Золотые вилочки (Пильский)/ДО

Золотыя вилочки
авторъ Петръ Мосевичъ Пильскій

Дата созданія: февраль—мартъ 1902 года. Источникъ: Пильскій П. М. Разсказы. — СПб.: Типографія Монтвида, 1907. — С. 59.

I

— Пойдемъ туда, поближе къ мельницѣ… тамъ хорошо.

Такъ говорила она и брала его подъ руку, и они шли туда, къ пригорку, около котораго, внизу, какъ синяя жилка, ползъ ручей, а наверху задумавшимся юношей стоялъ лѣсокъ, — темный и кудрявый.

Тихо шли они ровными шагами по сгорѣвшимъ дорожкамъ, какъ должны это дѣлать люди, давно переговорившіе о всемъ важномъ и интересномъ и рѣшившіе всѣ вопросы, которые могли стоять между ними, мѣшая видѣть другъ друга и смотрѣть въ будущее ясно и легко. И отбросивши отъ себя все постороннее, свое прошлое и весь міръ, они жили и были заняты только въ томъ настоящемъ, что называлось любовью.

Никто не смотрѣлъ на нихъ, никто не зналъ ни о томъ, что они ходятъ туда, къ пустынной мельницѣ и задумавшемуся лѣску, ни о томъ, что они любятъ другъ друга. И то, что въ мірѣ была такая единственная тайна, которой владѣли только они двое и больше никто, заставляло ихъ радоваться и улыбаться спокойными и добрыми, счастливыми улыбками.

Когда, передъ поцѣлуемъ, взгляды ихъ слегка касались одинъ другого своими невидимыми лучистыми концами, ея губы неслышно хотѣли сказать:

— Сбережемъ нашу тайну и свѣтлѣй будетъ жизнь…

Короткія слова ихъ, тихія и темныя, какъ голоса ночи, легкія и быстрыя, какъ молніи, входили горячими струйками въ сердца и, еще непонятыя умомъ, внушали о чемъ-то великомъ, загадочномъ и хорошемъ. И отъ этого имъ обоимъ становилось трепетно и сладко, какъ бываетъ съ дѣтьми, когда съ вытянутыми шейками они заглядываютъ внизъ, въ темную пропасть, и хватаются за перила, и боятся, и смѣются.

— О, какъ хорошо, какъ хорошо!

Онъ вздрагивалъ плечами, сердце билось частыми ударами въ его груди, и сдерживая волненіе и дрожь, онъ медленно и наслаждаясь поворачивалъ голову къ ней и предъ поцѣлуемъ опять какіе-то невидимые концы, какъ длинные лучи ихъ темныхъ глазъ, сплетались между собой въ союзъ любви, и она — вся прощенье и вся нѣжность — шептала ему старыя и простыя. слова вѣчнаго признанія:

— Милый мой, милый!..

II

На цѣлыхъ семь лѣтъ была она старше и то, что она была опытнѣй и серьезнѣй, сообщало его любви къ ней трогательный оттѣнокъ какой-то дѣтской привязанности, и музыка любви ихъ была перемѣшана спутанными аккордами, въ которыхъ его голосъ звучалъ то первымъ, то вторымъ, а въ увѣренный тонъ побѣдителя врывалась благодарная нота избранника.

Она говорила съ нимъ и ласкала его, какъ довѣренное кѣмъ-то ея попеченію дитя, и обращалась, какъ съ хрупкимъ, легко разбиваемымъ счастьемъ.

Но слѣдя за ея поцѣлуями и слушая ея совѣты, онъ изрѣдка оскорблялся этимъ тономъ матери и старшей сестры, и сердился тогда и протестовалъ:

— Я не хочу тебя видѣть сидѣлкой у духа моего!..

А она нагибала его голову и цѣловала его темя, потомъ поднимала лицо и, тихо коснувшись губъ, долго смотрѣла ему въ глаза, остывающіе отъ гнѣва.

Когда солнце опускалось къ землѣ — какъ будто и оно должно было найти свой покой только здѣсь, — они брались за руки и возвращались домой и по дорогѣ оба смѣялись, глядя на мельницу, которая смотрѣла на нихъ испуганно и изумленно, словно растерявшаяся баба: взмахнула руками, — такъ и осталась.

