Зося
правитьЗося была очень мила, не одной наружной красотой, — она и теперь еще недурна, но она была так свежа душою и добра, так искренно любила отца и мать, молитва в сумрачном величественном храме действовала на нее так отрадно и успокоительно, а в маленьком кружке своем она относилась ко всем с равною любовью и ласкою.
Пришло однако время, нужно было отдать Зоею в пансион. Родителям ее, жившим далеко от места ее учения, нельзя было следить за ее занятиями и нравственным развитием. Спустя несколько лет, она вернулась домой с дипломом, но так изменилась, что самые близкие люди с трудом узнали ее.
Перемена эта прежде всего замечалась в ее наружности. Мать ее, любившая нежно свою единственную дочь, заплакала увидя вихры стриженных волос, вместо прежней великолепной, длинной и толстой косы — предмета зависти многих девушек.
— Бедное мое дитя — отчего ты не писала об этом: ты была больна тифом? спросила она дочь с соболезнованием.
Зося улыбнулась на этот вопрос матери, которая в простоте сердца не могла иначе объяснить исчезновение косы. В пансионе, где воспитывалась Зося — «стрижки» были в моде. Девочки следовали примеру своей начальницы, которая курила, вообще была «эмансипированная» женщина и кроме того — плешивая.
— Нам все приходится выслушивать замечания от мужчин насчет наших длинных кос и коротких умов, сказала как-то раз начальница, — и глупо носить такие волосы.
Это замечание совершенно преобразило девочек; они поспешили обстричь себе волосы.
Итак Зося обстригла себе косы из принципа. Но она была в полном восторге, когда один студент, посещавший пансион, сказал ей глубокомысленно, что она стала удивительно похожа па одного известного естествоиспытателя!.. Этот естествоиспытатель скорее походил на обезьяну, чем на человека, но бедная девушка не знала этого.
Походить на известного естествоиспытателя! Что за торжество для дочери XIX века, страстно преданной естественным наукам! Она так любила естествоиспытателей, она заранее предвкушала наслаждения будущих занятий анатомией!
Вскоре родители с ужасом заметили что такое бродило в этой стриженной головке. Обороты речи их дочери, уснащенные техническими выражениями и выдержками из физиологии, с полным пренебрежением к тому о чем можно и нельзя говорить — приводили их в ужас и недоумение. Они никак не могли понять зачем дочь их избегала простых, обыкновенных выражений и прибегала в таким трескучим и иностранным словам. Вместо слова «Бог» она говорила «природа», вместо «дух» — «разум», а слово «сердце» заменяла всегда словом «нервы», и бедная думала, что все это очень умно. При всяком случае она закидывала фразами из естественных наук. Печалилась старушка мать и не понимала нового языка своего ребенка и все горестно поглядывала на дочь, а отец все более убеждался, что за этими напыщенными фразами скрывается незнание даже простых грамматических правил.
— Зося, ты любишь чтение, — сказал ей как-то отец, — вот тебе прекрасная книга. Зося неохотно взглянула на книгу. Это была повесть одного известного писателя.
— Ах, художество! Я этим не занимаюсь!
— Тогда не хочешь ли Мицкевича?
— Стихи?.. — протянула Зося, — я презираю стихи.
— О, тогда, значит, ты любишь серьезное чтение? И прекрасно: вот эстетика, вот исторические заметки Шайнохи, а вот и его история литературы…
Зося не нашлась как отделаться от отца, взяла книги и ушла в свою комнату. Отец повеселел. В одной тетрадке дочери, где ею была вписана «физиология мышления» он нашел много грамматических ошибок. Теперь, думал он, эти все пробелы пополнятся сами собою при чтении. Однако надеждам его не суждено было осуществиться. На следующий день, он застал дочь уснувшею на диване, а Шайноха и другие книги, валялись на полу. Очевидно, Зосе нужно какое-то другое чтение. И Зося наша с этих пор стала замечать, что родные ее часто шептались, а из нескольких случайно долетевших до нее слов она узнала, что речь шла о ней. Какие отсталые, с какими предрассудками люди! — говорила она про себя, с презрением. Да, родители ее были люди с предрассудками. Мать часто плакала но ночам, горячо молилась и просила Бога об «исцелении» дочери. Бедная, огорченная мать видимо страдала, таяла как свечка — так сильно на нее действовали равнодушие и холодность ее единственного, любимого дитяти. Отец не выказывал своей горести, но можно было заметить, что он ожидал совершенно другого от дочери.
