Золото (Петров)

Золото
автор Петр Поликарпович Петров

Опубл.: 1934. Источник: az.lib.ru

Петр Петров

Золото

Петр Петров. Борель. Золото: романы

Москва; 2012

Глава первая

1

Тайга грустила от собственного бесплодия. Охотники за пушниной взяли по десятку белок на ружье и по гольцам вышли в степи.

Одинокая белка ощупала когтями опустошенную кедровкой кочерыгу и досадливо сбросила ее в снег. Белка перескочила на соседнее дерево, мелькнув пушистым хвостом, и прокричала зверушкину обиду омертвелой дебри.

Поблизости треснул сук. В однотонно-певучий шум бора вторглись невнятные шорохи. Зверушка насторожилась. Ее темные уши шевельнулись, застригли воздух, а, похожие на дробины, бойкие глаза опасливо сверкнули.

Шорохи приближались. К дереву, на котором угнездилась белка, сначала подбежала острорылая, похожая на волка, собака. Она обнюхала причудливую роспись звериных и птичьих следов на снегу и завыла. Лай собаки был неуверенным. Может быть, потому и белка не шевельнулась. Собака, будто проверяя чутье, глубже вдохнула хвойный воздух и прыгнула навстречу людям.

Их было двое, и продвигались они одним следом, волоча на связанных в ряд лыжах лоток, кайлы, лопаты и незатейливую провизию. Первый — приземистый и плечистый старик, грузно одавливал снег тяжелыми приискательскими сапогами. Он опоясан широким кушаком с буйными махрами. На обвислых плечах старика ветхо трепался серый азям в сдвигу с полушубком. Второй — рослый сухощавый парень, одет в серый пониток и бродни, туго перевязанные около колен ременными оборками. Парень смуглолицый, но из-под длинных темных ресниц беспечально смотрели большие синие глаза. Он был ловок в движениях. В жилах парня текла смешанная кровь потомка даура и байкальской рыбачки. Наивно, с доступным только молодости задором, смотрел он на тайгу, как будто прибыл в давно манящие сказочные места. Он снял с плеча ружье и бережно поставил его к стволу косматой пихты. Старик подтянул к тому же дереву лыжи, и оба начали растирать отяжелевшие ноги и поясницы. В зубах старика задымила оправленная медной резьбой трубка. Голубой дымок перемешивался с паром, валившим из-за воротников пришельцев. Старик распахнул полушубок и ворот рубахи. Пятерней, похожей на щелястую лиственничную кору, поскреб волосатую грудь.

— Зря в бане не попарились, дядя Митрофан, — девичьим голосом сказал парень.

Маленькие свинцового цвета глаза Митрофана упали на зарывшуюся в снег, уставшую собаку. Он промолчал презрительно, как будто намекая на нелепые рассуждения свящика. Белка, в свою очередь, рассматривала стянутое морщинами лицо бородача с сизым носом и шрамом около левого глаза. Ей, по-своему, казалось, что это один из тех обитатетелей дебри, с которыми зверьку приходилось часто встречаться.

Старик отряхнул широченные, похожие на юбку, шаровары и вытянул из-за опояски топор. Удар под корень кряжистого кедра глухо улетел в трущобники. С вершины дерева посыпался снег. Парень отскочил в сторону. Ноги у него длинны и легко пружинили тело. Белка прыгнула в гнездо, оказавшееся поблизости. Она увидала в руках пришедших орудие, издающее незнакомые страшные звуки.

Старик натесал белосахарной щепы и достал из кармана огниво. Его пальцы, привыкшие к тяжеловесным вещам, плохо чувствовали кремень. Но трут был сухой, серенка исправна. Высеченная искра быстро прилипла, и по ложечке серенки пополз зеленоватый огонь.

— Таскай сучья, Гурьян.

Голос у старшего сиплый, басистый. Он разгреб сапогом рыхлый снег и на перепутанной с мхом траве разжег щепу. Под пихтой запылал рыжегривый костер.

— Чай или хлебницу заварим? — спросил Гурьян, обтесывая черен для тагана.

— Закручивай, што погуще.

Гурьян пытливо взглянул на свящика и развязал домотканый мешок. В руках парня сухими сотами захрустели крутые ржаные сухари.

— Ты пошто худо говоришь? — обратился он к старику. Тот кашлянул в костер, не повертываясь, бросил:

— Не хуже твоей бабушки… Ты нагребай-ка снегу и поменьше разговаривай.

От костра становилось жарко. Оттаявшие пихтовые ветви зашевелились, пустили капель и терпкий пьянящий запах смолы. Митрофан стянул сапоги, очистил их от снега и лег на постеленные Гурьяном ветки.

На тагане запыхтел котел. Парень добавил еще снегу и в деревянной чашке начал толочь сухари. Каша получилась густая, поверхность пленки отпыхивалась. Старик сдобрил хлебницу постным маслом и потянулся рукой к деревянной баклаге. Самогонный дух сразу перешиб запах смолы. Старик налил в чашку спирта и поднес Гурьяну.

— Скопытишься с такой-то, — усмехнулся парень.

— Ну, девка красная.

Парень задорно опрокинул посуду и забил рот кашей. В его синих глазах росинками блеснули слезы.

Старик выпил свою порцию не торопясь, будто боялся уронить хоть одну каплю драгоценной влаги. Белка дремала, но одним глазом сторожко наблюдала за людьми. В сладком полузабытьи зверьку снились желтые кедровые орехи.

Еда быстро исчезла. Гурьян заскреб ложкой со дна и аппетитно облизал губы.

— Чай будем ставить? — спросил он.

— Успеешь… Ночь-то слава тебе господи!..

Узкий лоб старика покрылся крапинками мутного пота. Он заметно повеселел и, пренебрегая издавна усвоенной привычкой молчать, решил сообщить парню, случайно подвернувшемуся на его суровом пути, нечто важное.

— Ты даве спрашивал мое фамилие и куда я тебя затянул, — начал он, перехватывая между словами толстыми посиневшими губами чубук, — вот и послушай. Шихарь я был из-под Перьми, а родился от двух бродяг с Камы. Но это только присказка. Скоро хлестанет сорок лет, как я убежал из-под красной фуражки, и солдатские канты променял вот на эти паруса, — старик дернул за штанину, от которой отлетел пар. — Три раза судили в острог, а на четвертый обтяпали полголовы и шлепнули на спину бубнового туза. На каторгу, значит, послали. А был я телом крепок, да уездила Сибирь, стреляй ее в ребро. Когда брили в солдаты, шея была с хорошее бревешко.

— У тебя и сейчас хоть ободья гни, — хотел угодить Гурьян.

Но рассказчик сердито одернул его:

— Не мешай, когда говорит старый приискатель. Я, может, золота больше переворочал, чем ты назьму у чалдонов. — Он опять потянулся рукой к баклаге. Самогон громко забулькал в горле. — Всю жизнь на эту дуру проработал, — указал он на посудину.

— А теперь думаешь оправиться?

Пожелтевшая цигарка мокла в зубах парня, смуглое лицо наливалось жарким румянцем.

— Сейчас по фарту ударяю, — подтвердил старик. — И верится, что он должен на старости лет подвернуться… Ведь из-за него всю молодость прошлялся по тайге, из-за него и в середке мокровато.

— Как это? — не понял Гурьян.

— Очень просто, — уже тише продолжал старик. — Двух старателей из бунтовки сбил и хозяина на тот свет отправил. Веришь ли, сразу на десять тысяч захватил, да не мог их к уму придать.

— На десять тышщ! — Глаза Гурьяна рвались из орбит. — И куда же дел такую беду?

— В два месяца пропил, — пояснил старик. — Зато погулял по-настоящему, по-приискательски. Чалдонов нанимал поденно водку пить. Онучи из бархата носил и ситцами улицы выстилал. Вот куда денежки скатил.

— Уй-юй! А я бы на такую страсть весь свет околесил, — пугался и восхищался Гурьян. — Дом бы с резным крыльцом поставил и коней самолучших завел.

— Смотри, слюни не растеряй, — усмехнулся старик.

— Почему? — сконфузился парень. — Я в работниках жил и то кое-што скопил… Да еще мать кормлю… А ежели с тобой чего добуду, то нынче же свою хатенку срублю и женюсь.

— Яйца кладешь в чужие гнезда, — издевался старик. — Ты весь чужой, а петушишься.

Гурьян гуще покраснел. Он вспомнил, что еще не оплачен дробовик, и хозяин перед отъездом отказывал матери от квартиры.

За чаем пыхтели долго. Осенняя ночь проходила медленно. Мороз еще не сковал тайги ледяным дыханием севера, она шумела уныло и тягуче, как песня эвенка. Гурьян любил этот мягкий и ласкающий шум. В тайгу он начал ходить с хозяевами давно. Отца не знал. Мать случайно прижила его с каким-то мимопроходящим приискателем. В Верхотурихе, их деревне, парня так и прозвали «зауголышем». Маленьким не понимал отравного значения этой клички, а когда подрос, начал пускать в защиту стародавних материнских грехов крепкие кулаки. Мать все же любил. Она много рассказывала о прежних приискателях, и парень рвался к этим заманчивым людям, часто сорящим где попало золото. Старик подвернулся кстати. В Верхотуриху набрел он из Нерчинской тайги и, перепоив до одурения мужиков, вытряс свои кошели. Непонятным казалось, что старый приискатель пошел в тайгу осенью, и Гурьяна уже по дороге начали терзать сомнения. Митрофан, как парню думалось, знал где-то вблизи улентуйской долины заброшенный старательский шурф. Но старик уклончиво отвечал на расспросы нетерпеливого свящика. От старого каторжника пахло кровью, и не омраченный такими делами Гурьян начинал побаиваться его, жалеть, что пошел в тайгу необдуманно.

Мысль Гурьяна прервал сердитый окрик вожака.

— Спи, а то разбужу вместе с чертями.

Парень притянул к себе под бок собаку и повернулся спиной к плавящимся углям. Но сон не приходил. И в думах незаметно появилась Таня, воспитанница верхотуринского старика учителя. Гурьян давно засматривался на девушку. Глаза у ней были голубые, большие, с длинными золотистыми ресницами. На щеках полыхали тонким румянцем две ямочки и ямочка на подбородке. Таня месяц назад уехала в гимназию. И вот, как сейчас, он помнил проводы на станцию. Она подала ему руку и, улыбаясь глазами, сказала:

— Напрасно гонишься за большими рублями… Приезжай лучше в город…

…Гурьян проснулся от толчка в бок. Скрипучим голосом, спросонья, Митрофан распорядился:

— Заправляйся… Проспали!

Наклонившись к костру, вожак раздувал чуть теплившиеся угли. Красные искры взлетали кверху, как от кузнечного меха. На вершине запушенного снегом кедра проснулась белка. Собаки залаяли, но зверек не сробел. Спустив с ветки голову, белка царапала когтями кору сука.

— Выцелить нешто? — Гурьян взял ружье. Но вожак топнул о землю увесистым сапогом.

— Не балуй! Запомни — ни одного крика здесь делать нельзя… Нет нас и — баста…

2

До заброшенной охотничьей избушки добрались к рассвету. Разложили на нарах вещи, затопили каменку. После чая Митрофан взвалил на плечо кайло, лопату и коротко приказал:

— Собаку накорми и иди по моему следу. — Он засунул ноги в юксы камосных лыж и, раскачиваясь, пошел в разложину, через которую виднелась белая макушка редколесного хребта.

Едучий дым наполнял избушку, просачивался через все щели. Гурьян сбросал с крыши снег и начал кутать каменку.

Но неожиданно где-то близко заклокотал глухарь. В густые кедрачи клубком укатилась собака. Позабыв предостережение вожака, Гурьян схватил дробовик. Крадясь за деревьями, он задыхался от волнения, горло душил кашель. Снег пылил от ног взбитым лебединым пухом. Птица копошилась на вершине сосны, совсем близко. Наклонив голову, глухарь рассматривал и поддразнивал собаку. Парень на глаз прикинул расстояние, вспомнил, что дробовик заряжен картечью на козу, и вскинул его к плечу. Мушка запрыгала перед глазом тонкими черточками, палец дрожал на спуске. Но в это время сзади:

— Брось!

Парень оглянулся. Митрофан стоял в двух шагах с топором, жутко поводя тяжелыми глазами.

— Ты отвадься… Не будь я варнак, если еще раз захвачу тебя на таком деле.

Гурьян захлопал ресницами.

— Лопни глаза, забыл, дядя Митрофан, — оправдывался он. Голос парня сорвался на плач. Это успокоило вожака.

— Иди за мной, — сказал он, засовывая за опояску топор.

Гурьян долго тыкал тупоносыми броднями и не мог попасть в юксы. На память пришло, как однажды он бросился с колом на раненого медведя, и теперь было стыдно, что обмяк перед стариком, как сбитый с корня лопух.

Митрофан управлял лыжами плохо, сразу видно было, что он мало бывал на охоте. Парень обошел его стороной и, срезав прямой угол, попал на промятую лыжню. Впереди за поросшей кустарниками ложбиной чередовались вершины угрюмых сопок. Ближе их колпаком лежал белый горб редколесного хребта. Собака пыхтела в рыхлом снегу и взвизгивала вслед удаляющемуся Гурьяну. Всматриваясь в спину парня, каторжник хмуро улыбался. Гурьян нравился ему выносливостью. Но Митрофан давно привык наблюдать людей сзади или из темноты. Он и говорил больше по ночам. — «Толк из него будет», — заключил он.

Лыжня кончилась около свеженаметенного сугроба, как раз у кромки увала. Вправо — белым диском просвечивала обширная улентуйская долина, влево — громоздились горы. Брошенная лопата певуче зазвенела о расчищенную мерзлую землю. Вожак закурил трубку и очертил квадрат.

— Обводи зарубой, будем шурфовать, — сказал он.

— Как шурфовать?

— Дурило! Пойдем на углубление — вот и все.

Парень сбросил пониток и, плюнув в ладони, размахнулся кайлом.

— Топором сначала пройди, — остановил его Митрофан. Гурьян встал на колени. Тонкий топор жалобно звянькал, скользил по мерзлоте. Мелкие, шлифованные в отрубе куски сероватой земли забрызгали в лицо вожаку. Он сплюнул и, дивясь втайне силе парня, перешел на противоположную сторону квадрата.

— Легче, снасть можно сгубить, — примиряюще предупредил он.

Руки и плечи Гурьяна работали равномерно, напористо. Расширив разруб, он взял кайло и пошел на углубление. На второй четверти острый конец кайла влип в мягкую землю.

— Тальцы достал! — крикнул парень. — Теперь знай выкидывай.

Хмурое лицо старика посветлело. С неожиданной ловкостью он выбросал из канавы мерзляки и запустил лопату.

От крепкого нажима ноги внизу хрястнуло и на поверхность квадрата вылетела кучка желтоватого сланца.

— Он и есть, — обрадовался приискатель.

— Кто это?

— Тот самый Улентуй, который я, может быть, десять лет искал. Теперь давай нажмем кониной силой… Бей вот с этого краю, благославясь.

Гурьян смахнул с лица пот. Собака следила глазами за летевшими наверх комьями. Из-за сугроба поднимались отвалы. На снежном фоне шурф выступал черным пятном. От взмокших спин старателей поднимался пар, прозрачный и тонкий, как северная синева. Митрофан кайлил искусно. Лопата Гурьяна дребезжала от бойких взмахов. К полудню мерзлый пласт торфа был снят.

— Только бы на камень не напороться, — тревожился вожак.

— Ничего, — бодрился Гурьян, — Возьмемся, так и камень ни при чем.

Стенки квадрата обровнялись. Из ямы были видны только шапки старателей. Солнце нырнуло в темнеющую щетину сопок, когда вожак засадил кайло в хрусткий плитняк. Он ухватил землю пригоршнями и, сбочив упругую шею, вышел на свет. Митрофан впился в породу глазами, а затем понюхал и подтвердил:

— Улентуй!

3

От каменки тянуло сухим жаром. Хвойный жир незаметно пропитывал одежду, сухари, вещи, тело. От дыма слезились глаза. Допив за ужином самогон, вожак вслух размечтался:

— Если подвернет фарт, застолбим это местечко, и гуляй тогда Митроха Награнюк, он же Иванко Кармалюк. Это тебе не ощупанная баба, Улентуй-то. Ты думаешь, здесь не будут стоять хоромы Митрофана? Ого! Только надо мне этой пакости. Так — приложу на собачью старость тыщагу-другую и хватит. А остальные тебе отдам. Валяй тогда хоть до самого китайского императора. Свадьбу твою справим на чертову потеху. Всю вашу Верхотуриху вином свалим и тряпками обтянем. Теперь смекай, почему я повел тебя на стужу. Видишь, как пусто здесь, а весной, так и знай, притопчет какая-нибудь артель.

Гурьян прищуренными глазами провожал улетающие искры.

Старатели сидели на бревне, подкаченном к очагу. Искры поднимались красным ворохом и одна за другой быстро гасли. Мысли парня путались. Перед полузакрытыми глазами проносился навеянный Митрофаном золотой потолок. Вот и сам он, Гурьян, мчится поездом в неведомые страны, где сплошной год цветут сады. В окна вагона свищет ветер. Ветер треплет мутно-серую гриву паровозного дыма. Дым обхватывает кольцами телеграфные столбы и придорожные леса. И парню радостно. К нему упругой грудью прижимается Таня. На щеках он чувствует ее мягкие золотые волосы.

Ему улыбаются розовые ямочки на щеках.

— Ох, какие мы фартовые, — говорит она. — Ты будешь учиться, и я буду. А захотим — поедем в чужие страны.

— Хороших коней заведу, — сладко шепчет Гурьян. — Пшеницы бы сеять с граненым колосом.

У Тани волнистая коса, похожая на метущийся по ветру листопад, фигура высокая и подбористая. Летом Гурьян подметал школьную ограду, а девушка сидела в садике с книгой. Она была в коротком сером платье. На подоле нижней юбки он заметил острые зубчики кружева и изумился, что такой материал пришивается в неподходящем месте. Платье поднялось, обнажив ногу.

— Лытка-то, как выточенная ступица, — заметил Гурьян. Таня стыдливо одернула платье и вытянула ноги вдоль скамейки.

— Как ты сказал? Что это за слово такое?

— Ну лытка по-нашему, по-вашему не знаю как.

Девушка отвернулась, хотела рассердиться, но не смогла и рассмеялась.

— Ой, чудушко! Да ты интересный парень… Грамоте-то знаешь?

Гурьян шевелил темными бровями.

— По-печатному могу…

— Почему же по-письменному не научился?

— Вши на базаре дешево продаются.

— Нет, ты не хулигань. Весной приеду, приходи тогда, попробуем заняться.

— Ты за уши драть станешь.

— Ничего, воюй, парень, и выберешься из хомута.

По озябшей спине Гурьяна давно ползли цепкие козявки. В натруженных плечах заткнут тяжелый кол, от ветра ноют смуглые щеки. Парень вскакивает от упругого толчка в бок и наступает на хвост собаке. Вожак стоит перед ним с косматой, как у дикаря, головой, похожий на сказочного колдуна. По зашумевшей снова дебри ходят волны ветра.

— Наставляй чай, — коротко бросает Митрофан.

4

Багровыми перистыми зорями начинались и кончались дни. Числам давно был потерян счет. В работе изматывались до изнеможения, спать ложились без ужина, без единого слова, не раздеваясь. Потрескавшиеся от копоти и смолы лица блестели. По нескольку часов подряд вожак сметал тяжелым храпом пыль с закоптелых стен избушки. Поднимался мрачным и грозным, похожим на голодного зверя.

Шурф углублялся. Вожак каждый день брал четверть метра свежей породы и промывал ее в лотке. Но золотое дно было где-то за семью печатями.

Гурьян спустил не только лосиновые рукавицы, но и собственную кожу с плечей и рук.

Погода резко изменилась. С севера жгуче дохнули студеные метели. Сучья сухостойников скалились кабаньими клыками. Ветки на деревьях ломались от первого прикосновения. Собака лезла в избушку, злила вожака прожорливостью.

Сухо падала снежная пороша. Над тайгой мутными лужами проплывали тучи. Земля в шурфе каждое утро пристывала на два-три вершка. Старик ожесточенно кайлил отсвечивающие металлическим блеском пески. Ниже порода меняла окраску и форму, отливала желтизной. Старый таежный волк понимал, что где-то близко лежат сокровища, которые упрямая земля скрывает от него. Понимал это и Гурьян.

Перед вечером, отваливая в отдельную кучу свежий слой песков, он наступил на голубоватый камень величиной с гусиное яйцо. Камень удивил парня, — он не был похож на попадавшиеся до сих пор. Гурьян ударил по находке обухом кайла. Звук послышался металлический, а из-под голубоватой пленки глянуло желтое пятно. У парня застучали зубы, дрогнули колена.

«Позвать или не надо?» — подумал он.

Но вожак, пыхтя и хрипя, уже поднимался кверху. Свинцовые глаза старика мутны, на бороде качалась сосулька застывшей слюны.

— Где он? — Гурьян попятился.

— Кто?

— Самородок где, спрашиваю? — Вожак наступал. — Нашел, варнак, по звону слышу. Ты кого хочешь провести?

Трепещущей рукой парень поднял с земли странное тяжелое яйцо, на которое старик бросил руку, как тигр лапу. Гурьян попятился и позорно кувыркнулся через наваленные комья. С замиранием сердца он видел, как «фарт» исчез в карманах невыразимо широких шаровар Митрофана.

— Обдурить хотел, стервоза! — скрипнул старик зубами. В руке Гурьяна робко заплясало кайло, но рука не двигалась.

«Такого не убьешь», — суеверно подумал парень.

Митрофан стоял вздыбленным медведем, насмешливо выставив рыжие зубы.

— Не бойся, поделимся честно, по-варнацки, — усмехнулся он. — А будешь храпать, убью и земле предам. Ты еще не учен руками золотарей. Продадим и разойдемся наличными. На свой пай отхватишь дом и пару коняг. Понял? Надо все по совести.

Из воспаленных от дыма и бессонницы глаз парня обильно хлынули слезы. Он закинул инструменты на плечо и молча зашагал к стану.

5

Полная мучительных тревог проходила ночь. Шевельнется один — другой вскакивает с нар.

Митрофан так и не вылежал до рассвета. Навесив на таган котлы, он направился к шурфу. С восходом солнца около жарко и молодо пылающего костра желтела большая куча песка. Гурьян беспрестанно носил воду из незастывшего ручья.

Старик промывал пески в лотке и содержимое на дне его споласкивал на бархатную тряпицу. Делал это Митрофан небрежно, как будто желая только удостовериться в содержании породы. Когда Гурьян отвертывался, старик украдкой ощупывал широкие карманы и самодовольно улыбался.

Один умирающий варнак передал Митрофану секрет Улентуя. Он говорил еще о каком-то старинном шурфе с рудным золотом. Шурф этот был где-то поблизости, но вожак не счел нужным отыскивать его теперь.

Гурьян сбежал к ручью набрать воды. В это время Митрофан быстро снял со шлюза желтую россыпь и высыпал ее на ладонь. Золото было крупнозернистым, высококачественным. Старик наскоро подсушил его на костре и поднес к изумленным глазам вернувшегося парня.

— Кончил? — Котел выпал из рук Гурьяна.

— Не зимовать же нам здесь, — усмехнулся вожак. — Золото мы нашли всемирное, будешь умнее — сало с салом будешь есть и на соломе спать.

— А ты говорил, яму закрывать…

— Отдумал, складывай вещишки.

Двинулись под хрустальный шелест обледенелой хвои. Белка последний раз передразнила собаку, сверкнув рафинадными зубами, и спряталась в ветвях. Белка была озлоблена на этих сытых пришельцев.

Вожак часто оглядывался и привычно ловил направленный на него угрюмый взгляд парня. Прожженный крутыми десятилетиями, хорошо изучивший нравы и обычаи таежных людей, он издевался в душе над наивным Гурьяном, крепко державшим свой одноствольный дробовик. (Митрофан еще на стоянке вытащил из ружья дробь и опасался только одного, как бы не ушибло пыжом).

Но предосторожности Митрофана были напрасны. Наслушавшись рассказов о кровавых ножевых расправах, Гурьян не проникся к ним уважением. Наоборот, в сердце парня получился самому ему непонятный надлом. Не удовольствием, а болью входила в сознание раскрывшаяся правда сурового быта каторжан.

«Только бы добраться до первой деревни, а оттуда домой», — думал он, грузно буровя захрястлый снег.

До жилого места они в этот день не добрались. Ночь под шумящими деревьями опять прошла в напряжении. А утром, когда Гурьян отошел от логова по своему делу, старый приискатель сунул стволину ружья между кореньями дерева и легонько погнул.

Вставая, он громко разрешил:

— Этта можно бухать, сколько влезет. Нахлопай бельчонки своей Матрехе на бурнус, покрепче ублаготворит.

Лес редел, мельчал и снег. Но здесь он был плотнее. Лыжи не тонули, как в безветренных трущобниках. Путь лежал на-покать. Гурьян кружил между деревьями. Выстрел по глухарям не удался. Второй заряд дал осечку. Парень истратил с десяток пистонов, от досады искусал губы и через тугие размышления пришел к страшному выводу:

«Испортил ружье, каторжная душа… наговорил».

6

Голубые просветы между деревьями ободрили обоих. Впереди змеиными хвостами извивались над далекой деревней дымки. Собака плакуче взлаяла. Ей широко улыбнулся Гурьян, как человек, вырвавшийся из медвежьих лап. У парня даже обида на вожака уменьшилась. Здесь он заговорил смелее.

— Дядя Митроха!

— Ну, племяш?

— А ково я могу купить на свой пай?

— Да хоть ково. Меньше будешь плакать, больше купишь… Помни, что ласковый теленок двух маток доит… А ежели с другого манеру подойти, то глупую траву и палкой сшибают.

— Как-то муторно ты говоришь.

— А ты муторно понимаешь.

Десяток немеренных километров отмахали без отдыха (с сухарей человек делается легче в ходьбе). Вожак оглянул занесенную снегом избенку и сразу облюбовал ее. Хатка бездворовая — островок среди широкого ветряка. Залепленные газетами два слепых окна склонились к земле, как нищий за подаянием.

— Здесь самогонкой пахнет, — сказал Митрофан, дергая щелястую дверь.

В железке лениво потрескивали дрова, будто за стеной давили тараканов. Против кути, в решетчатом садке воевали куры, наполняя избу зловонием. Гурьян не успел еще занести руки для креста, как из постельных лохмотий поднялась раскудлаченная беловолосая голова.

— Ково бог дает? — спросил женский молодой голос.

— Таежных принимаешь? — кашлянул вожак.

— Добрых как не примать. Откуда будете?

— Из малдованова королевствия, из печи на лыжах, — загнул прибаутку вожак. — Лучше скажи: горячим торгуешь?

— Солдатка я, дак поневоле займывамся.

Митрофан сбросил котомку и взглядом уперся в разбухший живот хозяйки. Баба была складная, широка в бедрах. Правда, юбка и кофта молодухи потеряли первоначальную окраску и блестели от какой-то засохшей слизи.

— Где это горохом тебя обкормили? — кивнул вожак.

Хозяйка дерзко глянула в глаза приискателя и сморщила лоб.

По ее догадкам выходило, что в избу заявились люди действительно с «фартом», не какие-нибудь ширмачи голоштанные.

— Сала с яйцами жарь, — заказывал Митрофан. — Огурчиков бы в зеленом рассоле… Да не глазей, а то подадимся, где проворнее шевелятся. — Он потер руки и опять кольнул бабу надоедным словом:

— Кузов-то без мужика смастерила?

— Где? И нету, — хозяйка одернула юбку и уклончиво пояснила: — Сызмальства у меня живот необнаковенной, а вчера еще лешак дернул редьки с квасом напереться… Это и скрадыват твой глаз-от.

Яичница закипела говорливо. Солдатка достала из подполья лагун и, откупоривая затыч, похвалила:

— Жгучая, язви ее… Чиркни спичку — и сейчас же запластат, как порох.

— Лей штоф и найди нам хорошую тройку, — распорядился вожак.

Хозяйка боязливо оглянулась, сникла, как отшибленная с дерева ветвь: «фарт» уходил.

— Пошто не погостили? — взбросила испуганные глаза. Но Митрофан не удостоил ее ответом. После второго стакана вонючей самогонки, густо сдобренной мыловарной содой, Гурьян быстро ошалел, захотел спать. Вожак, наоборот, оживился. Он тряхнул парня за плечо и совсем другим, незнакомым голосом сказал:

— Не весь голову — не печаль хозяина. Завтра же садимся на чугунного коня и — в губернию… Липы бы только достать… Ты думаешь, Нагрюк и в сам деле глот? Ошибаешься, сосунок… Ты мне по нутру пришелся, и сделаю я тебя черту братом. Это яичко разломим пополам, но оно — тьфу. Амбар золота будем иметь и курам бросать замест пшеницы. Мы еще рудного здесь клюнем.

Гурьян плохо понимал намеки и одно только твердо усвоил, что Митрофан боится отдать кому-нибудь найденный источник. У парня лукаво закрадывалась надежда при случае припугнуть вожака и этим отвоевать причитающуюся часть добычи.

Пока подавали лошадей, Митрофан сходил в лавку и, воротясь, сунул в руку Гурьяну три сотенных бумажки.

— Это на коня и корову, а в губернии карман забью этим тряпьем! — хвастливо сказал он.

С солдаткой расплатились щедро. Вожак презрительно отбросил сдачу и хлопнул бабу по лопаткам.

— Жди в другой раз, молодуха.

Сибирские кони несли свирепо. Обиженно пели полозья, трещала ломкая сбруя. Приискатели кутались в ямщицкие барловые дохи. Шестьдесят верст уплыли назад за четыре часа. В сумерках, черных, как сажа, розвальни пропылили по Верхотурихе.

Еще издали Гурьян заметил, что в его квартирешке нет огня. А когда подъехали к воротам, то увидели, что окна второй половины избы были заколочены снаружи тонкими тесинами.

Гурьян нетерпеливо ворвался в квартиру плотника-соседа и от порога взревел:

— Умерла?

Парню изменили ноги. Он тяжко упал на застонавшую лавку. Семья плотника ужинала при тусклой коптилке. В парной чад избы ворвались запахи тайги и седая струя морозного воздуха.

— Третьего дня закопали, — откуда-то из темноты прохрипел женский чахоточный голос. — От колотья в грудях и дошла.

В эту ночь Гурьян впервые напился до потери сознания. Проснулся он со связанными руками. От хмельного озноба трепетало тело. Митрофан вышучивал:

— Ну и сметана ты кислая. Ставай, опохмеляться будем.

Глава вторая

1

На вокзале шум, толкотня, споры. Харбинские спекулянты с набитыми сарпинкой кошелями и чемоданами горлохватом брали буфет, занимали зал первого класса, стеной отшибали пассажиров с перрона. Половина их козыряла перед жандармерией солдатскими завшивленными в окопах шинелями и поддельными бумажками об освобождении в бессрочный отпуск. Над головами кишащих людей проносилось:

— Отстань!

— Ишь мурло-то нажрал в тылу!

Гурьян боязливо наблюдал, как старый маленький человек с белой бородой колотил под бока какого-то оборвыша, и, брызжа слюной, повторял:

— Я тебе дам! Я тебе дам, ворюга!

В вагон пробрались с бою. Вожак принял серьезный вид и строго предупредил Гурьяна:

— Не болтай!

В воздухе, в расточительных разговорах людей властно слышалось одно, что войне приходит конец. Царские стражники охотились больше за дезертирами, срывали с них взятки шевровой кожей, китайской сарпинкой и маньчжурским спиртом.

Гурьян в первый раз столкнулся с женщинами, напористыми, как половодная лава. А они, растерявшие по длинным путям женский стыд, подталкивали его локтями и озорно посмеивались.

Гурьян страдал с похмелья и не отходил от своего вожака.

Правую руку он держал в кармане, похрустывая сотенными кредитками. Обстановка поезда была не похожа на ту, которую представлял в избушке, под певучие, всполошенные звуки тайги. Людское смятение пугало парня. Но надежда, что он скоро будет в большом губернском городе, о котором слыхал много хороших слов, бодрила.

Ведь вообще-то он давно рвался на новые места, к новым зрелищам, а может быть, и действительно за сказочным счастьем.

На третьей станции вожак послал Гурьяна за кипятком.

Поезд по обыкновению стоял долго. Около водоразборной будки парня взяли в тиски харбинские спекулянты.

— Гони этого чертоидола! — шумели в толпе.

— Ишь медвежатник, чалдонская лопатка!

Около крана Гурьяна сунули в затылок за то, что он оттолкнул бабу с длинными блестящими серьгами и вперед набрал воды.

— Орясина! — завопила спекулянтка. — Было захлестнул своей оглоблей.

Гурьян заметил, что ихний вагон остановился против фонаря. Теперь же поезд был разорван. У парня задрожали колени. Вперед пыхтел паровоз. Гурьян бросился к вагону с зелеными занавесками на окнах и изумленно остановился.

— Нарыков! Это как сюда попал?

С площадки вагона ему улыбалась Таня.

— Ты в город? Вот хорошо! Вагон ваш отогнали вон туда, я заметила, как ты выскакивал.

Девушка повернулась к белокурому парню в черной тужурке и потеряла Гурьяна в хлынувшей толпе.

2

На вторые сутки перед вечером город мелькнул белыми огнями. Митрофан увлек растерявшегося Гурьяна на перрон и подошел к извозчику с плутоватыми глазами и бляхами на широком поясе.

Приискатель и возница смерили взглядом друг друга.

— Фартовые? — сразу определил извозчик.

— Они самые. Где приискатели застолбились?

— На Сарайной и Подгорной больше…

— Арлаху знаешь?

— Арканщика-то? Как же… С месяц, как из тюрьмы выполз.

— Вон что! За что отбывал?

— Заарканил енотку, а в ней человек оказался, ну, и наскочили духи. К греху, коню в канаве ногу сломал.

— Вези к нему.

От берегов реки узорчатыми шершавыми зубцами нарастали льдины. Над рекой и городом зыбко качались водянистые туманы. По длинному мосту сталкивались пешеходы и извозчики. Гурьяна пронизывал мороз. Он осмысливал разговор между извозчиком и Митрофаном. Начинал понимать, что в нехорошее место везет его вожак. Здесь было страшнее, чем в тайге. Улицы города петляли, как взвихренные мысли парня. Почти на каждом квартале извозчик упирался в забор и опять вилял в темный закоулок.

«Вот также соболь делает свои тропы в каменных россыпях», — думал Гурьян.

Извозчик доставил их в такой трущобник, что удивился даже вожак. Дверь темного подвала открыла глазастая женщина, сразу напомнившая Гурьяну харбинок в вагоне. Он два раза стукнулся лбом о какие-то подвальные балки, пока не очутился в сырой и душной комнате. Митрофан оглянул полную руку женщины с нанизанными на каждый палец кольцами и в упор спросил:

— Арлахина будешь?

Женщина вильнула глазами перед Гурьяном и беспричинно рассмеялась.

— Сегодня Арлахина, а завтра могу быть твоей.

Бесстыдный, хрипловатый этот смех не понравился и Митрофану.

— Фальшивка, — презрительно бросил он, повернув лицо к Гурьяну.

Подвальное помещение разделяла зеленая перегородка. Оно было почти пустым, если не считать длинного стола, скамейки и шкафа, обклеенного пыльной газетной бумагой. Из-за перегородки послышался кашель, от которого дрогнули занавески.

— Кто шумит?

Гурьян отшагнул назад, когда к ним вышел сутулый великан с сизыми усами и беспокойно бегающими раскосыми глазами. Человеку на вид было не больше сорока пяти лет, но он был седой, с изморщенным, опухшим от постоянных перепоев лицом. Парень прикинул на глаз и заключил, что в деревне напрасно его, Гурьяна, называли верзилой.

— Что манжетки затряслись? — пробасил хозяин, заметив растерянность парня.

Приискательские фасонные сапоги и запорожские шаровары придавали фигуре Арлахи вид таежного франта, налетчика, заправского золотничника. С Митрофаном он поздоровался без особого радушия. Видно было, что в людях он нуждался мало, а в их дружбе — особенно.

— Работаешь? — спросил его вожак.

— Арканил, но вывернули совсем с требухой… Коняг завожу, да деньжат не хватает.

— Выручим на первый случай!

— С прибылью, значит? — обрадовался хозяин.

— Некорыстную зашибли вот с этим парнем. Где братия гуляет?

— В ресторане «Алдан». — Глаза Арлахи горели, как у волка ночью.

— Едем туда?

— Когда ночь напополам разломится. Сейчас на духов напоремся…

3

Женщина, которую Арлаха называл Домной, нажарила мяса с луком. Вкусный запах дразнил аппетит проголодавшихся путников. На столе появилась бутылка харбинского спирта, пара соленых омулей и огурцы.

Гурьян поперхнулся первым стаканчиком крепкого зелья и отказался пить. Он боязливо посматривал на узкий лоб и дерзко бегающие косые глаза хозяина. Затылок Арлахи был приплюснут, торчал назад брюквой, а челюсти работали, как мельничные жернова.

По сравнению с ним вожак казался мелким и ничтожным, как ишак против битюга.

Домна хлестала спирт наравне с приискателями и не пьянела.

— Слюнявый? — захмелевший хозяин кивнул на Гурьяна.

— Молод, но парнишка напористый, — ответил Митрофан.

— В работу надо пустить…

— Сам след нанюхает.

Приятели веселели. На столе, хрустально переливаясь, вздыбилась вторая бутылка. Арлыха вынес из-за перегородки сияющий перламутром и вороненым лаком баян. Широко развернув плечи, он давнул на басы. Плечи Домны задрожали, как густой студень, женщина знала нрав и вкусы своего временного повелителя. Одним прыжком выскочила на средину комнаты и рассыпала чечетку:

Ах шмара моя, шмара

Стоишь дорогова, —

Навернула одного,

Выверни другого.

Серьги и кольца брызгали россыпью лучей. Женщина раскинула по плечам обжеванные завивкой волосы, дрожа заласканными грудями, разжигала страсти угрюмых таежных скитальцев. Она знала падкую натуру охмелевших и расточительных в таком состоянии людей.

Половицы жалобно заскрипели, когда по ним ударил грузными сапогами взбешенный вожак. Маленькая голова Арлахи ушла в прямые плечи и в табачном чаду Гурьяну казалась луковицей. Хозяин рьяно мотнул головой и рявкнул:

Ах шмара моя, шмара

Почаще ходи.

Эх, побольше, побольше,

Побольше носи.

Глаза вожака мутнели. Он исступленно колотил ладонями по гулким голенищам, обливался грязным потом, пахнущим смолой. Гармонист оборвал пляску и проглотил стакан спирта.

— Не наводи хмару, — обратился он к Гурьяну. — Хочешь смастачу из тебя доброго арканщика? — От тяжелой руки хозяина у парня заныли лопатки.

— Ну, катим, Митроха!

Арлаха оглянул истлевший азям гостя и скосил глаза на Домну.

