Фридрихъ Г*, имѣя рѣдкія природныя способности, былъ воспитанъ благоразумнымъ отцомъ для свѣта, и душа его рано украсилась цвѣтами всѣхъ пріятныхъ наукъ. Онъ вступилъ въ военную службу Государя своего[1], которой скоро замѣтилъ въ немъ умъ необыкновенный. Г* пылалъ, такъ сказать, огнемъ юности: Государь также. Г* былъ живъ, предпріимчивъ: Государь любилъ такіе характеры. Г* умѣлъ блестящимъ остроуміемъ и жаромъ идей одушевлять свое обхожденіе, своею веселостію веселить другихъ и представлять все въ любезномъ видѣ, а Государь умѣлъ цѣнить такія достоинства, которыя были въ немъ самомъ. Всѣ его предпріятія и даже забавы показывали какое то величіе духа; препятствія не казались ему страшны, и неудачи усиливали только его желаніе. Къ такимъ блестящимъ свойствамъ надобно еще прибавишь наружную красоту, образъ цвѣтущаго здоровья и Геркулесовой силы, одушевленный краснорѣчивою игрою живаго ума; въ глазахъ, видѣ и походкѣ природное величество, смягчаемое благородною скромностію. Нравъ, разумъ и наружность вмѣстѣ плѣнили Принца такъ, что онъ безпрестанно хотѣлъ быть съ любезнымъ своимъ Г*. Одинакія лѣта, склонности и характеры произвели между ими такую связь, которая имѣла всю твердость дружбы и всю пылкость страсти. Г* летѣлъ въ чинахъ, но чины казались Принцу еще слабымъ изъявленіемъ его чувства. Щастье сего любимца расцвѣло вдругъ: ибо оно было твореніемъ его страстнаго друга. Двадцати двухъ лѣтъ видѣлъ онъ себя на той степени, которою обыкновенные щастливцы заключаютъ свое теченіе. Но дѣятельный духъ его не могъ довольствоваться пустымъ блескомъ милости, которою хотѣлось ему на самомъ дѣлѣ пользоваться. Между тѣмъ, какъ Государь стремился за вѣтреными удовольствіями, любимецъ сидѣлъ надъ книгами и с бумагами, съ неутомимымъ прилѣжаніемъ посвящая себя дѣламъ, въ которыхъ наконецъ онъ столько успѣлъ, что всякое, хотя не много важное, шло черезъ его руки. Товарищъ въ игрѣ и забавахъ сдѣлался первымъ Совѣтникомъ и Министромъ Государя; одинъ раздавалъ награжденія, одинъ чины и достоинства.
Въ такихъ молодыхъ лѣтахъ и такъ скоро получивъ всѣ дары фортуны, человѣкъ не можетъ наслаждаться ими съ умѣренностію, Голова любимца закружилась на сей высотѣ; достигнувъ до послѣдней цѣли своихъ желаній, онъ оставилъ за собою скромность. униженіе знатныхъ, почтенныхъ стариковъ передъ юношею, произвело въ немъ надменность, а неограниченная власть Министра скоро открыла въ характерѣ его какую-то жестокость, которая прежде скрывалась подъ цвѣтами. У него не было труднаго и невозможнаго для друзей; но непріятели его трепетали! Онъ не зналъ мѣры ни въ благодѣяніяхъ, ни въ мести; обогащалъ другихъ болѣе, нежели самого себя, для того, чтобы они обожали въ немъ творца ихъ щастія; но минутная мысль, а не справедливость, управляла его благодѣяніями. Своею гордою повелительностію онъ удалялъ отъ себя сердца одолженныхъ, а тайныхъ совмѣстниковъ своихъ превращалъ въ жестокихъ непріятелей.
