стали туманно-дальними,
Самые четкие башни
Стали облачно-хрупкими.
И самым черным камням
Великая милость дарована —
Быть просветленно-синими,
Легко сливаться с небом.
Там, на том берегу,
Дома, соборы, завод,
Или ряд фиалковых гор?
Правда? — лиловые горы
С налетом малиново-сизым,
С вершинами странно-щербатыми,
Неведомый край стерегут.
Нева, расширенная мглою,
Стала огромным морем.
Великое невское море
Вне граней и вне государств,
Малиново-сизое море,
Дымное, бледное, сонное,
Возникшее чудом недолгим
В белую ночь.
Воздушные тонкие башенки
Чудного восточного храма,
И узкие башни-мечети
И звездные купола.
Таинственный северный замок
И старая серая крепость,
И шпиль, улетающий в небо
Розоватой тонкой стрелой.
У серых приречных ступеней,
Вечно, вечно сырых,
Нежнее суровые сфинксы
Из дальней, безводной пустыни.
Им, старым, уже не грустно
Стоять на чужой земле,
Их, старых, баюкает бережно
Радужно-сизый туман.
1916
Шутка
Черным ходом, по лестнице длинной,
Я пришла наниматься в бонны.
Распахнув занавески зеленые,
Вышла дама из стильной гостиной.
Говорила так плавно и звонко,
(Было правилом каждое слово!)
Как мне надо лелеять ребенка,
Ребенка — мне чужого.
И выпытывать стала искусно,
Где мой дом, кто отец и семья,
И сказала, — как стало мне грустно! —
Чтоб ко мне не ходили друзья.
И мне этого было довольно,
Я ушла, поклонившись даме.
Я пришла лишь изведать, больно ли
Быть служанкой в богатом доме.
Я по лестнице, грязной и липкой,
Возвращалась в томлении жутком
И шептала с печальной улыбкой:
Как легко себя ранить шуткой…
1914
Уходящие поезда
Туман мутный над городом встал
Облаком душным и нетающим.
Я пойду сегодня на вокзал,
Буду завидовать уезжающим.
Буду слушать торопливые прощанья,
Глядеть на сигналы сквозь туман
И шепотом повторять названья
Самых далеких стран!
Заблестит над рельсами зеленый сигнал,
Как яркая южная звезда…
Я пойду сегодня на вокзал
Любить уходящие поезда.
Немного жалости
Жалят меня жала мельче иголки,
Оставляют ранки на долгий срок.
Меня волнуют срубленные елки
И заблудившийся щенок.
Утром я плакала над нищенкой печальной,
И была колюча каждая слеза!
Разве так уж страшно быть сентиментальной,
Если жалость давит глаза?
В крылатый век
Я доживу до старости, быть может,
И не коснусь подножки самолета, —
Как будто он не мною прожит —
День торжества над Тягою земной!
Я доживу до старости, быть может,
Не видя сверху башни — ни одной!
И вниз земля не уплывет от взора,
И не забьется сердце в такт мотору,
Надоблачного не увижу кругозора,
Ни на миг от земли не оторвусь…
Какая грусть, Боже, какая грусть!
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал и здесь: "Бабий бунт — женская поэзия — http://www.babiy-bunt.ru/lib18.html.
Вяч. Иванов: pro et contra, антология. Т. 2
СПб.: ЦСО, 2016.
Мария МОРАВСКАЯ
правитьЦенней всего на Божьем мире смех,
Его изгонит Иванов наверно,
Хорей и ямб отстукивая мерно…
Ест цех его — бунтующий наш цех!
Среди хореев нет для нас утех,
Такое общество скучно безмерно!
А Вячеславу <мы> поверим суеверно —
Корней Чуковский выругает всех.
Ах, что за рок, печальный и постылый
До Академии дойти стопой унылой
Сидеть и ждать всех ссылок на Илиаду…
Мы не могли б бывать там часто кряду,
Июнь прохладней, чем споры Иванова,
Юдоль всей Греции тревожащего снова.
<1911>
КОММЕНТАРИИ
правитьВпервые в публикации И. В. Платоновой-Лозинской и А. Г. Меца «Транхопс».
Моравская Мария Магдалина Франческа Людвиговна (1889—1947) — поэтесса, прозаик. В 1911 г. посещала «понедельники» ВИ, с того же года член «Цеха поэтов».