— Подкинь ему чего-нибудь.

Митрофану Арлахина бобриковая тужурка пришлась как раз до ступней сапог.

— На монгольского попа смахиваешь, — сказал хозяин.

Домна проводила дружков на улицу и вернулась, вздрагивая голыми плечами. Ее расплывшаяся физиономия помрачнела, покрылась грязными пятнами. Она открыла шкаф и залепила лицо пудрой.

— Ты почему не пошел с ними?

Женщина подсела к Гурьяну и блудливо толкнула его локтем.

— А они куда пошли?

Глаза Домны закатились.

— Ни бельмеса ты, я вижу, не понимаешь… Не выперился еще. У твоего компаниона што есть? Золото? Ну, ну, не крутись, насквозь тебя вижу…

— Есть золото, — признался Гурьян.

— То-то, сметанник ты… Они пошли в «Алдан», по-нашему поплавок, где гуляют все хорошие воры и кошевочники… Если рука зайдет, то Арлаха может твоего поводыря вывернуть кверху овчинкой, и прощайся тогда со своими денежками.

Гурьян хотел встать, но Домна удержала его.

— Посиди… Ты не знаешь, что такое кошевочники?

— Нет, — нахмурился Гурьян.

— По здешним местам это первые налетчики. Пара хороших лихачей, аркан в руки и пошел… Попадется какой-нибудь лягаш в соболях или каракуле, а тут ему аркан на душу — и ваших нет… Тебя, длинноносого, Арлаха, видно, на это дело хочет обучить.

— Меня?

У Гурьяна остекленели глаза, толчками заколотилось сердце.

— Не меня же, — безмятежно продолжала Домна. — Тут надо с конями сладить и хорошо удавку наметывать, а ты, видать, не выболел.

Женщина вдруг озорно захохотала и припала к плечу Гурьяна.

— Угости коньячишком, зелененький.

Парню жаль было менять деньги, но делать было нечего. Домна жадно схрустнула в руке бумажку, а через полчаса на столе приветливо искрилась коричневая бутылка. Женщина отхлебнула из чайного стакана, Гурьян ждал сдачи. Но Домна снова села рядом и, впадая в дружественный тон, продолжала начатый разговор:

— Врюхались вы сюда в доску… Я раньше тоже в горничных жила, но один стервец завлек меня и бросил… Семь лет в заведении держали, а теперь вот Арлашке досталась… Вор он страшный, но с ним неголодно… Если ты останешься, то могу быть твоей втихаря. — Она потянулась и прошептала: — Ах, как охота в «Алдан».

— Ну и иди, — обрадовался Гурьян, затаив мысль о побеге из подвала.

— Нельзя мне туда… Городушница я. Засыпалась по одному делу, а духи ниточки теперь разматывают.

Домна шаткой походкой прошла к столу и выпила все оставшееся в стакане. Она пьяно улыбнулась и липкими губами потянулась к Гурьяну.

— Свеженький ты, как малосольный груздь. А только от Арлашки я уйду. Рука у него чугунная, ой, особенно, когда напьется.

Домна положила ногу на колено Гурьяну и заглянула в глаза.

Гурьян порывисто поднялся. В первое мгновенье он хотел бежать из притона. Но Домна выдернула из-за ящика кинжал и преградила ему путь.

— Ушомкася-ка, — коварно рассмеялась она. — И наперед позапомни, что от Арлахи в этом городе никуда не нырнешь. Да у тебя еще и липы нет, а без бумажки живо упрячут.

Гурьян о пустился на порог. В пьяных словах этой гиблой женщины он понял жуткую правду. На дворе дымно свирепствовал сорокаградусный мороз. Идти было некуда.

4

Дрогнули половицы. Брызги разбитой посуды звонко ударили по стенам подвала. Посредине комнаты стоял огромный и страшный Арлаха. Он держал в руке тяжелую скамью и дико вращал раскосыми глазами. Переломленный посредине стол был похож на большое седло. Под ногами кошевочника валялась в крови раскудлаченная, уничтоженная Домна.

— Разевай рот, за душой полезу! — ревел арканщик, потрясая скамьей.

Заметив притихшего в углу Гурьяна, хозяин поманил его пальцем:

— Шагай сюда.

Гурьян подошел, стуча зубами. Арканщик отшвырнул ногой Домну и тяжеловесно сказал:

— Митраху накрыли за старую работу… Ты забудь его и замри… С завтрашнего дня я ставлю тебя на хорошее дело. Помни, начнешь разводить собачью песню — доразу ушибу. Так и знай, пока я сам не дам тебе вольной — ты мой с кишками. В лучшем разе тебя посадят за бесписьменность.

Хозяин раздвинул ширму перегородки и камнем упал в заскрипевшую кровать. А Гурьян изуродованными страхом глазами смотрел в окровавленный пол.

На второй день вечером в подвал ввалился пухлолицый извозчик. Он был одет в синий бархатный бешмет, перепоясанный звездным поясом.

— Хочешь коней посмотреть? — позвал он хозяина.

— Здешние? — спросил тот.

— Здесь заобратал… Товарец первый сорт.

Арлаха повелительно глянул на Гурьяна, и они вышли из подвала. В соседнем дворе надрывно выла собака, как будто с нее сдирали шкуру. Темень не позволяла рассмотреть лошадей. Хозяин взял пару под уздцы и вывел на улицу.

— Правь прямо, — приказал он Гурьяну. — Попробуем… А ежели проворонишь — бучу получишь. — Парень уперся ногами в передок кошевки. Хрустнул под копытами снег, под седоками пискливо застонали полозья. Комья сухого снега ударили Гурьяну в воспаленное лицо, щеки жгло встречным ледяным ветром. В ямке кошевка высоко подпрыгнула и, отскочив от земли, по воздуху прошла около сажени. Гурьян потерял равновесие, но оправился. Ему показалось, что от оглобель отлетел человек. Передернув вожжами, он направил коренного на рысь. Пристяжная, круто завернув густогривую шею, крупными прыжками отхватывала мах.

— Вертай, — довольным голосом сказал Арлаха.

Около ворот он ударил пудовой лапищей коренного по круглому заду и, к немалому удивлению Гурьяна, улыбнулся.

— Птахи ничего… Сколько?

— Пять Катек со всей упряжью, — ответил извозчик.

— Карман лопнет… Бери четыре.

Они сошлись на трех с половиной сотнях. Хозяин показал Гурьяну подземную конюшню. Прибрав лошадей, они вернулись в помещение. Домна суетливо готовила ужин и магарыч. Левый глаз у нее густо отек синим полукругом, отчего лицо женщины выглядело отвратительно жалким.

— Ездить ты можешь, — похвалил Арлаха Гурьяна. — Только не гнить у меня, до печенок не обожаю мокроносых. Арканщик не должен разводить разные нежности. Пусть бороной по брюху проедут, а ты гляди чертом. Вот как во всяком разе должен держать себя порядочный налетчик, а тем более кошевочник… Наша, брат, профессия самая почетная, всем ворам глаза умоем.

Гурьян не дослушал. Он робко шагнул и сложил крестом на груди красные, еще не отогревшиеся руки.

— Дядя Арлам… Не неволь меня… Я лучше уйду в деревню или буду на зимовье жить караульщиком, а здесь — нет… — Парень присел на скамейку. Раскосые, с красными прожилками глаза хозяина обезоружили его.

— Не досажай, — с нажимом отшиб тот. — Сказано: не годишься — сам прогоню… А сегодня я за себя не ручаюсь. Завтра выезд — и никаких гаек… Да и чем тебе не по рылу наша работа?

— Не свышной я и… боюсь острога…

— Ха! Вот барышня! — Хозяин повеселел от наивных суждений парня. Он развел в сторону сивые усы. — Если желаешь знать, то я пятнадцать лет арканю, а сидел только три раза и то увяз по глупой лавочке. Другой бы гордился своей ваканцией, а ты слюну, как косач, пускаешь. Да ежели клюнем приличную енотку, то и сам ты хозяином можешь стать. А когда заделаешься подходявым кошевочником, то никакие крюки не прилипнут. Я бы давно в «честные» вылез, да характер приискательский имею и держусь анбиции: пусть берегут от меня, чем я стану беречь какое-то барахлишко…

5

Гурьян пугливо ждал вечера. Парень тысячу раз упрекал себя за то, что связался с Митрофаном. От гнетущей тоски уходил к коням, падал лицом в душистое шипучее сено и так лежал целыми часами. Что-то незнакомое росло в сердце, страшное самому.

После ужина Арлаха опоясался красным кушаком и засунул в ножны выгравированный кавказский кинжал. Гурьян, при виде такого оружия, почувствовал знобящую боль в лопатках. Домна достала из подполья веревочный аркан, к петле которого была привязана двухфунтовая гиря.

Хозяин налил Гурьяну водки и повелительно сказал:

— Хвати для храбрости.

Парень повиновался. Опрокинув стакан, он не закусил, а закурил и сразу почувствовал головокружение. Арлаха дал ему лохматую тужурку и проговорил:

— Правь толково. Где бы мы ни заарканили, поворачивай в темные улицы. Как только кину, так и пускай во всю мочь. — Хозяин вдохновенно тряхнул помощника за плечи. — Чудак, наша работенка чистая! Вот если бы ты попал к бело-простынникам или заугольникам, там погановато.

— А кто это такие? — Гурьян посмелел от выпитого стакана.

— Тоже блатные и арканщики, но низшего сорту, — пояснил хозяин. — Белопростынники ложатся в канавы в белых саванах, а заборники мерзнут собачей стужей за углом… Те и другие — сукины дети, охвостье.

Выехали поздно. Над городом лениво ползли мутные тучи, и небо было похоже на грязное половодное озеро. На дорогу густо сыпались сухие снежинки. Одинокие фонари не освещали пустых улиц. От реки густыми влажными волнами накатывался туман.

Гурьян натягивал вожжи, горячил коней. Лицо щипало морозом, в голове дурманно бродил хмель. Арлаха тоже дернул лишний стакан, может быть, поэтому и приказал повернуть на большую, небезопасную улицу.

Выезд был отчаянный. Но улицы пустовали, и это бесило раззадоренного налетчика. Кошевка шумно проскочила мимо театра. Глаза обоих остановились на отделившейся от толпы высокой женской фигуре, показавшейся чем-то знакомой Гурьяну. Женщина пересекла улицу и, оглянувшись на кошевку, торопливо зашагала в темный переулок.

— Вали хоть за этой, — досадливо шепнул хозяин.

— Чево ты? — не понял Гурьян.

— Вертай, дура!

Женщина шла срединой улицы. По прикатанной дороге полозья не шеборшали. Через медный гул колокола Гурьян услыхал за спиной частое дыхание Арлахи. Он оглянулся. Хозяин стоял с откинутым в руке арканом.

— Держи ровнее.

Перед затуманенными глазами парня тенью маячила женская фигура. Она торопливо удалялась, а у него чаще билось сердце. И сердце мешало осмыслить происходящее. Оно говорило, что страшное сейчас совершится не по вине парня, оно принесет ему незаслуженное, непоправимое несчастье. Гурьяну на одно мгновение вспомнилась деревня, умершая мать, тайга. Мучительно потянуло к простой жизни, без этих кровавых испытаний. Он уже хотел остановить коней и убежать, укрыться в темной бездне трескучей январской ночи. Женщина посторонилась к тротуару, но вязла в снежном замете. Лошади несли на вожжах. Гурьян дернул коренника, чтобы отворотить, но в это мгновение через его голову свистнул аркан. И Арлаха оглушил кучера не терпящим возражения окриком:

— Гони на берег! — Хозяин сопел носом, как в трубу, и задыхался. Лошади рванули.

За городом Арлаха бросил на дно кошевки безгласную женщину и глухо прохрипел:

— Подогрей пристяжную. Здесь будет дорога на лед.

Из-за далеких гор, расположенных на другом берегу, разломленным калачом выкатывалась луна. По забереге подковы звонко зацокали о гладкий лед, чуть припудренный нежной порошей. Посредине реки черной полосой зияло незастывшее русло беспокойной реки. Плывущие льдины дыбились. Река вставала.

— Стоп! — скомандовал арканщик.

Привычные лошади круто осадили.

— Работай!

Хозяин выдернул женщину из коробка и бросил, как узел вещей, на блеснувший лед. Гурьян судорожно сжал кулаки, когда Арлаха перевернул женщину вверх лицом и раздернул в стороны полы ее шубки. Оторванные пуговицы звонко заплясали по льду.

— Дешевка, — сказал арканщик, срывая белое платье.

Гурьян замычал от внутренней боли, безотчетно впал в бешенство, когда женщина слабо вздохнула. Светлая прядь волос кольцом свисла на ее белый лоб. Парень наклонился и почувствовал, как останавливается сердце. Это была девушка, очень напоминавшая Таню.

Арлаха быстро обшарил карманы шубки и не видел искаженного лица своего помощника. Гурьян не выдержал, понял, что время пришло предотвратить надвигающуюся беду, побороться за себя и за девушку. Подпрыгнув для большего упора, он хлестко ударил в приплюснутый затылок хозяина. Тот сунулся носом в лед, но звериная лапа арканщика клещами стиснула ногу неожиданного противника. Хрипя и задыхаясь, хозяин медленно поднимался. Свалившиеся широкие шаровары путались в ногах Гурьяна, они губили его. Руки кошевочника уже тянулись к груди. Парень, отчаянно напрягая все силы, колотил хозяина по неподатливой голове, толкал коленами в спину. И, когда Арлаха мертвой хваткой защемил его плечи, Гурьян вспомнил деревенскую ухватку. Он задел арканщика под ногу и крепко ударил затылком о лед.

В железной руке Арлахи ослепительно сверкнул кинжал, но в то же мгновение от толчка Гурьяна отлетел в сторону.

С берега послышались свистки полицейских.

Только это и удержалось в памяти парня, потерявшего сознание.

Глава третья

1

За дверями грузно стучали тяжелые сапоги. В дальней комнате сорочьими голосами стрекотали пишущие машинки. Контору заполняли люди в широких шароварах, в брезентовых спецовках, перехваченных пламенеющими красными опоясками. На лицах шахтеров не смылся еще летний загар. Люди требовали работы, продовольствия, квартир. И это мешало работать директору.

Из треста еще не было ответа на ходатайство рудничной парторганизации против приостановки работ. Но директор готовился к зимним кампаниям. Один из первых шахтеров, он так же, как и рабочие, не хотел слышать об окончательной ликвидации прииска. Две тысячи горняков ждали от него спасения Улентуя.

Сквозь позлащенные солнцем окна директор смотрел на приплюснутые избушки и палатки старательского стана, на развернувшуюся к реке долину.

Осень вплетала в увядающие травы золотые нити.

Рудник окружали темнеющие хвойными лесами сопки. Поселок всполошными криками будоражили разжиревшие за лето галки.

Директор повернулся от окна на топот шагов. Высокая голубоглазая женщина в темно-синем жакете и серой шляпе положила на стол документы и пытливо глянула на директора. От неожиданности долго не могли начать говорить.

— Вы ко мне? — наконец спросил он.

— Да… Я — инженер, и командирована сюда трестом.

Директор улыбнулся. Нежно-розовые ямочки на щеках приезжей и этот грудной высокий голос чем-то давно забытым тревожили сознание. Солнечный луч заслонял лицо женщины, и директор щурил глаза.

— Ликвидировать или выправлять нас приехали? — спросил он.

— Нет… почему же. Ликвидация не в моем духе…

Протяжно заныл телефонный звонок. Директор взял трубку, сказал приезжей:

— Дела передайте в сектор кадров Самохватовой, а поговорим мы основательно завтра. Вы по какой специальности?

— Я геолог, а за границей знакомилась с устройством обогатительных фабрик.

— Вот, хорошо. Где там работали?

— Была почти везде, но основательно практиковалась в Трансваале на руднике Робинсона.

— Нам как раз такие специалисты сейчас и нужны.

Мелькнувший профиль и неутратившая девичьих форм фигура женщины-инженера опять показались директору близкими.

Он проводил глазами приезжую и опустился на стул. Нужно было вытеснить из озабоченной памяти сегодняшнее, неотложное, чтобы вернуться мыслью к прошлому, давно унесшемуся в половодье бурных лет, к сгоревшим, расплавленным жаром борьбы дням. Он морщил коричневую кожу лба. И вдруг оторвался от стула.

«Неужели?»

Клубок воспоминаний незаметно для самого распутался.

Был вьюжный трескучий морозом вечер. Улицы большого города, кривые старомодные улицы, дерзостно полыхали красными знаменами. Улицы не вмещали ревущего людского потока. И девятнадцатилетний Гурьян впервые услышал непонятные, зовущие слова:

…Отречемся от старого мира…

Гурьян был одинок, не имел пристанища, не знал, куда пойти. Больничная сиделка сунула ему в руку бумажку с адресом и захлопнула дверь. Парня одолевала слабость, от нее дрожали ноги. Робко постучался в богатую городскую квартиру, и здесь неожиданно был встречен как земляк. Здесь же он узнал о гибели девушки, похожей на Таню. Учитель помог Гурьяну устроиться на работу, а взвихренные революцией дни подхватили парня на могучие крылья. И он, как многие, прошагал с героическим поколением поля и взгорья революционных боев. Но город и армия, давшие школу революционной и трудовой выучки, не удержали. Найденный с Митрофаном Улентуй пригодился в двадцать третьем. Первый разведчик, освоитель и шахтер, Гурьян в течение десяти лет выдерживал новые сражения за жизнь рудника и особенно теперь, когда старая администрация и значительная часть технического персонала готовили его на консервацию.

«Неужели она?»

Директор нажал кнопку звонка. В кабинет легко вбежала краснощекая девушка. Она была невысока ростом, но крепко сколочена. Из-под легкой кофточки девицы внушительно бугрились мускулы.

— Что, Гурьян Минеич?

Она забросила назад тяжелые темные волосы и смородинами немного узких глаз остановилась на лице директора.

— Документы нового инженера у тебя, Катюша?

— Женщины-то? Да…

— Как ее зовут?

Под ногами девушки заскрипели рассохшиеся половицы.

Она быстро вернулась и распахнула папку.

— Ее зовут Татьяной Александровной.

— А фамилия?

— Вандаловская…

Директор торопливо перелистывал бумаги. На двух документах стояли заграничные штампы.

— Значит, не та…

Катя заулыбалась. А он, поняв свою опрометчивость, начал торопить:

— Нужно сейчас же, Катюша, наладить ей квартиру… Она куда ушла?

— Сидит в техническом бюро с Антроповым и главным инженером, — девушка выставила тугие припухлые губы. — Но я не знаю, Гурьян Минеич, как и быть. Вы сами видите, как у нас с жилплощадью…

— Посмотри, пожалуйста, свободную комнату в помещении лаборатории и распорядись, чтобы приготовили ее почище. Это нужно скорее.

2

По стародавним отвалам желтел увядающий обильно засевший пырей. Сухими дудками шумел обклеванный ветрами коневник. Хребты разрубала глубокая безлесная падь. Падь шла от сопок к долине, а по кромкам ее чертили склоны нехитрые старательские шурфы. Старатель не лез на вершины гор, уступая место шахтам, он искал россыпное золото там, где почва мягче.

Так же десять лет назад Гурьян был уверен, что золотоносные месторождения в россыпях сосредоточены только у подножия хребтов. Но теперь по его же почину была снесена на слом памятная охотничья избушка. На месте избушки кривился обветшалый копер первой шахты, уже выработанной и заброшенной. На шахту теперь смотрели с таким же безразличием, как на уходящую от поселка тайгу, злобствующую по ночам голосами зверей.

Россыпи уступили здесь первенство рудам. Центральная шахта «Соревнование» пробита на самой вершине увала. По высеченной уступами дорожке Гурьян поднимался на хребет. Внизу крутоплесая река Улентуй путала петлями нетронутую долину. Влево по извилистой, до лоска укатанной дороге жестко скрипели нагруженные рудой таратайки. Приземистые битюги скупо и размеренно переставляли ноги, упорно оседая круглыми задами на несокрушимые шлеи. Лошади и отвозчики, казалось, сливались в одном опасении, как бы не случилось очередной аварии. В этих дорожных петлях не один раз увечились люди и кони.

Гурьян отвернулся. Примитивная ямщина давно тяготила его.

День заканчивался. Выходившие наверх забойщики и откатчики выхлопывали пыльные спецовки. Лебедка поднимала из ствола последнюю бадью.

Директор разорвал свежую пачку папирос, к которой сразу потянулось несколько рук. Расталкивая шахтеров, в средину пробрался с блокнотом в руках маленький человек. Верткий, с бегающими серыми глазами, он был похож на мальчика-газетчика. Это был помощник завшахты и завкомщик.

— Ну как, Яцков? — спросил Гурьян.

— Средняя на забойщика семьдесят пять соток, — не задумываясь, ответил маленький человек. — Одна бутовская бригада дает восемьдесят.

— Мало, Степан.

— Да, но шахту «Пятилетку» мы оставили позади… и третью обогнали…

— Все равно… Бегунка у нас вхолостую жернова трет… Руды надо…

— И эту отвозить не успеваем. — Высокий и плечистый бородач Бутов шагнул к директору, разминая подковами засохшую землю. — Конским и людским хребтом, Гурьян, «Гора» не завалишь.

Забойщики с уважением смотрели на своего завшахтой. В сумерках он был похож на великана, вышедшего из неведомых таежных мест. Темные слитки бровей шахтера сдвинулись к переносице, а на скуластом крупном лице сжалась мелкая сетка морщин. Он взмахнул руками и указал вниз на выкинувшуюся из лога макушку бегунной фабрики.

— Вот ежели бы из нашей шахты распороть брюшину этому хребту тоннелью или, скажем, открытым разрезом, тогда бы можно гнать руду прямо на вагонах или волокушей… А ведь, смотри, как удобно… Из этой шахты вагон идет наклонно к «Пятилетке», а там от шахты «Трансвааль» можно продолбить такую же дырку… Пятую и шестую соединить с разрезом — плевое дело… Так бы все и пошло к дробилкам.

— Да… Но каких капиталов потребует эта комбинация?

Главный инженер Клыков поправил широкостеклые очки и сдунул пепел с папиросы. Бутов сверху посмотрел на специалиста.

Но колкие глаза инженера не погасли перед упорным взглядом шахтера, побывавшего под Ленским расстрелом.

— Сколько бы не забухать, а хребет развалить надо…

— Это фантазия, — усмехнулся главный.

— Почему? — вмешался директор.

Инженер передернул острыми угловатыми плечами.

— Это вам, Гурьян Минеич, известно больше, чем мне…

— Никто на такой риск не даст денег?

— Да… показатели разведок не дают положительного эффекта… Зарывать деньги в землю никто не позволит…

Гурьян пытливо щупал глазами инженера. Весь он был какой-то колкий, с нескрытым высокомерием.

— Разведки мы делали пока рукопашные, товарищ Клыков, — заметил он, думая об Улентуе и его дальнейшем развитии.

Бутов, расталкивая забойщиков, протискался вперед. Он догнал директора на крутолобом спуске к поселку и крепко хлопнул по пыльному голенищу.

— Слушай, Минеич. Ты как мозгуешь насчет слов Ивана Михайловича? Не шибко сдавайся… задумал и делай по-своему, по-шахтерски… Ишь, о советских капиталах у него печенка заболела… А у меня сомнение. Не верю, чтобы тут не было металла… Голову отруби — не верю. В прошлом году две шахты на пустое пробили, потому что били не по-человечески… А я чую, что золото мы найдем не хуже ленского.

На провалившейся в темноту низине слабо брызнули электрические огни. С гор ералашно зашумел ветер, и шум этот был похож на бушующий прибой волн.

Бутов черкнул рукой полукруг и набрал в грудь воздуха.

— Который год вязнем в болоте, харкают нам в глаза… А за что, спрашивается? Все это только благодаря мировому капиталу — так я заключаю… Старатели маятой замаяли. Лазают они здесь по собачьим норам и без толку… Ну-ка, дай две смены в шахты, ручаюсь головой, что всякие промфинпланы давно бы перекрыли.

— Силенок пока не хватает, Нил, — успокаивающе ответил директор. — Бутов остановился и прикурил трубку. — Все надо подготовить. Видишь, трест упирается…

— А за тобой — две тысячи шахтеров и пятьсот коммунистов.

Гурьяну возражать было нечего. Словами старый шахтер вслух угадывал его мысли.

— Я подумаю, Нил… Подумай и ты… Скоро производственное совещание… Но главное, что ответит трест.

Бутов, шумя по гальке коваными сапогами, размашисто зашагал домой, а Гурьян, обогнув длинные постройки складов, внезапно остановился против трех освещенных окон соседней с лабораторией комнаты.

«Устроилась ли?» — подумал он.

К окну приблизилась Татьяна Александровна. Гурьян вздрогнул, хотел отойти, но любопытство приковало директора. «Инженерша», как назвали ее в конторе, поправила прическу и протянула между наличниками тонкий шнурок для занавески.

«Кто она такая?» — размышлял директор, рассматривая строгое лицо женщины. Она отбросила назад волосы и, глянув в окно, быстро задернула занавеску. Гурьян колебался. Ему хотелось узнать скорее, с какими настроениями она приехала на рудник. Но вспомнил, что дома ждет жена и семилетняя Ленка, а было уже поздно.

3

К новой квартире из трех комнат, беспорядочно заставленных старинной мебелью, привыкнуть еще не мог. Зато располневшая Варвара как будто всю жизнь вращалась в этой обстановке. Тряпка для обтирания мебели сделалась неразлучной спутницей двухнедельной директорши. Самодовольное, слегка расплывшееся лицо жены раздражало Гурьяна. Но он не мешал ей, как с давних пор перестал заниматься перевоспитанием неподатливой на этот счет Варвары. Сегодня же ему не нравилось даже белое одеяльце с кружевцами, под которым сладко посапывала Ленка.

Он, часто сравнивая жену с Катей Самохватовой и другими женщинами — активистками рудника, тревожно думал, что Варвара утратила способность выпорхнуть из нагретого гнезда. Не один раз он отправлял ее в школу ликбеза, пытался пристроить на общественную работу, но дело всегда кончалось ссорами. Женщин-активисток Варвара называла «трепохвостыми» и считала непреложным правилом ограждать от них Гурьяна. Так из молчаливой когда-то женщины она превратилась в болтливую, беспричинно-раздражительную, охочую до всяческих сплетен и безвкусных нарядов, ревнивую хозяйку дома.

— Ах, Гурьян, какие кофты привезли в распред, — встретила она на пороге, — Ты никогда не найдешь часу похлопотать в домашность. Гляди, в чем Ленка у нас ходит. А там такие расчудесные кустюмчики и как раз на ее ростик…

— Не кустюмчики, а костюмчики, — хмуро поправил директор.

Лицо Варвары сразу поблекло, искривилось обидой. Она не досказала всех новостей.

— Ладно… Мы необразованные…

И когда сели ужинать, снова продолжала:

— Какая-то смешная инженерша сюда приехала Я сама видела ее в распреде… Волосы наместо косы завивает и папироской пышет. Аж глядеть муторно. Тьфу! Здоровенная и гладкая.

— Ничего страшного в этом нет… Ты не брякни еще при людях какую-нибудь чушь… Эта инженерша была за границей, помни.

Наскоро допив чай, Гурьян прошел к письменному столу и взялся за карандаш. Варвара долго гремела посудой, торопливо досказывала происшествия минувшего дня. Незаметно для себя она быстро забывала обидные замечания мужа.

Гурьян сосредоточенно смотрел в окно. Предстоящие бои за существование рудника гнали сон, мысли липко осаждали мозг. Где-то за углом дома одиноко тявкала собака, чуя невидимо враждебное в темнеющей тайге.

4

Стукова, руководителя улентуйской парторганизации, Гурьян не узнал. В бликах солнечных лучей коренастая фигура секретаря двоилась. Гурьян тер слипающиеся спросонья глаза.

— Ты, Василий?

— А то ты, что ли. Долго тянешься, директор. Смотри, люди до второго пота доработались.

Гурьян отбросил вверх спутанные волосы. Подглазицы у него очертились синими полосками.

— Три ночи плохо спал, а сегодня захлестнуло, — вступилась Варвара.

Стуков шеркнул по полу коваными сапогами и вскинул на руках смуглолицую, похожую на отца, Ленку.

— Ой, куклу поломаю, — засмеялась девочка прижимая к худенькой грудке игрушку.

Секретарь повернул Ленку на ладони и поставил на пол.

— Иди, жучок, в детский сад, а то увязнешь в кухне, как мама, — подмигнул он Гурьяну.

Варвара выпрямилась и, как ружье, отставила в сторону ухват. Полные щеки директорши задрожали.

— Не подковыривай, Вася. Жир-от не ты на меня надел.

— Мелешь, баба! — раскатисто рассмеялся секретарь. — Скажешь, не за этим вот мужиком ты нетелью отгулялась? Ну, говори?

Варвара сгоряча выхватила руками шипящую сковороду с пирогами.

— А, черт, заводило! — Она влажными, блестевшими от масла губами начала дуть на обожженные пальцы. — Просмешник.

Как заявится, так и грех от него. За своей-то бабой посмотрел бы… Ведь выбегалась она у тебя по собраниям, как дранощепина сухая. — Варвара, радуясь своему удачному выражению, беззлобно улыбнулась. На Стукова она не сердилась. К его необидным шуткам привыкла, еще когда секретарь вместе с Гурьяном работал в шахте. Знала, что в трудных случаях семейных размолвок он придет без шуток и поможет, по-хорошему, по-свойски.

— Садись пироги есть, пока не остыли, — пригласила она.

Стуков ел торопливо и на ходу просматривал написанные Гурьяном предложения. Сегодня на производственном совещании предстоял первый бой с инженером Клыковым и его сторонниками.

Бутова они встретили на крыльце клуба.

Забойщик сверкнул белками глаз и сердито спросил:

— Почему днем назначили?

— Потому, что вечером общее партсобрание, — ответил Стуков, дернув шахтера за могучую бороду.

— У меня выходной, а вы, черти, дрыхнуть не дали.

— Выспишься, Нилушка, на том свете, — пошутил рыжий старик, завшахтой «Пятилетка».

В клубе громкий разговор. Гурьян прошел на сцену, где был приготовлен стол, накрытый красным сукном, и оглянул собравшихся.

— Вандаловская не приходила? — спросил он у Кати Самохватовой.

— Не видела, Гурьян Минеич.

— А повестку ей послали?

Девушка утвердительно кивнула головой.

Совещание открыл Яцков. Ответработники рудника заняли передние места. Сзади, от порога, густо напирали шахтеры. Они пришли послушать доклад главного инженера. Сотни глаз провожали на сцену седеющего колючего старика, немного сгорбившегося, но еще бодрого.

Портфель инженера беззвучно лег на стол рядом с облокотившимся Гурьяном. Клыков неторопливо протер очки и близоруко оглянул приискателей. В руке у него затрепыхался блокнот с синими корочками. В зале перестали разговаривать.

Твердым голосом инженер начал, подняв глаза на собравшихся:

— Проблема Улентуя, собственно говоря, модная. Но все же многие специалисты, с мировым именем ученых, склонны рассматривать ее только, как красивую проблему, и не больше. К этому же мнению присоединяется и ваш покорный слуга. — Докладчик двинул сивыми бровями, заметив насмешливый взгляд Бутова. Стуков наклонил бритую голову к Гурьяну, усмехнулся.

— Три года одна песня…

— Слушай, — остановил тот.

— Есть, конечно, и другое мнение, — повысил голос инженер. — Наши молодые геологи-энтузиасты, как известно, не соглашаются с опытом стариков и с голосом цифр. Но цифры, нам кажется, должны быть взяты за основной критерий в разрешении столь спорного вопроса. А цифры говорят, что месторождения здешнего рудника — пока гипотеза… Даже, если хотите, не гипотеза, а простое предположение, не научное утверждение. Никто не спорит, что Улентуй имеет золото с богатым содержанием, однако никто не знает его запасов золотосодержащих песков и руд. Три новые шахты оказались пустыми… В настоящее время мы имеем ничтожную сотню тонн руды на «Гора». Это предопределило провал трех кварталов. И разве не это же предопределяет дальнейшую судьбу рудника? А отсюда вывод, что производить на Улентуе генеральные постройки пока рискованно…

Инженер долго пил воду из белого бокала. Стуков толкнул под столом ногу Гурьяна и улыбнулся Кате. Та спрятала глаза, зажала рот.

Клыков повернул второй лист блокнота. Остальную часть его доклада Гурьян не слушал, заранее зная, что главный инженер не скажет ничего нового. Так и вышло. Клыков зачитал итоговые цифры старательских разведок и перешел к защите кустарно-примитивного способа добычи золота на Улентуе, как наиболее выгодного, не требующего больших капиталовложений.

Новые руководители прииска не соглашались с инженером, но формально не могли еще выставить фактов для опровержения его доводов. Клыков имел научные труды и популярность в тресте, а это, конечно, немалый козырь.

— «Гора» всегда будет узким местом Улентуя, — закончил докладчик. — Потенциально рудник не из обещающих. А поэтому нет смысла торопиться с развертыванием здесь механизации. — И гордо добавил. — Так я говорил раньше, такого же мнения придерживаюсь и до сего дня.

Бутов поднялся с места и выбросил вперед руку.

— Я хочу спросить товарища главного: а зачем здесь начали строить обогатительную фабрику? За каким лешаком в прошедшем году копали новые шахты, когда в здешней породе шиш, а не золото?

— Это дело треста. Если помните, я не был сторонником постройки фабрики.

Клыков водил близорукими глазами по гладко причесанным проборам, по техническим значкам в петлицах черных курток.

В первых рядах зашевелились, послышались споры.

Прения начались горячо, но Гурьяна злило, что ни сторонники Клыкова, ни его противники все же не располагают убедительными материалами. Не удовлетворило его и выступление Бутова, обрушившегося на старое руководство за пробитые на пустом месте шахты. Волновавший директора и весь рудничный актив вопрос запутывался, расплывался в жиже слов. Гурьян написал Стукову записочку о прекращении разговоров, но из задних рядов поднялась тонкая рука с длинными пальцами. Директор поднял глаза.

Вандаловская с высоко закинутой головой прошла на сцену.

Она просто улыбнулась Гурьяну и промолвила:

— Я недолго…

Участники совещания пытливо рассматривали новую инженершу, молодые заметно восхищались ее фигурой, умным лицом.

Татьяна Александровна зажала в руке изящную книжку и, слегка раскачиваясь, начала смелым высоким голосом.

— Я не поняла выводов главного инженера. — Техноруки переглянулись, а Бутов поднял голову. По залу прокатился шепот. Стуков опять нетерпеливо тронул ногу Гурьяна, и они, давно ждавшие столкновения специалистов, без слов поняли друг друга.

Вандаловская заскрипела каблуками и глянула на Клыкова.

— Предрешать судьбу здешней промышленности, по-моему, нет оснований, — продолжала она, — и вот почему: если взять за показатель процент настоящего механического бурения, то более чем странным является утверждение инженера Клыкова о бесплодии рудника. Семь процентов по кубажу и четыре процента по отработанным поденщинам — цифра по меньшей мере мизерная. Я познакомилась с геологоразведывательными материалами за четыре года и всюду налицо примитивный, если угодно, варварский способ разведки… Я работала на других, более усовершенствованных предприятиях и поэтому не могу оправдывать систему эксплуатации рудника, предложенную докладчиком, а тем более консервацию предприятия. Мне кажется, нельзя слагать оружие там, где имеются шахты, начата постройка сложной обогатительной фабрики, где работают, хотя и плохо, бегунная фабрика и электростанция…

Вандаловская быстро захлопнула книжечку и повернула лицо к открывшему рот Бутову.

— А затем другая вещь… Если взять производительность труда здешнего забойщика, то можно определенно сказать, что она не выдерживает критики… Семьдесят соток в день… Такая норма характерна по своей ничтожности для самых отсталых золотопромышленных предприятий, и разве не нужно побиться здесь за усовершенствование, за механизацию шахт, за улучшение качества разведки?

Лицо Вандаловской пылало густым румянцем. Бутов поднялся к ней навстречу.

— Правильно, товарищ женщина! Как в иголку нитку вдела.

Гурьян, улыбаясь, махнул рукой:

— Не шуми, Нил.

Он аплодировал вместе с Стуковым, Катей и напиравшими от порога шахтерами.

Предложения о расширении фронта рудничных работ и рационализации предприятия изложил Стуков. Клыков остался в меньшинстве. Шахтеры и техноруки расходились, круто споря.

Гурьян подошел к Вандаловской, когда в клубе осталось несколько человек.

Она просто протянула ему руку и оживленно заговорила:

— После нашей встречи в кабинете я не спала всю ночь, Гурьян Минеич. Еще в тресте я начала знакомиться с обстановкой рудника… Но меня удивляет позиция главного инженера. Может быть, он и прав, но ведь теория о выработанных месторождениях теперь подвергается большому сомнению. Во всяком случае, искать золото легче с обжитого места.

Татьяна Александровна торопливо поправляла шляпку. Лучистые глаза женщины-инженера уверенно смотрели на директора.

— Это хорошо… Для нас ваш опыт — клад. — Гурьян протянул ей папироску. — Давайте воевать, я не соглашаюсь, что Улентуй выхолостили на отделку.

— Спасибо, я редко курю.

Они вышли из клуба последними. Холодный ветер приносил из тайги плесневелый запах тлеющей листвы и подвальной сырости. Где-то поблизости от рудника озорно хохотали совы.

— Вы давно из-за границы? — спросил Гурьян, бросая окурок. Искры, подхваченные ветром, черкнули по воздуху красной бороздкой.

— Уехала я в двадцать четвертом, а вернулась в двадцать седьмом. У нас была командировка от института. Жалею, что не удалось побывать на клондайских предприятиях…

— Значит, поработаем, Татьяна Александровна?

— Да… Я очень рада, что здесь предстоит большая реконструкция… Мне хочется проверить себя и вообще… Заходите ко мне, Гурьян Минеич… Только не сейчас, а когда устроюсь с хозяйством… Мне скоро должны привезти пианино… Ведь я немного играю.

— О реконструкции мы пока мечтаем… Как — трест…

Гурьян хотел спросить ее о семье, но счел это неудобным при первой встрече. Вандаловская быстро вбежала на крыльцо и не оглянулась, как этого ожидал директор.

— Молодец, — шептал он, направляясь в контору. — Сколько же ей лет?

5

Шахтовые копры порядком заняли гребень хребта. От них — вид на курные избушки, шалаши и палатки, беспорядочно рассыпанные по низине. Между жилищами старателей глядят в беспредельное небо черные ямы кострищ. Но вечерами и утрами веселые костры рассыпают ворохи искр. Сорвавшийся с гор ветер подхватывает гривастое пламя, рвет его на клочья.

С вечера шум от старательских становищ долетал к поселку. В шуме смешивались хрип гармошек, обрывки песен, выкрики, топот тяжелых приискательских сапог.