Въ числѣ людей, смотрѣвшихъ на всѣ дѣла его глазами ядовитой зависти и втайнѣ готовившихъ его паденіе, былъ Мартиненго, Италіянской Графъ, котораго самъ Г* помѣстилъ при Дворѣ какъ человѣка совсѣмъ неопаснаго, чтобы онъ въ ежедневныхъ Принцевыхъ весельяхъ занялъ его мѣсто, оставленное имъ для Министерской дѣятельности. Почитая сего Италіянца дѣломъ рукъ своихъ, которое онъ по волѣ могъ въ одну минуту разрушить, Г* хотѣлъ привязать его къ себѣ и страхомъ и благодарностію; но сдѣлалъ такую же ошибку, какъ Ришелье, которой позволилъ молодому Леграну веселить Лудовика XIII, съ тою розницею, что Г* не умѣлъ поправить сей ошибки такъ скоро, какъ Ришелье, и что врагъ его былъ гораздо хитрѣе Леграна. Мартиненго не только не гордился своимъ щастьемъ; не только боялся показать, что покровитель ему уже не надобенъ; но всячески изъявлялъ свою покорность и зависимость въ разсужденіи Министра. Между тѣмъ онъ старался какъ можно чаще быть съ Принцемъ, болѣе и болѣе входишь къ нему въ довѣренность, и дѣлаться ему нужнымъ; скоро узналъ наизусть его характеръ, и не примѣтнымъ образомъ вошелъ къ нему въ особенную милость. Всѣ хитрости, презрѣнныя благороднымъ и гордымъ. Министромъ, были употреблены Италіянцомъ, которой не упускалъ и самыхъ подлыхъ средствъ для успѣха въ своихъ намѣреніяхъ. Зная, что на пути порока всего нужнѣе человѣку вождь и товарищъ; зная, что довѣренность въ слабостяхъ есть самая надежная для придворнаго, онъ возбудилъ въ Принцѣ низкія страсти, которыя въ немъ таились, и до того времени не дѣйствовали въ его сердцѣ; возбудивъ же, представилъ себя въ помощники; велъ нещастнаго отъ слабости къ новымъ слабостямъ, и сдѣлался его повѣреннымъ въ такихъ дѣлахъ, которыя для всѣхъ другихъ были тайною. Такимъ образомъ удалось ему на развращеніи Принца основать гнусный планъ своего щастія; глубокое таинство было его средствомъ — и по тому онъ овладѣлъ сердцемъ Государя прежде, нежели Г* могъ вообразить, что у него есть совмѣстникъ.
Чудно покажется, что сей Министръ не примѣтилъ такой важной перемѣны; но гордость его не дозволяла ему никого бояться, особливо же человѣка, имъ презираемаго. Мартиненго съ своей стороны всячески берегся, чтобы не вывести его изъ высокомѣрнаго заблужденія. Паденіе нещастнаго Г* было дѣйствіемъ той же самой причины, отъ которой тысячи Министровъ прежде его падали на скольскомъ пути Двора; сія причина есть излишняя надежность на самого себя. Тайныя связи Принца съ Италіянскимъ Графомъ его не безпокоили; съ радостію уступалъ онъ новому любимцу такую довѣренность, которая: всегда казалась ему презрительною, и черезъ которую хотѣлъ онъ только возвыситься. Легкомысленный Министръ безразсудно оттолкнулъ лѣсницу, которая возвела его на желаемую высоту!
Мартиненго былъ не такой человѣкъ, чтобы довольствоваться второю степенію. Чѣмъ болѣе милости оказывалъ къ нему Государь, тѣмъ смѣлѣе становились его желанія, и честолюбіе его потребовало рѣшительнаго удовлетворенія. Трудная роля покорнаго, которую онъ все еще игралъ передъ своимъ благодѣтелемъ, тяготила его часъ отъ часу болѣе, но мѣрѣ возрастающей его надменности. Обхожденіе Министра не только не соображалось съ его быстрыми успѣхами въ пріобрѣтеніи Государевыхъ милостей, но еще, какъ бы нарочно, давало ему по временамъ чувствовать прежнюю его ничтожность. Наконецъ вѣчное принужденіе стало ему несносно, и Мартиненго сочинилъ на досугѣ вѣрный планъ для погибели Министра. Еще не смѣлъ онъ вступить съ нимъ въ явный бой: хотя Г* и вышелъ уже изъ модныхъ любимцевъ, но старинная привязанность не могла еще истребиться; какой нибудь новой случай могъ возобновишь ее. Хитрый Ииаліянецъ чувствовалъ, что ему должно поразить его тайнымъ и смертельнымъ ударомъ. Государь любилъ уже менѣе друга своего, но тѣмъ болѣе уважалъ его; и мало занимаясь дѣлами, имѣлъ нужду въ такомъ человѣкѣ, которой вѣрою и правдою служилъ ему. Министръ могъ быть еще важнѣе друга.
