Ходасевич В. Ф.
правитьИзбранные письма
правитьХодасевич В. Ф. Собрание сочинений: В 4 т.
Т. 4: Некрополь. Воспоминания. Письма.
М.: Согласие, 1997.
1. А. Я. Брюсову. 26 июня 1905 г.
2. Г. Л. Малицкому. 7 июля 1907 г.
3. Андрею Белому. 15 августа <1907 г.>
4. С. В. Киссину (Муни). 25 марта 1909 г.
5. С. В. Киссину (Муни). 7 июня 1909 г.
6. С. В. Киссину (Муни). 1 июля (18 июня) 1911 г.
7. Н. И. Петровской. 24 ноября 1911 г.
8. Б. А. Садовскому. 2 мая 1913 г.
9. Г. И. Чулкову. 16 апреля 1914 г.
10. Б. А. Садовскому. 27 августа 1914 г.
11. Г. И. Чулкову. 15/28 декабря 1914 г.
12. Б. А. Садовскому. 9 февраля 1915 г.
13. А. И. Тинякову. [6 мая 1915 г.]
14. С. В. Киссину (Муни). 9 августа 1915 г.
15. Г. И. Чулкову. 30 марта 1916 г.
16. Б. А. Садовскому. 22 апреля 1916 г.
17. А. И. Ходасевич. 21 июня 1916 г.
18. А. И. Ходасевич. 16 июля 1916 г.
19. Б. А. Диатроптову. 18 июля 1916 г.
20. С. Я. Парнок. 22 июля 1916 г.
21. М. А. Волошину. 19 октября 1916 г.
22. Корнею Чуковскому. 13 ноября 1916 г.
23. Б. А. Садовскому. 26 января 1917 г.
24. Б. А. Садовскому. 15 декабря 1917 г.
25. Л. Б. Яффе. 23 марта <1918 г.>
26. А. И. Ходасевич. 6 октября 1918 г.
27. Б. А. Садовскому. 24 марта 1919 г.
28. Б. А. Садовскому. 3 апреля 1919 г.
29. Б. А. Садовскому. 10 февраля 1920 г.
30. Б. А. Садовскому. 27 апреля 1920 г.
31. Г. И. Чулкову. <Сентябрь 1920 г.>
32. М. Горькому. 2 октября 1920 г.
33. П. Е. Щеголеву. 3 октября 1920 г.
34. М. Горькому. 15 ноября 1920 г.
35. Б. А. Диатроптову. [23 ноября 1920 г.]
36. Г. И. Чулкову. 21 декабря 1920 г.
37. Г. И. Чулкову. 20 января 1921 г.
38. Б. А. Диатроптову. 21 января 1921 г.
39. В. Г. Лидину. 7 мая 1921 г.
40. М. О. Гершензону. 24 июля 1921 г.
41. Андрею Белому. 4 августа 1921 г.
42. Б. А. Диатроптову. 16 августа 1921 г.
43. В. Г. Лидину. 27 августа 1921 г.
44. А. И. Ходасевич. 5 сентября 1921 г.
45. Г. И. Чулкову. 22 октября 1921 г.
46. Г. И. Чулкову. 15 декабря 1921 г.
47. А. И. Ходасевич. 2 февраля 1922 г.
48. А. И. Ходасевич. 3 февраля 1922 г.
49. А. И. Ходасевич. 1 июня 1922 г.
50. А. И. Ходасевич. 8 июня 1922 г.
51. П. Н. Зайцеву. 11 июня 1922 г.
52. Б. А. Диатроптову. 26 июня 1922 г.
53. М. Горькому. 1 июля 1922 г.
54. Б. А. Диатроптову. [9 июля 1922 г.].
55. А. И. Ходасевич. 12 октября 1922 г.
56. М. О. Гершензону. 14 ноября 1922 г.
57. М. О. Гершензону. 29 ноября 1922 г.
58. М. М. Карповичу. 1 января 1923 г.
59. М. Горькому. 27 июня 1923 г.
60. М. Горькому. 28 июня 1923 г.
61. М. М. Шкапской. 12 июля 1923 г.
62. М. Горькому. 23 августа 1923 г.
63. А. И. Ходасевич. 21 октября 1923 г.
64. А. В. Бахраху. 7 ноября 1923 г.
65. А. И. Ходасевич. 7 декабря 1923 г.
66. А. И. Ходасевич. 27 декабря 1923 г.
67. В. Г. Лидину. 18 марта 1924 г.
68. М. Горькому. 13 мая 1924 г.
69. М. О. Гершензону. 6 августа 1924 г.
70. М. Горькому. <Середина — конец августа 1924 г.>
71. М. Горькому. 14 сентября 1924 г.
72. М. О. Гершензону. 17 декабря 1924 г. — 1 января 1925 г.
73. В. И. Иванову. 21 января 1925 г.
74. М. В. Вишняку. 16 февраля 1925 г.
75. М. В. Вишняку. 27 марта 1925 г.
76. М. Горькому. 25 апреля 1925 г.
77. М. В. Вишняку. 2 мая 1925 г.
78. М. Горькому. 7 августа 1925 г.
79. М. В. Вишняку. 24 августа 1925 г.
80. Б. К. Зайцеву. 3 сентября 1925 г.
81. Б. А. Диатроптову. [15 ноября 1925 г.]
82. М. М. Шкапской. 16 декабря 1925 г.
83. М. В. Вишняку. 22 декабря 1925 г.
84. М. А. Фроману. < Декабрь 1925 г. >
85. М. М. Карповичу. 7 апреля 1926 г.
86. М. А. Фроману. 14 апреля 1926 г.
87. Ю. И. Айхенвальду. 31 июля 1926 г.
88. Ю. И. Айхенвалъду. 28 октября 1926 г.
89. М. В. Вишняку. 8 декабря 1927 г.
90. М. В. Вишняку. 16 декабря 1927 г.
91. Ю. И. Айхенвальду. 22 марта 1928 г.
92. М. В. Вишняку. 2 апреля 1928 г.
93. З. Н. Гиппиус. 4 декабря 1928 г.
94. М. В. Вишняку. 12 августа 1929 г.
95. М. В. Вишняку. 21 августа 1929 г.
96. В. В. Вейдле. [6 июня 1930 г.
97. Н. Н. Берберовой. 13 [июня 1930 г.]
98. М. М. Карповичу. 19 марта 1932 г.
99. Н. Н. Берберовой. 19 июля 1932 г.
100. Н. Н. Берберовой. 23 июля 1932 г.
101. Н. Н. Берберовой. <Весна 1933 г. >
102. В. В. Вейдле. 22 июля 1935 г.
103. Р. Н. Блох. 24 октября < 1935 г. >
104. Н. Н. Берберовой. 20 декабря 1935 г.
105. Н. Н. Берберовой. <Март 1936 г.>
106. Н. Н. Берберовой. 1 мая 1936 г.
107. Н. Н. Берберовой. 21 июня 1937 г.
108. В. В. Набокову. 19 ноября 1937 г.
109. В. В. Набокову. 25 января 1938 г.
110. Н. Н. Берберовой. 21 сентября 1938 г.
111. А. С. Кагану. 28 ноября 1938 г.
112. А. С. Кагану. 3 января 1939 г.
КОММЕНТАРИИ
ПИСЬМА
правитьНе знаю твоего акуловского адреса. Пишу в Москву. Думаю, — перешлют. Очень рад буду видеть тебя. Сообщи только тогда заранее точно день и поезд.
Напрасно ты так огорчаешься о литературе. Газеты — не искусство, «Нижегородский сборник» — хуже всякой газеты1. Относительно В. Иванова2 для меня давно решен вопрос о его праве на существование. Терпению и труду не всегда удается перетереть искусство. Что же касается твоего брата, как он представлен в «Северных Цветах», — мне кажется, — ты не прав. Стихи его очень хороши, как всегда. Драма — изумительна3. Впрочем, я с ним (пока — между нами) — затеваю полемику, вне чистой литературы. Как и что — объяснять долго, но советую тебе прочесть в № 4 «Весов» его заметку о «Литургии Красоты», а после, когда выйдет № 5 «Искусства» — в нем мою заметку о том же4. Но пока — прошу никому ничего об этом не говорить. На тебя полагаюсь.
Посылаю некоторые стихи. Не все, написанные за это время. Впрочем, последние дни я их не пишу, ибо начал еретическую драму, которая должна быть закончена, не в пример другим моим начинаниям. Надеюсь прочесть тебе ее в необработанном виде, когда приедешь.
<…>5
Все; извиняюсь за рифму: темный — исступленной. Вольность. Из твоих стихов мне больше нравится второе. Пока — прощай.
М. Э.6 благодарит за память и шлет привет с приглашением.
Сообщи свой дачный адрес.
P.S. Что скажешь о стихах.
Большое тебе спасибо за память обо мне и Марининых именинах. Напишу тебе много и подробно. Я сам поражался твоим молчанием и написал тебе в Москву письмо с вопросами, не сердишься ли ты на меня и т. д.
Вдруг получаю письмо твое с Кавказа, где говорится, что ты на днях на несколько дней едешь в Ессентуки. А на сколько дней — не указано. Твое письмо шло неделю, мое прошло бы столько же, и я, боясь, что оно не застанет тебя там, не писал вовсе. Не сердись. Я люблю тебя.
У нас все лето масса народу. Только послушай. На Пасхе был мой брат (Константин1) и Сергей Маковский, затем от 19 мая до 20 июня — Борис Койранский2. За это время у нас перебывали: одна Маринина знакомая, почти месяц, 2-ой раз Маковский, дней 5, Нина Ивановна3, дней 5, и Гриф, 2 дня. Около 15 июня приехал Муня4, который еще у нас, а вчера объявился А. Брюсов, до среды. Кроме того, сегодня или завтра опять приедет Нина Ив. дней на 7. Были еще по одному дню: некто деловой и некто приятель Бор. Койранского, заезжавший за ним.
И можешь себе представить — обилие людей мне почему-то ничуть не утомительно. Пишу порядочно. За то время, как мы с тобой не виделись, я намарал штук 20 стихов, и, за двумя-тремя исключениями, для книги, которую выпускаю, вероятно, в сентябре-октябре.
Как ты живешь? Неужели ты в этом году не приедешь в Лидино? Это было бы чрезвычайно огорчительно. К осени ты должен являться сюда, мы с Мариной к этому прямо-таки привыкли и «убедительно» просим тебя приехать. Ты знаешь, как этим меня обрадуешь: не только бо друг еси моего сердца, но и живое воспоминание разных хороших времен. Приезжай, милый. А?
Саша Брюсов был на Кавказе в одно время с тобой.
Свет мой! Лень мне переписывать стихи. Послать все — значит послать тюк, на это, конечно, моих сил не хватит.
А выбрать — почему это, а не другое? Впрочем, вот тебе несколько. Напиши искренно, что ты о них думаешь, а еще лучше — приезжай сам ругаться и дослушивать остальное.
Беру наугад, поэтому они ничем не связаны.
<…>5
Пока до свидания. Приезжай непременно. Хочу прочесть тебе всю книгу. Это мне было бы весьма дорого, — твои слова. Что думаешь об этих стихах? Пиши.
Обнимаю. Марина кланяется и ждет.
Саша кланяется.
Лидино. 7.VII.07
Стражев1 просил у меня для 1 No своей газеты пародию на 2 симфонию2. Я не дал ответа, ибо хотел переговорить с Вами, но Вы вчера не пришли в «Перевал». Дело в том, что за последнее время Вам делают достаточное количество крупных неприятностей, — и я боюсь увеличить число их еще одной, хотя бы и мелкой. Ответьте мне совсем искренно, не будет ли Вам почему-нибудь неприятно появление этой пародии в печати. Она написана (верьте) без всяких задних мыслей, но, повторяю, боюсь, что Вам покажется неприятным ее напечатание, хотя мне кажется, что там нет ничего «такого». В этом случае мое письмо только излишняя предосторожность, за которую, надеюсь, Вы не будете сердиться. Жду Вашего ответа. Жму руку.
Вас и искренно и глубоко уважающий
Мой адрес: Бологое, Николаевской ж.д., им. Лидино.
Лидино, 15 августа <1907 г.>
Кланяется Вам моя жена.
Дитя! Хотя я получил письмо твое во вторник, а корректуру доставил в «Пользу»1 еще в понедельник; хотя ты надул меня, и я встретил у Л. Я.2 американцев; хотя Грифы уехали сегодня с Зайцевыми в Крым («дружба, сие священное чувство»…)3; хотя мне без тебя грустно («дружба, сие священное чувство»…); хотя мне жаль огорчать тебя; хотя у меня на все праздники в кармане шесть рублей; хотя сия сумма меня не устраивает (хотя я и выиграл в лото копейку); хотя мне придется покупать свою книгу для бедной Брони4; хотя ввиду этого ты останешься без книги Белого5; хотя ты, таким образом, сидишь по-провинциальному — без «Урны», — а у меня, окаянного, «все удобства»; хотя ныне принято писать дружеские послания в стихах, с посохами и прочими палками6; хотя ты, вероятно, уже освирепел за всю эту ерунду; хотя автограф мой немного стоит
— сохрани его, ибо его целью было: послать тебе привет, поздравления, отчет о двух днях и выражение дружбы («сего священного чувства…»).
25 марта 909
Москва
Боже ты мой! Бывает же у человека такой дар слова! Очень уж ты, Муничка, спросил хорошо: «Как тебе приходится?» Вот то-то и есть, что именно «приходится», и невыносимо. Главное и вечное мое ущемление: деньги. Право, многое влечет оно за собой! А где взять? Написал раз для «Русского слова» — оказывается, об этом писали три дня назад, я проглядел. Написал в другой раз, фельетон. Повез в Москву. На вокзале раскрываю газету — готово. О том же — Сергей Яблоновский1. Написал в третий раз — усомнился, не была бы провокация, оставил «в своем портфеле». То есть куда ни кинь — все Клин.
Что я делаю? Ничего. Прочел я книгу Мережковского о Лермонтове2. Ну, сам знаешь. Прочел «Коня Бледного» (он вышел в «Шиповнике»)3 — и огорчился. К чему Мер-ские огород городят? Я не говорю про отдаленных потомков, но у них самих с нынешними с.-р. (или прошлыми?) — ничего не выйдет. От ропшинской книги скучно. Айхенвальд глуп-глуп, а кое-что учуял4. Только не «психология революционера» «натянута», а Мережковианство. Не знаю, чем-то эти переговоры с с.-р. напоминают московские переговоры с капиталистами.
Белый должен был приехать третьего дня. Я молчу. Я не показываюсь. Напылит, нагремит, напророчит. Уж очень много пыли. Хоть бы дождичка!
Тишина у вас? Хорошо. Только не читайте Фета в жаркую погоду, нельзя, он (между нами) от жары закисает. А я все стучу по барометру. Он падает, а я огорчаюсь, хотя — зачем мне хорошая погода? Писал я стихи, да что-то перестал. Впрочем, может быть, еще запишу. Только дошел до «Геркулесовых столбов»5: рассердился на петуха и погрозился оставить его любовь без рифмы. Должно быть, очень глупо вышло. Это вот — что я делаю.
Чего не делаю, но хочу? Да хочу написать на тебя пашквиль, а он не клеится. Я зато понял, почему хочется пашквиля: иначе — Малороссия.
Прощай пока. Я тебя тоже целую и люблю. Лидию Яковлевну благодарю за память и кланяюсь ей низко.
Я все это время очень добрый, приятный в обхождении. Поэтому, если напишу стихи, — то все злые.
Гиреево, 7 июня 09
Адрес. Ст. Кусково, Моск. — Ниж. ж. д., имение Старое Гиреево, мне.
Да, прислали мне из «Острова» через Ремизова комплименты и за стихами6. На днях пошлю. Экая все ерунда.
Пиши.
Прости — четыре дня носил в кармане. Но за это время ничего не произошло — можно отправить.
Пишешь ли что? Или не спрашивать? Ну, ладно, валяй.
11 июня
Ежели тебе любопытно знать, как живу и работаю я, — то слушай.
Здесь очень жарко и очень скучно. Этим предрешается дальнейшее. Утром, встав часов в 10, пью кофе и до завтрака жарюсь на пляже. От завтрака часов до 6 тружусь, в 6 опять иду на пляж и, пока Женя1 купается, пью birr’у, по-нашему — пиво. В семь обедать, а после обеда шляемся мы по городу или взбираемся на гору, что очень нравится Жене и чего терпеть не могу я. Потом заходим в кафэ, «Milano», где вертлявая и раскрашенная итальянка поит нас кофе. Потом — полчаса у моря, а потом спать. Верх разнообразия — красное вино в каком-нибудь придорожном кабачке, из тех, куда даже во время сезона не ступает нога чужестранца. Там вокруг сонного хозяина галдят или шепчутся (одно из двух) три-четыре итальянца, полуголых и похожих на бандитов. (Сей родительный падеж неудачно заимствован из польского языка. Прости.)
Таковы впечатления чахоточного. Здоровый гражданин, трепеща перед Вашей Светлостью, заявляет, что Италия — страна божественная. Только все — «совсем не так». О Ренессансе хлопочут здесь одни русские. Здешние знают, что это все было, прошло, изжито, и ладно. Видишь ли: одурелому парижанину русский стиль щекочет ноздри, но мы ходим в шляпах, а не в мурмолках, Василия Блаженного посещаем вовсе не каждый день, и даже новгородский предводитель дворянства, с которым я очень знаком, не плачет о покорении Новгорода. Здесь в каждом городе есть памятник Гарибальди и via Garibaldi. Этим все сказано. Ежели бы российские италиелюбы были поумнее, они бы из этого кое-что смекнули.
Итальянцы нынешние не хуже своих предков — или не лучше. Господь Бог дал им их страну, в которой что ни делай — все выйдет ужасно красиво. Были деньги — строили дворцы, нет денег — взгромоздят над морем лачугу за лачугой, закрутят свои переулочки, из окна на ветер вывесят рыжие штаны либо занавеску, а вечером зажгут фонарь — Боже ты мой, как прекрасно!2 В Генуе новый пассаж, весь из гранита. Ничего в нем нет замечательного, — а вот ты попробуй-ка из гранита сделать так, чтобы некрасиво было: ведь это уже надо нарочно стараться. А у нас — ежели ты уж очень богат, ну, тогда можешь пустить мраморную облицовочку, которую неизбежно надо полировать (иначе она безобразна), — но из нее ничего, кроме модернчика, не смастеришь. В Финляндии мрамор пестренький, как рябчик; в Гельсингфорсе, говорят, все дома глянцевые и в стиле — нуво. Тьфу!
Здесь нет никакого искусства, ей-Богу, ни чуточки. Что они все выдумали? Здесь — жизнь, быт — и церковь. Царица-Венеция! Genova la superba!3 Понюхал бы ты, как они воняют: морем, рыбой, маслом, гнилой зеленью и еще какой-то специальной итальянской тухлятиной: сыром, что ли? А выходит божественно! Просто потому, что не «творят», а «делают». Ах, российские идиоты, ах, художественные вы критики! Олухи царя небесного! Венецианки поголовно все ходят в черных шалях без всяких украшений, с широкой черной бахромой, и ничуть в них не драпируются, потому что некогда. Красиво — изумительно. Это что же, Джотто какой-нибудь выдумал? а? У, скворцы, критики, соли вам насыпать на хвост! Прощай. Обозлился. Завтра поеду в Геную, в порт, ночью, на матросов глядеть. А через неделю — через Пизу и Флоренцию — в Венецию. Россиянин, воспевший Пизу, носит многозначительное имя: Бобка. Только и всего. Вот размахнусь да и пришлю фельетон из Венеции. Посему — сие послание — тайна.
Напиши мне в Венецию: Italia, Venezia, Vladislaw Khodassewitch. Ferma in poste.
Женя лишила меня твоего изображения, которое вез я как походную икону. Увы! Получил ли ты его, по крайней мере?
Однажды ночью, еще не зная Вашего адреса, написал я Вам большое письмо, да наутро перечел его — и не отправил: стыдно стало даже Вас. Уж очень было оно «настоящее».
Прошло с тех пор полторы недели. Сегодня я в силах сообщить Вам лишь факты, о коих Вы, пожалуй, уже знаете. Ныне под кровом моим обитает еще одно существо человеческое. Если еще не знаете кто — дивитесь: Нюра1. Внутреннюю мотивировку позвольте оставить до того дня, когда снова встретимся мы с Вами здесь, на этой земле, а не где-нибудь еще.
Милая Нина! Я — великий сплетник, но молчал о словах, которые слышал целых полтора года. Во дни больших терзательств мне повторили их снова — и стало мне жить потеплее. Тогда я сдался. Вы хорошо сказали однажды: женщина должна быть добрая. Ну вот, со мной добры, очень просто добры и нежны, по-человечески, не по-декадентски. Ныне живу, тружусь и благословляю судьбу за мирные дни.
И еще. Все ставки — роковые. Миллионер, ставящий на карту копейку и проигрывающий ее, — совершает шаг роковой, ибо уже ничто, никакие выигрыши в мире этой копейки ему не вернут, и разорится он в конце концов от того, что проиграл ее. Но все же весело играть не по копейке, а делая ставки решительные. Весело знать — день ото дня непоправимее запутываешь узлы — свои и чужие. Напишите мне все, что думаете, не браните меня и знайте, что я люблю Вас больше, чем всех других людей вместе. Если бы Вы знали, как я обрадовался, прочтя хорошие, милые слова в начале Вашего письма. Будьте здоровы, поправляйтесь — и мы еще поживем. А на старости будем разводить тюльпаны и жить в добром захолустном согласии. Знаете ли Вы, что все это время я, почти не переставая, помню о Вас. И мне очень хотелось бы, чтобы Вы, Вы, Вы меня любили.
Сегодня утром умер мой отец2. Фелицианы кончились.
На днях был у меня Валерий Яковлевич3. Не знаю, сделал ли он это в укор «семье» или еще почему, — но я рад не враждовать с ним. Я не любил его за Вас — это Вы знаете. Но тогда, на вокзале, понял многое.
Он мне понравился по-человечески. Может быть, так и надо.
Будьте здоровы, пожалуйста, будьте здоровы. Да лечитесь, как паинька. Может быть, вообще надо жить паиньками. То есть паиньками, паиньками, а потом — трах! — взять да и выкинуть что-нибудь. Мы еще с Вами своих трахов дождемся.
24 ноября 911 г. Москва
Я начал писать стихи. Кончу — пришлю. Черкните же. Надежде Ивановне поклон4.
А та женщина уехала в Петербург5. В ссылку. Не браните меня. «И от судеб защиты нет»6.
Не только помню о «письменном» долге, но и вообще рад с Вами побеседовать. Хотите ли московских новостей? Они невелики.
В четверг на Фоминой милый мальчик Бернер читал в Эстетике реферат о грядущих судьбах и прочем1. Вздор молол даже удивительный. Никак я не ожидал, что он такой глупеныш. Вал. Як. оборвал ему уши. Он чуть не плакал (буквально) и в припадке отчаяния заявил, что «Брюсов вечно все подтасовывает». Тот, кажется, даже не рассердился.
В минувший понедельник Тастевен читал публичную лекцию о новых течениях2. Я ему возражал, и (что поразительно!) даже не плохо: футуристам загнул салазки.
Затеял я нечто: оно может мне принести: 1) удовольствие работы, 2) монеты и 3) печальную славу черносотенца, вроде Вашей. Сообщу Вам по секрету тему: Принц Гамлет и император Павел3. Я о Павле читал порядочно, и он меня привлекает очень. О нем (психологически) наврано много. Хочется слегка оправдать его. Стал я читать, удивляясь, что никому не приходило в голову сравнить его с Гамлетом. И вдруг узнал, что в 1781 г., в Вене, какой-то актер отказался играть Гамлета в его присутствии. Нашел и еще одно косвенное подтверждение того, что кое-кто из современников догадывался о его «гамлетизме». Потомки произвели его в идиоты и изверги. Если голод не помешает — летом поработаю. Если мысли мои подтвердятся — осенью выступлю с «трудом». Но пожалуйста — никому об этом ни слова: у меня украли уже несколько тем.
Что Вы делаете, т. е. пишете, и главное — как живете? Я потому говорю: главное — что писать по нынешним временам стали все, — а вот ты поди поживи! Живем-то одни мы, старики. Когда в Москву?
Думаете ли Вы, что я могу обойтись без просьбы? Дело вот в чем. Я еще 11 апреля послал Чацкиной4 несколько стихотворений «на выбор», как она просила. Она до сих пор молчит, и я не знаю, какие стихи мои пойдут в ее журнале, какие не пойдут. А я бы их куда-нибудь отдал (т. е. которые ей не нравятся). Спешу, ибо осенью хочу издать книгу. Если будете ей писать — напомните обо мне.
Ну, будьте здоровы и пишите любящему Вас
P.S. Тяжелые для Вашего сердца вести сообщит Вам Нюра на обороте сем или отдельным посланием: не знаю, ибо сейчас ее нет дома.
узнал я о Вашей болезни, и она очень меня огорчила1. Вы, конечно, не из тех, кто дает болезням владеть собой (а я уверен, что с болезнью лучше всего борется наша воля), но все-таки борьба эта трудная, неприятная и скучная.
Вчера я видел «Современник» с Вашей заметкой обо мне2. Позвольте от души поблагодарить Вас за снисходительные и сочувственные слова о моей книге. До сих пор я видел о ней довольно много заметок — и все хвалебные, кроме написанной Пястом3, которая меня огорчила, — не потому, что ему, очевидно, не нравятся мои стихи, а потому, что он ничего во мне не понял. Пусть бы он понял — и бранился бы. А так — он меня обидел своей незоркостью, особенно упреком в презрении к «невинному и простому».
Я всю книгу писал ради второго отдела, в котором решительно принял «простое» и «малое» — и ему поклонился. Это «презрение» осуждено в моей же книге, — как можно было этого не понять? То, за что меня упрекает Пяст, — и для меня самого — только соблазн, от которого я отказался. И вот быть в такой мере непонятым — почти больно. Пяст для меня значит не очень много, но все же он не газетный проходимец и не болтун из эстетов. Ну, Бог с ним.
Нюра Вам, кажется, уже писала, что здоровье Гаррика4 улучшается и что ничего страшного нет в его болезни. Доктор прописал ему дачу, которую мы ищем и на днях снимем, вероятно, — в Томилине: там сухо, там Диатроптовы5 и Люба6.
Отсутствия «Летучей Мыши»7 я пока не ощущаю денежно, но с радостью ощущаю душой: уж очень противно с ней возиться.
Ну, будьте здоровы. Жму Вашу руку.
Поклон Надежде Григорьевне.
М., 16.IV. —914
отвечать на письма друзей — великое наслаждение. Но, стремясь к идеалу строго аскетическому, я лишаю себя и этой, невинной в сущности, радости. Прошу Вас быть уверенным, что потому только я и молчал так долго. Кроме того — работаю в сутки буквально часов по восьми, а то и больше, но уж не меньше. Здесь тихо, все всегда дома, и я тоже. Нюра работает в городской управе, в отделе, заведующем распределением раненых. Москва ими полна. Больниц не хватает. Частных лазаретов тьма, и все-таки солдат раздают желающим на квартиры. Хочу взять двоих: капля в море, да уж очень нужда велика.
Приезжайте-ка в Москву лучше. Здесь у нас мрачно, но честно, по Петербургу же Городецкие ходят стадами. Чай, уже к войне примазывается? А мрачно у нас весьма. Я буквально никого не вижу, да никого и нет. Весь Кружок превращен в лазарет, никаких сборищ не будет во все время войны. В кабаке не был ни разу, да и не тянет. В гости ходить не принято, как на Страстной неделе. Мне все это нравится.
Чацкина (дай Бог ей здоровья) прислала мне монет (квартира, квартира, отдай мне мои деньги!) и заказала статью о Лермонтове1. На днях сажусь писать.
В Киеве ужасы: два целых и три десятых эстета собрались издавать журнальчик2. Я дал им стишков. Экая ерунда!
Великий Маг3 пишет в «Русских Ведомостях» корреспонденции из… Вильно и Варшавы. Хорошо пишет, точь-в-точь — Саша Брюсов. Мы, говорит, воюем; побеждающие побеждают; побежденных побеждают; человек, в которого попала пуля, здесь, в Вильне, называется раненым. Раненые очень храбры. Некоторые из них умирают, прочие рано или поздно выздоравливают. Умершие называются покойниками, а выздоровевшие опять становятся солдатами, пока их не ранят. Тогда они или умирают, или выздоравливают… и т. д., очень последовательно и логично, что в стратегии необходимо.
В Варшаве его чествовали писатели4. Это не стратегия, — а потому лошка прихромнула: никаких писателей в Польше нет. Что и есть похожее на писателей — то живет в Австрии (Реймонт, Тетмайер) и в Германии (Пшибышевский)5. А в Варшаве… ну, вздор, одним словом!
Будьте здоровы. Жму руку.
Нюра кланяется, из чего Вы можете заключить, что мы не разъехались. Издатель6 сидит без денег, безумец — просит их у меня! Я бы за него в огонь и воду, но… Будьте здоровы. Мужайтесь: Вы не издатель.
Сердечно Ваш
27 августа 914
Москва
У меня в письменном столе — целая коллекция писем к Вам, начатых и неконченных. Мне всегда почему-то жутко отправлять письмо, которому суждено долго путешествовать. Ваши письма мы получаем дней через пятнадцать, цензурных признаков на них нет.
Однажды пытался я письменно рассказать Вам, каково сейчас в России вообще. Ничего не вышло. Как-то вся жизнь раздроблена на мелкие кусочки. Склеить их сейчас без предвзятой мысли, без натяжки — еще нельзя. Со временем Гаррик напишет «Войну и мир 14-го года» — вот тогда мы все и узнаем. Одно очень заметно: все стало серьезнее и спокойнее. Политических сплетен мало, верят им совсем плохо. Москва покрыта лазаретами. Лечат раненых и жертвуют денег, белья, всяких припасов много, делают это охотно и без вычур. Удивительнее всего, что жертвы эти доходят до тех, кому предназначены. Поэтому дышится в известном смысле приятней и легче, чем это было до войны.
Вопросы пола, Оскар Уайльд и все такое — разом куда-то пропали. Ах, как от этого стало лучше! У барышень милые, простые лица, все они продают цветки, флажки, значки и жетоны в пользу раненых, а не дунканируют. Студенты идут в санитары, тоже торгуют, даже учатся — а не стоят по суткам перед кассой Художественного театра.
Литературы нет, не взыщите. Впрочем, все (ах, и я!) пишут плохие стихи на военные темы. На военные темы, оказывается, русские поэты всегда писали неважно. Я это узнал, составив по заказу «Пользы» антологию: «Война в русской лирике»1. Скучная вышла книжка.
Вы мне советуете переводить польских поэтов? Я уже думал об этом, но, поразмыслив, понял: 1) поэтов в Польше ровным счетом три: Мицкевич, Красинский, Словацкий2. Первый переведен, да и слишком труден для нового перевода, который должен быть лучше старых, — а стихи Словацкого и Красинского определенно плохи. У Словацкого хороши трагедии, да и то не так хороши, как принято говорить; лирика же его скучна, риторична и по-плохому туманна. Стихов Красинского не хвалят даже поляки, а у них все поляки — гении.
2) Ну, хорошо, кое-что найду, переведу. А читать не станет никто.
Впрочем — еще пороюсь, подумаю.
Я работаю вовсе не много. «Для себя» сейчас здесь не пишется, трудно, а для печати — печататься негде. «Летучая Мышь» меня извела окончательно, но я ей хоть сыт, и то хорошо.
Нюра работает в управе, Гаррик поглощен военными заботами, Люба ни в кого не влюблена, что, оказывается, украшает ее необычайно. Ничто человеческое ей теперь не чуждо. Она говорит о войне, даже вопросы общественные ее тревожат.
Живем на необитаемом острове. Многие на войне, кто дерется, кто лечит. В Москве стало тихо, в самом буквальном смысле, тихо на улицах, в домах.
Ну, будьте здоровы, очень желаю Вам окончательно вылечиться и весной приехать силачом — если только Вы сюда проберетесь. В близкий конец войны мне верится плохо. Впрочем, я уверен, что никто, до Вильгельма II включительно, не может сказать о войне ничего толкового. Это как ветер: пройдет, когда пройдет, не продолжишь его, не уймешь. Война живет сама по себе.
Жму Вашу руку. Привет Надежде Григорьевне, Нюра целует обоих. Пишите, пожалуйста.
P.S. Вы пишете о долгах. В этом шелку хожу и я, хоть здоров, что хуже. Впрочем, может быть, таковы хорошие литературные традиции, и Толстой напрасно их нарушал. Да ему и не трудно было это делать. А вот Пушкин так и умер, не заплативши в лавочку за 2 Ґ фунта морошки, которую ел, окруженный друзьями.
Простите, что пишу на клочке. Спешу отправить эту записку с оказией.
Я никак не мог поймать Архипова, но от секретаря узнал, что рассказ Ваш уже набран1. Боюсь затянуть дело. Немедленно пишите сами Архипову.
У меня уйма хлопот и неприятностей. Только что послал с Рубановичем и Липскеровым коллективное заявление в Эстетику2. Нас обидели, заставив читать в прошлый четверг стихи, а после нас выпустив Маяковского и Зданевича3. Будут большие бои. Заявление составлено в выражениях более чем решительных. Будем требовать публичного извинения.
9 февр. 915
Москва
писали обо мне много, да либо урывками, либо вздор. (Увы — чем хвалебнее, тем глупее! Исключение — Пяст, который меня выбранил, да глупо.)
Вот Вам список «более значительного»:
А. Тимофеев. «В.Ходасевич». Статья в газете «Руль», 1908, 23 апреля1.
В. Брюсов. «Дебютанты». «Весы», 1908, № 3.
М. Шагинян. «Счастливый Домик», статья в газете «Приазовский край», 1914, № 71.
Г. Чулков. Рецензия на «Счастливый Домик». «Современник», 1914, № 7.
Н. Гумилев. «Письма о русской поэзии». «Аполлон», 1914, № 5.
Между нами говоря, одна М. Шагинян говорила обо мне по существу, понимая меня и мои стихи2. В прошлом году я прочел около 50 отзывов о своей книге. Сплошные (кроме одного Пяста) восторги и — сплошная чепуха. Если не считать Шагинян, то надо думать, что либо обо мне серьезно говорить не стоит, можно и так, а lа Кречетов3, либо критик мой еще не родился…
Статья моя о Бр. — не статья, а заметка, вся соль которой — подразнить редакцию «Софии», где заметка была напечатана4. Единственное в ней примечательное — разбор стихотворения «Творчество» (фиолетовые руки на эмалевой стене). Вам она не нужна, да и оттиска у меня, конечно, нет.
О Брюсове я с Вами не совсем согласен. Он не бездарность. Он талант, и большой. Но он — маленький человек, мещанин, — я это всегда говорил. Потому-то, при блистательном «как», его «что» — ничтожно… Когда напечатаете статью5 — обязательно пришлите мне оттиск. Я Вам дружески возражу именно в этом смысле.
Куда едете Вы 5 мая? Не будете ли проездом в Москве? Если да — я очень хотел бы повидать Вас. Еще раз мой адрес и даже телефон: Петроградское Правое шоссе, 34. Тел. 59-28.
Пока будьте здоровы. Пишите, буду отвечать.
Сердечно Ваш
P.S. «Русская лирика»6 выйдет через месяц или полтора. Она сверстана.
я не пишу оттого, что плохо, оттого, что устал, и еще — черт знает от чего. Я не хочу сказать, что мне хуже, чем тебе, но когда плохо, так уж все равно, в какой степени. Ей-Богу, человек создан вовсе не для плохого! Страховые агенты — великие люди: они-то знают, что ignis ничего не sanat1. Это тайная часть их учения.
Ну, хорошо. Я в Москве устал. Я поехал в Финляндию2. Там Елена Теофиловна говорила глупости, гадости, пошлости. «Война — это такой ужас!» Если ужас — так с ужасами надо бороться: ступай, стерва, на фронт! А все дело в том, что Иван Трифонович в обозе. По ее мнению, нет в мире ничего страшнее обоза3.
Валя любит искусство. В благодарность за гостеприимство я по три часа в день сидел в неестественной позе. Впрочем, каждая поза неестественна, когда пишут твой портрет4. «Ну, зачем это?»
Ели грибы. Ловили рыбу. Играли в бридж. Все это отвратительно.
Поехал в Царское5. Там Чулков сидит и верует в Бога. «Здрасте». — «Здрасте». — «Вы, наверное, голодны. Пожалуйста, супцу. Кстати, Вы в Бога верите?» — «Благодарю Вас, я супа не ем». — «А в Бога верите?» — «Вот котлетку я съел бы». — «А мы с Мережковскими верим».
Вот я и уехал.
В Москве смешение языков. Честное слово, совершенно серьезно: это ни на что не похоже, кроме смешения языков. Один хам говорит: «Вот и вздует, вот и хорошо, так нам (?) и надо». Другой ему возражает: «Не дай Бог, чтобы вздули: а то будет революция — и всех нас по шапке». Третий: «Я слышал, что Брест построен из эйнемовских пряников: вот он, шпионаж-то немецкий». Четвертый (ей-Богу, своими ушами слышал): «Я всегда говорил, что придется отступать за Урал. С этого надо было начать. Как бы „они“ туда сунулись? А теперь нам крышка».
Муничка, здесь нечем дышать. Один болван «любит» Россию и желает ей онемечиться: будем тогда культурны. «Немцы в Калише сортиры устроили». Другой подлец Россию презирает: «Даст Бог, вздуем немцев. Марков 2-ой6 тогда все университеты закроет. Хе-хе».
Муничка, может быть, даже все они любят эту самую Россию, но как глупы они! Это бы ничего. Но какое уныние они сеют, и это теперь-то, когда уныние и неразбериха не грех, а подлость, за которую надо вешать. Боже мой, я поляк, я жид, у меня ни рода, ни племени, но я знаю хотя бы одно: эта самая Россия меня поит и кормит (впроголодь). Каким надо быть мерзавцем, чтобы где-то в проклятом тылу разводить чеховщину! Ведь это же яд для России, худший, чем миллион монополий, чем немецкие газы, чем черт знает что! А российский интеллигент распускает его с улыбочкой: дескать, все равно пропадать. А то и хуже того: вот, навоняю, а культурный Вильгельм придет вентилировать комнаты. То-то у нас будет озон! За-граница!
Когда война кончится, т. е. когда мужик вывезет телегу на своей кляче, интеллигент скажет: ай да мы! Я всегда говорил, что 1) верю в мужика, 2) через 200—300 лет жизнь на земле будет прекрасна.
Ах, какая здесь духота! Ах, как тошнит от правых и левых! Ах, Муничка, кажется, одни мы с тобой любим «мать-Россию».
Я не говорю про тех, кто на позициях: должно быть, там и прапорщик порядочный человек. Но здешних интеллигентов надо вешать: это действительно внутренний враг, на Ў бессознательный, — но тем хуже, ибо с ним труднее бороться. Он и сам не знает, что он враг, так где уж его разглядеть? А он тем временем пакостит, сеет «слухи из верных источников» и т. д. Тьфу, я очень устал.
И вот, подвернулись мне письма Антона Павловича Чехова — Царство ему Небесное, но был бы он жив, я бы его повесил.
Джек Лондон пошляк веселый. А.П. — нудный, унылый7, как пирушка у Зайцевых.
Боря Грифцов напечатал статью о Боратынском8. Ну, он ее написал. Но как Струве ее напечатал? Вздор и туман, жеваная промокашка какая-то.
Стихов у меня нет, каких еще тебе стихов? Отстань, пожалуйста. Рассказ мой дрянь самая обыкновенная. Помесь Стендаля, Андрея Белого, Данте, Пояркова, Брюсова, Садовского, Гете и Янтарева. Я его диктовал, пока Валя писала мой портрет. А ты хочешь, чтобы я тебе о нем писал! Не стану. Я его продаю, да не знаю кому. Переезжаю на новую квартиру. Адрес пока Мишин.
Будь здоров, не хандри и пиши. Злись, да не унывай.
Нюра тебя очень, очень, очень целует. Она меня загрызла за то, что я тебе не пишу.
Говорил с ранеными. Честные люди. Я тебе одно скажу: если бы не, если бы не, если бы не и если бы не, — я бы пошел добровольцем.
Смешно? Нет. По крайней мере, вернувшись (тоже, если не), — с правом плюнул бы в рожу ах скольким здешним дядям!
только сегодня я пришел в себя после хлопот и волнений, связанных с призывом. Нюра уже сообщила Вам, чем это кончилось: меня оставили ратником, так что я должен буду являться каждый раз, когда будут призываться ратники уже призванных годов. Это неприятно, но терпимо. Освободили меня по глазам и зубам. Если эти пункты потерпят изменение (циркуляры), то у меня все же останется резерв в виде более серьезных моих дефектов, на которые в этот раз не обратили внимания, стараясь, видимо, отделаться более «очевидными» данными. Процедура призыва довольно тяжела, но не так, как я думал. Впрочем, дня два после нее я был болен…
Комиссия невнимательна и тороплива, но весьма снисходительна, что избавляет ее от ошибок. Я — пример. Меня освободили вовсе не по тем причинам, по которым должны были освободить, — но освободили. Неверна мотивировка — верен вывод.
Проведя у воинского начальника свои пять часов, я имел достаточно времени присмотреться и прислушаться. Очень памятуя о Вас, пришел к неколебимому и безошибочному выводу: сидите спокойно в Царском; таких, как Вы (простите!), решительно не берут; они (еще раз простите!) действительно не нужны. То же думаю и о себе и потому надеюсь остаться непризванным до конца. У «вербовщиков» наших нюх совсем не плохой. Они очень видят, что для командования мы жидки, а для строя — просто смешны. Армия, самая плохая, — беспредельно лучше нас.
Большое спасибо Вам за тревоги о моей участи. Повторяю — я почти бессилен ответить Вам тем же: уж очень нельзя за Вас беспокоиться. Не ездите никуда, сидите в Царском.
Куда рвется Блок? Там поэты не нужны, неуместны, едва ли не смешны. Пушкин был другого склада человек, — война была не такая, — а я убежден, что под Эрзерумом он гарцевал прекурьезно. Поезжайте, если хотите, смотреть: но воевать Вас не позовут, как и Блока1.
Привет Надежде Григорьевне и моему полутезке. Жму Вашу руку.
Я ровно настолько хорошо отношусь к Вам, чтобы иметь и право и обязанность говорить откровенно. Если Вам, как заключаю по письму Вашему, не безразлично мое мнение о Тиняковской истории1, то вот оно в коротких словах.
Тиняков — паразит, не в бранном, а в точном смысле слова. Бывают такие паразитные растения, не только животные. На моем веку он обвивался вокруг Нины Петровской, Брюсова, Сологуба, Чацкиной, Мережковских и, вероятно, еще разных лиц. Прибавим сюда и нас с Вами. Он был эс-эром, когда я с ним познакомился, в начале 1905 г. Потом был правым по Брюсову, потом черносотенцем, потом благородным прогрессистом, потом опять черносотенцем (уход из «Северных Записок»), потом кадетом («Речь»). Кто же он? Да никто. Он нуль. Он принимает окраску окружающей среды. Эта способность (или порок) физиологическая. Она ни хороша, ни дурна, как цвет волос или глаз. В моменты переходов он, вероятно, немножко подличал, но я думаю, что они ему самому обходились душевно недешево. Он все-таки типичный русский интеллигент из пропойц (или пропойца из интеллигентов). В нем много хорошего и довольно плохого. Грешит и кается, кается и грешит. Меня лично иной раз от этого и подташнивало, но меня и от Раскольникова иной раз рвет. Поэтому его «исповедь», безотносительно к тому, в какое положение она ставила Вас (я на минуту отстраняю от себя свои личные чувства к Вам), меня не возмутила, как, конечно, и не восхитила. Она была в порядке тиняковщины, только и всего. Но присланная Вами вырезка подла бесконечными своими виляниями, подтасовками и передергиваниями. Это о Тинякове. Теперь о Вас.
«Исповедь» я видал. Вашего возражения не видел2, но слышал о нем как раз от Гершензона, которому я, на основании «исповеди», высказал предположение, что Вы действительно водили Тинякова к Борису Никольскому3. Г-н с моим предположением согласился и сказал, что оно подтверждается и Вашим опровержением в «Биржевке», тем местом, где говорится о Фете. Думаю, что с Вашей стороны нехорошо было 1) поощрять трусливое, тайное черносотенство Т-ва и 2) так или иначе способствовать снабжению «Земщины» каким бы то ни было материалом. Это нехорошо, из песни слова не выкинешь. Оправдывал я Вас тем, что многое, по-моему, Вы делаете «так себе», а может быть, и с беллетристическим и ядовитым желанием поглядеть, «что будет», понаблюдать того же Тинякова, ради наблюдения мятущейся души человеческой. Правда, это немножко провокация, но почему-то не хочется (а не нельзя) судить Вас строго. Гершензон, как мне показалось, был со мной вполне согласен4. Вас не ругал, по крайней мере при мне. Думаю, что и без меня. Вообще же в Москве об этой истории как-то не говорят, ее почти не заметили. Вас не бранят. Вырезку покажу кому надо. Думаю, что Тиняков сам себя съел.
У меня большое горе: 22 марта, в Минске, видимо — в состоянии психоза, застрелился Муни. Там и погребен.
Меня призывали воевать, но не взяли, оставили ратником.
В письме Вашем неразборчиво: 29-го Вы едете (чудо!) или 23-го? Если 23, то это письмо Вас не застанет. Поэтому хоть открыткой известите о его получении. Молчание буду рассматривать как признак неполучения. Да не черкнете ли (хоть телеграммно), в котором часу и какого числа будете проезжать через Москву? Поезд стоит здесь минут сорок на Курском вокзале. Я бы на Вас поглядел.
Будьте здоровы, не гневайтесь за откровенность и верьте, что я истинно хорошо отношусь к Вам. Где же книга и какая она? Стихи? Рассказы? Статьи?5
сегодня, т. е. сейчас, вечер 21 числа. Это письмо пойдет завтра, 22-го, и ты получишь его приблизительно 27-го. Так как отсюда ты едешь к Чулковым, то больше в Раухалу я тебе писать не буду, но напишу Хеле, так что если ты задержишься или письма дойдут скорее, ты все-таки будешь знать, что я жив и здоров.
У меня все благополучно. 6-го числа я переезжаю к Волошиным2, где за те же деньги будет у меня тихая комната с отдельной террасой. Приставать ко мне не будут. Я так и сказал Максу.//Он видел в Петербурге Кулины3 вещи на выставке. Они ему нравятся.
Статью о Державине пишу, хоть и медленно. Однако завтра-послезавтра распишусь и кончу4.
Меня очень тревожит, как ты будешь жить в Москве. Но я буду писать тебе каждый день (или почти). О денежках позабочусь. Ах, милый мой зверь, я ничуть не скучаю, но по тебе соскучился. Ты поймешь, что я хочу сказать. Веди себя так же. Что делать, если бы Медведь совсем умер, мышу было бы хуже. Милый мой, я вас очень люблю.
Да! Сегодня София Яковлевна прислала мне вот какие стихи:
Пахнет в саду розой чайной.
Говорю никому, так, в закат:
«У меня есть на свете тайный,
Родства не сознавший брат.
Берегов, у которых не был,
Для него всех призывней краса.
Любит он под плавучим небом
Крылатые паруса,
И в волну, и по зыбям мертвым
Вдаль идущие издалека…»
Владислав Ходасевич! Вот вам
На счастье моя рука!5
В этих стихах, ежели вчитаться, много хорошего, но есть и слабое. Мне мило, однако же, что они присланы так, ни с того ни с сего, просто по хорошему чувству. Она милая. Последние две строчки очень хорошие по неожиданности и твердости. Тут, в переходе, есть мастерство и смелость. Если хочешь — вот тебе ее адрес: Феодосия, Таврич. губ., Судак. Дача священника Степуро-Середюкова (вот так фамилия). Софии Яковл. Парнок (а не Волькенштейн). Того, что в скобках, на адресе писать не надо.
Поклонись от меня Георгию Ивановичу. Всех целую. Тебе ручки и ножки.
Коктебель
21.VI.916
Ах, Боженька, я теперь буду все время мучиться, как бы ты не умер с голоду, как бы без меня не заплакал, как бы не похудел. Спаси тебя Господь и сохрани.
Дурак мышь, дурак мышь, дурак мышь! Не смей волноваться о деньгах. Трать, сколько нужно, не трать на лишнее. Мне не посылай, а отдай Федору Егоровичу, если есть лишние. Это будет тебе «на всякий случай». А пролежат до моего приезда — будет хорошо.
Снимись и пришли карточку. Только чтобы нос был большой и усы, а хвоста не надо.
Мише, значит, не говори, что я без корсета. Приеду — скажу, что и этот испортился1.
Я чувствую себя очень недурно. Опять поправляюсь и оправляюсь от изнурительной поездки в Евпаторию. «До востребования» туда писать не надо было — потому я и не велел. Знал, что вернусь через день.
Здесь я знаменит. О моих приездах и отъездах пишут в газете2. Вся Феодосия пишет стихи, — ужасные! Но самый город просто очарователен. Я бы в нем с наслаждением прожил зиму, но, конечно, с Мышом.
По Вас я решительно соскучился, — не стану больше скрывать этого. 666 блондинок и брюнеток, с которыми я познакомился, не в силах развлечь меня. Я их систематически не узнаю. Это ужасно. Фельдштейн3 тебе говорил, что я поймал полную даму и объявил, что с сегодняшнего дня буду у нее обедать и ужинать. Она робко заметила, что у них на ужин рыба. «Пустяки, — сказал я, — мне вы будете делать котлеты». — «Хорошо», — сказала она. Это было дня два тому назад. Только вчера вечером вполне выяснилось, что это была не хозяйка столовой, а жена Шервашидзе!4 Завтра они зовут меня обедать! Какой ужас! Это же пытка! Мне кусок в горло не полезет. Весь Коктебель умирает со смеху. Я это напишу Куле.
Саша Койранский5 сказал бы, что я путаюсь со здешними дамами.
Боженька, кушай и не волнуйся. Насчет квартирного налога — умник сто раз. Я, впрочем, в этом не сомневался: ведь ты уже большой мышь. Сырник тебя целует крепко.
Поклон Костям6. Добрые пожелания Савиничам по случаю новоселья. Как дела Бориса? Пусть напишет7. Получил ли он мое письмо? Давно уже посланное, еще в начале июня. Сто рублей от П. Вас. получил. (Т. е. Макс получил повестку на сто рублей неизвестно от кого. Очевидно, это и есть от П. В.)
Заказал папирос?
я был очень рад получить запоздалое Ваше послание. Еще более обрадовало меня то, что напасти Ваши, о которых я был весьма наслышан, приходят к благополучному концу.
Я живу благополучно и (тайна государственная даже от друзей!) пока бескорсетно. Почему — скучно рассказывать. Ем, пью и сплю. Больше ничего, если не считать занятий славою. В такой мере я еще никогда не был знаменит. О моих приездах и отъездах сообщают в симферопольской газете (они обслуживают и Феодосию). Девушки ко мне льнут. Мальчишки показывают на меня пальцами. Куплетец про меня звучит у меня за спиной, куда бы я ни пошел. 10-го я читал здесь в концерте. Сегодня это письмо опущу в Феодосии, ибо в 5 часов за мной приедет автомобиль (моторную лодку я отослал обратно). Буду читать в концерте феодосийском1. Его устраивает здешнее военное и гражданское начальство. А 24-го учащиеся девушки умоляют читать в их пользу. Я становлюсь похож на Плевицкую2.
Все это не совсем ни к чему: я сделал несколько знакомств, которые могут оказаться чрезвычайно полезными, если только феодосийцы — не коварные обманщики.
Мои ближайшие друзья: 1) начальник Феодосийского порта — Шурик3; 2) Кедров, профессор Петербургской консерватории, — глуп как сивый мерин; 3) один военный врач здешний, очень милый и обязательный человек; 4) Дейша-Сионицкая (пусть Александра Ионовна хрустит от зависти!) — старая идиотка4; 5) шестнадцать сладострастных вдов призывного возраста. Все — ученицы Дейши; 6) мировой судья феодосийский, прямой потомок Перикла, поэт, коллекционер, дурак круглый. Враг личный Вашего врага Ал. Толстого: тот его «описал» со всеми потрохами5; 7) Макс Волошин, мистический гурман; 8) его мать, умная старуха и хорошая6. Пальца в рот не клади; 9) Мандельштам7. Осточертел. Пыжится. Выкурил все мои папиросы. Ущемлен и уязвлен. Посмешище всекоктебельское; 10) Львова8, композиторша, бельфамша, дочь «Боже, царя храни»9. Собирается делать из меня романсы. Я отвиливаю; 11) барон Кусов. Кавалерист. Ранен. Блистателен. Юн. Вся карьера впереди. Поит меня шоколадом. Самая что ни на есть лейб-гвардия. Свой человек там, куда меня еще не приглашали.
И все-таки 15-го августа меня оторвут от плуга! что-то будет? В крайнем случае отправлюсь на фронт в качестве французских чернокожих войск. Только этим и утешаюсь. У меня руки черные, а не коричневые. Но все-таки Крым — дрянь порядочная. Это мое последнее слово. Со временем мы с Вами махнем на Сицилию.
Пишите, пожалуйста, о себе. Поклонитесь Александре Ионовне. Пусть она непременно напишет мне.
Целую Вас нежно.
P.S. Спросите у А. И., почему мамочка до сих пор не прислала мне новую шляпу?10
Что Мура? Не изменяет ли мне? Полнеет ли?
Я не сомневаюсь, что Вас отсрочат, — а все-таки пишите, как дела.
Спасибо. Газету получаю.
вот Вам сведения обо мне. Латинское слово, которое Вы забыли, не поняв, — спондилит. Означает оно все тот же добрый, старый туберкулез позвоночника. Но дело в том, что крымские доктора вздумали усомниться в том, есть ли он у меня. Это было бы радостно, если бы от сомнений перестала болеть спина. Но она болит по-прежнему. По-прежнему я недурно чувствую себя при здешнем режиме, но знаю, что в Москве соблюсти что-нибудь ему подобное будет трудно.
Типун Вам на язык! «Саркома»! Нет ее у меня, слава Богу, решительно нет, — а то бы дело плохо. Саркоме одно лечение: вырезывают всю кость. А вырезать целый позвонок — то же, что отрезать голову. Саркома позвонка! — да я бы уже давно лежал на Введенских горах.
Здесь никаких новостей.
Я ничего не делаю. За все это время написал статью о Державине — и только. Сегодня сажусь «переводить» еврейскую поэму1. Потом буду писать статью об умершем недавно моем друге Муни (Киссине) — для сборника его стихов2.
Сам стихов не пишу. Это меня очень печалит.
Знаете ли? — Мандельштам не умен, Ваша правда. Но он несчастный, его жаль. У него ущемление литературного самолюбьица. Петербург его загубил. Ну какой он поэт? А ведь он «взялся за гуж». Это тяжело. Т. е. я хочу сказать, что стихи-то хорошие он напишет, как посидит, — а вот все-таки не поэт. Это несправедливо, но верно.
Милая София Яковлевна, у меня нет бумаги, кроме этого клочка, в Бубны3 идти не хочется, — а главное, трудно и «лениво» мне писать всякие вещи о моих смертельных мыслях. Если сдержите обещание и приедете, мы с Вами поговорим. Право, это все гораздо проще и утешительнее, чем Вам кажется сейчас, издали. Главное — мысли мои не только уживаются, но и прочно дружат с «усиленным питанием».
Кроме того, расскажу еще кое-какие вещи, которых не хочу доверять бумаге. Пожалуйста, приезжайте. С тех пор, как уехали Эфрон4 и Фельдштейн, я совсем один, — хуже того: болтунов много, а людей нет. Есть ли у Вас обратный билет железнодорожный? Когда едете? Пишете ли стихи? Все это Вы мне напишите. Фельдштейн говорил, что вид у Вас неплохой. Пожалуйста, отлеживайтесь и отъедайтесь напоследок. Будьте здоровы.
Коктебель, 22 июля 916
я со дня на день собирался писать к Вам, но так затруднительно эти дни устроены, что вот — насилу выбрался.
О делах. Я навел самые обстоятельные справки. Оказывается, при печатании книг сейчас среднюю цену одного листа при тысяче экземпляров надо исчислять от 70 до 100 рублей, то есть не дороже того, что предполагали мы с Вами в Коктебеле. (Мы считали по 100 р.) Но говорят, что цена эта может слегка колебаться в ту и в другую сторону, скорее даже в сторону удешевления, которое почему-то ожидается. Примите это к сведению.
О себе.
Я, кажется, пока что побиваю все рекорды трудоспособности. Перевел-таки злосчастную еврейскую поэму (340 стихов!); переделал статью о Державине; написал статью для «Известий Кружка» («Стихи на сцене»1); перевел сто страниц Стендаля2; обстоятельно выправил (по существу) корректуру большой статьи о Ростопчиной; почти (увы!) написал 2 стихотворения3; смастерил рецензию для «Утра России» и 2 для «Русских Ведомостей»4, в которые вернулся; выкроил стихотворную пьеску для «Летучей Мыши».
Если скажете, что этого мало — да будет Вам стыдно.
Новости о гонорарах: плохи. Об авансах — лучше.
Белый в Москве. Призывался и получил трехмесячную отсрочку. Я его еще не видал. Он привез готовый роман, автобиографический, по словам Гершензона5.
Вяч. Иванов еще на Кавказе. Он перевел за лето четыре трагедии Эсхила6. Брюсов, говорят, писал об «Anno mundi ardentis» в «Русских Ведомостях» — нежно7. Я не читал.
Больше новостей не знаю.
На днях Вы призываетесь, — но это меня не тревожит.
Видел Эфронов, Оболенских и Михаила Соломоновича. Они все живы, благополучны и любят Вас.
Гершензоны меня расспрашивали о Щекотихине8, нашем друге. Они его крепко не любят. Мне же пришлось за него вступаться: все-таки почти двойник.
Будьте здоровы. Напишите, что делаете и как живете. Кончен ли Суриков?9 Цела ли Феодосия?
Низкий, низкий поклон Елене Оттобальдовне. И ей, и Вам большое и сердечное спасибо за летнюю дружбу.
Обнимаю Вас.
Нюра шлет привет и тоже благодарит. Пожалуйста, пишите.
Москва
19 окт. 916
я Вам очень признателен за предложение — и постараюсь прислать что-нибудь, — не сию минуту, конечно, ибо сейчас ничего подходящего у меня нет.
Сколько я ни думал о том, кто бы еще из московских поэтов мог Вам пригодиться, — никого, кроме Марины Цветаевой, не придумал. Позвонил к ней, но она уже сама получила письмо от Вас. Она говорит, что могла бы здесь подойти Любовь Столица1, — и даже собирается к Столице обратиться. Поговорю еще с Парнок. Больше, кажется, в Москве нет никого. «Великих» Вы сами знаете — а не великие могут писать только или экзотическое, или заумное. Я же, повторяю, постараюсь быть Вам полезным.
Преданный Вам
Москва
13/XI 916
мне очень стыдно затруднять Вас просьбой, и я бы никак не решился сделать это ради себя. Но дело идет не обо мне.
Вчера отправлен к Вам в Нижний, в какую-то студенческую распределительную школу прапорщиков, мой добрый знакомый, умный и хороший человек, Сергей Яковлевич Эфрон, муж Марины Цветаевой (Вы с ним летом встретились у Нюры). Человек он совсем больной, не очень умеющий устраивать свои дела, к тому же не имеющий в Нижнем знакомых. Я решился дать ему Ваш адрес. Так вот, если он к Вам за чем-нибудь обратится, — не откажите ему в дружеской услуге и внимании. Может быть, он воспользуется Вами для устройства хождения в отпуск или чего-нибудь в этом роде. Может быть, ему предстоят какие-нибудь комиссии и проч.: используйте же и в сем случае то влияние, которое есть у Вас и у Вашей семьи в Нижнем. Повторяю, это человек больной, как мы с Вами. Его жаль душевно. Все, что Вы сделаете для него, — Вы тем самым сделаете для нас с Анной Ивановной. Еще раз простите, — но мне Эфрона мучительно жаль. Он взят по какому-то чудовищному недоразумению.
Если Вам не чересчур трудно — черкните пару слов о себе, главное — о здоровье. Что пишете и замышляете?
О себе писать прямо не могу: нелюбопытно. Занят, занят, занят — а толку не вижу. Пишу статью о Пушкине1, перевожу Стендаля, написал пяток макаберных стихов2. Видали Вы первую книгу альманаха «Стремнины»?3 Там Брюсов «докончил» «Египетские ночи». Посмотрите.
Не собираетесь ли в Москву? Приезжайте, ежели можно. Я живу без сверстников, это скучно.
Ну, будьте здоровы. Обнимаю Вас и прошу не забывать Вас сердечно и неизменно любящего
Нюра шлет привет и тоже справляется о здоровье. Право, мы Вас вспоминаем чаще, чем Вы думаете.
Не забудьте же Эфрона!
Ах, Русалка!.. Ах, Скупой рыцарь! Ах, Борис Садовской!..
сердечное Вам спасибо за книжку1. Шла она ко мне без малого сто лет. Нужны ли Вам мои похвалы? Скажу все-таки, что есть в ней прекрасные стихи, — «Памятник», например. Холодновата она местами — да уж таков Садовской. Вероятно, ему и не надо быть иным. Многое из того, что в ней сказано в смысле «политическом» (глупое слово), — как Вы знаете, для меня неприемлемо по существу. Но это все вопросы такие огромные, что о них поговорим при свидании. Не ругайте за то, что не побывал у Вас. Виноваты: хворь моя, Гершензон, говоривший: «пойдемте вместе!» да так и не собравшийся, гнусное житье вообще. Но я уверен, что мы еще с Вами не только наговоримся, но и надоедим друг другу. Не приедете — сам приеду, помяните мое слово. Дайте вот только перемолоться муке. Верю и знаю, что нынешняя лихорадка России на пользу. Но не России Рябушинских2 и Гучковых3, а России Садовского и… того Сидора, который является обладателем легендарной козы. Будет у нас честная трудовая страна, страна умных людей, ибо умен только тот, кто трудится. И в конце концов монархист Садовской споется с двухнедельным большевиком Сидором, ибо оба они сидели на земле, — а Рябушинские в кафельном нужнике. Не беда, ежели Садовскому-сыну, праправнуку Лихутина4, придется самому потаскать навоз. Только бы не был он европейским аршинником, культурным хамом, военно-промышленным вором. К черту буржуев, говорю я. Очень хорошо, если к идолу Садовского5 будут ходить пешком, усталыми ногами. Не беда, ежели и полущат у подножия сего истукана семечки. Но не хочу, чтобы вокруг него был разбит «сквер» с фешенебельным бардаком под названием «Паризьен» (Вход только во фраках, презервативы бесплатно). Сквер — штука скверная, это доказуемо и филологически, как видите. Туда ездят в автомобилях.
И кое-что из хорошего будущего мы еще с Вами увидим. А пока обнимаю Вас и прошу простить за сумбурное письмо. Пожалуйста, известите о здоровье.
Нюра Вам шлет привет, помнит Вас и любит.
я Вам пишу, можно сказать, с того берега1. Новая моя служба — каторжная2. Я буду занят сегодня до 4-х, но в 5 у меня заседание у Толстого3, очень важное. Вечером буду болен. В воскресенье до 4-х я на службе, а вечером читаю в концерте4. В понедельник я на службе с 2 до 4 и с 7 до 2 вечера. Итого, приду к Вам во вторник, под вечер. Ах, если бы к тому времени была у нас вся корректура и мы могли бы заняться версткой! Не сердитесь, если все это задержит нас на 2-3 дня. У меня плохо на душе, я устаю и нервничаю. Да что же делать! Большой литературной работы у меня сейчас нет, мелочами не проживешь. «Русские Ведомости» — и <нрзб.> меня выгнали, а «Власть Народа», из-за которой выгнали, — дрянь, на нее рассчитывать нельзя. Вот и все. Нюра мне говорила, как Вы приняли близко к сердцу мои маленькие печали. Большое, большое Вам спасибо, — а Нюре досталось за то, что она Вас тревожит. Я не хотел Вам ничего говорить, а ее не предупредил, чтоб она молчала. Присланные стихи еще не смотрел, ибо голова ничего не варит. Пожалуйста, если у Вас есть что-нибудь сообщить мне, черкните и перешлите с подательницей этого письма. Но денег, которые оставил у Вас для меня Соболь5, ей не давайте, ибо она их обязательно потеряет. Когда я вырасту большой-большой, как дом, — я буду устраивать свои дела лучше.
Пожалуйста, выздоравливайте. Соболь говорит, что Вам лучше. Правда это? Обязательно напишите о себе.
Привет Фриде Беньяминовне.
Жму Вашу руку.
P.S. Хуже всего в моей службе то, что я в ней ровно ничем не интересуюсь, а она все время требует умственного напряжения. Ну, представьте, что Вас заставили бы целый день стоять у окна и складывать номера проезжающих извозчиков: 1427… 3218… 10508… А извозчиков много, а цифры путаются, а голова думает совсем о другом.
Сегодня уже воскресенье, а еще ничего верного сообщить тебе не могу. Тут за что ни возьмись — приходится выжидать. Модзалевского1 увижу только завтра. С Горьким важные разговоры можно будет вести не раньше вторника2. Надеюсь, что все устрою, но как и что — решительно еще не знаю. К тому же политический момент сейчас такой, когда все склонны ждать, топтаться на месте и проч.
Женя за мной ухаживает, очень мила. Кормит в пределах здешней возможности на совесть. Наташа3 со мной нежна чрезвычайно.
Петербург уныл, пуст, мрачен. Погода серая, но не мокрая. Я пишу пролог для театра. Вероятно, дня через два кончу и отошлю. Сегодня, может быть, пойду на митинг, где будут выступать Луначарский, [Зиновьев] и т. д. Оттуда пойду к Горькому играть в лото. Однажды уже играл и, конечно, выиграл.
Я тебя очень люблю. Купил тебе подарок: электрическую кипятилку: здесь дешевле. Она очень изящна и действует отлично.
Ну, будь здоров, мой родной. Я по тебе уже соскучился. Пожалуйста, кушай. Поцелуй Гарьку, Хелю, Валю и Дидишу4, ежели они еще в Москве. Что Миша? Что лавка?5 Пиши. Целую Вам ручки и ножки.
Женя и Наташа тебя целуют.
Здесь папиросы «Ада» и пр. — 3 рубля, а не 5, как в Москве. Выкуриваю в день меньше коробки. Ай да я! Зачислили меня во вторую категорию. Ай да я!
конечно, Вам ничего бы не стоило хоть изредка уведомить меня о своем здоровье, о том, что делаете и проч. Да видно, Вам лень — ну и Бог с Вами. По бланку этого письма можете Вы судить о том, что есть в Петербурге «Всемирная Литература». Во главе ее стоит Горький, издает она переводы, я наряжен править ее Московское отделение, но все это не любопытно. Есть тут у нас с Гершензоном затеи полюбопытнее, но когда и чем они кончатся — одному Богу ведомо. Живем как полагается: все служим, но плохо, ибо хочется писать, а писать нельзя, потому что служим. У Белого уже истерика, у меня резиньяция с примесью озлобления.
Валерий записался в партию коммунистов1, ибо это весьма своевременно. Ведь при Николае II — он был монархистом. Бальмонт аттестует его кратко и выразительно: подлец. Это неверно: он не подлец, а первый ученик. Впрочем, у нас в гимназии таких били без различия оттенков. Младший брат2 его вернулся из плена, изучив там шестьсот шестьдесят шесть языков, коим не может найти применения, ибо кроме него на сих языках говорят одни католические миссионеры, побывавшие в Центральной Африке. Но миссионеры съедены еще до введения карточной системы. Из сего благоволите заключить, что я не подобрел, а Саша не поумнел.
Некий Абрамов3 издает в Москве журнал «Москва», двухнедельный, почтенный и скучный. Пишут в нем уважаемые покойники: Валерий, Бальмонт, Ремизов, Блок, я. Если у Вас есть хорошенький гробик червей на 300—400, то я уполномочен просить Вас присоединиться к нашему обществу. Получите не меньше как по рублю за червя, тотчас по прибытии гроба в кладбищенскую часовню, сиречь в редакцию. Послать можете мне, кистер мне приятель. Это только фасон говорить дурашный, а просьба серьезная и почтительная.
Меценат лавочку свою прикрывает. Служит экспертом по заключению договоров с авторами в Театральном отделе. Убили бобра!
Пишите же, пожалуйста, о себе, пришлите рассказ, лучше всего по адресу «Всемирной Литературы». Обнимаю Вас, Нюра кланяется, Фемистоклюс4 тоже.
О состоянии Вашем давно я привык судить по почерку. На сей раз он очень меня порадовал. Да здравствует эшафот: оказывается, это панацея!1
Жаль, что не хотите писать в «Москве». Но раз таков зарок, я, конечно, молчу2.
Понимать я Вас, сколько умею, пойму: это лирически. А практически, простите, не беру в толк. Что жизнь надобно перестроить, Вы согласны. До нашего времени перестройка, от Петра до Витте3, шла сверху. Большевики поставили историю вверх ногами: наверху оказалось то, что было в самом низу, подвал стал чердаком, и перестройка снова пошла сверху: диктатура пролетариата. Если Вам не нравится диктатура помещиков и не нравится диктатура рабочего, то, извините, что же Вам будет по сердцу? Уж не диктатура ли бельэтажа? Меня от нее тошнит и рвет желчью. Я понимаю рабочего, я по-какому-то, может быть, пойму дворянина, бездельника милостию Божиею, но рябушинскую сволочь, бездельника милостию собственного хамства, понять не смогу никогда. Пусть крепостное право, пусть Советы, но к черту Милюковых4, Чулковых и прочую «демократическую» погань5. Дайте им волю — они «учредят» республику, в которой президент Рябушинский будет пасти народы жезлом железным, сиречь аршином. К черту аршинников! Хороший барин, выдрав на конюшне десятка два мужиков, все-таки умел забывать все на свете «средь вин, сластей и аромат». Думаю, что Гавриил Романович мужиков в «Званке»6 дирал, а все-таки с небес в голосах раздавался7. Знаю и вижу «небесное» сквозь совдеповскую чрезвычайку. Но Россию, покрытую братом Жанны Гренье8, Россию, «облагороженную» «демократической возможностью» прогрессивного выращивания гармонических дамских бюстов, — ненавижу как могу. А боюсь, что молодежь Ваша к тому идет. Вот что страшно. Я понял бы Вас, если б Вы мечтали о реставрации. Поймите и Вы меня, в конце концов приверженного к Совдепии. Я не пойду в коммунисты сейчас, ибо это выгодно, а потому подло, но не ручаюсь, что не пойду, если это станет рискованно. Вот Вам и все.
Неправда, что Розанов9 умер с голоду. Его коллекция была у него. Я сам передал ему три тысячи, которые выпросил у Горького. Давали ему денег еще какие-то лица и организации. После него осталось тысяч на 15 бумаги (книжной); о каком же голоде можно говорить? Страдал он морально: этому верю и это уважаю. Еще страдал курьезно: от отсутствия кур и творогу. И это понимаю. Но от гурманской грусти до голодной смерти так же далеко, как от нас до добровольческой армии, в которой где-то находится Юрий Никольский10. Все сии сведения, как о Розанове, так и о Никольском, подтвердит Гершензон, который Вам шлет привет.
Анна Ивановна Вам пишет особо сегодня же. Эдгар учится в Единой трудовой школе. Таблицу умножения уже забыл. Снег швырять с крыши еще не научился. Это переходный возраст.
Вы буржуй, ибо пишете. Я вот так занят, что работать мне некогда.
Белого трудно поймать: поэтому, чтобы не откладывать письма, пишу Вам, еще с ним не повидавшись. Но надеюсь, что на днях ухвачу его за шиворот и заставлю Вам написать. Впрочем, заранее уверен, что он с Вами во всем согласен — вплоть до ближайшего несогласия.
Ну, прощайте пока, пишите. Коли можно, пришлите стишков для чтения «в кругу семьи».
Обнимаю Вас.
Я был бесконечно рад получить Ваше хорошее письмо. Признаюсь, что не писал Вам вовсе не оттого, что собирался «порывать» с Вами. Усталость, занятость, чрезвычайная трудность московской жизни — вот действительные причины моего молчания. Признаюсь еще в том, что, даже получив Ваше письмо, я не верил в возможность разрыва. То, что нас связывает, во много раз прочнее и неизменнее всего, что могло бы разъединить. В некотором смысле у нас с Вами общая родина: «Отечество нам — Царское Село»1.
Просить у меня прощения Вам почти не за что. Немного обидно мне было прочесть Вашу фразу: «Я не знал, что Вы большевик». Быть большевиком не плохо и не стыдно. Говорю прямо: многое в большевизме мне глубоко по сердцу2. Но Вы знаете, что раньше я большевиком не был, да и ни к какой политической партии не принадлежал. Как же Вы могли предположить, что я, не разделявший гонений и преследований, некогда выпавших на долю большевиков, — могу примазаться к ним теперь, когда это не только безопасно, но иногда, увы, даже выгодно? Неужели Вы не предполагали, что говоря Вам о сочувствии большевизму, я никогда не скажу этого ни одному из власть имущих. Ведь это было бы лакейство, и я полагаю, что Вы не сочтете меня на это способным.
Ну, да все это пустяки. Поставим на этом крест — и конец. Еще очень рад я Вашему доброму душевному состоянию. Дай Бог, чтоб оно углублялось и крепло. Еще дай Бог — нам с Вами поскорее увидеться. Тогда, может быть, Вы услышите от меня слова, которые писать долго и трудно, но которые многое Вам во мне объяснят, хотя, пожалуй, покажутся как будто противоречащими моему «большевизму».
В Вашем сборнике с удовольствием приму участие. Когда надо будет прислать стихи — черкните. На ближайших днях выйдет моя книга3. Тотчас, конечно, пришлю Вам.
Ваше письмо передал Белому в тот же день, как сам получил его от Гершензона.
«Ты сплетен ждешь, царица? — Нет их!»4 — то есть и есть, да скучные. Сплетен не стало, остались одни дела. Впрочем, как-нибудь на досуге посплетничаю. Жду подробностей о Вашем житье. Анна Ивановна Вас целует, Эдгар тоже. Все мы Вас очень помним и очень любим.
Обнимаю Вас крепко.
Ваш всей душой
О здоровье не пишете! Но радуюсь хорошему почерку.
Вы, вероятно, негодуете на меня за молчание и неисполнение поручений. Но я не столь плох, как Вам кажется. Слушайте. Мне не хотелось писать Горькому о Вашем деле: не по лености не хотелось, а по тактическим соображениям. Наконец дождался я его приезда и в первое же свидание сделал то, что мог. Посылаю Вам письмо Горького нижегородским исполкомщикам. Он говорит, что письмо (с которым Ваш батюшка1 должен сам туда отправиться и переговорить с председателем Исполкома) должно подействовать… Необходимое примечание: в начале горьковского письма сказано: «Прилагая при сем письмо гр. Ал. Садовского». Здесь подразумевается прилагаемая записка Вашего батюшки, которую я показывал Горькому. Пожалуй, будет лучше, если Ваш батюшка перепишет эту записку, оставив в ней все по-прежнему, но смягчив редакцию последней фразы (но сохранив ее смысл).
Согласно Вашему желанию, я совершенно не упоминал Горькому о Вас. Он только спросил сам, идет ли здесь дело о Вашем отце. Я сказал «да» — и ничего больше.
Буду бесконечно рад, если Вам удастся уладить дело. Пожалуйста, известите меня о результатах.
Теперь второе. Никаких книг я Вам не достал. Книжную Лавку писателей (из которой я, впрочем, вышел еще в сентябре), кажется, на днях прихлопнут. Там паника, безумные цены и отсутствие нужных книг. «Логоса» нет, издание Сабашникова рублей по 600 за том и т. д. Однако помню Ваши нужды, и если что подвернется — добуду.
Теперь вот еще что. Думаю, что необходимо Вам стать членом нашего Союза2. Это дает кое-какие блага, вроде охраны библиотеки, а может быть, и пайка. На днях все частные книгохранилища, сверх 500 томов, будут изъяты от владельцев во всей России. Члены Союза получат охранные грамоты. Поэтому пришлите-ка заявление по следующей форме.
Прошу принять меня в число членов Союза. Имею такие-то печатные труды. (Перечислите несколько своих книг.) Рекомендуют меня такой-то и такой-то. (Две фамилии, лучше всего из числа следующих: Гершензон, Ходасевич, А. М. Эфрос, Ю. К. Балтрушайтис.) Ваша подпись.
За необходимость «рекомендации» не вздумайте обидеться. Это формальность, необходимая по уставу для всех, кто не состоял в числе членов-учредителей.
Было курьезно, когда мне пришлось «рекомендовать» Горького и Брюсова. Заявление пришлите мне. Я дам его подписать «рекомендателям» и передам куда следует. Настоятельно советую сделать это как можно скорее.
О себе сообщу только то, что лишь 2-3 дня, как встал. Пролежал 7 недель. Был у меня фурункулез: 40 нарывов на всем теле, один за другим3. Измучился и оброс бородой, что уморительно. Мои Вам кланяются. Будьте здоровы. Очень по Вас соскучился.
Обнимаю Вас
«Всемирная Литература», Знаменка, М. Знаменский, 8, кв. 10.
Ей-Богу, мне не до стихов,
Не до экспромтов — уж подавно.
Однако ж было б очень славно,
Когда бы эдак в семь часов,
Иль в восемь, или даже в девять
(Мы заняты ужасно все ведь) —
Зашли Вы Нюру повидать.
Она устала и тоскует,
Из здравницы1 вернувшись вспять,
Затем, что здравница… пустует.
«Продуктов нет» — так рапортует
Хор нянек праздных… А пенять
Лишь на судьбу рекомендует.
Я потому занялся сочинением сей баллады, что хотелось посидеть подольше: нет сил встать и идти.
Однако зайдите, если можете. Надо подумать, а мы уж и думать сами не можем. Так все запуталось.
обстоятельства так сложились, что я сейчас не могу приехать сам и потому посылаю жену, поразведать точнее о возможности нашего переселения в Петербург1. Работу себе я надеюсь найти по приезде, были бы только силы, — а сейчас поручаю жене выяснить вопрос о возможности получить квартиру, отопление и проч. Если при разрешении этих вопросов понадобится Ваш совет или помощь — очень прошу о том и другом. Чувствую, что Москва мне сделалась не по силам: изжита, как теперь выражаются, и материально, и психологически. Работать я здесь не могу — и это меня мучит. Итак, примите участие в кратком семейном совете моей жены с Валентиной. Этим Вы меня еще раз глубоко обяжете.
Жму Вашу руку.
1920, 2 октября
Москва
жена моя отправляется на разведки, выяснить возможность нашего переселения в Петербург. (Сам я сейчас не могу приехать.) Обстоятельства разных порядков — житейския и психологическия — гонят меня из Москвы. Горький сулит мне в Петербурге всякие блага земные. Это хорошо, но благ небесных он мне не даст, а без них трудно. Тут-то и хочется мне попросить совета у Вас. Скажите моей жене, а еще лучше — черкните пару слов вот о чем: как Вы думаете, сыщется ли мне в Петербурге работа порядка историко-литературного, самого кабинетного, самого кропотливого? Это как раз то, чем я давно мечтаю заняться, и это единственное, что меня сейчас может «среди мирских печалей успокоить»1. Если бы оказалась возможность работать в непосредственной близости к Вам — это было бы мне всего приятнее. Кое-какой навык у меня есть, самая близкая мне область — поэзия Пушкинского века… Вы меня глубоко обяжете, если уделите несколько минут внимания моему вопросу.
Жму Вашу руку.
Москва. 3.Х. —920
завтра я окончательно уезжаю в Петербург1, так и не закончив дела с получением пайка, ибо Брюсов сказал, что оно все равно затянется на несколько месяцев2. Беда в том, что Покровский3, узнав, что я уезжаю, вздумал передать мой паек кому-нибудь из ученых. Это совершенно нелепо и несправедливо и юридически, и морально. 1) Я получаю паек индивидуально, по постановлению Совнаркома (от 23/ХII 1919) — и лишить меня его может только Совнарком, или суд, — но ведь переезд в Петербург не преступление и карать за него голодом нельзя. 2) Сидеть несколько месяцев без пайка из-за чисто канцелярского затруднения (как перевести) — сущая дикость. 3) Непристойно отнимать у человека паек только потому, что этот паек остается без призора: немыслимо отдавать ученым то, что плохо лежит у писателей. 4) Гуревич4 перевела свой паек в Москву, а Павлович5 — в Петербург: они поменялись. Мне говорят: поменяйтесь и вы. Значит, паек сохраняет за собой тот, кто сможет поменяться с товарищем, а кто не сможет — сиди голодный, пока не поймаешь переселенца. И уж тогда Покровский бессилен. Все чушь, чушь и чушь.