Катя Самохватова открывала окно и тревожно прислушивалась к неистовому этому разгулу. Не выдержала и, наскоро накинув брезентовый плащ, сбежала с крутого увала. На сухих травах седым искрящимся покровом лежал первый бархатный иней. По дороге вспомнила, что нужно было поставить в известность директора и Стукова, но сердце подсказывало, что медлить нельзя, когда старательская «бражка забузила». Знала она этих людей с пяти лет, здесь выросла, здесь получила школьную и жизненную выучку, сама копала землю. Отсюда была командирована в партшколу. А теперь, когда несла обязанность председателя профкома и завкадрами, страдала за каждого человека, покидающего производство, за каждого прогульщика, за каждый дебош с картежными играми и ножевыми расчетами. Боялась усиления былых, так знакомых, разгулов приискателей.

Она остановилась около группы топтавшихся, неумытых, косматых старателей. В средине этой загулявшей артели под дикие стоны дрянной гармошки отплясывал плечистый складный парень в длинной красной рубахе. Черные вихры его жестких волос трепались на ветру и закрывали глаза. Парень был остроскулый, глазастый, темнолицый.

Завидев девушку, гармонист, широко размахнув мехами, согнул на плечо голову, пустил забористый басовый перебор.

— Эй, начальница! — залихватски выкрикнул рослый франт Сашка Алданец, выставив вперед ногу в черной краге. — Протанцевать не желаемо ли?

Плясун остановился, раздувая ноздрями и часто дыша. Его темные глаза замутнели, а на полных обсушенных зноем губах застыла виноватая улыбка.

— Костя, что это значит?

Костя досадно махнул рукой, будто собираясь согнать непрошеный румянец.

— А что? — подбоченился Алданец, щуря нагловатые поблекшие глаза. — Братва домой собирается и решила гульнуть на новом этапе разлуки.

— Домой? Да вы очухайтесь, товарищи! Когда здесь открываются зимние работы и расширяется рудник. — Катя понимала, что сделала рискованное заявление, но не упрекнула себя.

Алданец с пьяной компанией брал ее в кольцо.

— А что ж, товарищ в юбке, замерзать здесь или окочуриться без шамалки?

— Нет, почему же, товарищи… Нужно потрясти администрацию. — Девушка совала волосы под пуховый платок, а они упорно сползали на лоб и глаза.

Из толпы злобные голоса:

— Довольно сапоги лизать!

— Неча тому богу молиться, который начхать на нас хотел…

— Ваша министрация забойщиков-то кормит хуже, чем цыган коня…

— Да-а! А на старателей у ней и рыло не воротится…

— И неверно, товарищи… Это старая администрация довела рудник до тяжелого состояния. А теперь Гурьян Нарыков… Разве вы не знаете, что он сам забойщик и повернет дело в другую сторону… Ведь надо же сначала поставить вопрос.

— Вопросы кушайте сами, барышня, а народу дайте хлеба с говядиной.

— Знаем! Был забойщик, а теперь кто?

Толпа росла, заполняла ложбину, ревела. Вечные лесные бродяги, не обременяющие себя имуществом, с тощими котомками на ломаных загорбках переходили от одной кучки к другой. Эти странники первые потянулись к долине, ближе к жилым местам, пахнущим избяным дымом.

— Костя, а у тебя где дом? — Катя поднялась на пень, но оборвалась. Через головы приискателей увидела, как от становищ рассеянным караваном старатели уводили навьюченных коней. На берегу тоже копошились люди. Поняла, что там готовят салики для отплытия.

— Костя, как не стыдно! Значит, опять беспризорничать? Значит, не нравится хорошая трудовая жизнь? А я думала, ты пойдешь на-исправу!

Последние слова девушки вырвались навзрыд. Она запахнула полы плаща и побежала к поселку. Навстречу подпрыгивала легковая машина. По сдвинутой на затылок кепке узнала Гурьяна, а по бритой голове — Стукова. Она замахала руками, закричала. Машина остановилась, пыхтя и вздрагивая.

— Уходят? — спросил секретарь. — Ну, садись. — Голос Стукова удивил девушку спокойствием.

Машина тронулась. Уступая ей дорогу, старатели рассыпались в стороны. Автомобиль остановился на берегу у переправы. Задние спешно подтягивались, каждый хотел послушать, что скажет на прощание начальство. Секретаря и директора большинство знало с давних пор.

Стуков поднялся на мягкое зыбающее сиденье.

— Это куда же, ребята? — в улыбке секретаря скрывалась обида. — Вот директору даже конфузно, товарищи, что вы не пришли в контору, а прямо с бухты-барахты расплевались и — баста. А ведь настоящие советские рабочие делают не так. Настоящие-то пришли бы и понукнули дирекцию, если она задремала, или выяснили бы вот у этого начальника, почему он о вас не позаботился вовремя.

Старатель, державший в поводу рыжего горбатого коня, протискался к машине. Серыми трахомными глазами замигал на директора. На кончике его облупившегося от грязи носа висела капля.

— Шлялись… Докучали Гурьян Минеичу, но где толк-от!

— Правильно, Хлопушин! — поддержали задние.

— В лоб угадал. Вот память у стервы…

— Товару сулили, а дали хрен с луком…

Рядом с приземистым Стуковым выросла высокая фигура директора. Он снял кепку и широко взмахнул ею.

— Совсем неправильно, ребята!

— Как это так? — подбоченился Алданец. — Просим разъяснение по этому пункту.

— Очень просто. Вы не подумали не только о государстве, с которым заключили договор, но плохо заботитесь и о себе. Ведь я знаю, что в первой же деревне спустите все пожитки и будете зимой лапу сосать…

— Ха, ха! А сейчас-то как?

Алданец оглянулся на Хлопушина и скривил губы.

— А сейчас мы придумали вам плату, чтобы она обеспечивала работника на каждый день, и постараемся подыскать теплое жилье. Вы совсем забыли, что рудник хотели прихлопнуть, а сейчас мы надеемся двинуть дело по-новому. Вот и учтите, что не по нашей вине застряли на станциях и в пути приисковые грузы, не мы морозили старателей…

— Вас к вине не пригонишь, как гайку к самовару, — не сдавался Алданец. — Вали на папу римского!

— А ты захлопнись, хват…

Катя оглянулась. Позади машины, опустив плечи, стоял бывший беспризорник Костя Мочалов, давнишний недруг Алданца. После пьянки и бессонной ночи лицо парня сморщилось, померкло. Толпа густела. Сведенные в кучу лошади обнюхивались, визжали, начинали лягаться.

— Поддувало, — презрительно ответил Алданец.

Катя подошла к Косте и смело тряхнула его за воротник.

— Брось с ним, не марайся…

Гурьян сошел с машины, приподнялся на носках, чтобы дальше видеть. Голос директора устало хрипел.

— Ну вот что, ребята. Подурили, и хватит. Продуктов подвезут, а насчет жилья давайте смекать вместе. Я думаю выделить из вас плотничью артель и начнем строить не собачьи норы, а настоящие дома. Шептунов и зудил мы не держим, зато хороших ребят хоть сегодня переведем в кадры. Нам до зарезу нужны сейчас забойщики, откатчики и разведчики.

Толпа молча проводила загремевшую машину.

Гурьян посадил Катю на колени и махнул кепкой.

Алданец круто повернулся к Косте.

— Заявляешь? — вызывающе глянул он. — Смотри, как облапили твою синпатию.

— Отстань, банный лист.

Костя повернулся и смешался с толпой.

6

Поверхность увала покрыта мелкими валунами. По массиву — редкие сосны с ветвями только на макушках, еще реже темно-зеленые, нестареющие пихты. Сухо шумит осенняя хвоя, будто сыплет по железным решетам зрелые зерна пшеницы. Среди ветоши диковинно зеленеют кипцы.

Центральная шахта «Соревнование» — Бутовская шахта. Она — главная опора рудника. Крыша шахты — маяк для трех раскинувшихся за рекой деревень. Деревни врезались в чащобины, смотрят сгруженными копнами почерневшего сена. Четыре шахты рудные и две вспомогательные зигзагами идут от «Соревнования» к ложбине.

Раскомандировка кончилась на рассвете. По напетлявшим тропам шахтеры лязгали подковами сапог. От конного двора, громыхая колесами, потянулся обоз.

Бутов подошел к стволу, глянул на полыхающие в ложбине старательские костры и зычно крикнул:

— Эй, заводиловцы! Поднимайся-а!

В сопках протяжно откликнулось эхо. От становищ с хохотом ответили:

— Не кашляй, крот, без тебя тошно.

Глухо, увесисто, густо катились в подземелье смешанные звуки. Фонари тускло освещали лестницу. Через несколько минут земля поглотила людей. Заскрипели блоки лебедок, застучали копыта лошадей, загремели в распоры стволов тяжелые железные бадьи с породой. Снизу невнятно взвизгивали кайлы, лопаты, стучали колесами тачки.

За рукав кожаной тужурки Гурьян поддержал поскользнувшуюся Вандаловскую и помог ей подняться на высокий уступ. За ними медленно двигался Клыков. Сивые, ровно обрубленные усы главного инженера шевелились от дыхания.

Вандаловская вздохнула и, обтирая платком лицо, оглянула центр рудника.

— Узко, — заметила она. — Шахта на шахту налеплены. Через год-два здесь все сольется в одно. А долину не пробовали?

— Пробовали.

Клыков присел на камень, сняв форменную фуражку.

— Копали кое-как, а не пробовали, — возразил Гурьян, вспомнив Митрофанов шурф.

Инженер блеснул очками.

— Ну, все же… В прошлом году мы имели около десятка скважин и все дали отрицательные показатели… Все скважины не обеспечивают коэффициента больше единицы, а это, вы понимаете, Татьяна Александровна, не дает нам права на затраты. «Эмпайром» пробовали…

Гурьян загадочно улыбнулся. Вандаловская поправляла шляпку.

— «Эмпайру» еще нельзя особенно доверять, Иван Михайлович.

— А почему нельзя? — кольнул глазами главный инженер.

— Аппарат больно капризный. За границей, например, в почете бурение «Кийстоном», большой популярностью пользуется даже станок «Крейлиуса».

— Ну, это зависит от породы… К сожалению, других аппаратов у нас еще нет…

Инженеры и директор спустились в шахту.

Работы велись на двадцатом метре. При слабом свете лиц шахтеров нельзя было различить. Сквозь крепление просачивалась мутная жижа.

— Вот эта штука когда-нибудь покажет себя, — указал Гурьян.

— Да, плохо отведена вода, — согласилась Вандаловская.

Они прошли шесть забоев и остановились в последнем.

Два забойщика и откатчик курили, сидя на готовой кучке руды. Молодой густобровый парень толкнул бородача и шепнул:

— Кто это?

— А кто ее знает… Инженерша, видать…

— Во, брат, бабец… Мотри какая…

— Не охальничай, — сплюнул бородач.

Бутов поднял фонарь и отколупнул комок породы.

— Вот куда пошла жила, — ткнул он пальцем на дно забоя. — Значит, надо углубляться и подаваться прямо…

— А внизу камень, — вставил Клыков.

— Ну и что ж… Надо пробить и, как я смекаю, скорее распластнуть увал канавой…

— Рано еще, Нил, — отозвался Гурьян.

Вандаловская повернулась к директору и поддержала шахтера:

— По-моему, товарищ хорошую мысль подает. Это он толкует о бремсберге с бесконечной передачей.

— Во-во, — обрадовался шахтер.

Главный инженер шевельнул усами и открыл рот, но спорить, видимо, раздумал. После производственного совещания он, казалось, смирился, только по загадочно блестевшим глазам можно было понять, что инженер нетерпеливо ждал решения треста и партийной организации рудника.

Забойщики взялись за кайлы, и подземелье вдруг ожило, вздрогнуло, железный гул полетел к стволу шахты и дальше, к плохо греющему сентябрьскому солнцу. Откатчики сталкивались тачками в узких коридорах, грозно покрикивали:

— Эй, шевелись, шевелись!

— Закрой рот, а то ворона залетит.

7

Катя быстро шагала по своей чисто прибранной комнате и жестикулировала:

— Как не стыдно, Костя. Пьянка, карты, грязь. Фу! Связался с шайкой Алданца, этого глота… Ты парень не тот, а он сделает из тебя опять ширмача. Ну, возьми нас с Павлом Пинаевым… Ведь так же начинали с лопаты… Среди старателей большинство хороших ребят, но ты схлестнулся с теми, которые по «легкой» ударяют.

Мочалов путал загрубелыми пальцами непокорные вихры волос. В острых глазах парня таились обида и насмешка.

— Ну и научилась ты языком стукать… Хорошо говорить, когда в тепле живешь и за пайком не стреляешь.

— А тебе, кто ворота закрыл? Почему ты с ними путаешься?

На коня зарабатываешь, как Хлопушин?

— На черта он мне вместе с Алданцем…

— То-то и есть.

За перегородкой скрипнули дверью, зашеборшали спичками, раздался кашель.

— Это ты, Катюха?

— Я, товарищ Стуков.

— Мочалова просвещаешь? Жарь, из него толк будет.

Костя потел, торопливо заматывая вокруг шеи шарф, жадными глазами смотрел в полыхающее лицо «воспитательницы». Катя приглаживала стриженные в скобку волосы.

— Если желаешь, то можешь идти к Бутову. А там и угол найдем.

— Видно будет. Дай очухаться.

На улице они попрощались. С севера тянул холодный сквозняк. Шум тайги был похож на звон ломающихся тонких льдинок.

— Пошли в клуб? — предложила Катя.

— Нет, сегодня я дежурю около коней.

— Ну, в другой раз обязательно.

…У коновязи бродил с вилами ровесник Кости, толстяк и тоже бывший беспризорник, Ларька Супостат. Кони гнулись от пронизывающего ветра, громко хрумкали крепкое солончаковое сено. Завтра нужно было передать их в рудоуправление.

— Тебя не волки ли загнали? — Ларька поднял навильник и остановился.

— Не фигурь, — отгрызнулся Костя.

— А ты что пузыришься? Не отшила ли комсомолка-то? Зря, Костя, страдаешь. Там, говорят, другой фатеру снял.

Мочалов сжал кулаки и шагнул к Супостату.

— Замолчи, пока я тебе голову не сшиб!

Супостат бросил вилы и отскочил.

— Ты белены, видно, объелся. Вот, чудак, шуток не понимает…

— Знай край и не падай…

Костя зашел в избушку. От железной печки полыхало жаром. В котлах ворчливо кипела вода. От пропоченных портянок, от трубок и нечистого белья стоял тошнотный чад. Старатели курили, лежа на нарах, тесно прижавшись друг к другу. Хлопушин, по обыкновению, сидел на отдельном топчане и до крови чесал ноги. Его лысина опрокинутой тарелкой блестела в полумраке избушки. Рядом с бородой, похожей на клок конопли, расстегнув грязную бумазеевую рубаху, сидел орловец Иван Морозов.

Тщедушный сосед пропустил Костю к стене, замигал подслеповатыми глазами.

Разговор начал Хлопушин.

— Я теперь — одно звание, а не хозяин. Справил было пару коней и коровенку с подростком, — монотонно тянул он, шкрябая ногтями икры.

Подслеповатый глухо подкашливал:

— Ну и что ж, Савелий?

— А то, что все широким кверху вышло… Пропил… Ведь сколько дураку говорили: иди в колхоз, дак нет…

— И зря не пошел, — вторил подслеповатый. — Я тоже на бродягу подался из колхоза, а теперь затылок чешу.

— Бить вас некому, — басом заметил молодой парень, отходник. Голос у него выходил, как из рупора. — Путаники вы, я посмотрю. Там не прилипли и здесь болтаетесь.

Сосед Кости притих. Он соглашался со всеми. Но в беседу вмешался Морозов. Орловец говорил мягко, беззлобным грудным голосом, несоразмерным с его мощной фигурой, — будто мял руками вату. Говорил он чужое, откуда-то навеянное, неосмысленное.

— Эх, ребятушки. Да чаво там. Нету-ти нынче мужика и нечаво толковать о нем. И все мы не знаем, для чего живем. Без мужика все сохнет, как вот эта осока. Я, бывало, у помещиков Орловых плотничал и говорю вам: пожил бы теперь у барина, да где его взять…

— Правильно, лапоть, — хрипнул из угла Алданец. — Не все ли равно, кто нас жучит. Для человека должна быть воля — слабода, а ее у нас собаки слопали.

— Ты, Морозов, для вшей живешь, потому что два года в бане не был, — сердито бросил Костя. Он поднялся с нар и жадно отпил из котла холодной воды. — Без мужика, — передразнил он. — Знаю я мужиков твоих, сам из деревни. А если надо помещика, то катись за границу. Болтаешь только зря.

— А ты чаво скобелился? — удивился орловец.

— Вертись колбаской, — поднялся Алданец. — Начинили его там… Лакей!

— Не треплись, — отшиб Костя.

Подслеповатый снова закашлялся, а отходник скрипнул нарами и поднялся между Алданцем и Костей.

— Ложитесь, — грозно сказал он.

Хлопушин бросил чесать ноги и, зевнув, робко укрылся полушубком.

— Хвалить неча и кулацкую сословию, — сиплым тенором врезался проснувшийся Рома Цыганок, которого в артели звали Пегашкой.

Хлопушин и Морозов замолкли. Кости они побаивались, но и с бесшабашным Алданцем дружить не могли. А больше всего они опасались, что Мочалов уйдет к шахтерам и уведет за собой лучших ребят из артели.

Костя туго подтянул опояску и скрипнул дверью.

— И вот же самондравный, — ухмыльнулся орловец.

— Просто сволочь, — сплюнул Алданец.

Супостат дремал, полулежа на связке сена. Он поднял голову и пугливо поднялся.

— Кто тута?

— Иди спать, а я останусь, — сказал Костя.

Ларька закурил трубку и, чтобы не сыпались искры, зажал ее в кулаке.

— Окаянная жистянка, — проворчал он.

Из избушки доносился ядреный храп. Ветер утихал.

Глава четвертая

1

Тягучая, как китайская халва, поползла сплетня среди почитателей главного инженера.

— Конечно, Вандаловская сядет на теплое место.

— Несомненно… Видите, с какими новаторскими замашками приехала.

— А знаете, говорят, здесь старая связь с любовной интригой… Правда?

— Ну, это меньше всего вероятно. Просто политика новой дирекции — брать кое-кого и развязать руки. А интрига?.. Нет…: Все же, знаете, интеллигентка и — мужик… К тому же заграничное образование.

Слухи… Шепотки…. Предположения…

А когда рудоуправление поручило составление производственной программы Клыкову совместно с Вандаловской, то химик Перебоев в присутствии инженера Антропова иронически поздравил Татьяну Александровну:

— С успехом вас, интересная женщина.

— Я не вижу здесь успеха, — холодно ответила она.

— Ну-с, знаете. Иван Михайлович ученый с мировым именем и вдруг такое противопоставление. Это, знаете, очень странно, очень странно.

Толстяк Перебоев перекосил круглое толстоносое лицо, приподнял коричневую шляпу и комично расшаркался.

Заметив с первой встречи склонность Перебоева к болтливости, Вандаловская сначала не придала значения этому разговору, а затем задумалась. Она, по поручению директора, набрасывала эскиз бремсберга. Двигатель должен был доставлять руду из трех шахт до обогатительной фабрики. Пунктиры и звездочки мухами разлетелись в стороны от жирных бороздок разреза — получались кресты.

— Вы расстроились, Татьяна Александровна? — спросил Антропов.

Безусое, моложавое лицо инженера понравилось Вандаловской еще на производственном совещании. Чувствуя себя человеком новым, она воздерживалась входить в близкие отношения с малознакомой публикой, но печальные серые глаза Антропова подкупали.

— Вы слышали остроты химика?.. Не понимаю, в чем тут дело?

— А вы не обращайте внимания.

Антропов пыхтел папиросой, что-то еще хотел сказать, но Вандаловская накинула на плечи пальто и продолжала:

— Вероятно, у некоторых товарищей специалистов получилось впечатление, что я сознательно третирую своими выступлениями главного инженера. Но это вздор. Я вижу, что здешние руководители желают заниматься серьезным делом, а это совпадает и с моими намерениями. Почему же не допускают, что Клыков тоже может ошибаться?

Татьяна Александровна собрала бумаги и вышла.

Обшитая кошмой дверь глухо скрипнула. В коридоре встретилась Катя Самохватова. Девица размахивала клоком исписанной бумаги.

— Мобилизация партийцев и комсомольцев, товарищ инженер.

— Какая мобилизация?

— А на разрез-то… Забыли? Бремсберг-то ваш.

— Но ведь еще план и чертежи не готовы?

— А мне Стуков и директор поручили. Идите, вас они ждут…

Катя торопилась. Круглая, с цветущими щеками, она стремительно вломилась к ундервудкам.

В окружении Бутова и Стукова Гурьян, согнувшись, рассматривал сводку золотодобычи за последний месяц. Трижды склеенные листы контокоррентной бумаги ломко хрустели под пальцами шахтеров. Цифры сливались, черные бороздки бежали вниз, к итогам. Гурьян поддернул стул и, не поднимая головы, сказал:

— Плохо, Татьяна Александровна.

— Да?

— Трещим по всем швам… По основным показателям едва перевалили за половину, а особенно худо с запасами руды. Вводим вторую смену… Но я боюсь, что до этого нас законсервируют.

— Как дело обстоит с народом и энергетикой?

— То и другое придется поискать.

Вандаловская придвинулась ближе и развернула эскиз. Но директор положил на него руну.

— И тем не менее сегодня отдаем приказ об улучшении питания ведущим профессиям рудника и ликвидируем уравнительную зарплату, — твердо сообщил он.

— Совершенно верный подход, — одобрила Татьяна Александровна. — У меня тоже на этот счет есть соображения…

— А ну?

Бутов выпустил клуб дыма и глазами ждал ответа. Вандаловская нравилась ему смелостью.

— Мне кажется, что дело страдает от многих причин… Нужно прикрепить рабочих к механизмам, ввести премиальную систему и лучших забойщиков в первую очередь перевести прямо на прогрессивную оплату, посдельно.

— Во! — воскликнул Бутов. — Прибавь, Александровна, еще постройку домов.

Гурьян и Стуков переглянулись. Дверь кабинета медленно приоткрылась, и в щель просунулась голова Варвары. Она зло оглянула Вандаловскую, клокочущим голосом притворно растянула:

— Это беда, мои матушки… Сидят и сидят… День и ночь, а там Ленушка заскудалась. Когда и кончатся у вас эти заседания?

— Почему же за доктором не сходила?

Под Гурьяном жалобно заскулил стул. Понял, что жена пришла подсмотреть, в надежде захватить его вдвоем с новой инженершей.

— Нате, девки, — всплеснула руками Варвара. — Ты-то отец али нет?

Она не закрыла дверь и, переваливаясь, как разжиревшая утка, побежала к выходу. Бутов сердито фыркнул: он не любил Варвару. А Стуков лукаво глянул на Вандаловскую.

— Пойдемте, посмотрим, что с девочкой, — предложила она.

— А вы разве смекаете? — удивился Гурьян.

— Я пробовала учиться медицине, но не понравилось.

Увидев Татьяну Александровну, Варвара выронила неизменную тряпку и торопливо одернула платье. Изумленная, она не могла тронуться с места. Ленка сидела за столом и рисовала копер шахты. Вандаловская сняла пальто и подсела к ней, ласково улыбаясь.

— Ну, как головка? — она приложила к лобику ладонь. — О, да ты совсем здоровая… Читать-то умеешь?

— Умею по-печатному.

Ленка недоверчиво рассматривала незнакомую большую тетю. Острые черные глазенки выдавали, что девочке уже внушено нехорошее к ней. Но тетя была красива и добра. Ленка отворачивала от нее смуглое, похожее на Гурьяново, личико, а сама прижималась худеньким тельцем.

Варвара оправилась. Виновато взглядывая на мужа и гостью, она схватила самовар, второпях сплеснула на пол воду и налила в трубу.

— Напугала, чисто беда, — оправдывалась она. — Нудит и нудит с самого обеда.

— Ой, мама! И неправда, — запротестовала Ленка. — У меня и головка не болела, а ты нарочно.

Татьяна Александровна подняла девочку, начала подбрасывать.

Ленка визгливо хохотала, сверкая отцу глазенками.

— С ребятами очень много возни, — сказала за чаем Татьяна Александровна, держа на коленях Ленку. — Я вот такую же похоронила.

— Ааа! — сочувственно протянула Варвара. — Ох, больки эти дети.

Гурьян проводил гостью и, не взглянув на Варвару, прошел в кабинет. Там он долго шагал, стараясь отогнать нехорошие мысли к жене, а они приходили навязчиво, осаждали усталый мозг.

2

Рашпиндаев встречал на крыльце подходивших кучками партийцев и, размахивая руками, говорил:

— Ячейка пятой шахты не согласна с постановлением администрации… Третья и четвертая шахты нас поддерживают. Не дураки же инженеры. С самого начала люди работают здесь. Постановить не хитро, а как за это раскошеливаться.

Рядом с маленьким, порывистым Рашпиндаевым стоял вихлястый и поджарый Пеночкин, помощник заведующего пятой шахты. Лицо у него было продолговатое, бескровное, словно у человека, изнуренного постоянным недоеданием. Зато багрово-красные щеки Рашпиндаева блестели, как луженые. И черная вьющаяся бородка казалась на них не к месту приклеенной. Пеночкин сутулился и поддакивал:

— Не дело, а шарманка… Теперь, вишь, модно расширять, вот и наши туда же поперли. Клыкова мы знаем, а эти залетные спецы из столиц не первый раз пускают дым в глаза.

Шахтеры-партийцы проталкивались сквозь нарастающую гущу людей, прислушивались к агитаторам. А в дверях, опираясь рукой о косяк, глотая слова, торопливо гремел Яцков:

— Надо посмотреть еще, почему горла дерут руководители пятой. Неужели Гурьян или Бутов меньше их знают рудник. Смехота! Помощники Клыкова и Гирлана. Ха! Откуда взялись такие орлы?

Перед идущим вразвалку Стуковым расступились. Здоровались. К секретарю широкой грудью высунулся Рашпиндаев, но уловил в его озабоченных глазах недоброе для себя и осадил:

— Агитируешь, говоришь?

Стуков бросил взгляд на собравшихся и кивнул головой Яцкову.

— Тут копотят почем зря…

Яцков снизил голос и, стуча каблуками, пошел впереди секретаря к сцене, расталкивая рабочих. За столом сидели Гурьян и Бутов. Они наблюдали за шахтерами, улавливая отрывки разговоров.

— Канитель, — сказал Бутов, заметив в первом ряду озирающегося Рашпиндаева.

В зале затрещали стульями, в передних рядах гасили папиросы, откашливались. Около двери упал опрокинутый в давке щит. Места уже были заняты, и люди тесно набивались в проходах, обтирая стены, глядящие незабеленными пазами.

Стуков что-то написал на газетном клочке и поднялся. Он стоял несколько минут, утянув голову в широкие плечи. Из окна падал луч, который двоил бритую голову и скуластую щеку секретаря. Старый шахтер скользил небольшими темно-серыми глазами по знакомым лицам бородачей, будто изучал их, искал заранее ответа на вопрос, поднявший дыбом жителей рудника.

— Начинай, — подсказал Бутов.

— Время, — поддержали из задних рядов.

Газетный клок затрепетал в руке секретаря.

— Товарищи!

Шум утихал, как прокатившийся поток. Люди подвинулись ближе к сцене, нажали на рампу. И когда в тишину ворвался бронхиальный, свистящий и лающий кашель старика, Стуков оглянулся на Гурьяна, затем поднял голову и повернулся к собравшимся.

— Товарищи, вопрос один. Доклад директора Нарыкова о реконструкции Улентуя.

— Послушаем, — Рашпиндаев облизнул яркие губы, ему не сиделось. Щеки секретаря ячейки пятой шахты полыхали накаленной сковородой, а темные глаза беспокойно метались.

Гурьян вышел на средину сцены и начал говорить. Он с первых же слов зажал в кулаке памятку и забросил руки за спину. Шум умолк, и только в углу беспрестанно чихали. К потолку медленно полз пар, в помещении становилось душно. Пять сотен лиц сливались перед глазами докладчика, он старался и не мог уловить, угадать, что скажет этот руководящий отряд, без которого немыслимо провести намеченный план перестройки рудника.

И будто заранее возражая сторонникам инженера Клыкова, повышал голос.

— Поставили нас вы сами, и думаю, не для того, чтобы заметать следы рудника. Сила в вас. Сегодня вы должны сказать: выполним мы намеченную программу или нет. Я знаю, что кое-кто сучит веревки, но делается это едва ли на руку советской власти.

Директор сел, стирая пот с побуревшего лица. И только теперь спохватился, что сказал не то, что собирался. Нужно было познакомить партийную организацию с проектом расширения рудника, нужно было огласить исследовательские материалы. И директор не ошибся. Как только Стуков отделился от стула, Рашпиндаев и Пеночкин враз подняли руки.

— Нам слово.

— К порядку. У кого вопросы? — Секретарь опять строго глянул на Рашпиндаева и тут же услыхал бухнувший, как из трубы, голос Бутова:

— Ерши паршивые!

Из зала дружно подхватили:

— Дай, дай ему, Василий! Отведи душу!

— Чего умного может сказать эта мельница, — женским голосом врезался Яцков.

— Дай для очищения совести!

Рашпиндаев неуклюже карабкался на сцену, а вслед его подстегивали смешки:

— Запарился, горяга…

— Да вон лестница… Очурайся…

— Мозгой тронулся.

С первых скамеек гремели рашпиндаевцы:

— Зажим самокритики!

— Посмотрим, как пойдет дело…

— В болото не сядьте…

Стуков звонил чубуком трубки о пузатый графин, стучал окрашенными глиной сапогами. Гурьян смотрел вперед и по ответным взглядам, по улыбкам теперь видел, что подавляющее большинство с ним. Пыл Рашпиндаева пропал. Он беспомощно толкал в воздух короткопалыми кулаками и бросал малоосмысленное:

— В тресте — дураки. Инженеры наши — вреды. А откуда умные мы? Кавардак затеяли. Но кто отвечает за эту чехарду? Кто проверил, что у нас есть в земле? Может, там не золото, а глина.

— Глина у тебя в голове.

Яцков стоял на скамье, блестя голым затылком. Был он невзрачный и смешон среди крупных шахтеров. Протестующие выкрики ошеломили Рашпиндаева. С багровым лицом и горящими глазами он скатился со сцены. Пеночкин отказался взять слово и хватал безусым ртом воздух, как рыба, попавшая на сушу. Стуков опять колотил о графин, стараясь перекричать шахтеров.

— Голосуй, — отрывисто кинул Бутов.

— Не горячись, Нил. Товарищи, кто желает еще?

— Довольно.

— К делу валяй…

Секретарь тряхнул плечами и заглянул в газетный листок. Многолетний опыт и знание шахтеров подсказали, что слова здесь лишни.

— Гвозди резолюцию, — требовали от порога.

— Значит, голоснем? — Стуков взмахнул рукой.

— Заостряй!

Гурьян начал с запинками, не договаривал слова, исправлял текст во время чтения. И удивлялся, что голос креп с каждой секундой, легко улетал через обширное здание в нерушимую тишину. Секретарь нажал кулаком на стол и подался грудью к собранию.

— Кто против?

Вокруг Рашпиндаева и Пеночкина поднялось десятка два рук, и это рассмешило шахтеров.

— Брысь! — не вытерпел Яцков. — Ну и армию собрал. А куделились, что вся пятая за вами.

Собрание снова зашумело, заглушая свистящий кашель старика. Гурьян поднял глаза, когда густая чаща рук грозно взметнулась над головами шахтеров за его резолюцию, и легко шагнул к лестнице. В дверях к нему пристал Рашпиндаев.

— А все-таки неправильно, товарищ Нарыков, — захлебывался он. — Наш шахтком и ячейка снимают с себя ответственность за этот план.

За Гурьяна ответил Бутов:

— Мы еще посмотрим, из какого материала сделана ваша ячейка. Сам-то ты давно на Улентуе?

— Не все ли равно, товарищ, — крутил рукой Рашпиндаев. — Во всяком случае, я член партии с двадцать пятого.

— Мало, друг. Оно и видать тебя. Поди, герой гражданской войны?

Рашпиндаев сверкал белками беспокойных глаз, топтался, будто собирался перепрыгнуть через недоступную стену. Его оттесняли от директора и Бутова шахтеры.

— Смех не к месту, Нил Семенович. И тебе, как старому кадровику, довольно совестно так отвечать нашему брату.

— А ты спросил меня вчера? — Бутов выпрямился, отчего Рашпиндаеву стало страшно. — Раньше набузите, а после с разъяснением идете. Понятно, почему пятая вниз ползет. Расходился со своей ячейкой. Сколько вас нашлось таких яровитых?

— Сколько б не было, но мы же имеем голос…

— И мышь имеет голос.

Рашпиндаев потерялся среди рудокопов. По поселку перекликались собачьи голоса с людской речью, а за рудником тоскливо шумели сопки. И утром, когда шел в райком с личными делами членов своей ячейки, досадливо вспоминал насмешку Бутова. На примерзлую землю, на засушенную траву падали первые снежинки. Мутное небо шелушилось — так казалось не проспавшемуся секретарю ячейки.

В комнате Стукова плотно сидели и стояли парторганизаторы и секретари ячеек. По заключительному слову Рашпиндаев понял, что совещание о проведении штурмовки закончилось.

— Спите вы ударно, — усмехнулся один из соседей Рашпиндаева.

— Где надо, не проспим…

Секретарь пятой оборвал на полуслове. Он узнал раскрытое перед Стуковым свое личное дело.

Участники совещания расходились, торопясь на свои участки. Стуков глазами позвал Рашпиндаева.

— Садись ближе, ты опоздал, — начал он, глядя в помрачневшее лицо вчерашнего противника. А затем перелистал дело и косо передернул плечами. — Ну, познакомился я с тобой и пришел к заключению, что ты кем-то втянут в болото. Как это может быть, чтобы бывший кузнец, а теперь студент горного рабфака пошел против партийной организации рудника и потащил в эту грязь неокрепшую ячейку шахты…

— У ячейки своя голова есть, — Рашпиндаев порывисто пересел со скамьи на стул, сломал в пальцах толстую цигарку.

— Никто и не говорит, что у ней пустой котел на плечах, — Стуков собрал на лбу глубокие морщины. — Но ты забываешь, что у вас много смеси. Почти кандидатская груша, совсем неиспытанная в трудностях и непроверенная. Ну, вот, кто такой Пеночкин? И почему он вечно каркает, как отощавшая ворона?

— Пеночкин честный крестьянин-середняк, — Рашпиндаев выкинул вперед жидкую папку.

— Тут и в руку-то взять нечего, — заулыбался Стуков. — Видно, что работа его на производстве днями считается. А колупни покрепче и поглубже — смотри и не середняк окажется. Таких у тебя десятка три-четыре наскребется. Ты говоришь масса, а масса-то жидкая, выходит.

Рашпиндаев заскрипел стулом и пустил в лицо секретарю райкома охапку дыма.

— Но почему же, товарищ Стуков, думаете, что у нас только барахло. Ведь нет такого зажима, чтобы мнения своего не иметь.

— Нет такого. Нет и того, чтобы группировки высиживать и пакостить партии. Ты что же, не признаешь большинства? Не желаешь с нами выполнять программу рудника?

— Почему так… Мы решение признаем…

Стуков грузно ударил о пол коваными сапогами и поднялся, наклоняясь к собеседнику. В кулаке сломался карандаш, а серые небольшие глаза уплыли в глубь орбит.

— Ты шутишь или дурака валяешь? — Рашпиндаев отодвинулся и замигал. — Подчиняться, а не признавать вы должны. Иначе, к черту! Понял, что это за фигели. Здесь так, а на собрании и в шахте по-другому. Эти штучки мы знаем. И прямо говорю: или работай, или выложи вот сюда партбилет. Я вижу, брат, иголку ночью, а ты начинаешь вилять. Знай, что полетит здесь всякая рашпиндаевщина. Шахтеры не любят таких музыкантов. — Секретарь райкома захлопнул портфель и начал надевать кожанку. Багрянец слетел с тугих щек Рашпиндаева. Он застегивал полушубок и не мог продеть пуговицу в петлю. А затем бледный, с трясущимися выпуклыми губами, косолапо частил за Стуковым и не мог выговорить ни одного слова.

Контора шахты ютилась в свободной каморке одного из не отопляемых бараков, на краю поселка. Рашпиндаев бросил дело в ящик стола и повернулся к сидевшему на подоконнике Пеночкину.

— Что, отскоблил? — спросил тот, выколачивая трубку.

— А ты почему здесь сидишь! — вспылил секретарь. — Люди работают, а он не чешется.

— Вот тебе, здорово живешь, — скупо хмыкнул Пеночкин. — Спятился, значится… Пришили…

— Иди-ка ты поговори… Втихаря только гундосите и сбиваете с толку. Надо бросать эту переплетицу… Завтра выход на штурмовку.

Рашпиндаев швырял по столу клочья газет и бумаг. Круглый, почти квадратный, он сзади был похож на располневшую женщину. Голодное лицо Пеночкина с жидкой куделистой бороденкой застыло. Он вышел, втягивая голову в угловатые узкие плечи. Рашпиндаев начал перелистывать дело Пеночкина. Потемневшие листы обидчиво шумели и топорщились под рукой, будто защищались.

Но секретарь усвоил из прочитанного только одно, что Пеночкин пришел на рудник в двадцать девятом году и принят по справке сельсовета как середняк. Бросив дело, Рашпиндаев размашисто написал объявление о собрании шахтеров пятой и приклеил его на заборе.

3

Павел Пинаев и Катя Самохватова, задыхаясь, бежали по узким темным переулкам поселка. В полумраке утра они были неразличимы. Оба надеялись, что комсомол не выдаст, не подкачает, но все же чего-то опасались и волновались. А от конторы уже неуемно кричали:

— Эй, руководители!

— Проспали!

— Даешь инструментину!

Среди зелено бушующего молодняка могучим деревом стоял Нил Бутов. Катя кинулась к нему.

— Нил Семенович, кто руководит работами?

— А тебе что?

— Вот и раз!

Девушке показалось обидным, что этот самородный рационализатор рудника и друг Гурьяна смотрит на нее, как на ничего не понимающую девчонку. Бутов поймал Катю за руку и весело заглянул в глаза.

— Надулась, стрекотуха, а где же твои старатели?

— Придут…

Катя метнулась в переулок и здесь столкнулась с Гурьяном и Вандаловской.

— Значит, штурмовкой будете руководить вы?

Она не дождалась ответа, пустилась вниз, к ложбине, к поблескивающим кострам. Вспомнила уговор с Костей. На бегу придумывала для него обидные слова, каких еще не говорила. И сама не понимала, почему ей было дело до этого парня. Но ноги будто пригвоздили к замерзшей корке земли. Катя замахала исступленно руками.

От хлопушиной избушки длинной шеренгой шли с лопатами и кайлами старатели. И Костин знакомый голос больно ожег сердце. Молодежь дружно подтянула:

…Эх, раскачайтесь, горы, долы.

Всколыхнися, мать сыра земля.

