Нѣмецкіе поэты въ біографіяхъ и образцахъ. Подъ редакціей Н. В. Гербеля. Санктпетербургъ. 1877.
1. Германъ и Туснельда. — А. Соколовскаго
2. Раннія гробницы. — А. Соколовскаго
3. Изъ поэмы «Мессіада»:
I. Пѣснь неба. — П. Шкляревскаго
II. Аббадона. — В. Жуковскаго
Клопштока обыкновенно признаютъ первымъ свѣтиломъ блестящей тріады нѣмецкой литературы и достойнымъ предшественникомъ Шиллера и Гёте, довершившихъ начатый имъ подвигъ — связать литературу съ національмостью. До Клопштока литература его родины, не смотря на обиліе недюжинныхъ талантовъ, не могла выбиться изъ колеи подражательности и ложной манеры. Онъ первый, каковы бы ни были его недостатки, далъ почувствовать, что строй современной нѣмецкой жизни содержалъ самъ по себѣ довольно данныхъ для изображенія высокихъ поэтическихъ созданій и образовъ.
Фридрихъ Готтлибъ Клопштокъ родился 2-го іюля 1724 года въ Кведлинбургѣ. Первую молодость провёлъ онъ среди деревенской свободы, что имѣло не малое вліяніе на развитіе и складъ его характера. Вступивъ въ гимназію своего родного города, онъ ревностно занялся изученіемъ литературы и, въ особенности, старыхъ классиковъ, завлечённый красотой, строгостью, а главное, простотой ихъ произведеній. Уже тогда запала ему въ душу мысль попытаться написать національную эпическую поэму, героемъ которой онъ хотѣлъ избрать извѣстнаго въ народныхъ легендахъ короля Генриха Птицелова. Проэктъ этотъ, однако, какъ мечта ранней молодости, остался не исполненнымъ и всё произведеніе позднѣе переродилось въ величавые образы «Мессіады», первыя пѣсни которой были набросаны Клопштокомъ въ 1745 году, когда онъ поступилъ въ Іенскій университетъ, съ цѣлью изучать богословіе. Въ 1748 году переселился онъ въ Лангензальцъ, гдѣ получилъ мѣсто домашняго учителя. Положеніе это, не смотря на дружбу и уваженіе многихъ замѣчательныхъ людей, въ томъ числѣ Бодмера, не могло не казаться ему тягостнымъ, и потому можно себѣ представить, съ какой радостью принялъ онъ въ 1751 году приглашеніе министра Бернсторфа поселиться въ Копенгагенѣ, съ жалованьемъ въ 400 талеровъ въ годъ, чтобы тамъ, на свободѣ, окончить свою «Мессіаду». По дорогѣ туда Клопштокъ встрѣтился и познакомился со своей будущей женой, Маргаритой Моллеръ, воспѣтой имъ впослѣдствіи во многихъ одахъ. Пріёмъ, сдѣланный ему въ Копенгагенѣ, былъ тёпелъ и сердеченъ во всѣхъ отношеніяхъ. Вскорѣ по пріѣздѣ туда, онъ женился на своей Маргаритѣ, но овдовѣлъ спустя четыре года. Въ началѣ 1759 года Клопштокъ возвратился въ Германію, послѣ чего жилъ поперемѣнно то въ Брауншвейгѣ, то въ Кведлинбургѣ, то въ Бранденбургѣ. Послѣднимъ мѣстомъ пребыванія Клопштока былъ Гамбургъ. Въ глубокой старости онъ женился во второй разъ на своей давнишней знакомой Елисаветѣ Винтемъ и умеръ 14-го марта 1803 года.
Литературное значеніе Клопштока должно быть разсматриваемо двояко: относительно языка его произведеній и относительно ихъ содержанія. Хотя нѣмецкій языкъ былъ выработанъ въ достаточной степени и до Клопштока его талантливыми предшественниками: Галлеромъ, Гагедорномъ и другими, но въ общемъ ему недоставало гибкости и способности тонко выражать всевозможные образы и обороты, ложащіеся подъ перо поэта, обладающаго не одностороннимъ, а болѣе всеобъемлющимъ взглядомъ на жизнь. Поэтическій языкъ того времени отличался отъ прозы почти однимъ только размѣромъ и риѳмами. Клопштокъ первый провёлъ мысль, что «возвышенныя чувства должны выражаться болѣе возвышеннымъ слогомъ», что и было изложено имъ въ небольшомъ сочиненіи, озаглавленномъ: «Объ языкѣ поэзіи», появившемся въ «Сѣверномъ Обозрѣвателѣ». Но то, что на этотъ разъ онъ излагалъ теоретически, уже давно преслѣдовалось и исполнялось имъ въ его сочиненіяхъ, начиная съ самыхъ раннихъ. Казалось бы, преслѣдуя цѣль облагороживать и украшать выраженія современнаго языка, Клопштокъ рисковалъ впасть въ опасный разладъ съ языкомъ народнымъ, и отказаться отъ множества его прекрасныхъ, хотя и грубоватыхъ на первый взглядъ, оборотовъ; но въ томъ-то и состоитъ его главная заслуга, что хорошо знакомый съ духомъ и образами старинно-нѣмецкой поэзіи, а равно съ трудами Лютера по части выработки нѣмецкаго языка, Клопштокъ умѣлъ, откинувъ въ народномъ языкѣ ложное и дѣйствительно грубое, перенести изъ него въ языкъ своихъ произведеній всю благоуханную прелесть и чистоту, сдѣлавшія эти произведенія дорогими для всякаго изъ его соотечественниковъ, на какой бы степени развитія онъ ни стоялъ. Сила выраженія и новизна оборотовъ были, по его мнѣнію, главнѣйшимъ атрибутомъ языка поэтическаго произведенія. Чтобы достичь этого, онъ въ одинаковой степени пользовался пріискиваніемъ забытыхъ оборотовъ въ старинныхъ лѣтописяхъ и сочиненіемъ новыхъ, не существовавшихъ до того времени, сложныхъ словъ и выраженій. Въ этомъ послѣднемъ способѣ обогащенія языка выказаны имъ такое дарованіе и ловкость, что изъ послѣдователей его могъ съ нимъ поспорить въ этомъ случаѣ развѣ только одинъ Гете. Конструкціи предложеній подверглась подъ его перомъ также значительному измѣненію. Окаменѣлыя схоластическія формы были разрушены и уступили мѣсто болѣе вольному порядку изложенія, чрезъ что получилась возможность, сохраняя смыслъ рѣчи, придавать ей болѣе сильное, болѣе нѣжное и вообще иное выраженіе, смотря по тому, что желалъ выразить поэтъ въ данномъ случаѣ. Помощью всѣхъ этихъ средствъ удалось Клопштоку создать дѣйствительно новый поэтическій языкъ, очаровавшій его современниковъ и указавшій совершенно новый путь для дальнѣйшаго развитія нѣмецкой поэзіи. Конечно, реформы Клопштока не были чужды нѣкоторыхъ недостатковъ. Такъ выраженія его грѣшили иногда нѣкоторой вычурностью, а желаніе силы и краткости вело иной разъ къ неясности оборотовъ; но эти и тому подобные недостатки были слишкомъ слабы, чтобъ заставить забыть или умалить общій свершонный имъ подвигъ.
