Иешуа Ганоцри (Чевкин)

Иешуа Ганоцри
автор Сергей Михайлович Чевкин

Опубл.: 1920. Источник: az.lib.ru • Беспристрастное открытие истины в 5 д. и 6 карт.

С. М. ЧЕВКИН

ИЕШУА ГАНОЦРИ

Беспристрастное открытие истины в 5 д. и 6 карт. СИМБИРСК. Типография Губсовнархоза № 1.

1922

ПЕРСОНАЖ:

Понтий Пилат, прокуратор Иудеи.

Корнелий Сабин, трибун легиона.

Элий Ламия, римлянин-изгнанник, гость и друг Пилата

Петроний, сотник аппариторов.

Клавдия Прокула, жена Пилата.

Иосиф Каиафа, первосвященник иерусалимский, Ханан, сын Сифа, тесть Иосифа, Ионафан, сын Ханана, Александр, из семейства Воэфусим, Измаил, сын Фоаби, Накдимон, сын Горион, фарисей, Садукеи, представители иудейской аристократии.

Иешуа, раввин из Назарета Галилейского.

Иуда, сын Симона из Кериофа, Симон-Камень, Андрей его брат, Иоанн, сыновья Ионы, Иоанн, Иаков, сыновья Зеведея, Фома, Матфей, Филипп из Вифсаиды, Симон — кананит (Зилот), Странствующие ученики Иешуа.

Иосиф, из Аримафаи, Лазарь, из Вифании, Марфа, Мария, сестры Лазаря, Мария, из Магдалы, друзья Иешуа.

1-й Фарисей, 2-й Фарисей, 3-й Фарисей, 4-й Фарисей, 5-й Фарисей, Иерусалимские жители различного состояния.

Молодой Идумей.

1-й воин, 2-й воин, аппариторы из сотни Петрония.

Привратник Храма.

Раб Пилата.

Храмовый стражник.

Прозелиты-эллины, рабы, служители Храма, воины, саддукеи, фарисеи, народ.

Иерусалим. 32 год христианского летоисчисления

«Нет человека столько добродетельного, чтобы он не имел пороков, и столь дурного и порочного, чтобы в нем не было ничего хорошего».

Древняя Эдда. Гаве-Мааль.

ИЕШУА ГАНОЦРИ.

1-й АКТ.

Площадка перед храмовым портиком. Там и сям камни и другие строительные материалы. Раннее утро 13 ниссена. Сабин медленно входит снизу, направляясь в преторий; ему предшествуют два раба-гладиатора, которые одеты и стараются держаться почти как ликторы. Сзади следует группа воинов. В это время слева быстро выходит Ламия, сопровождаемый двумя полунагими рабами. Двери храма медленно открываются. Старик-привратник, поворачивая створку дверей, угрюмо смотрит на римлян.

Сабин (весело). Ого, слишком рано… (Повышает голос, так как Ламия его не замечает и не слышит.) Эй, Элий!.. Ламия!..

Ламия (очнувшись). Я Ламия!.. Кто здесь?

Сабин. Это я, я! Очнись скорее, любимец Амура, и немедленно поверни назад, иначе ты попадешь прямо в объятия смерти.

Ламия (радостно). О, Корнелий! Привет тебе!

Сабин. Неженка, любитель благовоний и вдруг на ногах, да еще в глубокой задумчивости. Что это значит? Что случилось?

Ламия. Ах, Корнелий, случилось, случилось… Хвала богам, пославшим мне тебя. Право. Я бежал сам не зная куда, а сейчас чувствую, что именно ты, один только ты мне и нужен.

Привратник (загораживая Ламии дорогу, гневно). Назад, ам гаэрец!

Ламия (не расслышав, добродушно). Что тебе, прекрасный юноша?

Привратник. Назад, говорю тебе. Язычники не смеют приближаться сюда!

Ламия. Я?.. Римлянин?!. Не смею?

Сабин. Да, да, Элий. Он прав. Не спорь.

Привратник (наполовину скрываясь за створкою двери). Собаки и язычники, свиньи и грешники не смеют входить сюда.

Ламия. О, гнусный Терсит!

Сабин (поспешно). Элий, да хранит тебя Марс. Удержи свой гнев. Ты искалечишь этого старика, но тотчас же я должен буду схватить тебя за оскорбление иудейской святыни. Я потому и окликнул тебя, что ты чуть не вошел в Храм. Видишь, вон доска.

Ламия (взглянув на доску и прочитав надпись, пожимает плечами, а затем отходит на середину сцену). Гнусные варвары!

Сабин. Ты действительно хотел проникнуть туда, в иудейский Храм?

Ламия. Я думал и это. Я сейчас как раненый зверь.

Сабин. Не хочешь ли ты сделаться иудеем?

Ламия. Ах, Корнелий, ты шутишь и играешь словами.

Сабин. А тебе не до этого? Что с тобою?

Ламия. Я искал… я хотел найти Гамалиила.

Сабин. Очень почтенный и умный старик. Так что же, если тебе действительно надо пробраться туда, в иудейский Храм, то это можно устроить. Мы попросим Ханана или Каиафу, это очень любезные и умные люди, в особенности старик Ханан, переоденем тебя и ты беспрепятственно войдешь в эти ворота. Но уверяю тебя, что там нет ничего интересного. Грязная бойня и несколько лавчонок... А зачем тебе нужен Гамалиил?

Ламия. А теперь я думаю, что, пожалуй, ты больше мне поможешь.

Сабин. Да в чем же дело, наконец?

Ламия. Я скажу тебе все прямо и без утайки. Видишь ли, сегодня ночью я был там, в садах… с одной… иудейкой.

Сабин. Ага!

Ламия. Она увлекла меня, Корнелий; я потерял голову и гордость.

Сабин. Бывает — увы.

Ламия. Я подозреваю, что за нами шпионили. На заре, когда мы только что заснули с нею, к нам ворвалась толпа иудеев.

Сабин (иронически). С тем чтобы поздравить тебя как новобрачного.

Ламия. Думаю, что нет, потому что у них в руках были палки и они выкрикивали совсем не приветствия. Я едва успел набросить на себя тунику, а тогу схватил прямо так.

Сабин (скептически оглядывая Ламию). Надеюсь, что хотя бы тунику ты одел свою, а не ее.

Ламия. Они хотели схватить меня, но я начал внимательно рассматривать свой меч и они расступились. Я ушел. Что мне оставалось больше делать.

Сабин. Конечно, все, что нужно, ты наверное уже сделал.

Ламия. О, да, разумеется.

Сабин. Что же дальше?

Ламия. Я пришел домой, приказал приготовить ванну и послал раба к ней, чтобы он узнал, что произошло там после моего ухода. Сам лег отдохнуть.

Сабин. После трудов этого рода всегда спится хорошо.

Ламия. Но мне не пришлось разоспаться. Раб, весь мокрый от пота, прибежал и сказал мне, что они потащили ее убивать. А-а! Раб сказал мне, что они тащили ее прямо за ее чудные рыжие волосы.

Сабин (ошеломленный). Рыжие волосы! Элий, как ее имя?

Ламия. Мария.

Сабин (с невыразимой гримасой веселого и ошеломленного презрения). Она родом из селения Магдалы?

Ламия (растерянно). Да.

Сабин (безжалостно). И тебя так же свела с ума эта родинка, которая у нее вот здесь?

Ламия (ошеломленный в свою очередь). Ты… ты знаешь?.. Ты тоже?

Сабин (с хохотом). А кто же ее не знает.

Ламия (хватается за голову). О, я несчастный!

Сабин (участливо). А что? Она обошлась тебе очень дорого?

Ламия (упав с неба на землю). Почему дорого. Я готов отдать за нее все свое состояние.

Сабин. Ну, это лишнее. От лица всего Иерусалима я протестую против такой порчи цены. Ночь Марии сейчас стоит не больше пяти тысяч динариев… Ах, еще три года тому назад наши воины платили за прокат этого рубина по пяти динариев. Но ведь, сам понимаешь, драгоценный камень, чем больше шлифуется, тем он дороже.

Ламия (сгибается, как под градом пощечин). Корнелий, пощади.

Сабин (сурово). Я хочу дпя твоей же пользы, чтобы ты отрезвился, квирит.

Ламия (с силой отчаяния). Ее надо спасти, Корнелий, помни, что они повели ее убивать.

Сабин. Так вот для чего ты искал Гамалиила. Ты сам это придумал, или это тебе посоветовали?

Ламия. Мне посоветовали. Один из рабов знает обычаи иудеев.

Сабин (задумчиво). Совет не дурен, Гамалиил очень умный и изобретательный фарисей.

Ламия. Корнелий, ее повели убивать. Ее надо спасти.

Сабин. Ты говоришь, повели. Успокойся, значит, она жива и останется живой. Женщин или убивают сразу, или совсем не убивают. Ее могли, по ихнему обычаю, побить камнями там же, тогда же. Но если этого не сделали, то ее обязательно приведут сюда, потому что у иудеев здесь и форум и претория и суд.

Ламия (с сомнением) Ты думаешь?

Сабин. Уверяю тебя! (Что-то соображает.) Слушай, Элий, очнись и будь спокоен. Иудейку мы спасем. За это я тебе ручаюсь. Жаль, мне некогда, я сам занялся бы этим.

Ламия. А ты куда спешишь?

Сабин. Надо усилить гарнизон башни Антонии. Видишь ли, мои сыщики донесли мне, что уже несколько дней город волнуется, как растревоженный муравейник. Появился какой-то новый раввин-проповедник. Одни называют его пророком, другие обманщиком. В общем, все иудеи против него, но в подонках народа благодаря ловкой демагогии он пользуется большим успехом. Мне донесли, что позавчера этот раввин устроил здесь в храме неслыханный скандал. Со своими приятелями он разгромил там несколько лавчонок, разогнал всех торговцев, а торговцы, все эти Хананы, Воэфусимы, Камифы, Канферы, — саддукеи; и теперь вся иудейская аристократия злобствует против него.

Ламия (перебивает). Корнелий, какое мне дело до этих отвратительных варваров и их грязных скандалов! Ее надо спасти.

Сабин (задумчиво). Видишь ли, кажется, что Мария из его шайки. Хорошо, к делу… Иди к Гамалиилу, или нет, иди к Иосифу Каиафе. Передай ему от меня привет, расскажи, в чем дело, и проси его помощи. Чтобы он не сомневался, покажи ему это кольцо (снимает с пальца золотое кольцо). Ты вернешь его мне, когда встретимся. Я же иду к прокуратору с утренним приветом и докладом. Когда он отпустит меня, я сейчас же займусь твоим длом. Иди к Иосифу. Вот так прямо, потом наверх, за ту стену, видишь, серая с балконом.

Ламия. Вижу, вижу.

Сабин. В узкий переулок мимо нее. А там спросишь.

Ламия (уходит; на ходу, оборачиваясь). А ты где будешь?

Сабин. Через час у прокуратора. А там, если уйду куда-либо, скажу сотнику стражи Претории.

Ламия (скрываясь). Благодарю тебя!

Сабин со своим отрядом уходит налево в Преторию. В это время из глубины справа тихо разговаривая, входят Фома и Иуда. Ламия на ходу нечаянно задевает Фому, и тот, шарахнувшись в сторону, гневно сплевывает.

Фома. Горе Иерусалиму! Собаки язычники рыщут около самого храма.

Иуда (робко заглядывает во двор храма и нерешительно останавливается). Его еще нет… Наших никого не видно.

Фома (вполголоса осторожно). Быть может, они там, в храме. (С беспечным видом подходит к привратнику.) Шелом, шелом, почтенный.

Привратник (прислушавшись к произношению Фомы, угрюмо и с явной неохотой). Алейхем… что тебе надо от меня?

Фома. Ничего, приятель. Смотрю: нет ли наших земляков.

Привратник (гневно). Твои земляки? Пусть земля проглотит твоих земляков, как проглотила она нечестивого Авирона. Ваши галилеяне отныне позор для Израиля.

Иуда прислушивается и отходит в сторону, к авансцене.

Фома. За что, приятель?

Привратник. За ваши святотатные проделки. За вашу дерзость… Ты что же, не знаешь, что позавчера наделал здесь ваш галилейский обманщик, Иешуа, раввин из Назарета?

Фома. Ничего не знаю.

Привратник. Он забрался в храм раньше всех и полдня богохульствовал и называл себя пророком. Что он только говорил! То он грозил разрушить храм через три дня, то он грозил огнем всему Иерусалиму… Полдня он спорил с фарисеями, а когда праведные фарисеи обличили его, он пришел в ярость и начал с несколькими оборванцами из своей шайки громить продавцов священных предметов… Говорят, что он сразу хотел поднять восстание… Глупец!.. Они оскорбили самых почтенных граждан. Почтенному Измаилу Бен-Фааби один из разбойников разбил весь глаз. Здесь поднялся такой крик, что прибежали собаки язычники из этой проклятой башни. Еще бы! Язычникам только и нужно, чтобы в храме происходили волнения. Проклятым свиноедам первая радость, когда среди Израиля возникает беспорядок; они могут вмешаться в нашу жизнь и пограбить нас. (Пауза. Продолжает ворчливо.) Он ссылался на пророков Иеремию и Исаию, что торгующие оскорбляют храм. А своим отвратительным скандалом он разве не оскорбил храм еще больше… Уже два года он смущает святой народ. Он приходит сюда со своими галилейскими головорезами и насмехается над фарисеями. На фарисеев он еще мог нападать смело: когда он уязвлял их, даже Александр, даже сам Ханан смеялись. Но теперь он превысил всякую меру дерзости. В него вошел сатана! Он осмелился напасть на саддукеев, в руках которых вся власть над Израилем… Чего он хочет?.. Куда он идет?.. Но теперь ему не сдобровать. Пусть только поймают его. Пусть только он сунется сюда…

Фома (осторожно) Я слыхал об этом, но я слыхал, что он сделал это по необходимости. Он вступился за Иерусалимскую бедноту. С бедняка Симона-башмачника Ханан-сын требовал целый динарий за пару голубей для жертвы. Где же бедному ремесленнику взять такие деньги. С того и началось.

Привратник. Так по-твоему такие вопросы следует решать дракой и скандалом?

Фома (простодушно). А что, его нет сейчас там, в храме?

Привратник (гневно). Нет, конечно! Да он теперь и не осмелится, я думаю, показаться здесь.

Фома (отходя к Иуде, подавленно и печально). Наших нет.

Иуда (угрюмо). Да, слыхал.

Фома (беспомощно озирается). Что же нам делать?

Иуда. Идти просить приюта у бродячих собак.

Фома (горестно). Правда. Мы с тобою сейчас как заблудившиеся овцы без пастуха.

Иуда угрюмо молчит. Фома оглядывается, вздыхает и садится на камень.

Фома. Что же, будем ждать его здесь. Больше нам некуда деваться.

Иуда после некоторого колебания садится рядом с Фомой. Справа и слева в ворота храма начинают проходить Иерусалимские жители.

Фома (простодушно и задумчиво). Как изменился в эти дни в Иерусалиме наш учитель. Каким он сделался злым и раздражительным.

Иуда. Иерусалимляне — народ образованный, опытный и осторожный. Их не возьмешь с налета. Сколько они перевидали здесь всяких пророков и обманщиков.

Фома (не слушая Иуду, продолжает увлеченный своими мыслями) Ты помнишь, каким ласковым и добрым он был там, в нашей родной и прекрасной Галилее до прихода сюда. Вспомни, чему он учил нас тогда: благословенны обиженные, любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, не судите и не осуждайте никого. А теперь…

Иуда. А теперь он сам только и делает, что осуждает, проклинает и угрожает. Его речь полна злобы и ненависти. Он изменился. Воздух Иерусалима отравил его разум.

Фома. Иерусалимляне своим равнодушием раздражают его.

Иуда. Вчера, рано утром я встретил его по дороге из Вифании. Он шел продрогший, голодный и злой. По дороге смоковница. Ну, суди сам, откуда и какие сейчас смоквы… Он вскочил на развилину сучка, осмотрел все дерево и, конечно, ничего не нашел.

Фома (с живостью). И что же?

Иуда. Спрыгнул на землю и давай проклинать ни в чем не повинное дерево. Я не знал, куда смотреть от стыда… Все эти дни он прячется в садах по ночам со своими любимцами, сыновьями Ионы и Зеведея. (С глубокой обидой.) Прячется даже от нас, своих учеников… За что же он так обижает нас своим недоверием.

Фома (таинственно). Ему надо прятаться. Служители Синедриона ищут схватить его. Теперь уже все саддукеи поднялись на него. Горе нам.

Иуда (задумчиво с глубокой печалью). Да, Иерусалим не галилейская деревня… Царем сделаться не так просто. Иешуа в этом крепко убедился и теперь выходит из себя… А в чем же виноваты мы?

Фома. Мы любим его. Мы ни в чем не виноваты.

Иуда (помолчав). Потом я просил его помочь мне. Я хочу сватать Марию, сестру Лазаря.

Фома. Молодую?

Иуда (угрюмо). Да… А он рассердился и начал упрекать меня за то, что я только и думаю о себе.

Фома (простодушно). Учитель очень любит ее.

Иуда (осененный догадкой и дико сверкнув глазами). Что говоришь ты?

Фома. Что с тобою?

Иуда. Я немногого хочу. Я немногого прошу. Он хочет., поступить со мною как Давид с Урией. Неужели ему мало? Он хочет и эту овечку взять себе. (Сжимая кулаки.) Нет, этого не будет!

Среди идущих в храм к воротам подходит Симон-Зилот с тремя товарищами. Увидав Фому и Иуду, они радостно направляются в их сторону. Все размениваются приветствиями. Фома встает, Иуда остается сидеть. Возгласы: Шелом Алейхем, Алейхем Шелом.

Симон З. (нетерпеливо Фоме). Где он?.. Приходил?.. Видели его?

Фома (печально). Нет, его нет. Мы ждем его здесь. Мы боимся идти туда без него.

Симон З. (опасливо и гневно озирается на ворота храма). Недолго осталось стоять этому гнезду нечестия. Завтра мы разрушим его до основания. Камни, эти огромные камни падут на головы грешников, саддукеев и грязных мытарей. Их кости будут хрустеть под камнями и кровь их будет брызгать до самого Кедрона.

Матфей (подходит). Кто проклинает мытарей? А разве учитель не сказал, что мы, мытари, войдем первыми в его царство.

Симон З. (сверкнув глазами). Да, ты войдешь первым, если только сможешь протиснуться под этими локтями.

Подходит еще группа учеников.

Матфей (начиная свирепеть в свою очередь). Во всяком случае постараюсь обойти локти зилота и сикария.

Симон З. Сикария — говоришь ты, языческий наемник. Сикка — нож, хорошая вещь, я без промаха владею им. Что же, им быстро можно вырезать язык иного пролазы.

Матфей. Вырежи лучше свой и отдай его какой-нибудь блуднице. Он очень пригодится ей.

Симон и Матфей, сжимая кулаки, тяжело дыша, вперяют друг в друга гневные взгляды.

Фома (поспешно). Братья, успокойтесь. Ведь всем хватит места. Ведь каждый из нас получит по колену Израилеву. Неужели вам мало? Из-за чего вы ссоритесь.

Иуда (недоверчиво). Откуда же по колену? Сколько по-твоему колен у Израиля, когда нас уже больше тридцати, не считая женщин.

Симон З. Женшины не в счет. А править будем мы — первые двенадцать, и больше никто. Пусть сунется кто-либо из этих новых здешних пролаз и (бросает взгляд на Иуду) иудеев. Пусть только протянет руки, я вырву их ему с костями и мясом.

Небольшая группа у ворот храма останавливается с оживленными жестами, и все смотрят направо. Возгласы: Вот он! Вот он! Галилейский пророк! Группа у авансцены, увлеченная ссорой Симона и Матфея, ничего этого не замечает, а в это время на площадку справа входят Иешуа, Иоанн, Иаков, Андрей и Симон Камень. Все они одеты одинаково просто, почти бедно. Группа у ворот Храма с любопытством следит за вновь пришедшими. Иешуа замечает группу учеников и с радостною улыбкой поворачивает со спутниками к ним. Вид у него усталый.

Симон, Иуда, Фома (радостно). Учитель, учитель!

Иешуа. Шелом алейхем, друзья мои.

Симон З., Иуда, Фома и другие. Алейхем, Алейхем, Алейхем шелом.