С возвышенностей ответно послышалась комсомольская:

…Смело мы в бой пойдем

За власть Советов…

Крепче стучали шаги, громче сливалась песня.

Мрак расползался рваными тенетами. Тайга отзывалась на топот, на звон инструментов, на неудержимые взлеты песни.

Катя путалась, не попадая в ногу с Костей, оглядывалась и улыбалась качающимся рядам старателей, зарумянившейся заре. А мысли путались от восторга: «Старатели дали больше трехсот штурмовиков, старатели не подгадили. А ведь мы с Панаевым выдержали полугодовой бой с закоренелыми традициями матерых приискателей. Разве это не заслуга?»

Бутов шагами отмерил расстояние от ствола шахты и, как командарм, махнул рукой.

— Начинай отсюда!

Вандаловская наводила теодолит, а верткий Яцков с группой рабочих заколачивали вехи. Линия предполагаемого раздела для бремсберга падала вниз немного правее трех шахт и левее старательских шурфов.

Гурьян продолбил скобкой мерзлый пласт земли и передал кайло Косте…

— Ну-ко, ударь…

Первые ответственные участки заняли партийцы. Кайлы, ломы, лопаты громко повели железный переговор. От шахты сероватой бороздой наклонно катилась к ложбине канава пятиметровой ширины. По бокам ее поднимались острогорбые барьеры. Вместе с уходящим туманом нежной паутиной поднимался пар от шахтерских спецовок.

— Становись на отвал, — гремел Бутов на свободных рабочих.

Он взял у Кати лопату и сильными взмахами начал бросать землю на подъехавшую таратайку.

— Хлестко, Нил Семенович, — заметила Вандаловская.

В ряды работающих вливались свежие группы шахтеров. Разрез быстро углублялся, растягивался в длину. Солнце красным кругом выкатилось из-за вершины Медвежьей горы, когда от старательского стана густой лавой двинулись свежие люди. Впереди шел орловец, подняв лопату, как знамя. Был он неуклюж, с обжеванной бородой, похожий на пещерного человека.

С хребта протяжно полетели смешные голоса:

— Сюда, сюда-а!

— Давай, давай, р-е-б-ят-у-ш-к-и!

…Серая полоса пробороздила хребет пробором. Серая линия пробивалась к дробилке, к бегунной фабрике. Кайлы, лопаты и ломы визгливо ухали в камешник на непонятном языке, инструменты перекликались с шумливым бором, с разгоряченными рудокопами.

Потное лицо Гурьяна отливало глянцем. Он прошел по разрезу и около ствола шахты встретил Вандаловскую.

— Лихая беда начать, — улыбнулся директор.

— Да… Сегодня, пожалуй, сдвинем половину работы.

— А через месяц проложим здесь рельсы, — отозвался откуда-то голос Стукова.

— Установим механический бремсберг, — поправила Вандаловская.

Обедали на ходу. А когда над рудником медвежьей шкурой спустились сумерки, мимо старательского стана пропыхтели новые грузовики. Машины попутно привезли со станции хлеб и вернулись снова за кладью.

Катя догнала Пинаева и Костю около дробильного отделения, мимо которого с песнями проходила последняя группа комсомольцев.

— Ребята! Пашка, Костя! Работнули-то сегодня как!.. Ты, Костя, обязательно приводи своих на наши кружки.

— Дай ему хоть отдохнуть-то, — шутливо пробасил Пинаев.

Рабочие с громом ввалились в столовые.

— А ты куда, артист? — окликнул Бутов Костю.

— До своих хочу податься…

— Не прокуратничай, айда ужинать с нами…

— Ага! — враз одобрили Пинаев и Катя. — Идем, мы талоны тебе купим.

Парень конфузливо остановился.

— Неловко, поди?

— Брось баловать, — потянул его шахтер. — Ты кидай-ка свою деревенскую чемоданию и — ко мне в шахту. Нечего бездорожить. Теперь, землячок, у рабочего не путлявые тропы, а широкая полоса. Вон и ваши идут ужинать.

4

Снег липкий, как пена, одел тайгу и рудник. Замутневшее небо щетинилось шкурой голубого песца. В воздухе плелись снежные хлопья. Снег пышно оседал на ветвях, на крышах бараков, на копрах шахт, таял за воротниками и на лицах людей.

Три сотни плотников и лесорубов разбились на артели. Они пробуравили ногами снежную канаву и остановились около конторы. В это же время из автогаража пропыхтели машины. На дворе слышались крики конюхов, ржание лошадей, треск сбруи.

Гурьян вышел на крыльцо без кепки и поднял кверху руку. Рабочие подвинулись ближе.

— Сегодня мы, товарищи, боремся за выполнение второго пункта новой программы, — начал он. — Мы знаем, что эта программа может быть жизненной, если основные кадры будут удовлетворены жилищем, едой и одеждой, если мы сумеем механизировать главные части рудника. Постройки делаются для вас. Каждый шахтер и старатель должен знать, что такая-то квартира строится для него. Я верю, что ни один из рабочих Улентуйского рудника не пожелает больше прочитать в газетах об очередном позорном прорыве. Администрация же должна дать вам условия для работы. Мы пошли на большой риск, но думаем, что не зря… Все равно трест согласится с нами… Улентуй будет жить…

Лесорубы молчали, но по глазам, по лицам директор видел, что его слова приняты, как договор.

От крутых вершин сопок будто подвешены зеленые массивы сосняков. В полукилометре от поселка на север дотлевают куцые пни. Дальше густой стеной уходят леса. Артели шли напорно, проминая первопуток… Впереди уже расчищал валежники отряд коммунистов и ладил дорогу.

— Простынете, Гурьян Минеич, — крикнула Вандаловская.

Свежая, улыбающаяся ямочками щек, блестя зубами, она торопливо шагала к конторе.

— А вы наберете в боты снегу, — пошутил Гурьян.

На крыльцо поднялся Клыков. Вандаловская поздоровалась с обоими и, стряхнув снег с шоферской шапки, указала на сопки.

— Я сейчас смотрела в окно на эти горы и припомнила один способ механизированной подачи леса. Здешняя местность гораздо удобнее той. Смотрите, какой крутой уклон от вершины до этой поляны.

— Не представляю. — Главный инженер зашевелил обрубленными усами, хмурился от солнца.

— Не представляете? — лучистые глаза Вандаловской широко открылись. — А по-моему, вещь очень простая… Ведь строим же мы бремсберг и сплотки… Здесь же нужно укрепить столбы и по ним натянуть канаты или просто настелить бревенчатый мост с барьерами по бокам, и лес пойдет с горы собственной тяжестью.

Гурьян молча выжидал конца разговора. Он вполне соглашался с проектом Татьяны Александровны, но хотел узнать мнение Клыкова.

— А ведь верно будет, Иван Михайлович, — вмешался подошедший Антропов. — Здесь лошадьми обслужить лесозаготовки трудно. Ну, как, например, взять материал с вершины?

— Может быть… Нужно посмотреть. — Главный инженер спустился с крыльца и, опираясь на трость, зашагал к квартире.

А на третий день, когда половина лесовозов, покалечив лошадей и сбрую, не выехала на работу, Гурьян, запыхавшись, влетел к Вандаловской.

Татьяна Александровна расчесывала волосы, а они непокорно топорщились, трещали под гребенкой, рассыпались.

— Облысеете, — пошутил он.

— Ну что вы. Они у меня, как дурная трава. Садитесь.

Директор украдкой оглянул хозяйку и мысленно сравнил ее с Варварой. Ему обидно стало за себя, за уходившие годы. «Скоро тридцать семь», — подумал он.

— Вы чем-то опечалились? — спросила Татьяна Александровна, поправляя зеленый свитер, плотно обтянувший ее высокую грудь.

— А как же вы думали… Ведь если трест не утвердит нашего решения, то придется здорово мозгой крутить.

Она размашисто опустила руки.

— Ну-с, я готова… У вас дело?

Гурьян улыбнулся в черные усы.

— Я насчет вашего проекта… Осмотрим сопки и будем смекать. Вы верхом на лошадях ездите?

— О, еще как!

— Только в юбке-то неловко будет, — заметил директор.

— А я в шаровары облекусь. У меня есть.

Они выехали, прихватив Клыкова. Пристывший снег громко хрустел под копытами. На полянке, у подножия сопки, валялись свежие бревна, исковерканные сани, волокуши и два коня с переломленными ногами.

— Это вчерашние трофеи? — удивилась Вандаловская.

— Да… наша индустриализация! — нахмурил брови директор.

Под главным инженером споткнулась лошадь и забороздила носом снег.

— Держитесь! — крикнула Татьяна Александровна.

Рука Клыкова дрожала на гриве, посиневшими губами он ловил воздух. Пенсне инженера болталось на заиндевевшем шнурке.

Просека, которую повели артели лесорубов, выходила прямо к вершине сопки. Придерживая торопившуюся лошадь, Вандаловская поравнялась с Клыковым.

— Вот от той скалы очень удобно будет повести скат.

— Посмотрим… Вы, Татьяна Александровна, ознакомьте с проектом.

— Хорошо… Но я вам говорила в прошлый раз… Тут главное в застолблении и установке блоков.

От центральной просеки переулками уходили мелкие поделенные участки. Пилы харчали, звенели топоры, каждую минуту с треском и гулом валились прямостволые жаровые сосны и лиственницы.

Снежная пыль поднималась до вершин леса.

Валка шла по тем местам, откуда возможна была вывозка на лошадях, куда сподручнее подъезжать на грузовиках. Но лучшие, раскинутые по сопке массивы оставались недоступными.

Директора и инженеров окружили вальщики. Дым от трубок и цигарок голубыми ленточками уходил кверху.

Костя проплясал по снегу и глянул в немигающие глаза Вандаловской.

— Ну, как дела? — улыбнулась она.

— А что дела… У нас пока ничего, три бригады ухо в ухо идут.

Вот подвозка качает. Видите, что бревна-то наворочали.

Татьяна Александровна одобрительно кивнула головой. Парень отвернулся и шепнул Супостату:

— Хороша.

— Аккуратная, — согласился тот.

Орловец будто нечаянно наступил на ногу Хлопушину, лукаво подмигнул:

— Строим, а ночевать в хатах будет кто-нибудь другой.

Хлопушин подкатился к директору, жуя чубук.

— Без табачку ребята, товарищ директор… У конишек овса маловато. Опять же получки не дождемся.

Гурьян взял лопату и, разгребая снег, ответил:

— Плохо план выполняем. Надо потерпеть. Наряды нам даны. Вот давайте скорее освобождать коней, тогда все пойдет без задержки.

— Нечем терпеть-то.

Вандаловская пробралась к скале и выкопала в снегу две ямки.

— Вот здесь должны быть первые столбы, — объяснила она Клыкову. — Они пойдут по просеке до самой поляны… Видите, какой уклон получается. И вот по этой подвесной дороге без всяких двигателей полетят бревна. А позднее приспособим подъемные корзины.

— Трудно здесь укреплять столбы.

— Почему?

— Вероятно, камень внизу.

— Посмотрим, — она передала лопату Косте, — Ну-ка, замените слабую женщину, молодой человек.

— Грунт крепкий, — сказал Гурьян, выкидывая лопату с землей, — давай, паренек.

К полудню к готовым ямам подкатили толстые лиственничные столбы. По указанию Клыкова, Морозов прорубил проухи для верхних и средних скрепов. Первые столбы внушительно поднялись до уровня скалы, указывая направление на поляну. Орловец по лобастым выступам взобрался на вершину сопки, откуда начиналась площадка, и, прищурив глаза, рассмеялся:

— Ай, и хитры эти вученые люди! Теперь и я понимаю, что к чему!

5

Чопорная, еще не потерявшая осанки, Евфалия Семеновна Клыкова ходила по светлым комнатам уютной квартиры. Она поправила на окнах кисейные шторы и открыла форточки. Кистью из конского хвоста смахнула пыль с рояля, с золоченой рамы портрета и чернильного прибора. Из рамы смотрело давно знакомое, неотъемлемо свое, черноусое лицо военного. Евфалия Семеновна по привычке поднесла к глазам платок. Но слез не было. Слезы высохли, как высохла сама, когда-то крепкая инженерша. На противоположной стене она встряхнула висевшие два ружья, камусные лыжи и расшитые бисером редкостные эвенкийские унты. Затем подошла к зеркальному шифоньеру, открыла его и достала пару батистового белья.

Евфалия Семеновна ждала мужа и гостей. Сегодня был день рождения сына. Не знала, жив он или нет, но именины справляла ежегодно. В памяти Миша остался не таким, как на портрете. Провожала его в армию гимназистом в черной тужурке, а последний раз встретила в рваной шинели, обросшего черным пушком бороды, поникшего и странного. Это было в начале двадцатого года. Пушечные выстрелы потрясали землю и каменные здания города, жутко выстукивали очереди пулеметов. Сын с обмороженными щеками остановился на пороге особняка и простуженной грудью закашлял.

— Прощай, мама.

— Миша… Мишенька…

От шинели, от запушенных инеем усов ощутила ледяное дыхание зимы и смерти. И не могла, не смела удерживать, знала, что ему нужно уходить.

…Иван Михайлович вернулся усталым. В дверях он столкнулся с супругами Перебоевыми и Антроповыми. Маленькая, изящная, похожая на цыганку, Наденька Антропова всплеснула руками.

— Иван Михайлович! Как не стыдно! Гости уже собираются, а вы еще не одеты. — Подкрашенные губки Наденьки изобразили колечко. Инженеру пришлось переодеваться в кабинете.

— Новую-то приглашал? — спросила Евфалия Семеновна, подавая мужу полотенце.

— Да… Но, кажется, она не будет.

— Почему? Это, знаешь, не совсем удобно…

Инженер дернул плечами.

— Ну, все же… Ты понимаешь, что с такими не стоит портить отношений, особенно тебе.

Инженер вышел к гостям посвежевшим, нарочито бодрым, — это было культом, это издавна поддерживалось в семье. На самом же деле, после прогулки верхом и проведенного дня на воздухе, он чувствовал себя разбитым и голодным (теперь бы напиться горячего чаю и — в постель).

— Ну-с, каковы успехи?

Химик Перебоев блеснул очками и потянул красным носом вкусный запах консервов и рыжиков.

— Пока никакие… Впрочем, вкопали четыре столба под руководством самого директора.

— Значит, заложили основание Улентуйстроя. — Химик пустил мелкий смешок.

Прислуга, по всем видам сверстница хозяйки, торжественно расставляла посуду и взбалтывала в бутылках настойки. Гостей это приводило в хорошее настроение.

— Наденька, сыграйте что-нибудь, — попросила полная важная Перебоева. Она сидела против зеркала и беспрестанно поправляла белесые, засушенные сединой волосы.

— Что-то нет настроения, — заломалась молодая инженерша.

Шурша черным шелком, она подошла к химику и закурила. Наденька изящно положила ногу на ногу, сверкнув на Перебоева золотыми зубами. Что-то диковатое, оставшееся от роскоши и вкусов былых сибирских золотопромышленников, было в смуглой красоте и буйно вьющихся темных волосах, в длинных ресницах, в блестевших серьгах и браслетах. Впрочем, она не так уж была молода, как моложава.

— Сергей Павлович, как вам нравится Вандаловская? — спросила она.

Химик одернул жилет и двинул густыми бровями.

— Женщина интересная… К тому же современная.

— Вот именно, — усмехнулась Перебоева…

— А мне кажется совсем не интересная, — возразила Наденька. — Правда, она крупная и… следит за собой… Но какая-то сельская красота у ней.

— Ну, это не совсем верно, — заступился Антропов. — Во-первых, Татьяна Александровна человек дела и едва ли у ней есть время заниматься собой. Во-вторых, вы неправы. Во всяком случае, и внешне она незаурядная женщина… Вы посмотрите на фигуру и лицо…

Хозяйка взмахнула руками.

— Не спорьте, Виктор Сергеевич… Вот сегодня увидим.

— Как? Разве она приглашена? — не то изумилась, не то обрадовалась Наденька. — А знаете, есть слухи, что она нашего происхождения и своей активностью заметает следы прошлого…

Перебоев провел ладонями по круглому животу.

— Факт, Надежда Васильевна, — живот химика заколыхался, как будто его качали на пружинном матрасе. — Папаша, видите ли, из бывших, а дочь настоящая… Это и выгодно и современно.

— Да… Это кое к чему обязывает. — Наденька лукаво закатила жгучие глаза. — Но мне почему-то думается, что новая звезда рудника еще слаба в знаниях, в силу чего вынуждена приспосабливаться.

Химик теребил сивый ус, колючими глазами щупал Наденьку, хитро улыбался.

— Ну что вы, очаровательная… Наша Татьяна Александровна — человек заграничный…

— Поэтому и приехала к нам с римским огурцом, — расхохоталась Перебоева. — Но ведь мы-то не Европа… Не кажется ли вам, что лисица с чистым хвостом не полезет в воду.

«Очаровательная» рассыпала смех навстречу прислуге, семенящей к столу с пирогом. Антропов отвернулся от жены и печальными глазами посмотрел на портрет Мишеньки.

Гости быстро разместились. От пирога струился жирный пар. Звонко и певуче столкнулись рюмки.

— За дорогого именинника, Евфалия Семеновна! — провозгласила Наденька.

— И за хозяйку, — прибавил химик, глотая кусок пирога. Хозяйка опять подняла к глазам платок, искала на лицах гостей сочувствия.

— Кушайте, милые…

Клыков поперхнулся водкой и поморщился.

В дверь постучали. Иван Михайлович, сгорбившись, побежал встречать и, когда в прихожей послышался голос Татьяны Александровны, гости умолкли, заскрипели стульями, потеснились, чтобы освободить место.

Вандаловская поздоровалась и села рядом с Наденькой. На ней было не особенно длинное, шерстяное платье в клетку, слегка перехваченное в талии. Она даже не напудрилась, не привела в порядок прическу, но Наденька, эта приисковая прима, сама почувствовала превосходство соседки. Маленькая женщина злобно кусала накрашенные губы, встряхивала навитыми кудрями, выставляла грудь, говорила намеками и беспричинно хохотала, когда инженеры беседовали о делах рудника, Татьяна Александровна быстро привлекла внимание гостей и хозяев. Химик заспорил с ней об американской промышленности, но оказался бит, обнаружив полное невежество. Клыков и Антропов вынуждены были убеждать подвыпившего Сергея Павловича в его неправоте.

Вандаловская простилась и ушла, оставив компанию взбудораженной. Еще не успели хозяева вернуться из прихожей, как Наденька стукнула кулачком по столу.

— Держу пари, что она большая интриганка и карьеристка.

— Оставь болтать глупости, — смиренный Антропов в первый раз дерзил жене.

Гости разошлись в третьем часу ночи. По дороге Виктор Сергеевич уговаривал капризничающую Наденьку.

— Видишь ли, Иван Михайлович, мне теперь окончательно кажется, устарел и не может отрешиться от устарелой системы, а Сергей Павлович просто болтун.

Но, разгоряченная вином и приниженная соперницей, Наденька не хотела ничего слышать.

— Ты сам превратился в холуя и обезумел от ее лошадиных форм… Ну и иди к ней, иди к товарищам. Пожалуйста! Недаром инженер Гирлан говорит, что ты теленок с серыми глазами.

— Плевать на Гирлана…

…На работу Антропов вышел с опозданием. С женой он не примирился и из споров узнал многое, о чем смутно догадывался.

Иностранный инженер Гирлан, бывший служащий компании «Лена-Гольдфильдс», теперь специалист по постройке обогатительных фабрик во всех комбинатах золотой промышленности, с первой встречи не вызывал доверия у Антропова. Но от него была в восторге Надежда Васильевна. Гирлан жил на руднике наездами и очень дружил с Перебоевым и Надеждой Васильевной. Антропов видел, что строительство улентуйской фабрики затягивается из года в год, что рудник хиреет, и боялся осмыслить причины этого. До сих пор он преклонялся перед авторитетом Клыкова и считал неприличным критиковать его.

6

Первый мороз заузорил окна бараков. Сквозь туманную муть Катя увидела в дверях Гурьяна. В оленьих унтах и сакуе он казался ниже и толще.

— Здорово, Катюха!

Директор оборвал с усов ледяшки и прошелся по комнате. Катя заметила на его лице озабоченность.

— Сейчас подадут сюда машину, и тебе с Пинаевым придется поехать в деревни с важым поручением, — сказал Гурьян, взглянув на нее. — Нужно забронировать все свободные квартиры и немедленно переселить старателей. Иначе опять поднимут копоть и мы останемся без народа.

— Это верно, — вздернула она круглыми плечами. — Я вечером видела Алданца с компанией… Вот хорошо придумано… Только как перевозить их?

— Наладим грузовые машины…

Под окном загромыхал автомобиль.

— Одевайся теплее, — крикнул Пинаев, высовываясь из кабинки.

Гурьян помог Кате надеть полушубок и усмехнулся:

— Не повернешься, бомба… Вы вот что. Захватите одного паренька из старателей, ну, вроде представителя, что ли.

— Ладно, возьмем Костю Мочалова, — хитро подмигнул Пинаев. От взгляда директора не ускользнула стыдливая улыбка Кати. На руднике нельзя было скрыть близких отношений, и Гурьян знал от Варвары о симпатиях Кати к этому диковатому, ловкому парню.

«А что же, если она сумеет обуздать его, то пара будет добрая», — думал он, провожая глазами запылившуюся в серебряную пургу машину.

Пинаев и Катя, подъехав к избушке Хлопушина, сразу убедились в своевременности распоряжения Гурьяна. Часть старателей опять кутила. Из палаток злобно вырывалась пьяная похабщина.

Костя опоясывался на ходу. Немного смущался, когда сел рядом с Катей.

— Едем добывать тепло, — бросил Пинаев на выкрики приискателей.

Из избушки вышел Морозов. На плечах у него висела внакидку домотканая дерюга. Орловец приблизился к машине, потрогал за колесо, поднял глаза на Пинаева.

— Ты ж по осени трепал, што будут фатеры и хлебушка, а где же эта благодать?

— Вот и едем за ними. А ты голодом сидишь?

— Я покель не сижу, а другие…

— И другие не сидят, дядя Иван.

Парень улыбчиво заглянул в глаза старателя.

— Мужик ты, Морозов, хороший, но податливый, голова у тебя листвяная.

— Как это? — открыл старатель белозубый рот.

— А так… подумай покрепче…

Машина снова тронулась, прыгая по незаровнявшимся яминам. А когда выехали в долину, Пинаев спросил Костю:

— Ну как, отдумал в деревню?

— Делать там нечего, — смутился парень.

— А в бутовскую шахту почему не переходишь?

— Не напер еще… Ты знаешь… я на открытых работах привык.

— Напри… По крайности квалификацию получишь и потом большая перспектива.

Костя не понял последнего слова, но пылкие его глаза доверчиво улыбнулись сидевшей рядом Кате.

В сельсовете приезжих встретил белесый парень в красноармейском шлеме и в нагольном замызганном тулупе.

— Председатель я, — вызывающе ответил он на вопрос Пинаева. — А вам что?

— Нам нужно снять квартиры для старателей.

— Сколько?

— Все заберем, сколько будет.

Председатель свистнул, сделав трубкой губы.

— Ты чего? — усмехнулся Пинаев.

Парень провел пальцем по горлу.

— Фатеры есть, но займаться нам этим делом не к плану… Сейчас такие хлебозаготовки, что и говорить с вами в нашу задачу не входит… Идите по хатам нашей властью.

Катя фыркнула смехом, но председатель не обиделся и, махнув рукой, побежал вдоль улицы.

В первом же дворе баба, несшая помои, отчитала уполномоченных:

— Квартеры? Для этих старателев-то! Да ни за какие тяжкие. Тут ваш белоглазый Алданец весь белый свет опутал. — Катя глянула сбоку на Костю. У парня от сильного напора крови задрожали руки.

— Теперь не они, а администрация будет платить, — успокоил Пинаев недоверчивую хозяйку.

— Дминистрация? — Женщина выплеснула помои и стыдливо одернула юбку. — Нам бы ситчиком али карасином… Приисковые-то, сказывают, меры ему не знают… Ну-ну, заходите… Можа, чаю попьете?

Собаки встречали лаем зарю. С крутого взвоза к реке потянулся скот.

Катя встретилась с Пинаевым и Костей около дома с голубыми ставнями и наличниками.

— Сколько нашли? — спросила она.

— Пятьдесят халуп на двести гавриков, — хвастливо ответил Костя.

— Э, чудушки! А я одна семьдесят… Но, ребята, здесь такая грязнота. Живут самоходы. Я наняла женщин убирать квартиры и подыскала помещение под столовую. При школе мы устроим клуб и хорошую библиотеку.

— Вот тебе раз! — не утерпел Костя. — Да ты когда это? — Пинаев теребил черный пушок усов, виновато улыбался разошедшейся девушке.

7

Ветер кружил клубами неотвердевший снег, набивая в яминах сугробы. Оголенные тальники сухо и ломко шумели ветвями. Негреющее солнце сократило надземный свой путь, робко пряталось в пепельных облаках, будто стыдилось своего бессилия.

На расчистку снега последней вышла артель Алданца. Цыганка мутило с похмелья. Сутулый, преждевременно облысевший Филя Балда тер снегом стянутый мелкими морщинами лоб, смотрел осоловелыми глазами на загнувшиеся носки рыжих сапог.

Артель Хлопушина, расчистив свой участок, окружила потрескивающий костер. Рядом китайская артель хлебала из алюминиевых посудин рисовый суп.

Балда подсел к вожаку Сун-выну и бесцеремонно заехал в миску ложкой.

— Дозволяешь? — спросил он, обжигаясь хлебовом.

— Нисиво, — китаец недовольно скосил глазами.

— Ну и христовы работнички, — упрекнул Морозов, шлепая губами о заслюнявленный чубук. — Вам только за жратву никто в глаза не плюнет.

Алданец растянулся около костра и постукал облинялыми крагами.

— А ты на кого хватаешь? — Он взбросил блеклые глаза на подошедшего Костю и далеко сплюнул сквозь зубную прореху. — Подсевай не подсевай — честь нам одна. — Костя молчал, но по раздувающимся ноздрям Алданец видел, что задел парня за живое. — На флоте, в тюрьме и здесь должна быть одна пропаганда и дисциплина, — продолжал он. — А которые подначивают — это самые последние фашисты.

Костя открыл рот, но поднявшийся Филя Балда отбросил ногу и громко пустил пакостный звук. Цыганок, захлебываясь, рассмеялся.

— Э, што-б тебя разорвало! — возмутился Хлопушин. — Антилигент называешься.

— Свиньи! — отвел душу Костя, дружески глянув на нахмурившихся китайцев. — Люди едят, а вы што делаете?

— Скот, он и есть скот, — поддержали кругом.

Балда сытно рыгнул и, оскалив гнилые зубы, пояснил:

— Чунари вы, потому и не понимаете слабоды-воли. Когда середка полна — концы говорят. Ничего тут душевредного нет.

— Пакостники, — брезгливо перекрестился Хлопушин.

Китайцы сложили посуду и принялись за работу. Алданец выбрал время, когда надсмотрщики и два милиционера направились к следующей артели, подошли к Сун-выну.

Сухощавый и сутулый старшина китайцев вопросительно сверкнул глазами.

— Чибо тебя?

— Опия есть?

— Мало, мало…

— Давай.

— Золото надо…

— Когда накопаю… Не веришь?

Сразу помутневшие глаза Алданца вразбег смотрели на китайца, и прожженный Вын не выдержал этого взгляда.

— Получаила, — сказал он, сунув кусочек коричневой таблетки… — Полызолотника отдавай.

— Ладно, не пропадет.

Около костра Морозов перевязывал грязной тряпицей гнойную рану на руке у Ларьки Супостата. Китайцы и Хлопушинская артель начали кайлить пристывшую землю. Алданец оттолкнул ноги Балды и снова привалился, подставляя спину огню.

— А вы чего не начинаете? — спросил подбежавший надсмотрщик.

— Больны, — басом ответил Цыганок, потягиваясь и чихая с перепоя.

— Как больны? А зачем же вышли?

— Так и больны, — подмигнул Рома. — Тоской по родине страдаем.

— Где же у тебя родина? — не подозревая коварства, добивался надсмотрщик.

— Под юбкой…

По шурфу покатилось лошадиное ржание Балды. Надсмотрщик, отплевываясь и размахивая руками, побежал вдоль разреза. Проводив его глазами, Алданец достал полученную от Вына таблетку и, искрошив ее в порошок, разделил между Цыганком и Балдой.

— Это на похмелку, — повел он жидкими бровями. — А к вечеру Сохатый подвезет самогону.

Курили жадно, глотая сладко-отравное зелье и, перед окончанием работ, шатаясь, шли к стану с одичалыми глазами.

— Трутни, — сказал Костя, очищая от липкого суглина лопату.

— Тебя почему с ними мир не берет? — спросил Морозов.

— Они меня объезживали два года…

— Как же ты попал в ихну шайку?

— Очень просто… Шлялся беспризорным и подвернулись. Теперь я знаю их, как свои ладошки.

— Оттого они на тебя и серчают… Делу изменил, стал быть.

— Не шибко я побаиваюсь. Безмен у меня потяжелее ихнего. Разве партией накроют, а поодиночке от любого отпихнусь! — решительно сказал Костя.

По белой долине вразброд двигались люди к поджидавшим их грузовикам. По мысам ветер обдирал белый покров, заметал липким снегом избушки недавно покинутого старателями стана.

Глава пятая

1

Постройка воздушной дороги и бремсберга затянулась. В обыкновенные рабочие дни люди были заняты своим прямым делом. К тому же около трети старателей успели покинуть рудник до морозов.

В шахтах не хватало электроэнергии, не хватало лампочек и фонарей. Октябрь снова дал понижение добычи золота. Запасы руды уменьшились, бегунка и дробилка опять работали не с полной нагрузкой.

Из треста приезжали инспекторы, контролеры, обследователи-экономисты. Они собирали сведения, анализировали. Хитро сплетенные столбцы противоречивых цифр летели в «Главзолото» молниями. И опять трестовские дельцы приходили к заключению, что механизация рудника и возведение капитальных построек начаты преждевременно. Были другие мнения, а отсюда, как подсушенное жнивье, разгорались споры.

У Стукова сидел Бутов, когда обалдевший от цифр, разбитой походкой ввалился Гурьян. На посеревшем от непомерной усталости лице директора щетинилась черная борода.

Бутов торопился на раскомандировку вечерней добавочной смены и нетерпеливо докладывал:

— Ребята подготовлены. Не затягивай с собранием. У меня есть ударники девяносто шестой пробы. Забойщики-старики не качнут и из молодых гвоздистые парни вырабатываются.

— Проведем, Нил… К октябрьским торжествам обязательно, — секретарь морщил лоб: у него болел зуб. — В твою шахту выделяем Катю, а Пинаева и Яцкова — в остальные…

— На партработу среди шахтеров и старателей даем лучшие силы рудника. Понял?

— И дельно. Надо глушить сразу.

Бутов сунул шершавую, напоминающую сухое дерево руку Гурьяну.

— Ты чего осунулся? Уездили? Смотри, белый волос прет.

Директор поставил локти на стол и сплюнул горькую от трубки слюну.

— Обожди, Нил, — придержал он шахтера. — Тут дело есть.

Он вынул из портфеля телеграмму, напечатанную на машинке, и подал ее Стукову. — Вызывают с докладом инженера Клыкова, — пояснил он.

— Значит, вопрос там поставлен в лоб.

— Лавочка! — резко взмахнул Бутов.

— Вали с ним сам, а то спакостит, старая крыса.

Беспокойные глаза секретаря бегали по серому листку. Гурьян молчал. Нужно бы отдыхать, но знал, что не заснет, проворочается в постели до рассвета, пока не поделится с теми, в которых видел опору.

— Нил прав, — сказал Стуков, затыкая ватой дупло ноющего зуба. — А не лучше ли… — Глаза секретаря блеснули, — не лучше ли поехать вам с Вандаловской… Пусть трест столкнет лбами двух спецов… Дело будет надежнее.

Гурьян выпрямился, зашагал по скрипучему полу. Перед глазами сливались портрет Ленина, Бутов и секретарь. Ему на мгновение показалось, что коричневый стол плывет по комнате, а чернильницы и пепельницы перелетают вялыми осенними мухами.

— Видишь, Василий, — начал он, потирая лоб, — сейчас нам нечем крыть… Мы разворошиваем пока старую пыль и начинаем перетрясать кое-что…

— А в чем же дело? — насторожился секретарь.

— В том, что у нас кругом шестнадцать. Мы не докончили постройки бремсберга и поэтому не можем полняком ставить в шахты вторую смену. Транспорта нет. А тут все грузы лежат на станциях, портятся и расхищаются.

— Это резонно, — вставил Бутов. — Кругом перетыка — там тонко и здесь рвется. Но надо бить в одну точку.

Гурьян усиливал шаг. Голова болела. Кажущийся минутами выход ускользал.

Стуков чертил в блокноте какую-то лестницу, упирал глазами в бумагу, не моргая.

— Да… там могут сказать, но… — секретарь отодвинул чернильницу, зеленеющая кляксами крышка нудно зазвенела по столу. — Знаешь, Гурьян. А если мы сейчас же действительно ударим на бремсберг и на воздушную дорогу? Подумай, пять сотен коммунистов, комсомол и две тысячи шахтеров… А старатели… Через месяц мы освободим часть коней и сделаем удар на шахту. Тогда и разговаривать будет легче…

Не дослушав до конца, Бутов взмахнул кулаком. В лампе боязливо замигал свет.

— Крепко отковал, Василий. Только я еще предлагаю вытряхнуть от руководства клыковщину…

— С этим успеется, — остановил его Гурьян. — Так нельзя. Иван Михайлович еще годится нам.

Бутов напялил на волосатую голову медвежью, похожую на ушат, шапку и затопал по крыльцу.

2

Приостановка подземных и открытых работ вызвала разговоры среди шахтеров, взбудоражила старателей. По деревням ездила делегация и по-заученному уговаривала:

— Товарищи, квартиры будут строиться для вас… Вот и списки… Значит, будет целевое строительство…

— Лесу еще не наготовили, а списки составили, — нагловато острил Алданец.

Но списки просматривали от первой до последней фамилии.

По столбикам номеров ползла и густела внизу черная борозда, — следы от грязных пальцев.

— Вам хотят предоставить культурный быт, — старалась Катя. — Пора же, товарищи, за дело взяться по-настоящему.

В эти дни на руднике появились люди из деревень. Новые пришельцы осторожно осматривалась, обстоятельно расспрашивали об условиях платы, о жилищах, харчах, записывались у Кати и разносили весть о выгодной наемке.

Грузовые машины в несколько очередей перебрасывали старателей и хозяйственных рабочих к подножию сопок. Наступившая оттепель бодрила людей. Нормы выработки давали кривую в сторону повышения. Впереди старателей ведущей непокорной силой шли бригады партийцев, комсомольцев, шахтеров.

На просеке быстро выросли несокрушимые лиственничные столбы. Они сложно увязывались поперечными, продольными и боковыми распорами. От поселка, от занесенных сугробами старательских становищ это диковинное сооружение казалось подвешенной на сопки огромной клеткой.

Бутов осторожно потрогал за плечо Вандаловскую и обнажил крепкие, рыжие от махры зубы.

— Катушку ты, Александровна, придумала важнецкую.

Она сдвинула на затылок шоферскую шапку и с белого высокого лба вытерла пот.

— Еще не совсем закончили… Обождите хвалить.

— Пойдет. Умственно сделано, — утвердительно сказал шахтер.

— Не хвалите, не хвалите, товарищ Бутов.

Вандаловская сдерживала улыбку, а она играла в ямочках щек, на губах.

На площадке, около спуска, толпились рабочие. Четыре толстые балки, переброшенные со скалы на первые столбы, внушительно поблескивали на солнце белотелыми баками. Располневший техник и Гурьян тяжелыми балдами заколачивали в скрепы воздушного моста последние костыли. Позади этой ревущей людской лавины непроглядно стояла замороженная тайга. К площадке подкатывали бревна с правой и левой стороны. Бревна загоняли концами в широкие пазы и спускали вниз, к поляне. А оттуда медленно полз навстречу людям накатной мост. Приготовленные оцинкованные канаты лежали гнездами перевившихся змей.

Мост подвигался к людям. И когда последнее бревно плотно прилегло к поперечной балке, Гурьян поднял голову и приставил ко лбу ладонь. Воздушная дорога летела на километр вниз распущенной лентой. Расстояние удлинялось наклонностью. Снующие по поляне люди, постройки поселка и тесовые темные шапки шахт казались маленькими вехами.

Сзади звучно гремел голос Татьяны Александровны.

— Накладываем бортовые канаты! Товарищ Бутов, следите за укреплением, а вы, техник, крепите балку.

Канаты обручами обогнули крепь и туго протянулись к четырем, стоявшим рядом, соснам.

— Кажется, прочно? — взглянула Вандаловская на Гурьяна.

— Не сдадут, — отозвался один из рабочих.

Подхваченные людьми кольца канатов серыми линиями визгливо потекли вниз, образуя бортовые заграждения. Канаты извивались, поблескивали змеиной чешуей. Из расщелины сопок, из-за ярусов леса рабочие теснились к спуску, вытягивали шеи, громоздились на свежие пни.

Вандаловская широко распахнула полы тужурки и сбежала по мосту до первых столбиков барьера.

— Гурьян Минеич, — оглянулась она, — сигналом будет выстрел.

Директор наклонил голову и долго, пока фигура женщины-инженера не смешалась с другими, смотрел ей вслед. Мысль, которую отпугивал по ночам, снова вспыхнула в мозгу, «Вот с такой бы жить и работать».

— Эй, посторонись! — послышалось сзади.

Гурьян оглянулся. Стуков, с обмотанным марлей лицом, — у него все еще болели зубы, — и Костя, без шапки, катили к мосту первый сутунок.

— Не чижолый ли будя? — пошутил Морозов. — Надсодишься…

Стуков ловко задержал стягом бревно и весело кивнул орловцу.

— Всякое новое сооружение должно сначала выдержать самую большую тяжесть, товарищ.

Гурьян взглянул на часы. Канаты все еще шевелились, пели на железных валиках. Прошедший час истощил терпение людей. Костя заботливо стесывал остатки коры на сутунке, а орловец широким валенком приглаживал поката.

— Ты чего это? — посмеивались сзади.

— Так-то может застрять, — хозяйственно объяснил он. — Чего скалитесь?

— Да так… К барину-то теперь не собираешься?

— Подь вы! Молоко с губы вытрите.

Хлопушин выпрямился и, взмахнув топором, взглянул на Гурьяна.

— А ежели взаправду не пойдет, зауросит?

Директор шевельнул усами. От поляны глухо вспыхнули два выстрела. В сопках порывисто дрожал шелестящий, замирающий шум.

— Накатывай! — махнул рукой Гурьян.

Первым подбежал Морозов. В руках у него погнулся соковый стяг. Ловким толчком он закатил комлевой конец сутунка на мост и стал рядом с директором.

— Пущай!

