Иван Пнин (Пнин)

Иван Пнин
автор Иван Петрович Пнин

Опубл.: 1934. Источник: az.lib.ru • (Биографический очерк)

Иван Пнин (Биографический очерк)

Иван Пнин. Сочинения

М., Издательство всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев, 1934

Классики революционной мысли домарксистского периода

Под общей редакцией И. А. Теодоровича

Вступительная статья и редакция И. К. Луппола

Подготовка к печати и комментарии В. Н. Орлова

Оригинал в библиотеке ImWerden

...с детства самого до юности моей

Наиподлейших был я жертвою людей.

Пнин.

I

Иван Петрович Пнин родился в 1773 г. Он был «незаконным» сыном знаменитого екатерининского и павловского вельможи, фельдмаршала князя Николая Васильевича Репнина, оставившего ему в наследство единственно только частицу своей фамилии (Ре-пнин). XVIII век был богат такими усеченными фамилиями, неизменно выдающими «незаконное» происхождение их обладателей. Таковы: Ранцовы (Во-ронцовы), Мянцовы (Румян-цовы), Бецкие (Тру-бецкие) и др. Приятель и литературный соратник Пнина А. Х Востоков заменил этим русифицированным псевдонимом свою подлинную немецкую фамилию Остенек, бывшую в свою очередь уменьшительной от фамилии его отца Х. И. Остен-Сакена. Камердинер А. С. Грибоедова, его «молочный брат» Сашка, носил фамилию Грибов, позволяющую догадываться об их более близком родстве.

До последнего времени вопрос о происхождении Пнина не был решен в окончательном смысле: многие биографы называли его отцом другого Репнина, двоюродного брата фельдмаршала князя Петра Ивановича (умер в 1778 г.), обер-шталмейстера и ревностнейшего масона; наиболее веским соображением в пользу такого предположения было отчество Пнина: Петрович. И только теперь вопрос этот выясняется окончательно: сохранилось письмо кн. Н. В. Репнина (мы приводим его ниже), не оставляющее никаких сомнений в том, что именно он был отцом Пнина. Отчество же свое Пнин получил, повидимому, от "крестного отца (возможно, что им был кн. П. И. Репнин), — это также было в обычаях русских аристократов XVIII века в отношении их «незаконных» отпрысков. н. Н. В. Репнин, несомненно, сыграл очень крупную роль в жизни своего «воспитанника» (так официально именовался Пнин в его молодые годы); предание связывало с именем Репнина печальную судьбу нашего писателя и даже самую его преждевременную смерть. Хорошо осведомленный Н. И. Греч, лично знакомый с Пниным, дважды упоминает об этом в своих записках: «Он вырос и был воспитан, как сын вельможи. Потом обстоятельства переменились, и он должен был довольствоваться уделом ничтожным. Это оскорбило, изнурило, убило его… Он надеялся, что князь Репнин признает его своим сыном, но, узнав по кончине его (в 1801 г.), что он забыл о нем в своем завещании, впал в уныние и зачах. Движимый чувством оказанной ему несправедливости, он написал сочинение „Вопль невинности, отвергаемой законом“ (Н. И. Греч, „Записки о моей жизни“, 1930, стр. 263 и 550). Мы не думаем, что Репнин забыл о своем сыне в завещании. Вернее будет предположить, что он сознательно не пожелал обеспечить его существования, так как, судя по некоторым косвенным данным, в конце 1790-х гг. отношения Пнина с отцом резко изменились вследствие какого-то неизвестного нам конфликта. Во всяком случае, до 1796 или 1797 г. Пнин был тесно связан с отцом, и поэтому имеет смысл остановиться несколько более подробно на личности кн. Н. В. Репнина, вызвавшей со стороны собственного его сына столь страстное и суровое обличение, как „Вопль невинности, отвергаемой законами“.

Князь Николай Васильевич Репнин (1734—1801), несомненно, принадлежал к числу наиболее выразительных и типических представителей русской аристократии XVIII века. В нем, как в фокусе, были собраны все „противоречия“, столь характерные для социально-культурного и морального облика „просвещенных“ крепостников. Это был поистине вельможа самого первого ранга, стяжавший громкую славу отважного полководца, искусного дипломата и деятельного администратора. Он был щедро взыскан милостями трех царей (хотя неоднократно бывал и в опале) и преувеличенными хвалами выдающихся современников. Его „подвиги“ и „добродетели“ воспевали первые поэты века, Державин почтил его великолепной одой:

Строй, Муза, памятник герою,

Кто мужествен и щедр душою…

Благословись, Репнин, потомством!..

Кроткий Нелединский-Мелецкий в то же время восклицал в звучных строфах:

Но кто, кто муж сей знаменитый?

Отваги огнь в его очах.

Репнин, вождь храбрый, знаменитый,

России славный во сынах!

Умный и просвещенный М H. Муравьев посвятил Репнину форменный панегирик в стиле „похвальных слов“ великим мужам древности: „Искусный полководец, важный и остроумный негоциатор, прозорливый градоправитель, человек, равно сияющий при дворе вежливостью и толиким знанием общества, как в советах мудростью и беспристрастием, наипаче отличался он разборчивым чувствованием чести и любовью к отечеству; гражданин и вельможа, иногда несчастлив на войне, иногда увлечен пылкостью нрава, но всегда тверд, всегда готов всем жертвовать долгу службы, даже до собственной гордости, которую извиняло толикое множество заслуг. Он был живой образец благородства, добродетели, бескорыстия, великодушия и безусловной ревности. Таков был бы Аристид, ежели бы он родился в России“ (Сочинения M. H. Муравьева, т. II, 1847, стр. 306).

Можно было бы привести немало подобных отзывов о Репнине. Но вместе с тем современники оставили и другие, вовсе противоположные отзывы, и, если верить им, выясняется, что „благородный, добродетельный, великодушный Аристид“ обладал исключительно жестоким нравом, беспредельной гордостью в отношении подчиненных ему людей и отвратительным пресмыкательством перед „сильными мира сего“, был завистлив, скуп и сластолобив.

В Польше, где он „царствовал“ в конце 1760-х гг. (при Понятовском), Репнин оставил после себя самые скверные воспоминания. Он беспрерывно оскорблял национальные чувства поляков. По словам английского посла при петербургском дворе Джемса Гарриса, „ничего не могло быть поразительнее высокомерия его с самыми важными лицами… Он обращался бесцеремонно со всеми, даже с королем“. Он заставил два часа дожидаться в своей передней папского нунция, явившегося к нему с поздравлением; в Варшавском театре актеры не начинали представления до приезда Репнина, хотя король уже сидел в ложе целый час, и т. д. (см. „Русский Архив“ 1865 г., стбц. 953—958). И в то же время известно, что Репнин угождал Потемкину, как молоденький адъютант, и поведение его в ставке всемогущего фаворита вызывало гримасу отвращения даже у самых заядлых угодников. С. А. Тучков пишет, что Репнин „был чрезвычайно горд и вместе пронырлив. В его характере проявлялись по обстоятельствам многие противоположности… Любил он рассуждать о человеколюбии, братолюбии и равенстве, — при этом с людьми, от него зависящими, поступал он, как деспот. А между тем знают, как унижался он перед князем Потемкиным и Зубовым“ („Записки“, 1908, стр. 100). Державин в своих записках признается даже, что при встречах с Репниным он чувствовал „в душе своей во всей силе омерзение к человеку, который носит на себе личину благочестия и любви к ближнему, а в сердце адскую гордость и лицемерие“ (Сочинения, т. VI, 1871, стр. 706; впрочем, Державин имел особые причины быть недовольным Репниным и даже раскаивался, что в свое время посвятил ему оду).

Репнину нельзя было отказать ни в уме, ни в образованности, ни даже во внешней обаятельности: „С видом величавым, гордою осанкою, возвышенным челом, глазами и в маститой старости огненными, коим проведенные дугою брови придавали еще большую выразительность“, сочетал он репутацию широко просвещенного человека и остроумного собеседника; получив „дельное немецкое воспитание“ под руководством одного из самых образованных русских людей XVIII века — гр. Н. И. Панина, он „удивлял всех своею начитанностью, редкою памятью, свободно изъяснялся и писал на российском, французском, итальянском и польском языках“ (см. биографию Репнина Д. Бантыш-Каменского в „Биографиях российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов“, ч. II, 1840, или же в его „Словаре достопамятных людей русской земли“, ч. IV, 1836).

Репнин был видным масоном, он был лично знаком с Сен-Мартеном и вел с ним переписку. Пользуясь высоким своим положением, он был „великим покровителем мартинистов“; известно, что связи с масонскими организациями невыгодно отразились на служебной карьере Репнина: при разгроме мартинистов он лишился расположения Екатерины II и был назначен (в 1792 г.) лифляндским и эстляндским генерал-губернатором, что при его чинах и заслугах было не чем иным, как почетной ссылкой. Именно благодаря стараниям масонов была создана легенда о Репнине-Аристиде. Один из столпов русского масонства И. В. Лопухин напечатал в 1813 г. рассуждение „Примеры истинного геройства, или князь Репнин и Фенелон в своих собственных чертах“, где подробно распространялся о „подвигах христианского милосердия и благотворительности“ Репнина (см. „Друг Юношества“, изд. М. И. Невзоровым, 1813 г., март, стр. 1—102, ср. Записки И. В. Лопухина, 1884, стр. 55).

Сохранилось множество свидетельств о „чувствительности“ Репнина. Нелединский-Мелецкий в своей оде так и называет его: „Герой чувствительный!“ Англичанин Гаррис именует его „чувствительным и человеколюбивым“ (хотя и „не показывающим кротости в обращении“). В 1801 г. молодой Андрей Кайсаров, один из птенцов тургеневско-лопухинского масонского гнезда, читает в Дружеском литературном обществе речь „О славе“, где говорится: „Известно, что великий Репнин плакал над трупами убитых неприятелей по одержании им победы“ (см. „Журнал министерства народного просвещения“ 1910 г., № 8, стр. 287). Мы не знаем, плакал ли действительно Репнин над трупами орловских крестьян графа Апраксина, расстрелянных им картечью при подавлении крестьянских бунтов 1797 г. Известно только, что он лишил их обрядового погребения, а над братской могилой поставил столб с надписью: „Тут лежат преступники противу бога, государя и помещика, справедливо наказанные огнем и мечом по закону бо-жию и государеву“.

