Сергей Буданцев
Избранные стихотворения
правитьОригинал находится здесь: Поэзия Московского университета…
Содержание (в квадратных скобах — источник)
Жатва [3]
Любовь в Керманшахе [1]
Утро [3]
России [3]
Астрахань [3]
Медленно [3]
Рана [3]
«Тобой — волненье чёрное волос и тюфяка…» [2]
Отдых [3]
Лирическое сырьё [3]
Охота за миром [1]
Аль-Баррак [1]
Оркестр в кафе [3]
Беженка [3]
Тебе, Россия [3]
Жатва
(сонет-акростих)
Арсению Альвингу
Алеет утро радостного лета,
Работа ждёт, и жатва начата.
Серпы в руках, но песня не запета —
Ещё молчат сомкнутые уста.
Небесная сияет высота.
Июльский день встаёт в лучах рассвета.
Юна земля, и пламенного света,
Алея, ждёт, стыдлива и чиста.
Ласкаясь, ветер льнёт к листве и травам,
Вдали видны некошенные нивы.
И надо всем растёт один обет:
Нет в мире слёз — и правым и неправым
Горит и светит солнечный привет,
Улыбчиво-прекрасный и счастливый.
21 июня 1915, Москва
Любовь в Керманшахе
Б.Л.Г-ис
Поцелуями схвачены пальцы и локти,
Близость проникла слепа и остра.
Тенью на небе, вся в плаче и клёкоте,
С вечера бросилась страсть.
Влагой по платью бьётся и пенится
Кружевом кружится,
вьётся,
мечется.
Не знаю.
Не помню.
Застынь как изменница.
Никни как пленница.
Сгинь!
Изувечься!
На небе красное — отсвет и шали.
Лохмотья отброшенных взглядов далече.
Со стен по ковру проползли и зажали
Горло зажжённые свечи.
И плечи.
Белые плечи в холоде, в ужасе
Упали как мёртвые нервы.
Ты ли, запутавшись в них, не закружишься?
Я закружился не первый.
На этих мгновеньях я распят и вздыблен,
Распластан и вытянут час, как Голгофа,
Края твоих глаз, как две чёрные гибели
Для моих омертвелых шагов.
Белей холодеет росистая кожа,
Костенеют и пальцы,
И локти.
Горы и зной, и вечер похожи
На хрипы в орлином клёкоте.
Сентябрь 1917, Керманшах (Персия)
Утро
Крестами колоколен надо утро вышить.
О, рукодельный час начавшегося дня!
Внимательного неба трепет, ставший выше,
узлом захлопывает солнца западня.
И облак гладьевый и выпукло, и туго
и суету, и труд, в восток влачась, влечёт.
Целую горизонт прозрачным взором друга
в его покатое доверчиво плечо.
Не тяжко времени поваленное бремя
на спинах утренних газетных телеграмм.
И мне не кажется,
что в кровь размокший Бремен
в сухих руках недель — преступная игра.
О,
утро тихое!
Немотствуя покорней,
ложись на облако простреленным пластом,
когда под игом востроглазой колокольни
зевает церковка,
скрывая рот крестом.
Март 1919, Москва
России
С Москвы через Рязань на Астрахань
ветловая дорога,
почтовый непроезжий тракт.
Столетий неизжитая морока
ненастий выпила обрюзглый страх и мрак.
Истаскан день.
Морщинист лика быт,
тысячелетий быт морщинист у поречий.
Забыт по тракту звон копыт,
породистых кобыл звон резкий и горячий.
Так это Ты:
Власть Тьмы
и Ревизор,
и кто-то из Тебя
(подует как на блюдце)
пьёт Твой великий подвиг и разор —
кровавое вино всех революций.
Провидцу снится,
как будет бить и виться
из всех могил обличья и обычай.
Ведь это Он над киселём провинций
на небе вязнет, неумерший Городничий.
Обтянута в преданий плесень,
ветловый тракт забыла и измаяла,
когда здесь бушевал,
глумился,
куролесил
прах бригадира Льва Измайлова.
Неистов бригадир.
И слух о нём неистов.
И режет спину на конюшне плеть.
Неужто так от свиста и до свиста
рожать мучения и счастием болеть?
Рожай.
Болей.
Я вижу сам в ненастьях
что нынче день как вечный арестант.