Луначарский говорит, что я прав, Брюсов тоже, но вот, им все-таки надо что-то «обсуждать».
Вы меня бесконечно обяжете, если разъясните им всю нелепость положения по существу и скажете, что столь ответственным лицам просто стыдно совершать ими же признаваемые несправедливости в силу одних только канцелярских трудностей. Это хорошо для советских барышень. А уж о Покровском не знаю, что и сказать.
Очень прошу извинить меня за постоянные просьбы, — да что же делать. Вы можете прикрикнуть там, где я смиренно докладываю. Меня слушают, со мной соглашаются — и ничего не делают.
Всего хорошего. Жму Вашу руку.
Дорогой Борис Александрович, мы добрались и осели. Что будет дальше — не знаем. Впрочем, весь город взволнован нашим прибытием. По улицам — курьеры, курьеры, курьеры. Погода чудная. У нас не квартира, а дворец: 119 комнат, дров — 768 сажен. Петрокоммуна прислала мне золотой венок. На обороте — тип здешних женщин. У меня 24 любовницы из высшего здешнего общества. Едим исключительно бананы и запиваем хересом. Нюра жалуется, что бриллиантовая диадема, которую она носит, ей тяжела. Пустяки, привыкнет. Будьте здоровы. Обнимаю Вас, Ал. Ион., Соф. Сем.1, и Ольге Алекс.2 — поклон. Нюра всех целует.
P.S. Что я буду здесь делать без галош — просто ума не приложу! Наш адрес, собственно, прост: Петербург, такому-то. Но, для точности, — лучше пишите так: Садовая, 13, кв. 5.
Меня ужасно огорчило, дорогой Георгий Иванович, известие о Вашей тяжелой болезни. Ну что ж это такое, на самом деле? Отчего нам с Вами так плохо живется? Впрочем, конечно, и болезни мои, и беды пустячные по сравнению с Вашими. Однако живу здесь уже больше месяца, а еще ни дня, ни минуты отдыха и покоя не видел. И до ужаса стыдно мне, что за месяц не выбрался к Брокгаузу--Ефрону1 — и все же совесть моя перед Вами чиста: буквально нет дня без неотложного, за глотку хватающего дела, на которое уходит весь день без остатка, пока я не валюсь на диван в окончательном изнеможении… Впрочем, я половину дней, не меньше, просто просидел дома, обмотанный бинтами и компрессами.
Литературного Петербурга я не видал, да его, конечно, и нет. Враздробь видел многих, но мельком, урывками. Люди — везде люди, да простит их Господь, но, кажется, у здешних более порядочный тон, чем у москвичей. Здесь как-то больше уважают себя и друг друга; здесь не выносят непогрешимых приговоров, как в Союзе Писателей; не проповедуют морали общественной — с высоты Книжной Лавки; писатели созывают публику слушать их стихи, а не глазеть на очередной скандал; здесь не покровительствуют друг другу, как друг наш Бама Эфрос, здесь не лезут в высокопоставленные салоны… Т. е., быть может, и здесь делается все это, но как-то не только это, да и пристойнее как-то.
Ну вот, попробую здесь существовать, если уцелею от болезней и неприятностей.
Простите. Всего Вам хорошего, т. е. здоровья: ах, как я научаюсь ценить его!
Сердечно Вас обнимаю. Поклон Надежде Григорьевне и просьба: если есть у Вас новые стихи, то пусть она перепишет (поразборчивее!) — и пришлет мне. Я сам не пишу, конечно.
Ну, еще раз — будьте здоровы.
21 декабря 1920
Петербург
я целую неделю лежал, сейчас встал, ибо чувствую себя несколько сноснее, — но завтра будут мне резать шею; может быть, придется на несколько дней остаться в лечебнице.
Жаль мне Вас очень; уверен, что Вам не хорошо в Москве, но переезжать сюда решительно не советую, и вот почему:
1) Единственный способ устроиться здесь сытно, это — читать лекции матросам, красноармейцам и милиционерам, обязательно местах в пяти-шести одновременно. Но это — ужасающая трепка с Охты на Галерную, оттуда к Финляндскому вокзалу и проч. Этого Вам не выдержать, как и мне.
2) Академический паек Вам не переведут сюда меньше чем в три-четыре-пять месяцев. Я еще не добился — и сижу без него. Кроме того, он гораздо меньше московского: 45 фунтов хлеба вместо 35 фунтов муки, фунта 4 масла вместо 6, фунтов 15 селедок вместо 20 фунтов мяса, почти нет папирос, 1 фунт сахару и т. д.; крупы тоже вдвое меньше.
3) В Доме Искусств все комнаты заняты. Нам дали 2, ибо у нас Эдгар. Для Вас максимум — одна, но и той не получите. Мне пришлось поднять на ноги Горького и всю силу его. Горький сюда звонил и грозил. В результате я реквизировал комнату Цензора1, который слишком медлил въехать в нее, и занял комнату, назначенную для приезжающих на краткий срок. Между тем вне Дома Искусств сейчас нельзя добыть дров даже за деньги, ибо боятся их перевозить.
4) — и, может быть, самое важное: повальный эстетизм и декаденство. Здесь говорят только об эротических картинках, ходят только на маскарады, все влюблены, пьянствуют и «шалят». Ни о каких высоких материях и говорить не хотят: это провинциально. И волна эта захлестнула, кажется, даже Блока. Об его синем домино рассказывают, как о событии дня2.
Нет, не переезжайте. Вам будет здесь голодно физически и приторно для души. Особенно, пожалуй, будет здесь не по себе Надежде Григорьевне. Наконец, возможность существовать здесь прямо пропорциональна Вашему расстоянию от Горького.
Все это не субъективно. Нюра того же мнения. Спрашивал я еще кое-кого — все говорят то же: Пяст, Павлович, еще кто-то.
Теперь о нас. У нас 2 комнаты, одна наша с Нюрой (8—9°), другая Гаррика, она же столовая (11— 12°). Чисто, прилично, не более. Чудесный вид, вдоль Невского, через Полицейский мост. (Это не в том флигеле, где столовая; тамошние роскошные апартаменты сплошь набиты старичками; младший — Волынский.) Живем мы на остатки московских благ + Нюрина и Гаррика карточки (у меня даже хлебной нет) + Нюрино жалованье (курам на смех) + некие существенные блага, полученные Нюрой на ее службе + помощь моих родных. Я лично не имею ничего. Другое дело — надежды. Но еще нет банка, где б их учитывали. Впрочем, от москвичей все это немного секрет. Хочу, чтоб думали, будто я здесь раздавлен под тяжестью получаемых пайков.
Так вот. Будьте здоровы, сколько можете. Привет Надежде Григорьевне. Стихи, единственные, здесь написанные, прилагаю3. Мне они нравятся своей корявостью. Кажется, я-таки добился умения писать «плохие стихи», от которых барышни морщатся.
Жму руку.
20 янв. 19204
Вчера вечером меня подняли и повели вниз, читать стихи с Кузминым. Народу было немного. Кузмин почитает Лермонтова разочарованным телеграфистом5. Здешние с ним солидарны. Я не бранюсь и веду себя скромно: пусть думают, что я тоже дурак, а то обидятся.
Милые мои друзья, единственные из московских людей, которых хотел бы я повидать! Вы, вероятно, не получили открытку, посланную вскоре по приезде нашем сюда. Она была с Бакстовым рисунком, и я предвидел, что всякий эстетически развитый почтальон предпочтет иметь ее в своей картинной галерее, нежели нести к Вам на 3-й этаж. Но нехорошо, что Вы не пишете. Непременно и тотчас сообщите о своем житье, все мелочи, всякий вздор, мне все хочется знать о Вас. Думаю, что житье не сладкое, и это меня заранее огорчает. Однако черкните же. А теперь слушайте чепуху о нас.
Мы живем в «Доме Искусств». У нас 2 комнаты, в одной мы с Нюрой, другая — столовая и Эдгарова. Вот наша комната1:
1 — письменный стол, колоссальный, с полкой. 2 — туалетный столик стеклянный. 3 — ложе двухспальное, деревянное. 4 — круглый столик. 5 — печь, большая, до потолка. 6 — зеркальный шкаф. 7 — шкафчик для книг. 8 — диван. 9 — ломберный стол. 10 — чулан для сундуков и умывальника, ххх — стулья и кресла. У Нюры, кроме большой подушки, есть думка. У меня нет.
Мебель хорошая, совсем новая, только со стульев нельзя снять чехлов: они белые, с золотом и шелковой обивкой, для купеческой «роскошной» гостиной. Но хорошо, что совсем новые, прямо из магазина, были даже обернуты папиросной бумагой, которую мы выкурили. Занавески повесили. Из окна у нас чудесный вид: комната угловая, выходит на набережную Мойки и на Невский, который виден далеко вдоль. Топят нас совсем мокрыми дровами, которые шипят, трещат и больше градусов 9 не дают. Но, братья мои, — это даром! Братья мои, мы за это благословляем судьбу денно и нощно. У Гарьки градусов 11-12 — везет латышам!.. По разу в месяц полагается на каждого ванна — нечто мраморное, наполненное горячей водой. Есть здесь библиотека, раза три в неделю — лекции и концерты, для живущих бесплатные. На днях был маскарад, Нюра плясала до 5 часов утра. Есть у нас кухня, обслуживающая наш коридор, фактически — 3 комнаты (прочие не готовят). Есть очаровательная и многоуважаемая старушка Федосия Васильевна. Она топит, моет посуду и очень вкусно готовит, а Нюру услаждает воспоминаниями о Париже, где бывала с буржуями. Здесь тихо, однако же не пустынно. Каждый день кто-нибудь у нас бывает. Правда — хорошо? Не жизнь, а масленица. Но — милые мои! — Федосье Васильевне нечего готовить! Я до сих пор не добился перевода своего пайка, и за все время получил из «Всемирной Литературы» 17 фунтов муки, 7 фунтов крупы да 17 фунтов мяса. Это за 2 месяца! У меня даже карточки хлебной нет! Я на содержании у Нюры, которая сейчас богаче меня гораздо, и у родных, — но это не сладко. Вы подумайте: с 27 декабря до сего дня, т. е. до 21 января, за месяц, я всего 6 раз мог выйти на улицу (однажды это кончилось обмороком), я дней 12 провел сплошь в постели, обвязанный, забинтованный. Сегодня меня должны были резать, но отложили до понедельника. Я этой резни очень боялся; обрадовался отсрочке — и вот пишу Вам всякую чепуху. Поэтому — не завидуйте нам. На наши золоченые стулья льются слезы.
Слушайте, ей-Богу, — не для того сел писать, но мне пришло в голову поэксплуатировать Бориса Александровича. Пожалуйста, узнайте у Михаила Ивановича Быкова, могу ли я получить премиальные за свою службу в Отделе печати. Их надо было получить в Государственном издательстве, но почему-то все задерживалось. Теперь, вероятно, деньги уже выдаются. Доверенность прилагаю на всякий случай и Нюрину, хотя вряд ли ей что причитается[1]. Однако узнайте. Получив деньги, передайте их Марии Генриховне Суткевич, во «Всемирную Литературу» (Знаменка, М.Знаменский, 8, кв. 10, тел. 2-56-47) или зайдите к ней на дом (можно отдать ее матери, Софии Иосифовне): Леонтьевский, 13, кв. 9, т. 1-34-04. Они мне перешлют. Будьте благодетели, устройте, я сижу буквально без гроша: заработал за все время три тысячи. Во всяком случае — сообщите, как обстоит это дело.
Наш адрес: Морская, 14, «Дом Искусств», кв. 30-а, комн. 10.
Привет Ольге Алекс. и Софии Семеновне. Как ее здоровье? Федя2 цел ли? Скажите ему, что здесь делают шоколад из подсолнечной шелухи и без сахара. Горький меня угощал им. Гарьку отдаем в Тенишевское училище, где, говорят, кроме супа, есть и учителя. Но не верится.
Обнимаю Вас обоих. Пишите же, Бога ради.
Любящий Вас
Ваше последнее письмо я читал, слушая, как звенят стекла от кронштадтских пушек1. И как ни люблю я матушку-российскую словесность — не захотелось в ту минуту говорить ни о ней, ни о себе. А уж у меня так заведено: сразу не ответил — пиши пропало. Вот почему только нынче собрался Вам ответить — при верной оказии послать Вам с Гарриком Дельвига2.
Что нового здесь? Ничего. Писатели даже и не пописывают, больше почитывают лекции по разным «культам» и «просветам». Впрочем, вру: на днях выйдет 1-й No «Литературной газеты». Знаете ли о ней? Она будет двухнедельная, редакторы — Тихонов, Чуковский, Замятин и Волынский. Материала 1-го No я не видел, кроме статьи Замятина о свободе печати3 (жидковато) и передовицы, никем не подписанной, но любопытной. Называется она — «Памяти предка» и излагает историю возникновения и жизни «Литературной газеты» Дельвиговской4. Уж и не знаю, кто бы это мог ее написать?.. Вероятно, кто-нибудь из занимавшихся Дельвигом, ибо в ней есть неопубликованные данные о ходе хлопот с получением разрешения на издание газеты… Статейка, впрочем, наводит на размышления.
Недели 2 тому назад читал в «Доме Литераторов» лекцию о смысле и задачах пушкинизма. Сейчас больше пишу стихи. Приеду, вероятно, в Москву приблизительно через месяц, по некоему делу первостепенной для меня важности. Пока сижу смирно, веду себя тихо и наблюдаю жизнь. Кое-какими наблюдениями поделюсь при свидании.
Зачем не присылаете денег на покупку книг? Не сердитесь, ей-Богу, не могу покупать на свои, ибо есть у меня паек, есть еще кое-какие блага, но именно денег мало до смешного. Обычно в кармане — 5—10 тысяч. Пришлете денег — накуплю книг и привезу. Вышла книга Сологуба «Фимиамы», «Подорожник» Ахматовой.
Что слышно в Москве? Не хорошо, что Вы ждете ответа и сами не пишете.
Здесь с неделю гостит Пильняк5 и — в моде. Сам он славный, рассказы его буду слушать сегодня. Завтра Белый читает свою «Эпопею»6. Он много работает, бодр — и я рад за него.
Вот, кажется, и все. Будьте здоровы и пишите, т. е. мiру и мне. Много ли написали за зиму? Как называется? О чем? Сообщите.
Обнимаю Вас.
7 мая 921
Петербург.
Морская, 14, Дом Искусств, кв. 30-а.
Гаррик пробудет в Москве до 16-го. Его адрес: Тверская, 69, кв. 8, тел. 2-67-12. Кв. Гренциона. Принимаются поручения по пересылке книг, писем, денег и проч.
в Москве ли Вы, т. е. в городе ли? Анна Ивановна была в Москве дня четыре, заходила к Вам — не достучалась.
Хочется мне по старой памяти рассказать Вам о своем житье. Трудно. Голодно и безденежно до легкости. Никакой хлебной работы у меня нет. Живем на мой паек, ставший ничтожным, да на жалкие даже в сравнении с ним получки Анны Ивановны. Продали все решительно, что только можно было продать. Съедаем втроем в день фунта 2 хлеба и фунтов 5 картофелю (или кашу). Но — странное дело! — так тихо здесь в городе, такие пустынные, ясные вечера, так прекрасен сейчас Петербург, что отчего-то живется легко. Только слабость ужасная, у всех троих.
Но живем мы не одиноко — и это хорошо. Каждый день кто-нибудь заходит. Однако и суетни не бывает — это еще лучше. В последние дни стал часто заходить Белый, я этому очень рад. Написал он поэму (точнее — первую часть трилогии) «Первое свидание»1, четырехстопным ямбом, без нарочитых хитростей, но каким-то необычайно летучим. В поэме — первая любовь и ранняя мистика, и «Летаевская» Москва2. Кроме самого начала, как бы дающего каталог тем, которым предстоит развернуться, — все чудесно, и сам он чудесный. Пришел, прочитал, наговорил — и опять столько наколдовал вокруг себя, сколько один он умеет.
Нет у меня хлебной работы, т. е. принудительной, никуда и ни за чем я не гонюсь — и потому, а вернее — еще по некоторым причинам, пишу много стихов. Кроме неоконченных «рассад», как Вы раз хорошо сказали, написал за 4 месяца около 20 стихотворений1, т. е. в 5 раз больше, чем за весь прошлый год, когда не писал почти вовсе. В последнее время пишу почти каждый день. Но — потерял всякую охоту переправлять и отделывать. То, что совсем не выпишется — просто выбрасываю. Прочее, сознавая все недостатки, оставляю в первоначальном виде. Стихи чаще всего короткие, в общем — нечто вроде лирического дневника, очень бедного красками (значит, и не прикрашенного), зато богатого прозаизмами, которые мне становятся все милее. Как видите — написал Вам целую автокритику, в наказание за Ваше бегство от критики4. Очень мне досадно, что Вы это делаете, — говорю это из неприкрытой корысти. Психологически — ох, как Вас понимаю. Но не выгодно мне не слышать Вашего суда; я к нему пристрастился, хоть не всегда, конечно, был с ним согласен. «Покойный критик Гершензон не гнался, в конце концов, за справедливостью, иногда сочинял себе то, что „критиковал“, но и умел видеть иной раз то, чего не видит никто, — а главное, судил от живого духа»5. Вот Вам моя эпитафия. Но о чем пишет Ваша «multapars»6? Пожалуйста, напишите о себе. Во всей Москве люблю Вас одного — душой. (Еще люблю — Лидина, но уж каким-то своим литературным боком, люблю за его беспросветную любовь к литературе, к литературщине, к переплетам, к литературной чепухе. Что он делает? Торгует, небось?7)
С Пушкинским Домом не ладится у меня. Уважаю, понимаю — но мертвечинкой пахнет. Думал — по уши уйду здесь в историю литературы — а вышло, что и не хочется. Кроме того — Гофман очень уж пушкинист-налетчик, да Котляревский — ужасно видный мужчина, и все для него несомненно. А Модзалевский совсем хворает. Лернер, простите, глуп. Самый тонкий человек здесь Щеголев (по этой части) — да и в нем 7 пудов весу. Нет, не хочу. У меня большое окно, виден весь Невский вдоль, видно небо. Здесь у меня лучше, чем в Академии Наук, где заседают по-дундуковски прочно8.
У Горького мне тоже не нравится. Спекуляцией несет нестерпимо, и все в международном масштабе. Прежде бывал там по доброй воле (в самом Горьком все-таки «что-то есть»9), но теперь захожу только изредка, чтобы выхлопотать что-нибудь для кого-нибудь. Для себя ничего не могу, окончательно, тошно, язык не повернется.
Хотел было приехать в Москву в связи с одним делом первостепенной важности. Но дело все откладывается, да и я в нем разочаровываюсь. Однако ж надеюсь под осень приехать в гости: к Арбату, к Вам.
Будьте здоровы. Жму руку. Пожалуйста, передайте поклон Марии Борисовне10.
А все-таки вот Вам «Ласточки»11.
Петербург, 24 июля 21 г.
пишу с дороги. Бога ради, сообщите о Блоке. Перед отъездом мне сказали, что он безнадежен.
Крепко жму Вашу руку.
Порхов, Псковская губ., колония Дома Искусств, «Холомки».
жить на свете очень чудно. По случаю коммунистического строя сделался я помещиком. Обсуждаю вопросы об урожае, хлопочу, чтобы скорее мололи «наш» хлеб, и очень серьезно подумываю, не прогнать ли садовника. Впрочем, я недоволен и управляющим: явный вор. Это мнение разделяет и дьякон нашей домовой церкви, очень красивой, XVIII века, о пяти куполах. Собственно, у нас не одно имение, а два: «Бельское Устье», где живем мы + старушка Леткова (любовь Михайловского) с сыном + художник Милашевский, — и «Холомки», в 2-х верстах отсюда. Там живут Добужинские и Чуковские. Все это — в 15 верстах от Порхова, Псковской губернии, на берегу реки Шелони. У нас лучше, хотя в «Холомках» роскошный дом — а у нас какая-то разгромленная дыра. У нас нет ни единой комнаты с целыми рамами, в потолках пули, обои в клочьях. Спим на сенниках, мебель анекдотическая, смесь ампира, лишенного обивки (в ней ходят невесты в окрестных деревнях), с новыми табуретками, пахнущими смолой. Живем во 2 этаже, ибо нижний разгромлен слишком. Зато у нас великолепный вид, верст на 15 вдаль, у нас церковь и кладбище в ста шагах, у нас аисты, радуги, паровая мельница, агроном, мастер по части жестоких романсов, у нас — плачьте, несчастные! — 1500 собственных яблонь, от яблоков повисающих долу, у нас груши, слива и — персики, сладости неизъяснимой, мягкости обольстительной, сочности сладострастной, — пушистые, как небритый перс Диатроптов.
Итак:
Вот какой «белый налив» кладу я себе в карман1 — и съедаю дома, любуясь его прозрачностью. На яблоки же мы меняем у окрестных сельчан: яйца, картофель, молоко — и проч., чем обильна Псковская губерния, не знающая доселе, что есть неурожай.
Вот слива, от коей болят животы.
А это груша, мучнистая, но весьма на вкус сладкая.
Это — персик, плод вкусный, но не обильный.
Здесь полагается нам паек: мука; овсяная какая-то дрянь; кофе; немного сахару; тоже — соли. Огород — собственный: свекла, морковь, огурцы, укроп благовонный…
Право же, только гексаметр сему изобилью приличен.
Только в гексаметре можно воспеть красоту простокваши,
Слоем сметаны покрытой. Сметана же чуть розовата,
Персям купальщицы юной подобна по виду, а вкусом —
С чем бы сравнялась она?.. Борис, удалясь от супруги,
Вспомни лобзания дев, босоногих, искусных в плясаньи —
Также в науке любви. Языком розоватым и тонким
Зубы твои размыкает прелестная… Вкус поцелуя,
Сладостный, — вдруг обретает тончайшую некую свежесть
С легкой и томной кислинкой. Таков же и вкус простокваши.
Тут вновь обращаюсь к прозе, чтобы, может быть, вернуться к метру со временем… Должен признаться, что у нас всего две коровы, дающие слишком мало молока. Приходится его выменивать частным образом у туземцев, падких на ситец, иголки, нитки, табак, сахарин, бусы и прочее, но решительно не признающих денежного обращения. (Поэтому привезены нами товары из Петербурга.) Лошадей четыре у нас, сбруи нет, занимаем у дружественных туземцев. Экипаж — один, местного изобретения, бедой именуемый и сему прозвищу отвечающий. Вот он в посильном изображении.
На сию беду кладутся: солома, мешки, люди; кучер же едет верхом на коне, упираясь ногами в оглобли. Бабы ездят верхом же. В иных странах, сколько я знаю, такие колесницы не употребительны. (В рисунке ошибка: деревянный настил лежит, конечно, на оси. Иначе, как у меня, — колеса в воздухе. Но перерисовывать лень.)
По вечерам, в дубовой аллее, собирается здешняя золотая молодежь: Милашевский, дьякон, агроном (гитара, он же регент в отличном церковном хоре), псаломщик, два-три каких-то парня в куртках. Последние похожи на пастухов и молча сидят у костра. Девушки: жена агронома, штук 6 учительниц из школы (ученость не сочетается с красотою и здесь, как в других местах), какие-то две зубастые порховитянки, еще кто-то, еще какие-то и — она: дочь кучера2, ставшего земледелом. Однако не в кучере дело:
Высоких слов она не знает,
Но грудь бела и высока
И сладострастно воздыхает
Из-под кисейного платка.
Ее стопы порою босы,
Ее глаза слегка раскосы,
Но сердце тем верней летит
На их двусмысленный магнит.
Конечно, о сей особе я мог бы для себя написать сто поэм, по длине равных Барсовой Коже, но сейчас не выйдет, и Вам не занятно. Скажу только, что Имя ее напоминает мне Вас, Венеру, Милицию —
И наши пьянства, и Москву,
И пыл минутных вдохновений,
Когда над лисьей муфтой Жени
Я клал прелестной на колени
Отягощенную главу.
Не удивляйтесь сему рифмоподражанию. Я в последнее время написал 20 стихотворений, и у меня почти готова книга, которая (что не подлежит распубликованию) будет называться «Узел»3.
Что еще сказать Вам? Что люблю Вас обоих по-прежнему, т. е. очень, очень, очень, и жду письма. Сюда не успеете написать, 1-го мы уедем, — но обязательно пусть в Петербурге (Мойка, 59, «Дом Искусств») я застану Ваше письмо (нет, 2, от каждого отдельно).
Обнимаю.
Всем привет.
Я оставил Ваш адрес в Петербурге, дорогой Владимир Германович, — и только сегодня догадался, что можно переслать письмо через ангела Марию Генриховну1 (тем более, что «ангел» и значит «вестник»).
Вот что. Живем мы сейчас в Порховском уезде, Псковской губернии, в колонии «Дома Искусств». Житье совсем робинзоновское, но светлое и с разных точек забавное. Живут здесь: Чуковские, Добужинские, мы, старушка Леткова (любовь Михайловского) с сыном, Н. Радлов2, Замятин, три юных беллетриста: Зощенко, Лунц и Слонимский3. Забавно, что у нас тут колоссальный фруктовый сад (1500 яблонь, персики, груши, сливы), «своя» рожь, огород и проч. угодия до старинной церкви включительно[2]. При церкви — поп, дьякон и псаломщик, великие мастера водить хороводы и играть в легкомысленные игры с поцелуями. Мы большие друзья с дьяконом. Питаемся «собственными» яблоками, ржами, овощами и молоком + вымениваем разные блага у туземцев, которые, не признавая денег, падки до ситцу, платков, сахарина, бус и проч., в Центральной Африке почитаемого так же.
Работать здесь не приходится: шумно, а кроме того, много времени отнимают романтические похождения с тутошними красавицами, которые не в пример лучше питерских, ибо не читали и не будут читать моих стихов, любят петь хором и ходят в баню каждую субботу. Очень легко и весело иногда «опрощаться». Я занимаюсь этим уже 3 недели и мог бы, кажется, прожить таким образом целый год. К несчастию, это неосуществимо, — через неделю надо ехать в Петербург, где и мечтаю вскорости получить от Вас письмо с ответом вот на какой вопрос:
дело в том, что мне в конце сентября надо побывать в Москве4. В получении командировки я не уверен, и пожалуй, придется платить за дорогу туда и назад 250 тысяч. Мне этих денег очень жаль, и я хотел бы получить их с добрых москвичей, в свою очередь усладив за это их слух своими стихами. Нельзя ли, в самом деле, устроить мне какое-нибудь чтение, которое покрыло бы сей расход — целиком или частично? Я стихами богат: у меня больше двух десятков новых, еще нигде не напечатанных, писанных в июне-июле (был у меня запой стихотворный). Пожалуйста, поразведайте и сообщите. Делаю Вас своим импрессарио. Могу читать целый вечер, прихватив кое-что из старого и надеясь, что до конца сентября напишу еще, потому что запой, чувствую, вовсе еще не кончился. Мне сейчас очень пишется — и по-моему, не плохо. То же думает и Белый, написавший о новых моих стихах статейку (будет в следующей книге «Дневника Мечтателей»)5.
Я уехал из Петербурга в тот день, когда у Блока началась агония; о смерти его узнал уже здесь, из письма Белого. Знаете ли, что эта смерть никак не входит в мое чувство, никак не могу ощутить, что нет Блока, — и не могу огорчиться. Умом понимаю — и просто душит меня злоба, — а огорчения здесь не чувствую. Должно быть, почувствую в Петербурге. Знаете ли, что живых, т. е. таких, чтоб можно еще написать новое, осталось в России три стихотворца: Белый, Ахматова да — простите — я. Бальмонт, Брюсов, Сологуб, Вяч. Иванов — ни звука к себе не прибавят. Липскеровы, Г. Ивановы, Мандельштамы, Лозинские и т. д. — все это «маленькие собачки», которые, по пословице, «до старости щенки». Футурспекулянты просто не в счет. Вот Вам и все. Это грустно. (Так называемая пролетарская поэзия, как Вам известно, «не оправдала надежд»: села на задние ноги.) Особенно же грустно то, что, конечно, ни Белому (как стихотворцу), ни, уж подавно, Ахматовой, ни Вашему покорному слуге до Блока не допрыгнуть. Это все соображения, не подлежащие огласке; делюсь ими с Вами, потому что знаю Ваше просто-хорошее отношение ко мне.
Пожалуйста, напишите же о себе. Что Вы делаете, как живете? Я сердечно хочу повидать Вас — и надеюсь, что в сентябре это, наконец, устроится.
Будьте здоровы. Крепко жму Вашу руку.
завтра едет Миша Слонимский, который доставит тебе это письмо. В четверг едут Добужинские и Замятин. В субботу, 10-го, собираюсь ехать я. Но, пожалуйста, если мы не приедем 11-го, — не волнуйся: мы можем застрять в Пскове (боюсь, не застряла ли ты), можем застрять в Порхове, если выйдет какая-нибудь канцелярщина с командировкой. Может случиться и то, что в субботу будет ливень — и я не поеду, чтоб не простудиться и не промочить багажа (что особенно тяжко). Итак, не волнуйся и жди нас терпеливо.
Здесь все благополучно. Я веду себя как ангел, это все подтвердят. Но в общем, больше здесь делать нечего: погода испортилась. Не очень много дождей, но холодно. Я хожу в теплом жилете и в синей куртке Юрия Николаевича2, а сейчас, после пяти чашек молока, надел даже пальто. Уныло то, что приходится сидеть в комнатах, даже не на террасе, где сплошной вихрь.
Мы сыты, хотя Гаррик очень запаздывает с едой и невыносимо пропадает. Но я не сержусь, ибо привык не ждать от него внимания к нашим особам. Но в общем, я вполне сыт — и это главное. Рожь от дьякона получена и перемолота вместе с рожью, полученной за злосчастный пестрый ситец, за который мы взяли 1 п. 5 ф. ржи + 25 яиц. Кроме того, я умудрился выстирать все белье, которое лежит сейчас на сундуке, белоснежное, компактное и выглаженное. Ай да Медведь!.. Твоего петуха заклевала сова, но сегодня на ужин мы получим другого, которого Гаррик за маленькую пудру + белые нитки + иголки выменял у bellemere3. Кстати. Вчера был у нее опять большой бал по случаю сегодняшнего отъезда учительниц. Добужинский корректно ходил в хороводе, потом бойко отплясывал польку с Тоней. Княжна4 без успеха (и правильно) плясала русскую. Но случилась ужасная психологическая драма: я окончательно бросил Женю, ибо не только «даже песне есть конец»5, но и предел глупости. Не могу. Не сердись, что я снова без девушки, но нет сил моих.
Должен тебя огорчить. Мне очень хочется писать. Здесь немыслимо. Но чувствую, что в Петербурге будет продолжение прерванного поноса. Итак, готовься к моему сидению у окна, ответам невпопад и проч. Но — что делать, иначе нельзя. Будь здорова. Ю. Н. тебе шлет привет. Он мил. Maman — печеная задница (как яблоко).
Разным людям поклонись, особенно Наде, Ольге Дмитриевне6 и Федосье Васильевне.
только вчера я увидел Ахматову. Она говорит, что никаких бумаг Недоброво1 у нее нет и где они — она не знает.
Если Вы все же захотите приехать в Петербург, то вот что (сообщение официальное): Дом Искусств будет рад, если Вы прочтете в нем что угодно: хотите — о Тютчеве2, хотите — рассказ, хотите — стихи. Словом, он рад устроить Ваш вечер, только не раньше 15 ноября. Если Вы согласны, сообщите немедленно мне желаемый день и название того, что будете читать. Тогда Вы получите от Пет. отд. Нар. Образ. бумагу, по которой Вам выдадут в Москве бесплатный билет туда и обратно. Помещение для Вас будет приготовлено. Гонорар же будет жалкий: тысяч 100—150. Другими словами, Вы чтением окупите дорогу. Что Вы думаете об этом? Жду ответа во всяком случае.
О Наст. Ник.3 ничего нового. Сологуб расклеил по городу печатное объявление: 3 000 000! рублей тому, кто укажет… и т. д. Сам я не видел, но видевшие говорят, что нечто весьма жутко-сологубовское.
Вот и все. Будьте здоровы. Привет Надежде Григорьевне.
Мойка, 59, Дом Искусств, кв. 30-а.
Кажется, сегодня начнется жестокое наводнение. Ветер ужасный, и вода прибывает быстро.
Ваш вечер был назначен на 7 декабря, но я узнал, что Вы больны, и оборвал хлопоты о командировке. Они пошли не особенно гладко, ибо Политпросвет вдруг додумался до того, что Вы — анархист, и потому нежелательно, чтоб читали об эпиграммах Тютчева1. Сообщаю как курьез.
Очень плохо, что Вы хвораете. Плохо и то, что хворает Нюра. К стыду своему должен признаться, что я здоров и цинически пишу стихи. Это становится похоже на какое-то мерзостное отправление.
Здесь нет ничего замечательного. Но живем сносно. Вчера устроили вечер в память Анненского. Вер-ховский2 нудствовал 50 минут, классифицируя Анненского. Он мог бы сказать про себя словами Блока: «Из толпы мне кричали: довольно!»3 Впрочем, не кричали, но выходили из залы, в дверях была давка. Как ужасен, должно быть, пожар в театре!.. (Простите, что пишу такие глупости. Нюра сердится: он болен, а ты ему о пустяках.) Ну-с, потом Ахматова читала стихи Анненского, изданные. Потом я клятвенно заверял почтеннейшую публику, что Анненский — то же, что толстовский Иван Ильич, только стихотворец. Но — с Иваном Ильичом было чудо (конец повести), а с Анненским не было4. Мораль: не гордитесь, поэты. Кажется, велят это повторять в Вольфиле5. Потом сын Анненского6 читал стихи неизданные. Все это было торжественно, потому что сын Анненского меня не слышал. Иначе бы избил, и вечер много утратил бы в отношении импозантности. Опять: простите дурашный тон. Я три ночи не спал, пишучи статью, вовсе не дурашную. Поэтому сегодня хожу как после длительного пьянства.
Пожалуйста, передайте привет Надежде Григорьевне и Любе. Я думаю после Рождества приехать в Москву7. Пожалуйста, ответьте вот на какой вопрос: если бы Вас попросили написать для альманаха статью о российской литературе последних 2-3 лет (собственно, фактически о стихах) — то согласились ли бы Вы? Не знаю, будет ли этот альманах, но Ваше принципиальное согласие или несогласие надо знать сейчас.
Крепко жму руку и очень, очень хочу, чтобы Вы не хворали. Меня искренно и сердечно огорчает Ваша болезнь.
15 дек. 21
Петербург
сижу у Наташи — и вдруг что-то очень мне стало жаль тебя: как ты там прыгаешь без муфточки? Купил ли себе перчаточки? Сыт ли? Не болен ли? Много всякой шушеры возле Пипика — а кто его пожалеет? Один Медведь, которого Пип не жалеет вовсе. Маленький мой человечек, я очень люблю тебя навсегда, хоть ты и ничтожное существо. Пойми, родной, что вся моя боль, вся жалость, все доброе, что еще осталось во мне, — навсегда к тебе. Другим — мои стихи, разговоры, — а тебе — просто я, такой, каким хотела бы меня видеть мама.
О многом я соблазнился, Пипик, — и стал соблазнителен. Темное, дымчатое, сомнительное и пленительное туманит меня, как вино. Я хожу, как пьяный. И это все стало приманивать людей к моим стихам. И все это надо принять в себя, пережечь в себе, чтобы или погибнуть, или стать совершенно светлым.
Милый мой, Господь да сохранит тебя — одну, потому что меня Он сейчас отдал в другие, не в Свои руки. А ты, со всей своей дрянью, все же в Его руках. Ты человечек, а я сейчас — не особенно, как-то только до пояса.
Будь здоров, родной. Помолись за меня, пожалуйста.
Сегодня я переезжаю к Мише. Буду писать. А если не выйдет — улажу кое-какие дела и вернусь. На будущей неделе у меня свидание с Луначарским1. Видел Гинцбург2.
Еще нет ни одного письма от тебя, но надеюсь, что у Ходасевичей уже лежит.
Прощай. Целую ручки.
P.S. В Москве черт очень забавно развлекается, играя в христиан, как в куклы. Г. И.3 влип по самые уши. Теперь ему — или сгнить, или покаяться действительно: уйти в монастырь. Страшный грех — это его христианство.
Наташа тебя целует.
Мышик, сейчас получил твои два письма: от 28 января и другое — не помеченное никак, должно быть — позднее. Открытку не получил.
Я писал тебе: 1) № 1 и № 2 в одном пакете пошли отсюда 27-го; 2) № 3 повезла Валя, которая уехала 1 -го числа; 3) опустил вчера вечером (№ 4) — страшно ласковое письмо.
Все это поехало на адрес Бернштейна1. В Валином письме Ґ миллиона. Кроме того, Наташа по моему поручению перевела на имя Бернштейна для тебя по почте миллион. Это было 27 числа.
Это письмо попробую послать в Царское2.
Когда я уезжал, Берн, говорил, что не сможет поехать в Царское целую неделю. Надеюсь, что он был у тебя уже после твоих писем ко мне.
Сейчас пришел Гаррик. Он писал тебе дважды через Берн. Открытку он получил. Он, по-видимому, доволен Москвой, здоров и весел. Целует тебя.
Если бы ты, Пип, был на самом деле такой, как в письмах, — все было бы по-другому и — поверь — лучше. Но письма ты пишешь скучая, а живешь веселясь. И, несмотря на все меланхолии, ты скучающий лучше, чем веселящийся, как и все люди, впрочем. Ну, Бог с тобой. За доброе слово — спасибо, но от слова (хоть оно очень правдиво, я знаю) до дела у тебя очень далеко. Поэтому я словам твоим почти не верю. Скучаешь — умнеешь. Развеселишься — опять пойдут мистики, юрики, пупсики — вздор. Я, брат Мышь, под людьми вижу землю на три аршина. Под тобой, прости меня, — тоже. Теперь я — Медведь, который ходит сам по себе. Я тебя звал на дорожку легкую, светлую — вместе. Ты не пошла (Давно уж это было). Теперь хожу я один, и нет у меня никого, ради кого стоит ходить по легким дорожкам. Вот и пошел теперь самыми трудными, и уж никто и ничто, даже ты, меня не вернет назад.
«Офелия гибла и пела»3 — кто не гибнет, тот не поет. Прямо скажу: я пою и гибну. И ты, и никто уже не вернет меня. Я зову с собой — погибать. Бедную девочку Берберову я не погублю, потому что мне жаль ее. Я только обещал ей показать дорожку, на которой гибнут. Но, доведя до дорожки, дам ей бутерброд на обратный путь, а по дорожке дальше пойду один. Она-то просится на дорожку, этого им всем хочется, человечкам. А потом не выдерживают. И еще я ей сказал: «Ты не для орла, ты — для павлина». Все вы, деточки, для павлинов. Ну, конечно, и я не орел, а все-таки что-то вроде: когти кривые.
Будь здоров, родной мой. Спаси тебя Господь.
Вернусь к 17-му числу.
У тебя: Ґ миллиона от Ив.-Разумника, 1 по почте, Ґ через Валю. Этого должно хватить, но в крайнем случае иди к Белицкому (Ефим Яковл., Мойка, 11, кв. 9). Я ему писал, что в случае беды ты к нему обратишься.
Стихов не пишу. В понедельник читаю в Союзе в пользу Макса Волошина. Он очень болен и очень голодает4.
Милая Анюта, я долго не писал, потому что 27 числа получил твое коротенькое, но безумное письмо1. Отвечать на него нельзя. Потом получил хорошее, но как-то не мог наладиться, чтобы писать. Сегодня — 2-е хорошее — и вот пишу.
Спасибо тебе за поздравления, они пришли вовремя.
Ты спрашиваешь, что тебе «реально сделать». Не сделать, а делать — вот что: жить на свете, больше любить себя, устраивать свои дела, работать в студии, для чего (как и вообще для всего) не падать ни духом, ни телом, — вообще быть твердой и спокойной, сколько можешь. Знаю, что это трудно тебе, и не думаю, что тебе все как с гуся вода. Но так надо, говорю это по совести, по-хорошему.
Книгу мою издательство писателей не берет, хотя это еще не официально. Дня через два начну хлопотать в Госиздате, ибо в петербургское «Товарищество писателей» не верю, оно дутое, «волынское», слышал о нем. Эфрону же продам помимо России. Поэтому вернусь не очень скоро.
Денег, хоть ты и просишь не посылать, пошлю на днях. В Доме Ученых если что осложнится, обратись от моего имени к Вячеславу Петровичу Смирновскому (отдел снабжения). Он устроит все, что можно.
Леве2 скажи, что Ив. Триф. будет говорить еще раз.
За книги, присланные с Никитиным, спасибо3.
Н. Н.4 не «врет». По моим сведениям, она уехала в Новую Ладогу, потом вернется и снова уедет — уже в Ростов. Я пробуду здесь еще недели 2, то есть до 15—16. Надо продавать стихи для какого-то детского альманаха, продавать книгу, писать статью5 и т. д.
Еще раз умоляю тебя спокойно принимать все, что свершается на свете, просто и без надломов принять мое неизменное, до конца моей жизни, душевное и внешнее участие во всем, что тебя касается. Не думай и не желай смерти — это главное. Смерти нет. Есть одни перерывы в жизни, тяжелые и с тяжелыми последствиями, если они вызваны искусственно, будет ли это резкое или постепенное самоуничтожение (хотя это не то слово, потому что уничтожить себя не в нашей власти). Будь же бодра, здорова, сколько можешь; старайся об этом, ибо все другое — ужасный грех. Пока — до свидания. На днях напишу тебе и Гаррику, который молодец, если только не безобразничает. Поцелуй его. Целую тебя крепко.
О «Доме Ученых»: в крайнем случае Волынский может переговорить с Пинкевичем6, также и Слонимский.
Скажи Сане, что на днях напишу ему.
Анюта, милая, меня тревожит, что ты давно не пишешь. Мне очень не хочется, чтобы ты убивалась и теряла почву под ногами. Это не значит, что я надеюсь когда-нибудь увидеть тебя «счастливой». Что бы ни было, «счастья», т. е. покоя, не знать ни тебе, ни мне. Мы не для счастья сделаны — и, пожалуй, по-какому-то надо сказать: слава Богу.
Прошу и прошу тебя об одном: внешне, «в днях», как выражался Коля Бернер, будь тверда, хладнокровна, будь «как все». Это даст тебе физическую силу переносить трудную штуку, которая называется внутренней жизнью. У всех нас внутри варится суп, и чем сильнее кипит и бурлит, тем лучше: ведь есть его будет Хозяин. Наша забота — чтобы кастрюля не лопалась раньше, чем суп готов. Ну, и будем беречь ее. Беру с тебя это обещание.
Завтра утром дам денег Наташе, чтоб она отправила тебе перевод: получу утром от Воронского1.
Книгу завтра же сдаю в политотдел Госиздата: для России.
Сам сейчас пишу статью, но что из этого выйдет — не знаю. Если Госиздат будет тянуть, съезжу на 3-4 дня в Гиреево, к Лиле2.
Очень жду писем. Целую Гаррика.
Будь здорова, крепко целую тебя и прошу, очень прошу верить, что всегда, несмотря ни на что, буду любить тебя.
я родился в Москве, 16 мая 1886 г. Отец — литовец, мать — еврейка. Отец — ученик Академии Художеств, впоследствии забросивший живопись и торговавший в Москве фотографическими принадлежностями (1-й по времени открытия магазин в России: фотография была редкостью). Отец на 51, мать — на 41 г. старше меня. Я младший в семье (три брата и две сестры, все много старше). Семья зажиточная, но не богатая. Все учились. Литературных интересов в семье было мало, почти не было. Впрочем, благодаря старшему брату, рано пристрастился к чтению. Читал очень много, обладал исключительной памятью. (Теперь очень не люблю читать.) Выучился чтению на 4-м году. Первые стихи — 6—7 лет, также «комедии» и «драмы» (в прозе). В 1896 г. — в гимназию, учился очень хорошо. Окончил в 1904 г. — без медали, «за развращающее влияние на товарищей», выразившееся в упорном «декадентствовании». За русские сочинения хотели исключить из 8 класса. Первые сознательные литературные интересы — в 6 классе гимназии. Прекрасные учителя: В. И. Шенрок, Тор Ланге, Георг Бахман, М. Д. Языков — поэты. Впрочем, в 5-7 классах мечтал о сцене (теперь не люблю театра никакого). В 1904—1905 гг. — знакомство с Брюсовым, Бальм., Белым, с которым очень хорошие отношения с 1907 года. Он — один из самых важных людей в моей духовной биографии и один из самых дорогих мне людей вообще. Он — да поэт С. В. Киссин (Муни), умерший в 1916 году.
Печататься начал ужасно плохими стихами в III альманахе «Грифа» (февраль 1905). Потом — «Весы», «Золотое Руно», «Перевал» и т. д. и т. д. Писал много критических заметок и статей, большинство которых мне теперь глубоко чуждо и даже противно по духу.
Книги: 1908 — «Молодость», 1914 — «Счастливый Домик», 1920 — «Путем Зерна», 1922 — «Тяжелая Лира», «Статьи о русской поэзии», «Из еврейских поэтов», «Загадки (сказка)».
«Счастливый Домик» переиздан в 1922, «Путем Зерна» — в 1921.
Сейчас пишу только стихи, изредка статьи.
В университете — с 1904 г., филологический факультет, который бросил в 1907 г.1
Вот и все в общих чертах.
Любимые поэты: Пушкин, которым специально занимался с 1906 года, Борат., Фет, Блок. Сейчас становится очень близок Лерм., которого я раньше не умел ценить2.
Сам иногда писал рассказы: позорно плохо.
Простите за сумбурность. Ужасно спешу.
Вот стихи, которые хотел бы видеть в Вашей антологии:
1. «Время легкий бисер нижет» («Молодость») 1907 г.
|
2. Зима 3. Голос Дженни 4. Сырнику (непременно) 5. Успокоение 6. Вечер (непременно) |
«Счастливый Домик» |
|
7. В заботах каждого дня 8. Смоленский рынок 9. Золото 10. Дом (непременно) 11. Стансы |
«Путем Зерна» |
|
12. У моря 13. Элегия 14. Баллада 15. Лида 16. Ласточки (непременно) |
«Тяжелая Лира» |
Жму руку.
Москва, 11 июня 1922
Tirgotava и Tirgotaya!2 Мы еще не знаем и, может быть, не узнаем, что это значит; но это написано на всех вывесках в Риге. Думаем, что это приветствие, и на всякий случай обращаемся к Вам с этими словами. Из всего вышеизложенного Вы можете судить о нашем местопребывании. Veikals!3 Этого слова тоже не знаем, но думаем, что это значит пожелание всего хорошего. Оно написано на других вывесках.
Сердечная tirgotava всем Вашим и Маргарите Васильевне4. В среду скажем Риге последнее veikals! И тронемся в Берлин. Ехали хорошо.
Все станции в России называются «Кипяток».
В Риге много дешевле, чем в Москве, но мы ничего не покупаем.
Просьба всерьез: как можно скорее напишите об Анне Ивановне и прочем. Адрес: Berlin W 30, 21 Speyerstrasse bei Meyer. Fr. A.Berberoff für W.Khodassewitch.
приехал я в Берлин и очень хотел бы повидать Вас: для души и для некоторых дел: мне здесь трудно ориентироваться литературно, не поговорив с Вами. Пожалуйста, черкните два слова: можно ли приехать к Вам, и если да — то, приблизительно, в какой день1.
Прилагаю два письма: от Молекулы2 к Вам и от Валентины к Ивану Николаевичу3, которого, если он скоро будет в Берлине, прошу очень зайти. Живу я почти рядом с ним.
Мой адрес: Berlin, W 50, Geisbergstrasse, 21, pension «Nürnberger Platz», комн. 12, W.Chodassewitsch.
Жму Вашу руку.
Rauchen verboten!1 дорогие мои! Как поживаете? Мы живы и благополучны. Приехали и поселились. Оприличились, потому что оказалось, что в советском зраке здесь ходить просто нельзя: глаза таращат. Живем в пансионе, набитом зоологическими эмигрантами: не эсерами какими-нибудь, а покрепче: настоящими толстобрюхими хамами. О, Борис, милый, клянусь: Вы бы здесь целыми днями пели интернационал. Чувствую, что не нынче-завтра взыграет во мне коммунизм. Вы представить себе не можете эту сволочь: бездельники, убежденные, принципиальные, обросшие 80-пудовыми супругами и невероятным количеством 100-пудовых дочек, изнывающих от безделья, тряпок и тщетной ловли женихов. Тщетной, ибо вся «подходящая» молодежь застряла в Турции и Болгарии, у Врангеля, — а немногие здешние не женятся, ибо «без средств». — У барышень психология недоразвившихся блядей, мамаши — «мамаши», папаши — прохвосты, необычайно солидные. Мечтают об одном: вешать большевиков. На меньшее не согласны. Грешный человек: уж если оставить сентименты — я бы их самих — к стенке. Одно утешение: все это сгниет и вымрет здесь, навоняв своим разложением на всю Европу. Впрочем, здесь уж не так-то мирно, и может случиться, что кое-кто поторопит их либо со смертью, либо с отъездом — уж не знаю куда. Я бы не прочь. Здесь я видел коммунистическую манифестацию2, гораздо более внушительную, чем того хотелось моим соседям по пансиону.
Сами живем сносно — пока. Мода на меня здесь, кажется, велика. Но прокормит ли — не знаю еще.
Сутки пропьянствовал в Heringsdorf’e (это у моря) с Горьким и Шаляпиным. Видел Толстого, Кречетова, Минского, еще кое-какую мелочь. Был у меня в гостях — Серж Маковский (sic)3. Литература здешняя — провинция. Придется все перевертывать и устраивать переоценку ценностей. Еще видел Белого. Это — ужас. Его жена сошлась — с Кусиковым4. Стерва.
Пока живу реальными хлопотами, стихов не пишу, в «иные миры» не заглядываю: nicht hinaus lehnen!5 Это написано во всех вагонах — для образумления нашего брата. Много думаю о смерти: на сию мысль наводят уединенные места с овальными сидениями и надписями: Bitte, Deckel schliessen!6 Подумайте и Вы — обо мне. Целую обоих нежно.
Нина кланяется Шуре и целует Бориса.
Мой адрес — секрет для всех, кроме Вас. Другим давайте его же, но с прибавкой: Frau E.Niedermiller, для передачи мне. Это моя сестра. Я же сам будто бы даже и не в Берлине, а неизвестно где. В.Х.
Анюточка, милая, мне тоже и странно, и больно, что мы все о деньгах да о вещах. Но я твердо знаю, что это пройдет, потому что мы нужны друг другу. Я вообще все больше и больше верю в жизнь, в то, что все к лучшему, что из самых больших страданий в конце концов вырастают самые большие радости. В твоих письмах, сквозь чепуху деловую, отчетливо слышится, что ты стала тверже, крепче, сама по себе — таким и должен быть человек. Вижу, что ты меняешься, — значит, растешь. Я сейчас с ужасом наблюдаю людей, которые не меняются. Здесь Нина Петровская. Уж чего только не натерпелась, чего не вынесла — а все та же, 1905 год1. Ничему не научилась. И я почти избегаю с ней видеться: отстала она от меня где-то далеко позади. А ты вот меняешься, крепнешь, — ничего, что иной раз приходится сжимать зубы. И с радостью вижу, что в тебе — настоящая цепкая сила жить. (Ты плохо зачеркнула последнюю фразу своего письма, которое я получил вчера. Прости, я ее прочел. «Холодно»?) Милый мой, знаю и болею за тебя (пожалуйста, не кори притворством) — только ведь всем нам ужасно холодно. Выноси этот холод; вот я выношу. «Ты — царь. Живи один»2: это навсегда и про всех сказано. Тут-то, с величайшей непоследовательностью (только кажущейся), я и говорю: отогреемся. Стынем — чтобы отогреться. Верю в это, потому что знаю, что у нас с тобой еще долгая жизнь впереди, что мы прожили только худшую половину и что терпеть остается недолго, хоть и не днями и не неделями надо здесь считать. Я все на той же теории: путем зерна. И вот мы с тобой сейчас оба в земле: темно и душно. И говорю тебе: прорастем, и будем мы с тобой петь и плясать. Пожалуйста, береги себя для этого времени. Ты знаешь, что всегда выходит по-моему, а я предсказываю тебе счастье — и себе. Очень легкое, светлое счастье. И если ты вздумаешь заплакать, то знай, помни, плача, что это ты плачешь о том, что счастья еще нет и что так трудно до него добраться. А вовсе не о том, что его не будет. Так я делаю.
Умоляю тебя никому не показывать моих писем, как — помнишь? — когда-то показала мое письмо Наде (это было в феврале). Не надо. Наше — наше. Ну, пока все, я опять принимаюсь за дела. И даже по пунктам.
1) Если ты купила «Шиповник»3 для себя — твое дело. Но, ради Бога, не трать денег на покупку книг для моих дел: доставай даром, бери на просмотр — а то так и Бог с ними.
2) «Стрельца» видел. Оказывается, меня ввели в заблуждение и никакого литературного дневника Кузмина в нем нет4.
3) Деньги тебе идут: 5 фунтов. Шуба шла бы до апреля. К этим 5 фунтам прибавь Гришины деньги и Мишины, если М. пришлет5. Думаю, что Гриша пришлет около восьмидесяти миллионов (курс золотого рубля стал вдвое). Если еще не прислал — займи, но «ошубься». Фунт, говорят, стоит 50 миллионов.
4) Попроси Федина дать тебе (для меня, но, конечно, храни у себя) те NoNo «Книги и революции», которых у меня нет. Посмотри, на каком остановилась моя пачка.
5) Напиши мне о журналах Диска. Кто редактирует и прочее6. И правда ли?
6) Сообщи сплетни: как ко мне относятся, что говорят о стихах и проч.
7) Скажи Сане и Мариэтте, что «Тяжелую Лиру» я пришлю им в берлинском виде, более полном и с другим порядком стихов. Я ее переделал.
8) С Кристи7 никогда больше о пайке. Это моя ошибка, так мне сказал Пинкевич. Только с ним — и, как видишь, он свое слово держит.
9) Еще раз спасибо за исполнение поручений. Только делай это исподволь, не волнуясь и не уставая.
10) Сейчас я очень беден. Пока не могу прислать ничего существенного. Сообщи, выгодно ли получать чулки? Их цена здесь (в переводе на наши деньги) — 5 миллионов за 2 пары. Ты платишь столько же пошлины. Итого — 10 миллионов за 2 пары. Ну, а если бы, например, ты вздумала их продать? То сколько бы получила за пару? Об этом напиши непременно и поскорей.
11) Побольше пиши о своей жизни. Очень рад, что с курсами хорошо.
12) Я Мариэтту спрашивал о тебе кстати, потому что писал ей о пайке. Поэтому ты напрасно говоришь: «если бы тебя (т. е. меня) интересовала истина…» Истина меня очень интересует, но я за ней ни к кому не собираюсь обращаться, потому что ты мне сама пишешь. Впрочем, Бернштейнам дай Бог здоровья. Кланяйся.
13) …плохой номер. Ничего под ним не пишу.
14) Все не могу кончить начатые стихи. Вот пока одно. Это все, что есть. Т. е. есть еще одно, но оно вроде «Искушения» и ужасно длинное: 666 строк8. Жалко будет, если я его перепишу, а письмо пропадет. И не интересное: там все вещи общественные, а ты ведь в общественности ничего не смыслишь.
15) В «Красной нови» не 5 моих стихов, а 4, все петербургские и тебе хорошо известные. Не понимаю, в чем дело. Посмотри сама «Красную новь». Там же Асеев меня очень забавно ругает9.
Целую твои руки и жду писем. Перечитывай мои, чтобы не забывать, на что я жду ответов.
Что же Гаррик? Почему не пишешь о нем? Стихи на обороте.
<…>10
Можешь продать или подождать других, чтобы вместе. Как угодно. Неужели в первом No «Диска» не будет моих стихов? Я, впрочем, не верю, чтобы «Дом Искусств» мог издавать журнал. Прочел об этом в какой-то здешней газете.
Можешь не только продавать готовые, но и принимать заказы. Сообщай, кому и что нужно, — а я буду писать и присылать тебе.
я очень обрадовался Вашему письму, — если уж не удалось повидать Вас, когда Вы были в Берлине1. Очень хорошо, что начинаете поправляться. Если хотите и вовсе поправиться — подольше сидите в своем Баденвейлере и не показывайтесь в Берлин: городок маленький, провинциальный, вроде Тулы, но очень беспокойный. Вот я через два дня сбегаю из него в Saarow (1 Ґ часа езды отсюда). Думаю там прожить не меньше месяца. Пытаюсь утащить туда же Белого, но не знаю, удастся ли. Чувствует он себя очень плохо. Вы, вероятно, знаете безобразную и безвкусную историю его жены с Кусиковым (sic!), — какую-то жестокую и истерическую месть ее — за что? одному Богу это ведомо толком. Белый очень страдал и страдает. Прибавьте к этому расхождение если не с антропософией, то со Штейнером — и Вы поймете, как плохо бедному Б. Н. Он много пил и пьет. Только невероятное здоровье (внутреннее и физическое) дает ему силы выносить это. Однако я, повторяю, постараюсь увезти его на чистый воздух + от кабаков и плохих поэтов, которые изводят его вконец. Вообще же он чудесен, как всегда, и сейчас, измученного, хочется любить его еще больше.
О других, про кого Вы спрашиваете, могу сообщить немного и очень внешне. Ремизов, по-моему, поздоровел, стал как-то бодрее, свежее, но, по обыкновению, нуждается в деньгах. Бердяев с Франком акклиматизируются и затевают русский университет в Берлине2. Муратовы еще одной ногой в Москве и не понимают, что вряд ли туда вернутся. Конечно, как и Зайцевы, в Италию не попадут3: там жизнь раз в 14 дороже здешней, а издаваться там негде. Степпуна4 я не видел. Осоргин с Кусковой издают газету «Дни»5, в которую пишут Бор. Ник., Ремизов, Муратов, Зайцев, я. Завтра увижу Осоргина и скажу, чтобы эти «Дни» они посылали Вам: вот Вам и развлечение. Они, говоря между нами, очень мечтают о Вашем сотрудничестве, но боятся дороговизны. У Вишняка вышла «Грибоедовская Москва», а сегодня я видел пробный экземпляр «Кривцова». Вишняку велел выслать Вам его издания6. На днях получите, так же как издания «Эпохи»: сказал Белицкому. Из этого Вы можете заключить, что я, только сегодня получив Ваше письмо, рьяно принялся отвечать Вам и исполнять Ваши поручения. За это, ибо ничто даром не делается, Вы обязуетесь написать мне, что Вы пишете и как поправляетесь.
Сам я написал несколько стихотворений7 и затерял много других, которые надеюсь написать, вырвавшись отсюда. Плохо то, что я болен: очень сильный катар кишок и маленький — в желудке. Это — 5 приемов лекарства в день, не считая других, еще более унизительных для человеческого и писательского достоинства мер. Пишу об этом весело, т. к. все же начал поправляться, а то было совсем невмоготу.
Денежные дела не важны: чтобы были хороши, надо печататься в Париже, но там живут эс-эры. Они, понаслышке, меня зовут, а когда я даю стихи — морщатся, т. к. хотят чего-нибудь поэтичного, ну там про море или про любовь, про птичку — а у меня выходит непоэтично8.
Ну, будьте, главное, здоровы. Спасибо Марии Борисовне за привет, целую ей руку. Крепко жму Вашу.
Любящий Вас очень
Нина Николаевна просит сообщить Вам, что, дескать, тоже вот живет П. И. Добчинский, Ваш усердный читатель и почитатель9.
Так как я не уверен, что в той комнате, которую снял в Saarow’e, проживу долго и не переменю ее на другую, там же, то вот мой адрес: Saarow am Furstenwalde. Neu Sanatorium, Herrn A. Peschkoff (M.Gorky), для Х-ча. Горький мне передаст.
Узнал, что в списке высылаемых из России был и я.
Нет, дорогой Михаил Осипович, я сдаюсь не так скоро. Завтра буду говорить по телефону с Вишняком (о, культура!) — и его выбраню.
Относительно поглупения. Вы меня несказанно утешаете. Видно, не только смерть, но и глупость на людях красна. Дело в том, что я испытываю то же самое поглупение, но меня оно постоянно пугает, да так, что мне хочется припугнуть и Вас. Кажется, поглупений два. Одно — то, о каком Вы пишете: доброе безмыслие, оттого, что «растение пересажено с открытого воздуха в комнату». Тут, действительно, «отдых от роста». Но мне все кажется, что есть и другое поглупение, прискорбное: жутковато, что «в комнате» мы не только не хотим расти (отдыхаем), но и не можем — задыхаемся. Вы говорите, что волокнам больно расти. Но мы такие особенные растения, которые день, два, три отдыхают в свое удовольствие, а на четвертый день эти же волокна начинают болеть оттого, что привыкли расти — а нельзя: комната. У меня бывает такое чувство, что я сидел-сидел на мягком диване, очень удобно, — а ноги-то отекли, надо встать — не могу. Мы все здесь как-то несвойственно нам, неправильно, не по-нашему дышим — и от этого не умрем, конечно, но — что-то в себе испортим, наживем расширение легких. Растение в темноте вырастает не зеленым, а белым: то есть все в нем как следует, а — урод. Я здесь не равен себе, а я здесь я минус что-то, оставленное в России, при том болящее и зудящее, как отрезанная нога, которую чувствую нестерпимо отчетливо, а возместить не могу ничем. И в той или иной степени, с разными изменениями, это есть или будет у всех. И у Вас. Я купил себе очень хорошую пробковую ногу, как у Вашего Кривцова1, танцую на ней (т. е. пишу стихи), так что как будто и незаметно, — а знаю, что на своей я бы танцевал иначе, может быть, даже хуже, но по-своему, как мне полагается при моем сложении, а не при пробковом. И это так иногда смущает, что бросаешь танец, удачно начатый. Бог даст — пройдет это все, но пока что — жутко.
Белый в Саров не поехал. Сподколесничал в последнюю минуту. Но я его все-таки уговариваю2, потому что Берлин — Бедлам, а здесь очень хорошо: тихо, буквально 20-30 прохожих в день, и воздух — как щетка для легких. Приблизительно через день вижу Горького, час или два. Больше никого нет. Что нет Белого, мне жаль. Его очень задергали в Берлине. Жена пишет ему злобно-обличительные послания. Мать умерла. Добронравные антропософы пишут ему письма «образуммевающие», по антропософской указке, которая стоит марксистской. Вместо людей вокруг него собутыльники или ребятишки. Он сейчас так несчастен, как никогда не был, и очень трудно переносит одиночество. Хуже всего то, что он слишком откровенен, и иногда люди устраивают себе из этого забаву, а то и примазываются к нему ради карьеры. Ходят в кабаки «послушать, как Белый грозит покончить с собой», «поглядеть, как Белый танцует пьяный». Мне совестно Вам писать об этом, но кроме Вас некому и сказать, какой ужас его жизнь сейчас3. Все думается, что он выпрямится, но сейчас это страшно. Горько и то, что вот мне его жаль, а так хотелось бы, чтобы он никогда не становился предметом ничьей жалости, понимаете? Т. е. чтобы не бывал жалок, а он бывает, и когда замечаешь, что его жалеют, то на жалеющих больше злишься, чем на хихикающих: ведь они, значит, видят больше, а не надо, чтоб видели. Впрочем, жалеющих мало, больше хихикающих.
Если поедете в Берлин — пожалуйста, известите, когда и где можно Вас увидеть: я приеду. Пока что — сижу здесь и намерен отсиживаться как можно дольше.
Будьте здоровы. Поклон Марии Борисовне.
Любящий Вас
Мой адрес: Saarow am Furstenwalde, Bahnhofs-Hotel.
Посылаю Вам вырезку из «Дней», рецензию Белого на «Грибоедовскую Москву»4. Рецензия, по-моему, слабая.
новый год начался для меня очень радостно: сегодня получил Ваше письмо. Большое Вам спасибо за память. Впрочем, я у Вас ничуть не в долгу: вспоминал о Вас часто и любовно, только не имел понятия о Вашей судьбе и не знал, как Вас разыскивать. Спасибо, что сами откликнулись.
Эти годы были для меня очень тяжелы физически и морально. Болел, голодал. В мае прошлого (1922) года расстались мы с Анной Ивановной. Я уехал сюда. Нынешнюю жену мою зовут Нина Николаевна. Если Вы читаете «Дни», то видали там стихи Нины Берберовой. Это — ее. Пишет она недавно, ей всего 21 год. За эти годы выпустил я, кроме книги статей (плохих), книгу «Путем Зерна» (Москва, 1920 и Петербург, 1921). Последняя книжка моих стихов только что вышла в Берлине[3]. Экземпляров авторских я еще не получил. Получу — тотчас вышлю Вам, как и статьи, которые могу добыть у своего петербургско-берлинского издателя. Хуже обстоит дело с «Путем Зерна»: она здесь не переиздавалась, а российское издание попало в Берлин в ничтожном количестве и его, кажется, нигде нет. У меня тоже нет. Но — поищу. Мне хочется, чтобы Вы прочитали и эту книжку. Буду в Берлине недели через 2-3, тогда все это и сделаю: отсюда нельзя, т. к. на посылку книг за границу надо иметь разрешение, добываемое в Берлине.
Сейчас живу в 2 часах езды оттуда1, ибо здесь нет сутолоки и жизнь дешевле, что для меня очень важно: несмотря на так называемое «имя», зарабатываю мало; а жизнь дорожает, мне же приходится помогать Анне Ивановне, которой живется в Питере чрезвычайно тяжело и голодно. Она в Питере, ибо мы с ней перебрались туда еще в 1920 году. Живет одна, с Гарриком, хворает и подголадывает. Очень тяжело далась мне и ей наша разлука. Но жить вместе стало немыслимо уже давно. Нина Николаевна — только повод, а не причина нашего разъезда. Милый Михаил Михайлович, Вы сделаете доброе дело, если напишете ей несколько ласковых слов: она Вас очень любит и постоянно вспоминает. Ее адрес: Петроград, Мойка, 59, кв. 30-а, А. И. Ходасевич.
Вот сейчас вспомнил старые московские времена, так хорошо связанные с воспоминанием о Вас, и сделалось горько до слез. Куда растерялась молодость, и Россия, и все? Куда разметало всех нас? Ах, Господи, как больно думать обо всем этом — а ведь ни о чем другом и не думаешь.
Об Игоре слышал только то же, что и Вы написали мне2. Жаль, у него есть дарование, а уж из «заумности» он вряд ли опять выкарабкается. Что это с ним случилось? Как легко стали вывихиваться души у нынешних людей!
Нынче гостит у меня Белый3. Очень дружим с ним, но его жизнь тоже очень тяжело сложилась.
Милый Михаил Михайлович, нельзя ли Вас поэксплуатировать? Не зайдете ли в балиевский театр и не поговорите ли с Балиевым? Я ему писал через Тамару Христофор. Васильеву (Дейкарханову)4. Получил ли он мое письмо? Я же писал, что он ставит мои пьесы и, таким образом, мне что-то должен. Ответа нет. Так узнайте — почему. Не получил ли он письма, или жаль ему денег (что — всего вероятнее). Утруждаю Вас потому, что Никита Балиев мне многим обязан — а он сейчас богат, я же крепко нуждаюсь. Между тем на 20 долларов мы здесь, в Германии, вдвоем живем месяц. Поэтому, если для Вас не неудобно это почему-нибудь, — загляните к Балиеву и поговорите с ним. Для пересылки денег мой адрес — Berlin W 30, Martin Luther Strasse, 13, Epocha-Verlag, Herrn Solomon Kaplun. А уж Каплун мне отдаст.
Вас же очень прошу писать мне по адресу: Deutschland, Saarow am Fürstenwalde, Bahnhofs Hotel, W. Chodassewitsch.
Еще раз спасибо за память. Обнимаю Вас и крепко жму руку.
хуже всего то, что Вы хвораете. Но я почему-то уверен, что скоро окаянная погода изменится, и Вам станет лучше1. Поэтому посидим, «подождем погоды» и поговорим о делах. Например — о Никитине. Я прочитал рассказ. Халтура несомненная. Жаль. Я не думал, что он решится предложить в «Беседу» эдакое. В порядке сплетни могу рассказать вот что. Получив Ваше письмо, Никитин взъярился. Как? Ему? За которым сам Воронский ухаживает? Вернуть? Ему? Да ему Толстой звонил по телефону в первый же вечер, как приехал в Москву! Да он с Пильняком на ты! Главная же беда в том, что он уже по всем ресторанам заявлял: Нет, нет, не приставайте! Не умоляйте, — что было — все отдал в «Беседу»! — А из «Беседы» вернули, и повесть оказалась «с прошлым». Вещь, отвергнутую Вами, пристроить нельзя. Хорошо. Придумали мы с ним, будто я (без Вас) взял повесть, — а потом поставил условие, что мы разделим ее на 2 номера. На это Никитин, будто бы, не согласился. Я послал его с рукописью в «Геликон», к Вишняку, — и научил, как надо меня ругать. Расчет был правильный: получалось, что Вишняк у нас перебивает повесть. Но — опять беда. Подержал Вишняк у себя рукопись — да вдруг и увидел, что она имеется в каталоге «Круга»; печатается там. Чем это кончится — неизвестно; но факт тот, что хоть я и спрашивал Никитина несколько раз, не продан ли «Полет» в России, — он хотел нам подсунуть вещь проданную2.
Вообще с ним тяжело. Это — не Лунц. Тот еще очень желторот, но мальчик совсем хороший3.
Что Вы пишете о невозможности писать о российских порядках — верно4. Сейчас нельзя ничего, — но рано или поздно Вам придется рявкнуть, да так, чтобы слышали. Мне все еще думается, что их можно хоть сколько-нибудь образумить. Будет плохо, если Вы промолчите до тех пор, когда уже и Ваши слова будут бесполезны. Дело все в том, чтобы уловить минуту.
О себе сказать нечего. Роюсь в Пушкине по-прежнему. Пишу стихи, но конченных нет. Берберова во всю прыть переводит песни Гете — и статью Элленса. Написала хорошие стихи. В следующем письме пошлет Вам5. Сейчас ее дома нет.
Всего Вам хорошего. Целую руку Марии Игнатьевне и к ее приезду обещаю набрать сплетен. Сейчас нет.
Шкловский опять очень мил.
Вот стихи, шуточные (почти).
<…>6
Получив Ваше письмо, дорогой Алексей Максимович, понял я, наконец, что я — отпетый мерзавец. Я даже не поблагодарил Вас за «Пушкина и его современников»1. Это потому, что Каплун передал мне книги в день приезда Никитина. Приезд же был сопряжен с такими громами, бурями, трусами и другими извержениями, каких и сам Соловей бы не предсказал2. В голове у меня помутилось. Простите — и большущее Вам спасибо за книги. Они мне не к спеху, но если иногда, гуляя — допустим хорошую погоду, — зайдете на почту и парочку выпусков мне отправите, — то свой будущий чемодан облегчите, а меня порадуете.
Теперь отвечаю на Ваши вопросы. Где мы? Мы в Берлине, Viktoria-Luise Platz, 9, Pension Crampe, — живем и переживаем квартирный кризис, который может быть представлен в виде трагического боевика (666 тысяч метров длины! Огромный успех!) под названием: «Максим ищет дачу»3. Живем недурно, трудолюбиво.
Труднее ответить о том, чего «наши» «напильнячили» в Лондоне4. Вот что я знаю, — и чему сперва мало верилось. «В честь Пильняка и Никитина» был «банкет». «Все в смокингах». «Я говорил речь». «Нас чествовали». «Был Голсуорти, был Уэльс и др.» — Теперь из Вашего письма вижу, что был не «банкет в честь», а вечер в клубе, о котором Вы пишете. Как говорил речь Никитин — не знаю. По-английски он говорит хуже, чем я по-китайски (я все-таки по-китайски знаю одно слово: Алексеев5). Беда в том, что все эти рассказы я слушал невнимательно: не знал, что они понадобятся, — а слушать хлестаковщину тошно. Знаю только то, что, видимо, «наши» наговорили[4], потому что Никитин жаловался: Пильняк с места в карьер «изматюгал Кремль» — и это попало в газеты. Думаю, что «матюгал» и Никитин, потому что на другой день или через день «мы пошли к красинскому секретарю спрашивать, что нам говорить». По другой версии (того же Никитина) — их вызывали в тамошнее представительство РСФСР — распекли. Все это я слышал в первый же день по приезде Никитина. Многое перезабыл, потому что противно было слушать. Вам не хотел об этом писать, но раз Вы уже что-то знаете, так знайте и то, что известно мне. Больше ничего припомнить не могу. Грамотный. 37 лет. Под судом и следствием не был.
Из Вашего письма не совсем понимаю, почему разговоры Пильняка и Никитина побуждают англичан задавать Вам вопросы о возможности аполитического объединения русских писателей. С Вашим ответом я не вполне согласен. В Московском союзе писателей уживались такие люди, как Бердяев и Аксенов, Айхенвальд и Вересаев. Так что вообще объединение мыслимо, но, конечно, как объединение цеховое, а не идейное6. Но какое дело до этого англичанам? Точнее: зачем спрашивают?
Виноват, вспомнил еще: Никитин очень недоволен политической окраской англичан. «Соглашатели», «Колпаки», «Кадеты». Сам Никитин (со мной) очень левый, левее Дюшена7. Так что уж я для приличия пересел поправее Маркова II8. Уверен, что если бы Вы услыхали тов. Никитина, то немедленно бы воспользовались уроками Марии Игнатьевны и огласили бы окрестность стройными звуками Гимна. Впрочем, Никитин не отрицает, что «если бы в Москве платили такие же гроши, как в Берлине, он бы на Москву плюнул». Вообще — мерзок вдребезги.
Сегодня вышел со мной анекдот. Я стал рассказывать одному человеку, как должен писать о самоубийстве на любовной почве «писатель», желающий продать свое произведение в «Круг»9. Герой самоубивается от любви. Тема не новая. Кто же герой? Он не может быть коммунист, ибо коммунист «стоит на страже», а не стреляется из-за юбки. Он не белогвардеец, ибо нельзя занимать читателя сантиментами буржуазных сынков. Следовательно, — он нечто среднее (но обладающее правами на ношение оружия), т. е. получекист, полуконтрразведчик… Но тут меня перебили. Оказалось, что я рассказываю эренбурговский роман «Жизнь и гибель Николая Курбова», которого, ей-Богу, не читал10. Впрочем, эдакий чекист из бывших поручиков стал бессмысленным героем пильняческой словесности. Он удобен: коммунист — следовательно, автор имеет право утруждать внимание читателей его особой; белогвардеец — следовательно, может и не быть образцом неколебимой добродетели и не обязан все время цитировать программу партии или фельетоны Стеклова11. Но беда в том, что и автору приходится быть такою же смесью. Раньше такие лица звались провокаторами. Увы, всю эту гнусь в Москве едят да похваливают. А г.г. сочинители ездят на советские деньги в Лондон — «матюгать Кремль». — Впрочем, в Москве это знают. Надо быть Троцким, надо быть Зиновьевым, надо быть последним мещанином, а не революционером, — чтобы не брезгать такими людьми, а желать их «использовать». Впрочем, чего и ждать от людей, желающих сделать политическую и социальную революцию — без революции духа. Я некогда ждал — по глупости12. Ныне эти мещане дождутся того, что разнуздают последнего духа мещанства: духа земли: землероба. Этому и коммунист покажется слишком идеалистом, и он удавит последнего попа на кишках последнего коммуниста13. Впрочем, может быть и другое: Зиновьев будет висеть на моих, скажем, кишках, Троцкий на Ваших, а патриарх Тихон — на кишках профессора Павлова. (Я со смущением вижу, что затесался в слишком хорошую компанию: тут-то и сбудется поговорка, что на людях и смерть красна.)
Как видите, я зол.
Будьте здоровы, однако.
Марии Игнатьевне с любовью низкий поклон.
Бог знает сколько времени я Вам не писал. Даже не поблагодарил за Ваше заботливое письмо. Это все из-за крайней занятости: то писания, то «Беседа», то разные люди — ненужные в большинстве случаев. В довершение всего — переезжал из Саарова в Берлин, потому что Алексея Максимовича доктора заслали под Фрейбург, а одному мне в Саарове показалось скучно. В августе A. M. вернется, и мы, вероятно, опять поселимся вместе на зиму.
2 No «Беседы» выйдет 5 августа, но Вы, вероятно, не видели и 1-го? Это не от невнимания к Вам, а оттого, что нельзя послать No в Россию, пока он не разрешен к ввозу. А этого-то и нет до сих пор, и чем кончится — не знаем.
У меня же к Вам — ряд просьб. Вот — первая. В 3 No «Беседы» я хочу напечатать много восьмистиший: каждое — принадлежит отдельному автору. Эдак штук двадцать — двадцати поэтов. Идет одно из Ваших, имеющихся у нас стихов. Идут 8 строк Белого, 8 — моих, 8 — Парнок и т. д. Не соберете ли мне еще восьмистиший в Питере? Не попросите ли у Коли Чуковского1, у Тихонова2, у Павлович, у Полонской3, у Рождественского4 — и вообще у кого найдете хорошие 8 строчек. Очень прошу. Гонорар весь будет прислан Вам. Увы — по одному франку за стих. На сей раз можно из печатающихся и в России, но еще не вошедших в «книги».
Вторая просьба. Не узнаете ли, где и что Анна Ивановна? Я послал ей деньги, десять долларов, которые она должна была получить от Ладыжникова около 25—30 июня. От нее же — ни звука. (Последнее ее письмо помечено 3 июня, с известием о получении 22 долларов.) Она собиралась на дачу. Но адреса дачного не прислала. Так вот: получила ли она 10 долларов и куда послать ей следующие деньги? Вообще же спасибо Вам навсегда за А. И. Я зло- и добро- памятен. Вот стихи. Не показывайте никому, кроме А. И. (ей дайте списать, если хочет). Не продадите ли их ради денег для А. И.? Впрочем, в продажу моих стихов на петербургской и московской территории мало верю. Дорогие соотечественники пишут на меня доносы. Особенно стараются бывшие члены Союза русского народа и Освага5. (Данные — у A. M.) Так вот стихи:
<…>6
Конечно, это не продастся. Но — почитайте от нечего делать.
Целую Ваши руки.
Жду ответа.
Мой адрес в начале письма.
Об Асееве мы оба правы, к сожалению. Помяните мое слово: еще и не то будет.
Дорогой Алексей Максимович, беда. Только что узнал из Вашего письма, что Вы не на той даче, которую сняли. А где Вы — не знаю: может быть, Ваш адрес был на конверте — но конверт я выбросил. Посылаю это письмо наудачу.
Не знаю, дойдет ли до Вас и мое предыдущее письмо, числа от 16—17. На всякий случай — кое-что повторю. В № 3 идут стихи Сологуба и Ходасевича. Рассказы: Ваш и Ремизова (из «России в письменах», рукопись будет к 1 сентября)1. Я было радовался, что будет и Ценский. Будем надеяться, что он приедет. В крайнем случае обойдемся без него. Но я был уверен, что он, пока я здесь гуляю под дождем по морскому берегу, уже набирается. Дело в том, что Мария Игнатьевна и в «Эпохе» и мне сказала, что рассказ Ценского получен, что Вы его на днях высылаете, что он ей очень нравится и что в нем ровно 3 листа! А зачем все сие было сказано — тайна женской души2.
Очень грущу о Ваших жилищных неудачах. Впрочем, может быть, все это к лучшему. Дело в том, что о какой-нибудь Австрии я сам в последнее время очень крепко думаю3. Не объединимся ли мы с Вами где-нибудь в эдаких местах? Я люблю «стоять на посту» и «Беседу» не бросил бы, но боюсь, что, судя по берлинским обстоятельствам, «Беседа» может приостановиться. Германские издательства закрываются одно за другим. Пожалуйста, пишите о своих планах. Очень не хотелось бы, чтобы между нами оказалась какая-нибудь граница. Все это станет для меня яснее дней через 7, когда я вернусь в Берлин и увижу Каплуна и понюхаю воздух. Пишите в Берлин, Victoria-Luise Platz, 9, Pension Crampe.
Пока будьте здоровы. Поклон Максиму, Тимоше, Ив. Ник.
