Н. И. Костомаров
правитьИван Сусанин
(Историческое исследование)
править
части нечто было и праведно писано ни в чесом же ему верити подобает".
В важных исторических событиях иногда надобно различать две стороны: объективную и субъективную. Первая составляет действительность, тот вид, в каком событие происходило в свое время; вторая — тот вид, в каком событие запечатлелось в памяти потомства. И то и другое имеет значение исторической истины: нередко последнее важнее первого. Также и исторические лица у потомков принимают образ совсем иной жизни, какой имели у современников. Их подвигам дается гораздо больше значения, их качества идеализируются: у них предполагают побуждения, каких они, быть может, не имели вовсе или имели гораздо в меньшей степени. Последующие поколения избирают их типами известных понятий и стремлений. Это совершается не только с теми отдаленными от нас героями богатырских времен, которые, под влиянием чудесного, вырастают в размеры и образцы, чуждые естественной возможности, но и с лицами времен, более близких к нам. Способ их идеализования зависит от общества, в котором оно совершается; если в этом обществе сохраняется еще вера в чудесное во всей своей полноте, то все великое, выступающее из житейского уровня относится более или менее к области произвола непостижимых сил; тогда субъективное воззрение такого общества на исторические личности принимает до известной степени мифический характер. Но в таком обществе, где критика мысли допускает различия между возможным и невозможным входить в область давно прошедшего, — историческая личность принимает формы, сообразные с желаниями нового времени, формы, сосредоточивающие в себе различные черты, только родственные с действительно находимыми в личностях признаками, но не те самые, какие в этих личностях были на самом деле. Действительность, передаваемая в скудных известиях, украшается выдуманными подробностями; к событиям, на самом деле происходившим, прилагаются вымышленные, но тем не менее возможные в ходе жизни, и тогда историческая личность, сама по себе темная, светлеет и делается как будто бы типом стремлений известной эпохи, а в самом деле выражением того, что давней эпохе хочет дать новое время. К таким личностям принадлежит в русской истории, между прочим, Иван Сусанин, мученик царизма, спаситель избранной династии Романовых, в лице их первого венценосного прародителя, — идеал гражданского подвижничества, до которого только мог возвыситься крестьянин в самодержавном государстве; — личность, принявшая венец бессмертия и в думе поэта, и в превосходном музыкальном произведении; — личность, общеизвестная русской гражданской памяти и дорогая русскому сердцу до тех пор, доколе оно не перестанет биться завещанными от праотцев любовью и верностью к царям своим; — личность, за которою признано право красоваться на памятнике тысячелетия России наряду с великими двигателями русской исторической жизни. Как смотрит на него наша наука, — указывает статья одного из передовых деятелей по русской истории, Пл. Вас. Павлова: «Тысячелетие России», помещенная в Месяцеслов за 1862 год. Напрасно поляки пытались отделаться от нового русского государя убийством; самоотвержение крестьянина Ивана Сусанина спасло жизнь, столь нужную тогда для России. Обстоятельства избавления России от иноплеменников и избрание Михаила Феодоровича имеют глубокое значение. Кто освободил Россию? Русский народ, в лице нижегородского мясника. Кто избрал на московский престол царя? Также русский народ, в лице выборных Земского собора. Кто, наконец, спас жизнь избранного всею землею царя? Опять тот же русский народ, в лице мужика" (Месяцеслов на 1862 год, с. 32).
Представлять себе личность Ивана Сусанина выше уровня массы, воображать его героем, спасителем царя и отечества, благоговеть пред его высоким подвигом самоотвержения мы привыкли со школьной скамьи, ибо нам об этом сообщали учебники.
В учебнике Константинова (1820 г.), бывшем некогда в употреблении в учебных заведениях, говорится: «Таким образом, Михаил Федорович, спасенный в уединении своем от преследования буйствующих поляков крестьянином Иваном Сусаниным, венчался на царство» (с. 139). Красноречивый Кайданов, на 177-й странице своего учебника русской истории (издание 1834 г.), выразился так: «Спасенный от преследования поляков усердием и верностью крестьянина Ивана Сусанина, как орудием Провидения, и сопровождаемый любовию и благословением своих подданных, юный царь прибыл из Костромы в Москву».
Устрялов, на 298-й с. I тома своей истории, говорит: «Жолкевский, опасаясь прав Михаила, отдал его Гонсевскому; он находился в Москве до прибытия Пожарского, испытав все бедствия осажденной столицы. Когда общий голос призвал его на царство, шайка поляков хотела умертвить его; он спасен незабвенным Сусаниным».
Когда ученики в классе нуждались в устном объяснении общего известия о спасении царя Михаила Сусаниным, учителя обыкновенно рассказывали им, что поляки, узнав об избрании Михаила, отправили отряд умертвить его, но крестьянин Иван Сусанин взялся проводить их и, вместо того чтобы привести их в то место, где жил новоизбранный царь, завел их, зимою, в лесную трущобу и там был замучен поляками; между тем царю дали знать об опасности, и царь был спасен. Так объясняли нам это событие в начале тридцатых годов; так объясняют еще и теперь некоторые учителя.