Бревно вильнуло и с грохотом улетело вниз.

— Пошел! Пошел! — загремели голоса.

Морозов ухватил крепче стяг и поддел второй сутунок.

— Тише, верблюд, — рассмеялся Костя.

Сбоку воздушной дороги, по рыхлой накати медленно пыхтел в гору грузовик. Над рудником и тайгой неслись гудки, но люди не слышали их. Люди в давке бежали вниз. Людям скорей нужно было видеть, как воздушная дорога выбрасывает на поляну освежеванные бревна.

Морозов опомнился, когда заметил около себя одного Костю.

Расправив грудь, он дребезжаще рассмеялся.

— Идеть, окаянная сила!

— Идет! — отозвался парень. — Говорят, что сюда какие-то подъемные механизмы поставят, вот тогда начнет подавать…

— Механизмы, — орловец набрал в грудь воздуха и положил на плечо железную лопату.

3

Электростанция снабжалась топливом всего на несколько часов работы. Были дни, когда употреблялись на дрова бутары. Энергетика, как и сам рудник, не пользовалась вниманием старого рудоуправления и треста. Слово «консервация» два года на всех собраниях и заседаниях настойчивее звучало на руднике. И вдруг оно сменялось словом «расширение».

Гурьян, разбрасывая ногами снег, с поднятой головой шел по равнине, на которую по покатам летели бревна. Технические руководители делили лес с хозяйственниками-снабженцами. Бревна громоздились в отдельные ярусы.

По торопливым движениям, по оживленным лицам директор видел общий подъем работников, видел, что первый ход за спасение рудника был сделан верно, — теперь можно было бы поспорить с трестовскими дельцами, можно потребовать должного внимания к перестраивающемуся руднику, но и в такой час осаждали сомнения.

А вдруг главный инженер прав? Вдруг разведки, которые замышляет он, Гурьян, по получении буровых станков, принесут отрицательные результаты, и рудник придется консервировать с большим позором?

— Гоните вот этим порядком, — указывал он направление вдоль поляны.

— Каким? — переспросил Морозов, опуская стяг. Орловец широко открыл простодушные глаза.

— А я думал, товарищ директор, мы вот так будем ярусить…

— Почему?

— Да потому. Как ты думаешь дома ставить?

— Прямо по кромке леса и пойдет новый поселок. — Замешательство Гурьяна передалось Морозову.

— То-то и оно… Будем строить так, а подкатывать бревна как? Тут-то оно все выходит сподручно.

— Так да как, — ехидно улыбнулся Алданец.

— Настоящий оратор, — поддержал Балда. — Скоро в техноруках начнет ходить.

Гурьян отошел от первой группы отвальщиков и поднял руку.

— Правильно, земляк! — крикнул он Морозову.

— То-то, расчухал, — орловец усмехнулся бородатым ртом.

— Я по плотницкой другова инженера выучу, товарищ директор.

— Так и знай, скоро премию дадут, — не унимался Алданец.

— Не подъязвивай-ка, — вспылил Морозов. — Я, брат, молчу, а могу брякнуть так, что со смеху закотишься.

Орловец поддел на стяг комель сутунка и забросил его на соседнее бревно.

— Фу, зверина, — изумился Цыганок. — С тобой и всамдель игрушки детские.

— А ты думал как… Тронуть себя не дам. Смиренный я, а одному такому вот нахрапу, — указал он глазами на Алданца, — давком руку переломил.

Группа села закуривать. Все с уважением посматривали на силача. Цыганок потянулся к кисету, но Морозов убрал его.

— Ты чего? — удивился Рома.

— Руки сначала вымой.

— Ты облешачил?

— Ночью не надо было выгребать табачок.

— Жалко? Эх, мелкий собственник!..

— А ты крупный, так не лезь в чужой кисет.

Кругом рванулся смех. Обозленный Цыганок укорил:

— Копи бабе на штаны, а то засорит.

Это рассмешило орловца.

— Ить и скажешь же, шпана, — заливался он. — Да ни за что такова наречия и во сне не придумал бы.

Из-за яруса неожиданно вывернулась Надежда Васильевна. Закутанная в меха, она удерживала на поводке резвую лайку. Разжиревшая собака напорно тянула инженершу к лесу. Алданец толкнул орловца под бок.

— Смотри, во баба — не твоей пара.

Тот почесал спину и презрительно сплюнул.

— Такую глисту мне и дарма не надо.

— Чертова наверточка, — согласился Цыганок. — Говорят, что наравне с мужем и американец у нее в почете.

— А что ж ты думаешь, — оживился Морозов.

— Не заливай, громобоец, — перебил его Алданец. — Где ты можешь понимать интеллигентные скусы.

— Знаем мы этот скус, — не сдавался Морозов. — Вот, если сказать про Вандаловскую — баба в настоящей степени, а эта плевок растертый.

— И ничего ты не понимаешь, — отмахнулся Алданец. — Сравнял кобылу с красоткой.

— А што ж, от кобылы хлеб можешь жрать, а от сучки ни черта не получишь.

Артельщики одобрительно поддержали:

— Правильно, лапоть.

— Отхлестал, как полагается…

Первые яруса гордо поднимались над уровнем площади. Под вечер притоптанный снег хрустел под тяжелыми сапогами, как репа под ножом. Лесорубы направлялись уже к поселку, когда среди них внезапно появился Бутов.

— Где директор? — спросил он, повертывая голову.

Рабочие густо окружили шахтера. А он, размахивая длинными руками, продолжал:

— Вот и верь после этого кому-нибудь.

— Да ты говоря толком? — остановил его подошедший Гурьян.

— По-русски и толкую… помнишь, как-то я намекнул пробурить каменный пласт на дне шахты, а сегодня я добился результатов. Брат, такую жилку откопал, сам главный ахнул… Богатое золото и порода мягкая.

— Ну, это еще не проверено, — усомнился директор.

— Нет, проверено! — загорячился шахтер… Сейчас пробу брали да еще не один раз… В семи местах пробурил и везде одна порода…

Бутов лихо сунул на затылок шапку и увлек Гурьяна к поселку.

— Мура, — бросил им вслед Алданец. — Басни о достижениях пустят теперь на весь свет.

— А ты умнее всех хочешь быть, — ощетинился Костя.

В сопках зашумела вьюга. На поселок по ветряку надвигалась снежная пыль.

4

Главного инженера изумила итоговая цифра новой сметы.

Он бодрил сивые усы, нелепо и торопливо поправлял очки.

— Как хотите, Татьяна Александровна, десять миллионов хлестко взято, — отрывчиво говорил он. — Насколько мне известно, таких вложений рудник не имеет с самого основания.

Вандаловская смотрела строгими глазами.

Ее полные руки покойно лежали на выбугрившейся под кофточкой груди…

— Администрация утвердила эту смету, зачем же вам возражать?

— Дело не в том, что я хочу возражать. Трест не утвердит такой суммы. — Он подошел к Вандаловской и, глядя на ее красивый лоб, снизил голос до шепота. — Должен вам сказать, что тогда на совещании технических руководителей вы поторопились подкрепить тенденции нового рудоуправления, в частности, директора. Я, знаете, убежден, что трест и «Главзолото» не пойдут на это. Взгляды на Улентуй там совершенно иные. Поверьте мне, старому инженеру, что и здешний партийный актив не рискнул бы поднимать вопроса, если бы не настойчивость директора.

За стеной стучали на ремингтонке. Кто-то входил в кабинет директора, шаркая железными подковами сапог. Вандаловская сняла ногу с колена и закурила папироску.

— Не понимаю, Иван Михайлович, чем я была недоказательна на совещании. Я, конечно, мало знаю Улентуй, но ведь и вы его по-настоящему не знаете. Тем не менее содержание здешних месторождений, нужно прямо сказать, редкостное. И сейчас я настаиваю только на том, что здесь не было еще горно-подготовительных работ. Я по-прежнему исхожу из такого положения: лучше вести разведки там, где есть уже проверенная база, чем бросаться в совершенно неизведанные дебри. Допустим, что мы ничего не найдем, тогда ведь все равно рудник может жить. А вот вам пример с шахтой «Соревнование».

Инженер резко дернул острыми плечами.

— Против энтузиастов спорить трудно, — он приставил палец к лысеющему лбу. — Может быть, это и не совсем порочная вещь… Но определение рудника как хилого и вырабатывающегося, к сожалению, близко к истине… Посудите, мы не выполняем программы, имеем полный застой в подготовительных работах и, как результат, постоянную задержку зарплаты… А это, знаете, паралич всего хозяйства. Открытие жилы в «Соревновании» тоже не решает пока вопроса… Таких открытий здесь было не одно.

Вандаловская вышла из конторы, чувствуя тошнотное головокружение. Она напрягала мысли, стараясь понять главного инженера, но приходила лишь к одному, что он человек с устарелыми взглядами.

Перед свиданием с Клыковым она снова знакомилась с историей развития Улентуя. Рудник никогда не имел достаточного запаса руды, извести, кокса. Забойщики Улентуя получали всегда меньше, чем на открытых работах. И самое поразительное, что ведущий горный цех до вступления новой администрации был совершенно упразднен. Все это озадачивало, тревожило, вызывало догадки. Вандаловская сознавала, что попала в жаркую схватку. Нужно было решительно выбирать, на какую сторону стать, чтобы не споткнуться, не упасть в только что начатой битве.

Она шла по тропке между густо сцепившимися постройками.

Бараки опали. С увала от шахт синими волнами наплывал едучий дым… Догадалась, что там оттаивают начатый разрез. Но сегодня и это не успокаивало. Сквозь вздымающийся чад волчьими глазами мерцали в темноту электрические лампочки. Такого жалкого вида она, побывавшая на лучших золотопромышленных предприятиях мира и Советского Союза, не могла представить. Хотела сказать главному инженеру многое… хотела. Но из тактичности не могла насмелиться.

Татьяна Александровна вдруг оробела, испугалась предстоящей борьбы. Клыков был силен, он находился дома. Знает прииск.

Не поторопилась ли она? Не свихнет ли себе шею на новом деле? Ведь нужно же ожидать всяческих ударов со стороны противников… Не лучше ли уехать отсюда?

Глухой подземный лязг инструментов порывами вылетал из шахты «Соревнование» (выходила подсобная смена). К дробилкам и рудохранилищам тянулись подводы. Колеса тяжелых таратаек и конские копыта говорливо выстукивали по прикатанной дороге.

«Дедовская ямщина», — досадно подумала Вандаловская, вспомнив слова Гурьяна.

В клубе шумела молодежь. И здесь не было настоящего, радующего. Слабый электрический свет красноватыми пятнами освещал окна. Хотела пройти в шахты, но раздумала и завернула в библиотеку. На пороге, торопливо поправляя платок, рассыпала ехидный смешок Варвара.

— Здрасте… Не свидания ли ждете?

Вандаловская изумленно отступила.

— Откуда вы взяли?..

— А чего же… дело молодое и вдовье, ха, ха, ха!.. Муженька-то моего куда запрятали?

— Не понимаю… он, кажется, в конторе…

Варвара замотала вокруг шеи концы платка, передернула плечами и побежала к дому.

— Не обессудьте… Я по душам это. Мужики ведь все волки, сожрут корову, а свалят на зайцев.

Ошеломленная Татьяна Александровна долго смотрела на черные омертвелые от темноты сопки и, чувствуя озноб, побрела к своей квартире.

Галстук цвета змеиной шкуры охватывал длинную жилистую шею американского специалиста. После дороги Гирлан тщательно выбрился, вымылся одеколоном. Сегодня он не был доволен своим лицом, туго обтянутым сероватой кожей. Оно не гармонировало с светло-коричневым костюмом, с высокой, не потерявшей осанки фигурой. А фигура строителя обогатительных фабрик была безупречно-величественна. Если бы случилось обратное, то бывший служащий компании «Лена-Гольдфильдс» был бы огорчен не только за себя, но, главным образом, за свою «великую» нацию, за непревзойденный Нью-Йорк, вскормивший Гирлана.

И недаром в роскошном альбоме иностранца, на письменном столе, на стенах, вкось и вкривь, красовались фотографии, карандашные рисунки, графики, недоделанные этюды. Все они каждым мазком, каждой чертой говорили: «моя несравненная родина».

Многоэтажный дом был старательно заснят со всех сторон света. Воспоминание о нем каждый раз вызывало на бескровном лице Гирлана улыбку умиления.

«А если бы знали?» — Иностранный специалист, великолепно оберегающий эту марку в Советской России, долго смотрел на рисунки неподвижными, холодными, как небо сибирского севера, глазами, будто желая получить ответ, что бы сказали о нем эти русские безумцы, задавшиеся целью перетряхнуть мир и создать в нем крепкие устои социализма. Что бы сказали они, если бы догадывались, что владелец этого пленительного особняка был больше, чем простой специалист на прихлопнутом теперь предприятии «Лена-Гольдфильдс».

Переплетенный морщинами лоб Гирлана изобразил гармошку. Игра была рискованная. Но ведь для того он и американец, враг гуманитарных бредней, любитель опасных, но небескорыстных трюков.

Из квартиры Антроповых (соседней с Гирланом) мелко зачокали каблучки, послышался короткий звонок. Специалист бегло оглянул диван, обтянутый коричневым шевро, и свой костюм (неряшливость опять-таки оскорбила бы его нацию).

Звонок повторился, неторопливо заныл. Гирлан шагнул к двери. Впорхнула Надежда Васильевна. Песцовая горжетка колесом обхватывала холеные плечи женщины, густо накрашенный рот горел кровавым кружком.

— Не ждали?

— О, давно ждаль!

Гирлан артистически развел руками. В черном коротком платье Наденька была действительно восхитительна.

— Какие новости, сэр Гирлан? А я так ждала. Ну, как живет Москва?

Женщина полулегла на привычный диван, утонула как в пуховике, показывая круглое колено. Гирлан давно знал эту манеру.

— А муж? — Он прищурил глаза.

— Вызвали к директору. — Темные глаза Наденьки омрачились, кровавое колечко сжалось в комок. — Фу, какой прозаичный.

Ну, поди же сюда, мерзляк… Никогда не напоминайте мне о муже.

Гирлан выжидал. Он шагнул к столу и открыл черный чемодан.

Перед глазами Наденьки ослепительно сверкнули бриллиантовое запястье, медальон и лаковые туфельки.

— Сэр Гирлан! Это где достали?

Маленькая женщина с одичалой радостью, как кошка за мышью, прыгнула с дивана. Ее цыганские глаза горели, а руки лихорадочно перебирали вещи. Волосы Наденьки бунтарски рассыпались по обнаженным плечам, ноздри жадно хватали воздух.

— Это для меня? Неужели!

5

Антропов вернулся домой поздно. От разговоров с директором и главным инженером болела голова. По обыкновению жену не беспокоил. Лег на кушетку в своей рабочей комнате. Вспомнилось, что еще до женитьбы у них сложились своеобразные отношения. Встретились они в Южно-Енисейской тайге, на прииске отца Надежды Васильевны. После года практики Антропов был приглашен на «Надеждинский», названный именем Наденьки, прииск младшим инженером. На правах хозяйской дочери и единственной наследницы, Наденька быстро подчинила Вику, ничего не имеющего, кроме диплома и привлекательной наружности. Эти права она сохранила и до сего дня.

Привычка — прививка. Так было узаконено, что Антропов не перечил жене в выборе ее знакомых, редко возражал, когда она мечтательно направляла раздумья в прошлое и хранила несуразную мысль — попасть за границу, в большой культурный свет, где получила бы настоящую оценку своей красоте и темпераменту.

Сегодня Антропову все это претило, поднимало ворохи бессвязных мыслей.

— Скажите, Виктор Сергеевич, тяжело весит этот иностранный спец? — прямо спросил Гурьян.

Антропов растерялся, побледнел, как мальчик на экзамене.

— Затрудняюсь ответить вам…

— Напрасно… Разве не вы подпирали его своими плечами. Ведь нам все известно, как вы прокатили его план о постройке насосов, но почему-то не настояли переделать насосную камеру.

— Это дело главного инженера… Ошибки творили даже боги…

— Ошибка ли здесь?

Проснувшись в половине девятого, инженер вспомнил эту мучительную беседу. Он видел, что новая администрация все перетряхивает по-новому, что и ему нужно как-то перестраиваться.

Инженера охватило необъяснимое отчаяние. Вчера Гурьян опять говорил о возобновлении постройки обогатительной фабрики и недвусмысленно намекнул, что руководство постройками будет поручено ни в коем случае не Гирлану.

Антропов спустил с кушетки босые ноги и закурил. В голове будто перекатывались свинцовые пули. Слышал, как в спальне зашумело шелковое одеяло, скрипнула сетка кровати.

— Встал, Вика?

Голос Надежды Васильевны ломался спросонья.

— Да… А ты почему рано поднялась?

— Так что-то… Дай, пожалуйста, папиросу.

Он расчесал пальцами скатанные волосы и зашуршал ногами по медвежьей шкуре.

Испорченное красками лицо жены, с бледной синевой под глазами, выглядело дурно, вызывало брезгливость.

— Ты нездорова?

Она смотрела через красный кончик папиросы в отсвечивающий от солнечных лучей потолок и сжимала влажные глаза.

— Знаешь, Гирлан привез много новостей из центра, — вспомнив о подарках, она сладко потянулась.

— Ты разве была у него? — Инженер пытливо взглянул на жену.

— Нет, встретилась случайно, — Она сдунула пепел с папиросы. — По железной дороге толпы нищих… Вся Украина…

— Только это? — Инженер нетерпеливо дернул белесыми бровями.

— А что же еще… Мы, Виктор, здесь досидим до голодного бунта. Кстати, я не понимаю, почему ты сторонишься Гирлана? Ведь, кажется, совершенно понятно, что с нами здесь рассчитаются, а у Гирлана в Нью-Йорке свое дело и прекрасные связи.

Антропов медленно зашагал в свою комнату. Возражениями он боялся вызвать новый семейный скандал. Но жизнь напирала, жизнь, как весенняя вода, ломала плохо огороженную усадьбу семейного мирка и быта. Он колебался внутренне, путался в словах и поступках. Нужно было сделать выбор. Закрадывалась надежда повлиять, перевоспитать жену.

— Надюша, — начал он тихо. — Ведь капитал и свет, о которых ты мечтаешь, — ерунда. Я не спорю, может быть, у Гирлана есть кое-что. Но у нас с тобой что? Твои украшения? А, с другой стороны, я не вижу необходимости расценивать здешнюю обстановку по-твоему. Подумай, служить мне придется одинаково. Но здесь есть разница в отношениях к человеку, и к специалисту особенно. Чем тебе и мне плохо? Здесь меня поощряют пока, а там неизвестно, что будет. Я склонен верить, что там промышленность и сама по себе система владельцев ее вырождается, а здесь есть много нового, значительного.

Надежда Васильевна мелкими беличьими зубами кусала губы вместе с пожелтевшим мундштуком папиросы. Лицо ее перекосилось в судороге: это был признак гнева. Она приподнялась с подушки — сетка кровати зазыбала маленькое изнеженное тело. Визгливый голос женщины резко прошиб тишину квартиры.

— Ну и сиди здесь. Сиди и братайся с Гурьяном и Стуковым… С этой породистой маткой Вандаловской. Жди, пока приглушат голод или японцы. Небось другие умнее тебя…

Антропов, горько улыбаясь, хотел поймать жестикулирующую руку жены, но Наденька бешено оттолкнула его в грудь и полуголая, с взлохмаченными волосами выбежала из спальни.

«Кто другие?» — кольнуло в сердце Антропова.

6

Инженер вспомнил о заседании проектной бригады по развертыванию зимних подготовительных работ. Он наскоро выпил чай и, повязав галстук, вышел из квартиры. Антропов опоздал и тревожился.

Бригада уже работала. Бутов вытащил из карманов золотые часы, которыми был премирован год назад, показал их инженеру. Сидевший рядом с Гурьяном Костя улыбнулся Вандаловской.

Доклад делал Гирлан. Коверкая русские слова, он доказывал необходимость слияния энергетической базы Улентуя с соседним Хилганским рудником. Из сказанного вытекало, что проблема «единого большого комбината» потребует усилия единой обогатительной фабрики и постройки узкоколейки по трассе Улентуй — Хилган.

Гурьян записал последние слова иностранного специалиста и, не поднимая головы, спросил:

— А чем вызывается это объединение?

Застывшие глаза Гирлана остановились на Вандаловской.

— Будет един машина, един руководство… Так решило «Главзолото».

Директор подошел к столу и взял географическую карту.

— А вот эти реки, болота и хребты? А расстояние около трехсот километров — это как? — Руки Гурьяна нервно дрожали.

Члены бригады потянулись к карте. Никто из них не заметил, как вошел главный инженер. Грубоватые пальцы директора скользили по хитрой паутине извилин.

Бутов не вытерпел:

— Да-а! — Слово это ударило, как брошенный с обрыва камень.

Туго обтянутые сероватые щеки Гирлана шевельнулись, но он джентльменски выпрямился и откинул тщательно причесанную голову к стене. Весь его вид говорил «Если не желаете слушать — наплевать».

Однако иностранный специалист не выдержал позы, когда Клыков подверг критическому разбору его план и историю постройки обогатительной фабрики. Сегодня он волновался. Острые глаза инженера жарко вонзились в лицо иностранца.

— Товарищу Гирлану более чем нам известна двухлетняя эпопея обогатительной фабрики, — начал он. — Вся эта история только тем и занимательна, что не успевают еще засохнуть чернила на одном проекте, как уже готовится второй и третий… А постройка стоит. Сначала проектируется фабрика на двести тонн суточной производительности, затем на пятьсот, а еще позднее — на тысячу. И теперь, когда здание фабрики выросло до крыши, когда сделаны заказы на оборудование, товарищ Гирлан предлагает новую комбинацию.

— А производственная программа чахнет, — поддержал Бутов. — Правильно… Чехарда!

Антропов видел профиль изрытого морщинами, подернутого серебряной щетиной бороды лица главного инженера. Клыков смотрел в итальянское окно на волнующиеся темно-бурой зеленью сопки и был загадочен, как они. Гурьян улыбнулся Бутову, скользнул взглядом по вытянувшемуся лицу иностранного специалиста. Клыков продолжал:

— По предполагаемому размаху работы нам нужна фабрика с пропускной способностью в три тысячи тонн, на таком типе и следует остановиться.

На улице Гурьян сказал Бутову:

— Видишь, как Иван Михайлович разошелся… А ты говорил…

— Черт их поймет… голову закружили эти спецы.

Глава шестая

1

Чад от гнилого хвороста, перемешанного с навозом, желтыми волнами вис над рудником. Чад вздымался к затянутому морозной индевью небу и исчезал в молочной мути облаков.

Так проходили ночи, а дни, считанные, как размеренные строки рождения, плавились в жарких схватках людей с природой. Из треста предупреждали, угрожали, предостерегали. Новая администрация, рудничная партогранизация и две тысячи шахтеров метались в кольце, в мучительной осаде со всех сторон.

За три недели до октябрьских торжеств на Улентуе создались ударные бригады шахтеров и старателей. Поделив на участки линию бремсберга, приискатели в поту, в криках, в перезвоне инструментов, под ледяным дыханием стужи углубляли канаву в груди сероглинистого увала. Земля упорно сопротивлялась мерзлотой, мелкими слоями камня, земля не хотела пускать людей к скрытым сокровищам.

На шум с сопок с грохотом откликались летящие по подвесным канатам бревна строевого и топливного леса. В сопках звенели топоры и пилы, с гулом и треском валились на мерзлую землю переспелые сосны, лиственницы, пихты.

На предназначенной для новых построек площади вздымались желтеющие широкобедрые яруса. Они выстраивались в порядок, напорно устремлялись к соединению с поселком. А в сумерках Яцков суетливо бегал среди грудившихся около шахт людей и женским голосом выкрикивал:

— Бутовская бригада!

— Есть.

— Пиши по кубометру на рыло…

— Мочаловская!

— По одному с соткой…

— Каширцева!

На двадцатый день канава пробороздила хребет от верха до ложбины, крутым склоном подошла вплоть к дробилке и рудохранилищу. Бригада Кости Мочалова в графике выработок за полмесяца заняла первое место после бутовской. Это было неожиданно для самих старателей. И разошедшийся Иван Морозов по этому поводу философски сказал:

— Корми меня, как коня, дык любова в землю загоню.

В ответ ему озорно посмеивались:

— Не пузырься, громобоец…

— Барина, поди, по ночам в молитвах поминаешь…

— Ша! — останавливал Бутов охочую до подковырок молодежь. И внушительно добавил: — Так человека к образу не приводят. Надо разъяснением и хлебом бить. Я раньше вас проклюнулся из материнского брюха и воспитание получил в скотопригонном институте. Жизни вы не знаете.

— Все равно, как зеркало, — подтверждал Морозов. — Они же слепые котята и ничаво не видели.

Впервые орловец понял, что за него заступаются по-настоящему, по-товарищески.

…Подача руды из главной шахты началась бремсбергом. Включение нового механизма отняло из поселка электроэнергию.

Но, помимо видимой экономии людской силы, этот способ дал возможность освободить конный транспорт.

Дробилки и бегунная фабрика впервые с основания рудника заработали с приличной нагрузкой. Главный инженер стоял с Вандаловской около бегунки, когда подошедший Гурьян лихо закинул на затылок шапку.

— Ну, как, товарищ Клыков?

Инженер снял очки, протирая их, часто замигал близорукими глазами.

— Такой способ механизации следует признать удавшимся, — с расстановкой ответил он.

— То-то. Но вы не забывайте, что отсюда мы соединим еще три шахты. Тогда эти калеки, — он указал на валявшуюся тачку, — пойдут собакам на спальни.

Директор встретился глазами с Вандаловской и почувствовал непривычный толчок в сердце. Что-то новое было сегодня в ее фигуре, в сверкающем взгляде, в звучном голосе.

Сторонясь от гремящего бремсберга, около стенки разреза пробрался Стуков, он махнул Гурьяну рукой и неистово крикнул:

— Вот как он прет!

Секретарь ударил шапкой о колено. Желтая пыль поднялась выше его бритой головы и исчезла, подхваченная ветром.

— Этого мало, — сказал Клыков. — При соединении остальных шахт с транспортером придется применить рудничные электровозы. Нужно немедленно делать заявки.

Он круто повернулся и направился к шахте «Соревнование». Стуков кивнул вслед:

— Такая башка богаче любой шахты, — он хитро улыбнулся директору. — А ты не втюрься в инженершу, смотри, Варя нашлепает…

Гурьяну вдруг сделалось весело. Он подхватил под руку секретаря.

— А знаешь, я тебе не говорил, как я вклепался…

— Ну?

— Ну, перед тем, когда я самородок нашел… и попал в кашу… — арканщиком чуть меня не заделали. Так вот, там была похожая на нее девушка, а я и сейчас путаю их…

Стуков прищурил глаза и после раздумья спросил:

— А Клыков-то, кажется, понял… или, как ты думаешь?

— Начинаешь шевелиться по-настоящему. Вот Гирлана я бы высадил в два счета…

— Ты прав. Тут, кажется, нехорошим попахивает.

…Пуск подвесной дороги и бремсберга поглощал целиком внимание. На Улентуе это нужно было отнести к событию. Старые шахтеры, теперь управители рудника, могли только мечтать об этом. Им казалось все дальнейшее ясным. Красивой пирамидой рисовалось будущее здание комбината. Но сколько предстояло трудностей и огорчений!

2

В квартире с криками и хохотом шалили Катя и Ленка. Ленка прыгала на кровати под одеялом. Колыша грудью, гладко причесанная Варвара клоктала, как наседка над цыплятами.

— Что это у вас?

Гурьян развел руки и заулыбался.

Вместо ответа Ленка заскочила на стол, затем кошачьим прыжком бросилась к отцу на шею.

Катя громко захлопала в ладоши.

И пока Гурьян умывался, Ленка брызгала ему в лицо, скакала вокруг по-сорочьи.

— Живая! Люблю ребят, — восхищалась Катя.

Варвара накрыла стол и с хитрецой повела зеленоватыми, ко всему недоверчивыми глазами.

— Надо заводить свово, — сказала Варвара. — Дело нехитрое.

— Мужа подходящего не подыскала, — усмехнулась девушка.

— Ой, не говори! Нынче парней нет, так на женатиков зарятся.

Варвара мигнула на утирающегося Гурьяна, но Ленка перевела эту мимику словами.

— Ай! — закричала она. — Папка за тетей ухазывает. Знаю, знаю, папка! Ты с ней в лес ездил на коне. И дядя Клыков ездил.

Катя поймала Ленку на руки и, зажимая ей рот, с изумлением смотрела на побледневшего Гурьяна.

— Это пакость, Варвара! — вспылил он. — Ты бы занялась какой-нибудь работой, чем киснуть и отравлять девчонку.

Варвара уронила в тарелку ложки.

С багровым лицом, сверкая маленькими глазами, она вызывающе пошла на него.

— А ты чего нарываешься? Чего очищаешь поганый хвост? Надоела законная жена, так полюбовницу завел. Почто не учил меня в пору? Теперь плоха стала, надоело по своей дороге ездить, так на чужую поманило. Подожди, сядешь ты с ней на пчельник!

Сжатые кулаки Гурьяна тяжелели от напора крови. Он боялся за свои нервы, в округлившихся от изумления глазах Кати искал поддержки.

Лена поняла свою оплошность. Она кинулась к матери и отчаянно начала толкать ее худыми ручонками.

— Ну, мама же! Ну, перестань!

Гурьян опустился на стул. Он задохся. Все — сплетни, подозрения насчет Вандаловской, завистливые смешки, намеки на ее какое-то прошлое — замутилось в мозгу, как грязь в луже.

Варвара сорвала злобу, опомнилась. Под ногами у ней, ухватившись за юбку, кружилась Ленка, а от порога пылали негодующие черные глаза Кати. До появления Вандаловской Варвара устраивала Гурьяну сцены из-за других женщин. Кате хотелось все напомнить этой обезумевшей от ревности женщине, ободрить Гурьяна, но она считала неудобным вмешиваться в семейные дела. Гурьян сидел, низко опустив голову, и это напугало Варвару. Он не уговаривает, значит, не нуждается в ней.

— Ну, садись обедать, — всплакнула она. — Карахтер мой ты не жалеешь.

Катя круто повернулась и хлопнула дверью.

3

Бостонка выбрасывала последние экземпляры многотиражки. В наборном цехе и машинном отделении толкались в давке рабочие. По длинному коридору встречным валом шумели комсомольцы. Двери скрипом жаловались на неуемную их молодость. Рабочие пачками расхватывали газету, когда рыжеволосый бостонщик, он же наборщик, Агафонка Лапша, отвертывался в сторону.

— Эй, к ядреной бабушке, дорогие товарищи! — выкрикивал он писклявым голосом.

В соседней комнате усталый, но не покинувший поста, Пинаев — секретарь ячейки горного цеха, редактор, штатный докладчик, сочинитель лозунгов — сидел с помертвелым лицом и опустошенными глазами.

Из комнаты уносили знамена, флажки, лозунги, плакаты. В окно было видно, как над поселком, над конторой и над шахтами легкий ветер колыхал красные полотнища.

В сумерках рудник умолк. Бремсберг замирающе лязгнул тяжелыми цепями. Ему грохотом откликнулись летящие по воздушному мосту последние бревна, и над рудником протяжно завыла гнусавая сирена.

Катя влетела к Пинаеву в клубах холодного воздуха. Тугие щеки девушки светились кроваво-яркими лепестками, а глаза сверкали блеском спелой черемухи. Она со всего плеча бросила на стол измятую газету.

— Пашка, а почему в списке премированных нет Мочаловской бригады?

— Значит, не поместили. — Он смотрел отупело.

— Но ведь намечали. Это безобразие! Даже Косте не дали.

Ты иди в комиссию.

— Теперь поздно… Ты только о Косте…

— Вот здорово! Мы столько обрабатывали старателей. Нет, я сама побегу к Гурьяну.

В коридоре девушка столкнулась с Мочаловым. Он, повернув к лампочке газету, рассматривал жирно напечатанный список. Костя заметил Катю, но не остановил ее и отвернулся.

Утром мороз уменьшился, но усилился ветер. Он кружил над рудником серые клубы снега, уносил в тайгу перемешанные звуки гудков, духового оркестра и человеческих голосов. К конторе кучками подходили рабочие, а отсюда человеческая лава разливалась, ширилась до ярусов, к бегунной фабрике, к ложбине. Она тесно окружала красную трибуну.

С копра шахты «Соревнование» под гигантской цифрой «шестнадцать» красовались фигуры рабочего и красноармейца, нападающих на жирного попа, капиталиста и фашиста. Но радость праздника была омрачена. Грузовики пришли из деревень порожними. Старатели, глубоко обиженные, не приехали. Катя металась по рядам шахтеров, кого-то искала блуждающими глазами. На крыльце конторы ее остановила Вандаловская.

— Катюша, ты чем встревожена?

— Да как же, Татьяна Александровна! Старателей из премиальных списков выбросили. Это головотяпство даром не пройдет.

Вы не видели директора?

— Он в кабинете. Но как это получилось?

Гурьян сидел в окружении Бутова, Стукова, Клыкова и других. По озабоченному лицу поняла, что директору мешают, и завернулась за широкую спину механика Зайцева.

— Ты чего располыхалась? — заметил ее Стуков.

— Я насчет старателей, — голос оборвался.

— Знаем… Иди скажи Пинаеву, чтобы начинал.

Колонны двинулись под дребезжащие удары оркестра. Черная лава петляла вокруг построек рудника. Передние уже поднимались к первой шахте, а к задним все еще приставали хвосты. Последними трескотливо пробубнили пионерские барабаны. Концы процессии загнули кольцо, а затем огромная живая петля развернулась. К трибуне вел забойщиков Бутов.

Знамя комсомола несла Катя. Глаза ее беспокойно скользили по встречным лицам. На отшибе, забравшись на ярус, хмуро стояла группа старателей, но Кости среди них не было.

Митинг открыл Стуков. С обнаженной головой, он повертывался во все стороны, говорил о достижениях Советского Союза и Улентуя. Бросал он те лозунги, которые Катя писала накануне. Но сегодня они не доходили до сознания, путались, теряли силу, не зажигали.

Выделяясь из толпы женщин, Татьяна Александрона подошла к девушке и взяла ее под руку.

— Хороший подъем, Катюша, — шепнула она. — Ободритесь, все поправится.

Вандаловская оглянулась на послышавшийся сзади смех.

На крыльце конторы, кутаясь в меха, рядом с Гирланом вертлявилась Надежда Антропова. Палантин из цельного голубого песца закрывал лицо инженерши до носа. Гирлан, в теплой шляпе и коротком пальто, напоминал петуха, увивавшегося вокруг хохлатки, не в меру заросшей перьями. Иностранца колотила дрожь.

— Какая старомодная безвкусица, — брезгливо сказала Вандаловская. — Сам Антропов недурной человек, а жена — безобразно легкомысленная.

— Выдра крашеная, — бросила Катя.

Наблюдавший за ними Антропов вяло поклонился и отошел от жены.

Сзади Вандаловской и Кати давали оценку Надежде Васильевне два забойщика.

— Глянь, как разрисовала карточку-то…

— Наверточка, одно слово.

Речь Гурьяна покрыл грянувший оркестр. Флейта фальшивила, нарушала мелодию. Бутов, как тяжеловоз, протопал впереди забойщиков, весело взбросив глазами.

Катя передала знамя Пинаеву и торопливо застегнула тужурку.

— Ты куда? — удивился он.

— Заболела.

Она рассекла ряды и выбежала на опустевшую площадь. Дома, не раздеваясь, свалилась в постель и ткнулась лицом в подушку.

4

Старатели загуляли с вечера. До появления Кости Алданец привез газету и на всю улицу прокричал:

— Ублаготворили, чем ворота запирают!

Бурная, как горные реки в половодье, сборная ватага повела наступление на шинки, на мужицкие хаты, где пахло водкой. Гармоники заскрипели по деревням, как коростели на болоте. Обидой и болью вырывалась из пьяных глоток ядреная похабщина. А в избах, вокруг выставленных на средину столов, закипела ножевая картежная игра.

В унавоженном переулке под оголтелый лай встревоженных собак и рев людей два милиционера барахтались с мертвецки пьяным Ларькой Супостатом, Ветер трепал косматые белесые волосы парня.

— Уйди! Взятку вам! Не смажу, гады! — выкрикивал он, брызжа слюнями.

Алданец лихо подзадоривал:

— Так, Ларька. Не давай. Самим мильтонам охота лакнуть.

Костя рывком оттянул Супостата из круга, но сзади его по-медвежьи облапил Морозов.

— Эй, бригадир разнещастный! — заскулил орловец. — И где же твоя премия? Не, брат, видно, нашей лафы не найдешь ни у Егория храброго, ни у кого другого. Чем мы качнули перед шахтерней? А? Вот как они нам подмогнули.

Темным и жутким, как осенняя ночь в тайге, показался Косте тугодум орловец. А рядом Алданец наставлял окружающую молодежь:

— Нет, братишки, всяк живет на свой живот. Поверили, дурачки, а им и удружили кол в затылок. По мне хоть капитал, хоть социализма — одна масть. На кой волку хата, когда из него самого шубу сошьют какому-нибудь буржую из товарищей.

Костя рванулся, но Морозов удержал его и затащил к себе.

За столам с чернявой вдовой Микитишной, известной старательскому люду своей женской податливостью, сидел захмелевший Хлопушин.

Ларьку развезло. Он тычмя ударился толовой в железную печь и уснул на полу.

Орловец и Хлопушин зажали Костю с двух сторон, сдобная Микитишна подкрошила соленых огурцов. Парень заколебался — обида была велика. Никогда еще он так остро не чувствовал себя обойденным и униженным. И кем? Теми, в дела которых в первый раз в жизни искренне поверил. Костя знал, что теперь нельзя будет не только удержать бригаду, но и показываться на глаза старателям.

— Чекалдыкни, браток, — маслил Хлопушин. — Осади вот стаканчик и живо отдерет от нутра.

— Охаилн нас, и плевать, — говорил орловец.

После первого стакана боль не утихла. Наоборот, Костя почувствовал, как грозной мутью в памяти всплывала вся горечь, накопленная за годы беспризорничества. Он ударил кулаком по столу, на котором загремела посуда.

— Налей монаха!

Из избы вышел, пошатываясь. На краю деревни, будто из-под земли, вырывались голоса. Вспомнил, что устраиваются вечерки. В воспаленном мозгу молотком стукнуло:

«Подраться».

Выписывая ногами зигзаги, он добрался до избы и, расталкивая плечами таких же пьяных старателей, вломился в дверь. От спертого воздуха, тесноты и надсадной песни потолок избы готов был взорваться. При появлении молодого баского приискателя деревенские парни нахмурились, а девки грянули еще оглушительнее.

Играли в «соседи». Парень в красной рубахе щелкал по полу ременным поясом и спрашивал ребят, держащих на коленях разопревших девок.

— Доволен сосед соседкой?

— Доволен…

— Кажи свое удовольствие.

