З. Н. Гиппиус: pro et contra
СПб.: РХГА, 2008. — (Русский Путь).
E. СОЛОВЬЕВ
правитьЗ. H. Гиппиус (Мережковская). «Зеркала»
правитьПервый сборник рассказов г-жи Гиппиус («Новые люди») появился в 1896 г.; второй, «Зеркала» — в 1898 г. Сравнивая оба эти сборника, нельзя не заметить, во-первых, того, что творчество молодой писательницы стало если и не плодотворнее, то во всяком случае плодовитее, во-вторых, что она не стоит на месте, все еще развивается и движется, хотя в высшей степени неправильно, делая два шага вперед и несколько в сторону, и, в-третьих, что г-жа Гиппиус роковым образом идет к полной специализации в области явлений патологических, психиатрических, экстраординарных, в высокой степени исключительных и едва ли в высокой степени характерных. Можем даже положительно и без колебаний утверждать, что она заметно подпала под влияние Достоевского и, подражая ему — между прочим, в настойчивых и тщетных попытках правдиво и ярко изобразить «мучительную» женщину, — делает это не всегда умело и отчасти даже по-рабски.
Тех, кто помнит «Новых людей», сборник «Зеркала» приятно удивит некоторым, хотя и недостаточно энергичным стремлением к сравнительной простоте языка и к отрешению от вычурных слов — преимущественно эпитетов. Это особенно заметно в последнем рассказе «Златоцвет» — вообще говоря, бледном, худосочном и подражательном, но страницами хорошо написанном. Попадаются, правда, такие выражения, как «скользящий голос», «злой запах», «властный луч луны» и «стальной луч месяца», но это редко и с ними можно примириться. Еще приятнее будет удивлен читатель «Зеркал» тем, что г-жа Гиппиус дает хотя сравнительно-больший простор своему гуманному настроению, заставляет нас жалеть, напр., несчастную гувернантку в рассказе «Ведьма», или бедненькую белобрысую бонну в рассказе «Родина». Словом, она местами становится проще, понятнее, человечнее и, по-видимому, отказалась произвести литературное пронунциаменто, о котором так решительно и высокомерно заявила в предисловии к «Новым людям».
Но указанным и исчерпываются два шага вперед; идут далее шаги в сторону, заранее намеченные и, пожалуй, предопределенные. Мы видим настойчивое и обостренное искание вычурных сюжетов (напр., «Среди мертвых»), боязнь перед обыденным, пристрастие к болезненным настроениям, непонятым и мало понятным натурам и вообще к тому, чтобы «у меня было не так, как у всех прочих». Любимые герои и героини г-жи Гиппиус, в сущности, перепевают четверостишие ее собственной серенады: «Я счастье ненавижу, — / я радость не терплю. / О, пусть тебя не вижу, / тем глубже я люблю», а их единственная молитва к Началу жизни как нельзя более соответствует молитве самого автора: «Прежнее дай мне безмолвие, /о, возврати меня вечности… / дай погрузиться в безмолвие, / дай отдохнуть в бесконечности». Оба настроения довольно однообразны, узки, анемичны, и естественно, что г-жа Гиппиус постоянно повторяется и, истощившись в повторениях, разнообразит свои унылые темы заимствованиями у Достоевского! Фигура Фомушки («Луна»), до глубины души опустошенного циника, его язык, его привычка не говорить, а «взвизгивать», его наглость — очевидные сколки с «карамазовщины»; сюжет «Златоцвета» взят из «Идиота», и некоторые страницы, особенно же развязка и последняя сцена — убийство любимой женщины, как бы прямо списаны оттуда. Повторения же бесчисленны. Возлюбив почему-то впавших в детство стариков и старух и приписывая их шамканью некоторое как бы даже мистическое значение и загробную интуицию, г-жа Гиппиус «украшает» ими почти каждый свой рассказ. Бабушка в «Зеркалах», дедушка в «Утре дней», старик швейцар в «Родине», гувернантка в «Ведьме» — дряхлые, беззубые, живые покойники «говорят с вечностью» и обладают способностью проникать в тайну сущего. Ту же способность приписывает г-жа Гиппиус и сумасшедшим, напр. Вере в «Зеркалах», которая все поняла и даже самое важное — то именно, что человеческая жизнь есть как в зеркале отраженный, единый, великий, бессмертный дух.