В свете вышеприведенных данных нравственная физиономия Репнина принимает более ясные и „земные“ очертания. К сказанному нужно еще добавить, что Репнин был большим женолюбцем. Недаром даже англичанин Гаррис отмечал его „преувеличенную до-нельзя любезность с женщинами“. А официальный биограф фельдмаршала (Д. Бантыш-Каменский) пишет, что он „имел сердце пламенное и был счастлив любовию прекрасного пола“. Репнин оставил много внебрачных детей; в семейном архиве Репниных имеются сведения о нескольких „пи-томцах“ князя, влачивших, повидимому, жалкое, полукрепостное существование. Кроме Пнина, мы знаем еще одного „питом-ца“, выбившегося „в люди“, — это Степан Иванович Лесовский (умер в 1839 г.), участник войны 1812 г., курский губернатор (1827—1830), позднее московский жандармский генерал и сенатор. Однако, в отличие от Пнина, Репнин не забыл его в своем завещании и оставил ему 400 душ крестьян (см. „Воспоминания“ А. М. Фадеева, Одесса 1897, стр. 13). И, наконец, у Репнина был еще один „незаконный“ сын, судьба которого была вовсе не похожа на „ничтожный удел“ автора „Вопля невинности“: Репнин был отцом известного князя Адама Чарторижского (см. А. А. Васильчиков, „Семейство Разумовских“, т. IV, 1887, стр. 515; мать Чарторижского — прославленная красавица своего времени — княгиня Изабелла пользовалась не слишком строгой репутацией; см., например, анекдот о ней в „Сочинениях“ П. А. Вяземского, т. VIII, 1883, стр. 60—61; Чарторижскую же, вероятно, имеет в виду А. Т. Болотов, сообщающий об „интри-ге“ Репнина „с одною знатною польскою госпожою“, — см. его „Памятник протекших времян“, 1875, стр. 47—48). Любопытная переписка Репнина с Изабеллой и Адамом Чарторижскими, опубликованная в XIV томе „Сборника русского исторического общества“ (1875), свидетельствует о чрезвычайно близких, интимных отношениях корреспондентов. В 1795 г., отправляя своих сыновей в Петербург, княгиня Изабелла вверила их попечениям Репнина, и тот с исключительной заботливостью следил за каждым их шагом. „Я принимаю нежное, самое нежное участие в счастии ваших детей; я даже осмеливаюсь сказать: можете ли вы в этом сомневаться, зная мои чувства к вам“, — писал он Чарторижской. Таким образом, Пнин был единокровным братом виднейшего русского сановника первой половины 1800-х г. (Чарторижский был на три года старше Пнина, он родился в 1770 г.). Это обстоятельство до сих пор не было отмечено биографами Пнина, между тем полезно было бы выяснить: знал ли Пнин о своем родстве с Чарторижским и не поддерживал ли с ним личных отношений? Может быть, по инициативе именно Чарторижского кружок „молодых друзей“ Александра I принимал живое участие в деле издания „Санктпетербургского Журнала“ 1798 г., предпринятого Пниным и А. Ф. Бестужевым на средства великого князя; может быть, именно Чарторижский способствовал тому вниманию, с каким принимались Александром I сочинения Пнина („Вопль невинности“, „Опыт о просвещении“). Но пока никаких данных о личном знакомстве Пнина с Чарторижским не имеется.

Н. И. Греч сообщил, что Пнин „вырос и был воспитан, как сын вельможи“. Его не постигла участь остальных „питомцев“ Репнина; он вырос, повидимому, точно в таких же условиях, как десятки „законных“ отпрысков благородных, княжеских и графских, фамилий. Репнин приложил, несомненно, старания к тому, чтобы создать для этого своего „питомца“ более или менее прочное общественное положение; он выхлопотал ему дворянское звание, „записал“ в сержанты артиллерии, позже определил его в специальное военно-учебное заведение, где перед ним открывалась дорога военно-служебной карьеры, — словом сделал для него все, что делалось обычно для воспитания дворянского „недоросля“. Все это позволяет, как нам кажется, догадываться о „благородном“ происхождении Пнина. Мы не знаем, кто была его мать, но вряд ли она была крепостной. Самый факт „барского“ воспитания Пнина, его дворянство и даже то обстоятельство, что он, единственный из всех репнинских „питомцев“, носил фамилию, хотя и усеченную, но все же почти отцовскую, — все это говорит за то, что мать Пнина следует искать в привилегированной среде, тем более, что молва приписывала кн. Н. В. Репнину великое множество романов с высокопоставленными дамами. И, наконец, последнее соображение: Пнин родился не в России, а за границей (либо в Германии, либо в Голландии). В сентябре 1771 г. кн. Н. В. Репнин „из-за неудовольствий с фельдмаршалом Румянцевым“ подал в отставку и, получив увольнение на год „к водам“, выехал в Германию, — известно, что летом 1772 г. он лечился в Спа, а в конце года ездил в Гаагу хлопотать у тамошних банкиров о займе в 120 000 руб. сроком на 20 лет (Репнин всегда был в „долгах“ и неоднократно получал крупные субсидии на „поправление домашних дел“, в 1772 г. он был накануне полного разорения). В Россию Репнин вернулся только в начале 1774 г. Очень может быть, что мать Пнина была иностранкой.

О первых девяти годах жизни Пнина мы решительно ничего не знаем. В апреле 1782 г., на десятом году жизни, он поступил в Вольный благородный пансион при Московском университете — одно из привилегированных дворянских учебных заведений, славившееся как „рассадник отечественного просвещения“. В пансионе искони преобладали литературные интересы, с его историей тесно связаны имена многих видных литературных деятелей конца XVIII и начала XIX вв., почти все воспитанники сочиняли и переводили в стихах и в прозе и издавали свои „опыты“ специальными сборниками. Среди товарищей Пнина по пансиону было много таких „писателей“: А. Шаховской, Д. Вельяшев-Волынцев, Д. Баранов, М. Магницкий, братья Кайсаровы, П. Кикин, И. Инзов, П. Сумароков, С. Озеров, А. Воейков и др. Некоторые из них позже проявили себя и на более широком литературном поприще. Первый биограф Пнина Н. П. Брусилов сообщает, что „Пнин в младенчестве еще сочинял стихи, которые могли бы сделать честь и в совершенном возрасте человеку“ („Журнал Российской Словесности“ 1805 г., ч. III, стр. 60; ср. указание Н. Прыткова, без ссылки на источник: ,,15-ти лет Пнин сочинил оду, но она не сохранилась ни в печати, ни в рукописи» — «Древняя и новая Россия» 1878 г., № 9, стр. 22). Возможно, что именно в университетском пансионе, в атмосфере, насыщенной литературными интересами, Пнин действительно выступил с первыми своими поэтическими опытами, но никаких его произведений той поры не сохранилось; нет их и в сборниках, составлявшихся из «трудов» пансионских литераторов.

В университетском пансионе Пнин обучался пять лет, до апреля 1787 г., когда, по собственному прошению, был уволен для определения в Артиллерийско-инженерный шляхетный кадетский корпус, расположенный в Петербурге. При увольнении из пансиона Пнину был выдан следующий аттестат:

«По указу его императорского величества из императорского Московского Университета дан сей аттестат обучавшемуся в учрежденном при оном Университете вольном благородном Пансионе ученику Ивану Пнину в том, что он в показанный Пансион будучи записан 1782 года апреля 29 дня, обучался в оном: 1 богословию, 2 геометрии, 3 российскому слогу, 4 немецкому и французскому синтаксису, 5 геодезии, 6 рисовать, 7 танцовать и 8 чистому письму — прилежно, оказывая похвальные успехи и поступая добропорядочно; ныне же по прошению его от Университета с сим уволен; для чего сей и дан ему в Москве, за подписанием действительного статского советника и оного Университета директора. Апреля 23 дня 1787 г. Павел Фон-Визин» (ЛОЦИА, Военный отдел, фонд 315, Архив 2-го кадетского корпуса, св. 384, № 7, л. 65).

Определению Пнина в Артиллерийско-инженерный кадетский корпус предшествовала переписка кн. Н. В. Репнина с директором корпуса генералом П. И. Мелиссино. Из переписки этой сохранилось только одно (и, повидимому, последнее) письмо Репнина, отправленное из Москвы 24 апреля 1787 г., т. е. на следующий же день после получения Пниным аттестата из Университетского пансиона. Приведем это письмо полностью:

«Милостивый государь мой Петр Иванович! Писал я уже к вашему превосходительству о здешнем моем питомце Иване Петровиче Пнине, который действительно был записан сержантом в артиллерию, но данный ему паспорт тем чином от господина генерал-порутчика Мартынова утратился, чтобы вы пожаловали его, приняли в артиллерийский кадетский корпус, хотя сверх комплекта до будущей вакансии, а поколь он не будет помещен в комплект, стану я платить его содержание, в чем поручено от меня учредит[ь]ся, по повелению вашего превосходительства, подателю сего письма господину майору Ефиму Васильевичу Вепренскому. И как вы ко мне писать изволили, чтобы я помянутого моего питомца к вам только немедленно прислал, то я при сем его и отправляю, поручая его в ваше милостивое покровительство и попечение; чем же дешевлее будет стоить мне его содержание, тем я вам благодарнее буду. Имею честь с совершенным почтением и дружескою привязанностию навсегда пребыть вашего превосходительства покорнейший слуга Князь Николай Репнин. Москва Апреля 24 дня 1787-го года.» (ЛОЦИА, Военный отдел, фонд 315, св. 384, № 7, л. 64).

В этом письме все достойно внимания, особенно же простодушное признание: «чем же дешевлее будет стоить мне его содержание, тем я вам благодарнее буду». Если учесть при этом колоссальные суммы, тратившиеся Репниным на одни балы и обеды (он любил «жить широко») и ничтожность расходов, связанных с содержанием мальчика в кадетском корпусе, — прибавится еще одна выразительная черта к известному уже нам портрету «великодушного Аристида».

Нужно думать, что перевод Пнина из такого привилегированного учебного заведения, каким был Университетский пансион, в Артиллерийско-инженерный корпус, совершен был по желанию кн. Н. В. Репнина, еще в младенчестве записавшего своего питомца в «сержанты артиллерии». Артиллерийско-инженерный шляхетный кадетский корпус в учебно-педагогическом отношений стоял много ниже Университетского пансиона: преподавание здесь носило узко-специальный и сугубо военный характер, преимущественное же внимание обращалось на «нравственное воспитание» кадетов, причем наиболее популярным воспитательным методом были телесные наказания. Сравнительно с другими учебными заведениями, Артиллерийско-инженерный корпус выделялся своим демократическим составом: здесь обучались преимущественно «обер-офицерские» и «солдатские» дети (последние были выделены в особую роту). Корпусные учителя и воспитатели не отличались ни образованностью, ни педагогическими способностями, — в большинстве это были выходцы из тех же «обер-офицерских» и «солдатских» детей. Единственным исключением являлся только сам директор корпуса П. И. Мелиссино, воспитанник германских университетов, «великий любитель словесности, а особливо театра» (С. А. Тучков). Очевидно, Артиллерийско-инженерный корпус имел в виду Пнин, когда много лет спустя писал (в «Опыте о просвещении»): «В некоторых корпусах главное старание прилагают, чтобы дети умели проворно делать ружьем, хорошо маршировали, и сим с безмерною строгостию учением занимают их более, нежели учением существеннейших наук, долженствующих образовать и приуготовить их к занятию с достоинством и честию тех мест, на которые они по выпуске их из корпуса поступить обязаны. В сей механической экзерциции состоит вся тактика, в корпусах преподаваемая».

Итак, в двадцатых числах апреля 1787 г. тринадцатилетний Пнин, отданный на попечение какого-то неизвестного нам майора Вепренского, отправился в Петербург. В бумагах Артиллерийско-инженерного корпуса мы нашли следующую челобитную Пнина (написанную «по титуле» писарем и только подписанную Пниным):

«Всепресветлейшая, державнейшая великая государыня императрица Екатерина Алексеевна, самодержица всероссийская, государыня всемилостивейшая.

Просит недоросль из дворян Иван Петров сын Пнин, а о чем мое прошение, тому следуют пункты:

1-е: Я, именованный, находился в императорском Московском университете волонтером, где будучи, обучался богословии, геометрии, российскому, немецкому и французскому языкам, геодезии, рисовать, танцовать и чистому письму и, имея от роду тринадцать лет, ныне желание имею определиться как для продолжения службы, так и для подлежащих до артиллерии фортификации и протчих наук в артиллерийском и инженерном шляхетном кадетском корпусе, чего для осмеливаюсь всеподданнейше просить,

дабы высочайшим вашего императорского величества указом повелено было сие мое прошение принять и меня, именованного, как для продолжения службы, так и обучения вышеписанных наук в помянутом кадетском корпусе в кадеты определить, а что я подлинно из дворян, в том представляю при сем свидетельство.

Всемилостивейшая государыня, прощу вашего императорского величества о сем моем прошении решение учинить.