Дома навстрѣчу къ нимъ выходилъ ея мужъ, красный послѣ обѣденнаго сна, довольный и улыбавшійся, жалъ въ своихъ большихъ, волосатыхъ рукахъ его руку, трепалъ ласково ее по щекѣ, какъ дѣвочку, приглашалъ къ чаю, и она начинала разсказывать мужу длинно и связно, мѣшая ложечкой чай, какъ просто и мило они провели время, какъ видѣли зайца на межѣ, и какъ красиво заходило солнце. Мужъ слушалъ ее, прихлебывалъ чай и медленно, видимо, не думая и не слѣдя за разсказомъ, отъ времени до времени произносилъ ни къ чему неотносящееся: «Такъ». Или: «Ну, и прекрасно!» И наивно вскидывалъ то и дѣло глазами.

А тотъ, который сидѣлъ противъ него и зналъ, что весь разсказъ о прогулкѣ, василькахъ и солнцѣ есть ложь, — сторожъ ихъ тайны, — мучился и все время думалъ о томъ, что вѣрить ея словамъ нельзя, и что мужъ ея долженъ быть глупымъ, или хитрымъ.

Всегда — въ это именно время, — за чаемъ, ему бросался въ глаза маленькій — лѣтъ пяти — черный мальчикъ, съ грустнымъ взглядомъ и ямочками на щекахъ, сынъ ея, — Коля. И отъ этого робкаго взгляда съ потонувшимъ въ немъ большимъ горемъ Ракитину становилось тѣсно въ этомъ кружкѣ и онъ вставалъ, прощался и уходилъ, а по дорогѣ думалъ все о ней, — о томъ, что она осталась тамъ, за чайнымъ столомъ, съ людьми, которымъ она необходима, и которые ее не отдадутъ никому, что ему нужно итти въ свою одинокую комнату, и что онъ совсѣмъ, совсѣмъ не знаетъ ни ея жизни, ни того, что она дѣлаетъ и думаетъ, когда онъ не съ ней; ни того прошлаго, въ которомъ она жила и чувствовала, и которое ее воспитало, укрѣпило привычки ея и привело къ этому полному и довольному мужу.

А на другой день они встрѣчались опять и опять были радостны, и улыбались подъ музыку лѣтней сказки въ сіяніи молодой любви.

Такъ ходили они по однимъ и тѣмъ же мѣстамъ, ежедневно въ одни и тѣ же часы, — въ дни поднимающихся ароматовъ бѣлыхъ ландышей, сѣрой и красной сирени, и въ пору отцвѣтающаго лѣта.

И только тогда, когда земля заблестѣла темнымъ золотомъ, — послѣдней вспышкой погасшей красоты, — и сердито, какъ капризный ребенокъ, забулькалъ ручей, пришлось перебраться въ городъ.

Въ послѣдній разъ, идя по знакомымъ дорожкамъ, ласково и тихо говоря, она сорвала цвѣтокъ ржи, бронзовый, сгорѣвшій на солнцѣ, и, снявъ съ своей шеи медальонъ, положила его туда.

— Нагнись! — сказала она и наклонившемуся Ракитину надѣла медальонъ на шею и крѣпко сжала ее въ своихъ объятіяхъ.

И обоимъ было грустно отъ предчувствія разлуки съ мѣстомъ, гдѣ они сошлись, и съ лѣсомъ, знавшимъ ихъ тайну, и съ ручьемъ, слышавшимъ ихъ слова признанья, печали и восторга, и оттого, что умерло лѣто и увяли цвѣты.

III

Въ городѣ не было ни простоты, ни свободы, ни свѣжести и въ ихъ отношенія вторглась посторонняя сила — тягостныхъ обязательствъ, нужныхъ дѣлъ и неизбѣжныхъ гостей. И ему казалось, что онъ, съ своими думами и своей любовью отодвинулся куда-то въ тѣнь и сталъ маленькимъ и незамѣтнымъ, а ложь вокругъ него стола расти и та, которую онъ любилъ, перестала быть только его радостью, а стала общей радостью для всѣхъ.

И слѣдя за ея поступками, взглядами и гостями, онъ началъ понимать, что она связана съ цѣлымъ міромъ, котораго онъ не зналъ, и что такой, — легко лгущей и смѣлой въ шуткахъ, — она могла сдѣлаться только въ теченіе долгаго времени, о которомъ онъ не имѣетъ понятія.