Парень три раза взасос целовал девку. А если был недоволен ею, то менял на другую. «Староста» в красной рубахе вытягивал девку ремнем по спине и отходил "о второй паре.

Костя пробрался в передний угол и сорвал с колен сухощавого веснушчатого парнишки присадистую девку.

Мальчишка загнусил. За него вступился «староста», поднялись с лавок выпившие парни. Девка делала вид, что хочет освободиться и с хохотом кричала:

— Ой, заездили! Ой, дурной лешак!

Веснушчатого парнишку подтолкнул появившийся Алданец:

— Смажь!

Мальчишка замахнулся, но от встречного тумака Кости ударился головой в простенок. По избе рев:

— Наших бить!

— А, шпанка!

— Полосуй, паря… Звали их сюда, сволоту!..

Костя с пеной на губах ринулся на Алданца-подстрекателя, но сзади его ударили по голове бутылкой. Брызги стекла и самогона звонко ударились в низкий потолок, В этот же миг погас свет.

Крепкие кулаки ребят молотилами обрушились на Костину голову.

Его быстро смяли на пол, били каблуками. Но все же, сквозь стук, хрипение и остервенелый мат с улицы расслышал голос Морозова.

Снаружи по окнам ударили тяжелым стягом, и новая волна топота и рева покатилась из опустевшей избы по двору, по всей деревне.

5

Главный инженер получил предложение треста о переходе на работу в горный институт и уехал в краевую контору за три дня до праздника. Ему было поручено оформить заявки на необходимые агрегаты для электростанции, бремсберга и бегунки. Гурьян не хотел, чтобы Клыков сделал доклад без него, но скандал старателей задержал директора на целую неделю. По деревням, по зимовьям был наряжен отряд милиции для искоренения шинков. Катя, Пинаев и Стуков беспрерывно проводили собрания. Десяток старателей и пятеро деревенских парней были арестованы. В приисковую больницу вместе с Костей положили раненных ножами Морозова и Супостата.

И когда обросшие, похудевшие и мрачные после перепоя старатели снова вышли на работу, Гурьян собрался в дорогу. Вечером он зашел к Вандаловской неожиданно. Она мылась и не закрючила двери. Накинув простыню, Татьяна Александровна прыгнула за перегородку, где стояла кровать.

— Нельзя!

Она торопливо натягивала одеяло. Посредине комнаты стоял таз с парящей мыльной водой.

— Вы мылись? — Гурьян смутился.

— Да отвернитесь же! — настойчиво крикнула она, шурша одеялом. — Как вас занесло?

Татьяна Александровна хлопала крышкой чемодана, шелестела бельем. Босые ноги глухо и мягко шлепали о пол.

— Ну, можно.

Гурьян повернулся и виновато заулыбался. Смуглое его лицо густо забурело. Перед глазами все еще стояла обнаженная, розовая, будто выточенная, женская фигура.

— Проходите, вот туда.

Под ее пальцами щелкала кнопка.

— Обувайтесь, а то пол холодный, — заботливо посоветовал директор.

— Пустяки, ведь я занимаюсь физкультурой и не особенно боюсь простуды. Сибирячка, поди, — усмехнулась она, натягивая туфли.

Смотреть друг на друга все же было неловко. Она накинула на плечи шаль и привалилась к стене, завешанной ковром.

— Завтра едем, — начал Гурьян. — Собирайтесь со всем вооружением и двинем часов в восемь утра.

— Как, разве и меня берете? — удивилась она.

— Да… Придется давать объяснения по сметам и расчетам.

— Но ведь там Иван Михайлович…

— Иван Михайлович само собой, — Гурьян заглянул в ее глаза и громко выколотил трубку в медную пепельницу. Вандаловская сдвинула плотные скобки золотистых бровей.

— Не думаю, чтобы он оказал серьезное сопротивление, тем более, когда у нас на руднике перелом в лучшую сторону.

— О сопротивлении нет речи… Но разве не знаете, что его берут от нас.

— В первый раз слышу. Что случилось?

— Ничего особенного… Пригласили на академическую работу.

— И вы не протестуете?

— Думаю, но едва ли из этого что-нибудь выйдет… Кажется, Иван Михайлович сам просился к ним.

Вандаловская задумчиво смотрела в одну точку.

— Знаете, здесь кем-то распространяются слухи, что я строю карьеру, во-первых, на том, что будто бы игнорирую технический персонал рудника, и, во-вторых, ищу сближения с вами. Конечно, все это пустяки, но может получиться междоусобица, вредная для дела. — Она рылась пальцами в коробке с папиросами.

— Басни, — резко отрубил Гурьян. — Я тоже слыхал. Говорят даже, что вы дочь бывшего золотопромышленника, оттого и получили заграничное образование. (Он умолчал о скандале с Варварой.) Вот с этой поездкой опять начнутся вздохи о замене вами Клыкова.

— О чем вы? Какая замена?

Татьяна Александровна насторожилась и уронила в колени пепел.

— О том, что Клыков для нашего дела устарел. И мы, большевики, такие выводы сразу превращаем в действие, без особенных драм. Вот как дело обстоит, по правде говоря.

Она что-то хотела оказать, но под окном послышался топот и голоса шахтеров.

— Смена, — сказал Гурьян, застегивая легкую оленью доху.

Он протянул руку и неожиданно спросил: — А где ваш муж, Татьяна Александровна?

Вандаловская опустилась на кровать и широко открыла глаза. Гурьян понял свою опрометчивость.

— Муж? — она оправила сарафан, пряча оголенную, сверкавшую белизной ногу. — А разве я вам не говорила? Он погиб на Уральском фронте еще в двадцатом году.

Гурьян шел домой неторопливо. На своих извилистых дорогах он много видел женщин, и так случилось, что ни одна из них не привлекала его. Здесь же было что-то необъяснимое. «Неужели влюбился?» — думал он.

6

Катя вошла в белом халате. Бледно-голубые стены палаты скрывали ее фигуру. И Косте показалось, что к нему приближаются только смородины глаз и яркий рот девушки. Она беззвучно села на стул и положила на бритую голову парня теплую, слегка дрожащую руку.

— Ну, как ты?

Костя ожидал, что эти опечаленные глаза вот-вот брызнут слезами, загорятся упреком. Он не выдержал взгляда Кати и тихо ответил:

— Хорошо… хотел выходить, да не выписывают.

— И волосы такие хорошие остригли. А я сейчас была у Морозова и Ларьки. У Супостата дела немного хуже. Ваши все вышли на работу. Теперь у нас три шахты переведены на две смены.

Костя поморщился от боли. На мгновение ему представились захлебистые звуки гармошки, звон разбитой бутылки, озлобленные выкрики парней. Поняв его, Катя продолжала.

— Кое-кому отломилось за это головотяпство, — она веселее взглянула в побледневшее лицо Кости, — тебя костюмом премировали. У меня дома и лежит, поправляйся скорее.

— Все волына. — Он повернулся и виновато поднял влажные глаза. — Я теперь много думаю. Совестно. Как только поднимусь, пойду проситься к Бутову.

— Чего совестно? — не поняла она.

— Всего совестно… и тебя особенно. Опять же Нил может не принять за такие художества.

— Примет, Костя. Я сама пойду к Гурьяну.

Она взяла его отмывшуюся, исхудалую руку, сквозь сероватую кожу которой выступали синие жилы. Но говорить дальше им помешала сиделка. Катя вытащила из портфеля пакетик с конфетами, папиросы и все это заботливо положила в тумбочку.

…Она посещала Костю ежедневно. Несколько раз к нему заходил Пинаев и другие ребята, руководители комсомола. Костя в эти дни действительно передумал много и заключил, что и люди, которых он привык расценивать с подозрительностью бывшего беспризорника, и вся жизнь повернулась к нему другой, более понятной стороной.

Слухи о расширении рудника, о найме свежих рабочих проникли в больницу, это были даже не слухи, об этом Костя прочел в многотиражке. Он радовался новшеству, вопреки недавнему, прошлому, чувствовал пульс рудничного строительства. Катя носила ему книжки, снабдила словарем. Тишина и покой больничной обстановки впервые позволили парню оглядеться. В упрямую голову с жаром лезла мысль.

«Неужели я хуже других? Неужели не осилю учебы, не перешагну в настоящую жизнь?»

Яснее и глубже осмысливал он и целеустремленность ведущей силы рудника — шахтеров, за несколько месяцев трудом и волей сделавших чудеса. Смешными и противными казались теперь разгулы заматерелых бродяг-старателей, отживающие нравы которых еще недавно воспринимал как своеобразую героику. Больше прежнего думал о Кате. Закрывая глаза, он видел себя то за учебным столом, то в семье вдвоем с ней, здоровой, постоянно кипучей, как горные родники, то брал призы в забоях. Мечтания парня не иссякали.

7

В конце четвертой недели Костя окреп. Доктор разрешил ему прогулки на воздухе. В первый же день он повидал Катю, Пинаева и сходил в шахту «Соревнование». Молодежь встретила его смехом. Но шутили не зло.

— Одыбал!

— Герой!.. Видно, от нашей спины и стяг отскакивает…

— Ну, ну… Подымайся. Без тебя сухо.

В больницу он вернулся с пылающим ожившим лицом, а темные глаза сверкали победоносно. Переодев халат, он направился в палату к Морозову и Супостату. Раненный в бок ножом, Ларька сильно похудел, был желт, вял и угрюм. Морозову прокололи пах, но тот даже посвежел и раздобрел. От раны осталась лишь тонкая бороздка, покрытая синеватой молодой кожей.

— Хоть бы саданул, как следоват, а то чиркнул шилом, змей, — беззлобно рассказывал он. — Зато и навтыкали им мы, аж спасу нетути. Да если бы они меня оглоблей не окрестили, ни за какие не опрокинули бы нашу стенку. А все Алданец. Я иш-шо с ним ударюсь.

— И все это муторно, — брезгливо скривил губы Костя. — Грязь это, не жизнь, — повторил он слова Кати. — Теперь я никуда отсюда не поеду.

Коровьи простодушные глаза орловца полезли на лоб.

— Как так? Ты ряхнулся, парень!

— Я иду к Бутову в шахту и вам то же советую. Ты мужик не лукавый, только зря к барину тянешься, сам себя на смех выводишь.

Морозов повесил голову, долго и тяжко сопел, раздувая ноздри, а затем сказал:

— Оно, знамо, шахтер жирнее жрет, но только мне плотничать сноровнее. Я, братки, зря с этой шестеркой толкусь, ведь у меня руки золотые.

— Ну и что же, — оживился Костя. — С весны здесь такие постройки начнутся, что тайга закашляет. А ты брось артель. Все эти хлопушины, Алданец и ихние лизоблюды — гнилая картошка, которую не сегодня-завтра выкинут в яму. У Хлопушина в деревне халупа и хозяйствишко, за ним не тянись, а Алданец — навсегда отпетый вор.

У Кости на лбу росными крупинками выступил пот. На него, улыбаясь сухими синими губами, смотрел Супостат, этот таежный беспризорник. Скитальческая жизнь Ларьки была отмечена не одним уже ножевым шрамом, хотя и прожил он всего двадцать лет.

Глава седьмая

1

В помещении краевой конторы можно было заблудиться и не приискателю, проживавшему в тайге безвыездно десяток лет. Четырехэтажное розовое здание выгодно выделялось среди окружающих построек и было видно со всех ближайших кварталов. У трех подъездов перефыркивались с автомобилями рослые, крутошеие рысаки. Кучера в длинных собачьих дохах сонливо разминали ноги, обметали снег с лошадей и санок. Огромное здание, пересеченное коридорами, лестницами, закоулками вмещало больше тысячи служащих и рабочих; оно было сложнее любой шахты.

— Какая каша! — Глаза Гурьяна широко открылись на швейцара и Вандаловскую. — Татьяна Александровна, да здесь столько же, как на Улентуе, рабочих.

— Приблизительно да…

В модном длинном платье и с гладкой прической она напоминала Гурьяну артистку, которую встречал где-то на сцене. Вандаловская впереди его поднималась на лестнице, слегка раскачиваясь, высоко подняв голову.

Клыкова в техническом отделе не нашли. Кто-то из работников треста, любопытно рассматривая приезжих, коротко сообщил:

— Инженер Клыков откомандирован в горный институт на академическую работу.

— Скоро! — Гурьян сдвинул густо-смолевые брови. — А где он сейчас?

— Вероятно, наверху или в институте.

— Вам известно, как разрешился вопрос о строительстве на Улентуе? — опросила Вандаловская.

— Передан в инженерную секцию, — спец торопился, отвечал нехотя.

— Значит, провалили?

— Как вам сказать…

Угловатые плечи служащего дернулись, он взялся за телефонную трубку.

Гурьян злобно рванул загремевшую защелкой дверь кабинета управляющего, но его остановил бородач в старомодной длиннополой поддевке…

— Очередь, товарищ!

— Иди-ка ты подальше!

Швейцар растерялся, а Вандаловская усмехнулась. Смелость Гурьяна нравилась ей.

Красный стол плотно огородили посетители, и до улентуйцев очередь дошла только через час. Широкоплечий коротыш-управляющий остановился на них усталыми глазами. Он был немолод, этого не скрывали ни светлый костюм, ни гладко выбритые рыхлые щеки.

— Товарищ Степанов? — спросил Гурьян.

— Он самый… А в чем дело?

Гурьян шагнул к столу.

— Я — Нарыков, директор Улентуя, а это инженер Вандаловская.

— Знаю, знаю. Садитесь. Ты, кажется, и основатель рудника?

— Не основатель, а первый разведчик и шахтер, — поправил Гурьян.

— Ну, это все равно, — Степанов потер ладонями лоб и блекло-серыми глазами рассматривал посетителей. — Слушали мы доклад вашего главного инженера. Что-то вы того… завернули там по-наполеоновски…

— А почему не по-большевистски? — хмуро перебил Гурьян.

Степанов помотал безволосой головой.

— Десять миллионов на один год и почти на основании только одного желания, это, знаете, товарищи, — фантазия.

— И ты срезал сметы? — Гурьян был близок к вспышке, но Степанов мягко положил широкую руку на красное сукно.

— Послушай лучше… Материалы переданы в специальную комиссию. Но, видимо, придется здорово подсократить ваши планы. Разгон большой взяли, а золотом там что-то плохо пахнет. Ты должен согласиться, что целесообразнее забивать средства там, где имеются проверенные месторождения.

Гурьян резко отдернул плечо и взглянул на Вандаловскую, — она дрожащими длинными пальцами вырывала листки из записной книжки.

— Значит, и тебе втерли очки почтенные специалисты? — уже не мог сдержаться. — И что вы твердите! Опросить бы, как эксплуатировался Улентуй. Как у нас разведывали? Какой способ амальгамации? А я скажу, что искали плохо, анализировали еще хуже, и весь рудник строился как попало. Тут, я вижу, Клыков развел дипломатию.

Степанов откинулся на спинку мягкого кресла и махнул рукой просунувшейся в дверь голове. Он был удручен, как человек, который несколько дней назад считал, что один из сложных вопросов уже решен и возвращаться к нему не придется.

— Клыков отстаивал ваши планы здорово. Но он ученый инженер и понимает, что в воздух кол не забьешь… Потому он и осторожен… Иван Михайлович будет писать книгу об улентуйских месторождениях, а вы, прямо скажу, недооценили его как специалиста.

Гурьян зашагал по кабинету, крепко налегая на железные скобки каблуков.

— Он жаловался? И что же?.. Как-нибудь обойдемся без громких мировых имен. Но обижаться ему не на что…

Против обычая управляющий треста просидел в кабинете до шести часов вечера… Ответственные спецы треста возвращались на вечерние занятия. Здание обильно заливалось электрическим светом.

«A мы в шахтах лазим на ощупь», — думал Гурьян, сердясь на учреждение, которое казалось ему оторванным от жизни рудника.

— Значит, так, — говорил Степанов, — за половину сметы будем биться, а остальные пять миллионов пока придется вычеркнуть. Согласен?

— Пойду стукать повыше, — непримиримо ответил Гурьян.

— Смотри, хуже будет…

— Посмотрим…

Попрощались за руки.

2

В окна врывался шум большого краевого города. От грохота автобусов и грузовиков вздрагивали деревянные стены гостиницы. Звездным хороводом кружились на горной стороне электрические огни.

— Он думает, что даст только пять миллионов. Шутит! — Гурьян в синем отглаженном костюме, выбритый и помолодевший остановился в дверях. — Но пусть даже так. На первоначальное оборудование нам хватит, а дальше сами закричат о необходимости развертывания рудника. Вот увидите! Эти пять еще потянут двадцать в производство.

Вандаловская оглянула директора с довольной улыбкой. Гурьян похорошел, выглядел молодцом. Она стояла перед зеркалом. Золотистые волосы знакомо трещали под гребенкой. Модное шелковое платье мягко шелестело. Возбуждение Гурьяна передалось ей, наполнило внезапной радостью. Всмотрелась в смуглое, нестареющее лицо. Директор не был пьян.

— А наш ученый муж не подкачал, оказывается, но зачем-то нырнул в здешние трущобы. Не люблю шатких людей…

— Все-таки жалко, — заметила она, обтирая пудру. — Иван Михайлович унес большой опыт…

— Обойдемся как-нибудь. Пойдемте лучше в театр.

— В театр? А что там?

— «Князь Игорь».

— О, а я собралась к знакомым и побаивалась. Хотела вас звать.

До театра проехали на извозчике. Выходя из санок, Гурьян остановился. Около фонаря топтался сгорбленный старик в лохмотьях. Едва переставляя загнутые внутрь ноги и скрипя по снегу костылем, оборванец исчез в толпе. Густыми сивыми бровями, широким остовом плечей и клочковатой бородой нищий кого-то напоминал Гурьяну.

Действие уже началось, когда, заняв место, Вандаловская взяла соседа за руку.

— Вы дрожите. Что с вами?

— Пустяки… Это, кажется, тот старик, который привез меня в город.

Вечер для обоих был испорчен. Нахлынули воспоминания. И только в номере Татьяна Александровна, разливая чай, сказала:

— Нужно бы в постель, но у меня дурные нервы. Расскажите что-нибудь о себе.

— А что рассказать?

— Ну, как вы жили после этой истории с арканом. Ведь вы, говорят, были совсем первобытным парнем, сибирским медвежонком. — Она устало опустилась на кровать.

— Я и теперь люблю тайгу. А как я жил? Долгая песня. Сначала я попал на металлический завод, но проработал недолго. В декабре семнадцатого года дрался с юнкерами, а затем бил Колчака и Врангеля. В двадцать втором снова поступил на завод, но тут республика заговорила о золоте… Как видите, Митрофан Наганюк не зря указал мне Улентуй.

Татьяна Александровна вздохнула, закурила папиросу.

— Люблю сибиряков, — начала она. — За границей я ревела от тоски по нашим лесам и хребтам, хотя вообще-то не плакса… Особенно тянул Байкал. Ведь я выросла на Енисее и Ангаре…

Чай пили молча, курили. Глаза встречались в немом вопросе. Обоим хотелось узнать больше друг о друге, но разговор не ладился. Что-то оставалось недосказанным. Что-то ждало своих сроков.

— Пора всхрапнуть, — поднялся директор.

Вандаловская взглянула в окно. Над постройками желтком куриного яйца поднималась луна. На крышах голубели снега.

Гурьян разделся и, взяв газету, лег в постель. Но прочитанное осмысливал плохо. Он закрывал глаза и сквозь желтую, падающую на стол лунную тень видел одряхлевшее разбойничье лицо Митрофана, а рядом с ним улыбающееся — Вандаловской.

Директор выключил свет и повернулся к стене. Не помогло и это. Он поднялся и закурил, а затем откупорил бутылку коньяка, которую припас домой, и отхлебнул прямо из горлышка.

Город обволакивал серебристый туман. Напротив, с пожарной каланчи, мерцали фонари. Почувствовав головокружение, Гурьян снова лег, натянув на голову одеяло, пахнущее карболкой. Но под кроватью заскребла и пискнула мышь. Директор протянул около стены руку и провел по холодному полу. Через минуту мышь зашумела бумагами в другом углу, и Гурьян снова поднялся. Брезгливо сплюнув, он натянул брюки и подошел к залепленному снегом окну. Светло, — понял это, увидев террасу соседнего дома.

«Нервы… вот мерзость», — думал Гурьян, выходя из гостиницы. Влево, пересекая улицу, вздымались корпуса механического завода «Главзолото». Завод вырабатывал детали к агрегатам драг и обогатительных фабрик. Сквозь решетчатые окна с двух этажей зеленоватыми глазами смотрели на город многочисленные огни.

По улицам кружил снежную труху резкий ветер. Он шало разносил по пробуждающемуся городу лязг железа, грохот механических двигателей и стук колес курсирующего между цехами небольшого паровоза с двумя вагонами.

Завод жил и ночью. Гурьян взял пропуск в будке и прошел в сталелитейный цех. Он задержался в отделении механических конструкций. Здесь заступила на работу утренняя смена. Десятки универсальных заграничных станков останавливались поочередно. Грохот замирал, но усиливался разговор.

Около огромной детали, похожей на лестницу, столпились рабочие. Один конец этого чудовищного сооружения поднимался конусом к потолку.

— Что это? — спросил Гурьян у старика с острой сивой бородой, заметно любуясь многотонной махиной.

— Это черпанная рама, или, по-иному говоря, агрегат № 4. — Старик, видимо, гордился тем, что является участником сооружения столь громоздкого и важного. — Без этой оказии ни одна драга недействительна, — продолжал он. — Помаялись с ней, дай бог умному. Сорок инженеров над чертежами потели, а мы железа попортили вагоны. А все же добились. Первую раму год клепали, а шестую отстукали в один месяц. Вот чем пахнет практика и заграничные ставки. Около тридцати тонн тянет игрушечка-то.

— Нам скоро понадобятся такие штуки, — сказал Гурьян, когда старик запыхтел носогрейкой.

— А вы откуда будете?

— Я директор Улентуя. У себя мы тоже будем строить ремонтные мастерские. Нет ли у вас свободных мастеров? Мне бы подошли всякие.

— О-о! Чего захотел. В тайгу у нас мало охотников, милок…

Не сманишь…

— Я и не собираюсь, — осердился Гурьян и поспешно вышел из цеха.

Ему нужно было осмотреть на станции грузы для Улентуя. Взяв извозчика, директор привалился к облучку и посмотрел на реку.

По ней густо шла шуга. Ниже города льдины вздымались дыбом, образуя по заберегам торосы. Но фарватер бешено боролся и стирал лед в кашу. На другом берегу в маленькой гавани стоял на парах дежурный теплоход. Ангара вставала, грозя обычным здесь наводнением.

«А что, если наши грузы еще не выброшены из города», — подумал директор. Он взглянул на мост и заторопил извозчика.

На средине сгрудились автомашины, подводы и люди. Около будки ожидали рабочие с канатами и баграми. Они готовились снимать среднее звено моста и поглядывали на тяжелые проржавленные цепи якорей, которые натужно дрожали и гудели, разрезая наплывающие льдины.

Проверив накладные, Гурьян поторопился возвратиться в город. Но около хлебного магазина, где стояла очередь, директор бросил руку на плечо извозчика.

— Стой, парень!

Он заметил вчерашнего оборванца, подплясывающего от озноба, и направился к нему. На закопченной бороде старика болтались ледяные сосульки. Подняв выцветшие глаза, нищий попятился и запнулся о ступеньку крыльца.

— Узнаешь? — спросил Гурьян, осматривая рубище Митрофана. Тот тряхнул головой.

— Хошь убей — не помню. Подай, гражданин, на хлеб. — Рука нищего протянулась, к директору. — Не оставь, добрый товарищ.

У Гурьяна больно застучало сердце, губы искривились. «Какой ветошью стал ты, которого я боялся когда-то и считал героем», — подумал он.

— Нарыкова помнишь?

Старик зашлепал губами, оглянул оленью парку и развел руками.

— Стой, стой, сынок…

— Самородок мы еще нашли… в семнадцатом году…

— Гурьян! Свящик! — вырвалось у старика.

Глаза Митрофана расширились, подернулись мутью.

Он скрипнул палкой о снег и, покорно опустив голову, тихо сказал:

— В тюрьму, что ли, потащишь меня? Вали, там хоть отдохну в тепле и зароют бесплатно.

У Гурьяна подступили к горлу спазмы. Ночью он долго думал о старике, смутно надеясь получить от него ценные сведения по золотодобыче. Но сейчас эту мысль вытеснило простое человеческое чувство.

— Ах ты, чудак! Зачем ты нужен кому-то… Поедем, я отогрею тебя коньячишком. Видишь, до чего дожился.

Митрофан покорно пошел за директором. Он долго поднимал ноги через грядку кошевки и уже не старался рассматривать старого свящика.

Жители гостиницы с недоумением останавливались в коридоре, когда, стуча посохом, Митрофан прошел за директором в номер.

Гурьян бросил на стол рыжий портфель и подставил Митрофану стул. И опять чувство брезгливости и жалости закралось в сердце директора.

— Выпьешь? — спросил он, оттыкая бутылку.

— А ты не шутишь? — Старик оборвал с бороды ледяшку и открыл беззубый рот. — Значит, квиты? Ах, сынок!

— Противно, что ты так закончил, но старое не поминают. Пей, да расскажи, что с тобой тогда стряслось.

У Митрофана сверкнули слезы. В теплом помещении дрожь в его теле усилилась и руки не могли удержать стакана. Гурьяя поднес к облупившимся губам старика лафитник и вылил коньяк в рот.

— Эх, не доумился ты поискать нашу настоящую дорогу и простукал жизнь в карты.

— Верно… До самой могилы верно…

Митрофан опустил голову, пожевал губами.

— Дозволь закурить, сынок?

Гурьян протянул ему папиросы.

— Вали. Только лучше бы закусил сначала. Вот колбаса, хлеб.

— Это нам лишнее.

Старик тупо уставился глазами в пол, заметно опьянел. Гурьян резал хлеб.

— Слыхал про Улентуй-то? — спросил он, коверкая в зубах мундштук папиросы.

— Ать? Ты подсядь поближе. Ухо у меня стало фальшивить.

Это с тех пор, как Арлаха звезданул меня перчаткой в трактире… Два месяца в тюремной больнице пролежал я в те поры и тебя потерял.

— Вот как! Значит, тебя тогда не сцапали? А я спрашиваю, слыхал ты или нет про Улентуй? — крикнул на ухо Гурьян.

Старик поднял голову, замигал хмельными глазами и бодро поднялся.

— А ты не поминай! — внезапно рассвирепел он. — Знаю, что там капают, но они не доберутся до настоящего золота. Вот те крест! — Он размашисто ударил себя в грудь. — Митрошку бы они спросили, где золото лежит. Вот!

Гурьян улыбался. В порыве этот одряхлевший старик опять напоминал ему прежнего Митрофана. Он взялся за бутылку и налил коньяку уже в два лафитника. А старый приискатель, задетый за живое, заскрипев по полу еще не оттаявшими опорками, размахивал руками.

— Слыхал! — кричал он. — Много там перерыли, но не там, где положено. Дол ковыряют, а там шиш с перцем. Голову надо на другое место пересадить молодым-то копачам. Котловину не рыли? А помнишь три дерева на ветродуе, около гнилого ручья?

Гурьян поднес лафитник старику и удержал его за руку.

— Выпей, и поговорим толком. Ты зря ругаешь новых приискателей. Поедем лучше, я покажу там все наши дела и докормлю до старости.

Митрофан вылил в рот коньяк и, не морщась, поглядел на хозяина.

— Ты нешто там живешь?

— Я директор Улентуя.

— Эвона друг! — развел старик руками, почтительно садясь и кланяясь. — Дай копыто поцелую.

— Брось, — отдернул руку Гурьян. — Ты взаправду знаешь, что у Гнилого ручья есть золото?

— Головой ручаюсь, — опять выпрямился приискатель. Он, шатаясь, прошелся к порогу. — Эх, сынок, плохо ты тогда раскусил Кармелюка. Там еще курья с золотым дном лежит, но никому не велено черпать из нее. У, кабы подняться мне. — Митрофан сам вылил в лафитник весь коньяк и начал закусывать, мусоля колбасу.

— Если желаешь, поедем сейчас, — предложил Гурьян, соображая, может ли действительно поехать этот отживший старик.

Митрофан закурил и захлебнулся дымом.

— А што ж, для тебя могу, — ответил он, прокашливаясь. — Должен я тебе и все покажу. Начисто.

— Но ведь ты только говоришь, а на самом деле не поедешь, да и хвастаешь, поди.

Митрофан стукнул по столу кулаком и свалил опорожненную бутылку.

— Не веришь старому варнаку? И не надо! Ежели захочу, то сам поведу туда старателей и схвачу золотишка, как в амбаре. Я, брат, поклоны отродясь не бил. Вот поднимусь и к теплым дням нагряну с братвой.

По бороде старика скатывалась вода. Несмотря на вызванную вином смелость, он все же выглядел жалким. Через час Митрофан заснул, свернувшись прямо на полу, а Гурьян вышел из гостиницы и в конторе треста нашел Вандаловскую.

— Хочу увезти старика на рудник, — поделился директор. — Как вы смотрите на это?

— Производственные затраты будут невелики, — ответила она. — Только мало верится, что он найдет что-нибудь.

— Вот и я сомневаюсь… Но жалко, что он погибает на улице…

Директор, все еще колеблясь, прошел на склад и взял в свой счет полушубок, валенки, рубаху с шароварами.

— Вот тебе новое обмундирование, — сказал он, когда Митрофан проснулся. — Возьми мое белье и шпарь в баню. Через два часа мы выезжаем на станцию. Да закусил бы сначала, а то свалишься где-нибудь.

— Не хочу.

Митрофан, откашливаясь и болезненно морща опаленное морозами высохшее лицо, смотрел на пустую бутылку.

— Нет у тя больше? — кивнул он головой.

— Хватит, — строго оказал Гурьян. — Вот бери деньги на баню и поторапливайся.

Митрофан связал в узел свое отвратительное лохмотье, на котором директор заметил вшей, и надел новую шапку, валенки и полушубок. Необношенные валенки подвертывались под ногами, и старику трудно было шагать.

— Плох ты стал… — Гурьян проводил его до выходных дверей и в упор спросил:

— Вернешься или нет?

Митрофан мотнул головой.

— Смотри, я жалею тебя и хочу все по-хорошему. Помни…

В номер директора зашла Вандаловская.

— Все-таки решили увезти?

Гурьян подмел сор к порогу и начал укладывать вещи.

— Надует, хрыч. Сердце подсказывает, — рассмеялся он.

— А вы сами бы сходили с ним. Он куда отправился?

— В баню я его послал. Ведь с ним рядом сидеть страшно.

Вандаловская развернула утвержденные сметы и стала зачитывать вычеркнутые и сокращенные статьи.

Но Гурьян плохо слушал. Он смотрел в окно, в ту сторону, откуда должен идти обратно Митрофан. Теперь уже не жалость, которая охватила директора при первой встрече, волновала его. Гурьян все же верил, что старик может оказать руднику услугу, и возможность потерять его из виду усиливала беспокойство директора.

Вандаловская, глядя в бумаги, объясняла:

— Была на складах механического завода и не нашла для нас нужных материалов… Оставила заявку в техническом бюро. И чертежи оставила.

— О чем это вы! Надо оставить здесь своего представителя, иначе не выдерешь, — невпопад ответил Гурьян, занятый своими мыслями. — Оставьте записку Ивану Михайловичу, чтобы проследил…

В дверь просунулась голова прислуги.

— Извозец ваш подъехал, — сообщила она.

Вандаловская взглянула на часы.

— Да… пора. В нашем распоряжении полчаса, да еще на мосту может случиться задержка.

Гурьян сорвал с вешалки доху и с озлоблением сунул в рукава руки. — Надул, варнак! — выругался он.

Вандаловская поспешила в свой номер. На ходу попросила:

— Помогите вынести вещи.

По коридору гремели шаги. Люди торопились на поезд. Директор уложил в санки чемоданы и посмотрел на затуманенную улицу.

— Поторапливайся! — крикнул он извозчику.

Холодная волна резко хлестнула в лицо путников. По сторонам золотым потоком поплыли ярко освещенные окна и глазастые фары автомашин.

Гурьян долго оглядывался на гостиницу, а затем поднял воротник и, опустив голову, сердито засопел носом.

3

Растолстевший, с отвислым подбородком бухгалтер лихо отодвинул счеты и, дернув внушительными посеребренными бровями, басом крикнул навстречу входящему Стукову:

— Двадцать процентов не дотянули!

— А что это значит? — не понял секретарь.

— Это значит, что декабрьский план золотодобычи не выполнен только на двадцать процентов, когда все предыдущие годы дают недовыполнение пятьдесят с гаком.

— Стало быть, начинаем колотить по прорыву?

— Пока теребить только. — Бух важно крутнул в пальцах ус. — Да еще бегунка подводит. Посмотри, какие запасы — «Гора» — не провернули.

Рыжеволосый курьер с длинным носом, прозванный Кайлой, лукаво моргнул Стукову.

— «Гора» -то покель меньше твоего брюха, Самойлыч.

— Молчи, тупая кайла! — бухгалтер погладил круглый живот. — Тут дело завертывается, можно сказать. Когда это было, чтобы у нас зимой был запас на полмесяца работы дробилке и бегунам. Да если так пойдет, то нас и дымом с Улентуя не выкуришь (бух был патриот рудника и не любил перемены мест).

…Утром Пинаев разносил по шахтам газету с напечатанной сводкой. Громкий успех падал на долю шахтеров. Цифровой столбик старательской работы показывал снижение.

«Прогуляли», — с досадой думал Костя, подпрыгивая в кузове грузовика.

Он ехал в деревню. Из окон школы тускло падал свет на отшлифованную дорогу. На парадном крыльце толпились люди, узнать которых в темноте не мог. Костя соскочил и уперся носом в мерзлое стекло. Среди игравших в шахматы сидел Ларька Супостат и суетливо бегала Катя. Идти и ней после газетной заметки было стыдно. Старатели играют в шашки и читают книжки. «Это — победа», — думал он.

На старой квартире шумело сборище. За столом сидел Хлопушин с деревенским коновалом, прозванным Пирог с Шерстью, и тучным спиртоносом Сохатым. Сохатый и Пирог с Шерстью исподтишка скупали у старателей утаенное золото. У порога, закинув на приступок ноги, маялись с похмелья, клянчили спирта Алданец, Филя Балда и Цыганок. Они только что вышли из-под ареста. Приискатели хохотом поощряли разговор Хлопушина с коновалом. В заношенном нагольном полушубке, с сумкой на бедре Пирог с Шерстью раскидывал в стороны тяжелые черные волосы и совал за губы гарь из трубки. Спирт из стакана он тянул, как из соломинки…

Костя догадался, что между старателями и спиртоносами уже состоялась сделка.

Он зверьком смотрел из угла и не вытерпел:

— Ну и клуб здесь развели, дохнуть нечем, — сердито бросил, косясь на заснувшего Алданца. — Там люди книжки слушают, а здесь опять пьянка.

— Во, наставник! — поднялся Балда, но его остановил Морозов.

— Помолчи! — притопнул он. — Парень правду сказывает, по-научному. А науке я верю. Вот хочь бы касаемо меня и моей бабы, когда на нас надели какой-то сибирский хомут. Умирать срядились, а доктор подал снадобья, и как рукой сняло.

— Что правильно, то правильно, — вкрадчивым голосом поддержал Сохатый. — Но бывает и вредная научность-та эта. Вот, скажем, против религиозного культу идут, а я с таким мнением согласия не могу дать. Погода вот дует, а кто скажет, отчего это?

— Ты бы лучше о золотниках и спирте говорил, — уколол его Костя и вышел на улицу. Хлопушин стелил на пол свою дерюгу, когда Костя вернулся. Гостей в избе уже не было.

— Поди, поужинаешь? — спросила Микитишна.

— Не хочу, — буркнул он. — Дядя Иван, завтра тебе велели зайти в контору.

— В контору? Зачем?

— Хотят бремсберг защитить от заносов, так плотников им надо.

— Поденно или сдельно?

— Там договоритесь. Я тоже ухожу в шахту.

Костя завернулся в шубу, но заснуть долго не мог. Морозов тоже пыхтел трубкой. Хлопушин вслух мечтал о покупке хорошей коровы, вздыхал о домашних.

4

Станция плохо подавала энергию. Электрические лампочки мигали предутренними блеклыми звездами. Против каждого забоя одиноким красноватым глазом слеповала лампочка. Кто-то из забойщиков сравнил их с тлеющими свечками над покойником.

На глубине двух десятков метров Костя шел в шахту. Из «Пятилетки» подавали руду на вагонетках и сразу направляли на бремсберг.

Костя знал, что здесь еще недавно с потом, с треском сбруи, часто с увечьями, тратилась людская и лошадиная сила. У парня подгибались в коленях ноги. От природы он не был робким, но сегодня отчего-то брала оторопь. Под ногами, с боков и сверху вздрагивала земля. Подземные коридоры ему были знакомы, не раз бывал в них, но тогда все было проще, тогда руда из каждой шахты подавалась тачками к стволам и скрипучими блоками лебедок тянулась наверх в тяжелых бадьях.

Бутова Костя узнал по фигуре. Шахтер откидывал породу от стенки забоя.

— Пришел? — голос терялся в глуши подземелья.

— Пришел к тебе, дядя Нил…

Парень дрожал, как молодая лошадь, которую первый раз заводят в оглобли.

— Давай, давай, я давно тебя облюбовал. Тут надо силенку, сноровку, охоту — вот и хороший забойщик. У тебя все есть, паренек.

Костя осмотрелся. Забой шел горизонтально и удалялся от площадки, с которой подавалась к бремсбергу руда. Бутов объяснил:

— Видишь, жилы здесь переплелись не разбери-попало. Две пошли вон куда, а самая богатая, золотоносная, нырнула вниз. Здесь золото попадается по таракану, а другой раз и в тонне грамма не найдешь. Вот подгоним этот забой на несколько метров, и, видно, придется мастачить второй этаж. Только об одном хочу упредить тебя. Баловаться я в своей шахте не допущаю. Знаешь, у нас есть и такие ухачи, которые за голенищами и в карманах выносят руду наверх. Смотри, тебе я верю, а ежели што замечу — не пеняй, дружок…

— Я знаю, дядя Нил, — смутился Костя. — Сам из-за этого ушел от Алданца…

— Во, во! Так чтобы и здесь по чести. Теперь мы не у хозяина работаем, ты это раскумекай и не допущай охулки на свою шахту. А теперь давай учись.

Костя взял кайлу и, расставив ноги, замахнулся.

— Стоп! — задержал его Бутов. — Подбирай сначала канавкой вниз и таким манером иди кверху. Старайся, чтобы у тебя пласт летел наоткол. Подрезай и тюкай.

Старый шахтер искусно продолбил по низу забоя борозду и начал кайлить вертикально. Желтый сланец, перемешанный с серым кварцем, засверкал искрами, посыпался, зашуршал у Кости под ногами.

— Посторонись! — загремел сзади откатчик.

