ИВАНЪ СЕРГѢЕВИЧЪ ТУРГЕНЕВЪ править
V. править
Конецъ 1860 года и начало слѣдующаго Тургеневъ проводить въ Парижѣ. Жить въ этомъ городѣ для него тягостная необходимость. Онъ попрежнему не любитъ французской столицы. Вторая имперія возмущала его не только своей политической стороной. Въ общественной жизни, и даже въ литературѣ, обнаружились явленія, свидѣтельствовавшія о крайнемъ упадкѣ всякихъ нравственныхъ принциповъ. Тургенева преимущественно интересовало дорогое для него художественное творчество, и здѣсь на каждомъ шагу русскій писатель — идеалистъ приходилъ въ отчаяніе.
Предъ нимъ совершалась безъудержная оргія низменныхъ инстинктовъ, въ конецъ убивавшихъ элементарное чувство благородства и чести. И что особенно казалось прискорбнымъ «старому словеснику» — все идейное подвергалось отрицанію со стороны людей, повидимому, нравственно призванныхъ бороться съ грубымъ матеріализмомъ человѣческой жизни, — со стороны писателей, художниковъ, публицистовъ.
Тургенева поражало равнодушіе знаменитѣйшихъ французскихъ литераторовъ къ литературѣ, ея просвѣтительному назначенію. Они ничего не желали знать, кромѣ господствующей парижской моды, весь смыслъ писательской дѣятельности полагали въ искусствѣ «ловить моменты», изъ каждаго своего произведенія создавать крикливую, часто даже просто скандалезную, выставку.
Тогда-то разцвѣлъ пресловутый натурализмъ.
Основатель его объявилъ смерть идеалу, обозвалъ идеи реторикой, словесной музыкой, «символомъ звучащимъ», или, по натуральной терминологія — topage de la forme, а идеалиста еще хуже, просто флейтистомъ, joueur de flute. Рядомъ шла исконная французская національная гордость, самоуслажденіе и полнѣйшее презрѣніе къ духовной жизни другихъ народовъ и непоколебимая увѣренность, что умственный свѣтъ свѣтитъ только во французскомъ окошкѣ.
Тургеневъ все это видѣлъ и воспринималъ съ живою чуткостью художника и мыслителя. Въ слѣдующихъ нервныхъ словахъ онъ излагаетъ свои впечатлѣнія Сергѣю Аксакову: «Я познакомился со многими здѣшними литераторами — не съ старыми славами, бывшими коноводами — отъ нихъ, какъ отъ козла, ни шерсти, ни молока — а съ молодыми, передовыми. Я долженъ сознаться, что все это крайне мелко и прозаично, пусто и безталанно. Какая-то безжизненная суетливость, вычурность или плоскость безсилія, крайнее непониманіе всего нефранцузcкаго, отсутствіе всякой мѣры, всякаго убѣжденія, даже художническаго убѣжденія — вотъ что встрѣчается вамъ, куда ни оглянитесь. Лучшіе изъ нихъ это чувствуютъ сами — и только охаютъ и кряхтятъ. Критики ихъ — дрянное потаканіе всему и всѣмъ; каждый сидитъ на своемъ конькѣ, на своей манерѣ и кадитъ другому, чтобы и ему кадили — вотъ и все. Одинъ стихотворецъ вообразилъ, что нужно „проводить“ реализмъ — и съ усиліемъ, съ натянутой простотой, воспѣваетъ „паръ“ и „машины“; другой кричитъ, что должно возвратиться къ Зевсу, Эроту и Палладѣ — и воспѣваетъ ихъ, съ удовольствіемъ помѣщая греческія имена въ свои французскіе стишки; и въ обоихъ капли нѣтъ поэзіи. Сквозь этотъ мелкій гвалтъ и шумъ пробиваются, какъ голоса устарѣлыхъ пѣвцовъ, дребезжащіе звуки Гюго, хилое хныканье Ламартина, болтовня зарапортовавшейся Сандъ; Бальзакъ воздвигается идоломъ, и новая школа реалистовъ падаетъ въ прахѣ передъ нимъ, рабски благоговѣя предъ Случайностью, которую величаютъ Дѣйствительностью и Правдой; а общій уровень нравственности понижается съ каждымъ днемъ, и жажда золота томитъ всѣхъ и каждаго — вотъ вамъ Франція! Если я живу здѣсь, то вовсе не для нея и не для Парижа, а въ силу обстоятельствъ, не зависящихъ отъ моей воли»[1].
Такъ писалъ Тургеневъ въ началѣ 1857 года, и единственной его отрадой было — съ наступленіемъ весны уѣхать въ Россію, въ деревню. Тоже самое настроеніе владѣетъ Тургеневымъ и въ началѣ шестидесятыхъ годовъ. Въ теченіи осени 1860 года онъ мало работаетъ, — и у него одно объясненіе: «мысль, что я въ Парижѣ, мнѣ очень мѣшаетъ: эта столица міра весьма мнѣ противна». Только съ ноября онъ «понемногу и очень вяло» принимается за работу. Въ декабрѣ онъ сообщаетъ даже слѣдующее предположеніе: «Въ апрѣлѣ думаю побывать въ Россіи, и, если Богъ дастъ, выдамъ замужъ свою дочь, то я совсѣмъ, и навсегда, вернусь на родину». Въ томъ же письмѣ отъ 13-го декабря 1860 года читаемъ: "Я принялся за работу серьезно — и сижу теперь надъ большой повѣстью (разумѣется, еще больше «Дворянскаго гнѣзда»); надѣюсь одолѣть ее къ марту и тиснуть ее въ «Русскомъ Вѣстникѣ»[2].
Эта повѣсть — Отцы и Дѣти, не имѣвшая еще заглавія: Тургеневъ только въ концѣ работы давалъ заглавія своимъ произведеніямъ. Романъ дописывался въ Россіи, въ Спасскомъ, въ теченіи лѣта[3]. Ему суждено было поднять войну, какой еще не приходилось вести Тургеневу. Раньше литературныхъ событій по поводу Отцовъ и Дѣтей — Тургеневъ долженъ былъ, въ качествѣ помѣщика, пережить эпоху отмѣны крѣпостнаго права.
Мы знаемъ, всѣ лучшія надежды Тургенева были сосредоточены на этой великой реформѣ. Еще съ дѣтства онъ страдалъ страданіями подневольныхъ людей, съ юныхъ лѣтъ въ крѣпостномъ рабствѣ видѣлъ своего личнаго врага, поклялся до послѣднихъ силъ бороться съ нимъ. Мы видѣли, какъ одинъ планъ за другимъ возникалъ въ умѣ Тургенева, и всѣ въ одномъ и томъ же направленіи. Сначала Записки охотника въ художественныхъ образахъ открыли русской публикѣ человѣка въ крѣпостномъ мужикѣ, потомъ художникъ неоднократно пытался — путемъ публицистической и общественной дѣятельности — придти на помощь дѣлу освобожденія. Легко представить, съ какимъ нетерпѣніемъ Тургеневъ ждалъ желаннаго дня. Этотъ день наступилъ, и Тургеневъ изъ Парижа умоляетъ друзей — сообщать ему каждую подробность, сопровождающую событіе. Онъ, по его словамъ, весь превратился въ ожиданіе, ни о чемъ другомъ не можетъ писать, болѣе, чѣмъ когда-либо разсчитываетъ на дружбу своего давнишняго пріятеля. Онъ не перестаетъ возмущаться враждебнымъ отношеніемъ нѣкоторыхъ дворянъ къ реформѣ и въ трогательныхъ выраженіяхъ описываетъ сочувствіе другихъ.
Въ мартовскомъ письмѣ изъ Парижа читаемъ: «Здѣсь русскіе бѣсятся: хороши представители нашего народа! Дай Богъ здоровья государю! Судя по тому, что здѣсь говорится — мы бы никогда ничего путнаго не дождались. Бѣшенство безсилія отвратительно, но еще болѣе смѣшно».
Въ слѣдующемъ мѣсяцѣ Тургеневъ пишетъ: «Здѣсь господа русскіе путешественники очень взволнованы и толкуютъ о томъ, что ихъ ограбили (изъ Положенія рѣшительно не видать, какимъ образомъ ихъ грабятъ!), ко принимаютъ мѣры къ устроенію своихъ дѣлъ. Вѣроятно, въ нынѣшнемъ году прекратится въ Россіи барщинная работа. Въ прошлое воскресенье мы затѣяли благодарственный молебенъ въ здѣшней церкви, и священникъ Васильевъ произнесъ намъ очень умную и трогательную рѣчь, отъ которой мы всплакнули. (NВ. Много ушло изъ церкви до молебна). Передо мной стоялъ Н. И. Тургеневъ и тоже утиралъ слезы; для него это было въ родѣ „нынѣ отпущаеши раба твоего“. Тутъ же находился старикъ Волконскій (декабристъ). „Дожили мы до этого великаго дня“, — было на умѣ и на устахъ у каждаго».
Въ концѣ письма Тургеневъ прибавляетъ: «сгораю жаждою быть въ Россіи».
Въ маѣ Тургеневъ былъ въ Спасскомъ и принялся за устройство дѣлъ съ крестьянами. Многочисленныя затрудненія встрѣтили его съ самаго начала. Много предстояло испытаній его доброй волѣ и восторженной вѣрѣ въ лучшее будущее свободнаго народа.
Великое событіе вызвало прискорбную смуту въ умахъ крестьянъ, породило несбыточныя фантастическія надежды у людей, только еще вчера лишенныхъ человѣческой личности. И кому не приходилось считаться съ этимъ разыгравшимся на непривычной свободѣ воображеніемъ? Тургеневу также пришлось бороться съ упорствомъ и съ «задними мыслями», съ (наивнымъ, но злобнымъ недовѣріемъ, — со всѣми инстинктами, наболѣвшими въ теченіе цѣлыхъ вѣковъ гнета и обидъ.
Ничто не можетъ поколебать его сочувствія народу: его старинная Аннибаловская клятва по прежнему руководитъ его отношеніями къ крестьянамъ, ни на одну минуту въ его душу не закрадывается сомнѣніе или негодованіе. Онъ считаетъ своимъ долгомъ вооружиться терпѣніемъ и пойти на всѣ уступки.
За годъ до реформы, крестьянъ нѣкоторыхъ имѣній Тургеневъ перевелъ на оброкъ, хотя этой мѣрѣ всѣми силами противился дядя Ивана Сергѣевича, — его управляющій, Н. И. Тургеневъ. Крестьяне до 19 февраля охотно шли на оброкъ, горячо благодарили Тургенева, но оброка ему не платили. Тургеневъ совершенно благодушно сообщаетъ объ этомъ неожиданномъ для него фактѣ[4].
Настроеніе крестьянъ рѣзко измѣнилось послѣ объявленія воли. Они повсюду стали отказываться отъ оброка. Недоразумѣнія между помѣщиками, крестьянами и вновь учрежденными сельскими властями возникали безпрестанно. Тургеневъ съумѣлъ избѣжать ихъ. Въ маѣ онъ сообщаетъ: «съ моими крестьянами дѣло идетъ пока хорошо, потому что я имъ сдѣлалъ всѣ возможныя уступки». Въ частныхъ затрудненіяхъ Тургеневъ утѣшалъ себя общими соображеніями о благодѣтельности реформы. «Надо вооружиться терпѣніемъ и выжидать», пишетъ онъ. «Все-таки это дѣло громадное — и то, что уже сдѣлано я осталось, составляетъ полный переворотъ въ русской жизни, который оцѣнятъ только наши потомки». При выкупѣ Тургеневъ во всѣхъ имѣніяхъ уступилъ крестьянамъ мятую часть и въ главномъ имѣніи не взялъ ничего за усадебную землю[5].
Но это была только незначительная часть благодѣяній, оказанныхъ Тургеневымъ своимъ бывшимъ крѣпостнымъ.
Очевидецъ свидѣтельствуетъ, что у тургеневскихъ крестьянъ послѣ смерти Ивана Сергѣевича держалась твердая увѣренность, что баринъ завѣщалъ имъ весь господскій лѣсъ[6]. Эта увѣренность была вызвана самимъ Тургеневымъ. Ежегодно, пріѣзжая въ Спасское, онъ дарилъ крестьянамъ десятины по двѣ лѣса, хотя крестьяне во время освобожденія получили прекрасные надѣлы со всѣми угодьями. Раздача земли происходила крайне просто. Тургеневъ не могъ видѣть крестьянъ, снимавшихъ шапки въ разговорѣ съ нимъ. Очевидно, ему трудно было въ чемъ-либо отказать просителямъ.
Намъ разсказываютъ одну изъ многочисленныхъ сценъ Тургенева съ крестьянами-просителями. Можетъ быть, разсказъ нѣсколько прикрашенъ, но основа его, во всякомъ случаѣ, достовѣрна. Она подтверждается фактами, не подлежащими сомнѣнію.
Иванъ Сергѣевичъ посѣтилъ одну изъ своихъ деревень и вышелъ къ крестьянамъ. «Красивые и, видимо, зажиточные крестьяне безъ шапокъ окружали крыльно, на которомъ стоялъ Тургеневъ и, отчасти повернувшись къ стѣнкѣ, царапалъ ее ногтемъ. Какой-то мужикъ ловко подвелъ Ивану Сергѣевичу о недостаткѣ у него тягольной земли и просилъ о прибавкѣ таковой. Не успѣлъ Иванъ Сергѣевичъ обѣщать мужику просимую землю, какъ подобныя настоятельныя нужды явились у всѣхъ, и дѣло кончилось раздачею всей барской земли крестьянамъ».
Но вопросъ этимъ не былъ рѣшенъ. Н. И. Тургеневъ, державшійся совершенно другихъ взглядовъ, чѣмъ его племянникъ, отклонилъ его распоряженія[7]. Такое вмѣшательство не всегда было возможно; вскорѣ оно должно было совсѣмъ прекратиться, — и крестьяне невозбранно продолжали до самой смерти барина получать подарки.
Заботы Тургенева о крестьянахъ шли дальше. Онъ учредилъ школу, богадѣльню, больницу и многое еще намѣренъ былъ сдѣлать: смерть помѣшала его планамъ. Крестьянское горе его глубоко трогало. Очевидецъ разсказываетъ, какъ онъ въ послѣдній свой пріѣздъ въ Спасское, за два года до смерти, больной, ночью, рѣшился отправиться на пожаръ, когда ему сказали, что горитъ деревня его крестьянъ[8]. Тургеневъ ежегодно выплачивалъ множество пенсій старымъ слугамъ, стипендій крестьянскимъ парнямъ, выказавшимъ особенные таланты къ наукѣ.
Одинъ изъ нихъ разсказываетъ, съ какимъ вниманіемъ относился Тургеневъ къ нему еще до отмѣны крѣпостнаго права, поощрялъ его успѣхи надеждой на близкое освобожденіе. Оно совершилось, Тургеневъ продолжаетъ высылать деньги своему питомцу и пишетъ ему такія отеческія письма:
«Я всегда съ участіемъ слѣдилъ за ходомъ твоего воспитанія и радовался твоимъ успѣхамъ. Надѣюсь, что теперь, когда ты вступишь на поприще дѣйствительной жизни, ты по прежнему оправдаешь мое довѣріе. Времена, слава Богу, наступили теперь другія, и всякій человѣкъ съ головой и съ поведеніемъ можетъ проложить себѣ дорогу. Будь увѣренъ, что ты найдешь всегда во мнѣ готовность быть тебѣ полезнымъ. Помни, что первые шаги особенно важны и трудны, но они облегчены для тебя тѣми познаніями, которыя ты пріобрѣлъ»[9].
Здѣсь не видно барина: это пишетъ человѣкъ, очевидно, разсчитывающій на довѣрчивыя, свободныя отношенія крестьянина. «Онъ никогда не разыгрывалъ аристократа», «въ обращеніи его не проглядывалъ большой баринъ» — такъ отзываются о Тургеневѣ иностранцы[10]. Крестьяне, несомнѣнно, испытывали такое же впечатлѣніе. Англичанинъ, жившій съ Тургеневымъ въ деревнѣ, восхищался его обращеніемъ съ крестьянами[11]. Другой очевидецъ удивлялся откровенности крестьянъ съ Тургеневымъ, — свойство, столь рѣдкое у нихъ, относительно господъ, вообще, людей чуждой дзъ среды.
И Тургеневу дорога была эта откровенность. Онъ радовался, что у мужика со времени реформы постепенно стало исчезать, раболѣпство: «поклонъ мужицкій сталъ уже далеко не тотъ, какимъ онъ былъ при моей матери», говорилъ Тургеневъ. «Сейчасъ видно, что кланяются: добровольно — дескать, почтеніе оказываемъ; а тогда отъ каждаго поклона такъ и разило рабскимъ страхомъ и подобострастіемъ. Видно Ѳедотъ — да не тотъ»[12].