Когда за ужиномъ она пила вино, по-дѣтски пригибая стаканъ ко рту, маленькому и красному, онъ думалъ что къ этому ее пріучали, что такъ она дѣлала и прежде, и ему жадно хотѣлось войти внутрь этой женщины, заглянуть во всѣ ея тайники, гдѣ успѣло спрятаться прошлое, и часто, оставаясь съ ней вдвоемъ и пристально смотря въ ея глаза и на ея голову, онъ говорилъ ей, цѣдя слова:

— Разрѣзать бы эту крышку черепа и посмотрѣть туда и увидѣть бы все и успокоиться!

А она смѣялась:

— Успокоиться!..

— Да, великое счастье любить, но велики любви печали… И я нашелъ свою печаль…

— Какую? — спрашивала она и заглядывала въ него своими горячими и мягкими глазами.

— Твое прошлое, — отвѣчалъ онъ, — прошлое, въ которомъ меня не было, и въ которомъ была ты и, быть можетъ… еще кто-нибудь…

И то, что прежде, до ихъ сближенія, она упоминала часто о своей прежней жизни, о побѣдахъ и радостяхъ, а теперь замолкла объ этомъ и перестала вспоминать, мучило его и волновало, селя подозрительную недовѣрчивость въ его душѣ и заставляя предполагать и разгадывать.

Въ ея задумчивости онъ сталъ видѣть воспоминанія, въ ея улыбкахъ — выученный пріемъ. Онъ зналъ, что воспоминанія сильнѣе насъ, живущихъ въ настоящемъ людей, что это настоящее только удовлетворяетъ — и то недолго, и то въ рѣдкія минуты счастья, — прошедшее же дразнитъ и тянетъ къ себѣ, потому что въ самой памяти объ ушедшей жизни есть нѣчто печальное и возвышенное, и оттого благородное и прекрасное. И отъ этого сознанія ему становилось больно, какъ отъ укуса змѣи: такое тонкое и злое ощущеніе было отъ этой острой и ядовитой муки.

И пока росъ внутри его этотъ мохнатый звѣрекъ ревности, ему было тяжело, какъ будто нося въ душѣ и выращивая его, онъ, какъ беременный, отдавалъ ему всѣ свои соки и всѣ силы. Но когда звѣрь выросъ и сталъ на ноги, онъ понялъ, что надо дѣйствовать.

И то, что жгло его, былъ вопросъ, одинъ ужасный въ своей неразрѣшимой тайнѣ вопросъ: не тѣло, — душа ея, то божество, что составляетъ великую и загадочную сущность женщины, — ея любовь — принадлежала ли кому-нибудь прежде, — до него? И такъ ли тотъ, другой, наслаждался этой сущностью и такъ же ль цѣнилъ ее, какъ наслаждается и любитъ онъ?

И чѣмъ чаще были встрѣчи ихъ, и чѣмъ больше вдумывался онъ въ нее, тѣмъ съ большей болью ясности угадывалъ онъ, что былъ такой человѣкъ, что она его помнитъ, что въ ея мозгу, въ воспоминаніяхъ и привычкахъ любви имъ проведена борозда, и что стереть эту борозду уже нельзя ни ему, ни мужу, ни даже самому времени.

Еще разъ обжегшись этимъ отвѣтомъ и испугавшись его, онъ спустилъ съ цѣпи выросшаго звѣря, и, понявъ, что ему дѣлать, сталъ искать.

Обостренныя, словно отточенныя, мысли его летѣли по этому пути исканія и догадокъ и было въ этомъ процессѣ что-то растравляющее, жестокое и сладостное.

Ему рисовалось: волны души ея, бѣгущія отъ берега до берега, отражаютъ небо воспоминаній ея прошлаго и богъ въ этомъ небѣ — тотъ, другой…

И онъ занялъ, по праву перваго, нагорный берегъ ея души, а ему остался низкій, который заливаютъ всегда и непрестанно волны, идущія отъ того берега и отражающія образъ человѣка, царящаго на немъ и избраннаго первымъ. Въ ея любовь разъ навсегда ворвалась сила прошлаго, какая-то незамѣтная, но крѣпкая сила привычекъ и переживанья, и для ласкъ и лжи запретной и тайной любви ее воспиталъ другой.