— Понял, — уверенно оказал Костя.

— Понял и — в час добрый.

Гордый сознанием своего мастерства и сметкой ученика, Бутов тряхнул кудлатой бородой.

— На эти вот трещинки тоже поглядывай, они легче отслоняют породу… Меньше пару отдашь…

Через несколько минут Костя сбросил полушубок. Намокшая рубаха липла к плечам. Изредка он посматривал на Бутова, стараясь подражать старому забойщику.

Но у Нила все время росла куча породы, а Костю подгонял молодой парень-откатчик, которого звали Кудряшом.

— Долби, долби, — торопил он, похрустывая лопатой. Кайла тяжелела в руках Кости, меткие и уверенные сначала удары теперь слабели. Он торопился и бил бестолково.

Бутов коротко бросал замечания:

— Снорови, снорови, парень!

— Куда кайлу загоняешь!

— Подрежь и руби так, чтобы за каждым разом отлетал шматок.

…Из шахты вышли по лестнице. В глазах у Кости темнело, плечи и руки тянуло вниз, будто за кожу налили свинца. Но он храбрился, гордый тем, что работает теперь в забое, главное, с Бутовым. В новом звании ему хотелось показаться всему Улентую.

— Ну и конище, — говорил он о Ниле, шагая рядом с откатчиком. — Будто чуть шевелится, а как тюкнет, так и есть.

— Забойщик с гвоздя, — вторил Кудряш. — С таким охота и работать.

— И я малость наторел, ведь ты меня только до обеда загонял, а после я не шибко поддавался, — хвастался Костя.

Кудряш на ходу обметал рукавицей стоптанные, еще деревенские бродни и белесыми глазами посматривал на нового забойщика.

Оба были плечистые, крепко увязанные в кости.

— Ты из деревни, Костюха?

— Ага… из Макруши… Но забыл ее…

— Чуть не земляк. А я из Лохматого Ключа.

— Домашность есть?

— Была одна лошаденка и ту на дорогу загнал. К хозяйству меня сызмальства не тянуло. Я хочу заработать денег и на учебу податься. Меня к этому давно поманивает. Еще отец покойник писарем прозвал.

— Ты хороший мужик, — весело сказал Костя, положив руку на ядреные крыльца Кудряша. — Будем работать вместе.

— Будем, — улыбнулся откатчик.

5

Из стволов шахт шумно выходила дневная смена. Навстречу ей дружно шагала ночная. Люди смешивались, были неразличимы в сумерках. Освободившиеся окружили инженера Антропова и Гирлана. Шахтеры поднимали головы вверх на третье звено стропил, седлом накрывающих разрез бремсберга. Наверху, обняв ногами бревно, громоздился Морозов. Ловкими ударами он загонял в петлю концы стропилин. Получались заячьи уши.

— Вот оно што обозначает! — самодовольно крикнул орловец, сползая на животе вниз. Морозов подошел к Гирлану и смешно скорчил рожу.

— А вы говорите в Америке… или как ее там… По вашей укаэке мы прорюхались бы до конца четвертой пятилетки, а по нашему планту через две недели — крыша. Вот завтра начнем на эти ребра заваливать плашняк и слизнем все, как сусло.

— Молодец, молодец, — похвалил Антропов.

Гирлан презрительно улыбнулся и направился к поселку.

Бутов подтолкнул орловца локтем:

— Так, так, товарищ. Ты, видать, не только драться умеешь. Понимай, понимай, как надо работать. — И Морозов понял его. Закинув на плечо топор, плотник высоко поднял голову и рядом с Антроповым пошел к поселку.

— Зачем этого кота здесь держат? — кивнул он вслед уходящему Гирлану.

— А кто же будет разъезжать в мягких вагонах и получать валюту? — пошутил Бутов и лукаво глянул на Антропова. — Дай ему квартирку в пять комнат с ванной, а он шляется, как гулевой конь.

— И верно, — подхватили другие.

— Что-то из построек у него ничего не растет.

— И расти не будет. Вон фабрику вороны обсиживают.

Антропов молчал, хотя и понимал, что рабочие вызывают его на разговор.

Обязанностей Гирлана никто по-настоящему не знал. Он числился служащим треста в должности специалиста по установке заграничных машин. В ведении иностранного специалиста находилось три рудника. На каждом из них он говорил по-разному, выдавая себя за инженера, рационализатора, специалиста по постройке обогатительных фабрик и эфельных заводов.

…Надежда Васильевна еще с вечера приказала прислуге приготовить обед на шесть приборов. На окна были повешены свежие занавески, а на столах появились хрустальные вазы с восковыми розами. Вещи эти, в том числе фарфоровая посуда, хранились издавна и извлекались из сундука только в особых случаях в именинные дни.

Были годы, когда Виктор Сергеевич с гордостью смотрел на Наденьку, ее глазами расценивал людей и вещи. Но сегодня он остановился на пороге столовой и недовольно поморщился. Чрезмерные заботы о Гирлане бросались в глаза, усиливали подозрение. В жизни их усиливалась трещина. Надежда Васильевна прошла перед ним в белом шумящем платье. От голубого абажура на нарядный стол падал облачный свет.

Инженер ощутил гадливое чувство. Оно подсказывало, что все это сделано не для него. Что от него здесь вообще скрывают, его терпят, как нечто чужое, но доходное. До появления Гирлана Наденька мало заботилась о нарядах, даже опустилась в этом отношении. Знакомые намекали Виктору Сергеевичу на ее неряшливость, на скрытую болезнь и прочее.

Инженер снял рабочую тужурку и подошел к умывальнику. Прислуга, кряхтя, вынимала из печи огромный пирог, обливалась потом.

— Паша, дай воды… Что это за праздник у нас?

Виктор Сергеевич подобрал рукава, посмотрел на свои испачканные руки и брезгливо дернул губами. Он вспомнил костлявого бескровного Гирлана (Антропов был сильный и недурной внешностью. Это он знал сам).

— Кто ее знает, — проворчала прислуга, — должно, гости какие-то будут. А тут дрова куражат, язви их.

Инженер прошел в кабинет. Из спальни доносился игривый голос жены. Без слов она напевала какой-то фокстротистый мотив.

— Да, Виктор! Ты переоденься, пожалуйста, — спохватилась Надежда Васильевна. — Паша, дай хозяину белье.

— Я должен пойти на службу.

— Вот еще радость!

Жена появилась в дверях и гневно обожгла мужа темными негодующими глазами.

«Муха в сметане», — вспомнилось инженеру.

— Ты шутишь или снова сцена? Как не стыдно! Сегодня такой день и вдруг эта служба.

— Но ведь я не могу… И ничего особенного не вижу в этом дне…

Антропов все же переоделся и, выпив рюмку водки, наскоро закусил хлебом с кетовой икрой. В мягком кресле сразу ощутил потребность в отдыхе, но, борясь с дремотой, взял газету.

…Гости пришли разом. Перебоев помог раздеться женщинам. Гирлан поцеловал ручку Наденьки, смотрел на хозяйку, как на куклу, только что принесенную из магазина.

Стол был накрыт Пашей с безукоризненным мастерством, и гости дружно принялись за кушанья. Больше всех пил, ел Перебоев. Он же начал разговор о перемещении Клыкова. Евфалия Семеновна вздыхала, заботилась о перевозке рояля. Но к концу ужина вниманием гостей овладел Гирлан. Он высокомерно поносил советскую технику.

Все время молчавший Антропов грустными глазами оглянул кампанию и сдержанно спросил:

— Что же заставляет вас жить среди нас?

На лице Наденьки он поймал тревожное движение.

Иностранец дернул плечами. Но за него горячо вступились женщины и Перебоев. Химик вытер салфеткой мясистые губы и заерзал на стуле.

— Странный вопрос, Виктор Сергеевич! — горячился он. — Это же понятно… каждому понятно. Иностранцы должны изучать наш бедлам… Для истории человечества это очень важно.

— Так ли это? Но еще спорно, где лучше. Мы ведь не видели, что делается за границей. И, по-моему, не все у нас страшно и плохо, а там хорошо. Вы извините, кое-что и мы читаем и знаем…

— Виктор, ты с ума сошел!

Наденька вспорхнула с места. Таких возражений она не ожидала. Она знала другое. Молчаливый Антропов до сих пор умел только работать, терпеливо исполнять ее капризы и сносить насмешки.

— Нет, пока все в порядке, — грустно улыбнулся инженер.

Голос Виктора Сергеевича задрожал.

— Но позвольте, — остановил его Перебоев, выпирая животом. — Как вы, мыслящий интеллигент, можете утверждать несуществующие успехи. Ведь мы иной раз задыхаемся, а кричим, что живем…

— Мы пока не задыхаемся, — Антропов поднялся, но химик ухватил его за руку.

— Позвольте… Это мы, а другие как? Вы, Виктор Сергеевич, шутите. Чем вы можете оправдать этот жесточайший разгром крестьянства, темного, по существу, и веками сжившегося с собственностью?

— Во время мировой войны солдат расстреливали за одно яблоко, сорванное в помещичьем саду, — ответил он. — Мы все же переживаем грандиозные сдвиги, этого не следует забывать. И не всех крестьян громят. Громят кулаков. Эксплуататоров…

— Укрепляем неслыханное рабство! — взвизгнула Наденька. — Ведь ты говоришь словами Вандаловской и Гурьяна.

— Граждане, не надо! — замахала Евфалия Семеновна.

Антропов вышел и начал собираться. Удрученные расстройством компании, гости поднялись за хозяевами. За окнами свирепо завывала вьюга.

6

По канатам подвесной дороги грохочущим потоком летели бревна. С последней площадки они подпрыгивали и, сверкая на солнце желтыми боками, стремительно падали на утрамбованный снег. По длинно-настланным покатам бревна ползли к поднимающимся ярусам.

Гурьян выскочил из кабинки нового автомобиля и, принимая от Вандаловской чемодан, указал на растущие запасы леса.

— Это за три месяца. А я помню здесь такую трущобу, в которой медведи блудили… Дай только размахнуться!

Несмотря на усталость, директор чувствовал себя бодро. Омета и план строительства были утверждены трестом более чем наполовину, это позволяло начать расширение и механизацию рудника.

Он оглянулся.

К машине торопливо бежала женщина с распахнутыми полами пальто. Это была Катя. Она тяжело дышала и еще издали замахала руками:

— Гурьян Минеич, с Леночкой худо! С вечера…

Девушка не договорила и направилась к квартире доктора.

Гурьян зашагал к дому. Варвара бегала по комнатам с нечесаными волосами и смешно махала неизменной тряпкой. Она остановилась обезумевшими глазами на Гурьяне.

— Разъезжаешь по городам с мадамами, а тут дите гибнет!

Варвара задохнулась, оборвала поток давно приготовленных обидных слов. В дверях стояла Татьяна Александровна. Она прошла вслед за Гурьяном и, боясь пропустить холодный воздух, издали смотрела на извивающееся в постели худенькое тело девочки.

— Давно с ней?

— Позавчера занемогла, — смягчила тон Варвара.

Она упала на ящик, покрытый зеленым ковриком, и задергалась в рыданиях.

Ленка металась в жару, сбрасывала одеяло, хватала опаленными губами воздух. Мутные глаза девочки на мгновение открылись, когда Вандаловская приблизилась к кровати. Она поправила подушку и пощупала красный лобик ребенка.

— Что у тебя болит, Леночка?

Девочка снова открыла глаза, но посиневшие веки омертвело сползли.

— Горлушко.

Прибежала Катя.

— Доктор уехал в деревню к больному, — сообщила она, преодолевая слезы.

Гурьян безнадежно смотрел то на дочь, то на Варвару.

— Дайте мне чайную ложку и поднимите ребенка, — решительно сказала Татьяна Александровна.

Ленка жалобно застонала. Темноволосая ее головка упала на грудь матери.

— Подержите, — обратилась Вандаловская к растерявшемуся Гурьяну.

Ленка захрипела, захлебнулась, судорожно обхватила ручонками шею отца.

Вандаловская стряхнула липкую слюну в таз и, морщась, вытерла ложку.

— Желтые налеты… Есть намек на дифтерит, — сказала она. — Нужен немедленно доктор. Катюша, садитесь на машину, а вы, Гурьян Минеич, бегите в аптеку.

Она наскоро набросала записку, заботливо помогла Варваре уложить больную. Ленке обложила шейку теплым платком. Она забылась в тревожной дреме.

Пораженный случившимся, Гурьян бесцельно бегал по комнатам. Он теперь только почувствовал, как дорога ему Ленка. Заметив это, Варвара притихла. Она поняла. Снова пришла вера в него, в незыблемость семейного очага.

— Чаю бы выпили с дороги, — примиренно предложила она Вандаловской.

— Нет, спасибо. Вы положите Леночке на голову прохладный компресс и понаблюдайте. Если будет плохо, немедленно пошлите за мой.

После ухода Татьяны Александровны Варвара опустилась на стул. В ее округленных провалившихся глазах Гурьян увидел боль матери, бессилие отживающей женщины и раскаяние перед ним за оскорбительный поступок. Он зажал ладонями виски и прошел в кабинет. Здесь долго и тупо глядел в окно. Перед затуманенными глазами плыли волнистые сопки тайги. Директору вспомнился зимний день, когда Кармалюк привел его на Улентуй. Гурьян не любил раздумий над прошлым, но они наплывали, как весенние воды, как сменяющиеся дни и ночи. И опять пришли черные мысли, что вся его совместная жизнь с Варварой была ошибкой, но теперь острее сознавал, что порвать с женой невозможно. Любовь к Ленке глубоко трогала. В ней было возвышенное неподкупное человеческое чувство. «Может быть, он сам виноват в отсталости Варвары? Разве он не мог настоять, заняться ею?»

Между темными вершинами сопок и голубеющим небом протянулась малиновая полоса отцветающей утренней зари. Солнце красным комом выкатилось из-за темных гор.

7

Катя с врачом вернулись к концу дня. Ленка хрипела, кусала обожженные губы. Тельце ее покрылось сине-багровыми пятнами, а на личике выступили желтые лепестки.

Пожилой толстяк доктор осмотрел больную и пригласил Гурьяна в кабинет. В беспокойных глазах доктора все прочитали безрадостный ответ.

— Скверно, — сказал он. — Можно попробовать операцию, но…

Подслушавшая Варвара дико крикнула и подстреленной куропаткой присела к полу. Катя, доктор и подоспевшая Татьяна Александровна бросились к ней.

— Ну, решайте, время дорого, — настаивал доктор, глотая дым.

Гурьян скрипнул зубами, почувствовав ожог в груди, и вздохом ответил:

— Режьте!

— Мать нужно изолировать, а вас попрошу помочь мне, — обратился к женщинам взволнованный доктор.

Гурьян подсобил одеться Варваре и под руки вывел ее из квартиры.

Когда он вернулся, посредине комнаты стоял стол, покрытый белой клеенкой. Вандаловская кипятила на спиртовке инструменты. Доктор в белом халате старательно мыл руки. При виде этих приготовлений у Гурьяна дрогнули ноги, на мгновение потемнели окружающие предметы. И он, не раз видевший поражающие удары смерти, впервые с животным страхом ощутил тлетворное дыхание ее на себе.

Он захлопнул двери кабинета; не хотел видеть и слышать мук Ленки, не хотел верить, что Ленка, для которой в тайных помыслах задумывал хорошую, непохожую на свою, жизнь, погибнет так глупо, неожиданно, и после него не останется потомства. Теперь чувствовался за плечами тяжкий груз крутых лет.

За стеной звенели инструменты, теплилась спиртовка. Наконец скрипнула кровать и вырвался глухой стон Ленки… Гурьян рванулся к двери, задел ногой стул и остановился, борясь с сердцем.

От напряжения болел мозг. Он, взявший в жизни бесчисленное множество препятствий, почувствовал полное бессилие и стоял, опустив голову против страшной двери.

В кабинет вошла Татьяна Александровна с побледневшим лицом. Она подалась назад, оробев перед взглядом Гурьяна.

— Умерла?!

— Да… Нужно подготовить мать.

Гурьян порывисто шагнул через порог. Немигающими глазами долго смотрел на вытянувшееся, синеющее тело Ленки. По щекам отца перекатывались желваки, а по ним сползали крупные слезы.

Глава восьмая

1

Гурьян проболел три недели. Изнуренный продолжительной бессонницей, он наконец крепко проспал целые сутки и поднялся. Не было головной боли и озноба. Только все вещи вокруг казались игрушечными, незнакомыми.

— Есть хочу, — сказал он, не узнавая своего голоса.

— Подожди, я сейчас аладьев поджарю, — захлопотала Варвара. — Ох, Гурьян! Я думала, что и ты… Ко мне все дни приходила Леночка. Придет вот так и станет в дверях, а горлушко у ней перерезано. Набоялась-то я, матушки мои.

Гурьян оделся и, пошатываясь, прошелся по комнате. Ноги еще дрожали, а голова казалась пустой. Он сел к окну, залитому солнцем. На улице звенела первая капель, пригретый снег поголубел.

Варвара накрыла плечи больного одеялом и подала свежие газеты.

— Тут што-то шибко хорошо пишут про Улентуй.

Гурьян посмотрел сводку за февраль и первую половину марта. Добыча золота против декабрьского опять повысилась. Зато запасы руды встревожили директора. «Гора» росла, и было ясно, что с открытием весенних работ ветхая бегунная фабрика не обслужит рудника и опять получится пробка.

Гурьян взял краевую газету и улыбнулся. Над шапкой подвальной статьи стояли фамилия и инициалы инженера Клыкова.

Статья была подслащена похвалами новой администрации. Автор не отрицал достижений Улентуя. Однако успех рудника он объяснил случайным нахождением богатых золотоносных жил в шахтах «Соревнование» и «Третьей». Но абзацы о дальнейшем развитии поиска директору очень не понравились. Клыков держался прежних взглядов на Улентуйские непроверенные месторождения.

Гурьян отложил газету, хотя раздражаться на статью у него не было основания.

— Старовер! — усмехнулся он.

— Кого это ты? — спросила Варвара от печи.

— Да… Иван Михайлович… упрямый, как черт…

Варвара облизала ложку и подперла бока.

— Все они хороши и одним миром мазаны. Эта антроповская вертушка совсем истаскалась с Гирланом, а на нашего брата и посмотреть по-людски не хочет. Тоже и Татьяну Александровну на такое место поставили. И опять, кто знает, хоть она и мозговита, слов нет, а женское ли это дело? И опять, кто знает, что у них на уме. По обличью тоже из таких…

— Это ничего не значит. Таких надо ценить и беречь, как глаз.

Гурьян раскаивался, что поделился с Варварой, но она заметно сдерживала себя, хотя похвалы Вандаловской и резали по сердцу. После смерти Ленки Варвара более чем когда-либо боялась потерять его, последнюю опору в жизни.

…Вечером зашел Стуков.

— Читал? — спросил он, указывая на газету.

— Просмотрел, — хмуро ответил Гурьян.

— Здорово!

— Не поймешь его…

Секретарь щелкнул замком портфеля. Он достал два письма и оглянулся на Варвару.

— Это пишу я. Надо пришить всю черную компанию во главе с Гирланом. Тут дело идет о расследовании постройки обогатительной фабрики. Пусть Степанов пошевелит мозгами. Зашились они там.

Гурьян прочитал письмо и задумался.

— Копию крайкому пошли, — посоветовал он.

— Ну, конечно! — Стуков прищурил глаза и снизил голос до шепота.

— А это вот другое.

Гурьян просматривал текст помутневшими глазами. Голова его закружилась, стала тяжелей. В бумажке сообщалось относительно Вандаловской. Указывалось, что она дочь богатого золотопромышленника и жена белого офицера. Намекалось на возможность «тонкой» связи ее с иностранным капиталом.

Гурьян позеленел.

— Это отсюда запах идет, — кивнул он на окна перебоевской квартиры.

— Ну, да. Посмотри снизу анонимку…

— Сволочи!

Кулаки Гурьяна поднялись и задрожали в воздухе.

— Это им не отломится, — сказал он.

После обеда директор, вопреки всяким предостережениям врача, сходил в контору, осмотрел растущие яруса леса и вернулся домой усталым, но в хорошем настроении. От тайги, вместе о запахами смолы, летел густоголосый шум — предвестник быстро надвигающейся весны. С шумом этим незаметно, год за годом, сжилась привычка к переходу на кипучие весенние работы. Такое время было подъемом сил, пробуждением молодости.

2

Разведывательные работы начались в конце апреля. Это противоречило установившимся правилам. Из треста опять летели телеграммы, указывающие, что в такое время года разведки стоят дорого, предлагалось отложить их на июнь.

Гурьян засунул пачку в портфель и сел в машину рядом с Вандаловской.

— Значит, не послушались? — усмехнулась она.

— Ерундой там занимаются. Нужно всех их приблизить к живому делу, тогда поймут…

Дорога рыхлела. Резиновые шины автомобиля разбрасывали комья посеревшего влажного снега, грузли до земли, шипели. По пробуравленным колеям набиралась мутная подснежная вода. Долина реки плешивела прогалинами, отсвечивающими сединой.

Старатели отогревали кострами старые шурфы.

— Варварский способ, — указала глазами Вандаловская.

— Да… но пока мы не можем его отбросить. — Директор заглянул в ее глаза, опьяненные весенней радостью.

— Что это вы?

— Так… Интересно жить становится. Смотрите, как наступает весна. А главное, мы беремся за Улентуй по-настоящему. — Она повернула к нему лицо. По щеке инженера ползла бороздка грязи.

— Сотрите, товарищ директор, поухаживайте за буржуйкой, — усмехнулась она. — Как я рада, что вы поднялись.

Гурьян не нашелся, что ответить, и прикоснулся платком к розовой ямочке щеки. «Знает о записке?» — подумал он.

В полукилометре от реки стояли новые станки. Рабочие проворно расчищали площадки от заледеневшего снега. Как всегда, при начале новых работ, приискатели исполняли дело с особой аккуратностью. Тем более что станки были долгожданными гостями. И недаром старатели, теряя день, пришли посмотреть на диковинных иностранцев.

Гурьян тряхнул Хлопушина за плечо. Тот оглянулся, недоумевая.

— Ты что?

— К бабе-то не уехал?

— Пузатая корова у него сдохла и нет резону ехать, — вмешался Филя Балда.

При виде Вандаловской Алданец картинно подбоченился и пустил остроту:

— В данный период гражданин Хлопушин решил не являться к своей Акулине, так как она соизволила сойтитца гражданским браком с колхозником.

Рабочие рассмеялись, а Вандаловская строго посмотрела на щеголя.

— Вы работаете в разведке? — спросила она.

— Здесь не включился. А когда мотался на Лене, то на бригаде стоял. Только там мы вертели не этой бороной, а Кястошкой.

— И треплешь, поди-ко, — вмешался обиженный Хлопушин. — Заткнись, онуча посконная! Давай, я разберу его, как гармошку — комар носу не подточит. Да если желаешь знать, то меня на чеканщика делали.

— А вышел барабанщик.

К Вандаловской подошел низкорослый усатый мастер и, отряхивая залощенную мазью тужурку, пожаловался:

— Материал у нас ненадежный…

— Станки плохие? — глянула она в морщинистое лицо мастера.

— Нет, станки будто ничего, да коронки сляпаны здесь, за них побаиваюсь.

— Попробуем. Какой мощности двигатель? — Она начала искать марку, но мастер поспешил объяснить:

— Двенадцатисильные.

— Мало… хорошо бы вместо нефтедвигателей электромоторы поставить…

Мастер пожал плечами.

— Какой материал на терку заложим?

— Попробуем сначала дробь.

Над первым станком быстро поднималась буровая вышка.

Между четырех столбов плотно ложились простенки из половинника.

Последний брус положил Гурьян и, пощупав блестевшую черной краской колонковую трубу, крикнул сверху.

— Можно пускать!

Двигатель застучал уверенно и грозно. Разведчики торопливо спустили колонковую штангу.

Несколько минут Вандаловская прислушивалась к хрусту стригущих мерзлоту коронок, а затем махнула рукой мотористу:

— Что случилось? — встревожился Гурьян.

— Коронка пополам, — сердито догадался мастер. — Самодельщина, она и есть самодельщина.

Вандаловская рассматривала сероватую породу и, будто для себя, объясняла:

— Кажется, есть граниты и сиениты в значительном проценте. Мастер, заряжайте.

— Слушаю, товарищ инженер.

Бригада с переснаряжением коронки работала быстро, но все же маленькая авария отняла около двух часов. В километре от первого заработал второй станок, но и он остановился. Прибежавший Ларька сообщил, что у бура искривилась колонковая труба и не работает переходник.

Буровые команды растерялись. Гурьян и Вандаловская по нескольку раз гоняли машину от станка к станку. Волновались буровые мастера и мотористы. День прошел впустую. Буровые скважины обещали впереди осложнения.

Качаясь на сиденье машины, Гурьян молчал и, опустив голову, сопел трубкой.

Смеркалось. От сопок доносился клекот токующих тетеревов. Под колесами автомобиля хрустко кололся тонкий ледок. Вандаловская смотрела в сторону, на затуманенные вершины хребтов. Выходя из машины, она пожала руку директора и нарочито весело оказала:

— Это еще чепуха, Гурьян Минеич. Истирающие материалы у нас низших и средних сортов. Обождите, добудем лучшие, тогда совсем другое пойдет. Кстати, как вы думаете насчет организации вечерних курсов по переподготовке мотористов? Я замечаю, что у нас эта публика слаба.

— А что ж… Это — дело. Нужно еще перевести бригады бурильщиков на прогрессивно-премиальную оплату, — вспомнил он.

3

Захмелевший бражной смолой, налетел из тайги весенний ветерок. Ветер играл дудками высохшей по отвалам дурнины и сушил огромные доски, выкрашенные в черный и красный цвета. Доски выгромоздились около каждой шахты, на площади поселка, среди старательских шурфов, около новых разведывательных скважин. Рождались и исчезали каждое утро и вечер волнующие слова:

«Проценты… Тонны руды… Золото… Промфинплан…» От этих слов возникали радости и скорби. Ими теперь жили в каждой смене, в каждой семье.

В «Пятую» шахту брошены две бригады буксира.

Костя впервые столкнулся в работе с комсомольцами. Об этих ребятах он слышал много нехорошего в годы бродяжничества и теперь, среди старателей бригады Алданца. В представлении последних они были изобретателями громких лозунгов, болтунами на всевозможных собраниях и будущими портфельщиками.

Опасения в том, что занявшие черные доски забойщики «Пятой» встретят пришельцев недоброжелательно, не оправдались. Получилось обратное. Комсомольцы — бутовские ученики — были приняты в шахте с исключительным уважением. Костя понял, что нужно поддержать марку своего учителя. Мочалова вызвал на соревнование Пинаев. Низкорослый, с загнутыми ухватом ногами, Павел показался смешным. Но за десять дней буксира они, не отставая друг от друга, дали рекордные нормы выработки. Их фамилии красовались на красной доске первыми после Бутова. Костя и ряд молодых забойщиков были премированы велосипедами и получением квартир в первую очередь.

Через две недели с «Пятой» сняли рогожное знамя. Катя с Пинаевым подхватили Костю под руки и увлекли на цеховое собрание. Среди молодежи и заслуженных забойщиков, после старательских буйных сходок и попоек, в светлом помещении, он почувствовал настоящих рабочих. Ударников хвалили в речах: директор, Стуков, ими восторгались товарищи по забоям. И опять властно и призывно звучали уже не мертвые лозунги:

«Проценты… Тонны… Промфинплан…»

На Костю направились сотни горящих глаз, когда Вандаловская заговорила о перевоспитании старательской массы. Он опустил голову, но узкие темные глаза беспокойно бегали по лицам шахтеров. Сладкой болью стучало сердце. Стыд за прошлое, радость настоящего густым румянцем залили обожженное ветрами и морозами лицо парня. К нему, улыбаясь, подошел Пинаев, крепко стиснул плечо.

— В комсомол надо, Мочалов. Иди на трибуну, твое слово.

— Просим! Покажись, Мочалов!

— Ну, вставай, — толкнула сзади Катя.

Костя поднялся, но опять опустился, будто не мог оторваться от скамьи.

Собрание закрылось пением Интернационала. Не один раз Костя слышал боевой гимн, но сегодня как-то по-особенному проникали в сознание, хватали за сердце слова.

Хлынувшая из помещения молодежь стиснула Костю и в давке вынесла на улицу. Ребята пели и здесь. Сопки отзывались на гул, сопки передразнивали эхом разбушевавшуюся молодежь.

Катя взяла Костю под руку.

— Ну, видишь, ты какой! Идем ко мне. Сегодня будет Пашка и еще кое-кто из ребят. Там тебе и книжки отберу. Надо просвещаться.

4

Нашествие весенних вод явилось неожиданным, как преждевременные роды. По рытвинам, по набитым голубеющим снегами разложинам стремительно сорвались мутные ворчливые потоки. Снега помертвели. Только утрамбованные накатом и конским пометом дороги горбатились острыми грязными спинами. Дороги чертили рудник синевато-желтыми полосами, сопротивляясь заполыхавшему солнцу, похожему на раскаленное железо. Хмельной разгул весны шел в гремящих водоливнях, в шалых свадьбах глухарей.

Через разложину, от поселка к шахтам, Морозов с артелью плотников сооружали временные подмостки. Лог полнел водой, вздувался. Вода устремлялась падью к зажелтевшей проталинами долине, к реке. Вода по заброшенным шурфам подбиралась к поселку.

Переброска грузов остановилась. Автогараж бездействовал.

За три дня до первомайских торжеств Гурьян распорядился наладить вьючный обоз. К вечеру пятьсот рудничных и три сотни деревенских коней бесконечным караваном потянулись на юг. Кони вязко шлепали по лужам, проваливались в рыхлеющем снегу, пачкали животы в мутной жиже.

К празднику рудник все же остался без хлеба. В столовых давали усиленную мясную порцию, но это не удовлетворяло. По цехам Стуков, Катя и Пинаев проводили летучие митинги. Старатели снова зашумели, а накануне праздника не вышла на работу часть шахтеров.

В сумерках рудник притих. Только в клубе буйствовала молодежь, да в директорском кабинете вели словесные бои потерявшие головы снабженцы и транспортники.

Но беда была впереди. От шахты «Соревнование», где работала ночная смена, зычно и всполошно понеслись голоса. Крики вместе с топотом катились с увала к ложбине, к поселку, перемешиваясь с неистовым разгулом весенних вод.

Первым через подмостки перескочил Костя. Без шапки, с облепленным грязью кайлом, с распахнутым воротником рубахи, он влетел в контору и с порога крикнул:

— Шахты топит!

Гурьян с Вандаловской и Стуковым не успели еще выскочить из помещения, как зазвонили на каланче, забасила сирена электростанции. Узкие переулки поселка наполнились всполохом. Из бараков кучами выскакивали женщины, подростки, изношенные старики — патриархи рудника. Толкая друг друга, люди рванулись к шахтам. Зыбкие подмостки погнулись, осели срединой. Люди прыгали через воду, люди совсем забыли о хлебе, о недовольствах, они поднятым валом шли в схватку с чудовищным капризом стихии.

Около пролома мостков выросла грозная фигура Бутова. Раскинув руки широким крестом, он осадил толпу:

— Ни с места!.. По одному перебегай! Убью насмерть!

Гурьян перескочил на другую сторону пролома и подал руку Вандаловской.

Но в это время мостки погрузились еще ниже, и директор с помощницей очутились по груди в холодной кипящей воде.

Гурьян уперся ногами в качающуюся коряжину. Вандаловская одной рукой обхватила его шею, другой держалась за перила. Волна резкими толчками сбивала обоих вниз. Гурьян почувствовал судороги в ногах, леденящая волна хлестнула ему в лицо. Новый прибой окончательно разорвал директора с инженершей. Но между ними прыгнул на подплывшую плаху Бутов. Забойщик ухватил за ворот обессилевшего директора и вместе они вытащили Татьяну Александровну.

Часть рабочих осталась на поселковом берегу.

Снимая сапоги, Гурьян видел, как Морозов с Костей, заскочив в воду, закладывали под изогнутые мостки огромную вагу.

— Не изувечило тебя, Александровна? — беспокоился Бутов.

— Руку немного зашибло, а в общем — ничего.

Сильнее других затопляло первую и шестую шахты, на горизонте которых стояли три насоса. Их было вполне достаточно для откачки воды. Работал же, и то слабо, только один.

Бутов увлек Татьяну Александровну и Гурьяна в насосную камеру, где Антропов при свете тусклого электрофонаря осматривал машины и допрашивал механика:

— Почему первый и второй дали перебои? Вы обязаны это знать!

— Не могу понять, товарищ инженер.

— Не знаю… Насосы установлены по указанию инженера Гирлана.

Татьяна Александровна поддержала Антропова.

— Но вы-то безграмотные или не потрудились проверить? Смотрите, у вас не набит сальник! Разве не знаете, что элементарная обязанность механика устранять такие недостатки на ходу?

— Насосы все равно не могут выбрасывать воду наверх, — не сдавался механик. — Посмотрите, все они установлены на уровне штрека, и малейшая прибыль воды угрожает насосной камере затоплением. Я об этом говорил еще при постройке.

— Гады! Вот они где подсидели нас!

Густой бас Бутова испугал вздрагивающего от озноба Гурьяна.

Антропов с Вандаловской переглянулись и одновременно сбросили мокрые тужурки.

— Что вы хотите делать? — спросил директор.

— Попытаемся поднять насосную камеру хотя на полметра выше, — ответила Вандаловская.

— Но разве можно так скоро? — усомнился механик.

— Это нужно, иначе гибель всему водоотливному хозяйству.

Антропов взял фонарь и направился проверять насосы.

— Переоденьтесь! — крикнула Вандаловской Катя, шлепая по подступающей к камере воде и держа в руке сухую одежду.

По стволам шахт с дребезгом загремели тяжелые бадьи. Скрип блоков слился с голосами людей. Внизу, по темным штрекам, шахтеры бродили по колено в липкой слизи. Прибывала вода, прибывали люди.

На рассвете все жители рудника, старатели и колхозники из соседних деревень поочередно, передавая инструменты, долбили водоотливные канавы от забоев к разрезу бремсберга.

С юга, подгоняемая теплым ветром, стремительно шла весна. В этот день, день Первого мая, люди рудника бросили отчаянный вызов стихии. Очереди сменялись около насосов, очереди боевыми пластунскими командами бросались в схватку с верхней и подземной водой. И только с наступлением ночи, когда, к безотчетному удивлению механиков, была поднята камера и насосы начали правильно извергать наверх воду, над рудником взлетела многоголосая песня молодежи.

Впереди по поселку шагал шахтерский цех, за ним комсомол, за комсомолом — старатели и колхозники. В обуви людей жвыкала губительная весенняя вода, по спецовкам ползла грязь.

5

Граниты и сиениты в почве оказывали упорное сопротивление, пожирая коронки. Вандаловская применила победиты, но эти истирающие материалы пригодились только для второго станка, попавшего на полуразрушенную породу.

Первые две недели мая станки вырабатывали не больше одного погонного метра на буро-смену. Около свежих шурфов появились еще две доски. На одной из них белой краской означалось расписание времени для спуска и подъема буров, насадки и выемки труб, перестановки буровых вышек. На второй — записывались аварии, простои нефтяных двигателей и буровых команд. Здесь же записывались прогулы и достижения.

Остановки нефтяных двигателей поглощали время больше прочих аварий. Дирекцией был отдан приказ о сокращении электросилового баланса для освещения поселка. К концу третьей недели от электростанции до новых буровых скважин ровной фалангой выстроились столбы с электропроводами.

Скважины углубились на десять метров, когда Вандаловская распорядилась переменить коронки. Выяснилось, что скважины опять были искривлены.

— Надолго остановили работу? — спросил подъехавший на машине Гурьян.

— На неделю, а может быть, и больше.

— Почему?

— Нужно прочистить скважины и перевести станки на дробовую зарядку. Посмотрите, сколько шлама.

Вид у Татьяны Александровны был усталый. На лице появились чуть заметные морщинки. Она после купания в ложбине говорила в нос.

— Через кого идут наши заявки на коронки и дробь? — Гурьян пытливо заглянул в ее усталые глаза. — Через техбюро?

— Кажется, да…

— Надо послать туда своего представителя. — Он нахмурился. — Садитесь, вы упадете.

…В начале июня станки перевели на электроэнергию, победиты заменили дробью и алмазами. Первая неделя работы дала по три погонных метра на буро-смену, аварии уменьшились. Колонковые трубы, коронки и штанги были успешно переброшены с соседнего рудника, к станкам поставили третьи смены.

Вандаловская на ходу инструктировала буровых мастеров и мотористов, проводила на работе по шестнадцать часов. Скважины шли ровно, первый станок неожиданно попал на мягкую почву, и на двадцатом метре обнаружили золото. Но залегание золотоносной жилы не обещало широкого размаха.

Разведчики нехотя приготовлялись к работам. После ряда неудач трудно разминались плечи. Мастера и монтеры с сонными лицами бродили вокруг станков. Теплый ветер шуршал ветошью и молодой зеленью. В мутных, еще не вскрывшихся лужах переливались темной рябью мелкие волны, слышались запоздалые влюбленные крики диких селезней.

Сквозь голубой сумрак утра рабочие смотрели на дорогу, пересекавшую долину; по ней медленно поднимался человек, опираясь на посох. Ветер затейливо трепал лохмотья одежды прохожего и шатал его, как одинокий куст среди степи. По сгорбленной фигуре было видно, что это старик. Не доходя до рабочих, он остановился и присел. Кругом шумели сопки. Прохожий, опираясь рукой на воткнутый в землю посох, повертывал голову на взгорья. Видимо, он пытался припомнить местность. Вдали у налобий гор вздымались крышами постройки, а над ними распускал хвосты желтоватый дым.

«Там раньше заслоняли небо ветвистые вершины кедрачей, а о зубцы скал обламывали рога линяющие олени», — может быть, так, а может быть, по-иному думал путник, сжимая погасшие глаза.

Он долго поднимался, заслышав людскую речь. И морща бородатое лицо от знойного солнца, засеменил к разведчикам. На зазеленелом взлобке старик остановился и, открыв рот, поднял над глазами ладонь.

К первому станку, шурша шинами, подкатил автомобиль, из которого вышли директор и Вандаловская.

Рабочие собрались в кружок. Некоторые взялись за инструменты.

— Ну, как, не веселит? — спросила Вандаловская у одного из руководителей буровой команды.

— Все так же — скупо.

— Будем пробовать вправо — возможны кустования.

— Навряд, — безнадежно отозвался голос бурильщика.

Гурьян заметил старика и быстро поднял голову. Стремительно падающие солнечные лучи мешали разглядеть оборванца.

— Кто это? — спросила Вандаловская.

— Кажется… — директор подошел к старику, не сводя с прохожего загоревшихся глаз.

— Митрофан! — засмеялся он, раскинув руки. — Притопал-таки. Почему же пехтурой? Э, чудак! На станцию ходят наши машины. Сказал бы ребятам, что ко мне, и не ломал бы кости…

Митрофан виновато закланялся, голова его тряслась.