Когда мы захотим обратиться к современным, первоначальным известиям о таком безмерно важном событии, то прежде всего поразит нас то, что ни в русских, ни в иностранных тогдашних сочинениях, несмотря на множество подробностей, хорошо очерчивающих эту эпоху, нет ни слова об этом происшествии. Единственный источник, откуда взят этот, теперь общеизвестный и многознаменательный для нас, факт, — грамота, данная по совету и прошению матери царя Михаила, 1619 года, ноября 30, крестьянину Костромского уезда, села Домнина, Богдашке Собинину, где говорится:
«Как мы, великий государь, царь и великий князь Михаил Феодорович всея Руси, в прошлом 121 году были на Костроме и в те поры приходили в Костромской уезд польские и литовские люди, а тестя его, Богдашкова, Ивана Сусанина, литовские люди изымали и его пытали великими немерными муками, а пытали у него, где в те поры мы, великий государь, царь и великий князь Михаил Феодорович всея Русии, были, и он, Иван, ведая про нас, великого государя, где мы в те поры были, терпя от тех польских и литовских людей немерные пытки, про нас, великого государя, тем польским и литовским людям, где мы в те поры были, не сказал, и польские и литовские люди замучили его до смерти» (Собр. Г. Грам. III, 214). Царская милость, оказанная зятю Сусанина, состояла в том, что по жалованной грамоте велено «половину деревни Деревнищ, на чем он, Богдашко, ныне живет, полторы чети выти земли велели обелить; с тоя полудеревни, с полторы чети выти на нем на Богдашке и на детях его, и на внучатах и правнучатах, наших никаких податей и кормов, и подвод, и наметных всяких столовых и хлебных запасов, и в городовые поделки и в мостовщину и в иные ни в какие подати имать с них не велели; велели им тое полдеревни во всем обелить и детям их и внучатам и во всей родне неподвижно. А будет то наше село Домнино, в которой монастырь и по отдаче будет и тое полдеревни Деревнищ полторы чети выти земли, и ни в которой монастырь с тем селом отдавать не велели».
В 1633 году дана была другая грамота вдове Богдана Собинина, дочери Ивана Сусанина, Антониде, с детьми ее, с Данилком да с Костькою. Несмотря на то, что прежняя грамота 1619 г. говорила ясно о ненарушимости права Собинина и его потомков в случае, если бы село Домнино было отдано в монастырь, когда действительно произошло последнего рода событие и село Домнино пожертвовано было матерью государя в Новоспасский монастырь, Новоспасский архимандрит не считал слишком важною привилегию Собининых и принадлежащую им полдеревни Деревнищ очернил и всякие доходы на монастырь емлет. Тогда царь дал Собининым вместо наследственных Деревнищ, села Красного, приселка Подольского пустошь Коробово, а в ней пашни паханые, худые земли три четьи, да перелогом и лесом поросло тринадцать четьи, и всего пашни паханые и перелогом и лесом поросло осьмнадцать четьи в поле и в дву потому жь, сена по заполью и меж поль семдесять копен. В этой грамоте история Ивана Сусанина повторяется почти до слова так же, как и в прежней грамоте («Собр. Государ. Грам.» III, 334).
В 1641 году была дана Собининым снова жалованная грамота. Она не напечатана и хранится у потомков Собинина.
Смысл ее известен из грамоты императрицы Екатерины II; там говорится, что «к ней вдове Антониде и к детям ее и внучатам ее в ту деревню Коробово воеводам, сыщикам и никому ни для каких дел, как самим въезжать, так и посланных посылать не велено». Собственно к истории Ивана Сусанина и здесь нет никаких добавлений против первоначального известия.
В 1691 году от имени царей Иоанна и Петра выдана была еще подтвердительная грамота, в которой история Сусанина рассказывается в том же виде, как и в первой. В подтвердительной грамоте Екатерины II, декабря 8-го 1767 года, повторяется то же.
Наконец, и в последней из жалованных грамот Собининым 1837 г., от императора Николая Павловича нет ничего нового против прежнего.
Вот все, что проходило путем официальным об этом событии в течение более двух веков. Источник его единственный — первая грамота 1619 года.
До XIX века, сколько известно, никто не думал видеть в Сусанине спасителя царской особы и подвиг его считать событием исторической важности, выходящим из обычного уровня.
В 1804 году в «Географическом словаре» Щекатова, в 3-м томе, под статьею «Пустошь Коробова», на странице 748, рассказывается следующее:
«Когда избрание российского государя упало на боярина Михаила Феодоровича Романова, тогда гонимые из всех российских стран поляки, уведав, что избранный государь находился не в городе Костроме, а в отчине своей, бывшей в Костромском уезде, почли сей случай к погублению его удобнейшим. Итак, собравшиеся в немалом числе бегут прямо к селению, не сомневаясь найти в нем молодого боярина. По прибытии в оное встречается с ними дворцового села Домнина крестьянин Иван Сусанов; хватают его и спрашивают о месте пребывания искомой особы. Поселянин, приметив на лицах начертанное злонамерение, отговаривается незнанием; но поляки, удостоверены быв прежде, что избранный государь подлинно находится в оном селении, не хотят крестьянина отпустить из рук живого, если он истинного места не объявит. Злодеи его мучат и отягчают несносными ранами; однако все cie не сильно было принудить к открытию столь важной тайны верного крестьянина, который еще указывает им разные другие места, дабы долее тем от поисков их удержать. Наконец, по претерпении многих мучений от сих злодеев, страдалец наш лишается жизни, коею, однако ж, спасает жизнь своего государя. По вступлении на престол царь Михаил Федорович в награждение за оказанную сим крестьянином верность даровал потомству его в вечный род вольность пользования, пожаловал землею и уволил от всех податей, присовокупив к тому, чтоб они по делам их, кроме Большого дворца (который после того перенесен был в дворцовую канцелярию), нигде судимы не были. Высокие преемники его престола всегда подтверждали сии данные им преимущества особливыми грамотами, что и блаженные памяти императрица Екатерина II утвердить изволила грамотою за собственноручным своим подписанием, чем неоспоримо доказывается верность сего анекдота».