И рабская, безсильная и потому неспокойная злоба зажгла его голову и душу, — и не счастье и не радость слышались ему въ ея словахъ любви, а формулы былого чувства, заученныя съ другимъ человѣкомъ.

Поцѣлуи и объятья, признанья и ласки перестали быть сладостными и сдѣлались подозрительными, и будили не чувство и трепетъ, а ревнивую и слѣдомъ идущую, настороженную мысль…

Она понимала ужасъ ширившейся въ немъ ревности, и обоимъ становилось тяжело, какъ отъ чего-то недоговореннаго и неловко, какъ людямъ, взаимно обманывающимъ другъ друга. И трусливая нота тоски зазвучала въ ихъ словахъ и въ ихъ ласкахъ.

IV

Вѣру человѣческую направляетъ воля и Ракитинъ, разъ захотѣвъ повѣрить въ тайну скрытаго прошлаго, нашелъ то, что искалъ и что хотѣлъ найти.

Одно ничтожное обстоятельство, мелочь, которую нельзя было замѣтить — поразило его и озарило путь его ищущей мысли. Обстоятельствомъ этимъ были двѣ карточки одного и того же человѣка, которыя увидѣлъ онъ въ ея зеленомъ перламутровомъ альбомѣ.

На одной изъ нихъ онъ былъ снятъ съ палитрой и кистью въ рукѣ, сидящимъ предъ мольбертомъ, на другой — во весь ростъ. И то, что никого не было больше снятымъ дважды, указало ему на того, кого онъ разыскивалъ на горномъ берегу ея души, и кѣмъ онъ мучился, не находя.

Затаившись и ни слова не сказавъ ей, онъ побѣжалъ въ фотографію и досталъ снимокъ съ негатива, а доставъ, сталъ выспрашивать всѣхъ, кто могъ на это отвѣтить: кто этотъ человѣкъ?

Но никто не могъ отвѣтить на этотъ вопросъ, никто не зналъ его, и Ракитинъ вспомнилъ, что слѣдовало спросить у фотографа.

Но такъ какъ было неловко итти съ этимъ къ человѣку, который ему сдѣлалъ снимокъ, какъ знакомому, то онъ рѣшился на послѣднее средство и, какъ ему казалось, лучшее изъ всего, что онъ могъ придумать. И чѣмъ больше онъ думалъ объ этомъ найденномъ способѣ, тѣмъ больше изумлялся: какъ не могла притти ему эта простая и великолѣпная мысль раньше?

Однажды вечеромъ, когда они сидѣли вдвоемъ на оттоманкѣ, — она съ книжкой на колѣняхъ, онъ — поигрывая ножичкомъ, острымъ и кривымъ, который всегда висѣлъ на стѣнкѣ ея будуара, и который онъ любилъ держать и вертѣть въ рукахъ, — онъ небрежно вынулъ изъ кармана сюртука пачку бумагъ и, какъ бы разыскивая что-то, сталъ раскладывать листокъ за листкомъ, медленно, не торопясь, разглаживая ихъ, словно совершая дѣло, не требующее спѣшности.

Такъ вынималъ онъ, раскладывалъ и разглаживалъ листъ за листкомъ и, ничего не предвидя и не предугадывая, она спокойно смотрѣла на это занятіе.

Наконецъ, на самый верхъ онъ положилъ карточку человѣка съ палитрой и кистью, вздохнулъ и сказалъ:

— А это — мой другъ одинъ…

И взглянулъ на нее. Вся вспыхнувшая, со страхомъ въ глазахъ, она двинулась впередъ и, плохо сдерживая себя и не выбирая словъ и выраженій, съ какимъ-то трепетомъ спросила:

— Какъ? Ты… ты развѣ зналъ… его?.. Онъ умеръ…

— Да, зналъ… онъ — хорошій…

И встрѣтившись глазами съ ея внимательнымъ и неподвижно устремленнымъ на него взглядомъ, онъ задрожалъ отъ тайной радости удовлетвореннаго человѣка, обрѣтшаго свою вѣру.

Но опять сдержался и опять не сказалъ ничего: предчувствіе чего-то большаго, что онъ могъ еще найти и долженъ былъ разыскивать, наполнило его трепетнымъ огнемъ предчувствующей радости.

И былъ еще одинъ предметъ въ томъ домѣ, притягивавшій его любопытство.