Тургеневъ придавалъ большое значеніе основательному знакомству съ крестьянскимъ бытомъ. Онъ самъ умѣлъ глубоко проникать въ душу сѣраго человѣка, ясно понимать его нравственный міръ и правдиво и художественно рисовать его интересы, его внѣшнюю жизнь. Раньше, до реформы, онъ сѣтовалъ, что крѣпостное право мѣшаетъ сближенію помѣщиковъ съ крестьянами, позже, много лѣтъ спустя, онъ не побоялся сознаться, что его свѣдѣнія о русскихъ крестьянахъ утратили всякую свѣжесть, потому что онъ такъ давно живетъ въ отдаленіи отъ нихъ. Очевидно, для него были цѣнны исключительно свѣдѣнія, почерпнутыя непосредственно изъ самаго источника народной жизни, — и не случайно, мимоходомъ, а въ теченіе цѣлыхъ лѣтъ пристальнаго изученія. При такомъ взглядѣ Тургеневъ былъ далекъ отъ крайнихъ народническихъ увлеченій. Его приводила въ негодованіе мысль, что образованные классы должны учиться у народа. Онъ видѣлъ темныя стороны народной жизни, видѣлъ не мало пятенъ я въ ходячей народной морали. Онъ по личному опыту зналъ, сколько жесткости, равнодушія, извращенныхъ представленій воспитано въ народѣ вѣками крѣпостнаго рабства. Онъ не могъ, допускать слѣпой, повальной идеализаціи всего, что можно признать продуктомъ народной жизни и народныхъ воззрѣній.
Но это было вопросомъ о подробностяхъ и частностяхъ. Въ цѣломъ народъ рисовался у Тургенева великой нравственной силой. Ее трудно опредѣлить, разобрать; для Тургенева русскій народъ являлся таинственнымъ незнакомцемъ, сфинксомъ, но геніальный художникъ чувствовалъ глубокое родство своей природы съ духовнымъ существомъ родного народа, чувствовалъ неразрывную связь своего міросозерцанія съ «народной правдой».
Вы помните блестящую сцену въ романѣ. Дворянское гнѣздо? Два героя ведутъ споръ: одинъ — представитель чиновническаго самонадѣяннаго формализма, человѣкъ, чуждый народу и его жизни, «чужакъ», другой — помѣщикъ, крѣпко сросшійся съ народной почвой, несмотря на свое привилегированное положеніе. Чиновникъ — радикаленъ, прямолинеенъ и необыкновенно смѣлъ въ своихъ взглядахъ: для него — дѣйствительность — мертвый предметъ для канцелярскихъ опытовъ. Помѣщикъ держится совершенно другого взгляда на преобразованія и передѣлки. И вотъ какъ авторъ описываетъ результатъ спора; изъ описанія ясно, на чьей сторонѣ его сочувствіе:
Лаврецкій, обозванный отсталымъ консерваторомъ, «не разсердился, не возвысилъ голоса, и покойно разбилъ Паншина на всѣхъ пунктахъ. Онъ доказалъ ему невозможность скачковъ и надменныхъ передѣлокъ, не оправданныхъ ни званіемъ родной земли, ни дѣйствительной вѣрой въ идеалъ, хотя бы отрицательный; привелъ въ примѣръ свое собственное воспитаніе, требовалъ прежде всего признанія народной правды я смиренія передъ нею, — того смиренія, безъ котораго и смѣлость противу лжи невозможна; не отклонился, наконецъ, отъ заслуженнаго, по его мнѣнію, упрека въ легкомысленной растратѣ времени и силъ».
Это — дѣйствительно смиренная рѣчь въ лучшемъ смыслѣ слова, рѣчь, скрывающая въ глубинѣ упреки совѣсти, испытываемые благороднымъ представителемъ привиллегированнаго сословія. Онъ сознаетъ, что не выполнилъ во всей полнотѣ долга предъ своими меньшими братьями.
Самому автору было знакомо это чувство, хотя никто въ мірѣ не согласится, что оно именно здѣсь было законно. Но мы видѣли личное свидѣтельство Тургенева. Великаго писателя всю жизнь преслѣдовало сознаніе наслѣдственной вины предъ народомъ. Онъ стремился, на сколько хватало силъ и средствъ, загладить грѣхи двоихъ отцовъ предъ крѣпостными. Онъ многое прощалъ бывшему рабу, вѣчно памятуя его мученическое прошлое. Имъ нерѣдко овладѣвало смущеніе предъ лицомъ этого раба: такъ глубоко жило въ этомъ рыцарскомъ сердцѣ ощущеніе стыда за чужія преступленія! Органическая связь съ народомъ одухотворялась у Тургенева благороднѣйшимъ чувствомъ гуманности и снисхожденія къ униженнымъ и обездоленнымъ. Геній художника и сердце человѣка вели его прямымъ путемъ къ предмету его безсмертной вѣры, — къ народной правдѣ.
Тургеневъ до конца дней сохранилъ за собой добрыя отношенія крестьянъ. Страдая смертельнымъ недугомъ, лишенный возможности пріѣхать на родину, онъ пишетъ крестьянамъ въ отвѣтъ на ихъ привѣтствія:
«Я получилъ ваше письмо и благодарю васъ за добрую память обо мнѣ и за хорошія пожеланія. Мнѣ самому очень жаль, что болѣзнь помѣшала мнѣ въ нынѣшнемъ году побывать въ Спасскомъ. Мое здоровье поправляется, и я надѣюсь, что будущее лѣто я проведу въ Спасскомъ».
Письмо оканчивается обычнымъ подаркомъ лѣса[13]. Тонъ письма въ высшей степени простой, сердечный: такъ могъ говорить только человѣкъ, превосходно знакомый съ своими собесѣдниками и ихъ житейскими нуждами. Тургеневъ" оказывается, точно знаетъ, какъ живутъ его крестьяне, что хорошаго и что дурного въ ихъ жизни. И на все онъ умѣетъ сказать простое, дѣльное слово, понятное каждому мужику.
При такихъ условіяхъ, естественно, Тургеневъ одинъ изъ первыхъ среди помѣщиковъ покончилъ дѣло съ освобожденными крестьянами къ общему удовольствію. Это было большимъ успѣхомъ, но въ теченіе того же самаго лѣта Тургеневу пришлось вывести ударъ съ другой стороны, — ударъ, на долго смутившій его нравственный покой, его совѣсть.
Намъ предстоитъ разсказать исторію, о которой часто говорилось въ печати. Мы разскажемъ ее — для полноты достовѣрныхъ фактическихъ данныхъ біографіи Тургенева. И на этотъ разъ, какъ и раньше, по поводу того же вопроса, мы не считаемъ себя въ правѣ произносить какой бы то ни было приговоръ, направленный противъ той или другой личности. Недостатокъ, исторической точности въ нашемъ разсказѣ, если таковой окажется, будетъ зависѣть исключительно отъ свойствъ нашихъ источниковъ.
Въ концѣ мая 1861 года въ Степановну, имѣніе Фета, пріѣхали погостить Тургеневъ и гр. Толстой. Оба писателя собирались свидѣться у общаго пріятеля. Тургеневъ даже написалъ гр. Толстому, чтобы онъ непремѣнно заѣхалъ за нимъ въ Спасское по пути въ Степановку. Гр. Толстой также заявлялъ, что ему «хочется видѣть Ивана Сергѣевича». Ничто, повидимому, не предвѣщало грозныхъ событій.
Они послѣдовали на другой же день по прибытіи гостей въ Степановку.
Предъ нами два разсказа объ этихъ событіяхъ: одинъ принадлежитъ Фету — очевидцу, явно предрасположенному къ одной изъ враждебныхъ сторонъ, къ гр. Толстому, другой — записанъ со словъ Тургенева. Въ этихъ разсказахъ много общаго, и существенный моментъ, какъ сейчасъ увидимъ, и въ той, имъ другой передачѣ тождественъ.
Мы приведемъ оба разсказа. Фетъ повѣствуетъ:
«Утромъ, въ наше обыкновенное время, т.-е. въ 8 часовъ, гости вышли въ столовую, въ которой жена моя занимала верхній конецъ стола за самоваромъ, а я, въ ожиданіи кофе, помѣстился на другомъ концѣ. Тургеневъ сѣлъ по правую руку хозяйки, а Толстой — по лѣвую. Зная важность, которую въ это время Тургеневъ придавалъ воспитанію своей дочери, жена моя спросила его, доволенъ ли онъ своею англійскою гувернанткой: Тургеневъ сталъ изливаться въ похвалахъ гувернанткѣ и, между прочимъ, разсказалъ, что гувернантка съ англійскою пунктуальностью просила Тургенева опредѣлить сумму, которою дочь его можетъ располагать для благотворительныхъ цѣлей. „Теперь“, сказалъ Тургеневъ, „англичанка требуетъ, чтобы моя дочь забирала на руки худую одежду бѣдняковъ и, собственноручно вычинивъ оную, возвращала по принадлежности“.
— И это вы считаете хорошимъ? — спросилъ Толстой.
— Конечно, это сближаетъ благотворительницу съ насущною нуждой.
— А я считаю, что разряженная дѣвушка, держащая на колѣняхъ грязныя и зловонныя лохмотья, играетъ неискреннюю театральную сцену.
— Я васъ прошу этого не говорить! — воскликнулъ Тургеневъ съ раздувающимися ноздрями.
— Отчего же мнѣ не говорить того, въ чемъ я убѣжденъ? — отвѣчалъ Толстой.»
«Не успѣлъ я крикнуть Тургеневу.-„перестаньте!“, — продолжаетъ Фетъ, — какъ блѣдный отъ злобы, онъ сказалъ: „такъ я васъ заставлю молчать оскорбленіемъ“. Съ этимъ словомъ онъ вскочилъ изъ-за стола и, схватившись руками за голову, взволнованно зашагалъ въ другую комнату. Черезъ секунду онъ вернулся къ намъ и сказалъ, обращаясь къ женѣ моей: „ради Бога, извините мой безобразный поступокъ, въ которомъ я глубоко раскаиваюсь“. Съ этимъ вмѣстѣ онъ снова ушелъ».
Другой разсказъ по существу немногимъ отличается отъ только-что приведеннаго. Но въ немъ есть нѣсколько замѣчаній, приписываемыхъ гр." Толстому: Фетъ о нихъ не упоминаетъ ни единымъ словомъ, а между, тѣмъ, — именно, они должны были вызвать у Тургенева такое бурное негодованіе.
Бесѣдуя о воспитаніи дочери Ивана Сергѣевича, гр. Толстой спросилъ:
— Вѣдь это ваша незаконная дочь?
— Да. Но только что же изъ этого слѣдуетъ?
— А то, что вы производите experimentum in anima vili..
«Иванъ Сергѣевичъ не взвидѣлъ свѣта при этихъ словахъ и успѣлъ только крикнуть»:
— Толстой, замолчите, или я въ васъ пущу вилкой..
«Я только увидѣлъ», говорилъ Иванъ Сергѣевичъ, «что какая-то улыбка радости, при мысли, что онъ достигъ своей цѣли, сверкнула въ его глазахъ»[14].
Тургеневъ и гр. Толстой, конечно, немедленно разстались, но на этомъ дѣло не кончилось.
Гр. Толстой послалъ Тургеневу, вызовъ; по нѣкоторымъ извѣстіямъ почти одновременно было послано письмо совершенно другого содержанія: гр. Толстой раскаивался въ своемъ поступкѣ[15]. Въ самый день ссоры Тургеневъ написалъ слѣдующее письмо:
"Милостивый, государь, Левъ Николаевичъ! Въ отвѣтъ на ваше письмо я могу повторить только то, " что я самъ. своею обязанностью почелъ объявить вамъ у Фета: увлеченный чувствомъ невольной непріязни, въ причины которой: теперь входить не мѣсто, я оскорбилъ васъ безъ всякаго положительнаго повода съ вашей стороны и попросилъ у васъ извиненія. Происшедшее сегодня поутру доказало ясно, что всякая попытка сближенія между такими противоположными натурами, каковы ваша и моя, не могутъ повести ни къ чему хорошему; и потому тѣмъ охотнѣе исполняю мой долгъ передъ вами, что настоящее письмо есть, вѣроятно, послѣднее проявленіе какихъ бы то ни было отношеній между нами. Отъ души желаю, чтобы оно васъ удовлетворило и заранѣе объявляю свое согласіе на употребленіе, которое; вамъ заблагоразсудится сдѣлать изъ него.
"Съ совершеннымъ уваженіемъ имѣю честь оставаться, милостивый государь, вашъ покорнѣйшій слуга[16].
Гр. Толстой объявилъ посланному Тургенева, что драться съ Тургеневымъ онъ не намѣренъ: иначе оба они сдѣлаются сказкой русской публики, а питать ее скандалами онъ не имѣетъ ни охоты, ни повода[17]. Извиненія Тургенева гр. Толстой тоже отказался принять на основаніи «противоположности натуры», а извинялъ по причинамъ, которыя предоставлялъ понять самому Тургеневу. Одновременно гр. Толстой писалъ Фету, что онъ презираетъ Тургенева и навсегда порываетъ съ нимъ всѣ сношенія[18]. Въ такомъ же смыслѣ было написано письмо къ Тургеневу. Посланный гр. Толстого требовалъ отвѣта, и Тургеневъ отвѣчалъ слѣдующимъ письмомъ:
"Вашъ человѣкъ говорить, что вы желаете получить отвѣтъ на ваше письмо; но я не вижу, что бы я могъ прибавить къ тому, что я написалъ. Развѣ то, что я признаю за вами право потребовать отъ меня удовлетворенія вооруженною рукой: вы предпочли удовольствоваться высказаннымъ и повтореннымъ моимъ извиненіемъ. Это было въ вашей волѣ. Скажу безъ фразы, что охотно бы выдержалъ вашъ огонь, чтобы тѣмъ загладить мое, дѣйствительно, безумное слово. То, что я его высказалъ, такъ далеко отъ привычекъ всей моей жизни, что я могу приписать это ничему иному, какъ раздраженію, вызванному крайнимъ и постояннымъ антагонизмомъ нашихъ воззрѣній. Это не извиненіе, я хочу сказать не оправданіе, а объясненіе. И потому, разставаясь съ вами навсегда — подобныя происшествія неизгладимы, невозвратимы — считаю долгомъ повторить еще разъ, что въ этомъ дѣлѣ правы были вы, а виноватъ я. Прибавляю, что тутъ вопросъ не въ храбрости, которую я хочу или не хочу показывать, а въ признаніи на вами права привести меня на поединокъ, разумѣется, въ принятыхъ формахъ (съ инцидентами), какъ и права меня извинить. Вы избрали, что вамъ было угодно, и мнѣ остается покориться вашему рѣшенію.
"Снова прошу васъ принять увѣреніе въ моемъ совершенномъ уваженіи.
Приведенными письмами, очевидно, не ограничилась переписка двухъ враждебныхъ сторонъ. Письма. гр. Толстого къ Тургеневу неизвѣстны намъ. Ясно одно: сначала гр. Толстой потребовалъ дуэли, потомъ отказался отъ нея. Ясенъ еще другой, болѣе важный, фактъ: искреннее сознаніе Тургенева въ своей винѣ.
Ссора произошла 27-го мая, — Тургеневъ въ тотъ же день призналъ себя виновнымъ и не переставалъ повторять это, даже во время сильнѣйшаго раздраженія противъ гр. Толстого въ ноябрѣ того же года.
Тургеневъ предъ самымъ отъѣздомъ изъ Петербурга заграницу узналъ, что по Москвѣ ходятъ списки съ письма гр. Толстого, — письма, крайне оскорбительнаго для Тургенева. Сообщали, будто списки распространяются самимъ гр. Толстымъ, причемъ гр. Толстой называетъ Тургенева трусомъ, не пожелавшимъ драться съ нимъ. Тургеневъ отъѣзда заграницу не отложилъ, но написалъ гр. Толстому письмо, его поступокъ назвалъ «и оскорбительнымъ, и безчестнымъ», и предупреждалъ, что будущей весной, на возвращеніи въ Россію, потребуетъ удовлетворенія.
«Толстой отвѣчалъ мнѣ», разсказываетъ Тургеневъ, «что это распространеніе списковъ — чистая выдумка, и тутъ же прислалъ мнѣ письмо, въ которомъ, повторивъ, какъ я его оскорбилъ — проситъ у меня извиненія и отказывается отъ вызова». Гр. Толстой при этомъ заявлялъ, что всякое новое обращеніе къ нему Тургенева онъ сочтетъ за оскорбленіе, — и Тургеневъ просилъ общаго знакомаго сообщить ему, что онъ также отказывается отъ вызова и считаетъ «все это» похороненнымъ на вѣки[19].