По последнему выражению, что грамотами доказывается верность сего анекдота, незнакомый с грамотами мог в самом деле подумать, что все, описанное в рассказе Щекатова, изложено в этих грамотах, тогда как здесь заключаются обстоятельства, не только не находящиеся в первой грамоте, единственном источнике об этом событии, но еще противны ей. Таким образом, в грамоте царской говорится, что царь был тогда на Костроме, а у Щекатова он — не в Костроме, а в Домнине. Повод к такому искажению действительности очевиден: Кострома был городукрепленный; Михаил Федорович был в нем безопасен; если приходили на него польские и литовские люди, то надобно допустить, что они являлись не в таком числе, чтоб могли предпринять осаду и приступ к Костроме, и в таком случае событие уж не могло бы пройти незамеченным историей. А если Михаил Федорович был безопасен на Костроме (собственно, он находился в Ипатиевском монастыре), то Сусанину не из-за чего было подвергать себя мучениям и не объявлять полякам, где царь. Для отстранения такой несообразности кто-то (сам ли Щекатов или тот, от кого он заимствовал) и выдумал, будто царь Михаил Федорович находился тогда в селе Домнине. В описании Щекатова поляки идут в село Домнино, уже зная, что Михаил там, и пытают крестьянина Сусанина в самом селе, чтоб отыскать, где спрятался царь. Сусанин, чтоб продлить время, указывает им разные места, чтоб их удержать от поисков. Независимо от того, что в грамоте нет вовсе того, чтоб Сусанин полякам, пытавшим его, указывал какие-нибудь места, рассказ Щекатова несообразен с возможностью течения самого дела. Если поляки пришли в село Домнино, где находился в то время царь, то уж, конечно, нашли в этом селе не одного Сусанина, который был притом житель не самого села, но выселка из этого села. В таком случае они пытали бы и мучили не одно лицо, а многих; тогда и обельная грамота была бы не одному семейству, а многим, быть может и целому селу, ибо все село, без изъятия, достойно было бы возмездия за то, что в нем не нашелся ни один изменник или трус. Наконец, самое намерение поляков и литовцев погубить Михаила Феодоровича есть уже произвольная догадка, ибо в грамоте не говорится, зачем поляки спрашивали о нем Сусанина. Ясно, что, не довольствуясь коротким и в самом деле неудовлетворительным известием о событии, изложенном в грамоте, хотели дополнить эту скудость плодами воображения, да не сумели. Но у Щекатова еще первый шаг: гораздо далее его пошел в вымыслах историк Глинка.
В VI томе его «Истории», на страницах 22 — 24, повествуется следующее:
«Поляки, продолжавшие буйствовать в русских областях, узнав о единодушном избрании на престол Михаила Феодоровича Романова, решились его погубить. В это время Михаил находился не с матерью в Ипатьевской обители, но в костромском своем поместье. Многочисленное скопище врагов туда устремилось. Уже убийцы недалеко были от нареченного царя, но Бог оградил его непобедимой стражей — любовию и сердцами россиян. Враги, не зная куда идти, остановили встретившегося им крестьянина. Благодарность сохранила имя его: он назывался Иваном Сусаниным и был уроженцем села Домнина. Различными околичностями расспрашивали они о месте пребывания Михаила. Остроумный Сусанин, проникнув лесть и коварство врагов, сказал: „Ступайте за мной, я проведу вас в царское поместье“. Скопище злодеев спешит за ним. Великодушный Сусанин ведет их совсем в противоположную сторону, по лесам и по снегам глубоким. Утомленные враги подкрепляются вином; Сусанин одушевляется верою и верностью. К полуночи очутились они в непроходимом лесу. Злодеи возроптали на Сусанина. „Ты обманул нас“, воскликнули они», — «Не я, — отвечал Сусанин, — вы сами себя обманули. Ложно мыслили вы, что я выдам вам нареченного государя. Михаил Федорович спасен. Вы далеко от его поместья. Вот голова моя. Делайте со мной что хотите. Поручаю себя Богу». — Сусанин умер в лютых муках и истязаниях. Вскоре и убийцы его погибли".
Вначале Глинка сходился с Щекатовым, ибо приводит Михаила в Домнино, но далее поясняет, что Михаил находился там не с матерью; это пояснение — новое произвольное искажение истории, дополняющее прежние искажения, ибо из современной грамоты известно, что Михаил находился в Костроме, а не в Домнине, и вместе с Марфой Ивановой, своею матерью, а не без нее. Далее Глинка уже совершенно независим от Щекатова.