Нина очень кланяется.
Милая Анюта, я долго не писал тебе, потому что сперва ждал твоего ответа на прошлое письмо, а потом ждал выяснения некоторых обстоятельств, но так и не дождался.
Мое ближайшее будущее совершенно неясно. Берлин русский разъезжается, кто куда. Надо ехать и мне. В Россию? — но что я там заработаю? Ничего. За границей издательское дело тоже почти заглохло, но здесь есть еще отдельные лица, которые меня пока поддержат. Ехать можно в Париж, в Прагу или в Италию. Париж очень дорог. Прага — бездарное место с совершенно озверелой эмиграцией. Италия всех дешевле и всех дальше от эмигрантщины. По-видимому, я туда и поеду, если получу визу. На днях это решится. Видит Бог, я больше всего хотел бы домой, в Россию, — но деньги всему помехой. Поверь также, что если поеду в Италию, то это не роскошь, а нужда. Это только красиво звучит: «он катается по Италиям». Никому не советую мне завидовать, и в Италию, о которой я так мечтал, мне ехать совсем не хочется1.
Когда ты получишь это письмо, меня, вероятно, не будет уже в Берлине. Но так как я хочу поскорее знать, как ты поживаешь, то пошли мне две открытки: одну по адресу: Италия. Флоренция. Italia, Firenze, Al. Signor V. Khodassewitsch. Ferma in poste. Это на случай, если я еду в Италию. Другую открытку адресуй: Berlin W 68, Zimmerstrasse, 7—8, Epoche-Verlag. Мне перешлют сейчас же, где бы я ни был. Пожалуйста, сделай так. А я, приехав на место, сейчас же тебе напишу.
Издательство «Время» (Саня его хорошо знает) обязано уплатить тебе пятьдесят долларов, около 1 ноября. Это тебе до 1 февраля. Никогда не думай, что я скуплюсь. Нет, я очень хочу посылать тебе maximum. Не думай зато и противуположного: помочь тебе — радость для меня. Каждый раз я несколько дней хожу веселый, — а потом начинаю тревожиться.
Спасибо за сообщения о моих стихах. Да, вот еще что: я тут напутал и продал (для «Новой России») «Слепого» и «Доволен я своей судьбой»2.
Если увидишь их напечатанными, не удивляйся и помалкивай. Не беда. Делай вид, что тебя это не касается. Но — прости, больше так делать не буду. Это, ей-Богу, от рассеянности.
Получил письмо от Шкапской. Напишу ей, когда приеду на новое место. Она очень мила и очень хорошо к тебе относится. По-моему, она очень хороший человек.
Пожалуйста, не верь никаким слухам и рассказам. Вот тебе примеры. Тебе чуть не месяц тому назад говорили, что Белый в Петербурге. Одна дама даже видела его. А он только дня через 3-4 выезжает из Берлина. Кстати: я с ним вдребезги поссорился. Точнее — он объявил меня таким-сяким. Слава Богу, все это произошло публично, в присутствии 30-40 человек, которые видели, что я ни в чем не повинен. Он устроил мне скандал, будучи вдребезги пьян, — но, проспавшись, не извинился. Вообще он совсем спился, а кроме того — увы! — ты была во многом права. Он стал мне давно уже противен. Лжет, поливает помоями Л. Д. Блок, все и всех предает и т. д. Впрочем, его очень жаль: это не человек, а червивое яблоко. Жалко, — но все-таки тошно.
Зайцевы ничуть не разъехались. Они в Италии. Что дальше — не знают.
Горький пока в Германии, но, думаю, уедет. Куда — еще сам не знает.
На днях пришлю тебе оттиски моих стихов из № 3 «Беседы». Она еще не вышла.
Пока — будь здорова. Целую твои руки. Напиши же открытки, а потом, когда получишь мой новый адрес, — напиши как следует.
Если это письмо поспеет к 1 ноября, то поздравляю тебя с днем рождения и молю Господа, чтобы тебе жилось хорошо. Пожалуйста, будь добра и весела, насколько можно.
«Эльку» еще не кончил. Все вожусь с Пушкиным3. Написал уже 8 листов и вчерне еще 3. Однако скоро примусь за «Эльку» и пришлю тебе. Вот еще бланки доверенностей на всякий случай.
«судьба играет человеком»: в одно прекрасное утро, не получая итальянской визы, я решил дожидаться ее в Праге. Предчувствия меня не обманули: мы выскочили из очумелого Берлина 5 числа, а 6-го там уже пошла всякая чепуха. Последние дни были омерзительны и смешны. Деньги действительно дешевели с часу на час. Считать на биллионы трудно и глупо. Словом — мы третий день в Праге. Отсюда поедем в Италию. Очень странно и непривычно видеть, что все сыты, и совсем не слышать о долларах. Литература представлена здесь преимущественно Вас. Ив. Немировичем-Данченко1. Лучшие традиции восьмидесятых годов здесь живы. Но так как я в 1886 только родился, то ничем не могу быть здесь полезен.
Что касается здешних русских, то — случалось ли Вам ездить по России в спальном вагоне 3-го класса? Так вот, представьте, что все пассажиры оного (бухгалтеры, земские статистики, учителя, чиновники контрольной палаты, землемеры) — вылезли на станции «Прага» и закусывают в буфете. Колбаса, сыр, чай («свой кипяток») — и просаленная бумага. Я решил не бриться до получения итальянской визы. Люди здесь честные, не спекулянты. Кроме хороших убеждений, обладают удивительно толстыми задами, куда толще, чем у Белого и у Шкляра[5]2. Ходят в люстриновых куртках и серых штанах. Носят бороды и небритости. Особы женского пола все в очках. Пишут через ять, но без твердых знаков.
Города еще почти не видал, ибо погода ужасная. Сижу дома. Чешский язык для меня труден, т. к. надо лавировать между русским и польским. Знающему только один из этих языков научиться чешскому легче. Всего же легче — если не знать совсем никакого языка: чешские младенцы научаются очень быстро.
Читая здесь немецкие газеты (ей-Богу, это проще), сделал я немаловажное открытие: в европейский обиход вошли только три понятия, выражаемые русскими словами: Zar, Sowiet и Pogrome. По-видимому, это и суть неотъемлемо русские и непереводимые понятия. (NB: «Samowar» — не привился и называется Tee-Maschine3.)
Из новостей общеевропейского значения могу Вам сообщить, что Муратов едет в Италию с Кат. Серг., Гавриком4 и собакой, носящей римское имя Муция, — за то, кажется, что при таскании за хвост не визжит. [Фраза составлена неудачно: при слове «едет» подлежащее — Муратов, а при «не визжит» — Муций.]
Если хотите походить на здешнего жителя — купите себе сорочку с красными и зелеными горошинами, а также высокие галоши: низ резиновый, а верх суконный, на застежке. Я таких не видал с 1892 года.
Будьте здоровы. Пожалуйста, садитесь и пишите мне длиннейшее письмо, каждый день, как дневник. Но не отправляйте. Я Вам напишу, когда и куда отправить.
Н. Н. кланяется, лапидарно, но нежно.
Проект иллюминации в день нашего совокупления5.
Милая Анюта, меня очень беспокоит, что от тебя нет письма. Я просил тебя написать во Флоренцию до востребования и в Берлин — в «Эпоху». Но в «Эпоху» ты, видно, не написала, а во Флоренцию и вообще в Италию <я> не попал. Дело с получением итальянской визы запуталось, в Берлине оставаться больше нельзя было — и я поехал в Прагу, где и просидел с 4 ноября до вчерашнего дня: больше месяца ушло на беганье в итальянское консульство и на бездарное житье в гостинице. С итальянцами так ничего и не добился — и только прожился. В конце концов в Прагу приехал Алексей Максимович — и увез меня сюда, в Мариенбад. Я совершенно измучился в Праге. Сперва 2 недели надежд: вот завтра уеду во Флоренцию — и каждый день разочарование. Потом — 1 Ґ недели лежал из-за огромного нарыва на ноге. Хворать в гостинице, да еще в Праге, городе очень неблагоустроенном, — трудно. Главное же — целый месяц не брал пера в руки, выбился из колеи, затормозил все работы и истратил черт знает сколько денег, живя в поганой гостинице. Слава Богу, теперь у меня есть письменный стол и лампа. С завтрашнего дня сажусь работать. Главное же — у меня теперь есть адрес, т. к. до сих пор я буквально не знал, где буду находиться завтра. Очень жалко, что не попал в Италию. Жизнь в Мариенбаде в 1 Ґ раза дороже, чем во Флоренции или в Сиене. Кроме того, все же Италия — не Мариенбад. Ну, да что делать. Главное, мне обидно, что меня 2 месяца водили за нос, что я, ради визы, давал даром переводить себя на итальянский язык, — и что жить здесь дороже и хуже, чем в Италии.
Пожалуйста, напиши мне о себе поскорее. Если это письмо поспеет к 22 числу — то поздравляю тебя с днем Ангела.
Получила ли ты деньги (50 долларов) от Вольфсона1, дяди Бернштейнов? Напиши.
С Лежневым дело я улажу: мы с ним «друзья», т. е. я ему очень нужен (это между нами). Он мне писал, я ему тоже пишу сегодня.
Пока — будь здорова. Я все это время был в сплошной чепухе — так что и написать о себе ничего не могу. Главное, привык работать по 6-7 часов в день, а сейчас больше месяца ничего не делал и очень от этого изнервничался.
Целую руки.
Мой адрес (переписывай точно): Чехословакия. Мариенбад. Ceskoslavensco. Marienbad. Marianske Lazne, Hotel Maxhof, W. Chodasevic.
Анюта, милая, сегодня получил твое письмо. Рад, что ты, по крайней мере, здорова. Давно не имея вестей, я уже беспокоился. Большая у меня к тебе просьба: не унывай, не расстраивайся, не думай, что никто о тебе не заботится. Верь, пожалуйста, что если наши отношения не могли и не должны были продолжаться в прежней форме, то это еще не значит, что ты для меня чужая. Напротив: я как-то забыл все плохое и хочу помнить одно хорошее. Если в будущем нам не жить под одной крышей, то это не значит, что ты не остаешься очень близким мне человеком.
И еще: в который раз говорю тебе, что моя жизнь — трудная, а не легкая. Не завидуй ей. Не опровергай того, что тебе будут рассказывать, но про себя помни мое правило: не показывать вида. Я, бывало, не ел по 3 дня — а брюки были разглажены и десятилетний Мишин сюртук — как новенький. И все так. И теперь так.
Твое сообщение о моих стихах очень огорчило меня. Не литературно, на «литературу» и «славу» мне 30 раз наплевать, — но деньги. Это значит, что если бы я вернулся в Россию, то не имел бы ни здешнего заработка, ни тамошнего. А вернуться мне хочется. Ну, да время все уладит, я в этом уверен.
Теперь вот какое дело. Если у тебя не хватит денег до 1 февраля — займи без страха: деньги у тебя будут, это наверное. Я еще только не знаю, как ты их получишь. Во-первых, я кончил большую, (2 листа), статью, которая, вероятно, пойдет в журнале Тихонова и Замятина1. Гонорар велю отдать тебе весь. Во-вторых, на днях начну кусками присылать тебе «Эльку». В-третьих, ты в начале февраля получишь, вероятно, деньги от Екатерины Павловны Пешковой. Словом, еще не знаю, как и что, но деньги будут. Поэтому не огорчайся, если присланных не хватит, а новые еще не получатся: занимай уверенно, только не у Тихонова и Замятина — и вообще никому ничего не говори о моем будущем сотрудничестве в их журнале. Будто ничего об этом не знаешь. Это так надо. Почему — скучно объяснять.
В Италию я, может быть, все-таки поеду в конце января. Но пиши мне сюда: Чехословакия. Ceskoslavensco. Marianske Lazne. Marienbad. Hotel Maxhof2. Кроме того, я как-то мало надеюсь на Италию, хотя это было бы хорошо во всех отношениях: 1) дешевле, 2) теплее, 3) занятнее.
Здесь страшная тишина. «Сезон» в Мариенбаде начинается первого мая. Сейчас все закрыто. Город состоит сплошь из одних гостиниц и ресторанов. Но все это пусто, ставни закрыты, даже хозяев нет. Кажется, только Maxhof отапливается во всем городе, магазины закрыты на Ў. Похоже на Петербург в 1919 году. Очень много снегу. Сегодня мороз 12 градусов, и я не выхожу, ибо нет шубы и галош. Улицы пусты.
Я работаю по целым дням, а вечером играю в «тетку» с Горьким, Максимом и его женой.
Вот и вся моя жизнь, если не считать хитрейших и труднейших денежных изворотов, подчас чрезвычайно тяжелых. Ну, будь здорова. Целую руки и очень прошу глядеть повеселее. Господь сохранит и уладит всех и все.
Скажи Толстому, что я очень люблю его прекрасный талант и его самого. Если он думает, что между нами что-нибудь вышло, то очень ошибается. Между нами ничего не вышло, и он напрасно глядит «козерогом».
Стихов совсем не пишу последнее время. Из книги о Пушкине готовы 8 листов, 3 вчерне. Всего будет 12—15, к весне. Нельзя ли издать ее в России?3 Поговори (по секрету) с дядей Сани. Сколько даст за лист. 6 июня — 125 лет со дня рождения Пушкина. Хорошо бы издать к тому времени. Деньги — тебе.
сам не знаю, почему так долго не отвечал Вам. Все откладывал, а почему — сам не знаю. Что рассказать Вам? С начала ноября по начало декабря жил я в Праге, противнее которой вряд ли есть что-нибудь на свете. Потом приехал Горький и потащил с собою в Мариенбад, где я и прожил с ним до 11 марта. В Мариенбаде — глушь, тоска, холод, снег. Я не написал там ни строчки стихов. Зато кончил книгу о Пушкине.
11 числа я сбежал и из Мариенбада и теперь слоняюсь по свету, мало зная, что будет дальше. Вот уже 4 дня, как я в Венеции, еще дня через 4 поеду во Флоренцию, а что будет дальше — никто не знает. Вероятно, Париж, в который меня не тянет. А, может быть, опять съедемся где-нибудь с Горьким. Мы за эти 2 года очень сжились с ним.
Пока что — хожу по Венеции, в которой не был 12 лет. Она все такая же, да уж я не тот. Для Венеции нужна беззаботность, точнее — способность предаваться чистому лиризму (любой окраски). А вот ее-то и поубавилось. Кстати: в Берлине, Праге, Мариенбаде и здесь видел я много домов, в которых родились или жили многие великие люди: Гете, Байрон и т. д. Хотел бы я также повидать дом, в котором родился Герцен. Как по-Вашему: стоит?1 Спрашиваю не для ближайшего времени, а вообще. Вы в таких делах понимаете, и Ваше мнение для меня ценно. Однако весь вопрос — между нами.
Вопрос второй: нет ли издателя на книгу «Поэтическое хозяйство Пушкина»? Часть ее Вы могли видеть в «Беседе». Впрочем, и эта часть ныне значительно исправлена и переделана. Вся книга состоит из 50 заметок, различных по темам, приемам и размерам (от 8 строк до 2 Ґ листов). Вся книга = 13 листам сорокатысячным и может быть Вам доставлена в любую минуту, если есть прочное предложение. Поразузнайте-ка, да и черкните по адресу: Berlin SW 68, Zimmerstrasse, 7—8, Epoche-Verlag, Herrn W. Chodasewitsch (He заказным). Мне перешлют письмо тотчас, где бы я ни был. Я бы Вас не затруднял, да не знаю нынешних издательств и их дел.
NB 6 июня — 125 лет со дня рождения Пушкина.
Пожалуйста, напишите о себе, о Москве и московских людях. Кланяйтесь Михаилу Осиповичу.
«Беседа» с Вашим рассказом, вероятно, вышла2, но я еще не видал ее, т. к. уехал из Мариенбада.
Будьте здоровы. Дружески обнимаю Вас и люблю по-прежнему.
Приходится мне начинать с очень печальной вести: знаете ли, что 8 мая, в Гамбурге, умер бедный Лунц? — К этому ничего не прибавишь. Поговорим о живых.
В Париже (французском) жить хорошо. В русском — недурно. Впрочем, мой русский Париж невелик: «Современные Записки», Осоргин, Зайцев, Познер, Гржебин, Ремизов, еще 2-3 человека — и всё. Мережковские, Бунин, Куприн — вне меня — и вне себя от меня. С Куприным, кажется, выходит у нас «полемика», но о ней до другого раза, — когда закончится, пришлю1. Пока посылаю поэму Шкапской. В ней лучшее — краткость, худшее — все остальное2.
Вы мне сообщаете гадости об андреевской «родне»3. Могу Вам сообщить кое-что в обмен. Знаменитая «клятва» серапионовцев была подписана за них всех Никитиным, без их ведома4. За сие получил он пощечину от Каверина.
Я написал статейку о Пушкине для «Воли России»5, в коей напечатана, кстати сказать, весьма восторженная заметка Лутохина о Ваших последних книгах6. Написал также «окончание» одних пушкинских стихов (из-за них-то Куприн и взъелся). Пишу сейчас еще 2 статьи: «Вестник и царь» (о восприятии поэзии) и юбилейную — о Пушкине, для иностранных газет7. Стихи есть начатые, да кончать некогда: это товар неходкий, а я — торговый человек: продаю людям неподходящее.
Подвел меня Тихонов, с участием Вас и Марии Игнатьевны. Я же Вам говорил, что в статье о «Русалке» 2 Ґ листа. А Тихонов заявляет, что он соглашался печатать не более Ґ листа. Что ж Вы мне этого не сказали? Тихонов вернул статью Анне Ив., моей бывшей жене. Я не гонюсь за печатанием в «Русском современнике». Но теперь Анна Ив. сидит без денег, я тоже. Кроме того, из-за этого застряла вся книга о Пушкине, на которую нашелся было издатель в Петербурге. Скажите Тихонову «мерси»: он посадил меня рублей на 800 золотых, т. е. на 400 долларов, т. е. на 6 месяцев парижской жизни. Теперь это непоправимо, ибо Пушкинский юбилей — 6 июня, к тому времени книга выйти не может, а после 6 июня издатель отказывается печатать: после ужина горчица8.
Не знаете ли, жив ли Каплун? Он не отвечает на письма уже 2 месяца, не шлет денег, не шлет корректуры9. Я написал ему последнее письмо с уверением, что нельзя работать в журнале, у которого глухонемой издатель, а секретарь (целую у него ручку) — бывает в редакции 2 раза в 3 месяца10.
Напрасно ломал я голову, стараясь сообщить Вам что-нибудь утешительное. Ничего нет. Впрочем, и Ваше письмо (единственное: отправленное к Гржебину пропало) — невеселое.
Вот что: не напишете ли Вы для «Беседы» о Лунце? Было бы, по-моему, очень хорошо, если б это сделали именно Вы11.
Браун напрасно пропускает такие переводы, в которых говорится: «Из трех ворот самое меньшее направлено (?) на восток», или: «…двое ворот, одно с северной, другое с южной стороны» («Беседа», № 4, стр. 226, строка 14 сверху; стр. 227, строка 1 снизу)12. Номер же — хороший: вот и «утешительное».
Будьте здоровы. Где Мария Игнатьевна? Вернулась ли?
13 мая 924
Париж
Дорогой Михаил Осипович, через три дня — год, как мы с Вами не видались1. Год для меня пестрый и бродячий. Сейчас я временно в тихом месте, и хочется написать Вам. Почему-то хочется рассказать этот год, хотя бы внешне, потому что о внутреннем — сложно и трудно.
В начале ноября мы уехали из Берлина, в Прагу, ждать итальянскую визу. (Она была обещана, а в Берлине было невтерпеж.) В Праге живут русские профессора и писатели неолитического периода. Младшему, Вас. Ив. Немировичу, — 81 год. Они ходят в галошах и устраивают «едноту»2 с чехами. А чехи — это богатые родственники, но из тех, кого не приглашают, когда ждут гостей. Они любят целоваться и давать деньги, но хотят, чтоб за это Лев Толстой почитался чешским писателем. К счастью, я не еднался и денег не брал, а лежал две недели в постели (фурункулез). Вскоре приехал Горький, а так как итальянской визы все еще не было, то мы все вместе поехали… в Мариенбад. Не думайте, что мне уже приходится лечиться от толщины. Нет, это были поиски тихого места. В Мариенбаде зимой — глушь, почти все отели и магазины заколочены. Снежные заносы и езда с колокольчиками. Жили очень тихо. Потом пришла моя виза, но развалились зубы. Пришлось вырывать все старые и делать новые. На это ушло 1 Ґ месяца. Только в начале марта мы с Ниной Ник. (вдвоем) уехали в Италию. Но денег уже оставалось мало: мариенбадские цены и зубы все испортили. Мы пробыли 8 дней в Венеции, которая, как ни странно, приметно одряхлела за тринадцать лет, что я не видал ее. Первое впечатление — гнетущее: прах, пыль, кажется — любой дом можно легонечко растереть между пальцами. Тинторетто в San Rocco3 так почернел, что перед некоторыми вещами не стоит останавливаться: ничего нет. Нина все же успела сойти с ума, и только дожди выгнали ее из Венеции. Поехали во Флоренцию, но в поезде передумали и докатились до Рима. Там прожили три недели. Что успели, то видели. Больше не было денег, надо было садиться за работу. Поехали в Париж. Там прожили три с половиной месяца, довольно скверно и хлопотливо. В Париже я был в первый раз, но не стал ничего смотреть. Музеи отложены на осень. Сейчас — глаза не смотрят. Скажу по правде: даже в Италии, чтобы смотреть на прошлое, мне приходится делать над собой некоторое усилие.
В одну из трудных минут написал такие стихи:
<…>4
А из Парижа поехали мы сюда, в Ирландию. Здесь у Нины двоюродная сестра, замужем за англичанином, еще с 1915 года. Живем здесь пятый день. Дом — огромный, на краю маленького приморского городка. Большой сад, много комнат, крахмальные салфетки, автомобиль, к обеду люди переодеваются. Из окна — залив и невысокие горы, немножко похоже на Крым возле Феодосии. Тихо до странности, очень зелено, поминутно то дождь, то солнце. Кажется, примусь за стихи, которых весь год писал очень мало. Я все сидел за «Поэтическим хозяйством Пушкина». Написал книгу в семнадцать листов (настоящих, сорокатысячных). Приблизительно 2/3 этой книги вышли в отдельном издании в России и, вероятно, Вам доставлены. В этих двух третях, изданных без моего ведома, напечатан черновик части моей книги, т. е. сделана перепечатка из «Беседы»[6]. В нее не вошли никакие мои поправки и дополнения, которых у меня очень много. Повторены все опечатки «Беседы» и прибавлена уйма новых, порой искажающих смысл вдребезги. Очень забавно, что вовсе пропал эпиграф из письма М.О.Г.5, пропал конец 13-й заметки, пропало все вступление к заметке о Наполеоне (15-я). Из одной заметки о «Русалке» (42-я) эти идиоты сделали девятнадцать (42—60), самовольно поставив цифры вместо звездочек. И все в этом роде, не перечесть. Книга загублена, во всяком случае — на то время, пока я не смогу переиздать ее. Признаться, я был очень огорчен. Но потом решил, что напишу Вам о своем отречении от этой книги; Вас попрошу сказать то же Цявловскому6 (с приветом) — а до прочих, пожалуй, и дела нет. В общем, однако, эта история меня очень расстроила.
Здесь поживем мы до конца сентября. Потом — снова в Париж, но постараемся там не задерживаться, а, если будут деньги, поедем на зиму в Сорренто. Там — Горький. Отношения мои с ним хороши, хотя я фактически понемногу отошел от редактирования «Беседы». Сотрудничать продолжаю и на обложке значусь.
Пожалуйста, напишите мне сюда. Адрес — вверху письма. Я буду очень ждать Вашего письма, потому что по-прежнему люблю Вас и вспоминаю, наверное, чаще, чем Вы меня. Пожалуйста, передайте самый низкий поклон Марии Борисовне. Привет детям. Также поклон Цявловскому, которому непременно покажите это письмо, чтоб душа моя не болела. Только Вашим и его мнением я дорожу.
Нина Вам всем кланяется.
А я, дорогой Алексей Максимович, думаю, что книга Модзалевского — хорошая1. Сотрудники его, Измайлов и Кубасов, люди никакие. Но самого Модзалевского очень уважаю и ценю, если не за дарование, то за огромную эрудицию2. Его биография вряд ли осветит личность Пушкина, но не сомневаюсь, что внешняя история пушкинской жизни у Модзалевского рассказана очень правдиво и точно3. Поэтому мечтаю о том времени, когда добуду сию книгу, для чего надобно переселиться в культурные страны. Вообще завидую Вам, читающему книги. Здесь нет ничего, кроме «Беседы» и тому подобных новинок.
Очень хорошо, что меня не было при Вашем разговоре с Муратовым об интеллектуализме русской поэзии. Я внес бы минорные ноты, спрягая глаголы в прошедшем времени. По-моему, поэзия наша, примерно с 1910—11 года, заметно глупеет. Хуже того: в память былого интеллектуализма она довольно упрямо твердит об одной идее. Но идея эта — давайте глупеть! Начали акмеисты, продолжили футуристы. Старики не в счет, но лозунг большинства передовой молодежи именно таков. Заметьте, что пролетарские поэты к этому лозунгу не примкнули — и именно за это разные Лефы обвиняют их в том, что они плетутся в хвосте у «буржуазных символистов». Так что мне кажется, что в поэтической губернии, если и не вовсе неблагополучно, то уж во всяком случае — «угрожаемо» по глупости, по принципиальному отказу от интеллектуализма4 .
Ирландии я не видел и, по всей вероятности, не увижу, по незнанию языка и отсутствию гида. Впрочем, я и нахожусь в ее наименее интересной части, в Ульстере, который — просто английская провинция. Любопытно было бы побывать на юге и на крайнем западе, но там — разные политические рогатки, а кроме того для этого нужны деньги, а их нет у меня. Посему рассматриваю свое здешнее пребывание как санаторий. Норовлю потолстеть, отлежаться и отмолчаться. Пребывание наше здесь закончится в конце сентября, и по сему поводу вот у меня какие соображения.
Вы звали в Сорренто — и мне (и Берберовой) очень хочется с Вами повидаться. Но денег у нас будет, видимо, маловато, а Италия не обладает российскими газетами и прочими кладохранилищами. Поэтому жить в гостинице нам нельзя. Итак, если в Вашей вилле будет к тому времени место для нас, то мы бы нагрянули с великой радостью. Соловей 5 писал Валентине6, что вилла велика. Если это верно, то ура. Пожалуйста, напишите, есть ли у Вас кров для двух персон и два стола, на которых можно обогащать сокровищницу родного слова. Признаться, я уже принял меры относительно визы, т. е. написал Ольге Ивановне Синьорелли, и жду от нее ответа7. Так как она в Сорренто и приятельница Муратова, то, может быть, Вы ее видаете. Если да — то напомните ей, пожалуйста, что нам нужны визы. Дело в том, что уж ехать так ехать, то есть нам не хотелось бы застревать в Париже, — а просто приехать туда, получить у тамошнего итальянского консула визы — и сейчас же к Вам. Потому-то и хлопочу загодя. Если Вы с Синьорелли не знакомы, то скажите, пожалуйста, Муратову, чтоб он ей напомнил.
Написал я три стихотворения, довольно мрачных. Для «Беседы» напишу другое. Успею, ибо Каплун пишет, что только начнет набор № 6 около 1 сентября. Кроме стихов, сочинил я прилагаемое письмо в редакцию8. Один экземпляр послал Федину для «Книги и революции». Второй прилагаю. Мне бы хотелось напечатать его в «Беседе». Если разрешаете, то, пожалуйста, перешлите Каплуну. Вся эта история (в чем дело — увидите из письма) испортила мне много крови. Мне необходимо напечатать это письмо и в России, и за границей. «Беседа» для этого всего удобнее, тем более, что я не уверен, существует ли еще «Книга и революция» и не ушел ли оттуда Федин. «Мысль» — кооперативное издательство, изобретенное Гумилевым в 1921 г.
Пока — всего хорошего. Пожалуйста, напишите о возможности нашей соррентизации и о «письме в редакцию» — пойдет ли в «Беседе».
Берберова кланяется и ждет поэмы.
мрачные мысли Вашего письма, к сожалению, уж очень подходят к тому, что я сам испытываю давно, а в последнее время — особенно остро. Да, такая беспросветная подлость кругом, что дышать нечем, а иной раз и не хочется дышать вовсе. Нужно очень большое напряжение воли, сознательное старание не растерять свое я, чтоб не пустить себе пулю в лоб или не «опуститься»… до общего уровня. Потому-то Ваша приписка: «Берегите себя» — мне так много и хорошо сказала1.
Однако, уж пожалуйста, берегите и Вы себя. Уж такое трудное наше занятие: мы лечим обжору от тучности, а он у нас на глазах жрет с утра до ночи, — все, что попало, только не наши лекарства. Да что поделаешь? Надо же его, подлеца, лечить. Только этим утешаюсь, а то бы давно сам с горя запил.
Савинкова я тоже считал дрянью. Но все же надеялся, что он сумеет это скрыть, т. е., вернее, сам в этом не признается. А он и признался2. Думаю, впрочем, что он еще себя покажет: это не последнее его слово3.
Да, так плохо идет все на свете, до того все время ждешь какой-нибудь новой напасти и таким ощущаешь себя беззащитным, что — становлюсь суеверен, как купчиха: понедельников боюсь, пятниц боюсь, похорон не обгоняю и очень истово плюю через левое плечо. В этом, конечно, нельзя признаваться вслух, ибо дураки обрадуются: это так хорошо соответствует их теории о происхождении религии, которая, кстати сказать, для народа как раз не опиум, а допинг.
Жизнь здесь нам с Берберовой изрядно осточертела. Утешаемся только тем, что 26 числа (плохо, 26 — дважды тринадцать, да еще пятница) мы отсюда уедем. 27-го будем в Париже. Числа 4 выедем оттуда и, остановившись дня на 3 в Риме (для визитов к Ольге Ивановне и… к Юреневу (паспорта)) — числа, значит, 10-го — приедем к Вам (тьфу, тьфу, тьфу, не сглазить).
Тут произойдет великое ликование и плясание, потому что мы очень по Вас соскучились.
Если захотите что-нибудь сообщить или поручить до нашего приезда, то пишите, пожалуйста, в Париж, Познеру, для передачи мне (280, Bd Raspail, Paris XIVe).
Всего Вам хорошего.
Есть стихи, да посылать уж не стоит: прочту. А в плохость повести Вашей плохо верю4.
неужели же действительно через какой-нибудь месяц мы свидимся с Вами! Целый день мы оба до глупостей предаемся мечтаниям: как мы войдем, как посмотрим и т. д., как, одним словом, все «это» будет.
О здешней нашей жизни сказать будет почти нечего, о жизни же здешних обитателей и вообще страны Вам небезынтересно будет послушать. Если будете еще нам писать, ответьте, пожалуйста, что Вы думаете о современном ирландском писателе и поэте Джеймсе Стивенсе? У него мистико-фантастические повести (очень кельтские) и брошюра (30 стр.) о восстании в Дублине в 1916 г. — для «Беседы» нельзя?5
Ваше письмо от 23 октября получил я только третьего дня. В последних числах октября уехали мы из Ирландии, дней шесть пробыли в Париже, потом поехали сюда, через Рим, в котором провели всего 1 Ґ суток. За это время Вяч. Иванович дважды не застал дома меня, а я столько же раз — его. Так мы и разминулись, ибо я не мог дольше пробыть в Риме.
В конце концов, 9 ноября очутились мы здесь, в Сорренто1. Живем по-прежнему, с Горьким, который силою вещей становится для нас «тихой пристанью». Здесь проживем до весны, а то и до лета. Я бы остался и дольше, но боюсь, что наступит безденежье и погонит в Париж, о котором думаю с ужасом. Разумею «русский» Париж, который все безнадежнее погрязает в чистейшем черносотенстве. Уже весной я пришелся там не весьма ко двору. Что же будет теперь, когда Н. А. Бердяев официально объединился с Коковцовым2 и они вместе строят «Сергиевское подворье»?3 (Сие следует понимать вполне буквально, отнюдь не метафорически.)
Уже четыре месяца, как не написал я почти ни строчки (3—4 неважных стихотворений не считаю). В стихах у меня очередной период застоя, а статьи выходят злобные + такие, что ни в каком пункте земного шара их не станут печатать.
Пробую написать воспоминания о Брюсове, но их тоже вряд ли напечатаю, потому что часть пришлось бы выкинуть, ибо она касается живых людей, а в остальном — слишком мало хорошего вспоминается. Мещанство, грубость, казенщина.
Вообще, я, признаться, подавлен всем, что творится на свете. Поэтому — что ни начну писать — кажется мелким, ненужным, главное — бессильным.
Изнываю от зависти к Р. Роллану. Вот счастливец! Каждый месяц присылает по рукописи, преисполненной заглавных букв и прописных истин. Вопросы Человечества, Свободы, Красоты, Науки, Религии, Искусства, Знания, Духа, Гуманности, Любви, Смерти, Долга и всего прочего, а также Задачи Прошедшего, Настоящего и Будущего трактуются с необыкновенною Широтою и Фанфаронством. Каждые две недели присылает он Горькому по письму, в котором, захлебываясь от саморекламы, ораторствует о Творчестве и о Горизонтах. И все это — в необыкновенно цветистых метафорах, в которых при «поверке воображения рассудком» концы с концами никак не сходятся. Несчастная Берберова, обливаясь потом, старается все это переводить так, чтобы французская Красота по-русски не обнаруживала своего Пустословия. (Этим ужасным ремеслом она зарабатывает свой Хлеб!.. О да, это Голод тела толкает ее добывать Орех Истины, дробя Коросту Глубокомыслия Щипцами Языкознания!..)
На этом месте я было отложил продолжение письма, — но Бог меня покарал за злословие. Дня три мучили разные неотвязные люди и дела, — а потом взяло да зачесалось в ухе. Я почесал. Не проходит. Я почесал покрепче. А на другой день стало нарывать, и произошел небольшой, но мучительный нарыв в ухе. Тут уж было не до писем. Сегодня все это почти кончилось, второго нарыва, надеюсь, не будет. С забинтованной головой встал я вечером с постели — и собираюсь встречать Новый год. Наши шумят и устраивают ужин. Говорят, натащили каких-то веток, на которых сразу висит по тридцать штук апельсинов. Все это очень мило, но к Новому году нужны не апельсины, а снег. А у нас снег виднелся дня три на горах, поправее Везувия, за Помпеей, — да и тот давно стаял.
Тоже и Рождество было ненастоящее.
Возле маленькой церквушки, по соседству с нами, был крестный ход. Во время него пускались неистовые фейерверки и шла просто пальба, самая обыкновенная и неистовая, при помощи чугунков, набитых порохом. Степенный молодой человек, вроде приказчика, нес на руках деревянно-розового Bambino. Над ними обоими держали плоский китайский зонтик из розовой материи. Я восхитился лукавой серьезностью, с которой священник, встречая процессию на паперти, принял младенца из рук приказчика. Я зашел в церковь; служба торопливая и неблаголепная. Ее и не слышно было за несмолкаемой пальбой, которую, видимо, здешний Бог очень любит. Пальба, впрочем, имеет, как и везде, большое агитационное значение. Следственно — да будет пальба! — Великолепный эффект: именно сию секунду бабахнули у меня под самым окном — на сей раз уже в честь Нового года. — Я иду ужинать.
Простите, милый Михаил Осипович, — это письмо становится похожим на дневник. Но сегодня его нельзя было отправить: почта закрыта.
Итак, поздравляю Вас и всех Ваших с Новым годом и шлю от всей души самые лучшие пожелания. Нина велит вам «ужасно» кланяться. В последнее время мы занимаемся тем, что я построчно перевожу ей Словацкого и Мицкевича. Сейчас читаем «Dziady»4, и я с огорчением вижу, до какой степени у такого большого поэта душа была «заложена» национализмом, — я иначе не могу выразиться: заложена — как заложен бывает нос: дыхание трудное и короткое. Вся III часть этим обескрылена безнадежно. Чем выспренней ее внешняя поэтичность, тем прозаичнее она внутренно. Если Пушкин читал ее целиком, то, быть может, этот прозаизм должен был рассердить его всего больше, — больше чем ненависть к России. —
Пожалуйста, напишите о себе. Мне все про Вас любопытно, до самых мелочей. Когда думаю о России, всегда вспоминаю Вас, тотчас же. Можете принять это за объяснение в любви.
Будьте здоровы. Крепко жму Вашу руку.
Villa «Il Sorito» (Это так только называется).
Capo di Sorrento (Napoli).
Писать надо заказным.
Самое сердечное спасибо Вам, дорогой Вячеслав Иванович, за доброе слово о «Тяжелой Лире»1. Я бы, кстати сказать, давно прислал ее Вам, будь у меня хоть один экземпляр.
Сейчас я сколько ни пробую писать — ничего не выходит. Отчетливо чувствую, что прежняя моя форма должна быть как-то изменена, где-то надломлена. Однако ни вычислить угол и точку надлома, ни натолкнуться на них в процессе работы — мне все не удается. Не скрываю от себя и того, что сей «кризис формы» корнями уходит, конечно, глубже, что должно мне сейчас разрешить для себя ряд других проблем, которые, вероятно, автоматически приведут к разрешению формальной. Но — это дело трудное и затяжное.
В «молитвах издателю»2 я Вас поминаю усердно. Но: 375 лир за 123 стиха — это выходит по 3 лиры, т. е. больше, чем по 2 франка за стих. А другие эмигрантские журналы («Современные Записки», например) платят по франку, l Ґ — maximum. Конечно, это гонорар нищенский, но он — следствие безвыходного положения эмигрантской печати вообще. В частности, что касается «Беседы», дело обстоит так: для утешения Алексея Максимовича советские жулики формально разрешили ввоз журнала в Россию, но фактически приказали своему органу, имеющему монопольное право закупки книг за границей («Книга»), — покупать «Беседу» в количестве… 10 экземпляров! Десяти, я не пропустил ни одного нуля! Вот Алексей Максимович и утешается, ибо не то не умеет, не то не хочет понять всю эту махинацию, сколько ему ни растолковывают. В результате — все вскоре выяснится: либо «Беседа» проникнет в Россию в нормальном количестве, либо вовсе прекратит свое существование. В первом случае гонорар, конечно, возрастет. Сейчас дела журнала так плохи, что я лично не получил ни копейки с октября 1923 года. Сам же издатель, Каплун, человек безупречной честности, даже больше: в «Беседу» он ухлопал все небольшие деньги, которые у него были, и сейчас сам живет буквально впроголодь.
Будьте здоровы. Крепко жму Вашу руку.
очень рад, что «Брюсов» пришелся Вам по вкусу. Я боялся, что Вам все это покажется слишком ужасно. Меж тем о гораздо более жутких вещах я умолчал.
Теперь дело вот в чем. Нельзя ли мне прислать корректуру? (Кажется, я Вам уже писал об этом.) Я верну ее буквально в тот же день.
Если же никак невозможно это, то, пожалуйста, сделайте хоть одно, важное, изменение. В том месте, где описываются проводы N1 на вокзале, а потом вечер у матери Брюсова, — у меня нет точной даты. Сказано — «осенью 1911 года» или что-то в этом роде, не знаю, ибо я Вам послал черновик (он же беловик). Так вот, нельзя ли мое неточное обозначение времени заменить вполне точным: «9 ноября 1911 года». Мне, по ряду обстоятельств, необходимо закрепить эту дату, которую восстановил только несколько дней тому назад, получив письмо от самой N.
Черкните, пожалуйста. Но лучше всего — корректуру!
Carissimo e gentilissimo1
Марк Веньяминович,Вы угадали: и статью Белого2, и 23-ю кн."Современных Записок" я получил. Спасибо. Статью Шестова читать не хочу. Бог с ней. Смущает меня только то, что о Гершензоне-писателе будет, как Вы пишете, тысяч 15 букв, а я вряд ли умещусь (вместе с письмами) меньше чем на 50—55 тысячах. Ну, да в крайнем случае не беда. Я постараюсь сократиться.
Теперь вот что. Вчера приехал Муратов и рассказал, будто кто-то (не помню, кто) писал ему, что Зайцевы переезжают в Прагу. Правда ли это? Меня это очень тревожит, ибо переезд в сию европейскую столицу означал бы, что они переживают крайний, предельный денежный кризис. А я хочу им добра. Сообщите, правда ли это.
Второе. Где Фед. Августович?3 Застану ли я его в Париже, если приеду около 25 апреля? Это спрашиваю из чистого гурманства: хотел бы с ним посидеть вечерок-другой. Я его вообще очень люблю и ценю (можете просплетничать), а его статья в 23 книжке — просто чудесная, особенно первая, общая часть.
Вот рецензия на 23 книжку: хорошо второе стихотворение Гиппиус; Цветаева — вывихнутая бабенка; у нее неправильное положение матки, это можно вылечить; напишите ей, чтобы не носила высоких каблуков; Бунин — хорошо, при условии, если не окажется сделанным по рецепту:
Крейцерова соната — 1,00
Aquae destill. — 100, — .
24-я книга это выяснит; Зайцев — безнадежно; Ремизов — Ремизов; Ходасевич — хорошо, но злобно4. Прочего еще не читал.
Жму Вашу руку.
мы уже три дня в Париже1, но все еще возимся с разными хозяйственными делами. Почти никого еще не видал, кроме Осоргина, который Вам кланяется.
Сегодня иду в «Последние Новости» «наниматься».
Большое спасибо Вам еще раз за гостеприимство.
Привет всем.
Обнимаю Вас.
Берберова всех целует.
25 апреля 1925. Париж
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ ВРАГУ
правитьБудут ли ясно сиять небеса,
Иль вихорь подымется дикий, —
В среду, как только четыре часа
Пробьет на святом Доминике, —
Бодро вступлю я в подъезд «Родника»,
Две пули запрятавши в дуле;
Мимо Коварского1, в дверь Вишняка
Войду — и усядусь на стуле.
Если обещанных франков пятьсот
Тотчас из стола он не вынет,
Первая пуля — злодею в живот,
Меня же вторая не минет.
Чугунная Маска
2 мая 1925
Париж
Дорогой Алексей Максимович, только сегодня смог послать Вам «Современные Записки»1. Простите. А не писал потому, что сперва работал, потом хворал, потом женил Вову Познера2.
Вы не правы, сердясь на меня за «Бельфаст»3. Я не о сделанном писал, а о делании. О воле к работе, которой в России нет, как не было тогда, когда Вы писали «Работягу Словотекова»4. От прожектерства до работы — не один шаг.
Статья Айхенвальда о литературном нэпе, конечно — lapsus. Никто не примет никаких либеральных поблажек от Варейкиса, даже если бы они предлагались честно. Полная отмена предварительной цензуры — вот minimum, при осуществлении которого можно было бы говорить, что большевики начинают одумываться. Но, конечно, на такое требование в Москве только улыбнутся. Следовательно, и торговаться не о чем. — Но, главное, никто циркулярам Ц.К. не поверит. Лавочники и те неохотно клюют на нео-нэп, помня, чем закончился для них первый. А писатели все же дальновиднее лавочников, да и самолюбивее: хотят прав, а не поблажек. Да и было бы забавно, если б мы вздумали просить у Варейкиса меньшего, чем имели от Столыпина. Для этого надо обладать «религиозной» оторопью перед большевиками, а ее нет.
А нет ли у Вас того No «Известий», где меня ругали? Не пришлете ли вырезку? Я не видал и найти не могу5.
Милый Алексей Максимович, не сердитесь: но Вы — любите верить. Вы как будто с удовлетворением пишете об ионовских предложениях касательно возобновления «Беседы»6. Вы говорите: «Никаких ограничительных условий Ионов, пока, не ставит». — Напротив, уже ставит, и условие колоссального значения: печатать в Петербурге. Да ведь это же значит: «под цензурой!!!» Невозможно закрывать глаза на то обстоятельство, что подцензурная петербургская «Беседа» отнюдь не сможет почитаться продолжением свободной берлинской, ибо берлинская, как ни была смирна, — делала это добровольно. — И даже «журналом типа „Беседы“» предполагаемый журнал не будет, ибо самым «типичным» в «Беседе» было то, что над ней не было городового.
Умоляю Вас — будьте как можно осторожнее. Ставить людей в неловкое положение по отношению к товарищам — постоянная (и очень умная) тактика большевиков. А если Вы, один из редакторов закрытого ими «Русского современника», согласитесь редактировать их новый журнал без бывших товарищей по редакции, то в какое положение поставите Вы себя перед Тихоновым, Замятиным, Чуковским и Эфросом?7 Вот мне и думается, что Вы можете согласиться только на одном из двух: или — на издание «Беседы» в Берлине, без малейшего контроля над рукописями, или — на возобновление в Петербурге «Русского современника» при прежнем составе редакции, но с любыми добавлениями, — например, с научным отделом. — Признаюсь, я думаю, что они не согласятся ни на то, ни на другое. Но — можете ли Вы согласиться на третье?
Простите, что пишу все это. Я не «учить» Вас вздумал, но меня бы мучила совесть, если б я не сказал Вам всего, что думаю.
Уже больше 1 Ґ месяцев я ничего не пишу газетного. Зарылся в непроходимые авансы и пробую писать повесть8. Но, кажется, придется опять пуститься в газеты, ибо повести конца-краю нет, а авансам — есть.
Берберова пишет стихи; часть пойдет в следующий No «Современных Записок»9. Она Вас очень благодарит за карточку.
Мне решительно нечего больше сообщить о нас. Все очень обыкновенно.
Привет Марии Игнатьевне.
Будьте здоровы.
Милый Марк Веньяминович, я написал о Есенине1 так бездарно, что не решился печатать, особенно в журнале. Зато написал очень хорошие стихи2, которые и пойдут в ближайшем No вместе с Гиппиус и Берберовой. «То в Вышнем решено Совете»3, т. е. Фондаминским4 и мною, и Вы не рвите и не мечите. Я писал о Есенине в Париже, в жаре, в духоте, под уличный шум. Затем — сбежал и ныне проживаю: 28, rue Alexandre Guilmant, Meudon (S et О). Здесь тихо + две комнаты.
Вчера поладил с «Днями» — Вашими молитвами, и так, как Вы говорили5. Будьте здоровы. Сердечный привет Марии Абрамовне. Берберова тоже всячески кланяется.
Знаете что? Передайте-ка от меня поклон Вышеславцеву6: он со мной нежен, даже весьма, а я — пень бесчувственный. Так вот, хочу это компенсировать через Вас. Жму руку.
я, действительно, не мастер жить на широких просторах. Но все же я и не житель больших городов. Из тридцати восьми месяцев заграничной жизни я двадцать три провел в городишках вроде Saarow’a. Потому и в Париже писал так мало (почти только то, что явилось под моим псевдонимом А.Даманская1). Однако с 14 августа мы перебрались в Meudon. Адрес: 28, rue Alexandre Guilmant, Meudon (S et О). Здесь работаю прилично, но — впрок, для «Дней», которые, как знаете, хотели выйти 1 сентября, потом отсрочились до 15-го. Пишу еще нечто, но уже окончательно впрок. Кроме того, опять принялся за стихи. На днях написал одно неважное и одно очень хорошее2 (извините, сам знаю, что хорошо).
Главное, здесь у нас две комнаты, и мы с Ниной наслаждаемся невмешательством. К 1 октября вернутся хозяева виллы и нас выселят, но мы подыскиваем кров здесь же, вероятно — найдем и останемся на всю зиму. Я даже не столько не могу жить в большом городе, как в большом доме, с густым населением.
Нина усердно пишет стихи, а также «хронику советской литературы» в «Последних Новостях», под звучным псевдонимом «И».
За сообщения о знакомых — спасибо. Я думаю, Осоргин должен на днях вернуться в Париж. У Берберовой переписка с Патей как-то зачахла. Ваше сообщение о его романтическо-романическом настроении проливает некоторый свет на это темное дело3. Вот я и не знаю, не должен ли я на Патю обидеться? Тут положение мужа очень трудное. А я-то сдуру в одной статье написал о нем чрезвычайные нежности. Теперь вычеркну.
«Клуб молодых поэтов» уговорил меня редактировать ихние сборники, стихотворные. На днях я должен получить материал первого выпуска. Боюсь, что дело этим и кончится, потому что после моей «редакции» может ничего не остаться, кроме обложки4. Я, впрочем, их честно предупреждал о своей лютости.
Отношения с Горьким у меня киснут. Ему не нравятся мои писания в «Последних Новостях» — мне тоже не нравится кое-что. Отсюда — полемика в письмах, с его стороны довольно раздраженная. С моей стороны, напротив, очень спокойная, потому что мое дело — правое.
Между прочим. В СССР, как Вы знаете, провозглашен «литературный нэп». Юлий Исаевич, не тем будь помянут, взял да и «клюнул»: написал статью, довольно сдержанную, но все же приветствующую большевицкое «оздоровление». Теперь меня из Сорренто корят, ставя Айхенвальда в пример5: Айхенвальд, дескать, человек, умеющий благодарить начальство за милости, а я, дескать, неблагодарное и грубое существо. И как это угораздило Айхенвальда попасться на такую удочку?
Ну, будьте здоровы. Мы по Вашему семейству соскучились. Приезжайте скорее. Берберова шлет три привета, я тоже.
P.S. Я написал для «Современных Записок» о «Живых лицах» Гиппиус. Сделал все реверансы, но… Господи, пронеси! Что-то будет? Со to będzie? Co to będzie?6
Милый друг, спасибо Вам за письмо. Если б Вы знали, как я был рад его получить! Не знаю, почему не писал Вам: вероятно, потому же, почему и Вы мне. Зато, кажется, не было дня, чтоб не вспоминал Вас. О сыне же Вашем знал1, только не мог добиться имени до самой нынешней весны. А весной мне сказала его в Риме Катя2.
Трудно, точней — невозможно мне рассказать о себе. Должно быть, я как-нибудь изменился, но самому незаметно. После Берлина я много ездил, и это, кажется, было главным признаком моего существования. Вы только подумайте: не считая разных мелких городов, побывал я после Берлина в Праге, Мариенбаде, опять в Праге, в Вене, в Венеции, в Риме, в Турине, в Париже, Лондоне, Бельфасте, опять в Лондоне, Париже, Турине, Риме, в Неаполе, в Сорренто, в Риме, в Париже, в котором и «под» которым живу теперь, к счастию, уже семь месяцев, меняя только квартиры. И то надеюсь в нынешней просидеть до 1 октября будущего года. А то ведь я однажды подсчитал число комнат, в которых жил или ночевал. Знаете, сколько, не считая, конечно, вагонов и кают? 42. Уверяю Вас, это хлопотливо.
Вы, вероятно, знаете, что в общей сложности почти два года я прожил с Ал. Макс. Думаю — это кончено теперь навсегда, не по личным причинам. Личные, домашние отношения наши ничем не омрачены, но есть глубокие принципиальные расхождения. Вернее — расхождения в поступках, в делах. На словах мы сходимся, а как до дела дойдет — у меня дела те же, что и слова, у него же расходятся. Я устал, больше не хочу, что нам играть в коня и трепетную лань?3
Вы, вероятно, знаете еще об одном моем «расхождении» — с Бор. Ник. Если он Вам рассказывал, то — неверно. Однако это расхождение, в котором я был оскорблен не только незаслуженно, но и «за мое же добро» (о, большое добро!) и внезапно (для самого даже Б.Н., ибо спьяну, в дурацкой истерике), — мне гораздо больнее. Ибо — знаю цену его вечной лжи, его притворству, его последнему пошлейшему ничтожеству — и тому чудесному в нем, за что, конечно, давно простил ему все. Напишите, пожалуйста, мне о нем. Мне легко простить его, ибо моя совесть перед ним чиста. Он ужасно отплатил — не одному мне, а целому кругу людей, которому обязан многим.
В последнее время работаю очень много, иногда — слишком. Живу не голодая, но бедно. И — Вы удивитесь — расчетливо. Нина тоже много работает и к тому же готовит. Пишу много всякого, ради пропитания. Для души — стихи (мало, как всегда) и повесть4, которую начал, которую наполовину уже проел — а продолжать мешает каждодневная работа.
Нюра писала мне, что ей кто-то сказал, будто видел мою новую книгу стихов. Интересно мне, кто сказал, потому что я такой книги не видел. Подумываю о ней — это верно. Вот Вам последнее, что я написал.
<…>5
Что ж еще рассказать Вам? Лучше Вы расскажите. Пожалуйста, поцелуйте Шуру, младенца, мною не виданного, и Федю. Нина тоже целует всех, любит и помнит очень. Пожалуйста, особливо скажите Соф. Сем., что я целую ее руки со всей любовью и нежностью, на какую способен.
P.S. Не в службу, а в дружбу: спишите стихи мои и дайте Нюре. Я ей на днях напишу, но еще раз переписывать собственные стихи — сил нет.
Завидую Вам — у Вас много выходит интересных журналов и книг. На днях видел № 41 ленинградского журнала «Жизнь искусства»6. Замечательно интересно, достаньте. А здесь советские издания очень дороги, да и не все доходят.
к сожалению, должен Вас огорчить: по милости разных негодяев «Беседа» прекратила существование еще прошлой весной, на 6-м номере. Издатель, конечно, не выслал и не мог выслать Вам денег, ибо разорен до неимения денег на трамвай. Конец «Беседы» был очевиден больше года тому назад, осенью 1924 года. Но Ал. Макс, все еще на что-то надеялся и, к сожалению, умел обнадежить других. Вы — одна из многих пострадавших, в числе которых были такие, что писали статьи по специальному заказу Ал. М-ча. Это плохое утешение, но могу Вам сообщить, что я сам не получал редакторского гонорара с конца 1923 года; Нина Николаевна ничего не получила листов за 10 переводов и т. д. Рукописей Ваших я не видел, в «Беседе» они не напечатаны, ибо последняя книжка, вышедшая в апреле 1925 года, была отпечатана в конце 1924 и лежала несброшюрованной, за отсутствием денег у издателя. Ваши статьи, несомненно, у Ал. Макс-ча (Villa «Il Sorito», Capo di Sorrento (Napoli), Italia; обязательно заказным). Если они Вам нужны, напишите ему, чтоб выслал. Не надейтесь, что он их Вам привезет сам: в Россию он не поедет, чего бы ни говорил газетным сотрудникам и чего бы ни писал наивным юношам, живущим в России.
Позвольте выразить Вам сердечное сочувствие в Вашем личном горе и поблагодарить за добрые слова о моих писаниях. Они мне особенно дороги потому, что в России распространяются обо мне понятия весьма превратные. Например — в «Жизни искусства».
16 декабря 925
Chaville
вот что. Во-первых, на этот раз я надеюсь — Вы мне дадите несколько оттисков статьи о Пролетарских поэтах1. Нужно. Не отдавайте другим, как в прошлый раз.
Во-вторых. В 26 книжке «Современных Записок» вступительную свою заметку к «Казакам» Хирьяков кончает такою фразой: «Сохранившиеся стихотворные отрывки „Казаков“ не представляют интереса». Это, конечно, простите, — глупо. Но дело не в том. А дело вот в чем. Кроме севастопольской песни (стилизации, в сущности) да еще одного шуточного письма к Фету (да и того никто не помнит), стихов Толстого доныне не существовало в печати. Они, разумеется, представляют колоссальный интерес. Так не похлопочет ли редакция «Современных Записок», не добудет ли из-под Хирьякова этих отрывков, буде они у Хирьякова. Мы бы их напечатали с послесловием Ходасевича, которому любопытно, как Толстой «вертит стихом». Ах, как бы я засел за такую штуку!2 Этому самому Хирьякову, которому царствие небесное обеспечено, скажите иль напишите: что есть — давайте, хоть 10 строчек! Мы и в десяти разберемся. Ах, батюшки мои, до чего любопытно и до чего не терпится. Умоляю — ответьте, можно ли это дело сварганить. Стихи Толстого! Да ведь это все равно что… да нет, это и сравнить не с чем! «Не представляют интереса»! Ах, олух!
Но дело вот в чем: Вы это дело держите в тайне и даже самому Х-ву не говорите, что это так важно и интересно. А то он сам вздумает высказаться. Т. е. я ничего не имею, пусть выскажется, даже нужно: когда найдены, когда писаны и т. д. А по существу — я бы. А? Как думаете? Поклон Марии Абрамовне. Жму руку, падам до ног, заклинаю.
P.S. Это только письмо дурашное, а дело серьезное.
22 дек. 925
P.P.S. Баба моя земно кланяется.
прошло уже два месяца с тех пор, как Н. Н. получила письмо Иды Моисеевны1. Она тогда же мне его показала, и мне захотелось написать Вам. Но сперва я был очень занят, по горло, потом хворал, а потом искал новую квартиру, переезжал и устраивался. Так и прошли целых два месяца.
За двадцать один год литературной работы я, мне кажется, ни разу не мог упрекнуть себя в искании «успеха» и «популярности». И не этого порядка причины побуждают меня сейчас писать к Вам. Надеюсь, Вы этому поверите.
Я очень мало дорожу моим маленьким литературно-житейским «я». Но не «я», а «мое», конечно, мне безгранично дорого. Это «мое», — разумеется, не стихи, мною написанные, а то, во имя чего они пишутся и во имя чего я их пишу (или хотя бы стараюсь писать) так, а не иначе. И вот когда узнаю, что эти стихи находят отклик там и среди тех людей, где мне это всего дороже, но где для этого отклика всего больше препятствий (житейских, психологических, литературных и других), — я радуюсь: не от маленького литературного тщеславия, но от сознания, что «мое» еще живо не только во мне, но и в других, не только здесь, но и там. Вот за эту радость мне хотелось поблагодарить Вас и в Вашем лице — других.
Мне думается, что полоса эстетического (и, разумеется, глубже: духовного) распада, начавшаяся около 1911—1912 гг., должна сравнительно скоро закончиться. Если б не разные внешние, «омолаживающие» обстоятельства, она бы уже, вероятно, и кончилась. Но обстоятельства эти еще существуют, и микробы разложения живут. Письмо И. М. еще раз подтвердило, что болезнь поразила не весь организм и что существуют в нем здоровые клетки, тем более ценные, что молодые и, следственно, способные бороться. Вот им опять-таки хочется послать мой «футуристический привет»: я часто думаю, что будущее принадлежит «моему», и в этом смысле зову себя футуристом.
Меня очень огорчила смерть Есенина, хотя, признаться, еще летом, прочтя его книжку «Стихи 1920—1924 г.», я увидел возможность и вероятность такого конца. Жизнь его была цепью ужасных ошибок — религиозных, общественных, личных. Но одно, самое ценное, всегда было в нем верно: писание было для него не «литературой», а делом жизни и совести. Перечитывая его стихи, вижу, что он всегда был правдив перед собой — до конца, как и должен, как только и может быть правдив настоящий поэт.
Здесь довольно много молодых и не совсем молодых поэтов, но значительных дарований не вижу. Лучше других — Давид Кнут2, пишущий довольно иногда любопытные стихи в очень еврейском духе. Несомненно даровит некий Божнев3, но уж очень широко черпает из Ходасевича. Хорошие стихи пишет Н.Оцуп 4, что для меня очень неожиданно.
О нашем житье Н. Н. писала Иде Моисеевне. Если хотите новых моих стихов, то — вот. Посылаю Вам пока первую треть лирического стихотворения, которое на днях написал. Получив от Вас известие, пришлю окончание, а также еще кое-какие мелочи. Одна просьба — до получения конца, этих стихов никому не показывайте.
<…>5
Так вот. Получив это письмо, черкните, и я пришлю продолжение. А то — лень переписывать: еще 114 стихов. И я не уверен в Вашем адресе.
Пожалуйста, передайте мой привет Иде Моисеевне. Желаю Вам всего хорошего обоим. Сердечно жму руку. Нина Ник. Усердно кланяется.
P.S. Пожалуйста, не верьте слухам обо мне, ни словесным, ни письменным, ни печатным: все вздор. Я остался таким, каков был.
7 апреля 926
дело, помнится, было так: написал я Вам письмо в ответ на Ваше от 20 июля, — потом перечел и решил написать другое. Но стояли жары, мы искали дачу, потом переезжали. Так я и не написал Вам, только однажды послал поклон, услыхав, как Зензинов1 диктует письмо к Вам.
Ну-с, а это письмо будет «автобиографическое». Вы о себе ничего не пишете — я напишу о себе.
Мы до начала марта жили под Парижем. Там и остались бы (мне жить в городе трудно: шум и безалаберщина) — но на старой квартире дико подняли цену, на 50 %, а новой подходящей не нашли. Тут вдруг подвернулась в городе — и без мебели, а это предел эмигрантского счастия, ибо выходит много дешевле. Так что вышеписаный адрес мой отныне — твердый, на 3 года, если до тех пор не увидимся в Москве (надеяться надо, но это не значит: умно). С квартирой было много хлопот: мебель и утварь, т. е. долги. К счастию, постепенно от них освобождаюсь — явно, что при помощи сверхъестественных сил. Сам не понимаю, как это выходит.
Ну вот, это «снаружи». (Впрочем, снаружи еще и возобновившийся фурункулез: наследие России. Сейчас лечусь усиленно.)
«Внутри» же — пишу. Вы, вероятно, получаете «Дни» и тамошнее мое читали. (Прибавьте к Ходасевичу Ф. Маслова.) А читаете ли «Современные Записки»? Там за это время я напечатал статью о пролетарских поэтах и статью об Есенине. Раньше — о Брюсове и о Гершензоне. Как видите, все о покойниках, т. е. для будущего историка литературы. (Для него же — и рецензия на книгу Гиппиус «Живые лица».)
Пишу стихи, но, как всегда, не много. Довольно длинная (для меня) вещь, «Соррентинские фотографии», сейчас печатается во 2 No «Благонамеренного». Если у Вас нет этого журнала, напишите: я Вам пришлю оттиск, когда выйдет книжка2. Это — мои самые длинные стихи рифмованные: 182 строки.
С Советской Россией у меня все кончено. Я там весьма одиозен. Даже писать мне оттуда, по-видимому, нельзя. Пишут мало и не на мое имя.
Из людей здешних вижу всех, не дружу ни с кем, но и ни с кем не в ссоре, кроме Куприна3, но его нигде не принимают. Житейски мне как-то никого и не хочется. Литературно у меня сейчас «флирт» с Гиппиус: за что-то она меня полюбила. Сравнительно охладели мы друг к другу с Осоргиным, на почве его безответственного возвращенчества4. Эта штука для меня глубоко неприемлема. Дело ясно: Россию мы любим и без наставлений Кусковой, а большевиков любить нельзя, лить воду на их мельницу — тоже. Помочь русскому народу, работая с большевиками, нельзя, ибо они сами «работают» ему во вред. Всякое сотрудничество с советской властью — по существу, направлено против русского народа. Всякая поддержка большевиков есть поддержка мучителей этого народа. Крошечная польза, которая в некоторых случаях могла бы при этом получиться для народа, — буквально крошечная: она дойдет до него в виде крошек с коммунистического стола. Ею голодные не насытятся, а сытые разжиреют. Кускова забыла ужасный опыт 1921 года, когда она призывала помогать голодающим «рука об руку» с властью5. Ничего, кроме обирания голодающих + провокации, не получилось. Я тогда то же думал, что и она. Но я-то кое-чему научился, хоть мне и не к чему, я не политический человек. А вот она хочет еще раз упасть на том же месте. Во второй раз это уж отчасти и преступно. Но самое мрачное то, что я знаю, что и Пешехонов, и она, и прочие — жертвы большевицкой интриги, сознательно проводимой. Возвращенчество задумано в ГПУ, и я знал о нем раньше, чем началась обработка Пешехонова, Кусковой и других. Знал даже, что именно их будут обрабатывать. Я здесь говорил об этом с эсерами, называл имя главной провокаторши6 — не верят. Я плюнул, ибо не хотят верить, боятся, что придется «разочаровываться в людях». А я знаю все от нее самой, слышал еще в конце 1924 года. Ну, довольно об этом. Бурцевские лавры7 меня не манят, да у меня для этого нет ни знаний, ни умения, ни охоты. Но «про себя» знаю — и соответственным образом все возвращенческое отвергаю. Пишу Вам просто потому, что накипело. Но очень прошу сохранить это в тайне: может быть, мне все же придется этим делом заняться, хоть и не хочется8.
Пожалуйста, напишите о себе. Как живете, что делаете, о чем думаете. Передайте привет жене.
Обнимаю Вас.
P.S. Да, ведь я Вам давно не писал. С тех пор у меня произошел разрыв с Горьким, чисто политический. Лично мы ничем друг друга не обидели. Но я просто в один прекрасный день перестал ему отвечать на письма. Я устал от его двуличности и лжи (политической!), устал его изобличать. А делать вид, будто не замечаю, — не могу. Это значило бы — лгать самому, двуличничать самому. Он же лгал мне в глаза бесстыдно. Будучи пойман, делал вид, будто и не слышит, и лгал сызнова. Отношения наши сводились к сцене из «На дне»:
Татарин: Э, э! Зачем картам рукав совал?
Барон: А что же мне, в нос ее, что ли, сунуть?9
Татарин — это я, барон — Горький. Но я такой игры не люблю.
Еще P.S. Моя жена Вам кланяется. Я ей много о Вас рассказывал. Боюсь только, что Вы постарели, как я постарел.
И еще P.P.S. Ходят ко мне молодые поэты здешние10. Но о них — в другой раз.
14 апр. 926
в конце моего отрывка, который у Вас имеется, надо поставить звездочку. Потом так:
<…>1
Эти стихи, конечно, можете дать кому угодно. Вообще я сейчас пишу стихов не много. Вот Вам «для порядка» список моих стихов, написанных с июня 1922 г. 1) Большие флаги над эстрадой, 2) Ни жить, ни петь почти не стоит (эти два входят в «Тяжелую лиру», изданную в Берлине; кстати — московское издание совершенно негодное: в нем только искажающих смысл опечаток больше 15, стихи не в том порядке и т. д.), 3) Бывало, думал ради мига (тоже вошло в «Тяжелую лиру»), 4) Гляжу на грубые ремесла… 5) Лежу, ленивая амеба, 6) Сидит в табачных магазинах (так!), 7) Пустился в море с рыбаками, 8) Изломала, одолевает (5, 6, 7 и 8 — под общим заглавием «У моря»), 9) Что ж? От озноба и простуды, 10) Черные тучи проносятся мимо, 11) Было на улице полутемно, 12) Вдруг из-за туч озолотило, 13) Трудолюбивою пчелой, 14) Встаю расслабленный с постели, 15) Сквозь облака фабричной гари, 16) С берлинской улицы, 17) Мельница, 18) Весенний лепет не разнежит, 19) Слепой, 20) Жив Бог! Умен, а не заумен, 21) Бренте, 22) Нет, не найду сегодня пищи я, 23) An Mariechen, 24) Под землей, 25) Все каменное, в каменный пролет, 26) Интриги бирж, потуги наций, 27) Окна во двор, 28) Перед зеркалом, 29) Хранилище, 30) Пока душа в порыве юном, 31) Уродики, уродища, уроды, 32) Соррентинские заметки (триптих), 33) Баллада, 34) Звезды, 35) Петербург, 36) Соррентинские фотографии. — Как видите, число совпадает с Вашим, но содержание — нет. Напишите, чего не хватает, — пришлю. Зато если у Вас есть «И весело, и тяжело», «Не жди, не уповай, не верь», «Доволен я своей судьбой» и «Песня турка» — выбросьте их: это наброски, неудачные, я их выбросил.
Пожалуйста, поблагодарите Фредерику Моисеевну за ее посвящение2. Оно мне особенно дорого, как знак, что она меня помнит. Вам же — большое спасибо за сообщения. Пожалуйста, пишите иногда о людях и книгах. Книжку Вагинова3 я не получил. Вероятно, Вы послали ее в Chaville, а мне оттуда уже перестали посылать. Если, как обещаете, пришлете другой экземпляр, очень обяжете. Я Вагинова очень помню. Он мне всегда казался даровитым, и его успехи, о которых Вы пишете, меня сердечно радуют. Ида Моисеевна была так добра, что предложила прислать книги. Покупать не покупайте, но если достанете для меня что-нибудь от авторов или издателей, сейчас и впредь, — это было бы чудесно[7]. К несчастию, по понятным причинам, не смогу ответить Вам тем же. Пожалуйста, передайте И. М. мой привет. Жму Вашу руку, рад познакомиться — пока хоть письменно.
P.S. А почему Коля Ч.4 не шлет мне стихов? Я по-прежнему отношусь к нему.
по-моему, — благодарить критика за лестный отзыв — значит отчасти унижать его: ведь он пишет не ради удовольствия автора. Но на сей раз позвольте мне сделать как будто то же, да не совсем то: поблагодарить Вас не за похвалу, а за то, что Вы, один из немногих, поняли моего «Боттома»: его смысла, так хорошо и точно услышанного Вами, — не понимают. Впрочем, и в этом случае слово «поблагодарить» не совсем подходит. — Мне было ужасно приятно Ваше упоминание о Козлове1.
Зато в суровом приговоре моим воспоминаниям о Брюсове, — по-моему, Вы не правы2. Мне больно было писать их, но желание взять да и сказать правду — пересилило. Знаете ли, что я далеко не использовал своего материала? Я умолчал о вещах, поистине ужасных.
А вот помните ли мою статью «О чтении Пушкина» и Ваши замечания на нее? Вот где многое Вами замечено так верно и ценно, что я уже не решился бы перепечатать статью без существенных изменений3.
Как видите — я очень слежу за Вашими отзывами и сердечно ценю их. Пропустил только то, что — говорят — писали Вы о 2 No «Благонамеренного», где были мои «Соррентинские фотографии»4. Не знаю даже, поминали ли Вы меня — и добром ли. Я тогда был болен, лежал больше месяца. Нет ли у Вас лишнего экземпляра Вашей статьи? Не пришлете ли, если не трудно? Здесь добыть невозможно.
Я уже больше года в Париже, а то все странствовал. Побывал в Праге (проездом), в Мариенбаде, в Ирландии, дважды в Италии, — все не очень по доброй воле. Теперь, кажется, осел (плюю, чтобы не сглазить). — Если и Вы сообщите несколько слов о себе, буду от души рад и признателен.
Всего хорошего. Крепко жму руку.
31 июля 926
простите меня, что на Ваше письмо, такое дружеское, отвечаю не тотчас. Кроме того — большое спасибо за присланную статью1. — Промедление мое объясняется тем, что я сперва хворал, потом изо всех сил писал, потом писал и хворал одновременно (уехав из Парижа); потом вернулся, но ждал, чтобы в «Последних Новостях» дали мне экземпляр той статьи, которую прилагаю2. В ней есть несколько добрых слов и о Вас. Они были бы и еще теплее, если бы не страх (признаюсь — малодушный), что меня обвинят в «заискивании перед критиком». Дело в том, что эта статья должна войти в мою книгу «Некрополь», которая, по-видимому, выйдет нынешней зимой.
Если хотите, вернемся к «Боттому». Вы великодушно оставляете мне лазейку, говоря, что «фактические неточности ничему не мешают и только делают стих менее привязанным к реальности». К несчастию, я не вправе воспользоваться Вашей аргументацией. Правда, я не гнался нарочно за «внешней реальностью», но и не прибегал к неточностям сознательно. Следственно, буду оправдываться (и каяться) по-другому. —
1) Немцы чаще хоронили без гробов, но хоронили и в гробах. След., тут неточности у меня нет.
2) Маршалы в 22-й строфе — союзные, т. е. и французские, и английские. Признаться, не думал, есть ли у англичан маршалы. Но заметьте, что Китченер3 был фельдмаршал. Так что тут, в худшем случае, полунеточность, вполне допустимая.
3) Я очень помнил об английском добровольчестве. Но если вчитаетесь, то увидите, что мой Боттом погиб в ночь на 3 февраля 1917 г., ибо его жена два года плакала до Версальского мира (точнее, 1 г. 9 месяцев). Он мобилизован в конце 1916, в начале 1917 г., когда уже посылали не только добровольцев. О 1914 г. я сказал как о начале катастрофы, и тут моя вина непростительная: сказал я темно, неотчетливо: «пришел тогда черед» — выходит, будто в 1914 г. Эту неуклюжесть надо исправить, это мой несомненный грех, малопростительный, ибо я не сумел выразить собственную мысль. Это похуже фактических ошибок4.
Впрочем, Бог с ним, с «Боттомом».
Я ушел из «Дней»5, которые требовали от меня систематических перепечаток из советской литературы. Это превращалось в пропаганду, на которую я пойти не мог, — и вернулся в «Последние Новости». Что еще Вам рассказать о себе? Ничего занимательного нет. Вы, вероятно, не разделяете моего «бурного» негодования на «Версты» — в «Современных Записках» (я сужу по Вашей статье о «Верстах» в «Руле»)6. Но мне, к сожалению, известна мерзкая подоплека всего этого предприятия — да и многого другого, что предпринимается большевиками с целью разложения эмиграции. За три года жизни с Горьким узнал я столько и такого, что хватило бы на троих. Тут и причина моего разъезда с Горьким (при неомраченных личных, чаепитийных отношениях), и того, что уже больше года мы даже не переписываемся. Он недоволен мной, я — тем, что, признаюсь, за три года не добился от него того, что почитал своей «миссией». Я все надеялся прочно поссорить его с Москвой. Это было бы полезно в глазах иностранцев. Иногда казалось, что вот-вот — и готово. Но в последнюю минуту он всегда шел на попятный. После моего отъезда покатился тотчас по наклонной плоскости и докатился до знаменитого письма о Дзержинском7. Природа взяла свое, а я был. Наивен, каюсь.
Вы пишете, что иногда Вас тянет на берега Сены. Вот было бы хорошо, если бы выбрались к нам в гости. Подумайте-ка об этом.
Нина Николаевна, разумеется, очень помнит Вас, но не очень была уверена, что Вы помните ее. Она очень благодарит за память и шлет привет. Вчера вышел первый No их маленького журнала, «Новый Дом»8, который она Вам посылает на суд.
Будьте здоровы. Крепко жму Вашу руку.
28 окт. 926
вот что я бы просил Вас довести до сведения редакции.
1) Меня не было всего в двух книжках «Современных Записок»: следовательно — не год, а полгода.
2) Вы пишете, что статью о Сологубе нельзя откладывать на шесть месяцев. Допустим. Но тут же прибавляете, что в крайнем случае редакция удовлетворится статьей о Случевском1. Тут — «невязка», которую мне бы не хотелось объяснять ничем, кроме лестного для меня желания редакции получить любую мою статью. Но — вот что я должен сказать и в чем мне бы хотелось быть, наконец, понятым.
Чтобы писать, писателю нужно быть сытым (хотя бы). Журнальная работа и впроголодь не кормит. Писатели вынуждены идти в газеты. Из всех писателей я — самый голодный, ибо не получаю помощи ниоткуда: ни от сербов, ни от чехов, ни от Розенталя, ни от большевиков, ни от французов. И не устраиваю концертов, сборов и проч. (Не только не получаю, но имею официальное письменное сообщение о том, что чешской субсидии мне не дали ввиду доноса некоего «писателя» о том, что я слишком много зарабатываю в «Возрождении».)
Так вот, чтобы не голодать, я должен писать в газете всех больше. Газетная работа требует от меня:
1) Фельетона каждые две недели, — т. е. судорожной погони за темами (это труднее, чем самое писание).
2) Еженедельного чтения советских журналов для составления изводящей меня хроники.
3) Бывания в редакции и «консультаций» по литературным делам (с голосом, увы, совещательным).
Писание газетных (т. е. неизбежно «общедоступных») статей меня изматывает душевно. Чтобы написать серьезную журнальную статью — я должен не только выкраивать «свободное» время, но и мучительно собираться с духовными силами. Не знаю, поймет ли меня редакция. Боюсь, что не поймут и более благополучно устроившиеся писатели. Каторжники бы поняли, это наверняка.
Поэтому — что я могу ответить? Я приложу все старания к тому, чтобы написать о Сологубе как можно скорее. Но будет ли это к 25 января, или февраля, или марта — не знаю. Раз редакция не может поставить меня в человеческие условия работы, то она и не может назначать мне никаких сроков. Казалось бы — это логично и… человечно.
Наконец, буду откровенен и скажу вот что. В «Современных Записках» есть статья Вейдле обо мне2. Вы слишком знаете, что я за рекламой не гонюсь и в этом направлении не прибегаю к мерам, которые, увы, слишком часто применяются. Но я считаю, что о книге, подводящей итог моей «взрослой» поэтической работе, «Современным Запискам» было бы пристойно напечатать серьезную статью, которая и объективно украсила бы журнал. И я хотел бы, чтоб эта статья появилась в ближайшем No, а не летом и не через год, — по многим причинам, хотя бы для того, чтобы литературное болотце не радовалось: Х-ч работает в «Современных Записках» из книжки в книжку, вцепляется, за них в горло «Верст» — а «Современные Записки» приличной статьи о нем не хотят напечатать. Есть и другие причины. Между тем, дав сейчас статью о Сологубе, я рискую «выпереть» из ближайшей книжки статью Вейдле (кстати сказать — плод годичной работы, серьезной).
Вот на вопрос о статье Вейдле я хотел бы получить ответ, прежде чем сяду писать о Сологубе. Я напишу о Сологубе только в том случае, если это не помешает поместить в том же No и статью Вейдле. (О Сологубе, а не о Случевском, о котором сейчас писать не хочу.)
С прискорбием вижу, что научился здесь думать о вещах, самая мысль о которых раньше мне показалась бы постыдной. Но — всему научишься в нашем болоте, где Милюков разливается соловьем на юбилее Зайцева, а когда Зайцев переходит в «Возрождение» — напускает на него какую-то мразь: «ругать Зайцева»!3
Сердечно Ваш
Искреннейший привет Марии Абрамовне и благодарность от нас обоих за ее привет.
Вы, к сожалению, не ответили на мое последнее письмо. Жаль, ибо ежели мне писать о Сологубе, то, чтобы поспеть к 25 января, надо сейчас же (благо я с понедельника на две недели свободен) садиться за чтение (а сперва заняться добыванием книг). «Факт присыла» Вашей открытки с указанием на ближайшую книжку толкую скорее в смысле того, что мое желание касательно статьи Вейдле будет исполнено (первая моя просьба за 5 лет!). Но все-таки жду ясного подтверждения.
Если будете анонсировать статью — то просто: «Сологуб» (как было: «Брюсов», «Гершензон», «Есенин»: сделаем, таким образом, «серию»).
Статья об игроках: «Игроки в литературе и в жизни»1.
Статья З. Н. очень интересна, но, к сожалению, написана не вполне обо мне: одна половина лица — моя, а другая приставлена по воле автора, признающего, что многим моим стихам он придал заведомо другой смысл, — не тот, что у меня2.
Вашу статью не видел — мне перестали присылать «Дни».
Статья Чебышева из рук вон плоха3, но забавно, что к «Современным Запискам» она благожелательнее, чем статья «Последних Новостей», — впрочем, продиктованная соображениями, лежащими вне плоскости литературной порядочности. Когда я сказал в редакции, чтобы поручить статью Ант. Кр., — оказалось, что статья Чеб. Уже написана.
Кажется, на все пункты Вашего письма я ответил. Жду ответа на свое предыдущее.
Всего Вам хорошего.
Приветствия по схеме:
пишу Вам экстренно, из кафэ, вот по какому поводу. Только что некто спросил меня, не в Вас ли я «метил», пишучи о Сологубе («Современные Записки»). Вы будто бы тоже писали о «просветлении» Сологуба перед смертью1 и т. д.
Все это меня встревожило. «Руля» я не получаю, в киосках его не продают (говорят — запрещен во Франции?). Вижу его иногда в редакции, если Яблоновский еще не успел разрезать. Вашей статьи о Сологубе я не читал. Если Вы в самом деле писали о «просветлении» — я с Вами не согласен. Но у меня, сами понимаете, не было и причин эдак взъедаться на Вас, ибо, во-первых, каюсь, не помню Ваших прежних высказываний о Сологубе. «Метил» же я в Адамовича2, который подряд дважды (в «Днях» и в «Звене») писал что-то слезливое о Сологубе и о России и вообще умилялся по случаю его смерти — а пока Сологуб был жив, отзывался о нем презрительно. Вообще зол я на Адамовича, каюсь: злит меня его «омережковение» — «да невзначай, да как проворно»3, прямо от орхидей и изысканных жирафов4 — к «вопросам церкви» и прочему. Сам вчера был распродекадент, а туда же — «примиряется» с Сологубом, который, дескать, тоже прозрел (точь-в-точь как Адамович!).
Так вот — пожалуйста, поверьте, что о Вас не думал, не помышлял — и уж если бы стал спорить с Вами, то, во-первых, назвал бы Вас, а во-вторых — по-иному, не тем тоном.