На ея будуарѣ стояла небольшая и массивная золотая шкатулочка. Ничего не было въ ней особеннаго и ничѣмъ не выдавала она того, что хранитъ въ себѣ, но его интересъ къ ней не проходилъ никогда: словно какая-то внутренняя непонятная и странная сила его толкала къ ней и заставляла желать заглянуть туда.

Не одинъ разъ уже спрашивалъ онъ:

— Что въ ней такое?

И всегда отвѣтъ былъ полушутливый и небрежный:

— Золотыя вилочки, — ничего больше, мой милый!

И такъ какъ свой вопросъ онъ предлагалъ ей часто, и отвѣтъ былъ неизмѣнно одинъ и тотъ же, то иногда — теперь въ рѣдкія минуты нѣжной наивности, — онъ цѣлуя ея руки, — палецъ за пальцемъ — какъ отецъ цѣлуетъ своихъ дѣтей, — шутя говорилъ, ласкаясь и смѣясь:

— Вотъ мои золотыя вилочки!..

И смѣялась она.

…Зимой Ракитину пришлось уѣхать, какъ онъ разсчитывалъ, недѣли на двѣ: умеръ его дядя, и нужно было ѣхать въ уѣздный городъ петербургской губерніи, — на похороны и за полученіемъ наслѣдственной доли.

Предъ отъѣздомъ онъ зашелъ проститься съ ней, выбравъ для этого часы утреннихъ визитовъ, и пріѣхавъ въ необычное для него время, засталъ и мужа. Все такой же — полный и покойный — онъ вышелъ къ нему и также жалъ ему руку въ своихъ большихъ и волосатыхъ рукахъ. И при видѣ этого довольнаго и, — какъ казалось Ракитину, — равнодушнаго ко всему человѣка въ душѣ его поднялась животная злобная ненависть. Онъ ненавидѣлъ его въ эти минуты за все: за его спокойствіе, за красивую жену, которой онъ не стоилъ, и, главное, за то, что онъ не ревнуетъ и не слѣдитъ за ней.

А когда мужъ ушелъ — онъ былъ всегда занятъ — Ракитинъ сказалъ ей, между прочимъ:

— Какъ жаль, что онъ неподозрителенъ… и не золъ…

— Тебѣ и обоимъ намъ было бы хуже, — отвѣтила она.

— Н-нѣтъ… не хуже… Потому что, если бы онъ былъ подозрителенъ, онъ смотрѣлъ бы за тобой и я могъ бы оставаться покоенъ въ эти дни. Если бы при этомъ онъ былъ еще золъ, онъ мучилъ бы тебя изъ-за меня… И тогда тебѣ жилось бы тяжело и не оставалось бы времени мечтать… и…

Но она перебила и съ негодованіемъ въ голосѣ бросила ему въ лицо:

— Глупо! и нехорошо!.. Какъ мало любви въ твоихъ словахъ!

Она пріѣхала проводить его на вокзалъ и, когда, украдкой, какъ воры, они поцѣловались въ вагонѣ, она закрыла ему глаза руками и спросила:

— Ты можешь представить насъ вдвоемъ — и меня, — не видя…

— Нѣтъ, не могу.

Тогда онъ захотѣлъ сдѣлать то же самое и также закрылъ глаза ей:

— А ты?

— Я, конечно, представляю себѣ… Ясно, все, до послѣдней твоей черточки…

«О, ты представляешь! — подумалъ Ракитинъ. — Еще бы! ты все свое прошлое носишь съ собой… О, ты представляешь, навѣрное, хорошо»…

V

Сидя въ вагонѣ, онъ думалъ, что если даже онъ и первый въ ея жизни, то и тогда, при такомъ человѣкѣ, какъ ея мужъ, онъ не можетъ быть покоенъ за то, — послѣдній ли онъ. И возбужденное воображеніе въ ненасытной жаждѣ картинъ и красокъ гнало его догадки все впередъ и впередъ, бросая ихъ въ прошлое, раскрывая имъ будущее, рисуя ужасныя въ своемъ безконечномъ счастьѣ сцены любви ея къ другому, быть можетъ, уже ушедшему, быть можетъ, еще не пришедшему. Ея жизнь онъ считалъ легкой и праздной и зналъ, что поэтому измѣны ея должны быть простыми, нужными ей и забавными. И вдругъ мысль, какъ захваченная врасплохъ, остановилась на одномъ: «А что, если бы въ ея жизнь внести драму, непоправимое никогда несчастье… Если бы ударить ее по совѣсти и, заставивъ присѣсть къ землѣ, отучить отъ мечты и ея спутниковъ, воспоминаній о прошломъ. Тогда потемнѣетъ и потускнѣетъ прошедшее»…

Въ томъ, что прошедшее есть, онъ былъ убѣжденъ всѣмъ чувствующимъ существомъ человѣка, и теперь хотѣлось только узнать, — насколько глубоко оно вошло въ нее, какъ широко захватило въ правахъ на ея жизнь, и какіе слѣды оставило въ настоящемъ и будущемъ.