Иешуа (замечает камень). Я устал, друзья мои, дайте отдохнуть немного. Мы шли сегодня долго (указывает на другой камень). Симон Камень, садись.

Симон Камень садится.

Матфей. Радуйтесь, строится новый Иерусалим (указывает на Симона Камня). Господин наш кладет уже камень на камень.

Иешуа добродушно улыбается; ученики смеются над шуткой Матфея. Подходящие со всех сторон к воротам Храма, иудеи не входят в ворота, а сворачивают, и медленно вокруг группы Иешуа вырастает толпа.

Симон З. Учитель, рассуди нас с Матфеем и скажи, кто будет первым в твоем царстве.

Иоанн (с живостью). Скажи, Иешуа. Я тоже хочу это знать.

Иешуа (обводя взглядом всех). И вы тоже?

Все. Да, да. Скажи, просим тебя!

Иешуа (медленно, торжественно и многозначительно). Слушайте и хорошенько запомните, что говорю. Первым в царстве у меня будет тот… кто пока в этом царстве сумеет быть самым последним.

Слушатели смущенно и разочарованно переглядываются.

Фома (тоскливо). Но когда же, когда, учитель, начнется оно, твое царство?

Иешуа. За нетерпение твое не скажу тебе этого, но знай и знайте вы все… (Потупив голову, задумывается на секунду.) Судьбу каждого человека знает только благословенный. Сейчас ты жив, а через час тебя поразила смерть. Но целая толпа не может погибнуть так скоро (многозначительно). И вот ручаюсь вам, что многие из вас увидят меня во всей славе царской. И тогда верные будут награждены всем, и домами, и почестями, и богатством, и рабами, а те, кто не уверовал, несмотря на все знамения, которые даются сейчас, те будут отданы в рабство на позор, на всяческие мучения и преданы смерти.

Некоторые из слушателей радостно выпрямляются, другие — наоборот — разочарованно потупляют глаза, иные со страхом переглядываются.

1-й Фарисей (выдвигаясь из толпы). Учитель, мы готовы верить. Но скажи, какие же это знамения? Укажи хоть одно. Где они? Каковы они?

Иешуа (с гневным укором). Знамения нужны вам? О, род лукавый и недоверчивый! Ты хочешь наверняка знать, куда тебе идти и перед кем повилять хвостом. Ты хочешь получить верный выигрыш без всякого риска (с возрастающим воодушевлением обращаясь ко всей толпе и повышая голос). Когда вы смотрите на небо и видите, что закат красный, что вы говорите? Будет хорошая погода. Так?.. Когда вы видите, что на ветках появляются почки, вы говорите: наступила весна. Знамения неба вы умеете различать, а знамения времени различать не умеете… Говорю вам и повторяю. Готовьтесь, идет новое царство, царство, о котором вам предсказывали пророки. Счастлив тот, кто войдет в него. А войдут в него все несчастные и обиженные, их ждет там блаженство! Будут блаженны там нищие, плачущие, голодные, холодные, обиженные, все пострадавшие за правду. И будут они там владыками и господами, а служить им будут все те, кто сейчас богаты, которые уже получили все, что можно, и не хотят этого царства, потому что в нем они будут последними рабами. В это царство зову я вас, все нищие, голодные, обиженные, плачущие, страдающие.

Молодой идумей (огромного роста, в бедной рваной одежде). Как же войти о это царство, господин? Научи!

Иешуа. Даже плоды не падают сами в рот; их надо сорвать… Понял? Это царство берется силой, и те, кто сильны и смелы, — возьмут его.

Идумей. Силою?.. Значит, восстание?

Иешуа. Кто мне служит и исполняет волю мою — тот пойдет со мною, потому что такова воля моего отца. Но кто дрожит за свою шкуру, тот потеряет ее все равно и так и этак, а кто не дорожит своею жизнью ради меня, тот сохранит ее и получит все. Пришло время суда! Пришло время изгнать нечестивца, сидящего на троне, и когда я буду вознесен — всех привлеку к себе, всем воздам во сто раз больше. Надо на время оставить плуги и лопаты и взяться за мечи. Говорю тебе, не мир даю я вам, а меч. А кто колеблется и сомневается, тот недостоин этого царства. Кто не со мной, тот против меня!

Идумей. Господин, мы пойдем за тобой, дай только знамение. Мечи мы найдем. Завтра в Иерусалиме не останется в живых ни одной собаки; всех перебьем, кого ты укажешь. Дай знамение!

Толпа (смыкаясь ближе, глухо и настойчиво). Мы видим, что ты пророк. Дай же знамение! Знамение! Знамение! Покажи знамение! Дай знамение!

Иешуа (озирается). Вы хотите знамения? Вы требуете знамения?!.. Горе же вам, видящие и не замечающие, слышащие и не разумеющие; (со страстным воодушевлением) горе вам, слепые овцы Иерусалимские. Как же вы не видите самого главного знамения времени, того, что наполнилась земля и стонет под гнетом мерзости, греха и нечестия. Народ божий и город святой и Храм под властью язычников. Богатые забрали всю власть в свои руки, ведут дружбу с язычниками и притесняют народ святой; они загребают дома вдов и сирот ваших, снимают с бедных последнюю рубашку, презирают народ и глумятся над ним. На все у них один ответ: кулаки и палки.

Слева показывается в сопровождении двух воинов сотник Петроний. Он останавливается в стороне и со сдержанным любопытством прислушивается. Заметив его, Иешуа круто обрывает речь и с тонкой иронией указывает на римлян.

Иешуа. Какое же знамение еще нужно тебе, Израиль?

Сходит с камня и остается недвижим, понурив голову. Толпа гудит, но не враждебно, а скорее благожелательно. Входит, по пути к Храму, Накдимон и останавливается, перед ним почтительно расступается толпа.

2-Й Фарисей (вкрадчиво, поглядывая в сторону римлян). Друг, я вижу, что ты действительно мудр и не смотришь ни на кого.

Иешуа (недоверчиво). Благо тебе, если ты понял это.

2-й Фарисей. Но вот вопрос: Позволительно, как ты думаешь, можно ли, следует ли давать подать цезарю?

Иешуа стоит, потупив голову.

Толпа. Отвечай, отвечай, отвечай.

Иешуа (быстро поднимает голову). Дайте сюда динарий!

Иуда. Вот, учитель, возьми (подает монету).

Иешуа внимательно рассматривает монету. Толпа выжидательно стихает.

Иешуа (поднимает над головой монету). Чье здесь изображение?

2-й Фарисей. Цезаря!

Иешуа. Значит, это принадлежит ему? Так и отдавайте цезарю — цезарево!

В толпе проходит неопределенный гул разочарования.

Петроний (воинам). Он находчив и рассуждает неглупо. Оставайтесь здесь, и, если что случится, ты приди за мною (уходит налево).

Накдимон. Но если ко мне придет сборщик и у меня не будет римского динария, а будут драхмы или вот эти сикли, на которых написано: святой Иерусалим, а сборщику все равно какими монетами ему заплатят: Так вот драхмами или этими сиклями можно платить подать цезарю?

Иешуа (уклончиво). Божье отдавайте богу.

2-й Фарисей (торжествующе возвышает голос в сторону римлян). Значит, драхмами или сиклями ты запрещаешь платить подати цезарю?

Иешуа. Божье отдавайте богу.

Толпа сдержанно гудит. Накдимон уходит в храм, не выражая ни сочувствия, ни порицания.

2-й Фарисей (язвительно). Ты постоянно упрекаешь нас, фарисеев, в том, что мы виляем и служим богу и мамоне. Теперь признаюсь, что ты действительно учитель и в искусстве виляния нужно учиться у тебя (отступает в глубину, провожаемый сочувственным гулом толпы).

Иешуа садится на камень. Симон К. и Иоанн говорят разом в разные стороны.

Иоанн (вслед уходящему фарисею). Иди, слепец; уходи! Нам не надо таких. О тебе и о таких, как ты, сказал Исаия: Народ этот ослепил глаза и окаменил сердце, не видят глазами и не разумеют сердцем и не обратятся к сыну человеческому, чтобы он исцелил их.

Симон К. Слушай, Израиль! Слушай, пока еще не поздно. Оглянитесь на себя в какой грязи, в каких беззакониях вы живете. Взгляните, как поругана всюду справедливость, сколько обид делается народу; наступает великий день очищения, а вы отворачиваетесь от вашего царя, который несет вам справедливость, свободу и радость.

1-й Фарисей (с тоскливым отчаянием). Долго ли ты будешь держать нас в недоумении? Если ты Мессия, — скажи прямо!

Толпа. Да, да, скажи прямо!

Идумей (наступая на Иешуа, запальчиво и страстно). Если ты Мессия, скажи прямо и дай знамение с неба. И мы сейчас все разом пойдем за тобой.

Толпа наэлектризована и возбужденно гудит. Через общий гул голосов прорываются страстные возгласы: он пророк!.. слушайте его!.. Пусть даст знамение!.. обманщик!

Иоанн (со страстною мольбою). Учитель, доколе же ты будешь медлить?! Призови, прикажи грому прогреметь в небе и пасть на головы нечестивых.

Симон К. (поддаваясь настроению толпы). О, если бы ты дал знамение! Весь Иерусалим сейчас поднялся бы за тобою как один человек.

Иешуа (невольно бросая взгляд на безоблачное небо, медленно, таинственно и важно). Еще не пришел час прославиться сыну человеческому.

Со стороны входа в Храм движение и шум голосов. Возгласы: Сюда! Здесь он!.. Головы поворачиваются назад. К Иешуа подходят Ионафан, Измаил, Александр. У Измаила под глазом большой синяк.

Александр (захлебываясь от глумливого восторга). Радуйся! Радуйся, галилеянин! Сейчас ты прославишься перед всем народом Израиля!

Ионафан. Слушайте все! Тише, внимание!

Измаил. Отвечай нам, Иешуа. Отвечай нам громко, перед глазами всего народа. Ты знаешь женщину из Магдалы, именем Мария?

Иешуа, инстинктивно чувствуя какую-то ловушку, опустив голову, молчит.

Иоанн (вызывающе). Мы все знаем ее.

Измаил. Она ваша и живет по учению вашему?

Иоанн, Иуда, Симон К. (вместе). Да, она наша. Она с нами.

Измаил коротким жестом дает знак тесно сомкнутой группе саддукеев: эти расступаются и выталкивают вперед женскую фигуру: Ионафан срывает с нее покрывало и открывает бледное искаженное стыдом лицо Марии.

Ионафан (торжественно с бесконечной глумливостью). Сегодня ночью эта женщина взята в прелюбодеянии с язычником. Вот каковы твои ученики!

Измаил. Моисей велит побивать таких камнями. Ну, а что ты скажешь?

Кое-где слышен смех. Ученики переглядываются в сильном волнении. Иешуа сконфуженный, низко опустив голову, чертит пальцем по земле. Мария, упав на колени, прячет лицо в покрывало.

Измаил. Что же ты молчишь, Иешуа?

Александр. Или, может, по-твоему блудницам надо воздавать почет и хвалу?

Иешуа. Хорошо… (Встает и говорит с грубым вызовом и иронией.) Побейте ее. И кто из вас не согрешил с нею — первый брось в нее камень.

Смущенная пауза. Саддукеи переглядываются.

Иоанн (радостно). Начинайте же! Вот камни. Сколько угодно. Начинай хоть ты, приятель. Вон у тебя под глазом какой светильник праведной жизни.

Измаил (с лицом искаженным бешенством). За этот светильник я еще разочтусь с тобой (скрывается в толпе).

Толпа гудит добродушно и весело: На саддукеев смотрят враждебно. Уличенная блудница неприятна толпе, но еще больше неприятны богато одетые и надменные суровые саддукеи. Так или иначе — настроение сорвано, галилеяне осмеяны и скомпрометированы.

Голос из толпы (вызывающе и весело). Начинай ты, Ионафан!

Другой голос. Александр, ты у язычников, кажется, хорошо научился бросать камни.

Из толпы несутся и другие насмешливые возгласы. Саддукеи ясно и быстро понимают, что толпа настроена благодушно и в дальнейшем словопрении примет сторону их противника. Один за другим, они уходят в Храм, сурово озираясь и шепча молитвы.

Ионафан. Иешуа, разделывайся сам со своей блудницей, как хочешь (отходит и говорит гневно). Я же объявляю тебе при всем народе, что вот уже прошло три раза по сорок дней и никто не явился в Синедрион засвидетельствовать твою невинность. Вот говорю тебе, Иешуа, перед глазами всего народа: Твое нечестие, твое богохульство, твои оскорбления самых почтенных людей, твои разбойничьи проделки, твое подстрекательство вопиют об отмщении. Тебя никто не трогал. Ты сам налез на рожон, ты сам накликаешь на свою голову, и пеняй на себя. Горе тебе, нечестивец, обманщик и соблазнитель!

Толпа испуганно стихает, ученики переглядываются.

Иоанн (возбужденно). Иди и не беспокойся, ты получишь свидетельство в свое время! Громы небесные просвидетельствуют перед тобой!

Иешуа (поднимая голову). Женщина, где же твои обвинители?

Мария молча испуганно озирается.

Иешуа (с юмором). Никто не осудил тебя?

Мария. Никто, учитель (радостные огоньки бегают в ее глазах).

Иешуа (с добродушной улыбкой). И я не осуждаю тебя.

Грубо расталкивая толпу, вбегает Элий Ламия; он гневно возбужден и правой рукой держится за меч. Заметив Марию, останавливается в стороне, а Мария в свою очередь, заметив его, испуганно отворачивается, встает и поспешно уходит направо. Ламия, проводив ее взглядом уходит налево.

1-й фарисей (горестно качая головой) Вот что мы видим. Для блудницы у тебя нет не только слова осуждения, но даже ни одного слова укоризны. О, Израиль, отдавай смело в блуд твоих дочерей. Твой новый царь ведет тебя в царство блудниц.

Иешуа. Не в царство блудниц, а в царство правды и справедливости, в котором не будет места всем обидчикам народа израилева… Горе вам, книжники и фарисеи, что затворяете и загораживаете двери этого царства. Сами не идете в него и хотящих войти не пускаете.

Идумей. Ты правильно говоришь, — мы хотим идти за тобою, а нас не пускают. Но ты и сам не хочешь тоже открыть двери хотя немного. Дай знамение! Дай хотя какое-нибудь знамение.

Иоанн. А чудеса, которые совершил наш учитель?

Симон К. И которые мы все видели!

1-й фарисей. Но мы их не видели.

Идумей. И мы не видели!

Голоса в толпе. Не видели… Никто не видел!

Фарисеи. Мы слыхали, что ты хорошо лечишь больных, но что в этом особенного. Это умеют многие.

Идумей. Посуди же сам, как нам быть. Твои товарищи говорят, что ты пророк, но они такие же простые люди, как и я, а вот почтенные и праведные фарисеи, которых мы уважаем и им верим, потому что они знают закон и пророков, они говорят, что ты обманщик.

2-й фарисей. Да, обманщик!

3-й фарисей (убежденно). И я свидетельствую, что обманщик!

Идумей (разводя руками и указывая на фарисеев). Суди сам, как же нам быть.

Иешуа. Не я, а вы обманщики, слепые вожди слепых… А ты (обращается к молодому идумею) слушай, что я тебе скажу. Некий господин, вернувшись из далекого путешествия и желая испытать своих рабов, надел одежду раба, скрыл свое лицо и, войдя в дом свой, громко сказал всем: Мир вам. И вот иные рабы узнали его, пали перед ним и приветствовали его, а иные начали гнать его и оскорблять. Как думаешь, кого из них, открыв лицо свое, наградит и обласкает? Тех ли, которые гнали его, или тех, которые — признали его?

Симон К. (с воодушевлением возвышая голос). Вспомните, что сказано в псалме Давида: камень, который отвергли строители, тот сделается главою угла.

Иоанн (гневно). И кто зацепится о камень тот — убьется.

Андрей. А на кого он упадет, того убьет.

Иешуа. Вы, фарисеи, горе вам и проклятие вам, порождение ехидны, сыны дьявола!.. О, Иерусалим, Иерусалим, сколько раз я хотел собрать детей твоих, как птица собирает под крылья птенцов, и вы… не хотите. Так вот оставляется дом ваш (указывает на Храм) пустым. Не увидите меня в нем до тех пор, пока не сознаетесь и не скажете: благословен идущий во имя святого…

Внезапно среди глубочайшего, смущенного и внимательного безмолвия раздается звук трубы.

Иоанн (исступленно и радостно). Вот знамение! Вот труба архангела! Слушайте!

Голос из толпы. Труба, но только не архангела, а римского воина.

В толпе смех; ученики сконфужены.

Воин (выходит справа). Дорогу! Идет прокуратор Понтий! Дорогу прокуратору! Прочь, грязная чернь!

Иешуа. Завтра вы получите знамение.

Толпа. Скорее! Скорее; мы ждем!.. Ты истинный пророк!..

Толпа расступается и сумрачно расходится. Справа налево через сцену рабы на носилках несут Понтия Пилата, которого сопровождают Элий Ламия, Корнилий Сабин, воины и рабы. Иешуа и его группа медленно уходят вниз. Многие из толпы низко и льстиво кланяются Пилату, который отвечает едва заметным презрительным и надменным кивком головы. Ламия внимательно рассматривает толпу. ЗАНАВЕС.

2-й АКТ

"Из всех видов человеческой глупости наиболее невыносимый — фанатизм".
Ф. М. Аруэ.

Вифания. Направо открытая вперед горница; налево двор и сад. В глубине ограда и ворота. Сумерки, затем вечер того же дня. В горнице в углу лежит Лазарь. Иешуа у ворот провожает группу эллинов.

Иешуа. Идите с миром, друзья. И делайте все, как я сказал. Иерусалимляне хотят чуда. Они получат чудо.

Вместе с гостями Иешуа скрывается за воротами. В это время из двери в глубине горницы входит Иоанн и с изумлением смотрит на Лазаря.

Иоанн. Лазарь! Ты здоров, жив? И уже ходишь?

Лазарь. Хожу, радуюсь. И вот пришел поблагодарить нашего учителя.

Иоанн. В последний раз, когда я видел тебя, ты был без движения. Ты был как мертвый!

Марфа (входит из глубины и убирает горницу). Видишь, как он поправляется? С каждым днем ему лучше и лучше.

Лазарь (важно и таинственно). Сестры говорят, что я был в горячке и три дня не приходил в себя. Но я знаю, что эти три дня я был мертвый. Суди сам, разве может живой человек видеть то, что там за смертью? А я видел. Видел все. Ты знаешь писание, скажи сам: может ли живой человек видеть бесов?

Иоанн. Нет!

Лазарь. А я их видел. Косматые, страшные бесы кидались на меня. Они наваливались на меня, жгли меня страшным огнем. Огни, огненные круги так и ходили передо мною.

Марфа (с простодушным удивлением). Да, да. Действительно в это время он был горячий, как камень на очаге. Он едва шевелился и все время просил пить.

Лазарь. А потом бесы хватали меня и сразу окунали в холодную пучину. До самого сердца холод пронизывал меня. Я только теперь понимаю, что это был холод могилы. И вдруг повелительный голос Иешуа: Лазарь, очнись! Лазарь, встань!.. И я воскрес. И глаза мои открылись и увидели свет. Сестры говорят, они говорят вздор. Говорю тебе и свидетельствую, что я был мертв и учитель вызвал меня из царства смерти.

Марфа (соглашается) Да. Иешуа очень помог нам.

Иоанн. Чудо! Действительно чудо! Вот опять новое чудо!

Лазарь. Как же не чудо. Вчера Ханан встретил меня и даже остановился от удивления. Лазарь, говорит, — ты здоров? Я говорю: да, учитель, здоров; я был мертв и Иешуа воскресил меня.

Марфа (с неудовольствием). Правду говорят: праздный язык хуже злого соседа. Под вечер сюда пришли священники, целая толпа. Теперь перед всеми соседями стыдно. Все они спрашивали нас, как заболел и как выздоровел Лазарь, действительно ли он был мертв и правда ли, что Иешуа воскресил его… Мы с Марией рассказали все, как было дело.

Лазарь (гневно). Но разве вы сами не говорили, что, когда Иешуа пришел, я лежал без движения, как палка.