Рассказ Глинки несравненно правдоподобнее щекатовского, но зато еще произвольнее. Необходимо было произвесть Сусанина в звание спасителя царской особы, в идеал народной доблести: нельзя было придумать ничего удобнее того, что придумал Глинка! Сусанин берется вести поляков в Домнино, где находился царь, а заводит их в другую сторону. Ловко выдумано, но как мало этот вымысел соглашается с смыслом самой грамоты! И как неудачны эти попытки составить амплификацию короткого известия, сохранившегося в грамоте! Вот уже из одного Сусанина — Сусанина грамоты, неясного, возбуждающего вопросы, — сделалось два различных Сусанина: Сусанин Щекатова и Сусанин Глинки. Оба Сусанина действуют в разных местах и разными способами: щекатовский отличается своим подвигом в самом селе Домнине, Сусанин Глинки обязывается вести поляков в Домнино и ведет их в другое место; первое, как мы сказали, и нелепо, и противно грамоте; второе, при большей художественности построения, все-таки не сходится с грамотою: царь Михаил сам говорит в своей грамоте, что он был в Костроме, и притом с своею матерью, а не в Домнине. Но в Кострому Сусанин не мог вести поляков: это совершенно было бы неудобно. Что-нибудь одно: если поляки действительно приходили, то или их было много, или мало; но их никак не могло быть много, ибо об этом, как мы сказали, верно, что-нибудь сохранилось бы; а если мало — то что они могли сделать в Костроме? Тогда Сусанину не нужно было заводить их в другое место: ему можно было исполнить желание поляков и вести их прямо в Кострому, а между тем только стоило дать знать в город — и враги попались бы сами в сети. Да притом в Кострому лежала торная дорога: тут не нужно было особых вожей. Есть ли в грамоте что-нибудь похожее на то, что Сусанин был вожем прибывших поляков? Нет ни следа. Там говорится только, что польские и литовские люди поймали Сусанина и стали пытать, допрашивая, где Михаил. Он не сказал им и был замучен. Уместна ли при этом сказка о том, что он взялся их вести? Зашедши в Костромской уезд, польские и литовские люди не знали, где Михаил, следовательно и не могли нуждаться в воже: им нужно было прежде узнать, где тот, кого им нужно, а потом уже искать туда пути. Так в грамоте и стоит: Сусанин погиб за то, что не сказал полякам, где царь, следовательно не мог вести их: иначе он бы прежде сказал им, где царь, или сказал бы ложно и повел их туда, куда указан путь, но где царя не было, или же сказал бы истину да повел их не туда, куда взялся вести: и в том и другом случае не так бы выразилась грамота. Чтобы допустить возможность такого анекдота, как у Глинки, надобно уничтожить силу грамоты, единственного источника об этом событии.
Между тем, с легкой руки Глинки, анекдот о том, что Сусанин завел поляков, искавших головы Михаила Федоровича, не туда, куда им было нужно идти за этим важным делом, и за это положил живот, — анекдот этот сделался более или менее общепризнанным фактом.
Бантыш-Каменский в своем «Словаре достопамятных людей в России» для биографии Сусанина ничего не нашелся сказать, как буквально перепечатать рассказанное Глинкою.
Между тем миф о сусанинском подвиге развивался далее и принимал новые, более рельефные образы: в 1840 году издано сочинение: Взгляд на историю Костромы, князя Козловского; на страницах 94 — 96 этой книги вот как рассказывается история Сусанинах.
«Поляки и литовцы, разорявшие Россию, узнав об избрании Михаила на царство, вознамерились схватить его и отправить в Польшу или умертвить. Для чего один из начальников бродящих и грабивших отрядов их пустился к Костроме, в вотчину Романовых. Время тогда было ненастное, начинало вечереть, как поляки, сбиваясь с дороги, встретили, близ деревни Деревнищ, крестьянина Ивана Сусанина и спросили его о дороге в село Домнино, к боярскому двору, где тогда был юный Михаил. Умный Сусанин, подозревая коварство их, решается спасти Богом избранного Михаила, вызывается сам проводить их и, между тем, показывая, будто чего-то ищет, успевает приказать зятю своему, чтоб он как можно скорее спешил в Домнино, для уведомления Михаила о предстоящей ему опасности, — сам, помолясь Богу и препоручая себя его святой деснице, ведет злодеев в противную сторону, притворяясь, что ищет дороги, в темноте будто потерял, блуждая с ними по болотам и глубоким оврагам; наконец, рассчитывая, что Михаил уже мог окольными дорогами удалиться в Кострому, прекращать нетерпеливость поляков объяснением, что он их с намерением завел в противную сторону, дабы этим спасти жертву их. Варвары уговаривают его, обольщают наградами, угрожают, наконец, мучительною смертью. Уже сабли блестят над головою Сусанина, но ничто не в силах отвратить его от принятого намерения, ничто не может устрашить великой души его. Поляки, приведенные в бешенство твердостью старца, повергают его жестокими ударами на землю, и Сусанин, благословляя Промысел, избравший его быть спасителем отрока, к счастию россиян и украшению трона, испустил дух. Верный Сусанин в селе Шунове принял мученический венец; Михаил же, извещенный зятем Сусанина об угрожающей опасности, уехал окрестными дорогами в Кострому, в Ипатьевский монастырь, куда прибыла и его родительница. Злодеи, не смея следовать к Костроме, в коей не столько монастырские стены, сколько усердие и верность жителей ограждали Михаила, удалились к Белоозеру».
