Николай Иванович Позняков
Избранные поэтические переводы
правитьОкончил Петербургскую (4-ю) Ларинскую гимназию в 1879 году. Учился на юридическом факультете Санкт-Петербургского университета, где с трудом получил диплом в 1890 году. Печатать стихи, прозу и переводы стал еще в 1877 году. Единственный «взрослый» поэтический сборник «В лучшие годы» СПБ 1896, 2-е изд. — 1898; необходимо отметить, что книга эта — почти исключительно «личная антология» поэтических переводов; оригинальные стихи занимают лишь малую часть ее страниц. В библиографиях произведения Н. И. Познякова нередко путают с произведениями Н. С. Познякова (см. соотв. стр. нашего сайта), однако в 1910 году, которым датированы самые ранние стихотворения последнего, — воспитанника поливановской гимназии в Москве. Н. И. Позняков скончался от прогрессивного паралича, осложненного душевной болезнью. Н. И. Позняков известен как крупный библиограф и библиофил, в частности — благодаря экслибрису, который он придумал с целью обезопасить свою богатую библиотеку от расхищения друзьями. Мысль Познякова проста, он изложил её в журнале «Известия книжных магазинов товарищества М. О. Вольф» (1903): главный враг библиотек — друзья хозяина дома, а не профессиональные воры, чтобы гарантировать возврат книг в библиотеку от забывчивых друзей, Позняков нанёс на свои книги экслибрис с надписью: «Эта книга украдена у Н. И. Познякова». После того, как Н. И. Позняков умер, его наследникам надлежало распродать его ценную библиотеку, букинисты же, дорожа репутацией, отказывались брать книги со свирепым экслибрисом. Тогда было решено перештемпелевать книги, что и было сделано. Рядом с прежним экслибрисом появился штамп: «После смерти Н. И. Позднякова продана». Но фамилия Познякова была искажена: через «д»: книги из этой библиотеки встречаются в продаже по сей день. Однако след в литературе Н. И. Позняков оставил прежде всего как поэт-переводчик. Н. И. Познякову принадлежит, насколько удалось установить, первый опубликованный перевод из Фридриха Гельдерлина [Пантеон литературы, 1888, сентябрь, стр. 33; позднее перевод попал в книгу «В лучшие годы» СПБ 1896 и был переиздан в книге: Ф. Гельдерлин. Гиперион., М, ЛП., 1988 — но со ссылкой лишь на книжную публикацию Познякова, имевшую место восемью годами позже журнальной]. В журнале стихотворение предварено следующим текстом: «Гёльдерлин (1770—1843) — выдающийся немецкий лирик. Жизнь его весьма печальна: наклонность к меланхолии перешла у него на 37-м году в тихое помешательство; в таком жалком состоянии он дожил до глубокой старости, найдя себе приют в семье одного плотника». Перевод представляет собой строки 37-84 [с пропуском 43-46 и 75-78 строк] элегии «Скиталец».
Фридрих Гельдерлин
правитьНа Родине
Вновь наконец я вернулся на милую родину к Рейну, —
Вновь, как и прежде, ко мне воздухом веет родным!
Слух и мятежное сердце скитальца ласкают деревья
Шумом радушным своим, шелестом мирным листвы;
Свежестью дышит их зелень, свидетель прекрасной, кипучей
Жизни земной, и меня юностью снова дарит.
Счастлив ты, край мой родной! Не найдется в тебе ни пригорка,
Где бы не рос виноград, где бы не зрели плоды.
Горы с улыбкой свои омывают подножья в потоках,
Их окружает венцом зелень дерев и кустов,
И — как младенцы, играя, сидят на плечах великана —
Скромно стоят на горах хижины, замки людей.
Из лесу тихо выходит на ниву олень беззаботный,
Сокол в лазури парит, ищет добычи себе.
Взглянешь ли вниз, на долину, где резво струится источник, —
Там деревушка стоит: тихо, приветливо там;
Издали еле шумит неустанная мельница только,
Крыльями тихо вертя, глухо скрипя колесом;
Слышится голос веселый косца или пахаря в поле;
В землю вонзая свой плуг, он погоняет волов.
Ласково в воздухе ясном звучит колыбельная песня;
Где-то в высокой траве сына баюкает мать,
Нежно его пригревая лучами горячими солнца.
Вот наконец и пришел к тихому озеру я.
Высится вяз, мой знакомец, на старом дворе зеленея,
И по забору кругом дико растет бузина.
Сразу меня охватило таинственным сумраком сада,
Где так отрадно мои детские годы текли,
Где я когда-то, как белка, влезал на деревья густые,
В сене душистом играл и засыпал под копной.