Тургеневъ былъ искренно радъ такой развязкѣ и горько сѣтовалъ на разныхъ «вѣрныхъ людей», сообщающихъ лживыя вѣсти, и досужихъ друзей. Извинительное письмо гр. Толстого Тургеневъ тотчасъ же уничтожилъ[20].
Таковы фактическія данныя прискорбнаго событія. Люди, близко стоявшіе къ обоимъ писателямъ, отказываются объяснить психологическіе мотивы того, что произошло на ихъ глазахъ: они не понимаютъ этихъ мотивовъ[21]. Мы, конечно, находимся въ еще менѣе выгодномъ положеніи. Несомнѣнно, разговоръ 27 мая явился только внѣшнимъ поводомъ для взрыва, давно назрѣвшаго, подготовленнаго годами. Ссылка Тургенева на «противоположность натуръ», на «крайній и постоянный антагонизмъ воззрѣній» подтверждается всей исторіей взаимныхъ отношеній Тургенева и гр. Толстого. Были, конечно, и нравственныя, личныя причины, помимо идейныхъ. Выше мы указывали нѣкоторыя изъ нихъ. Выяснить ихъ во всей полнотѣ въ настоящее время еще труднѣе, чѣмъ прослѣдить антагонизмъ воззрѣній {Не лишено извѣстнаго интереса сужденіе Боткина о «вѣстяхъ изъ Степановки». «Сцена, бывшая у него съ Толстымъ», пишетъ Боткинъ Фету, «произвела на меня тяжелое впечатлѣніе Но знаешь-ли, я думаю, что въ сущности у Толстого страстно любящая душа, и онъ хотѣлъ бы любить Тургенева со всею горячностью, но, къ несчастью, его порывчатое чувство встрѣчаетъ одно кроткое, добродушное равнодушіе. Съ этимъ онъ никакъ, не можетъ помириться. А потомъ, къ несчастью, умъ его находится въ какомъ-то хаосѣ представленій, т. е. я хочу сказать, что въ немъ еще не выработалось опредѣленнаго воззрѣнія на жизнь и дѣла міра сего. Отъ этого такъ мѣняются его убѣжденія, такъ падокъ онъ на крайности». Фетъ. I, 378.
Фетъ, разсказавъ это событіе, прибавляетъ слѣдующее сообщеніе, остающееся одинокимъ въ нашихъ источникахъ и не подтверждаемое, по крайней мѣрѣ, по своему внутреннему смыслу — ни письмомъ Тургенева къ гр. Толстому, ни его отзывами о гр. Толстомъ, и ничѣмъ не связанное съ мотивами ссоры. Фетъ пишетъ: "Размышляя впослѣдствіи о случившемся, я поневолѣ вспоминалъ мѣткія слова покойнаго Ник. Ник. Толстого, который, будучи свидѣтелемъ раздражительныхъ споровъ Тургенева съ Львомъ Николаевичемъ, не разъ со смѣхомъ говорилъ: «Тургеневъ никакъ не можетъ помириться съ мыслью, что Левочка растетъ и уходитъ у него изъ подъ опеки». (Фетъ. Ib. 372). Мы видѣли, что именно «уходъ изъ-подъ опеки» Тургеневъ и привѣтствовалъ въ одномъ изъ своихъ писемъ къ гр. Толстому.}.
Необыкновенно ярко этотъ антагонизмъ сказывается по вопросу, самому близкому для того и другого писателя, — по вопросу о литературной дѣятельности.
Тургеневъ придавалъ великое значеніе этой дѣятельности, и поэтому горячо интересовался судьбой и вліяніемъ своихъ произведеній среди публики. Не менѣе пристально слѣдилъ онъ за художественнымъ развитіемъ другихъ писателей, поощрялъ ихъ. Для него, какъ и для большинства его просвѣщенныхъ современниковъ, литература была благороднѣйшей силой въ дѣлѣ общественнаго развитія. Тургеневъ до конца жизни не перестаетъ слѣдитъ за журнальными статьями, за новыми беллетристическими произведеніями, сообщаетъ издалека друзьямъ свои взгляды и впечатлѣнія, жадно ищетъ новыхъ талантовъ и самоотверженно и любовно расчищаетъ имъ пути къ успѣху. «Каждый старѣющійся писатель», писалъ онъ къ одному изъ молодыхъ авторовъ, «съ удовольствіемъ видитъ литературныхъ себѣ наслѣдниковъ»[22]. И Тургеневъ такъ поступалъ всегда и вездѣ, встрѣчая талантливаго юношу, нерѣдко даже производя въ таланты довольно посредственныхъ литераторовъ.
Такое отношеніе вытекало изъ общаго взгляда Тургенева на литературу, на искусство, на художественное творчество. Во времена Тургенева литература была единственнымъ доступнымъ общественнымъ дѣломъ, и мы видѣли стремленія Тургенева — превратить писателей въ признанныхъ руководителей и просвѣтителей общества и народа. «У Тургенева», пишетъ его современникъ и другъ, «привязанность къ русской литературѣ и искусству составляла органическое чувство, одолѣть которое уже были не въ силахъ никакіе посторонніе соблазны и влеченія. Бѣлинскій высоко цѣнилъ это качество своего друга. Для Тургенева — и многихъ его современниковъ, послѣ народа, ничего болѣе важнаго и болѣе достойнаго вниманія и изученія, чѣмъ русская литература, вовсе и не существовало въ Россіи: ее одну они тамъ и видѣли, и на нее возлагали всѣ свои надежды. Для Тургенева и для многихъ другихъ еще за нимъ — слѣдить за русской литературой — значило слѣдить за первенствующимъ (если не единственнымъ) воспитывающимъ и цивилизующимъ элементомъ въ Россіи»[23].
Тургеневъ называетъ себя «старымъ словесникомъ»[24], и никто изъ критиковъ не обладалъ большимъ чутьемъ къ художественной красотѣ языка, никто не умѣлъ съ большей проницательностью оцѣнить форму и разобрать содержаніе литературнаго произведенія, и никто съ болѣе искреннимъ восторгомъ не провозглашалъ безсмертіе искусства и вѣру въ его связующую власть между людьми мысли и чувства[25].
Совершенно другіе взгляды выражалъ Толстой въ эпоху совмѣстной литературной дѣятельности съ Тургеневымъ.
Гр. Толстой не чувствуетъ никакого интереса къ современной литературѣ: случается, иные годы онъ не получаетъ «ни одного журнала и ни одной газеты», и находитъ, что «это очень полезно»[26]. Онъ не хочетъ даже знать объ успѣхахъ или неудачахъ собственныхъ произведеній. Въ 1863 году Фетъ получаетъ отъ него такое письмо въ отвѣтъ на литературныя извѣстія:
«Я живу въ мірѣ, столь далекомъ отъ литературы и ея критики, что, получая такое письмо, какъ ваше, первое чувство мое — удивленіе. Да кто же такъ написалъ Казаковъ и Поликушку? Да и что разсуждать о нихъ? Бумага все терпитъ, а редакторъ за все платитъ и печатаетъ. Но это только первое впечатлѣніе, а потомъ вникнешь въ смыслъ рѣчей, покопаешься въ головѣ, и найдешь тамъ гдѣ-нибудь въ углу между старымъ забытымъ хламомъ, найдешь что-то такое неопредѣленное, подъ заглавіемъ художественное. И, сличая съ тѣмъ, что вы говорите, согласишься, что вы правы, и даже удовольствіе найдешь покопаться въ этомъ старомъ хламѣ и въ этомъ когда-то любимомъ запахѣ. И даже писать захочется»[27].
Въ этихъ признаніяхъ менѣе всего, конечно, можно открыть любовное и почтительное чувство къ литературѣ и искусству. Любопытно сочувственное отношеніе къ разговорамъ Фета о художественномъ. Ниже мы будемъ имѣть случай познакомиться съ общимъ смысломъ этихъ разговоровъ и съ отзывами Тургенева объ эстетикѣ Фета. Окажется, что гр. Толстой и Тургеневъ совершенно различно смотрѣли на эту эстетику, и Тургеневъ объяснить намъ, почему теорія Фета возбуждала у него нерѣдко глубокое чувство негодованія. Припомнимъ также мнѣнія Фета о литераторахъ и протесты Тургенева. Но со стороны гр. Толстого фетовское міросозерцаніе въ области литературы не встрѣчало ни возраженій, ни протеста.
Много лѣтъ спустя, въ 1874 году, гр. Толстой обнаруживаетъ тоже настроеніе. На похвалы Фета роману Анна Каренина и на извѣстія Тургенева о французскомъ переводѣ Двухъ гусаровъ, гр. Толстой отвѣчаетъ: «Вы хвалите Каренину, мнѣ это очень пріятно, да и какъ я слышу, ее хвалятъ; но навѣрное никогда не было писателя, столь равнодушнаго къ своему успѣху, какъ я… Отъ Тургенева получилъ переводъ, напечатанный въ „Temps“, Двухъ гусаровъ и письмо въ третьемъ лицѣ, просящее извѣстить, что я получилъ, и что г-жей Віардо и Тургеневымъ переводятся другія повѣсти, — что ни то, ни другое совсѣмъ не нужно было»[28].
Что касается романовъ Тургенева, гр. Толстой относился къ нимъ, повидимому, всегда отрицательно. «Единственный человѣкъ, котораго я совершенно отказываюсь удовлетворить когда-нибудь», — писалъ Тургеневъ, — «Левъ Толстой. Но что дѣлать) Видно, такъ у меня на роду написано»[29]
Въ этомъ отношеніи любопытенъ отзывъ гр. Толстого о Наканунѣ. Въ отзывѣ звучитъ то же чувство къ литературной дѣятельности, какое уже намъ знакомо.
«Прочелъ я Наканунѣ», пишетъ гр. Толстой. «Вотъ мое мнѣніе: писать повѣсти, вообще, напрасно, а еще болѣе такимъ людямъ, которымъ грустно, и которые не знаютъ хорошенько, чего они хотятъ отъ жизни. Впрочемъ, Наканунѣ много лучше Дворянскаго гнѣзда, и есть въ немъ отрицательныя лица превосходныя: художникъ и отецъ. Другіе же не только не типы, но даже замыселъ ихъ, положеніе ихъ не типическое, или ужъ они совсѣмъ пошлы. Впрочемъ, это всегдашняя ошибка Тургенева. Дѣвица изъ рукъ вонъ плоха: Ахъ, какъ я тебя люблю… у нея рѣсницы были длинныя»…[30].
Тургеневъ и послѣ ссоры оставался восторженнымъ цѣнителемъ таланта гр. Толстого. Онъ не могъ выкосить его «философіи», «резонерства» и «разсудительства», указывалъ недостатки въ нѣкоторыхъ характерахъ въ романѣ Война и жиръ, въ идеяхъ романа Анна Каренина, по поводу философіи повторялъ извѣстное изреченіе В. П. Боткина на счетъ усилій гр. Толстого открыть Средиземное море, — но въ то же время глубоко огорчался дурными вѣстями объ его здоровьѣ и писалъ, объясняя причину: «Л. Толстой, эта единственная надежда нашей осиротѣвшей литературы, не можетъ и не долженъ такъ же скоро исчезнуть съ лица земли, какъ его предшественники — Пушкинъ, Лермонтовъ и Гоголь»[31]. Это повторяется неоднократно. «Что вы мнѣ ничего не говорите о Львѣ Толстомъ?» пишетъ Тургеневъ Фету. «Онъ меня „ненавидитъ и презираетъ“, а я продолжаю имъ лично интересоваться, какъ самымъ крупнымъ современнымъ талантомъ».
Позже Тургеневъ свидѣтельствуетъ, что онъ «никогда и ни передъ кѣмъ не отзывался о Львѣ Толстомъ иначе» какъ съ полнымъ уваженіемъ къ его таланту и характеру"[32].
Тургеневъ усердно распространяетъ произведенія гр. Толстого въ то время, когда ссора еще длится, испрашиваетъ у него разрѣшенія, конечно, черезъ третье лицо, на переводъ его повѣстей, дѣятельно пользуется этимъ разрѣшеніемъ и даже благодаритъ за него. Романъ Война и миръ переводится подъ надзоромъ Тургенева. Онъ самъ развозитъ французскіе экземпляры парижскимъ критикамъ, убѣждая ихъ прочесть романъ, не смотря на чудовищный для нихъ объемъ[33].
Авторитетъ Тургенева въ это время высоко цѣнился заграницей, и, несомнѣнно, только подъ давленіемъ этого авторитета, знаменитый романъ сталъ, наконецъ, извѣстенъ французской публикѣ.
Примиреніе гр. Толстого съ Тургеневымъ произошло весной 1878 года. Графъ Толстой, подъ вліяніемъ своихъ новыхъ нравственныхъ взглядовъ, написалъ Тургеневу; письмо это намъ неизвѣстно, отвѣтъ Тургенева — въ письмѣ отъ 8 мая — слѣдующій:
«Любезный Левъ Николаевичъ, я только сегодня получилъ ваше письмо, которое вы отправили poste restaate. Оно меня очень обрадовало и тронуло. Съ величайшей охотой готовъ возобновить нашу прежнюю дружбу, и крѣпко жму протянутую мнѣ вами руку. Вы совершенно правы, не предполагая во мнѣ враждебныхъ чувствъ къ вамъ; если они и были, то давнымъ-давно исчезли, и осталось одно воспоминаніе о васъ, какъ о человѣкѣ, къ которому я былъ искренно привязанъ, — и о писателѣ, первые шаги котораго мнѣ удалось привѣтствовать раньше другихъ, каждое новое произведеніе котораго всегда возбуждало во мнѣ живѣйшій интересъ. Душевно радуюсь прекращенію возникшихъ между нами недоразумѣній».
«Я надѣюсь нынѣшнимъ лѣтомъ попасть въ Орловскую губернію — и тогда мы, конечно, увидимся. А до тѣхъ поръ желаю вамъ всего хорошаго — и еще разъ жму вамъ руку»[34].
Разсказываютъ, что Тургеневу все-таки, хотѣлось объясниться съ гр. Толстымъ на счетъ прошлыхъ недоразумѣній. Но гр. Толстой предупредилъ всякія объясненія. Тургеневъ былъ по дѣламъ въ Тулѣ, — гр. Толстой случайно находился въ этомъ же городѣ, онъ совершенно неожиданно пришелъ къ Тургеневу и, войдя къ нему въ комнату, дружески обнялъ его, не давъ начать никакихъ объясненій[35].
Нечего и говорить, что послѣ прекращенія ссоры забота Тургенева о заграничной популярности сочиненій гр. Толстого не могла ослабѣть. Онъ просматриваетъ англійскіе и французскіе переводы повѣстей гр. Толстого, «заботится о рекламѣ» для Войны и мира, сообщаетъ англійскимъ и французскимъ писателямъ «факты изъ литературной и общественной жизни» автора. "Философствованіе графа ему, по прежнему, не нравится, «но», пишетъ онъ, «Л. Толстой, какъ большой и живой талантъ, выскочитъ изъ болота, куда онъ залѣзъ — и съ пользой для литературы»[36].
Восторги Тургенева предъ талантомъ его современника поднимаются, повидимому, съ теченіемъ времени все выше. По крайней мѣрѣ, у насъ есть данныя за послѣдніе три года жизни Тургенева, и всѣ они доказываютъ, по истинѣ, самоотверженное преклоненіе предъ дарованіемъ опаснѣйшаго соперника.
Лѣто 1881 года Иванъ Сергѣевичъ провелъ въ Спасскомъ. Часто заходила рѣчь о гр. Толстомъ. Однажды Тургеневъ прочелъ одну главу изъ романа Война и миръ и обратился къ присутствующимъ: «выше этого описанія я ничего не знаю ни въ одной изъ европейскихъ литературъ. Вотъ такъ описаніе! Вотъ какъ должно описывать!…»
«Всѣ невольно согласились съ Иваномъ Сергѣевичемъ», — продолжаетъ очевидецъ, — «а Тургеневъ — точно какой кладъ нашелъ — все еще радостно доказывалъ намъ, до какой степени хорошо это описаніе»[37].
Въ 1882 году, въ письмахъ къ Д. В. Григоровичу, Тургеневъ постоянно вспоминаетъ о гр. Толстомъ. «Это — чудачище, но несомнѣнно геніальный человѣкъ — и добрѣйшій»… «Толстой, едва ли, не самый замѣчательный человѣкъ современной Россіи». Во время этихъ отзывовъ Тургеневъ уже страдалъ смертельнымъ недугомъ. Но и приближеніе смерти не могло изгладить въ его памяти мысли о любимомъ писателѣ и человѣкѣ.