Уж если на то пошло — скажу прямо, что давно научился ценить и уважать Вас в достаточной степени. Поэтому — успокойте меня, черкните два слова, что, дескать, понимаете и верите.
Еще — просьба. Некто (тот же) обещал мне дать статью Сирина обо мне5, но не дал, затерял ее. Так вот — нельзя ли ее получить? Я бы написал Сирину, да не знаю его имени и отчества, а спросить в «Современных Записках» систематически забываю. Так я и эту статью не читал, а, говорят, — лестная. Вот мне и любопытно.
Нина Петровская перед смертью была ужасна, дошла до последнего опускания и до последнего ужаса6. Иногда жила у меня по 2—3 дня. Это для меня бывали дни страшного раскаяния во многом из того, что звалось российским декадентством. Жалко бывало ее до того, что сил не было разговаривать. Мы ведь 26 лет были друзьями. Пишу это Вам потому, что она рассказывала о Вашем участии к ней. Но Вы и представить себе не можете, до чего она дошла в Париже.
Ну, будьте здоровы. Жму руку и жду ответа.
спасибо за статью Струве1. Получил ее вчера, выходя из дому, чтобы ехать в Версаль. Она уже у меня была — но «не дорог твой подарок, дорога твоя любовь».
А для «Современных Записок» я все-таки не смогу написать статью. Я бежал из Парижа, чтобы очухаться и написать о Нине Петровской для «Возрождения» и для уплаты за квартиру.
Нина Ник. В Париже. В экстренных случаях пишите ей, она тотчас даст мне знать. Хотя случиться, кажется, нечему.
Вернувшись, начну «новую жизнь». Я думал — эмиграция хочет бороться с большевиками. Она не хочет. Быть так. Я не Дон-Кихот.
Я думал, эмиграция хочет делать литературу. Она не хочет — или не может. Опять же — я не Воронов2. И не обезьяна, это главное.
Я возился с «молодежью». Но вижу, что эмигркульт не лучше пролеткульта.
Я думал, что Мережковские… А вижу, что Мережковские… Каюсь, другие были прозорливее[8].
Баста. Отныне живу и пишу для себя, а на чужие дела сил и жизни не трачу. Ей-Богу, одно хорошее стихотворение нужнее и Господу угоднее, чем 365 (или 366) заседаний «Зеленой Лампы»3.
Словом — Вы теперь меня не узнаете. Говорю это очень серьезно.
Я здесь пробуду с неделю. А пишу это Вам потому, что чувства мои к Вам неизменно отличные. Передайте выражение таких же Марии Абрамовне.
простите, что пишу на машинке: плохо себя чувствую. Получив Ваше древнее письмо и открытку, которая дошла благополучно, несколько раз начинал писать Вам — то неотложная работа, то болезнь меня отрывали.
Спасибо, что меня вспоминали в Белграде. Но, по-моему, недовспоминали. «Взрывать» Струве ради взрыва я Вас не благословлял. Что за борьба, если у противника просто механически заткнута глотка? Тут нет и победы, а одна личная неприятность. Вы как будто удовлетворены тем, что «материально Струве от этого разрушения не страдает». Но страдает хуже: страдает от сознания, что его деятельность (ему-то ведь она кажется благой, он честный человек) прервана, задавлена административным путем.
Я бы еще понял, если б Вы перевели журнал на себя. И тут был бы оттенок физического воздействия, но это была бы борьба двоих за единственный спасательный круг: или я потону, или тебя потоплю. Тут борьба за существование — и все смягчающие обстоятельства налицо. А Вы что сделали? «И сама потону, да зато тебя потоплю». Или —
Ступай, душа, во ад и буди тамо пленна.
О, если бы со мной погибла вся вселенна!1
Словом, как я Вам говорил в аллейном кафэ, надо или взять журнал и ответственность на себя — или оставить его Струве и бороться идеями, а не пушками.
Простите, что говорю все это так отчетливо. Внутренно я сейчас живу очень просто, ясно, отчетливо. Мне хочется так же и изъясняться. Надеюсь, что это состояние долго не омрачится. Потому, между прочим, что в общественных делах я всегда оказываюсь в положении того легендарного старичка, которому мальчишка говорит на улице, у чужого подъезда:
— Дяденька, позвони, мне не дотянуться.
Старичок сочувствует и звонит: надо ж помочь правому делу. А мальчишка весело убегает. А старичок видит, к чему сводилась вся «общественность». Нет, баста.
Во всем этом есть утешительность горьковатая: утешительность правды.
Не сочувствую и Вашей мечте об уничтожении «Возрождения»2. Не вижу, почему надобно русскую эмиграцию, тысячи людей, не спекулирующих на черной бирже, не сутенеров, не проституток, а живущих каторжным трудом, не сочинителей вороватых стишков да похабных романчиков, — выдавать головой под идейное и духовное водительство Талина3 и К0. Думаю, даже знаю, что и Вы того не хотите. Что же Вас движет? Воля к разрушению, та самая, в которой Вы не раз упрекали меня — несправедливо, ибо уходить от зла не значит разрушать благо. А «Возрождение» — «капля блага», ибо, при всех недостатках, у него есть одно неотъемлемое достоинство: соглашательством там не пахнет, а когда запахнет, то его вышвырнут.
Впрочем, повторяю, на всю литературщинку, которая здесь выдается и принимается искренно за «общественность», смотрю, «как души смотрят с высоты на ими брошенное тело»4.
Когда вернетесь? Поклонитесь Дм. Серг. Целую руку.
4 дек. 928
спасибо Вам и Марии Абрамовне за память. Когда мы получили Ваше письмо, мы оба были в трансе: Берберова писала рассказ, а я писал и рвал, писал и рвал — статью о Бунине1. Теперь с этим покончено. Ґ часа тому назад статья отнесена в редакцию, я сижу в кафэ, чувствую, что гора свалилась с плеч, и — как видите — первым делом пишу Вам. Берегите это письмо: со временем Вы получите за него бешеные деньги, когда человечество присудит мне титул короля эвфемизмов. Представьте себе, что Вам пришлось бы писать похвальное слово Струве. Это как раз была бы та ситуация, в какой находился я, пишучи о Бунине. Результаты предвижу: стихотворцы меня проклянут за то, что я Бунина перехвалил; обыватели — за то, что недохвалил; Гиппиус — за то, что я припомнил, как она восхваляла Бунина; Бунин — за то, что я не провозгласил его римским папой. Сегодня ночью Истина придет ко мне в пижаме (она больше не ходит голой), разбудит и скажет:
— Владислав Фелицианович, вы сделали все, чтобы против меня не погрешить — и чтоб не обидеть почтенного старика. Он в своей жизни написал несколько сот дрянных стихотворений и с десяток хороших. Иные не написали и этого. Спите спокойно.
Я протяну руку, чтобы пощекотать красотку, но она исчезнет, — мне останется безмятежно спать до утра.
А завтра я сяду за Державина, коего рукопись отнес в типографию две недели тому назад2. После этого, тьфу, тьфу, не сглазить, все пойдет обычным и нормальным порядком, которым вообще все течет и благодаря которому не могу Вам сообщить ничего любопытного.
Приехал Муратов, и я заставил его написать в «Возрождение» об «Анне» Зайцева3. Пишет.
На днях был у нас Илья Исидорович, пили чай, все по-хорошему. Я сказал ему, что «Вишняк есть столп и утверждение истины»4 и «краеугольный камень» — этого он Вам, вероятно, не передаст.
Дьявольство! Зачем я пишу в кафэ, раз у меня все равно нет Вашего адреса при себе? Конверт все равно придется надписывать дома, и письмо пойдет только завтра. Следовательно, зову гарсона, но до его прихода успеваю пожать руку Вам и поцеловать — Марии Абрамовне.
12 августа 929,
17 час. 45 мин.
Taverne Rayce.
Derniere heure5: кофе обошлось в 2 франка, на чай полтинник.
Поздравляю Вас с новобрачными, дорогой Марк Веньяминович! Час тому назад Державин женился. Могу сказать, что изрядно похлопотал, чтобы устроить этот брак: в два дня отмахал 20 000 знаков. Вы, как редактор, конечно, предпочли бы, чтоб Гавриил Романович уже умер, но я доволен и тем, что он разделался, наконец, с холостой жизнью: довольно ему шататься по ресторациям; домашний стол — друг желудка, по себе знаю. — Оставив новобрачных наедине в зеленой папке, я отправился в кафэ, но не могу сразу остановиться, рука разгулялась, и я пишу Вам.
Надеюсь, вернетесь же Вы в Париж, и мне не придется писать Вам ни в Биарриц, ни в Довиль. Пока что — особых событий нет, но люди начали появляться. Приехал Дон-Аминадо1, — но я не видел его. У него отец снова был при смерти, воспаление легких. Кажется, сейчас ему лучше. Еще приехал Добужинский, сегодня у нас завтракал и рассказывал грустные вещи о Станиславском. А вот Недошивиной нет, и нет корректуры. Кстати, прошу заметить: «рукопись Державина» так же можно сказать, как «рукопись Обломова», «рукопись Рудина». Здесь Державин не Г. Р. Державин, а лишь заглавие книги. Поэтому, пожалуйста, в будущем хвалите меня до одурения и даже «до слез напряженья».
Зина, конечно, озвереет за «фишку»2: Вы правы. Но — между нами — год тому назад Бунин дал мне эти статьи (еще в Грассе), прося помянуть при случае. Я сию просьбу исполнил, ибо — не дело лаять на человека, которого превозносил, — так, точно и всегда лаял (-а? -о? Как надо сказать о Зине?). Вейдле мне пишет, что я Бунина перехвалил. Демидов (по словам Фондаминского) находит, что статья хвалебная.
Посылаю Вам в подарок страницу из «Евразии»3. Все прелести Вы оцените сами. Но обратите внимание на то, что редактор «Верст» разоблачает псевдоним своего сотрудника! (Пусть все это знают — никто не имеет права это делать печатно, а уж редактор…) Впрочем, я почти польщен: хоть и самым мертвым и трупным, но все же «из всех когда-нибудь живших» писателей быть занятно. Четыре тысячи лет (на худой конец) человечество не производило ничего, подобного мне.
Ну-с, а засим ничего мне не остается, как пожелать Вашему семейству всяческого благополучия. Приезжайте — я по Вас соскучился. Жму руку. Берберова нынче в синематографе, но, разумеется, послала бы Вам всякие приветы, если бы знала, что я буду Вам писать.
21 авг. 929
что это значит? Куда делась статья о прозаиках и откуда взялась — о романтической живописи?1 Что же теперь будет? Если хотите — пусть о прозаиках печатают в ближайший четверг (хотя я не надеюсь, что Вам дадут два четверга подряд). Ставлю лишь два условия:
1) Чтобы Державина все же тиснули до 15-го, в любой день.
2) Чтобы Вы последили и прочли корректуру вовремя.
Я здесь второй день, тружусь изрядно, но чуть-чуть нервничаю из-за срока. Надеюсь, однако, поспеть.
Здесь мило. Деревушка чистенькая до забавности, точно ее карандашиком нарисовали. Возле дома — полуразвалившаяся церквушка с ослепительным новым циферблатом, как у будильника. Рядом лужайка зеленая с надписью:
«Defense absolue
aux nomads de stationer sur cette place»2
и т. д.
Кругом холмики и лужайки, где в изобилии водятся кукушки и зайцы. Двоих зайчат, совсем еще начинающих, я чуть было не вздумал ловить руками — они еле научились прыгать. Но вовремя вспомнил Ноздрева и как-то был этим парализован. Вообще не без удивления обоняю природные запахи и вижу поля зеленые — не видал, в сущности, лет одиннадцать. Очень мило и благородно. Кукушка накуковала мне только три года — это с ее стороны негостеприимно. Надеюсь, однако, она это сделала, еще не зная, с кем имеет дело.
Больше впечатлений нет, а были бы — некогда писать. Будьте здоровы. Поцелуйте себя и Милочку3. И Берберову, если она к Вам придет.
Что слышно? Сообщите, пожалуйста, по адресу: Господину такому-то chez Jarko4
Даже непременно пришлите хоть открытку, т. к. я не уверен в Вашем адресе и не знаю, дойдет ли это письмо.
меня ужасно огорчило твое письмо. Не затем я сижу, поджавши хвост, не затем ты целуешься с Абрамычем, Калишевичем и Демидовым — чтобы опять портить отношения1 — из-за чего? Из-за пошлого дурака Осоргина? Охота была расстраиваться.
И что значит — умышленно от меня скрытый Н? Кем скрытый?2 Надеюсь — тобой? Но неужели ты думала, что я, два года лакейничая (своим молчанием) перед «Последними Новостями», стану все сызнова портить из-за Осоргина? Но если ты боялась моего взрыва — зачем же сама взрываешься? Поверь, что в конце концов вся эта сволочь, которой на Пушкина, на Лермонтова, на всю Россию чхать, запомнит одно: милый Мисинька сделал в литературные штанишки, а Бербесевичи-мерзавцы обрадовались и сводят с ним личные счеты. Вот и все.
У меня Пушкин держит экзамен, завтра начнет умирать Державин. Надеюсь, к понедельнику он это сделает, а нет — я его уморю во вторник в городе. Этим все и кончится, ибо больше писать нет ни времени, ни места в «Современных Записках»3, ни главное — возможности, потому что «Беседу» надо разбить на 3 куска и вообще по многим важным соображениям, надо все так перепутать, что пропуски станут немыслимы: или все, или ничего. Значит — ничего. После 11 марта 1801 наступает прямо 8 января 1815, а потом — 8 июля 1816, — и подпись: Владислав Ходасевич. Этим я сохраню книгу, которую не хочу портить. А прочтут ли ее — не знаю. Может быть, даже скорее прочтут (и купят!) ради такого огромного пропуска.
Вчерашний день у меня погиб: утром была жара и духота, с 4-х надвигалась гроза и болел живот, с 7 до 10 была гроза и ливень + выключение электричества и единственной лампы в столовой, а в 10 я лег спать.
Кроме того, я, наконец, решительно по тебе соскучился и жду понедельника с нетерпением.
Спасибо за газеты, хотя приходят они (ты не виновата) через пятое в десятое. Вот сегодня не пришли.
Будь здоров, Ангел мой. Очень люблю тебя, целую хвостик и под.
Тумаркин4 2 года хочет мириться. Но — за твой счет, с признанием твоей вины. Это мне не подходит, и мы вряд ли сторгуемся.
очень был рад Вашему письму, а то думал, что Вы (двое) совсем нас забыли. А еще обрадовался бодрому складу письма Вашего. Это потому, что сам я в последнее время очень хандрю — не по личным поводам. Все более убеждаюсь… Нет, не так. Давно уже знаю, что эмигрантская литература не состоялась. Могла состояться — в этом я уверен. Но не состоялась потому, что старшее поколение ощутило себя не эмиграцией, а оравой беженцев-обывателей. Мещанский дух и мещанский уклад старшей литературы подрезали крылья младшей. Это говорю в общих чертах, но это мною очень глубоко и подробно продумано. Тяжело жить и скрывать сию государственную тайну от публики. Она, впрочем, догадывается, да и объясняют ей (подловато) всякие Слонимы1. Кажется, придется и мне однажды объявить то же — с высоты престола. То-то вой подымется! Каюсь — воя не хочется. А молчать — стыдно, скучно, обидно, больно, а пожалуй, и нехорошо. Не знаю, как быть, — и это мне прибавляет страданий — вовсе не шуточных. Все это, впрочем, пока между нами и весьма доверительно. Итак — я во мраке.
Но читал Ваше письмо и веселился. Чешские афоризмы прелестны, хотя «рыхлая езда заказана» не произвело на меня впечатления, ибо по-польски точь-в-точь так, только произношение несколько иное. Зато «позор на пса»2 уже привилось у нас в несколько иной редакции и в русифицированном смысле (и произношении): когда Наль слишком безобразничает, ему кричат: позор на кота!
В общем, кажется, наши чехословацкие впечатления довольно схожи. Разница может объясниться различием комплекций — моей и Вашей. У Вас жировой слой несколько более предохраняет нервную систему от раздражений.
Ничего нового о Париже сообщить не могу, ибо Вы сами прекрасно все изобразили. Действительно, построение Нового Града отложено — господа отдыхают в Грассе3. Действительно, японо-китайская война «Последних Новостей» с «Возрождением» — в разгаре. Действительно, Павел Николаевич очень потолстел и все играет на скрипке, — а Муратов скачет4.
А насчет того, что я редко появляюсь в «Возрождении» — ошибаетесь. Недоглядели. Непременно раз в две недели пишу по фельетону — иначе был бы лишен приятной возможности налепить на это письмо полуторафранковую марку. Даже о порнографии sub specie aeternitatis5 писал.
Статью Лапшина получил6, но еще не читал — некогда. Буду читать через неделю и тогда ему напишу. Заглядывал в нее — какие-то козероги торчат. Но не бойтесь — напишу ему, что наконец-то Пушкин мне открылся. По-видимому, Лапшин много (и вдумчиво) прочитал такого, чего и читать не стоило. Зато кое-чего понужнее не прочитал. Он чудак, вероятно. Это Вы очень верно заметили. Впрочем, окончательное суждение оставляю за собой.
Нина Ник. велела Вам и Татьяне Николаевне кланяться. Сейчас она в «Перекрестке» по печатному читает старичкам переводы (чужие) из Гете7, а я сижу дома, потому что мне на днях сделали маленькую операцию (вздор совершенный), а голова забинтована так, словно меня, по крайней мере, трепанировали (как выражается Миша Цетлин: «трепанированный Якубович»). Впрочем, его «Декабристы»8, кажется, будут совсем недурны. Жидковато, бледновато по письму, но предмет он знает. Теперь это редкость. Бор. Зайцев написал биографию Тургенева, зная только то, что одна толстая певица отказала ему (Зайцеву, а не Тургеневу!) в том же, в чем Виардо иногда отказывала Тургеневу. Это еще нельзя назвать «историко-литературным багажом»9. Не отрицаю, однако, что этим устанавливается между героем и автором род душевного сходства. Зайцева я люблю за то, что знаком с ним лет 27. С Тургеневым я не знаком и потому не имею оснований любить его.
За сим — желаю Вам и Татьяне Николаевне всех благ. Пожалуйста, пишите, где Вы и что Вы, а по приезде сюда известите тотчас и приходите тотчас.
Жму руку.
19 марта 932
На обороте начинаю требуемый список. Нина Николаевна его продолжит10.
| По художественной ценности | Быт |
|
Ал. Толстой Голубые города.* Петр I.* Федин Города и годы. Братья. Леонов Вор.* Барсуки. Олеша Зависть.** Пильняк Голый год. Булгаков Роковые яйца. Дьяволиада. Каверин Скандалист. Мечи и свечи. (?) (Щиты и свечи?) Художник неизвестен.** Тынянов Кюхля. Восковая персона. Бабель Конармия (Одесские рассказы). История моей голубятни. Всев. Иванов Бронепоезд 4172. Булгаков Дни Турбиных. Пильняк Волга впадает в Каспийское море. Повесть непогашенной луны. Мандельштам Шумы времени.** А. Белый Москва под ударом. М. Козаков Мещанин Адамейко. М. Шолохов Тихий Дон. |
Зощенко — все мелкие рассказы (в особенности «Уважаемые граждане»). И нужно и хорошо. Пант. Романов — разные книги рассказов. Каверин Конец Хазы. Шишков Филька и Амелька.* Катаев Растратчики.* Квадратура круга. Гладков Цемент (вещь ужасная, но переведена на 16 языков и разошедшаяся в СССР в миллионном тираже). Мариенгоф Роман без вранья.** Циники. |
(* — хорошие вещи. ** — очень хорошие вещи.)
Привет сердечный.
Я приехал сюда вчера, милый Ниник, и получил твое письмо. Очень рад, что тебе посчастливилось в рассуждении отдыха. Вероятно, и я здесь отчасти приду в себя1. Я привез машинку, но писать ничего не буду, а все только переписывать. Этим способом собираюсь состряпать 3 фельетона и 2 гулливера2. 1 фельетон и 1 гулливер уже готовы — нащелкал их вчера под вечер и сегодня утром.
Здесь из прежних одни Айзенберги3, по-прежнему милые. Велят тебе кланяться. Кроме того, здесь Азовы4. Вообще публика чище прошлогодней и несколько моложе. Ярко5 тоже почистились и навели кое-какой порядок. Меня, впрочем, чистка сия не коснулась: я живу в крошечной комнатушке, в том доме, где жили Зайцевы. Погода сухая и холодная, хотя барометр идет вверх.
В последнюю минуту я испугался брать сюда котика — и слава Богу: в моей комнате решительно негде повернуться, она напоминает ту комнату у Паули, где мы ночевали, приезжая из Saarow’a6. За котом ходит консьержка.
Здоровье мое терпимо. Настроение весело-безнадежное. Думаю, что последняя вспышка болезни и отчаяния были вызваны прощанием с Пушкиным. Теперь и на этом, как и на стихах, я поставил крест. Теперь нет у меня ничего. Значит, пора и впрямь успокоиться и постараться выуживать из жизни те маленькие удовольствия, которые она еще может дать, а на гордых замыслах поставить общий крест.
Я должен уехать отсюда не позже утра понедельника. Ты, вероятно, получишь это письмо в четверг. Если ответишь мне в тот же день, то я еще получу твое письмо. Впрочем, мне перешлют.
Вот и все. Целую тебя. Обо мне не тревожься. Денежные дела улажу, а иных у меня, кажется, нет. Кажется, с августа даже и жильца найду: на эту тему у меня начались переговоры с Аврехом7. Дело решится, когда он вернется из отпуска. Единственное препятствие — он не очень хочет жить за заставой. Ну, да там видно будет.
Еще раз целую тебя.
Милая Нина, ты, конечно, права — мне нужно себя привести в порядок. За пять дней артийских я многое обдумал и твердо решил внести ряд существенных изменений в свою жизнь. Это, разумеется, принесет добрые плоды. На сей счет будь спокойна, — впрочем, я очень рад, что ты, наконец, решила обо мне не тревожиться. Это как раз то, что требуется. В определении причин, из-за которых у нас все «треснуло», ты не права. Истинные и основные причины, как ты сама знаешь, совсем не те. Но это вопрос академический — практического значения не имеет.
«Крест» на Пушкине значит очень простое: в нынешних условиях писать его у меня нет времени. Нечего тешить себя иллюзиями. Но, с другой стороны, условия могут измениться — никто не помешает мне ими воспользоваться. Это тем более, что отныне (согласен — поздненько) я буду жить для себя и руководствоваться своими нуждами.
Я в Арти отдохнул и пощелкал порядочно. Сделал трех (а не двух) Гулливеров и два халтурных фельетона — всего 1320 строк.
Таким образом, следующий Гулливер будет нужен на 18 августа, т. е. ты должна мне его доставить не позже чем к утру 15 августа. У меня есть «Новый мир». Как быть? Прислать ли его тебе, или ты успеешь сделать хронику по возвращении в Париж? Ответь, пожалуйста, на 4 Cheminees. Деньги я вышлю тебе, когда получу, — но может случиться, что я сам получу их только 2-го числа (31-е воскресенье, а по понедельникам нам не любят платить).
Айзенберг лежит в гриппе и панике. Марья Веньяминовна тебе кланяется. Впрочем, они слышали, что ты часто бываешь в «Napoli»1, и туда собираются — чтобы ты не соскучилась. С Азовыми общаюсь мало — только раз гулял с ними. Активных гадостей не заметил.
Сейчас на мне нет, кажется, ни одной хвори, даже ни единого прыщика. Этим я чрезвычайно утешен.
я получил твое письмо только сейчас, 2-го числа, ночью. Спасибо за его откровенный голос — он действительно дружеский. Отвечу тебе с тою же прямотой.
Ася1 сказала правду о моем недовольстве «консьержным» способом сообщения между нами. Но если она сказала, что я «стараюсь узнать» что-нибудь о тебе от кого бы то ни было, — тут она либо просто выдумала, либо (это вернее) — меня не поняла. Что я знаю о тебе, я знаю от тебя, и только от тебя. Неужели ты думаешь, что я могу о тебе сплетничать с Феклами? Поверь, я для этого слишком хотя бы самолюбив — ведь это очень унизило бы меня. Это во-первых. А во-вторых — ни одна из них этого и не посмеет — мой характер слишком известен, и на сей раз эта известность служит мне хорошую службу. Не только Марьяна, формально воспитанная на ять, но даже Люба2, никак не воспитанная, в грехе сплетничанья о тебе со мной действительно невиновны.
Этого мало. О каких сплетнях может идти речь? Допустим, завтра в газетах будет напечатано, что ты делаешь то-то и то-то. Какое право я имею предписывать тебе то или иное поведение? Или его контролировать? Разве хоть раз попрекнул я тебя, когда сама ты рассказывала мне о своих, скажем, романах? Я не доволен <не> твоим поведением. Я говорил Асе, что меня огорчает твое безумное легковерие, твое увлечение людьми, того не стоящими (обоего пола, вне всяких любовей!), и такое же твое стремительное швыряние людьми. Это было в тебе всегда, я всегда это тебе говорил, а сейчас, очутившись одна, ты просто до экстаза какого-то, то взлетая, то ныряя3, купаешься в людской гуще. Это, на мой взгляд, должно тебя разменивать — дай Бог, чтобы я ошибся. Это, и только это, я ставлю тебе в упрек. Согласись, что тут дело не в поведении и вообще лежит не в той области, в какой могут лежать какие бы то ни было сплетни. Словом, ты можешь быть со мной не согласна в системе отношения к людям вообще и в отношении к отдельным людям в частности, — но не думай, пожалуйста, что я могу о тебе сплетничать. На сей счет мне было бы очень горько оправдываться, если бы самое допущение таких вещей не было отчасти смешно. Подумай спокойно и вообрази себе картину: я сижу с Любой и о тебе судачу. Экая чепуха. Единственная тема моих о тебе разговоров с Любой — лифт. Но это невинно, да и лифт, говорят, уже действует. И эта тема отпала.
Милый мой, ничто и никак не может изменить того большого и важного, что есть у меня в отношении тебя. Как было, так и будет: ты слишком хорошо знаешь, как я поступал с людьми, которые дурно относились к тебе или пытались загнать клин между нами[9]. Так это и останется, и все люди, которые хотят быть хороши со мной, должны быть хороши и доброжелательны в отношении тебя. На сей счет нет и не было у меня недоговоренностей ни с кем.
Пожалуйста, не сердись за то, что я написал о твоем разменивании. Я упомянул об этом только ради того, чтобы разъяснить тему моего разговора с Асей (и — о твоем таком отношении к людям тысячу раз я с ней говорил на 4 Cheminees — иногда при тебе, и оба мы тебя бранили в глаза и за глаза: что же мне с Асей стесняться?). В дальнейшем не буду и этого тебе говорить, т. е. твое предложение о «белых перчатках» принимаю. Надеюсь, однако, увидеть такие же точно и на тебе. Предоставим друг другу законное право строить свои отношения с третьими лицами по его выбору. Не усмотри колкости (было бы гнусно, чтобы я тебе стал говорить колкости — какое падение!): но ведь зимой, во время истории с Р., он вовсе не восхитил меня во время нашего «почти единственного» свидания в «Napoli» и в «Джигите» (помнишь?). Но ты должна согласиться, что я вел себя совершенным ангелом, — это мне, впрочем, ничего не стоило: я не могу и не хочу выказать неприязнь или что-нибудь в этом роде по отношению к человеку, в каком бы то ни было смысле тобой избранному, — на все то время, пока он тобой избран. Я так делал, как ты могла убедиться, — и так буду делать, и жду от тебя того же. Для тебя это будет даже и легче, ибо никто не станет так безвкусно чуть не в дружбу к тебе навязываться, как Р. навязывался ко мне.
Словом, надеюсь, что наша размолвка (или как это назвать?) залечится. В субботу в 3 Ґ приду в 3 Obus. Тогда расскажу и о своих планах на зиму. Предвиденья мои сносны, но пока что — заели и замучили меня кредиторы. Хуже всего — фининспектор (было 2000; 1 000 выплатил — стало опять 2!) и Гукасов5, у которого я взял осенью 1 000. Он мне вычитает по 250 в каждые 2 недели. Выплатив, беру сызнова — и все начинается сначала! Ну, это вздор. Будь здорова. Ложусь — уже скоро четыре часа. Целую ручку.
А я-то думал, дорогой Владимир Васильевич, что Вы с арфой в руках скитаетесь между скал и озер, и на каждой скале Вальтер Скотт, а в каждом озере — семейство ихтиозавров! А Вы, оказывается, в центре культуры и прогресса. Хорошо еще, что сидите в оазисе! Не выходите из него. — Ваше письмо меня очень тронуло — кроме Вас, никто обо мне не вспомнил. Вы, впрочем, неверно себе представляете мое времяпровождение. Я не сижу в «Мюрате»1 — ни в подвале, ни наверху. Я уже четверо суток просто не выхожу из дому, и оброс бородой, и не вижу никого, кроме Ольги Борисовны (коея Вам кланяется). Делается это ради экономии, которая будет длиться очень долго2. (О причинах расскажу при свидании.) Следственно, ехать я никуда не могу. Мы вдвоем тратим в день 25 франков, включая папиросы и прочее. Таких пансионов в природе нет. Настроение у меня плохое. Руки болят, и фурункулез появился. Всего хорошего.
К сожалению, не можем быть в «Murat’e» в пятницу — приглашены в гости. Не хотите ли перенести «выдачу» туда же, но в воскресенье? Может быть, придет и Клара Соломоновна. Во всяком случае, поблагодарите ее очень. Будем очень рады Вас повидать. Целую Вас, и сердечный привет Мих. Ген.
Жалоба Амура
Амур в слезах поэту раз предстал
И так ему сказал:
«Мой горестен удел: чуть сердца два взогрею,
Уж уступаю место Гименею».
Антон Мяукин
Примеч. редактора к изданию 2035 года:
Черновик без пометок. Датируется предположительно 1974 г., когда поэтесса Р[оза?] Блох вышла замуж за д-ра медицины М[атвея?] Горлина. Чувствуется влияние Богдановича, Оцупа и др. классиков. Инверсия в третьем стихе напоминает подобную же:
Взяли тыквы штуки три,
Чисто выдолбить внутри.
Руки всунет в тыквы две —
А одна на голове1.
При жизни поэта не печаталось. По-видимому, в ней нашло себе выражение чувство безнадежной любви к Р[озе?] Блох — чувство, как известно послужившее причиной болезни поэта и рано сведшее его в могилу.
Из отзывов критики:
«…Г-жу Блох звали, очевидно, Раисой, как следует из текста письма, на котором находится автограф. Редактор мог бы это сообразить сам. В каких отношениях были Р. Блох, О. Ходасевич (?) и Антон Мяукин, нам, к сожалению, не удалось установить».
Ты, милый друг, путаешь, а я многое уже забыл, потому что дело-то было сорок лет тому назад. Вот что, однако, могу сообщить, а уж ты разбирайся, как знаешь.
Роман называется «Гектор Сервадак» — так зовут и героя1. Но никакого телеграфа он отнюдь не изобретал, и о телеграфе нынешнем, электрическом, в романе помину нет. Сервадак — французский офицер в Марокко (или еще где-то в Африке). Он (и еще ряд персонажей) попадает на комету, которая отщепила от земли кусок и утащила с собой. Кусок же земли охватывал как раз то место, где теперь итальянцы хотят подраться с англичанами. Не помню в точности, но помню, что на комете оказался кусок Северной Африки, Капри и Гибралтар. Однажды мы гуляли на Capo di Sorrento, дошли до самого того мыса, который только узеньким проливом отделен от Капри, и смотрели на Капри. Показывая на груду камней на вершине горы (на Capo, а не на Капри), Горький сказал, что это развалины старинного телеграфа. Тогда я и вспомнил, что в «Гекторе Сервадаке» рассказывается о телеграфе — вероятно, об этом самом. Телеграф же это был еще не электрический, а зрительный, сигнальный (есть какое-то у него название, но не помню). Пользовались этим телеграфом так: состоял он из высокой мачты с перекладиной, которую приводили в движение при помощи веревок; все сооружение было похоже на человека, который размахивает руками (это сравнение имеется и у Жуля Верна); была условная азбука этих размахиваний — таким образом и передавались известия; «читались» телеграммы при помощи подзорной трубы, почему и устраивались такие телеграфы на горах — чтобы издали было видно. Думаю, что об их устройстве ты можешь прочесть в Энциклопедическом словаре. Умоляю только тебя о телеграфе в нынешнем смысле не упоминать — о нем в романе и речи нет.
Здоровье мое — второй сорт. Два пальца залечились, а два не хотят. Это больно, утомительно. Прибавь сюда неслыханное безденежье (куда похуже 1926 года) — и ты поймешь, что я живу не припеваючи.
Что ты пропал — Бог с тобой, главное — приналяг на роман, двинь хорошенько, как Фохт, который — монахом во Святом Граде Иерусалиме2. У него (у Фохта, а не у Иерусалима) — борода, я фотографию видел. Вишняк, говорят, собирается к нему. Намечается песня — «На родину едет счастливый Вишняк», — поется на мотив «Вещего Олега».
Будь здоров, Н.В.3 поклон. Оля кланяется.
20 дек. 935
Купи-ка ты «Сервадака» да почитай в метро — он не длинный, гораздо короче других романов Ж. Верна. А потом дай мне почитать. Это очень мило и совсем не похоже на Бакунину4.
Иван Степанович5 очень помолодел. Встретились в кафэ. Он говорит: «Лукашу6 все помогут, его все знают». А я ей: «Обелиск на Concorde тоже все знают, а ведь вот — не держите же Вы над ним зонтик в плохую погоду». Тут они переглянулись, расплатились и убежали. Не надо говорить притчами, это к добру не ведет.
Ангел мой, я получил «Современные Записки» еще в понедельник и сейчас же прочел тебя и ужасно обрадовался. Написал ты чудно, так что даже слезу прошибло. Пошли тебе Господь, чтобы ты всегда так писал — и еще лучше. На четверг приготовлю фельетон о «Современных Записках», но о тебе как раз буду писать немного, хоть и ужасно нежно. Это потому, что совсем еще неизвестно, куда клонит автор, и критику приходится только облизываться, как коту после рыбки, но умствовать еще не о чем (что, может быть, и к лучшему).
Сирин мне вдруг надоел (секрет от Адамовича), и рядом с тобой он какой-то поддельный.
Газданову всыплю по первое число и за статью, и за рассказ1.
Зайцева читать нельзя. А Притыкино-то стало Людиновым! Почему? Потому что Лутовиново. Вот осел!2 Надеюсь, что Спиридович превратится во что-нибудь вроде Виардо. Ты это предсказание на всякий случай запомни.
Шляпу не купил за ненадобностью. В кровати и в шляпе один Волынский лежал (я это видел). А лежу, потому что вчера пришлось ехать к Симкову3, и он меня ковырял, покуда у меня не сделался обморок. Обещал, что нынче же сяду, но еще не сидится.
Следственно, не пойду заседать с Извольской4. Ты ей скажи, что я благодарю и проч. А Кологривов давно живет в Амстердаме. Другой иезуит его изиезуитил из Парижа.
Засим — будь здоров.
Оля тоже упилась сочинением и тоже ахает, какой ты молодчина.
Спасибо тебе, мой Ангел, за книжку1. Получил ее третьего дня, а сейчас получил открытку. Конечно, все будет так, как тебе нужно. Напишу о ней на 21-е или 28-е, тем более что в этот четверг (или в следующий) придется мне отругиваться от Гофмана и Милюкова (которому на сей раз влетит)2. Это немножко досадно, потому что «Чайковского» я уже почти прочел. Официальные комплименты прочтешь в газете, а неофициально могу тебе сказать, что книжка чудесная, а ты умница. Говоря откровенно, «Чайковский» так же хорош, как «Державин», хотя Чайковский действительно не моего романа герой. Подозреваю, что ты еще немножко прикрасила, сгладив бездарные черты его бездарной эпохи. Один «счастливый конец» «Онегина» чего стоит! Этого ужаса я не знал, — вот так фунт!
Вот мелкие ругательства. Нельзя было называть петербуржцев хулиганами, потому что это слово появилось только в начале девятисотых годов. Антонину Ивановну нельзя называть хипесницей: это слово — блатное, означает оно не стерву, не хищницу вообще, а специально проститутку, которая заманивает гостя и обкрадывает его, напоив или во время сна. Тут ты поступила, как профессор Коробкин3, все цветы называвший лютиками. Наконец, раза два у тебя слова «он», «она» относятся не к тем предметам, к каким надо бы им относиться.
Засим — будь здоров, поздравляю тебя с книжкой и желаю написать еще много таких же. С Карповичем я насилу созвонился: он мне не написал, в котором часу надо звонить. До свидания. Надо надевать штаны, потому что сейчас придут Горлины. Оля тебя целует. И я.
1 мая 936
Это ты, милый мой, уезжаешь не чихнув, — а я-то бы с тобой простился. Однако ставить вопросы в этой плоскости весьма преждевременно1. Действительно, своего предельного разочарования в эмиграции (в ее «духовных вождях», за ничтожными исключениями) я уже не скрываю; действительно, о предстоящем отъезде Куприна я знал недели за три. Из этого «представители элиты» вывели мой скорый отъезд. Увы, никакой реальной почвы под этой болтовней не имеется. Никаких решительных шагов я не делал — не знаю даже, в чем они должны заключаться. Главное же — не знаю, как отнеслись бы к этим шагам в Москве (хотя уверен «в душе», что если примут во внимание многие важные обстоятельства, то должны отнестись положительно). Впрочем, тихохонько, как Куприн (правда, впавший в детство), я бы не поехал, а непременно, и крепко, и много нахлопал бы дверями, так чтобы ты услышала.
Я сижу дома — либо играю в карты. Литература мне омерзела вдребезги, теперь уже и старшая, и младшая2. Сохраняю остатки нежности к Смоленскому3 (читал мне чудесные стихи новые на хорошую, бодрую тему: <нрзб.>) и к Сирину. Из новостей — две: Фельзен, кажется, начинает менять ориентацию, возвращаясь на духовную родину, т. е. отступая из литературы на заранее подготовленные позиции — к бирже. Алферов4 вчера женился на богатой и некрасивой музыкантше. Квартира (с экономкой!) отделана — молодые поехали в горы. Словом, все эволюционирует в естественном направлении.
О песике слышал. Жалко, что не могу представиться ему, ибо на поездку надо выложить полсотни. Если будешь в Париже — дай знать, чтобы свидеться.
«Париж--Шанхай» опубликовал содержание 1-го No5. Плохо. Кроме того, есть признаки, что эти «Записки» повернутся лицом к Китаю, как «Современные» были повернуты к Чехословакии. Уже завелась какая-то тамошняя Папаушкова6. Вероятно, будут статьи о юбилее какого-нибудь Фунг-Тюнь-Тяна и о мировоззрении Чан-Кай-Шека7 — на зависть Масарику!8 — Ты ошибаешься — Фондам, все еще ходит в умниках.
Я видел Пумпянскую — это напомнило мне о молодости (моей) и старости (ее). Она ходит под ручку с Мишей Струве9 и говорит об Ахматовой, как старые генералы при Николае I говорили о Екатерине.
Зюзя10 вышла замуж за англичанина. Славный парень, инженер, делает аэропланы и снаряды. Жить она будет под Бирмингемом, в тамошнем Холивуде. Боюсь — будет ей холивудно и кукисто, но пока что она довольна. В конце концов — ты устроила ее судьбу, это забавно.
Какие ужасы пишет Бунин о Толстом!11 Ох уж эти мыслики. Ученый спор с Алдановым — верх комизма. Жду спора с Марьей Самойловной12 и Дон-Аминадо.
Наташа13, действительно, не блещет. Однако я нашел в ней перемену к лучшему: читает «Последние Новости» — и целая полка с книгами. Боюсь, как бы она не замучила нас. Ты, однако, не брыкай ее очень. Уверяю тебя, что ум надо спрашивать только с профессионалов этого дела и что все люди — лучше писателей.
«Бородин»14 твой занятен, но беда в том, что Чайковский сам по себе гораздо сложнее и интереснее, а в таких случаях личность «героя» — дело важнейшее.
Батюшки! Чуть не забыл! Прилагаю письмо, мною полученное через «Возрождение» и вскрытое потому, что только начав читать, увидел я на конверте: m-lle Nine Berberoff. Прости, пожалуйста, — еще прости, что темы в этом письме (т. е. в моем) перетасованы как-то идиотски. Но я сегодня дописал фельетон, ездил в город, прочел три французских газеты (по случаю Блюма15) — а сейчас уже два часа ночи, и я устал, и пора спать.
Будь здорова. Оля тебя целует. Поклонись Н. В. Песика благословляю. Внушай ему хорошие правила с детства.
21 июня 937
спасибо за открытку. О Ваших передвижениях я, впрочем, несколько осведомлен. Между прочим, некая особа, собою преизрядная, погубившая на Монпарнассе 144 сердца и два-три семейных очага, жила с Вами в Cannes в пансионе. Должен Вас огорчить — Ваш сын1 имел у нее больше успеха, чем Вы. «Мальчик, говорит, поразительный, а он сам даже не посмотрел на меня — сухарь». Скажите Вашему сыну, что я при первом же знакомстве научу его читать «Для берегов…» с вариантами.
Кстати, — не состоится ли таковое знакомство, т. е. вечно ли Вы будете возбуждать мою зависть сидением на юге? Если б Вы знали, как мерзко в Париже! Приезжайте же!
P.S. Секрет: собираюсь писать для «Современных Записок» статью о 20-летии эмигрантской литературы2. Полагаю, что
царь Иван Васильич
От ужаса во гробе содрогнется3.
19 нояб. 937
я, конечно, скотина, потому что не ответил на Ваше поздравление и сам Вас не поздравил. Дело в том, однако, что еще 15 декабря я заболел и лежал в постели с температурой и болями целый месяц. (Этим объясняется и отсутствие моих фельетонов в «Возрождении».) Сейчас мне несколько лучше, я лежу по полдня и даже по утрам выползаю на улицу. Так что — если Вы на меня сердитесь, то перестаньте. Как раз в пору Нового Года мне было всего хуже.
Читал очередной кусок «Дара»1 — с очередным восторгом. Жаль только, что, кроме ахов и охов, от которых какой же прок? — ничего не сумею о нем написать: если бы Вы знали, как трудно и неуклюже — писать об кусках, вынутых из середины! Кстати сказать — прелестны пародии на рецензии. Мортус, как Вы, конечно, заметили, озверел, но это полезно. Не знаю, думали ли Вы о Цетлине, когда изображали стихотворную часть Линевской критики2, но угодили Вы ему в самый лоб, и всего забавнее, что образчик «межцитатных мостиков» имеется в той же книжке: см. стр. 430—431 — рецензия на стихи Кузнецовой3.
В ближайшем номере «Возрождения» прочтите мою статью о нашем друге Георгии Иванове4. Она не очень удалась, я дописывал ее в полном изнеможении вчера вечером, но кое-что в ней Вы, надеюсь, оцените.
Правда ли, что Вы написали пьесу?5 Приедете ли, как подобает драматургу, на премьеру? Будете ли выходить на вызовы? Влюбитесь ли в исполнительницу главной роли? Я, впрочем, все равно решил идти на первый спектакль — из любви к Вам и назло человечеству, так как на пьесы Алданова и Тэффи6 идти отказался.
Знаете ли новую повесть Белкина о том, как корнет Фондаминский пригласил генерала Милюкова шафером на свадьбу свою с девицей Павловской — а генерал взял да и увез невесту прямо из-под венца к себе на квартиру? Чудная вещь, немножко напоминает «Выстрел»7, хотя решительно без всякой стрельбы.
Долго ли Вы пробудете в Ментоне? Последний доктор, который у меня был (Аитов), сказал, что мне надо выиграть в Национальную лотерею, и ушел, ничего не прописав. Теперь я стараюсь выиграть, и если выиграю, то поеду в Монте-Карло, и мы станем соседями.
Будьте здоровы. Вам кланяется моя жена.
25 янв. 1938
Ну, душенька, будем надеяться, что мы с тобой переволновались понапрасну: кажется, всеблагие хотят нас избавить от присутствия на их очередной пирушке1. Это очень мило с их стороны. Не люблю роковых минут и высоких зрелищ.
Следовательно, надо приниматься за работу. Почему убедительно прошу тебя экстренно посмотреть по вечному календарю, в какой день умер Блок. Кроме того, если ты еще не отдала книгу и если цитата не больно длинна, пришли мне тот отрывок о препирательствах Н. В. Бугаева с Львом Толстым2. Впрочем, мне нужно из него только то, что касается папочкиных ужимок, приседаний, лысины и голоса. Хочу всунуть в примечания. Укажи точно название книги и страницу.
Страшна не война, страшно то, что Женя сказала мне: «Как только объявят войну, мы все вчетвером (я, Ник. Георг., кот и Нина3) едем к Макеевым и будем у них жить». (Нинка приехала.)
Будьте здоровы. Спасибо за гостеприимство. Оля кланяется.
Пишите и приезжайте.
21 сент. 38
одновременно с этим письмом я отсылаю Вам последние гранки.
У меня к Вам две просьбы:
1). Непременно прислать мне верстку, потому что набор довольно небрежный, а еще потому, что я и сам слегка виноват: в первых 10-15 гранках кое-что недоглядел, необходимо исправить. Строчек ломать не буду — это я Вам обещаю. Кроме того, обязуюсь возвращать верстку всякий раз в тот же день, когда ее получу.
2). Касательно обложки. Очень прошу сделать ее как можно проще и строже. Лучше бы всего — из серой бумаги, отпечатав слово «Некрополь» красными буквами (еще бы лучше — лиловыми!), а все остальное — черными. Шрифт — самый обыкновенный, типографский, но никаких украшений, рамок и т. п.
Всего хорошего.
Уважающий Вас
28 ноября 1938
простите, что отвечаю с опозданием. Со дня на день ждал конца верстки и собирался Вам писать тогда же, когда буду отсылать ее обратно. Однако ее все нет. В чем дело?
Мне кажется, Вы правы: подзаголовок нужен. Но давайте напишем не «Книга воспоминаний», а просто «Воспоминания».
Под клише сделаем надпись: «Отрывок из письма М. Горького (факсимиле)».
Мне бы очень хотелось слово «Некрополь» (только его одно) напечатать лиловым цветом, а все остальное черным. Но если, по Вашему мнению, лиловое нехорошо или затруднительно для типографии, то сделаем синим, только не темным, однако и не голубым1. Впрочем, я вполне на Вас полагаюсь.
Сердечно благодарю Вас за новогодние пожелания. Примите и от меня такие же. В конце концов, со стороны судьбы было бы очень прилично и справедливо, если бы она отпустила нам немного благополучия.
3 января 1939
Так где же верстка?
Письма Ходасевича впервые включаются в собрание его сочинений. Часть из них печатается по автографам, хранящимся в российских архивах: РГАЛИ, РГБ, РО ГЛМ, РНБ, ИМЛИ, ИРЛИ, в семейных коллекциях. Сотрудникам этих архивов мы благодарны за многолетнюю деятельную помощь.
Другая часть эпистолярного наследия Ходасевича разбросана по отделам редких книг и рукописей Йельского, Колумбийского, Индианского университетов, Гуверовского института (Стэнфорд), Амхерст колледжа и др. Мы признательны Дж. Соресу и хранителям американских библиотек за возможность работать в архивах и познакомить читателей с неизвестными письмами периода эмиграции.
Вошли в этот раздел также письма, опубликованные отечественными и зарубежными исследователями в журналах и альманахах. Тексты их, когда это было возможно, сверены с оригиналами и выправлены.
Особая благодарность издателю «Минувшего» Владимиру Аллою за разрешение перепечатать письма Ходасевича, впервые появившиеся на страницах альманаха (это — прежде всего письма к Н. Н. Берберовой, подготовленные Д. Бетеа, и блок писем к разным адресатам, среди которых В. В. Набоков, Вяч. Иванов, З. Н. Гиппиус, разысканных в частных архивах Д. Малмстадом).
Расположенные в хронологическом порядке (1905—1939 гг.), письма образуют «канву к биографии».
С юности выращивал, воспитывал в себе Ходасевич «культ дружества», черты литератора пушкинской эпохи, сознательно отвергая «городской» язык XX в.: телефонный разговор, записку; даже машинопись воспринималась им как неуважение к собеседнику.
Переписка для Ходасевича — естественная форма продолжения отношений, порой не требующая разлуки: прерванный разговор может подхватить, продолжить письмо (таковы многие письма к М. О. Гершензону, А. В. Бахраху, В. В. Вейдле).
С каждым из корреспондентов у Ходасевича складываются свои отношения, длящиеся годами, десятилетиями, это долгий приятельский разговор, порой болтовня: слова недописываются, сообщения обрываются на полуслове, кавычки не признаются.
Для удобства читателя мы не стали сохранять или графически обозначать эти сокращения, даже наиболее характерные (обычно вместо «как» Ходасевич писал «кк», вместо «Петербург» — «Пбург»), за исключением случаев, когда возможно не единственное прочтение. Тем более, что у него не было устойчивых, излюбленных сокращений для названий газет и журналов: например, «Русская молва» может быть представлена как РМ, или «Рус. молва», или «Р. молва» и т. д.
Но имена мы сохранили в том виде, как они написаны в подлинниках, т. к. обращение к инициалам (Н. Н. — Н. Н. Берберова или Б. Н. — Борис Николаевич Бугаев) свидетельствует о короткости отношений, в других случаях эти сокращения продиктованы словесной игрой, создают новые значения. Надо думать, Ходасевич веселился, выводя в письме к Муни «Мер-ские» (Мережковские), зная, что Муни заметит и оценит шутку.
Даты в начале (или конце) письма мы тоже сохранили такими, как в автографах. Часто автор забывал ставить их (в то время как педантично писал число под каждым вариантом стихотворения и даже стихотворной строкой). В тех случаях, когда дата устанавливается по содержанию письма, она заключена в угловые скобки; если же переносится с почтового штемпеля или со страниц «камерфурьерского» журнала — в квадратные.
Со студенческой поры, с девятнадцати лет, Ходасевич вел жизнь профессионального литератора. И его собеседниками были поэты, писатели, издатели: В. Брюсов, Андрей Белый, Ф. Сологуб, Муни, Б. Садовской, Г. Чулков, М. Гершензон, А. Ремизов, Вячеслав Иванов, М. Горький, М. Волошин, К. Чуковский, К. Федин, М. Слонимский, В. Лидин, З. Гиппиус, М. Вишняк, А. Амфитеатров, В. Ирецкий, Ю. Терапиано, В. Набоков и др.
По словам Алданова, близко знавшего Ходасевича, «личные его симпатии и антипатии переплетались так или иначе с литературной оценкой» (Русские записки. 1939. Кн. 19. С. 182).
Ходасевич понимал историческую ценность письма, собирал в своем архиве письма деловые и дружеские, поздравительные, анонимные, даже пасквили, даже письма, не ему адресованные. К своей переписке он присоединил письма П. П. Муратова к будущей жене (многое открывают они исследователю Ходасевича, позволяя увидеть, что образ царевны в стихах «Счастливого домика» поддержан не только литературной традицией, но и восхищенно-влюбленной интонацией соперника: «О, принцесса Мален!..»); наконец, черновик письма В. Я. Брюсова к З. Н. Гиппиус. Три письма Андрея Белого Ходасевич опубликовал (СЗ. 1934. Кн. LV), сохраняя все особенности автографа, специально пояснив: «В этом последнем обстоятельстве не следует видеть педантизма: поправки, описки, знаки препинания, а порой и орфографические ошибки немало свидетельствуют о душевном состоянии пишущего». В случае же с Андреем Белым они становились частью той фантасмагории, в которой он жил: терялись рукописи, буквы и числа прыгали и менялись местами. «Казалось, предметы, попавшие в его обиход, подхватывались тем вихрем, которым он сам был всегда подхвачен».
В эмиграции Ходасевич пытался заново воссоздать свой архив, но время для этого было очень уж неподходящим: революция и советская власть, а потом вторая мировая война уничтожали не только письма — многих из тех, кому они были адресованы.
След от иных потерянных писем остался в «камерфурьерском» журнале, где отмечены дни отправления корреспонденции Марине Цветаевой и Борису Пастернаку, О. Д. Форш, Н. Оцупу, Илье Эренбургу и Раисе Блох; пропали некоторые письма к В. И. Иванову, Б. К. Зайцеву, М. О. Гершензону и М. Горькому. «Камерфурьерский» журнал хранит бесценные свидетельства для будущего составителя полного собрания сочинений Ходасевича, где переписка займет не один том. Мы публикуем малую часть: из 40 писем к Б. А. Садовскому — 10; из 31 единицы хранения в архиве Г. И. Чулкова — 8; из 42 писем к М. Горькому — 10; и всего несколько писем из обширного собрания (1910—1926) ежедневных, дневниковых посланий к А. И. Ходасевич.
Письмо для Ходасевича — не литературный жанр, но главная тема и содержание писем — творчество, литература.
Так же внимательно, как прислушивался он к своему здоровью («оптическо-аптекарски-химически-анатомический налет», который В. Сирин почувствовал в его стихах, явственно ощущается и в переписке Ходасевича), он отмечал симптомы, свидетельствующие о переменах в поэтической системе: появление «корявых рифм»; стихов, «от которых барышни морщатся»; особую нежность к прозаизмам.
В письмах к А. И. Ходасевич отражен процесс перестройки, «переналадки» языка в 20-е годы, рождение прозаизмов Ходасевича, возникавших при сознательном разрушении «условно-поэтических», романтических понятий и образов. Вдохновение он сравнивает с поносом, ценность жизни с чулками, которые жалко порвать, духовную жизнь с кастрюлей, в которой кипит суп, и т. д. При этом содержание не только не разрушается, но соседством, соположением с бытово-обиходной лексикой выделяется, подчеркивается.
Сознательные поиски «неприкрашенного», почти домашнего слова («Бог знает что себе бормочешь…»), потребность в таком слове отчетливо сформулирована поэтом в «автокритике» на стихи, составившие книгу «Тяжелая лира», отправленной М. О. Гершензону в письме от 24 июля 1921 г.: «В последнее время пишу почти каждый день. Но — потерял всякую охоту переправлять и отделывать. То, что совсем не выпишется — просто выбрасываю. Прочее, сознавая все недостатки, оставляю в первоначальном виде. Стихи, чаще всего короткие, в общем — нечто вроде лирического дневника, очень бедного красками (значит, и не прикрашенного), зато богатого прозаизмами, которые мне становятся все милее».
Изменения в поэтической системе Ходасевич всегда связывал с изменением личности, судьбы поэта. «У поэта язык, система образов, выбор эпитетов, ритм, характер рифм, инструментовка стиха, словом, все, что зовется манерой и стилем, — есть выражение духовной его личности. Изменение стиля свидетельствует о глубоких изменениях душевных, причем степень перемены в стиле прямо пропорциональна степени перемены внутренней», — отметил он весной 1921 г. в Записной книжке.
Вячеславу Иванову в 1925 г. Ходасевич жаловался на «кризис формы», которая должна быть «как-то изменена, где-то надломлена», а несколько раньше объяснял М. О. Гершензону, что кризис формы корнями уходит в более глубокий, духовный кризис, причина которого — оторванность от России. Его письма к Гершензону, в которых Ходасевич всегда серьезен, глубок, а главное, доверчив, — не отшучивается, не отгораживается иронией, — позволяют понять, почему поэт замолчал так внезапно и, можно сказать, «на взлете»: «Мы все здесь как-то несвойственно нам, неправильно, не по-нашему дышим — и от этого не умрем, конечно, но — что-то в себе испортим, наживем расширение легких. Растение в темноте вырастает не зеленым, а белым: то есть все в нем как следует, а — урод. Я здесь не равен себе, а я здесь я минус что-то, оставленное в России, при том болящее и зудящее, как отрезанная нога, которую чувствую нестерпимо отчетливо, а возместить не могу ничем» (29 ноября 1922 г.).
Со временем ощущение это не только не прошло, но заставляло сталкивать, сравнивать впечатления настоящего и прошедшего, быть разом в «двух совместившихся мирах»: пышность и яркость итальянской природы воспринимать «в студеной дымке», — жить в том сложном эмоциональном и психологическом напряжении, которое поэт передал в «дневниковом» письме к М. О. Гершензону (начатое 17 декабря 1924 г., оно дописывалось 1 января 1925 г.).
Письмо это — первый набросок впечатлений, которые вызвали к жизни стихотворение «Соррентинские фотографии». Его основная тональность — недоумение: недоумением окрашен рассказ о встрече Нового года и Рождества в Сорренто, идет ли речь о семейном празднике, где вместо елки комнату украшают ветви с апельсинами («но к Новому Году нужны не апельсины, а снег»), или о крестном ходе, поражающем яркостью, блеском фейерверков («а служба торопливая и неблаголепная»). Все это больше похоже на игру взрослых детей: Ходасевич подчеркивает «лукавую серьезность», с которой несут деревянно-розового Bambino под плоским китайским зонтиком из розовой материи. Розово-плоская, яркая картинка, отсутствие глубины, трагизма становятся свидетельствами «ненастоящести», нереальности происходящего.
Деревянно-кукольную неподвижность Bambino легко узнать в изображении Девы Марии «Соррентинских фотографий»: «Плывет высокая, прямая, // Ладонь к ладони прижимая, // И держит ручкой восковой // Для слез платочек кружевной». В письме к М. Горькому от 14 сентября 1924 г. Ходасевич отметил, что религия «для народа как раз не опиум, а допинг»; поэт для определения простонародной веры нашел точное и емкое слово «мечты»: «…к Ее подножью // Летят молитвы и мечты, // Любви кощунственные розы…» Роз так много, что они даже в стране роз, конечно, — бумажные, фигурка Богородицы плывет «В шелках и розах утопая…»
В письме звучит одна тема, но угадывается ее развитие, сюжет, ритм, даже тот «чуждый звук», что переносит из одного мира в другой: в послании к Гершензону это — пальба и «неистовые фейерверки», в стихотворении — «мотоциклетка стрекотнула».
В жизнерадостном, насыщенном юмором рассказе Ходасевича о Вельском Устье, обращенном к другу молодости Борису Диатроптову, с которым его связывают общие воспоминания, прямо на наших глазах вырастают стихотворение «Лида» и строки, посвященные Жене Муратовой. Письма несут тот сгусток впечатлений, ощущений, из которых рождаются стихи, не становясь при этом литературой. Здесь открывается «кухня», или, как насмешливо писал Ходасевич М. В. Вишняку, — «кухня ведьмы». А литература, если использовать образ Ходасевича, сравнивавшего поэзию со зданием, предстает «с черного хода».
Творческие замыслы и размышления о политических событиях и искусстве соседствуют в письмах с литературными анекдотами, остроумными словечками, подневным, календарным рассказом о мельчайших событиях дня; беглыми зарисовками современников от откровенно-шаржированных (Александр Брюсов в письме к А. И. Ходасевич от 6 октября 1921 г.) до глубоких социально-психологических портретов в несколько строк (см. емкую характеристику А. И. Тинякова или отточенный афоризм: «Макс Волошин, мистический гурман»); в них найдется место и ценам на папиросы, хлеб, пирожное, печатный лист — вообще денежным и деловым расчетам и «изворотам» — это живой, неприкрашенный поток жизни, цельный, при всей раздробленности и мозаичности, как личность, за ним стоящая.
Ощущение ценности человеческого «я» — одна из важнейших тем в творчестве Ходасевича — в письмах открывается как основа жизнестроения. Вот почему равно интересны и беседы его с М. О. Гершензоном, всегда о «высоком», о литературе, проблемах профессиональных, и письма к А. И. Ходасевич, наполненные бытовыми житейскими мелочами, — порой они даже значительней, потому что здесь поэт открывается, не боясь слов, говорит просто о самом для него важном, что обыкновенно доверял только стихам. Особенно в пору расставания, разрыва, пережитого им болезненно, как «катастрофа». Тревожась за нее, пытаясь поддержать, он делится простейшими правилами сохранения человеческого «я» в период распада и душевной смуты. То, что уже сформулировал в стихах, перекладывает в азбучные истины. Сравните строки стихов: «Я сам себе целую руки, // Сам на себя не нагляжусь. // И как мне не любить себя, // Сосуд непрочный, некрасивый, // Но драгоценный и счастливый // Тем, что вмещает он — тебя?» — с отрывками из писем к А. И. Ходасевич: «Ты спрашиваешь, что тебе „реально сделать“. Не сделать, а делать — вот что: жить на свете, больше любить себя, устраивать свои дела, работать в студии, для чего (как и вообще для всего) не падать ни духом, ни телом, — вообще быть твердой и спокойной, сколько можешь» (1 июня 1922 г.).
И несколькими днями позже: «Прошу и прошу тебя об одном: внешне, „в днях“, как выражался Коля Бернер, будь тверда, хладнокровна, будь „как все“. Это даст тебе физическую силу переносить трудную штуку, которая называется внутренней жизнью. У всех нас внутри варится суп, и чем сильнее кипит и бурлит, тем лучше: ведь есть его будет Хозяин. Наша забота — чтобы кастрюля не лопалась раньше, чем суп готов. Ну, и будем беречь ее» (8 июня 1922 г.).
Осознание ценности человеческой жизни связано с чувством ответственности за воплощение задуманного, постоянную тягу к «чудесным божеским началам», представление о необходимости пути, роста. «Будь же человеком, а не ребенком. Меняйся внутри, не упрямься, не упирайся. Расти». Крик «Расти!» пронизывает его письма к жене, равно как и его творчество.
Он радовался процессу роста в самых разных формах, глядя, как «травка прорастает сквозь трещины асфальтных плит», и был захвачен болезненно-творческими переменами первых месяцев революции. До той поры, пока не понял, что нечего ждать от людей, «желающих сделать политическую и социальную революцию — без революции духа. Я некогда ждал — по глупости» (Письмо М. Горькому от 28 июня 1923 г.). В стихах и письмах он не переставал твердить: «Я все на той же теории: путем зерна».
Насколько Ходасевич сам менялся с годами: изменились голос, интонация, духовный строй, — свидетельствуют письма. Неизменной осталась забота о создании и сохранности личности, требующая постоянного вслушивания и работы. «Нужно очень большое напряжение воли, сознательное старание не растерять своего я, чтоб не пустить себе пулю в лоб или не „опуститься“… до общего уровня», — писал он М. Горькому 14 сентября 1924 г.
Пристальное внимание к «я», множеству соседних «я», «чувствам и мыслям» людей, сумевших «выявить», выразить устремление целого поколения, и привело к созданию удивительной, новой в жанровом отношении книги — «Некрополь».
В предисловии автор особо отметил, что рассказ о времени он писал, «опираясь на прямые показания действующих лиц и на печатные и письменные документы». «Прямые показания действующих лиц» — это прежде всего письма. С того момента, как он задумал очерк о Брюсове, он умолял А. И. Ходасевич высылать ему листки из архива, оставшегося в России. И в последнем письме к ней просил: «Пришлите мне в 2-3 приема: а) письма покойного Гершензона, которые лежат в регистраторе, взятом Вами у Наташи Хр<ущевой>, b) письма Муни, они в отдельном пакете, с) письмецо Нади Львовой и, в особенности, листок с черновиком ее стихотворения (там еще нарисован женский профиль), d) письмо Валерия ко мне и черновик его письма, начинающийся словами: „Дорогая Зинаида Николаевна“. Я Вам писал об этом уже раза два, но Вы все забываете, а мне письма всех умерших очень нужны для одной работы» (лето 1926 г. — РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 126).
Письма Гершензона Ходасевич опубликовал вместе с очерком о нем, широко пользовался письмами других писателей в «Некрополе». Живые голоса, непосредственная интонация писем создавали ощущение достоверности, документальности.
М. В. Вишняк — один из немногих, кто с первого очерка оценил замысел Ходасевича, — понял и в воспоминаниях своих объяснил потребность автора в жесткой «неприкрашенной» правде. Он увидел, что нормы эстетические продиктованы чертами характера. Хотя прямолинейная правдивость Ходасевича порой больно била Вишняка по самолюбию и в конце концов поссорила их, он писал об авторе «Некрополя»: «…он был правдолюбцем; того больше — борцом за правду в искусстве и литературе, в личных отношениях и общественных. Он искал и отстаивал обретенную им правду фанатически и упорно, против всех и вопреки всему, не считаясь ни с какими последствиями и отрицая всякую „ложь во спасение“, „условную ложь общежития“ или, по Горькому, — „ложь утешительную, ложь примиряющую“» (НЖ. 1944. № 7. С. 283).
Это часто ссорило Ходасевича с людьми, склонными к самооправданию, предпочитающими комфортный способ отношений, построенный на взаимных уступках. Ходасевич прям и точен и когда приходилось писать Садовскому о его роли в «Тиняковской истории» или высказывать свою точку зрения на поведение Гиппиус в Белграде на съезде писателей и журналистов, из каприза разрушившей надежду на журнал П. Б. Струве. Да и Горькому он впрямую говорил то, о чем впоследствии написал в очерке: «Милый Алексей Максимович, не сердитесь: но Вы — любите верить. Вы как будто с удовлетворением пишете об ионовских предложениях касательно возобновления „Беседы“. Вы говорите: „Никаких ограничительных условий Ионов, пока, не ставит“. — Напротив, уже ставит, и условие колоссального значения: печатать в Петербурге. Да ведь это же значит „под цензурой!!!“
<…> Я не „учить“ Вас вздумал, но меня бы мучила совесть, если б я не сказал Вам всего, что думаю» (7 августа 1925 г.).
Со временем круг приятелей делается уже; один за другим уходят те, кто был особенно близок: Муни, Гершензон, Андрей Белый. Но судя по «камерфурьерскому» журналу, и в 30-е годы рядом с Ходасевичем людей было много, особенно молодых писателей. То Бахрах, то Терапиано, заговорившись, засидевшись за полночь, прогуляв до закрытия метро, остаются у Ходасевича ночевать; во всем он мог положиться на Вейдле; до последних дней сохранялась дружба с гимназическим приятелем Аркадием Тумаркиным.
И тем не менее, характер отношений резко меняется, что отражается на переписке. Все чаще юмор и ирония вспыхивают в письмах Ходасевича не от полноты жизни, а становятся завесой, отделяющей, отгораживающей его и его внутренний мир от корреспондентов. Он сочиняет множество масок, как бы вытесняющих, замещающих автора: «Дудкин», «Чугунная Маска», «Неизвестный из Шавиля», «Неунывающий дачник» — это только в переписке с М. В. Вишняком.
И когда в 1926 г. он стал адресовать письма к А. И. Ходасевич на имя «Сони Бекетовой» (ее псевдоним), а свои подписывать «Медведев», «выкроив» фамилию из интимного прозвища, — в этом проявилась не только наивная попытка уберечь бывшую жену от опасности репрессий, но и желание уйти от отношений, себя изживших. Ставя между собой и бывшей женой старомодного желчного господина, который может невзначай обронить о Ходасевиче: «Супруг ваш тоже переменил адрес. <…> Но, по-моему, Вам не стоит к нему ни с чем обращаться. Это, извините за откровенность, тип отпетый», — он мог за него спрятаться.
Только любовь к каламбурам и роднит Ходасевича с Медведевым, во всем остальном он совершенно на него не похож, он анти-Ходасевич. Разве мог Ходасевич написать о своих стихах: «Через несколько времени пришлю Вам кое-какие безделушки» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 124).
И до последних дней большое место в письмах занимает работа, ее навсегда заведенный ход, не подвластный ни войнам, ни личным трагедиям, ни болезням. Не случайно последние известные нам письма Ходасевича обращены к издателю А. С. Кагану, выпускавшему «Некрополь». Уже смертельно больной, Ходасевич подробно обсуждал с ним шрифт, подписи, цвет обложки. И в последний раз настойчиво звучит вопрос, который он столько раз повторял в письмах: «Так где же верстка?»
1. А. Я. Брюсову. — РГБ. Ф. 708. Карт. 7. Ед. хр. 55. Публ. впервые.
Брюсов Александр Яковлевич (о нем см. в очерке «Брюсов» в наст. томе и коммент. к нему) — младший брат В. Я. Брюсова, одноклассник Ходасевича, вместе с ним начинал литературный путь, печатался в журн. «Перевал», «Кривое зеркало» и др. На своем сб. стихов «По бездорожью» (М., 1907), выпущенном под псевд. «Alexander», А. Брюсов сделал надпись: «В.Ходасевичу от Alexander’a, который убежден, что „Молодость“ будет лучшей книгой за последнее время» (РГБ).
Вместе собирались они переводить книгу, изданную впервые в 1487 г. Она была анонсирована изд-вом «Гриф» (1910): «„Malleus maleficarum. Молот ведьм. Руководство для инквизиционных судов по ведовским процессам“ Якова Шпренгера и Инститора. Перевод А. Брюсова и В. Ходасевича (Готовится)». Но книга не вышла — самый перевод так и не был сделан.
А. Брюсов — человек ярких и разнообразных дарований. Больше трех лет проведя в лагере для военнопленных (1915—1919), он изучал языки, перевел «Лузиады» Камоэнса, занялся археологией. В 1925 г. окончил факультет общественных наук по отделу археологии и искусства Московского университета; археолог. См. воспоминания А. Брюсова в журн. «Север» (1965. № 4. С. 128—135).
«1897. Останкино. Фотография. Балы. Малицкий. Брюсовы…» — писал Ходасевич в A3, а в ст-нии, посвященном Ал. Брюсову: «Меня роднят с тобою дни мечтаний, // Дни первых радостей пред жертвенным огнем…» (1905; БП. С. 217).
Юношеская дружба не привела к глубоким отношениям. Как к чудачеству относился Ходасевич к некоторой всеядности, многообразным интересам приятеля. 6 октября 1921 г. он писал из Москвы А. И. Ходасевич: «Заходил я к Саше Брюсову… <…> Очень увлечен — переводом англ<ийских> книг по портновскому ремеслу. Жену не видал. Впрочем, она живет в комнате Матр<ены> Ал<ександровны>. У нее урыльник с веночками Empire; она старообрядка; чтобы жениться, Саша принял сию веру. Ты и представить не можешь, как сложно переходить; часа 1 Ґ тяжелой работы. Саша мне все рассказал и, на всякий случай, научил меня отрекаться от Никоновой ереси. Так что, если я перейду в православие, то уж теперь мне ничего не стоит сделаться старообрядцем» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 47).
1 Ходасевич отвечает на письмо А. Брюсова (недат.): «Приехав, набросился я на книги, признаюсь, удивлен: нижегородский сборник — плох, газеты (оставшиеся в живых) — ниже критики, хорошие газеты — поголовно запрещены. Прочел Альманах (Сев<ерные> Цв<еты>) — Иванова совсем не могу понять. Валерий понравился меньше, чем до отъезда, или, вернее, совсем не понравился. Проза — ни к черту. Бог знает что <…> Вообще от литературы прихожу в отчаяние, с отчаяния и принялся за Э. По в подлиннике» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 57). Рец. Ходасевича на «Нижегородский сборник» см. в журн. «Искусство» (1905. № 5/7. С. 171—172).
2 Стихи и трагедия Вяч. Иванова «Тантал» опубликованы в альм. «Северные цветы ассирийские» (М.: Скорпион, 1905). В рецензии на альм., появившейся в журн. «Искусство», о Вяч. Иванове сказано: «Усидчивость и трудоспособность — не все. Какова бы ни была филологическая ценность услуги, которую оказывает Иванов русскому языку, воскрешая бесконечные ряды забытых слов, стихи его, как и его Трагедия, — во многом мертвы. Их пышность — пышность катафалка» (1905. № 5/7. С. 166). Автором рецензии, подписанной псевд. «Нарцисс», был, по предположению В. И. Иванова, Гриф (С. А. Соколов).
3 В альм. напечатаны ст-ния В. Брюсова «Молния», «Пытка», «Адам и Ева», «Клеопатра», «Бальдеру Локи» и пьеса «Земля», которая произвела на Ходасевича столь сильное впечатление, что в ст-нии «В моей стране» отразился и ее бессолнечный («мертвеный») колорит, и реплики: «Число рождений сокращается с каждым поколением. Женщины выкидывают, не доносив…» (Северные цветы ассирийские. С. 170).
4 Оглядка на В. Брюсова угадывается в любом замысле Ходасевича этих лет, он ученик-бунтарь. В рец. на сб. К. Бальмонта «Литургия Красоты», не называя Брюсова, он спорил с его попыткой вернуть Бальмонта к «нежным напевам». Ходасевич в этой книге увидел начало новой всемирной поэзии «Космоса и всеобъемлемости» (Искусство. 1905. № 5/7. С. 165).
5 Следуют стихи, написанные в мае 1905 г. и не вошедшие в М: «У людей» (15 мая); «Deo ignoto» (17 мая); «Диск» (23 мая); «Ухожу. На сердце — холод млеющий…» (23 мая); «Жизнь-полководец» (24 мая) (БП. С. 210, 212—214).
6 М. Э., Марина — здесь и далее: Марина Эрастовна Рындина (1887—1973), первая жена Ходасевича.
2. Г. Л. Малицкому. — Публ. впервые по машинописной копии из архива Л. В. Горнунга (РГБ. Ф. 697. Карт. 4. Ед. хр. 18).
Малицкий Георгий Леонидович (1886—1953) — одноклассник Ходасевича. После окончания Московского университета работал в Историческом музее, известный музеевед, поэт-любитель (см. его ст-ние «Осеннее» в журн. «Сегодня» — М., 1922. № 6).
Стихи Г. Малицкого Ходасевич цитировал в гимназическом сочинении «Правда ли, что стремиться лучше, чем побеждать»: «Каждый смотрит по-своему: люди, живущие здоровой жизнью, говорят, что хорошая цель уже достигнутая, сладостное удовлетворение, безумцы, пророки и поэты, что —
Жизни цель и красота —
В бурях вечного исканья!
Г.Малицкий
Надо бы помнить, что буря — вещь опасная! 28 января 04. В. Х.» А годом позже писал другу: «С памятных дней нашего сближения, в начале 7 класса, я ни разу еще, даже летом, не расставался с тобой на столь продолжительный срок, как теперь. Итак, — очень прошу, приезжай, притом скорее. Хочу быть больше с тобой» (14 апреля 1905 г.).
1 Константин — Константин Фелицианович Ходасевич (1872, Тула — ?). Как и младший брат, он окончил 3-ю классическую гимназию, затем — юридический факультет Московского университета; адвокат. В 1912 г. вел в суде дело В. Ф. Ходасевича против издателя К. Ф. Некрасова «об уплате гонорара» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 113). 2 августа 1924 г. Ходасевич писал Б. К. Зайцеву: «Мать Нины рассказывает, что в России творится нечто невероятное. Относительно переписки с заграницей Вера, к несчастью, была права, а я — нет: за переписку, действительно, сажают. <…> Между прочим, оказывается, что один мой брат, Константин, сослан в Сибирь» (АБ. Ф. Зайцева). На запрос о судьбе К. Ф. Ходасевича из Главного информационного центра МВД был прислан ответ, что сведениями о нем «не располагают».
2 Койранский Борис Арнольдович (1882—1920) — поэт, сотрудник журн. «Перевал»; адвокат.
Ходасевич хорошо знал трех братьев Койранских, которые учились с ним в Московском университете. Генрих был врачом и лечил от наркомании Н. И. Петровскую и Валерия Брюсова; Александр Койранский, по образованию юрист, был поэтом, художником, театральным критиком. Ближе других Ходасевич был с А. Койранским. В 1957 г. Александр Койранский, живший в Сиэтле (США), прочел кн. М. В. Вишняка «Дань прошлому» и засыпал автора вопросами и воспоминаниями: «Знавали ли Вы Марину Ходасевич, его первую жену, впоследствии вышедшую замуж за Сергея Маковского? Жива ли она? Между прочим, Ходасевич в 3-ей гимназии был одноклассником Бухарина (Н. И. Бухарин учился в 1-ой классической гимназии. — Коммент.) и Саши Брюсова, брата Валерия, ныне куратора Исторического музея. У отца его был магазин фотографических принадлежностей в доме Михайлова на Дмитровке». В другом письме он рассказал, что Ходасевич часто бывал в доме Петрово-Солово на Колымажной площади, где А. Брюсов и А. Койранский вместе снимали квартиру, и А. Койранский «писал портрет Влади» (Гуверовский институт. Стэнфорд. Ф. Вишняка).
3 Петровская Нина Ивановна (см. очерк «Конец Ренаты» в наст. томе и коммент. к нему) летом 1907 г. была особенно внимательна к Ходасевичу: она видела непрочность его семьи. 7 июля 1907 г. она писала: «Что Мариночка? Не обойдутся ли все эти дела мирно или необходимо разрушение? Напишите, расскажите мне, я ведь Вас люблю и всякие правды понимаю. Только помните одно — никогда не нужно подвешивать себя на волосе над неизвестностью. Определенность, какая бы то ни было, нужна для того, чтобы можно было писать, спать, даже плевать в потолок. Жить, исходя из какого-нибудь решения» (М-14. С. 385).
4 Муня — здесь и далее: Киссин С. В. (Муни).
5 Следуют ст-ния: «Листвой засыпаны ступени…», «Цветку Ивановой ночи», «К портрету в черной рамке (Послание к Нине Петровской)» и «Протянулись дни мои…», вошедшие в М. См. т. 1 наст. изд.
3. Андрею Белому (Б. Н. Бугаеву). — РГБ. Ф. 25. Папка 24. Ед. хр. 25. Публ. впервые.
О роли, которую Андрей Белый в эти годы играл в жизни молодых поэтов, Муни писал Ходасевичу в письме от 11 июня 1915 г.: «…когда он нашим с тобой Ставрогиным был…» (Письма Муни).
1 Стражев Виктор Иванович (1879—1950) — поэт, прозаик, был издателем и редактором газ. «Литературно-художественная неделя». № 1 вышел 17 сентября 1907 г., после № 4 издание прекратилось. О газ. см. очерк Б. Зайцева «Андрей Белый» (Зайцев Б. К. Далекое. М., 1991).
2 Ходасевич пишет о своей пародии на «Симфонию (2-ю, драматическую)» Андрея Белого. При жизни Ходасевича не печаталась, опубл. Р. Хьюзом в ВРСХД (1987. III. № 151. С. 145—149).
Приводим ее по беловой рукописи, сохранившейся в АИ.
1. Уже день горел над Москвой.
2. Уже неистовствовали дворники, кутаясь в пыльные клубы. Уже поливальщики поливали.
3. За всем этим следила Городская Управа[10].
4. Но поливали они на улицах людных, а Сивцеву Вражку предстояло сохнуть.
5. Всем жаром своим обрушивался день на Сивцев Вражек.
1. За всем этим зорко следила Городская Управа.
2. И не могла уследить.
1. От жара спешил поэт укрыться в редакции.
2. Был поэт социал-демократом.
3. Мелкой рысцой бежал он в редакцию. Боялся расплавиться в драповом пальто. Надоел ему бабушкин зонтик.
4. Ибо нельзя было в нем укрыться от небесных костров: основательно был продран бабушкин зонтик.
5. Прилипали поэтические калоши к трутуару.
6. Но не успевал поэт, но покуривал папироску, но картинно сплевывал на сторону.
7. Ибо он был социал-демократом.
1. Вот и теперь нес он под правой мышкой речи Жореса, а под левой — Бебеля. Поглаживал Жореса по корешку, входя в редакцию.
2. Говоря: «милый…»
3. А в сердце его входила радость.
1. Посмеиваясь, раскланиваясь, здоровался поэт с сотрудниками.
2. Смотря в окно, подмигивал. Намекал на Жену Облеченную в Солнце.
3. Скоро… Скоро…
1. На дворе Петрушка колотил Цыгана.
2. Он не знал, что будет съеден Заморским Чудищем.
3. А Чудище барахталось уже в ситцевом мешочке…
4. Глазели мальчишки на Петрушку, и высыпали на двор сотрудники. Давали пятачки Петрушечнику.
5. А иные — гривенники. Были и такие, что могли подать пятиалтынный.
6. Были и сотрудники, подающие только надежду.
1. Но высунулся поэт в окно, погрозил им пальцем, закричал:
2. …"Неврастеники"…
3. Восставал поэт против ужасов, восставал против расколов в душах сотруднических. Грозил балаганщикам.
1. Этого не знал Петрушка, доколачивая городового.
1. В конторе редакции розовое дитя позвякивало монетами, шелестело бумажками…
2. Выдавая сотрудникам, — каждому по делам его.
3. Были нарочито сосчитаны строчки и записаны в Книгу.
4. Розовое дитя выдавало сотрудникам гонорары. Каждому — по делам его.