Смешные люди! Диплом дочери и ее замечательное сходство с известным естествоиспытателем — будто это мало!
— Зося, — сказал ей однажды отец, входя к ней в комнату, где она сочиняла письмо к подруге, описывая ей несообразности и необразован пост родителей — я пришел просить тебя заняться немножко хозяйством, мать твоя слабеет с каждым днем и ты так любишь природу, для тебя будет удовольствием заниматься садом и оранжереей. Если бы тебе понадобились какие-нибудь руководства на первый случай, у меня найдется сколько угодно…
— Хорошо, отец.
На этом разговор прекратился. Несколько дней Зося пробовала хозяйничать в оранжерее, кладовых и в саду, но затем все это ей ужасно надоело; цветы завяли, сад забыт и брошен. Пришлось снова приниматься за хозяйство больной матери. А дочка опять засела за свои книги или рассылала письма в разные части света, в которых жаловалась «друзьям по убеждению» на скуку деревенской жизни и неразвитость и необразованность родных.
Так прошел почти год. Все усилия стариков вызвать нравственную перемену в Зосе не привели ни к чему. Перед Пасхой им суждено было испытать еще одно большое горе: на просьбу матери идти вместе в церковь, Зося отвечала, что ни во что не верит, а потому не чувствует ни надобности, ни потребности идти к обедне. У стариков и руки опустились. После праздников, опираясь на свои нрава как совершеннолетней и на полученный ею диплом, Зося решила ехать в городи, искать себе подходящего занятия.
В Варшаве, куда она поехала, есть университет, но нет женских курсов. Есть разные учреждения, но туда не принимают женщин. Есть наконец женские гимназии, но чтобы сделаться учительницей, недостаточно диплома — нужно еще держать экзамен.
Экзамена Зося не могла выдержать. Ее спрашивали не по новейшим теориям и не о последних результатах науки, а о простых, всем известных вещах. Незнание грамматики и неумение отличать виды растений одни от других — решили ее участь как учительницы.
— Вы не имеете самых элементарных познаний по естественной истории, — сказал ей профессор университета, кто вам дал диплом? Зося. молча и презрительно на него посмотрела и отвернулась.
С этого дня она совершенно убедилась в неразвитости и узкости понятий варшавских профессоров и решила, несмотря на уговоры родных — которые наконец из любви к ней дали свое согласие на все, чего она хотела — избрать какое-нибудь ремесло. Таким образом, в продолжении нескольких месяцев Зося перебывала портнихой, башмачницей, переплетчицей, перчаточницей и даже столярихой. Но все эти занятия нравились ей ненадолго. Ее более всего возмущала — по ее словам — отвратительная система обучения, и она перестала заниматься и ремеслами.
Все эти пробы стоили однако ее бедным старикам не мало-таки денег. Что высылали они ей — того стало не хватать на плату за обучение и на жизнь в большом городе. Старик наконец, узнав об ее еще желании ехать за границу в университет, пришел в отчаяние и отказался ей далее помогать. Нужно было покориться обстоятельствам. Итак она осталась в Варшаве, но о возвращении домой не хотела и слышать.
Предстоял вопрос, что же делать однако? Вскоре вопрос был разрешен. Зося стала появляться в первых рядах, на каждом публичном чтении. Голос чтеца действовал на пее всегда как-то успокоительно. она стала также ежедневной посетительницей всевозможных библиотек. Тут она входила смело, мужским шагом, с поднятой головой — и непременным пенсне на носике — и спрашивала получены ли такие-то сочинения Бюхнера, Фохта, Гельмгольца, Дюбуа, Раймонда и все перелистывает их, но покупает редко.
Собственно деятельность ее сосредоточилась на одном: она выполняла миссию — распространяла «великие идеи века». Поле действия ее — кондитерские и кофейни; там она прочитывает газеты и с несвойственным женщинам панибратством обращается со студентами, между которыми находит усердных поклонников, пьет пиво и хохочет весьма громко. Ей нередко выпадает честь озаботиться о лавровом венке или эмблеме для празднования каких-нибудь особенных событий. Целый кружок, невидимому незанятых ничем, и не очень опрятных «мыслителей» вертится около этого неутомимого борца юбке, «за идеи века.»
Вот она какая стала, бедная Зося! В другой обстановке быть может из нее и вышло бы что-нибудь. У нас же, осмеянная глупой толпой, не умеющей ценить ее возвышенных идей, она считает себя жертвой ужасного устройства общества. И это ей служит некоторым удовлетворением в ее положении.
Источник текста: журнал «Нива», 1880, № 26, с. 526—527.