Въ концѣ іюня 1883 года Тургеневъ обратился къ гр. Толстому съ трогательнымъ письмомъ: ему суждено было остаться завѣщаніемъ геніальнаго художника и великаго человѣка.
Письмо продиктовано, Иванъ Сергѣевичъ уже не могъ писать, и диктовать было для него непосильнымъ трудомъ, но подпись — его.
«Милый и дорогой Левъ Николаевичъ, долго вамъ не писалъ, ибо былъ и есмь, говоря прямо, на смертномъ одрѣ. Выздоровѣть я не могу, и думать объ этомъ нечего. Пишу же я вамъ собственно, чтобы сказать вамъ, какъ я былъ радъ быть вашимъ современникомъ, и чтобы выразить вамъ мою послѣднюю искреннюю просьбу. Другъ мой. вернитесь къ литературной дѣятельности! Вѣдь этотъ даръ вашъ оттуда, откуда все другое. Ахъ, какъ я былъ бы счастливъ, еслибъ могъ подумать, что просьба моя такъ на васъ подѣйствуетъ!! Я же человѣкъ конченый — доктора даже не знаютъ, какъ назвать мой недугъ, nevralgie stomacale goutteuse. Ни ходить, ни ѣсть, ни спать, да что! Скучно даже повторять все это! Другъ, великій писатель русской земли — внемлите моей просьбѣ! Дайте мнѣ знать, если вы получите эту бумажку, и позвольте еще разъ крѣпко, крѣпко обнять васъ, вашу жену, всѣхъ вашихъ. Не могу больше… Усталъ!»
Есть извѣстіе, что гр. Толстой отвѣчалъ Тургеневу и что «этотъ отвѣтъ глубоко огорчилъ и потрясъ умирающаго»[38].
Въ самый разгаръ ссоры съ гр. Толстымъ Тургеневъ дописывалъ романъ Отцы и дѣти. Къ 30-му іюля романъ былъ оконченъ[39]. Новое произведеніе должно было принести автору столько огорченій, возбудить столько горячихъ распрей, что всѣ личныя недоразумѣнія Тургенева съ разными писателями совершенно блѣднѣютъ передъ этой ожесточенной войной, длившейся цѣлые годы и донесшей послѣдніе отголоски до нашихъ дней.
Настроеніе Тургенева до выхода въ свѣтъ романа было смутное: то онъ надѣялся, что «участь» романа «будетъ лучше», чѣмъ участь Наканунѣ, то опасался разочарованія публики, и хотѣлъ возможно дольше удержать у себя свое произведеніе. Любопытно, что авторъ съ самаго начала предчувствовалъ жестокія нападки крайней либеральной печати и въ своемъ дневникѣ, немедленно по окончаніи романа, указалъ на недоразумѣніе, съ которымъ ему предстояло вскорѣ вести энергичную, но, большею частью, безплодную, борьбу. Катковъ настоятельно требовалъ романъ для первыхъ книжекъ Русскаго Вѣстника — на 1862 годъ[40].
Конецъ 1861 года проходилъ для Тургенева въ мучительныхъ сомнѣніяхъ, но это только слабое предвѣстіе грядущей бури. Тургеневъ горячо благодаритъ за всякій благопріятный отзывъ о романѣ. Въ октябрѣ такую благодарность получаетъ Анненковъ, — и Тургеневъ прибавляетъ: «довѣріе къ собственному труду было сильно потрясено во мнѣ». Авторъ не останавливался ни предъ какими поправками и измѣненіями. Позже онъ говорилъ, что «работалъ надъ романомъ усердно, долго, добросовѣстно». Всѣ замѣчанія друзей принимаются въ разсчетъ, и безпрестанно посылаются требованія — на счетъ новыхъ замѣчаній[41]. Насъ изумляетъ терпимость, самоотверженный трудъ и покорное вниманіе къ чужимъ мнѣніямъ у великаго, уже прославленнаго, художника.
Не мало затрудненій создалъ для Тургенева редакторъ Русскаго Вѣстника. «Онъ не восхищался романомъ», — разсказываетъ очевидецъ, — «а напротивъ, съ Первыхъ же словъ замѣтилъ: „какъ не стыдно Тургеневу было спустить флагъ передъ радикаломъ и отдать ему честь, какъ передъ заслуженнымъ воиномъ“[42].
Катковъ не удовлетворился бесѣдой съ пріятелемъ Тургенева и написалъ Ивану Сергѣевичу письмо. Отрывокъ изъ этого письма, напечатанный Тургеневымъ въ статьѣ По поводу Отцовъ и Дѣтей — въ высшей степени любопытенъ. Онъ ясно указываетъ спорный пунктъ, возбудившій многолѣтнюю полемику. Катковъ писалъ:
„Если и не въ апоѳеозу возведенъ Базаровъ, то нельзя не сознаться, что онъ какъ-то случайно попалъ на очень высокій пьедесталъ. Онъ дѣйствительно подавляетъ все окружающее. Все передъ винъ или ветошь, или слабо и зелено. Такого ли впечатлѣнія нужно было желать? Въ повѣсти чувствуется, что авторъ хотѣлъ характеризовать начало, мало ему сочувственное, но, какъ будто, колебался въ выборѣ тона и безсознательно покорился ему. Чувствуется что-то несвободное въ отношеніяхъ автора къ герою повѣсти, какая-то неловкость и принужденность. Авторъ передъ нимъ какъ будто теряется, и не любитъ, а еще пуще боятся его!“
Это одинъ взглядъ. Рядомъ съ нимъ Тургеневу приходилось выслушивать совершенно противоположныя мнѣнія. Знакомая семья, очень уважаемая авторомъ, совѣтовала ему предать романъ огню. На такомъ трагическомъ концѣ настаивала особенно хозяйка — умная, развитая дама. Тургеневъ пришелъ въ крайнее безпокойство и сдѣлалъ запросъ другимъ своимъ друзьямъ, что дѣлать съ романомъ. На этотъ разъ автора обвиняли въ отрицательномъ отношеніи къ главкому герою, „за анти-либеральный духъ“[43].
Обѣ партіи шли рука объ объ руку и преслѣдовали автора за каждую мелочь. Катковъ, напримѣръ, жалѣлъ о томъ, что Тургеневъ не заставилъ Одинцову обращаться съ Базаровымъ иронически[44]. Критики противоположнаго взгляда негодовали на Тургенева за то, что онъ заставилъ Базарова проиграть въ карты отцу Алексѣю: „Не знаетъ, молъ, чѣмъ бы только уязвить и унизить его! И въ карты, молъ, не умѣетъ играть“.
Тургеневъ подъ вліяніемъ отзывовъ выкидывалъ изъ романа цѣлыя сцены. Напримѣръ, въ свиданіи Аркадія съ Базаровымъ, Базаровъ, разсказывая о дуэли, трунилъ надъ рыцарями, и Аркадій слушалъ его съ тайнымъ ужасомъ. Этихъ насмѣшекъ нѣтъ въ окончательной редакціи. „Я выкинулъ это я теперь сожалѣю“, писалъ Тургеневъ Достоевскому: „я вообще много перемарывалъ и передѣлывалъ подъ вліяніемъ Неблагопріятныхъ отзывовъ“[45],
Упреки Каткова произвели на Тургенева особенно сильное впечатлѣніе. Онъ рѣшилъ остановить печатаніе романа и передѣлать лицо Базарова съ начала до конца, даже писалъ объ этомъ Каткову, но передѣлка, къ счастью, не состоялась[46].
Ко всѣмъ этимъ спорамъ присоединилось событіе общественнаго характера, неблагопріятное роману. Осенью 1861 года произошли студенческіе безпорядки. Они быстро были прекращены, но заграничные корреспонденты особенно ими заинтересовались, сообщали о нихъ, извращая и преувеличивая факты.. Тургеневъ спрашивалъ изъ Парижа совѣта друзей, не лучше ли при современныхъ условіяхъ отложить печатаніе романа? Въ декабрѣ 1861 года вопросъ все еще оставался нерѣшеннымъ. Редакторъ Русскаго Вѣстника настойчиво требовалъ романа, Тургеневъ еще не довелъ до конца передѣлокъ. Всѣ эти треволненія должны были жестоко измучить автора. Одиннадцатаго декабря онъ писалъ:
„Судя по охватывающей меня со всѣхъ сторонъ апатіи — это будетъ, вѣроятно, послѣднее произведеніе моего краснорѣчиваго пера. Пора натягивать на себя одѣяло — и спать“[47].
Несмотря на всѣ препятствія и задержки, романъ появился наконецъ, въ мартовской книгѣ Русскаго Вѣстника.
Впечатлѣніе, произведенное романомъ на публику, было безпримѣрное въ русской литературѣ. Предъ вами разсказъ очевидца, крайне враждебно настроеннаго противъ Тургенева, и тѣмъ любопытнѣе подробности разсказа.
„Можно положительно сказать“, пишетъ этотъ очевидецъ, „что Отцы и Дѣти были прочитаны даже такими людьми, которые со школьной скамьи не брали книги въ руки“. Приводятся слѣдующіе примѣры. Въ одно общество явился генералъ и тотчасъ же заговорилъ о злобѣ дня:
— Признаюсь, я эту дребедень, называемую повѣстями и романами, не читаю но, куда, ни придешь — только и разговоровъ что объ этой книжкѣ… стыдятъ, уговариваютъ прочитать… Дѣлать нечего, — прочиталъ…» Дальше слѣдовали восторги по поводу того, что авторъ «ловко ошельмовалъ» молодое поколѣніе, обозвавъ юношей, извѣстнаго сорта — «нигилистами».
Это слово, извѣстное въ русской литературѣ задолго до Тургенева[48], превратилось теперь «въ клеймо позора», по выраженію Тургенева. Оно заключало въ себѣ приговоръ въ нравственной смерти. Нашъ очевидецъ разсказываетъ случай въ одной чиновничьей семьѣ. Глава семьи — старый служака — не поѣхалъ съ праздничными визитами къ знакомымъ — ссылаясь на свой возрастъ. Жена — старуха — пришла въ ужасъ, заподозрила нигилизмъ, обвинила студента-племянника, жившаго въ ея домѣ, будто онъ тлетворно вліяетъ на мужа, и изгнала бѣднаго юношу.
Тотъ же очевидецъ яркими красками описываетъ жизнь, будто бы внесенную романомъ во многія семьи: старое и молодое поколѣнія вдругъ оказались въ непримиримо-враждебныхъ отношеніяхъ… Многое, очевидно, здѣсь прикрашено фантазіей, автора но сущность факта — потрясающее впечатлѣніе романа на всю грамотную Россію — вполнѣ достовѣрно[49].
Тургеневъ въ своей статьѣ говорить о «любопытной коллекція писемъ и прочихъ документовъ», накопившихся у него во поводу романа. «Въ то время», пищатъ онъ, "какъ одни обвиняютъ меня въ оскорбленіи молодого поколѣнія, въ отсталости, въ мракобѣсіи, извѣщаютъ меня, что «съ хохотомъ презрѣнія сжигаютъ мои фотографическія карточки», — другіе, напротивъ,.съ негодованіемъ упрекаютъ меня въ низкопоклонствѣ передъ самымъ этимъ молодымъ поколѣніемъ. «Вы ползаете у ногъ Базарова!» восклицаетъ одинъ корреспондентъ: «вы только притворяетесь, что осуждаете его; въ сущности, вы заискиваете передъ нимъ и ждете, какъ милости, одной его небрежной улыбки».
Несомнѣнно, особенный интересъ представляли для Тургенева отзывы писателей-художниковъ. Намъ извѣстно этихъ отзывовъ довольно много, и они, въ свою очередь, доказываютъ, какъ смутно и неопредѣленно было впечатлѣніе лучшихъ читателей-современниковъ.
Прежде всего — Фетъ. Тургеневъ, какъ увидимъ ниже, совершенно не сочувствовалъ художественнымъ взглядамъ этого поэта, но все-таки немедленно по выходѣ, романа усердно просилъ его написать свое мнѣніе. Фетъ немедленно исполнилъ желаніе Тургенева. Смыслъ его критики можно Видѣть изъ слѣдующаго въ высшей степени, любопытнаго письма Тургенева; оно, между прочимъ, касается одного изъ самыхъ жгучихъ вопросовъ въ области искусства — тенденціи,
Тургеневъ пишетъ въ отвѣть Фету:
«И такъ, не смотря на всѣ ваши евѳемизмы, Отцы и Дѣти вамъ не нравятся. Преклоняю голову, ибо дѣлать тутъ нечего; но хочу сказать нѣсколько словъ въ свою защиту, хотя я знаю, сколь это неблаговидно и напрасно. Вы приписываете всю бѣду тенденціи, рефлексіи, уму, однимъ словомъ. А по настоящему, надо просто было сказать — мастерства не хватило. Выходитъ, что я наивнѣе, чѣмъ вы предполагаете. Тенденція! А какая тенденція въ Отцахъ и Дѣтяхъ, позвольте спросить? Хотѣлъ ли я обругать Базарова, или его превознести? Я стою самъ не знаю, ибо не знаю, люблю ли я его, или ненавижу! Вотъ тебѣ и тенденція. Катковъ распекалъ меня за то, что Базаровъ у меня вышелъ въ апоѳеозѣ. Вы упоминаете также о параллелизмѣ; но гдѣ онъ, позвольте спросить, и гдѣ эти пары, вѣрующіе и невѣрующіе? Павелъ Петровичъ вѣритъ, ни не вѣрить? Я этого не вѣдаю, ибо я въ немъ просто хотѣлъ представить типъ О--ыхъ, Р--овъ и другихъ русскихъ ех-львовъ. Отравное дѣло: вы меня упрекаете въ параллелизмѣ, а другіе пишутъ мнѣ: зачѣмъ Анна Сергѣевна не высокая натура, чтобы полнѣе выставить контрастъ ея съ Базаровымъ? Зачѣмъ старики Базаровы не совершенно патріархальны? Зачѣмъ Аркадій пошловатъ, и не лучше ли было представить его честнымъ, но мгновенно увлекшимся юношей? Къ чемуѲеничка, и какой можно сдѣлать изъ нея выводъ? Скажу вамъ одно, что я всѣ эти лица рисовалъ, какъ бы я рисовалъ грибы, листья, деревья; намозолили мнѣ глаза, я и принялся чертить. А освобождаться отъ собственныхъ впечатлѣній потому только, что они похожи на тенденціи, было бы странно и смѣшно. Изъ этого я не хочу вывести заключенія, Что стало-быть я молодецъ; напротивъ, то, что можно заключить изъ моихъ словъ, даже обиднѣе для меня: я не то, чтобы перехитрилъ, а не съумѣлъ; но истина прежде всего. А впрочемъ, omnia vanitas»![50].
Одновременно съ критикой Фета Тургеневъ получилъ такой же неблагопріятный отзывъ отъ Писемскаго: авторъ романа Тысяча душъ, находилъ, что «лицо Базарова совершенно не удалось».
Но были мнѣнія и другого свойства. Къ числу защитниковъ романа принадлежатъ Достоевскій и А. Н. Майковъ. Тургеневъ тому и другому отвѣтилъ благодарственными письмами.
Благодаря Достоевскаго, онъ писалъ: «тутъ дѣло не въ удовлетвореніи самолюбія, а въ удостовѣреніи, что ты, стало-быть, не ошибся и не совсѣмъ промахнулся — и трудъ не пропалъ даромъ… Автору трудно почувствовать тотчасъ, насколько его мысль воплотилась, и вѣрна ли она, и овладѣлъ ли онъ ею, и т. д. Онъ. какъ въ лѣсу въ своемъ собственномъ произведеніи. Вы навѣрное сами испытали это и е разъ. И потому еще разъ спасибо».
Письмо къ А. Н. Майкову исполнено горячаго, задушевнаго чувства. Каждая строка свидѣтельствуетъ здѣсь объ искренней радостной признательности.
«Любезнѣйшій Аполлонъ Николаевичъ, скажу вамъ прямо по-мужицки: „Дай вамъ Богъ здоровья за ваше милое и доброе письмо!“ Очень вы меня утѣшили. Ни въ одной вещи своей я такъ не сомнѣвался, какъ именно въ этой; отзывы и сужденія людей, которымъ я привыкъ вѣрить, были крайне неблагосклонны? если бы не настоятельныя требованія Каткова — Отцы и Дѣти никогда бы не явились. Теперь я могу сказать себѣ, что не могъ же я написать совершенную чепуху, если такіе люди, какъ вы, да Достоевскій, гладятъ меня но головкѣ и говорятъ мнѣ: „хорошо, братецъ, ставимъ тебѣ 4“[51].