5. И записывало в Книгу, и отчеркивало по железной линейке:
6. Ему предстояло пасти народы жезлом железным.
1. Но просчиталось дитя, но не хватало у него в кассе 3 рублей 78 копеек.
2. И заплакало: ему предстояло пасти народы.
3. К лицу его прильнула голубая занавесочка. Ласково утирала слезы. Шептала: «милый…»
4. Это был лоскуток небесной лазури…
1. На улицах катились поливальщики, трясясь на бочках. Они поливали Кузнецкий Мост и Воздвиженку.
2. А Сивцеву Вражку предстояло сохнуть.
1. В тот час появился поэт в дверях конторы.
2. Посмеиваясь, раскланялся, — подмигнул, намекая.
3. И утешилось дитя, видя улыбку поэта. Догадалось о несказанном.
4. Скоро… скоро.
5. Они понимали друг друга. Поэт смотрел в окно… Дитя выдавало гонорар поэту…
6. Это был воздушно-золотой фейерверк невинности.
1. Уже день догорал над Москвой. Огненное вино тухло на горизонте.
1. Напившись чаю, выходил поэт из редакции.
2. Ибо не только получал он там гонорары, но и пил чай. Вознамерился он широко использовать печатное слово.
3. Был поэт социал-демократом.
1. Мелкой рысцой бежал поэт по Сивцеву Вражку.
2. Бежал — заворачивал на Пречистенский бульвар.
3. Тот, которому надлежало пасти народы, обогнал его, неподвижно сидя на извозчике.
4. Направляясь к издателю.
5. Извозчик сосредоточился на козлах. Понимал, что делает.
6. Дитя поклонилось поэту. Поэт подмигнул значительно.
7. Скоро… скоро…
8. И уже не видно было младенца…
1. Бежал поэт по пыльным тротуарам.
2. Попыхивал папироской, картинно сплевывая. Он был социал-демократом.
1. Розовая зорька хохотала как безумная.
2. Бледнея, умирала со смеху, кашляя и задыхаясь.
3. Она была чахоточная, и ей вредна была московская пыль.
4. И так как об этом не писали в газетах, — она хохотала, а Управа бездействовала.
1. Но хмурился редактор, читая статью поэта.
2. Статья была длинная, туманно-безмирная и подмигивающая. Она говорила — о несказанном.
3. Хмурился редактор, хмурился, но сложил статью аккуратно.
4. Надписал на ней: «Принято. Корпус».
1. Ибо петитом печатались только рецензии.
1. Поэт напивался домашнего чаю, в кабинете своем, близ Успенья на Могильцах.
1. Редактор пошел домой, неся портфель под мышкою.
2. Смилостивилось солнце над Москвой. Унылые граждане выбежали на улицу подышать свежим воздухом.
3. Это все были подписчики: действительные и предполагавшиеся.
4. Редактор похлопывал по портфелю рукой своей, говоря громко:
5. «О, сколь много интересного для подписчиков кроется в портфеле редакции!»
6. Но его не слышали угрюмые подписчики. Затыкая носы, дышали они свежим воздухом.
7. Безумцы наслаждались вечером, ласково-пыльным.
8. Но все же предстояло им прочесть статью поэта.
9. Она была длинная и подмигивающая, и говорила о несказанном.
1. Розовая зорька хохотала как безумная.
2. Но уже видно было, что не миновать ей смерти.
3. Она была чахоточная, — и Городская Управа бессильна была спасти ее.
4. Как бы ни заботилась она об удовольствиях граждан.
1. Вечером поэт пошел к приятелю.
2. Оба молчали, намекая на несказанное.
3. Клали заплаты на крылатку Владимира Соловьева.
4. Ибо приятель поэта был внук того и племянник этого.
5. И вот затаскал он дядину крылатку, ибо был расточителен.
1. В тот самый момент черный кот выкарабкался-таки из-под серого и поколотил его.
2. Это был кошачий ужас, а назывался он — возмездием.
1. Тогда пошел поэт от приятеля.
2. Задумчиво брел он по звонкому тротуару. Покуривал папироску, картинно сплевывая. Он был социал-демократом.
3. Но никто этого не знал и не видел, ибо и зорька умерла уже в тот час.
1. …Была зорька розовая и безумная.
2. Она одинаково хохотала и поэту, и редактору — прямо в лицо…
4. С. В. Киссину (Муни). — Письма к Муни. Публ. впервые.
13 писем Ходасевича к Муни (1909—1915) передала в Пушкинский Дом А. И. Ходасевич в 1959 г.
Ходасевич знаком с Киссиным с 1905 г., в A3 он отметил дату рождения дружбы: «907, начало. Муни…»
1 «Польза» (1906—1918) — изд-во, для которого Муни и Ходасевич делали переводы, редактуру, корректуру. «Напиши, каково мое и твое положение в К-ве, — нельзя ли нам остаться сослуживцами?» — спрашивал Муни в письме от 28 сентября 1909 г. (Письма Муни). О делах в книгоиздательстве Ходасевич сообщал почти в каждом письме: «К-во собирается издавать библиотеку классиков. М.б., одним из первых — Иридион моей работы» (10 октября 1909 г.); «…Польза меня пока завалила. Там дела на всех парах…» (29 октября 1909 г.).
18 марта 1913 г. он написал А. М. Ремизову: «С разными Антиками, с „Пользами“ я расстался: уж очень бойкий народ» (ИРЛИ. P. III. Oп. 2. Ед. хр. 1663), хотя автором «Пользы» Ходасевич оставался: писал вступительные статьи, составлял антологии.
2 Л. Я., Лидия Яковлевна — здесь и дальше Лидия Яковлевна Брюсова (1888—1964) — жена С. В. Киссина, младшая сестра В. Я. Брюсова.
3 См. наброски Пушкина к статье «О русской прозе»: «Эти люди никогда не скажут дружба, не прибавя: сие священное чувство, коего благородный пламень и пр.» (Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1976. Т. 6. С. 227). •
4 Броня — Бронислава Матвеевна Рунт (в замужестве — Погорелова; 1884—?) — свояченица В. Я. Брюсова, переводчица, некоторое время была секретарем журн. «Весы». В своих воспоминаниях (Погорелова Б. Валерий Брюсов и его окружение) она писала: «В. Ходасевича помню сначала гимназистом (учился вместе с братом В. Я. — Александром), а потом студентом. Болезненный, бледный, очень худой, читал он слабеньким тенорком довольно приличные стихи. За выдержку не по летам, за совершенно „взрослую“ корректность товарищи-гимназисты прозвали его „дипломатом“. Думаю, что таким он и остался на всю жизнь, что, впрочем, не мешало ему быть порою едко-остроумным. Помнится, Брюсова он поражал своим изумительным знанием материалов о Пушкине, о его переписке и многого такого, что покоилось в Пушкинском архиве и что не доходило до широкой публики» (Воспоминания о серебряном веке / Сост. В. Крейд. М., 1993. С. 35).
О ней см. в мемуарной кн. Дона Аминадо «Поезд на третьем пути» (М., 1991. С. 143): «А милая наша насмешница Броня Рунт, „председательница оргий“, могло ли ей прийти в шалую ее голову, замученную папильотками, обрамленную завитушками, что много, много лет спустя, где-то в угловом парижском кафэ, на бульваре Мюра, два когдатошних аборигена, два усердных посетителя ее Вторников или Сред в Дегтярном переулке, будут <…> вспоминать далекое прошлое, и воспоминания опять закончатся стихами, и на экземпляре „Счастливого домика“, подаренного поэтом Ходасевичем автору настоящей хроники, будут написаны последние, грустным юмором овеянные гекзаметры?
Общею Музою нашей была Бронислава когда-то.
Помню остроты ее и черты, к сожалению, помню.
Что ж? Не по-братски ли мы сей девы дары поделили?
Ты унаследовал смех, а мне досталось уродство».
5 Муни просил купить и прислать ему сб. А. Белого «Урна» (М.: Гриф, 1909): «…а то когда еще увижу…» (22 марта 1909 г.).
6 Ходасевич вспоминает письмо С. Соколова (Кречетова): «Вы не поняли надписи на книге? Посох есть посох моей дружбы и нежности к Вам, которую Вы сами заглушили в сильной мере, отойдя от меня, многим и многим (заглушили, но не убили — я не хочу лгать). Посох на мгновение зацвел от воспоминаний» (30 апреля 1907 г. — РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 82).
5. С. В. Киссину (Муни). — Письма к Муни. Публ. впервые.
1 Яблоновский (Потресов) Сергей Викторович (1870—1954) литературный критик и фельетонист, сотрудник газ. «Русское слово».
2 Мережковский Д. С. М. Ю. Лермонтов: Поэт сверхчеловечества. СПб.: Пантеон, 1909.
3 Кн. В. Ропшина «Конь бледный» вышла в 1909 г. в изд-ве «Шиповник». В. Ропшин — псевд. Савинкова Бориса Викторовича (1879—1925) — члена боевой организации социалистов-революционеров, литератора. По воспоминаниям А. Бенуа, квартира З. Н. Гиппиус и Д. С. Мережковского в Париже в 1906 г. стала штаб-квартирой революционеров, Б. Савинков часто бывал там.
Д. С. Мережковский чрезвычайно высоко оценил книгу В. Ропшина в статье, опубликованной в двух номерах газ. «Речь» (27 и 28 сентября 1909 г.). Вопрос о насилии он вывел из плоскости политической в религиозную, находя поддержку в судьбах Сергея Радонежского и Александра Невского. «Это не противоположность добра и зла, кощунства и святости, а противоречие в самом добре, в самом законе, в самой святыне. Это, может быть, не только человеческие, но и божественные антиномии Ветхого и Нового Завета, Отца и Сына…» И далее: «Если бы спросили меня сейчас в Европе, какая книга самая русская и по какой можно судить о будущем России, после великих произведений Л. Толстого и Достоевского, я указал бы на „Коня Бледного“».
4 Ходасевич вспоминает рец. Ю. Айхенвальда — «Авель убивающий», написанную в ту пору, когда «Конь бледный» был напечатан в РМ (1909. № 1). Отмечая, что в книге В. Ропшина изображено «специфически русское зло, которое из благородного материала трепетных юных сердец создает трагическую антиномию — Авеля убивающего»: «совесть приводит их к бессовестному», — критик писал: «Все эти образы выступают вопреки повести», которую назвал рассудочной, искусственной, умышленной (Слово. 1909. 11 (24) февраля).
5 …дошел до «Геркулесовых столбов» (перен.) — до предела.
6 В письме от 31 марта 1909 г. А. М. Ремизов по просьбе редакторов журн. «Остров» просил Ходасевича прислать стихи: «Вас очень ценят и Гумилев, и Потемкин. Гумилев у них главный. Ему и стихи надо послать и <в> № 1 „Острова“ написать. Гумилев сейчас же Вам ответит» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 79). 28 мая 1909 г. Ходасевич отвечал А. М. Ремизову: «Вы мне писали о стихах для „Острова“ Пришлю с удовольствием. Прислал бы и в этом письме, да не знаю, застанет ли оно Вас в Петербурге. <…> Говорят, пометили меня островитяне сотрудником. Так уж попросите их прислать мне журнал, в Москве его нигде нет, — значит и купить не могу; а посмотреть хотел бы, мне эта затея очень нравится» (РНБ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 231). Стихи Ходасевича в журнале появиться не успели: вышло два номера «Острова».
6. С. В. Киссину (Муни). — Из собрания Л. С. Киссиной. Публ. впервые.
25 июня 1911 г. Муни отвечал: «Да — вот еще: ты знаешь, та Италия, о которой ты пишешь, открыта Немировичем-Данченко и П. П. Гнедичем? Это тоже старая Италия! Ну, что ж! Ведь ты сам знал, знаешь и, сколько бы ни мистифицировал себя, будешь знать, что грязь на улицах столь же показательна, как и архитектура; что в Николаевскую эпоху фокус общества был вовсе не в Пушкине; что Россия того времени была едва в три тысячи человек (может, и меньше, сколько подписчиков у Литературной Газеты?); что в Ассирии был тоже быт, а не одни Сарданапалы и отрубленные головы пленных царей и т. д.
И где это быт — не главное? Прости меня за эти рассуждения томительные: у нас погода сырая, а у тебя скрытый энтузиазм. Вот „ты в восторге от Берлина, мне же больше нравится Медынь“, по слову мудреца.
В фельетон вставь рассуждения о том, какие преимущества имеет жара у моря перед жарой в середке суши: об этом любят говорить, слушать, читать. Это из породы: „как это верно!“ Неожиданности должны быть только успокаивающего свойства, напр.: в Италии не все черны, не все красивы, не все англичане, ну, одним словом, все даже правда» (Письма Муни).
1 Женя — Муратова Евгения Владимировна (1884 или 1885—1981). См. о ней в наст. изд., т. 1. Муратова вспоминала об этих днях в эссе «Встреча»: «Затем встреча в Венеции на лестнице отеля „Leone Bianco“. Я „танцовщица“, Владислав лечится от туберкулеза в Нерви. Опять прогулки, кабачки, но уже итальянские, в тесных узких улочках Генуи. Бесконечные выдумки, развлечения, стихи, чудесное вечное море. Мы почти весь день около него. Я купаюсь, Владислав — нет. Я ем сырых креветок и всякую морскую нечисть frutti di mare. Владислав возмущается и не может понять, как можно по два часа сидеть в воде, заплывать в такую даль и есть такую гадость.
Владя чувствует себя неплохо, весел, много шутит, часто говорит „я жиденок, хоть мать у меня католичка, а отец поляк“ и много, много пишет стихов — „Звезда над пальмой“. Наконец я уезжаю. Расставание» (РГБ. Ф. 218. Карт. 1353. Ед. хр. 6).
2 Ср. с фельетоном Ходасевича «Ночной праздник (Письмо из Венеции)» (т. 3 наст. изд.). О театральности быта Венеции, о художественном законе, «и до сих пор управляющем городом черных гондол и черных платков», писал и П. Муратов в кн. «Образы Италии» (Т. I. M.: Научное слово, 1911. С. 40).
3 Geneva la superba! — Генуя великолепная! (ит.).
7. Н. И. Петровской. — М-14. С. 390—391 / Публ. Р. Л. Щербакова и Е. А. Муравьевой.
Возможно, письмо Ходасевича так и не было отправлено Н. И. Петровской в Италию: автограф случайно обнаружен в книге, купленной в букинистическом магазине, и находится в собрании Р. Л. Щербакова.
1 Нюра — Анна Ивановна Чулкова (по первому браку Гренцион; 1887—1964) рассказала о своей любви в письме к Н. Я. Брюсовой, брата которой оставила ради Ходасевича:
«Дорогая Надя!
Спасибо тебе, родная, за письмо: было страшно немножко. Теперь уже лучше, есть еще страх, но уже за другое — за Гареныша.
Не умею я писать писем, а тебе особенно — ведь ты строгая. Но все-таки попытаюсь рассказать, как было. Помнишь, еще весной между мной и Сашей были недоразумения? Потом, за границей, я вдруг почувствовала себя большой. Большой и приехала в Москву. А Саша все продолжал быть маленьким. Да еще ему дали новую игрушку — военную службу. Вот он и ушел с нею куда-то далеко от меня. А я осталась одна. Правда, было утешение — моя дружба с Владей. Помнишь, весной я не знала, куда пойти с моим горем, к тебе или к Владе? Мы давно были очень дружны. День ото дня Саша все дальше уходил от меня, а дружба с Владей — крепла. А вот как пришла и когда пришла любовь — не знаю. Знаю, что люблю Владю очень как человека, и он меня тоже. Нет у него понятия о женщине как о чем-то низком и благодаря этому все гораздо проще и понятней. Наша старая дружба позволила нам узнать друг друга без прикрас, которыми всегда прикрываются влюбленные.
Все-таки перед уходом от Саши было у меня маленькое колебание: страшно, если Гарька будет голодать. Потом поняла, что гадко обманывать себя и Сашу даже из-за Гареныша.
Ведь мне еще только 25 лет! Неужели же я не найду возможности как-нибудь заработать деньги для Гарьки? Пока не кончу курсы, будет мне трудно. Гареныш сейчас у отца с Fröulin и чувствует себя хорошо. Я его почти каждый день вижу. Я сейчас живу в одной комнате с Владей и питаюсь ресторанной едой.
Мечтаю продать рояль и на эти деньги снять крошечную квартирку и купить кровать, стол и стулья и быть опять с Гаренышем.
На курсах много занятий.
Кроме того, помогаю Владе — выписываю ему стихи для какого-то сборника. Знаешь, даже согрешила сама: написала два стихотворения, конечно, очень нескладно. Еще новость: научилась любить небо. Это большое счастье.
Прости, дорогая Надя, что пишу так глупо и нескладно. Может быть, через год так вырасту, что научусь даже писать письма. Я теперь во все верю. Прощай, милая! Пиши мне пока на тот же адрес. Лидушу твою очень люблю. Владя шлет тебе сердечный привет.
2 декабря 1911 г.»
Письмо сохранилось в архиве Л. С. Киссиной. Публ. впервые.
На сб. М, подаренном А. И. Ходасевич 12 ноября 1911 г., Ходасевич сделал надпись: «Милому Нюрику — спасибо за то, что он есть, за любовь, за небо и радость. — Ее Владислав» (Из собр. комментатора).
2 В начале 30-х годов Ходасевич вспоминал: «1911. Болезнь. Италия. — Петербург. — Смерть мамы (18 сент.). Бродячая жизнь. Нюра. Козихинский пер. Бедность. Голод. Смерть отца.
1912, февр. Гиреево. Голод. Переезд к Торлецким. Знаменка, 7. „Институт красоты“. „Мусагет“. Садовской. Брюсов и Надя Львова» (A3).
3 18 ноября 1911 г. И. М. Брюсова писала Н. Я. Брюсовой: «Валя должен был пойти к Белому, уговорить его прочесть обещанную лекцию. Вернулся Валя в 6 часов. Белый уговорился. Эстетика состоится. Спрашиваю Валю, где же он еще был, оказывается, он заходил к Нюре. Если быть очень искренней, надо сознаться, что я очень сильно рассердилась. <…> Владя последнее время был другом ближайшим этой несчастной М-me Гриф. Я вижу в Валином поступке и этой дружбе связь. Теперь Нюра будет дружить с тем лагерем, враждебным мне» (РГБ. Ф. 386. Оп. 145. Ед. хр. 35).
Посещение Брюсова запомнилось и А. И. Ходасевич: «Мы очень удивились, так как Валерий Яковлевич раньше не бывал у Владислава Фелициановича. Решили, что это по каким-нибудь литературным делам. Но вечером приехал Валерий Яковлевич с большой коробкой конфет и сам попросил напоить его чаем. За чаем в милой беседе высказал желание, чтобы мы познакомились и взяли под свое „семейное покровительство“ молодую поэтессу Надежду Львову. Он был очень ею в то время увлечен» (Ново-Басманная, 19. С. 395).
4 Надежда Ивановна — сестра Н. И. Петровской.
5 Скорее всего, речь идет о Е. В. Муратовой.
6 Последняя строка поэмы Пушкина «Цыганы» (1824).
8. Б. А. Садовскому. — Письма Садовскому. С. 15—16.
8 из 40 писем, хранящихся в РГАЛИ (Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 226), опубликованы Р. Хьюзом и Д. Малмстадом в «Slavica Hierosoly-mitana» (V—VI. Иерусалим, 1981. С. 467—500).
1 Отчет о докладе Н. Ф. Бернера, поэта и критика, см. в ГМ (1913. 26 апреля): « --Мы, и только мы, футуристы, стоим на распутье. Мы не признаем никого до нас, и нам нет никакого дела до любимцев веков, до мавзолеев культуры.
— Жрецы новой веры — футуризма, мы без боязни выступаем в крестовый поход» («У эстетов»). В автобиографии Н. Бернер подчеркнул: «Валерий Брюсов был моим другом и первым наставником. Один из его сонетов (акростих) посвящен мне» (Содружество: Сб. Вашингтон, 1966. С. 510—511).
2 Сообщение о лекции Г. Э. Тастевена напечатано в ГМ (1913. 30 апреля). Среди выступавших в прениях названо имя Ходасевича.
3 20 июля 1913 г. Ходасевич сообщал Чулкову: «Начинаю писать книжечку (будет в ней листов 5), за которую историки съедят меня живьем. Она будет посвящена Павлу I. Хочу доказать, что на основании того же материала, которым пользовались разные профессора, можно и должно прийти к выводам, совершенно противоположным их выводам. Но до сих пор я только читал. Теперь собираюсь взяться за перо и думаю, что в месяц или полтора напишу все» (РГБ. Ф. 371. Карт. 5. Ед. хр. 12). План исторической монографии о Павле I, наброски и материалы опубл. А. Зориным в прилож. к кн. Ходасевича «Державин» (М., 1988). Неопубликованными остались заметки к теме «Гамлет и Павел»: на одной половине листа Ходасевич выписывал цитаты из «Гамлета», на другой — соответствующие ситуации в судьбе Павла (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 30). Мемуары К. Г. Локса сохранили заглавие книги — «Гамлет на троне» (Ново-Басманная, 19. С. 468).
4 Чацкина София Исааковна — издательница журн. «Северные записки». В № 8 за 1913 г. напечатаны ст-ние Ходасевича «Увы, дитя…» и ст-ние З. Красиньского в переводе Ходасевича «Ужель в последний раз…»
9. Г. И. Чулкову. — Опыты: Журнал эссеистики, публикаций, хроники (Санкт-Петербург--Париж). 1994. Кн. 1. С. 86—87 / Публ. И. Андреевой. Из 31 письма, находящихся в фонде Чулкова (РГБ), мы печатаем восемь.
Чулков Георгий Иванович (1879—1939) — поэт, прозаик, драматург, историк литературы — брат А. И. Ходасевич. Надежда Григорьевна Чулкова (1874—1961) — его жена.
1 В 1914 г. у Г. И. Чулкова открылся туберкулезный процесс, заставивший его вскоре уехать в Швейцарию.
2 В рец. на СД Чулков писал: «…простота этих стихов, их скупая форма, их строгие ритмы свидетельствуют о целомудренной мечте поэта, об его отречении от легких соблазнов внешней нарядности: он презирает звонкие „погремушки рифм“ и „потешные огни“ метафор. Точность и выразительность, как необходимое условие лирического творчества, интересует Вл. Ходасевича прежде всего» (Современник. 1914. № 7. С, 122—123).
3 Рец. В. Пяста на СД см. в прилож. к газ. «День»: «…за что такое презрение к только что пройденным склонам гор <…> и такое противопоставление им бесплодных вересков верхних террас цепи, на которых можно дышать небесным „горним воздухом“?» Критик заключал рец. словами: «Образы Владислава Ходасевича обладают малой вещественностью. Наиболее воплощенные, они дают все-таки не настоящее, а „нарочное“: „ситцевое царство“, „магазин игрушек“…» (Отклики. 1914. № 14).
4 Гаррик — Эдгар Гренцион, сын А. И. Ходасевич от первого брака.
5 Диатроптовы — Диатроптов Борис Александрович (1883—1942), близкий друг Ходасевича, и Александра Ионовна, его жена.
6 Люба — Любовь Ивановна Рыбакова (1882—1973), старшая сестра А. И. Ходасевич.
7 «Летучая Мышь» — театр миниатюр, театр-кабаре, открытый Н. Ф. Балиевым в августе 1912 г. Балиев вел программу вечеров, был художественным руководителем. Для этого театра Ходасевич в 1913—1916 гг. писал много стихов, сценок, инсценировок, представление о которых можно получить главным образом из газетных репортажей: успехом пользовалась его пьеса «Любовь через все века» (сентябрь 1913 г.).
10. Б. А. Садовскому. — Письма Садовскому. С. 25.
1 Статья Ходасевича «Фрагменты о Лермонтове» при жизни автора не публиковалась. Авторизованный машинописный экз. сохранился в АИ. См. т. 1 наст. изд.
2 Скорее всего, речь идет о сб. «Арион» (М. —Киев, 1915. I), где напечатано ст-ние «Вот в этом палаццо жила Дездемона…» (1914).
3 «Великий Маг» — В. Я. Брюсов.
24 июля в Литературно-художественном кружке дан торжественный обед в честь уезжавшего «на театр военных действий» В. Я. Брюсова. С августа 1914 г. его корреспонденции печатаются в РВ: их Ходасевич и пародирует в письме.
4 В ряде московских газет, в том числе и в «Известиях Литературно-художественного кружка» (1914. Вып. 7), появились сообщения о том, что 23 августа в Варшаве Общество польских писателей на торжественном заседании принимало В. Я. Брюсова. Он сам описал это событие в письме к И. М. Брюсовой от 24 августа 1914 г.:
«Милая Jeanne!
Сегодня Варшавское польское „Общество Литераторов и Журналистов“ устроило заседание в мою честь. Было много народа. Произносились речи по-польски, по-русски и по-французски. Говорили, что сегодня великий день, когда пала стена между польским и русским обществом. Что еще два месяца назад они не могли думать, что будут в своей среде привечать русского поэта, хотя бы столь великого, как я (это — их слова, извиняюсь). Что с этого дня, со дня моего чествования, наступает новая эра русско-польских отношений и т. д. и т. д. Я, сколько умел, отвечал, конечно, по-русски, но и на польские речи, которые был должен понимать. Потом декламировались мои стихи „К Польше“. Редактора приглашали меня сотрудничать в их польских журналах. Одним словом, еще один „триумф“» (РГБ. Ф. 386. Оп. 142. Ед. хр. 16).
5 Произведения этих польских прозаиков, популярных в России в начале века, Ходасевич переводил для изд-ва «Польза» (серия «Универсальная библиотека»). Среди них известный роман Владислава Станислава Реймонта (1867—1925), получивший Нобелевскую премию, — «Мужики» (1910—1912); три книги Казимежа Тетмайера (1865—1940): «Орлицы. Татрские рассказы» (1910), «Марина из Грубаго. Татрская повесть» (1910) и «Яносик Нендза Литмановский» (1912); два романа Станислава Пшибышевского (1868—1927): «Дети горя» (1917) и «Адам Джазга» (1918) и др.
6 Обычно издателем и меценатом в письмах к Садовскому Ходасевич называет А. М. Кожебаткина, владельца изд-ва «Альциона». Он был земляком Садовского, и сб. «Самовар» открывался стихотворным посвящением Издателю. Но, возможно, здесь Ходасевич пишет о В. Португалове, выпустившем кн. Садовского «Косые лучи. Пять поэм» (М.: Изд. В. Португалова, 1914). Свои письма он подписывал: «Ваш уважаемый издатель меценат — Португалов» (РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 1. Ед. хр. 107).
11. Г. И. Чулкову. — Опыты. 1994. Кн. 1. С. 88—90.
1 Война в русской лирике / Сост. В. Ходасевич. М.: Польза, 1915. См. статью Ходасевича «Война и поэзия» (В. 1938. 21, 28 октября).
2 «Три поэта, которых творчество не может быть исключено из сокровищницы не только польской, но и всемирной литературы, жили и творили тогда одновременно. Эти трое — Мицкевич, Словацкий, Красинский. В их созданиях впервые с достаточной глубиной отразилась душа Польши. Они первые, и, к сожалению, — только они, сумели исконно польское сделать общечеловеческим», — писал В.Ходасевич в предисловии к неопубликованному сб. «Адам Мицкевич. Избранные стихи в переводе русских поэтов» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 37). Сборник этот, как Ходасевич сообщил Муни в письме от 27 декабря 1915 г., он начал готовить в конце 1915 г., имея устную договоренность с изд-вом М. и С. Сабашниковых.
Стихи Мицкевича в переводах Ходасевича включались в собр. соч. Мицкевича даже в ту пору, когда имя Ходасевича не появлялось на страницах советской печати. По мнению С. Бэлзы, «перевод „Чатырдага“, выполненный Ходасевичем, превосходит все существующие переводы этого сонета…» (Мицкевич А. Сонеты. Л.: Наука, 1976. С. 337). Ходасевич перевел драму Красиньского «Иридион» (М.: Универсальная библиотека, 1910); 4 мая 1917 г. заключил договор с изд-вом Сабашниковых на новое, исправленное издание (книга с правкой автора сохранилась в архиве Сабашниковых — РГБ. Ф. 261. Карт. 14. Ед. хр. 9). В 1912 г. он предложил К. Ф. Некрасову выпустить собр. соч. Красиньского, для которого перевел историческую повесть «Агай Хан» и «Неоконченную поэму». Историю несостоявшегося издания см. в газ. «Юность» (Ярославль) (1987. 14 мая) и в публ. И. Вагановой «Книгоиздательство К. Ф. Некрасова и русские писатели начала XX века» (Российский архив. М., 1994. V). Ходасевич упоминал о том, что он переводит пьесу Ю. Словацкого в письме к Б. Садовскому от 24 марта 1915 г. И когда польский театр привез в Москву «Фантазии» Словацкого, он напечатал рец. в УР (1916. 23 марта). Потребность перечитать польских поэтов-изгнанников появилась у него в первые годы эмиграции, когда он вслух, построчно переводил Н. Н. Берберовой Мицкевича и Словацкого (см. письмо М. О. Гершензону от 1 января 1925 г. в наст. томе). Он думал и писал о творчестве этих поэтов, о том, что помогло им состояться на чужбине, в связи с судьбой русской литературы в эмиграции.
12. Б. А. Садовскому. — Письма Садовскому. С. 27.
1 Н. Архипов (Бенштейн Николай Архипович) — прозаик, драматург, редактор журналов и литературных отделов в журналах: «Новая жизнь», «Новый журнал для всех», «Свободный журнал». В февральском номере «Свободного журнала» за 1914 г. опубликованы рассказ Б.Садовского «Смерть Малюты Скуратова» и перевод ст-ния Э. Слонского «Все шли из ненастной дали…», выполненный Ходасевичем.
2 Заявление трех поэтов сохранилось в архиве Брюсова: «Предлагая вниманию собрания ряд своих произведений, являющихся выражением наших глубочайших переживаний и раздумий, мы не могли безропотно примириться с мыслью, что наше выступление в конце концов явилось прелюдией к балаганной выходке гг. футуристов. В составе комитета находятся два писателя: В. Я. Брюсов и Ю. К. Балтрушайтис. Надеемся, что они, со своей стороны, не откажутся объяснить г. Трояновскому, в какой степени неудобно делать выступление других писателей, ничем доныне не запятнавших своего доброго литературного имени, — предлогом к развлечению, интерес которого — интерес к скандалу» (РГБ. Ф. 386. Карт. 115. Ед. хр. 9. Трояновский Иван Иванович — врач, коллекционер, член Комитета Общества свободной эстетики).
1 марта 1915 г. В. Я. Брюсов, получавший отчет обо всем происходящем в Москве из писем И. М. Брюсовой, предложил выход из положения и два варианта ответа: «В деле с Ходасевичем и другими я считаю виноватой Эстетику. Если было условие, что футуристы не должны читать, нельзя было позволять им читать и после окончания программы. Я бы на месте Комитета извинился, а после извинения „хлестнул бы“ за письмо, конечно, неприличное. Но может быть, Комитет извиняться не хочет. Тогда остается только сослаться на то, что читали футуристы по окончании собрания. Вот тебе две редакции ответа: выбери любую (лично я считал бы справедливой первую, но поступайте, как найдете нужным).
1. Таким-то. М.Г.Г! В ответ на Ваше письмо от 6 февраля с.г. Комитет О-ва свободной Эстетики считает своим долгом выразить сожаление по поводу того, что во время собрания О-ва 5 февраля, по прискорбному недоразумению, не было соблюдено одно из условий, которые были установлены по соглашению с Вами при предложении Вам прочесть на собрании свои новые стихи. Однако Комитет в то же время обращает Ваше внимание на то, что чтение стихов гг. Зданевичем и Маяковским происходило уже по окончании программы вечера, не было объявлено на повестках, являясь, в сущности, личным делом отдельных членов О-ва, и получило до некоторой степени характер выступления общественного лишь потому, что предложение выслушать стихи этих поэтов исходило от лица, председательствовавшего на собрании, не сложившего с себя ранее, по недосмотру, обязанностей председателя.
Наконец, Комитет, указывая Вам на то, что О-во всегда стремилось оправдать свое название и видело „свободу“ в широкой терпимости по отношению ко всем литературным школам, полагает, что Вы найдете нужным взять обратно заключительные слова Вашего письма…» (РГБ. Ф. 386. Оп. 69. Ед. хр. 7).
Этот первый вариант и взяла за основу И. М. Брюсова, но Ходасевич остался не удовлетворен объяснениями и сожалениями: письмо его было общественным протестом.
Он и к Садовскому обратился как к единомышленнику, последовательно выступавшему против футуристов. Именно в письмах к Садовскому прозвучали оценки и формулы деятельности Маяковского, которые в дальнейшем Ходасевич будет развивать и уточнять. Ср. название статьи 1927 г. «Декольтированная лошадь» и строки из письма от 25 мая 1913 г.: «Декольте-Маяковский (какая отличная фамилия для шулера!), пожалуй, не хулиган, а просто кабафут» (Письма Садовскому. С. 16). Насмешливое «кабафут» включало в себя и воспоминание о манифесте Маринетти «Музик-холл», отводившем особое место мюзик-холлу как школе пародий всех традиций, где можно «систематически проституировать всякое искание классического», и отголоски слова «каботинство». «Кабафут» — это шут (фут) из кабаре. И в более позднем портрете Маяковского сохранены ритм и краски балаганного шута, фокусника: «Маяковский, напротив, явился с известным запасом мыслей, окрашенных очень ярко. <…> Мир идей он подверг быстрому и решительному пересмотру — сложное упростил, тонкое огрубил, глубокое обмелил, возвышенное унизил и втоптал в грязь. Разумеется, Богу досталось в особенности. Интеллектуальная улица обрела в нем своего глашатая» (Литература и власть в сов. России, I // В. 1931. 10 декабря).
Таким же видел и почти теми же словами описал В. В. Маяковского Садовской в статье «Футуризм и Русь» (1913): «Теперешний, находящийся при последнем издыхании футуризм дает две резкие фигуры, ожидающие своего Салтыкова: кентаврообразного детину-апаша в цветной рубахе, не умеющего связать двух слов и перо в руке держащего, как томагавк, и тощего недоростка с жидким пробором, в модном смокинге с игрушкой в петлице и смердяковской улыбочкой на скопческом лице» (Садовской Б. А. Озимь. Пг.: Изд. автора, 1915. С. 30).
3 Зданевич Илья Михайлович (1894—1975) — поэт, прозаик (известный под псевд. Ильязд), участник футуристических групп, изданий, теоретик авангарда.
13. А. И. Тинякову — Континент. 1986. № 50. С. 365. Ю. Колкер опубликовал семь писем Ходасевича к Тинякову. Сверено с подлинником — РНБ. Ф. 774. Ед. хр. 45.
О Тинякове см. коммент. на с. 541. Фигура яркая и своеобразная. Блок в дневниках и записных книжках отмечал свои разговоры с ним. Воспоминания о нем оставили Ходасевич (очерки «Диск» и «Неудачники»), Б. Садовской (его воспоминания и дневники полностью не опубликованы — РГАЛИ, РГБ), Г. Иванов (Стихотворения. Третий Рим. Петербургские зимы. Китайские тени. М., 1989. С. 345—346 и 471—482), К. Чуковский (Собр. соч.: В 6 т. М., 1965. Т. 2. С. 531—533). Он стал одним из персонажей повести М. Зощенко «Перед восходом солнца».
Письмо — ответ на «опросный листок», который А. Тиняков разослал поэтам, собирая материал для антологии. Он работал над антологией вместе с А. Н. Чеботаревской (переписку их см.: ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 5. Ед. хр. 284). «Опросный листок» с ответами поэта Б. Лившица опубл. в М-8 (с. 184—185). Ходасевич писал А. Тинякову 23 апреля 1915 г.: «На присланные Вами вопросы ответить по листку мне как-то затруднительно. Посылаю Вам нечто вроде „автобиографии“: Вы сумеете из нее извлечь то, что Вам нужно. Искренне желаю Вам успеха в составлении антологии, вернее — в издании ее, ибо в том, что она будет хорошо сделана Вами, я не сомневаюсь» (Там же. С. 364). Из-за ссоры составителей издание не состоялось. А. Н. Чеботаревская вскоре выпустила антологию «Война в русской лирике» с предисловием Ф. Сологуба (Пг.: Кн-во М. В. Попова, 1915).
1 Эссе А. Тимофеева «Литературные портреты. II. Ходасевич» появилось в газ. «Руль» 23 апреля 1908 г.:
«Тонкий. Сухой. Бледный. Пробор посредине головы. Лицо — серое, незначительное, изможденное. Только темные глаза играют умом, не глядят, а колют, сыплют раздражительной проницательностью. Совсем — поэт декаданса! <…>
Позже я познакомился с поэтом. И надо сказать, в нем действительно как-то странно и привлекательно сочетаются — физическая истомленность, блеклость отцветшей плоти с прямой, вечно пенящейся, вечно играющей жизнью ума и фантазии. Как в личности, так и в творчестве, в поэзии Ходасевича, который по праву озаглавил свою единственную книжку стихов „Молодость“ (ведь он так молод, так юн годами, наш поэт!) — так же странно и очаровательно сплетаются две стихии, два начала: серость, бесцветность, бесплотность — с одной стороны, и грациозно-прозрачная глубина, кокетливо-тонкая острота переживаний, то грустно смеющаяся, то нежно грустящая лирика — с другой стороны. <…>
Очень молод поэт. Но он хорошо, он смело начинает. В дни, когда в поэзию вторглись крикуны и ломаки, когда господствующим принципом в искусстве стал принцип — „чем неестественней, тем лучше“ — творчество Ходасевича отражает интимность, искренность, глубину душевных переживаний».
Особо подчеркнул критик одиночество поэта, которое «спасает его. В эпоху, когда во всем пошла стадность, на все пошла мода, когда все хотят сравняться в толпе, в сборнике, в кружке».
Это был первый серьезный анализ стихов молодого поэта, оставивший глубокое впечатление. Отныне Ходасевич сознательно будет стремиться к бесцветности и бесплотности слова, в то же время давая волю «жизни ума и фантазии». Самое одиночество его, поддержанное критиком, приобрело отныне особое содержание.
2 Статья М. Шагинян не утратила ценности и сегодня. Отнеся М к новым книгам, «новым в боевом, завоевательном смысле», она писала об авторе: «В его горечи нет ни элегической жалости к самому себе, ни позы. Ясный и насмешливый ум поэта, никогда не изменяющий ему вкус к простоте и мере, — стоят на страже его переживаний и не позволяют ему ни поэтически солгать, ни риторически разжалобиться. Ходасевич постоянно знает себе цену (понимая это и положительно, и негативно), и отсюда у него развиваются два прекраснейших свойства, одинаково недостающие теперешнему „первовесеннему“ поколению поэтов: чувство собственного достоинства и скромность». Первой сказала М. Шагинян о «подлинном культурном деланье» Ходасевича (Приазовский край (Ростов-на Дону). 1914. 16 марта).
3 Рец. С. Кречетова на СД — типичный образчик пустой риторики: «В этом „Счастливом Домике“, за которым в чистом поле, на перекрестке трех дорог, погребена молодость, живет жутко счастливая умудренность человека, раненного смертельно…» (УР. 1914. 22 февраля).
4 См. статью «„Juvenilia“ Брюсова» (т. 1 наст. изд.).
s Замысел написать статью о Валерии Брюсове зрел у А. И. Тинякова с 1913 г., когда он делился с Садовским ближайшими планами, в числе которых — статьи о Брюсове, о футуристах и об Игоре Северянине (письмо от 29 июня 1913 г.). Почтение к В. Я. Брюсову («…Брюсов на долгое время стал моим литературным учителем и предметом моего поклонения», — писал он в «Отрывках из моей биографии») мешалось в его душе с чувством обиды на то, что Брюсов не поддержал его публично, когда вышла книга стихов «Navis nigra». Тиняков прямо пишет об этом в своей исповедальной прозе: «Брюсов совсем промолчал, хотя при свидании со мной в Петербурге в ноябре 1912 г. обещал дать отзыв в печати… Но как бы то ни было, в публике моя книга успеха не имела и мне никогда не дано было изведать тех сладостных и упоительных (пусть хоть мимолетных!) радостей, которые выпали на долю С. Городецкого, потом — Игоря Северянина, еще позже — Есенина и которые теперь каждый день выпадают на долю самых бездарных и безмозглых бумагомарак» (Отрывки из моей биогафии. 11 апреля 1925 г. — ИРЛИ. Ф. 273. Оп. 2. Ед. хр. 29).
6 «Русская лирика. Избранные произведения русской поэзии от Ломоносова до наших дней» (М.: Польза, 1914) — вышла, как следует из письма Ходасевича к Тинякову от 17 ноября 1915 г., — в ноябре 1915 г.
14. С. В. Киссину (Муни). — Письма к Муни. Публ. впервые.
1 …ignis… sanat — огонь… лечит (лат.).
2 Со 2 по 13 июля 1915 г. Ходасевич провел в Раухале, в семье племянницы Валентины Михайловны Ходасевич (в замужестве Дидерихс). Муни, получивший повестку в первый день мобилизации, с июля 1914 г. с военно-санитарными поездами объездил всю страну: от Хабаровска до Белой Олиты. В 1915 г. он служил под Варшавой.
3 Елена Теофиловна, Хеля — жена старшего брата Ходасевича; Иван Трифонович Данилов — помощник М. Ф. Ходасевича.
4 Портрет В. Ф. Ходасевича работы Валентины Ходасевич напечатан в журн. «Аполлон» (1916. № 8; на вклейке между с. 12 и 13).
5 12 июля Ходасевич писал А. И. Ходасевич из Раухалы: «Завтра, 13-го, в понедельник, еду в Петербург, вернее — в Царское… <…> Что делать мне дальше — предоставлю Георгию Ивановичу, ибо рассказ свой я кончил только сегодня и не успел его переписать. Если Г. И. скажет, что мыслимо тотчас получить за него деньги, я, пожалуй, перепишу его в Царском же и подожду результата. Если нет, поеду домой. <…>
Скажу даже по совести. Если бы все дело было только в рассказе, я завтра же был бы в поезде и ехал в Москву. Но мне хочется побывать у Чулковых, к которым я попаду только к вечеру… Хочется побывать в Царском и после здешних разговоров о ягодах и грибах да о сухом квасе — поговорить с людьми. Я отдыхал, мне здесь было хорошо, но прямо приехать в Москву — нет, у меня остался бы от поездки дурной, то есть нудный осадок» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 48).
Рассказ, о котором Ходасевич пишет в письме, — «Заговорщики» (см. его в т. 3 наст. изд.), с мыслями о нем он приехал в Раухалу и 3 июля 1915 г. извещал А. И. Ходасевич: «Я сегодня же сажусь за рассказ» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 44).
6 Марков 2-ой — Марков Николай Евгеньевич — депутат 3-й и 4-й Государственных дум, возглавлял крайне правую фракцию, был известен своими реакционными выступлениями. Один из руководителей «Союза русского народа».
7 А. П. — А. П. Чехов. В отношении к его творчеству Ходасевич был последователен. 15 августа 1909 г. он писал Е. В. Торлецкой: «От чеховщины меня тошнит (извините), а живу я, кажется, по-чеховски. И письмо это — чеховское, и Гиреево — место чеховское. Да я-то, черт побери, не чеховский» (Русская литература. 1992. № 2. С. 193).
Заметил ли он, что фраза о том, что «через 200—300 лет жизнь на земле будет прекрасна» — реплика Вершинина из пьесы «Три сестры», или же сознательно ее использовал?
Смерть Чехова в восприятии Ходасевича подводила черту под русской литературой XIX в. и открывала возможности для развития новой литературы: в A3 1904 год соединял, сводил имена Чехова и Брюсова:
«1904. Гиреево. Тарновская и Марина. Нарывы, смерть Чехова. Брюсов. Франтовство, жениховство. Юридический факультет. — Ключевский. С. Н. Трубецкой».
8 Статья Б. А. Грифцова «Две отчизны в поэзии Боратынского» напечатана в РМ (1915. № 6).
15. Г. И. Чулкову. — Опыты. 1994. Кн. 1. С. 91—92.
1 В отличие от Ходасевича Чулков в войне с Германией видел нравственный поединок России с европейской цивилизацией, рационализмом и забвением христианских идей. См.: Чулков Г. И. Судьба России: Беседа о современных событиях. Пг.: Корабль, 1916. Книга была посвящена сыну Владимиру (его и называет Ходасевич «полутезкой»).
В необходимости продолжать войну до победного конца Чулков был убежден и в 1917 г. — см. его цикл «Вчера и сегодня» в журн. «Народоправство». Непременным для себя он считал личное участие в войне; хлопотал о том, чтобы нести службу вместе с Блоком.
16 августа 1916 г. он в составе 1-го Сибирского отряда городов выехал в армию санитаром.
16. Б. А. Садовскому. — Письма Садовскому. С. 33—34.
1 Тиняковская история заключалась в следующем. В петроградском «Журнале журналов» (1916. № 11) появился стихотворный фельетон, подписанный «Б. Борисов» (псевд. Б. А. Садовского), — «Литературные типы. История одинокого человека». И слово «одинокий», и намек на другие псевдонимы: Куликовский, Чернохлебов, Немакаров — указывали на Тинякова. Этими псевдонимами он подписывал откровенно черносотенные статьи (о деле Бейлиса, в частности), публикуемые в газ. «Земщина».
Свой ответ А. Тиняков назвал «Исповедь антисемита». Он не отрицал, что печатался в «Земщине» и «Речи», но оправдывал себя тем, что «коренные перевороты» бывают у всех «мало-мальски мыслящих людей». Ответственность за происшедшее он возлагал на Б. А. Садовского, т. к. он отнес статью Тинякова о деле Бейлиса к «известному „правому“ деятелю, профессору N». Тиняков писал, что «поступал, быть может, и необдуманно, но искренно и, в сущности, честно. <…> Г-н же Садовской поступал гораздо более предосудительно, чем я, а теперь он же „обличает“ меня и невольно заставляет клеветать других людей…» (Журнал журналов. 1916. № 13. С. 7).
2 В ответ на «Исповедь антисемита» Садовской поместил в газете «Письмо в редакцию», в котором оповещал читателей: «…я никогда никакого отношения к „Земщине“ не имел. Что касается „правого“ профессора, упомянутого в заметке, то я, действительно, знаком с одним „правым“ профессором, но с ним сблизился исключительно на почве долговременного изучения поэта-классика, рукописями которого этот профессор владеет» (Биржевые ведомости. 1916. 17 марта).
О «пасквильной статейке в „Журнале журналов“» Садовской писал отцу, объяснялся со знакомыми. Вспомнил он об этом эпизоде и в заметке об А. А. Блоке, написанной в 1946 г.:
«Последний раз я виделся с Блоком в марте 1916 г.
Незадолго перед этим я сделался жертвой литературной сплетни, родившейся в одном из петербургских еженедельников. Ни оправдываться, ни звать обидчика в суд невозможно: очень уж грязен уличный журнальчик.
Никто, разумеется, этой клевете не поверил. Но мне по неопытности все мерещится, будто я погиб и моя репутация запятнана навеки. Теперь мне смешно, а тогда я страдал не на шутку» (Звезда. 1968. № 3. С. 186).
В наши дни «Тиняковская история» стала сюжетом «повести в документах» Вардвана Варжапетяна «„Исповедь антисемита“, или К истории одной статьи» (ЛО. 1992. № 2).
3 Никольский Борис Владимирович (1870—1919) — проф. Петербургского и Юрьевского университетов, специалист по римскому праву, поэт, историк литературы, собиратель рукописей А. А. Фета, издатель Собр. соч. Фета (П., 1901). Открытый, крайний черносотенец, примыкал к группе Дубровина. Ходасевич был прав в своем предположении: Садовской познакомил Тинякова с Никольским. Копией письма Б. В. Никольского Тиняков шантажировал Садовского, грозя его обнародовать.
4 М. О. Гершензона Ходасевич привлекал в качестве третейского судьи и потому, что считал его человеком редкой совестливости и правдивости (см. очерк «Гершензон» в наст. томе), и потому, что Садовской свел Ходасевича с Гершензоном.
5 Речь идет о сб.: Садовской Б. А. Ледоход: Статьи и заметки. Пг.: Изд. автора, 1916.
17. А. И. Ходасевич. — РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 45. Публ. впервые. Письма к А. И. Ходасевич составляют самую внушительную часть эпистолярного наследия В. Ф. Ходасевича (1910—1926).
1916 год — один из труднейших в жизни В. Ф. Ходасевича. Врачи ставят диагноз: туберкулез позвоночника, приговаривают к ношению гипсового корсета. Его записная книжка, подаренная А. И. Ходасевич и ею надписанная: «Серенькому медвежонку серенькую книжечку от серенькой мышки — для мышиных стихов. Бараночник», — исписана тревожными вопросами: «На сколько времени ехать? Снимается ли гипс? Когда корсет? На сколько времени? Пускают ли туберкулезных в санатории? Боль в боках». Тут же — наброски стихов, в которых сплетаются темы смерти и войны:
Здесь на севере совсем не жутко.
Здесь не страшно жить и умереть.
Камешки, песчинки, незабудка,
Паутины радужная сеть. —
И
С грохотом летели мимо тихих станций
Поезда, наполненные толпами людей,
И мелькали смутно лица, ружья, ранцы,
Жестяные чайники и морды лошадей…
(РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 20).
Известие о самоубийстве Муни приводит Ходасевича к нервному срыву. М. О. Гершензон помог раздобыть деньги для поездки на юг. 4 июня 1916 г. В. Ф. Ходасевич уезжает в Крым и живет в Коктебеле до середины сентября.
1 «Мышь», «мышь-мельничек», «бараночник», «мышь-впятером» — шутливые семейные прозвища А. И. Ходасевич; «Медведь» — В. Ф. Ходасевича.
В 1919 г. художники Ю. Оболенская и К. Кандауров к дню рождения Ходасевича сделали ему «книжку», на первой страничке которой вырезали и приклеили фигуру Медведя, а вокруг его головы нарисовали венок из мышей (Записная книжка Ю. Оболенской. 1919 г. — РО ГЛМ. Ф. 348. Оп. 1. Ед. хр. 3).
Дружба с Юлией Леонидовной Оболенской (1889—1945) началась в Коктебеле в 1916 г.
2 Волошин Максимилиан Александрович (1877—1932) — поэт, переводчик, художник и критик. В его доме в Коктебеле летом собирались поэты, художники, музыканты. Волошин ценил стихи Ходасевича. «Голос глубокий, завуалированный, негромкий и прекрасный, западающий в душу верностью тона», — писал он в плане к статье «Голоса современных поэтов» (в кн.: Волошин М. А. Лики творчества. Л., 1988. С. 770; примеч. Т. Л. Никольской и Г. А. Левинтона). См. также ответ М. Волошина на анкету Е. Архиппова «Вопросы о любви к поэтам». Среди современных поэтов он выделил имена Ходасевича, Цветаевой, С. Парнок и Вс. Рождественского (РГАЛИ. Ф. 1458. Оп. 1. Ед. хр. 46. Запись сделана 30 июня 1932 г. Вс. Рождественским). В письме к М. О. и М. С. Цетлиным от 20 сентября 1916 г. М. Волошин писал: «Теперь у нас жизнь стала тише и опустела. Ходасевич, с которым я был дружен все лето, — уехал». А в письме от 3 сентября, рекомендуя Ходасевича для работы в создаваемом Цетлиным изд-ве, он дает ему развернутую характеристику: «Мне кажется, что я здесь же в Коктебеле нашел человека, который бы соединял практичность и бескорыстие, необходимое для „Зерен“. Это поэт Ходасевич, которого я близко узнал и очень полюбил за это лето. <…>
Ходасевич, между прочим, и пушкинианец — у него есть очень интересная статья о петербургских повестях Пушкина, изданная у Антика: „Уединенный домик на Васильевском“. <…>
Кто меня очень поразил своими стихами за это лето — это Мандельштам. Я ни у кого из современных поэтов не встречал такой сосредоточенной звучности стиха. Стихи Ходасевича очень интимны и совершенны, но скромны. И обаяние свое они приобретают лишь в его голосе. Прекрасны последние стихи Марины Цветаевой» (ВЛ. 1990. № 9. С. 277—279).
3 Куля, Кудря — прозвища Валентины Ходасевич.
4 «В статье о Державине пусть не смеют вычеркивать ни единой буквы, а то все развалится, вышло хорошо», — писал Ходасевич жене 8 июля 1916 г. Статья опубл.: УР. 1916. 9 июля.
5 «Пахнет в саду розой чайной…» — Ст-ние С. Парнок напечатано в журн. «Северные записки» (1916. № 9), где 1-я строка переделана: «Пахнёт по саду розой чайной…» Ходасевичу посвящено также ст-ние Парнок «С детства помню: груши есть такие…», вписанное в альбом А. И. Ходасевич 30 ноября 1928 г. (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 127).
18. А. И. Ходасевич. — РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 45. Публ. впервые.
1 В Евпатории Ходасевичу пришлось заказывать новый корсет, и местные врачи поставили под сомнение диагноз: туберкулез. Ходасевич тревожился, что из-за этого может лишиться денежной помощи брата.
2 Объявления и отчеты о концертах печатали симферопольская газ. «Южные ведомости» (9, 14, 17, 21 июля 1916 г.) и «Вестник Феодосии» (17 июля).
3 О Михаиле Соломоновиче Фельдштейне (1884—1944) Ходасевич писал жене: «Мы знакомы еще с гимназии, только он на два года старше меня», «очень милый человек», «наш».
4 Шервашидзе (Чачба) Александр Константинович (1867—1968) — живописец, театральный художник, «декоратор Императорских театров», сотрудник «Аполлона». По воспоминаниям А. Бенуа, князь был очень милым, легким человеком. О его первой жене Екатерине Васильевне А. Бенуа писал: «Он был женат на особе прекрасных душевных качеств, умной и образованной, но с виду напоминавшей простую деревенскую бабу» (Бенуа А. Н. Мои воспоминания. М., 1990. Т. II. С. 427).
5 Койранский Александр Арнольдович (1884—1968) — поэт, критик, художник, признанный острослов. См. о нем в мемуарах Б. Садовского «„Весы“ (воспоминания сотрудника)», где Койранский назван «игрушечным декадентом», там же приводятся его эпиграммы — «щегольский набор великолепнейших рифм», которыми славился Койранский (М-13. М, --СПб., 1993. С. 22). В Париже в 1921—1922 гг. Койранский был ответственным секретарем СЗ. «Разваливаю фронт у эсеров», — шутил он. В 1923 г. уехал в США с театром Балиева как переводчик.
6 Поклон Костям. — Речь идет о поэтах, приятелях Ходасевича — Большакове Константине Аристарховиче (1895—1938) и Липскерове Константине Абрамовиче (1889—1954). Их книги Ходасевич объединил и в рец. «Новые стихи» (т. 2 наст. изд.). См. ст-ние К. Большакова «Бельгии», посвященное Ходасевичу, в сб. «Солнце на излете» (М.: Центрифуга, 1916). Там же ст-ние «Prelude», посвященное К. Липскерову.
7 Ходасевича тревожили «призывные» дела Б. А. Диатроптова. Б. Савинич — журналист, критик — был женат на сестре Диатроптова.
19. Б. А. Диатроптову. — НН. 1988. № 3. С. 86 / Публ. Евг. Беня.
Письма Ходасевича к Б. А. Диатроптову выправлены по автографам, сохранившимся в архиве Д. Б. Диатроптова (ныне — РО ГЛМ). В 1979 г. 8 писем напечатаны в лондонском журн. «Slavonic and East European Review» (Vol. 57. № 1. January. P. 71—88) no неполным машинописным копиям (РГАЛИ, ИМЛИ), с обстоятельными коммент. Д. Малмстада и Д. Смита.
Ходасевич, сестры Чулковы, Диатроптовы, А. Брюсов составляли одну компанию, вместе снимали летом дачи, оттуда, с юношеских лет, идет хвастливый, «дурашный» тон Ходасевича, пародирующего в письмах монологи Хлестакова (см. его открытку Б. Диатроптову от 23 ноября 1920 г.). Не случайно художница Юлия Оболенская, хорошо знавшая Ходасевича, использовала реплики Хлестакова для рисунка-шаржа на Ходасевича.
В письме к Магде Нахман она рассказывала: «Я задумала для него в подарок картинку следующего содержания. Ночь. Interieur: в глубине через проломленную стену видна кухня. Окно замерзло, на водопроводе сосульки, под окном лужи. Видно, как спит под шубами кухарка. Перед стеной с проломом — письменный стол. Висит электрическая лампа и не горит, а светит огарок в бутылочке. За столом с одной стороны сидит Владислав в шубе, шапке, валенках, унылый, кислый. С другой стороны — Пушкин, закутанный в тот плед, что Кипренский изобразил на его плече. Он — ясный, немного удивленный и очень деликатный.
Ходасевич (из „Ревизора“): „Ну что, брат Пушкин?“
Пушкин: „Да так, брат… Так как-то все…“» (9 февраля 1920 г. — РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Ед. хр. 7).
1 Ср. описание концертов в письме Ю. Оболенской к М. Нахман: «После отъезда обормотов в Коктебеле сменилось несколько жизней. Одна — период трех поэтов и концертов… <…> Везли нас в Феодосию на катерах, автомобилях, а нам с М. Ал. и Мандельштамом достался автобус, где мы на имперьялах тряслись в обществе урядника, сгибая головы под телеграфной проволокой.
<…> Мандельштама действительно освистали — 3 раза повторял одно место под хохот публики: „я с ними проходил 3 раза то, что им было непонятно“, — говорил он.
Макс имел большой успех, а Ходасевичу и Массалитинову, на бис читавшему Пушкина, кричали: „Довольно этих Мандельштамов“» (2 августа 1916 г. — Там же).
2 Плевицкая Надежда Васильевна (1884—1940) — популярная исполнительница народных песен и романсов.
3 Шурик — Александр Александрович Новинский — начальник феодосийского порта.
4 Дейша-Сионицкая Мария Адриановна — оперная певица, выступавшая на сцене Мариинского и Большого театров. Из года в год воевала она с гостями Волошина, на что они отвечали новыми куплетами импровизированной песенки на популярный мотив «Крокодила». 22 июня 1917 г. Волошин писал Ю. Л. Оболенской: «Это не мешает неистовой Дейше обвинять „обормотов“ во всем, что происходит в Коктебеле, и даже собирать подписи среди крестьян и нормальных дачников под постановлением о том, чтобы выселить нас с Пра из Коктебеля на вечные времена. Пожалуйста, не думайте, что я выдумываю. Это все результаты нового куплета в „Крокодиле“, который звучит так:
Из Крокодилы с Дейшей,
Не Дейша ль будет злейшей?
Чуть что не так —
Проглотит натощак…
У Дейши руки цепки,
У Дейши зубы крепки,
Не взять нам в толк,
Ты бабушка иль волк?»
(ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. Ед. хр. 84).
5 А. Толстой сатирически изобразил П. Н. Лампси — феодосийского судью, внука И. К. Айвазовского — в рассказе «В гавани» (1915).
6 Волошина Елена Оттобальдовна (1850—1923) — мать М. А. Волошина. О ней Ходасевич писал с неизменным уважением: «Но кто мне тоже в конце концов нравится — это мать Макса. Умная, строгая и хорошая старуха» (А. И. Ходасевич, 26 июля 1916 г.).
7 Ходасевич приехал в Коктебель 6 июня 1916 г., Мандельштам — 7 июня. С первого дня встречи Ходасевич пишет о нем насмешливо-пренебрежительно: «Тут случилась беда: из-за холмика наехали на нас сперва четыре коровы с ужаснейшими рогами, а потом и хуже того: Мандельштам! Я от него, он за мной, я взбежал на скалу в 100 тысяч метров вышиной. Он туда же. Я ринулся в море — но он настиг меня среди волн. Я был вежлив, но чрезвычайно сух. Он живет у Волошина» (А. И. Ходасевич, 7 июня 1916 г.). Тему преследования подхватила уже упоминавшаяся импровизированная песенка:
Оттуда — прямо в «Бубны»,
Сидят там люди умны,
Но ей и там
Попался Мандельштам…
(см.: Купченко В. Осип Мандельштам в Киммерии // ВЛ. 1987. № 7. С. 190—191). Мандельштам часто бывал объектом розыгрышей и шуток, но неприятие Ходасевича носило принципиально иной характер, непохожий и на обычное его злоязычие, часто стилизованное. Фигура Мандельштама, его поведение не совпадали с представлениями о поэте, воспитанными символизмом. Мандельштам сам чувствовал это несовпадение и сделал его фактом литературы: «Дурень Мандельштам…», «Щелкунчик, дружок, дурак…» См. его слова, записанные С. Рудаковым: «Я не Хлебников… Я Кюхельбекер — комическая сейчас, а может быть, и всегда фигура. Оценку выковали символисты и формалисты. Моя цена в полушку и у тех и у других» (Четвертые Тыняновские чтения. Рига, 1988. С. 23). Характерно признание Бориса Зайцева в письме к Ю. К. Терапиано, сделанное много позже, 25 июня 1961 г.: «Стихи М<андельштама> в „Возд<ушных> Пут<ях>“ некоторые очень пронзительны. Судьба его вызывает глубокое сочувствие и горечь. В самом же облике (для меня) странным образом переплетаются любовь к античному с неким юродством — юродивые не по моей части даже и в православии. Так что у меня к нему отношение двойственное. А по человечеству очень его жалеешь. Съели его, конечно» (Байнеке. Ф. Терапиано). В манере и поведении Ходасевича его современника и сверстника К. Г. Локса поразила, напротив, «важность»: «…худенький молодой человек <…> державшийся с какой-то смешной важностью» (Локс К. Повесть об одном десятилетии // Ново-Басманная, 19. С. 467).
8 Львова Юлия Федоровна (1873—1950) — музыкант и композитор.
9 …дочь «Боже, царя храни». — Шутка Ходасевича, породнившего Ю. Ф. Львову с поэтом, архитектором, композитором А. Ф. Львовым, автором музыки российского гимна (1833).
10 Мамочка — мать А. И. Диатроптовой. По воспоминаниям Д. Б. Диатроптова, Александра Ионовна родилась в купеческой семье, у ее матери были фабрика и магазин в Верхних торговых рядах в Москве, и любимой шуткой В. Ходасевича была «Шурочка, возьмите у мамочки тысячу рублей и махнем в Италию» (Диатроптов Д. Б. О моих родителях // НН. 1988. № 3. С. 93).
20. С. Я. Парнок. — ВЛ. 1987. № 9. С. 232—233.
1 Еврейская поэма — скорее всего «Завет Авраама» С. Черниховского. В списке переводов, составленном Ходасевичем, датирована только 2-я часть поэмы (26.Х. —9.XI.1916 г.).
2 Сб. Муни Ходасевич подготовил к печати, написал статью. После неудачной попытки издать его в «Альционе» он передал рукопись петербургскому частному изд-ву «Эрато», о чем сообщил вдове друга, Л. Я. Брюсовой: «Я принципиально договорился с одним издательством относительно Муниной книги. Через месяц (м.б., с небольшим) она уже поступит в продажу. Выйдет она одновременно со вторым изданием моей „Молодости“ и по внешности будет совершенно с ней одинакова» (28 октября 1921 г. — Архив Л. С. Киссиной). Книга не была издана, и Ходасевич из Берлина безуспешно пытался получить рукопись от издателей.
3 «Бубны» — подробно об этой кофейне на берегу моря см. в кн.: Купченко В. Остров Коктебель. М., 1981. С. 12—13; а также: Давыдов З., Купченко В. Крым Максимилиана Волошина: Фотоальбом. Киев, 1994. С. 130—131.
4 Эфрон Сергей Яковлевич (1893—1941) — муж Марины Цветаевой. «Он — очаровательный мальчик (22 года ему). Едет в Москву, а там воевать», — писал Ходасевич жене 7 июля 1916 г.
21. М. А. Волошину. — ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. Ед. хр. 1246. Публ. впервые.
1 Статья В. Ходасевича «Стихи на сцене» появилась в «Известиях Литературно-художественного кружка» в 1917 г., вып. 17/18.
2 Рукопись перевода повести Стендаля «Воспоминания итальянского дворянина» сохранилась в архиве изд-ва М. и С. Сабашниковых (РГБ. Ф. 261. Карт. 15. Ед. хр. 4). Очевидно, с М. Сабашниковым у Ходасевича была договоренность об издании повести, т. к. в письме к нему от 25 декабря 1918 г. он спрашивал, «когда можно напечатать мои переводы из Стендаля» (Там же. Карт. 6. Ед. хр. 99).
3 Одно из ст-ний — «Слезы Рахили» (начато 5 октября 1916 г., закончено 30 октября). О втором с уверенностью сказать трудно, возможно, это — «Сердце». Ходасевич начал его до отъезда в Коктебель, в марте 1916-го, тогда оно называлось «Отчаяние», и в течение 1916 г. продолжал работу над ним. Первоначальный вариант от окончательного отличался попыткой сохранить физический образ сердца, перебивку ритма («аритмию»), особый отсвет — багряный, багровый, от чего поэт в окончательном варианте освободился. (Из этой «рассады» впоследствии выросло ст-ние «Так бывает почему-то…»)
Уж траурный ангел торопит
Земное кончать бытие,
А жадное сердце всё копит
[Земное] богатство свое;
Богатство всё копит свое!
И днем, и в полуночной тени
[Всё слышу: незримый скупец]
Червонцы [прожитых] мгновений
Считая, бросает в ларец.
Когда же глухое биенье
Замедлит порой он слегка —
Отчетливей слышно паденье
Червонца на дно сундука.
А ночью, когда привскочу я,
Ужасным разбуженный сном…
В подземной таинственной сени
Багряный, горбатый скупец
Червонцы прожитых мгновений,
Считая, бросает в ларец.
Мне слышно, багряный… Багровый
Я слышу, незримый…
(РГАЛИ. Ф. 537. Он. 1. Ед. хр. 21).
4 Для УР Ходасевич написал рец. на кн. Софии Парнок «Стихотворения» (УР. 1916. 1 октября. № 274); в РВ в 1916 г. были опубл. статья «Сахарный Пушкин» (1916. 9 ноября. № 259) и рец. на «Избранные стихотворения» И. З. Сурикова (1916. 21 декабря. № 294).
5 В начале сентября А. Белый вернулся в Россию после длительного пребывания в Дорнахе и привез почти законченного «Котика Летаева». Отрывок из повести появился в РВ 13 ноября 1916 г.
6 Летом 1916 г. В. И. Иванов с семьей уехал в Красную Поляну; с ними предполагал ехать и Ходасевич, но потом отправился в Крым. Лето 1916 и зиму 1916/17 гг. Ивановы провели в Сочи, где Вяч. Иванов переводил трилогию Эсхила «Орестея» и «Персы» для изд-ва М. и С. Сабашниковых. Переговоры с изд-вом о переводе Эсхила велись с 1911 г., М. О. Гершензон был непосредственным их участником, и все эти сведения В. Ф. Ходасевич знал от него. Издание не состоялось; впервые трилогия опубл. в 1950 г. без имени переводчика (Греческая трагедия: Эсхил, Софокл, Еврепид / Под ред. Ф. А. Петровского. М., 1950). В 1989 г. вышло научное, комментированное издание, где собраны все трагедии Эсхила и фрагменты в переводе Вяч. Иванова (Эсхил. Трагедии. М., 1989). Там же — статья Н. В. Котрелева «Вячеслав Иванов в работе над переводами Эсхила».
7 О кн. М. Волошина «Anno mundi ardentis 1915» («В год пылающего мира 1915») — М.: Зерна, 1916. — В. Брюсов писал в РМ (1916. Кн. 6, разд. III. С. 1—2): «М. Волошин всегда говорит „не-просто“, напряженно и вычурно о „не-простом“, сложном и глубоком. Как выискано заглавие книги „Anno mundi ardentis“, так трудна ее тема: современная война с точки зрения мировой, даже космической. В великой борьбе наших дней М. Волошин видит осуществление апокалиптических откровений, себя же представляет провидцем… <…>
Обилие прописных букв, наприм., для таких слов, как Земля, Потоп, Бездна, Сеятель, Ложь, и цитат из Библии обличают намерение автора сказать нечто важное, но настойчивая забота говорить непременно умно, непременно красиво, непременно оригинально, не так, как другие, — лишает книгу светлости, прозрачности и легкости, составляющих высшее очарование поэзии. Спасают автора воспитанный вкус и своеобразная эрудиция, но прежде всего значительность тем, воспринятых серьезно».
Завершал критик рецензию словами: «Книга М. Волошина — одна из немногих книг о войне, особенно в стихах, которые читаешь без досады, без чувства оскорбления, но с волнением, хотя его источник — не в поэте, а в величии переживаемого нами. Среди тягостного убожества и вопиющей пошлости современных „военных стихов“ стихи М. Волошина, при всей надуманности их стиля, при всех их внутренних и внешних недостатках, — благородное исключение».
8 Коктебельская жизнь, полная мистификаций, розыгрышей, игры, породила мифические существа, которые без пояснений участников были бы непонятны. По счастью, Ю. Оболенская сделала подробные примечания к письму, которое вслед ей послали остававшиеся в Коктебеле Волошин и Ходасевич: «Без тебя будет нам очень грустно. Быть может, кружок наш, который ты так прекрасно объединяла, распадется совсем. Ты помогала нам словом и делом. Ты направляла деятельность нашего общества. Скажем прямо: ты была нашим духовным вождем. В тебе соединились все качества, отличающие каждого из нас в отдельности. Талантливая, как Щекотихин; начитанная, как Вислоухов, изящная, как Марат-в-ванне, деятельная, как Юра Гусиная Лапа; проворная, как Пудель, задумчивая, как Зайцепес, отважная, как Капар; стройная, как Мария Павловна; красноречивая, как Бабушка Синопли; воспитанная, как г-жа Княжевич; обольстительная, как Джафар; кокетливая, как Елена Юрченко, — ты, тринадцатая, объединившая нас, — была, можно сказать, маленьким Мюром и Мерилизом Добродетелей. Это звание мы и просим тебя принять. До свидания. Пиши. Счастливый путь!
20 августа 1916 г.» Далее следовали подписи и нарисованный след медвежьей лапы. А на обороте письма 20 февраля 1936 г. Ю. Оболенская написала:
«Щекотихин и Вислоухов личности, вымышленные Ходасевичем.
Марат в ванне — старушка-певица в Коктебеле.
Юра — Гусиная Лапа — молодой человек, грек.
Пудель и Зайцепес — вымышленные демонические существа» (РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Ед. хр. 67).
Видимо, Ю. Оболенская забыла, что Пудель — прозвище актера Владимира Александровича Соколова, близкого приятеля семейства Эфронов; после революции он жил в США. Все другие — лица наиреальнейшие: Мария Павловна — хозяйка столовой (мать Юры); Синопли — владельцы лавочки; г-жа Княжевич — жена писателя Арцыбашева; Капар — лодочник, турок, а Джафар — лавочник; Елена Юрченко — горничная.
9 М. А. Волошин летом 1916 г. писал монографию о художнике Сурикове, при жизни печатались отрывки, главы; полностью кн. М. А. Волошина «Суриков» (Л.) издана в 1985 г.
22. Корнею Чуковскому. — РГБ. Ф. 62. Карт. 72. Ед. хр. 36. Публ. впервые.
Корней Чуковский (Корнейчуков Николай Васильевич; 1882—1969) — поэт, прозаик, критик, в 1916 г. задумал издать книгу для маленьких детей «Радуга», а для того, чтобы переломить «умильно-ласкательную» интонацию произведений для детей, обратился к «взрослым» поэтам с просьбой принять участие в сборнике: к Маяковскому, Брюсову, Волошину. Волошин, посылая ему перевод шведской «Колыбельной», среди поэтов, которых стоило бы привлечь, назвал имена Ходасевича и Цветаевой (копия письма М. А. Волошина хранится у Е. Ц. Чуковской. — Коммент.).
До этого Ходасевич не писал для детей, но сразу увидел тему для детского ст-ния в семейной домашней игре, родившейся из детской песенки: «Пляшут мышки впятером за стеною весело», — которую А. И. Ходасевич пела сыну. Она стала называться «Мышь» или даже «Мышь-впятером», «Бараночник». Среди семейки мышей были Книжник и Свечник-поэт, Сырник и Ветчинник. С годами игра питалась и прирастала как реальными событиями, так и книжными сюжетами, вроде поэмы Жуковского «Война мышей и лягушек».
Первое детское ст-ние «Разговор человека с мышью» Ходасевич написал в тот же день, когда получил письмо от К. Чуковского, но чем-то оно показалось ему неподходящим, он торопился кончить и послать ст-ние (почти поэму) «Про мышей. Вечер».
Из-за типографской разрухи книга была отпечатана лишь в конце января 1918 г. и переименована в «Елку» (Пг.: Парус). Вошло в нее ст-ние Ходасевича «Разговор человека с мышкой, которая ест его книги». Сб. переиздан в 1994 г. (М.: Горизонт — Минск: Аурика).
В 1916 г. Ходасевич по просьбе К. Чуковского перевел «Английскую детскую песенку» — напеч. в прилож. к журн. «Нива» — «Для детей» (1917. № 1. С. 10). Переводы из Р. Стивенсона: «Вычитанные страны» и «Луна» опубл. в сб.: Стивенсон Р. Л. Детский цветник стихов. М.: Гос. изд-во, 1920; перепеч. в альм. «Крылья» (М. —Пг., 1923).
В 1920 г. Ходасевич сделал рукописную книжку «Стихи для детей», куда включил «Английскую песенку», «Вычитанные страны», «Луну», «Разговор человека с мышкой, которая ест его книги» (ИМЛИ. Ф. 209. Оп. 1. Ед. хр. 6. Печать на обороте свидетельствует, что книжечка входила в коллекцию Литературного музея Всероссийского союза писателей: № 56).
1 Столица Любовь Никитична (урожд. Ершова; 1884—1934) — поэтесса.
23. Б. А. Садовскому. — Письма Садовскому. С. 36—37.
1 Вероятно, статья «Египетские ночи». Первая часть ее в рабочей тетради написана между 17.XI и 3.XII.1916 г. Напечатана в журн. «Ипокрена» (1918. № 2/3. С. 33—40).
2 Макаберные стихи — от фр. macabre — похоронный, погребальный. В рабочей тетради Ходасевича с девизом «omen aversum» (лат. дурной знак) — одно за другим следуют ст-ния «Слезы Рахили» — 5.Х.1916; «Сны» — 13.XI; «Утро» — 13.XI; «Висел он, не качаясь…» — 27.XI; «Смоленский рынок» — 12—13.ХII; затем план статьи или доклада «Пушкин и смерть»; пьеса по рассказу Пушкина «Гробовщик» и множество незаконченных отрывков на тему близкой смерти: «Когда же прерву вереницу // Давно <своих> затянувшихся дней, // Велите запречь в колесницу // Двенадцать отборных коней…»; «Друг последний! Недалек он, // Тихий день твоей печали. // С похорон моих усталой // Ты вернешься к нам домой. // Из привычных глянешь окон — // Тот же вид, все те же дали…» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 21). 12 мая 1916 г. В. Зайцева писала Б. Грифцову: «Видела Ходасевича, бедный Владя, как он ужасно выглядит — мне что-то его очень жаль. Точно он приговоренный» (РГАЛИ. Ф. 2171. Оп. 2. Ед. хр. 4).
3 «Стремнины» — I. M., 1917.
24. Б. А. Садовскому. — Письма Садовскому. С. 37.
1 Садовской Б. Обитель смерти. М.: Изд. автора, 1917.
2 Рябушинский Николай Павлович (1876—1951) — меценат, поэт-любитель из семьи русских промышленников и купцов, издавал ЗР. О нем см. в письме В. Я. Брюсова к З. Н. Гиппиус: «Рябушинский блистал, чувствуя себя если не Нероном, то Лукуллом наверное» (ЛН. Т. 85. С. 688).
3 Гучков Александр Иванович (1862—1936) — крупный промышленник, основатель «Союза 17-го октября», председатель Центрального военно-промышленного комитета, военный и морской министр во Временном правительстве.
4 Ходасевич вспоминает ст-ние «Прадед» (1910): «Дед моего отца и прадед мой Лихутин…» Б. Садовского. Об этом ст-нии Ходасевич писал в обзоре «Русская поэзия» (см. т. 1 наст. изд.).
5 Ст-ние Садовского «Памятник» (1917) кончалось строфой:
Но всюду и всегда: на чердаке ль забытый
Или на городской бушующей тропе,
Не скроет идол мой улыбки ядовитой
И не поклонится толпе.
25. Л. Б. Яффе. — Russian Literature (Mouton--The Haugue-- Paris). 1974. № 6. P. 27—28 / Публ. Луиса Бернхардта.
Яффе Лев Борисович (1876—1948) — поэт, переводчик, общественный деятель. Во время первой мировой войны, когда все еврейские издания были закрыты, а еврейским языком (идиш и иврит) было запрещено пользоваться даже в личной переписке, он основал в Москве еженедельник «Еврейская жизнь», затем изд-во «Сафрут». В сборниках «Сафрут» Ходасевич опубликовал в 1918 г. переводы поэм С. Черниховского «Завет Авраама» (сб. I) и «Вареники» (сб. III). Летом 1917 г. Гершензон познакомил Ходасевича с Яффе, и они начали работу над кн. «Еврейская антология. Сборник молодой еврейской поэзии» (М., 1918 — 1-е изд.; в Берлине в 1922 г. З. И. Гржебин переиздал его).
В 1918 г. Яффе с семьей переехал в Вильно, где пережил погром, арест, случайно избежал расстрела, а в 1920 г. уехал в Палестину. Он писал М. О. Гершензону 6 мая 1922 г.: «В Палестине мы уже два года и четыре месяца. Живем в Иерусалиме. <…> Здесь — если б меня просили одним словом определить, как нам живется, — тяжело и светло. Недавно я объехал целый ряд стран и с большой ясностью увидел, что самые мучительные дни здесь не променял бы на блеск и радость других стран» (РГБ. Ф. 746. Карт. 44. Ед. хр. 58). В следующем письме он просил Гершензона узнать адрес Ахматовой: Яффе переводил Ахматову и других русских поэтов, издавал газету на еврейском языке; погиб при взрыве здания. В 1948 г. в Тель-Авиве вышла кн. Яффе «Воспоминания», где Ходасевичу посвящена глава.
В сентябре 1922 г. Ходасевич писал ему: «Все эти годы я вспоминал о Вас куда чаще, чем Вы, вероятно, вспоминали меня. Знаете ли, что Вы — одно из немногих самых светлых моих воспоминаний, когда я думаю о тяжелых временах московской жизни в 1917—1918 гг.? И знаете ли, что Вы навсегда останетесь одним из самых любимых моих людей? И знаете ли, как бесконечно радовала и утешала меня мысль, что наконец-то для Вас осуществилась самая дорогая Ваша мечта и что Вы можете жить в своей Палестине и делать свое заветное, любимое дело?» (Russian Literature. 1974 № 6. P. 29).
1 …с того берега. — Отсылка к кн. А. И. Герцена «С того берега» (1849 — вышла на нем. яз., 1855 — на рус. яз. в Лондоне), в которой писатель осмыслял трагический опыт революций в Европе («Все побеждены, всё побеждено, а победителя нет…») и завещал сыну: «Не останься на старом берегу…»
События в России 1917—1918 гг. для Ходасевича окрашены горько-оптимистической тональностью этой книги. Благодаря ей во многом сложилась у него концепция исторического движения, влияние ее ощущается на самых разных произведениях тех лет: он цитирует и интерпретирует Герцена и в ст-нии «Дом» (ср. со строчками Герцена: «Человек, конечно, дома в истории…»), и в статье «О завтрашней поэзии», где, помимо прямого цитирования, различим ритм герценовской публицистики, ее пафос. И очерк «Помпейский ужас» задан книгой Герцена. Так что участие Ходасевича 21 января 1920 г. в вечере памяти Герцена, где он читал стихи, — не случайно.
2 Скорее всего, в это время Ходасевич работал в Комиссариате труда. См. его очерк «Законодатель» в наст. томе.
3 Толстой Алексей Николаевич (1882/83—1945) — поэт, прозаик, драматург. В 1918 г. коктебельское знакомство переросло в близкие, семейные отношения, что подтверждают и «канва автобиографии», и воспоминания А. И. Ходасевич.
4 24 марта 1918 г. Ходасевич выступал на вечере поэтов и писателей в Богословской аудитории университета. Свои произведения читали Бальмонт, Чириков, А. Толстой, Эренбург, Вл. Ходасевич, Андрей Соболь, Балтрушайтис (газ. «Раннее утро»). Начинается период чтений, выступлений в кафе: 3 апреля вместе с А. Толстым он выступает в кафе «Элит», 8-го — там же (А. Толстой, Эренбург, Ходасевич); 15-го — в кафе «Трилистник» и т. д.