Майя „^[1]“ дня 1787-го года. К поданию подлежит его высокопревосходительству артиллерии господину генерал-поручику, артиллерийского и инженерного шляхетного кадетского корпуса директору и кавалеру Петру Ивановичу Мелисино. Прошение писал реченного корпуса сержант Андрей Осипов.

К сему прошению недоросль Иван Пнин руку приложил».

(ЛОЦИА, Военный отдел, фонд 315, св. 384, № 7, лл. 62—62 об.). На челобитной помета: "Помещен 787 году октября 12 дня.^[2] К челобитной приложено подписанное П. И. Мелиссино свидетельство в том, что «недоросль Иван Петров сын Пнин подлинно состоит из благородных детей и в службу никуда не записан».

В корпусе Пнин пробыл недолго, менее двух лет. 29 января 1789 г. он был выпущен из корпуса подпрапорщиком и сразу же принял участие в шведской кампании (1788—1790 гг.). Через год (15 февраля 1790 г.) он получил первый наградной чин штык-юнкера полевой артиллерии. В прошении об отставке 1805 г., перечисляя немногочисленные этапы своей военной службы, Пнин указывает, что в 1790 г. находился в походе «на финских водах против шведов», а из других источников известно, что он даже командовал отдельной пловучей батареей.

После 1790 г. следы Пнина окончательно теряются. Известно только, что следующие шесть лет (1791—1796) он «находился в армии, расположенной на западных границах империи, в Польше и на берегах Двины», крайне медленно продвигаясь в чинах (только 28 ноября 1794 г. он был произведен в подпоручики артиллерии). Это самый глухой период в биографии Пнина.

Сохранился только один документ, позволяющий догадываться о некоторых обстоятельствах жизни Пнина в эти годы — коллективное письмо к Пнину трех его приятелей, написанное в октябре 1794 г. из г. Несвижа, Минской губернии. По иронии судьбы, не оставившей нам ни одного клочка из переписки Пнина, письмо это уцелело только потому, что было перехвачено поляками у русского курьера, затем, в свою очередь, было отбито русскими у поляков и сохранилось в архиве министерства иностранных дел. Пнин этого письма, разумеется, не читал.^[3]

Письмо совершенно незначительно по содержанию, пересыпано интимными намеками на сердечные похождения корреспондентов и их общих знакомых. Значительно больше говорят нам самые имена корреспондентов Пнина. Это — известный впоследствии по своим связям с Пушкиным Иван Никитич Инзов, Яков Данилович Мерлин и Федор Иванович Энгель. Из них Инзов принадлежал, повидимому, к числу старинных приятелей Пнина: он был его товарищем по Университетскому пансиону. В молодости Инзов занимался литературой (его стихи и переводы встречаются в сборниках, издававшихся воспитанниками пансиона), был человеком образованным и начитанным, слыл убежденным противником крепостного права. Любопытно, что Инзов, подобно Пнину, был «незаконным» сыном вельможи — кн. Н. Н. Трубецкого, а может быть, гр. Я. А. Брюса, «давшего ему наречение Иной зов, или Инзов» (Ф. Ф. Вигель, «Записки», т. II, 1928, стр. 233; ср. «Записки» А. М. Фадеева, Одесса, 1897, стр. 61—62).

Для нас важно подчеркнуть в данном случае, что все три корреспондента Пнина были теснейшим образом связаны с его отцом — кн. Н. В. Репниным. По словам Ф. Ф. Вигеля, «братья князья Трубецкие, Юрий и Николай Никитичи, люди ума весьма слабого, увлечены были учением Николая Новикова, покровительствуемого фельдмаршалом князем Репниным. С малых лет воспитанника своего [Инзова. — В. О.] посвятили они в мартинизм, и оттого при Екатерине был он долго старшим адъютантом Репнина» (op. cit.). В 1794 г. Инзов находился в г. Несвиже при Репнине, «восстанавливавшем порядок в Литве». Бригадир Я. Д. Мерлин был одним из ближайших к Репнину лиц (см. письма Репнина к нему в «Сборнике русского исторического общества», т. XVI, 1875). Майор Ф. И. Энгель был правителем канцелярии Репнина (см. ibid. и «Воспоминания» Ф. П. Лубяновского, 1872, стр. 86).

Письмо Инзова, Мерлина и Энгеля свидетельствует о том, что Пнин поддерживал тесные отношения с лицами, окружавшими кн. Н. В. Репнина. Легко предположить, что подобные отношения поддерживал он и с самим Репниным. Такое предположение будет тем более вероятным, что, судя по беглому замечанию в письме Инзова, Пнин до 1794 г. служил в Риге, где именно в то время (1792—1793 гг.) имел свое пребывание и Репнин в качестве наместника рижского и ревельского. В то же время Пнин пользовался материальной поддержкой Репнина: Полтавский исторический архив, где хранятся остатки Яготинского архива князей Репниных, сообщил в ответ на наш запрос, что в письмах кн. Н. В. Репнина к сенатору И. А. Алексееву встречаются «упоминания о необходимости выделения сумм на различные потребности И. П. Пнина и иных „питомцев“ князя»^[4]. Все это позволяет думать, что и в начале 1790-х гг. Пнин оставался с отцом в прежних, достаточно близких, отношениях и что та «перемена обстоятельств», о которой сообщает Греч, имела место позже.

II

В начале 1797 г. Пнин решил оставить военную службу, подал прошение об «определении к статским делам» и был причислен к департаменту герольдии, «с отданием следовавшего старшинства». Пнин провел в отставке все четыре года павловского царствования (1797—1800) и вновь вступил в государственную службу сразу же по воцарении Александра: факт сам по себе симптоматичный; может быть, подобно своему приятелю А. Ф. Бестужеву, он бросил военную службу, «не примирившись с начинавшим торжествовать аракчеевским режимом».

Мы почти ничего не знаем о жизни Пнина в эти годы. Между тем они имеют в его биографии особое значение: на них падает начало широкой литературной и публицистической деятельности Пнина, выразившееся в издании «Санктпетербургского Журнала».

Сбросив военный мундир, Пнин обосновался в Петербурге. Здесь он поселился на одной квартире с Александром Федосеевичем Бестужевым (1761—1810), отцом четырех братьев-декабристов — Николая, Александра, Михаила и Петра Бестужевых. Когда именно Пнин подружился с А. Ф. Бестужевым — неизвестно, но, повидимому, знакомство их восходит еще к 1787—1789 гг.: Бестужев, по окончании учрежденной при Артиллерийско-инженерном кадетском корпусе Греческой гимназии, был оставлен корпусным офицером, и Пнин, конечно, не мог не искать знакомства с этим широко просвещенным и вольнодумно настроенным человеком, резко выделявшимся из заурядной толпы корпусных учителей. В 1789 г., так же как и Пнин, Бестужев принял участие в Шведской кампании и именно в рядах морской артиллерии. В 1797 г. он оставил военную службу и занял место начальника канцелярии президента Академии художеств гр. А. С. Строганова, также заведывая академической бронзово-литейной мастерской и Екатеринбургской гранильной фабрикой.

Дом Бестужева был одним из немногочисленных культурных центров Петербурга конца 1790-х гг. А. А. Бестужев-Марлинский вспоминал впоследствии в письме к Н. А. Полевому (1831): «Отец мой был редкой нравственности, доброты безграничной и веселого нрава. Все лучшие художники и сочинители тогдашнего времени были его приятелями: я ребенком с благоговением терся между ними». Именно здесь, в доме Бестужева, зародилась идея организации «Санктпетербургского Журнала». В том же письме А. А. Бестужев сообщает ценные, хотя и не совсем точные, данные об этом предприятии: «Говоря о журнале: „С.-Петербургский Меркурий“ знаете ли, кем издавался в сущности? Отцом моим и на счет покойного императора [т. е. Александра I. — В. О.]. Вот что подало к тому повод. Отец мой составил Опыт военного воспитания и поднес его (тогда великому князю) Александру: Александр не знал, как примет государь отец, и просил его, чтобы сочинение это раздробить в повременное издание. Так и сделали. Отец мой был дружен и даже жил вместе с Пановым, и они объявили издание под именем Панова, ибо в те времена пишущий офицер (отец мой был майор главной артиллерии) показался бы едва ль не чудовищем… Я очень помню, что у нас весь чердак был завален бракованными рукописями, между коими особенно отличался плодовитостью Александр Ефимович [Измайлов. — В. О.]. Я не один картон склеил из его сказок. За Исповедь Фон-Визина отца моего вызывали на дуэль; переписка о том была бы очень занимательна теперь, но я, как вандал, все переклеил, хотя и все перечитал: ребячество не хуже Омара» («Русский Вестник» 1861 г., т. XXXII, март, стр. 302—303).

Память несколько изменила А .А. Бестужеву: прежде всего, он перепутал фамилию Пнина («Панов») и название журнала («Санктпетербургский Меркурий»), а также ошибся, полагая, что Пнин был только подставным, официальным редактором журнала. А. Ф. Бестужев, как мы знаем, в 1797—1798 гг. уже не был «майором главной артиллерии», а состоял в статской службе и имел одинаковые с Пниным права на издание журнала. Между тем имя Бестужева не обозначено ни на титульном листе «Санктпетербургского Журнала», ни в программе его, опубликованной в тогдашних газетах. Только в семье Бестужевых прочно держалась традиция умалять значение Пнина в деле издания «Санктпетербургского Журнала». Так, например, М. А. Бестужев пишет в своих «Записках»: «Отец пригласил Пнина для редакции известного вам журнала» и в другом месте: "Отец исполнил его [Александра I. — В. О.] волю и с помощью Пнина издавал «Санктпетербургский Журнал»; также и Е. А. Бестужева сообщает о своем отце: «Он стал издавать Петербургский Журнал. В[еликий] к[нязь] Александр Павлович, любя его и зная, что у него дети, передал, лучше бы он не под своим именем печатал. Нашли Пнина, но в сущности редактором был Бестужев» («Воспоминания Бестужевых», 1931, стр. 285, 327 и 421).

Такую точку зрения никак нельзя признать достаточно объективной. Пнин был в значительно большей степени литератором, нежели Бестужев: черты профессионализма проступают в его деятельности, сравнительно с Бестужевым, более резко, и вообще с ним решительно не вяжутся представления о роли подставного редактора. «Санктпетербургский Журнал» почти наполовину заполнялся стихотворениями и статьями Пнина: это был его журнал не только официально, но и фактически.

Не следует, однако, умалять при этом значение А. Ф. Бестужева.^[5] Он, несомненно, был соиздателем и соредактором Пнина, и хотя центральную роль в редакции играл Пнин, Бестужеву принадлежит, повидимому, инициатива организации этого журнального предприятия, и он же поддерживал связи, существовавшие между редакцией и ее высокопоставленным протектором — цесаревичем Александром: среди бестужевских бумаг сохранился документ, в котором указаны 2 000 руб., полученные А. Ф. Бестужевым от Александра на издание «Санктпетербургского Журнала», — впоследствии субсидия эта была обращена в пенсион А. Ф. Бестужеву (см. «Воспоминания Бестужевых», 1931, стр. 19, и «Русский Вестник» 1861 г., т. XXXII, стр. 303). И, наконец, сотрудники «Санктпетербургского Журнала» (А. Бухарский, А. Измайлов, И. Мартынов, Е. Колычев, Н. Скрипицын, Н. Анненский, П. Яновский) вербовались, вероятно, из домашнего бестужевского кружка.