За однообразными стариками и старухами следуют непонятые и непонятные натуры. Их много, но различаются они не столько по существу, сколько по внешности. «Существо» остается неизменным, возьмете ли вы Раису в «Зеркалах», Валентину в «Златоцвете», Марфушу в «Ведьме», и сводится оно к «скуке жизни», к утомлению ее пошлостью, к порыву «к прежнему безмолвию», а значит, к экстраординарным поступкам и ощущениям. Раиса рассказывает про себя: «Я была еще совсем девочка. И я хотела сделать что-нибудь великое, но такое… беспримерное. Л потом вижу, что не могу — и думаю: дай что-нибудь дурное сделаю, но очень, очень дурное, до дна дурное. Ведь все равно, лишь бы до дна? У меня была сестренка маленькая, годовалая, любила меня… Я взяла ее на руки, пошла по лестнице — и она упала по ступенькам вниз». В жестоком мучительстве других Раиса находит «дно души своей», то же «дно» открывается милой и добродушной Марфуше в «самоубийстве». Когда она столкнулась с гувернанткой m-me Лико, которую искренно почитала за ведьму, она как-то сразу утеряла вкус жизни, затосковала и похудела. Ее не привлекает больше ни любовь к лакею Аркадию, ни перспектива зажить в Питере барыней, заведя собственные меблированные комнаты. Истолкователем ее новых затаенных дум является «несообразный» кучер Феогност, который, вполне соглашаясь с Марфушей, что радоваться в жизни нечему, настойчиво повторяет все один и тот же пессимистический монолог: «Верно ты, дочка, рассуждаешь. Вот как верно. Скука, она матушка неизбытная. Экую скуку Господь сотворил! Сила! Тут не то что замуж, тут вот соберись сейчас народ, наряди меня в золотую митру, начни кричать: условляемся мы, Феогност, чтобы ты от века был фон-пере-маршал-гоф раван, его светлейшее возвышение, и даем тебе над нами, человеками, власть жизнеотъемную. И вот мне на это решительно наплевать. Скука-то, господи милостивый». Сила скуки заставляет Марфушу броситься в озеро, чтобы стать ведьмой и носиться вокруг месяца. На то же жалуется аккуратненькая немка Елена Германовна на самом «утре своих дней»: «Ничего, ничего в жизни нету! Когда я была маленькая, я все волшебников и фей ждала… Ну, положим, фей нету… Отчего же теперь воры вместо разбойников, драка Трофима кучера — вместо войны, а вместо рыцаря — наш становой Иван Данилович? Тогда было страшнее, но лучше»… В чем найдет «дно души» Елена Германовна — мы не знаем, но, вероятно, тоже отправится летать куда-нибудь к месяцу.
Но заветнейшее свое настроение и, пожалуй, даже жизнепонимание г-жа Гиппиус воплотила в большом рассказе «Златоцвет». Жаль, что рассказ, почти роман по размерам, так неудачен, и в нем три четверти лишнего, а остальная четверть — малопонятного. Но, разбираясь в намеках, символах, а подчас прямо психологических ужимках главного персонажа — Валентины, этого «Златоцвета», гибкого, ломкого, «слишком невинного, чтобы благоухать», можно сказать, что г-жа Гиппиус особенно облюбовала в своих героинях именно отвращение к пошлому и обыденному в жизни, порыв к чистоте безусловной и искание ее, несколько мстительное отношение к мужчине и полную неудовлетворенность, вызывающую жажду мучительства, которая, в свою очередь, разрешается тоской и унынием. Сложно все это вроде китайской грамоты, а в сущности просто до элементарности, как просты и китайские иероглифы. Валентина — богатая вдова, не знавшая любви дилетантка, вечно лежащая или полулежащая, гипнотизирующая и одуряющая себя бесконечным чтением, в то же время даровитая и талантливая, очень чувственная, но настолько гордая, что всегда «держит в руках своего зверя», одинаково ищет человека или дела, которые открыли бы «дно ее души». Конечно, ни человека, ни дела не оказывается. С развинченным литератором Звягиным она сходится внутренне, но физически он ей противен; толстый фельетонист Двоекуров «невероятно» тянет ее к себе физически, но она горделиво и презрительно подавляет в себе это влечение; благоразумное счастье, которое предлагает ей московский профессор Кириллов, кажется ей отталкивающе пошлым и неразрывно связывается в ее представлении с запахом «остывающей кулебяки», «слишком сладким чаем», «низкими комнатами», «котом Васькой» — словом, со всем, что она видела в доме Кириллова на Остоженке. Нет рыцаря Вольдемара — и все тут, хотя и рыцарь Вольдемар едва ли помог бы горю именно вследствие странной смеси белоснежной чистоты и похотливой грязи в душе Валентины, и она все время играет с огнем, т. е. любовью и влюбленностью, пока Звягин не убивает ее. Как заветнейшее создание г-жи Гиппиус, она глубже других презирает счастье, не терпит радости и рвется к месяцу, безмолвию, чувствуя в то же время всю тяготу плоти и чувственности. Она и одевается по этой программе — в белое платье с черными крылышками, что делает ее похожей на ангела и сатану.
Мораль рассказа тяжелая, пессимистическая, так как, с точки зрения г-жи Гиппиус, только смерть может уничтожить томительное противоречие плоти и духа, а наша земная жизнь, семья, общество, труд не могут дать ни малейшего удовлетворения талантливым, рвущимся к полной свободе и метафизически настроенным натурам.
Если кто-нибудь скажет, что героинь г-жи Гиппиус, особенно Раису и Валентину, следовало бы выкупать в холодной воде — мы ничего бы не возразили. Но обе они искренно страдают, потому что в жизни вошли «вор вместо разбойника» и «становой вместо рыцаря». Незаметно и невольно подкупает эта искренность муки и порою прямо трогателен этот порыв улетать к месяцу, потому что — говоря словами Горбунова — «от хорошей жизни нешто полетишь?..» А что Раиса и Валентина имеют полное право считать нашу жизнь «не совсем хорошей» — это несомненно. Но и сумбурны в то же время все эти настроения, и освещены они лунным капризным лучом, а не солнечным светом, и немало тут придуманного только для того, чтобы было не как «у всех прочих».
КОММЕНТАРИИ
правитьВпервые: Русское Богатство. 1898. № 5. Отд. II. С. 36—39.
Соловьев Евгений Андреевич (1867—1905) — критик и публицист.