Съ измѣненіемъ языка предстояло измѣнить и поэтическія формы. Новыя слова и смѣлые обороты, введённые Клопштокомъ, не укладывались въ общепринятую до того форму александрійскаго стиха, похожаго, по выраженію современниковъ, на «правильно распиленныя доски», ни въ вѣчныя однообразныя строфы ямбовъ и трохеевъ. Хотя и до Клопштока дѣлались попытки создать для нѣмецкой литературы нѣчто похожее на стихъ древнихъ и даже на гекзаметръ, но результатъ этихъ попытокъ былъ до того слабъ, что Клопштокъ не могъ принять его даже за исходный пунктъ для своихъ дальнѣйшихъ реформъ на этомъ пути. Обдумывая во время одной изъ прогулокъ свою «Мессіаду» и въ тоже время сравнивая съ неудовольствіемъ тяжолый и неуклюжій стихъ современной нѣмецкой поэзіи съ лёгкимъ и горячимъ гекзаметромъ грековъ, Клопштокъ внезапно напалъ на смѣлую мысль попробовать передѣлать на ладъ древнихъ стиховъ первыя, написанныя имъ въ прозѣ пѣсни своей поэмы. Первые опыты, конечно, не могли быть удачны, но усидчивый трудъ взялъ своё и скоро небывалыя до того формы нѣмецкаго гекзаметра стали легко и свободно выливаться изъ-подъ его пера. Эта новая форма стиха заставила его, конечно, бросить риѳму, считавшуюся до того необходимымъ атрибутомъ всякаго поэтическаго произведенія; но тутъ Клопштокъ, со свойственной ему горячностью, вдался въ излишнюю крайность, провозгласивъ преувеличенную мысль объ изгнаніи совершенно риѳмы изъ всякаго рода поэтическіхъ произведеній и допуская ея существованіе только въ церковныхъ гимнахъ. Къ счастію, какъ ни глубоко цѣнили и уважали Клошптока современники, но противъ его нелѣпаго мнѣнія возстали многіе и въ томъ числѣ Виландъ, чѣмъ нѣмецкая поэзія была спасена отъ грозившаго зайти слишкомъ далеко усердія рьянаго реформатора.
Таковы были заслуги Клопштока по части развитія и усовершенствованія языка. Переходя къ оцѣнкѣ его, какъ самостоятельнаго поэта, слѣдуетъ замѣтить, что здѣсь труды его уступаютъ трудамъ реформатора, и что не будь его произведенія заключены въ новыя, такъ плѣнившія современниковъ формы, то едва ли бы Клопштокъ-поэтъ стоялъ и почитался такъ высоко своими соотечественниками. Конечно, слова эти слѣдуетъ понимать относительно, и если поэзія Клопштока уступаетъ гигантамъ нѣмецкой литературы, каковы Шиллеръ, Гете, Виландъ, Гердеръ и Гейне, то всё-таки онъ стоитъ далеко выше множества второстепенныхъ писателей, имѣвшихъ въ соразмѣрной степени заслуженную извѣстность и славу. Уже одно то обстоятельство, что Клопштокъ всегда создавалъ самъ сюжеты своихъ произведеній, а не заимствовалъ ихъ изъ чужихъ литературъ, какъ дѣлали большинство его предшественниковъ, обличаетъ самостоятельность и силу его таланта. Его поэзія была «поэзіей сердца и чувства», какъ выразился о ней Гердеръ, между тѣмъ какъ произведенія его современниковъ были продуктами ума и резонерства. Онъ былъ лирикъ по преимуществу и этимъ настроеніемъ пропитана насквозь даже его строго-эпическая по формѣ «Мессіада». Сила и энергія безпрестанно чередуются въ его произведеніяхъ съ нѣжнѣйшей чувствительностью, часто впадающей даже въ излишнюю сентиментальность. Въ его одахъ, наряду съ могучими образами и оборотами, зачастую встрѣчаются строфы, которыя въ наше время вызовутъ улыбку даже у шестнадцатилѣтней дѣвушки. Настроеніе это ещё болѣе преобладаетъ въ его религіозныхъ гимнахъ, которые Лессингъ шутя называлъ «серафимской» поэзіей. Но какъ ни ложно было это настроеніе само по себѣ, всё-таки оно принесло громадную пользу дальнѣйшему развитію литературы, ставъ противовѣсомъ холодной схоластикѣ и реторикѣ, господствовавшимъ въ нѣмецкой поэзіи до Клопштока. На корнѣ его сентиментализма выросла истинная поэзія чувства — и такимъ образомъ та поэтическая струя, которая никогда не умретъ въ произведеніяхъ Шиллера и Гёте, обязана своимъ происхожденіемъ реформаторскому чутью Клопштока. Онъ былъ для нѣмецкой поэзіи тѣмъ же, чѣмъ сдѣлался впослѣдствіи Карамзинъ съ своей «Бѣдной Лизой» для нашей.