Марфа. Правда. Иешуа целый час возился с тобою. Он показывал нам, куда прикладывать свежий коровий помет, как растирать тебя.

Иоанн. Да, это и я все видел. Ты был как труп.

Лазарь (торжествующе сестре). Ну, что.

Марфа (смущенно пожимает плечами). Не знаю. Но на другой день ты еще до прихода Иешуа открыл глаза и попросил пить. Мы с сестрою заплакали от радости, напоили тебя, ты опять закрыл глаза и заснул. А потом пришел Иешуа и разбудил тебя.

Иоанн. Что же сказали священники?

Марфа. Они сказали, что Лазарь был болен и выздоровел. И велели ему принести очистительную жертву.

Иоанн. А учителю они воздали хвалу?

Марфа смущенно молчит. Лазарь, нахмурившись, опускает голову. Иоанн угадывает их ответ.

Иоанн. Зависть и злоба омрачают их разум и закрывают им глаза.

Марфа. Иди, Лазарь, к огню. Здесь холодно. Вечерняя сырость тебе может повредить. А мне нужно приготовить горницу. Твои друзья скоро соберутся ужинать.

Лазарь поднимается и уходит с Иоанном через дверь в глубине. Справа в ворота медленно входит возвратившийся Иешуа и, остановившись, около плетеной изгородки с виноградом, погружается в печальную задумчивость. Яркий свет луны заливает дворик и в дверях смешивается со светом светильников в горнице. Минута глубокого и полного уединения. События последних дней проходят перед мысленным взором Иешуа, и он тоскливо сознает, что здесь, в Иерусалиме, дело пока проиграно. Вчера и сегодня он окончательно порвал с Храмом, и победа не на его стороне. Как опозорен он был сегодня перед всем народом, когда священники привели растерзанною и уличенною его Марию. Марию блудницу. Враги кругом, довериться некому. Неужели он ошибся в своем призвании, неужели неправильно понял пророчества, или, может быть, пророки ошиблись и Израиль больше никогда не воспрянет во славе Давида? Его ищут схватить, он это знает. Быть может, сейчас, сию минуту в этот тихий дворик войдет гневная толпа храмовых служителей и потащит его на позор и мучения. Бессознательно и тихо Иешуа начинает молиться. Тоска, энтузиазм и жажда жизни охватывают Иешуа и, не замечая того, он начинает молиться вслух. Экстаз овладевает им, и слова молитвы мало-помалу вырываются с нарастающей силой страстного отчаяния.

Иешуа. Саваоф, Элои, Адонаи!.. Что же ты медлишь?.. Где ты, Иегова? Смотри, я все сделал, что ты велел и заповедал мне. По слову твоему я пришел сюда, чтобы изгнать зло и неправду. Тяжелую ношу возложил ты на меня, но я несу ее безропотно. Враги окружают меня… они ищут взять душу мою. Я падаю… Отец мой, неужели ты покинул твоего сына… Спеши, спеши, Адонаи, ибо ты сам видишь и знаешь, — час настал… О, Адонаи, добрый и всемогущий отец мой.

Мария (сходит по ступенькам, прислушивается и испуганно окликает). Иешуа?

Иешуа (очнувшись и вздрагивая от неожиданности). Кто там?

После нервного пароксизма он делается вялым и почти апатичным. Заметив скамью, он садится, и Мария подходит к нему.

Мария. Это я, Иешуа. Я искала тебя… Мне страшно.

Иешуа. Иди сюда. Не бойся.

Мария (боязливо подходит). Мне страшно, Иешуа. Мне показалось, что ты говоришь заклинания.

Иешуа. Я молился. (Обнимает Мэрию и привлекает к себе.)

Мария (ласково и вкрадчиво). Ты как будто сейчас говорил: Адонаи, отец мой. Иешуа, я боюсь за тебя. Прости мне, глупой женщине.

Иешуа (с внезапной сердечностью). Не бойся, Мария. Да, я действительно молился: Адонаи, отец мой.

Мария (испуганно и укоризненно). Зачем ты говоришь так?

Иешуа. Я говорил так, потому что это действительно так.

Мария (почти с ужасом). Но как, почему, откуда ты взял это?

Иешуа (с горечью). И ты сомневаешься во мне, Мария… Так вот, я скажу тебе все, чтобы ты не сомневалась больше. Слушай, Мария, я и сам не знал этого, и узнал недавно. Когда раньше Симон Камень, Иоанн называли меня Мессией, я запрещал им это — как богохульство… Это было там, в Назарете. Старик Иосиф, которого я считал своим отцом, рассердился на что-то и начал упрекать меня за то, что я ничего не делаю, а только путешествую с моими друзьями. Я отвечал ему. Старик сердился все больше и больше.

Марфа (выглядывая из дверей). Мария, иди же помоги мне. Ты видишь, что я одна хлопочу.

Мария (не трогаясь с места и нетерпеливо). Сейчас!

Иешуа (продолжает). В конце концов, мы поссорились Он начал грубо браниться. Я говорю ему: — отец, успокойся, довольно. И вдруг, он говорит мне — какой я тебе отец. Ты мне не сын, и я тебе не отец. Вот мои дети — Иаков, Иосиф. Тогда я спросил его, чей же я сын. Он гневно ответил мне: пойди спроси у матери твоей, чей ты сын… (Тяжело дыша, под гнетом воспоминаний.) Дальше я не слыхал, что он говорил. Я сделался как пьяный. Я думал только о том, что я сын блуда. Как только рассудок не оставил меня тогда.

Марфа (нетерпеливо из горницы). Мария!

Мария. Сейчас! Продолжай, Иешуа, продолжай.

Иешуа. Я бросился к матери. Я нашел ее в доме. Она стояла на коленях около раскрытого сундука и разбирала вещи. Когда я вошел, она взглянула на меня и побледнела. Тогда я спросил ее: чей я сын? Она наклонила голову в сундук и ничего не отвечала… Знаешь, что я сделал тогда. Я прихлопнул крышкой сундука ей шею и поклялся, что задушу ее крышкой и оторву ей голову, если она не скажет мне всю правду… И она сказала мне… Она открыла мне свою великую тайну, что я… сын бога.

Мария (в ужасе закрывает лицо руками и падает к ногам Иешуа). Господин…

Иешуа. Она клялась страшными клятвами и, быть может, я не поверил бы ей, но я не мог не поверить свидетельству пророка, у которого сказано: вот девушка зачнет и родит сына. Двое свидетелей. Она плакала и рассказала мне, как за месяц до брака ее с Иосифом к ней явился посланный и предсказал, что она родит сына и он будет, слышишь ли, Мария, велик между сынами Израиля. Этот сын — я.

Марфа (показывается в дверях, отыскивая глазами Марию). Мария, придешь ли ты, наконец?!

Иешуа (раздраженно). Марфа, Марфа, что тебе надо?

В ворота входит Матфей, за ним Фома и немного спустя Иуда.

Марфа (смутившись). Иешуа, прикажи ей помочь мне. Не могу же я одна разорваться. Сейчас соберутся твои друзья, а ужин еще не готов.

Иешуа (раздраженно). Суетная женщина, совсем не о том ты хлопочешь, что нужно. Как будто твой ужин спасение для всего мира. Мария предпочитает нечто лучшее, чем твой кухонный очаг, и благо ей.

Мария. Не сердись, Иешуа. Правда, надо помочь ей. Вон уже сходятся твои друзья. Я пойду. Я еще приду к тебе.

Мария быстро встает, украдкой обнимает Иешуа и уходит в дом, куда перед нею вошел Фома. Матфей подходит к Иешуа.

Матфей (быстро и таинственно). Учитель. Саддукеи ищут тебя схватить. Почему ты еще не поразил их громом. И еще знаешь, что… Бойся Иуду.

Иешуа. Почему?

Матфей. В нем бес. Он не верит в тебя… Он друг священникам. Когда мы шли сюда, один из них подошел к нам. Он давал Иуде много денег, чтобы узнать, где ты. Он говорил о тебе дерзко. И знаешь, что сказал Иуда? (Оглядывается.) Он должен был бы плюнуть в нечестивые уста хулителя. Ведь правда, да? Вместо этого он сказал, что испытает тебя.

Иешуа. Как испытает?

Матфей. Не знаю. Так и сказал: испытаю его.

Иешуа. И сказал, где я?

Матфей (почти с сожалением). Нет, не сказал.

Иешуа. Хорошо. Иди.

Матфей, оглядываясь, входит в дом. Иешуа остается на месте. Иуда, задержавшийся около ворот, оглядывается, замечает Иешуа и подходит к нему.

Иуда. Учитель?

Иешуа. Иуда?

Иуда. Я, учитель. Хорошо, что ты один. Мне надо говорить с тобою.

Иешуа (холодно). Говори, я слушаю.

Иуда. Горе нам. Священники ищут схватить тебя.

Иешуа. Знаю.

Иуда. Часа два тому назад, мы шли с Матфеем. Один из них подошел к нам и спрашивал, где найти тебя. Он говорил, что хочет найти тебя, чтобы уверовать. Он предлагал целую пригоршню динариев в нашу казну, чтобы я сказал, где ты.

Иешуа. Что же ты?

Иуда. По глазам его я видел, что он лжет, и ответил ему: не знаю. Тогда он прямо начал говорить о тебе дерзко. И он говорил много. Мы спорили с ним долго. Они все против тебя: и фарисеи, и Хананы, и Воэфусимы, и Кафимы, и Канферы, и Фааби.

Оба умолкают. Иешуа, опустив голову, подпирает ее руками. Иуда около него садится на корточки. Длительная печальная пауза. Из дома медленно выходит Фома, приближается и робко подсаживается на корточки около Иуды.

Иуда (с внезапной тоской). Учитель, печаль давит мое сердце… Дух мой возмущен.

Иешуа (печально, не поднимая головы). Чем?

Иуда (тоскливо). Вспомни, как торжественно мы вошли недавно в Святой город. Галилеяне радостно кричали, окружая тебя. Ослица, на которой ты ехал, нам всем казалась как трон Соломона. Весь народ иерусалимский смотрел на тебя. Мы все, и ученики твои, и галилеяне, шедшие с нами, ждали. Мы были уверены, что когда ты войдешь в ворота города — раскроется небо и оттуда будет знамение. О, если бы в ту минуту ты дал знамение. Учитель, весь Иерусалим как один человек поднялся бы за тобою… Ты этого не сделал…

Иешуа (печально). Такова воля моего отца. Значит, еще не пришел час.

Иуда (почти грубо). Когда же он придет? Ведь другой такой минуты больше не будет!

Фома (невольно соглашаясь). Не будет.

Марфа и Мария постилают в горнице ковры и посуду с кушаньями и вином.

Иуда (тоскливо и мрачно). Вчера в Храме, когда на тебя наседали фарисеи, почему ты не дал им знамения… Учитель, пойми же, что фарисеи хотят уверовать в тебя, но без знамения от бога как они пойдут за тобой. Ведь собаки римляне перебьют нас в полдня, как перебили они Иуду Гавлонита. Ты разогнал торгующих саддукеев. Я видел, своими глазами я видел, как они растерялись и смутились. Это было страшно и великолепно. Я смотрел на небо и ждал знамения… (Угрюмо.) Его не было… Сегодня народ перед храмом просил у тебя знамения, и было знамение… (Насмешливо.) саддукеи привели блудницу.

Иешуа (гневно). Довольно! Правду сказал Соломон: Иной пустослов языком своим уязвляет как мечом.

Иуда (падая на колени). Но он же говорит: а язык мудрых врачует. Так уврачуй же, молю тебя, мою душу. Страх и печаль бушуют в ней, как зимние вихри в пустыне. Уврачуй мою душу, учитель. Изгони из нее сомнение. Мне тяжко!

Иешуа (с ласковой печалью). Ты сам, Иуда, не допускай сомнений в свое сердце. Что я скажу тебе? Чем уврачую тебя, когда у меня у самого душа скорбит смертельно. Ведь я же не знаю воли отца моего. Сам хожу в потемках… Ты видишь, я сделал все, что нужно… (Помолчав, задумчиво.) И в Иерусалим я въехал на ослице, как сказано у пророка.

Иуда (осененный догадкой). А может, надо было въехать на коне. И тогда было бы знамение.

Иешуа. Где же нам было взять коня… (Говорит почти сам с собою.) В эти два года мы хорошо вспахали и подготовили почву. Фарисеев мы разбили, мы уничтожили их; когда я начинаю говорить о фарисеях, народ хохочет уже заранее. Осталась другая, самая опасная сила — саддукеи. И в эти дни мы разом разбили и садукеев. Мы выгнали их из Храма… Чего же больше.

Иуда (изумленно осознает сущность момента). Да, Храм был в наших руках. Храм и, значит, весь народ.

Иешуа. И народ, я чувствовал, готов был пойти за мною в ту минуту. Почему же он не поднялся?

Иуда. А римляне? Ты забыл о них, об этих страшных, вооруженных собаках. Они сбежались на шум, и их вид пал на народ, как холодная вода на горячий камень.

Иешуа (раздраженно). Что значат римляне перед моим отцом. Одним кратчайшим дыханием своим он может во мгновение ока уничтожить весь Рим. И сколько, наконец, их, римлян, в Иерусалиме?

Иуда. Здесь их немного. (Угрюмо.) Но нет числа их братьям там, за морем. И они приходят скоро.

Пауза.

Иешуа. Ах, в эти дни все чаще и чаще приходит мне на ум страшная догадка… Пророки говорят о Мессии торжествующем, но пророки говорят и о Мессии страдающем. Разве не сказано у Исаии: и к злодеям причтен будет. А вспомни, что сказано у Захарии: увидят пронзенного и будут рыдать о нем. (Оглядывается с ужасом.) Неужели все это должно совершиться на мне?

Неловкое молчание. Иуда угрюмо поднимается и отходит.

Фома (робко). Симон Зилот по секрету сказал нам, что завтра ты поднимешь народ и что надо готовить оружие.

Иешуа молчит.

Иуда. Если это будет без знамения с неба, то это будет простой бунт, римляне перебьют нас, как овец перед жертвенником.

Марфа, Мария и Лазарь выходят из дома.

Мария. Иешуа, мы уходим. Уже поздно и Лазарь чувствует себя нехорошо.

Марфа. Мы отведем Лазаря домой и сейчас же вернемся.

Иешуа. Как, Лазарь, ты не останешься с нами ужинать?

Лазарь. Прости, Иешуа, не могу. Вечерняя сырость пронизывает мне кости. Ведь завтра ты будешь у меня?

Иешуа выходит на середину дворика и провожает за ворота Лазаря и его сестер. Фома и Иуда остаются на месте.

Иуда. Сколько времени он говорит нам: скоро, скоро, и ничего нет.

Фома. Нехорошо, Иуда. Ты осуждаешь учителя. Разве это можно.

Иуда. А разве можно затевать восстание и накликать гибель на наши головы и на голову всего Израиля?

Фома (сердито). Не хочу тебя слушать (встает). Не смей осуждать учителя.

Иуда (задумчиво, садясь на скамью). Я еще не блуждаю. Я только рассуждаю.

Фома. Твое рассуждение как вой злобного пса.

Иуда, сверкнув глазами на Фому, ничего не отвечает.

Фома. И не хочу с тобой оставаться. Ты — грешник!

Иуда (равнодушно и с презрением). Уходи, глупец.

Иешуа, проводив Лазаря возвращается. В ворота вместе с ним входят гурьбой оба Симона, Иаков, Андрей, Филипп и еще двое.

Симон Камень. Эй, кто там?

Иуда. Я!

Иешуа. Идем, Иуда. Ужин готов.

Иуда неохотно поднимается и присоединяется к остальным. Некоторые входят в дом и затем в горницу, где совершают омовение. Среди двора остаются Иешуа, Симон К. и Иаков.

Иешуа. Как прекрасен вечер. Как прекрасен мир. Как тихо кругом.

Симон К. Тихо.

Иаков. Природа затаилась и ждет твоего царства, учитель.

Симон К. Скоро, скоро, Иаков.

Иаков. Когда ты будешь царем, Иешуа, ты дашь нам лучшие дома Иерусалима. Правда?

Иешуа. Все, что вы захотите.

Иаков. О! Я возьму себе дом Иосифа Каиафы. Какой богатый дом! Можно, учитель?

Симон К. Что же тогда останется нам?

Иаков. Ищи, выбирай.

Симон К. Из чего же выбирать, если лучшее ты возьмешь себе.

Иешуа (чтобы предотвратить начинающуюся ссору). Взгляни, Симон. Готов ли ужин?

Симон К. Иду, иду… (ворча уходит в дом).

Иаков (нежно и умоляюще). Иешуа, обещай мне дом Иосифа. Я больше ничего у тебя не попрошу.

Иешуа. У тебя будет сто домов, и каждый из них будет в десять раз больше дома Иосифа.

Иаков (ошеломленный). О, благодарю, благодарю тебя.

Симон К. входит в горницу и обходит приготовленный на полу на коврах ужин. У переднего края он встречается с Иоанном и гневно отворачивается от него.

Иоанн. Симон, ты как будто не замечаешь меня?

Симон К. Зато вы с братом хорошо все замечаете!

Иоанн (насторожившись). Что значат твои слова?

Симон К. А то, что сейчас не успел я моргнуть глазом, как твой брат уже выпросил себе дом первосвященника.

Матфей. В новом царстве?

Симон З. В царстве Иешуа?

Симон К. (раздраженно). Да, конечно.

Иоанн. Тогда я возьму себе дворец Ирода.

Симон З. А кто тебе даст его?

Иоанн. Иешуа. Если брату моему он дал дом Иосифа, то мне он не откажет дать дворец Ирода.

Матфей. Что же нам останется?

Филипп. Эти ловкие братцы хотят начисто обобрать нас всех.

Симон З. Если ты задумаешь взять дворец Ирода, то я за волосы вытащу тебя из него.

Иоанн. Мои рабы самого тебя выбросят за волосы.

Матфей (обиженно и вкрадчиво). В самом деле, так нельзя. Надо делить по-братски и всем поровну. Такие дома, как дворец Ирода, надо разделить по жребию.

Симон З. По жребию?

Матфей. Конечно, по жребию!

Симон З. Для того чтобы жребий упал какому-нибудь мытарю.

Матфей (вспыхнув). Слушай, Симон. Ты уже третий раз сегодня колешь мне глаза моим мытарством. Оставь! Говорю тебе, что мытарь все же почтеннее оборванца-кананита.

Симон З. (сверкая глазами). Как бы там ни было, но я говорю прямо и имеющий уши да слышит. Дом Ирода я беру себе, и кто войдет в него раньше меня, тому я перережу горло, вырежу сердце и растопчу мозги.

Иоанн. Тьфу! Вот ученики господина моего. (Тихо брату.) Разве это люди? Это стая злобных голодных шакалов.

Симон К. (тихо Иуде). Пусть только он прогонит шайку Хананов и Воэфусимов. Пусть только наступит новое царство, а уж мы найдем настоящего царя, который не будет все милости отдавать одним сыновьям Зеведея.

Входят Иешуа и Иаков.

Андрей. Хорошо что ты пришел, учитель. Промедли ты еще немного, и здесь произошла бы драка.

Иешуа. Почему? Кто кого обидел?

Симон К. Братья Зеведеевы всех обижают. Один уже успел выпросить дом Каиафы.

Симон З. А другой подбирается к дворцу Ирода.

Матфей. Что же нам останется?

Иешуа. Всем хватит. В новом Иерусалиме каждый из нас получит по сотне дворцов более лучших, чем дворец Ирода.

Иаков (разочарованно). Значит, у меня будет меньше всех?

Иешуа. Я сказал, у всех, (с легкой укоризной) Иаков, чего же тебе еще.

Иаков (поспешно). Ничего, господин, благодарю, благодарю тебя. Вы, может быть, думаете, что я жаден. Если так, то дом Каиафы я отдаю кому угодно. С меня довольно того, что обещал учитель. Возьми его ты, Иуда.

Иуда (с иронией). Благодарю и преклоняюсь перед твоим великодушием. Для того, чтобы получить вола, ты отдаешь овцу.

Матфей. А скажи, учитель, кто будет у тебя первосвященником?

Иешуа. Тот, кого изберет мой отец.

Иаков. Никто, кроме Иоанна. Никто, после учителя, не знает так священные книги, как он.

Симон К. (сквозь зубы). Всюду, всюду братья Зеведеевы пролазят вперед.