Дети А. Ф. Бестужева настойчиво подчеркивают то обстоятельство, что «Санктпетербургский Журнал» был основан для того, чтобы «раздробить в повременное издание» сочинение Бестужева «Опыт военного воспитания». С этим трудно согласиться: ни характер журнала, ни его разносторонняя программа, ни богатство остального представленного на его страницах философского, политико-экономического и литературного материала — не дают права сводить задачи издания к такой узко утилитарной цели, как публикация одного произведения. Вопрос об организации «Санктпетербургского Журнала» нужно ставить шире. По вероятному предположению И. М. Троцкого, идея создания журнала была тесно связана с просветительскими проектами Александра и только что образовавшегося кружка «молодых друзей» (Строганов, Новосильцов, Чарторижский — еще без Кочубея).^[6]

Н. И. Греч, повествуя о кружке «молодых друзей», пишет: «Особенно они занимались с ним [Александром. — В. О.] изучением политической экономии и плоды трудов своих печатали в Санктпетербургском Журнале, которого редакторами были А. Ф. Бестужев и И. П. Пнин» («Записки о моей жизни», 1930, стр. 205; ср. ibid., стр. 321: «Плодами трудов его [Александра. — В. О.] товарищей было издание Санкт-петербургского Журнала, выходившего под редакцией И. П. Пнина, при помощи А. Ф. Бестужева») Показание Греча уточняется И. И. Мартыновым: «Александр I, быв тогда наследником, тайный советник Павел Александрович Строганов и действительный камергер Новосильцев положили было издать на русском языке несколько политических иностранных писателей. По препоручению их, впрочем заочному, за известну плату, я перевел три части Стюарта „Recherches sur l’Economie politque“, коего разбор, написанный мною по их же поручению, напечатан в Санктпетербургском Вестнике [sic. — В. О.], шесть частей „Biblioteque de l’homme publique“, par Condorcet и „Economie politique“, par C. Verri, который, также почти весь, по частям напечатан в упомянутом журнале. Стюарт и Кондорсе остаются ненапечатанными» («Записки» И. И. Мартынова. «Заря» 1871 г., № 6, приложение, стр. 98).

Программные объявления о предстоящем издании «Санкт-петербургского Журнала» появились в двух наиболее распространенных газетах того времени: в «Санктпетербургских Ведомостях» (1797 г., № 102, 22 декабря, стр. 2337—2338) и в «Московских Ведомостях» (1798 г., № 4, 13 января, стр. 61). Приводим текст петербургского объявления:

«Благотворные лучи просвещения проникли, наконец, в обширные и мрачные доселе пределы Севера, и Россия, в свою очередь, по всему пространному своему владычеству в счастливое и достопримечательное сие столетие обильно озарилась оным. Ощутительным соделалось полезное преобразование умов и сердец, со всеобщим и неутомимым рвением стремящихся к достижению истины и добродетели, обращающее на себя внимание всея Европы и налагающее священный долг на каждого гражданина споспешествовать по мере сил своих общественному благу и пользе. Побуждаемы будучи сим неотменяемым долгом и ревнуя похвальному других примеру, сим извещаем: что будущего 798 года будет издаваться „Санктпетербургский Журнал“, который имеет состоять из различных нравственных, романических, критических, физических, философических, исторических и политических сочинений, из полезных с иностранных языков переводов, на творения лучших писателей анализов, сочинений в стихах и прозе и проч. Коль скоро первая часть месяца отпечатается, то о сем будет сделано объявление. — Все желающие удостоить оный своими трудами могут присылать их в дом под № 521 в Сергиевской улице к Таврическому саду, надворной советнице госпоже Баженовой принадлежащий, — которые с крайним удовольствием принимаемы и печатаемы будут. За всякую вышедшую в печать пиесу приславший оную имеет право требовать по одному для себя экземпляру. Особы же, благоволящие подписаться на целый год, платят здесь по 6-ти, а в других городах с пересылкой по 8 рублей, адресуя оные деньги к издателю журнала, с прописанием своего имени и куда доставлять экземпляры. — Каждый месяц особо стоит на белой бумаге 70 копеек. Иван Пнин».^[7]

«Санктпетербургский Журнал» выходил ежемесячно, полное издание составляют четыре части по три книжки («месяца») в каждом. На титульном листе обозначено: «С.-Петербургский Журнал, издаваемый И. Пниным. Часть первая [вторая, третия, четвертая]. 1798. В Санктпетербурге, в типографии И. К. Шнора». Эпиграф был выписан из де-ла-Брюйера: «Qu’il est difcile d’etre content de quelqu’un!» («Как трудно быть кем-нибудь довольным!»). Каждая часть снабжена следующей цензурной визой, под писанной цензором коллежским советником Михаилом Туманским: «Сочинение под заглавием: „Санктпетербургский Журнал на 1798 год, издаваемый г. Пниным“, в Санктпетербургской ценсуре рассматривало, и поелику в оном не находится ничего данному ценсором о рассматривании книг наставлению противного, для того оное сим к напечатанию и одобряется». Цензурное разрешение первой части помечено 7 декабря 1797 г., второй части — 10 апреля 1798 г., цензурные разрешения к третьей и четвертой частям не датированы.

Большинство статей и стихотворений, помещенных в «Санкт-петербургском Журнале», анонимны, и установить, кто был их автором, в иных случаях невозможно (см. подробнее стр. 240 наст. издания). Таким образом, состав журнальных сотрудников Пнина и Бестужева в целом остается нам неизвестным; назовем тех из них, участие которых либо оговорено в самом журнале, либо засвидетельствовано в других источниках. Это: Иван Иванович Мартынов, в то время уже известный литератор (в 1796 г. издавал журнал «Муза»); стихотворец Евгений Колычев (см. о нем в указателе имен); поэт и драматург Андрей Иванович Бухарский; переводчики Петр Алексеевич Яновский (см. о нем стр. 20) и Николай Ильич Анненский (из духовного звания, впоследствии юрисконсульт министерства юстиции, семинарский товарищ И. И. Мартынова и сотрудник его журналов); Александр Ефимович Измайлов, только что (в 1797 г.) вышедший из Горного кадетского корпуса (в «Санктпетербургском Журнале» появилось первое печатное произведение Измайлова — перевод стихотворения Малерба «Смерть»; возможно, ему же принадлежат помещенные здесь стихотворения за подписью: — въ); молодой поэт Николай Скрипицын; поэтесса «девица М». Одно стихотворение в журнале напечатал известный поэт Н. М. Шатров, но лично к кружку Пнина — Бестужева близок он, повидимому, не был.^[8]

Из упомянутых лиц Пнин и впоследствии поддерживал личные отношения с Мартыновым (с 1802 г. Пнин — сослуживец Мартынова по департаменту министерства народного просвещения и сотрудник его журнала «Северный Вестник» 1804 г.), с Измайловым (с 1802 г. они встречались в Вольном обществе любителей словесности, наук и художеств) и с Колычевым (см. сочиненное Пниным «Надгробие Евгению Алексеевичу Колычеву» на стр. 100 настоящего издания). Возможно, что давнее знакомство связывало Пнина и с Андреем Ивановичем Бухарским: они могли встретиться в Литве, где Бухарский служил почт-директором.

Об участии в «Санктпетербургском Журнале» самого Пнина точных данных не имеется, но нужно думать, что ему принадлежит большинство помещенных там стихотворений и многие переводы в прозе (укажем кстати, что появившийся в VI части «Санктпетербургского Журнала» анонимный перевод идиллии Гесснера «Осеннее утро» был перепечатан за подписью Пнина в хрестоматии Н. И. Греча «Избранные места из русских сочинений и переводов в прозе», 1812, гл. I).

«Санктпетербургский Журнал» просуществовал один год. В семье Бестужевых держалась традиция, что его постигло цензурное запрещение; об этом пишет в своих «Записках» Михаил Бестужев: «Его [журнала] существование была только маска, под которою скрывалась другая цель, и эта цель начала явно выходить наружу и едва ли не была главною причиною, почему журнал был запрещен» («Воспоминания Бестужевых». 1931, стр. 285).

Однако никаких данных о цензурных репрессиях в отношении «Санктпетербургского Журнала», несмотря на крайнюю его оппозиционность, — не имеется. Прекращение журнала следует скорее связать с временным распадом кружка «молодых друзей» Александра I. Кружок распался, как из боязни возбудить подозрения Павла, так и в силу внешних обстоятельств. Лишенный поддержки влиятельных протекторов, журнал должен был прекратить свое существование.

В следующие за изданием «Санктпетербургского Журнала» два года (1799—1800) следы Пнина снова теряются; что он делал и где находился в эти тяжелые годы павловского режима — неизвестно: на этот счет не сохранилось решительно никаких данных.

В ночь с 11 на 12 марта 1801 г. гвардейская фронда удушила Павла I:

Умолк рев Норда сиповатый,

Закрылся грозный, страшный взгляд, {*}

{* Ода Державина на воцарение Александра.}

и, по словам официального историка, «миллионы людей возродились к новой жизни».^[9] «Возродился» вместе с другими и Пнин. Меньше чем через месяц после переворота он возвращается в лоно государственной службы. В апреле 1801 г. «числящийся по герольдии в чине коллежского ассесора Иван Пнин» был назначен на скромную должность письмоводителя Государственного совета. Официальная дата его вступления на службу — 7 мая 1801 г., но фактически он приступил к исполнению своих обязанностей раньше: среди «копий с протоколов Государственного совета за 1801—1803 гг.» встречаются его автографы («Списывал письмоводитель Пнин»), помеченные апрелем 1801 г. (ЛОЦИА, архив Государственного совета, дело № 302, лл. 7 и 10).

К 1801 г. относится событие, имевшее для Пнина, несомненно, очень большое значение. Мы имеем в виду его знакомство с Радищевым. В литературе, посвященной Пнину и выясняющей корни его философского и политического радикализма, устойчиво держится традиционное мнение, что он был «учеником» Радищева, выходцем из «радищевского кружка». Подобная точка зрения решительно ни на чем не основана. Пнин, конечно, читал «Путешествие из Петербурга в Москву»; легко предположить, что идеи Радищева сыграли крупную роль в формировании его собственных социально-политических мнений (так, например, не подлежит сомнению, что мысли Радищева о крепостничестве, о цензуре и пр. оказали на Пнина существенное и непосредственное влияние), но следует в то же время подчеркнуть, что материализм Пнина сложился, в основном, независимо от Радищева и, во всяком случае, независимо от влияния радищевского трактата «О человеке, его смертности и бессмертии», поскольку уже в 1798 г. Пнин заявил себя убежденным гольбахианцем на страницах «Санкт-петербургского Журнала» (трактат же «О человеке» был написан Радищевым в ссылке и не мог быть известен Пнину). Все это подтверждается фактами биографий обоих писателей.

Прежде всего Пнин не вышел и не мог выйти из «кружка Радищева'», так как никакого кружка у Радищева никогда не было. Затем Пнин мог познакомиться с Радищевым не раньше самого конца 1801 г. В. П. Семенников в своей книге «Радищев» (стр. 454) полагает, что знакомство их могло состояться еще до появления «Путешествия из Петербурга в Москву». Но трудно предположить, чтобы Пнин, в ту пору еще шестнадцатилетний юноша, воспитанник закрытого учебного заведения, имел случай завязать с Радищевым сколько-нибудь близкие отношения (в 1790 г., когда появилась книга Радищева, Пнин, правда, уже был выпущен из корпуса, но находился вне Петербурга, в армии). К тому же предположение Семенникова не имеет под собой никакой фактической почвы.^[10] Пнин поселился в Петербурге не раньше 1797 г., Радищев в это время находился еще в Илимском остроге. В июле 1797 г. амнистированный Радищев прямо из ссылки проехал в Калужскую губернию, в начале 1798 г. отправился оттуда к отцу, в Саратовскую губернию, а затем, с начала 1799 вплоть до конца 1801 г., жил в своей деревеньке Немцове. Только в последних числах декабря 1801 г. Радищев воспользовался данным ему разрешением вернуться в Петербург, где и прожил до смерти (12 сентября 1802 г.). Таким образом, знакомство Пнина с Радищевым могло состояться не раньше конца декабря 1801 г. и продолжалось всего-навсего восемь месяцев.