Но независимо отъ этой излишней чувствительности, поэзія Клопштока въ высокой степени обладаетъ благородствомъ и чистотою своихъ образовъ, и это качество должно считаться главнѣйшею причиною, почему онъ никогда не будетъ забытъ, какъ поэтъ. Если же прибавить, что онъ первый сталъ проводить въ своихъ одахъ мысль патріотизма и національной свободы, то этимъ значеніе его въ глазахъ соотечественниковъ становится еще понятнѣе. Уже съ самой ранней молодости любовь въ отечеству преобладала во всѣхъ его стремленіяхъ, такъ-что первоначально, какъ упомянуто выше, онъ даже содержаніе своей эпической поэмы хотѣлъ заимствовать изъ нѣмецкой жизни. Къ несчастью, результатъ его благородныхъ усилій подвинуть впередъ нѣмецкій патріотизмъ остался безъ большихъ послѣдствій при его жизни, вслѣдствіе несчастнаго политическаго состоянія, въ которомъ тогда была Германія. Фридрихъ Великій былъ единственнымъ изъ нѣмецкихъ государей, на кого патріоты могли смотрѣть съ надеждой, но съ нимъ Клопштокъ не могъ сойтись изъ-за деспотическихъ наклонностей этого государя, а главное потому, что Фридрихъ не любилъ и не цѣнилъ нѣмецкой литературы. Всѣмъ извѣстны его слова, что онъ готовъ отдать всю «Мессіаду» за одинъ стихъ «Генріады» Вольтера. Видя это печальное современное положеніе Германіи, Клопштокъ думалъ пробудить ея патріотическія стремленія воспоминаніемъ о славномъ прошломъ. Германъ, побѣдитель римлянъ, былъ одно время героемъ его мыслей, но историческія о нёмъ свѣдѣнія были до того скудны, что построить на нихъ какое-либо ощутительно-сильное поэтическое произведеніе было невозможно. Потому понятно,
что его патріотическія произведенія, не имѣли для себя реальной почвы, по необходимости расплывались въ громкія похвальныя оды, хотя и цѣнившіяся современниками, но по обѣщавшія долговѣчной жизни. Болѣе пользы въ этомъ отношеніи принёсъ отрицательный пріёмъ, съ которымъ онъ горячо напалъ на подражательность французамъ. Оды, посвященныя этому предмету, обличаютъ дѣйствительно замѣчательную силу и энергію.
Независимо отъ любви къ отечеству. Клопштокъ никогда не забывалъ общихъ гуманныхъ идей и въ этомъ отношеніи произведенія его стоятъ выше всякой критики. Такъ никакія усилія не заставили его сдѣлаться придворнымъ поэтомъ и льстить властямъ. Война за американскую независимость и французская революція нашли въ нёмъ самаго яраго поклонника. Церковныя произведенія и переложеніе псалмовъ обличаютъ въ нёмъ тоже поэта, достойнаго высокой задачи; но здѣсь слѣдуетъ замѣтить, что горячій темпераментъ и лирическій паѳосъ всей его поэзіи вообще заставляли автора иногда переходить за границы той простоты, которая, какъ извѣстно, составляетъ главную прелесть библейскихъ легендъ.
Переходя къ разбору значительнѣйшаго по объему и наиболѣе извѣстнаго изъ сочиненій Клопштока — къ «Мессіадѣ», слѣдуетъ сказать, что здѣсь онъ представляетъ обратное явленіе сравнительно съ большинствомъ другихъ писателей. Если наиболѣе извѣстныя и написанныя въ періодъ зрѣлаго развитія таланта произведенія писателей принадлежатъ обыкновенно къ лучшимъ, то Клопштокова «Мессіада», не смотря на ея большую извѣстность, наоборотъ далеко не представляетъ тѣхъ достоинствъ, которыми изобилуютъ его прочія сочиненія. Уже самая идея произведенія заключаетъ въ себѣ ошибку, которую едва ли бы могъ вознаградить поэтъ, обладающій даже болѣе геніальнымъ талантомъ, чѣмъ Клопштокъ. Задумать эпопею, героемъ которой долженъ явиться Іисусъ Христосъ, значило хотѣть совмѣстить двѣ діаметрально противоположныя по характеру вещи: древній эпосъ и «Евангеліе». Если съ идеей перваго мы привыкли соединять понятія о яркихъ образахъ и сильныхъ страстяхъ, то «Евангеліе» наоборотъ проповѣдуетъ идею простоты и самоотреченія. Поэтому спрашивается: могла ли удаться попытка соединить въ одномъ произведеніи эти противоположности, не нанеся одной ущерба на счётъ другой? Пріёмъ, сдѣланный «Мессіадѣ» современниками Клопштока, обличаетъ, что даже они, не смотря на готовность увлекаться любимымъ поэтомъ, поняли эту ошибку и были далеки отъ увлеченія его колоссальнымъ но объему трудомъ. Если первыя три пѣсни "Мессіады> и были приняты съ замѣтнымъ увлеченіемъ; если въ ней привѣтствовали новый нѣмецкій эпосъ, благодаря которому нѣмецкая литература повидимому становилась въ рядъ съ великими литературами древнихъ, то восторгъ публики сталъ быстро охладѣвать по мѣрѣ выхода продолженія поэмы, такъ-что послѣднія пѣсни были спасены отъ совершенно равнодушнаго пріёма единственно благодаря имени автора, да развѣ ещё благозвучію и новизнѣ стиха, котораго гекзаметрическая форма была до того неизвѣстна.