Какими точно средствами Италіянецъ достигъ до цѣли своей, осталось тайною между виновниками и жертвами сего приключенія. Думаютъ, что онъ открылъ Государю весьма подозрительную переписку Г* съ однимъ иностраннымъ Дворомъ: истинную или вымышленную, о томъ мнѣнія несогласны. Какъ бы то ни было, но онъ ужаснымъ образомъ исполнилъ свое желаніе. Г* показался Государю самымъ неблагодарнымъ и гнуснымъ измѣнникомъ, котораго преступленіе ясно и доказано. Все сіе было тайною между Принцомъ и его новымъ другомъ, такъ, что Г* ни мало не примѣтилъ тучи надъ головою своею, и былъ покоенъ до самой той минуты, въ которую величіе его какъ привидѣніе исчезло, и предметъ зависти обратился въ предметъ сожалѣнія.
Когда насталъ сей рѣшительной день, Г* по своему обыкновенію явился на вахтпарадѣ, гдѣ гордость его утѣшалась низкими поклонами знатныхъ людей, и гдѣ нѣсколько пріятныхъ минутъ удовольствованнаго самолюбія награждали его за цѣлой день тяжелой работы. Тутъ всѣ люди приближались къ нему съ почтительною робостію, а тайные непріятели съ трепетомъ, занимаясь имъ болѣе, нежели самимъ Принцомъ; ибо не столъ полезно было нравиться Государю, сколь ужасно было не понравиться Визирю. Мѣсто его величія избрали нарочно для его униженія.
Съ покойнымъ и безпечнымъ видомъ вступилъ онъ въ знакомый кругъ свой, который, подобно ему, ничего не зная, разступился передъ нимъ въ ожиданіи его повелѣній. Вдругъ является Мартиненго съ Адъютантами, уже не въ видѣ гибкаго, низкаго, льстиваго придворнаго, но какъ грозной судія, какъ спесивый слуга, которой сталъ господиномъ; идетъ прямо къ нему и, не снимая шляпы, именемъ Государя требуетъ его шпаги. Изумленный Министръ въ безмолвіи подаетъ ее. Мартиненго, обнаживъ шпагу, и переломивъ на-двое, бросаетъ обломки на землю. Въ сіе мгновеніе два Адъютанта схватили Г*: одинъ срываетъ съ него звѣзду и ленту, другой эполеты. Все сіе дѣлается съ невѣроятною скоростію, и пять сотъ человѣкъ стоятъ кругомъ въ глубокомъ молчаніи, не смѣя дышать, съ блѣдными лицами, безъ души, какъ мертвые. Многіе на мѣстѣ Г* въ такую минуту ужаса безъ памяти упали 6ы на землю; но крѣпкія нервы его и твердая душа вынесли все… Страшныхъ чувствъ его описать не возможно.
По окончаніи сего дѣйствія ведутъ нещастнаго, сквозь ряды зрителей, на другой конецъ параднаго мѣста, гдѣ закрытая коляска ожидаетъ его. Однимъ взоромъ велятъ ему сѣсть въ нее; Гусары провожаютъ его. Между тѣмъ слухъ о томъ разнесся по городу; всѣ окна отворяются, всѣ улицы наполнены любопытными, которые съ крикомъ бѣгутъ за нимъ, и произносятъ имя его то съ насмѣшкою, то съ радостію, то съ сожалѣніемъ, не менѣе оскорбительнымъ. Наконецъ вывозятъ его изъ города; но тутъ новый ужасъ ему представляется. Коляска своротила въ сторону съ большой дороги, и ѣдетъ по мѣстамъ дикимъ, гдѣ не встрѣчается ни одного человѣка. Какой судьбы могъ ожидать нещастный? Въ страшной жаръ, съ несносною жаждою, безъ всякаго утѣшенія, не слыша голоса человѣческаго, проводитъ онъ цѣлые десять часовъ. Наконецъ, при захожденіи солнца, коляска остановилась у цѣли своей … передъ крѣпостью. Безъ чувства, и въ какомъ-то среднемъ состояніи между жизнію и смертію, вытащили его изъ коляски — и черезъ нѣсколько минутъ приходитъ онъ въ себя … въ ужасной ямѣ, подъ землею. Перьвый предметъ для открывшихся глазъ его есть темничная стѣна, освѣщенная слабыми лучами мѣсяца, которые проницаютъ сквозь трещины высокаго свода. Подлѣ него кусокъ чернаго хлѣба и кружка воды; а съ другой стороны связка соломы.