В ворота и затем в дом поспешно входит Марфа.

Иешуа (услыхав фразу Симона, качает головой). Симон, Симон… и вы также, друзья мои. Царство мое будет царством бесконечной радости и веселия, а вы несете в него зависть и вражду. Не должно этого быть: много раз я вам говорил и еще раз говорю, вот вам мой закон: любите друг друга, как я люблю вас всех. По этой любви вас всюду все, и я первый узнаю (выразительно подчеркивая). А кто из вас не будет исполнять этот мой закон, тому никогда не будет места в моем царстве.

Матфей. Мы любим, учитель, но иные из нас превозносятся и чванятся.

Симон К. подходит к умывальнику и начинает мыть руки.

Иешуа. Вот, смотрите все, как надо превозноситься и чваниться. Садись, Симон.

Симон К., недоумевая, садится. Иешуа сбрасывает верхнюю одежду, берет таз и наклоняется к ногам Симона К.

Симон К. (вскакивая, как ужаленный). Не допущу, господин мой. Я должен вымыть тебе ноги, а не ты мне.

Иешуа (строго). Если не дашься, Симон, — нет тебе места в моем царстве.

Симон К. (с готовностью). Если так, то и ноги и руки и голову.

Иешуа (добродушно). Вот как расходился. Хватит с тебя и ног… Готово. Подходите, друзья мои.

Все мнутся.

Матфей. Я уже омылся.

Симон З. Я тоже.

Голоса. И я, и я. Я тоже.

Иешуа (с веселой недоверчивостью). Иаков, когда же ты успел.

Иаков сконфуженно отворачивается.

Иешуа. Иди, садись (Иаков садится). Видите, если даже я так делаю, то как же вы должны поступать?

Симон К. (с восхищением). Ты велик, Иешуа, и нет тебе равного.

Иешуа (моет ноги Иакову). Как ты запылился, Иаков. Вот видите теперь, как надо превозноситься. Видите теперь, как надо чваниться.

Голоса. Видим, видим… Прости нас, учитель.

Иоанн (пылко). Клянусь тебе, до конца дней моих буду делать так, как ты научил нас сейчас.

Иешуа. Благо тебе и за это, садись около меня.

Марфа входит и хлопочет около посуды.

Иешуа. А ты, Марфа, прости меня. Сама знаешь за что.

Марфа (радостно). Полно тебе, Иешуа. Ты господин мой, и всякое твое слово для меня как мед, и хорошее и плохое. А по глупости своей я хорошего и не стою.

Иешуа вытирает ноги Иакову, склонившись около него; в это время в горницу входит Мария с маленьким кувшином в руках, на мгновение она остается неподвижной, с изумлением глядя на Иешуа, затем подходит к нему и быстро выливает ему на голову из кувшина нардовое масло. Иешуа от неожиданности быстро выпрямляется: жидкость стекает с волос его и капает на ноги и на пол. Мария опускается на колени и бережно собирает пальцами с пола ароматную жидкость и мажет ею себе голову. Иуда дрожит от ревности.

Иешуа (растроганный). О, Мария!

Симон К. Какое благоухание.

Симон З. Что за запах.

Матфей. Это нард, друзья мои. Драгоценный нард. Чистый нард.

Иоанн. Нард, которым мажут только головы царей.

Фома. О, радость. Так, значит, наш царь уже помазан.

Андрей (восторженно и многозначительно). Скоро, скоро, скоро.

Мария (весело и сконфуженно). Я берегла его к моей свадьбе. Но так лучше (бросает и разбивает кувшин).

Иуда (голосом изменившимся от ревности). Если этот кувшин был полон, то здесь около фунта. Зачем? Лучше было бы продать его, а деньги нам пригодились бы для бедных.

Иешуа (с досадой). Бедных ты всегда будешь иметь, Иуда, об этом не беспокойся. А меня… меня ты недолго будешь иметь с собою… Садитесь, садитесь, друзья мои. Благодарю тебя, Мария. Ты получишь за этот нард в сто раз больше, а жениха, жениха я обещаю тебе самого лучшего.

Фома, оба Симона, Иаков и другие, сгрудившись в углу, собирают с пола капли нарда и мажут себе головы. Веселый гул голосов, смех и возгласы. Иешуа и Иоанн остаются у авансцены.

Иоанн (быстро и тревожно). Что это значит? Ты говоришь, что тебя мы недолго будем иметь.

Иешуа. Ты знаешь, Иоанн, как я люблю тебя, и поэтому от тебя я не скрою. Если этой ночью или завтра мой отец не даст мне помощи или знамения, надо бежать. Саддукеи ищут схватить меня… А быть может, удастся завтра поднять народ. Тс... Будь осторожен. Среди, нас, я боюсь, есть один ненадежный.

Подходит Симон К. Иешуа отходит к ковру и ложится на пол, поправляя под локтем круглую подушку.

Иоанн (тихо Симону K.). Будь осторожен. Иешуа говорит, что среди нас один предатель.

Иешуа. Иоанн, иди ко мне. Садись здесь.

Иоанн ложится около Иешуа, ниже его, а к Симону К. подходит Иуда.

Иуда. Идем, Симон; мы не избранники. Нам место в дальнем конце.

Симон К. Будь осторожен, Иуда. Иешуа сказал, что среди нас один предатель.

Иуда (вздрагивает, как ужаленный). Да?! Кто же это?

Симон К. Не знаю. Идем.

Все располагаются на полу. Несколько секунд слышно только звяканье посуды. Иешуа берет кусок хлеба, разламывает его и раздает.

Иешуа. Берите, друзья, мое тело и ешьте его… Ах, скоро оно, может быть, будет так же изломано за вас или… или следующий раз я буду пить это вино с вами уже в новом царстве. Хорошее вино. И до тех пор, пока оно не наступит, больше не буду пить вина. А пока, Иоанн, налей еще. Час близок.

Симон К. (радостно). Близок?

Иоанн. Скорее бы. Мы заждались.

Иешуа (многозначительно). Заждались, говоришь. Царство само не дается, Иоанн. Тебе лучше всех надлежит это знать. Подходит решительный день.

Некоторые испуганно переглядываются, другие радостно настораживаются.

Иаков. Что же нам надо делать?

Филипп (робко). Скажи, господин, мы сделаем все, что ты прикажешь.

Иешуа (помолчав). Обманывал когда-либо я вас?

Голоса. Нет, нет. Никогда.

Иешуа. А теперь я говорю вам: Продай все, продай одежду свою и купи меч. Царство берется силой. Завтра вам будет много работы.

Глубокое испуганное молчание.

Симон З. За этим дело не станет. Это мы сумеем.

Симон К. Здесь уже есть два хороших меча. Мы достали.

Иешуа (пожав плечами). Ну, что же, довольно.

Матфей (нерешительно). Зачем же нам мечи, господин? Ведь у Саваофа есть сотни легионов воинов. Они сделают все, что нужно. А мы, какие же мы воины?

Неловкая пауза.

Иешуа (с невольною горечью). И вот мои лучшие друзья. Мои избранники. На кого же я могу положиться? Кому я могу верить?

Симон К. (пылко). Я, учитель. Пусть эти трусы прячутся в норы. Я пойду с тобой на все. И в темницу, и на смерть.

Иешуа (махнув рукой). На словах, а в трудную минуту ты первый отречешься от меня… Ах, быть может, даже сегодня кто-нибудь из вас предаст меня.

Симон К. (обиженно). Не отступлюсь учитель! (Берет кусок хлеба и с горячностью ломает его.) Вот, как ломаю я этот хлеб, так пусть всевышний переломит и сокрушит мою душу, если я отступлю от тебя.

Иоанн (с горячностью). Вот, и я клянусь тебе!

Голоса. И я, и я!

Иешуа. А ты, Иуда?

Иуда (угрюмо). Я нет.

Иешуа. Почему же?

Иуда (еще более угрюмо). Ты знаешь, почему. Я не пойду и не допущу этих неразумных галилеян сделать бессмысленный бунт, пока не будет знамения.

Иешуа (вздрогнув). Так… Я знал, что среди нас один предатель.

Иуда (вскакивая и дрожа от гнева). Не называй меня предателем. Я не предатель!

Иешуа. Иди. Делай свое дело.

Иуда (дико озираясь). Если ты хочешь, пусть будет так. Я пойду и пусть нас рассудит Синедрион. Он справедлив. Он заставит тебя дать знамение и доказать твои слова. Довольно намеков и притч. Мы сыты ими по горло. Я иду в Синедрион, и мы узнаем, наконец, прямо и без уверток, действительно ли ты пророк божий или обманщик.

Быстро уходит. Общее ошеломленное молчание.

Иешуа (поднимается бледный). Так… Не смущайтесь… Это так и должно быть. Вы видите, что сбывается все сказанное обо мне. Чаша мерзости человеческой должна наполниться до краев. Вы помните, сколько раз я говорил вам, что мне придется пострадать здесь от Синедриона. Пророки все предсказали. Вот, вы видите сейчас, на ваших глазах, сбылось то, что сказано у Давида: евший со мною хлеб поднял из меня свою пяту… Скоро, скоро, скоро я буду отдан на казнь, на мучения… за вас, для вашего счастья.

Симон К. (с ужасом и тоской). Господин мой, отврати это от себя. Не надо этого.

Иешуа (гневно с блуждающим взглядом). Замолчи, сатана. Уйди от меня. Волю отца моего бога никто не смеет нарушить.. Не бойтесь. Если даже я и умру, если меня убьют, то мой отец воскресит меня тотчас же и вы еще не успеете дойти домой, как я со славой приду на облаках судить моих убийц.

Иоанн. Иешуа, они придут сейчас.

Иешуа (очнувшись). Сейчас. Так скоро… Не может быть, мой отец не допустит. Ведь страшно… Душа содрогается и плачет кровавыми слезами… Только бы спрятаться до завтра. Днем в народе они не посмеют тронуть меня, а если посмеют, то мы поднимем народ… Бежим. Бежим, скорее…

Симон К. Мы спрячемся в Гефсимании.

Иоанн. Там не найдут нас.

Все поспешно уходят. ЗАНАВЕС.

3-й АКТ.

"Горе мне от дома Хананова! Горе от их шипения змеиного!"
Талмуд. Песахим.

Внутренность двора в доме Иосифа Каиафы. На переднем плане навес, под которым уходит в глубину мощеный двор. Справа часть стены с воротами. Слева узкий двухэтажный фронтон дома, по наружной стене которого к самой авансцене и дальше вниз спускается каменная лестница. Ранний рассвет 14 ниссена. Группа воинов и рабов выжидательно стоит внизу у авансцены слева, у некоторых факелы. Сверху по лестнице спускается Сабин, его провожают Иосиф и Александр.

Иосиф. Сюда, почтенный трибун.

Сабин. Здесь темно, как в закупоренном кувшине с черным вином… Ик… Эй, кто там!

Воины с факелами приближаются и освещают лестницу.

Сабин. Теперь хорошо. Но эти ступеньки; почему они прыгают?

Иосиф. Это только так кажется от мигания факелов.

Сабин. Ты шутишь, почтенный Иосиф. Это от твоего вина.

Иосиф. Я рад, если оно пришлось тебе по вкусу.

Сабнн. Здесь можно. Здесь не Рим… Ик… Иосиф, ты хороший человек. Давай споем. Твои иудеи будут слушать нас… с удовольствием. Мы расшевелим их.

Воин (приближаясь). Благородный трибун, твое приказание исполнено. Преступник пойман.

Сабин. Знаю. Есть убитые или раненые?

Воин. Нет. Преступник сдался без сопротивления.

Сабин. Очень хорошо. Поддержи меня… Я, вероятно, простудил ноги.

Иосиф. Придерживайся за стену, благородный трибун.

Сабин (обидчиво). Что же, ты думаешь, что я… Ик… не смогу (теряет равновесие и едва не падает) упасть и сам без стены.

Иосиф (любезно улыбаясь). Ты все можешь, это вино мешает тебе.

Сабин. О, Иосиф, твое вино… если за каждого иудея ты будешь угощать меня таким вином, я переловлю тебе всех иудеев и даже твоего бога.

Иосиф (строго). Тс… не богохульствуй, почтенный трибун.

Сабин (беспечно). Ах, Иосиф, вы, иудеи, ик… прекрасный народ, но вы без конца возитесь с вашим богом. Это ваш недостаток. Все равно я поймаю его, как только он прыгнет на землю. Мое слово неизменно. Конечно, это нехорошо, что я послал воинов, нельзя даже, но для тебя я готов сделать все.

Иосиф. Благодарю тебя, добрый трибун.

Сабин. Не благодари за такой пустяк… Если нужно, ик… проклятая икота. Если нужно, я переловлю тебе всех твоих недругов… потому что ты хороший человек, Иосиф… Мы с тобою будем плясать танец вакханок… Вот так… (Неловко делает несколько фигур танца, едва не падает и внезапно гневно смотрит на одного из рабов.) Животное, ты смеешься?..

Раб (испуганно). Я радуюсь, господин, потому что вижу тебя веселым.

Сабин (с силой ударив раба по лицу). Ты должен радоваться только тогда, когда я тебе это прикажу… Будь здоров, почтенный Иосиф… Воины, в Преторию!

Сходит с воинами вниз и исчезает.

Александр (с презрением). И эти собаки хотят, чтобы мы любили их.

Иосиф (строго и выразительно). Эти собаки превосходно охраняют порядок и наше достояние. Идем. Обманщика привели.

Голос Сабина (снизу). Стойте. Отойдите немного! Я, кажется, лопну… Ох, это иудейское вино.

Под навес входят фарисеи и саддукеи. Фарисеи располагаются налево, саддукеи отдельно направо. Среди последних Ионафан и Измаил.

1-й Фарисей (разводя руками). Разве мы плохо к нему относились? Разве в первый его приход сюда мы не отнеслись к нему и приветливо и ласково и почтительно?

2-й Фарисей. Я, помню, устроил для него пир. Он пришел ко мне, пил, ел и меня же в моем доме начал оскорблять.

3-й Фарисей. Только на нас он и нападал.

1-й Фарисей (указывая на саддукеев). Их он не трогал.

2-й Фарисей (с усмешкой). Еще бы. Он знал, что если он их заденет, так они сразу его раздавят.

3-й Фарисей. А разве они чище или праведнее нас?..

1-й Фарисей (махнув рукою). Что говорить. В особенности Ионафан.

2-й Фарисей. Как бы ни было, мне жалко его.

3-й Фарисей. Еще бы не жалко, но ведь тех, кого он тащит за собою, тоже жалко. И вдов и сирот, которые останутся после них, тоже жалко.

2-й Фарисей. О горе, горе!

1-й Фарисей. Ну что же. Вот сейчас Синедрион обличит его. Пусть он раскается и идет с миром.

3-й Фарисей (как эхо). И пусть идет. Зачем он нам?

Под навес входит Накдимон. Присутствующие с уважением оборачиваются к нему.

Накдимон (обводя всех испытующим взглядом). Израиль, ну, а что если он действительно пророк божий?

Все сходятся в общую группу.

Ионафан (запальчиво). Разве может быть пророк из Галилеи.

Накдимон. Не был — не значит не может быть.

Измаил. Укажите мне хотя бы одного порядочного, образованного человека, который уверовал в него. Одна только грязная подлая чернь, невежественная в законе, слушает его.

Ионафан. Если бы он только называл себя пророком. Кто из нас тронул бы его? (Общий одобрительный гул голосов.)

2-й Фарисей. Когда он называл себя только пророком, мы с уважением относились к нему.

3-й Фарисей. В прошлом году, когда Антиппа начал следить за ним, мы посылали к нему предупредить об опасности.

1-й Фарисей. Мы указывали ему, куда лучше всего скрыться от гнева тетрарха.

Накдимон. Я сам много раз приходил слушать его.

Ионафан. Но ведь он называет себя (понижает голос до шепота) сыном того, чье имя нельзя произносить.

Накдимон (обескураженный). Я слыхал его много раз, но этого безумного кощунства он не говорил при мне никогда.

Голоса (торжествующе). Говорил! Говорил! Есть свидетели!

Накдимон (сконфуженно и растерянно). Что же. Я как вы.

1-й Фарисей. Моисей говорит: пророка из среды твоей, из братьев твоих, как меня, поднимет тебе господин бог твой. Его слушайте. Но если это будет лжепророк, то его предсказания сбываться не будут. Такого предайте смерти. Он сказал, что через три дня разрушит Храм, а вот Храм стоит.

2-й Фарисей. Исаия говорит: появится знамение божие и увидят его все. И еще говорит он: вот повелитель идет с силою и рука его с властью… А этот окружен одними оборванцами.

1-й Фарисей. Он же еще говорит: произойдет отрасль из корня Иессеева… А этот галилеянин.

2-й Фарисей. Михей говорит, что Мессия должен быть родом из Вифлеема иудейского.

3-й Фарисей. Даниил говорит, что на облаках должен придти судья и царь видом как человек.

1-й Фарисей (поспешно). Также и Иоиль говорит: солнце превратится в тьму, а луна в кровь прежде чем наступит этот день. И в Иерусалиме, только в Иерусалиме, будет спасение.

2-й Фарисей. А Малахия говорит, что перед ним должен придти Илия.

Ионафан. Когда Мессия должен будет придти в Иерусалим, с неба будут знамения, великие и страшные.

3-й Фарисей. У пророков ясно сказано: должны померкнуть солнце и луна, а звезды, как спелые смоквы, должны падать на землю.

Под навес молча входит и садится Каиафа. Все почтительно расступаются перед ним.

Ионафан. Он должен быть праведным, чистым, непорочным и беспощадным к язычникам и грешникам.

Измаил (с гневным глумлением). Таков ли этот обманщик, называющий себя Мессией?.. Мессия, нарушающий субботу! Мессия, пьянствующий с грешниками! Мессия, окруженный блудницами и язычниками! Мессия, позорящий самых лучших и самых праведных граждан!

Голоса. Горе нам!

1-й Фарисей (печально, с сожалением). Безумец.

2-й Фарисей. В нем сатана. И, вероятно, за грехи родителей.

Ионафан. Несомненно! Ну, что суббота. Я готов сказать даже, что это пустяки. Предания старцев — вздор.

2-й Фарисей (запальчиво). Предания старцев не вздор!

Ионафан (примирительно). Хорошо, не будем спорить… Но восстание, которое затевает его шайка, — это не вздор, это гибель Израилю.

Александр. Римляне хотя и собаки, но они уважают наши святыни, уважают Храм и закон. Значит, с ними надо жить в мире, надо не раздражать их и не давать им повода обвинять нас в измене.

Измаил. С римлянами можно жить, пока придет настоящий Мессия. Даже сам Корнелий Сабин только на прошлой неделе выдал нам головою на казнь воина, который в пьяном виде забрался в Храм.

Ионафан (укоризненно). И ты же, Накдимон, придумал способ спасти этого святотатца.

Накдимон (сурово и убежденно). Когда мне удается спасти человека, это лучший праздник для моей совести. Всегда.

1-й Фарисей. Да, о восстании я слыхал.

Ионафан. Пойдите утром по окраинам города, прислушайтесь в Храме. Кананиты носятся и жужжат, как рассвирепевшие осы. Галилеяне тайком скупают оружие.

Измаил. Мне не удалось узнать точно, но чуть ли не завтра ночью галилеяне хотят поднять восстание.

3-й Фарисей. Горе нам: надо спешить.

Голоса (единодушно). Надо спешить, надо спешить.

Входит Ханан, сумрачный и усталый. Все умолкают и смотрят на него вопросительно.

Ханан (разводит руками). Целый час я допрашивал его, и он молчит, как камень. Сейчас обличим его все. Его ведут сюда.

Накдимон (торжественно). Вот что скажу я. Если это дело от бога, то вы ничего с ним не поделаете, если же это безумная человеческая затея, то она разрушится сама собой.

Ионафан (отцу вполголоса). Накдимон днем очень умный фарисей, но рано утром его ум еще спит. (Громко, подходя к Накдимону.) Да, но пока оно разрушится само, оно успеет обрушиться на нас всеми последствиями своего безумия и успеет разрушить половину Израиля.

Накдимон разводит руками. У ворот шум и говор. Входят толпою члены Синедриона и садятся на скамьях на переднем плане.

Голоса (в глубине). Идет! Ведут!