Клопштокъ, задумавъ «Мессіаду», хотѣлъ первоначально ограничиться поэтическимъ изображеніемъ земной жизни Христа, его страданій и славы по воскресеніи, согласно повѣствованію Евангелистовъ; но, начавъ писать поэму съ этой точки зрѣнія, онъ скоро почувствовалъ, что немыслимо было построить поэтическое, слѣдовательно требующее яркихъ образовъ, произведеніе на тѣхъ скудныхъ фактахъ, которые даётъ «Евангеліе», правда, фактовъ полныхъ неизмѣримой внутренней глубины, но тѣмъ не менѣе совершенно лишонныхъ яркой внѣшней образности и поэтической силы. Этихъ необходимыхъ для всякаго поэтическаго произведенія атрибутовъ въ «Евангеліи» нечего было искать — и вотъ причина, почему рядомъ съ евангельскимъ сказаніемъ Клопштоку пришлось присочинить цѣлый рядъ лицъ и фактовъ, которые должны были пополнитъ этотъ пробѣлъ. Отсюда созданіе яркаго образа Сатаны и прочихъ лицъ поэмы. Но если допустить даже, что лица эти были прекрасно и поэтически созданы, всё жь общее поэмы отъ этого не выигрывало ничего, а, напротивъ, скорѣе теряло въ слѣдствіи того, что сопоставленіе образовъ, созданныхъ по правиламъ древяго эпоса, съ библейско-легендарнымъ характеромъ другой половины поэмы тѣмъ болѣе обличало ея раздвоенность и невыдержанность въ цѣломъ. Несообразность фактовъ, выведенныхъ въ этихъ двухъ половинахъ поэмы, встрѣчается на каждомъ шагу. Такъ, напримѣръ, въ характерѣ Сатаны превосходно выставлено его стремленіе погубить во что бы то ни стало Христа, при-чёмъ онъ жадно желаетъ его смерти. Черта эта изображена замѣчательно хорошо и была бы украшеніемъ въ любой поэмѣ, будучи сопоставлена съ тѣмъ, что говоритъ «Евангеліе», она невольно наводитъ на мысль: какимъ же образомъ Сатана можетъ желать земной смерти Христа, если онъ знаетъ, что эта самая смерть должна искупить людей и положить конецъ его владычеству?
Независимо отъ недостатковъ плана и содержанія поэмы, общее производимое ею впечатлѣніе ослабляется ещё тѣмъ, что Клопштокъ, какъ сказано выше, былъ чистѣйшимъ лирикомъ, а отнюдь не эпическимъ поэтомъ. Въ слѣдствіе этого чтеніе лирическаго произведенія. какимъ должна по настоящему считаться «Мессіада», растянутаго на двадцать пѣсенъ, производитъ слишкомъ утомляющее впечатлѣніе, котораго не могутъ выкупить даже чистота и прелесть стиховъ, которыми поэма написана. Если современники Клопштока восхищались ею именно съ этой точки зрѣнія, то съ вѣроятностью можно предположить, что, независимо отъ красоты внѣшней формы, ихъ подкупалъ въ пользу произведенія его религіозный сюжетъ, завлекавшій благочестивыхъ людей, которыхъ-тогда было гораздо больше въ числѣ читателей, чѣмъ теперь. Сопоставленіе новой поэмы съ «Потеряннымъ Раемъ» Мильтона, считавшагося недосягаемо-высокимъ произведеніемъ, и естественная вытекавшая отсюда національная гордость нѣмцевъ, всё это вмѣстѣ подготовило хорошій пріёмъ «Мессіадѣ» при выходѣ ея въ свѣтъ и обезпечило успѣхъ поэмы; по позднѣйшая критика откинула всѣ эти постороннія облегчающія обстоятельства и умѣла дать произведенію Клопштока хотя вполнѣ почётное, но не столь высокое мѣсто.
Будучи разсматриваема въ частности, поэма представляетъ безпрестанныя неловкости. обличающія двойственность ея характера, о чёмъ было говорено выше. Такъ, напримѣръ, созданные Клопштокомъ образы ангеловъ обличаютъ часто поэтическія черты, если смотрѣть на нихъ просто какъ на созданныя фантазіею художника разумныя существа. Но едва вздумаемъ мы себя увѣрить, что это тѣ самые ангелы, о которыхъ говоритъ священное писаніе, то-есть существа безъ всякой воли, страсти или индивидуальнаго характера и воплощающія въ себѣ единственно идею покорности и исполненія воли Божества, намъ какъ-то странно дѣлается при попыткѣ сблизить эти два понятія — и тяжолый трудъ поэта, съ которымъ старался онъ охарактеризовать свои созданія, обращается въ ничто. Впрочемъ Клопштокъ, какъ всѣ лирическіе поэты вообще, почти совсѣмъ не умѣлъ индивидуализировать характеры своихъ лицъ, что замѣчается во всей поэмѣ. Тотъ, кто хочетъ восхищаться «Мессіадой» во что бы то ни стало, сдѣлаетъ лучше всего, если забудетъ, что это — эпическая поэма, а будетъ читать ее просто какъ сборникъ лирическихъ стихотвореній, не мало не заботясь о ихъ связи. Тогда настоящій талантъ поэта выступитъ предъ глазами читателя во всей своей силѣ, и не заставитъ жалѣть о минутахъ, потерянныхъ на чтеніе.