О том же, что знакомство это состоялось, мы знаем из воспоминаний сына Радищева — Павла Александровича. Вспоминая последние месяцы жизни отца, П. А. Радищев пишет: «Лица, посещавшие его во время последнего пребывания в Петербурге, были… Бородовицын, Брежинский, Пнин — молодые люди, слушавшие его с большим любопытством и вниманием» («Русский Вестник» 1858 г., т. XVIII, стр. 426—427). Второй из упомянутых П. А. Радищевым «молодых людей» — повидимому, поручик Андрей Петрович Брежинский — малозаметный стихотворец, сотрудник «Друга Просвещения» 1805 г. и «Духа Журналов» 1817 г.^[11] Что же касается Бородовицына, то, несомненно, имеется в виду Иван Сергеевич Бородавицын, сын богатого смоленского и орловского помещика, сослуживец А. Н. Радищева по Комиссии о составлении законов.^[12] Об отношениях Пнина с Брежинским и Бородавицыным никаких данных не сохранилось.

Памятником своего знакомства с Радищевым Пнин оставил замечательное стихотворение:

Итак, Радищева не стало!

Мой друг, уже во гробе он!

(см. примечание на стр. 279 наст. издания). У сына Радищева, Павла Александровича, жившего в Таганроге, еще в начале 1850-х гг. хранился портрет отца с написанными под ним стихами Пнина (см. «Русский Вестник» 1858 г., т. XVIII, стр. 395; где ныне этот портрет — неизвестно). Укажем, что в 1859 г. издатель журнала «Иллюстрация» В. Р. Зотов представил в цензуру биографию Радищева и несколько к ней иллюстраций, в том числе и «портрет А. Н. Радищева с припискою стихов Ивана Пнина». С.-Петербургский цензурный комитет, затрудняясь решить вопрос об издании радищевских материалов самостоятельно, передал дело на заключение Главного управления цензуры, где было определено и биографию и портрет «к печатанию не дозволять» и возвратить их Зотову («Журнал заседаний С.-Петербургского цензурного комитета», 1859 г., от 14 мая, лл. 162—162 об.).^[13] Пнин был дружен также и со вторым сыном Радищева — Николаем Александровичем (см. о нем в указателе имен).

К тому же 1801 г. относится и другое крупное событие в жизни Пнина — смерть его отца кн. Н. В. Репнина. В конце 1799 г. Репнин очутился «в немилости» и «принужден был оставить службу со всеми своими адъютантами». В начале марта 1801 г. он уехал в нижегородское поместье, но манифест о воцарении Александра вернул его в Москву. Здесь он получил лестный рескрипт от нового императора, но скоропостижно скончался 12 мая 1801 г. Мужского потомства Репнин не оставил; его единственный («законный») сын умер еще в 1774 г., т. е. через год после рождения И. П. Пнина. Все имущество покойного фельдмаршала перешло к его внуку по женской линии кн. Николаю Волконскому. К нему же впоследствии перешло и самое имя Репнина: «дабы знаменитый род князей Репниных, столь славно отечеству послуживших, навечно остался в незабвенной памяти российского дворянства, князю Волконскому высочайше повелено было потомственно именоваться князем Репниным». Пнин, как известно, в завещании фельдмаршала упомянут не был, и современники связывали с этим обстоятельством преждевременную его кончину от скоротечной чахотки. Насколько справедливы эти догадки, судить трудно, но несомненно, что Пнин упорно «надеялся, что Репнин признает его своим сыном» и что крушение этих надежд было воспринято им крайне болезненно. Об этом свидетельствует его «Вопль невинности, отвергаемой законами». В сочинении этом, поднесенном Александру I и «удостоенном высочайшего внимания и награды» 24-го ноября 1802 года, Пнин писал: «Я один из числа тех несчастных, которых называют незаконнорожденными. Брошенный на сей свет с печатию своего происхождения, в сиротстве, не находя вокруг себя ничего, кроме ужасной пустыни; лишенный выгод, с общественною жизнию сопряженных, встречая повсюду преграды, поставляемые предрассудками, на коих самые законы основаны; и в том обществе, которого я часть составляю, в котором равное с прочими имея право на мой покой и на мое счастие, не находить ничего, кроме горести и отчаяния, и быть в беспрерывной борьбе с общим мнением, — есть, государь! самое тяжелое наказание, достойное одного только злейшего преступника».

За «Вопль невинности» Пнин получил в награду перстень при следующем письме камергера H. H. Новосильцова:

"Милостивый государь мой Иван Петрович!

Поднесенное вами сочинение «Вопль невинности, отвергаемой законами» имел я счастие представить государю императору. Удостоив высочайшего внимания оное, его императорское величество изволил всемилостивейше пожаловать вам перстень. Прилагая при сем сей знак монаршего к вам благоволения, пребываю с моим почтением милостивого государя моего покорным слугою.

Николай Новосильцов.

№ 546

С.-П.бург. Ноября 24-го дня 1802 года.

(Письмо это известно в копии, снятой Пниным и сохранившейся в составе белового автографа «Вопля невинности» — см. примечание на стр. 284 наст. издания).

В начале 1803 г., когда комплектовались штаты вновь учрежденных министерств, Пнин оставил службу в канцелярии Государственного совета и определился на должность экспедитора в департамент министерства народного просвещения. Директором канцелярии нового министерства был назначен И. И. Мартынов, старинный приятель Пнина, сотрудник «Санктпетербургского Журнала». Очевидно, он рекомендовал Пнина министру гр. П. В. Завадовскому. Во «всеподданнейшем» докладе от 24 января 1803 г. Завадовский ходатайствовал о назначении директором своей канцелярии И. И. Мартынова, а экспедиторами — «отставного поручика Дунина-Борковского и служащего в канцелярии Государственного совета коллежского ассесора Пнина, как таких людей, которые в дарованиях, знаниях, в примерном поведении и усердном исполнении должности мною испытаны». Резолюция Александра I гласит: «Быть по сему» (ЛОЦИА. Архив министерства народного просвещения, дело № 8612 к 195). Пнин получил назначение экспедитором 1-ой экспедиции, где были сосредоточены дела цензурного ведомства.

III

Расцвет литературной деятельности Пнина падает на последние годы его жизни (1802—1805), — именно в это время он пишет крупнейшие свои публицистические произведения («Вопль невинности», «Опыт о просвещении» и не дошедшее до нас «О возбуждении патриотизма»), готовит к изданию собрание своих стихотворений, работает над драмой «Велизарий» (также до нас не дошедшей), разрабатывает проект нового журнального предприятия, принимает участие в некоторых периодических изданиях и появляется в столичных литературных кружках.

Круг литературных знакомств Пнина в эти годы расширяется и приобретает более четкие очертания. Департамент министерства народного просвещения в начале 1800-х гг. являлся средоточием кружка молодых литераторов. Одновременно с Пниным сюда определились на службу: Н. А. Радищев, Д. И. Языков, К. Н. Батюшков; в 1803 г. к ним примкнул Н. И. Гнедич. Участником и покровителем этого департаментского кружка был упомянутый уже И. И. Мартынов.^[14] Все это были люди, близкие Пнину по своим литературным мнениям: здесь слагалась оппозиция одновременно и «ветхому» классицизму «Беседы» и слащавой чувствительности московской сентиментальной школы, шла «борьба на два фронта» — и с Шишковым и с Карамзиным.

Известно также, что Пнин был «своим человеком» в доме Михаила Никитича Муравьева, назначенного в 1803 г. товарищем министра народного просвещения (туда ввел его, вероятно, К. Н. Батюшков — племянник Муравьева). В доме Муравьева Пнин мог встречаться со многими видными деятелями литературы и просвещения, например, с Державиным, Капнистом, И. М. Муравьевым-Апостолом, А. Н. Олениным. Бывал Пнин и среди литературной молодежи, собиравшейся у издателя «Журнала российской словесности» Николая Петровича Брусилова и у издателя «Журнала для пользы и удовольствия» Алексея Николаевича Варенцова (см. о нем в указателе имен). Из других литературных знакомств Пнина мы знаем о его, повидимому, близких, отношениях с известным митрополитом Евгением Болховитиновым. Евгений упоминает о Пнине в письме к Д. И. Хвостову от 22 августа 1805 г. (см. Сборник отделения русского языка и словесности Академии Наук, 1868, т. V, вып. I, стр. 70; или отдельно: Переписка Евгения с Державиным, 1868), но возможно, что Болховитинов знал Пнина еще мальчиком, так как по окончании Московской духовной академии состоял священником при церкви в имении кн. Н. В. Репнина — Репьевке.^[15]

Значительно более крупным событием в жизни Пнина было его сближение с группой радикально настроенных молодых литераторов, художников и ученых, объединившихся с 1801 г. в «Дружеское общество любителей изящного» (впоследствии переименованное в «Вольное общество любителей словесности, наук и художеств»). В заседании общества 16 ноября 1802 г. Пнин был избран его действительным членом по предложению В. В. Попугаева, одного из деятельнейших сотрудников и основателей общества (см. «Периодическое издание Вольного общества любителей словесности, наук и художеств», 1804, стр. XV). Сближению Пнина с Вольным обществом, несомненно, способствовало также и то обстоятельство, что два сослуживца его по департаменту министерства народного просвещения — Н. А. Радищев и Д. И. Языков — были членами Общества. Согласно общественному уставу, Попугаев представил в качестве рекомендации предлагаемого члена стихотворение Пнина — оду «Сон». Ода эта была признана отвечающей требованиям пиитики и вкуса, и Пнину было послано следующее извещение: «Государь мой! Общество, читавши представленную по воле вашей г. Попугаевым пиесу вашу „На сон“, определило принять вас в члены в силу 3 параграфа своего постановления. Извещал вас о сем, остаюсь и проч. А. Востоков, секретарь Общества» (В архиве Вольного общества, хранящемся в библиотеке Ленинградского университета, дело № 24 — о членстве Пнина — утрачено; данные о пребывании Пнина в Обществе заимствуем из других дел того же архива и из статьи Е. В. Петухова в «Историческом Вестнике» 1889 г., т. XXXII, стр. 142—147).

Пнин не принимал в занятиях Общества деятельного участия. Это видно из протокола заседания 5 декабря 1803 г., на котором положено было обратиться к Пнину с вопросом, почему он почти полгода не присутствовал на собраниях Общества. Во исполнение этого постановления Пнину была послана следующая записка: «Вольное общество любителей словесности, коего вы член, но в заседании коего вы уже более четырех месяцев не присутствовали, требует, чтобы вы в непродолжительном времени объяснили письменно причину сего долговременного отсутствия». 16 января 1804 г. Пнин лично явился в Общество с извинением, объяснив, что причиной его «долговременного отсутствия» было незнание места, где Общество собирается. Но и впоследствии Пнин не принимал в «трудах и днях» Общества сколько-нибудь активного участия: из отчета за 1804—1805 гг. видно, что до 15 июля 1805 г. он присутствовал всего только на одном заседании, между тем как за это время состоялось 22 «ординарных» и 4 «экстраординарных» заседания (архив Вольного общества, дело № 59).