Каиафа (занимает председательское место в центре). Жалко безумца, но если он будет упорствовать, то опять скажу то, что говорил и раньше: лучше одному погибнуть, нежели всему народу.

Накдимон и Ханан занимают места по бокам Каиафы, два стражника вводят на середину связанного Иешуа.

Голос Иуды (у ворот). Иоанн, иди же и ты. Ты любимец его. Ты должен сказать в его оправдание все, что знаешь.

Накдимон. Развяжите его; ничто не должно препятствовать человеку оправдаться перед людьми.

Каиафа (стражникам). Развяжите его.

Стражники развязывают руки Иешуа. Священники-саддукеи наполняют все пространство под навесом.

Каиафа. Иешуа Ганоцри! Вот перед лицом Синедриона скажи нам, кто ты. (Иешуа молча бросает на него равнодушный взгляд.) Где твои товарищи, где твои ученики? Почему никого из них нет здесь, чтобы свидетельствовать о тебе?

Общее напряженное молчание, среди которого неожиданно раздается из глубины двора голос Симона К.

Голос Симона К. Клянусь тебе, что я не знаю этого человека.

Иуда, который стоит в стороне, в этот момент встречается взглядом с Иешуа. Иуда насмешливо улыбается, а Иешуа с отвращением и стыдом низко опускает голову.

Стражник. Все его товарищи были с ним, когда мы поймали его. Но все они разбежались. Один из них ранил мечом твоего раба. Потом бросил меч и убежал. Мы не трогали их, потому что твой приказ был взять только его одного.

Каиафа. Итак, Иешуа, ты видишь, никто не свидетельствует за тебя. Сорок дней каждый день Синедрион вызывал свидетелей за тебя, и никто не явился. Твои товарищи, твои ученики, которые видели, как тебя взяли, и знали, для чего ты взят, вместо того, чтобы придти сюда и защищать тебя, — разбежались.

Ханан. Убегает только тот, у кого нечиста совесть.

Каиафа (возвышая голос). Еще раз спрашиваю всех: есть ли здесь кто желающий свидетельствовать в пользу обвиняемого?

Общее напряженное молчание.

Голос Симона К. Говорю тебе и клянусь тебе, что не знаю этого человека.

Каиафа (торжественно и еще более повышая голос). Еще третий раз зову: кто может, кто хочет свидетельствовать в пользу этого человека, иди сюда.

Иуда (угрюмо выдвигается). Я свидетель его. Нет неправды на языке моем. Что знаю, что видел, то скажу.

Иешуа с отвращением отворачивается от Иуды. Иуда угрюмо смотрит на него.

Каиафа. Этот человек давно ходит по Иудее и учит народ… Учение его как бы ессейское, потому что он восстает против фарисеев, против преданий старцев и всячески оскорбляет их. Он и его ученики нарушали субботу и осуждали закон. (Общий ропот негодования.) Так ли я говорю?

Иешуа молчит.

Иуда. Не совсем так, учитель. Он учил, что скоро наступит обещанное пророками царство Мессии и что к нему надо приготовиться. Он учил, как надо…

Ханан (нетерпеливо перебивая Иуду). Это неважно. Мы не трогали его тогда и не мешали ему.

Каиафа. С прошлого года он через своих учеников начал распространять слухи о разных удивительных чудесах, которые он якобы совершил. (К Иуде.) Скажи, были чудеса? Ты их видел?

Иуда. Нет. Я чудес не видал.

Каиафа. Никаких?

Иуда. Никаких. Правда, его ученики, галилеяне, и до сего дня любят повторять сказку о том, как он с помощью чуда насытил двумя или тремя хлебами и парой рыб толпу людей, но это неправда.

Каиафа. Ты это видел?

Иуда. Да, видел.

Каиафа. Расскажи, как было дело.

Иуда. Вы знаете, учители, как глупы и хитры галилеяне. Дело было под вечер, народ слушал его. И вот Филипп говорит: надо накормить народ. А у нас ничего не было. Спрашиваем народ: есть у вас пища. Конечно, сейчас же все навострили уши: а ну-ка, чем нас накормит учитель; если спрашивает, значит, у него есть кое-что в запасе. Сейчас же передние давай хныкать: нет, учитель, у нас ничего нет, мы голодные. А у каждого за пазухой торчал и кусок хлеба, и рыба, и смоквы сухие. Неловко стало всем нам: стыдно. Народ мнется и хнычет: ничего у нас нет, учитель, ничего… Мы голодные… Наконец, какой-то мальчик не выдержал и говорит: вот у меня два хлеба и две рыбы. Ну, давай твои хлебы и рыбы. Он (указывает на Иешуа) взял их и начал разламывать на маленькие кусочки, вот такие, и начал раздавать народу… Тут хитрецы увидели, что от нас немного попользуешься, расселись на землю и давай потихоньку тащить из пазух все, что там было припрятано. Он дал всем, какое всем, кто взял, а кто не взял, — по лоту, да каждый от себя потихоньку прибавил фунта по два, ну, все и оказались сыты. А потом, конечно, стыдно им стало, и давай тащить к нам объедки, и каждый притворяется удивленным, как же им сознаться, что они лгали, когда говорили — нет, у нас ничего нет, — говорят: вот, учитель, возьми, это осталось от твоего кусочка. Потому что видят, что сам он и мы все голодные остались. (Кое-где сдержанный добродушный смех.) Вот и все чудо.

Каиафа. И больше никаких чудес не было?

Иуда. Иногда он хорошо исцелял бесноватых… Вот, например, эту самую Марию, которую вчера поймали с язычником, Марию из Магдалы… Он выгнал из нее беса, а она опять начала делать разные нехорошие вещи. Тогда он говорит: в ней еще один бес. И выгнал его. А Мария еще хуже начала вести себя. Тогда он сказал: в ней еще один бес. И опять выгнал его. А она опять... И так до семи раз.. (Кое-где смех.) А теперь, значит, в ней остался еще восьмой бес. А может быть, в ней еще штук сто бесов… (Общий смех.)

Каиафа. И больше никаких чудес не было?

Иуда. Один раз он вылечил больного глазами.

Ханан (пытливо). Каким способом?

Иуда (мнется). Он не велел нам говорить.

Ханан (нетерпеливо). Мы приказываем тебе.

Иуда. Он и нам открыл этот секрет. Если болят глаза, нужно взять масло и смешать с соком куриной слепоты. Я сам пробовал много раз, очень помогает.

Ханан (с жадным интересом). А еще? Еще какие-либо способы он вам открывал?

Иуда (неохотно). Еще научил нас. Масло из маковых семян, если болят зубы.

2-й Фарисей (увлеченный и совсем забывшись). Скажи, скажи, а если нога болит в этом месте. Вот когда меняется погода на дождь… Тогда что?

Каиафа (спохватившись). Довольно. Это не грех. Врачевание разрешается законом. (Почти добродушно.) Так это было, Иешуа? Отвечай нам.

Иешуа, отвернувшись, молчит.

Каиафа. Что же ты молчишь, Иешуа? Презираешь нас?

Ханан. Или так темна твоя совесть?

Иешуа молчит. Пауза.

Голоса. Говори… Объясняй… Оправдывайся…

Каиафа. Кто скажет о нем?

1-й Фарисей. Он нарушал и осквернял святую субботу.

Измаил. Он всячески подстрекал чернь против богатых и уважаемых граждан. При всяком случае он старался настроить народ против властей.

Каиафа (к Иуде). Правда это?

Иуда (разводя руками). Да, правда.

Каиафа. Иешуа, ты слышишь? Что скажешь?

Иешуа молчит. Молчание его вызывает общее раздражение.

Голоса (нетерпеливо). Чего молчишь, галилеянин… Отвечай… Оправдывайся…

Каиафа. Иешуа, вот люди свидетельствуют против тебя. Твои замыслы раскрыты… Сознайся. Раскайся. Откажись от своих безумств.

Иешуа молчит.

Ионафан. Свидетельствую, что он соблазнял народ. Он обманщик. На празднике обновления Храма он объявил, что был еще тогда, когда не было Авраама, и что Авраам рад был бы увидеть и услыхать его.

Общее возмущение. Гул голосов.

Каиафа. Иешуа, что ответишь?

Иешуа молчит.

Ханан. Что же он может ответить, когда это правда.

Голоса. Обманщик, отвечай.

Измаил. Мы все слыхали, четыре дня тому назад он всенародно грозил, что через три дня разрушит Храм. (Негодующе.) Разрушит Храм!

Голоса. Хуже язычников. Даже римляне так не кощунствуют. Побить его камнями.

Александр. Он водится с грешниками и язычниками и всем им обещает лучшие места, когда будет царем. Нам же он обещает рабство и Геенну. Он затевает восстание и готовит нам всем гибель, как это было с Иудой Гавлонитом.

Голоса (с нарастающим гневом). Безумец… Обманщик… Бунтовщик…

Ханан (торжествующе). Слушайте, слушайте же меня, что скажу вам… Он называет себя Мессией. Он называет себя сыном того, чье имя нельзя произносить.

Все поражены. Общее безмолвие.

Каиафа (почти умоляюще). Иешуа, не молчи, скажи, что это неправда, или если ты говорил это, то по безумию своему.

Общее напряженное молчание. Из глубины двора доносится голос Симона К.

Голос Симона К. Клянусь тебе, что не знаю его.

Каиафа (торжественно встает и подходит к Иешуа). Заклинаю тебя святым именем, заклинаю тебя жизнью, скажи, говорил ли ты, что ты Мессия, сын всемогущего.

Иешуа. Что вам нужно… Убивайте меня скорее; так надо, так должно произойти… (Повышает голос.) Вы убьете меня, но я воскресну и вы увидите меня, идущего по небесам на облаках во всей славе царской судить вас, слепцы… Вы не понимаете того, что мне должно пострадать, потому что так предсказано у пророков. Пророки не обманули… И теперь да совершится предсказанное… Да, я — Мессия, сын бога предвечного. Я — царь и судья ваш.

Каиафа (с ужасом разрывает на себе одежду). Он богохульствует!

Накдимон, закрыв лицо руками, низко опускает голову. Фарисеи робко протискиваются к выходу. Иуда озирается, он ждет знамения.

Ханан. Чего же больше вам?

Ионафан. Какое еще свидетельство нужно?

Каиафа. Что скажете?

Голоса (единодушно). Повинен смерти! Человек смерти!

Каиафа. Что же еще нам делать с этим безумцем?

ЗАНАВЕС.

4-й АКТ.

"Какое представится тогда грандиозное зрелище! Чему я буду радоваться? Чему смеяться? Чему восхищаться? Увижу врагов Христа, жарящихся на огне, увижу зрелище, которым невозможно насытиться, — зрелище мучений тех, кто издевался над Господом

Тертуллиан.

Атриум в Претории. На заднем плане колоннада, а за нею возвышение с судейским креслом и двор. Полдень 14 ниссена. Ламия на кресле у авансцены читает письмо. Прочитав его, он берется за толстый свисток и остается на этом месте до конца акта. Сабин в глубине разговаривает с Прокулой: он не выспался и украдкой зевает.

Прокула. Какие вести из Рима?

Ламия. Много интересного! Затевается поход на скифов. Старик болен; у него какая-то странная болезнь. Он лето будет проводить не на Капрее, а на серных водах и по этому случаю в Байях все заметались, как ошалелые в смертельном страхе. Пока что он написал новую книгу по истории. Любопытно… Убийца Кремуция пишет историю…

Сабин (с ужасом оглядывается). Тсс!… (Не совсем искренно.) В смерти Корда божественный цезарь не виноват. Упрямец сам уморил себя голодом.

Ламия. Кто же верит этой сказке.

Прокула (поспешно заминая щекотливую тему). И больше ничего?

Ламия. Свирепствуют процессы об оскорблении величества…

Прокула. Право же, это совсем не интересно. Еще что?

Ламия. Пантомим Гилас ввел моду золотить края сандалий.

Прокула (подняв ногу, смотрит на сандалию). А здесь, у этих дикарей, вероятно, и мастера такого нет.

Сабин. Госпожа, к вечеру сегодняшнего дня твои сандалии будут готовы.

Прокула (очень довольная). Благодарю тебя. Еще что?

Ламия (пробегая глазами письмо). Зеленые победили на последних играх… Веллей Патеркул на Авентине около Аппиева водопровода, между Тибром и Большим цирком выстроил большой четырехэтажный дом; поскорее, еще не оконченный, набил его жильцами, а когда отделывали крышу — дом обвалился.

Сабин смеется. Прокула улыбается.

Ламия. Но самое интересное то, что, падая, дом Патеркула обвалил соседний, тоже доходный дом Сенеки. Убито около… ну, это неважно…

Сабин (хохочет). Я понимаю, что дом Сенеки был построен из риторических фигур больше, чем из кирпича и извести. Философам и риторам свойственна бережливость. Но Патеркул, Патеркул…

Ламия. Сенека предъявил иск к Патеркулу. Патеркул бросился к цезарю.

Прокула. Ах, милый Рим!

Сабин. Вот пойдут трепать языки. И родители, и пенаты, и карфагенские походы, в которых никто из них никогда не участвовал…

Прокула. Ты сказал к вечеру. Взгляни на солнце. Каждый миг оно укорачивает твой срок.

Сабин (спохватившись). Да, госпожа. И поэтому давай скорее твои сандалии. Завтра у иудеев праздник и надо спешить.

Прокула. Идем, я дам их тебе.

Прокула и Сабин уходят налево. Ламия берется за книгу. Пауза. Справа входит Понтий Пилат. Он сердит, озабочен и расстроен. Тяжелыми шагами он начинает расхаживать взад и вперед. Ламия сочувственным взглядом следит за ним.

Ламия (сочувственно). Что, плохие вести?

Пилат. Сегодняшнюю почту из Рима я предпочел бы не получать… Люций Элий убит. Его задушили в тюрьме и бросили в Тибр. Макрон хозяйничает и расправляется с его друзьями… Ты понимаешь…

Ламия (утвердительно кивает головою). Мне тоже пишут, что Макрон теперь вполне занял место Сеяна.

Пилат. Мне советуют осторожность. Советуют не раздражать туземцев и уважать их обычаи, религию и законы. (Гневно.) Уважать дикие суеверия и нелепые предрассудки этих азиатов!

Ламия. Да. Но для правителя это необходимо.

Пилат. Вздор! Для правителя необходима только сила. Сила спереди и сила сзади. И больше ничего. Сила спереди — мечи воинов, сила сзади — хорошая защита в Риме. Эту последнюю силу, с падением Сеяна, я потерял, и моя песенка спета. Когда у правителя есть сильная защита в Риме — все, что он ни сделает, все хорошо, а когда на него косятся, то хотя бы его действиями руководили сами боги, всякий его поступок будет дурно истолкован. Ты застал моего предшественника Валерия Грата?

Ламия. Да. Он был очень добр к иудеям и хорошо ладил с ними.

Пилат. Он ухаживал за ними, как мать за своим ребенком. И что же? Его обвинили в поисках популярности. Прошлой весной иудеи по какой-то причине расшумелись в своем храме. Я приказал воинам успокоить их; воины хорошо сделали свое дело, несколько крикунов были убиты около самого жертвенника, так что их кровь смешалась с кровью их жертв, и что же? Ничего — хотя, я знаю, иудеи целой толпой ездили жаловаться на меня и к Вителию, и в Рим. А теперь… теперь хотя бы я сделался самым лучшим в мире правителем, мое пребывание зависит от того, как скоро должность прокуратора Иудеи соблазнит кого-либо из фаворитов, увы, даже не Тиберия, а какого-либо отпущенника.

Ламия (со вздохом). Ах, если бы тебе можно было съездить в Рим. Ты сразу укрепил свое бы положение.

Пилат. Рим предпочитает выслушивать сплетни и обвинения по адресу правителей, нежели их личные объяснения. Такова его система (помолчав). Что же, и правильная система. Не будь ее — все правители сидели бы в Риме, а не в своих провинциях… Сегодня за завтраком будет соус из голубиных печенок. Смотри не вздумай к завтраку уйти куда-либо.

Пауза.

Ламия (лениво). Что за шум был здесь рано утром?

Пилат (с жестом раздражения). Иудеи!

Ламия. Что за дерзость ломиться в преторию, когда все еще спят. Чего им? Опять с жалобой на наших воинов?

Пилат. Нет. На этот раз они притащили ко мне какого-то оборванца и требовали, чтобы я его казнил за святотатство. Они кричали и требовали, чтобы я казнил, не зная, в чем дело. Отвратительный народ. Злобные, упрямые, хитрые. Ненавижу их.

Ламия (лениво). Ты что же, прогнал их?

Пилат. Да, я сбыл их с рук. Так как обвиняемый родом из Галилеи, то я послал их к тетрарху Антиппе. Меня удивило и заставило быть осторожным то обстоятельство, что они привели своего единоверца. Чуть ли не каждый день они приходят ко мне с разными назойливыми просьбами за своих; того прости, этого помилуй. К этому я привык. Но сегодня они притащили ко мне своего и просили, чтобы я казнил его. Это необычайно. И это заставило меня быть осторожным. Почему они сами не расправились с ним? Значит, чего-то боятся. Очень возможно, что этот оборванец главарь какой-либо секты и его казнь может поднять восстание. Я просил Корнелия узнать, в чем дело.

Ламия. Он здесь.

Пилат. Где же он?

Ламия. Он и благородная Клавдия сейчас в эту минуту насаждают в Иудее последнее слово Римской моды.

Пилат. Эй, кто там.

Входит раб.

Пилат. Пойди к госпоже и скажи трибуну Корнелию, что я жду его…

Раб быстро уходит.

Пилат (указывая на уходящего раба). Взгляни на этого плута.

Ламия. И что же?

Пилат. Он живет со своей матерью. Сегодня утром он просил у меня разрешения жениться на ней.

Ламия (с равнодушным отвращением). Но ведь она, наверное, старуха.

Пилат. Да. И это ему, следовательно, нравится.

Ламия. Что же ты?

Пилат. Позволил, конечно, и только поставил условие, чтобы были дети. Он обещал стараться… А какая же это новая мода?

Ламия. Позолоченные края у сандалий.

Пилат (ворчливо). Римляне уже не знают, куда девать свое золото. А откуда она узнала об этой моде?

Ламия. Вот из письма, которое я получил.

Пилат. Ага, тебе тоже есть письмо?

Ламия. Да, последние новости из Рима.

Пилат. Что, Макрон хозяйничает?

Ламия. Конечно; у тебя нет врагов среди его друзей?

Пилат (нерешительно). Кажется, нет.

Ламия. Во всяком случае тебе надо быть осторожнее.

Пилат. Видят боги, что с осени прошлого года я осторожен до трусости. Но как ни будь осторожен, все равно на этих азиатов не угодишь. Эти гнусные иудеи, если бы ими правил сам Юпитер, все равно они вывели бы его из терпения.

Ламия. Не сердись, дорогой Понтий, но мне кажется, что ты несколько несправедлив к Иудеям. В жизни это часто бывает, что два раздражительных человека, едва взглянув друг на друга, сразу и совершенно беспричинно делаются смертельными врагами и начинают ненавидеть друг друга. Конечно, мое сравнение неудачно, но нечто в этом роде произошло между тобой и иудеями. Ты против них, а между тем этот народ заслуживает больше сожаления, нежели презрения. Как всякий народ, только что потерявший свою независимость, они очень чувствительны ко всему, что напоминает им об этом, и ревниво держатся за последние остатки своей свободы.

Пилат. Вот эти-то остатки и надо вышибить из их упрямых голов.

Ламия (задумчиво). А для чего?

Пилат (слегка озадаченный). Как для чего? Странный вопрос. Для их же пользы. Чем скорее они сольются с Римом, тем скорее они воспользуются благами Римского гражданства.

Ламия (пожав плечами). Да, конечно… Но мне кажется, однако же, что в храм счастья никогда не надо человека тащить за волосы.

Пилат. Если так, то ребятам никогда не надо вливать силой в рот полынь, а надо спокойно давать умирать им от лихорадки.

Ламия. Ты очень остроумно, мой дорогой Понтий, пользуешься сравнениями и про себя, вероятно, сам же сознаешь их слабость. Лихорадка есть болезнь, смерть, зло, а полынь есть лекарство, жизнь, а следовательно, добро. В выборе между жизнью и смертью не может быть двух мнений. Но политика совершенно другое дело. Мы с тобою, знающие историю, здесь наедине, не боясь никого, будем ли утверждать, что тот или иной государственный строй лучше или хуже?