На русскій языкъ переведены слѣдующія сочиненія Клопштока: 1) Смерть Адама. Трагедія въ трёхъ дѣйствіяхъ. Сочиненіе Клопштока. Перевёлъ съ нѣмецкаго В. Филимоновъ. М. 1807. 2) Мессія. Поэма въ десяти пѣсняхъ. Сочиненіе Клопштока. Перевёлъ съ нѣмецкаго А. Кутузовъ. 2 ч. 1785—1787. Изданіе 2-е. М. 1821. 3) Мессіада. Поэма Клопштока. Перевёлъ стихами С. И. Писаревъ. Три части. Спб. 1868.
I.
ГЕРМАНЪ И ТУСНЕЛЬДА.
"Вотъ, вотъ онъ, весь римскою кровью покрытый
И пылью сраженья! Такимъ никогда
Ещё не являлся мой Германъ; ни разу
Такъ очи его не горѣли огнемъ.
"Я рдѣю восторгомъ. Отдай мнѣ значокъ твой
Съ орломъ на верхушкѣ! отдай мнѣ твой мечъ!
Приди — успокойся: объятья пусть будутъ
Отрадой отъ битвы мои для тебя!
"Дай потъ отереть мнѣ горячій, струями
Текущій съ чела твоего. Какъ горитъ
Лицо твоё кровью! О, Германъ, ни разу
Ты не былъ Туснельдѣ такъ дорогъ и милъ!
"Ни разу — ни даже въ тотъ мигъ незабвенный,
Когда ты подъ дубомъ тѣнистымъ меня
Въ объятьяхъ неистовыхъ сжалъ. И тогда ужь
Безсмертнымъ въ грядущемъ казался ты мнѣ!
«Теперь — я твоя! Я слыхала, что Августъ
О, богами своими, за пышнымъ столомъ,
Со страхомъ вкушаетъ свой нектаръ волшебный,
Затѣмъ что ты нынѣ безсмертнѣй его.»
— Зачѣмъ ты мнѣ кудри свиваешь? Но думай:
Отецъ нашъ убитый предъ нами лежитъ
О! если бы Августъ самъ съ войскомъ явился:
Онъ кровью своею бъ облитый лежалъ! —
«Дай, Германъ, поднять мнѣ поникшія кудри:
Пусть встанутъ вѣнцомъ надъ тобою они!
Къ богамъ удалился Зигмаръ; но не вздумай
Послѣдовать съ плачемъ ему ты во слѣдъ!»
А. Соколовскій.
II.
РАННІЯ ГРОБНИЦЫ.
Привѣтъ тебѣ, мѣсяцъ сребристый и ясный,
Товарищъ таинственной ночи! Зачѣмъ
Ты спрятаться хочешь? останься, другъ милый!
А, вотъ онъ — лишь облако мимо прошло!
Лишь майскія первыя ночи пріятнѣй,
Чѣмъ жаркія лѣтнія ночи. Блеститъ
Въ то время роса на травѣ подъ лучами
И мѣсяцъ восходитъ свѣтлѣй надъ холмомъ.
Надъ прахомъ друзей разстилается сѣрый
Таинственный мохъ. О, когда бы я могъ,
Какъ прежде, привѣтствовать радостно съ вами
И сумерки ночи, и утренній свѣтъ!
А. Соколовскій.
III.
ИЗЪ ПОЭМЫ «МЕССІАДА».
I.
ПѢСНЬ НЕБА.
Въ свѣтломъ хорѣ солнцъ лучезарныхъ высится небо,
Круглое, неизмѣримое, образъ міровъ первородный,
Всѣхъ совокупность красотъ, которыя быстрымъ потокомъ
По безпредѣльности вкругъ разливаются съ отблескомъ неба.
Стройно кружится оно съ рокотаньемъ на крыліяхъ вѣтра;
Къ берегу солнцъ отъ него сладкозвучное катится пѣнье
Мѣрно плывущихъ міровъ. Умилённые лики безсмертныхъ,
Гласъ ихъ бряцающихъ арфъ оживляютъ сей храмъ совокупный.
Вѣчный Творецъ славословія клику съ любовію внемлетъ:
Какъ Его очи плѣняетъ прекрасная стройность вселенной,
Такъ и Его чуткій слухъ пѣснопѣніе сферъ услаждаетъ.
Ты, что внушаешь высокія, чистыя пѣсни,
Внемлешь безсмертнымъ, Господа зришь, серафимовъ подруга,
Гимнъ воспѣваемый небомъ повѣждь мнѣ, жилица Сіона!
Свѣтлое царство явленій Господнихъ, святись и красуйся!
Здѣсь мы Господа зримъ, какъ Онъ есть, какъ Онъ бытъ, какъ Онъ будетъ:
Виждь блаженство безъ облаченья, безъ сумрака дальнихъ
Мглой покровенныхъ міровъ! Здѣсь мы Тебя созерцаемъ
Въ сонмѣ избранныхъ Тобою, блаженству небесъ пріобщённыхъ.
Сколь безконечно Ты совершенъ! Тебя нарицаетъ
Небо, Тебѣ же, неизречённому, имя — Егова!
Наша пѣснь сладкогласная въ смѣломъ пареньи восторга
Ищетъ Твой образъ, но тщетно. Вперясь въ глубину Твоей славы.
Мысли едва къ Твоему божеству воскрылиться дерзаютъ.
Въ дивномъ величіи Ты лишь единъ совершенъ, Присносущій!
Мысль, которою Ты своё бытіё прозрѣваешь —
О, сколь прекраснѣй она, сколь святѣе таинственной думы,
Сколь она лучше, святѣй и возвышеннѣй тайнаго взора,
Обращённаго свыше Тобой къ существамъ сотворённымъ!