Тем не менее Пнин пользовался в Обществе столь большим авторитетом, что за два месяца до своей смерти, 15 июля 1805 г., был избран его президентом. А. Е. Измайлов, выступая на собрании Общества, посвященном памяти Пнина, сказал: «Вам, почтенные мои сочлены, вам всех более был он известен. Вы, чувствуя цену его талантов и следуя благородному беспристрастию, избрали его в торжественное нынешнее годовое собрание президентом нашего Общества. Он действительно достоин был сего звания и, чтобы изъявить нам свою благодарность за сделанное ему предпочтение, оставил службу и все свое время хотел посвятить трудам для славы Общества и для пользы народной. Мы ожидали от него плодов, но, увы! не ожидали того, что через два месяца будем оплакивать его кончину!» Н. П. Брусилов в своей статье «О Пнине и его сочинениях» также писал, что «Пнин не успел произвести в действо того, что он хотел предпринять для чести Общества и, смею сказать, для пользы словесности» (см. стр. 265 наст. издания). Таким образом несомненно, что с именем Пнина связывались надежды на оживление Общества и расширение круга его деятельности и что преждевременная кончина нового президента была для Общества большой потерей. Однако нельзя согласиться с биографами Пнина, что, «лишившись просвещенного и энергического руководителя, Общество вскоре стало приходить в упадок или, по крайней мере, понизилось в уровне своих интересов» (точка зрения Л. Н. Майкова): во-первых, Пнин в звании президента посетил Общество всего лишь один раз и потому никак не может быть назван его «руководителем», а во-вторых, расширение круга деятельности Общества как раз относится ко времени после смерти Пнина (1805—1807 гг.). Единственным крупным (в масштабах Общества) мероприятием, проведенным под руководством Пнина, была разработка проекта нового общественного устава (устав этот, утвержденный с некоторыми переменами в общем собрании 29 июля 1805 г., был издан в том же году отдельной брошюрой; в архиве Вольного общества сохранилась рукопись устава, подписанная Пниным).

В 1804 г. Пнин издал основное свое сочинение — «Опыт о просвещении относительно к России». Книжка эта вышла в свет «с дозволения санктпетербургского гражданского губернатора» (им был в ту пору С. С. Кушников)^[16], без каких бы то ни было цензурных осложнений и продавалась в книжных лавках, но вслед за тем по доносу была конфискована (обстоятельства этого дела нам не известны).

Через Н. Н. Новосильцова Пнин представил свое сочинение Александру I и получил какое-то награждение. Как сообщает сам Пнин (см. ниже), царь предложил ему переиздать книгу на казенный счет, дополнив ее соображениями по крестьянскому вопросу. Включив в книгу «рукописное дополнение, сделанное по воле монарха и заключающее в себе определение крестьянской собственности, примененное к настоящему положению вещей», Пнин представил ее в только что образованный при Главном правлении училищ цензурный комитет на предмет получения визы для переиздания.

Исправляющий должность попечителя Санктпетербургского учебного округа гр. П. А. Сторганов, самый либеральный член кружка «молодых друзей», принимавший вместе с H. H. Новосильцовым личное участие в переработке сочинения Пнина, 15 ноября 1804 г. предложил рассмотреть его цензурному комитету, который, в свою очередь, поручил цензору Г. М. Яценко (или Яценкову, как писали тогда в официальных бумагах) представить письменный отзыв. 19 ноября Яценко представил отзыв, выводы которого сводились к тому, что «сочинение г-на Пнина… всемерно удалять должно от напечатания», ибо автор «своими рассуждениями о всяческом рабстве и наших крестьянах… дерзкими выходками против помещиков… разгорячению умов и воспалению страстей темного класса людей способствовать может». Цензурный комитет, в составе цензоров И. Тимковского, Христиана Зона, Г. Яценко и секретаря А. Красовского, в заседании 2 декабря 1804 г. целиком согласился с мнением Яценко и известил об этом П. А. Строганова, препроводив ему и отзыв Яценко и самое сочинение Пнина. Приведем мнение ретивого цензора полностью:

"В С.-Петербургский цензурный комитет от

адъюнкт-профессора и цензора Яценкова.

Донесение

Сего ноября 18 дня комитет представил мне на рассмотрение печатную книгу «Опыт о просвещении относительно к России», соч. г. Пнина, конфискованную гражданским правительством, которую, однако, сочинитель намерен перепечатать с разными переменами и дополнениями, кои также доставлены комитету на рассмотрение, равно как и самая книга при предложении от его с[иятельства] графа Павла Алекс[андровича] Строганова.

Я безотложно занялся рассматриванием сего сочинения, а нашедши в нем разные места, подлежащие сомнению, представляю оные комитету на рассмотрение в общем собрании.

Сомнения мои пали наибольше на ту часть сочинения, где автор с жаром и энтузиазмом жалуется на злосчастное состояние русских крестьян, коих собственность, свобода и даже самая жизнь, по мнению его, находятся в руках какого-нибудь капризного паши; на те места, где он восстает против прав помещиков, укоряет их в неправедном присвоении власти над крестьянами; на те, наконец, места, в коих он собирает над главою России черную тучу и, как зловещий пророк, предвещает рассыпаться ее основаниям.

След[овательно] вся часть книги от стр. 41 до 56, а в дополнениях от стр. 16 до 26, по мнению моему, противна правилам цензурного устава.

Впрочем, хотя бы то и справедливо было, что русские крестьяне не имеют собственности, ни гражданской свободы, однако зло сие есть зло, веками вкоренившееся, и требует осторожного и повременного исправления. Мудрые наши монархи усмотрели его давно, но, зная, что сильный перелом всегда разрушает машину правления, не хотели вдруг искоренить сие зло, дабы не навлечь чрез то еще большего бедствия. Правительство в сем случае действует подобно искусному врачу; меры его кротки и медленны, но тем не менее безопасны и спасительны. Если бы сочинитель нашел или думал найти какое-нибудь новое средство, дабы достигнуть скорее и вместе безопаснее к предполагаемой им цели, т. е. к истреблению рабства в России, то приличнее бы было предложить оное проектом правительству. А разгорячать умы, воспалять страсти в сердцах такого класса людей, каковы суть наши крестьяне, это значит в самом деле собирать над Россией) черную губительную тучу.

При всем том я думаю, что все место, приведенное из г. Болтина, не подлежит ни малейшей критике со стороны цензуры. Оно почерпнуто из исторических истин и представлено с благоразумною осторожностию и скромностию. После того, что сказал Болтин о сем предмете, мне кажется, нечего уже сказать больше. Только на стр. 13 дополнений желал бы я исключить слово жизнию из сего места: «с того времени сделались помещики таковыми же властителями над имением и жизнию крестьян и холопей своих»; ибо это мнение несправедливо: помещик в России не есть властелин над жизнию крестьян.

Мне следует теперь предложить комитету прочие места, меньше важные, которые я желал бы переменить и смягчить в этом сочинении.

На стр. 11 в книге (или на 1 стр. поправок): «Мысль — чтобы невежественным народом управлять страхом и жестокими законами — поселилась к несчастию в головах великих людей и многих законодателей». Это нарекание явно относится на Петра Великого, ибо автор в сем месте говорит именно об нем. Но подобное нарекание на просветителя и образователя России есть черное пятно на сердце неблагодарности.

На стр. 3 дополнений: «Насильство и невежество, составляя характер правления Турции, не имея ничего для себя священного, губят взаимно граждан, не разбирая жертв»… Хочу верить, что эту мрачную картину списал автор с Турции, а не с России, как то иному легко показаться может. Но и для турецкого правления это язвительная клевета: будто народ сей не имеет ничего для себя священного и губит себя взаимно, не разбирая жертв.

На стр. 70 и 71 в книге: «Купцы не имеют совсем взаимной вспомогательности и никогда не стараются поддерживать друг друга в несчастных случаях. Напротив того, богатый, видя неудачу и готовящуюся гибель бедного, не только не подает ему руку помощи, но еще спешит притеснить его, дабы воспользоваться его несчастием». — Этим местом поругано целое сословие купеческое без всякого выключения, что и несправедливо и оскорбительно.

На стр. 72 в книге: «Вместо ответа покажут они (купцы) сто или двести тысяч рублей, вынесенных ими из массы общих купеческих капиталов». — Эта укоризна на взятки требует доказательств, а без того она послужит во вред доказчика. И вообще это место о дворянстве купечества не сообразно с указом, коим сие злоупотребление навпредь прекращается.

На стр. 115 и 116 в книге: «Все прочие гражданственные состояния, исключая дворянское, были правительством забыты»; «видя несправедливость, угнетавшую столь долго нижнего разряда граждан, державши их в самом глубочайшем невежестве» — укоризна на правительство, совсем незаслуженная.

На стр. 118 в книге: «В сей механической экзерцииции состоит вся тактика, в корпусах преподаваемая» — несправедливый упрек на корпусы, ксим Россия обязана славнейшими своими генералами.

На стр. 119 в книге: «В службу же гражданскую определяют людей без всякого разбору». — Пятно гражданским чиновникам и вместе охуждение худых мер правительства.

Представляя сии мои сомнения комитету, обязанным себя нахожу объявить собственное мое мнение о сей книге, которое да будет уже принято моим голосом: я думаю, что оное сочинение г-на Пнина, в настоящем его виде, всемерно удалять должно от напечатания, яко противное правилам устава. Цензор Григорий Яценков" (ЛОЦИА, Архив министерства народного просвещения, дело № 206148, к 5916 --"Донесения цензоров СПБ. цензурного комитета 1804 и 1805 гг., лл. 7—18 об.; копия в деле № 9826/ к. 134).

Гр. П. А. Строганов, ознакомившись с мнением Яценко, поддержанным всем цензурным комитетом в полном составе, согласился на исключение из книги Пнина «указанных цензором мест» (см. «Беседы в Обществе любителей российской словесности», вып. III, 1871, стр. 9). Таким образом, сперва речь шла всего лишь о незначительных в общем купюрах, но не о запрещении всей книги в целом. Но вслед за тем, в силу каких-то неизвестных нам обстоятельств, делу был дан новый ход и переиздание «Опыта о просвещении» было безусловно и окончательно запрещено, причем даже влиятельные протекторы Пнина — Строганов и Новосильцов — не сочли для себя возможным выступить в его защиту.

Предание приписывает главную роль в деле запрещения книги Пнина Гавриилу Васильевичу Геракову (1775—1838), бесталанному, но плодовитому писателю, автору многочисленных «патриотических» сочинений. Гераков якобы подал на Пнина донос, пробудивший бдительность цензуры.^[17] Однако никаких следов доноса Геракова в делах цензурного комитета не обнаружено; впрочем, он мог сделать и устный «извет».

Цензурный комитет не ограничился запрещением второго издания «Опыта о просвещении», но вынес также постановление отобрать у книгопродавцев нераспроданные экземпляры первого издания.^[18]

Узнав о решении цензурного комитета и ознакомившись с отзывом Г. М. Яценко, Пнин обратился в высшую инстанцию — в Главное правление училищ — с прошением, где подробно изложил обстоятельства, сопровождавшие переработку его сочинения, и приносил жалобу на неправильные действия цензурного комитета. Приведем текст этого документа.

"В Главное училищное правление Прошение

Прочитавши полученные мною от его сиятельства графа Пав[ла] Александровича] Строгонова представленные ему цензурным комитетом, на книгу мою: «Опыт о просве[щении] относительно] к России», замечания, беспрекословно переменил я и выбросил из книги моей все те места, которые были противны мнениям цензуры. Таким образом, как сочинитель, я все сделал для комитета; надеюсь, что и комитет с своей стороны равномерно сделает все для человека, тем чувствительнее оскорбляющегося, что, почитая цензуру местом от правительства для пользы, а не для причинения обид учрежденным, имеющим свои постановления, свои правила и долженствующим руководствоваться беспристрастнейшим суждением, но не во зло употреблять права, ей предоставленные, поступать против <собственных> своих обязанностей и позволять себе такие выражения, которые, заключая в себе личность, падают на честь человека. Таковой поступок комитета побуждает меня принести Главному училищ правлению, как верховному судилищу, жалобу мою, с полным уверением, что обрету надлежащую справедливость.