5 Андрей Соболь (наст. имя Юлий Михайлович; 1888—1926) — прозаик, прошедший путь профессионального революционера: тюрьмы, ссылки, эмиграцию. 12 мая 1926 г. застрелился в Москве. Ходасевич писал о нем дважды: Д. 1926. 20 июня; и десять лет спустя — В. 1936. 29 августа.
26. А. И. Ходасевич. — РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 47. Публ. впервые.
1 Модзалевский Борис Львович (1874—1928) — историк литературы, известный пушкинист. Ходасевич готовил собр. соч. А. А. Дельвига, одна из целей поездки — разыскать «дельвиговские бумаги» в Пушкинском Доме и Публичной библиотеке.
2 3 октября Ходасевич познакомился с Горьким, о своих впечатлениях написал жене на следующий день. В письме к А. И. Ходасевич от 12 октября 1918 г. он подвел итог впечатлениям: «Скажи Пате и Борису, вскользь, что Г<орький> мне не понравился».
3 Женя — Евгения Фелициановна, сестра В. Ф. Ходасевича, с которой у него до последних дней сохранились близкие отношения; Наташа — племянница.
4 Дидиша — Дидерихс Андрей Романович, художник, муж В. М. Ходасевич.
5 Книжная лавка писателей, где Ходасевич и его жена работали в 1918—1919 гг., — книготорговое предприятие на паях, — организована П. Муратовым, А. Дживелеговым, М. Осоргиным и др. См. о ней в очерке Ходасевича «Торговля»; в воспоминаниях М. Осоргина (Временник общества друзей русской книги. Париж, 1928. II; 1932. III; HH. 1989. № 6) и А. Эфрон (О Марине Цветаевой. М., 1989. С. 99—105). Ходасевич не только расспрашивал, как идут дела в лавке, но и добыл для нее в Петрограде «штук семьдесят отличнейших детских книг» (из письма к А. И. Ходасевич от 15 октября 1918 г.).
Делами Книжной лавки осенью 1918 г. Ходасевич и его жена были заняты чрезвычайно. Все письма А. И. Ходасевич в Петербург переполнены сообщениями о Лавке: «В Лавке много перемен. Диесперов отпал. Боря Грифцов поступил на службу. Линд у нас в Лавке на жалованье 750 р. будет каждый день с 10 до 4-х ч. По-моему, это очень хорошо. Мне прибавили жалованье, буду получать 600. И Лавка велела мне купить валенки на ее счет» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 90). На следующий день, 8 октября 1918 г., А. И. Ходасевич сообщает: «В Лавке дела превосходные — сегодня 2322 руб.», — и пересылает заказы на книги, которые хорошо бы купить в Петербурге: от «Мурманской железной дороги» до сб. А. А. Блока «Театр» (П.: Земля, 1918).
27. Б. А. Садовскому. — Письма Садовскому. С. 38—39.
Это письмо, а также письма 28 и 29 написаны на бланке изд-ва «Всемирная литература».
1 Валерий — В. Я. Брюсов. В коммунистическую партию он вступил в 1920 г. В очерке М. Волошина «В. Брюсов. Воспоминания. Фрагменты» один из фрагментов озаглавлен «Бр<юсов> о коммунизме». На вопрос «Каким образом Вы стали коммунистом?» следует ответ: «Вы ведь знаете мою симпатию к Риму, к империи, к власти… Из всех политических партий в России только коммунисты удовлетворяли этому порядку моих симпатий. <…>
Что же касается моей „партийности“, то это произошло так: я однажды в одной беседе с Анатолием Вас<ильевичем> высказал ему, что я вообще принимаю доктрину Маркса, так же, как принимаю дарвинизм, конечно, со всеми поправками к нему. Этот чисто теоретический разговор Ан<атолий> Вас<ильевич> счел нужным понять как мое желание вступить в партию и сделал туда соответствующее заявление. Об этом я узнал, только получивши из партии официальное согласие на принятие меня в члены.
Вы понимаете, что при таких обстоятельствах отказаться было для меня равносильно стать в активно враждебные отношения. Это в мои расчеты не входило. И в то же время не было ничего, что бы меня сильно удерживало от входа в партию.
Таким образом я оказался записанным в члены КП» (ЛН. М., 1994. Т. 98, кн. 2. С. 394 / Публ. К. М. Азадовского и А. В. Лаврова).
2 Младший брат — А. Я. Брюсов.
3 Абрамов Соломон Абрамович (1884—1957) возглавлял изд-во «Творчество», выпускал журн. «Москва» (1918—1922; вышло шесть номеров).
4 Фемистоклюсом (шутливая отсылка к «Мертвым душам») Ходасевич называет Гаррика.
28. Б. А. Садовскому. — Письма Садовскому. С. 39—40.
1 В 1921 г. Садовский писал А. А. Блоку: «Я теперь неизлечимо болен, у меня сухотка. Четыре года лежал я пластом, живым трупом» (РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 391). Прикованный к постели, он искал опоры в религии, в работе «красным профессором» (студенты приходили к нему домой), в антропософии. О глубоком духовном кризисе он рассказал в отчаянном письме к А. Белому от 15 декабря 1918 г.: «…меня дважды вынимали из петли. Жажда смерти особенно мучила меня в последнее время, и только в силу случайности я остался жив» (РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 262).
2 Неприятие Октябрьской революции проявилось у Садовского в отказе печататься. В 1922 г. он переменил решение. Точнее — протест его нашел иную форму выражения: историк литературы, собиратель рукописей, документов превратился в мистификатора, выдающего собственные стихи за произведения Некрасова, Блока, Есенина. Мистификации Б. А. Садовского попали даже в учебник по текстологии — см.: Рейсер С. А. Основы текстологии. 2 изд. Л., 1978; а также публ. М. Д. Эльзона «О воспоминаниях Н. И. Попова и их авторе» (Русская литература. 1982. № 3) и статью С. Шумихина «Мнимый Блок?» (ЛН. Т. 92, кн. 4).
3 Витте Сергей Юльевич (1849—1915) — политический и государственный деятель, председатель Совета министров в 1905—1906 гг., автор Манифеста 17 октября 1905 г.
4 Милюков Павел Николаевич (1859—1943) — историк, один из лидеров партии кадетов, редактор газ. «Речь» (а в эмиграции — ПН), министр иностранных дел во Временном правительстве.
5 Любопытно, что почти теми же словами убеждал Садовского в исторической неизбежности власти большевиков «правый» профессор Б. В. Никольский; и врагов видел равно в октябристах и эсерах: «Я Вам должен сказать, что с советским режимом я мирюсь откровенней, искренней и полнее, чем с каким бы то ни было другим, не говоря уже о Распутинско-Штюрмеровски-Протопоповском. Худого лично мне и моей семье большевики ничего не сделали, а доброго и хорошего много. Враги у нас общие — эсеры, кадеты и до октябристов включительно» (Монархист и Советы: Письма Б. В. Никольского к Б. А. Садовскому 1913—1918 / Публ. С. В. Шумихина // Звенья: Исторический альманах. М. —СПб., 1992. Вып. 2. С. 371). В 1919 г. Б. В. Никольский был расстрелян «за участие в контрреволюционном заговоре», его дочь арестована и отправлена в лагерь.
6 … «средь вин, сластей и аромат»… — Из ст-ния Державина «Фелица» (1782). «Званка» — имение второй жены Державина, где он жил последние годы.
7 …с небес в голосах раздавался. — Парафраз строк Державина: «Но, будто некая цевница, // С небес раздамся в голосах» («Лебедь», 1804).
8 Реклама Жанны Гренье, обещавшей «развить гармонический бюст», обошла страницы всех газет, была своего рода «классикой» и воспринималась Ходасевичем как образец «аршинной поэзии».
9 См. о Розанове в рец. Ходасевича на кн. Гиппиус «Живые лица» и коммент. к ней — т. 2 наст. изд.
10 Никольский Юрий Александрович (1893—1922) — историк литературы. После окончания университета, решив заняться Фетом, писал Садовскому; летом 1919 г. преподавал в Нижнем Новгороде и подружился с ним. Он оказался зорким свидетелем жизни Садовского, его настроений и рассказал об этом Л. Я. Гуревич в письме от 8 июля 1919 г.: «Садовской написал роман, где Николай Павлович, черт и жидо-масоны. Пока это роман — смотрится, как офорт, чернота берется, потому что стиль требует, и он искренний человек, „дубровинец“, par esprit, и я ценю, что он не „полу“, понимаете, все эти „полу“!.. „Но!“ <…> Я просто скажу, что в ужасе от предстоящего и того электричества мести, что незримо накопилось, особливо в юных душах. Это стихийно и потому неудержимо, страшно и опасно. Ведь будет — такой еврейский погром! И интеллигентские мальчики пойдут с душой — вот в чем гадость и ужас. Это не факты, понимаете, что я излагаю, а так, носом чую. Еще и монарха захотят. Одним словом, Людовик Осьмнадцатый, и именно это готовится в умах, а не империя, такая полуэстетическая „маленькая“ монархия в стиле офорта и Мюссе. Густо. Дворянчики повыймут гербы и шлемы, вспомнив голубую кровь свою — а? — тоже донкихотство, но без голубой искры сентиментальности и человечности. Все жестко, и гербы из жести, всякие там лилии — хорошо еще, если лилии, а не топоры» (РГАЛИ. Ф. 131. Оп. 1. Ед. хр. 162). Никольский нарисовал и точный портрет книги Садовского «Обитель смерти», где «жестко, в стиле офорта» изображена «полуэстетическая „маленькая“ монархия» с гербами из жести.
В июле 1919 г. Никольский уехал в Петроград, затем, по командировке Наркомпроса, в Одессу, где заведовал музеями; дал Садовскому знать, что будет пробираться в Крым: «Может быть, вечером сегодня вырешится дальнейшая судьба жизни. Подумай обо мне из своего далека, может быть, душевная помощь как-то поможет на расстоянии, если есть любовь» (1 сентября 1920 г. — РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 147). Из Севастополя, через Константинополь Никольский добрался до Белграда, преподавал в Белградском университете, выпустил кн. «Тургенев и Достоевский. История одной вражды» (София, 1921); в парижской газ. «Общее дело» публиковал статьи о Блоке, Гумилеве. Из Белграда сумел переслать весточку Садовскому: «Научная работа наладилась еще мало. С чужим языком дело туже, чем я думал. Главное же — „отходил“ — отходил от всего пережитого в тихой пристани. И второе главное, что Ее нету со мной. И отца. И тетки. И Тебя. Грущу».
На этом листке неровным, дрожащим почерком Садовского нацарапано: «умер в 1922 г.». Умер Ю. А. Никольский в советской тюрьме от сыпняка, вторично — на этот раз в обратном направлении — проделав тайный путь из Белграда в Россию.
29. Б. А. Садовскому. — Письма Садовскому. С. 41—42.
1 Из ст-ния Пушкина «19 октября» (1825).
2 Ср. с записью Садовского в дневнике (1930): «И все же честь и слава большевикам. Как вспомнишь эпоху 1905—1914 гг. — всю брюсовско-милюковскую-сологубовско-аверченковскую гниль и пошлость, „сплошной бобок“, журналы и газеты вроде „Русского богатства“ и „Речи“, цинизм сверху и хамство внизу, вырождение и оподление — хочется сказать с поклоном: спасибо, милые люди! Правда, вы поступили по пословице: осердясь на вшей, шубу в печь, — но черт с ней и с шубой, коль ее все равно нельзя было носить» (РГБ. Ф. 669. Карт. 1. Ед. хр. 12).
3 Путем зерна. М.: Творчество, 1920.
4 Шутливо перефразированная строка В. Брюсова: «Ты песен ждешь? — Царица, нет их!» («На нежном ложе…», 1907).
30. Б. А. Садовскому. — Письма Садовскому. С. 42—44.
1 Садовский Александр Яковлевич (1850—1926) — отец поэта, краевед, археолог, историк. См. о нем в сб.: Памяти Александра Яковлевича Садовского. Изд. Нижегородской археолого-этнографической комиссии, 1928. В чем заключалась его просьба к Горькому — неизвестно.
2 Московский профессиональный союз писателей, скорее всего, создан в начале 1918 г., хотя 15 марта 1917 г. М. О. Гершензон писал брату: «Теперь здешние писатели заняты составлением „резолюций“ и выработкой плана Союза писателей. Хожу на собрания и я, да только все идет вразброд, никак не столкуются» (Гершензон М. О. Письма к брату. М.: Изд-во М. и С. Сабашниковых, 1927. С. 182). В 1920 г. Московский союз перерегистрировался и переименовался во Всероссийский союз писателей. Все писатели, которых Ходасевич предлагает в «поручители» Б. А. Садовскому, были членами-учредителями Союза. Вот почему к одному из них, А. М. Эфросу, обратился Ходасевич в 1927 г. с гневным «Письмом», в котором напоминал, ради чего был Союз создан: «В 1918 г. мы с Вами вместе трудились, основывая Московский Союз писателей, ставший впоследствии всероссийским. Первым его председателем был М. О. Гершензон. Большевики, как Вы помните, в Союз не допускались. Мы открыто им заявляли, что в Союз писателей не могут входить лица, принципиально отрицающие свободу печати. <…>
И вот из этого опозоренного Союза Вы, друг мой, не только не вышли (что было бы демонстрацией, быть может, рискованной), — но и до сих пор принимаете самое деятельное участие в его жизни. Вы близки к самым верхам его. Вот от этой близости Вы могли бы воздержаться. Но Вы не воздержались, а потому и несете свою долю ответственности за деяния Союза. <…>
Теперь Союз сделал нечто худшее. Он поспешил выступить с осуждением тех несчастных, которые, доведенные до отчания, рискуя жизнью, переслали сюда, за границу, свое письмо. Союз „писателей“ предательски отрекся от своих братьев. Их предсмертный стон Союз захотел представить перед Европой как подлог и клевету, сам же поспешил засвидетельствовать, что он премного благодарен доброму начальству за сладостное житье писателей в СССР» (В. 1927. 29 сентября).
Утверждение М. Долинского и И. Шайтанова, что адресатом «Письма» был В. Г. Лидин — неверно (см.: Экран и сцена. 1990. № 47). В «Письме» Ходасевич напоминал Эфросу и о дружбе с Муни, и о «приятельстве со времен нашей юности»: «Ведь мы, хоть и были на „вы“, все же по юношеской привычке зовем друг друга не по имени и отчеству, а уменьшительными именами» (Эфроса он называл «Бамой»).
Абрам Маркович Эфрос (1888—1954) — театровед, искусствовед, переводчик, автор кн. «Профили» (М., 1933), «Рисунки поэта» (М., 1934) и др.
3 О том, как трудно жил Ходасевич в 1920 г., рассказывает в письмах к подруге Ю. Оболенская: «Вчера был у меня Владислав, похудел еще больше. Их подвал окончательно залило водой <…> А<нна> И<вановна>, в пять часов придя со службы, готовит обед, и Вл<адислав> говорит, что на ней уже и румяна не держатся (как признак плохого состояния здоровья). Одним словом, они переезжают, куда, еще не решено. Я мечтаю, чтобы поближе к нам. Несмотря на нашу грязь, копоть и сырость, приводящие маму в исступление, Вл., сидя у нас, говорил: „Хорошо у вас, товарищи, тепло, чисто, картинки на стенах…“» (9 марта 1920 г.). В письме от 18 сентября 1920 г.: «Владислава забирают на военную службу. Можешь ты понять это? Ведь его вообще надо положить в лазарет — сейчас он, кстати, и не дома, в санатории, но в городе, без воздуха. Нарывы все не прекращаются. Я, признаться, весной боялась за его жизнь, а теперь находят годным в строй. Или им все равно? А я удивляюсь, как он ноги передвигает» (РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Ед. хр. 7).
31. Г. И. Чулкову. — Опыты. 1994. Кн. 1. С. 92—93.
Записка написана на обороте корешка приходного ордера № 1860. Недат. Очевидно, конец сентября 1920 г. Передает состояние и настроение Ходасевича перед отъездом в Петербург. Дневники Ю. Л. Оболенской, которая вместе с Ходасевичем ходила летом 1920 г. на поиски квартиры, открывают глубину усталости, истощения, отчаяния, овладевших им осенью 1920 г.
9 октября 1920 г. он писал жене в Петроград: «Ходасевичей окончательно выселяют. Они ищут квартиру себе и нам вместе. Но я предпочел бы Петербург. Да и неизвестно, найдут ли. Ведь не нашли же мы для Палаты. Если не уладится с переездом — попытайся устроить дела насчет материи, башмаков, галош… Добудь ордера и купи» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 47).
1 Здравница — см. очерк Ходасевича того же названия о «здравнице для переутомленных работников умственного труда», где он жил с августа по октябрь 1920 г.
32. М. Горькому. — АГ. КГ-П 83-8-2. Публ. впервые.
Первое из 42 сохранившихся писем Ходасевича Горькому.
1 А. И. Ходасевич в первых числах октября была в Петрограде и встречалась с Горьким.
33. П. Е. Щеголеву. — Памир. 1988. № 8. С. 176 / Публ. Е. Ю. Литвин.
Щеголев Павел Елисеевич (1877—1931) — историк, исследователь Пушкина, редактор журн. «Былое», «Минувшие годы», а также лит. прилож. к газ. «День» — «Отклики». В 1918 г. — председатель историко-революционной секции Центрархива.
24 ноября 1920 г. Ходасевич писал М. О. Гершензону: «С 1 декабря начну работать в Пушкинском Доме, составлять описания рукописей. Модзалевский, как всегда, очень мил и доброжелателен. Обещал приставить меня к пушкинской эпохе. Для начала, кажется, буду разбирать альбомы. Официальное мое звание будет — ученый сотрудник…» (Письма Гершензону. С. 24).
1 …"среди мирских печалей успокоить". — Строка из монолога Бориса Годунова (Пушкин А. С. Борис Годунов. Сцена «Царские палаты»).
34. М. Горькому. — Авторизованная машинопись на бланке изд-ва «Всемирная литература», Московское отделение (АГ. КГ-П 83-8-3). Публ. впервые.
1 Ходасевичи прибыли в Петроград 17 ноября 1920 г. в международном вагоне, имея при себе командировочное удостоверение от изд-ва «Всемирная литература», подписанное Горьким (см. в наст. томе коммент. к очерку «Горький» в «Некрополе», к с. 153). Первое время они поселились в доме, принадлежавшем известному петербургскому антиквару М. М. Савостину, знакомому Горького, В. М. Ходасевич и ее мужа А. Р. Дидерихса по работе в Оценочно-антикварной комиссии по учету национальных ценностей, председателем которой был Горький; жили там до переселения в Дом искусств.
2 О сложностях перевода своего пайка из Москвы в Петроград и о неблаговидной роли Брюсова рассказано в очерке «Брюсов» (см. в наст. томе). В Петрограде Ходасевич не только получал паек по линии КУБУ (Петроградской комиссии по улучшению быта ученых, председателем которой был Горький), но и после своего отъезда за границу в июне 1922 г. сумел его, с помощью Горького, сохранить за своей оставшейся в Петрограде женой — А. И. Ходасевич. В письме от 11 июля 1922 г. он просил Горького дать об этом распоряжение доверенному лицу Горького — А. П. Пинкевичу — и напоминал в связи с этим: «Не худо, если упомянете, что я здесь в официальной, но безденежной командировке от Наркомпроса (мандат, подписанный Покровским, № 3322, от 23 мая 1922)» (АГ. КГ-П 83-8-5). В январе 1923 г. он послал жене на имя Пинкевича бумагу, удостоверяющую продление своей заграничной командировки (срок которой кончался 8 декабря 1922 г.); см.: РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 50. Хлопоты о пайке для А. И. Ходасевич продолжались еще и летом 1923 г.: 8 июня Ходасевич вновь просит Горького подтвердить легальность его положения за границей: «…не напишете ли Державину и Ольденбургу по письму о том, чтоб они выдавали мой паек Анне Ивановне Ходасевич. Мотивировка: работаю здесь по истории литературы, редактирую с Вами „Беседу“, паек сокращает мои расходы по содержанию жены в России… И пишу стихи» (АГ. КГ-П 83-8-7).
3 Покровский Михаил Николаевич (1868—1932) — историк, с 1918 г. заместитель наркома просвещения РСФСР. Резкую характеристику Покровского Ходасевич дал в статье «Все — на писателей!» (1922) — см. т. 2 наст. изд.
4 Гуревич Любовь Яковлевна (1866—1940) — писательница, литературный и театральный критик.
5 Павлович Надежда Александровна (1895—1980) — поэтесса. Переехала из Москвы в Петроград летом 1920 г.
35. Б. А. Диатроптову. — НН. 1988. № 3. С. 88.
«Ходасевич, в 1920 году переехавший из Москвы в Петроград, был чуть ли не единственный литератор, совершивший в это время подобное переселение», — отметил Н. Чуковский (Чуковский Николай. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 109).
1 Софья Семеновна — мать Б. А. Диатроптова.
2 Ольга Алексеевна Мочалова (1898—1978) — поэтесса, автор воспоминаний «Литературные встречи» (неизд.), друг и биограф Г. И. Чулкова.
36. Г. И. Чулкову. — Опыты. 1994. Кн. 1. С. 95.
1 …к Брокгаузу--Ефрону… — Имеется в виду изд-во, основанное в Петербурге в 1889 г. для издания энциклопедии; выпускало также собр. соч. Байрона, Мольера, Шиллера и др., а после 1917 г. — книги по литературоведению и искусству.
37. Г. И. Чулкову. — Опыты. 1994. Кн. 1. С. 95—97.
О петербургской зиме Ходасевич писал М. О. Гершензону 7 мая 1921 г. «Я весь ноябрь ужасно мучился с военными делами, весь декабрь искал квартиру (первая оказалась непригодной), а январь и половину февраля пролежал в постели — все с теми же нарывами. Последний был 121-й. С тех пор живу сносно, читаю неинтересные лекции почтовым служащим, немного пишу стихи, статьи.
Здесь тихо, мирно и благожелательно. От угорелой Москвы очень отдохнул. Физически здоров, не отъелся, но отлежался и отогрелся в прекрасной комнате, из которой виден весь Невский и в которой было тепло и идеально чисто всю зиму. В комнате, словом, хорошо. Но, выходя из нее, каждый раз угнетаюсь пустыней, скукой, мертвечиной. П<етер>бург сейчас — отличный кабинет для историка, но как подумаешь, что история здесь не только пишется, но и совершается, — начинается горечь и угнетенность» (Письма Гершензону. С. 24).
1 Цензор Дмитрий Михайлович (1877—1947) — поэт.
2 Подробно о маскараде в школе ритма Ауэр 11 января 1921 г. и темно-синем домино Блока рассказала Н. Павлович (Блоковский сборник. Тарту, 1964. С. 493). В поэме Н. Павлович «Воспоминания об Александре Блоке» Ходасевич упомянут как участник маскарада:
И Ходасевич, едкий, терпкий,
Со скуки забредя в тот зал,
Острот небрежных фейерверком
Кружок соседей ослеплял.
(Павлович Н. А. Думы и воспоминания. М., 1962. С. 35).
3 Ходасевич пишет о ст-нии «Душа». Против него на ЭБ пометка: «4 января 1921 г. Первое стихотворение, написанное в Петербурге после выздоровления».
4 Описка: 20 января 1921 г.
5 В Дневнике 1921 г. М. А. Кузмин записал: «19 (среда) <…> В Доме искусств скучно, холодно, публики маловато. Читал плохо» (М-12. 1993. С. 439). Скорее всего, среди других стихов Кузмин прочел ст-ние «Лермонтову», вошедшее в сб. «Нездешние вечера» (Пг.: Петрополис, 1921), где есть строки:
Ты страсть мечтал необычайной,
Но ах, как прост о ней рассказ!
Пленился ты Кавказа тайной, —
Могилой стал тебе Кавказ.
И Божьи радости мелькнули,
Как сон, как снежная метель…
Ты выбираешь — что? две пули,
Да пошловатую дуэль.
38. Б. А. Диатроптову. — НН. 1988. № 3. С. 88—89.
1 Пункты 1—10 — пояснения к плану комнаты, нарисованному автором.
2 Федя — сын А. И. Диатроптовой от первого брака.
39. В. Г. Лидину. — М-14. С. 425—426 / Публ. И. Андреевой. Автографы — в семье В. Г. Лидина, письма опубл. с разрешения его дочери Елены Владимировны Лидиной.
Лидин (Гомберг) Владимир Германович (1894—1979) — прозаик, автор двух десятков романов и повестей, множества рассказов; известен моментальными зарисовками книг, которые он собирал, и людей, создававших книги: художников, издателей, писателей («Люди и встречи», «Друзья мои — книги»).
Знакомство Ходасевича с Лидиным относится к весне 1917 г., времени создания Московского клуба писателей. Лидии был сотрудником изд-ва «Северные дни», где Ходасевич выпустил перевод романа Клода Тилье «Дядя мой, Веньямин» (М., 1917); составлял альманахи «Северные дни», в которых печатался Ходасевич.
Приятельские отношения не прервались и после отъезда Ходасевича за границу; когда В. Г. Лидин в 1922 г. приезжал в Берлин, они виделись, о чем сохранилась запись в «камерфурьерском» журнале за ноябрь: «11, суб. Обедать (у Бербер<овой>). Геликон (Белый, Пастернак). Ландграф („клуб“) (Зайцевы, Осорг<ин>, Франк, Белый, Ященко, Муратов, Бердяев, Лидин…)» (АБ).
1 Подавление кронштадтского восстания (28 февраля — 15 марта) Ходасевич, как и другие обитатели Дома искусств, пережил трагически. Художник В. Милашевский, живший с Ходасевичем в одном коридоре, описал эти дни в своих мемуарах: «Артиллерийские гулы наполняли воздух днем и ночью.
Петроградцы всех рангов — рабочие, интеллигенты, бывшие буржуи, академики — нервничали. Был введен комендантский час: после семи вечера на улицах ни души, только патрули. <…>
Читали стихи, курили, слонялись из комнаты в комнату, передавали друг другу стихи, присаживались на стулья, на кушетки, и эти неодушевленные предметы начинали скрипеть отвратительной нервной дрожью…
Бух! Бух! Бух!» (Милашевский В. А. Вчера, позавчера…: Воспоминания художника. М., 1989. С. 213).
«Вестник литературы» (1921. № 3) сообщал о том, что отложен Пушкинский вечер, намеченный на воскресенье, 5 марта, «вследствие запрещения зрелищ и собраний на время осадного положения». В № 1 «Литературной газеты», о которой далее пишет Ходасевич, сообщалось об аресте группы литераторов. По-видимому, с кронштадтскими событиями связано и запрещение «Литературной газеты». Первый номер был конфискован в типографии. Текст его опубликовали А. Устинов и В. Сажин (ЛО. 1991. № 2).
2 В 1918 г. В. Ходасевич собирался издавать собр. соч. Дельвига и даже отправился для этого в Петербург разыскивать дельвиговские бумаги. 8 октября 1918 г. он писал А. И. Ходасевич: «Дальше — секрет. Никаких Дельвиговских бумаг в Публичной библиотеке нет. Они все погибли несколько лет тому назад. Это сильно облегчает мою задачу. Есть кое-что в Пушкинском доме, и это все Модзалевский обещает мне приготовить к четвергу. Если придет Мирович, скажи, что я работаю по Дельвигу, больше ничего» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 47).
Тогда же он попросил ряд книг из библиотеки Лидина для работы. Но проект не состоялся. В архиве Лидина сохранился типографский бланк «Издательство З. М. Мировича»; об этом «мифическом издателе» он написал в очерке «Вячеслав Иванов».
3 Статья Е. Замятина называлась «Пора» (см.: ЛО. 1991. № 2. С. 97—98).
4 Передовая, написанная В. Ходасевичем — «Памяти предка», — хотя и имела подзаголовок «Историческая справка», была страстным публицистическим откликом на происходившее в стране: «…в непроглядной тьме варварства, произвола, насилия, хамства — лишь ее (независимой русской литературы. — Коммент.) голос всегда звучал путеводным зовом. Но слишком часто бывало так, что черная сила наваливалась, душила, давила: сперва слышался только хрип, потом затихал и он. И молчание становилось общественным бедствием.
И обратно: это молчание свидетельствовало об общественном бедствии еще большего обхвата. Вот закон истории, подобный законам физики: „Молчание литературы всегда отмечает в России эпоху глубоко реакционную“.
В одну из таких черных эпох, во дни Николая Первого, когда одни из писателей были уже удавлены на виселице, другие сосланы, третьи изнывали в тисках официального покровительства; когда словесность была головою выдана жандармам и цензорам, состязавшимся в невежестве, глупости и любви к казенному отечеству; когда литературе предлагалось петь гимны существующей власти — или не быть вовсе; когда общественное мнение изображалось подкупленными перьями международных проходимцев Булгарина и Греча; когда между просвещением и народом стояла непробиваемая стена служилой сволочи, желавшей лишь одного: казнокрадствовать и бездельничать; когда писателю приходилось становиться чиновником, чтобы не умереть с голоду и не быть заподозренным в крамоле, — в те проклятые времена несколько писателей, состоявших на замечании у правительства, вздумали издавать газету, которой цель заключалась в том, чтобы казенным литературным мнениям, пристрастным оценкам, доносам и невежеству Булгариных, хотя бы в области узколитературной (ибо касаться иных вопросов было вовсе запрещено), противопоставить придавленное цензурой, но все-таки независимое и неподкупное мнение людей честных и сведущих в том, о чем они пишут» (ЛО. 1991. № 2. С. 96—97).
5 Пильняк (Вогау) Борис Андреевич (1894—1938) — прозаик.
6 «Преступление Николая Летаева» было задумано Андреем Белым как первый роман будущей «Эпопеи».
40. М. О. Гершензону. — Письма Гершензону. С. 26—27.
15 писем В. Ф. Ходасевича к М. О. Гершензону сохранились в архиве Гершензона (РГБ). Письма М. О. Гершензона Ходасевич опубликовал как приложение к очерку «Гершензон» (СЗ. 1925 Кн. XXIV). Ходасевич предупредил читателей: «В письмах пришлось по условиям времени сделать небольшие сокращения <…> и заменить буквами некоторые собственные имена». Имена и изъятия восстановлены Н. Н. Берберовой, напечатавшей письма Гершензона в НЖ (1960. № 60). Хотя некоторые из писем Гершензона и Ходасевича утрачены, это редкий случай сохранившейся переписки.
Их дружба завязалась летом 1915 г., когда Ходасевич послал Гершензону оттиск своей статьи «Петербургские повести Пушкина».
«В ответ получил письмо, набитое комплиментами, похвалами, приветствиями и другими пряностями, но хорошее и простое. Старик мне мил», — писал Ходасевич Муни 19 июня 1915 г. (Письма к Муни).
3 августа Б. А. Садовской по просьбе Гершензона привел к нему Ходасевича, и Гершензон написал Садовскому летом 1916 г.: «По Вашему совету я познакомился с Ходасевичем и полюбил его» (РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 1. Ед. хр. 42). 1917—1920 годы связали их не только общими бедами, но и совместными работами, общими замыслами. М. О. Гершензон предисловие к 4 тому «Русских Пропилей» (письма из Огаревского архива) кончал словами: «Приношу искреннюю благодарность В. Ф. Ходасевичу за добрую помощь в настоящей работе». Вместе готовили они «Антологию еврейской поэзии». Ходасевич писал М. Б. Гершензон после смерти ее мужа: «Михаил Осипович был для меня человеком, к которому, за последние десять лет, я к первому шел делиться всеми радостями и горестями. И в писаниях, и в жизни (а это — важней и трудней) был он для меня таким умным, таким безжалостно-строгим и таким бесконечно доброжелательным судьей, какого уж больше я не найду, — да и не стану искать» (De visu. 1993. № 5. С. 39).
1 Отдельным изданием поэма «Первое свидание» вышла в октябре 1921 г. (Пб.: Алконост).
2 Слово «Летаевская» образовано от имени главного героя автобиографической повести Андрея Белого «Котик Летаев» (Пг.: Эпоха, 1922). Ходасевич не только обозначил, очертил им Москву А. Белого, но хотел усилить, передать легкость ямба, которым написана поэма «Первое свидание»: «летучий» — «летаевская».
3 За ст-нием «Психея! Бедная моя!..», которое Ходасевич послал Гершензону в письме от 7 мая 1921 г., последовали другие, составившие ТЛ. См. их в т. 1 наст. изд.
4 Получив «Психею», Гершензон написал: «Стихи Ваши прочитал с удовольствием, а критики не напишу. Замучила меня критика; в середине зимы я объявил, что больше не буду разбирать никаких стихов, и с тех пор тверд — как скала. Как приносят мне стихи, я благодарю, говорю, что непременно прочитаю, потому что люблю стихи, но суждения не произнесу» (27 мая 1921 г.).
5 О том же Ходасевич писал и в очерке «Гершензон», но парадоксальность и одновременно некоторая прямолинейность суждений Гершензона о стихах порой раздражали, порой смешили его, что нашло отражение в дневнике Ю. Оболенской, где она записала рассказ Ходасевича: «О Гершензоне и его манере новой ненаучной философ<ии>, приеме провинц<иальном>, <кот>орым он терр<оризирует>, не дав опомн< иться>. Знаете вы, что такое Библия? Библия — это лошадь. Да, да, я об этом напишу.
Прием быть парадоксальным не вызывающе легко, а глубокомысленно, так что незаметно; а в дальнейшем развивается целая постройка над мал<енькой> ошибкой. И не докопаться. („Христианс<тво> тоже казал<ось> сначала парадокс<ом>“).
По мнению Вл<адислава>, все это происходит от лысости. Будь он красив и молод, был бы Оскар Уайльдом. Он же — некрасив и лыс, поэтому справедливо облекает парадоксы в подходящую форму.
О его критике стихов. Хотя самого Владислава он хвалит очень; но прежде он любил читать ему, то была очень тонкая крит<ика>, а теперь (по поводу чужих стихов), например, — пошло рифмовать первую строку с четвертой или — „о всей вещи можно судить по первой строке“. Тогда (гов<орит> В<ладислав>) читатели первого издания „Руслана и Людмилы“ должны судить о ней иначе, чем читатели второго издания» (11 июля 1919 г. — РО ГЛМ. Ф. 348. Оп. 1. Ед. хр. 4).
6 Ваша «multapars» — Ваше Разнообразие или Ваше Многообразие (лат.).
7 В. Г. Лидин служил в Книжной лавке «Содружество писателей», да и как коллекционер выменивал, продавал и покупал книги.
8 Отсылка к эпиграмме Пушкина: «В Академии наук заседает князь Дундук…» (1835).
9 …"что-то есть"… — Слова М. Горького о футуристах из выступления на вечере, посвященном выходу сб. «Стрелец», 25 февраля 1915 г. Все петербургские газеты подхватили их: «Конечный вывод Максима Горького „В футуристах все-таки что-то есть“» (День. 1915. 27 февраля. Цит. по кн.: Катанян В. Маяковский: Хроника жизни и деятельности. М., 1985. С. 102). В тексте опубликованной Горьким статьи «О футуризме» этих слов не было; ее предваряло пояснение редакции: «Ввиду путаницы, созданной газетными известиями о выступлении Максима Горького на вечере футуристов, — редакция „Журнала журналов“ обратилась к знаменитому писателю с просьбой выяснить его точку зрения» (Журнал журналов. 1915. № 1). В воспоминаниях современников слова «что-то есть» остались летучим словцом, анекдотом.
10 Мария Борисовна Гершензон (урожд. Гольденвейзер; 1873—1940) — жена М. О. Гершензона.
11 Ст-ние «Ласточки» впервые опубл. в альм. «Северные дни» (М., 1922. Вып. 2).
41. Андрею Белому. — ВЛ. 1987. № 9. С. 241—242.
Написано на обрывке листа, карандашом, неровным почерком.
Ответное письмо А. Белого Ходасевич опубл. в СЗ (1934. Кн. LV. С. 257—258):
«Дорогой Владислав Фелицианович,
приехал лишь 8 августа из Царского: застал Ваше письмо. Отвечаю: — Блока не стало. Он скончался 8 августа в 11 часов утра после сильных мучений (Белый несколько раз переправлял цифру 7 на 8. Блок умер 7 августа 1921 г. — Коммент.): ему особенно плохо стало с понедельника. Умер он в полном сознании. Сегодня и завтра панихиды. Вынос тела в среду, 11-го в 10 часов утра. Похороны на Смоленском кладбище.
Да!
— Что ж тут сказать? Просто для меня ясно: такая полоса; он задохся от очень трудного воздуха жизни; другие говорили вслух: „Душно“. Он просто молчал, да и… задохся.
Эта смерть для меня — роковой часов бой: чувствую, что часть меня самого ушла с ним. Ведь вот: не видались, почти не говорили, а просто „бытие“ Блока на физическом плане было для меня, как орган зрения или слуха; это чувствую теперь. Можно и слепым прожить. Слепые или умирают, или просветляются внут-ренно: вот и стукнуло мне его смертью: пробудись или умри: начнись или кончись. <…> Он был поэтом, т. е. человеком вполне, стало быть: поэтом любви (не в пошлом смысле). А жизнь так жестока: он и задохся.
Эта смерть — первый удар колокола: „поминального“, или „благовестящаго“. Мы все, как люди вполне, „на роковой стоим очереди“: „погибнуть, иль… любить“. Душой с Вами. Б. Бугаев».
42. Б. А. Диатроптову. — НИ. 1988. № 3. С. 89—90.
О колонии писателей в Бельском Устье и Холомках см. подробные комментарии И. Безродного, опубликовавшего очерк В. Ходасевича «Поездка в Порхов» (ЛО. 1989. № 11. С. 106—112). Дата приезда Ходасевичей отмечена в дневнике Корнея Чуковского. См. запись 6 августа 1921 г.: «Сегодня событие: приезд Ходасевичей» (Чуковский К. Дневник 1901—1929. М., 1991. С. 178).
1 Описания яблока, сливы, груши, персика и «беды» сопровождались рисунками В. Ходасевича.
2 О Жене Вихровой, дочери бывшего кучера, и ее сестре Тоне см. очерк «Холомки» в кн.: Чуковский Николай. Литературные воспоминания. С. 92—99.
3 «Узел» — первоначальное заглавие сб. стихов, получившего название «Тяжелая лира».
43. В. Г. Лидину. — М-14. С. 427—429.
1 Мария Генриховна — М. Г. Суткевич, секретарша Московского отделения изд-ва «Всемирная литература».
2 Н. Радлов — Николай Эрнестович Радлов (1888—1942), художник.
3 …три юных беллетриста: Зощенко, Лунц и Слонимский. — Входили в литературную группу «Серапионовы братья», рождавшуюся на глазах у Ходасевича. «Пожалуйста, поклонитесь Серапионам: хорошие мальчики», — писал он М. Л. Слонимскому из Берлина. С Лунцем и Слонимским его связывали приятельские отношения; Зощенко Ходасевич ценил как прозаика, писал о его книгах, внимательно следил за его выступлениями. 24 августа 1922 г. он писал М. Л. Слонимскому: «Зощенко. Я читал его автобиографию, перепечатанную „Рулем“ из Дома Литераторов. Нехорошо. Нехорош балагурный тон, оригинальничанье без оригинальности. Избитый прием — введение ничего не говорящих имен (Олечка Зив, которой кланяюсь). Дешевое остроумие — „2 раза самоубивался, 3 раза меня били“. То, о чем говорит Зощенко, и, главное, сам он весь — стоит серьезного умного рассказа. Вообще же — рано писать автобиографии людям, о которых самые осведомленные люди не знают еще ничего, кроме этих автобиографий. Это саморекламирование, размашистость, „непринужденность“ — не дело для писателя, уважающего литературу, себя и — да, да, читателей. (Ибо, если не уважаете — зачем с ними заигрываете, а если уважаете — зачем в их глазах так никчемно себя рекомендовать?) Главное же, повторяю, Зощенко так неведом, что теперь иные хорошие умные люди (Борис Зайцев, например) знают о нем только по этой злосчастной обмолвке — и знают дурно. „А что это еще за Кусиков, которому фамилия Зощенко?“ — это буквальный вопрос. А дальше: „это не тот, которого Вы так хвалили?“» (РГАЛИ. Ф. 2833. Оп. 1. Ед. хр. 545). Приводится по копии, сделанной для В. Н. Орлова. Автографы — ЦГАЛИ--СПБ).
А в следующем письме, рассказывая о втором номере журн. «Беседа», «который будет шикарный», Ходасевич прибавлял: «не хватает Вашего рассказа и Зощенки» (27 марта 1923 г.).
4 В Москву Ходасевич выбрался только 1—2 октября и пробыл до 16 октября 1921 г. В письмах к А. И. Ходасевич он подробно рассказывал о жизни знакомых москвичей, о делах: «Был у Герш<ензона>. Мил, но занозист. Биогр<афию> Пушкина заказал мне от имени Сабашн<икова>, который сидит, но, вероятно, скоро будет освобожден». Открыткой от 11 октября 1921 г. Ходасевич известил: «Вчера читал в Союзе. Была „вся Москва“. Кажется, я имел весьма большой успех» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 48).
5 Статья А. Белого «Рембрандтова правда в поэзии наших дней (О стихах Ходасевича)» (ЗМ. 1922. № 5. С. 136—139). Делая помету рядом со ст-нием «Искушение», Ходасевич написал: «С этого стих<отворения> началась последняя дружба с Белым. Его статья обо мне в „Записках Мечтателей“ — гл<авным> образ<ом> — из этого стихотворения» (ЭБ).
44. А. И. Ходасевич. — РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 48. Публ. впервые.
1 К ряду домашних прозвищ А. И. Ходасевич надо добавить Пип — имя главного героя романа Диккенса «Большие надежды».
2 Юрий Николаевич, Ю. Н. — Султанов, сын писательницы Летковой-Султановой.
3 Belle-mere — теща или свекровь (фр.).
4 Княжна — Софья Андреевна Гагарина, приятельница Добужинского. О ней см.: Чуковский К. Дневник 1901—1929. С. 159.
5 …"даже песне есть конец"… — Из ст-ния Ходасевича «Ворожба».
6 Надя — Н. А. Павлович, Ольга Дмитриевна Форш — соседки Ходасевича по Дому искусств и близкие приятельницы.
45. Г. И. Чулкову. — Опыты. 1994. Кн. 1. С. 98—99.
1 Недоброво Николай Владимирович (1882—1919) — поэт и критик, близкий друг Ахматовой, умер от туберкулеза в Крыму.
Архив его, оставленный в Царском Селе, в его квартире, попал в Государственный книжный фонд, откуда в 1928 г. передан в Пушкинский Дом. Интерес Г. И. Чулкова к архиву Недоброво вызван был его работой над изданием Тютчева: Недоброво собирался писать книгу о Тютчеве, читал рефераты о его творчестве.
2 См. кн.: Тютчевиана: Эпиграммы, афоризмы, остроты / Предисл. Г. И. Чулкова. М.: Костры, 1922. Статьи Г. Чулкова «Любовь в жизни и лирике Тютчева» и «Судьба рукописей Тютчева» опубл. в кн.: Тютчевский сборник (1873—1923). Пг.: Былое, 1923.
3 О смерти А. Н. Чеботаревской см. очерк Ходасевича «Сологуб» в наст. томе. Она бросилась в речку Ждановку 23 сентября 1921 г., а тело нашли и опознали 2 мая 1922 г.
46. Г. И. Чулкову. — Опыты. 1994. Кн. 1. С. 99.
1 Так, спустя годы, искаженно, отозвалось эхо литературного скандала вокруг статьи Г. Чулкова «О мистическом анархизме» (Факелы. 1. 1906).
2 Верховский Юрий Никандрович (1878—1956) — поэт, историк литературы. См. рец. Ходасевича на сб. Верховского «Идиллии и элегии» (УР. 1911. 12 февраля) и его приписку к деловому письму из Берлина от 1 августа 1922 г.: «…пользуюсь оказией, чтобы черкнуть Вам два спешных слова о том, что помню и люблю Вас не только как поэта, но и как хорошего человека. Очень мне дорога память о нашей дружбе» (ВРСХД. 1978. IV. № 127. С. 121).
3 …"Из толпы мне кричали: довольно!" — Неточная цитата из ст-ния Блока «Я был весь в пестрых лоскутьях…» (1903).
4 Статью Ходасевича «Об Анненском» см. в т. 2 наст. изд.
5 Вольфила — Вольная философская ассоциация, созданная в Петербурге по инициативе Иванова-Разумника, А. Белого, Блока, К. Эрберга и др. в ноябре 1919 г.
6 Анненский Валентин Иннокентьевич, подписывавший свои стихи псевд. «В. Кривич», был издателем произведений Иннокентия Анненского, его биографом.
7 В Москву Ходасевич выбрался 24 января 1922 г. 26 января он сообщал А. И. Ходасевич: «Сегодня я видел Г<еоргия> И<вановича> и Диатроптовых. Г<еоргий> И<ванович> не плох на вид, работает. Диатроптовы целы.
Вчера вечером был у Лидина на собрании „Лирического Круга“. Все это довольно ничтожно, убого, бездарно.
Завтра надо идти в заседание Правления Союза Писателей.
8 субботу Г<еоргий> И<ванович> читает у Лосевой свой рассказ. Надо идти.
Слава моя велика и обильна, а порядка в ней нет. То есть из „Лирич<еского> Круга“ денег еще не получил.
Но: я подписал договор с Сабашниковым относительно биографии Пушкина».
31 января, продолжая отчет о московской поездке:
«В субботу у Лосевой Г<еоргий> И<ванович> читал свой рассказ, я стихи. Ахали. Вчера занимался тем же у Пахомова. Ахали. <…>
Дороговизна в Москве чудовищная. Хлеб черный — 28 т., пирожное — 30, торт в Ампире — 90 т. кусок! Бифштекс — 150. За статьи — два с половиной м<иллиона>, за рассказы — 5 с листа. Но стихи — 10—15 maximum. Коппельман, возрождающий „Шиповник“, согласился платить мне по 25, но под честным словом — не говорить московским стихотворцам, которым я бы, впрочем, не дал гроша ломаного. Марина, Липскеров, Глоба пишут такое, что хоть святых вон выноси. О, сестры Наппельбаум! О, Рождественский! Это — Боги в сравнении с москвичами» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 49).
47. А. И. Ходасевич. — РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 49. Публ. впервые.
1 Ходасевич составил подробный план предстоящего разговора с Луначарским:
«VI 1) Я не хочу писать белых статей.
III 2) Я хочу занять независимое положение в зарубежной прессе.
I 3) Я хочу печатать стихи и статьи на темы ист.-литер. и культуры.
V 4) Я хочу лечиться.
II 5) Я хочу бороться с духом буржуйства, т. е. с идейным обывательством, мещанством, оппортунизмом.
IV 6) Я хочу осв<ежить> впечатл<ения> с чисто эстет<ической> стороны. (Давно бы съездил.)
III 7) Я хочу и должен видеть совр<еменную> Европу» (Глагол. Анн Арбор: Ардис, 1978. Альм. 2. С. 121). Лист не датирован.
2 Гинцбург — возможно, речь идет о Юдифи Наумовне Гинзбург — бывшей секретарше А. В. Луначарского, знакомой Ходасевича по Дому искусств.
3 Г. И. — Георгий Иванович Чулков.
48. А. И. Ходасевич. — РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 49. Публ. впервые.
1 Бернштейн, Берн.-- Бернштейн Игнатий Игнатьевич, для близких «Саня» (1892—1970) — друг А. И. Ходасевич.
2 А. И. Ходасевич лечилась в это время в санатории в Царском Селе.
3 «Офелия гибла и пела»… — Первая строка ст-ния А. Фета (1846). Из цикла «К Офелии».
4 8 февраля 1922 г. Ходасевич писал А. И. Ходасевич: «В понедельник в Союзе Пис<ателей> был вечер в пользу Макса Волошина, который очень болен (он в Коктебеле). Собрали 15 миллионов. Читали: Бердяев, Новиков, Лидин, Парнок, Борис Зайцев и я. Публику уложил я в лоск. Ахали».
49. А. И. Ходасевич. — РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 49. Публ. впервые.
1 12 мая 1922 г. Ходасевич отправил А. И. Ходасевич письмо: «Ты просишь писать правду, не бояться тебя огорчать, п<отому> ч<то> „хуже того, что было, не может быть“. Рад, что хоть на бумаге ты благоразумна. Отвечу правду. Думаю, что всего лучше было бы и для тебя, и для меня — разъехаться. <…> Если бы ты на это решилась, было бы и умно, и великодушно, и любовно с твоей стороны. О себе же скажу, что, пожалуй, только тогда я смогу быть тебе таким верным и любящим другом, каким, видит Господь, я хочу быть. Только тогда я смогу быть тебе настолько полезным, насколько хотел бы. Вздор все твои речи о старости. Люба совсем седая, — а все же живет, работает, борется. А ведь такой поддержки, какой был бы для тебя я (и внутренне, и материально), у нее нет. Прошу тебя быть терпеливой, работать в студии, обдумывать свои действия, ни с кем не ссориться, никого не изводить. Анюта, мы оба сделали друг другу много добра и много зла. Но если и впредь останемся вместе, — будем делать одно только зло. Так нельзя. Наше хорошее обязывает к хорошему и в дальнейшем, но это хорошее должно принять иные формы. Не плачь, не злобься, прими эти слова любовно, потому что Господь видит, как я любовно пишу их».
Письмо испещрено надписями на полях почерком А. И. Ходасевич «Уничтожить», «Сжечь», вопросительными знаками.
2 Лева — Лев Натанович Лунц (1901—1924) — прозаик, драматург, вдохновитель литературной группы «Серапионовы братья», приятель Н. Н. Берберовой. Через И. Т. Данилова Ходасевич хлопотал во Внешторге о том, чтобы Лунц мог получить посылку от родителей из Германии.
3 15 мая 1922 г. Ходасевич просил переслать ему «Евгения Онегина» и «Бахчисарайский фонтан» Пушкина.
4 Н. Н. — здесь и далее Нина Николаевна Берберова. В это время она приехала в Москву оформлять заграничный паспорт.
5 Возможно, это перевод ст-ния Р. Стивенсона «Вычитанные страны», в 1923 г. опубл. в детском альм. «Крылья» (М. —П.: Госиздат, 1923). О какой статье идет речь в письме — сказать трудно. Попытка же Ходасевича устроить ТЛ в какое-нибудь частное московское изд-во — провалилась. 18 мая он писал А. И. Ходасевич: «Стихами не торгую, п<отому> ч<то> здесь все прикрывается. В „Узле“ еще не был, но, говорят, он вряд ли выпустит № 2, а, м<ожет> б<ыть>, и 1-й не выйдет. „Дельфин“, Коппельман, Пахомов и „Сев<ерные> дни“ от моей книги уже отказались. Сейчас был у Зайцева. М<ожет> б<ыть>, устроится с „Изд<ательством> Писателей“. Если и это лопнет — пойду в Госиздат, к П. С. Когану, чего по тысяче причин не хотелось бы делать».
К 1 июня выяснилось, что московское «Издательство писателей» рукопись не берет; 8 июня Ходасевич открыткой сообщил: «Сегодня рукопись перепечатывают, и она идет в Госиздат, на рассмотрение Коллегии».
В Госиздате, как он и предполагал, ТЛ вышла со множеством опечаток. 2 января 1923 г. Ходасевич писал из Берлина: «…московское издание ужасно. <…> Мелких опечаток не выписываю: их — больше сорока».
6 О Пинкевиче см. коммент. к письму 34 в наст. Томе.
50. А. И. Ходасевич. — РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 49. Публ. впервые.
1 Воронский Александр Константинович (1884—1937) — литературный критик, мемуарист, редактор журн. «Красная новь»; в 1922 г. в № 4 КН была опубл. подборка стихов Ходасевича.
2 Лиля — Елена Васильевна — жена И. А. Торлецкого, в дачном доме которого Ходасевич находил убежище в самые трудные дни. В 1922 г. он надписал ей кн. «Путем зерна»: «Елене Васильевне Торлецкой, на память о четырнадцати годах нашего знакомства
15 февраля (часовая стрелка — на час вперед)» (Русская литература. 1992. № 2).
51. П. Н. Зайцеву. — ИМЛИ. Ф. 15. Оп. 2. Ед. хр. 146. Публ. впервые.
Зайцев Петр Никанорович (1889—1970) — поэт, редактор; был секретарем журн. «Рабочий мир», в 1922 г. — секретарем газ. «Московский понедельник» (Ходасевич печатался в этих изданиях); в 1922—1925 гг. — секретарем изд-ва «Недра». В это же время из литературного кружка, собиравшегося на квартире П. Н. Зайцева, образовалась издательская артель «Узел». Автобиографию в форме письма Ходасевич прислал для антологии, которую готовили И. С. Ежов и Е. И. Шамурин. «Кланяйтесь Шамурину. Что „Узел“? Что Ваши антологии?» — интересовался он из Берлина 6 сентября 1922 г. «Русская поэзия XX века. Антология русской лирики от символизма до наших дней» вышла в 1925 г. (М.: Новая Москва). Планом автора составители не воспользовались, напечатав стихи по своему выбору и в произвольном порядке. Отредактировав и сократив письмо В. Ф. Ходасевича, П. Н. Зайцев превратил его в биографическую справку, которую включил в «Био-библиографию поэтов» (1923. Рукопись. — ИМЛИ). Ее опубл. Д. Малмстад в примеч. к работе: «А. Белый и П. Н. Зайцев. Переписка» (М-13. С. 218).
1 На юридическом факультете Московского университета Ходасевич числился студентом до летних каникул 1910 г. В его студенческом деле (ЦИAM. Ф. 418. Оп. 318. Ед. хр. 1279) сохранился студенческий билет на 1910 г. Только осенью, как не внесшего плату в пользу преподавателей, его отчислили из университета.
2 На частые реминисценции из произведений Лермонтова в стихах Ходасевича 1920—1921 гг. указывал Ю. И. Левин в работе «Заметки о поэзии Вл. Ходасевича» (Левин. S. 50—51, 56, 62).
52. Б. А. Диатроптову. — НН. 1988. № 3. С. 91.
1 26. VII — описка. В «камерфурьерском» журнале записана дата отъезда из России: 22 июня 1922 г., приезд в Берлин — 30 июня в 8 часов утра (АБ). Письмо написано Н. Н. Берберовой под диктовку Ходасевича карандашом.
2 Tirgotava — лавка, магазин; tirgotaya — продавец (латыш.).
3 Veikals — крупный магазин (латыш.).
4 Маргарита Васильевна Сабашникова (1882—1973) — художница, поэтесса, первая жена М. А. Волошина, — была в приятельских отношениях с Диатроптовыми; портрет Александры Ионовны работы Сабашниковой хранится в семье Диатроптовых.
53. М. Горькому. — АГ. КГ-П 83-8-4. Публ. впервые.
Ходасевич пишет Горькому сразу же по приезде в Берлин.
1 Горький ответил из курортного местечка Герингсдорф 3 июля: «Если это удобно для Вас, — приезжайте в четверг <…> Очень рад буду видеть Вас и рад, что Вы, наконец, отдохнете <…> До свидания со мною — подождите принимать предложения „Накануне“» (НЖ. 1952. Кн. 29. С. 205). Последняя фраза, как рассказал Ходасевич во втором очерке «Горький», его тогда удивила. «Мне показалось странно, что Горький так забегает вперед. Приехав к нему, я все понял: по отношению к советскому правительству он оказался настроен еще менее сочувственно, чем я» (с. 359 наст. тома). Позднее, готовя к публикации письма Горького к нему, Ходасевич так комментировал эту фразу: «„Накануне“ — сменовеховская газета, издававшаяся в Берлине. Предполагая, что А. Н. Толстой, заведовавший ее литературным отделом, предложит мне в ней участвовать, Горький старался предупредить события, так как относился к „Накануне“ весьма отрицательно» (НЖ. 1952. Кн. 29. С. 205). Горький при этом хотел сохранить Ходасевича как сотрудника в собственном предприятии (будущей «Беседе»), планы которого им уже вынашивались. Ходасевич ездил к Горькому в Герингсдорф 6—7 июля. При встрече Горький навел его на мысль статьи «Все — на писателей!» (см. т. 2 наст. изд. и с. 359 в наст. томе).
2 Домашнее прозвище Марии Александровны Гейнце (1902—1930), близкой знакомой Горького, жившей у него в петроградской квартире на Кронверкском проспекте.
3 От Валентины Михайловны Ходасевич, племянницы поэта, художницы, к И. Н. Ракицкому. См. о нем и Молекуле в кн.: Ходасевич Валентина. Портреты словами. С. 114—115, 152—156 и др.
54. Б. А. Днатронтову. — НН. 1988. № 3. С. 91—92.
1 Rauchen verboten! — Курить воспрещается! (нем.)
2 День, когда состоялась манифестация, и все дни, от приезда до отправления письма, занесены в «камерфурьерский» журнал. Это очень важные для Ходасевича дни, наполненные встречами с людьми, которых он хорошо знал в России, но не виделся с некоторыми со времен молодости.
«1922
30 июня, пятн. В 8 утра — Берлин. / К Жене./ А. Берберова. К парикмахеру. Вера Лурье, Бахрах. А. Берберова. Письмо к Горькому.
1 июля, суб. [К Ракицкому]. / Гуляли с Женей./ Веч<ером> — к Берберовым. [Белый].
2, воскр. Залшупин. У Зайцевых. / Веч<ером> у Кречетова.
3, понед. К парикмахеру. А. Берберова. За покупками. / Геликон. / Белый. Амфитеатров./ Гулял. [Ракицкий]. [К Ракицкому]. Кафэ. Письмо от Горького.
4, вторн. В „Огоньки“. / Шкловский. Кафэ./ Демонстрация.
5, среда. Ванна. / В Геликон./ За покупками. К Ященко. / Ася. Нина. Маковский. Вишняк. В кафэ с Вишняком и Цветаевой (Pr D).
6, четв. К портному./ В кафэ. 1 ч. 20 — в Heringsdorf./ Там: Горький, Максим с женой, Ракицкий, Добровейн, Шаляпин, кн. Багратион-Мухранский. [Кречетов. Парнах]. Письма к Нине Петр<овской> и Чулкову. [Ася].
7, пятн. До 2 Ґ в Heringsdorf’e (Те же и Толстой с Тусей). В 9 ч. — в Берлине. Шкловский. / В кафэ (Минский, Венгерова, Юренева, Постников, Кусиков, Пуни и др.).
8, суб. К портному. За покупками. / Слоним. Ася. Женя. За папиросами. / В кафэ (с Женей) (Pr D).
9, воск. Маковский. Письмо к Диатроптовым. У Жени. Шкловский. У Кречетова. Поехали в Париж. 10 фр. для Нюры» (АБ).
(В квадратных скобках Ходасевич обычно отмечает получение или отправку писем. — Коммент.)
3 В России у Ходасевича с С. К. Маковским, после того как Марина Рындина стала женой Маковского, сохранялись литературные, деловые отношения (Ходасевич сотрудничал в «Аполлоне»), личных — они избегали. В Берлине им пришлось встречаться часто, а в Париже они вместе работали в В, причем Маковский был заведующим литературным отделом. Их отношения снова осложнились. См. письмо Ходасевича к А. В. Амфитеатрову: «…я бываю в редакции очень редко, особенно с тех пор, как прекратил всякие отношения с Маковским. Кстати, не писал ли он Вам когда-нибудь, будто я заведую литер<атурным> отделом „Возрождения“? Обнаружилось, что, возвращая авторам рукописи, он нередко ссылался на меня» (1 января 1932 г. — Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Сост. В. Крейд. М., 1994. С. 364).
4 Кусиков (Кусикян) Александр Борисович (1896—1977) — поэт; в Берлин приехал в командировку; в Россию не вернулся; в 1926 г. поселился в Париже.
В рубрике «Писатели о себе», постоянной в журн. «Новая русская книга», он писал:
Обо мне говорят, что я сволочь,
Что я хитрый и злой черкес,
Что кротость орлиная и волчья
В подшибленном лице моем и профиле резком.
С гордостью сообщал, что в 1919 г. сформировал первый советский конный полк. «Имею недвижимость: бурку, бешмет, башлык, папаху и чувяки. Жены нет, но детей имею: дочь — шашка, сын — кинжал, приемная дочь — винтовка, приемный сын — пистолет. Единственный и верный мой друг — конь. <…>
Что больше всего люблю?
Вздыбленную Русь, маму и стихи свои…» (1922. № 3. С. 43—45).
5 Nicht hinaus lehnen! — Не высовываться! (нем.)
6 Bitte, Deckel schliessen! — Пожалуйста, закрывайте крышку! (нем.)
55. А. И. Ходасевич. — РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 50. Публ. впервые.
1 Н. Н. Берберова вспоминала о своей встрече с Н. И. Петровской 22 сентября 1922 г.: «Нина Петровская появилась у нас однажды днем, в сопровождении сестры Нади. Надя была придурковатая, и я ее боялась. С темным, в бородавках, лицом, коротким и широким телом, грубыми руками, одетая в длинное шумящее платье с вырезом, в огромной черной шляпе со страусовым пером и букетом черных вишен, Нина мне показалась очень старой и старомодной» (Берберова. С. 204). См. о ней также в кн.: Гуль Роман. Я унес Россию: Апология эмиграции. Нью-Йорк: Мост, 1981. Т. 1. С. 203: «Лет под пятьдесят, небольшого роста, хромая, с лицом, намакиированным всяческими красками свыше божеской меры, как для выхода на большую сцену, Нина Ивановна, правду говоря, производила страшноватое впечатление. Это была женщина очень несчастная и больная. Алкоголичка, Н. И. почти всегда была чуть-чуть во хмелю, одета бедно, но с попыткой претензии — всегда черная шляпа с сногсшибательно широкими полями. Острая на язык».
В Берлине она переводила с итальянского новеллы для «Накануне», писала рецензии. Рец. Н. Петровской на ТЛ см.: Накануне. 1922. 24 декабря. Лит. прилож.
2 «Ты — царь. Живи один»… — Из ст-ния Пушкина «Поэту» (1830). Для жизнестроения Ходасевича строчка важная и значимая. Из нее выросло ст-ние, посвящ. Муни, — «Апрельский дождик слегка накрапывал…» (24 июня 1920 г.), она — ключ к его трагической концовке:
Ведь мы же клялись: навек, навсегда.
Зачем же после с такой жестокостью
Меня ты бросил здесь одного?
— В тетради Ходасевича 1920 г. сначала появилась строка: «Ты — царь. Живи один», ставшая отправной точкой для размышлений.
Ну вот, живу один. А где же царство?
Последний раб меня богаче: он…
(De visu. 1993. № 2. С. 36).
3 В альм. «Шиповник» (1. М., 1922) напечатана подборка стихов В. Ходасевича.
4 Ходасевич просил прислать «Стрелец. Сборник третий и последний» (Пб., 1922), прослышав, что там будет опубликован дневник Кузмина.
5 Гриша Хрущев — работник Госиздата. О нем Ходасевич писал А. И. Ходасевич в письме от 5 октября 1922 г.: «Ты получишь от Гриши Хрущева около 40 миллионов: это — доплата за „Тяж<елую> Лиру“ из Госиздата. Я Грише послал доверенность. Он же заведует корректурой и пришлет тебе экземпляры для раздачи». Миша — М. Ф. Ходасевич. В том же письме: «…я вхожу с Мишей в договор, по которому покупаю ему здесь книги, а он расплачивается с тобой. Но — не знаю, сколько он ассигнует, и потому не знаю, сколько пришлет. Думаю, миллионов 50—100».
Уехав из России, Ходасевич продолжал заботиться об А. И. Ходасевич, добился, чтоб ей оставили квартиру, паек, чтоб ей переводились гонорары за публикации в русских изданиях; посылал деньги, просил друзей о помощи и внимании к ней, переписывал новые стихи. Среди тех, кто заботился о ней, — Сергей Игнатьевич Бернштейн, старший брат И. И. Бернштейна, и его жена Полина Самойловна. О них Ходасевич пишет в пункте 12-м.
6 Петербургской литературной жизнью Ходасевич продолжал интересоваться и годы спустя, писал своим друзьям по «Диску»: М. Слонимскому, О. Форш, М. Шагинян. См. рец. на повесть Н. Чуковского «Слава»: «В отличие от московской, петербургская литература стояла далеко от властей и ревностно охраняла свою независимость. Сочетание этой внутренней свободы с суровым трагизмом окружающей жизни давало творчеству острый, даже мучительный, но и мощный импульс. Много тому способствовало зрелище самого тогдашнего Петербурга, неизъяснимо величественного и прекрасного своей пустынною тишиной. Может быть, не случайно в те дни Ахматова, Гумилев, Сологуб писали свои лучшие стихи, а Белый приехал в Петербург, чтобы написать „Первое свидание“. Блок уже не писал стихов, но так читал старые, что нельзя забыть этих чтений. Три смерти, три бедствия, стрясшиеся одно за другим, — смерть Блока, убийство Гумилева, самоубийство Анастасии Чеботаревской — придали тем годам отпечаток сугубо трагический, но те, на чью долю выпало горестное счастье жить тогда в Петербурге, знают, что все-таки, вопреки всему, несмотря ни на что — это было счастье. Этим сознанием они между собою связаны навсегда, неразрывно» (В. 1935. 15 августа).
7 Кристи Михаил Петрович (1875—1956) — уполномоченный Наркомпроса в Петрограде (1918—1926).
8 Возможно, речь идет о ст-нии «Сквозь облака фабричной гари…» Начатое в 1922 г., оно завершено весной 1923 г. В ССт-27 Ходасевич его не включил. 30 января 1923 г. он писал А. И. Ходасевич: «Напрасно ты обиделась, что я не хочу „переписать“ для тебя „длинные“ стихи, в них „666“ строк и т. д. В тех стихах было шестнадцать строк, и не послал я их потому, что они были политические (даже не против Советской Власти), но цензура не разобрала бы по глупости. Впрочем, потом я их выбросил: плохи».
9 См. статью Н. Асеева «По морю бумажному» (КН. 1922. № 4. С. 246—247): «И этакую зловещую, усталую до полной импотенции, отказывающуюся от всякого движения поэзию А. Белый рекомендует как последнюю правду и новизну? <…> Тление это, разложение, а не откровение духовного мира». См. также полемику с Асеевым в статье «Поэтическое хозяйство Пушкина» (Б. 1923. № 2. С. 185). Б. Л. Пастернак 31 июля 1926 г. писал М. Цветаевой: «Асеев сказал: „как она там может жить?“ и, странно, прибавил… „среди Ходасевичей“. И тогда я подхватил это сопоставленье, и вспомнил одно твое письмо, сказал им про твою нелюбовь к нему, и про то, как тебя покоробило, когда я стал его защищать. Я знал, как они на меня за тебя набросятся (они Ходасевича ни в грош не ставят и ненавидят), и только затем и говорил, изображая все в ином свете, чем это было в действительности» (в кн: Райнер Мария Рильке. Борис Пастернак. Марина Цветаева. Письма 1926 года. М., 1990. С. 180).
10 Следует ст-ние «Что ж? От озноба и простуды…»
56. М. О. Гершензону. — Письма Гершензону. С. 29.
1 В феврале 1922 г. из-за крайнего истощения у М. О. Гершензона обострился процесс в легких, врачи рекомендовали ему лечиться в Баденвейлере, и он с семьей отправился в путь, задержавшись с 21 по 24 октября в Берлине.
2 Н. А. Бердяев вспоминал: «Присутствие в группе высланных людей науки, профессоров дало возможность основать в Берлине Русский научный институт. Я активно участвовал в создании этого института, был деканом отделения института. Читал курс по истории русской мысли, при очень большой аудитории, и по этике» (Бердяев Н. А. Самопознание. М., 1991. С. 248). Открытие института состоялось 17 февраля 1923 г.
3 В 1922 г. многие из уехавших еще не понимали, что расстались с Россией навсегда, хранили командировки и продлевали их, хотя возвращаться медлили. 16 ноября 1922 г. в газ. «Накануне» сообщалось: «В Берлине находится и едет вскоре в Италию Хранитель Румянцевского музея П. П. Муратов». 9 сентября 1923 г. уехали в Рим Зайцевы, что отмечено в «камерфурьерском» журнале: «Провожать Зайцевых»; идут сборы у Ходасевича: «10, понед. За покупками (сундук)» (АБ).
4 Степпун — Степун Федор Августович (1884—1965) — философ, литератор, деятель театра. В 1922 г. жил во Фрейбурге. С Ходасевичем знаком с 1910 г. См. его мемуары: Степун Ф. А. Бывшее и несбывшееся. Лондон: Overseas Publications Interchange. Ltd., 1990.
5 Редактором газ. «Дни» был А. Ф. Керенский, активными сотрудниками — М. А. Осоргин и Е. Д. Кускова. Впервые в газ. «Дни» Ходасевич напечатал рец. на кн. О. Мандельштама «Tristia», подписавшись «В. Х.» (12 сентября 1922 г.; см. т. 2 наст. изд.).
6 Вишняк Абрам Григорьевич (1895—1943) — владелец изд-ва «Геликон» — переиздал в Берлине ряд книг М. О. Гершензона: «Грибоедовская Москва» (1922), «Декабрист Кривцов» (1923), «Исторические записки» (1923). Ходасевич в 1922 г. по заказу Вишняка составлял альманах; с просьбой прислать стихи обращался к Ф. Сологубу, Ю. Верховскому, С. Парнок и др. 1 марта 1923 г. написал А. И. Ходасевич: «В июле изд-во „Геликон“ вздумало издать альманах стихов под моей редакцией. (Теперь это дело расстроилось)» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 50).
7 Ходасевич работал над циклом «Каин». 6 октября 1922 г. он писал А. И. Ходасевич: «Новых стихов есть 2, но плоховаты (говоря между нами). Я их пришлю, когда кончу 3-е, кот<орое> мне нравится. Я, кажется, к Рождеству смастерю цикл, кот<орого> название сообщаю по секрету: „Европейская ночь“. Туда войдут 3 стих<отворения>, посланные Слонимскому с продолжением „Каина“, посланным тебе, то, что пишу, и то, что собираюсь написать. Всего будет штук 12, издам книжечкой и пришлю тебе: не продашь ли книжечкой для России». А в письме от 12 октября 1922 г. он переписал ст-ние «Что ж? От озноба и простуды…» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 49).
8 Ходасевич пишет об учредителях и соредакторах журн. «Современные записки», которых он публично, не раз, в выступлениях и статьях называл «общественниками, не научившимися разбираться в вопросах искусства».
9 Очевидно, это шутка М. О. Гершензона, подхваченная Н. Н. Берберовой. «Бобчинский» подписал он заметку, для рукописного журн. «Бульвар и Переулок» (1915).
57. М. О. Гершензону. — Письма Гершензону. С. 30—31.
1 Николай Кривцов — главный герой кн. М. Гершензона «Декабрист Кривцов и его братья»: при Кульме французским ядром ему оторвало ногу выше колена, но в Лондоне сделали искусственную, «с которой он мог не только ходить, но даже танцевать».
2 17 ноября 1922 г. Ходасевич и Берберова поселяются в Саарове вместе с Горьким, о чем свидетельствуют записи в «камерфурьерском» журнале. А. Белый приезжал в Сааров.
«17, пятн. В Saarow. Валя, Ракицкий. С ними к Горькому. Переезд в Saarow.
18, суб. Валя, Ракицкий, Map<ия> Игн<атьевна>.
19, воскр. У Горького (Юшкевич, Гржебин, Ладыжников и др.). Валя (веч<ером>).
20, понед. Валя, Ракицкий. Веч<ером> у Горького (Горький, Валя и др. Карты).
21, вторн. Ракицкий. У Вали. Гулял с Горьким.
22, среда. У Горького (Крючков, Лашевич и др.). Залшупин.
23, четв. Гулял. Валя. В 9 ч. — в Берлин. Prag Diele (Белый, Каплун, Вишняк).
24, пятн. У Белицкого. К Гринбергу. У Жени. В Геликон. К антиквару. „Москва“. К Гржебину. Кафэ Vict-Luise (Бахрах, Лурье). С ними у Белого.
25, суб. Банк. В Геликон. К Гринбергу. К спекулянту. „Москва“. У Белицкого. За покупками. Обедать. Домой. Веч<ером> — Клуб писателей (Белый, Зайцев, Муратов, Бердяев, Ремизов, Лурье, Юшкевич, Эренбург).
26, воскр. В 2 часа в Саарове. Веч<ером> у Горького.
27, понед. Гулял. / Гулял. Максим. Веч<ером> у Горького (карты: он, я, Максим).
27, вторн. Чернов.
29, среда. Веч<ером> у Горького (вдвоем).
30, четв. Ракицкий. Веч<ером> у Горького (Ракицкий).
1 дек., пятн. Веч<ером> у Горького (карты).
2 дек., суб. Веч<ером> у Горького (карты).
3, воскр. Каплун. Веч<ером> у Горького (карты).
4, понед. Веч<ером> у Горького (карты).
5, вторн. Веч<ером> у Горького (карты).
6, среда. Белый и Вишняк. Веч<ером> пьянство.
7, четв. Вишняк и Белый. Днем с Бел<ым> у Горького. / Веч<ером> — пьянство. (Получил Тяж<елую> Лиру).
8, пятн. Вишняк уехал. Белый.
9, суб. В час уехал Белый. Веч<ером> у Горького» (АБ).
3 Ср. приписку А. Белого на письме С. Г. Каплуна к Гершензону (без даты): «Вас я люблю самой настоящей горячей любовью, чувствую в Вас старшего брата и часто наставника, помню все часы, проведенные вместе.
Не пишу о себе; скажу лишь, что я сейчас веду легкомысленный образ жизни: пью (благостно), веселюсь, учусь танцам и, как змея, меняю шкуру. Приезжайте к нам, все тогда расскажу». Но в письме от 24 февраля 1923 г. он отбросил нарочито-легкомысленный тон: «Милый, хороший, — было так тяжело эти месяцы, тяжелей, чем когда-либо в жизни; и это ложилось камнем на душу. Казалось, только в словах сумею найти слова; и эти слова я мысленно произносил, думая о Вас» (РГБ. Ф. 746. Карт. 28. Ед. хр. 25).
4 Рецензия опубл. в Д 26 ноября 1922 г. за подписью «А. Б.». «Гершензон — тонкий знаток Москвы начала истекшего века, — писал Белый, — только он может так воссоздать жизнь эпохи; тончайшей кистью рисует он жизнь, быт и деятелей старой Москвы с центральной фигурой, Марьей Ивановной Римской-Корсаковой, которую знавали Вяземский, Грибоедов и Пушкин; портрет ее встает перед нами. „Время подобно кинематографу, постепенно все более придвигает ее к нам, ее фигура, приближаясь, растет и растет, и вот в 20-х годах она стоит перед нами во весь свой рост, вся на виду, до мельчайшей морщинки“. Надо быть историком русской культуры, чтобы иметь право сказать так об историческом лице на основании документов; они скрыты от нас. Гершензон на основании документов осуществляет картину; и вот Грибоедовская Москва вплотную придвинута к нам. Гершензон не только историк, он тонкий художник, подобный Сомову, влюбленный в аромат эпохи и умеющий передать этот аромат нам.
Дважды читал я „Грибоедовскую Москву“ с одинаковым увлечением (в первом и втором издании). Книга издана изящно и стильно, как и все Геликоновские издания».
58. М. М. Карповичу. — Письма Карповичу. С. 137.
Карпович Михаил Михайлович (1888—1959) — историк, в мае 1917 г. в составе посольства выехал из России в США. Был преподавателем в Гарварде, редактором НЖ. Его знакомство с Ходасевичем началось еще в Москве, во времена студенчества. В 1916 г. Карпович писал ему: «Известие о самоубийстве Муни сильно меня огорчило. Я очень мало знал Муни, всегда чувствовал к нему искреннюю симпатию. Очень его жаль» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 65).
1 В Саарове Ходасевич и Берберова жили с 17 ноября 1922 г. до 11 июня 1923 г.
2 Знакомство Ходасевича с Игорем Терентьевым (1892—1937) относится к концу 1913 — началу 1914 г., когда Терентьев учился в университете. Ходасевич читал его первые стихи и рекомендовал их к печати. 10 июля 1924 г. он писал А. И. Ходасевич: «…поклонись Игорю, участие которого в Лефе мне огорчительно (не футуризм его)» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 51). Судьба Терентьева сложилась трагически: поэт-заумник, художник, режиссер (его постановки в ленинградском Доме печати имели шумный успех) — был изгнан из театра, арестован, сидел на Соловках, расстрелян. Терентьев был женат на сестре Карповича.
3 30 декабря 1922 г. Ходасевич уехал в Берлин, на следующий день вернулся с А. Белым. Новый год они отпраздновали вместе с Горьким в Саарове. «31, воскр. (Нина Кан уехала). В 1 Ґ ч. — в Saarow с Белым. Валя, Ракицкий. Веч<ером> — у Горького (Горький, Белый и свита).
1923.
Январь.
1, понед. Гуляли. У Горького. Веч<ером> дома (Б<елый> читал восп<оминания> о Блоке).
2, втор. К Ракицкому. К доктору. / Ракицкий. С ним и с Белым в кафэ.
3, среда. Гулял. Веч<ером> Белый. Ракицкий.
4, четв. Белый уехал в 7 утра. / Ракицкий» (АБ).
4 Балиевский театр, успешно гастролировавший в США, был в это время в Нью-Йорке. Тамара Христофоровна Васильева (Дейкарханова) — актриса театра.
59. М. Горькому. --АГ. КГ-П 83-8-11. Написано на бланке журн. «Беседа» с эмблемой берлинского изд-ва «Эпоха». Публ. впервые.
1 Ответ на письмо Горького от 21 июня из Гюнтерсталя (местечко близ Фрейбурга), в котором тот жаловался на бронхит и дурную погоду (НЖ. 1952. Кн. 29. С. 209).
2 Никитин Николай Николаевич (1895—1963) — прозаик; входил в группу «Серапионовы братья». Приехал в Берлин из Лондона 18 июня 1923 г.; остановился в одном пансионе с Ходасевичем. Записи последнего в «камерфурьерском» журнале фиксируют их почти ежедневные встречи с 19 июня по 17 июля. Получив от Никитина повесть «Полет» для Б, Ходасевич, не читая, переслал ее Горькому в Гюнтерсталь и просил скорейшего отзыва. Отзыв Горького был отрицательным: «Так я и написал Никитину, но — м<ожет> б<ыть>, Вы проверите мое мнение? Я бы очень просил Вас об этом. Рукопись посылаю вместе с этим письмом» (НЖ. 1952. Кн. 29. С. 209). Ни в Б, ни в изд-ве «Геликон» у А. Г. Вишняка повесть Никитина напечатана не была. Анонс ее появился в объявлении о 3-м альм. «Круг»; вышла в том же году отдельным изданием: Никитин Н. Полет: Повесть. М.: Круг, 1923.
3 Лев Натанович Лунц в июне 1923 г. приехал из Петрограда к родителям в Гамбург, собираясь затем в научную командировку в Испанию. 15 июня из Гамбурга приезжал в Берлин «на два дня, ради Виктора <Шкловского> и Ходасевичей» (из письма Лунца Горькому от 18 июня 1923 г.: Неизвестный Горький. М.: Наследие, 1994. С. 149; см. также 13 писем Лунца Берберовой: Опыты. Нью-Йорк, 1953. Кн. 1. С. 169—179; а также: Берберова. С. 161—163). О своей встрече с Лунцем Ходасевич писал Горькому 18 июня: «Был здесь Лунц. Очень хороший мальчик, но очень еще мальчик. То, что он говорил о России, — ужасно. Цензурные анекдоты убийственны. „Критика“ стала сплошным доносом. <…> Зощенко по уши ушел в мелкую юмористику <…> Лунца почти не печатают, Каверина — вовсе <…> Всего, что рассказал Лунц, не упомнишь, — но — грязь, грязь и грязь. Рукописи для „Беседы“ у Лунца отобрали. Точнее — не позволили провезти, и он тут же, в таможне, отдал их провожатым» (АГ. КГ-П 83-8-8). Обострение болезни помешало Лунцу съездить во Фрейбург к Горькому, он вернулся в Гамбург, где умер 8 мая 1924 г. См. далее письмо 68 и коммент. к нему.