Далее, на страницах 99 — 100, Козловский, согласно с Глинкою, говорит, что царь повелел его тело перевезти в Ипатьевский монастырь и предать земле с честью, а оставшимся родственникам даровал многие преимущества.
Кроме всех риторических украшений и ночного времени, когда действие происходит (все это необходимо для эффекта), сделан соучастником патриотического подвига еще и зять Сусанина. Это участие оказалось действительно нужным. Если Сусанин решился обманывать поляков и вести их не туда, куда им хотелось, то, разумеется, следовало ему предупредить царя; поэтому надобно было вывести еще одно лицо, которое могло сослужить эту службу. А кому же приличнее ее сослужить, как не зятю героя, особенно когда этот зять на самом деле существовал? Придумано недурно; жаль только, что это обстоятельство еще более отдалило выдуманного Сусанина от настоящего. Зять настоящего выпросил грамоту себе за услуги тестя: уж, конечно, если б он сам участвовал в этих услугах, то в грамоте упомянулось бы о нем.
Но это еще не все. Тот же князь Козловский, в 71-м примечании к своему тексту, сообщает следующее важное известие:
«В одной древней рукописи, находящейся у издателя „Отеч. Зап.“*, которая получена им в Костроме от коллежского асессора Назарова, сказано, что Сусанин увез Михаила в свою деревню Деревнищи и там скрыл в яме овина, за три дня пред тем горевшего, закидав обгорелыми бревнами».
______________________
- П. П. Свиньина, умершего в 1839 году и издававшего «Отеч. Записки» с 1820 по 1830 год.
______________________
Любопытно было бы видеть эту древнюю рукопись…
Нет сомнения, что все, выдуманное через двести лет о Сусанине, не имеет никакого исторического основания, и единственным источником о нем остается первая грамота. Если отсечь, таким образом, книжные вымыслы, представляются вопросы: точно ли Сусанин, по современному известию, может носить историческое значение спасителя царя? Действительно ли важно рассказанное в грамоте событие? И достоверно ли оно даже по самому первобытному рассказу?
Уже выше мы заметили, что об этом происшествии нет ни слова у современных повествователей, как русских, так и иностранных. Летописцы наши того времени, довольно щедрые на рассказы, вовсе не упоминают об этом. Даже Никоновская летопись, составленная в своем последнем виде при царе Алексее Михайловиче, когда потомки Сусанина имели грамоты, не внесла ни имени Сусанина, ни подвига его на свои страницы. А между тем как бы, кажется, не сказать об этом? В то время, когда происходило избрание и потом приглашение Михаила на престол, Никанор Шульгин противодействовал этому избранию и постарался возмутить Арзамас и Казань; попытка была напрасна: Никанор схвачен в Свияжске и отправлен в Москву (Никонов. 204). Событие это нашло же себе место в Никоновской летописи; но неужели оно важнее посягательства на жизнь новоизбранного государя и спасения его доблестным крестьянином? Я имел под рукою много летописных списков, писанных в половине XVII столетия, и ни в одном нет и помина о Сусанине. Стало быть, даже чрез тридцать, пятьдесят или шестьдесят лет занимавшиеся историею своего отечества или вовсе не знали о сусанинском подвиге, или не считали его достойным того, чтоб о нем упоминать. Очевидно, в XVII веке ничего не представлялось в нем такого, что представляется глазам XIX века, глазам нашего времени, когда, можно сказать, нет маленькой истории, где бы хоть вскользь об этом не было замечено как о событии важном и многознаменательном. В современных актах, за исключением грамоты Собинину, о нем тоже ничего нет; это еще было бы не важно само по себе: «Что же? — могут сказать, — не приходилось кстати случаев упомянуть о том, оттого и не упомянули». Но в том-то и дело, что существуют такие акты, где непременно следовало бы упомянуть об этом, если б те, которые тогда говорили и действовали, знали что-нибудь в этом роде.
Когда могло быть это происшествие? Конечно, между избранием Михаила, совершившимся в феврале, около двадцатых чисел, и 19 марта, когда Михаил уже выехал из Костромы. Следует, однако, допустить, что это никак не могло быть уже после 13 марта, когда прибыли послы от Земского собора в Кострому приглашать Михаила на престол, ибо это посольство было многочисленно; там были, кроме бояр, окольничих, стольников, стряпчих, гостей и торговых людей, дворяне, дети боярские, стрельцы, атаманы Козаков, люди вооруженные: польским и литовским людям не пришла бы отвага напасть тогда на Кострому. Покушение, если б оно было, должно происходить до 13 марта; а если бы так было на самом деле, то мать Михаила и сам Михаил, отказываясь от предлагаемого престола и приводя, между прочим, что быти ему на государстве ей государыне благословить сына своего, а нашего государя лише на погубленье («Собр. Государ, грам.» III, 41) и указывая на свою небезопасность, на то, что отец его в плену в Польше* и может от поляков подвергнуться опасности, — кажется, могли бы, кстати, указать на свежее покушение врагов на жизнь Михаила. Если б предположить, что событие это случилось между 13 и 19 марта и, следовательно, Михаил и мать его не могли знать о нем, когда переговаривались с послами Земского собора, то все-таки достоверно, что ни Михаил, ни мать его не знали о нем и после того, ибо существуют две грамоты: одна от Михаила, другая от матери его, уже из Ярославля; в этих грамотах описывается приход послов в Кострому и ответы Михаила и матери, приводятся все невыгоды быть тогда на царстве, описывается насильное согласие новоизбранного и, наконец, отъезд его с матерью из Костромы в Ярославль; наконец, предостережение не производить смут и беспорядков («Собр. Государ. Грам.» III, 50 — 54). И как бы тут кстати было указать на недавнее покушение на жизнь царя — однако, этого нет.