Цензор Яценков, рассматривавший мою книгу, выбрал из различных мест оной по нескольку слов и, составив по собственному своему произволу из них речи, на 1-й странице своих замечаний выдает их за собственные мои. Я согласен, что приведенные там слова находятся в моей книге, однакож совсем не в том разуме. Цензор, вместо того, чтобы следовать порядку, в котором они находятся, не знаю почему, с каким-то неблаговидным намерением старался везде разрывать связь понятий и составлять такие выражения, каких в сочинении моем вовсе нет. На 2-ой стран[ице] своих замечаний называет он меня зловещим пророком, собирающим черную тучу на главу России, чтоб она рассыпалась в своем основании. Ужасная мысль! Какая туча может быть чернее ее? Это мысль цензора Яценкова. Самый величайший из неприятелей моих, сказав сие обо мне, не мог бы более меня обидеть. Никогда не собирал я тучи на главу России; никогда не грозил исторгнуть у помещиков их достояние; сам цензор в этом сомневается: ибо не говорит о сем утвердительно, а употребляет слово кажется грозит исторгнуть и проч[ее]; притом все сии выражения находятся только в замечаниях комитета, но их нет в моей книге. Посмотрите на стран[ицу] « „^[19] и вы увидите мысль мою и мое желание. Я не собирал тучи на главу России, но думал, каким бы образом предохранить ее от оной. Опыт многих столетий, свидетельство собственной истории нашей и многих других народов дают в сем достаточные уроки для времен настоящих. Взглядывать на будущее, делать из настоящего свои о нем заключения, не есть злое пророчество, но есть священная обязанность. Тот, кто любит свое отечество, тот имеет чувство, которое ничем не может быть удержано: оно подобно тонкому эфиру, все тела проницающему. Оно из-за пределов настоящего времени увлекает мысль в будущее, печалит и восхищает нас, предусматривая несчастную или счастливую участь потомства.

Всякий писатель, пишущий о предметах государственных, никогда не должен терять из виду будущее. Ибо целый народ никогда не умирает, ибо государство, каким бы ни было подвержено сильным потрясениям, переменяет только вид свой, но вовсе никогда не истребляется. И потому сочинитель обязан истины, им предусматриваемые, представлять так, как он часто находит их. Он должен в сем случае последовать искусному живописцу, коего картина тем совершеннее бывает, чем краски, им употребляемые, соответственнее предметам, им изображаемым. — Впрочем, все сказанное мною о необходимости крестьянской собственности, все истины, к сему предмету относящиеся, почерпнул я из премудрого Наказа Великия Екатерины. Она внушила мне оные. Она возбудила во мне тот жар и энтузиазм, который цензор ставит мне в преступление. — Рукописное дополнение, сделанное мною по воле монарха, заключает в себе определение крестьянской собственности, примененное мною к настоящему положению вещей.

Далее: цензор, на 4-ой страни[це] своих замечаний, хочет, чтобы я переменил и смягчил те места, которые мною переменены уже были по воле его превосх[одительства] Ник[олая] Ник[олаевича] Навасильцова и были им одобрены. Следовательно, проходить сии места вновь и распространяться о них не было никакой надобности. Но цель цензора в сем случае видна. Он хотел по-своему переправить период сей, и потому сделал к нему дополнение, приписав сердцу моему черное пятно неблагодарности. Вам, высокопочтенные мужи, вашей мудрости отдаю я на суд: имеет ли цензурный комитет право уполномочить одного из своих членов поносить честь сочинителя? Имеет ли право делать заключения свои о душевных его качествах и еще более представлять мнения свои о его нравственности высшему начальству? Это есть чувствительнейшая обида. Таковой поступок комитета явно доказывает неуважение его к законам, нарушение его оных; ибо закон запрещает всякую личность и обиду. Цензурный комитет учрежден для рассматривания книг, но не для рассматривания добродетелей и пороков сочинителя. Его должность и его суждения простираются только на те сочинения, кои подлинно содержат в себе места, противные данным ему правилам. Цензор в праве показать автору его заблуждения, в праве предложить ему полезные советы, но не в праве делать ему выговоры, то есть поступать так, как цензор Яценков поступил со мною.

Наконец цензурный комитет заключает замечания свои еще новою, гораздо чувствительнейшею для меня обидою: называет меня доносчиком в том, в чем он совсем не понимает содержания предложенных мною мыслей. Разве это есть укоризна на взятки, когда я сказал, что купцы, переходя из состояния купеческого в состояние дворянское, выносят по сту или по двести тысяч рублей из массы общих купеческих капиталов. Комитет совсем не хотел понимать меня; старался приводить из книги моей места совсем иначе, нежели они у меня изображены <давая им совсем иное значение>; и даже простирая критику свою на те места, которые мною уже переменены были и одобрены начальством. Все сие хотя весьма оскорбительно, однакоже <не так, как> еще оскорбительнее сего непозволенная личность, им против меня употребленная. Сия-то личность побуждает меня Главному училищ правлению на цензурный комитет приносить жалобу мою, тем более, что книга моя, будучи его превосх[одительством] Нико[лаем] Нико[лаевичем] Навасильцовым представлена его импера[торскому] величеству, удостоена монаршего благоволения (что из прилагаемого при сем в копии письма видеть можно), одобрена бывшею тогда под начальством гражданского губернатора цензурою; потом вновь рассматривана была H. H. Навасильцовым и его сиятель[ством] графом П. А. Строгоновым, мною по воле их переправлена, дополнена и, наконец, по докладам их государю императору воспоследовало монаршее повеление печатать ее на счет казны. Из всех сих случаев Главное училищ правление легко усмотреть может поступок цензурного комитета, в рассуждении коего, по причиненным им мне обидам, прошу себе законного удовлетво-рения“ (с автографа — без подписи и даты. ЛОЦИА, Архив министерства народного просвещения, дело № 9826; к. 134, лл. 5—8; цензурными материалами об „Опыте о просвещении“ пользовался М. И. Сухомлинов, цитировавший и отзыв Яценко и прошение Пнина — см. „Исследования и статьи по русской литературе и просвещению“, т. I, 1889, стр. 430—434).

Получил ли Пнин требуемое „законное удовлетворение“ — неизвестно. Повидимому, не получил. Во всяком случае, решение цензурного комитета пересмотру не подвергалось и „Опыт о просвещении“ был зачислен в разряд особо крамольных книг (попытка переиздать его в 1818 г. также не увенчалась успехом; см. стр. 286 наст. издания). Вторично (и на этот раз в художественной форме) Пнин отвечал цензуре в остроумном диалоге „Сочинитель и Цензор“, снабженном традиционным защитным подзаголовком: „Перевод с манжурского“. Сочинитель, отвечающий цензору, что „его засвидетельствование можно назвать ничего не значущим, ибо опыт показывает, что оно нисколько не обеспечивает ни книги, ни сочинителя“, — явно имеет в виду историю с „Опытом о просвещении“, сперва дозволенным цензурой, а потом запрещенным (может быть, и самое слово „Опыт“ в приведенной цитате играет семантически двупланную роль).

Неудача с „Опытом о просвещении“ не обескуражила Пнина, не научила его молчанию, но, наоборот, побудила его к новым обширным литературным трудам. Отказавшись почему-то от проекта издать собрание своих стихотворений („Моя лира“) и „склонясь на просьбы журналистов“, он стал деятельным сотрудником некоторых периодических изданий („Северный Вестник“, „Журнал российской словесности“, „Журнал для пользы и удовольствия“), трудился над сочинением „О возбуждении патриотизма“, предполагал с 1806 г. издавать журнал „Народный Вестник“ (и даже составил программу его, до нас не дошедшую) и в последние месяцы жизни писал драму „Велизарий“ (закончено было только первое действие, также не уцелевшее).

Вместе с тем Пнин продолжал службу в департаменте министерства народного просвещения (6 февраля 1804 г. он был награжден чином надворного советника „за отличное усердие“). В середине 1805 г. Пнин подал прошение об отставке, по одним данным — по причине болезненного своего состояния, по другим — желая целиком отдаться литературной деятельности. Во „всеподданнейшем“ прошении от 21 июля 1805 г. он писал: „Исполнен будучи ревности к службе вашего императорского величества, я бы желал продолжать оную до конца моей жизни, но болезнь моя лишает меня сей способности вопреки моему усердию. Почему всеподданнейше прошу, дабы высочайшим вашего императорского величества указом повелено было сие мое“ прошение принять и меня от службы с следующим чином уволить, из получаемого ныне мною жалованья какую-либо часть определить мне в пенсион и выдать мне единовременно годовое мое жалование» (данные об отставке Пнина заимствуем из дела № 8814/к. 198 — ЛОЦИА, Архив министерства народного просвещения). По докладу товарища министра народного просвещения M. H. Муравьева 12 августа 1805 г. Александр I согласился на увольнение Пнина «с пожалованием следующего чина [коллежского советника], с обращением третьей части жалованья в пенсион и с выдачей годового оклада единовременно» (годовой оклад Пнина равнялся 2 000 руб.; сверх того, он получал 500 руб. «квартирных»; при отставке Пнин должен был получить 2 000 руб. и пользоваться «по смерть» пенсионом в размере 666 руб. 66 коп. в год). В указе Александра I министру финансов гр. А. И. Васильеву от 19 августа 1805 г. сказано, что Пнину назначается пенсион и выдается единовременная денежная награда «в пособие недостаточного состояния его». Однако Пнину так и не довелось воспользоваться пожалованными ему наградой и пенсионом: только 18 сентября 1805 г. экспедиция о государственных расходах запросила департамент министерства народного просвещения о том, где желает Пнин получать деньги. Запрос этот не имел смысла, ибо как раз накануне, 17 сентября, Пнин умер.

Мы ничего не знаем о личной жизни Пнина, о его семье; не знаем, когда и на ком он женился. Известно только, что в 1803 г. у него родился сын Петр.^[20] Жена Пнина умерла, повидимому, раньше своего мужа, — во всяком случае она не присутствовала при его кончине. Пнин в последние свои годы жил в совершенном одиночестве; все его имущество после смерти было передано в Дворянскую опеку (единственным человеком, состоявшим при Пнине в последние годы, был его «служитель» Годфрид Буш).

«Пнин был, — пишет Н. И. Греч, — невысок ростом, худощав, притом очень жив в движениях своих, любезен и учтив в обращении со всеми, остроумен и добродушен. Все знавшие его были к нему искренно привязаны, и смерть его жестоко поразила друзей его, приятелей и просто знакомых. Не знаем, удалось ли бы ему сделать что-либо великое и прочное: здоровье его было слабое и шаткое. Пылкая и деятельная душа рвалась из слабой оболочки» («Северная Пчела», 1857 г., № 125, стр. 587—589).

Вольное общество любителей словесности, наук и художеств посвятило памяти Пнина два специальных заседания — 20 сентября и 7 октября 1805 г., на которых выступили с речами: Д. И. Языков, В. В. Попугаев, А. Е. Измайлов, Н. П. Брусилов и Ф. И. Ленкевич; Н. Ф. Остолопов, Н. А. Радищев, А. А. Писарев, А. Е. Измайлов и Ф. И. Ленкевич читали также стихи на смерть Пнина" (речь Брусилова и стихи названных авторов, кроме не сохранившегося стихотворения Ленкевича, перепечатаны нами в приложениях, см. стр. 225—236 речи Попугаева и Ленкевича не сохранились, см. отчет о заседании 20 сентября в «Северном Вестнике» 1805 г., ч. VIII, октябрь, стр. 86—87). Д. И. Языков в своей речи сказал: «17-го сего месяца лишились мы сочлена и президента нашего Ивана Петровича Пнина. Вот причина сегодняшнего собрания нашего. Итак, в непродолжительное время оплакиваем мы смерть уже другого сотрудника нашего. Недавно еще бросали мы цветы на гроб Каменева^[21], а теперь украшаем оными также гроб Пнина. Несчастие преследовав последнего с самой той минуты, как увидел он свет; при последних только днях, или, лучше, часах жизни его просияло было солнце над его главою: он надеялся быть в тихом пристанище; но вдруг бездна разверзлась, и его не стало. Без родителей, без родственников — жил он один во вселенной. Отечество было его родителем, друзья — родственниками: сердце его билось для них горячейшею любовию. Нет более Пнина, но память его останется незабвенною: она будет чтиться друзьями его, она будет благословляться теми несчастными, кои невинным образом осуждаются предрассудками и мнением при самом рождении своем. Его „Вопль невинности“ раздался громко во всех сердцах; он исторг слезы у чувствительных и смягчил ожесточенных; быть может, он возвратит похищенные права у невинных и соорудит ему памятник тверже всякого металла и камня».