Но такія минуты Тургеневу приходилось рѣдко переживать. Вскорѣ онъ лично испыталъ, какую смуту вызвалъ герой въ умахъ русскихъ читателей. Онъ разсказываетъ о своемъ пріѣздѣ въ Петербургъ по выходѣ романа. Пріѣхалъ онъ въ самый день извѣстныхъ пожаровъ Апраксинскаго двора. Слово нигилистъ уже было подхвачено тысячами голосовъ, и первое восклицаніе, вырвавшееся изъ устъ перваго, знакомаго, встрѣченнаго Тургеневымъ на Невскомъ, было: „Посмотрите, что ваши нигилисты дѣлаютъ! Жгутъ Петербургъ!“ Немного спустя въ Кельнской газетѣ появилась корреспонденція о томъ, что Тургеневъ поджигатель — не въ переносномъ, а въ буквальномъ смыслѣ слова[52].
Романъ называли памфлетомъ на ненавистныхъ автору Критиковъ, между прочимъ, на Добролюбова. Тургеневъ, по его словамъ, получалъ поздравленія, чуть не лобызанія отъ людей противнаго ему лагеря, отъ враговъ. Совѣсть художника оставалась спокойной: онъ „хорошо зналъ“, что „честно и не только безъ предубѣжденія, но даже съ сочувствіемъ, отнесся къ выведенному типу“».
Это сочувствіе.для Тургенева безусловный фактъ. Если Фету онъ заявлялъ — о неясности своихъ настроеній относительно Базарова, — это заявленіе слѣдуетъ понимать въ томъ смыслѣ, что авторъ отнюдь не стремился своего отношенія къ Базарову навязывать читателямъ, какъ человѣкъ, онъ отлично зналъ, любитъ онъ или ненавидитъ Базарова; какъ писатель-художникъ — онъ предоставилъ рѣшеніе вопроса своему таланту и самой публикѣ. Другими словами, Тургеневъ — авторъ не зналъ, удалось ли ему вызвать у читателей любовь, или ненависть къ его герою. Отсюда постоянныя сознанія Ивана Сергѣевича въ безсиліи своего художественнаго творчества, въ неясности Базарова, какъ типа, какъ общественнаго явленія извѣстной среды.
Тургеневу оставалось свой личный взглядъ прямо открыть и разъяснить публикѣ.
Немедленно послѣ выхода въ свѣтъ романа Тургеневу сообщали, какое бурное впечатлѣніе произвели Отцы и Дѣти на русскихъ студентовъ въ гейдельбергскомъ университетѣ. Молодежь вообще оказалась на сторонѣ хулителей романа, и преимущественно студенты. Тургеневъ счелъ нужнымъ подробно отвѣтить на упреки гейдельбергскихъ студентовъ; «мнѣніемъ молодежи нельзя не дорожить», писалъ онъ, «я бы очень желалъ, чтобъ не было недоразумѣній на счетъ моихъ намѣреній».
Въ письмѣ отъ 14 апрѣля точно и ясно высказаны основныя идеи романа. На этотъ разъ Тургеневъ открыто становится на сторону новаго героя: «Я хотѣлъ сдѣлать изъ него лицо трагическое — тутъ было не до нѣжностей. Онъ честенъ, правдивъ и демократъ до мозга костей». Все это, несомнѣнно, хорошія стороны. «Вся моя повѣсть», пишетъ авторъ, «направлена противъ дворянства, какъ передоваго класса. Вглядитесь въ лица Н. П. (Николая Петровича Корсакова), П. П., Аркадія. Слабость и вялость или ограниченность». Дуэль, по замыслу автора, должна была особенно ярко освѣтить «пустоту элегантно-дворянскаго рыцарства, выставленнаго почти преувеличенно-комически».
Нѣсколько дней спустя Тургеневъ писалъ въ томъ же смыслѣ заграничному другу, присоединившему свой голосъ къ нападкамъ молодежи на романъ.
«Немедленно отвѣчаю на твое письмо, не для того, чтобы защищаться, а чтобы благодарить тебя и въ тоже время заявить, что при сочиненіи Базарова я не только не сердился на него, но чувствовалъ къ нему „влеченіе, родъ недуга“… Еще бы онъ подавилъ собою „человѣка съ душистыми усами“ и другихъ! Это — торжество демократизма надъ аристократіей. Положа руку на сердце, я не чувствую себя виновнымъ передъ Базаровымъ и не могъ придать ему ненужной сладости. Если его не любятъ, какъ онъ есть, со всѣмъ его безобразіемъ, значитъ, я виноватъ и не сумѣлъ сладить съ избраннымъ мною типомъ. Штука была бы не важная представить его идеаломъ; а сдѣлать его волкомъ, и все-таки оправдать его, — это было трудно; и въ этомъ я, вѣроятно, не успѣлъ; но я хочу только отклонить нареканіе въ раздраженіи противъ него. Мнѣ, напротивъ, сдается, что противное раздраженію чувство свѣтится во всемъ, въ его смерти и т. д.»[53]
Тургеневу приходилось объяснять самыя, повидимому, простыя положенія въ романѣ, приходилось доказывать, что Одинцова одинаково не влюбляется ни въ Аркадія, ни въ Базарова. Врядъ ли нынѣшній толковый читатель способенъ впасть въ такія заблужденія, какія на каждомъ шагу обнаруживали современники Тургенева. Одинцова, по словамъ автора, только дополняетъ сатиру на дворянство: «это тоже представительница нашихъ праздныхъ, мечтающихъ, любопытныхъ и холодныхъ барынь-эпикуреекъ, нашихъ дворянокъ».
Молодые люди недовольны были развязкой романа, случайной будто бы смертью Базарова. По замыслу автора — она «должна была положить послѣднюю черту на его трагическую фигуру».
Письмо 14-го апрѣля оканчивается слѣдующими искренними энергическими словами:
"Если читатель не полюбитъ Базарова со всею его грубостью, безсердечностью, безжалостной сухостью и рѣзкостью — если онъ его не полюбятъ, повторяю я — я виноватъ и не достигъ своей цѣли. Но разсыропиться, говоря его словами, я не хотѣлъ, хотя черезъ это я бы, вѣроятно, тотчасъ имѣлъ молодыхъ людей на моей сторонѣ. Я не хотѣлъ покупаться на популярность такого рода уступками. Лучше проиграть сраженіе (и, кажется, я его проигралъ), чѣмъ выиграть его уловкой. Мнѣ мечталась фигура сумрачная, дикая, большая, до половины выросшая изъ почвы, сильная, злобная, честная и все-таки обреченная на погибель, потому что она все-таки стоитъ еще въ преддверіи будущаго — мнѣ мечтался какой-то страшный pendant съ Пугачевымъ и т. д. — а мои молодые современники говорятъ мнѣ, качая головами: «ты, братецъ, опростоволосился и даже насъ обидѣлъ: вотъ Аркадій у тебя почище вышелъ — напрасно ты надъ нимъ еще не потрудился». Мнѣ остается сдѣлать какъ въ цыганской пѣснѣ: «снять шапку, да пониже поклониться».
Мы до сихъ поръ приводили только впечатлѣнія и мнѣнія читателей, — обыкновенной публики и журналистовъ, не занимавшихся спеціально литературной критикой. Но эти отзывы съ изумительной точностью предвосхитили основную точку зрѣнія, и даже многія идеи профессіональныхъ судей художественнаго творчества.
Эта основная точка въ высшей степени оригинальна и въ русской литературѣ обнаружилась съ такой всепоглощающей силой только въ первый разъ, по поводу тургеневскаго романа. Фактъ какъ нельзя болѣе краснорѣчиво свидѣтельствовалъ объ общественномъ значеніи романа, но въ тоже время самого автора ставилъ въ самое мучительное положеніе, такъ какъ критика превращалась въ энергическое слѣдствіе надъ его личностью и совѣстью.
Для Тургенева такой оборотъ былъ не новостью. Но личныя нападки въ эпоху Рудина не идутъ ни въ какое сравненіе съ жестокой войной, возбужденной Отцами и Дѣтьми.
Что же собственно волновало страсти и вызывало подчасъ самыя странныя соображенія на счетъ авторскихъ цѣлей и идей?
Не романъ, какъ бы талантливо и художественно онъ ни былъ выполненъ, не сама исторія, разсказанная съ великимъ искусствомъ, — однимъ словомъ, не та сторона произведенія, которая навсегда останется лучшимъ достояніемъ русской литературы.
Интересъ читателей и критиковъ сосредоточился исключительно на одномъ героѣ романа, на одной личности. Ради, нея забыли о цѣломъ, забыли о неподражаемомъ творчествѣ, автора, забыли о всей его литературной дѣятельности. Одинъ образъ, созданный, имъ, поглотилъ все общественное вниманіе.
Были подвергнуты тщательному изслѣдованію мельчайшія подробности, характеризующія героя, взвѣшено каждое его слово, каждое его дѣйствіе. Происходилъ въ полномъ смыслѣ судъ, непосредственно отражавшійся на самомъ авторѣ, — судъ безпощадный, часто жестокій и всегда придирчивый.
Читатели и критики во что бы то ни стало рѣшили добиться опредѣленнаго представленія на счетъ доктрины, міросозерцанія автора. И нескончаемые анатомическіе опыты надъ главнымъ героемъ романа казались самымъ надежнымъ рѣшеніемъ вопроса.
Рѣдко люди съ такимъ пристальнымъ вниманіемъ слѣдили и слѣдятъ за реальной личностью. Созданіе художника силой своего вліянія на умы превзошло всякую дѣйствительность.
И это впечатлѣніе осталось на долгіе годы.
Оно, повидимому, обладаетъ даже свойствомъ по временамъ оживать съ былой свѣжестью и съ былою мощью волновать страсти…
Но уже десятки лѣтъ отдѣляютъ насъ отъ эпохи, кипѣвшей всевозможными вопросами, создавшей особаго рода литературу — воинственную и горячую, литературу стремительной критики и неутомимыхъ поисковъ нравственной правды и общественнаго блага. Намъ теперь многое непонятно и странно въ этой словесной бурѣ, разыгравшейся изъ-за Базарова. Насъ прежде всего поражаетъ запальчивость враждебныхъ вылазокъ противъ автора, несмотря ни на какія объясненія съ его стороны.
Откройте главнѣйшіе-журналы за шестидесятые годы, и вы будете поражены явленіемъ, совершейно необыкновеннымъ не только у насъ, во и во всей Европѣ. Громкая борьба романтизма съ классицизмомъ и порою натурализма съ романтизмомъ — простыя семейныя ссоры сравнительно съ критическими статьями объ Отцахъ и Дѣтяхъ. Тамъ было, по крайней мѣрѣ, ясно, какой писатель и какой дрганъ стоятъ за ту или другую литературную школу, т.-е. тамъ были партіи, два опредѣленныхъ лагеря. Ничего подобнаго въ русской журналистикѣ. Здѣсь партіей оказался единолично авторъ, а печать самыхъ разнообразныхъ направленій составила ему оппозицію.
Если Дворянское гнѣздо объединило враговъ и друзей Тургенева въ общемъ чувствѣ признательности, и даже восторга, Отцы и Дѣти оказались мостомъ, гдѣ сошлись Отечественныя Записки и Современникъ въ единодушномъ натискѣ на творца Базарова.
Трудно сказать, какому журналу отдать пальму первенства въ бранчивомъ азартѣ смертнаго приговора надъ тургеневскимъ романомъ.
Отечественныя Записки заявляли, что «авторъ лишенъ всякой умственной подготовки въ выполненіи цѣли романа», а цѣль эта, по толкованію критика, — «показать, что философія дѣтей противна человѣческой природѣ и потому не можетъ быть примѣнима къ жизни». Тургеневъ, оказывалось, «не только не имѣетъ никакого понятія о системѣ новой положительной философіи, но и о старыхъ, идеалистическихъ системахъ имѣетъ понятія самыя поверхностныя, ребяческія».
Вся критика изложена въ подобномъ тонѣ, причемъ «сумбурныя разсужденія о молодомъ поколѣніи» — самая мягкая оцѣнка тургеневскихъ діалоговъ, а отрицаніе у автора всякихъ «наблюденій надъ живою дѣйствительностью» — самое милостивое замѣчаніе. Весь романъ — сплошной вымыселъ и клевета на философію и молодое русское поколѣніе.
Какія же доказательства у критика?
Прежде всего, Тургеневъ критическое отношеніе «ко всему» смѣшалъ съ безпринципностью, съ нигилизмомъ. Базаровъ — клевета на молодежь, потому что онъ отрицаетъ «честность», идетъ противъ «человѣческой природы», между тѣмъ какъ, по наблюденіямъ критика, русская молодежь «не только не отрицаетъ честности, а напротивъ того, шагу не можетъ ступить безъ того, чтобы разъ двадцать не повторить этого слова при всякомъ удобномъ случаѣ».
Очевидно, Тургеневъ вообще противъ «критической точки зрѣнія», вполнѣ на сторонѣ «отцовъ» и въ критикѣ существующаго видитъ одинъ лишь нигилизмъ. т. — е. извращеніе нравственныхъ и естественныхъ основъ человѣческой жизни. "Павелъ Петровичъ Кирсановъ — двойникъ автора романа, и авторъ статьи въ Отечественныхъ Запискахъ громитъ этого господина въ полной увѣренности, что своими ударами уничтожаетъ Тургенева,
Откуда, спросите вы, этотъ авторъ узналъ, будто Тургеневъ говоритъ устами Павла Кирсанова? Всякій, умѣющій читать, отнюдь не увидитъ этого героя на идеальной высотѣ. Напротивъ, добродушная, отчасти сострадательная, иронія — выражаетъ истинныя чувства автора къ «a perffect gentleman’у», сраженному на смерть рыцарю «сфинкса» въ лицѣ чужой жены, княгини Р., накрахмаленному ритору на темы — «принсиповъ» и «bien public». «Принсипы» Кирсанова Тургеневъ признаетъ самыми совершенными принципами: критикъ въ этомъ убѣжденъ и произноситъ такой приговоръ автору романа: «Вообще, производя нигилизмъ отъ латинскаго слова nihil, т.-е. ничего, гораздо было бы правильнѣе назвать нигилистами людей, у которыхъ нѣтъ въ головѣ ни одной мысли, провѣренной собственной критикой, кромѣ принятыхъ на вѣру кирсановскихъ принциповъ».
Слѣдовательно, авторъ Записокъ охотника и Дворянскаго гнѣзда рекомендовался публикѣ въ качествѣ слабоумнаго пасквилянта на всякій протестъ, на всякую критическую мысль, обзывался попугаемъ барскихъ тунеядныхъ традицій, авторомъ практически-безсмысленнаго, «апріоричнаго» романа, гдѣ главный герой ведетъ войну противъ честности и какихъ бы то ни было принциповъ, т. е является готовымъ нарушителемъ всякихъ божескихъ и человѣческихъ законовъ… И всѣ эти обвиненія изрекались во имя «критической точки зрѣнія», во имя благороднаго молодого поколѣнія, т. е. во имя свободы мысли и общественнаго прогресса.
Трудно повѣрить, " чтобы критикъ Отечественныхъ Записокъ отдавалъ себѣ отчетъ въ своихъ словахъ, въ моментъ писанія статьи владѣлъ хотя бы самой поверхностной «критической точкой зрѣнія» на процессъ собственныхъ мыслей. Иначе, было бы прямо чудовищнымъ и постыднымъ такое забвеніе общественныхъ и художественныхъ заслугъ писателя, такое легкомысленное и тупое отношеніе къ смыслу его произведенія, взволновавшаго всю грамотную Россію.
Критикъ Современника свою статью написалъ раньше критика Отечественныхъ Записокъ и имѣлъ полное право считать себя вдохновителемъ своего коллеги: такъ много общаго въ обѣихъ статьяхъ. То же основное обвиненіе — въ клеветѣ на дѣтей, въ сочувствіи «пустому фату» — Павлу Кирсанову, въ «странныхъ разсужденіяхъ» Новое для насъ въ статьѣ Современника развѣ только — признаніе «таланта» и «прежнихъ заслугъ» Тургенева, — что, впрочемъ, не помѣшало критику Отцовъ и дѣтей признать романомъ, «въ художественномъ отношеніи» «совершенно неудовлетворительнымъ».
И здѣсь, очевидно, смертный приговоръ постигъ автора, какъ художника и какъ публициста. Приговоръ даже усиленный, такъ какъ Современникъ къ числу оклеветанныхъ Тургеневымъ «дѣтей» причислилъ «значительную часть современной литературы, такъ называемое, ея отрицательное направленіе».