______________________
- «А сведает то король, что по прошению и по челобитью всего Московского государства учинилися на Московском государстве мы государем, царем и великим князем всея России, и король тотчас над отцем нашим Филаретом митрополитом какое зло сделает, а нам, без благословения отца своего, на Московском государстве никак быти не можно».
______________________
В речи, произнесенной митрополитом при венчании Михаила Феодоровича, исчисляются все неправды и разорения, нанесенные поляками в России, и, между прочим, несчастия, которые мужественно переносил Михаил: «А вас, великого государя с матерью вашею великою старицею, государынею нашею Марфою Ивановною, и бояр ваших, и окольничих, дворян, и всяких чинов, всяких людей захватили в городе, и в Китае, и в Кремле, и держали в неволе, а иных за крепкими приставы… и собрався с бояры и воеводы милостию Божиею, а вашим царским счастием царствующий град Москву от польских и литовских людей очистили, а вас, великого государя, и мать вашу великую государыню нашу, старицу, иноку Марфу Ивановну, и бояр ваших, и окольничих, и всяких чинов людей из плену от польских и литовских людей Бог освободил, а польские люди за свои злые дела от Бога месть приняли, а всесильный в Троице славимый Бог наш на нас милость свою показал, подаровал нам на великие государства российского царствования по племени дяди вашего, хвалам достойного, по великом праведном государе, царе и великом князе Феодоре Ивановиче всея Русии самодержце, тебя, великого государя, царя и великого князя Михаила Феодоровича, всея Русии самодержца» («Соб. Г. Гр.» 111, 77). Кажется, как бы здесь неупомянуть о таком важном злодействе и о явном небесном покровительстве над царем; однако нет ничего! Стало быть, и в июне 1613 года никто не знал о сусанинском подвиге.
В сношениях с Немецкою империею, последовавших, как известно, тотчас по воцарении Михаила, исчислялись всякие неправды поляков, а об этом тоже нет! Есть одно место, где бы непременно должно было упомянуть об этом, именно: в наказе к послам говорится («Пам. диплом, снош.» 1221), как объяснять, если спросят, почему взятые в плен поляки не отпущены. Послы должны были отвечать: «Которых польских и литовских людей полковника Миколая Струса с товарищами в то время, как по милости Божией Московского государства бояре и всяких чинов разные люди, не памятуючи их Московскому государству многих грубостей и разоренья, в те поры побить их не дали, а велели их беречь и покоить; а как по милости Божией, великий государь наш, царь и великий князь Михаил Федорович всея Русии самодержец учинился на своих великих и преславных государствах, и он, великий государь наш, по своему царскому милосердному обычаю, как есть истинный христианский набожный государь, несмотря на государя их королевские и панов рад и на их московских сидельцев многие грабежи и неправды, своею царскою милостию их покрыл, побита их и позору и никакого дурна над ними учинити не велел, и в смерти место живот дал и велел их беречь не как вязней, как есть учтивых людей, кормы довольны и на платье давати, и всем велел помнити, чтоб были без нуж. И ноне они сидят в великого государя нашего государстве, до тех мест, покамест из Польши и из Литвы отпустят великого Московского государства послов, которые к ним посланы за крестным целованием великого господина, святейшего Филарета митрополита, да боярина князя Василия Васильевича с товарищи». Как бы кстати было намекнуть здесь, что, когда эти поляки сидели уже в неволе, другие покушались на жизнь государя, — самый благовидный предлог оправдать задержку пленников; и, однако, об этом ни слова!
В 1614 году отправлен был с посольством в Польшу Федор Желябужский для заключения мира; русские старались выставить на вид полякам что только могли вспомнить — всякие обиды и оскорбления и разорения, нанесенные России. Надобно было выставить поляков сколько возможно виновными в войне. К этому побуждал интерес России, для того чтоб иметь право за справедливость своей стороны истребовать у поляков выгодные условия. Чего лучше было бы в таком случае привести на память бесчестное посягательство на жизнь царя? Что могло лучше выставить полякам волю Божию, так чудесно сохранившую в минуту опасности царственного юношу рукою крестьянина? Что могло резче и сильнее говорить в пользу того, что русский народ единодушно не хочет чужеземной власти и силен крепостию и верностию, как не это самоотвержение народного человека, поселянина, решившегося на поступок, на который теперь, верно, готовы будут решиться многие? Что красноречивее и убедительнее этого подвига могло заставить поляков оставить дальнейшие покушения на овладение московским народом? И, однако, нет ни слова ни о покушении польских и литовских людей на жизнь Михаила, ни о самопожертвовании Сусанина.