Пилат (уклончиво и махнув рукой). Философская диалектика. Искусство софистов. Этим можно заниматься тебе, свободному человеку. Я же только Римский прокуратор и мое дело поддерживать величие и достоинство римских орлов.

Ламия (с улыбкой). Согласен и буду вполне удовлетворен, если ты признаешь вместе со мною, что истинная свобода тогда придет на землю, когда люди перестанут тащить друг друга за волосы в свои храмы счастья.

Пилат. Этого никогда не будет. Потому что, доколе будет существовать мир, будут существовать умный и глупый, сильный и слабый, а умный и сильный всегда будут управлять глупым и слабым.

Входят Прокула и Сабин.

Ламия. Если ты признаешь мои волосы, то и я признаю твою полынь и сойдемся на том, что напомним умному и сильному, как всякая мать, вливая ребенку в рот полынь, разбавляет ее медом.

Пилат. Это другое дело (меняя тон). Ну, что выбрали сандалии?

Сабин. Да. Вот они. Спешу к мастеру. Твое поручение я исполнил. Хочешь выслушать доклад?

Пилат. О чем это?

Сабин. Об иудеях.

Пилат (с неудовольствием). А-а… Хорошо, говори.

Сабин. Видишь ли, иудеи вбили себе в голову сумасбродную идею. Со времени Энея, отца нашего, они перепробовали всевозможные способы государственного устройства и так как никакой способ их не удовлетворил, то, чтобы не ломать голов над изобретением хорошей государственной системы, они свалили эту работу на своего бога.

Прокула. Очень остроумно.

Сабин. И вот они верят, что их бог, глядя на их политические неудачи и неумение найти хороший способ управления, в один счастливый день потеряет терпение и придет царствовать сам, чтобы показать всему миру образец наилучшего управления.

Пилат смеется. Ламия хохочет.

Ламия. Это будет интересно!

Пилат. Тиберий утвердит его из одного любопытства. Я сам буду хлопотать об этом.

Сабин. Вы смеетесь. А иудеи совсем не смеются над этим. Они говорят об этом с расширенными глазами и понижая голос.

Прокула. И скоро это будет?

Сабин. В том-то и дело, что этого никто из них точно не знает, хотя в последнее время они ждут его со дня на день. Эта ожидаемая реформа у них называется Мессией. Они тщательно прячут от нас, римлян, эту свою идею, и, разумеется, чем тщательнее они ее прячут, тем лучше мы о ней знаем.

Пилат. Не совсем так… Это же сказание я слышал иначе.

Ламия. Как же он придет, этот иудейский бог?

Сабин. Блистательно. Как в хорошей эллинской трагедии. Крылатые гении на разных трубах дадут с неба сигнал, небо раскроется и иудейский бог прыгнет оттуда на землю со своими ликторами, сенатом и преторианцами, прямо сюда, в Иерусалим. Дворцом его будет Храм.

Пилат. Я слыхал совсем иначе.

Сабин. Вероятно, ты знаешь другую версию. Дело в том, что иудейские оракулы завирались и путали.

Ламия. Как все оракулы. (Развертывает свиток и погружается в чтение.)

Сабин. Да. А поэтому есть две версии. По одной — иудейский бог придет на землю, прогонит нас, римлян, и будет царствовать сам, а по другой версии — он поручит все это своему легату из иудеев, по их выражению — пророку.

Пилат. Вот эту версию я и знаю. Я знаю, что они ждут появления какого-то вожака, который должен поднять их на восстание и сделает их независимыми. Это впрочем, мечта всех азиатских народцев.

Сабин (раскрывая интригу). Так вот этот человек, которого они привели к тебе на суд, и есть этот самый легат или по крайней мере кандидат на эту должность.

Пилат (с удивлением). Что же это? Иудеи делаются такими верными подданными?

Сабин. Не думаю. Дело объясняется проще. Этот человек — раввин из Галилеи; он занимается демагогией и потихоньку уверяет чернь, что он и есть этот самый легат иудейского бога. Но в то же время он ведет себя, с точки зрения их нравов, очень предосудительно, и они считают его не пророком, а обманщиком.

Пилат. Предосудительно… Гм… Когда я допрашивал его, он плел какую-то чепуху о новом царстве, населенном стоиками. Несомненно, это фанатик, маниак, а может быть, просто безумец. Во всяком случае я вижу, он взбудоражил весь муравейник. Гм… Такие люди нам полезны. Рассеивая смуту, они помогают разделять и владеть. Не нужно только, конечно, спускать их с глаз и вовремя обрезать им крылья.

Ламия (поднимая голову). Среди окружающего изуверства, болезненных бредней, кровожадной нетерпимости и отвратительного фанатизма, какою иронией и небесной мудростью звучат эти слова (указывает на свиток).

Пилат. Что такое?

Ламия. Книга, которую я искал десять лет и которую мне, наконец, прислали из Рима.

Прокула (заглядывая через плечо). Стихи. Вероятно, Вергилий.

Ламия. Нет, угадайте, я прочту вам маленький кусочек.

Сабин. Это не наше воинское дело.

Ламия. Так, вот, слушайте: (читает)

Очень боюсь я, о Меммий, мой друг, чтобы ты не подумал, Будто без веры в богов люди станут преступны и злобны. Ты приглядись и увидишь, что самые грубые зверства Были всегда совершаемы в честь всевозможных богов.

Пилат. Божественные стихи и дерзкий ум. Лукреций, больше некому так написать.

Ламия. Да. Он.

Сабин (с отвращением). Стихи и философия, не наше это воинское дело. Благородная Kлaвдия, я иду исполнять твое приказание.

Прокула. Скромную просьбу, а не приказание.

Сабин. Просьба благородной Клавдии для меня равносильно приказанию.

Пилат. Погоди. Я должен тебя поздравить. Сегодня получен приказ, тебя вызывают в Рим.

Сабин. В Рим… О, радость. О, счастье.

Ламия. Да, ты счастливец! Завидую тебе.

Пилат (почти льстиво). Надеюсь, добрый друг, что ты не забудешь нас и там, в Риме будешь помнить, что я всегда хорошо относился к тебе. Никогда твое жалованье я не задерживал и все, что тебе…

Со двора слышен гул голосов. Из глубины входит сотник Петроний.

Пилат. Что там такое?

Петроний. Благородный Понтий, иудеи просят тебя оказать правосудие.

Пилат (подходит к колоннаде в глубине, смотрит во двор и быстро оборачивается). Клянусь богами. Они опять притащили этого несчастного…

Ламия (поднимая голову от свитка). Кого?

Пилат. Этого, которого они приводили утром. Божественного легата.

Прокула. Понтий, смотри же, спаси этого несчастного. Несколько иудеек все утро молили меня спасти его. Своими воплями они испортили мне весь сон.

Пилат. Хорошо, хорошо. Но ради Вакха скажи повару, чтобы в соус из голубиных печенок он обязательно положил бы фисташек. Я совсем забыл об этом. А без фисташек этот соус ничего не стоит. И перцу чтобы не очень много.

Прокула, добродушно улыбаясь, уходит направо. Сабин уходит налево. Ламия остается со свитком на месте. Пилат подходит к колоннаде.

Пилат. Чего хотите вы, иудеи?

Голос Ионафана. Антиппа отослал нас к тебе. При тебе он не может предать никого на казнь без твоего разрешения.

Голос Измаила. Казни его! Он богохульник!

Голоса (с нарастающим упрямством и озлоблением). Казни его! Казни его!

Пилат. Иудеи, я говорил вам и опять повторяю: для того, чтобы казнить человека, надо, чтобы за ним была вина, а за этим человеком я не вижу никакой вины. Нарушение обрядов не есть преступление, а богом каждый из вас может себя называть, если есть охота, сколько угодно.

Голос Ионафана. Ты не понял самого главного. Этот обманщик соблазняет народ, он называет себя царем.

Голоса. Он мутит народ и затевает восстание. Он учит не платить подать цезарю. Он бунтовщик!

Голос Измаила (азартно). Это можно, по-твоему?

Пилат. Обвиняемый, ты слышишь, что говорят против тебя? Что скажешь?

Общее молчание.

Пилат. Воины, приведите его сюда. Я допрошу его.

Гул несколько стихает, но не прекращается. Петроний в сопровождении двух воинов вводит из глубины Иешуа. Ламия с любопытством поднимает голову.

Ламия. Может быть, у него действительно есть серьезные права на место, занимаемое Антиппой?

Пилат (приближаясь). Посмотрим.

Воины подводят Иешуа.

Пилат (воинам). Идите и оставьте нас.

Ламия. Уйти мне?

Пилат. Нет останься, прошу тебя (к Иешуа). Откуда ты?

Иешуа, опустив голову, молчит.

Пилат (с легким раздражением). Чего же молчишь? Понимаешь ты, что я могу тебя и казнить и отпустить?

Иешуа (поднимает голову; взгляд его блуждает). Ты ничего не мог бы мне сделать, если бы мой отец не допустил этого. Но если он допустил, значит, так должно быть… И я не сержусь на тебя.

Пилат (сбитый с толку). Кто же твой отец?

Иешуа. Бог.

Ламия украдкой хохочет.

Пилат (с недоумением). Какой бог, чей бог, ваш, иудейский?

Иешуа. Да. Бог Авраама и Исаака. Единый, вечный, истинный бог.

Пилат (добродушно). Чудак. С этой сказкой ты опоздал по крайней мере на тысячу лет. Боги давно остепенились и больше не изменяют богиням с земными женщинами. Кто тебе это сказал?

Иешуа. Моя мать открыла мне это.

Пилат (еще больше добродушно). Уверяю тебя — она ошиблась.

Иешуа (сверкая глазами). И пророк предсказал это. Он не ошибся. Два свидетеля.

Пилат. Ты действительно называешь себя царем?

Иешуа молчит.

Пилат (с неудовольствием). Чего же ты молчишь?

Иешуа (недоверчиво и пытливо). Ты от себя это говоришь или другие научили тебя?

Пилат (с гордым презрением). Разве я Иудей? Ведь твой народ и твои священники привели тебя сюда. Что ты сделал?

Иешуа. Царство мое, которое я должен утвердить, иного устройства. Если бы оно могло помириться с окружающим, то, наверное, мои слуги и подданные защищали бы меня и я не был бы здесь (с глубоким выдохом). Но теперь я вижу, что царство мое несовместимо с окружающей действительностью.

Пилат (с недоумением). Итак, ты царь иудейский?

Иешуа. Да. Я царь.

Пилат. Какие же у тебя права утверждать это?

Иешуа (устало, почти апатично). Тебе не понять этого. Все это, что мы видим кругом: зло, насилие, неправда, глупость, жестокость — должны исчезнуть и уступить место новому царству, царству добра и истины.

Пилат (насмешливо). А что есть добро? Что есть истина?

Иешуа молчит.

Пилат (добродушно). Сократ, Протагор, Платон, Аристотель, Пиррон, Фразимах, Диоген, Эпикур, Зенон, Кратес, Гегезий и сотня других обломали зубы над вопросом — что есть добро и истина. Неужели ты умнее их? Скажи ты, и если ты действительно знаешь, то мы первые уверуем в тебя.

Иешуа молчит.

Пилат (с любопытством). Скажи же. Каково должно быть твое царство?

Иешуа. В моем царстве не будет бедных.

Пилат (переглянувшись с Ламией). Но не будет и богатых. У всех будет поровну и все будут одинаково счастливы?

Иешуа (оживляясь). Ты знаешь истину; ты слыхал меня.

Пилат (невольно улыбаясь). Я не слыхал тебя, но я знаю, что была спартанская республика. И все это там было… Это не ново.

Иешуа (недоверчиво и удивленно). Этого не могло быть. Если бы это было, то об этом было бы свидетельство в нашем писании.

Пилат. Ты упрямый невежда. В ваших иудейских книгах нет и тысячной доли того, что пережило и знает все человечество… Еще что будет в твоем царстве?

Иешуа. В моем царстве не будет несчастных.

Пилат (удивленно). Все будут счастливы?

Ламия (не выдержав, с изумлением). Почему?

Иешуа. Они будут всегда радоваться.

Ламия. Чем же ты сумеешь радовать своих людей постоянно?

Иешуа (многозначительно). Они будут видеть бога.

Ламия. Постоянно?

Иешуа. Всегда. И днем и ночью, и утром и вечером.

Ламия. И от этого будут радоваться?

Иешуа. Конечно, чего же еще.

Ламия со смехом садится на место.

Пилат (добродушно). Радость видеть не только бога, но даже любимую женщину длится всего несколько дней, а потом начинает надоедать. Если ты заставишь твоих людей без отдыха созерцать твоего бога, то, уверяю тебя, твои люди не дальше, как через месяц, разбегутся куда попало из твоего царства.

Иешуа (угрюмо). Ты ошибаешься.

Пилат. Ну, это, наконец, не важно. А вот ты хочешь уничтожить зло, неправду, насилие. Ты так говорил?

Иешуа. Да, так.

Пилат. Как же ты думаешь это сделать? Человек от природы существо злое, завистливое, лживое. Как и чем ты сумеешь преодолеть человеческую природу?

Ламия отрывается от свитка, поднимает голову и с величайшим интересом ждет ответа Иешуа.

Иешуа. Люди должны любить друг друга. Каждый должен любить другого, как самого себя. В этом истина. Великая всеобщая любовь — вот основа моего царства.

Пилат (нахмурившись, задумывается). Да… Это ново… Этого я не слыхал… (К Ламии.) Что ты скажешь?

Ламия. Спартанская республика, населенная беспричинно радующимися глупцами, конечно, вздор… но общая повальная любовь, это действительно интересно и ново. Среди рабов и простонародья эта идея может иметь большой успех… (Задумчиво, прислушиваясь в себе.) Я могу любить тебя, любить Корнелия… моих рабов… но всех… нет, всех не могу. Это выше моих сил. Да и для чего… Тиберия я ненавижу и ничто не может заставить меня полюбить его. Самое большое, что я могу сделать, — забыть о нем.

Пилат. Не можешь? Тогда будь последователен. Этот иудей может победить твоего Эпикура.

Ламия (задетый за живое). Победить? Сейчас увидим. Позволь задать ему вопрос.

Пилат. Спрашивай.

Ламия. Скажи, иудей, у тебя есть последователи? Много их?

Иешуа. Если бы их было много, то они защищали бы меня и я не был бы здесь.

Ламия. Но ты сам, конечно, следуешь своему учению?

Иешуа. Да, я следую, но царство мое…

Ламия. Погоди. Скажи, кто привел тебя сюда?

Иешуа. Меня привели саддукеи. И фарисеи меня предали.

Ламия. Этот, как его, Ханан. Ты знаешь его? Кто он?

Иешуа (сверкнув глазами). Он сатана. Горе ему!

Ламия. Ты любишь его?

Иешуа (чувствуя в вопросе ловушку, уклончиво). Я люблю тех, кто исполняет волю моего отца.

Ламия (бросает на Пилата торжествующий взгляд и лениво садится на место). Ага, больше ничего. Бери его, Понтий. Он скучен… Божественный Эпикур никогда и никем не будет превзойден.

Пилат. Эй, воин!

Ламия. Слушай, иудей; пока не поздно, отрекись от своих безумных претензий; ты сам накликаешь на себя свою участь.

Из глубины входит воин.

Ламия. Слушай, я тоже сын бога: я называю своим отцом божественного Эпикура. И от имени моего отца я скажу тебе: всякий взбирающийся на скалу должен помнить, что со скалы можно сорваться и расшибиться насмерть.

Пилат (воинам). Возьмите его.

Воины уводят Иешуа.

Пилат. Мне жаль этого чудака.

Ламия. Он сам накликает на себя свою участь.

Пилат (громко, подходя к балюстраде). Иудеи, я сейчас допросил его. Это просто мечтатель, и я думаю, что его надо отпустить. Уверяю вас, что это совершенно безвредный мечтатель.

Взрыв голосов. Казни его! Повесь его!

Пилат (с иронией). Как же я казню вашего царя?

Шутка Пилата приводит толпу в ярость.

Голоса. Арестуй его! Он самозванец! Он бунтовщик! Нет у нас царя, кроме Тиберия! Если отпустишь его, значит, ты враг Цезаря! Ты защищаешь бунтовщика!

Пилат гневно отходит на середину.

Пилат (сжимая кулаки). Ламия, ты слышишь, как они кричат на меня? О, если бы был жив Сеян. Я напомнил бы им орлов. Я вымыл бы сегодня двор претории их кровью.

Рев толпы усиливается.

Пилат (подходя к балюстраде). Иудеи, завтра у нас праздник. Хотите, ради этого праздника, я отпущу вам его на свободу? Накажу его плетьми, если хотите.

Толпа недоумевающе стихает.

Голос Ионафана. Отпусти Иешуа, но другого. Иешуа Бар-Авву.

Голос Измаила. Бар-Авву, Бар-Авву! Он праведный человек! Он истинный иудей. Он невинно страдает.

Толпа. Бар-Авву!.. Бар-Авву!.. Отпусти Бар-Авву!..

Пилат. А этого, царя?

Толпа (единодушно). Казни, повесь его!

Пилат (пожимая плечами). Воины, дайте воды.

Толпа гудит. Пилат, угрюмо опустив голову, сходит во двор и показывается на судейском кресле. Снизу входят и останавливаются у рампы, не входя в атриум, Накдимон, 2-й, 3-й фарисеи и Лазарь с сестрами.

Накдимон (протягивая руки к Ламии). Господин, проси прокуратора. Спаси его. Он не злодей.

Мария, Марфа Лазарь и фарисеи. Спаси. Спаси. Спаси его.

Ламия равнодушно пожимает плечами, затем встает, заглядывает в глубину, разводит руками и всем своим видом говорит: я ничего не могу сделать, но… погодите… посмотрим. Слева входит раб.

Раб. Госпожа приказала сказать, что завтрак готов.

Ламия. Ах, соус сегодня, вероятно, перестоится.

Воин подает Пилату воды.

Пилат. Еще раз, иудеи, говорю вам: отпустите этого несчастного безумца.

Толпа. Повесь, повесь его!..

Пилат (воину). Лей. Вот перед лицом вечного солнца, да будет оно свидетель, я умываю руки. Невинен я в его смерти. Смотрите вы.

Голоса. На нас его смерть. Берем на себя.

Пилат. Воины, казните его.

Радостный рев толпы. Мария с воплем отчаяния падает на грудь сестры, Накдимон и его спутники горестно замирают. Пилат угрюмо, смахивая с рук капли воды и вытирая ладони краем туники, входит в атриум.

Пилат. Гнусные кровожадные звери… Боги, далекие вечные боги, если только существует ваша справедливость, этот город безумных должен быть уничтожен до основания и народ этот истреблен до последнего. Услышьте мою молитву, боги.

Ламия. Завтрак готов.

Пилат. Да и соус, наверное, уже перестоялся.

Ламия. Нет, нет, успокойся.

Пилат. Так идем, идем скорее. Кстати, я и руки уже вымыл.

Со двора быстро входит Петроний и в ожидании, когда Пилат заметит его, останавливается среди атриума.

Пилат (заметя Накдимона и его спутников). Тебе чего?

Накдимон (почти безнадежно). Спаси его, добрый господин. Помилуй его.

Пилат (раздраженно). Ты с ума сошел. Приговор состоялся… Я все сделал, чтобы спасти этого безумца, но он сам себя погубил.

Накдимон. Ты уступил саддукеям. А мы, фарисеи, просим тебя спасти его.

2-й Фарисей. Накажи его, изгони, заключи в темницу, но только не убивай его.

Мария и Марфа. Отпусти, отпусти его, господин.

Лазарь. Молим тебя, добрый господин. Вот взгляни на меня. Я — человек, которого он спас от смерти. Он лучший среди всех сынов Израиля, и ты его приказываешь убить.

Мария и Марфа (падая на колени). Господин, сжалься.

Пилат сердито сдвигает брови, шагает по сцене и в то время, когда он останавливается в стороне, вблизи Ламии, Петроний быстро подходит к нему.

Петроний (коротко, отчетливо и тихо). Будь спокоен, благородный Понтий, он не умрет.

Пилат (поднимая голову и мгновенно соображая). Но… он должен исчезнуть. И я ничего не знаю.