Родина милая! Верной ты мне остаешься, как прежде:
Вновь ты готова принять в лоно свое беглеца,
Вновь мне радушно кивает из темной листвы твоей персик,
И виноградная гроздь смотрит лукаво в окно;
Солнце твое мне опять так приветливо, ласково светит,
Хочет лучами согреть сердце остывшее мне,
И от усталых, измученных вежд отгоняет дремоту
Блеском веселым своим… Солнце родное мое!
Как наполняло ты некогда детскую грудь мою жизнью,
Так оживи и теперь новою силой меня:
Вновь пред тобой головою седеющей я преклоняюсь!
Видишь ли — здесь я опять! Солнце родное, я — твой!
Теодор Кернер
правитьДолго я стоял перед Мадонной
Кротостью очей ея прикован: —
Новые миры перед собою
Я узрел, смущенно очарован…
Горе тем, — я помышлял, — кто Бога
Позабыл и веру в жизнь утратил,
Кто навек с надеждами простился,
Кто огонь души навек растратил."
И пока, благоговенья полный,
Полный и восторга и печали,
Я стоял, мне чудилось, — Пречистой
Деве песнь торжественно слагали
Ангелов, служителей небесных,
Херувимов, серафимов хоры.
И тогда сказал я в умиленьи,
Обратив к лазури вышней взоры:
Благо тем, чьи лик святой Мадонны
Хоть на миг единый узрят вежды:
Навсегда сердца они откроют
Для любви, для веры и надежды.
Воспоминание
Как быстро время унеслось
Дорогою бесповоротной!..
И вот о дали мимолетной
Воспоминание вдруг зажглось…
Как сон, как трепетная греза,
Как облачко на небесах,
Оно явилось мне впотьмах, —
И чувствую: забыта проза
Житейская, и ярко вновь
В груди, давно осиротелой,
Измученной, окаменелой,
Святая вспыхнула любовь.
О, если б мне теперь свобода!
О, если б не был связан я!
Глядит твой образ на меня
Из золотых лучей восхода,
Из глубины небес ночных,
Из волн потока голубых…
Все здесь тебя напоминает:
Свею свежестью весна
Твои мне ласки навевает,
Даль, как твой светлый взор ясна,
И даже эхо повторяет
Твое мне имя… про тебя
Мне тихо шепчет вся природа…
О, если б только мне свобода!
О, если б не был связан я!
Вильгельм Мюллер
правитьБреславльский колокол
Жил колокольный мастер
В Бреславле долгий век,
Исправен был и честен —
Но горя не избег.
Колоколов он отлил
Тьму в мастерской своей
Серебряных и медных
Для башен и церквей.
И так был чист и ясен
Колоколов тех звон,
Что верой и любовью
Звучал для сердца он.
Но нет во всем Бреславле
Удачнее того,
Который в день невзгоды
В беду поверг его:
Тот колокол — всем прежним
Колоколам венец!
Своим он звоном много
Смягчил людских сердец.
И как могло случиться,
Что тот, кто отливал
Его, в виду народа
С позором тяжким пал!..
Веселая работа
Ключом кипит с утра,
Но час настал обеда —
И мастер со двора
Пошел, а подмастерью
Остаться приказал
И, уходя, шутливо
Он мальчику сказал:
— «Нет, надо подкрепиться
Мне чарочкой своей:
Тогда пойдет работа
Живей и веселей.
Боюсь, чего бы только
Ты тут ее досмотрел…
Гляди, не трогай крана —
Не то прибью, пострел!»
И вот остался мальчик
Колокола стеречь.
Пред ним шумит-клокочет,
Огнем пылая, печь, —
К себе как будто манит…
И хочется ему
Рукой коснуться крана!
Вот пальцы он к нему
Прижал — ну, будь, что будет! —
И… кран уже открыт…
И видит, видит мальчик,
Струею медь бежит.
Внезапно охватили
Его испуг и страх, —
И к мастеру, рыдая,
Бежит он впопыхах.
Он знает, как хозяин
Работой дорожит;
Его угроз и гнева,
Боясь, он весь дрожит.
Ему про свой проступок
Он хочет рассказать,
Припасть к его коленам,
Обнять их, лобызать.
Но только что он начал
Рассказ свой перед ним,
Как тот воспрянул с воплем
Отчаянным, глухим, —
За острый нож схватилась
Могучая рука,
И им он, в гневе диком,
Сразил ученика…
И, кинув труп, в плавильню
Он кинулся бежать,
Чтоб там струю металла,
Немедля удержать.
И что же? В изумленьи
Он видит пред собой,
Что колокол готовый
Стоит средь мастерской.