Грамота Богдашке Собинину дана почти через восемь лет после того времени, когда случилась смерть Сусанина. Есть ли возможность предположить, чтоб новоизбранный царь мог так долго забывать такую важную услугу, ему оказанную? Конечно, он о ней не знал. Это мы тем более имеем право признавать, что Михаил Федорович по восшествии своем на престол тотчас же награждал всех, кто в печальные годины испытания благоприятствовал его семейству. Таким образом, в марте 1614 года получили обельную грамоту крестьяне Тарутины, жители Обонежской пятины, Егорьевского погоста Толгуйской волости (А. Ш. Э. 68), за то, что оказывали расположение к Марфе Ивановне, когда она была сослана в заточение при царе Борисе, и сообщали ей известия о состоянии здоровья ее мужа («Матери нашей, великой государыне, иноке Марфе Ивановне непоколебимым своим умом и твердостию разума служили и прямили, и доброхотствовали во всем и про отца нашего здоровье проповедывали, и матери нашей, великой государыне, старице Марфе Ивановне, обвешали»). Услуга, конечно, значительная; но услуга Сусанина, если бы она была в то время известна, достойна была бы во сто раз важнейшей признательности. Там крестьяне только облегчали тоску заточения царской матери, — здесь крестьянин спас жизнь царя; там крестьяне, рискуя, конечно, опасностью от Бориса, имели возможность избежать ее, если соблюдали осторожность; — здесь человек за царя шел на неизбежные страдания и смерть; там показывалась только привязанность к фамилии; — здесь вопрос касался уже царской особы и с нею всей Русской державы… Неужели возможно, чтоб царь забывал про это столько лет? Замечательно отличие в грамоте Тарутиным и грамоте Собинину: в первой сказано: "А кто учнет делать через сию нашу царскую жалованную грамоту или чем тех крестьян Поздея или его брата или детей изобидит, и тому от нас великого государя царя и великого князя Михаила Федоровича всея Руси быти в великой опале и казни (А. И. Ш. 69). Этого присловия нет в грамоте Собинину. Первая грамота дана от имени царя за Тарутиных вторая — «по нашему царскому милосердию и по совету и прошению матери нашей, государыни великой старицы иноки Марфы Ивановны» (С. Г. Гр. Ш. 212). Эти слова заставляют подозревать, что коль скоро был совет и прошение, то, значит, представлялось какое-то побуждение против дарования такой грамоты; по крайней мере, право Собинина на это пожалованье не представлялось очевидным. Кроме грамоты Тарутиным, Михаил Федорович давал много жалованных грамот не только за заслуги своему роду, но и во внимание к разорениям, понесенным в Смутное время (А. Э. Ш. 20; С. Г. Гр. Ш. 65, 38). Отчего же так долго забыт был подвиг, который имел более всех право на царское внимание?
Еще Соловьев, с свойственным ему беспристрастием, справедливо заметил, что в то время в краю костромском не было ни поляков, ни литовцев и что Сусанина поймали, вероятно, свои воровские люди, козацкие шайки, бродившие везде по Руси. Действительно, мы отнюдь не видим, чтобы в то время поляки были около Костромы; правда, в одной грамоте 1641 г. (А. И. Ш. 11) упоминается, что в междоусобную брань в Ипатьевском монастыре дворяне и дети боярские сидели в осаде; но, во-первых, это событие не относится к 1613 году, и, во всяком случае, если б Михаил Федорович находился в осаде в этом монастыре, то об этом событии, конечно, упомянуто было бы в указанных выше случаях. По всему видно, что здесь указывается на междоусобную брань в 1608 году, когда действительно Лисовский со Щучинским из Ярославля ходили на Кострому (Бэра, пер. Уст. 146) с поляками и литовцами. Соловьев, желая как-нибудь согласить известие грамоты с событиями времени, догадывается, что Сусанина замучили не поляки и не литовцы, а козаки или вообще свои русские разбойники. Но как же в грамоте стоят «польские и литовские люди»?
В то время трудно, казалось, ошибиться: не говоря собственно о поляках, и так называемые литовские люди, то есть уроженцы Западной России, были тогда слишком общеизвестны: к ним уже слишком привыкли и, конечно, могли их распознавать; и русский человек не мог принять своего великоруса за литовского человека, и наоборот; так точно, как и теперь, если б явилась какая-нибудь шайка разбойников из великорусов, то едва ли русские крестьяне приняли бы ее за малороссиян, и если б разбойники были из последних, то едва ли бы сочли их за своих. Наречие и приемы их резко и тогда отличали, и теперь отличают друг от друга уроженцев края, бывшего под Московскою, от уроженцев края, бывшего под Литовскою державою.