Это замѣчаніе бросаетъ нѣкоторый свѣтъ на «судороги» критиковъ, какъ выражался Русскій Вѣстникъ. Критики-отрицатели усмотрѣли въ романѣ личную сатиру на себя, отождествили себя съ Базаровымъ и потребовали отъ автора полнаго апоѳеоза для этого героя. «Мы не нигилисты, — вопіяли Современникъ и Отечественныя Записки, — мы только „отрицатели“, сторонники „критической точки зрѣнія“, — зачѣмъ же авторъ обвиняетъ насъ въ безпринципности и нечестности?..
Въ настоящее время такой ходъ идей можетъ казаться патологическимъ продуктомъ воспаленнаго мозга и разбитыхъ нервовъ. Но для современниковъ романа достаточно было нѣсколькихъ неясныхъ, сомнительныхъ чертъ, чтобы очертя голову броситься въ ту или другую крайность. Это было время публицистики по преимуществу, рѣзкой постановки общественныхъ вопросовъ и еще -болѣе рѣзкихъ отвѣтовъ. Для психологическаго анализа разносторонняго художественнаго явленія у журналистовъ не было ни времени, ни охоты, ни силъ.
Великія реформы глубоко взволновали жизнь и мысль, — и всѣ, кому было дорого настоящее и будущее родины, невольно спѣшили рѣшать насущныя задачи личной и общественной дѣятельности. Быстрота рѣшенія рѣдко идетъ рядомъ съ вдумчивостью, осторожностью и терпимостью къ чужимъ воззрѣніямъ. Этимъ объясняется исключительно горячій и категорическій тонъ журнальной литературы шестидесятыхъ годовъ. Русская публицистика переживала своего рода медовый мѣсяцъ, и ея нетерпѣливыя, часто необыкновенно запальчивыя, рѣчи во духу и смыслу, напоминаютъ извѣстныя слова Натана о благородномъ Саладинѣ:
Онъ правды требуетъ, онъ хочетъ правды!
Притомъ наличной, ясной, какъ монета….
Такое требованіе не хочетъ знать ни оговорокъ, ни ограниченій, — и естественно, сложная личность Базарова, богатая одинаково и положительными, и отрицательными чертами, не могла удовлетворить прямолинейную стремительность критиковъ-публицистовъ. Ихъ запросы клонились только къ двумъ отвѣтамъ — да или нѣтъ, и если Базаровъ представитель молодого поколѣнія — онъ можетъ быть или воплощеннымъ идеаломъ, или отребьемъ человѣческаго рода. Въ первомъ случаѣ автора ожидали вѣнки и восторженные клики, во второмъ — нещадная месть и слѣпая хула.
Всѣ эти соображенія могутъ объяснить заблужденія критиковъ на счетъ положительнаго смысла базаровскаго типа, но ничто не объяснитъ и не оправдаетъ забвенія нѣкоторыми критиками всей предыдущей дѣятельности писателя, сплошное поношеніе его нравственнаго и общественнаго развитія. Никакіе „годы“ не прикроютъ своимъ страстнымъ характеромъ такой вопіющей несправедливости, такого отсутствія элементарной культурности и гражданскаго чувства.
Указанный нами источникъ опрометчивыхъ сужденій о тургеневскомъ романѣ особенно краснорѣчиво обнаружился въ статьѣ Писарева, далеко превосходившаго талантомъ обоихъ знакомыхъ намъ критиковъ.
Писаревъ не могъ, конечно, впасть въ недоразумѣніе своихъ товарищей просто потому, что обладалъ несравненно болѣе развитымъ психологическимъ анализомъ и критической чуткостью. Но и онъ не могъ отдѣлаться отъ выспренняго идеалистическаго взгляда на Базарова, какъ представителя современной молодежи.
Положительныя, нерѣдко сильныя и даже блестящія черты базаровскаго характера и базаровской роли бросились Писареву съ перваго взгляда. Онъ понялъ тургеневскаго героя почти такъ, какъ его понималъ самъ авторъ. По мнѣнію критика, „смыслъ романа вышелъ такой: теперешніе молодые люди увлекаются и впадаютъ въ крайности; но въ самыхъ увлеченіяхъ сказывается свѣжая сила и неподкупный умъ; эта сила и этотъ умъ даютъ себя знать въ минуту тяжелыхъ испытаній; эта сила и этотъ умъ безъ всякихъ постороннихъ пособій и вліяній выведутъ молодыхъ людей на прямую дорогу и поддержатъ ихъ въ жизни“.
Критикъ находить, что Тургеневъ лучше всѣхъ молодыхъ реалистовъ понялъ типъ Базарова и заслуживаетъ „глубокой и горячей признательности“, какъ „великій художникъ и честный гражданинъ Россіи“.
Но для Писарева мало, чтобы Базаровъ съ честью представлялъ молодое поколѣніе, необходимо, чтобы онъ являлся совершенствомъ всюду, — и въ демократической толпѣ, и въ салонномъ обществѣ. На самомъ же дѣлѣ Базаровъ не только не заботится о манерахъ и хорошемъ тонѣ, — напротивъ, при всякомъ случаѣ обнаруживаетъ къ нимъ глубочайшее пренебреженіе. Онъ — mal eleve и mauvais ton.
Это и безпокоитъ Писарева. Онъ хотѣлъ бы видѣть Базарова „совершеннымъ джентльменомъ“, съ утончениной вѣжливостью и въ щегольскомъ костюмѣ. Критикъ даже упрекаетъ Тургенева въ несправедливости къ Базарову…
Легко оцѣнить достоинство подобныхъ упрековъ. Но при всей наивности они свидѣтельствуютъ о характерности направленія критиковъ шестидесятыхъ годовъ и, только принявъ въ разсчетъ эту логику фанатическихъ защитниковъ молодого поколѣнія, можно объяснить драматическую судьбу Базарова именно у самыхъ либеральныхъ судей.
Нѣкоторые взгляды этихъ судей были опровергнуты въ эпоху тѣхъ же шестидесятыхъ годовъ. Врядъ ли многіе могли раздѣлять, напримѣръ, негодованіе критика Современника на Базарова, какъ на „ужасное существо, просто дьявола, или, выражаясь болѣе поэтически, Асмодея“, одинаково жестокаго и къ своимъ родителямъ, и къ лягушкамъ. Даже журналъ, напечатавшій романъ, мы видѣли, не могъ спастись отъ личной точки зрѣнія на Базарова, хотя и защищалъ художественныя достоинства романа.
Въ настоящее время чувства, волновавшія „отрицательную“ и всякую другую литературу шестидесятыхъ годовъ, отошли въ область исторіи. Мы можемъ судить о тургеневскихъ герояхъ, не поддаваясь „страсти и гнѣву“. Наше сочувствіе или противоположное настроеніе не могутъ увлечь насъ на мелодраматическую высоту, съ которой смотрѣли на Базарова „молодые философы“ прошлаго. Мы и останемся исключительно на почвѣ русской общественной исторіи.
Эта исторія и есть, въ сущности, содержаніе тургеневскихъ романовъ. Одинъ изъ нихъ называется Отцы и дѣти, явно указывая на смѣну поколѣній. Всѣ произведенія нашего писателя можно бы озаглавить Дѣды, отцы и дѣти, потому что для всѣхъ трехъ поколѣній Тургеневъ представилъ художественныя біографіи и характеристики.
Старшее поколѣніе не требовало особенныхъ усилій таланта. Это крѣпостники, натуры цѣльныя и одностороннія. Европейская культура не вносила разлада въ ихъ душевный міръ и практическую дѣятельность, — все равно, была ли это чувствительность въ духѣ Стерна или либерализма, по катехизису энциклопедистовъ.
Русскіе „чувствительные путешественники“, вродѣ Карамзина могли свободно воспѣвать „счастливыхъ швейцаровъ“, рисовать идиллическіе жанры съ „прекрасными поселянками“ и „естественными“ поселянами, и въ то же время продавать и промѣнивать „людей“ обоего пола. Въ томъ же духѣ и чисто національная исторія русскаго Мирабо…
Европейская цивилизація не только не смягчала нравы типичныхъ „дѣдовъ“, — напротивъ, давала имъ лишній поводъ раздирать народъ, какъ canaille miserable, человѣчество низшей породы, на вѣки лишенное благъ утонченной культуры.
По русской сценѣ прошли дѣтища всякихъ европейскихъ культуръ, — галломаны, англоманы, и всѣ они съ изумительной легкостью французскія идеи и англійскую складку мирили съ вѣковыми завѣтами крѣпостнаго строя. Поэтъ Сумароковъ, серьезно считавшій себя россійскимъ Вольтеромъ, жестоко возмущался гуманными взглядами екатерининскаго Наказа на крѣпостныхъ мужиковъ и заявлялъ: „нашъ низкій народъ никакихъ благородныхъ чувствъ не имѣетъ“.
Сумароковская философія — рѣшающій фактъ въ исторіи русскаго барскаго либерализма. Тургеневъ съ самаго начала своей литературной дѣятельности представилъ типъ крѣпостника-деспота съ тонкими вкусами, Аркадія Павлыча Пѣночкина. „Невѣжество, mon cher“, — объяснялъ этотъ господинъ свое варварское управленіе мужиками. Онъ также выписывалъ французскія книги и газеты. Какое значеніе имѣли всѣ эти сокровища для русскихъ „мановъ“, Тургеневъ подробно объяснилъ въ романѣ Дворянское гнѣздо.
Барскіе помѣщичьи дома кишѣли французскими учителями. Среди нихъ нерѣдко попадался „отставной аббатъ и энциклопедистъ“. Понималъ онъ свое дѣло весьма просто. Вотъ, напримѣръ, что произошло съ „дѣдомъ“ Ловягинымъ. „Энциклопедистъ“ удовольствовался тѣмъ, что влилъ цѣликомъ въ своего воспитанника всю мудрость XVIII-го вѣка, и онъ такъ и ходилъ наполненный ею; она пребывала въ немъ, не смѣшавшись съ его кровью, не проникнувъ въ его душу, не сказавшись крѣпкимъ убѣжденіемъ».
Изъ такого вольтерьянца могло выйти все, что угодно: изъ Ивана Петровича вышелъ «англоманъ», горячій сторонникъ «коренныхъ преобразованій», но самодуръ и деспотъ въ самомъ откровенномъ смыслѣ слова, преисполненный презрѣнія къ «согражданамъ», оградившій свою высокоцивилнэованную особу цѣлой стѣной хамовъ высшаго ранга отъ мужиковъ.
Сынъ его долженъ одновременно усвоивать идеи Руссо и изучать геральдику, «для поддержанія рыцарскихъ чувствъ». Этотъ сынъ, въ то же время, замѣчаетъ «разладицу между словами и дѣлами отца, между его широкими либеральными теоріями и черствымъ, мелкимъ деспотизмомъ». Все это же мѣшаетъ «англоману» «вывихивать» свое дѣтище уродливой-системой воспитанія и создавать продуктъ, завѣдомо искусственный, неприспособленный ни къ какой осмысленной жизни. «Англоманія» подъ старость разрѣшается ханжествомъ, плаксивыми капризами, слабоуміемъ и тряпичностью, — весьма обычное заключеніе вольтерьянскаго либерализма русскихъ «дѣдовъ». Но чудовищное вліяніе «дѣдовскихъ» порядковъ должно было въ высшей степени печально отразиться на слѣдующемъ поколѣніи.
Это поколѣніе — тургеневскіе «отцы».
Въ первый разъ оно появляется на сценѣ въ лицѣ Лаврецкаго. Потомъ къ нему присоединяются братья Кирсановы. Въ каждой изъ этихъ личностей можно открыть индивидуальныя особенности. Павелъ Кирсановъ, на первый взглядъ, даже, пожалуй, имѣетъ малообщаго съ Лаврецкимъ. Но стоитъ приглядѣться пристальнѣе, и во всей яркости выступятъ родовыя черты, объединяющія всѣхъ названныхъ героевъ въ одинъ типъ.
Прежде всего былая цѣльность крѣпостнической натуры утрачена безвозвратно. «Отцы» уже;въ дѣтствѣ замѣчали слабыя стороны теоріи и практики «дѣдовъ», и, по самому теченію русской жизни, теоріи должны были возобладать надъ практикой.
Сыну Ивана Лаврецкаго оказалось затруднительнымъ энциклопедію мирить съ конюшней и Жанъ-Жака съ бурмистромъ. Отечественная война была главнѣйшимъ моментомъ въ исторіи разлада вѣковыхъ преданій съ европейской культурой. Къ этой эпохѣ слѣдуетъ отнести первый горячій взрывъ борьбы поколѣній. Онъ увѣковѣченъ въ грибоѣдовской комедіи и, несомнѣнно, безпрестанно обнаруживался во всѣхъ концахъ нашего отечества, во всѣхъ слояхъ русскаго, общества.
Въ то время, когда всѣ «дѣды» изумительно походили другъ на Друга, — все равно, воспитывали ихъ отставные энциклопедисты, или содержатели нѣмецкихъ пансіоновъ, — среди «отцовъ» обнаружилось крайнее разнообразіе физіономій. Старинная цѣльность русскаго дворянскаго типа исчезла, и русская натура немедленно проявила самыя разнообразныя нравственныя и психологическія черты.
Намъ извѣстны главнѣйшія изъ этихъ чертъ. Литература воплотила ихъ въ блестящихъ, чисто геніальныхъ, образахъ. Здѣсь и разочарованная жертва чаши наслажденій, осушенной до дна, въ родѣ Онѣгина, здѣсь и благородный идеалистъ въ родѣ Чацкаго, здѣсь и цѣлая толпа неудавшихся практическихъ дѣятелей, безпомощныхъ «лишнихъ людей», мучениковъ нѣжнаго сердца и гамлетовской рефлексіи.
Отсюда и Тургеневъ взялъ своихъ «отцовъ», и превосходно воспроизвелъ ихъ внутренній міръ, съ которымъ слѣдующему поколѣнію предстояло вести жесточайшую борьбу.
Базаровъ, одинъ изъ самыхъ сильныхъ «дѣтей», очень любить употреблять слово романтизмъ, говоря объ «отцахъ», обзываетъ ихъ сплошь «старенькими романтиками». Эти выраженія въ высшей степени мѣтко выражаютъ смыслъ общественнаго явленія.
Крѣпостническій періодъ, по цѣльности и традиціонной устойчивости, справедливо слѣдуетъ признать «классическимъ», — смѣнившая его полоса «романтична» отъ начала до конца.
Романтизмъ въ базаровскомъ смыслѣ — до болѣзненности развитое воображеніе, тщательно взлелѣянная чувствительность сердца и непроницаемая туманность жизненныхъ воззрѣній и программъ.
Припомните личности и біографіи отцовъ, — всѣ эти -свойства воскреснутъ предъ вами въ поразительной полнотѣ.
Прежде всего, «отцы», какъ первые положительные представители европейской культуры на русской почвѣ, усвоили первичные, элементарнѣйшіе признаки цивилизованнаго человѣка — Художественныя наклонности и романтическія сердечныя страсти. «Дѣды», несомнѣнно, понимали толкъ въ комфортѣ и разныхъ искусствахъ, особенно театральномъ, умѣли съ честью провести и любовную интрижку, но все это не захватывало ихъ души, оставалось только предметомъ барской прихоти и барскаго разгула". У «отцовъ» организація несравненно тоньше и нервнѣе. Для нихъ эстетика и любовь — вопросы дѣйствительно внутренней жизни, часто глубокихъ волненій. Они — художники и рыцари въ истинномъ смыслѣ слова.
У каждаго изъ «отцовъ» непремѣнно имѣется интересный романъ, не пошлое приключеніе полноправнаго барина, а исторія съ трогательнымъ, нерѣдко драматическимъ, содержаніемъ. Припомните разсказъ о страсти Павла Кирсанова къ г-жѣ Р., повѣсть о сватовствѣ и брачной жизни Николая, его отношенія къ Фенѣ, біографію Лаврецкаго… Всюду женщина на первомъ планѣ, и женщина не раба, не игрушка, какъ это было при «дѣдахъ», а въ полномъ смыслѣ героиня или подруга. Сравните положеніе Маланьи у Ивана Лаврецкаго и роль Фени въ домѣ Кирсанова. Обѣ женщины — крестьянки, крѣпостныя, но въ то время, какъ Маланья для своего мужа, для «дѣда», существо безличное, не мать своего ребенка, у Фени Кирсановъ цѣлуетъ руку, не думаетъ, конечно, отнимать у нея ея дѣтище и безконечно счастливъ мыслью жениться на ней. Это громадный шагъ по пути гуманности и культуры.