Но Ты и кронѣ Себя захотѣлъ вкругъ живущее видѣть —
И ниспослалъ и на нихъ съ благодатію духъ животворный.
Небо Ты создалъ въ началѣ, а вслѣдъ и насъ, жителей неба.
Былъ ещё часъ вашъ далёкъ, земля, дщерь юная свѣта,
Солнце и мѣсяцъ, текущіе рядомъ съ блаженной землёю!
Первенецъ міра, что было съ тобой при рожденіи, въ день тотъ,
Какъ пролетѣвшій сквозь вѣчности Богъ къ тебѣ низпустился
И святою обителью славы Господней украсилъ?
Своды твои необъятные, къ новой воззванные жизни,
Тихо скруглялись, пріемля свой образъ, и вкругъ разносился
Творческій гласъ при первомъ звукѣ кристальнаго моря —
И лишь одни берега взгромождённые слышали гласъ сей,
Но не единый безсмертный. Тогда стоялъ Ты, Зиждитель,
На велелѣпномъ и пышномъ престолѣ, Себя созерцая
Въ дивномъ безсмертіи. О, восклицайте предъ мыслящимъ Богомъ!
Въ этотъ-то радостный мигъ Онъ васъ сотворилъ, серафимы,
Разума полныхъ и силы могучей Создателя мысли,
Имъ отъ Себя изліянныхъ на васъ, непорочныхъ,
Чтобъ Аллилуія сердцемъ могли постигать въ умиленьи
И воспѣвать «Аллилуія». То «Аллилуія», Боже,
Присно Тебѣ воспоётся отъ насъ! Безконечной пустынѣ
Рёкъ Ты — «не буди!» и тварямъ — «проснитесь!» Господь! Аллилуйя!
П. Шкляревскій.
2.
АББАДОНА.
Сумраченъ, тихъ, одинокъ на ступеняхъ подземнаго трона
Зрѣлся отъ всѣхъ удалёнъ серафимъ Аббадона. Печальной
Мыслью бродилъ онъ въ минувшемъ: грозно вдали передъ взоромъ,
Смутнымъ, потухшимъ отъ тяжкой, таинственной скорби, являлись
Мука на мукѣ, тёмная вѣчности бездна. Онъ вспомнилъ
Прежнее время, когда онъ, невинный, былъ другъ Абдіила,
Свѣтлое дѣло свершившаго въ день возмущенья предъ Богомъ:
Къ трону Владыки одинъ Абдіилъ, непрельщонъ, возвратился.
Другомъ влекомый, ужь былъ далеко отъ враговъ Аббадона —
Вдругъ Сатана ихъ настигъ въ колесницѣ, гремя и блистая.
Звучно торжественнымъ кликомъ зовущихъ грянуло небо;
Съ шумомъ помчалися рати мечтой божества упоённыхъ —
Ахъ! Аббадона, бурей безумцевъ отъ друга оторванъ,
Мчится, не внемля прискорбной, грозящей любви Абдіила;
Тьмой божества отуманенный, взоровъ молящихъ не видитъ;
Другъ позабытъ: въ торжествѣ къ полкамъ Сатаны онъ примчался.
Мраченъ, въ себя погружонъ, пробѣгалъ онъ въ мысляхъ всю повѣсть
Прежней, невинной младости; мыслилъ объ утрѣ созданья.
Вмѣстѣ и вдругъ сотворилъ ихъ Создатель. Въ восторгѣ рожденья
Всѣ вопрошали другъ друга: «скажи, Серафимъ, братъ небесный,
Кто ты, откуда, прекрасный? давно ль существуешь и зрѣлъ ли
Прежде меня? О, повѣдай, что мыслишь? Намъ вмѣстѣ безсмертье.»
Вдругъ изъ дали свѣтозарной на нихъ благодатью слетѣла
Божія слава; узрѣли всё небо, шумящее сонмомъ
Новосозданныхъ для жизни. Къ Вѣчному облако свѣта
Ихъ вознесло — и, завидѣвъ Творца, возгласили: «Создатель!»
Мысли о прошломъ тѣснились въ душѣ Аббадоны — и слёзы,
Горькія слёзы бѣжали потокомъ по впалымъ ланитамъ.
Съ трепетомъ внялъ онъ хулы Сатаны и воздвигся, нахмуренъ;
Тяжко вздохнулъ онъ трикраты — такъ въ битвѣ кровавой другъ друга
Братья сразившіе тяжко въ томленьи кончины вздыхаютъ —
Мрачнымъ взоромъ окинувъ совѣтъ Сатаны, онъ воскликнулъ:
«Будь на меня вся неистовыхъ злоба — вѣщать вамъ дерзаю!
Такъ, я дерзаю вѣщать вамъ, чтобъ Вѣчнаго судъ не сразилъ насъ
Равною казнію! Горе тебѣ, Сатана-возмутитель!
Я ненавижу тебя, ненавижу, убійца! Вовѣки
Требуй Онъ, нашъ Судія, отъ тебя развращенныхъ тобою,
Нѣкогда чистыхъ наслѣдниковъ славы! Да вѣчное „горе“
Грозно гремитъ надъ тобой въ сёмъ совѣтѣ духовъ погублённыхъ!
Горе тебѣ, Сатана! Я въ безумствѣ твоёмъ не участникъ —
Нѣтъ, не участникъ въ твоихъ замышленьяхъ возстать на Мессію!
Бога-Мессію сразить!… О, ничтожный, о Комъ говоришь ты?
Онъ Всемогущій, а ты пресмыкаешься въ прахѣ, безсильный,
Гордый невольникъ. Пошлётъ ли смертному Богъ искупленье,
Тлѣна ль оковы расторгнуть помыслитъ — тебѣ ль съ Нимъ бороться!
Ты ль растерзаешь безсмертное тѣло Мессіи? Забылъ ли,
Кто Онъ? Не ты ль опалёнъ всемогущими громами гнѣва?