Когда ж глаза не будет злобой застить
могил и призраков непобеждённый стан?
Май 1919, Мантурово Рязанской губ.
Астрахань
Белый узел туже и уже
раскосых кремлёвских стен.
Так же бесплоден
так же не нужен
старческий узел
стянутый уже
на взмокшем болотном листе.
Путины и вёсны,
путины и осень,
в Кержим на Кутуме ляжет осётр.
Зной не ударится —
грянется оземь,
когда виноград сотрясёт
айвою пропахшую осень.
На Косе и на Стрелке,
закатом прострелен,
волжский расплыв,
осмелевший как Разин,
алою смертью
розовой прелью
лёг в берега безобразен и грозен.
Солончак и пустыня — богатству каёмка.
И ночью расстрел,
запираемый в Крепость,
в дельтовом горле глухо и ёмко
преданьем расправ разрыдается в эпос.
В алой рубахе мятеж и распутство
этих закатов —
какая тоска!
А каждый твой день неизбежно и пусто
ползёт —
перегруженный зноем Паскаль.
Май 1919, Мантурово Рязанск. губ.
Медленно
Отстоялась душа как вино.
Как осенние запахи терпки осадки.
Загляни:
глубина как песчаное дно,
и песок у души — желтоватый и гладкий.
Буду жить никогда не расплёскан,
весь закованный в латы: в обычай и быт.
Разве это не больно, не стыдно от хлёсткой
от колючей оскомины дней и копыт?
Лихачи как литавры.
Как фанфары извозчик.
Я на улицы:
Просинь.
Прояснилось.
Июль.
Отстоялась душа как вино, и не хлещет на площадь
эта изморозь слёз как в глаза опрокинутый тюль.
9 августа 1919
Рана
Разъята раной, катастрофе
ты отдала свой шаткий шаг.
А как могуч, и как неровен
шум катастроф в твоих ушах.
Закат походкой пилигрима
проковылял по небу в ночь.
Стоишь улыбкою багрима,
стоишь и не уходишь прочь.
Такая участь.
Ранней раной
разъяла катастрофа час.
Стекает из убитых глаз
слеза работы филигранной.
21 августа 1919, Смоленск
Тобой — волненье чёрное волос и тюфяка,
и духота, и тень, и мгла, гноящая века,
постели скрип, и рыжий блеск и коридора дым,
обваливаясь шарканьем и говором воды,
заваливает сплетнями гостиничный прибой,
влипает в уши, серу рвёт — тобой, тобой, тобой.
Ссыхаясь в номер втянуто со льда моё пальто,
с мороза пальцы к горлу, как ветки подо льдом.
Лежим. В мясной торговле потушен пульс не так,
как вытянутым штепселем тьма отбивает такт.
Густая сырость льнёт с плеча к неряшливым губам
убийственной солдатской потливостью рубах.
Рогожей пахнет ночь мертво, и липнут звёзды
в окно, на кашель, одеял холодные пуды.
Фонарь, взмахнувши площадью, на форточке повис,
движет, движет мрак и лясканье, и визг.
Ночь одинока, как мороз, просунутый в окно,
в дрожь одури, в шипенье губ, на поцелуев дно.
Не позднее 1920
Отдых
(от 6 до 7 часов вечера)
Спокойный, ясный тихий час —
тишайший алексей —
струись и лейся и, лучась,
страну и сон рассей.
От облюбованных отплыв,
от лёгких облаков,
приподыми настоем мглы
покоя молоко.
Имею право.
Отдыхай
в прохладе, голова,
и зрей мой край на лопухах,
черствей как каравай.
Ты будешь чёрствый,
и к утру
уйду несыт и сир,
остатки мира с губ сотру
лоскутьями Россий.
Смиряй, лучись и залучай,
тишайший алексей,
посей мне душу, тихий час,
и тишину посей.
15 июня 1920, 7 час. вечера, Москва
Лирическое сырьё
Лирическим сырьём
наполнены свинцовые недели,
и на разгром
я вечером и тишиной владею.
Об шарканье шагов,
об крик детей, за пенье и мельканье,
от облаков
струюсь к ночам пустыми облаками,
И рифмы этих строк,
как барышни к бульвару, сходят по две
с пера. И строг
вечерний мой, лирический мой подвиг.