4 В ответ на пересказы Ходасевичем рассказов Лунца о происходящем в России Горький писал ему 21 июня: «Очень хочется видеть его и послушать рассказы о Питере. Что делать? Писать об этом? А — какой смысл? Боюсь, что этим только отягчишь положение молодежи». Полусоглашаясь с Горьким, Ходасевич, однако, напоминает ему о необходимости «рано или поздно <…> рявкнуть» — одно из скрытых зерен их неизбежного расхождения в скором будущем.
5 Берберова по просьбе Горького переводила для Б две статьи Франца Элленса (псевд. Фредерика ван Эрманжана, 1881—1972): «Современное положение французской литературы в Бельгии» (Б. № 1) и «Моральное и умственное состояние Бельгии» (Б. 1923. № 3). В письме от 28 июня она послала Горькому два своих ст-ния: «Точильщик. Песня» (напечатано в журн.: Жар-птица (Берлин). 1923. № 11. С. 20) и неозаглавленное, в печати названное «Памяти N. Шарлоттенбургская песня» (СЗ. 1923. Кн. XLII. С. 118—119). Ответное письмо Горького (конец июня — начало июля 1923 г.) с разбором этих стихов Берберова приводит (с неточной датой: 1924) в кн. «Курсив мой»: Берберова. С. 233—234.
6 Далее следует текст ст-ния «Нет, не найду сегодня пищи я…», с черновым вариантом шестой строки: «Нисходит серо-синий мрак».
60. М. Горькому. — АГ. КГ-П 83-8-12. Написано на следующий день после письма 59 как ответ на следующее (недатированное) горьковское письмо из Гюнтерсталя. Публ. Впервые.
1 Т. е. за новые выпуски периодического издания, выходившего в Петербурге с 1903 г.; в 1922 г. вышли 33—35-й выпуски, в 1923-м — 36-й. В 1923—1925 гг. Горький регулярно снабжал Ходасевича книгами, необходимыми для его историко-литературной и переводческой работы, используя при этом помощь Е. П. Пешковой, П. П. Крючкова, И. П. Ладыжникова и др. Благодаря за присланные книги по пушкинистике, Ходасевич писал 8 июня 1923 г.: «Теперь у меня под ногами начинает образовываться что-то вроде почвы» (АГ. КГ-П 83-8-7). По переписке с Горьким проходят, в частности, такие основополагающие книги, полученные Ходасевичем: «Материалы для биографии Пушкина» и «Пушкин в Александровскую эпоху» П. В. Анненкова; «Пушкин: Биографические материалы и историко-литературные очерки» Л. Н. Майкова; издание пушкинских дневников 1833—1835 гг. под ред. Б. Л. Модзалевского. 11 сентября 1924 г. Ходасевич будет писать А. И. Ходасевич, прося ее продать оставленные им в Доме искусств книги Пушкина и о Пушкине: «Ал<ексей> Макс<имович> мне достал здесь все это — и ты меня нисколько не затруднишь, если продашь» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 51).
2 И. Н. Ракицкий, имевший в доме Горького репутацию человека, обладавшего даром предчувствия катастрофических событий, «сейсмографа в образе человека», как назвал его Горький в одном из писем.
3 16 июня 1923 г. Ходасевич писал А. И. Ходасевич: «В Саарове стало дорого. Я сейчас в Берлине до приезда Горького. Потом, если найдем подходящую дачу, снова зимой будем жить вместе» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 50). Поиски дачи были поручены сыну Горького.
4 Горький спрашивал: «Пильняк и Никитин успели в Лондоне проникнуть в „PEN“ -клуб — интернациональное, но аполитическое объединение литераторов, где председателем Голсуорти, а членами состоят самые разнообразные люди: Р. Роллан и Мережковский, С. Лагерлёф и Гауптман и т. д. Наши бойкие парни чего-то наболтали там, и я, — тоже член сего клуба, — уже получил запрос от Правления: считаю ли возможной аполитическую организацию русских литераторов, живущих в России и рассеянных за границей? <…> Было бы очень важно знать: чего именно напильнячили наши в Лондоне?» (НЖ. 1952. Кн. 29. С. 210—211). Б. Пильняк и Н. Никитин были в мае-июле в Лондоне (откуда в июне Никитин приезжал в Берлин) по командировке от Наркомата внешней торговли и присутствовали там на первом международном конгрессе ПЕН-клуба, открывшемся 1 мая. Горький дважды (в ноябре 1922 и январе 1923 г.) от имени президента клуба Дж. Голсуорси получал приглашение на конгресс, но от поездки уклонился. Одной из задач конгресса было распространение деятельности клуба в разных странах мира. В этой связи Пильняк выступил на конгрессе инициатором идеи открытия ПЕН-центра в России, мотивируя свою идею возможностью объединения в этих рамках писателей из советской России с писателями-эмигрантами. Правление клуба решило запросить об отношении к этой идее авторитетных русских писателей и обратилось с письмами к Бунину, Куприну, Мережковскому и Горькому. Об этом же писал Горькому Никитин: «Мне передана просьба Голсуорси переговорить с Вами об этом плане: т. е. как Вы смотрите на это дело, считаете ли Вы нужным и удобным это вхождение, а также возможным при теперешних политических условиях. Предполагаете ли Вы необходимым разделить эту организацию на 2 — т. е. на русскую в пределах России и на русскую за границей <…> идеологическое значение такого вхождения огромно» (АГ. КГ-П 53-16-10). О своем отрицательном отношении к идее русского ПЕН-центра Горький немедленно сообщил и в Правление, и Никитину, и Ходасевичу. Из письма последнему: «Ответил — отрицательно, указав на „Леф“ и его отношение к литераторам, с одной стороны, к власти — с другой. Указал также, что один из нас приемлет Соввласть, другие же нетерпеливо ждут гибели оной, чем и кормятся, но не согласны и не сойдутся с третьими, которые ожидают помощи Керзона, Пуанкаре, коя не может допустить аполитической организации в Москве, ибо не признает бытия людей, не зараженных политикой с колыбели». Настоящее письмо Ходасевича и содержит реакцию на этот невнятный ответ Горького, с которым Ходасевич «не вполне согласен». В следующем письме ему от 4 июля Горький пытается иначе обосновать свое решение, говоря о защите авторских прав писателей-членов клуба как об одной из ее объявленных целей: «Я не знаю, осуществляется ли практически эта защита и как осуществляется? Но я знаю, что в России переводят и издают английских книг значительно больше, чем в Англии — русских. Отсюда и возникает интерес англичан к защите прав русских авторов и отсюда же ясно, что „сие надо понять в противном смысле“» (НЖ. 1952. Кн. 29. С. 211). Как и Горький, но с другими мотивировками (невозможность для них объединения с советскими писателями в одной организации), отрицательно на запрос ответили Бунин и Мережковский. Подробное освещение этого сюжета дано в статье: Казнина О. А. Борис Пильняк и ПЕН-клуб // Борис Пильняк: Опыт сегодняшнего прочтения. М.: Наследие, 1995. С. 134—152. Развязкой сюжета явилось письмо секретаря Правления ПЕН-клуба Эми Доусон-Скотт Горькому от 29 июля 1923 г.: «Дорогой М. Горький, мне поручили сообщить Вам, что, учитывая Ваше письмо и письмо одного-двух русских писателей, которым мы писали, комитет не считает целесообразным санкционировать в настоящее время образование ПЕН-клуба в Москве. Мы искренне благодарим Вас за Ваш ценный совет» (АГ. КГ-ин АН 1-38-4). Об этом решении был оповещен и Пильняк. Вопрос об участии России в ПЕН-организагога возникал и в последующие годы, но уже наталкивался и на опасения ее руководителей. В 1927 г. Голсуорси писал Эми Доусон-Скотт: «Проблема с Россией такова: кто бы то ни было в какой угодно стране может открыть свой ПЕН-центр — и никто не станет обливать нас грязью. Но стоит нам только принять в число своих членов Россию, и мы сразу увязнем в политических проблемах. Все „правые“ тут же ощетинятся. Россия, как мне представляется, — это какая-то затянувшаяся политическая пощечина всему миру» (см. упомянутую статью О. А. Казниной, с. 144). Так «русский вопрос» на многие десятилетия предопределил изоляцию русских писателей от международной литературной ассоциации.
5 Алексеев Василий Михайлович, китаевед, писал для Б.
6 Реакция на ответ Горького в ПЕН-клуб. О создании Московского союза писателей Ходасевич вспоминает в очерке о Гершензоне в «Некрополе» (см. в наст. томе). Ходасевич сопоставляет имена литераторов с разными политическими и эстетическими позициями (Бердяев — философ-идеалист, оппозиционный советской власти, и И. А. Аксенов — радикальный авангардист в эстетике, служивший на высоких постах в Красной Армии и Наркоминделе) для характеристики чисто профессионального, внеидеологического, «аполитичного» характера Союза.
7 Дюшен Борис Вячеславович (1886—1949) — член редакции берлинской газ. «Накануне». В 1926 г. вернулся в СССР.
8 Марков II — см. примеч. 6 к письму 14.
9 «Круг» — книгоизд-во «артели писателей» в Москве, организованное летом 1922 г., уже после отъезда Ходасевича из России. Издавало крупнейших писателей — Л. Леонова, А. Толстого, М. Пришвина, А. Белого, Б. Пильняка, И. Эренбурга и др. В 1923—1927 гг. выпустило 6 книг альм. «Круг». За иронической репликой Ходасевича стоит вопрос о самоопределении по отношению к процессам, происходившим в новой советской литературе, — вопрос, уже в это время скрыто разделявший Ходасевича с Горьким. Инициатором и организатором «Круга» был А. К. Воронский. Из недавно опубликованных К. М. Поливановым материалов явствует, что организация «Круга» шла при прямом участии и под руководством Агитпропа ЦК, целью которого было возможно более широкое объединение «лояльных» писателей для обеспечения идеологического контроля над ними: «Организация „артели“ писателей „Круг“ стала одним из первых опытов создания подконтрольного писательского объединения» (Поливанов К. М. К истории «артели» писателей «Kpyr»//De visu. 1993. № 10. С. 6). В дальнейшем в 1929 г. «Круг» вошел в ФОСП (Федерацию объединений советских писателей), что стало шагом к возникновению — через три года — Союза советских писателей. Горький неоднократно получал приглашения участвовать в альманахах «Круга», но до 1927 г. от этого уклонялся, хотя и внимательно следил за их продукцией. В 1927 г. он на такое участие согласится.
10 Вышел в «Круге» в 1923 г.
11 Т. е. передовицы редактора «Известий ВЦИК», «стекловицы» (см. о них в статье Ходасевича «Все — на писателей!» в т. 2 наст. изд.).
12 См., напр., письмо Ходасевича Б. А. Садовскому от 15 декабря 1917 г. (письмо 24 в наст. томе).
13 Аллюзия к известному четверостишию, приписывавшемуся молодому Пушкину:
Мы добрых граждан позабавим
И у позорного столпа
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим.
61. М. М. Шкапской. — РГАЛИ. Ф. 2182. Оп. 2. Ед. хр. 8. Публ. впервые.
Шкапская Мария Михайловна (1891—1952) — поэтесса, автор книг: «Mater Dolorosa» (1921), «Барабан Строгого Господина» (1922), «Кровь-руда» (1923) и др. «Земные ремесла» (1925) — последний сб. стихов, после чего занималась только журналистикой. Ср. ее ст-ние «Пара за парою — муж с женой…» (1922) и «Сквозь ненастный зимний денек…» Ходасевича.
Приехав в Берлин в командировку, М. М. Шкапская 2 февраля 1923 г. отправилась в Сааров, о чем сохранилась запись в «камерфурьерском» журнале: «2, пятн. Бахрах. Гуляли. / Горький. Шкапская. Веч<ером> у Горького» (АБ).
1 В № 1 Б Ходасевич опубл. поэму Н. Чуковского «Козленок». См. письмо Горького в «Жизни искусства» (1922. 5 июля): «По мнению Владислава Ходасевича, который, на мой взгляд, является величайшим из современных поэтов, молодой Николай Чуковский подает блестящие надежды». В письме к К. И. Чуковскому от 17 марта 1924 г. Ходасевич писал: «Пожалуйста, спросите Колю, нет ли у него хороших стихов для „Беседы“, я его люблю по-прежнему» (РГБ. Ф. 62. Карт. 72. Ед. хр. 36).
2 Тихонов Николай Семенович (1896—1979) — поэт, прозаик, переводчик. Ранняя лирика его имела большое влияние на молодую петроградскую поэзию.
3 Полонская Елизавета Григорьевна (1890—1969) — единственная женщина в группе «Серапионовы братья», поэтесса, переводчица.
4 Рождественский Всеволод Александрович (1895—1977) — отмечал в автобиографии: «Многим обязан личной дружбе с Гумилевым, Кузминым, Ахматовой, Владиславом Ходасевичем» (1922 — РГАЛИ. Ф. 1068 (П. Я. Заволокин). Оп. 1. Ед. хр. 34). В 1923 г. он опубл. рец. на ТЛ (Записки Передвижного театра… 1923. 19 июня). В 1926 г. убеждал Е. Я. Архиппова: «Как бы мне хотелось, чтоб Вы прониклись лирикой Владислава Ходасевича. Прислушайтесь к его „Тяжелой лире“. „Сумеркам“ Баратынского она все же сродни» (РГАЛИ. Ф. 1458. Оп. 1. Ед. хр. 74). В кн. мемуаров «Страницы жизни», выходившей дважды, в 1962 и 1974 гг., о Ходасевиче не упоминает.
5 В письме к А. И. Ходасевич от 22 марта 1923 г. он называет этих писателей: «Боюсь, впрочем, что печатать сейчас мои стихи трудно: Бобровы, Асеевы, Брюсовы, Аксеновы и прочие бывшие члены Союза русского народа ведут против меня достаточно энергичную кампанию. Вообще для меня окончательно выяснилось, что бывшие черносотенцы перекрасились в коммунистов с двумя целями: 1) разлагать сов<етскую> власть изнутри и компрометировать ее, 2) мстить нам, „сгубившим Россию“, т. е. Романовых. Все это ясно для всех, кроме тех, кому надо бы это знать. Но кому надо — не знают. Так всегда бывает на свете» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 50).
6 Следуют тексты ст-ний «Берлинское» («Нет, не найду сегодня пищи я…») и «Отрывок» («Доволен я своей судьбой…»).
62. М. Горькому. — АГ. КГ-П 83-8-15. Написано на бланке журн. «Беседа» с эмблемой изд-ва «Эпоха». Публ. впервые.
Письмо из приморского местечка Преров, где Ходасевич с Берберовой отдыхали с 14 по 28 августа 1923 г. «Мы здесь второй день и очень отдыхаем, — писал Ходасевич Горькому 16 августа. — Вчерашний день я весь проспал. Из россиян здесь Муратовы, Зайцевы и Бердяевы (последних не видал и вряд ли увижу: не люблю)» (АГ. КГ-П 83-8-14).
1 См.: Б. 1923. № 3 (сентябрь-октябрь) — Вл. Ходасевич. Берлинские стихи («An Mariechen», «Нет, на найду сегодня пищи я…», «Под землей»); Федор Сологуб. Стихи («Душа, судьбы необычайной…», «Под легкою мглою тумана…», «Мой ангел будущее знает…», «На пастушьей дудке…»); М. Горький. Рассказ о безответной любви; Алексей Ремизов. Россия в письменах (часть рукописи 2-го тома книги, которую Ремизов подготовил специально для Б, о чем он сообщал Горькому в письме от 30 августа 1923 г. (АГ. КГ-П 65-10-13); 1-й том вышел отдельным изд.: Ремизов Алексей. Россия в письменах. Москва--Берлин: Геликон, 1922. Т. 1).
2 Ожидание обещанной автором рукописи от С. Н. Сергеева-Ценского — один из сквозных сюжетов переписки Горького с Ходасевичем летом 1923 г. Сергеев-Ценский был одним из российских писателей, которого Горький особенно ценил (1-й том эпопеи Ценского «Преображение» вышел в 1926 г. в Нью-Йорке в английском переводе М. И. Будберг с предисл. Горького) и настойчиво звал в Б, приглашая приехать в Германию. В письмах Горькому Ценский жаловался на трудности печатания на родине: хотя рассказы «аполитичны», писал он, «я никогда в них не пою дифирамбов Октябрю, и это уже делает их нецензурными» (АГ. КГ-П 71-2-10). Рассказ для Б Ценский обещал, но так его и не прислал; на предложение же приехать в Берлин отвечал Горькому из Алушты 25 мая 1923 г.: «Я давно уже отвык от себя как писателя, и вот уже 8 лет как живу физическим трудом, занимаясь маленьким хозяйством <…> иногда я забываю, в какой именно стране я живу. Жить в Берлине будет для меня значить снова стать писателем — раз, эмигрантом — два, русским — три… Поневоле задумаешься над такой метаморфозой!» (АГ КГ-П 71-2-8). Тема ожидания рукописи от Ценского проходит в письмах Горького Ходасевичу от 11 июня и 23 июля 1923 г. (НЖ. 1952. Кн. 29. С. 207—208, 213—214). Позднее, готовя письма Горького к печати, Ходасевич так комментировал эту тему: «Уже ранее этого времени начало обнаруживаться, что писатели, живущие в сов. России, не решаются сотрудничать в „Беседе“. Некоторые рукописи, посланные оттуда, пропали на почте. Все труднее становилось рассчитывать на материал, присылаемый из России, но Горький не хотел в этом признаться ни мне, ни себе. В частности, рукопись Ценского, о которой идет речь в начале этого письма, никогда не была получена» (НЖ. 1952. Кн. 29. С. 214).
3 Австрийская тема связана здесь с планом перевода издания Б в Вену. Об этом Горький писал Ходасевичу 17 августа (НЖ. 1952. Кн. 30. С. 190). В следующем письме Горькому из Прерова (25 августа) Ходасевич развивает тему отъезда из Германии: «Из Берлина мрачные вести. Книги печатать становится дороже, чем во Франции. „Новая русская книга“ и „Сполохи“ официально прекращены. Гржебин, говорят, остановил набор уже начатых книг. Изд-во „Нева“ тоже. „Дни“ вряд ли протянут долго. Боюсь, не вышло бы какой беды и с „Беседой“, тем более, что по новым ценам No стоит уже 10 миллионов, т. е. 2 доллара. Покупатели бастуют. <…> Не прокатиться ли нам с Вами в какое-нибудь государство? Не дадут нам здесь покоя! Давайте подумаем и поговорим об этом». В письме приписка Берберовой о том, что в Берлин возвращаться страшно: «Очень, очень не хватает Вас <…> о Саарове мы уже вспоминаем как о далеком и радостном прошлом!» (АГ. КГ-П 83-8-16). Вопрос об отъезде обсуждался и с А. И. Ходасевич (см. в наст. томе письмо к ней от 21 октября 1923 г.). 4 ноября 1923 г. Ходасевич с Берберовой уехали в Прагу.
Один из мотивов, побудивших Горького уехать из Германии, Ходасевич назвал в воспоминаниях: «за ним по пятам ходили шпики» — и т. д. (см. с. 362 в наст. томе).
63. А. И. Ходасевнч. — РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 50. Публ. впервые.
1 В ответ он получил открытку от А. И. Ходасевич:
«Милый Владя!
Я живу, но живу плохо, — болят глаза и скверно на душе. Погода точно не итальянская. Удивляюсь твоим планам — если трудно в России, то не менее трудно в Италии. Пиши чаще. Благодарю за поздравления. А. Ходасевич.
31.Х.1923.
Спасибо за деньги — получила».
На другой открытке с той же датой: «Твой переезд в Италию меня удивляет — где же ты там будешь работать? Я живу плохо. <…> У меня очень болят глаза — от слез. Желаю тебе быть здоровым» (ИРЛИ. P. I. Оп. 33. Ед. хр. 139).
Очевидно, открытки передавались с кем-то из уезжающих за границу: без марок и почтовых штемпелей.
2 Журн. «Россия» (1922—1925), в 1926 г. переименованный в «Новую Россию», издавался И. Лежневым (наст. фам. Альтшулер Исай Григорьевич; 1891—1955). Ст-ния «Слепой» и «Доволен я своей судьбой…» не были опубл. в журн. В 1926 г. Лежнев арестован и выслан из России.
3 Поэма С. Черниховского «Свадьба Эльки» в переводе Ходасевича печаталась в Б № 4 и 5 (1924); «Поэтическое хозяйство Пушкина» — в Б № 2,3 (1923), № 5 (1924), № 6/7 (1925).
64. А. В. Бахраху. — Новое литературное обозрение. 1993. № 2. С. 178 / Публ. Д. Малмстада.
Бахрах Александр Васильевич (1902—1985) — литературный критик, автор мемуарных книг «Бунин в халате» (Нью-Йорк: Т-во зарубежных писателей, 1979) и «По памяти, по записям. Литературные портреты» (Париж: La presse libre, 1980) — постоянный спутник Ходасевича в Берлине, затем в Париже. Его имя появляется в «камерфурьерском» журнале 30 июня 1922 г., с октября они встречаются почти ежедневно. Бахраху посвящены шутливые стихи Ходасевича (БП. С. 263, 264). Воспоминания Бахраха о Ходасевиче (Мосты. 1965. № 11. С. 242—246) — реплика в полемике с Набоковым, высоко оценившим Ходасевича-поэта: «…восторгаясь блеском его стихов, его умом и поэтическим тактом, преклоняясь перед его взыскательностью к собственному творчеству, нельзя в то же время не заметить, что в стихах Ходасевича нет той сказочной „живой воды“…» Каждая фраза воспоминаний выдает противоречивое отношение автора к Ходасевичу — поэту и человеку. «Должен сказать, что я весьма близко знавал Ходасевича, особенно в первое десятилетие его пребывания за границей, часто с ним встречался и, так как мы жили очень далеко друг от друга, нередко по субботам отправлялся к нему с ночевкой. До последнего метро мы не успевали обо всем переговорить, а о такси тогда и не думалось. Впоследствии дружба наша по разным причинам как-то сама собой истаяла», — писал он в статье «О Ходасевиче» (Новое русское слово (Нью-Йорк). 1983. 11 сентября).
1 Немирович-Данченко Василий Иванович (1844/45—1936) — прозаик и публицист. Письма к нему Ходасевича см.: ВЛ. 1987. № 9. С. 242—245.
2 Шкляр Евгений Львович — поэт, автор семи сборников (три из них вышли в Берлине в 1922—1923 гг.). Имя его в 1923 г. упоминается в «камерфурьерском» журнале: «июнь 25, понед. <…> Никитин — Шкляр — Бахрах…» (АБ).
3 Tee-Maschine — чайная машина (анг.).
4 Екатерина Сергеевна Урениус — жена П. П. Муратова; Гаврик, Гавриил — сын.
5 Ходасевич нарисовал «высокие галоши» и украсил письмо гирляндой из сердец с инициалами: «А», «И», «В». «И», Ириночка — И. Одоевцева: Бахрах дружил с ней и Г. Ивановым.
65. А. И. Ходасевич. — РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 50. Публ. впервые.
В Праге Ходасевич и Берберова пробыли с 4 ноября по 6 декабря 1923 г.
История этой поездки отражена в «камерфурьерском» журнале:
1923 г., ноябрь. «4, воскр. В 8 утра из Берлина. В 4 ч. — в Праге. Веч<ером> в кафэ (Немирович, Тизенгаузен, Варшавский).
5, понед. Воля России (Слоним, Постников). Обедать. В полицию. / У Немировича. В кафэ (Немирович, Бем).
6, втор. В банк. / За покупками. [Пис<ьма> Горькому и Каплуну].
7, среда. Воля России. / Веч<ером> у Немировича.
8, четв. В рус<ское> предст<авительство>. / В рус<ском> предст<авительстве>. / Веч<ером> у Немировича.
9, пятн. В Итал<ьянское> конс<ульство> (Слоним). На почту. / Обедать (Якобсон). / Веч<ером> одни.
10, суб. В Волю России (Цветаева, Слоним). / Веч<ером> к Якобсону, с ними в рестор<ан> (чехи).
11, воскр. Цветаева, Эфрон — У Папаушки.
12, понед. У Немировича. / Веч<ером> у поэтов.
13, вторн. Ит<альянское> конс<ульство>. Якобсон. / Веч<ером> в ресторане.
14, среда Гулял. / К Цветаевой. / В кафэ (Чернов).
15, четв. Гулял. / Веч<ером> дома.
16, пятн. В Итал<ьянское> конс<ульство>. В рус<скую> мис<сию>. / К Булгакову./ В банк. К Булгакову [Цветаева, Эфрон]. / К Немировичу. / Цветаева, Эфрон. — С ними в кафэ (Кубка).
17, суб. В рус<скую> мис<сию>. В итал<ьянское> конс<ульство>. В „Волю России“. / Веч<ером> дома.
18, воскр. У Папаушки.
19, понед. Брей — Цветаева, Эфрон. / С ними в рестор<ан>.
20, втор. Якобсон — Гулял. / Веч<ером> дома.
21, среда. В Земгор. (Гуковский, Немирович, Тизенгаузен, Руднев, Постников, Брей, Потемкин, Кожевников). Чириков. / Веч<ером> дома. (Нина в синем.)
22, четв. (Дальнейшее — почерком Н. Н. Бербровой. — Коммент.) Ножка болела. Лежал.
23, пяти. Ножка болела. Лежал (Марина, Сережа. Якобсон). Капризничал, как пай. Был умником. Ел ветчину. Ничем Ниника не обижал.
24, суб. Якобсон. Лутохин. Гусь жареный.
(Последние три слова вписаны рукой Ходасевича, затем до 29 ноября записи ведет Н. Берберова. После голодного Берлина гуси произвели на приезжих неизгладимое впечатление как символ богатой, „роскошной“ провинции. Ходасевич упомянет их и в письме к Бахраху от 7 декабря 1923 г.: „Прага — чудесный город, не хуже Чернигова или даже Харькова. Все время едят жареных гусей (Husa ре?еna)“. Н. Берберова в приписке к письму выделяет среди литераторов Цветаеву--Эфрона: „С Мариной Ивановной познакомились. Мы, кажется, обе друг другу понравились. Она и ее муж — единственные живые люди там“. — Коммент.).
29, четв. Якобсон — Марина, Эфрон, Якобсон и т. д.
30, пятн. Якобсонша — Амфитеатров. / Встал с постели.
1, суб. Якобсон.
2, воскр. К Якобсону. / Якобсон. С ним в кафэ и в рест<оран> (Папаушки).
3, понед. Синематограф и пивная (Горький, М. И.). / (Приезд М. Горького и М. И. Будберг — 26 ноября 1923 г., понед. — Коммент.).
4, вторн. Синематограф (Горький и Мар<ия> Игн<атьевна>).
5, среда. В полицию. / В Земгор (Постников). / Катались с Горьким и М. И. В кафэ. К Немировичу. Веч<ером> Якобсоны.
6, четв. В 11 утра — в Мариенбад.
7, пятн. Письма: Нюре, Лидину, Лежневу, Бахраху. Пошли 8-го» (АБ).
1 Ходасевич пишет об Илье Владимировиче Вольфсоне, совладельце изд-ва «Время», что специально уточняет в письме, т. к. брат его, Лев Владимирович Вольфсон, был владельцем изд-ва «Мысль»: именно ему впоследствии А. И. Ходасевич отдала оттиски статей, составивших кн. «Поэтическое хозяйство Пушкина».
66. А. И. Ходасевич. — РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 50. Публ. впервые.
1 А. Н. Тихонов — ответственный редактор журн. «Русский современник», издававшегося «при ближайшем участии» Е. Замятина, К. Чуковского, А. Эфроса и М. Горького. «„Русский современник“ — последний независимый журнал в Сов<етской> России», — писал Ходасевич, комментируя письма М. Горького (НЖ. 1952. № 31. С. 192). Вышло четыре номера, после чего, в декабре 1924 г., журнал был закрыт.
В № 2 «Русского современника» опубл. статья Ходасевича «Амур и Гименей»; он надеялся напечатать там также статью «Русалка», которую отправил А. И. Ходасевич 2 февраля 1924 г., но А. Н. Тихонов статьи не взял, сославшись на то, что она слишком для журнала велика. Объяснения с Горьким по этому поводу см. в письме Ходасевича от 13 мая 1924 г. и коммент. к нему.
2 В Мариенбад Ходасевич и Берберова приехали 6 декабря 1923 г. и прожили там до 11 марта 1924 г.
3 17 марта 1924 г. Ходасевич писал Корнею Чуковскому: «Кончил я книгу „Поэтическое хозяйство Пушкина“. Содержит она 50 заметок, очень пестрых по темам, размерам и „точкам зрения“. Самая маленькая заметка состоит из 8, кажется, строчек; самая большая — в 2 Ґ листа. Всего в книге 13 листов (сорокатысячных). Возможно, что с некоторыми заметками Вы знакомы, если видели „Беседу“.
Одна заметка, самая большая, об автобиографической природе „Русалки“, идет в № 1 „Русского современника“, и Вы ее, вероятно, видели. Так вот эту-то книгу надобно мне продать. Я не знаю сейчас ни издательств питерских, ни их дел. Писать „наугад“ — скучно и долго. Поэтому я решился прибегнуть к Вашей помощи. Не согласитесь ли быть моим комиссионером? Хорошо бы сладить все поскорее, ибо нужны деньги, а кроме того — не кстати ли книге выйти к 6 июня (125 лет со дня рождения Пушкина)?
Простите, что затрудняю Вас, но Анна Ив<ановна> по этой части не мастерица, Вы же видаете людей и — думаю — относитесь ко мне доброжелательно. <…>
Вряд ли нужно прибавлять, что книга не содержит ничего неподходящего. Если удастся Вам что-нибудь наладить, я тотчас пришлю рукопись, состоящую из рукописей в точном смысле и из сильно исправленных и дополненных оттисков „Беседы“ и др.» (РГБ. Ф. 62. Карт. 72. Ед. хр. 36).
К этому времени А. И. Ходасевич уже отдала в изд-во «Мысль» имеющиеся у нее оттиски из журн. «Беседа».
67. В. Г. Лидину. — М-14. С. 435—436.
1 Дом, в котором родился Герцен, на Тверском бульваре, — сейчас там Литературный институт, — был хорошо известен Ходасевичу и Лидину: в нем размещался Всероссийский союз писателей. Ходасевич знал страсть В. Г. Лидина «коллекционировать дома», в которых родились и жили известные поэты, писатели, поэтому облек свой вопрос-иносказание в понятную адресату форму: возможен ли его приезд в Россию?
Этот вопрос тревожит Ходасевича с осени 1922 г. 19 октября 1922 г. он писал А. И. Ходасевич: «Да, моя командировка кончается 8 декабря. Да, мне сейчас предлагают работу, кот<орая> обеспечит меня еще на 6 мес<яцев> и внутренне мне очень желательна. Кроме того, не знаю, что мне делать сейчас в России, что я могу там заработать. Ты знаешь мое отнош<ение> к Сов<етской> Власти, ты помнишь, как далеко стоял я всегда от всякой белогвардейщины. И здесь я ни в какой связи с подобной публикой не состою, разные „Рули“ меня терпеть не могут, — но в России сейчас какая-то неразбериха. Футуристы компетентно разъясняют, что я — душитель молодых побегов, всего бодрого и нового. И хотя я продолжаю утверждать, что футуризм — это и есть самое сволочное буржуйство, — все же официальная критика опять, как в 1918 г., стала с ними нежна, а с нами сурова. У меня нет уверенности, что моя „мистика“ не будет понята, как нечто дурное, — и тогда мне в Р<оссии> житья не будет, печатать меня не станут, — я окажусь без гроша. А спорить и оправдываться я не стану, насильно быть милым — унизительно.
Я к Сов<етской> Вл<асти> отношусь лучше, чем те, кто ее втайне ненавидят, но подлизываются. Они сейчас господа положения. Надо переждать, ибо я уверен, что к лету все устроится, то есть в Кремле сумеют разобраться, кто истинные друзья, кто — враги.
Тогда и поднимется вопрос о моем возвращении, — вопрос, кот<орый> осложняется тем, как сложатся наши отношения» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 49).
В 1923 г. вопрос ставится конкретней: «Слушай. Дело обстоит так. Во-первых — сторона политическая. Могу ли я вернуться? Думаю, что могу. Никаких грехов за мной, кроме нескольких стихотворений, напечатанных в эмигрантской прессе, нет. Самые же стихи совершенно лояльные и благополучно (те же самые) печатаются в советских изданиях. Это дело можно уладить. В Кремле знают, что я — не враг.
Хуже — второе. Здесь я кое-что зарабатываю. Жизнь здесь дешевле. Есть люди, которые мне помогают. А вот где я буду печататься в России — не вижу. Вряд ли я смогу там печататься больше, чем ты сейчас продаешь моих вещей. А сейчас я печатаю то же самое — два раза: там и здесь. Здесь легче находить издателей на книги. Здесь „Беседа“, которая мне дает фунта два в месяц и в которой у меня есть верный кредит. Но, предположим, что я рискую — и все же решаюсь ехать в Россию, куда мне, конечно, очень хочется. Тут настает третье затруднение.
Кроме визы советской, мне нужна твоя виза на въезд в Россию. Боюсь, что ее получить — труднее. Подумай хорошенько и просто, спокойно, по-человечески ответь мне: сможем ли мы ужиться в Питере? (В Москву ехать я не хочу. Терпеть ее не могу.)» (1 августа 1923 г. — РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 50).
В 1924 г. Ходасевич снова оказывается на распутье: без работы (еще появится № 6/7 Б, но издание прекратилось), без дома. Вопрос вызван отчаянием и усталостью.
10 июля 1926 г. на подобные метания М. М. Карповича Ходасевич ответил жестко и определенно: «Вы говорите: я бы вернулся, „если б была хоть малейшая возможность жить там, не ставши подлецом“. В этом „если бы“ — самая святая простота, ибо ни малейшей, ни самомалейшей, никакой, никакейшей такой возможности не имеется. Подлецом Вы станете в тот день, когда пойдете в сов<етское> консульство и заполните ихнюю анкету, в которой отречетесь от всего, от себя самого. (Не отречетесь — так и ходить не стоит.) А каким подлецом Вы станете, ступив на почву СССР, — об этом можно написать книгу. <…>
Но — допустим чудо: Вы приехали в Москву, не сподличали и не попали в ГПУ, довольно долго гуляя на свободе. Но Вы соскучились по русской общественности» — и желаете ею заняться. Голубчик! Да русская общественность существует скорее на Марсе, чем в Москве. Там общественность равняется без остатка работе внутри РКП. <…> Клянусь Вам — никакой больше общественности там нет, если не считать препирательств с соседями по квартире: кто сколько времени имеет право проводить в уборной?" (Письма Карповичу. С. 151—152).
2 Рассказ В. Лидина «Зацветает жизнь» опубл. в Б в 1923 г. (№ 4).
68. М. Горькому. — АГ. КГ-П 83-8-24. Ответ на письмо Горького от 2 мая 1924 г., присланное из Сорренто (НЖ. 1952. Кн. 30. С. 201—202). Публ. впервые.
1 Полемика завязалась 3 мая 1924 г. открытым письмом Куприна «В. Ходасевичу», напечатанным в парижской монархической «Русской газете». Письмо относилось к ст-нию Ходасевича «Романс», появившемуся в ПН 27 апреля и представлявшему собой эксперимент над пушкинским текстом (см. об этом ст-нии в коммент. к т. 1 наст. изд.). Опыт Ходасевича Куприн назвал «странной грубой выходкой с великой тенью Пушкина», а предпринятое им окончание пушкинского наброска — «гитарным перебором штабного писаря», «злой дерзкой мистификацией, дурачащей нэпманских модниц, снобов из чека и болыпевизанствующих приват-доцентов срока 1917 года». Ходасевич отвечал Куприну также в виде открытого письма («А. И. Куприну от В. Ф. Ходасевича») в ПВ (№ 1251. 22 мая). В тот же день он послал свой ответ Горькому: «Прилагаю для развлечения статейку. Купринской у меня нет. В ней намеки на всякие мои грехи перед родиной (служба в Ч--К и др.)» (АГ. КГ-П 83-8-25). В своем ответе он перевел конфликт на литературную почву, защищая творческую свободу поэта, аргументы же Куприна назвал невежественными: «…в своем письме вы пытаетесь аргументировать „от Пушкина“, — и здесь возражать приходится, так как с невежеством надо бороться». Куприн ответил новой статьей «Товарищ Ходасевич» в той же «Русской газете» (28 мая). По этому поводу Ходасевич писал Горькому 18 июня: «Меня „кроют“ здешние правые газеты. Тень моя пала даже на Пушкина. Так и выражаются: „Товарищ Ходасевич“, „Товарищ Пушкин“. Следовательно, я с Пушкиным на дружеской ноге, и меня надо почитать» (АГ. КГ-П 83-8-30). Новым выпадом Куприна была статья «Два юбилея» (Русская газета. 1924. 11 июля), где он дал сатирическую картину торжественного собрания 12 июня в Сорбонне по случаю пушкинского 125-летия и выступления на нем Ходасевича. За литературными основаниями полемики стояли разные культурно-политические ориентации в эмиграции. Хотя Ходасевич в письмах Горькому от мая-июня трижды коснулся этого неприятного сюжета, Горький в ответных письмах никак на него не откликнулся и только 10 августа кратко высказался о самом предмете полемики — ст-нии «Романс», пересказывая свой разговор с П. П. Муратовым: «Добрым словом помянули Вас за стихи в последней книге „С. З.“ Муратову не нравится „Романс“ <…>, а мне — нравится. Да и он, в сущности, говорил лишь о том, что „оканчивать“ Пушкина — не надо» (НЖ, 1952. Кн. 31. С. 196—197). В свою итоговую поэтическую книгу ССт-27 Ходасевич «Романс» не включил. В последующие годы в критических статьях он хорошо оценивал новые вещи Куприна. «Мы с А. И. Куприным всегда принадлежали к разным, отчасти враждебным лагерям, — писал он в 1932 г. в рец. на кн. L СЗ. — Случалось нам и полемизировать — довольно задорно с обеих сторон. Но вот, я читаю начальные страницы „Жанетты“ — и поверх всех разногласий и расхождений не могу не подпасть их неотразимому очарованию» (В. 1932. № 2704. 27 октября). См. также статью «Юнкера» в т. 2 наст. изд.
2 Поэтесса Мария Шкапская была в начале 1923 г. в Берлине и заезжала к Горькому и Ходасевичу в Сааров. По следам этой встречи 1 мая 1924 г. Шкапская писала Горькому из Ленинграда: «…посылаю Вам через Влад. Фелиц. свою новую поэму на Ваш суд. Делаю это потому, что она, во-первых, написана после посещения Берлина в прошлом году, а во-вторых, является до известной степени выполнением того задания, которое Вы мне тогда поставили — во время нашей беседы в Саарове. Судите сами — справилась ли я с этим заданием и в какой мере, и то ли это, чего Вы от меня хотели» (АГ. КГ-П 88-22-3). Это была поэма «Человек идет на Памир» в двух частях с посвящ. заводу Сименс-Шуккер в Берлине и датой: Ленинград. 17/IV—24. Горькому поэма, как и Ходасевичу, не понравилась (см. его ответ на наст. письмо Ходасевича — НЖ. 1952. Кн. 31. С. 190). Поэма, как и стихи Шкапской (см. письмо 61), напечатаны в Б не были, а две статьи о частушках, которые она послала Горькому позже (в ноябре 1924 г.), появиться в журнале уже не могли по причине его прекращения.
3 В письме от 2 мая Горький раздраженно отзывался о полученной им от автора кн. Н. Н. Фатова «Молодые годы Леонида Андреева. По неизданным письмам, воспоминаниям и документам» (М.: Земля и фабрика, 1924).
4 Упоминаемый инцидент был вызван появлением после смерти Ленина в «Петроградской правде» письма «Пролетарские писатели памяти тов. Ленина» за подписями группы писателей, за которым шло примеч.: «К настоящему присоединяются члены объединения ленинградских писателей А. Н. Толстой, В. Муйжель, Всев. Иванов и группа Серапионовых братьев: Н. Никитин, К. Федин, М. Зощенко, Н. Тихонов, Е. Полонская, М. Слонимский и В. Каверин» (Петроградская правда. 1924. 27 января). Подпись «Серапионовых братьев» была санкционирована единолично Никитиным. Л. Лунц писал Федину, узнав об этом в гамбургской клинике (письмо от 19 февраля): «О Никитине. За несколько дней до получения ваших писем я имел счастье прочесть в здешних г… газетах все „ваше“ воззванье с вашими подписями — здесь, разумеется, все перепечатали с соответствующими комментариями <…> Вся здесь идиотская публика зашипела. Ну, на них наплевать, но я, признаться, тоже смутился. Дело не в воззвании и не в отдельных подписях — каждый имеет право подписывать что ему угодно, — а в том, что там стоит наша марка, серапионовых братьев, а этого мы всегда избегали. Выходит, что всякий брат должен принять это воззвание. Это насилие и неправда. Поэтому я искренно обрадовался, получив от Лидочки известие, что это дело Никитина. Но как, почему? — не знаю! Подробности?!» (ВЛ. 1993. Вып. IV. С. 257 / Публ. Н. Фединой).
5 «Гробница поэта» (Воля России. 1924. Кн. 8/9; вошла в ПХП).
6 Отзывы Л. Лутохина о произведениях Горького в «Воле России» за 1924 г. не обнаружены.
7 Юбилейная статья — «О чтении Пушкина (К 125-летию со дня рождения)» (СЗ. 1924. Кн. XX). Там же, в кн. XIX — «Кощунства Пушкина»; в газ. Д — «Приезд Пущина в поэзии Пушкина» (1924. 8 июня).
8 Статью о пушкинской «Русалке» Ходасевич закончил в канун 1924 г. (см. письмо 66 к А. И. Ходасевич от 27 декабря 1923 г.). Весной 1924 г. в Париже, приехав из Италии, Ходасевич узнает от нее, что А. Н. Тихонов от печатания статьи в журнале воздерживается. 24 апреля он пишет А. И. Ходасевич в Ленинград: «Горький категорически заявил, что Тихонов ее берет для 1-го и заплатит по 50 руб. Я послал ему рукопись еще в феврале, писал Тихонову, что прошу уплатить тебе за 2 Ґ листа. Он рукопись взял, а мне не соблаговолил написать, что она ему не годится. Я тем временем упустил возможность напечатать „Русалку“ здесь» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 50). В «Русском современнике» статья не была напечатана; она вошла как часть в ПХП, где, однако, была напечатана в искаженном виде, о чем автор писал 10 июля А. И. Ходасевич: «Эти идиоты одну заметку о „Русалке“ разбили звездочками на ряд глав, разбили на 18 самостоятельных заметок!» (Там же. Ед. хр. 51). В Париже статью Ходасевич все же напечатал в кн. XX СЗ, но в книгу 1937 г. «О Пушкине» (см. т. 3 наст. изд.) включать не стал. Горький и М. И. Будберг ответ на упреки Ходасевича дали в совместном письме от 18 мая 1924 г. «В недоразумении с Тихоновым моей вины нет, Владислав Фелицианович, — писал здесь Горький, — ибо я ему писал о статье размером 1 Ґ листа, как Вы мне и сказали. Мария Игнатьевна имеет письмо Т-ва, в коем он, соглашаясь взять статью, размер ее не ограничивает» (НЖ. 1952. Кн. 31. С. 190).
9 Каплун (Сумский) Соломон Гитманович (1891—1940) — владелец изд-ва «Эпоха» в Берлине, выпускавшего Б; до революции — журналист, сотрудник «Киевской мысли»; меньшевик, в 1921—1923 гг. — автор многих статей в «Социалистическом вестнике», органе русских социал-демократов в эмиграции. Ходасевич ждал письма от него, беспокоясь за публикацию своей книги ПХП в Б, где уже до этого появились ее главы (в № 2, 3 и 5). «В случае, если № 6 не выйдет, — писал он Горькому в следующем письме (18 мая), — как раз самая занимательная часть работы пропадет (в № 5 — самая скучная) <…> Между тем, говоря по совести и между нами, я мало верю в выход 6-го No. Вряд ли у Каплуна будут деньги. Чтобы оплатить счета по № 4, ему пришлось продать даже мебель и пишущую машинку <…> А России нет и не будет. — Посему — грущу, ибо журнал хороший и нужный» (АГ. КГ-П 83-8-26). Лишь в конце августа Ходасевич сообщил Горькому о получении «довольно мрачного письма» от Каплуна (АГ. КГ-П 83-8-35).
10 М. И. Будберг. Ироничная реплика Ходасевича может создать неточное представление о ее практической деятельности как секретаря Б. Деятельность эта была активной; в частности, вся связь с Б отсутствующего в Берлине Горького осуществлялась через Будберг.
11 В недатированном ответном письме Горький вернул Ходасевичу его просьбу: «О Лунце я не стану писать, лично его я знал мало, Вы — больше меня. Вас я прошу убедительно: напишите страничку, две — сколько можете! В 5-й книге печатается его последняя вещь, пьеса; Вы ее знаете» (НЖ. 1952. Кн. 31. С. 190—191). Ходасевич ответил в конце мая: «…все утро сегодня честно трудился, старался написать о Лунце — и бросил это дело. Был он очень хороший и талантливый мальчик, но — мальчик. Для меня в нем было ценно будущее. В настоящем он был для меня „непитателен“, потому что беззаботен и ребячески „позитивен“. Как я ни старался, это отношение, как к ребенку, выпирает наружу. Для посмертной и редакционной заметки это не годится, и я складываю оружие, ибо не „по-своему“ сейчас писать не в силах, а „по-своему“ — выходит какое-то непристойное и неуместное нравоучение. <…> Не напишете ли и Вы хоть одну, тоже „объективную“ строчку о Лунце, хотя бы за подписью „Редакция“? <…> Если будет писать „редакция“, то не обойдет ли она молчанием серапионов, избегая сего термина? Что, в сущности, общего было у Лунца (и Каверина) с этой компанией невежд, лакеев и хулиганов? <…> Надобно их забыть, это лучшее, чего они стоят» (АГ. КГ-П 83-8-25). Вероятно, эта резкая оценка связана с упомянутым в письме инцидентом, однако по существу она отражает нарастающее расхождение с Горьким в оценках литературной ситуации в советской России. Горький продолжает рассчитывать на «серапионов» как на ценную литературную силу и принимать участие в большинстве из них — см. его переписку с писателями из группы в ЛН (М., 1963. Т. 70). Заметку «Памяти Л.Лунца» написал все-таки Горький и поместил ее за своей подписью в № 5 Б (С. 61—62); в том же номере напечатана посмертно пьеса Лунца «Город Правды». «Я уверенно ожидал, — писал в некрологе Горький, — что Лев Лунц разовьется в большого, оригинального художника, — он обладал бесспорным талантом драматурга».
12 Примеры из статьи проф. К. Шухгардта «Ретра и Аркона — два главных славянских святилища в Германии».
69. М. О. Гершензону. — Письма Гершензону. С. 34—35.
1 11 июня В. Ф. Ходасевич и Н. Н. Берберова переехали из Саарова в Берлин. В августе 1923 г. перед отъездом в Россию М. О. Гершензон с семьей тоже приехал в Берлин. Почти ежедневные встречи писателей отражены в «камерфурьерском» журнале:
«1 августа, среда. В Книгу. В кафэ. / Оболенская. — Гершензоны. Амфитеатров — Бахрах. С ним в рестор<ан>.
2, четв. На почту [В Нов<ую> Рус<скую> книгу]. На почту. / Мария Игн<атьевна>. Веч<ером> дома.
3, пятн. У Гершензона. / У Гершензона. / Гершензон, Бахрах. / Веч<ером> в ресторан (Муратов).
4, суб. Веч<ером> у Гершензона.
5, воскр. Кикимора со стихами. У Гершензона. Бахрах. У Амфитеатрова (Немирович).
6, понед. У Гершензона (Шестов). Веч<ером> дома.
7, вторн. В банк. В Эпоху. / В кафэ, гуляли. / Бахрах. С ним у Ремизова и в кафэ.
8, среда. Осоргин — Кадашев — Антокольский, Гершензон. — Кадашев, Осоргин, Бахрах. Веч<ером> в рус<ский> рестор<ан>. (Осоргин, Бахрах).
9, четв. Бахрах, Гершензон. — В „Дни“. В библиотеку. / Антокольский. — Гуляли. / Гершензоны (4). Веч<ером> — Гершензон. (Завтра он уезжает рано утром)».
У Гершензона была возможность остаться или продлить пребывание в Берлине, для чего Л. И. Шестов собрал деньги, но Гершензон принял решение об отъезде. О причинах этого решения он написал Шестову 16 июля 1923 г.: «Посмотрел я жизнь наших в Берлине — Ловцких, Ремизовых, Лазарева и др.: не многим легче московской (я говорю только о внешнем). И притом призрачно, пустынно, одиноко. И странно: после всех жалоб, все без исключения настойчиво советовали мне не ехать в Россию, особенно Ремизов, — и притом аргументировали все только от внешнего» (М-6 / Публ. А. д’Амелиа и В. Аллоя. С. 288).
Многими эмигрантами отъезд Гершензона был воспринят как переход в политический стан врагов. Б. Зайцев в очерке «М. Гершензон» писал, не скрывая неприязни: «Что могло нравиться Гершензону в советском строе? Быть может, то, что вот ему, нервно-путаному, слабому, но с глубокой душой, „тип“ в полушубке даст по затылку? Что свирепая, зверская лапа сразу сомнет и повалит все хитросплетение его умствований? <…> Гершензон не раз плакался на перегруженность культурой. В нем была древняя усталость. Все хотелось приникнуть к чему-то сильному и свежему. <…> И, стремясь к такому, готов был принять даже большевистскую „силушку“ — лишь за то, что она первобытно дика, первобытно яростна, не источена жучком культуры» (Зайцев Б. К. Далекое. М., 1991. С. 427—428).
2 Чешско-русская Еднота — Общество культурных связей Чехии с Россией, помогавшее писателям-эмигрантам.
3 Скуола ди Сан Рокко — двухэтажное здание братства святого Рокко и церковь, которые расписывал Якопо Тинторетто; сохранилось несколько десятков полотен и плафонов; в частности — «Моисей источает воду из скалы» — сюжет, который нашел отражение в стихотворении Ходасевича «Моисей» (1909—1915).
На молодого Ходасевича Тинторетто произвел огромное впечатление во время первой поездки в Италию летом 1911 г.; имя художника упоминается в фельетоне «Ночной праздник». В ст-ние «Вечер» (1911) поэт любовно перенес сюжет картины Тинторетто «Бегство в Египет» — в творчестве Ходасевича случай не частый.
Ходасевич-поэт сознательно отказывался от чувственно-зрительных образов, наказывая себе: «Не надо красок. Сделать гравюру», — как записал он в тетради рядом со ст-нием «Хлебы» (см. БП. С. 382). И в тетради 1918 г., набрасывая план ст-ния, тему которого можно обозначить словами «…Венеция. Моя тогдашняя…», он вспомнил Тинторетто, его портреты, освобожденные от мелочного психологизма, выступающие из времени: «…одни глаза» (см. статью Н. А. Богомолова «История одного замысла» — Русская речь. 1989. № 5).
4 Следует ст-ние «Хранилище». Впервые опубл. в журн. «Звено» (1924. 8 декабря). В приведенном в письме варианте первая строка звучит иначе: «Едва хожу, гляжу лениво…» (ср. в т. 1 наст. изд.: «По залам прохожу лениво…»). Имеются различия и в пунктуации.
5 Ходасевич просил разрешения у М. О. Гершензона сделать эпиграфом к кн. «Поэтическое хозяйство Пушкина» его слова из письма. Гершензон дал согласие: «Напишите так: „В трудные дни я не знаю большей радости, как читать Пушкина и делать в нем маленькие открытия“; и подпишите буквами или полным именем, — как хотите» (24 апреля 1923 г. — De visu. 1993. № 5. С. 33). При публикации эпиграф выпал.
6 Мстиславу Александровичу Цявловскому (1883—1947) Ходасевич писал: «Посылаю Вам „письмо в редакцию“. Нельзя ли его напечатать — где угодно. Нельзя — не надо, на Вас в обиде не буду. Посылаю, в сущности, для Вас.
Здесь о Пушкине пописывают — ужасно. Невежество лютое. Бурцев, напр<имер>, вздумал предложить новый текст „Памятника“ — юмористический, иначе назвать нельзя. Он его „исправляет“, но не по документам, а по собственному вкусу, о чем простодушно и повествует. Кончается тем, что в его „редакции“ даже рифмы не „сходятся“, но он этого не замечает.
М. Гофман Ґ года тому назад умудрился напечатать морозовский текст X главы „Онегина“ с одной или двумя своими поправками чтения. Но вступительную часть статьи он так ловко средактировал, не упомянув ни Морозова, ни Венгерова, что здешняя публика была уверена, будто Гофман „открыл“ всю рукопись и впервые ее печатает. Кто-то, однако же, возмутился и написал „Письмо в ред<акцию>“. Гофман вывернулся: „я, дескать, потому не поминал про Морозова, что каждому известно и проч.“. Но, конечно, он бил именно на невежество. — Он вообще изрядно хлестаковствует, но — хворает и бедствует, а потому надо ему прощать. Кроме того, все же это единственный человек из тутошних, читавший Пушкина. Прочие — не читали». Начинает же Ходасевич письмо словами: «Я всегда очень любил и ценил Вас, а теперь, после смерти Михаила Осиповича, Вы для меня самый дорогой человек в России. Простите за сии „излияния“: они искренни» (Париж, 29 июня 1925 г. — ИРЛИ. Ф. 387. Ед. хр. 323).
Из писем Ходасевича к М. А. Цявловскому и М. Д. Беляеву видно, как задыхался он от отсутствия необходимых книг для работы над Пушкиным. Беляеву он писал: «Право, не беспокоил бы Вас, но ни Пущина, ни Саитовской переписки, ни Брюс<овской> „Гавр<иилиады>“ нет здесь ни в библиотеке, ни у частных лиц. А нужно — до зарезу…» (Сааров, 21 мая 1923 г. — ИРЛИ. Ф. 24. Ед. хр. 238).
70. М. Горькому. — АГ. КГ-П 83-8-28. Публ. впервые. Датируется по письму Горького от 10 августа 1924 г. (см.: НЖ. 1952. Кн. 31. С. 196), на которое является ответом.
1 Ответ на сообщение Горького в письме от 10 августа о вышедшей в Петрограде «…биографии Пушкина, составленной Модзалевским, Н. В. Измайловым и А. И. Кубасовым; книгу эту очень хвалят. Не верю. Биографию Пушкина можете написать только Вы. Это — убеждение, а не комплимент» (НЖ. 1952. Кн. 31. С. 196—197). Горький книги не видел и сообщает о ней по рассказам гостей из России. Речь идет о популярном биографическом очерке, написанном Н. В. Измайловым при участии Б. Л. Модзалевского: Пушкин. Очерк жизни и творчества. Л. —М.: Изд-во «Петроград», 1924.
2 В 1927 г. Ходасевич посвятит памяти Б. Л. Модзалевского некролог (В. № 1050. 17 апреля).
3 Этим замечанием Ходасевич отделяет обычный тип биографии Пушкина (к какому относит и очерк Измайлова--Модзалевского) от собственного заветного замысла, так и неосуществленного (см. коммент. к циклу «Из книги „Пушкин“» в т. 3 наст. изд.). Собственный замысел биографии Пушкина — в том, чтобы именно «осветить личность Пушкина».
4 В этих рассуждениях отозвалась историко-литературная концепция Ходасевича, развиваемая в ряде статей эмигрантского периода. Состояла она в резком отделении постсимволистского движения в русской поэзии, открывшегося акмеизмом, от символизма, кризис которого обозначился в те самые 1910—1911 гг., начиная с которых поэзия «заметно глупеет». Символизм для Ходасевича сближался с классической традицией философской серьезности и духовной насыщенности, в то время как «так называемый акмеизм», который он называл «упадочной фракцией символизма», и тем более враждебный ему футуризм он склонен был пристрастно понимать как утрату интеллектуального уровня поэзии. В одном из вариантов своих воспоминаний о Гумилеве и Блоке Ходасевич рассказывал о конфликте его с Гумилевым, в 1921 г. произнесшим похвальное слово глупости по поводу чтения стихов С. Нельдихена в «Цехе поэтов»: «Он очень серьезным тоном отметил, что глупость доныне была в загоне, поэты ею гнушались, никто не хотел слыть глупым. Это несправедливо: пора и глупости иметь голос в хоре литературы». Стихи Нельдихена Гумилев защищал таким образом: «Свою естественную глупость он выражает с таким умением <…> А ведь поэзия — это и есть умение. Следовательно, Нельдихен — поэт, и я обязан принять его в „Цех поэтов“». Ходасевич пересказывает свой спор с Гумилевым: «Пробовал я уверять его, что для человека, созданного по образу и подобию Божию, глупость есть не естественное, а противоестественное состояние, — Гумилев стоял на своем. Указывал я и на учительный смысл всей русской литературы, на серьезность как на традицию русской словесности, — Гумилев был непреклонен». Под влиянием этого разговора Ходасевич вышел из «Цеха поэтов» (Ходасевич Владислав. Белый коридор: Воспоминания. Нью-Йорк: Серебряный век, 1982. С. 175—176). Эта мемуарная статья («Гумилев и „Цех поэтов“»), очевидно, связанная у Ходасевича с размышлениями в настоящем письме, появилась через два года после него (Сегодня (Рига). 1926. 29 августа), а несколько позже он посвятил теоретическую статью вопросу о специфическом интеллектуализме поэзии («Глуповатость поэзии» — СЗ. 1927. Кн. XXX. С. 278—285), выступив против тех, кто «в защиту немудрых стихов» приводит известные пушкинские слова из письма П. А. Вяземскому от середины мая 1826 г. Ходасевич дает им в статье свое толкование. «Оказывается, что мудрость поэзии возникает из каких-то иных, часто противоречащих „здравому смыслу“ понятий, суждений и допущений. Вот это-то лежащее в основе поэзии отвлечение от житейского здравого смысла, это расхождение со здравым смыслом (на языке обывателя входящее как часть в так называемое „воображение поэта“) и есть та глуповатость, о которой говорит Пушкин. В действительности это, конечно, не глуповатость, не понижение умственного уровня, но перенесение его в иную плоскость…» (цит. по: Ходасевич Владислав. Колеблемый треножник. М., 1991. С. 194).
5 И. Н. Ракицкий.
6 Валентине Михайловне Ходасевич, с которой Ходасевич и Берберова виделись в Лондоне по пути в Ирландию.
7 Ольга Ивановна Ресневич (по мужу — Синьорелли; 1883—1973) — переводчица, знакомая и корреспондентка многих деятелей русской и итальянской культуры. См. публикации из ее богатого архива (хранится в Венеции): Гаретто Э. Письма Н. С. Гончаровой и М. Ф. Ларионова к Ольге Ресневич-Синьорелли // М-5; Жизнь и смерть Нины Петровской // М-8. С Горьким была знакома еще с дореволюционных лет и особенно близко — в Сорренто, где всегда останавливалась на вилле Горького; пользуясь своими дипломатическими связями, помогала его знакомым в получении виз. На вопрос Ходасевича о возможности их с Берберовой «соррентизации» Горький ответил 21 августа: «…место для Вас будет и, думаю, достаточно изолированное. Ждем. Синьорелли вчера видел, сказал о визах. Обещала <…> Вы приедете к сбору винограда», — а 2 сентября сообщил, что визы уже посланы прямо в Ирландию (НЖ. 1952. Кн. 31. С. 198). Ходасевич с Берберовой прибыли в Сорренто 9 октября и прожили в доме Горького до 18 апреля 1925 г.
8 «Письмо в редакцию» по поводу ленинградского издания ПХП, за которое автор здесь снимает с себя ответственность, поскольку оно напечатано с «безобразными искажениями, пропусками и добавлениями, которые не могу иначе назвать как наглыми и умышленно издевательскими…» (см. коммент. к кн. «О Пушкине» в т. 3 наст. изд.). Письмо появилось в Б (1925. № 6/7. С. 478—479). В России письмо напечатано не было: «Книга и революция», в редколлегию которой входил К. А. Федин, как и подозревал Ходасевич, закрылась еще в 1923 г.
71. М. Горькому. — АГ. КГ-П 83-8-36. Публ. впервые. Публ. вместе с припиской Н. Н. Берберовой.
1 Ответ на концовку горьковского письма от 5 сентября: «…каждый день, раззевая гнилую пасть, орет гнусности и дышит отравой. Честное слово, — ночами я, один на один с собою, так тяжко чувствую себя, что — не будь это пошло и смешно — застрелился бы. Утешаюсь лишь тем, что все пишу, пишу до полного утомления и знаю, что пишу очень плохо, все не то, не так. Стараюсь шутить, — тоже плохо выходит. Раньше шутка помогала мне. Привет. Берегите себя» (НЖ. 1952. Кн. 31. С. 198—199).
2 Ответ на вопрос в письме Горького: «Как Вам нравится Борис Савинков? Я всегда считал его типично русским мерзавцем карамазовского типа и, конечно, не Митей, а — Смердяковым. Палач, склонный к лирике.
Нет, Вы представьте, как должна чувствовать себя воспитательница его, Гиппиус? Я — не злорадствую, нет; мне искренно жаль эту талантливую и умную женщину, отвратительные дни должна переживать Зинаида Николаевна!» (Там же).
«Мрачные мысли» непосредственно следуют за этим местом письма.
Реакции Горького и Ходасевича — это отклик на московский судебный процесс над Б. В. Савинковым, в августе 1924 г. арестованным в Минске, куда он под чужим именем прибыл из Польши, нелегально переправившись через границу. Суд над Савинковым, проходивший 27—29 августа, приговорил его за контрреволюционную деятельность к высшей мере наказания, замененной десятью годами лишения свободы. Мотивировкой смягчения приговора было раскаяние подсудимого, говорившего на суде: «Побежден не только „я“, не только „Союз защиты Родины и Свободы“, мы все побеждены Советской властью. Побеждены и белые, и зеленые, и беспартийные, и эс-эры, и кадеты, и меньшевики», побеждены «физически» и «душевно»; «Мы — живые трупы» (Борис Савинков перед Военной коллегией Верховного суда СССР. М.: Литиздат — НКИД, 1924. С. 139—145; книга есть в личной библиотеке Горького с его пометами).
З. Н. Гиппиус была литературным покровителем Савинкова (выступавшего под псевд. В. Ропшин), начиная с первого его романа «Конь бледный», напечатанного в «Русской мысли» (1909. № 1), где литературный отдел вел Д. С. Мережковский, а Гиппиус входила в редакцию журнала. Свой третий роман — «Конь вороной» — Савинков издал в Париже в 1924 г. На него тут же откликнулась Гиппиус (Антон Крайний. Литературная запись: О молодых и старых // СЗ. 1924. Кн. XIX. С. 244—249). Причислив роман к «настоящей литературе», Гиппиус видит в центре его «одну из глубоких моральных проблем — о праве человека убить» — проблему, которая стояла в центре и первого романа автора. Реплика в адрес Гиппиус в горьковском письме, вероятно, связана и с печатавшимися в СЗ ее воспоминаниями, где она рассказала о том, как Блок отказался от ее предложения участвовать в организуемой Савинковым в октябре 1917 г. антибольшевистской газете «Час», ответив ей: «Да, если хотите, я скорее с большевиками…» (Гиппиус З. Н. Живые лица. Прага, 1925. С. 59—62).
3 Ходасевич оказался в этом предположении прав. Во время пребывания Савинкова во внутренней тюрьме ГПУ, в сентябре 1924 г., его последняя книга была напечатана в СССР: В. Ропшин (Б. Савинков). Конь вороной. Л.: Прибой--М.: Госиздат. Книга вышла с предисл. автора и вступит. статьей Н. Л. Мещерякова, сообщавшего, что роман «прекрасно разоблачает психологию» бандитов — врагов пролетарской революции. Сам Савинков о «Коне вороном» говорил на суде как о свидетельстве того, что уже «больше года назад, в Париже», он убедился в своих ошибках. Самым же последним словом Савинкова стало его загадочное самоубийство в тюрьме в 1925 г.
В последующие годы Ходасевич откликнулся беспощадной статьей на книгу стихов Савинкова, изданную в 1931 г. в Париже с предисл. З. Н. Гиппиус (см. т. 2 наст. изд.).
4 «Дело Артамоновых», о котором Горький писал Ходасевичу, что «погряз в повести очень бытовой и в такой мере скучной, что если за скуку где-нибудь дают премии — первая премия обеспечена, я ее получу».
5 Джеймс Стивенс (1882—1950) — ирландский поэт, принадлежал к движению «Ирландское национальное возрождение», организатором которого был великий ирландский поэт У. Б. Йетс.
72. М. О. Гершензону. — Письма Гершензону. С. 38—39.
1 Запись в «камерфурьерском» журнале: «9, четв. В 9 ч. утра из Рима. В 6 ч. — в Сорренто» (АБ). Отмечено также 16 ноября, воскресенье — переезд в «Il Sorito», где Ходасевич и Берберова проживут до 18 апреля 1925 г.
2 Коковцов Владимир Николаевич (1853—1943) — министр финансов России в 1904—1914 гг., крупный банкир. В Париже продолжал заниматься банковской деятельностью.
3 Летом 1924 г. в Париже на пожертвования эмигрантов был куплен участок земли и на нем — бывшая немецкая церковь. Летом 1925 г. здесь открылся Богословский институт. См. статью М. Осоргина «Воспоминание о приобретении Сергиевского Подворья» (ВРСХД. 1987. III. № 151).
4 «Dziady» — поэма А. Мицкевича «Дзяды» (1821—1822, 1832).
Эту поэму Ходасевич перечитывал, готовя том переводов А. Мицкевича, искал в журналах фрагменты, переведенные на русский, сравнивал разные переводы и обсуждал с М. О. Гершензоном их достоинства и точность (см. письмо Ходасевича от 14 января 1916 г. — Письма Гершензону. С. 21).
Строки из поэмы «Дзяды» он сделал эпиграфом к тетради 1918—1919 гг., написав ниже дарительной надписи: «1918, 12 января. Другу моему единственному от Анютки» —
Во słuchajcie i zwa?cie u siebie,
Ze według Bozego roskazu:
Kto nie dotknął ziemi ni razu,
Ten nigdy nie mo?e byc w niebie (Dziady. Ч. I).
(РГАЛИ. Ф. 537. On. 1. Ед. хр. 24).
В переводе Л. Мартынова:
Слушайте вы все и разумейте,
Знайте — так Господь повелевает:
Кто с землей не знался здесь на свете,
Тот на небесах не побывает!
(Мицкевич А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1952. Т. III. С. 48).
Букв. перевод: …тому, кто не коснулся земли, никогда не быть в небе!
73. В. И. Иванову. — М-3. С. 264—268 / Публ. Д. Малмстада.
С В. И. Ивановым Ходасевич познакомился зимой 1914 г., когда Иванов переехал в Москву. 23 февраля 1914 г. Ходасевич писал Б. А. Садовскому: «На прошлой эстетике за ужином Вяч. Иванов произносил речи, в коих возводил меня на высоты головокружительные. Скучно, но лестно. Вообще, кажется, моя книга (СД. — Коммент.) имеет „успех“…», а в письме от 9 ноября 1914 г. Вячеслав Иванов поставлен им в центре московской литературной жизни: «Сплетен московских нет, ибо Вячеслав Иванов тих, как луна, а больше в Москве, кроме его и (простите, Бога ради) меня, порядочных писателей сейчас нет» (Письма Садовскому. С. 23, 26).
Не будучи в сколько-нибудь близких отношениях с В. И. Ивановым, Ходасевич встречался с ним у М. О. Гершензона, некоторое время (1920 г.) они жили в «здравнице для переутомленных работников умственного труда».
Ходасевич хотел привлечь В. И. Иванова к сотрудничеству в Б. Будучи в Риме 5—8 октября 1924 г., он зашел к Иванову, не застал и оставил записку с просьбой прислать в Б стихи. В ноябре В. Иванов послал пять «Римских сонетов», потом еще четыре и 1 декабря получил письмо от Горького: «Прекрасные стихи Ваши получил, примите сердечнейшую благодарность, мастер». По поводу этого письма В. Иванов записал в дневнике 1 декабря 1924 г.: «Искренне благодарен он, что я не обиделся. А я — не то, что не обиделся, а признателен ему за нравственную поддержку. Состарился — и люблю теперь моралистов. Вечером другое письмо из Сорренто — от Ходасевича, хвалит также „высокое и скромное мастерство“ сонетов. Пишет о своей болезни и грустном „мыкании“ по разным странам. „Россия раскололась пополам“, и обе половины гниют „каждая по-своему“. Но и там, и здесь „разительное понижение интеллектуального уровня — грубейшее насилие над совестью и умом, затыкание ртов“» (Иванов В. И. Собр. соч.: В 3 т. / Под ред. Д. В. Иванова и О. Дешарт. Брюссель, 1979. Т. 3. С. 851).
Горький продолжал заказывать Иванову статьи — об «Идиоте» для № 7 и о Пушкине для № 8. Ходасевич понимал, что, скорее всего, эти номера не будут выпущены, что у Б нет будущего, и предупредил об этом Иванова.
Сонеты В. Иванова в Б опубликованы не были. В 1936 г. они напечатаны в кн. LXII СЗ. Их появление Ходасевич назвал «литературным событием». В своей статье он рассказал историю публикации «Римских сонетов». Он писал: «Вячеслава Иванова как поэта нельзя ни понять, ни оценить, не почувствовав органической слитности мысли и чувства в его творчестве. Самая эрудиция этого человека, совершенно поразительного объемом и глубиною познаний, служит для него источником не только умозрений, но и живых, реальных переживаний». Разбирая стихи В. Иванова, критик приходил к выводу: «…нельзя, да и нет никакой надобности отрицать, что поэзия Вячеслава Иванова имеет интеллектуальную, умственную природу. Но у него из мысли родится чувство не менее, а порою более живое (и живительное), чем у иного вполне „чувствительного“ поэта. Следственно, поэзия Вячеслава Иванова не умственна, а умна» (В. 1936. 25 декабря).
От переписки Ходасевича и В. И. Иванова сохранилось немногое, часть писем, отмеченных и в «камерфурьерском» журнале, и в дневнике В. И. Иванова, — утрачена.
Снова они увиделись в апреле 1925 г., когда В. Ф. Ходасевич с племянницей Валентиной Ходасевич и Н. Н. Берберовой приехали в Рим. В «камерфурьерском» журнале отмечены две встречи: в воскресенье, 19 апреля они виделись с В. И. Ивановым у П. П. Муратова; 20 апреля Ходасевич, Муратов и Иванов были в гостях у О. И. Синьорелли. 21 апреля Ходасевич с Берберовой выехали в Париж.
1 12 января 1925 г. Вяч. Иванов писал Ходасевичу: «От Муратовых добыл я книгу Вашу: читаю и перечитываю „Тяжелую Лиру“ с восхищением, конечно, боль, горечь и скорбь исполняют свое высшее эстетическое (-- и не только эстетическое!) назначение, когда из их горнила вырырается гимн, — когда
На гладкие черные скалы
Стопы опирает Орфей.
Этот высокий акт преодоления озаряет Вашу лирику необыкновенным, несколько жутким, ибо нездешним, отблеском, падающим из мира „страшных братьев“, и проносится по ней мгновеньями ветер „почти свободы“. У Бодлэра вырываются порой больные и вместе торжествующие крики этого великолепного дуализма» (НЖ. 1960. № 62. С. 286—287).
2 В «молитвах издателю»… — Речь идет о Соломоне Гитмановиче Каплуне-Сумском. Ходасевич ценил его как издателя бескорыстного и влюбленного в свое дело.
74. М. В. Вишняку. — Lilly Library. Ф. Вишняка.
Впервые опубл. — НЖ. 1944. № 7 / Публ. М. В. Вишняка.
Письма Ходасевича к М. В. Вишняку, представленные в наст. томе, исправлены и дополнены автографам, хранящимся в архиве Вишняка, в библиотеке университета Индианы — Lilly Library.
Вишняк Марк Вениаминович (1883—1977) — один из лидеров партии эсеров, секретарь Учредительного собрания; в эмиграции — один из основателей и редакторов СЗ. Встречу с Вишняком Ходасевич отметил в «камерфурьерском» журнале: 1924, апрель. «14, понед. В 6 Ґ утра в Париже. <…> В Совр<еменные> Зап<иски> (Вишняк, Алданов)…» (АБ). Вишняк писал в очерке «Владислав Ходасевич (Из личных воспоминаний и архива б[ывшего] редактора)»: «Поразил внешний его облик — крайняя моложавость, не шедшая к представлению, которое составилось по его стихам. Его ответная реплика была, как всегда, когда он хотел быть любезным, — полуиронической:
— Я тоже представлял себе Вас с бородой, таким вот — Михайловским! — Михайловским! — и он покрутил в воздухе на некотором расстоянии от своего подбородка тремя пальцами, явно обнаруживая неверное представление о физическом облике покойного Михайловского и его подлинной бороде» (НЖ. 1944. № 7. С. 280. См. также: Вишняк М. «Современные записки»: Воспоминания редактора. Индиана, 1957. С. 202—215).
Реплика Ходасевича намекала на принадлежность Вишняка к чуждой Ходасевичу партии «общественников». Несмотря на личную приязнь к Вишняку, он не уставал повторять в статьях и публичных выступлениях, что «общественники, не научившиеся разбираться в вопросах искусства, влияют на ход литературы, потому что почти все издания фактически находятся в их руках» (Терапиано. С. 58). В свою очередь, Вишняк считал Ходасевича «от природы <…> существом недостаточно социальным». Это приводило к разногласиям и в конце концов совсем развело их.
Письма к Вишняку позволяют проследить, как складывался замысел «Некрополя». Поначалу автор и сам побаивался нетрадиционной формы жесткого очерка-некролога, где «последняя правда» высвечивалась траурной рамкой.
1 N — Н. И. Петровская. Правка, характерная для работы над «Некрополем», главный герой которого — «дух эпохи», заключенный во временную оболочку. Обозначения времени: год, месяц, день, час — очень важны автору и часто несут не смысловую — художественную нагрузку.
75. М. В. Вишняку. — Lilly Library. Ф. Вишняка.
1 Carissimo e gentilissimo — Милейший и любезнейший (ит.).
2 Ходасевич просил прислать статью А. Белого на смерть М. Гершензона (Россия. 1925. № 5): «…пожалуйста, пошлите — без нее не могу сесть за статью…» (12 марта 1925 г.).
3 Фед. Августович — Ф. А. Степун.
4 В XXIII кн. СЗ напечатаны статья Шестова «Памяти Гершензона»; «Мысли о России» Ф. Степуна; 1-я часть рассказа «Митина любовь» Бунина; «Золотой узор» Б. Зайцева; «Esprit (сказ-вяканье)» А. Ремизова; цикл М. Цветаевой «Двое». Отмечает Ходасевич ст-ние З. Гиппиус «Ключ»; «Ходасевич — хорошо, но злобно», — пишет о своем очерке «Брюсов».
76. М. Горькому. — АГ. КГ-П 83-8-38. Публ. впервые.
1 Это первое письмо Ходасевича Горькому после отъезда из Сорренто 18 апреля 1925 г. 25 апреля Ходасевич оставил в дневнике запись об отправке двух писем: открытки Горькому и в Россию — А. И. Ходасевич. Из письма к ней от 24 апреля: «Мне самому в Париже будет так трудно, что и не знаю, как буду перебиваться. Заработков почти никаких <…> мой парижский адрес: 8, Rue Amelie. Prettu-Hotel. Paris (F-e)» (РГАЛИ. Ф. 537. Oп. 1. Ед. хр. 52).
77. М. В. Вишняку. — Lilly Library. Ф. Вишняка.
1 Коварский Илья Николаевич — владелец книжного магазина и изд-ва «Родник», которые находились в одном помещении с редакцией СЗ.
78. М. Горькому. — АГ. КГ-П 83-8-43. Публ. впервые.
Последнее письмо Ходасевича Горькому. Горький ответил письмом от 13 августа 1925 г. (НЖ. 1952. Кн. 31. С. 205), на которое Ходасевич не отвечал; см. об этом во втором очерке «Горький» в наст. томе, с. 372—373. Эти страницы очерка дают развернутый автокомментарий к настоящему письму. См. также письмо к М. М. Карповичу от 7 апреля 1926 г. (письмо 85 в наст. томе).
1 В письме от 20 июля Горький просил прислать СЗ, кн. XXIV, с окончанием бунинской «Митиной любви».
2 Познер Владимир Соломонович (1905—1992) — поэт, журналист и прозаик, начинал в Петербурге в кругу «Серапионовых братьев», близкий знакомый Ходасевича еще по Дому искусств; обосновался затем в Париже, в 30-е годы вступил в компартию Франции.
3 См. т. 3 наст. изд. Горький, как он писал Ходасевичу 20 июля, «рассердился» на него за «Бельфаст»: «…несправедливо ставить это „учреждение“ в упрек сов. власти. Германия, Франция технически богаче России, но Бельфаста и у них, ведь, нет. Это — нечто исключительное, верфь Бельфаста. Да и вообще несправедливо упрекать Москву в безделье — там работают и учатся работать». Дневниковая заметка Горького о Ходасевиче, видимо, записанная вскоре после их разрыва, начинается словами: «Переехав в Париж, Владислав Ходасевич поторопился заявить перед эмиграцией о своем благомыслии. Вышло — натужно и неумно. С хрипотой в голосе. Напечатал в „Последних новостях“ статейку о Бельфасте и „ни к селу, ни к городу“, но в патетическом тоне бросил Москве упрек: „О вы, которые хвастаетесь, выработав пол гвоздей! Почему вы не создадите такую верфь, как Бельфаст?“» (Горький М. Полн. собр. соч. Варианты к художественным произведениям. М., 1977. Т. 5. С. 694).
4 Горький возражал 13 августа: «Ссылка на „Словотекова“ — не годится, текста этой шутки Вы не знаете». «Работяга Словотеков» — сценарий, написанный Горьким (1920) для Театра народной комедии, который обычно использовал авторский текст как каркас для импровизации. Руководителем театра был С. Э. Радлов, художником-оформителем — В. М. Ходасевич. Премьера состоялась 16 июня 1920 г. Впервые текст сценария был напечатан только в 1941 г.
5 В письме Горького от 20 июля: «За фельетон „О том, как“ — Вас жестоко обругали в „Известиях“. Это меня огорчило. Очень. Тем более, что „резолюция ЦК партии по вопросу о политике в области художественной литературы“ с ее осуждением — резким — „комчванства“ — явление, которое приветствует даже Айхенвалъд, хотя и „сквозь зубы“» (НЖ. 1952. Кн. 31. С. 204). Горький имеет в виду фельетон Ходасевича «Как я культурно-просвещал» в ПН (1925. № 1578. 17 июня). «Ругань» на Ходасевича за этот фельетон в «Известиях» не обнаружена. Статья Айхенвальда — «Литературные заметки» (Р. 1925. № 1402. 15 июля). Ю. И. Айхенвальд понимает резолюцию ЦК РКП(б) от 18 июня 1925 г. как констатацию «факта банкротства» партии в области литературы. «Партия, хотя и медленно, но все-таки умнеет», — писал Айхенвальд и, цитируя положения резолюции, восклицал: «…большевики, требующие такта, осторожности, терпимости, — это, согласитесь, зрелище прямо трогательное <…> значит, большевики приветствуют не какую-нибудь специфическую, а всю литературу». Реакции Ходасевича и Горького как на партийную резолюцию, так и на наивно-либеральный отклик Айхенвальда — свидетельство окончательного расхождения и разрыва их литературно-политических позиций. См. как о статье Айхенвальда, так и об отношениях с Горьким в письме Ходасевича к Б. К. Зайцеву от 3 сентября (письмо 80 в наст. томе).
6 См. цитату из письма Горького от 20 июля, на которое Ходасевич здесь отвечает, во втором очерке «Горький» (с. 372 наст. тома). После прекращения Б в течение всего 1925 г. Горький со многими лицами обсуждает планы создания нового журнала «типа „Беседы“». 25 июля он посылает в Ленгиз проект журн. «Собеседник». О своем неверии в эти планы Ходасевич определенно высказался еще в письме Горькому от 4 июня 1925 г.: «Вообще, я думаю по совести, что русский журнал может сейчас жить только в России и с редактором-коммунистом. Всякий другой будет задушен. Задушили „Беседу“ — здесь, „Русский современник“ — там, а „Звезда“ и „Красная новь“ выходят и будут выходить. Это — в России. А здесь эмиграция насилу дает дышать „Современным запискам“ („Воля России“ — не в счет, она живет на субсидию). На второй журнал, да еще без Бунина и без Мережковских — эмиграция не даст ничего. Это ясно: читателей хватает только на один журнал» (АГ. КГ-П 83-8-41).