Впрочем, члены Вольного общества постановили соорудить Пнину также и надмогильный памятник «из металла и камня» с краткой надписью, предложенной А. Востоковым: «Пнину — друзья». В траурном заседании 20 сентября была объявлена подписка; в бумагах Общества хранится лист с именами 18 человек, сделавших пожертвования для этой цели; это были: Д. Языков, И. Борн, Н. Судаков, Н. Остолопов, Н. Брусилов, А. Измайлов, Ф. Ленкевич, И. Гальберг, А. Иванов, В. Попугаев, Н. Радищев, А. Востоков, М. Крюковский, Сахаров, Ушаков,

B. Сопиков, Пучков, Тимковский, общая сумма пожертвований которых составила 160 руб. Тогда же членам-художникам было предложено приготовить эскизы памятника и представить их на рассмотрение и утверждение Общества. В октябре 1805 г. И. И. Гальберг представил сделанные им рисунки, однако они не были утверждены Обществом, и второй проект был заказан И. И. Теребеневу, который только в 1807 г. исполнил возложенное на него поручение. Эскиз Теребенева был утвержден (он хранился в архиве Общества, но ныне утрачен), и Теребеневу же было поручено «отлить бюст Пнина с доставленной из Общества модели», что и было сделано им несколько лет спустя.^[22] Так, почти целое десятилетие тянулось дело о памятнике Пнину и, наконец, заглохло окончательно: «памятник остался одним из тех булыжников, которыми, по словам пословицы, кажется португальской, вымощен ад» (Н. И. Греч; материалы по делу о сооружении памятника частично сохранились в архиве Вольного общества; см. также «Исторический Вестник», 1889 г., т. XXXVII, стр. 145—147).

Кроме того, тотчас же после смерти Пнина Вольное общество озаботилось судьбой оставшихся после него бумаг, обратившись к с.-петербургскому обер-полициймейстеру Ф. Ф. Эртелю с просьбой передать в Общество «оставшиеся после умершего коллежского советника Пнина бумаги и разные сочинения, как принадлежащие Обществу, коего он был член и президент». Эртель ответил (12 октября 1805 г.), что еще до получения письма от Общества все имущество Пнина было передано в Дворянскую опеку. Общество адресовалось с прежней просьбой и в Опеку, но предводитель дворянства спб. уезда А. Симанский сообщил в ответ (29 ноября 1805 г.)" что «после того Пнина никаковых сочинений, ниже бумаг, принадлежащих Обществу, кроме партикулярных писем и некоторых счетных записок и счетов, ими не найдено, а известились они от бывшего его служителя Годефрида Буша, что какие-то бумаги им, Пниным, во время болезни его были розданы некоторым из посещавших его приятелей его, просивших у него тех на время, а кому именно и все ли, или только часть оных, им неизвестно». Так бесследно пропал архив Пнина: никаких его рукописей, кроме трех автографов «Вопля невинности», в доступных обследованиям архивных собраниях до настоящего времени не обнаружено.

---

1. Число в подлиннике не проставлено.
2. Из другого источника (прошение Пнина об отставке 1805 г., в бумагах министерства народного просвещения) мы узнаем, что он «вступил из дворян в корпус кадетом 1787-го г. мая 24-го», — следовательно пять месяцев — с мая по октябрь — он числился «сверх комплекта».
3. Письмо опубликовано в «Чтениях в обществе истории и древностей российских» 1906 г., кн. IV, отд. 4, стр. 19, а также отдельно: И. Рябинин, «Из переписки Инзова», 1907. Датируем мы его октябрем 1794 г. по следующим основаниям: написано оно на бумаге 1794 г. и адресовано «Пнину, артиллерии господину штык-юнкеру». В ноябре же 1794 г. Пнин получил чин подпоручика. С другой стороны, в Несвиже, откуда послано письмо, Репнин со своими адъютантами и канцелярией был именно в октябре 1794 г. Попутно из письма мы узнаем, что Инзов получил от Пнина «милое и дружеское письмо» (искать его бесполезно: местонахождение бумаг Инзова неизвестно), а также и адрес Пнина: м. Бауск, Митавского уезда, Курляндской губернии (на основании приписки Я. Д. Мерлина «Кланяйтесь от меня Тейльсу», — Филипп Игнатьевич Тейльс служил в 1794 г. в Бауске).
4. За содействие в доставлении этих сведений приношу благодарность В. М. Базилевичу. Писем Пнина к отцу в бумагах Яготинского архива не обнаружено. В письмах И. А. Алексеева к Репнину, опубликованных в XVI т. «Сборника русского исторического общества» (1875), упоминаний о Пнине не встречается, хотя Алексеев и отчитывается перед князем в выдаче денег другим его «пансионерам» и «пансионеркам».
5. До последнего времени исследователи «Санктпетербургского Журнала» обычно рассматривали его в связи с деятельностью одного только Пнина. Правильно вопрос поставлен И. М. Троцким (см. «Воспоминания Бестужевых», 1931, стр. 11), однако мы не согласны с ним относительно принадлежности Бестужеву некоторых анонимных статей и заметок, помещенных в журнале.
6. См. письмо Александра I Лагарпу от 27 сентября 1797 г. (т. е. за три месяца до появления в газетах программы «Санктпетербургского Журнала») у Н. Шильдера — «Император Александр первый», т. I, 1897, стр. 164; ср. «Воспоминания Бестужевых», стр. 18—19.
7. Объявление, помещенное в «Московских Ведомостях», представляет собою сокращенную редакцию приведенного текста. В Москве подписка на журнал принималась «по комиссии» в конторе Университетской типографии. В Петербурге подписка принималась также в книжной лавке В. С. Сопикова (см. объявления, приложенные к каждой части «Санктпетербургского Журнала»).
8. «Есть известие, что в журнале Пнина участвовал А. Я. Галинковский, но это требует подтверждения, тем более что под статьями журнала не встречается нигде даже начальной буквы его имени» (Н. В. Губерти. Материалы для русской библиографии, вып. II, 1881, стр. 612).
9. История царствования императора Александра I, М. Богдановича, т. 1, 1869, стр. 46.
10. Существует даже версия, что якобы Пнин, по просьбе Радищева, написал для его книги оду «Вольность» (см. Архив князя Воронцова, кн. V, 1872, стр. 421).
11. См. о нем в «Сборнике статей, читанных в отделении русского языка и словесности Академии Наук», т. V, вып. 1,1868, стр. 274.
12. Бородавицын был почти ровесник Пнину (он родился в 1772 г.). До 1801 г. он прошел уже довольно длинный служебный путь: вступив в 1788 г. сержантом в л.-гв. Преображенский полк, с 1797 г. продолжал службу прапорщиком в Смоленском мушкатерском полку, в 1800 г. был «определен к статским делам с переименованием в городовые секретари» и тогда же зачислен в штат канцелярии генерал-прокурора с награждением чином титулярного советника, а 1 мая 1801 г. был перемещен в Комиссию о составлении законов, где и служил вплоть до 14 января 1804 г., когда был «уволен от дел и из списка исключен». Дальнейшая его судьба нам неизвестна. В литературе о Радищеве нмя Бородавицына (как и Брежинского) считается «неизвестным» (см., например: В. П. Семенников, Радищев, 1923, стр. 239). Сведения о происхождении и службе Бородавицына извлечены нами из его послужного списка, найденного в делах Комиссии о составлении законов (ч. I, отд. III, № 18, лл. 11, 78—79).
13. За доставление этого сведения приношу благодарность И. Г. Ямпольскому.
14. Вторым таким «литературным» учреждением была в Петербурге в 1800-х гг. Комиссия составления законов, где служило много членов Вольного общества любителей словесности, наук и художеств. В этом отношении и департамент и комиссия напоминают знаменитое гнездо русского «любомудрия» 1820-х гг. — московский архив Коллегии иностранных дел.
15. А. С. Поляков упоминает также о знакомстве Пнина с известным педагогом и переводчиком древних авторов Николаем Федоровичем Кошанским; встречались они в доме М. Н. Муравьева (см. «Пушкин и его современники», вып. XVII—XVIII, стр. 260). Но знакомство это было мимолетным, так как Кошанский появился в Петербурге не раньше средины августа 1805 г., а через месяц Пнин умер.
16. По указу 9 февраля 1802 г. наблюдение за печатанием книг возлагалось на гражданских губернаторов, которые «имели к сему употреблять директоров народных училищ» (до 1802 г. цензура находилась в ведении Управы благочиния). Предпринятые нами розыски материалов по изданию «Опыта о просвещении» не увенчались успехом: архив канцелярии Спб. гражданского губернатора за 1800-е гг. не сохранился.
17. Первое по времени упоминание о доносе Геракова встречается, насколько нам известно, в воспоминаниях П. А. Радищева («Русский Вестник», 1858 г., т. XVIII, стр. 426—427).
18. В архиве цензурного комитета хранилось дело № 605/37 — «Об отобрании из книжных лавок сочинения Пнина: Опыт о просвещении» (см. Исторические сведения о цензуре, 1862 г., стр. 9), но, несмотря на приложенные нами старания, разыскать его не удалось.
19. Цифра в подлиннике не проставлена. — Ред.
20. Петр Иванович Пнин шестилетним мальчиком в 1809 г. был принят «учеником» в Академию художеств, в 1819 г. был назначен в «живописный класс», в 1824 г. был награжден серебряной медалью «второго достоинства» и в том же году окончил Академию с аттестатом 1-й степени и шпагой (занял седьмое место среди девяти человек, получивших аттестат первой степени; всего в 1824 г. окончило курс 27 человек). С 1826 г. Петр Пнин служил канцелярским чиновником в департаменте министерства народного просвещения и в 1830 г. состоял в чине губернского секретаря (см. Н. Собко, Словарь русских художников, т. III, вып. 1, 1899, стр. 303 и Сборник материалов для истории Спб. Академии художеств за сто лет ее существования, под ред. П. Петрова, ч. II, 1865, стр. 132,189, 190, 195). В 1825 г. Петр Пнин получил из опекунского совета наследственный капитал, оставшийся после отца, в 8 000 руб. (см. вызов Спб. Дворянской опеки в «Спб. Ведомостях», 1825 г., № 44, стр. 559). В 1831 г. Петр Пнин ездил в Италию уже отставным губернским секретарем (см. объявление в «Спб. Ведомостях», 1831 г., № 26, приб., стр. 2312). В 1837 г. он вторично отправился в Италию со своим товарищем по Академии, художником М. И. Лебедевым; по данным, сообщенным гравером Ф. И. Иорданом, называющим Пнина своим другом и товарищем по Академии), оба художника погибли в Неаполе при эпидемии холеры в 1837 г. (см. «Русская Старина», 1891 г., № 7, стр. 38 и 46, или Записки Ф. И. Иордана, 1918, по указ.).
21. Гавриил Петрович Каменев — известный поэт, член Вольного общества, скончался 25 июля 1803 г.
22. Бюст Пнина работы Теребенева до настоящего времени не разыскан.