3 июля 1920, Москва
Охота за миром
Солнц — звёзд — дней — ламп —
Золотой поход.
Если я, — то взлетать орлам
Под лучами моих охот.
За миром охота. Мечу мишень
Карим выстрелом глаз,
И ложится расстрелянный день
К стенке ночи, с угла,
И ложится на строчку, в стихи,
Как павший друг,
Под гул революций — смертей — стихий —
Отплытий — нашествий — разрух.
Россия — Урал — Сибирь — Иран —
На город нижу города.
Мятежами исхлёстанных губерний и стран
Топорщится череда.
Гончие чувства сопутствуют мне,
И за стаей слов
Улюлюкают, травят трубы огней
Убегающий посвист веков.
Огонь и погоня, и опять огонь,
Поход огней
Шуршащей алой кривой ногой
В зрачки моих карих дней.
Июль 1920, Москва
Аль-Баррак
Александру Кусикову
Крылами звякни. Искрой взвейся,
Из-под подков, из-под копыт
Падёт и вспыхнет по-над весью
Почин отчаянной тропы.
От Москвы, от России с огулом
Мятежами и громом миры
Заражает гул за аулом,
За вершиной, за сном у горы.
И ширяет над облачной ширью
Над Кавказскою рябью разгром, —
Это струны твои раскрошили
Ледники и хребты серебром.
И не вьюга, а шерсть овечья
Ураганом бьёт на стихи, —
Это с пастбищ, с нагорий, с увечья,
Со снегов, со друзей, со стихий, —
Это с дней, это тари к гитаре
Муэдзин заклинает романс.
Злые годы тебе поквитали
Старый счёт за цыган, за грома.
И Аль-Баррак крылами грянул,
Копытом грянул в камни, в дым,
Взлетев над родиною рдяной
К седым уступам, к дням седым.
Июль 1920, Москва
Оркестр в кафе
Чугун, отчаянье и медь
почин и стон. Постой!
Тебе литаврами греметь
и бить в пустой постой.
Струна, и странность бледных лиц
над лезвием смычков
от волшебства плыла, и шли
на стачку за очко.
Чудесной небыли белей,
нежней, чем горный блеск,
мелодия плыла полей
цепляя шлейф об лес.
Была Любовь, и облака
Я плавил на любовь.
Зачем же звуки облекать
в тот облик голубой?
Была любовь, и полубог
опять хватил в чугун,
к концу в отчаянье, в лубок,
в литавры жёлтых лун!
28 июля 1920
Беженка
Всё, что удалось спасти, —
Это крохи родной землицы.
Мнится, что зарево где-то блестит
И кровавит чужие лица.
Нет, это только бред…
Кто-то выпивает сердце расспросами.
О, как мучителен фонарь в серебре,
И в будущем сулит угрозу!
Прогрохотало прошлое, оставив страх,
Обрызганный кровавым заревом.
Медленно липнут к городу вечера,
В ожерельи из электрических фонариков.
Только о смерти думается веселей,
И слеза от радости хочет пролиться:
Пусть тело в чужой земле,
На груди — родная землица.
Тебе, Россия
Мать-Россия, тебе мои песни,
О немая, суровая мать!
Андрей Белый
Осенний день уныл и мрачен
Над необъятностью полей,
И небу скорбный плач назначен
Над тёмной участью твоей.
И в старых далях, в хмурых дымах,
В немых просторах тишины,
Томясь от мук невыразимых,
Спасенья ждут твои сыны.
Кому из них промолвишь слово,
Кого утешишь и спасёшь,
Кому отдать себя готова,
Обременить тяготой нош?
О, мать суровая, Россия,
Что неприветливо глядишь?
Какие думы вековые
Твоя лелеет ныне тишь?
Молитвословья ль шепчет ветер,
Благословляет иль клянёт?
Но кто узнает и ответит,
И душу кто твою поймёт?
Но пусть и так. Благословенны
Молчанье, плач и маета.
И в этой скорби неизменной
Ты и мила, ты и чиста.
Источники:
править1. Альманах Булань, 1920.
2. Альманах СОПО. Всероссиийский Союз Поэтов, 1920.
3. РГАЛИ, ф. 21, оп.1, ед. хр. 45; ф. 2268, оп.1 ед. хр. 8, 9; ф. 2591, оп.1, ед. хр. 144.