Ни пузырей, ни пятен,
Ни ямок нет на нем,
И медь его игриво
Блестит живым огнем.
Но своего творенья
Не видит ученик:
Навеки головою
Он юною поник…
Тут только понял мастер
Ужасную беду,
И сам о преступленьи
Своем донес суду.
Хоть был всему Бреславлю
И мил и дорог он,
Но кровью кровь смывалась —
Таков был там закон.
Он это знал. Спасенья
Его унылый взор
Не ждал, когда раздался
Последний приговор.
Когда ж день смертной казни
Печальный наступил,
Преступнику обычный
Вопрос предложен был, —
Какой его последний,
Излюбленный завет?
И вот, с улыбкой горькой,
Промолвил он в ответ:
— «Одной мольбою только
Я потревожу вас: —
Пусть колокол проклятый
Пробьет в мой смертный час.
Уж если я с любовью
Над ним похлопотал,
Мне надо же услышать,
Что труд мой не пропал…»
И вот, когда на площадь
Казнить его вели,
Торжественно раздался
Протяжный звон вдали.
Преступник содрогнулся
При чудном звуке том:
Ведь колокол был отлит
Его учеником!..
Подернулся слезою
Его унылый взор:
Он в звуке том услышал
Самих небес укор…
Соединял, казалось,
Протяжный этот звон —
И дикий вопль убийцы,
И жертвы слабый стон…
Когда ж преступник плаху
Увидел пред собой,
Мгновенно примирился
С суровою судьбой.
С покорностью глубокой
Взглянув на палача,
Он голову подставил
Под острие меча…
И с той поры Бреславлю
Тот колокол вещал
О тех, кто за злодейство
На плахе жизнь кончал.
На башне Магдалины
Доныне он висит
И в мягком, грустном звоне
О днях былых гласит…
Роберт Рейник
правитьОднажды, выйдя прогуляться,
Я был немало удивлен:
Охотник вдоль опушки ехал,
Близ озера катался он.
В лесу оленей было много,
Но не спешил он в них стрелять:
Насвистывал он тихо песню…
Как это надо понимать?
Иду немножко дальше, — вижу:
От берега невдалеке.
Плывет рыбачка молодая
По озеру на челноке.
По глади вод играют рыбки;
Но, не заботясь их поймать,
Рыбачка песню напевает…
Как это надо понимать?
Иду назад — вновь удивленье:
Рыбачка где?.. и где ездок?..
На воле лошадь травку щиплет
И пуст у берега челнок.
Уж поздно. Вечер. Звезды. Месяц.
Безмолвных вод недвижна гладь…
И где-то слышен тихий шепот…
Как это надо понимать?
Анастазиус Грюн
правитьПоследний поэт
— «Ужели вам, бойцы,
Наградный мал венец?
Когда вы песням вашим
Положите конец?
Не истощили разве
Вы изобилья рог?
Цветы не все сорвали?
Не высох ваш поток?..»
— «Пока в лазури солнце
игрой своих лучей
Дает отраду взору
Восторженных очей;
Пока ночной порою
Глядит луна с небес;
Пока своей прохладой
Живет тенистый лес;
Пока из черной тучи
Гремит на небе гром,
Ввергая в содроганье
И степь, и лес, и дом;
Пока ночами всходит
На темный неба свод
Звезд ясных и веселых
Безмолвный хоровод;
Пока благоуханье
Струит земной эфир;
Пока в груди таится
Любви и братства мир;
Пока роса игриво
Сверкает на лозах;
Пока искрятся слезы
На дружских глазах;
Пока способно сердце
Бороться и страдать;
Пока способны очи
И плакать, и рыдать;
Пока находят люди
От бед земных покой,
Глаза навек сжимая,
Под гробовой доской: —
Дотоле будет Муза
Над всей землей вещать
И в тайны дивных песен
Избранных посвящать.
Настанет миг: — дождавшись
Скончанья наших дней,
Падет певец последний
Последним из людей.
Теперь же дланью мощной
Создатель держит твердь —
И в песнях прославляют
Поэты жизнь и смерть.
Когда ж цветок гигантский
В божественных руках,
Отживши дни расцвета,
Рассыплется во прах, —
В те дни (коль вам охота)
Спросите-ка певца,
Старинную он песню
Допел ли до конца?..»
Эмануил Гейбель
(1815—1884)
Вот в чем искусство певца: — воспевать, что давно всем известно,
Но что в твореньях его приняло образ иной,
Или же так выражать его сердцу присущие чувства,
Чтобы в них каждый из нас душу свою узнавал.