Иль на челѣ твоёмъ мало ужасныхъ слѣдовъ отверженья?
Иль Вседержитель добычею будетъ безумства безсильныхъ?
Мы, заманившіе въ смерть человѣка… О, горе мнѣ, горе!
Я вашъ сообщникъ! Дерзнёмъ ли возстать на Подателя жизни?
Сына Его Громовержца хотимъ умертвить — о безумство!
Сами хотимъ въ слѣпотѣ истребить ко спасенью дорогу!
Нѣкогда духи блаженные, сами навѣки надежду
Прежняго счастія, мукъ утоленія мчимся разрушить!
Знай же, сколь вѣрно, что мы ощущаемъ съ сугубымъ страданьемъ
Муку паденья, когда ты въ сей безднѣ изгнанья и ночи
Гордо о славѣ твердишь намъ; столь вѣрно и то, что сражонный
Ты со стыдомъ на челѣ отъ Мессіи въ свой адъ возвратишься.»
Бѣшенъ, кипя нетерпѣньемъ, внималъ Сатана Аббадонѣ;
Хочетъ съ престола въ него онъ ударить огромной скалою —
Гнѣвъ обезсилилъ подъятую грозно съ камнемъ десницу.
Топнулъ яряся ногой и трикраты отъ бѣшенства вздрогнулъ:
Молча воздвигшись, трикраты сверкнулъ онъ въ глаза Аббадоны
Пламеннымъ взоромъ — и взоръ былъ отъ бѣшенства ярокъ и мраченъ,
Но презирать былъ не властенъ. Ему предстоялъ Аббадона,
Тихій, безстрашный, съ унылымъ лицомъ. Вдругъ воспрянулъ свирѣпый
Адрамелехъ, божества, Сатаны и людей ненавистникъ.
«Въ вихряхъ и буряхъ тебѣ я хочу отвѣчать, малодушный:
Гряну грозою отвѣтъ», сказалъ онъ. «Ты ли ругаться
Смѣешь богами? Ты ли, презреннѣйшій въ сонмѣ безплотныхъ,
Въ прахѣ своёмъ Сатану и меня оскорблять замышляешь?
Нѣтъ тебѣ казни; казнь твоя: мыслей безсильныхъ ничтожность.
Рабъ, удались! удались, малодушный! прочь отъ могущихъ!
Прочь отъ жилища царей! изчезай непримѣтный въ пучинѣ!
Тамъ да создастъ тебѣ царство мученія твой Вседержитель!
Тамъ проклинай безконечность, или, ничтожности алчный,
Въ низкомъ безсиліи рабски предъ небомъ глухимъ пресмыкайся!
Ты же, отважный, средь самаго неба нарекшійся Богомъ,
Грозно въ кипѣніи гнѣва на брань полетѣвшій съ Могущимъ,
Ты, обречённый въ грядущемъ несмѣтныхъ міровъ повелитель,
О Сатана, полетимъ: да узрятъ насъ въ могуществѣ духи!
Да поразитъ ихъ, какъ буря, помысловъ нашихъ отважность!
Всѣ лабиринты коварства предъ нами: пути ихъ мы знаемъ;
Въ мракѣ ихъ смерть; не найдётъ Онъ изъ бѣдственной тьмы ихъ исхода.
Если жь, наставленный небомъ, разрушитъ Онъ хитрые ковы —
Пламенны бури пошлётъ, и Его не минуетъ погибель.
Горе, земля: мы грядёмъ, ополчённые смертью и адомъ;
Горе безумнымъ, кто насъ отразить на землѣ возмечтаетъ!»
Адрамелехъ замолчалъ, и смутилось, какъ буря, собранье;
Страшно отъ топота ногъ ихъ вся бездна дрожала, какъ-будто
Съ громомъ утёсъ за утёсомъ валился. Съ кликомъ и воемъ.
Гордые славой грядущихъ побѣдъ, всѣ воздвиглися; дикій
Шумъ голосовъ поднялся и отгрянулъ съ востока на западъ;"
Всѣ заревѣли: «погибни, Мессія!» Отвѣка созданье
Столь ненавистнаго дѣла не зрѣло. Съ Адрамелехомъ
Съ тропа сошолъ Сатана — и ступени, какъ мѣдныя горы,
Тяжко подъ ними звенѣли; съ крикомъ, зовущимъ къ побѣдѣ,
Кинулись смутной толпой во врата растворенныя ада.
Издали, медленно, слѣдомъ за ними, летѣлъ Аббадона:
Видѣть хотѣлъ онъ конецъ необузданно-страшнаго дѣла…
Вдругъ нерѣшимой стопою онъ къ ангеламъ, стражамъ Эдема,
Робко подходитъ. Кто же тебѣ предстоитъ, Аббадона?
Онъ, Абдіилъ непреклонный, нѣкогда другъ твой… а нынѣ?
Взоры потупивъ, вздохнулъ Аббадона. То удалиться,
То подойти онъ желаетъ; то въ сиротствѣ, безнадежный,
Онъ въ безпредѣльное броситься хочетъ. Долго стоялъ онъ,
Трепетенъ, грустенъ; вдругъ, ободрясь, приступилъ къ Абдіилу.
Сильно билось въ нёмъ сердце; тихія слёзы катились,
Ангеламъ токмо знакомыя слезы, по блѣднымъ ланитамъ;
Тяжкими вздохами грудь воздымалась; медленный трепетъ,
Смертнымъ и въ самомъ бореньи съ концомъ неиспытанный, мучилъ
Въ робкомъ его приближеньи. Но, ахъ! Абдіиловы взоры,
Ясны и тихи, неотвратимо смотрѣли на славу
Вѣчнаго Бога; его жь Абдіилъ не замѣтилъ. Какъ прелесть
Перваго утра, какъ младость первой весны мірозданья,
Такъ Серафимъ блисталъ, но блисталъ онъ не для Аббадоны.