Прислонившись лбомъ къ холодному окну, онъ глядѣлъ на мелькавшія мимо снѣжныя равнины, уходившія вдаль, на лиловыя полосы лѣсковъ съ выбѣжавшими на опушку (какъ сироты въ бѣлыхъ платьицахъ) молодыми березками, о чемъ-то наивно и робко просившими у катившихся сердитыхъ поѣздовъ; на занавѣси тумановъ надъ болотами, на нестройныя точки высокихъ птицъ.

…«Вѣрилъ и любилъ, но когда и гдѣ — не помню, — все теперь забылъ, — повторялъ про себя Ракитинъ, стараясь попасть въ тактъ поѣзда, и все это время не попадая, и оттого раздражаясь. — Все теперь забылъ».

Все дразня себя, онъ вынулъ карточку художника и сталъ всматриваться въ его лицо, и сначала самого его удивившая мысль показалась ему соблазнительной и правдоподобной. Коля — не отъ мужа. Коля — ребенокъ этого человѣка. Коля — и есть то воспоминаніе, съ которымъ ей нельзя разстаться. Только Коля, — никто больше, — связываетъ ее съ ея прежнимъ и отжитымъ, въ немъ одномъ оно воскресаетъ и тянется своими золотыми вилочками съ того нагорнаго берега къ нему.

И онъ сталъ припоминать черты мальчика: до поразительности схожій (какъ онъ могъ не замѣтить этого прежде?), живой маленькій слѣпокъ съ «того», какъ жизнь на крошечномъ холстѣ, — вотъ какимъ онъ показался Ракитину теперь.

Онъ готовъ былъ слѣзть на первой же станціи, взять обратный билетъ и вернуться, но сообразивъ всю невозможность этого и всю нелѣпость, откинулся въ уголъ дивана и забылся.

Золотыя вилочки, но не маленькія, а огромныя, встали передъ нимъ въ рядъ и выставивъ впередъ свои зубцы, острые, ехидные и длинные, хоромъ кричали подъ шумъ колесъ: «Мы — золотыя вилочки, золотыя вилочки»…

И тянулись къ нему, а онъ пятился къ какой-то пропасти, гдѣ что-то шумѣло, какъ волны… «Волны ея души», — пронеслось у него въ спавшемъ и встревоженномъ мозгу. Тотчасъ же вилочки перекинулись черезъ шумящую бездну, и тонкія золотыя коготки ихъ потянулись опять къ нему.

VI

Послѣ похоронъ дяди Ракитинъ тотчасъ же сдалъ дѣла и уѣхалъ и съ вокзала прямо отправился къ ней. Стрѣлки часовъ продольной линіей раздѣлили кругъ пополамъ, показывая шесть.

Онъ ѣхалъ и что-то дрожало въ немъ, словно предсказывая и предвѣщая какое-то большое и полное торжество. Свѣтлая лунная полоска робко пролегла между трубъ большого краснаго дома съ зіявшими черными окнами, лаяли кое-гдѣ собаки, а въ душѣ было такъ много движенія и такъ сильно стучало внутри его сердце, что онъ не удержался и вслухъ сказалъ:

— Будетъ что-то.

Она сидѣла въ своей комнатѣ, когда онъ, не позвонившись и войдя черезъ задній ходъ, появился передъ ней. Отъ неожиданности и испуга она ахнула, а его рука уже захватила золотую шкатулку, отпертую и открывшую теперь всѣ свои тайны. На колѣняхъ и около валялись письма, — бѣлые, цвѣтные и оборванные листочки.

И онъ схватилъ ихъ и сталъ читать.