Альфред Де Мюссе
правитьК Виктору Гюго
(сонет)
Как долго нам весь ми любить необходимо,
Пока узнаем мы, что должно быть любимо: —
Конфекты ль, плеск морей, картежь, лазурь небес,
Вино иль женщины, пустыня или лес?..
Ногами попирать цветок, едва расцветший,
Рыдать отчаянно в прощании с весной
Должны мы все, пока не кончим путь земной,
К бессильной старости нас медленно приведший.
Из благ, которыми дарит нас щедро свет,
Милее блага нам, чем друг давнишний, нет:
Что нужды до того, что с ним бывали ссоры?
Но случай свел — опять улыбка на устах,
Забыт недавний гнев, забыты все укоры,
И блещут искорки слез искренних в глазах.
Сонет
Все мною предано забвенью:
И жизнь, и силы, и друзья,
И гордость та, которой я
Вверял восторги вдохновенья.
Когда блеснул мне правды свет,
Я с ним надеялся сдружиться;
Но и в него уж веры нет,
Лишь я успел и озариться…
И все же вечно блещет он,
И тот, кто им не озарен,
Бесследно пут земной проходит.
Кому же этот свет блеснул, —
Нет, тот для мира не уснул:
В слезах отраду тот находит…
Арман Сюлли-Прюдом
правитьЗавтра
Как мало дел, а сколько усталости и скуки!
Как весь наш день наполнен бесплодной суетой!
Она нас гонит, давит до боли и до муки —
Всецело поглотила, окутала собой.
Ты завтра этих бедных всех навестить изволь-ка…
Ты завтра эту книжку всю потрудись прочесть…
Ты завтра с прошлой жизнью изволь-ка счеты свесть…
Да, завтра непременно!.. Но не сегодня только…
И всякий так на завтра обет себе дает.
О, рой неумолимый мизерных забот,
Которые в салонах, как черви, копошатся!
Из-за тебя и книжке, и горьким беднякам
До той поры нас, верно, придется дожидаться,
Покамест сила воли дана не будет нам!
Потомки
Мне жаль тебя, потомок предков славных:
Их светом ты так ярко озарен,
Что от лучей победных их имен
Твоих лучей, по блеску с ними равных,
Не отличить тому, кто ослеплен
Сиянием великого светила,
Кого оно собою обольстило,
Кто светом тем как бы обворожен.
Но счастлив ты, потомок одинокий
В безвестности затерянных людей,
Когда из тьмы забвения глубокой
Их имя вдруг блеснет средь наших дней,
Когда их род навеки ты прославишь
И, как звезду, его блистать заставишь.
К океану
В сравненьи с миром всем, — о, океан безбрежный, —
И с бесконечностью его что значишь ты?
Безмерен ты для глаз людских, но от мечты
Людской не скрыть тебе всех тайн волны мятежной.
Ты, как весь род земной, — игралище судьбы, —
Изменчив, как и он. Пусть люди умирают,
А ты живешь: но ведь и звезды угасают…
Не жди: ты с вечностью не выдержишь борьбы.
Как войско к крепости идет в порыве смелом,
Так рвешься на скалу ты, грозный океан.
Но пены саваном ее не скроешь белым:
Для карликов одних ты только великан.
Ах, понял я, тоской и страхом обуян:
Велик и мощен мир во всем своем лишь целом!
Будущим поэтам
Узнаете вы то, грядущие поэты,
Что чуждо было нам, певцам былых годин:
На цель конечную, причину всех причин,
Прольете вы поток торжественного света —
И уясните их пророческим стихом,
Когда останутся от наших песнопений
Обрывки некогда восторженных творений,
А мы, забытые, давно уже сгнием.
Но помните тогда: — средь мрака и печали,
В мучительной тиши таинственных ночей
Мы песнопения свои для тех слагали,
Кто нес тяжелый крест сомнений и скорбей!
Пускай минуют вас, певцы грядущих дней,
Те замыслы, что нас когда-то вдохновляли!
Анри Казалис
правитьПрирода
Природа, чудный сфинкс! Кто мог тебя создать?
И кровожадность вся твоя, ответь, откуда?
Считает жертвами людей твоя причуда:
Ты тварей создаешь, чтоб их же пожирать.
Что стоны для тебя и слез людских поток?
Всегда спокойная, идешь ты величаво
Надменной поступью, презрев и суд и право,
С улыбкой на устах и с кровию у ног.
Поправка
Чей это вымысел, что вся земля печалью
Была охвачена, когда скончался Он?
Земля, прикрытая небесною эмалью,
Прияла в вече тот спокойный, сладкий сон;
А в ночь питомицы разврата одиноко
По улицам глухим бродили, как всегда,
И с сих позорных уст словам любви высокой
К прохожему неслись без страсти и стыда.