На другой день, въ полдень, открывается въ верху темницы западня; выставляются двѣ руки, которыя опускаютъ хлѣбъ и воду. Тутъ еще въ первой разъ чувство живой и нетерпѣливой горести заставило его спросить, какъ онъ попалъ въ это мѣсто? и въ чемъ состоитъ вина его? Но нѣтъ отвѣта; руки исчезли; отверстіе закрылось.
Не видя лица, не слыша голоса человѣческаго, не имѣя ни малѣйшаго свѣдѣнія о причинѣ такой грозной судьбы, теряясь въ неизвѣстности и будущаго и прошедшаго, не освѣщенный ни однимъ пріятнымъ лучемъ солнца, не прохлажденный ни однимъ свѣжимъ дуновеніемъ вѣтерка, удаленный отъ всякой помощи, забытый свѣтомъ, счелъ онъ въ семъ страшномъ мѣстѣ 495 ужасныхъ дней по сухимъ кускамъ хлѣба, ежедневно къ нему опускаемымъ сверху, въ непремѣнномъ и печальномъ единообразіи.
Но открытіе, сдѣланное имъ еще въ первые дни заключенія, исполняетъ мѣру его страданій. Онъ узналъ это мѣсто…. самъ онъ приготовлялъ его для одного заслуженаго Офицера, которой по нещастію досадилъ ему; самъ Г* выдумывалъ средства умножить его ужасы. Сей, наконецъ освобожденный старикъ былъ не задолго передъ тѣмъ пожалованъ въ Комменданты сей крѣпости, и такимъ образомъ изъ жертвы Министровой злобы сдѣлался властелиномъ судьбы его. Нещастный Г* не имѣлъ уже и послѣдней печальной отрады сожалѣть о себѣ и укорять судьбу несправедливостію. Съ физическимъ страданіемъ соединились еще презрѣніе къ собственной жестокости и горесть зависѣть отъ великодушія такого непріятеля, противъ котораго онъ самъ не былъ великодушнымъ: горесть несносная для гордаго сердца!
Но сей добродушный человѣкъ не зналъ подлой мести. Ему тягостно было исполнять жестокія предписанія начальства къ разсужденіи нещастнаго Министра; но будучи старымъ воиномъ, и привыкнувъ точно слѣдовать повелѣніямъ, онъ могъ только искренно сожалѣть объ немъ.
Г* нашелъ дѣятельнѣйшаго друга въ гарнизонномъ Проповѣдникѣ, которой, узнавъ наконецъ по слуху о заключенномъ въ крѣпости, рѣшился быть его утѣшителемъ. Сей добродѣтельный человѣкъ, котораго имя хотѣлось бы мнѣ объявить свѣту, думалъ, что долгъ пастырскаго сана заставляетъ его помочь нещастному, всѣми оставленному.
Не получивъ отъ Комменданта дозволенія видѣть заключеннаго, онъ спѣшилъ въ столицу, и упалъ въ ноги Государю, моля его умилосердиться надъ нещастнымъ, которой безъ Христіянской помощи можетъ притти въ отчаяніе. Съ жаромъ и съ твердостію добродѣтели, основанной на исполненіи священнаго долга, онъ требовалъ, чтобы ему позволили имѣть свободный доступъ къ страдальцу, духовному сыну его, за душу котораго онъ долженъ отвѣчать Небу. Краснорѣчіе его было убѣдительно; къ тому же время прохладило уже гнѣвъ Принца. Онъ согласился.
Такимъ образомъ Г* черезъ 16 мѣсяцевъ въ первый разъ увидѣлъ человѣческое лицо: Единственнымъ другомъ своимъ въ мірѣ онъ былъ обязанъ нещастію; въ благоденствіи своемъ не умѣлъ нажить его! Ему казалось, что Ангелъ Божій передъ нимъ явился. Не описываю его чувствъ. Но отъ сего дня слезы его были сладостнѣе: ибо другой человѣкъ оплакивалъ судьбу его!
Ужасъ овладѣлъ Проповѣдникомъ, когда онъ вступилъ въ темнику. Глаза его искали человѣка — но одна страшная, грозная тѣнь пресмыкалась во мракѣ такого мѣста, которое походило болѣе на убѣжище дикаго звѣря, нежели на мѣсто человѣческаго пребыванія. Блѣдный, мертвый остовъ; никакого жизненнаго цвѣта въ лицѣ, изсушенномъ вѣчною горестію; борода и ногти страшные; платье сгнившее, и воздухъ зараженный ядомъ нечистоты — такъ нашелъ онъ любимца фортуны!… Пораженный симъ видомъ, добродѣтельный мужъ спѣшилъ къ Комменданту, чтобы выходить для нещастнаго другое благодѣяніе, безъ котораго первое не могло имѣть никакого дѣйствія.