Петроний (понимая). Господин… (отступает в глубину).

Короткая немая сцена. Петроний делает Накдимону глазами и рукой быстрый, как молния, едва заметный короткий знак, означающий: успокойся и уходи, не надоедай, отстань. Лицо Накдимона озаряется сдержанной радостью надежды.

Пилат. Ничего не могу сделать, все кончено.

Ламия свертывает свиток и бросает на иудеев равнодушный взгляд. Мария с рыданием обнимает сестру. Накдимон спешит увести спутников. Со двора доносится стук топора. Петроний иронически глядит на женщин.

Пилат. Идем, Элий. Идем скорее. Быть может, нам удастся спасти хотя бы соус.

ЗАНАВЕС.

5-й АКТ.

«Все основано на убеждении; оно же зависит от тебя. Устрани, поэтому, когда захочешь, убеждение и, как моряк, обогнувший скалы, обретешь спокойствие, гладь и тихую пристань».

Марк Аврелий.

Во всю сцену, из глубины и почти до рампы, склон горы, покрытой деревьями и кустами. В стороне пещера. Конец дня, к концу картины короткие южные сумерки и вечер 14 ниссена.

Голос (сверху). Осторожно! Осторожно…

Шурша листьями и камнями, медленно сходят Иосиф из Аримафаи и Накдимон; с помощью двух воинов они несут обнаженного и прикрытого плащом Иешуа. Сзади в сопровождении других трех воинов идет Петроний. Когда все они спускаются вниз и кладут тело около пещеры, сверху спускаются несколько любопытных, среди которых Мария из Магдалы, Симон З., Иоанн и Матфей: все они робко теснятся в стороне налево.

Петроний. Поправьте ему повязку на груди. (Громко группе любопытных.) Уходите отсюда. Все кончено. Теперь его погребут. (Одному из воинов.) Бери кувшин и беги за водой.

Иосиф. Не надо. Здесь все приготовлено.

Накдимон. Удали этих бездельников, почтенный Петроний.

Петроний (оборачиваясь к группе налево). Слушайте. Я сегодня проснулся в плохом настроении, и поэтому не заставляйте меня повторять вам одно и то же в третий раз. Уходите отсюда (к воинам). Ты пройди на сто шагов туда и стань на страже, никого не пускай. Ты сюда — точно так же. Ты — туда, а ты — сюда. Со всех четырех сторон… А ты останься.

Четыре воина расходятся в разные стороны.

Петроний. Во всем легионе он лучше всех умеет врачевать. Если когда-либо его поразит иудейский или парфянский меч, нам придется плохо. Я нарочно взял его… Никого нет. Делай свое дело.

Воин сбрасывает с Иешуа плащ и начинает ловко и быстро массировать его. Иосиф приносит из пещеры кувшин с водою и два небольших кувшина с вином и маслом, а затем робко и неумело начинает помогать воину.

Накдимон (Петронию укоризненно). Зачем ты ударил его мечом.

Петроний. Это было необходимо; прежде всего для того, чтобы удостовериться, что он жив. А потом, так или иначе, кровопускание необходимо.

Воин (поднимая голову). Да, кровопускание обязательно нужно.

Петроний. И потом, какой же это удар. Легкая царапина, которая заживет через два дня. Я знаю, как ударить, и умею ударить.

Накдимон. Одного не пойму, как это вышло, какой ангел вразумил тебя обойтись с ним так мягко.

Петроний. Не знаю, что такое ангел. Но никто из ваших, а наш прокуратор своим поведением. Я очень хорошо видел, что он всячески старается спасти этого несчастного. Ведь два раза приводили его в преторию ваши жрецы. Во второй раз Понтий все способы употребил, чтобы спасти его. А это совсем не похоже на него. Прокуратор не много, хлопочет когда дело идет о жизни какого-либо иудея. Что же я, глуп — чтобы не понять его. Я даже не дал ему нести крест, а заставил это сделать какого-то бездельника, которого мои воины выхватили из толпы… Не будь толпа так велика там наверху, я распял бы этого же самого бездельника, а этого отпустил бы. Это бывало.

Накдимон (воину). Ну что?

Воин выпрямляется и с недоумением разводит руками.

Накдимон (с отчаянием). Неужели он умер?

Воин, склонившись, слушает сердце Иешуа.

Петроний. Это было бы удивительно. Те двое, которые были повешены с ним, вы сами видели, еще разговаривали, когда вы пришли… Веревками мы его привязали толстыми…

Накдимон (с тоскою). Иешуа, бедный Иешуа. Научи нас, что нам делать с тобою, как спасти тебя… Воин, друг, я дам тебе хорошую награду, оживи его.

Воин (поднимая голову, с убеждением). Он жив (Иосифу). Дай сюда воду и растирай ему ноги, вот так.

Петроний отходит в сторону и зорко оглядывается.

Иосиф (помогая воину). Я не был в Синедрионе. Я был в винограднике. Сын прибежал ко мне и рассказал. Я бросился в город, пришел в преторию — все уже было кончено.

Петроний (подходит). Ну что?

Воин выпрямляется и смущенно разводит руками. Общее печальное молчание.

Петроний. Не выпил ли он слишком много усыпляющего питья?

Воин. Может быть, и так… Положим его в пещеру. Быть может, он согреется сам собой и оживет… Я сделал, что мог.

Долгая тягостная пауза.

Накдимон. Что же делать?

Иосиф. Совершим погребение. Он мертв.

Петроний (растерянно). Удивительно… Так скоро… Если он умер, то только от страха. Это не наша вина.

Накдимон (укоризненно). Зачем ты ударил его мечом?

Петроний. Таких ударов на моей груди, гляди сам, самое меньшее — пять десятков.

Молчание.

Иосиф. Совершим погребение. Накдимон, наступает суббота. Надо спешить.

Накдимон (испуганно оглядывается). Да, надо спешить. Бери его.

Накдимон и Иосиф поднимают Иешуа и несут его в пещеру. Петроний сконфуженно и угрюмо мнется, воин нюхает кувшин с вином и с жадным удовольствием пьет из него.

Петроний. Что-то ты припал усердно. На воду ты так не набрасываешься.

Воин (переводя дух). Вода не вино, много не выпьешь.

Петроний. Вино?

Воин. Замечательное.

Петроний. Так дай же сюда (с живостью берет кувшин). Отойди, друг. Здесь осталось одна капля, ты ее носом вытянешь.

Воин. Там еще полкувшина.

Петроний. Ладно, ладно. Высосал одним махом четыре литра (пьет).

Воин. Только-только язык смочил.

Петроний (оторвавшись от кувшина). Уф! Еще бы одну такую. А теперь совершим возлияние пенатам и ларам умершего. (Опрокидывает кувшин в нем ничего нет.)

Воин (ухмыляясь). Немного осталось пенатам.

Петроний (наставительно). Иудейские пенаты очень скромны, им больше и не требуется.

Иосиф и Накдимон выходят из пещеры. В руках Иосифа сверток.

Накдимон. Все. Готово.

Иосиф. Я приготовил ему даже одежду. Под видом садовника он мог бы скрываться здесь сколько угодно.

Накдимон. Брось ее. Не оскверняйся. Она из могилы.

Иосиф бросает сверток в пещеру.

Иосиф (печально). Помогите нам, друзья.

Все берутся за каменную плиту, поднимают ее и приставляют ко входу.

Воин (осененный мыслью). Ближе, прямее.

Накдимон (догадавшись). Ты прав, воин. Я сам это только что подумал.

Петроний. Да. Да. Как можно ближе и прямее.

Иосиф (наивно). Зачем?

Петроний. Затем, что если он оживет, то дверь не должна быть слишком крепко заперта.

Воин. Так, тащите к себе. Надо оставить щель.

Петроний. Ближе, ближе… Довольно. А то она упадет сама собою от страха раньше времени.

Воин. Так достаточно. Теперь ее только толкнуть изнутри пальцем, и она упадет.

Иосиф. Там есть все, что нужно: и одежда и пища. Вот только вино…

Петроний. Выпили мы. Но в честь его.

Воин. Слишком маленький сосуд ты приготовил. Ты не рассчитывал на желудок римского воина, которому нужно раз в десять больше.

Накдимон (со вздохом). Идемте.

Петроний. Эй, воины!.. Сюда!.. Ты, друг, все же останься здесь на всякий случай на страже. Я оставлю с тобою еще одного. Если что-либо случится — пошли его за мною, а сам не пускай никого… А если (понижая голос) он оживет, то и его никуда не пускай до меня.

Сходятся четыре воина.

Петроний (одному из воинов). Ты останешься здесь с ним. Он будет тебе старшим…

Иосиф, Накдимон, Петроний и три воина уходят. Тишина и молчание. Сумерки сгущаются. Воины ложатся неподалеку от пещеры и изредка перебрасываются короткими фразами.

2-Й воин. Однако, как скоро он умер. Удивительно.

1-й воин. Да, слабый народ. Но надо отдать ему справедливость: он умер как стоик. Как римлянин.

2-й воин. Вы старались его спасти?

1-й воин. Ничего не вышло.

2-й воин (после некоторого молчания, отдаваясь воспоминаниям). Перед отправлением сюда, в Цезарее мы распяли шестерых иудеев, сикариев. Они заманили в ловушку двух наших воинов и искромсали их ножами. Их распяли в ряд… Так они только со второго дня начали умирать… Один из них прожил целую неделю. Было очень смешно… Вся когорта приходила смотреть на него, и воины хохотали, как над комедией.

1-й воин (лениво). Почему?

2-й воин. Он все время ругал и проклинал нас самым невероятным образом. Мы нарочно поддерживали его и давали ему в рот вино и хлеб. Не можешь себе представить, до чего он был смешон, весь закостенелый, синий, с горящими глазами и хриплым голосом… С одной стороны, он не хотел есть, чтобы скорее умереть, а с другой стороны рот его сам, против воли, хватал хлеб. Чуть насытившись, он плевал в нас последним куском, бился головой об дерево и начинал проклинать все: цезаря, нас, Иерусалим, иудеев, своего бога и весь мир. Мы хохотали до упаду.

1-й воин (лениво запевает). Кто не любил никогда, должен завтра любить, и кто много любил — должен завтра любить.

2-й воин (принюхавшись и прислушавшись). Послушай, когда и где ты успел?

1-й воин (скромно). Пустяки. Три-четыре глотка с поллитра.

2-й воин. Если четыре глотка, то, значит, четыре литра. Что иное, а вино ты глотаешь литрами.

1-й воин (примирительно). Говорю тебе, поллитра.

2-й воин. Лжешь. На весь сад пахнешь по крайней мере тремя литрами.

1-й воин. Не будем спорить. Тем более, что вино было превосходное.

Из пещеры внезапно доносится долгий, мучительный стон. 1-й воин вскакивает с выражением ужаса. 2-й — радостно прислушивается.

2-й воин (изменившимся от страха голосом). А, слыхал?

1-й воин. Тебе кажется.

2-й воин. Мертвец кричит.

Стон повторяется.

2-й воин. Слышишь?

1-й воин. Беги к Петронию и скажи, что слышишь.

Первый воин, дико озираясь, поспешно уходит. Камень у входа в пещеру шатается и с грохотом падает. Потеряв равновесие, из отверстия пещеры, со стоном падает на камень и медленно пытается подняться Иешуа.

Иешуа (голосом, в котором одновременно тоска, ужас и безумная радость). Отец мой!.. Где же ты?.. Я жив… Я воскрес…

ЗАНАВЕС. (Опускается и тотчас же поднимается.) КАРТИНА 2-я. Обстановка та же. Утро 16-го ниссена. Слева, осторожно озираясь, входят Симон K., Иоанн и Мария из Магдалы. Уже издали они видят отваленный камень и с изумлением подходят к пещере. С нарастающим ужасом все трое заглядывают в отверстие и внимательно рассматривают пещеру.

Марияю. Нет тела учителя. Унесли его.

Симон К. Кто же унес?

Иоанн. Куда?

Симон-К. Зачем?

Иоанн. Ничего не понимаю.

Симон К. входит в пещеру.

Симон К. Вот пелены погребальные.

Иоанн. А вон платок для головы.

Симон К. Я тоже ничего не понимаю. Ты не ошибся ли, Иоанн?

Иоанн. Я видел своими глазами, как его принесли сюда. Мы пришли от Голгофы с Марией. Мы видели все. Сотник и воины нас прогнали. Тогда я стороною пробрался туда, на гору и оттуда видел все. Его погребали Иосиф и Накдимон. Они долго возились, пока положили его в пещеру. Я видел своими глазами, как вчетвером они подняли этот камень, поставили его и ушли; оставили стражу. Тогда и я ушел, потому что наступала суббота.

Симон К. Нет субботы, где учитель?

Иоанн (запальчиво). Если ты сделался язычником, то для тебя, конечно, нет субботы.

Симон К. (сердясь). Я не язычник. Я любил его всем сердцем моим, а ты только на языке.

Иоанн. Потому-то ты, вероятно, и клялся на дворе у Каиафы на весь Иерусалим, что не знаешь его.

Симон К. (гневно). Замолчи, хулитель. А ты сам? Почему ты сам молчал и не свидетельствовал о нем? Трус!

Иоанн. Ты хочешь, чтобы я ввергнул тебя в эту пещеру?

Мария (тихо плакавшая все время, склонясь у входа в пещеру). Братья, только один день его нет с вами, и вы уже забыли его учение. Самое главное его наставление.

Симон К. (смущенно). Правда… Только один день.

Иоанн сердито и тоже смущенно отворачивается.

Мария. Не он ли говорил вам: любите друг друга, как каждый любит самого себя.

Симон К. Иоанн, во имя его прости мой злой укор.

Иоанн. Ты прости меня, Симон. Я первый оскорбил тебя.

Симон К. (постепенно входя во вкус самоуничижения). Нет, не ты, а я первый сказал обидное слово о субботе.

Иоанн. Твое слово о субботе не было обидно, Симон. Сатана внушил мне обидеть тебя в ответ.

Симон К. Не говори о сатане, Иоанн, это не сатана, а бог, потому что ты правильно обличил меня.

Иоанн. Я недостоин обличать тебя. Я сам изменник и грешник.

Симон К. Я больший изменник. Я больший грешник. Я перед народом отрекся от него. Горе, горе мне.

Иоанн. Не горе, а радость. Великую любовь, которую он оставил нам, мы передадим людям.

Симон К. Мы расскажем людям об этой великой любви. Мы научим их.

Иоанн. Их глаза откроются, и они поймут, как сладко любить друг друга и насколько любовь лучше гнева.

Симон К. (вдохновенно) Идем, Иоанн. Идем!

Иоанн. Идем. Здесь нам нечего больше делать.

Симон К. Идем, Мария.

Мария. Идите. В гортани у меня еще много слез. Их надо оставить здесь.

Иоанн (нетерпеливо и повелительно). Пусть остается. Идем, Симон.

Симон К. (поспешно и покорно). Идем, идем.

Оба уходят. Мария остается одна и тихо плачет. Затем, оглянувшись, она медленно уходит налево, а в это время снизу, в глубокой задумчивости, входит Иешуа, в простой одежде садовника с покрывалом, низко опущенным на глаза. Когда он проходит мимо могилы, Мария, услыхавши его шаги или просто бросая последний взгляд на дорогую могилу, оборачивается.

Мария (жалобно). Скажи, садовник, где он? Куда ты унес его тело?

Иешуа (поднимая голову, изумленно). Мария.

Мария (с вакхическим жестом любви и безумной радости). Учитель… Милый… Любимый… (падает к ногам Иешуа и страстно целует их, судорожно прижимая к себе). Ты жив?.. Ты жив!.. Мои глаза видят тебя… мои руки осязают тебя. Как же это случилось? Или вместо тебя казнили другого? Нет, это тебя они терзали. Твое лицо бледно и щеки ввалились. Иешу, милый…

Иешуа (с гримасой боли). Мария, не прикасайся ко мне.

Мария (покорно отстраняясь). Ты гонишь меня, Иешу. Ты не можешь простить меня. За что? За этого римлянина. Но клянусь тебе, между нами ничего не было. Хананы по злобе схватили меня… Я люблю тебя, одного тебя, мой Иешу. Если бы ты знал, как мучилась я эти дни, как тосковала моя душа без тебя. Я бегала, как коза, потерявшая козленка, по всему Иерусалиму, а ночью не могла сомкнуть глаз от тоски и горя. Иешу, не гони меня. Прости меня. Я твоя раба, господин мой, делай со мною что хочешь, но только не гони, не покидай, о, не покидай меня, Иешу.

Мария вновь страстно обнимает колени Иешуа и припадает к ним головой, а он, тронутый ее безграничной преданностью, тихо проводит рукою по ее волосам. Эта короткая ласка оживляет Марию.

Мария. О, Иешу, теперь должно начаться твое царство, да. Ты будешь царем. Ты истребишь теперь мечом этих гнусных Хананов, Камифов и Канферов, ты отдашь их в рабство твоим друзьям. Теперь мы насладимся их позором и мучениями.

Иешуа с жгучим стыдом низко опускает голову.

Мария (с жадным любопытством). Но где же твои воины? Где твои слуги? Дай мне приветствовать их.

Иешуа. Я еще не нашел моего отца (хочет идти).

Мария (с тоской). Иешу, ты уходишь. Ты покидаешь меня.

Иешуа. Да, Мария, я ухожу. Я иду к отцу моему… (мрачно) Я найду его теперь. Мне надо его найти.

Мария. А мы? Неужели ты бросишь нас? А твои ученики? Они теперь как растерянные овцы без пастуха. Неужели ты бросишь их?

Иешуа (приходит в себя). Мои ученики и друзья… Да, мои ученики… Нет, Мария, я не брошу их. Скажи им всем, что я скоро буду в Галилее. И даже раньше их.

Голос Петрония (снизу). Иудей! Где ты?

Иешуа (поспешно). А теперь уходи. Уходи скорее, Мария. Ты погубишь и себя и меня. Вечером собери всех наших. Я приду.

Мария. Ты будешь у меня?

Иешуа. Да. Обещаю тебе это. Уходи скорее.

Голос Петрония (приближается). Эй, где ты?

Мария поспешно уходит. Иешуа садится на камень. Снизу входит Петроний.

Петроний. Вот где ты. Ты слыхал — я звал тебя.

Иешуа. Да, добрый воин, я ждал тебя.

Петроний. Видел тебя кто-либо здесь?

Иешуа. Нет. Никто.

Петроний. Хвала богам. Я боялся, чтобы тебя не увидел кто-либо. Беда. Кто-то уже разболтал, что ты жив… вероятно, один из воинов, которых я оставил здесь на страже. Ваши священники уже опять прибегали к прокуратору и опять шумели у него. Они требовали, чтобы опечатать твою могилу и поставить стражу на несколько дней. Прокуратор велел мне показать твою могилу. Ха-ха-ха! Я показал им старую могилу, вон там, они опечатали ее и теперь охраняют ее, как любимую драгоценность. Там сейчас стоит стража… (меняя тон). Теперь слушай, иудей. Тебе надо бежать отсюда, и как можно скорее. Здесь тебя могут найти. Здесь спрятаться трудно… Однако же и ловкий ты малый. Ваши священники по дороге рассказали мне о тебе все. Оказывается, это ты уже второй раз воскресаешь из мертвых… (смотрит на Иешуа с удивлением и даже с некоторым суеверным страхом). Ты, может быть, действительно волшебник. Ведь тебя уже один раз побили камнями.

Иешуа. Мои ученики спасли меня и унесли. А потом я справился.

Петроний (насмешливо). И опять принялся добиваться царства. Не по силам ты взял себе задачу, иудей.

Иешуа (махнув рукой). Больше не хочу. Довольно. Если бы весь мир сейчас предложил мне все царские троны, я с отвращением отказываюсь от них. Ты прав, добрый воин, пророки — невежественные мечтатели и лгуны. Они обманули меня. Два раза ради вздорной мечты я опускался в бездну смерти. И этого для меня довольно.

Петроний. Это ты хорошо говоришь. Жаль, слишком поздно, правильно рассуждаешь. А вот тебе мой совет и приказ. Я тебя спас, потому что думал, что это угодно прокуратору, ты пользуйся этим и уходи. Уходи как можно дальше. Уходи совсем из Иудеи. Мир велик. Уходи так, чтобы и имя твое изгладилось, и память о тебе исчезла. Потому что рисковать за тебя своей головой я не хочу, а если ты еще в третий раз попадешься в руки твоим жрецам, то клянусь Марсом, клянусь моими родителями, в третий раз ты больше не воскреснешь и никакой Петроний тебя больше спасти не посмеет.