Другая черта — эстетика. У «дѣда» Дидро, Вольтеръ, Жанъ-Жакъ «сидѣли въ одной только головѣ», не проникали «въ его душу», на «дѣтей» литература производила потрясающее впечатлѣніе, и не только иностранная. Они съ Шиллеромъ залетали въ небеса, во многіе не разставались и съ Пушкинымъ. У каждаго изъ «отцовъ» лучшіе и важнѣйшіе моменты жизни непремѣнно сливаются съ художественными впечатлѣніями. Кирсановъ изливаетъ свою меланхолію въ звукахъ віолончели, Лаврецкій преклоняется предъ Мочаловымъ и именно въ театрѣ, охваченный эстетическимъ волненіемъ", влюбляется въ свою будущую жену. Сначала онъ пораженъ силой ея впечатлѣній въ патетическомъ мѣстѣ драмы, потомъ окончательно покоренъ ея «женско-проницательными замѣчаніями на счетъ игры» Мочалова…
А между тѣмъ, это «спартанецъ», топорный человѣкъ, плебейской крови; какихъ же предѣловъ достигали эстетическія волненія у другихъ «дѣтей», менѣе закаленныхъ физически?
Предѣловъ настоящей драмы.
Всѣ «отцы» — герои интересныхъ романовъ; но этого мало, они, большею частью, побѣжденные герои, жертвы своихъ благородныхъ страстей.
Женская любовь имѣетъ для нихъ роковое значеніе. Они, какъ истинные романтики, всецѣло отдаютъ себя, такъ называемому, «счастью», и если это счастье разбивается злой судьбой, — для нихъ все кончено, дальше жизни нѣтъ.
«Отецъ» можетъ и не облекаться преднамѣренно въ Гарольдовъ плащъ, не пугать дѣвицъ мрачными взорами и блѣднымъ лицомъ, но сердце его, все равно, будетъ глодать червь неудовлетвореннаго или обездоленнаго любовнаго чувства.
«Отцу» не справиться съ обидой, онъ обязательно «разочарованный», разъ потерпѣлъ неудачу на поприщѣ романа.
Базаровъ отмѣчаетъ эту черту по поводу Павла Кирсанова.
«Человѣкъ, который всю свою жизнь поставилъ на карту женской любви, и когда ему эту карту убили, раскисъ и опустился до того, что ни на что не сталъ способенъ, этакій человѣкъ — не мужчина, не самецъ».
Послѣднее выраженіе Базаровъ прибавляетъ по своему пристрастію къ «естественному» языку: смыслъ драмы Павла Петровича ясенъ и безъ «самца». И этотъ смыслъ удѣлъ вообще отцовскихъ исторій.
Романъ Лаврецкаго еще болѣе краснорѣчивый примѣръ.
Тургеневъ съ большими подробностями описалъ муки этого героя послѣ измѣны жены, — и этимъ мукамъ не суждено было прекратиться. Самъ Лаврецкій указываетъ на основную драму своей жизни.
«На женскую любовь ушли мои лучшіе года». И онъ до конца не въ силахъ стряхнуть, съ себя нравственный гнетъ, созданный преступленіемъ жены. Варвара Павловна для него своего рода судьба, неотвратимый рокъ, по произволу управляющій его горемъ и радостями. Если она исчезаетъ съ горизонта, Лаврецкій оживаетъ для новой любви, для новаго «неземнаго существа», по выраженію Михалевича. Сердечныя вожделѣнія занимаютъ неизмѣнно первое мѣсто въ жизни Лаврецкаго, и онъ или апатиченъ, или прямо несчастливъ и немощенъ, если нѣтъ нищи его романическому чувству. На эту черту также указываетъ Михалевичъ.
Естественно, всѣ другія задачи играютъ второстепенную роль. Для «отца», гуманнаго, просвѣщеннаго такихъ задачъ не мало — наука, народъ. Лаврецкій въ самый разгаръ семейнаго счастья погружается въ книги и лекціи. Его не покидаетъ мысль о родинѣ, о крестьянахъ. Онъ, несомнѣнно, преисполненъ всякихъ благихъ намѣреній.
Но если вы спросите, въ чемъ собственно состоятъ эти намѣренія, вы сейчасъ же поймете, что значитъ романтическая наука и романтическій интересъ къ народу. Это — благородныя чувства, радостныя ощущенія, — и ни одной ясной, опредѣленной идеи. Это только «порывы», и чѣмъ они стремительнѣе и возвышеннѣе, тѣмъ отъ нихъ дальше до настоящаго сознательнаго дѣла. Это мечты, а не думы.
Авторъ совершенно кстати замѣчаетъ, что Лаврецкій врядъ ли ясно сознавалъ, «въ чемъ собственно состояло дѣло», т. е. не зналъ, къ чему и какъ примѣнить въ Россіи свои свѣдѣнія по англійскому языку и ирригаціи.
Но этотъ туманъ отнюдь не мѣшалъ Лаврецкому весьма дѣльно защищать «народную правду» и питать истинно-отеческія чувства къ крѣпостнымъ. Все несчастье заключалось въ поэтическомъ характерѣ защиты и чувствъ, въ недостаткѣ несомнѣннаго знанія народной жизни и народной души.
Въ такомъ же положеніи и братья Кирсановы. Величайшая драма Лаврецкаго заключалась въ томъ, что его на всю жизнь загипнотизировала красивая женщина, — величайшимъ заблужденіемъ Кирсановыхъ было убѣжденіе, что эстетика и женщина краеугольные камни цивилизаціи и общественной жизни. Павелъ Кирсановъ съ азартомъ защищаетъ цивилизаторское значеніе тапёра, а Николай убѣжденъ, что у его брата «орлиный взглядъ» и онъ превосходно знаетъ людей только потому, что пережилъ романъ съ таинственной княгиней Р. Легко представить, въ пакомъ положеніи оказываются эти орлы предъ лицомъ дѣйствительной жизни, предъ тѣми же «людьми».
Павелъ горько защищаетъ исконныя добродѣтели русскаго мужика, его бытъ; общину, семью, Николай съ особеннымъ наслажденіемъ толкуетъ объ эмансипаціи, о комитетахъ, о депутатахъ, — и все-таки подлинный мужикъ и подлинная мужицкая жизнь имъ неизвѣстна и совершенно недоступна.
Базаровъ бросаетъ Павлу Кирсанову жесткое, но неопровержимое слово:
«Спросите любого изъ вашихъ же мужиковъ, въ комъ изъ насъ, — въ васъ или во мнѣ — онъ скорѣе признаетъ соотечественника. Вы и говорить-то съ нимъ не умѣете».
И мы видимъ это на фактахъ, на «случаяхъ фермерской жизни» братьевъ Кирсановыхъ и на отношеніяхъ простыхъ людей къ Базарову.
Таковы основы «отцовъ». Базаровъ опредѣлилъ ихъ, по обыкновенію, кратко и явно.
«Отецъ у тебя славный малый», говоритъ онъ Аркадію. «Стихи онъ напрасно читаетъ, и въ хозяйствѣ врядъ ли смыслить, но онъ добрякъ».
Подъ понятіе стиховъ слѣдуетъ отнести способность «отцовъ» «поставить жизнь на карту женской любви», «развить нервную систему до раздраженія». Подъ рубрику невѣжества въ хозяйствѣ необходимо поставить гуманную мечтательность, полное невѣдѣніе родной земли, наивный патріотическій идеализмъ на счетъ народа.
Все это — данныя, свидѣтельствующія о совершенной неприспособленности «отцовъ» къ практической дѣятельности, объ ихъ безволіи и безпомощности при всякомъ серьезномъ столкновеніи съ реальной, не романтической дѣйствительностью.
Естественно и справедливо подобное поколѣніе должно сойти со сцены, лишь только жизнь предъявитъ настоятельные запросы къ другимъ человѣческимъ способностямъ, помимо чувствительнаго сердца, художественнаго воображенія и сибаритскаго идиллическаго взгляда на земное существованіе.
Тургеневъ написалъ трогательнѣйшее напутствіе «отцамъ», уходящимъ въ даль исторіи, заставилъ одного изъ нихъ привѣтствовать растущія молодыя силы и, привѣтствуя,.смиренно встрѣтить конецъ своей «безполезной жизни».
Еще это привѣтствіе не было высказано, новое поколѣніе заявило о себѣ въ высшей степени скромно, но рѣшительно и для «отцовъ» вполнѣ убѣдительно. Протестъ противъ эстетиковъ и романтиковъ послышался сначала изъ женскихъ устъ, — протестъ не во имя какихъ бы то ни было общественныхъ идей, а во имя непогрѣшимаго нравственнаго сознанія. Онъ долженъ былъ поколебать «отцовскій» романтизмъ въ области чувства, любовныхъ страстей и драмъ. Именно эта область скорѣе всего могла быть подвергнута сомнѣнію, какъ наиболѣе доступная и непосредственная. Здѣсь для протеста достаточно чуткой совѣсти, строгаго вдумчиваго отношенія къ личному нравственному міру, достаточно врожденнаго благородства натуры и особенно тонкой впечатлительности.
Эти свойства въ совершенствѣ могутъ воплотиться въ лицѣ женщины, — и тургеневская Лиза одно изъ такихъ воплощеній.
Лиза до такой степени не похожа на своихъ родителей, что ее можно приводить какъ краснорѣчивѣйшее доказательство противъ всякаго закона наслѣдственности. И между тѣмъ все несходство можно свести къ двумъ чертамъ — мучительно вдумчивая мысль и страстно отзывчивая совѣсть. И онѣ даны Лизѣ природой, никто не заботился развивать ихъ, впечатлѣнія дѣтства нашли воспріимчивую почву. Она была уже серьезнымъ ребенкомъ раньше, чѣмъ Агафья стала ей разсказывать житія святыхъ. Въ ней рано проснулась восторженная религіозность и еще больше усилила природную чувствительность ко всему ненормальному и ложному въ нравственномъ смыслѣ, довела до высшей степени мучительную жажду душевной и жизненной гармоніи, непреодолимое стремленіе къ подвигу, къ осуществленію таинственнаго, но великаго долга. Въ семьѣ Калитиныхъ одна только религія съ ея подвижниками и мучениками, съ ея призывами въ высшій идеальный міръ, могла удовлетворить смутнымъ, но неотвязнымъ запросамъ мечтательной идеалистки.
Лиза, по всей справедливости, могла сказать о себѣ: «я не отъ міра сего», и ея религіозное рвеніе ничто иное, какъ результатъ инстинктивнаго отвращенія къ «пѣснямъ земли», т.-е. къ нравственнымъ основамъ окружающей дѣйствительности, результатъ тоски по идеалу. Ея пристрастіе къ исторіямъ о чужихъ подвигахъ и страданіяхъ — безсознательная и безмолвная жалоба на свое душевное одиночество среди близкихъ, но совершенно чужихъ людей. Ея наклонность къ одинокимъ думамъ, къ «своимъ мыслямъ» воспитана безпощаднымъ «томленіемъ» въ душномъ воздухѣ будничныхъ мелочей и неправдъ.
Мы невольно о Лизѣ говоримъ лермонтовскими словами изъ стихотворенія Ангелъ. И не напрасно именно Лермонтовъ воспѣлъ душу, долго томившуюся на свѣтѣ, полную «желаньемъ чуднымъ», среди пѣсенъ земли внимавшую «звуки небесъ». На первый взглядъ, что общаго между задумчивой пугливой дѣвушкой и грознымъ мужественнымъ пѣвцомъ Демона? А между тѣмъ, Лиза и Лермонтовъ характеризуютъ одно и то же нравственное и общественное явленіе. Они оба воплощенные контрасты своей среды, ея враги во имя нравственной силы, во имя правды и лично* свободы. Мотивы ихъ протеста тождественны, много общаго и въ ихъ настроеніяхъ.
Дѣтство геніальнаго поэта переполнено «грезами души». Онъ «съ начала жизни любилъ угрюмое уединеніе», его волновали смутные образы «при свѣтѣ трепетной лампады образной», и эти образы говорили ему о страданіяхъ, подвигахъ, о мірѣ, совершенно непохожемъ на дѣйствительность. У юнаго поэта развивается страстное чувство религіозности — обычный плодъ ранняго одиночества и идеалистической мечтательности.
Это все черты тургеневской героини. И сходство вполнѣ естественно. Лиза и Лермонтовъ представители одного и того же поколѣнія «дѣтей», осужденныхъ на роковой нравственный разладъ съ отцами. Сущность разлада для обоихъ одна и та же — и форма протеста должна измѣняться сообразно съ характеромъ, темпераментомъ, энергіей протестующаго.
У Лермонтова негодованіе на лживый свѣтъ, на людскую пошлость и эгоизмъ воплотится въ могучихъ демоническихъ образахъ, въ пламенныхъ сарказмахъ, въ «желѣзномъ стихѣ, облитомъ горечью и злостью». Это — активная борьба, захватывающая поэта ежеминутно, не смотря на его тоску по одиночеству, на его стремленіе уйти отъ людей «въ пустыню»,
У Лизы нѣтъ демонической натуры, бурнаго генія мужчины, у нея нѣтъ силъ для наступательной войны, но за то она съумѣетъ до конца удержать свое положеніе. Она не будетъ мечтать въ дѣтствѣ о герояхъ-разбойникахъ, ей не являлся «могучій образъ»
Какъ царь нѣмой и гордый,
но и она создала себѣ
Міръ мной
И образовъ иныхъ существованье,
и эти образы также
Не походили на существъ земныхъ…
Для Лермонтова «все было адъ иль небо въ нихъ», для Лизы только небо и страданія только ради небесъ, наслажденія ихъ радостями.
Никто не знаетъ объ этихъ образахъ. Лиза живетъ своей, никому изъ окружающихъ непонятной, жизнью. У нея, какъ и у Лермонтова, нѣтъ «родной души», и для нею судьи «лишь Богъ да совѣсть».
Оба судьи извѣстны семьѣ Лизы и вообще большинству «отцовъ» только съ формальной стороны. Марѳа Тимоѳеевна, лучшая въ этомъ обществѣ, старается умѣрить религіозное рвеніе Лизы по весьма характерному соображенію: «не дворянская, молъ, эта замашка». Но религія Лизы не такъ еще страшна для ея «отцовъ», — несравненно страшнѣе «совѣсть», т.-е. непреодолимое, жгучее желаніе отдавать себѣ строгій отчетъ во всякомъ личномъ поступкѣ я малѣйшемъ ощущеніи, во всѣхъ фактахъ своей и чужой жизни. Это въ полномъ смыслѣ неподкупный судъ, потому что истина его въ самой натурѣ судьи, неопровержимая критика, потому что юна одушевлена идеальнымъ представленіемъ о долгѣ, о грозной отвѣтственности за всякое нарушеніе нравственнаго порядка.
У «отцовъ» было не мало гуманныхъ чувствъ и благородныхъ настроеній, но все это оказывалось гораздо чаще романтическимъ прекраснодуміемъ, чѣмъ ясно сознанными правилами жизни. Отцы — «добряки», «золотые люди», «душевные малые»: все это результатъ эстетической культуры, развитой чувствительности, но здѣсь нѣтъ, помимо реальнаго знанія жизни, еще энергіи, твердой принципіальной почвы. О нихъ авторъ говоритъ: они не знаютъ, по какому пути идутъ; о Лизѣ мы слышимъ совершенію другое: «вся проникнутая чувствомъ долга».
Это чувство самый вѣрный мотивъ критическихъ воззрѣній на дѣйствительность, и Лиза инстинктивно направляетъ свою критику на тѣ стороны жизни «отцовъ», какія ей доступнѣе, какъ женщинѣ, — на личныя и сердечныя отношенія.
Прежде всего вопросъ о личномъ счастіи.
Лиза на каждомъ шагу видѣла, какъ «отцы» устраивали свое благополучіе въ ущербъ другимъ, какъ часто эгоистичны и слѣпы были ихъ стремленія къ жизненнымъ радостямъ, — даже добрая умная Марѳа Тимоѳеевна оказывалась патріархальной эгоисткой въ своемъ углѣ. «Отцы» проходили мимо разныхъ мелочей, потому что самые добрые изъ нихъ способны были беззавѣтно отдаться чувству самоудовлетворенія и искренне считать законнымъ личное благо, разъ оно не вызывало бьющихъ въ глаза чужихъ бѣдствій. Базаровъ справедливо замѣчаетъ о Павлѣ Кирсановѣ, что тотъ вообразилъ себя «дѣльнымъ человѣкомъ, потому что читаетъ Галиньяшку и разъ въ мѣсяцъ избавитъ мужика отъ экзекуціи».