Онъ отлетѣлъ — и одинъ, посреди опустѣвшаго неба,
Такъ невнимаемымъ гласомъ взывалъ издали къ Абдіилу:
«О, Абдіилъ, мой братъ! иль навѣки меня ты отринулъ?
Такъ, навѣки я розно съ возлюбленнымъ! Страшная вѣчность!
Плачь обо мнѣ, всё твореніе! плачьте вы, первенцы свѣта!
Онъ не возлюбитъ уже никогда Аббадоны — о плачьте!
Вѣчно не быть мнѣ любимымъ. Увяньте вы, тайныя сѣни,
Гдѣ мы бесѣдой о Богѣ, о дружбѣ нѣжно сливались,
Вы, потоки небесъ, близь которыхъ, сладко объемлясь,
Мы воспѣвали чистою пѣснію Божію славу!
Ахъ! замолчите, изсякните: нѣтъ для меня Абдіила,
Нѣтъ — и навѣки не будетъ! Адъ мой, жилище мученья,
Вѣчная ночь, унывайте вмѣстѣ со мною: навѣки
Нѣтъ Абдіила, вѣчно мнѣ милаго брата не будетъ!»
Такъ тосковалъ Аббадона, стоя передъ входомъ въ созданье.
Строемъ катилися звѣзды. Блескъ и крылатые громы
Встрѣчу ему Оріоновъ летящихъ его устрашили.
Цѣлые вѣки не зрѣлъ онъ, тоской одинокой томимый,
Свѣтлыхъ міровъ. Погружонъ въ созерцанье, печально сказалъ онъ:
«Сладостный входъ въ небеса для чего заграждёнъ Аббадонѣ?
О! для чего не могу я опять залетѣть на отчизну,
Къ свѣтлымъ мірамъ Вседержителя, вѣчно покинуть
Область изгнанья? Вы, солнцы, прекрасныя чада созданья,
Въ оный торжественный часъ, какъ, блистая, изъ мощной десницы
Вы полетѣли по юному небу — я былъ васъ прекраснѣй.
Нынѣ стою, помрачённый, отверженный, сирый изгнанникъ,
Грустный, среди красоты мірозданья. О, небо родное,
Видя тебя, содрогаюсь: тамъ потерялъ я блаженство;
Тамъ, отказавшись отъ Бога, сталъ грѣшнымъ. О, миръ непорочный,
Милый товарищъ мой въ свѣтлой долинѣ спокойствія, гдѣ ты?
Тщетно! одно лишь смятенье при видѣ небесныя славы
Мнѣ Судія отъ блаженства оставилъ — печальный остатокъ.
Ахъ! для чего я къ Нему не дерзну возгласить: „мой Создатель?“
Радостно бъ нѣжное имя Отца уступилъ непорочнымъ:
Пусть неизгнанные въ чистомъ восторгѣ „Отецъ“ восклицаютъ!
О, Судія непреклонный! преступникъ молить не дерзаетъ,
Чтобъ хоть единымъ Ты взоромъ его посѣтилъ въ сей пучинѣ.
Мрачныя, полныя ужаса мысли, и ты, безнадежность,
Грозный мучитель, свирѣпствуй! Зачѣмъ я живу? О, ничтожность!
Или тебя не узнать? Проклинаю тотъ день ненавистный,
Зрѣвшій Создателя въ шествіи свѣтломъ съ предѣловъ востока,
Слышавшій слово Создателя „буди!“ слышавшій голосъ
Новыхъ безсмертныхъ, вѣщавшихъ: „и братъ нашъ возлюбленный созданъ!“
Вѣчность, зачѣмъ родила ты сей день? Зачѣмъ онъ былъ ясенъ,
Мрачностью но былъ той ночи подобенъ, которою Вѣчный,
Въ гнѣвѣ своёмъ несказанномъ, Себя облекаетъ? Зачѣмъ онъ
Не былъ, проклятый Создателемъ, весь обнажонъ отъ созданій?
Что говорю? О, хулитель, кого предъ очами созданья
Ты порицаешь? Вы, солнцы, меня опалите! вы, звѣзды,
Гряньтесь ко мнѣ на главу и укройте меня отъ престола
Вѣчной правды и мщенья! О, Ты, Судія непреклонный,
Или надежды вѣчность Твоя для меня не скрываетъ?
О, Судія, мой Создатель, Отецъ! Что сказалъ я, безумецъ!
Мнѣ ль призывать Іегову, Его нарицать именами,
Страшными грѣшнику? Ихъ лишь даруетъ одинъ Примиритель.
Ахъ, улетимъ! Ужь воздвиглись Его всемогущіе громы
Страшно ударить въ меня… Улетимъ — но куда? Гдѣ отрада?»
Быстро ударился онъ въ глубину безпредѣльныя бездны;
Громко кричалъ онъ: «сожги, уничтожь меня, огнь разрушитель!»
Крикъ въ безпредѣльномъ изчезъ и огнь не притёкъ разрушитель.
Смутный онъ снова помчался къ мірамъ и приникъ утомлённый
Къ новому пышно-блестящему солнцу. Оттолѣ на бездны
Скорбно смотрѣлъ онъ. Тамъ звѣзды кипѣли, какъ свѣтлое море.
Вдругъ налетѣла на солнце заблудшая въ безднѣ планета.
Часъ ей насталъ разрушенья — она ужь дымилась и рдѣла
Къ ней полетѣлъ Аббадона, разрушиться вмѣстѣ надѣясь.
Дымомъ она разлетѣлась, но, ахъ! не погибъ Аббадона.
В. Жуковскій.