Иешуа (печально). Я сам это теперь вижу и понимаю.

Петроний. Я только сегодня понял, как ты досадил здешней аристократии.

Иешуа. Мне хотелось бы только хотя раз, хотя молча взглянуть на моих друзей.

Петроний. Не надо этого. Заклинаю тебя, не делай этого. Твои друзья сейчас же разболтают об этом своим женам, жены разболтают соседкам, соседи своим соседям и тебя схватят.

Иешуа. О, они не разболтают.

Петроний. Как хочешь. Смотри сам. Если хочешь еще раз побывать на кресте, — делай, как знаешь. Но предупреждаю тебя, своей головой отвечать я не хочу. Понимаешь? И поэтому исчезни. Исчезни совсем. Исчезни так, чтобы и имени твоего никто не слыхал. Тсс…

Звук шагов. Иешуа быстро набрасывает на лицо край плата. Медленно и остро приглядываясь к Иешуа, проходит Иуда.

Иуда (задерживаясь на ходу, с беспечным видом). Мир вам, добрые люди.

Петроний. Привет и тебе, иудей. Что тебе надо?

Иуда. Благородный воин, я ищу гробницу того, которого здесь погребли.

Петроний. Она не здесь. Он там, за тем склоном. Там ты найдешь своих.

Иуда. А это кто с тобою, добрый воин?

Петроний. Слушай, иудей, ты, вероятно, никогда не ощущал на своей шее кулак римского воина или палку на своей спине. Ты получишь сегодня это удовольствие, если будешь приставать к людям, которые совсем не желают с тобою разговаривать.

Иуда, ворча и озираясь на Иешуа, уходит.

Петроний (проводив Иуду грозным взглядом). Видишь, как рыщут кругом шпионы.

Иешуа (поднимая лицо, с ужасом оглядывается). Вижу, вижу… Ты прав.

Петроний. Поэтому уходи скорее. Смотри сюда. Иди так прямо, по Эмаусской дороге. Там тебе никто не встретится. Все ваши иудеи сейчас справляют праздник. Ты оправился совсем?

Иешуа. Да, я хорошо себя чувствую.

Петроний. Тем лучше. К вечеру ты, значит, уже будешь далеко. Иди с миром и исполни все то, что я тебе советую. Исчезни совсем. Третий раз ты не воскреснешь.

Иешуа. Ты больше никогда не услышишь обо мне, добрый воин. Но в сердце моем я буду хранить всегда память о тебе, как о лучшем среди всех людей.

Петроний (тронутый). Иди. Да хранят тебя боги. Наши старые римские боги не так кровожадны, как ваш иудейский. Пусть они хранят тебя. Люди глупы и злы, и не нам с тобою переделать их… Оставь твои затеи и брось думать о царских престолах.

Иешуа, накинув на лицо покрывало, уходит налево. Петроний, проводив его взглядом, спускается вниз. ЗАНАВЕС. КОНЕЦ.

Заключительный вздох сожаления.

I.

Такую же книгу, какую написал для французов Ренан, а для немцев Штраус, но более близкую к истине, давно хотелось мне написать для русских. В большом произведении типа «Саламбо» или «Таис» мне хотелось шаг за шагом пройти весь путь от Назарета до Голгофы и затем обратно в направлении, не замеченном, не понятом историей, и вскрыть, наконец, подлинную жизнь раввина Иешуа, изумительно правдивые эпизоды из коей сверкают там и сям в канонических поэмах, в апокрифах, в Талмуде, у Цельза, сквозь туман ретушерских стилосов, сквозь дымку полемики, экзегетики, тенденциозной диалектики и других наслоений. Выбрать эти сверкающие жемчужины действительности и восстановить по ним подлинную жизнь Иешуа: такова была моя задача.

Для этого, однако же, прежде всего необходимо самому быть в Палестине, надышаться ее воздухом и изучить обстановку до последнего камня, а это, к сожалению, с каждым годом делается все более и более невозможным. Уже семь лет, семь невозвратно утраченных лет моя родина занята тщательной проверкой теории доктора Крупова и конца ей не предвидится; выбраться в Палестину нет никакой возможности, а между тем жизнь коротка и надо спешить. На очереди другие произведения задуманного цикла. Волей-неволей пришлось с величайшей грустью оставить мысль о художественно-научном романе и взять форму, единственно возможную, драматическую.

II.

Никто из авторов, бравшихся за эту тему, ни благочестивые составители канонических поэм, ни еще менее отцы церкви, ни гностические авторы, ни ересиархи (за исключением, по-видимому, одного Ария); ни языческие противники, ни Паулус, ни Шлейермахер, ни наипаче всех Ренан не понял и не осветил правильно подлинную и весьма интересную личность демагога-неудачника, стяжавшего себе столь изумительную посмертную славу. Штраус, разъев, как кислотой, силой своего анализа весь традиционный материал, совсем остался в пустыне: он и его школа похожи на человека, который, рассматривая в микроскоп с тысячекратным увеличением животное, восклицает: «не вижу никакого животного, вижу только бесформенные клеточки и шарики». Один только Фаррар, благодаря своему необъятному специальному образованию, смог выслушать и другую сторону, т. е. Талмуд с его выкинутыми местами: Толдойс-Иешуа, Цельза и др., но у него была определенная, заранее предрешенная задача, и за блестящее выполнение ее Фаррар поистине заслуживает почетный титул «Величайшего фальшивомонетчика христианства».

В предисловиях академических трудов принято благодарить тех, кому автор обязан наиболее полезным сотрудничеством, и вот, следуя этому обычаю, я шлю глубочайшую признательность архиепископу Ф. В. Фаррару, который больше всех укрепил меня в моих догадках. Ах, добрый старик не услышит этой, для него вероятно очень неожиданной, благодарности.

Больше благодарить мне некого.

III.

В угоду требованиям драмы и ее тесных рамок мне, увы, пришлось урезать и сжать фабулу, чтобы втиснуть ее на Прокрустово ложе сцены. Это делать мне было тем более тяжело, что приходится совершенно оставить в тени воспитание (талмудическая легенда о бен-Парахья), первые годы общественной деятельности Иешуа, весьма интересный 31-ый год по христианскому счислению, когда Иешуа, еще скромный провинциал, с ясно выраженным священным ужасом запрещал ученикам, даже наедине называть его Мессией (Лук. 9, 21), развитие вообще личности Иешуа в связи с возраставшей его известностью, и массу интересных эпизодов. Мало, слишком мало пришлось остановиться на чудесах, которые в воображении авторов Евангелий были непререкаемой истиной, а с фактической стороны… они также были. Здесь все зависит от описания. Если я скажу: вот чудо, я видел человека, из голых рук которою вырывалось пламя, — мне, конечно, никто не поверит, но кто видел опыты д’Арсонваля или знает о них по научным описаниям, тот скажет: да, это так и было, но никакого чуда не было. С бесноватыми, на евангельском языке, т. е. с нервно больными Иешуа проделывал те самые чудеса, которыми еще недавно удивляли просвещенных европейцев Шарко и Льебо. Весьма вероятно, что Иешуа смутно сознавал природу и свойства гипноза, лишь в самое последнее время открытого в свете точной науки, но пользовался этой силой сознательно, потому что обучал пользоваться ею своих ближайших друзей, и насколько успешны были уроки и талантливы ученики, видно из яркой сцены (Деян. 3, 4—7), где с репортерской добросовестностью описан сеанс гипнотического внушения.

IV.

Все имена действующих лиц, а также все упоминаемые (напр. в начале IV акта) имена и события собраны по разным, но только научным^[1] источникам и, следовательно, в известном смысле достоверны. Характеры действующих лиц развиты, конечно, произвольно, но в строгом соответствии с материалом, оставленным историей. Какие материалы? Симон был зелот, кананит, ревнитель, фанатик; для педанта этого должно быть мало, но достаточно было Кювье одной кости животного для определения его всего.

«Жупельных» слов избежать не удалось, и я сознательно оставил, во-первых, несколько выражений, не имеющих в русском языке даже приблизительного эквивалента. как например: атриум, мейсиф, а во-вторых, например, такое выражение, как шолом-алейхем, которое уже для современников Иешуа было варваризмом, каким, например, для нас русских является «исполать» — переродок греческого «ис полла эти».

Иное дело вопрос о транскрипции имен вообще. Стремясь восстановить реалистическую истину, я прежде всего должен был восстановить реальные имена и принять поэтому подлинно иудейского Накдимона, а не греческого Никодима, Шаула, а не Павла или Савла и т. д. Это старый спор, но далеко еще не оконченный, и я считаю, что французам нет никакой надобности коверкать Москва в Моску, как нам Наполи в Неаполь, а Чарльза в Карла: это ясно с того момента, когда мы отказались от мысли переделать Нью-Йорк в Новый Ерик, а Барселону в Барсалонью в подражанье отечественной Маланьи или Фетиньи.

V.

Для пьесы взяты три дня последнего пребывания Иешуа в Иерусалиме. Развитие фабулы проведено в точном соответствии с каноническими произведениями. Мне могут поставить в упрек произвольное толкование эпизода с блудницей; да, согласен, что он мог произойти в предыдущее посещение Иерусалима, но подлинную сущность его, мне кажется, я разгадал правильно. Зачем было саддукеям приводить к Иешуа постороннюю незнакомую женщину, уличенную в прелюбодеянии? Какую ловушку они могли ему сделать в таком случае? Какого особенного ответа они могли ждать от него? Избиение камнями, вода ревности: и разве не чувствуется явное глумление в вопросе: а ты, что скажешь? Блудница была какая-то особенная и притом из враждебного, следовательно близкого к галилеянам лагеря, иначе ее не стали бы, нарушая закон, всенародно позорить. Ее не привели, как полагается, с мужчиной, он ушел, его, следовательно, не могли или не посмели схватить, а кого могла бояться в своем городе толпа всесильных аристократов?

Предвижу еще упрек в произвольном истолковании отношений Иуды и Иешуа: их я определил от противного и категорически утверждаю: иначе быть не могло. Евангельская клевета о корыстных побуждениях разбита уже давно и основательно, а бесчисленными примерами история учит, что если из какой-либо заговорщицкой организации один из членов ее уходит на сторону врагов или просто покидает организацию, то здесь всегда: или уязвленное самолюбие, или разочарование в идеях, целях организации или личности вожака, или древняя борьба за самку, или все это вместе в различных комбинациях. Иногда, правда, примешивается и корыстолюбие, но не как причина, а следствие. Людям этого рода не всегда так несчастливится, как Иуде сыну Симона из Кериофа, и иногда после бурной жизни, полной действительно всевозможных предательств, — иной уходит в историю с почетным титулом славный Сид Кампеадор. Отрывок из Лукреция в IV акте, меня упрекнут, — переведен слишком, чересчур вольно. Да, сознаю это. Но самое главное — мысль не искажена, она лишь подчеркнута и вынута из скобок, которыми Лукреций должен был прикрыть ее в угоду современному фанатизму.

VI.

Не знаю, удалось ли мне выразить в I-ом акте все то, что хотелось. Раннее утро. Тогдашняя жизнь начиналась с восходом солнца. На сцене веселый, радостный и гордый Рим-победитель и угрюмый Израиль, враждебно глядящий на него в лице храмового привратника. Римляне расходятся по своим делам; появляются Фома, Иуда, и кажется, что со сцены потянуло промозглой сыростью и солнце сразу поблекло. Дальше и дальше развертывается картина, появляется новый и новый персонал, сверкает солнце, разгорается жаркий день, но сырость и мрак сгущаются на сцене.

Иешуа. Он уже разбит, но еще не понимает этого. Вчера, когда он опрокидывал столы, менял и разгонял со своими друзьями торговцев, он был, может быть, на волосок от победы, от восстания (Иуда во II акте это хорошо понимает), но сегодня он уже боится войти в храм (говорят, что этот день он прятался и совсем не показывался в городе) и агитирует около него, почти под защитой римлян, на глазах которых его ущемляют вопросом о подати.

Чем объяснить явно сквозящую в действиях Иешуа 11, 12, 13 ниссена нерешительность?

Единственно и только тем, что он безусловно верил в свое божественное происхождение. Если бы он был просто авантюрист — повстанец типа Иуды Гавлонита или Симона бар-Кохбы, его действия были бы гораздо определеннее и решительнее, последовательнее. Но вера в отца, чувствуемая в каждом его шаге, связывала его. Он действует, как лунатик, как шахматный игрок, играющий по руководству; с одной стороны, он идет прямо и напролом, а с другой, — в решительную минуту, он озирается на небо, ищет знамения, ищет поддержки свыше и, не находя ее, охлаждает своих сторонников нерешительным: еще не пришел час. Он верил, верил слепо, фанатически; об этом говорит молитва до кровавого пота в следующую ночь, когда он напрягался в заклинаниях, призывах и внушеньях. Каждый гипнотизер знает и скажет, что означает эта молитва до кровавого пота. Он верил, он ждал до последней минуты, до последней секунды, и эта вера, это ожидание: — вот раскроется небо, вот, вот грянет знамение, — дали ему силы спокойно и даже гордо держаться и перед Синедрионом, и перед Пилатом. Лишь на кресте в последний раз, как ему казалось, перед смертью, закрывая глаза, он не выдержал, заколебался и простонал: Эллои, Эллои, за что ты оставил меня? (почему не подал свою помощь).

Итак, с непонятной и невообразимой для нас смесью нерешительности и упрямой, слепой (напролом) настойчивости, Иешуа идет ва-банк и штурмует Иерусалимскую твердыню. Оппозиция разбивает и компрометирует его эпизодом с блудницей. Иешуа ясно видит, что настроение сорвано, что сегодня ничего не выйдет, и откладывает на завтра (конец 1-го акта).

Но завтра ему уже не придется действовать. Хананы и Воэфусимы делают то, что всегда делает в таких случаях правительственная власть, — арестовывают заговорщика.

II-ой и III-й акты в комментариях не нуждаются. Правильно мне сделают упрек в том, что древнеиудейский процесс против мейсифа, описанный хотя бы у Флавия (Иуд. в IV), у меня во II акте скомкан и изложен произвольно. В этом виновато Прокрустово ложе сцены.

VII.

Самые сильные упреки обрушатся на меня, вероятно, за V акт. Сказал и повторяю: он изложен у меня в точном соответствии к каноническим книгам. Заполнены лишь пробелы. Иешуа был распят приблизительно в 1 час дня. Весною солнце всходит в Палестине около 6 часов. Суд в Синедрионе был при дневном свете, значит, приблизительно от 6 до 8-ми. В 8 пришли к Пилату. Расстояние несколько шагов. В 9 пошли к Ироду. Час-полтора провели у Ирода и в дороге (расстояние порядочное). Около 11-ти вернулись к Пилату. Споры, разбор, приговор, приготовление креста, шествие на Голгофу, выкапывание ям и проч. Иешуа не мог быть распят раньше первого часа дня, это же говорят Лука (23, 44) и Иоанн (29, 14), а в 5—6 он уже был снят. Он не мог умереть так скоро, и Пилат это отлично понимал.

Центурион Петроний и его солдаты, на глазах которых прокуратор полдня отстаивал жизнь интересного галилеянина, державшего себя при том с подкупающим римлян спокойствием стоика, неужели не прониклись… ну хотя бы желанием услужить начальству. Да, наконец, совершенно неважно, по каким причинам заведующий казнью офицер постарался всячески облегчить участь Иешуа, начиная от усыпляющего питья^[2] и кончая отменой круцифрагиума: важно то, что на другой день, в субботу 15 ниссена, слабый, больной, выздоравливающий Иешуа был жив.

VIII.

Он был жив, да. Но куда же он девался? И на этот вопрос, чувствую уверенность, мне удалось дать правильный, соответствующий истине ответ в конце V акта. Знал ли Иешуа легендарную историю Ликурга? Вероятно — нет, и повторил он ее бессознательно. С одной стороны, ему хотелось видеть своих любимцев, а с другой стороны — с какими глазами он мог показаться к ним после того, как обманул все их ожидания: ни Мессия-победитель, ни Мессия-страдалец не свел на землю новое царство. Пророчества все исполнились, а… все осталось по-прежнему. И вот создается новый, новозаветный вариант: Иешуа должен уйти к своему отцу, следовательно, исчезнуть с земли, а затем вместе с ним он придет и т. д. И вот, урывками, чувствуя себя в смертельной опасности в пределах Иудеи, он видится украдкой со своими любимцами (как правдивы и жизненны Евангелия этих мест) и затем исчезает.

Куда?..

Об этом я, быть может, расскажу в следующем, где это и будет уместно, произведении, посвященном возникновению христианства, по тем следам, которые сохранила история.

Нет никакого сомнения, что никогда Иешуа не задавался никакой абстракцией, никаким спиритуализмом; он мечтал о самом реальном царстве и ему ни на одну минуту не приходило в голову, что три человека: Иоанн, Симон, а затем вскоре Шаул из Тарса — один блестящий литератор, другой агитатор и третий организатор, увлеченные его личностью, гораздо успешнее его ударят в твердыню юдаизма и положат его именем основание огромной религии.

IX.

Но если бы затея Иешуа увенчалась успехом, если бы каким-либо престижитаторским приемом, вроде пиротехнического эксперимента (Лук. 9. 29), подкинутой находкой, как Симон бар-Кохба, или искусной диалектикой он опрокинул бы своих противников и увлек бы за собой своей демагогией иерусалимскую чернь — кто скажет: каким Жижкой, Савонароллой, Маратом или Кромвелем он оказался бы на троне. Личность Симона бар-Гиора в 70 г. дает об этом некоторое представление. Некоторые близорукие простаки полагают, что он действительно ввел бы в своем царстве свою «великую любовь». Но во-первых, кому же не ясно, что по времени и нравам это было эмоциональной невозможностью, а во-вторых, его великая любовь во многих случаях была просто агитационным приемом, и это сразу в два приема должен был понять Элий Ламия. Вспомним, что говорит, правда, сильно преувеличивая, Ницше о людях ressentiment в «Генеалогии Морали» (произведении, где он меньше всего старается походить на Кузьму Пруткова).

Иешуа не скрывал своей административной программы и ту участь, которую он готовил своей оппозиции. Можно смело сказать, что она чересчур даже ясно излагалась в кровожадных рефренax о Геенне, о плаче и скрежете зубовном, о казнях и муках во всех его соответствующих притчах.

Обуреваемый всеми чувствами человека ressentiment (жажды мести), Иешуа стремился к трону, руководимый побуждениями, которые двигали в прошлом, двигают в настоящем и будут двигать в будущем во все времена, у всех народов, всех тиранов, узурпаторов.

И человечество, почти две тысячи лет скорбящее о том, что не удалась лишняя потасовка, — о, какая ирония. Какая грандиознейшая карикатура человеческой глупости.

Я буду считать свою миссию наполовину исполненной, если этим произведением мне удастся нанести расшатанному, искалеченному, дряхлому и не могущему умереть приторному мифу о вочеловечившемся боге последний «удар милосердия».

X.

Знаю, что меня много будут бранить, но когда-либо люди, разум которых раскрепостится от одного из нелепейших заблуждений, поблагодарят меня за эту книгу.

Чевкин.

Симбирск, 1920 г.

Пьеса «ИЕШУА ГАНОЦРИ» представлена впервые в Симбирске на сцене городского большого Р-К театра 3-го марта 1922 г.

---

1. Великолепную фигуру Люция из фамилии Элиев Ламий я взял у А. Франса, в его трактовке: пользуясь случаем, прошу прощения у обаятельного monsieur Anatol за то, что не испросил на это его предварительного согласия и разрешенья: некоторое расстройство почтовых сообщений между Россией и Францией помешало мне сделать это своевременно.
2. Ренан называет его «обычным при казнях этого рода». О какая непростительная для Ренана грубая ошибка. Где, в каких источниках он нашел этот «обычай»? Наоборот, нравы и дух времени были таковы, что казнь всегда старались подчеркнуть, усугубить, боль удесятерить, а страдания умножить (см. расск. воина II карт. V акт), отнюдь же не уменьшить или смягчить.