«Дѣды» читали Галиньяшку, но экзекуцій не оставляли. У «отцовъ» нервы слишкомъ «развиты», чтобы наслаждаться жизнью на конюшнѣ. Но вѣдь на свѣтѣ существуютъ не только «экзекуціи» въ прямомъ смыслѣ слова; на каждомъ шагу существованіе бѣднаго и слабаго превращается въ сплошное лишеніе и мученичество, въ цѣлую сѣть мелкихъ, но тѣмъ болѣе мучительныхъ, униженій! Для нихъ-то глазъ «отцовъ» отнюдь не былъ изощренъ. Добрѣйшій Николай Кирсановъ убѣжденъ, что онъ все возможное совершилъ, «устроивъ крестьянъ» по правиламъ либеральнаго барства и открывъ ферму. Крестьяне для него по прежнему невѣдомые заморскіе звѣри, они, можетъ быть, гораздо хуже чувствуютъ себя при фермѣ, чѣмъ безъ нея, но «отцу» до этого дѣла нѣтъ. Теоретически красивая программа, — если она не при несла плодовъ, виновата не она, а жизнь, отвергшая ее, люди, не оцѣнившіе ея благодѣяній.
За эту романтическую близорукость на каждомъ шагу приходилось платиться «отцамъ», но гораздо болѣе ихъ «подданнымъ», или просто зависимымъ отъ нихъ.
Въ Калитивской семьѣ Лиза первая почувствовала настоящій ужасъ предъ жертвами, какими покупается часто удовлетвореніе сильныхъ. Она сердцемъ проникла въ бездну обидъ и неправдъ, прикрывающихъ «тишь да гладь» будничной жизни. Самая идея личнаго счастья стала внушать ей невольное опасеніе. Рядомъ съ этой идеей ей мерещилось непремѣнно чье-нибудь страданіе, какая-нибудь несправедливость. Подобному чувству естественно было развиться на почвѣ барской сибаритской культуры, построенной на крѣпостничествѣ. Лиза, «вся проникнутая боязнью оскорбить кого бы то ни было», тщательно вдумывается въ каждое движеніе своей мысли и своего сердца — и шагъ за шагомъ незамѣтно для себя вырабатываетъ въ себѣ рѣзко отрицательные взгляды на принципы и жизнь «отцовъ».
Любовь столь естественное явленіе, въ жизни «отцовъ» она играла первенствующую роль. «Отцы» любили, потому что любится, и имъ показалось бы дикимъ разстраивать себя какими бы то ни было вопросами, разъ въ сердцѣ загорѣлась страсть. Любовь-дѣло момента, и чѣмъ она стремительнѣе, тѣмъ больше въ ней «рыцарства». Мотивы ея или исключительно физіологическіе, или, въ лучшемъ случаѣ, эстетическіе, — отнюдь не нравственные, не человѣческіе въ полномъ смыслѣ слова. Павелъ Кирсановъ до самой смерти не можетъ забыть «верхней части лица» княгини Р., Лаврецкій человѣчнѣе perfect gentleman’а. Для него въ высшей степени было важно, что Варвара Павловна «сулила чувству тайную роскошь неизвѣданныхъ наслажденій».
И оба эти героя очертя головы бросились въ объятія своихъ сильфидъ.
Для Лизы немыслима подобная оргія чувственности.
Тургеневъ разсказалъ безпримѣрно-глубокую въ психологическомъ смыслѣ исторію любви Лизы къ Лаврецкому. Достаточно было бы этихъ страницъ, чтобы за романистомъ всегда осталось наименованіе геніальнаго писателя.
Надо съ особеннымъ вниманіемъ вчитаться въ каждое слово, чтобы оцѣнить всю силу авторскаго анализа.
Для Лизы голосъ ея сердца — не блаженство, какъ это было для «отцовъ», напримѣръ, для ея сентиментальной матери, — а искусъ новый поводъ къ безконечной вереницѣ трудно разрѣшимыхъ вопросовъ, сомнѣній, мукъ совѣсти.
Ее прежде всего вообще пугаетъ возможность полюбить: вѣдь это значить быть счастливой, — а возможно ли это безъ ущерба кому бы то ни было, безъ нарушенія идеальнаго нравственнаго порядка? И этотъ вопросъ для Лизы тѣмъ поучительнѣе, что ей суждено полюбить человѣка, уже связаннаго съ другой женщиной.
Нужно, слѣдовательно, выяснить свое положеніе относительно этой женщины, возстановить справедливость и всепрощающую гуманность, что для Лизы одно и то же, между Лаврецкимъ к его женой. Ей страшно, что никогда невиданная ею женщина, т.-е. вообще человѣкъ, окажется жертвой искупленія за ея чувство. Вѣдь это значило бы вернуться къ порядкамъ «отцовъ», во что бы то ни стало завоевывавшихъ себѣ сердечныя радости. Лиза хочетъ чувство, любви перенести изъ области романтизма въ область сознательнаго долга, стихійное влеченіе облагородить нравственнымъ идеаломъ.
Отсюда ея безконечныя колебанія, ея просьбы къ Лаврецкому — простить «тайный упрекъ» за то, что онъ обрадовался ея смерти. Для этой чуткой героини долго не проходить безслѣдно ни одна мелочь, чуткость часто граничить съ болѣзненной нервностью, хотя Лиза живетъ, повидимому, спокойно и ровно.
Вы припоминаете изумительныя замѣчанія автора по поводу самыхъ незначительныхъ фактовъ. Лаврецкій пожалъ Лизѣ руку, — это заставляетъ ее задуматься. Ей становится хорошо въ его присутствіи, чувство жалости къ нему невольно говоритъ въ ея сердцѣ, но ей «немножко стыдно», потому что она еще не успѣла разобраться въ своихъ ощущеніяхъ, привести ихъ въ согласіе съ своими нравственными понятіями. Отсюда эти вѣчныя «мнѣ кажется»: они свидѣтельствуютъ о напряженной внутренней работѣ, о борьбѣ совѣсти и долга съ влеченіемъ молодости. И упреки совѣсти начинаются у Лизы, раньше, чѣмъ она испытала счастье. Ее безпокоитъ мысль даже о покойной женѣ Лаврецкаго, она не знаетъ, что происходитъ съ ней, — и предъ нами была бы истинная драма, если бы у Лизы не было религіи. Только вѣра имѣетъ силу низводить мирѣ въ ея душу…
И она, подобно геніальному пѣвцу одиночества, въ «минуту жизни трудную» прибѣгаетъ къ молитвѣ.
Легко предугадать, что произойдетъ съ Лизой, когда судьба подтвердитъ ея сомнѣнія, покараетъ ее за несовершенный грѣхъ. Уже раньше мысль о смерти была близка Лизѣ. Эта мысль совершенно естественно сопутствуетъ нравственному одиночеству, религіозному экстазу, недовольству окружающей жизнью. Лиза говорила Лаврецкому о смерти раньше, чѣмъ надъ ними разразился ударъ. Теперь она безъ малѣйшаго сопротивленія отдастъ себя во власть этой идеи, ей необходимо искупить нѣсколько минутъ личныхъ радостей. Она въ законности ихъ сомнѣвалась отъ начала до конца, — теперь сама судьба оправдала ея сомнѣнія, доказала грѣховность ея любви, и Лиза навсегда умретъ для мірскихъ радостей. Она уйдетъ отъ людей въ пустыню, другими словами — окончательно отвергнетъ существующія основы общества, его нравственность и его дѣятельность.
И какъ бы Лиза мало ни говорила, какъ бы неопредѣленны ни были ея слова, мы знаемъ, во имя чего она отрекается отъ «отцовъ». Ея отрывочныя, часто недоговоренныя рѣчи мы можетъ дополнить пламенными изліяніями поэта. Здѣсь мы найдемъ всѣ основныя черты страданій и сомнѣній Лизы, не найдемъ только «пустыни», хотя она также и поэту безпрестанно является искомымъ идеаломъ. Но у поэта нашлись силы остаться среди людей бойцомъ и героемъ. Лизѣ открытъ только одинъ путь — спасти свой нравственный міръ вдали отъ искушеній и суеты. Но уходъ Лизы въ монастырь отнюдь не менѣе краснорѣчивый протестъ, чѣмъ страстныя филиппики Лермонтова противъ «надменнаго, глупаго свѣта», «важнаго шута», «шума земнаго».
Моей души не понялъ міръ, — ему
Души не надо…
могла сказать Лиза, если бы обладала склонностью къ краснорѣчивымъ характеристикамъ своей участи.
Да, «отцы», при всей своей чувствительной гуманности и романтической любви къ прекрасному, не знали человѣческой души, ея высшихъ запросовъ, не обладали чуткостью къ ея страданіямъ, не чувствовали разлада между своими поэтическими настроеніями и удручающей жестокой дѣйствительностью, между благородными замыслами и вопіющими неправдами окружающей жизни. Они могли уноситься съ Шиллеромъ въ небеса, съ Жанъ-Жакомъ въ миѳическій золотой вѣкъ, устраивать даже фермы, благодѣтельствовать мужикамъ и пребывать въ косномъ невѣдѣніи народной души и народной жизни. И на дѣлахъ и помыслахъ «отцовъ» лежала, кромѣ того, гигантская тѣнь всепоглощающаго, всемогущаго бога любви, бога романтическихъ интригъ и трагедій.
Лиза возстала противъ этого идола и первая направила на его волшебныя чары идею долга — предъ ближними и личнымъ человѣческимъ достоинствомъ.
Для Лизы и этой борьбы было вполнѣ достаточно, — отвергнуть романтизмъ «отцовъ» въ существенныхъ для нихъ вопросахъ любви. Но авторъ указалъ и на другую черту своей героини.
Онъ не могъ приписать Лизѣ какихъ бы то ни было отвлеченныхъ идей о народѣ, но та же нравственная чуткость, та же потребность правды неизбѣжно отразились на отношеніяхъ Лизы къ народу.
Эти отношенія совершенно другія, чѣмъ у «отцовъ». Лиза умѣетъ говорить съ народомъ и отлично понимаетъ его.
«Ей было по душѣ съ русскими людьми; русскій складъ ума ее радовалъ; она, не чинясь, по цѣлымъ часамъ бесѣдовала со старостой материнскаго имѣнія, когда онъ пріѣзжалъ въ городъ, и бесѣдовала съ нимъ, какъ съ ровней, безъ всякаго барскаго снисхожденія».
Совершенная новость въ обиходѣ «отцовъ». Тѣ, при всѣхъ своихъ свѣдѣніяхъ по части комитетовъ и машинъ, не умѣли сойтись съ мужикомъ, послѣ пяти минутъ разговора съ нимъ чувствовали себя дурно или «доводили его до истомы», какъ это дѣлаетъ, напримѣръ, Николай Кирсановъ въ качествѣ мирового посредника.
Очевидно, вмѣстѣ съ Лизой исчезалъ романтизмъ отцовъ не только въ вопросахъ любви, онъ уступалъ мѣсто жизненной правдѣ, истинно-народническому чувству и въ области общественныхъ отношеній. Не Лизѣ было проложить новые пути и въ этомъ направленіи. Но она предвѣщала появленіе другихъ «дѣтей», предназначенныхъ для болѣе широкаго протеста, для болѣе обширной борьбы съ романтическими традиціями «отцовъ».
- ↑ Изъ переписки И. С. Т--ва съ семьею Аксакова. B. Е. 1894, февр. 497.
- ↑ Письма, 80, 82— 5.
- ↑ Письма, 94. «Романъ мой подвигается къ концу», пишетъ Тургеневъ Полонскому 14 іюля.
- ↑ Шестъ лѣтъ переписки. B. Е. апр. 1885, 482.
- ↑ Письма, 91—4, 234.
- ↑ Евг. Гаршинъ. Воспоминанія о Тургеневѣ. Ист. B. XIV, 392.
- ↑ Фетъ. I, 278.
- ↑ Полонскій. 516.
- ↑ Воспом. о селѣ Спасскомъ. P. В. 1. cit, 336.
- ↑ Шмидтъ, Крашевскій. Иностр. критика о Т--вѣ. 12, 216.
- ↑ Рольстонъ. Ib. 190.
- ↑ Полонскій. 511, 519.
- ↑ Письма, 487.
- ↑ Фетъ. I, 370. Евг. Гаршинъ. Ист. B. XIV, 389. Гаршинъ мѣстомъ ссоры называетъ Спасское. Анненковъ отъ себя говоритъ тоже о Спасскомъ, но здѣсь же приводитъ письмо Т--ва, гдѣ читаемъ: «въ этой же деревнѣ (т.-е. у Фета) совершилось непріятное событіе». Несмотря на это указаніе, Анненковъ и въ другомъ мѣстѣ настаиваетъ на томъ, что «сцена» произошла въ Спасскомъ. Шестъ лѣтъ переписки. B. Е., апр. 1886, 488—486, 491.
- ↑ Гаршинъ. Ib., 390.
- ↑ Фетъ. I, 372.
- ↑ Анненковъ. B. Е. 1885, апр. 491.
- ↑ Фетъ. I, 373.
- ↑ Фетъ I, 381. Анненковъ. В. Е. Ib. 490.
- ↑ Анненковъ. Ib. 492. Фетъ. I, 381.
- ↑ Фетъ. I, 372.
- ↑ Гаршинъ. Ист. B. XIV, 385.
- ↑ Анненковъ. Воспоминанія и очерки. III, 192.
- ↑ Письма, 261.
- ↑ Письма, 102. «Что тамъ ни говори молодежь, а искусство умереть не можетъ, и посильное служеніе ему будетъ всегда тѣсно связывать людей» А. Н. Майкову, 18 марта 1862.
- ↑ Письмо и Фетъ. Фетъ. II, 211.
- ↑ Фетъ. I, 418.
- ↑ Феть. II, 289.
- ↑ Ib. I, 326.
- ↑ Ib. I, 317.
- ↑ Фетъ. И, 95, 174, 235, 238. Письма. 257, 260.
- ↑ Фетъ. II, 279, 304.
- ↑ Фетъ. II, 288. Русск. Ст. XL, 211. И. С. Т--въ въ его разсказахъ.
- ↑ Письма, 331. Анненковъ ошибается, говоря, что «полное примиреніе между врагами произошло за годъ или за два до смерти одного изъ нихъ». B. Е. апр. 1885, 492. Фетъ дѣлаетъ другую ошибку, утверждая, будто «Тургеневъ явился съ повинною въ Ясную Поляну» для примиренія съ гр. Толстымъ. II, 304.
- ↑ Гаршинъ. Ист. В. Ib. 391.
- ↑ Письма. 339, 348, 336, 347.
- ↑ Полонскій. 573—4.
- ↑ Р. Ст. XL, 212.
- ↑ Анненковъ днемъ окончанія романа называетъ 20 іюля (B. Е. апр. 1885, 494), Тургеневъ въ ст. объ Отцахъ и Дѣтяхъ говорить о 30 іюля.
- ↑ B. Е. апр. 1885. 482. Письма, 97. Въ примѣч. къ статьѣ о романѣ И. С. пишетъ: "Позволю себѣ привести слѣдующую выписку изъ моего дневника «30-го Іюля, воскресенье. Часа полтора тому назадъ я кончилъ, наконецъ, свой романъ… Не знаю, каковъ будетъ успѣхъ. Современникъ, вѣроятно, обольетъ меня презрѣніемъ за Базарова и не повѣрятъ, что во все время писанія я чувствовалъ къ нему невольное влеченіе…»
- ↑ Шестъ лp3;тъ переписки. Ib. 490, 495.
- ↑ Ib. 497.
- ↑ Въ письмѣ въ Анненкову Тургеневъ называетъ „Т--выхъ“ — безпощадныхъ судей романа. B. Е. апр. 1885, 498—9.
- ↑ Катковъ уговорилъ Тургенева „выбросить не мало смягчающихъ чертъ“. Объ этомъ сообщалъ самъ Т--въ одному изъ своихъ русскихъ друзей, жившихъ заграницей, и прибавлялъ, что онъ очень раскаивается въ своей уступчивости. Письмо относится въ апрѣлю 1862 года.
- ↑ Письма, 101.
- ↑ Таково сообщеніе Анненкова, и оно имѣетъ въ вижу, очевидно, болѣе рѣшительныя требованія издателя Русскаго Вѣстника, чѣмъ какія удовлетворилъ Тургеневъ смягченіемъ нѣкоторыхъ чертъ. B. Е. апр. 1885, 499.
- ↑ B. Е. Ib. 502.
- ↑ Въ журналѣ Телескопъ въ тридцатыхъ годахъ была напечатана статья профессора моск. унив. Надеждина — Сонмище нигилистовъ. Подъ нигилистами разумѣлись враги традиціонныхъ эстетическихъ и литературныхъ теорій. По условіямъ времени, подъ это опредѣленіе должны были подходитъ сначала пушкинская, и впослѣдствіи, гоголевская школа съ ея стремленіемъ къ реальному самостоятельному творчеству.
- ↑ Головачева. Ист. В. ХXXVII, 479.
- ↑ Фетъ. I, 395-6.
- ↑ Письма. 100, 102.
- ↑ Русск. Ст. XL, 315.
- ↑ Письмо помѣчено — Парижъ. Rue de Rivoli 210. 28 апр. 1862.