Неподвижно, спокойно и жадно смотрѣли его глаза въ эти мелкія торопливыя строчки, вглядывались въ рисованныя рукой виньетки и иниціалы и побѣдное чувство удовлетворенія наполняло его душу. Теперь онъ зналъ все, все прошлое было раскрыто предъ нимъ и въ немъ читалъ онъ, какъ въ раскрытой книгѣ, ловя все, что есть дорогого въ человѣкѣ — слова его любви, — и упиваясь самымъ загадочнымъ въ ней, снами ея прошлаго.

Прочитанные и смятые, падали листки за листками, какъ отслужившіе и ненужные слуги. Она не пробовала вырывать, не протестовала, не плакала: вся ли тайна, полтайны — развѣ это не все равно? И дочитавъ послѣднее и бросивъ его, онъ открылъ шкатулку, которую держалъ все время, и увидѣлъ на днѣ три маленькія золотыя вилочки. Онъ выбросилъ и ихъ, и тихо стукнувъ о коверъ, съ легкимъ звономъ онѣ упали къ ея ногамъ.

Не зная, что дѣлать, на что рѣшиться, и потерявъ нить мыслей своихъ, онъ медленно сталъ собирать разбросанныя бумажки и осторожно класть ихъ назадъ въ шкатулку и дѣлалъ это съ такимъ упоеньемъ, что она не выдержала и у нея вырвалось:

— Злой!..

Собравъ все и поставивъ на мѣсто, онъ сѣлъ противъ нея и оба молчали. Она опустила голову и не хотѣла смотрѣть на него, а онъ сидѣлъ напротивъ и вертѣлъ ея ножикъ — острый и кривой — который всегда висѣлъ у нея на стѣнѣ и который онъ любилъ держать въ рукахъ, — и съ насупленнымъ лицомъ остановился глазами на трехъ вилочкахъ, разбросанныхъ у ея ногъ.

Послышались шаги и входилъ мужъ. Бѣлымъ носовымъ платкомъ онъ вытиралъ мокрые отъ холода усы и полное лицо, съ морозу раскраснѣвшееся больше обыкновеннаго, и еще издали, улыбаясь и протягивая руку, спрашивалъ:

— Ну-съ, что у васъ тутъ?..

— Такъ… мы тутъ вотъ говорили… Такъ… говорили… — бормоталъ, самъ не понимая смысла словъ, Ракитинъ и вертѣлъ подъ столомъ ножъ и смотрѣлъ на его блескъ, ровный и ясный, мигающій во время поворотовъ, — когда пряталась одна грань клинка и открывалась другая.

И вдругъ, словно поднятый кѣмъ-то, всталъ. И безъ стука, безшумно ткнулъ руку впередъ, въ високъ этого полнаго и еще тяжело — отъ мороза и скорой походки — дышавшаго человѣка.

Тонкая дощечка виска подалась безъ сопротивленія, и мигающая блескомъ сталь скрылась за этой перегородкой. И вслѣдъ за этимъ, сейчасъ же, по полному лицу протянулась струйка крови, какъ красная тесемочка, рядомъ съ ней другая и третья, и уширившись книзу, онѣ слились въ густой красный шарфъ, и одинъ конецъ его быстро спустился по твердому полотну сорочки, а другой спрятался подъ ея воротникъ.

И изъ круглой груди вырвался стонъ — глухой, нерѣзкій, покойный, одинъ ужасъ неожиданности сказался въ немъ. Съ приподнятыми кверху руками покачнулось тяжелое тѣло и на подогнувшихся ногахъ полетѣло назадъ и рухнуло на полъ.

А она вскочила и, разомъ понявъ все, схватившись за голову, но не двигаясь, точно прибитая къ мѣсту, кричала:

— Уберите Колю! Уберите Колю! А то, а то… Уберите…

Не слушая ея криковъ, съ ужасомъ въ головѣ и какой-то странной легкостью во всемъ тѣлѣ, Ракитинъ, не помня себя, черезъ что-то перепрыгнувъ, что-то уронивъ, несся по комнатамъ и, выскочивъ на улицу, безъ шапки летѣлъ, какъ вихрь, по скрипучему бѣлому снѣгу по направленію къ мельницѣ.

…Было морозно, и въ тихой небесной дали круглый мѣсяцъ тоже бѣжалъ быстро-быстро, среди дымчатыхъ и бѣлыхъ тучъ подъ свѣтлой, голубой вуалью.