7 О том, что журн. «Русский современник» «возобновляется при старой редакции», Горький фантазировал в ответном (последнем, оставшемся без ответа) письме Ходасевичу от 13 августа; см. соответствующую цитату из этого письма во втором очерке «Горький», с. 373 наст. тома.
8 См. «Из неоконченной повести» в т. 3 наст. изд.
9 Берберова Н. Два стихотворения // СЗ. 1925. Кн. XXV.
79. М. В. Вишняку. — Lilly Library. Ф. Вишняка.
1 Очерк «Есенин» см.: Д. 1925. 30 мая; затем — СЗ. 1926. Кн. XXVII. В письме к Ю. Терапиано Ходасевич писал: «Как мне ни стыдно — я должен сказать, что обещание читать в Союзе о Есенине останется неисполненным. Статья вышла в значительной степени политической, а Вы согласитесь, что для политических выступлений перед случайной публикой, да еще столь недисциплинированной, как нынешняя, — надобно иметь толстую кожу и любовь к скандалам. У меня нет ни того, ни другого, а скандал, как я вижу, оказался бы неизбежен. Подождем лучших имен» (12 февраля 1926 г. — Байнеке. Ф. Терапиано).
2 …очень хорошие стихи… — «Баллада». См. в письме к Б. К. Зайцеву от 3 сентября 1925 г. и в письме к А. И. Ходасевич: «Я написал „Балладу“, которая мне очень нравится» (17 октября 1925 г. — РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 52).
3 «То в Вышнем решено Совете»… — строка из письма Татьяны к Онегину.
4 Фондаминский Илья Исидорович (псевд. И. Бунаков; 1880—1942) — друг Вишняка, один из соредакторов СЗ. Погиб в концлагере.
5 Вишняк писал, что помог Ходасевичу устроиться в Д осенью 1925 г. после того, как он неожиданно пришел «взволнованный и мрачный» и сообщил, что, «не будучи больше в силах существовать, он решил покончить с собой!..» (НЖ. 1944. № 7. С. 282). В Д (редактор — А. Ф. Керенский) Ходасевич вел литературный отдел вместе с Алдановым в 1925—1926 гг.
6 Вышеславцев Борис Петрович (1877—1954) — юрист, философ, публицист. Писал о ПЗ (Жизнь искусства. 1922. № 1), отметил цикл стихов Ходасевича в альм. «Северные дни» (Феникс. I. M.: Костры, 1922).
80. Б. К. Зайцеву. — АБ. Ф. Зайцева. Публ. впервые.
В фонде Б. К. Зайцева сохранилось пять писем В. Ф. Ходасевича.
Знакомство Ходасевича с Борисом Константиновичем Зайцевым (1881—1972) и его женой Верой Алексеевной (урожд. Орешниковой; 1878—1965) относится к студенческой поре. В A3 периодом сближения назван 1906 г.: «Карты. Пьянство. Желтые цветы. Зайцевы. Бунин. — „Золотое Руно“. — Ссора с Рябушинским. — „Перевал“».
В. Н. Буниной запомнился литературный вечер 4 ноября 1906 г. на квартире Б. К. Зайцева, где она впервые увидела И. А. Бунина; тогда же услышала и запомнила стихи Ходасевича.
Отношения писателей оставались семейными, приятельскими. Деревня Притыкино — имение Б. К. Зайцева — вписана среди адресов в тетради Ходасевича 1915—1916 гг. В 1922 г. Зайцевы уехали из России. Их имена постоянно упоминаются в «камерфурьерском» журнале. Ходасевич обращается к Зайцеву со всеми вопросами, касающимися Данте, и в шутку называет его «дантистом».
Но к творчеству друг друга писатели относились прохладно. 27 декабря 1916 г., размышляя над строчками Н. А. Некрасова: «…и не Милорда глупого, Белинского и Гоголя с базара понесет», — Ходасевич писал: «Малое и большое. Посредственное и образцовое. („Бел<инский> и Г<оголь>“). Среднее между Мил<ордом> и Бел<инским> и Г<оголем>. Оценка данных вещей. Чем обогащаем? [Слякотью] Копейку — богачу. (Ибо худ<ожник> — великий мастер.)
Народ дал нам былины, сказки и песни. Мы ему — Зайцева. „Отдарили“» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 21).
Творческое противостояние усилилось, когда Зайцев и Ходасевич обратились к жанру биографий: в кн. XLIII СЗ опубл. последние главы повести «Державин», а в кн. XLIV начала печататься «Жизнь Тургенева» Зайцева. Ходасевич не принимал ни беллетризованных биографий, очень популярных во Франции, ни смешения в этом жанре биографических и автобиографических линий, наложения их или даже подмены. О Державине и в письмах он пишет неизменно отстраненно, со стороны, как добрый приятель: «Час тому назад Державин женился. Могу сказать, что изрядно похлопотал, чтобы устроить этот брак…» В повести «Жизнь Тургенева» Ходасевич подметил притязания автора на роль российского барина, помещика; насмешливо называл Зайцева «наш Тургенев», а увлечение его исполнительницей цыганских романсов Спиридович тут же повлекло язвительное сравнение с Тургеневым и Виардо.
В 1945 г., прочитав мемуары М. В. Вишняка о Ходасевиче в НЖ, Б. К. Зайцев откликнулся из Парижа: «О Ходасевиче мне тоже приятно было читать. Что там вспоминать прежние мелочи, язвительности, уколы, все это так ничтожно… А человек он был нашей культуры, то есть „любитель просвещения“, а это сейчас вроде зубров становится. Вы, разумеется, его смягчили. И ничего. Хорошо, что забылось, когда писали, желчное и едкое, что и Вам лично он иногда подпускал» (14 ноября 1945 г. — Гуверовскш институт. Стэнфорд. Ф. Вишняка).
1 Шутка: Августа Филипповна Даманская (1875—1959) — журналистка, писательница, писала много, быстро и небрежно.
2 ..одно неважное… — Вероятно, «Из дневника» («Должно быть, жизнь и хороша…»), 1—2 сентября 1925 г.; …одно очень хорошее… — «Баллада» («Мне невозможно быть собой…»), июнь — 17 августа 1925 г.
3 Шутка, вызванная восхищенным отношением Н. Берберовой к П. П. Муратову. См. ее ст-ние «Перед разлукой горестной и трудной…» с посвящением М. (СЗ. 1924. Кн. XX): Там же рассказ П. Муратова «Шехеразада», посвященный Нине Берберовой.
4 24 сентября 1925 г. Ходасевич написал Ю. К. Терапиано: «Многоуважаемый Юрий Константинович, к сожалению, ввиду того, что я на долгий срок буду перегружен неотложной работой, я вынужден отклонить предложение Правления о редактировании альманаха и о председательствовании в Литературной Студии. Позвольте просить Вас довести об этом до сведения общего собрания и передать Союзу мои наилучшие пожелания его начинаниям. Примите уверения в сердечном уважении. Владислав Ходасевич» (Байнеке. Ф. Терапиано).
5 См. коммент. 5 к письму 78.
6 Со to będzie? — Что будет? (пол.)
81. Б. А. Диатроптову. — НН. 1988. № 3. С. 92.
1 Диатроптов Даниил Борисович родился в 1923 г. Его воспоминания об отце, о семье см. в том же номере НН.
2 Катя — Екатерина Сергеевна Урениус, жена П. П. Муратова.
3 Парафраз из поэмы Пушкина «Полтава» (1828).
4 Отрывок из повести, о которой упоминает Ходасевич, см. в т. 3 наст. изд.
5 Следуют ст-ния «Баллада» и «Звезды».
6 Первая заметка о Ходасевиче, похожая на политический донос, появилась в № 36 за 1925 г. в ленинградском еженедельнике «Жизнь искусства»: «Итак, вчерашний прихлебатель покойного ленингр. Дома Искусств и бывший лектор лит. кружков В. Ходасевич — ныне певец реакции и столп монархизма…» (С. 14). В № 41 последовало продолжение: «Влад. Ходасевич раз навсегда стал непременным черносотенцем и глашатаем самодержавия. <…> Очевидно, поэт Ходасевич решил никогда не вступать на территорию СССР. Тем и лучше. В нашей стране нет места подобным шарлатанам и негодяям» (С. 8).
Две первые заметки были анонимными, третья «Ходасевич, Адамович, Иванов и К0», обвинявшая Ходасевича в двурушничестве и черносотенстве, подписана «Г. А.». Ходасевич понимал, что написал ее редактор газеты Гайк Адонц, что, скорее всего, это заказная кампания. С этого времени он, по существу, прекращает переписку с Россией. Свои письма к А. И. Ходасевич адресует «Софии Бекетовой» (ее псевдоним), сам подписывается «В. Медведев». Редкие приезжающие из СССР боятся встреч с эмигрантами. См. рассказ Н. Н. Берберовой о встречах в Париже с О. Д. Форш, которая сказала, что в советском посольстве ей официально запретили видаться с Ходасевичем: «Мы стояли посреди комнаты, как потерянные.
— Владя, простите меня, — выдавила она из себя с усилием» (Берберова. С. 271). Ср. этот эпизод с рассказом самой Форш о парижских впечатлениях, записанным К. Чуковским: «Рассказывала об эмигрантах. Ужаснее всего — Мережковские — они приехали раньше других, содрали у какого-то еврея большие деньги на религиозные дела и — блаженствуют. Заразили своим духом Ходасевича. Ходасевич опустился — его засасывает» (Чуковский К. Дневник 1901—1929. С. 441).
82. М. М. Шкапской. — РГАЛИ. Ф. 2182. Оп. 2. Ед. хр. 8. Публ. впервые.
83. М. В. Вишняку. — Lilly Library. Ф. Вишняка.
1 Статью «Пролетарские поэты» см.: СЗ. 1925. Кн. XXVI. С. 444—455.
2 Публикуя неизданный вариант повести Толстого «Казаки», А. М. Хирьяков упомянул о попытках автора писать повесть стихами. Это и вызвало у Ходасевича желание посмотреть, «как Толстой вертит стихом». Нужных для работы материалов у него не оказалось. Главу «Толстой-стихотворец» включил в свою кн. «О Толстом» В. Ф. Булгаков (Тула, 1964).
84. М. А. Фроману. — Часть речи (Нью-Йорк). 1980. № 1. С. 292—294 / Публ. С. Поляниной.
Фроман Михаил Александрович (наст. фам. Фракман; 1891—1940) — поэт, переводчик. Н. Чуковский писал, что Фроман в 1923 г. приехал в Ленинград из Ташкента, к Наппельбаумам его привела «пламенная любовь к Ходасевичу» (Чуковский Николай. Литературные воспоминания. С. 110). Ленинградский писатель Л. Борисов вспоминал, что Фроман в одежде, манере говорить, «вплоть до пенсне, подражал Ходасевичу. <…> Когда скажешь ему, что он вылитый Ходасевич, Михаил Александрович полыценно кланяется и говорит, что каждый поэт на кого-нибудь похож, не похож на других только Крученых, зато его и читать никто не читает, — зачем?» (Борисов Л. За круглым столом прошлого: Воспоминания. Л., 1972. С. 134).
1 Н. Н. — Берберова; Ида Моисеевна, И. М. — И. М. Наппельбаум (1900—1992), жена Фромана, подруга Берберовой, поэтесса, автор сб. «Мой дом» (Л., 1927).
2 Давид Кнут — Довид Кнут (Фихман Давид Миронович; 1900—1955) — поэт «младшего» поколения эмиграции, автор шести сборников стихов, вышедших в Париже. Ходасевич был на обсуждении первой кн. Д. Кнута «Моих тысячелетий» в Союзе молодых поэтов и писателей весной 1925 г.; писал о нем М. Вишняку 24 ноября 1925 г.: «Посылаю стихи Д. Кнута. На Вашем месте я бы их напечатал. Один отрывок я давно уже поместил в „Днях“. Поместил бы и эти — но они связаны, их надо напечатать вместе все три…» (Lilly Library. Ф. Вишняка). В период оккупации Д. Кнут активно участвовал в Сопротивлении вместе с женой Ариадной Александровной Скрябиной, которая была расстреляна. Воспоминания о поэте оставили все мемуаристы «младшего» поколения: Ю. Терапиано, В. Яновский, З. Шаховская, А. Бахрах, Н. Берберова и др. Последние годы жизни провел в Израиле.
3 О Божневе Борисе Борисовиче (1898—1969) см. вступит. статью Лазаря Флейшмана в кн.: Божнев Борис. Собр. стихотворений: В 2 т. Беркли, 1987. Т. 1. В 1925 г. вышла первая кн. Божнева «Борьба за несуществование», которую один рецензент назвал «писсуарной поэзией» (Е. А. Зноско-Боровский); Г. Адамович приветствовал автора, который «говорит по-своему»; Н. Берберова, напротив, упрекнула поэта за то, что «в его стихах перефразированы многие стихи Ходасевича» (СЗ. 1925. Кн. XXIV. С. 442; подписано псевд. «Ивелич»). В 1927 г. Божнев выпустил кн. восьмистиший «Фонтан»; в 1936 г. — поэму «Silentium Sociologicum» и «Альфы с пеною омеги». С 1939 г. жил в Марселе, скрываясь от фашистов в домах друзей. Он продолжал писать стихи (на рус. и фр. яз.) и издавал их сам, печатая на переплетах старых нот.
4 Оцуп Николай Авдеевич (1894—1958) — поэт, критик, мемуарист, начинавший как ученик Н. Гумилева. Ходасевич печатал его ст-ния в Б, отметил сб. «В дыму» и поэму «Встреча» (Д. 1926. 27 июня; В. 1928. 8 марта). В статье «Там или здесь?» он писал: «Даровитая молодежь в эмиграции имеется. Таковы хотя бы поэты: Н. Оцуп, В. Злобин, Б. Божнев» (Д. 1925. 18 сентября).
5 Следует текст «Соррентинских фотографий» до строк: «О чуждый камень спотыкаясь…»
85. М. М. Карповичу. — Письма Карповичу. С. 146—150.
1 Зензинов Владимир Михайлович (1880—1953) — писатель, публицист, постоянный сотрудник Д. Ходасевич писал о его кн. «Беспризорные» (В. 1929. 9 мая) и «Путь к забвению» (В. 1932. 28 июля).
2 В фонде М. М. Карповича (АБ) сохранился машинописный экземпляр «Соррентинских фотографий» с надписью Ходасевича: «Дорогому Михаилу Михайловичу Карповичу на добрую память. В. Х.»
3 Полемика Ходасевича с Куприным началась еще в России, когда в статье «А. Куприн и Европа» критик представил его как писателя нового типа, писателя-рассказчика, «среднего обывателя», который «сам не располагает большим внутренним и художественным опытом, чем его читатель» (РВ. 1914. 26 июня). Отвечая Куприну на открытое письмо (В. Ходасевичу // Русская газета. 1924. 3 мая) по поводу ст-ния «Романс», Ходасевич вспомнил свою давнюю статью, несколько даже огрубив ее мысль: «…в 1914 году в „Русских Ведомостях“ я высказал свое мнение о вас как о писателе некультурном». Ответ его на критические замечания Куприна свелся к одной фразе: «…прежде, нежели вступаться за Пушкина, его надо знать» (А. И. Куприну // ПН. 1924. 22 мая). См. также коммент. 1 к письму 68.
Позже, в статье о романе «Юнкера», критик отметил «очень тонкое, смелое мастерство, с которым Куприн пишет „Юнкеров“ как бы спустя рукава», но «кажущаяся эпизодичность, кажущаяся небрежность, кажущаяся нестройность его повествования в действительности очень хорошо взвешены и обдуманы. Простоватость купринской манеры на этот раз очень умна и, быть может, даже лукава. Куприн как будто теряет власть над законами романа — на самом же деле он позволяет себе большую смелость — пренебречь ими. <…>
Единство фабулы он мастерски подменяет единством тона, единством того добродушного лиризма, от которого мягким, ровным и ласковым светом вдруг озаряется нам стародавняя, несколько бестолковая, но веселая Москва…» (В. 1932. 8 декабря).
Скорее всего, единственное письмо Куприна к Ходасевичу с признанием его критического мастерства (недат.; РНБ. Ф. 405. Ед. хр. 11. Ксерокс) написано в ответ на эту статью.
4 Письмо написано в разгар горячих споров о том, как относиться к происходящему в советской России, к возвращенчеству и возвращенцам. С целым рядом статей по этому поводу выступил М. Осоргин в ПН. «Кафедральствующий» — 2 сентября, «Требуется ланцет» — 28 октября, «Самоубийственная страничка из…» — 24 ноября, «Можно ли печататься в России?» — 11 декабря 1925 г. Он утверждал, что «только физический возврат может дать полное духовное слияние!», и призывал эмиграцию «стремиться не только к „духовному возврату“, но и к фактическому возврату пера русского зарубежного писателя — домой, в Россию, к России, к читателю тамошнему, — всеми доступными и нравственно приемлемыми путями». Его «Особое мнение» (название статьи М. Осоргина в журн. «Еврейская трибуна», 1923, № 21) базировалось на убеждении, что «русская революция вовсе не продукт интеллигентской работы и комиссарских маневров. Она — явление стихийное, народное». Эти взгляды разделял и Александр Васильевич Пешехонов (1867—1933), много лет добивавшийся разрешения вернуться на родину — см. его кн. «Почему я не эмигрировал» (Берлин: Обелиск, 1923) и статью «Родина и эмиграция» в журн. «Воля России» (1925. № 7—11). Особого накала достигло движение к весне 1926 г., после доклада Е. Д. Кусковой «Сдвиги в России и в эмиграции (психология и действительность)». Оценку доклада см. в передовой ПН 18 марта 1926 г. Там же — изложение доклада. Кускова призывала эмиграцию к терпимости и сотрудничеству: «…надо сблизиться с Россией, надо всматриваться в тот еще неясный абрис великой России, которая должна образоваться. Мистика эмиграции, лишающая Россию чести и достоинства, непристойна и вредна». Больше того: исходя из положения, что власть в России признана населением и «перемешалась с ним», она писала, что «нужно получать директивы оттуда, как себя вести и что делать здесь».
5 Всероссийский комитет помощи голодающим, или Помгол, образован 21 июля 1921 г. Его возглавили Е. Д. Кускова и ее муж, экономист С. Н. Прокопович. Осоргин был членом комитета. В августе 1921 г. комитет разгромлен, множество людей арестованы. 24 августа 1921 г. Горький писал из Петрограда Е. П. Пешковой: «…аресты здесь — ужасающие. <…> В ночь сегодня — весь город гудел от автомобилей ЧК» (Архив А. М. Горького. Т. IX. С. 219). В 1922 г. многие из членов комитета были высланы за границу.
6 Ходасевич считал, что Е. П. Пешкова была послана Дзержинским наладить контакты с эмиграцией: «…эмиграция вредит в сношениях с Европой. Необходимо это дело ликвидировать, но так, чтобы почин исходил от самой эмиграции…» (см. второй очерк «Горький» в наст. томе). Гнев Ходасевича вызвала «политическая провокация». «Ваше „возвращенчество“ — не то, которое меня приводит в ярость. Я не согласен и с Вашим, но одно дело — не согласен, другое — меня тошнит и злит, — писал он М. М. Карповичу 10 июля 1926 г. — Главное, решающее отличие Вашего „возвращенчества“ от Кусково-Осоргинского в том, что Вы не знаете, куда хотите возвратиться. Вы не видали большевизма и, простите, не имеете о нем никакого представления. Говорю не о ЧК и всяких кровавых ужасах, которые — в прошлом и с этой точки зрения простить их можно. Говорю о нынешней России. Я уехал оттуда 4 года тому назад, но, зная, что было, и читая тамошние газеты и журналы, могу вычислить, что есть. Не из эмигр<антского> „запала“ говорю: РСФСР 1922 г. и эпохи „военного коммунизма“ — либеральнейшая страна в сравнении с СССР 1926 года. Вы, не знающий, не видавший прежнего, психологически правы, когда представляете себе черта не таким страшным, как его малюют, и я понимаю, если Вы (подобно иностранцам) не вполне верите нам, эмигрантам. А Кускова и Ос<оргин> и др. — знают, а зовут. (А Осоргин и вовсе гнусно: шлет других, прибавляя: я — не поеду)» (Письма Карповичу. С. 150—151).
7 Бурцев Владимир Львович (1862—1942), публицист, был особенно известен тем, что в 1908 г. разоблачил провокаторскую деятельность лидера партии эсеров Евно Азефа — агента охранки.
8 В 1926 г. Ходасевич написал статью «К истории возвращенчества», но не опубликовал ее. Впервые ее напечатал Р. Гуль в журн. «Народная правда» (Нью-Йорк, 1951. № 17—18), а затем перепечатал в кн.: Гуль Р. Я унес Россию: Апология эмиграции. Нью-Йорк: Изд-во «Мост», 1981. Т. 1: Россия в Германии. С. 190—193.
9 Неточная цитата из пьесы М. Горького «На дне», которую Ходасевич использовал в очерке «Горький», навеяна письмом Муни: «Если Мережковского уличают: „Зачем карта рукав совал?“ Отвечает: „Что же, мне ее в нос сунуть?“ По-своему прав, ибо шулер природный» (31 июля 1909 г. — Письма Муни).
10 В мае 1925 г. Ходасевич, по воспоминаниям Ю. Терапиано, был в Союзе молодых поэтов и писателей на вечере Д. Кнута и с той поры «сделался самым желанным гостем в кругу молодых поэтов» (Терапиано Ю. Встречи. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953. С. 84—85. Здесь же см. главу «Перекресточная тетрадь»).
Частые встречи в кафе «Ротонда», в Союзе молодых поэтов и писателей, прогулки с Терапиано, Кнутом, Оцупом и другими в 1925—1926 гг. отмечены и в «камерфурьерском» журнале, начиная с записи: 1925. Июнь. «27, суб. Оцуп. С ним обедать и в Союз Молод<ых> Поэтов (Я читал) (Сидерский, А. Вишняк, Оцуп, Познер, М. Струве. Г. Иванов, Ховин)…»
86. М. А. Фроману. — Часть речи (Нью-Йорк). 1980. № 1. С 294—297.
1 Следует продолжение «Соррентинских фотографий» от слов: «Мотоциклетка стрекотнула…» до конца. После стихов помета: 1926, февр. Chaville.
2 Фредерика Моисеевна Наппельбаум (1902—1958) — поэтесса. В ее единственном сб. «Стихи. 1921—1925» (Л., 1926) нет посвящения Ходасевичу, но в ст-нии «Мне дорого воспоминанье пустынных и прекрасных дней…» использованы образы и строки ТЛ. См. также ст-ние М. Фромана «Из желтого пивного зала…», обращенное к Ходасевичу и построенное как диалог, спор «младшего» поэта со «старшим»: «Нет, не хочу, не променяю // Я дикий рай моей земли! // Здесь все мое, и здесь, я знаю, // Крылами плечи проросли» (Фроман М. Память: 1924—1926. Л., 1927).
3 Вагинов (Вагингейм) Константин Константинович (1899—1934) — поэт, прозаик. О сб. Ваганова «Стихотворения» (1926) см. рец. Ходасевича (Д. 1926. 13 июня).
4 Коля Ч. — Николай Чуковский.
87. Ю. И. Айхенвальду. — Встречи с прошлым. М., 1990. Вып. 7. С. 95—96 / Публ. Е. М. Беня.
Айхенвальд Юлий Исаевич (1872—1928) — критик, автор популярных книг «Силуэты русских писателей» (3 вып.), «Спор о Белинском», «Пушкин» (резко отрицательную рец. Ходасевича «Сахарный Пушкин» см.: РВ. 1916. 9 ноября). В 1922 г. выслан из России. Вел литературный отдел Р. Свои «Литературные заметки» часто подписывал псевд. Б. Каменецкий. Его статьи о творчестве Ходасевича см.: Р. 1923. 14 января; Сегодня. 1927. 9 декабря.
Откликаясь на гибель Айхенвальда, Ходасевич писал: «Об Айхенвальде как о литературном противнике вспоминаю я ныне с величайшей скорбью. Его полемическая честность и вообще честность была безгранична. Вот почему в результате наших разногласий постепенно сложилась во мне прочная любовь к Айхенвальду» (Желтый конверт // В. 1928. 27 декабря).
1 См. коммент. к ст-нию «Джон Боттом» в т. 1 наст. изд.
2 Даже такой парадоксальный, острый критик, как Айхенвальд, не сразу оценил новизну замысла «Некрополя». Статью «Брюсов» он нашел кощунственной: «Она морально неприемлема. На недавно закрывшуюся могилу поэта другой поэт, близкий к нему при жизни, возложил венок из крапивы и чертополоха. <…> И все-таки… все-таки большую нравственную самоотверженность проявил В. Ф. Ходасевич тем, что он на себя взял справить такие поминки и сказать такую правду о своем старшем товарище…» (Каменецкий Б. Литературные заметки // Р. 1925. 8 апреля).
3 См. «Литературные заметки» (Р. 1924. 23 июля).
4 «Естественно хороши и художественны стихи Владислава Ходасевича „Соррентинские фотографии“ — умное, лирическое сказание о „двух совместившихся мирах“» (Р. 1926. 5 мая).
88. Ю. И. Айхенвальду. — Новое литературное обозрение. 1995. № 14. С. 136—137 / Публ. С. Шумихина.
1 Скорее всего, Айхенвальд послал Р (5 мая 1926 г.) со своей рец., о которой Ходасевич писал в предыдущем письме.
2 30 сентября 1926 г. в ПН опубл. очерк «Муни».
3 Китченер Гораций Герберт (1850—1916) — английский фельдмаршал, в 1914—1915 гг. — военный министр Великобритании.
4 Третий стих в строфе:
Проклятье вечное тебе,
Четырнадцатый год!..
Пришел и Боттому тогда,
Как всем другим, черед —
Ходасевич исправил на: «Потом и Боттому пришел…»
5 Последний очерк Ходасевича в Д («О Блоке и Гумилеве») опубл. в двух номерах: 1 и 8 августа 1926 г. В сентябре 1926 г. в «камерфурьерском» журнале появилась запись: «22, среда. Гулял. / В Совр<еменные> Зап<иски> / В кафэ. В Дни (моя „отставка“). / 23, четв. Гулял. / В Посл<едние> Новости. В кафэ (Демидов). В Посл<едние> Новости. Вейдле» (АБ).
6 Сделав выпад против Д.Святополка-Мирского («Капризен князь. Часто метки и злы, часто только злы его характеристики писателей и произведений; неожиданны его вкусы и симпатии…»), Айхенвальд в целом принял «Версты», отметив, что редакторы «направляют читательское внимание на лучшее и самое что есть живое в современной русской литературе» (Р. 1926. 11 августа). Рец. Ходасевича на «Версты» была очень резкой (СЗ. 1926. Кн. XXIX. С. 433—441).
7 В «Известиях» (1926. 11 августа) и одновременно в «Правде» (того же числа) напечатано письмо М. Горького к Я. С. Ганецкому о смерти Дзержинского: «Совершенно ошеломлен кончиной Феликса Эдмундовича. Впервые я его увидел в 9—10 годах, и уже тогда, сразу же, он вызвал у меня незабываемое впечатление душевной чистоты и твердости…» (Горький М. Собр. соч.: В 30 т. М., 1955. Т. 29. С. 473). Письмо перепечатано в ПН. В Р опубл. протест Союза журналистов, где письмо Горького названо «панегириком палачу» (Р. 1926. 3 сентября). В письме к Б. К. Зайцеву от 23 июля 1927 г. Ходасевич спрашивал у него, будет ли он принимать участие в сборнике, куда приглашен также и М. Горький: «Вы понимаете, а вероятно, и разделяете трудность положения: с одной стороны, надо не обидеть Оберучева, с другой — нельзя с Горьким. Тут, мне кажется, надо действовать если не „скопом“ (что неудобно), то все же единообразно» (АБ. Ф. Зайцева). М. Горький жаловался Е. П. Пешковой: «Едят меня за Ф<еликса> Эд<мундовича>!..» (Архив А. М. Горького. Т. IX. С. 256).
8 Журн. «Новый дом» выпускали Н. Берберова, Д. Кнут, Ю. Терапиано и В. Фохт. Айхенвальд тепло отозвался о «домике»: «по устройству своему он очень уютен и мил», но особо выделил ст-ние Ходасевича: «Острым и каким-то злым недоумением перед прозой жизни проникнуты „Бедные рифмы“ Ходасевича» (Р. 1926. 17 ноября).
89. М. В. Вишняку. — Lilly Library. Ф. Вишняка.
1 Случевский Константин Константинович (1837—1904) — поэт, которого любил Ходасевич: 10 ст-ний Случевского он включил в антологию «Русская лирика». Возможно, собирался о нем писать: М. Горький просил прислать для Ходасевича Случевского из России. См. статью Н. Берберовой «Памяти Ходасевича»: «Он сам вел свою генеалогию от прозаизмов Державина, от некоторых наиболее „жестких“ стихов Тютчева, через „очень страшные“ стихи Случевского о старухе и балалайке и „стариковскую интонацию“ Анненского» (СЗ. 1939. Кн. LXIX. С. 260).
2 Вейдле Владимир Васильевич (1895—1979) — поэт, литературный критик, искусствовед, близкий друг Ходасевича. Статья его «Поэзия Ходасевича» (СЗ. 1928. Кн. XXXIV) принадлежит к наиболее глубоким работам о творчестве Ходасевича, «авторизована» Ходасевичем, написана в процессе долгих разговоров с ним. Вейдле писал: «Да, в России, после Блока, Ходасевич наш поэт. Быть может, это теперь яснее, хоть именно потому, что это правда, это так трудно объяснить, именно потому, что мы все так близки к нему, нам трудно его показать друг другу. Пусть кажется одним, что его поэзия — слишком здравого ума, и другим, что она чересчур земная. Пусть нам самим это кажется иногда. Но если с нами этот бескрылый гений, то разве не нам он послан и не мы его лишили крыл? <…> У этого времени, кроме него, не было и нет поэта. Конечно, стихи о революции не лучшие в „Тяжелой лире“, но ведь и дело совсем не в них. Дело в том, что всё в поэзии Ходасевича: подавленность ее тона, ее голос, низкий и глухой, страшная вещественность мира, всегда присутствующего в ней и сквозь который она устремлена прорваться, все это вызвано Россией, Европой последнего века или последних лет, невыносимым временем, которое она выносила и выносит, — и за это одно надо было бы ей воздать хвалу».
При этом критик сомневался, есть ли в ней «ростки неизвестных форм и залог будущего развития»: «…поэзия не всегда — кухня будущей поэзии, искусство не всегда — каменоломня нового искусства» (С. 468—469). Статья вышла отдельной кн.: Вейдле В. Поэзия Ходасевича. Париж, 1928. См. также его статью «Ходасевич издали-вблизи» (1962) в кн.: Вейдле В. О поэтах и поэзии. Париж, 1973; статью «Ходасевич» в цикле «О тех, кого уже нет» (Новое русское слово. 1976. 6 июня).
После смерти Ходасевича О. Б. Марголина писала Вейдле: «Был у меня на днях Руднев: говорил, что Вы уже начали статью о В. Ф. Очень бы хотела ее прочитать еще до напечатания. Я думаю, что только Вы один сможете дать верный и правдивый облик В. Ф. и написать о нем так, как он бы этого хотел, т. е. то, что он больше всего ценил — правду» (20 августа 1939 г. — АБ. Ф. Вейдле).
3 В октябре 1927 г. Б. Зайцев из ПН перешел в В. 6 декабря 1927 г. в ПН была напечатана отрицательная рец. о сб. рассказов Б. Зайцева «Странное путешествие» (под псевд. «М. Ю. Б-ов»).
90. М. В. Вишняку. — Lilly Library. Ф. Вишняка.
1 «Игроки в литературе и в жизни» Ходасевич обещал написать для СЗ. Как отголосок замысла — статья «Пушкин, известный банкомет» (В. 1928. 6, 7 июня). Сам страстный игрок, Ходасевич несколько раз принимался писать об игроках. В рабочей тетради, начатой 12 января 1918 г., сохранился план прозаического произведения, в центре которого игрок, психология игрока: «I. После игры. N выигрывает. Домой пешком. Спальня. Ключ. День. Семейное счастье. Манечка из гимназии. Башмаки? Невозможно. II. Игра. Игроки. Выигрывает (и завтра, и еще). Спокойствие, благоволение. Домой. Хорошо: вот на башмаки. III. Проигрался: раз, два, три… Денег нет. О, зачем понтировал на прошлой неделе? Ведь сохранил бы две тысячи. А из них что могло стать?! Мерзость! Довольно! Бросить. Презренье, злоба. Драка. Везем домой. Жена всех нас знает понаслышке. Старые знакомые» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 24). И последний прозаический набросок Ходасевича (17—19 мая 1938 г.) «Атлантида» — автобиографического характера — о карточной игре (см. т. 3 наст. изд.).
2 Статья З. Гиппиус «Знак (О Владиславе Ходасевиче)» (В. 1927. 15 декабря) подписана псевд. Антон Крайний. В стихах Ходасевича Гиппиус отметила «постоянную разъединяемость, как бы распад внутренний, — нестерпимый для „я“». И одновременно — четкость, ясность. Для его стихов она находит определение: «…кристаллические стихи: подобно кристаллам, сложны они и ясны; ни одна линия неотъемлема, нужны все одинаково». Объяснение этому критик видит в верности пушкинским традициям, но отмечает также, что «кристаллическое начало есть в самом „я“ поэта». «Очасти благодаря своей четкости, резкости прямых линий, поэзия Ходасевича не „обворожительна“. <…>
Один критик сказал мне недавно: „По Ходасевичу, как по секундной стрелке, можно видеть движение времени — от Блока — вперед. Блок уже не современен; Блок ездит еще по железной дороге; у Ходасевича автомобили и те крылатые; даже крылья у них — разве не важно? — у одних белые, у других черные…“
Да, это правда. Ходасевич весь принадлежит сегодняшему дню. Блок — вчерашнему. Трагедия Блока — не то что менее глубока; но при всех „несказанностях“ ее „механика“ как-то проще. Сложнейшая трагедия внутреннего распада и постоянная мучительная борьба с этим распадом — воистину трагедия нашего часа».
В заключение Гиппиус отмечала в поздних стихах Ходасевича «тяжкую усталость» и в то же время «уверенность во всезнании», находя последнее опасным. Обращаясь к ранним стихам Ходасевича, она уподобляла поэта пауку-крестовику:
«И он бежит от гнева твоего,
Стыдясь себя, не ведая того,
Что значит знак
Спины его мохнатой…
Не ведая, не зная…
Вот оно, — и какое важное! — чего Ходасевич не знает, а главное, сам знает, что не знает: ведь рассказывает он это „Про себя“».
Ю. Терапиано писал, что Гиппиус «ценила стихи Ходасевича за его формальное мастерство, хотя и прибавляла, что, к сожалению, Ходасевич „не имеет на спине креста, как паук-крестовик“, т. е. находила его поэзию недостаточно христианской, в чем, пожалуй, ошибалась». Отсутствие в стихах его «бездн и тайн» Терапиано объясняет «духовным целомудрием»: «он был верующим католиком, ходил в костел» (Терапиано. С. 114).
Среди откликов на смерть В. Ф. Ходасевича, напечатанных в В 7 июля 1939 г., есть письмо из Ужгорода от иеромонаха Алексия, настоятеля Храма-Памятника русским воинам, павшим в Великую войну на Карпатах. Он писал: «Для меня Владислав Ходасевич — не только выдающийся поэт, критик и историк литературы», но и замечательный человек, верующий человек, глубокий мыслитель и неустанный вопрошатель. Письма его в Болгарии когда-нибудь увидят свет. Много хорошего добавят эти письма к биографии поэта-человека".
3 О XXXIII кн. СЗ в В писал Н. Чебышев (1927. 15 декабря), в ПН ее рецензировал Г. Иванов, резко отозвавшийся о пьесе П. Муратова «Мавритания»: «…эстетизм 1910 года в 1927 году неуместен» (1927. 15 декабря). В письме к М. Вишняку от 25 декабря 1927 г. Ходасевич интерпретировал эти статьи и причины, их вызвавшие, по-своему: «Кажется, я Вам писал об уничтожении Зайцева в „Посл<едних> Нов<остях>“. Затем был изничтожен Муратов — прошу заметить. Теперь, значит, очередь за мной, потом за Берберовой. Это называется: „пиши у нас, а то докажем, что твои писания ничего не стоят“. Помните московских извозчиков? На одного садишься, а другой кричит: „Ён не довезет! У яво лошадь хромая!“ Все повторяется» (Lilly Library. Ф. Вишняка). К разгару «газетной войны» В и ПН и относится, очевидно, литературная пародия Ходасевича, изобразившая редакторов и сотрудников газет Д и ПН героями воровской «малины». Одновременно это пародия на «воровскую» повесть — жанр, распространенный в советской литературе 20-х годов, — причем ее журнальный вариант.
XIII
правитьНас пятеро было: Васютка Рвач, Машка-Мышка, Андрей Бесхвостый да я. А пятый — Милюков Пашка. Да он и не в счет, потому что сопливый.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Литовцева Шлемку я первый раз бил за дело, а потом — потому что вошло в привычку:
— Шлемка, гони марафет!
— Нима.
— Гони, черт, а то перышком!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
XXX
правитьУ Васьки Маклакова нос провалился. Пофартило ему: в солдаты не взяли.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Керенский Шурка по мокрому делу в ящик сыграл.
(Lilly Library)
91. Ю. И. Айхенвальду. — Встречи с прошлым. Вып. 7. С. 99—100.
1 В статье «Памяти Сологуба» Айхенвальд назвал автора «Мелкого беса» певцом смерти, «ее платоническим любовником, богомольцем зла; поклонником небожьего мира», но признавал: «В свои последние годы он проявил живую любовь к уходившей жизни и к той родной земле, к родному краю, который ему предстояло покинуть…» И за эту любовь «„прощен“ Федор Сологуб читающей Россией…» (Р. 1927. 14 декабря).
2 «„Оправдание добра“ — так можно было бы озаглавить все последние стихи Сологуба, — писал Г. Адамович. — <…> Эти светлые старческие стихи действительно достойны занять место рядом с лучшими стихами наших лучших поэтов…» (Звено. 1928. № 2. С. 71).
3 Реплика Хлёстовой из комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума».
4 «Жирафы и орхидеи» — намек на подражание Н. Гумилеву, учеником которого считался Г. Адамович. Сам он себя не числил в продолжателях Гумилева и писал Ю. П. Иваску 6 сентября 1968 г.: «Насчет Гумилева: я совсем не люблю его стихов и даже не верю, что его „поэтика“ до сих пор властвует. <…> Влияние Гумилева было устное, в разговорах, а стихи его не плохие и не хорошие, а, в сущности, никакие. Мне жаль это говорить, потому что для меня в нем как в человеке было какое-то обаяние» (Центр Русской Культуры, Амхерст-колледж).
5 В. Сирин восторженно отозвался о ССт-27: «…проза в стихах значит совершенную свободу поэта в выборе тем, образов и слов. Дерзкая, умная, бесстыдная свобода плюс правильный (т. е. в некотором смысле несвободный) ритм и составляют особое очарование стихов Ходасевича» (Р. 1927. 14 декабря).
6 Нина Петровская до последних дней переписывалась с Айхенвальдом. Он помогал ей деньгами, пытался найти работу. Последнее ее письмо, датированное 25.I.1928 г., — написано дрожащей рукой, с пропусками букв: «Дорогой, незабвенный друг! Слов у меня нет, я мертвая. Нина» (см.: Жизнь и смерть Нины Петровской / Публ. Э. Гарэтто // М-8. С. 137). На смерть Н. Петровской Айхенвальд написал очерк «Нырнула в ночь», где широко использовал ее письма (Сегодня. 1928. 4 марта).
92. М. В. Вишняку. — Lilly Library. Ф. Вишняка.
1 Рец. Г. Струве «Тихий ад» напечатана в варшавской газ. «За свободу» (1928. 2 марта). Струве писал: «Ходасевич сочетает жуткий, цинический реализм с какой-то страшной фантастикой, напоминая и тем и другим Бодлера.
<…> Стихи „Европейской ночи“, по строению резко отличные от стихов „Тяжелой лиры“ — те гораздо ровней, размеренней, эти отрывисты, переболтаны, почти судорожны в своем ритме, — таят в себе и глубокое внутреннее отличие. Устремленный к духовному поэт, отчаявшись „прободать прозрачную, но прочную плеву“, обратился вновь к миру, но не с тем, чтобы принять его, а чтобы еще пуще его заклеймить, избичевать, обрушить на него всю свою злобу и ненависть. Поэзия „Европейской ночи“ — страшная и жуткая — это подлинная поэзия разложения, распада, тления. Поэт клеймит пошлость мира, но вместе с тем с каким-то сладострастием в ней купается». Критик спрашивал: «Не есть ли эта поэзия разложения начало разложения поэзии?»
2 С. А. Воронов — автор кн. «О продлении жизни» (М., 1923), рассказал об опытах по пересадке щитовидной железы обезьяны больным людям. Он видел в этом способ продления жизни человека, сохранения интеллекта и трудоспособности.
3 О «Зеленой лампе» и разногласиях Ходасевича с ее духовными «вождями» Д. Мережковским и З. Гиппиус см. коммент. к статье «Подземные родники» (т. 2 наст. изд.).
93. З. Н. Гиппиус. — М-3. С. 272—277 / Публ. Д. Малмстада.
Отношения Ходасевича и Гиппиус были сложными. 7 апреля 1926 г. Ходасевич писал М. М. Карповичу: «Литературно у меня сейчас „флирт“ с Гиппиус: за что-то она меня полюбила» (см. письмо 85). Следы этого «флирта» легко обнаружить в критических статьях З. Гиппиус того времени. В статье «Поэзия наших дней» она противопоставила Ходасевича другим современным поэтам, среди которых называла Пастернака, Мандельштама, Есенина, молодых поэтов эмиграции, видя в поэзии их «ломку всего, что составляло стихи: звука, ритма, фразы и слова». О Ходасевиче же писала как о «большом, настоящем, новом, современном поэте», его именем заверяя читателей: «Наши дни — не последние, если есть еще творцы истинной поэзии, ревниво любящие наш язык» (ПН. 1925. 22 февраля; подпись: Антон Крайний).
Но литературные увлечения З. Гиппиус были непостоянны и капризны, с 1927 г. она уже выстраивала оборонительный союз с Г. Адамовичем и писала ему: «А ваши стихи — самые лучшие. Не оттого ли говорю, что они мне так родственны? Нет, это a part, говорю объективно.
Если бы мне вздумалось кого-нибудь „в гроб сходя, благословлять“, — то именно вас» (31 марта 1927 г.).
1927 год был переломным в отношениях Гиппиус и Ходасевича. 5 февраля 1927 г. Ходасевич прочитал речь на первом собрании общества «Зеленая лампа», но «метафизический уклон» обсуждений и разговоров разочаровал его, требовавшего прежде всего серьезной литературной работы. 19 июня 1927 г. Гиппиус сообщала Адамовичу: «Завтра приедут Ходасевичи (у меня, увы, кончился с ним медовый месяц прошлогодней переписки). Володя нанял им квартиру где-то на выселках, куда скачи не доскачешь, ни оттуда никуда. Хотя „Eden“ (здесь все Eden’ы)». В письмах она выражает недовольство позицией Ходасевича, его отношением к «Зеленой лампе», а 8 августа 1927 г. задает сакраментальный вопрос: «Я хотела заметить (не говоря ничего дурного), что я до сих пор не могу решить, есть ли у Ходасевича какой-нибудь интерес к интересному или только к неинтересному? Ведь хочется всегда решать не с кондачка, по совести и крепко» (Письма Гиппиус к Адамовичу. Байнеке).
К 1930 г. наступил полный разрыв, но до этого Ходасевич и Гиппиус порой объединялись и действовали как литературные союзники, хотя Ходасевич всегда ждал от нее «провокаций». «Провокацией», с его точки зрения, было и поведение З. Гиппиус на Зарубежном съезде русских писателей и журналистов в Белграде (25 сентября — 1 октября 1928 г.), где она выступила против создания журнала только потому, что редактировать его было предложено П. Б. Струве. Ходасевич болел и не поехал на съезд. 26 октября 1928 г. Гиппиус писала: «Мы до седьмого пота старались — разрушали Струве; успели (материально от этого разрушения не страдает), но успели тем самым и разрушить, на ближайшее время во всяк<ом> случае, — журнал. <…> Словом, — синицы ни перышка, одни, как говорится, „ивиковы журавли“. Особенно я: приехала без единой насущной выгоды и без перспектив даже. Но я утешаюсь всей забавой, которую получила, оперетками, анекдотами, которые видела, ну — информацией новой тоже, конечно. Люблю смотреть» (Гиппиус. С. 92—93). Подробно о съезде в Белграде см.: Письма Б. К. Зайцева к И. А. и В. Н. Буниным // НЖ. 1981. № 143. С. 145—149. Зайцев в Белграде просил о стипендии для Ходасевича и Тэффи, но получил отказ.
1 Последние строки трагедии А. П. Сумарокова «Димитрий Самозванец» (1771).
2 «Что день грядущий нам готовит — в смысле печати? — спрашивала Гиппиус в письме от 26 октября 1928 г. — Хоть бы паршивая лавочка Возр<ождения> лопнула!»
3 В. И. Талин, Ст. Иванович — псевд. журналиста Португейса Степана Ивановича, сотрудника ПН.
4 Из ст-ния Тютчева «Она сидела на полу…» (1858).
94. М. В. Вишняку. — Lilly Library. Ф. Вишняка.
1 Статья «О поэзии Бунина» (см. т. 2 наст. изд.).
2 Главы из кн. «Державин» печатались в СЗ в 1929—1930 гг.
3 Рец. П. Муратова на повесть Б. Зайцева «Анна» см.: В. 1929. 5 сентября. Ходасевич назвал эту повесть среди лучших произведений эмиграции в неоконченной статье «О двадцатилетии эмигрантской литературы» (АБ. Ф. Карповича).
4 Ходасевич шутливо использует название кн. П. Флоренского «Столп и утверждение истины» (1914).
5 Derniere heure — В последний час (фр.).
95. М. В. Вишняку. — Lilly Library. Ф. Вишняка.
Написано на фирменном бланке «Hotel & Restaurant Lavenue».
1 Дон-Аминадо (наст. имя и фам. Аминад Петрович Шполянский; 1888—1957) — поэт-юморист, сотрудник ПН и «Сатирикона», для которого писали Н. Берберова и Ходасевич (Сатирикон. 1931. № 16. С. 3).
2 «Фишкой» Ходасевич называет слова в статье «О поэзии Бунина»: «Голос З. Н. Гиппиус в похвалах Бунину взял наиболее высокую ноту (я разумею статьи в бурцевском „Общем деле“)». В двух статьях — «Тайна зеркала. Ив. Бунин» и «Бесстрашная любовь. Русский народ и Иван Бунин» (газ. «Общее дело», 1921, 16 мая и 23 октября), — З. Гиппиус писала о зоркости Бунина, проникновении в тайну души народной: «Бесстрашен в правде Бунин». В его творчестве она увидела «крепкую скрытую, упрямую силу любви к самому сердцу бытия — к его смыслу, к его светлой тайне». В 1925 г. она оставила за Буниным только титул «короля изобразительности», подчеркивая тем самым ограниченность его дара: «Конечно, талант изобразительный по преимуществу, художник, не склонный к обобщениям и не ищущий смысла явлений» (О любви. II // ПН. 1925. 25 июня). Написанная для СЗ, статья была отклонена журналом по категорическому требованию Бунина. К статье «Поэзия Бунина» Гиппиус отнеслась одобрительно: «Хотелось написать Вам и после „Державина“, и после Вашей умной статьи о Бунине. Умной, доброй, искусной» (28 августа 1929 г. — Гиппиус. С. 97).
3 «Евразия» (1928—1929) — еженедельник по вопросам культуры и политики. В № 33 (1929. 10 августа) Святополк-Мирский, анализируя кн. XXXIX СЗ, писал: «Конечно, Ходасевич настоящий писатель, по уму и литературному умению превосходящий всех представленных в этом номере… Но какая утонченная извращенность, граничащая с садизмом, нужна была, чтобы самому мертвому и „трупному“ из всех когда-нибудь живших писателей выбрать своей жертвой насквозь живого и здорового Державина» (С. 8). О статье Г. Федотова, напечатанной в той же кн. СЗ, критик заметил, что это «вариация» статьи, опубликованной в «Верстах» под псевдонимом «Е. Богданов».
96. В. В. Вейдле. — АБ. Ф. Вейдле. Публ. впервые.
1 Статья Вейдле «Романтическое искусство (По поводу трех выставок)» напечатана 5 июня 1930 г., в следующий четверг — глава из «Державина» — «Новый царь» (В. 12 июня), а 19 июня 1930 г. — статья Вейдле «Русская литература в эмиграции», развивающая мысли Ходасевича о жизнеспособности молодой литературы. Вейдле обнаружил в прозе молодых (Сирин, Газданов, Берберова) поворот от сказа — к «речи рассудочно-расчлененной». Особо отметил он прозу Сирина: «В его писаниях, особенно в первых опытах, больше, чем качества, выбора, вкуса, отделки, замечаешь богатство воображения, щедрость выдумки, напор тысячи вещей, с силой выбрасываемых наружу, как бы в стремлении ничего не оставлять в себе, а вовне ничем не брезговать. <…> все пущено в ход, поднято, округлено как бы внезапным волевым усилием. <…> Русская литература нас не приучила к этим встряскам, резким поворотам, подчеркиваниям, ударам хлыста».
2 Надпись по-французски: «Категорически воспрещается кочевникам останавливаться в этом месте».
3 Милочка — Людмила Викторовна Вейдле (урожд. Барановская), жена В. В. Вейдле.
4 Ярко Семен Маркович — хозяин пансиона в Арти, куда Ходасевич приезжал летом в 1930—1932 гг.
97. Н. Н. Берберовой. — М-5. С. 271—272.
Берберова Нина Николаевна (1901—1993) — поэтесса, автор рассказов, повестей, биографических романов, а также рецензий и статей, которые иногда подписывала псевдонимами «Ивелич», «И», — более всего известна книгой «Курсив мой. Автобиография» (1-е изд.: Munchen: Wilhelm Fink Verlag, 1972; 2-е: В 2 т.: New York: Russica Publishers, INC, 1983; 3-е: M.: Согласие, 1996). В этой книге она рассказала историю своих отношений с Ходасевичем.
74 письма Ходасевича к Н. Н. Берберовой с обстоятельными комментариями опубл. Дэвид Бетеа, автор первой монографии о Ходасевиче. См.: Bethea David M. Khodasevich: His life and art. New Jersey: Prinseton University Press, 1983. Еще одно письмо Н. Н. Берберова поместила в М-6 (Paris, 1988. С. 471).
1 Абрамыч, Калишевич, Демидов — ведущие сотрудники ПН: А. А. Поляков, Н. В. Калишевич (Р. Словцов), И. П. Демидов.
2 Речь идет об очерке, точнее — о рассказе М. Осоргина «Человек, похожий на Пушкина» (ПН. 1930. 11 июня). Номер газеты с рассказом Берберова скрыла от Ходасевича, обнаружив, что строки Лермонтова автор приписал Пушкину.
Это рассказ-гротеск, главный персонаж его Александр Терентьевич Телятин, маленький чиновник, служивший по акцизному ведомству, так похож на Пушкина, что сослуживцы называют его «Пушкин» и «поэт»; жена вышла за него, гордясь этим сходством: оно определило его судьбу и жизненное предназначение. После работы, как на службу, на несколько часов он идет посидеть у памятника Пушкину, людей делит на замечающих сходство (благородные и порядочные) и не замечающих (чернь). По воскресеньям, напившись чаю с баранками, «он читал ей стихи Пушкина, и тогда ей казалось, что вот он читает ей свое, посвященное ей. Так что, когда он ей читал, например:
В минуту жизни трудную,
Теснится ль в сердце грусть… —
то ей думалось, что вот тут вторая строчка вышла у него немножко похуже других…»
Скорее всего, автор нарочно смешал строки Пушкина и Лермонтова: ведь его герой к стихам равнодушен, он любит символ, знак, памятник; немного смущают слова «читал стихи Пушкина», позволяющие допустить, что М. Осоргин мог перепутать строки Пушкина и Лермонтова.
3 Повесть «Державин» печаталась в СЗ в 1929—1930 гг. (кн. XXV—XLIII). Ходасевич стремился и в журнальном варианте сохранить целостность жизнеописания, для чего использовал прием временных обрывов, сдвигов.
4 Тумаркин Аркадий Самуилович — приятель, соученик Ходасевича по 3-й московской гимназии, вместе с ним учился в Московском университете (на естественном, медицинском, затем юридическом факультетах), окончил юридический факультет. Брат М. С. Цетлиной. Был близок с Ходасевичем в годы эмиграции, поддерживал его материально, ссора была эпизодом в их долголетней дружбе.
98. М. М. Карповичу. — Письма Карповичу. С. 153—157.
1 Ходасевич имеет в виду статью М. Слонима «Заметки об эмигрантской литературе», в которой критик утверждал, что старики в эмиграции доживают свой век, молодые европеизируются и потому у эмигрантской литературы нет будущего (Воля России. 1931. № 7—9).
2 …"рыхлая езда заказана" — быстрое движение запрещено; …"позор на пса" — берегись собаки (чеш.).
3 «Новый град» — философский, публицистический журнал, основанный Г. Федотовым, И. Фондаминским, Ф. Степуном, — выходил нерегулярно с 1931 по 1939 г.
4 Ходасевич шутливо перефразирует строки письма, послужившие завязкой в «Ревизоре» Гоголя: «Иван Кирилович очень потолстел и все играет на скрыпке…» Павел Николаевич Милюков, редактор ПН, любил играть на скрипке, а Павел Павлович Муратов занимался верховой ездой и много разъезжал по миру.
5 Sub specie aeternitatis — с точки зрения вечности (лат.). Статью «О порнографии» см.: В. 1932. 11 февраля.
6 Статья проф. И. И. Лапшина «Эстетика Пушкина» опубликована в сб. Русского института (Прага, 1932. № 2).
7 К столетию со дня смерти Гете литературная группа «Перекресток» устроила вечер, на котором Берберова читала стихи Гете в переводах русских поэтов (19 марта 1932 г.).
8 Роман М. Цетлина «Декабристы» печатался главами в В. Там же см. рец. Ходасевича (1933. 27 июля).
9 «Жизнь Тургенева» Б.Зайцева вышла отдельной книгой в 1932 г. Ходасевича забавляло подсознательное желание автора не столько перевоплотиться в героя, сколько занять его социальное положение — русского барина, помещика. Развитие этой темы см. в письмах к Н. Н. Берберовой.
10 Список написан рукой Ходасевича до фамилии Вс. Иванова в 1-м столбце и Мариенгофа — во 2-м, затем дополнен Берберовой. Названия некоторых книг приведены неточно: «Щиты и свечи» — рассказ В. Каверина из кн.: Каверин В. Рассказы. М.: Круг, 1925; повесть Вс. Иванова называлась «Бронепоезд 14-69», а проза О. Мандельштама — «Шум времени». О каждом из названных произведений Ходасевич писал статьи или отмечал их в «Литературной летописи».
99. Н. Н. Берберовой. — M-5. С. 284—285.
1 В конце апреля 1932 г. Н. Н. Берберова оставила Ходасевича. Причины разрыва каждый понимал по-своему. Он расставание с ней воспринял как конец жизни, крушение всех замыслов. Прощание с ней в его сознании означало и прощание с Пушкиным.
Но, восприняв уход Берберовой трагически, Ходасевич сумел построить ту модель отношений, которую некогда предлагал А. И. Ходасевич: полную духовную близость, несмотря на раздельные жизни: он помогал Берберовой в работе, радовался ее успехам, входил во все мелочи быта и в «камерфурьерском» журнале отмечал даже мимолетные, случайные встречи с ней в кафе, на улице.
2 3 фельетона — скорее всего, рец. на кн. В. М. Зензинова «Путь к забвению» (В. 1932. 28 июля), кн. Н. Волкова «Блок и театр» (В. 1932. 4 августа) и статья «О Горгуловщине» (В. 1932. 11 августа).
3 Айзенберги — Айзенберг И. В. и его жена Марья Вениаминовна — знакомые Ходасевича по пансиону.
4 Владимир Азов (псевд. Ашкенази Владимира Александровича) — журналист, фельетонист, которого Ходасевич знал по Москве: он писал сценки для «Летучей Мыши», печатался в московских газетах.
5 Пансион Ярко располагался в двух домах, кроме того, два домика хозяин снимал в деревне: Ходасевича поселили в деревне.
6 Ходасевич вспоминает комнату, которую он и Берберова снимали в Берлине, живя в Саарове: там они оставались ночевать, допоздна задерживаясь в Берлине.
7 После переезда Н. Н. Берберовой в отель Ходасевич хотел подыскать себе жильца; некоторое время предполагал делить с ним квартиру В. В. Вейдле, но обстоятельства изменились, и Ходасевич вел переговоры с ночным выпускающим газ. «Возрождение» — Аврехом.
100. Н. Н. Берберовой. M-5. С. 286—287.
1 «Napoli» — кафе, о котором Н. Н. Берберова пишет, что там «в тридцать первом, тридцать втором году собиралось иногда до двадцати человек за сдвинутыми столами, и не только „младших“, но и „старших“ (Федотов, Зайцев)» (Берберова. С. 396).
101. Н. Н. Берберовой. — M-5. С. 294—296.
1 Ася — двоюродная сестра Н. Н. Берберовой.
2 Марьяна — Марианна Борисовна Марголина, племянница писателя М. Алданова. Люба — сестра М. Алданова. Ходасевич сблизился с семейством Марголиных, т. к. в 1933 г. женился на Ольге Борисовне Марголиной (1890—1942). Когда немецкая армия вошла в Париж, Ольга Борисовна и Марианна Борисовна были арестованы, погибли в концлагере Аушвиц.
3 …то взлетая, то ныряя… — Строка из ст-ния А. Майкова «Сенокос» (1856).
4 Зина — З. Н. Гиппиус.
5 Гукасов Абрам Осипович — владелец газ. «Возрождение».
102. В. В. Вейдле. — АБ. Ф. Вейдле. Публ. впервые.
1 «Мюрат» — кафе, часто упоминаемое в «камерфурьерском» журнале Ходасевича (здесь составлялись партии в бридж) описано в прозаическом отрывке «Атлантида» (т. 3 наст. изд.).
2 Безденежье постоянно мучило Ходасевича в эмиграции. См. отчаянное письмо к секретарю Союза писателей и журналистов В. Ф. Зеелеру от 14 апреля 1930 г. о невозможности вернуть ссуду: «Обстоятельства мои исключительно тяжелы. Я не получал и не получаю никаких субсидий от иностранных правительств. В пользу мою ни разу не было устроено ни одно из развлечений, устройством которых общество поддерживает писателей гораздо более обеспеченных, чем я, и гораздо менее работающих. <…> Но мне надо сию минуту садиться за очередную статью — о медленном самоубийстве Поплавского и, быть может, о том, что самоубийство есть последнее прибежище пишущих писателей, т. е. живущих работой, а не рекламой» (АБ. Ф. Зеелера).
103. Р. Н. Блох. — ВРСХД. 1979. IV. № 130. С. 231/ Публ. Мартина Сикссмита.
Ходасевич дружил с Раисой Ноевной Блох (1899—1943) и ее мужем Михаилом Генриховичем Горлиным (1909—1942), поэтами; писал об их книгах (В. 1937. 9 января; статью «Новые стихи» см. в т. 2 наст. изд.); посвятил им множество шуточных, пародийных стихов (см. в БП, с. 265—269: «Куплеты», «Блоха и горлинка», «О други! Два часа подряд…», «Приношение Р. и М. Горлиным»).
Первые послания посылались без уверенности, что будут верно, без обиды восприняты. На машинописном экземпляре басни «Блоха и горлинка» (1930-е годы) сохранились расписки: «Принимаю без обиды. М. Горлин. Прошу выдать блины в неограниченном количестве — нисколько не обидевшаяся Раиса Блох» (АБ. Ф. Карповича).
Письмо Ходасевича написано как пародия на научное исследование: Р. Блох и М. Горлин были историками литературы. В Берлине опубликована докторская диссертация Горлина «N. V. Gogol and E. Th. A. Hoffmann» (1933). Его статьи, вошедшие в кн. «Этюды» (на рус. и фр. яз.; Париж, 1957), — «Египетские ночи», «Неразгаданные стихи Пушкина о Мицкевиче», «Баллады Адама Мицкевича» и др. — тематически очень близки историко-литературным работам Ходасевича. Книга вышла после смерти авторов: оба погибли в концлагере.
1 Строки из очень популярной в России детской кн. В. Буша «Макс и Мориц». Вполне вероятно, Ходасевич не случайно цитирует эту поэму: «Макс» и «Мориц» — прозвища близких подруг Р. Н. Блох по студии М. Л. Лозинского, «лозинят», составлявших вместе «руку»: мизинец — Катя Малкина, безымянный — М. Рыжкина, она же «Макс», Ада Оношкович-Яцына — указательный, «Мориц», «средний — солидная, добродетельная Рая» и большой — «мэтр», М. Л. Лозинский. Все были влюблены в «мэтра», писали стихи, переводили и, возможно, Р. Н. Блох и Ходасевич вспоминали особую влюбленно-творческую пору жизни петербургских студий 1921—1922 гг. См. Дневник 1919—1927 гг. А. И. Оношкович-Яцыны в М-13 (публ. Н. К. Телетовой).
104. Н. Н. Берберовой. — М-5. С. 303—305.
1 Сюжет «Гектора Сервадака» Жюль Верна понадобился Берберовой для работы над романом, который в СЗ напечатан под названием «Книга о счастье» (1936. LX—LXII); отдельным изданием выпущен в 1938 г. и назывался «Без заката» (Париж: Изд-во «Дом Книги»).
2 Фохт Всеволод Борисович — поэт, журналист, в 1926—1927 гг. вместе с Берберовой издавал журн. «Новый дом».
3 Н.В. — Макеев Николай Васильевич (1889—1974) — второй муж Н. Н. Берберовой.
4 Бакунина Екатерина Васильевна (1889—1976) — прозаик, поэт. Ходасевич писал о ее стихах, рецензировал романы «Тело» (В. 1933. 11 мая) и «Любовь к шестерым» (В. 1935. 1 августа).
5 Иван Степанович Чекунов — доктор.
6 Лукаш Иван Созонтович (1892—1940) — журналист, писатель, сотрудник В. О его исторических романах «Пожар в Москве» и «Вьюга» Ходасевич писал в В (1930. 17 апреля; 1936. 18 июня). Он почти ослеп, перенес глазную операцию, на повторную нужно было собрать деньги. 8 декабря 1935 г. в В объявлен вечер Лукаша.
105. Н. Н. Берберовой. — М-5. С. 305—306.
1 В СЗ (кн. LX) опубл. I часть «Книги о счастье» Берберовой; окончание романа В. Сирина «Приглашение на казнь»; рассказ молодого писателя Гайто Газданова «Освобождение» и его статья «О молодой эмигрантской литературе». Газданов писал, что в эмиграции еще возможно появление писателя (В. Сирин). И то «только в силу особенности, чрезвычайно редкого вида его дарования — писателя, существующего вне среды, вне страны, вне всего остального мира». Но не надо требовать от писателей-эмигрантов литературы, ибо «творчество есть утверждение». «У нас нет нынче тех социально-психологических устоев, которые были в свое время у любого сотрудника какой-нибудь вологодской либеральной газеты». «Только чудо могло спасти это молодое литературное поколение; и чуда — еще раз — не произошло» (С. 404—408).
2 «Людиново» назвал Б. Зайцев отрывок из автобиографической повести «Путешествие Глеба». Ходасевич предположил, что название «Людиново» создано автором по аналогии с «Лутовиново», родовым имением Тургенева.
3 Симков — врач, который в это время лечил Ходасевича.
4 Извольская Елена Александровна (1897—1974) — поэтесса, переводчица, эссеистка. Умерла в католическом монастыре в Канаде. По предположению Бетеа, Извольская и Ходасевич посещали кружок русских католиков.
106. Н. Н. Берберовой. М-5. С. 308.
1 Кн. Берберовой «Чайковский. История одинокой жизни» вышла в 1936 г. (Берлин: Петрополис). Рец. Ходасевича в В напечатана 21 мая 1936 г.
2 Статья Ходасевича «О письме г. Гофмана» (В. 1936. 14 мая) подводила итог полемике, тянувшейся с 1929 г., .когда Ходасевич обвинил М. Гофмана в заимствованиях из кн. «Поэтическое хозяйство Пушкина». Гофман вызвал его на суд чести. Проработав почти две недели, суд был прерван по просьбе Ходасевича. См. его письма к М. Л. Гофману и историю их отношений в журн. «Russian Literature and History. In Honour of Professor J. Serman» (Jerusalem. 1989. P. 154—163).
3 Профессор Коробкин — персонаж романа А. Белого «Московский чудак» (М.: Никитинские субботники, 1927).
107. Н. Н. Берберовой. — М-5. С. 312—314.
1 В ответ на сообщенные Берберовой слухи об отъезде Ходасевича в Россию, которые появились в связи с возвращением на родину А. И. Куприна в мае 1937 г.
2 Ходасевич переживал глубокий кризис, вызванный болезнью и разочарованием в литературе. 23 октября 1936 г. он писал Аркадию Тумаркину: «Прямо говорю: твое общество я бы предпочел всякому другому, если бы вообще был еще способен к общению. Но я могу делать два дела: писать, чтобы не околеть с голоду, и играть в бридж, чтобы не оставаться ни с своими, ни с чужими мыслями. <…> Я — вроде контуженного. Просидеть на месте больше часу для меня истинная пытка. Я, понимаешь, стал неразговороспособен. Вот если бы я мог прекратить ужасающую профессию эмигрантского писателя, я бы опять стал человеком. Но я ничего не умею делать.
Следственно, не сердись. Я тебя очень люблю и очень помню твое доброе, милое, бесконечно дружеское отношение ко мне. Беда в том, что я куда-то лечу вверх тормашками» (НЖ. 1944. № 7. С. 286).
3 30 ноября 1935 г., сообщая в В о предстоящем вечере Смоленского, Ходасевич обратился «к широкому кругу эмиграции» с просьбой прийти и проявить нравственную поддержку, «потому что творчество молодежи есть одно из важнейших дел, которые оправдывают наше пребывание за рубежом, придают этому пребыванию высший и благородный смысл». 5 декабря в отчете о вечере сообщалось, что народу было «непростительно немного». О Смоленском см. статью «Наедине» и коммент. к ней в т. 2 наст. изд.
4 Юрий Фельзен (Фрейденштейн Николай Бернардович; 1895—1943) — прозаик, автор романов «Счастье» (Берлин: Парабола, 1932), «Письма о Лермонтове» (Париж: Объединение поэтов и писателей, 1935) и др. Анатолий Алферов опубл. несколько рассказов и статей в журн. «Встречи» и «Меч». О его удачной женитьбе вспоминает В. Яновский (Яновский. С. 211).
5 «Париж--Шанхай» — называет Ходасевич журн. «Русские записки» (1937—1939), дочернее предприятие СЗ, но ориентированное на дальневосточную эмиграцию.
6 Папаушкова Н.Ф. — жена крупного чиновника, помогала получать СЗ чешские субсидии.
7 Чан-Кай-Шек — Чан-Кай-Ши (1887—1975), известный китайский военный и государственный деятель, с 1927 г. ставший во главе государства.
8 Масарик Томаш (1850—1937) — философ, в 1918—1935 гг. — президент Чехословакии; поддерживал русскую эмиграцию и деятелей ее культуры — на «чешские субсидии» жили многие русские писатели.
9 Струве Михаил Александрович (1890—1948) — поэт. С ним и Пумпянской Ходасевич был знаком по Петербургу.
10 Зюзя — Мелита Лифшиц — племянница О. Б. Марголиной. Ходасевич вспомнил лето 1924 г., проведенное в Холивуде (Ирландия), у двоюродной сестры Н. Берберовой — Наташи Кук. Отсюда игра слов: «холивудно» и «кукисто».
11 Главы из кн. Бунина «Освобождение Толстого» см. в журн. «Русские записки» (1937. № 1). Рец. Ходасевича на этот номер напечатана в В (1937. 1 октября).
12 Мария Самойловна — М. С. Цетлина — жена М. О. Цетлина.
13 Наташа — Н. Кук.
14 Биография композитора Бородина печаталась в ПН. Когда она вышла отдельной кн. (Берберова Н. Бородин. Берлин: Петрополис, 1938), Ходасевич написал о ней статью: В. 1938. 24 июня.
15 Блюм Леон (1872—1950) — известный французский социалист; в 1936—1938 гг. возглавлял «Народный фронт» (союз радикалов-социалистов, социалистов и коммунистов), ставший правящей партией во Франции.
108. В. В. Набокову. — М-3. С. 280 / Публ. Д. Малмстада.
Ходасевич обратил внимание на ранние произведения Набокова. В заметке «1928 год за рубежом» он отметил «роман В. Сирина „Король, Дама, Валет“ — вещь безусловно даровитую, современную по теме и любопытную по выполнению» (В. 1929. 14 января). См. его статьи «Камера обскура», «О Сирине» и коммент. к ним в т. 2 наст. изд.
Они встретились 23 октября 1932 г., в воскресенье, на квартире у Ходасевича, куда были приглашены Терапиано, Смоленский, Вейдле с женой. И всякий раз, приезжая в Париж, В. В. Набоков виделся с Ходасевичем. Дважды устраивали они совместные вечера в Париже: 8 февраля 1936 г. Ходасевич читал «Жизнь Василия Травникова», а В. Набоков — три рассказа; 24 января 1937 г. Ходасевич открыл вечер Набокова, сказав слово о Сирине, которое и легло в основу статьи «О Сирине». Когда Набоков с семьей в сентябре 1938 г. переехал в Париж, встречи их стали более частыми, все они внесены в «камерфурьерский» журнал.
«Крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок Пушкина по тютчевской линии, он останется гордостью русской поэзии, пока жива последняя память о ней», — писал Набоков о Ходасевиче (СЗ. 1939. Кн. LXIX. С. 262). Свою статью «О Ходасевиче» он перевел на английский язык и включил в сб. статей «Strong opinions» (N.Y., 1973).
В. Яновский, незадолго до смерти Ходасевича опубликовавший в журн. «Русские записки» (1939. Кн. 18) рец. на «Некрополь», где спорил с его определением символизма и находил «отвлеченными» некоторые очерки, позднее вспоминал, как на похоронах Ходасевича подошел к нему «худощавый тогда и в спортивных брюках „гольф“ Сирин; очень взволнованно он сказал:
— Так нельзя писать о Ходасевиче! О Ходасевиче нельзя так писать…» Его поведение поразило Яновского: «Существовала легенда, что он совершенно антисоциален, ни в каких общественных делах не участвует и вообще интересуется только собой…» (Яновский. С. 123—124).
1 15 мая 1934 г. В. Набоков открыткой известил Ходасевича о рождении сына Дмитрия.
2 Черновой вариант статьи «О двадцатилетии эмигрантской литературы» сохранился (АБ. Ф. Карповича). Ходасевич писал: «Писатели, ушедшие после Октября в добровольное изгнание и положившие начало эмигрантской словесности, унесли с собой лишь общие традиции русской литературы: ее национальную окраску, ее тяготение к религиозно-философским и нравственным проблемам, наконец (и в особенности) — ее духовную независимость. В Советской России всему этому места не было. Эмигрантская литература видела смысл своего существования в том, чтобы эти традиции сберечь, пронести через лихолетие, которое мнилось ей непродолжительным. Она их сберегла, — по крайней мере, как идеал, и в этом есть несомненная, неотъемлемая заслуга ее зачинателей. Но той жизненной энергии, того благодетельного духа новых исканий, который свойствен творческим, а не критическим эпохам, она с собой не принесла и не могла принести <…> По очень глубокому и верному замечанию Ф. А. Степуна, память о России все более подменялась воспоминаниями о ней. <…> Лишенная литературного пафоса, она не в силах была обрести в себе и пафос гражданский. Она сделалась беженской, а не эмигрантской, обывательской, а не героической. Сама идея сохранения традиций постепенно уступила место инстинкту персонального самосохранения. Горделивая мечта о посланничестве уступила место преувеличенным заботам о хлебе насущном, скромному, но судорожному желанию хоть как-нибудь пережить, перетерпеть ненастье. Вместо щита в руках очутился зонтик». Единственным исключением Ходасевич считал Бунина, «сделавшего в эмиграции еще один большой шаг по пути мастерства».
3 Строки из «Бориса Годунова» Пушкина.
109. В. В. Набокову. — М-3. С. 281—282.
1 «Дар» печатался в СЗ в 1937—1938 гг. (кн. LXIII—LXVII). Ходасевичу приходилось в обзорах писать о каждом «куске» романа отдельно. Уже после первой публикации ему стало ясно, что это совершенно новое произведение, у которого, может быть, и читателей еще нет. «Слишком рано еще подводить „итог“ Сирину, измерять его „величину“, но уже совершенно ясно, что, к несчастью (к нашему, а не его), сложностью своего мастерства, уровнем художественной культуры приходится он не по плечу нашей литературной эпохе. Он в равной степени чужд и советской словесности, переживающей в некотором роде пещерный период и оглашающей воздух дикими кликами торжества, когда кому-нибудь в ней удается смастерить кремневый топор, и словесности эмигрантской, подменившей традицию эпигонством и боящейся новизны пуще сквозняков» (В. 1937. 15 мая).
2 Христофор Мортус и Валентин Линев — персонажи «Дара», литературные критики, рецензии которых приводятся в романе. Ходасевич увидел в них пародии на рец. Г. Адамовича (Мортус) и М. Цетлина (Линев). Д. Малмстад в интересных коммент. к письмам отмечает, что, как всегда у Набокова, в Мортусе соединились черты двух критиков: Г. Адамовича и З. Гиппиус. Не случайно Мортус в конце концов оказывается женщиной, которая подписывается мужским именем. (Антон Крайний — псевд. З. Гиппиус.) «Мортус <…> озверел» — отклик Ходасевича на обзор кн. LXV СЗ, сделанный Г. Адамовичем: о «Даре» критик заметил, что он «длится — и сквозь читательский немагический „кристалл“ еще не видно, куда и к чему его клонит» (ПН. 1938. 20 января).
3 В СЗ (кн. LXV) напечатана рец. М. Цетлина на сб. Галины Кузнецовой «Оливковый сад» (Париж: Изд-во «Современные Записки», 1937), в которой Ходасевич увидел «образчик „межцитатных мостиков“».
4 См. статью «Распад атома» в т. 2 наст. изд. Ходасевич иронически называет Г. Иванова «нашим другом», т. к. он равно делал выпады против В. Набокова и В. Ходасевича. Набокова он называл «типом способного, хлесткого пошляка-журналиста» с большими имитаторскими способностями и большой самоуверенностью (Числа. 1930. № 1. С. 234—235).
Статью Ходасевича «В защиту Лужина» некоторые писатели восприняли как «защиту Сирина», и Ходасевич не отрицал этого. В письме к В. Я. Ирецкому от 26 июля 1930 г. он писал: «Кстати. Вступаясь за Сирина, я, конечно, сделал лишь то, что сделал бы на моем месте всякий порядочный человек, находящийся в курсе дела. Вы и представить себе не можете всю мерзость, которую развела здесь Ивановская шайка. Надо принять во внимание, что литература у нас в руках политиков. Об Иванове, Одоевцевой, Адамовиче они до 1923 года не слыхали. В то время старик Винавер носился с идеей газеты, которая служила бы Звеном между старой русской литературой и будущей, — эдаким хранилищем заветов. Когда наша честная компания здесь появилась, старик вообразил, что перед ним — „честная, отзывчивая молодежь“, „племя младое“ — по идейным причинам покинувшее советскую Россию. Они же все напирали на дружбу свою с Гумилевым. Выходило, что и Жоржики чуть не погибли за родину. И вот — Одоевцева и К0 стали поддерживать священный пламень, возженный Радищевым… Сперва вели себя смирно, потом обнаглели, да и природа взяла свое» (РГАЛИ. Ф. 2227. Оп. 1. Ед. хр. 189).
5 4 марта 1938 г. Русский театр в Париже поставил «Событие» Набокова. Ходасевич был на втором представлении, 6 марта; написал, что «постановка „События“ есть действительное событие нашей театральной жизни» (СЗ. 1938. Кн. LXVI. С. 424), о пьесе же сказал, что «она не принадлежит к лучшим вещам этого автора» (В. 1938. 22 июля).
6 В репертуаре Русского театра были пьесы М. Алданова «Линия Брунгильды» и Н. Тэффи «Момент судьбы».
7 Сюжет пушкинского «Выстрела» Ходасевич использовал для пародийного рассказа действительного эпизода из истории «Русских записок». Созданный на средства эсера М. Н. Павловского, журнал выходил под редакцией И. И. Фондаминского, но в начале 1938 г. Павловский передал его П. Н. Милюкову. Апрельский номер вышел уже под редакцией Милюкова. Ходасевич участия в журнале не принимал.
110. Н. Н. Берберовой. — М-5. С. 324.
1 Парафраз ст-ния Тютчева «Цицерон» (1830). 29 января 1939 г. Ходасевич писал Берберовой: «У меня душа в пятках — не хочу воевать. В сущности, только об этом и думаю, а что-то пишу и хлопочу, — как сквозь сон» (М-5. С. 326).
2 Вероятно, Ходасевич просит сделать выписки из кн. А. Белого «Между двух революций», о которой писал Н. Берберовой 21 мая 1938 г.: «Взял книгу у Фондаминского, но читаю по странице в час — сил моих нет, какое вранье ужасное, горестное» (М-5. С. 321).
3 Николай Георгиевич, Нина — семейство сестры Ходасевича Евгении Фелициановны Нидермиллер (во втором браке).
111. А. С. Кагану. — Часть речи. 1984. № 4/5. С. 61 / Публ. Г. Поляка.
Каган Абрам Саулович (1889—1983) — книгоиздатель, создавший в Петербурге вместе с Я. Н. Блохом изд-во «Петрополис». В 1922 г. выслан из России. Продолжил издательское дело в Берлине, организовав ряд изд-в: «Огни», «Грядущий день», «Обелиск». Первый выпустил Полное собр. соч. Бунина (оно и было представлено в Нобелевский комитет); романы А. Куприна, Д. Мережковского, М. Алданова, В. Набокова. «Некрополь» Ходасевича вышел в феврале 1939 г. В ПН 6 июля 1939 г. сообщалось, что 10 июля в Брюсселе на вечере памяти Ходасевича, организованном Клубом русских евреев, доклад о его творчестве прочтет А. С. Каган.
112. А. С. Кагану. — Часть речи. 1984. № 4/5. С. 62—63.
1 Цвета: лиловый, голубой, черный — значимы для Ходасевича, это цвета эпохи символизма. См. статью А. Блока «О современном состоянии русского символизма» (1910): «Вместе с тем они (миры. — Коммент.) начинают окрашиваться (здесь возникает первое глубокое знание о цветах); наконец, преобладающим является тот цвет, который мне всего легче назвать пурпурно-лиловым… <…> лиловые миры… Но именно в черном воздухе Ада находится художник, прозревающий иные миры. И когда гаснет золотой меч, протянутый прямо в сердце ему чьей-то Незримой Рукой — сквозь все многоцветные небеса и глухие воздухи миров иных, — тогда происходит смешение миров, и в глухую полночь искусства художник сходит с ума и гибнет» (Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М. —Л., 1962. Т. 5. С. 427, 434). Ср. со вступлением Ходасевича к первой кн. М, так и оставшимся в рукописи. Опубликовано Н. Богомоловым в коммент. к 571: «Но эти годы навсегда останутся на моей памяти овеянными синим светом сумеречной печали, закатной боли» (БП. С. 361).
- ↑ Нюра по спискам Отдела печати — Гренцион.
- ↑ Есть и кладбище, вещь для меня приятная.
- ↑ «Тяжелая Лира».
- ↑ Через переводчиков, там, в клубе, были другие русские.
- ↑ Все это — о русских. Чехов я еще не разглядел. Но — добрые люди.
- ↑ Прочее напечатано в других местах.
- ↑ Книги вообще доходят исправно и быстро.
- ↑ Хотя: Блок, Белый, даже Бунин — сидели червяками на этой удочке, как и я.
- ↑ Зина4 — пример очень наглядный. Она не только тебя на меня настрикивала, но и меня на тебя, если хочешь знать. За это я ее и возненавидел навсегда.
- ↑ См. московские газеты за май месяц 1907 г.