Но Коммендантъ вторично отговорился непремѣннымъ повелѣніемъ Начальства. Тогда великодушный Проповѣдникъ въ другой разъ осмѣлился прибѣгнуть къ Государю, объявляя, что онъ не можетъ удостоить заключеннаго Святыхъ Христіянскихъ Таинствъ, пока не возвратятъ ему нѣкотораго подобія человѣческаго. Принцъ исполнилъ и вторичную прозьбу — и съ сего дня снова ожилъ нещастный Г*.
Еще нѣсколько лѣтъ прожилъ онъ въ крѣпости; но заключеніе его смягчилось: ибо краткое лѣто новаго любимца скоро прошло; а тѣ, которые въ свою очередь заступали его мѣсто, были человѣколюбивѣе, или не имѣли причинъ мстить Барону Г *. Наконецъ, черезъ десять лѣтъ, насталъ день избавленія — но безъ всякаго судебнаго изслѣдованія, безъ всякаго законнаго оправданія. Онъ получилъ свободу какъ даръ изъ рукъ милости, съ приказаніемъ выѣхать навсегда изъ отечества.
Здѣсь оставляютъ меня извѣстія, собранныя мною изъ однихъ устныхъ преданій, о судьбѣ его; и я долженъ пропустить цѣлыя двадцать лѣтъ. Между тѣмъ Баронъ Г* снова вступилъ въ военную, иностранную службу, и дослужился до той же степени, съ которой упалъ онъ въ своемъ отечествѣ. Время, другъ нещастныхъ, котораго правосудіе рано или поздно дѣйствуетъ, взяло на себя и его дѣло. Лѣта страстей прошли для Государя, и человѣчество возбудилось въ его сердцѣ, когда волосы на головѣ побѣлѣли. За два шага до гроба онъ почувствовалъ желаніе увидѣть любимца своей юности; и чтобы наградить старца за претерпѣнное имъ въ лѣтахъ мужества, онъ призвалъ Барона въ отечество, къ которому давно уже стремилось собственное сердце его. Сіе свиданіе было трогательно. Изгнанника приняли такъ дружелюбно, какъ будто бы они только наканунѣ разстались. Государь долго смотрѣлъ съ размышленіемъ на то лицо, которое было ему нѣкогда столь извѣстно и сдѣлалось наконецъ совсѣмъ чуждо! Казалось, что онъ исчислялъ на немъ углубленные знаки горести и страданія! Онъ хотѣлъ въ чертахъ старца найти любезныя черты юноши; но напрасно искалъ ихъ!
Съ обѣихъ сторонъ принуждали себя къ холоднымъ изъявленіямъ дружества. Стыдъ и страхъ навѣки удалили сердца ихъ другъ отъ друга. Видъ человѣка, который напоминалъ ему жестокое легковѣріе, не могъ нравиться Государю. Баронъ не могъ уже любишь виновника своихъ бѣдствій; но тихо и покойно смотрѣлъ онъ на прошедшее, подобно какъ человѣкъ радуется минувшимъ ужаснымъ сновидѣніемъ.
Скоро Баронъ Г* вступилъ во всѣ прежнія свои должности, и Принцъ, побѣждая внутреннее отвращеніе, осыпалъ его милостями. Но могъ ли онъ возвратить ему сердце юное и радостное? могъ ли возвратить лѣта надежды, и выдумать для старца такое щастіе, которое наградило бы его за тоску долговременную? Еще 19 лѣтъ наслаждался Баронъ Г* симъ яснымъ вечеромъ жизни. Ни судьба, ни старость не могли совершенно погасить въ немъ огня душевнаго и пылкости страстей. Еще на шестидесятомъ году своемъ онъ стремился за тѣнію того блага, которымъ существенно владѣлъ на двадцатомъ. Онъ умеръ наконецъ… въ чинѣ Губернатора крѣпости ***, гдѣ содержались государственные преступники. Читатель увѣренъ, что Баронъ Г*, узнавъ опытомъ нещастіе, человѣколюбиво обходился съ заключенными?… Нѣтъ! онъ тиранствовалъ надъ ними, и неумѣренное сердце на одного изъ нихъ положило его во гробъ на осьмидесятомъ году жизни!
- ↑ Одного владѣтельнаго Нѣмецкаго Принца.