Во всех современных грамотах польские и литовские люди ясно отличаются от своих воров и от охочих людей, то есть от всякого сброда, ходившего с самозванцами, с Лисовским, Сапе-гою, Заруцким и с прочими героями смут и беспорядков. Могло быть, однако, что в числе воров, напавших на Сусанина, были литовские люди, но уж никак тут не был какой-нибудь отряд, посланный с политическою целью схватить или убить Михаила. Это могла быть мелкая стая воришек, в которую затесались отсталые от своих отрядов литовские люди. А такая стая в то время и не могла быть опасна для Михаила Федоровича, сидевшего в укрепленном монастыре и окруженного детьми боярскими. Это чувствовали даже и составители мифа о том, как Сусанин заводил поляков в лес; потому-то они самопроизвольно и перевезли Михаила Федоровича в Домнино, хотя по собственной грамоте его Богдашке Собинину он вовсе там не находился. Сусанин на вопросы таких воров смело мог сказать, где находился царь, и воры остались бы в положении лисицы, поглядывающей на виноград. Но предположим, что Иван Сусанин, по слепой преданности к своему боярину, не хотел ни в каком случае сказать о нем ворам: кто видел, как его пытали и за что пытали? Если при этом были другие, то воры и тех бы начали тоже пытать и либо их, так же как Сусанина, замучили бы до смерти, либо добились бы от них, где находится царь. А если воры поймали его одного, тогда одному Богу оставалось известным, за что его замучили. Если б вообще были такие воры, которые приходили в Костромской уезд с решимостью сделать какую-нибудь пакость Михаилу Федоровичу, то как же бы они ограничились одним Сусаниным? Одного крестьянина спросили; тот им не сказал, они его замучили — и тем дело кончилось; и ушли себе с миром! Думаем, что те, которые бы затевали что-нибудь подобное, не удовольствовались бы только этим, они допрашивали бы не одного, а десять, двадцать таких Сусаниных, и если б все-таки ни от кого из них не добились ничего, то царю пришлось бы награждать родственников многих таким образом пострадавших, а не одно семейство Сусанина… Одним словом, здесь какая-то несообразность, что-то неясное, что-то неправдоподобное.
Страдание Сусанина есть происшествие, само по себе очень обыкновенное в то время. Тогда козаки бродили по деревням и жгли и мучили крестьян («козаки, посланные в разные места на службу, берут указные кормы да сверх кормов воруют, проезжих всяких людей по дорогам и крестьян по селам и деревням бьют, грабят, пытают, огнем жгут, ломают, до смерти побивают») (Солов. IX, стр. 11). Могло быть, разбойники, напавшие на Сусанина, были такого же рода воришки, и событие, столь громко прославленное впоследствии, было одним из многих в тот год. Чрез несколько времени зять Сусанина воспользовался им и выпросил себе обельную грамоту. Путь, избранный им, видим. Он обратился к мягкому сердцу старушки, а она попросила сына. Сын, разумеется, не отказал заступничеству матери. В тот век все, кто только мог, выискивал случай увернуться от тягла: те закладывались за монастыри или за бояр; другие, подкупая писцов, выписывались в особые выти; третьи так себе, мотались по свету, увиливая от тягла; четвертые, если было можно, выпрашивали себе льготы. Льгота от податей и повинностей вообще не была редкостью в Московском государстве. Так, в XVI веке выборные старосты и целовальники, прослужив безукоризненно в выборных должностях, пользовались такими льготами. Впоследствии, при Алексее Михайловиче, все такие уклонения от общественных повинностей, увеличивая тягость тех, которые оставались в тягле, возбудили со стороны последних просьбы и ходатайства пред правительством о том, чтоб прекратить эти исключения, и, по Уложению, все те, которые самовольно убегали тягла, были обращены в него. Начали уничтожать и привилегии у имевших льготные грамоты. Но тем, которые получили их за особые услуги, предоставлено ими пользоваться до поздних времен. То же было и с потомками Сусанина. Долгое время, однако, не придавали важного значении судьбе домнинского крестьянина; архимандрит Новоспасский не хотел было стесняться самой грамотой Собининых — и дочь Сусанина должна была в другой раз просить льготы себе и своим детям. Летописцы не внесли его подвига в свои рассказы, и самые цари Михаил Федорович и Алексей Михайлович не помнили о Сусанине и не придавали никакого особого значения его страданию, иначе бы велели записать о нем в летописи: ведь они читали летописи. Не ранее как в близкое к нам время, уже в XIX веке, сусанинский эпизод был раскрашен цветами воображения и поднят на ходули; но это миф литературный, книжный, а отнюдь не народный; на самом месте народ мало знает Сусанина; не осталось о нем, сколько нам известно, песни; помнят хорошо его имя только его правнуки, которые, благодаря одному из своих предков, Богдану Собинину, пользуются правом не нести общих государственных повинностей.
Таким образом, в истории Сусанина достоверно только то, что этот крестьянин был одною из бесчисленных жертв, погибших от разбойников, бродивших по России в Смутное время; действительно ли он погиб за то, что не хотел сказать, где находился новоизбранный царь Михаил Федорович, — это остается под сомнением…
По случайному сближению, то, что выдумали про Сусанина книжники наши в XIX веке, почти в таком виде, в XVII веке, случилось на противоположном конце русского мира, в Украине. Когда, в мае 1648 года, гетман Богдан Хмельницкий гнался за польским войском под начальством Потоцкого и Калиновского, один южнорусский крестьянин, Микита Галаган, взялся быть вожатым польского войска, умышленно завел его в болота и лесные трущобы и дал возможность козакам разбить врагов своих.
Опубликовано: Собрание сочинений Н. И. Костомарова в 8 книгах, 21 т. Исторические монографии и исследования. СПб., Типография М. М. Стасюлевича, 1903. Книга 1. Т. 1. С. 265—280.
Исходник здесь: http://dugward.ru/library/kostomarov/kostomarov_ivan_susanin.html