— Пришел посмотреть твою работу и — подохнуть. — Гурьян нахмурил брови, взял старика под руку.

— Одежонку-то спустил, не утерпел.

— Уклинил в тот же вечер… Каюсь… Запоздал к тебе, а тут гулеваны подвернулись. — Митрофан осмотрел станок и машину, а затем поднял глаза на рабочих. — Копаете зря, — сказал он, присаживаясь на подножку автомобиля.

— Почему? — заинтересовалась Вандаловская.

— Плохое тут золотишко, грошовое. — Он опять взялся за трубку, но один из рабочих открыл серебряный портсигар.

— Вот закури, дедок… Папиросы «Кузбасс», — кур хорош, а шлеп еще хуже.

Митрофан чихнул и смял папиросу в трубке. Он выдохнул дым и сурово глянул на Гурьяна.

— Около Гнилого ручья пробовал?

— Нет.

— Оплошку дал. Там без осечки найдешь.

Рабочие переглянулись и заулыбались. В этом старик усмотрел недоверие к своим словам и дернул плечами.

— Дай-ка мне кайлу и лопатку.

— Да мы рабочих дадим, — Гурьян открыл дверцу кабинки автомашины. — Лезь-ка туда.

— Ого-то, — изумился старик. — Не сиживал я в таких телегах. Чудеса в болоте.

— У нас еще не такие есть. Я тебе покажу сегодня все. Может быть, отдохнешь, тогда поедем? — спохватился Гурьян.

— Надо дело кончить, — запротестовал Митрофан и, виновато глянув на Вандаловскую, добавил: — Должок заплатить я приехал и косточки к покою прибрать. Будет, нашлялся. На восьмой десяток шесть лет живу.

Загудевший мотор заглушил последние слова древнего приискателя. Расцветающая долина поплыла назад. Гурьян вел машину сам и часто оглядывался на подпрыгивающего в сиденье Митрофана.

«Знает или врет?» — думал он, сразу настраиваясь подозрительно, вспомнив безрезультатные разведки в течение почти трех месяцев.

Митрофан заметил скважины и, когда они вышли из машины около двух переплетшихся сосен, покачал головой.

— Дурную работенку ты провернул… Экую оказию перекопали… А надо бы сначала лопаткой пробовать — дешевле стоит.

Старик взвалил на плечо кайло и отшагал от едва сочившегося мутного ручья к соснам около четырех саженей.

— Вот здесь, ищи камни, положенные крестом, — повелительно сказал он.

Гурьян начал снимать лопатой влажную землю с нежной порослью зелени. А Митрофан дряхлыми руками медленно всаживал конец кайла — щупал и прислушивался. Он остановился, размышляя.

— Стой, стой! Забыл, сивый дурак. — Старик отшагал на запад и ударил в мамушку округлившегося холмика. Железо звонко цокнуло о камень.

— Вот он! — Митрофан, к удивлению директора, проворно сбросил с плеч рубище и начал снимать холмик. Рыхлая сероватая земля рассыпалась, рвалась клочьями, и Гурьян сразу убедился, что здесь завален старый шурф. Вскоре Митрофан выворотил сложенные крестом камни и объяснил:

— Это ямка Спирьки Косогона, моего дружка по каторге. Тут копай без опаски. Спирька Черняеву показал это место, а тому не удалось попользоваться. Уцокали его ваши верхотуринские мужички вместе с раскрасавицей женкой, а девчурку взял на вырост учитель Александр Иванович.

— Какой Черняев? — удивился Гурьян.

— Политический тут в ссылке жил, в деревне Сухаревой, — продолжал Митрофан. — Образованный человек, сказывал Спирька, был.

— Так это родители той… Тани! — Гурьян отбросил лопату и сел рядом с Митрофаном. — А за что их убили?

— За золотишко, известно… Но ничего, надо быть, не поживились. Черняев-то ездил сюда со Спирькой и женой, хотел работу начинать, да в кармане тоска завелась, а тут верхотуровцы пронюхали и грохнули в них с женой из берданок прямо на дороге. Спирька-то убежал на Олекму и там проболтался мне.

— Вон как вышло!

Митрофан посмотрел на директора пустыми глазами и, не поняв его, поднялся, кряхтя.

— Поедем в Черемуховую падь, — указал он на восток. — Там тоже золотые места должны быть.

…В поселок они вернулись вечером. Митрофан с крыльца столовой осмотрел постройки и видневшиеся копры шахт:

— Какую беду вы здесь разбухали, — покачал он головой. — А копачи есть?

— Сколько угодно, — усмехнулся Гурьян, поняв мысли старого таежника.

— Прикажи доставить меня к ним.

— Обожди, сначала отпарим тебя в бане и оденем как полагается.

Митрофан опустился на ступеньку и присел, согнувшись.

Из разложины, от старательских шурфов, с разговорами, с топотом повалили к поселку рабочие, поднимая серую пыль на высохших тропах. Эта людская сила вызвала в отцветших глазах Митрофана умиление и робость. Он повертывал голову, как попавший в клетку матерый зверь, и жадно глотал махорочный дым.

Утром молодая поросль зелени дымилась от росы. Туман рваными клочьями качался над долиной. В конторах заканчивалась раскомандировка.

Митрофан, переодетый в легкую спецовку и светлую пюферку, помогал рабочим укладывать на грузовик инструменты.

— Лоток-то рассыпается, — указал он подошедшему Гурьяну.

— Тебе ровесник, — пошутил Костя Мочалов.

— С песочком, — мыкнул Супостат.

— Песочек и у молодых бывает, когда покрепче прижмут.

Ответ старика рассмешил рабочих.

Грузовик двинулся, подбрасывая на площадке с десяток разведчиков. Около первого станка Гурьян остановил машину.

— Перебрасывайтесь к Гнилому ручью, — сказал он лысому старику мастеру.

— Значит, шабашим здесь?

— Попробуем там, — ответил директор. — Скажи и Чумандурову, чтобы перетаскивался.

Около сосен Костя первый соскочил на разрытый курганчик и плюнул в ладони.

— Копанем, видно, — показал он Ларьке крупные зубы.

— Это нехитро, да что-то клад нам хвост кажет. Зачем привезли этого карымца? — подмигнул он на суетливо вышедшего Митрофана.

— А вот, расчухаем…

Митрофан очертил посохом квадрат и, заметив улыбку Кости, сердито неожиданно вспылил.

— Чего скалишься?

— На тебя любуюсь… Орел, видать, был. — И эта молодая улыбка обезоружила старика.

— Был да сплыл, а то бы зажал таких, как муху.

Ларька выбросил землю и хитро подтолкнул Митрофана.

— Ты и по части баб, дед, бывал мастер?

Митрофан разогнул спину и открыл беззубый рот.

— Теперь на мой грех положен пост, — отшутился он.

Митрофан затрясся от смеха.

— Охальники вы, — он взял кайло и медленно начал одалбливать кромку шурфа.

— Здорово садишь, дед, — не унимались ребята.

— Нет, знать-то, отсадил, сынки. Откайлил… Вот так, как вы, нам с хозяевами не доводилось ездить на машинах, — старик нагреб из Гурьянова кисета махорки и вздохнул. — Ничего вы, вижу, не тямлите о прежней житухе приискателя. А прямо скажу: жили мы не люди и умрем не покойники. Хотел в жизни гору своротить, а всего раздавил гниду. Теперь вот гляжу на вас и умом не пойму перемену. Толковее вы нас, — Митрофан выколотил трубку и полез в кабину.

— Курья не высохла? — спросил он Гурьяна.

— Нет, глубже стала.

— Катай туда.

Директор завел мотор. Автомашина запрыгала по мелким кочкам, рассеивая перегар. Ручей потерялся в кустарниках. До протоки два раза буксовала машина, и, когда Гурьян вывел ее на берег, поросший мелким ельником, старик махнул рукой.

— Вот отсюда до самых гор, Спирька говорил, лежит богатство, а тем наипаче — на дне курьи. Но вот глубока она, дешево создание, — Митрофан вышел и зашагал рядом с Гурьяном. По берегу расцветали первые подснежники и щетинилась зелень, пахнущая медуницей.

— Новую новинку на старую брюшинку, — сказал старик, жуя перистый пучок черемши.

— Так ты думаешь, по всей протоке есть золото? — повеселел Гурьян.

— А вот испробуем. Спирька говорил с ручательством. Взять только трудно металл. Черняев со Спирькой тут все облазили.

— Возьмем драгой.

Старик увидел дерзновенный взгляд директора, направленный на протоку, рассекающую долину на десятки километров. О драге он знал понаслышке и выразил сомнение, покачав головой.

— Ну, вот, сынок, и я у тебя, — монотонно начал он, усаживаясь на кочку. — Моему фарту судьба не вышла, стал быть. Да и не надо теперь его. Все переменилось к хорошему, видать, мне, варнаку, умирать легче.

Митрофан закашлялся и свалился бы, но Гурьян подхватил его и усадил в машину. На обратном пути старик крутил головой и бормотал что-то невнятное, не замечая встревоженных взглядов директора.

…Он пришел в сознание в больнице. Рядом сидели в белых халатах Гурьян и Вандаловская. Был уже поздний вечер.

— Старческий паралич, — объяснил доктор, рыжеволосый и длинный старик.

— Значит, есть надежда, что поживет еще? — спросила Вандаловская.

— Трудно сказать, как пойдет процесс…

В это время Митрофан открыл глаза и сделал движение, чтобы повернуться.

— Ну, как золото? — тихо спросил он.

— В первом шурфе не нашли, — заторопился Гурьян. — Оживай…

— Дай вина, — застонал Митрофан.

Доктор поднес к его губам мензурку с лекарством, но микстура вылилась обратно. Доктор взял руку старика и тревожно кивнул директору. Митрофан замычал и потянулся.

— Кончается, — шепнула Вандаловская.

— Оживет, — тихо ответил доктор.

Митрофан задышал спокойнее.

Доктор раздвинул белые занавески. В палату медленно проникал рассвет голубого июньского утра.

А на другой день Митрофан поднялся и ушел в тайгу с вольною артелью копачей.

6

Насыщенная запахом перегорелой нефти, над улицами висла копоть. Наступала ночь, движение замирало. Через голову Степанова Гурьян смотрел в окно на шелестящие в саду тополя.

От лунного света деревья казались желто-прозрачными, а ерш на голове управляющего трестом блестел отчищенным серебром. Степанов дочитал длинное письмо Стукова и устало поднял глаза на Гурьяна.

— Так в чем же дело? Программа ваша утверждена, кредиты отпускаем. Против назначения Вандаловской главным инженером и твоим первым помощником — возражений нет.

— Да, но это не все! — Гурьян повернулся вместе со стулом и подался грудью. — Я хочу выяснить, почему задерживаются материалы и продукты по нашим заявкам, когда мы открыли новый источник богатого золота? — Гурьян достал из портфеля длинный список, на который Степанов наложил руку и улыбнулся, показывая вставные зубы.

— Расскажи лучше так.

— Ну, хоть бы буровые станки. Полгода ждем «Крелиусы», а нам сунули барахло и то без истирающих материалов.

— Станки неплохие.

— И завидного мало. Ты понимаешь, мы сейчас добрались до богатства, а определить площадь этого залегания как следует нечем… И драга нам нужна.

— Значит, нужно выяснить, почему задерживаются ваши заказы?

Гурьян начинал горячиться: по щекам забегали желваки, натягивая смуглую кожу.

— А я о чем же говорю? Бегунка нас не обслуживает. На новую обогатительную фабрику два года вороны пакостят, а в тресте ничего не знают. Почему эта фабрика до сих пор не построена? Почему для нее нет агрегатов? Почему, наконец, топит наши шахты?

Лицо Степанова сразу порыхлело.

— Может быть, комиссию к вам послать?

Гурьян отмахнулся.

— Довольно акты лепить! Лучше разреши мне оставить здесь своего представителя для наблюдения за выполнением наших заказов.

— Так, значит, ты серьезно думаешь, что инженер Гирлан?..

— Определенно… Думаю, что тут целая компания работает на лордов. Ну, посмотри, не эти ли гирланы загубили, заплевали концессией Лену, разрушали несколько лет Улентуй, мешали нам.

Степанов задержал руку Гурьяна.

— Обожди, Нарыков. Я не спорю. Но ведь все надо оформить и доказать фактами. Инженер Гирлан, конечно, крупная рыба, это тебе известно.

— Мелкая вошь, — оборвал Гурьян. — Ковырни его поглубже и легко достанешь до дна.

Голубел рассвет, когда вышли они из конторы.

7

В лаборатории было светло. На столах стояли различных размеров стаканы, воронки, пробирки и много других химических приборов. Перебоев, в пенсне и сером халате, громко стучал сапогами о гладкий пол. Химик был похож на серую тень. Он взял один из стаканов и поставил его на край стола.

Затем долго рассматривал, повертывая в пухлой руке реактивные склянки, составленные на полке. Открыв одну из них, химик наклонил ее над фарфоровой чашкой. По прозрачному дну посудины покатились блестящие шарики, соединяясь в крупные сферические капли. Ртуть была здоровая. Это химик знал хорошо. Он встряхнул банку с желтоватой до пыли измолотой рудой и криво усмехнулся: это была руда из новых забоев, принесенная на анализ.

В этом беззвучном мирке химик несколько лет чувствовал себя единственным властелином и судьей. До сих пор сюда никто не проникал, никому не было дела и охоты интересоваться мирком Перебоева. Бегунвая фабрика и лотки давали то очень низкие, то значительно высокие пробы, но прежние управители рудника не пытались установить эту разницу путем более точного анализа.

Перебоев подлил в склянку воды, приготовил навеску руды и, всыпав ее туда же, начал смешивать все стеклянной палочкой. Химик рассматривал в лупу частицы свободного золота. Он видел, как желтоватые, неуловимые простым глазом, частицы благородного металла цепко прилепляются к бегающим сферическим шарикам. Блеклые глаза химика расширились от удивления. Края склянки окаймляла серая, похожая на болотную ржавчину, амальгама. Лупа теперь была не нужна. Химик вытер концом халата широкое красное лицо.

По многолетнему опыту знал, что ртуть соединилась с частицами золота.

Перебоев долго мял золотую амальгаму в пухлых пальцах, промывая ее горячей водой. Отжав амальгаму через тонкую замшу, он завернул ее в пергаментную бумагу и разжег керосинку с прикрепленным наверху герметическим сосудом. Для удаления ртути из золота нужно было накалить сосуд до темно-красного каления. Нужно было медленно и постепенно повышать температуру.

Химик снял халат и, закрыв лабораторию, направился ужинать.

А утром около конторки кассы Надежда Васильевна громко смеялась на все учреждение:

— Татьяна Александровна надеялась здесь открыть трансваальский Ранд, но, кажется, здорово ошиблась!

— А в чем дело? — недоумевали служащие и шахтеры.

— Так с новыми-то забоями полный провал!

— То есть как это?

— Очень просто… Инженер Перебоев сделал анализ и получил самые плачевные результаты…

— Вон что! Значит, была пущена утка о богатом золоте? Может быть, и шурфы этого старика — одна болтовня?

— Факт. — Надежда Васильевна оглянулась и закрыла зонтом припудренное лицо.

На нее сверху презрительно смотрели лучистые глаза Вандаловской. Перед внушительной фигурой Татьяны Александровны пикантная Наденька съежилась, отступила.

— Вам сам химик говорил?

— Да… и вообще ходят слухи…

В дверях остановились Катя и Антропов. За ними толкались подвитые ундервудки, сгорбленные счетоводы. Канцелярские люди ждали сенсационного зрелища, так малодоступного таежным людям, постоянно мечтающим о больших городах. Но Татьяна Александровна повернулась на каблуках и улыбнулась побледневшему Антропову.

— Виктор Сергеевич, внушите, пожалуйста, своей супруге, что все это ложь, что о таких вещах не говорят на базаре.

По конторе пронесся смех.

Вандаловская взяла под руку негодующую Катю и увлекла ее в кабинет директора.

— Кошачья бодрость! — полушепотом вырвалось у девушки.

Гурьян, заросший с дороги черной щетиной бороды, похудевший и вялый, подал листок с цифрами анализа.

— Не радует, — мрачно сказал он.

— Я думаю, что нужно проверить, — возразила Татьяна Александровна. — Может быть, еще и ртуть недоброкачественная.

— Жарьте, если можно… Но вы сомневаетесь в материале или вообще в добросовестности анализа?

Вандаловская широко открыла глаза. Гурьян тер ладони, он волновался.

— У Татьяны Александровны мягким сделано сердце. А на мой характер давно бы надо высадить химика из лаборатории.

В этих словах Кати было страшное, впервые названное словами, подозрение Гурьяна. Но Вандаловская ровным голосом внушила:

— Я, Катюша, не привыкла без фактов расценивать вещи.

Она погладила девушку по темным волосам и вышла.

8

Разведки за последнее время обнаружили большую площадь залегания золотоносных жил. Гурьян ходил с поднятой головой.

Он отрядил бригаду под начальством Антропова исследовать курью. Директор решил окончательно разбить своих противников.

Из нового забоя третьей шахты, где вновь отыскалась золотоносная жила, породу подвозили на грузовиках. Руда не представляла однородного материала, в составе ее была мелочь и крупные куски камешников.

Вандаловская стояла около колосниковых грохотов дробилки и передавала свои соображения Антропову.

— Заметьте, Виктор Сергеевич, что обычная длина и ширина грохотов здесь не соблюдены.

— Старинка, — заметил кто-то из рабочих.

Бутов подлаживал сита.

— Засыпай, ребята! — крикнул он, окончив работу. По грохотам с шипом покатилась желтая масса руды. Грохочение закончилось не скоро.

Вандаловская загребла в руку мелочь и блеснула глазами на Антропова:

— А знаете, Виктор Сергеевич, я проделала анализ цианидами и получила интересные результаты.

— Какие же? — Антропов смотрел удрученно.

— Мой опыт дал около семисот проб, а Перебоев нашел только двести пятьдесят. Вот бегунная пусть нас обоих проверит.

— Разумеется…

…Бутов знал, что частицы золота нужно освободить от посторонних примесей. Но при измельчении руды нельзя тонко расковывать золото, ибо раскованное золото капризно, оно плывет по воде, растекается по шлюзам, не соединяется с ртутью. Золото становится неуловимым. Не отделенное от породы золото тоже не амальгамируется и уходит в хвосты вместе со шламами. Человеческий труд пропадает даром.

Бутов знал это не хуже любого инженера. И когда руда прошла через сортировку и грохочение, когда была пущена в действие бегунка, он потянул директора к чаше. Металлические, вертикально поставленные бегуны вращались по неподвижному днищу чаши, по блещущим вокруг вертикальной оси вкладышам, безжалостно раздавливая руду. Вытекающая через сетку чаши мутная жижа ровно текла по медным отшлифованным листам шлюзов. Хвосты плыли к выходному ящику, а оттуда водянистая жижа растекалась по косогору ложбины, прикатывая пожелтевшую, худосочную траву.

Солнце поднялось прямо, когда бегуны сделали последний поворот. К бегунке толпами спешили шахтеры. Рудник жил ожиданием. Брошенные Наденькой слова будоражили рудокопов.

Вездесущий Алданец через голову Хлопушина старался заглянуть в выгнутые желоба шлюзов, листы которых снизу охватывались густым паром. Амальгама расползалась от чаши по склону медных листов.

Бутов увидел в толпе Костю и подозвал его.

— Учись! — сказал он, расправляя толстую резиновую лопатку.

Амальгаму нужно было снять в двадцать минут. Гурьян и Татьяна Александровна накрапывали на листы ртути и спешно натирали ее щетками. Нижний слой металла неуловимо растворялся.

— Начинайте, товарищ Бутов, — торопила Вандаловская.

Резиновые скребки беззвучно заскользили по листам. Съемщики амальгамы обливались потом, захлебывались паром. Съемщики понимали, что рудник обогатился новым источником. К весам важно стали надзиратели и директор.

— Не напирай, капуста! — кричал Алданец.

— Сам-то не выпучивайся, — возражали сзади.

— Мне что! Я видел не такое золото. А тут, как псу муха.

— Ну и не облизывайся, как кот на мьппь!

Съемка была сделана с большой тщательностью. Но Бутов увлек Антропова к бегунной чаше и, наклоняясь к шлюзу, указал:

— Смотрите, какие пористые листы. Ведь здесь осталось добрых пять процентов золота.

Инженер пожал плечами.

Фарфоровая миска с отжатой хрупкой амальгамой сверкнула на тарелке весов, и все замерли в ожидании. Весовщик взглянул на Гурьяна и широко занес руку. Пружинка весового баланса щелкнула четко, отрывисто. Гурьян горящими темными глазами оглянул собравшихся.

— Вот тебе и анализ! — крикнул он. — С самого основания рудника мы ничего подобного не встречали. А нас хотели законсервировать большие умы!

Директор оборвался со ступеньки, задержался за широкое плечо Бутова. Будто стыдясь за непрошеный порыв, он остановился глазами на улыбающейся Вандаловской, что-то хотел добавить, но шахтерские голоса густо ударили в драньевую крышу фабрики. Голоса понесли по руднику неуемную радость.

Пробегая мимо квартиры Перебоева и заметив в окне безволосую голову химика, Ларька Супостат показал кулак, похожий на щелястую брюкву, и, смеясь, выкрикнул:

— Эй, чудотворный Микола, получай премию!

9

Открытые работы в новых шурфах почти целикам поглотили старателей. Остались только артели Хлопушина, Алданца и кучки заматерелых вечных бродяг.

Людского состава на руднике не хватало. На станции и по деревням Катя с Пинаевым расклеивали объявления о найме рабочих. На рудник спешно перебрасывали агрегаты для обогатительной фабрики, шли люди, обвешанные пропотелыми котомками. Гурты скота тянулись по долине, подкармливаясь на тучных луговых травах, не тронутых рукой человека.

…У подножия воздушной дороги в прямую линию вытянулись три ряда тонких вех. Вехи уходили в разлив зеленеющей поляны на километры. А от крайних бараков поселка, от лоснящихся ярусов зарумяненного зноем леса начались новые постройки.

Заросший бородой, похожий на сказочного кудесника, Морозав крупно шагал за инженером Антроповым. Окладки огромных домов желтыми шахматами выделялись среди зеленой долины и зажавшего ее бора. Дома на сотни квартир занимали площадь больше километра в долину. И от сознания грандиозности этого строительства не меркли бесхитростные зеленоватые глаза Морозова.

Утренний выход на работу он чтил больше других (это привилось еще раньше, когда молодым парнем воздвигал усадьбы графов Орловых). Шуршание рулеток, резкое пение пил, перезвон топоров, свист фуганков волновали старшего артели. Морозов уже забывал о старательской «фортуне», этой вероломной, распутной женщине. Он бешено рычал, когда ему напоминали о барине, незаметно для себя всасывался в не терпящую застоя жизнь суровых таежников.

— На котором звене будем вторые этажи ставить? — деловито спросил он Антропова.

— А тебе разве не говорили?

Инженер развернул папку с чертежами и поднес один из них плотнику.

— Тебе надо изучить метрическую систему.

— А на леший она мне? — удивился орловец. — Голова не этим у меня забита.

— Вот чепуха! Голова у тебя крепкая, приходи вечером, займемся учебой.

— Как я ее не знаю, так она мне, пожалуй, и ни к чему, — отмахнулся Морозов.

— Чушь, чушь городишь, — улыбнулся инженер.

Антропов осмотрел окладку первого сруба и отошел к следующему. Работы чередовались. Лес из ярусов переходил к правщикам, а от них к строгальщикам, отсюда поступал на половинник и по гладким покатам полз к стенам окладок.

— Поднутрил, голова!

Морозов ухватил за ворот низкорослого плотника с безбородым старушечьим лицом и косившими глазами.

— Как поднутрил? — растерялся тот.

— А ты глянь, куда идет твой тес?

Плотник виновато хлопал глазами. Затесь действительно шла винтообразно — сверху вниз.

— Маленько сплоховал, Иван Андреевич, — извинился плотник. — Глаз у меня, вишь, фальшивит.

— Глаз у тя действительно поганый, — согласился Морозов. — Вали лучше на откатку.

— И то хотел просить тебя.

Польщенный тем, что его называют по отчеству, Морозов взял у косого топор и мастерски выправил бревно.

— Вот так учись, голова два уха.

*  *  *

Антропов возвращался домой поздно. Из ложбины, маскируя постройки, поднимался туман. На примятых травах крупными бусами дрожала первая роса. По долине перекликались коростели, верещали кузнечики.

Инженер прислушивался к равномерному лязгу цепей бремсберга и думал о жене. Последняя ссора с Надеждой Васильевной положила между ними грань. По крайней мере так казалась Антропову.

— Знай, что у меня нет ничего общего с лакеями товарищей, — крикнула она, хлопнув дверью.

Сначала инженер старался объяснить выходку жены ревностью к Татьяне Александровне и дурным влиянием среды. Ждал, что с отъездом Гирлана все наладится. Но за две недели обособленной жизни он окончательно понял, что Надежду Васильевну переубедить невозможно. В памяти опять пролетали прошлые годы, они резцом высекали в мозгу, что Наденька все меньше и меньше уважала его, его труд и сокровенную мечту сделаться ученым инженером. Встреча с Гирланом и другими концессионерами с непреодолимой силой пробудила у Надежды Васильевны вкус к прежним усладам и ненависть к тем, кто лишил ее наследия прииска.

Раскаяния за ошибки приходят поздно и тягостно.

Дверь была открыта. Это удивило Виктора Сергеевича. В руках Паши говорливо звянькали тарелки. Сегодня взгляд ее инженеру показался загадочным.

— Подавать ужин?

Антропов долго поласкался около умывальника.

— Можно. А где Надя?

— Они еще с утра удюбали на станцию.

— Как удюбали? С кем? И что это за выражение?

— А хто ж ее знат. Подъехала машина, они смотали манатки и смылись.

Инженер оглянул комнату. На столе валялась связка ключей. Ящики комода, где хранились украшения Надежды Васильевны, были выдвинуты.

Он открыл шифоньер. Здесь смятым ворохом переплелось шелковье, сукно и бархат. Но не было каракулевого манто и беличьей дохи. Дрожащими руками он перебирал платья, шляпы, жакеты.

— Значит, она… совсем.

Придушенный голос встревожил прислугу. Теперь она не улыбалась и стояла в дверях, низко опустив голову.

— Меня они гоняли по распредам. Вот, лопни глаза, Виктор Сергеевич, я не рылась в добре. А только, как вы не заметили, что Надежда Васильевна золотые вещи отправила еще раньше с Гирланом.

Антропов с размаху захлопнул дверцу шифоньера. Он не видел, как зеркало раздвоила сероватая бороздка, похожая на ледяную трещину. Инженер подошел к столику, загроможденному флаконами духов, щеточками, пудреницами и прочими женскими принадлежностями.

Между ними лежала сумка Надежды Васильевны. Антропов рванул за дужки. Замок визгнул, и на пол, трепеща, полетела записка.

— Так и есть, — вслух застонал инженер.

«Жду вас на станции».

У инженера ослабели ноги. Он упал на кушетку. И вдруг комната закружилась в каком-то зеленоватом свете. Виктору Сергеевичу показалось, что он катается на карусели под дикие звуки шарманки.

Утром Антропова арестовали. Оттого, что он неправильно лежал на кушетке, у инженера болела шея и руки. Шагнув на подножку автомашины, он вздрогнул. Из кабинки дерзко и насмешливо смотрел Перебоев.

«Значит, вместе с этим», — горько подумал Виктор Сергеевич.

Глава девятая

1

«Гора» таила мертволежащие богатства. Примитивные бегуны, ручные лотки, допотопные бутары были пущены в ход. Но их было мало, они не в состоянии были справиться с нарастающими запасами руды и песков.

Об Улентуе впервые зашумели краевые газеты.

Улентуй стал объектом споров специалистов горной промышленности. Разговоры о случайной богатой жиле в шахтах переносились на вновь открытые шурфы. Люди науки спорили, а Улентуй шел вперед, в муках преодолевая препятствия, громко расплачиваясь валютой с прошлым. Показатели добычи в процентах заняли первые столбцы в сводках золотой промышленности республики.

На Улентуй теперь шли люди без вербовки, без опаски. Люди знали, что рабочие Улентуя снабжаются лучше, чем рабочие других приисков, о них заботятся, для них растут около опушки сопок желтые, с широкими окнами, удобные теплые дома, с отдельными квартирами, водопроводами и даже ванными комнатами.

Люди с пашен, пропахшие медовой полынью, люди, беспутно блуждающие около рудника, ища в неизведанных дебрях «счастья», сваливали с взмокших плечей поклажу, в очередь садились на бревна, на вялую траву.

Приходивших заносила в списки Катя. Она рассылала «новеньких» в баню, на медосмотр, на работу. По накатанным дорогам фыркали машины. Завхозы, материальные уполномоченные и дирекция привыкли к машинам, как кавалеристы к седлу.

Широкий фронт требовал людей, продовольствия, транспорта, орудий производства.

Агрегатов для монтажа американской фабрики не хватало. К тому же и тип фабрики еще не был утвержден трестом.

Гурьян негодовал, настаивал.

Северные белые ночи мертвили природу, гнали сон. От горячего воздуха спирало легкие. Над рудником тошнотворно ныло ненастное комарье.

Гурьян торопливо вошел в рабочую комнату Вандаловской и ударил по столу пыльной кепкой.

— Надо двигать американку! — громко сказал он. — Запасы нас задавят.

Татьяна Александровна непонимающими глазами посмотрела в его лоснящееся от загара лицо.

— Американская фабрика не может работать без предварительного оборудования всех главных частей рудника. Это вы хорошо знаете.

— Топливо, запасы руды, бремсберг у нас есть… Что же еще?

— Но это еще не все… Где у нас энергия, кузница, механические мастерские, лесопилка, наконец, водоснабжение?

— Так надо двигать!

— И так не спим…

…Гурьян приходил домой не раньше двух часов ночи.

Варвара скрипуче стонала, сгорала от разраставшейся ревности. Но боялась измученного вида мужа, как люди боятся притронуться к опасному взрывчатому снаряду. Она старалась больше, чем раньше, угодить ему, вызывала ласки, с замиранием сердца ждала беременности. И каждый день пугалась мысли, что неспособна больше на материнство. После ареста Антропова и Перебоева, стараясь придать задушевный тон голосу, посоветовала:

— Ты никому из них не верь… С рожи они все красные, а в середке — темная ночь.

Вандаловскую хвалили, Варвара поддакивала. Как умела, она пускала в оборот все средства женской самозащиты. И чтобы подняться в глазах мужа и окружающих, чтобы хоть чем-нибудь напоминать неотразимую соперницу, она начала наряжаться и вошла в комиссию по организации детской площадки.

Был общий день отдыха. Рудничная молодежь толпами валила к реке. Июньское солнце знойно встречало людей среди ископанной долины. В разных концах поселка, от виднеющихся вышек буровых станков, неслись песни под гармошки. За молодежью степенно тянулись пожилые.

Гурьян живо поднялся с постели, надел сандалии и проделал несколько приемов привычной гимнастики.

Сегодня он выспался, посвежел.

— Дай полотенце.

— Куда ты? — удивилась Варвара.

— Пойду купаться до чая…

— Вон чо! А я блины налаживаю.

До реки два километра. Забрав вправо мимо недостроенного здания обогатительной фабрики, Гурьян скрылся в мелких ракитниках. По сторонам тропины улыбались позлащенными головками жарки, а из буйного папоротника белыми крапинами мелькали кукушкины слезки. Директору вспомнилась далекая деревенская молодость и Ленка, для которой еще в прошлую весну собирал такие цветы. Гурьян наклонился и сквозь мельтешащую листву кустарников увидел белое платье. Узнал — это была Татьяна Александровна. Она несла свежий букет цветов. Мокрые волосы мелкими колечками рассыпались по загорелым, розовым плечам Татьяны Александровны. Гурьян заулыбался. Беглым взглядом он заметил, что Вандаловская похудела: на лице появилась усталость, ямочки углубились, а лоб пробороздили две дугообразные черточки. Но и это не старило ее.

— Вы?!

Она вздрогнула…

— Вот не ожидала… Купаться? Идите, вода — одна прелесть. Очень советую. А день-то какой! Я сделала даже одно важное открытие.

Гурьян скользил глазами по фигуре своей заместительницы.

— Какое же?

— А вот пойдемте…

Они вышли через кусты на опушку долины. Татьяна Александровна вытащила из кармана записную книжку и провела рукой горизонтальную линию.

— Смотрите, как нехорошо, как далеко от обогатительной фабрики будут шахты и открытые разработки, электростанция, водоснабжение, мастерские. Вы торопили меня, а глядите, сейчас здесь нельзя даже установить приличного транспорта.

Директор жевал белыми зубами корешок щавеля и улыбкой глаз отвечал ей.

— Значит, надо все перетащить?

— Мне кажется, да. Центр разработки меняется коренным образом. А здесь удобна была бы доставка сырья. Во-вторых, — сосредоточение всей энергетической базы.

Гурьян впервые осмелился взять ее руку.

— Не шалите, — мягко, но настойчиво отстранила она… — Мало еще говорят о нас.

— И пусть! — он не осмыслил этого «пусть». Вандаловская оглянулась на шорох в кустах. Мимо, пересекая угол рощицы, вышли на луг Катя и Костя. Ребята не замечали, казалось, ничего окружающего, ничего не хотели знать, кроме своей молодости, цветущей, как этот ясный день.

Милая пара.

Вандаловская простилась с директором глазами и, шумя платьем, пошла к поселку.

«Когда же? — подумал Гурьян. — Когда… скажу ей смело?»

2

От дробилки, от бегунной фабрики, от новых шурфов покато легли сверкающие ряды рельсов узкоколейки. Грузовые машины с прицепными красными вагончиками натужно поднимались к рудохранилищам, а от бегунки везли на отвалы выработанную руду. Машины заменяли коней. Машины, бремсберг, воздушная дорога и новые шурфы меняли лицо рудника. Рудохранилища не вмещали руд, запасы сваливались на открытых местах, обливались обильными дождями, порождали соблазны у прожженных бродят — искателей капризной «фортуны». Но не было еще главного, не было мощной обогатительной фабрики.

Стуков выпустил карандаш и устало ссутулился. Он готовился к докладу на предстоящем совещании секретарей райкомов.

— Очумел? — спросил Гурьян, пыхтя трубкой.

— Расписался смертельно… Ты по делу?

— Просто посоветоваться. — Он развернул чертеж. — Тут, видишь, нам приходится круто изживать гирлановщину.

— Говори понятнее.

Секретарь дорожил временем.

— Я и говорю… Посмотри, как разбросаны главные части рудника. — Он провел пальцем по дугообразной линии. — Вот эти петли нам мылят шею. — Гурьян пыхтел трубкой, рассказывая словами Вандаловской план перемещения центра силовых средств рудника.

— И что же ты надумал?

В глазах секретаря было изумление.

— Я думаю сдвинуть большим ударом…

— А работы в шахтах и шурфах?

— Придется приостановить.

— Значит, сдать темпы?

— Конечно… Но без американки нам все равно не выкарабкаться. Подумай, мы прибавили почти вдвое рабочих, а если не дадим им дела? К тому же без перетасовки фабрику строить нельзя. Тут надо и об иловом заводе сразу думать.

По сморщенному лбу Гурьян видел, что секретарь озабочен. Стуков поднялся и, широко расставляя ноги, зашагал по комнате.

— А трест как?

— Я написал ему, но ответа ждать долго. Здесь, видишь ли, в первую голову нужна ударная лава из партийцев и шахтеров, а остальных мы потянем за собой, как тогда на бремсберг.

— Я подумаю, Гурьян… Но, кажется, из этого ничего не выйдет…

Гурьян шел домой опечаленный.

Постановление партсобрания и приказ дирекции изумили улентуйцев. Горячий ветер трепал по заборам серые листы бумаги, на которых рукой Пинаева были выведены жаркие слова:

«Большим ударом, усилиями испытанной гвардии шахтеров и старателей, под руководством партии превратим Улентуй в образцовый социалистический прииск».

Костя и Кудряш бегали по забоям с пачками многотиражки.

Над Улентуем голоса гудков, с каланчи призывно звянькал дребезжащий колокол.

Алданец стоял, картинно подбоченясь, на площадке бремсберга. Он презрительно бросил в лицо Кости:

— Эй, интеллигенция из сельского сословия!

— Чего тебе? — забойщик взбычился, сжал кулаки.

— В сволочах ходите! Волыну разносите!

— Отстань, хамло!

— От хамла слышу!

…К серокирпичному бескрышему зданию обогатительной фабрики артель Морозова прокладывала рельсы. На крыше электростанции появились люди с кайлами, гвоздодерами и топорами. Шахты и новые шурфы опустели. Рудник умолк, будто пораженный внезапным ударом в самое сердце. Но взбудораженные мощным зовом тысячи людей единой волей ринулись на большой штурм, на исправление прошлых ошибок. По зыбкой лестнице Костя вскарабкался на крышу электростанции. Бутов размашисто рушил тяжелой кайлой слежавшиеся кирпичи. Отсюда были видны все окрестности рудника. Кучи людей рассыпались по долине. Передние вели от реки канаву. Темная борозда ответвлялась от прежней водопроводной магистрали и под прямым углом ползла к месту нового участка. А там, сверкая лопатами, молотками, переваливая с грузовиков каменный плитняк, мастера под руководством техников и инженеров закладывали фундаменты электростанции и обогатительной фабрики.

Бутов сбросил обе рубахи. С бугристой волосатой груди шахтера до ошкура шаровар стекали капли пота. Он был похож на древнего гладиатора.

К полдню беспорядочная толкотня прекратилась. В помощь машинам прибыл конный транспорт. Над обезглавленными зданиями фабрики и электростанции мутным облаком вздымалась каменная едкая копоть. Вокруг нового участка грудились материалы, люди, машины.

Костя махнул лопатой и через кулак прокричал Бутову:

— Держись, камешки, Нил Семенович!

Шахтер стряхнул с бороды пыль, оглянул обступивших его рабочих.

— И правильно! Настроили нам валютные спецы!

Алданец отбросил лихой чуб, хмыкнул:

— Те на лордов строили, а мы на свинопасов да кухарок.

От свирепого взгляда Бутова опустили головы рабочие.

— Ты поменьше воняй тут!.. Не любо — подавайся отсюда на бродягу, покель собаку не отшибили.

И тут понеслись голоса:

— Давно пора!

— Шаркунец беззвонной!

— Может быть, не задарма стараешься?

— Ишь, краги натянул и золотые часы!

— Сволота — одно слово!

Подъехала походная кухня.

Алданец схватил бак с супом и нырнул в кусты. За ним потянулись Филя Балда и группа старых «дружков», пришедших по бесчисленным таежным тропам. Громко хлебая из деревянной ложки, Алданец хихикал:

— Пролетария! И черт до чего люди дурниной заросли. Нет, мы на «Аврорке» не за то понужали по дворцам. — Он заскреб в бачке последние крупинки и, скорчив смешную рожу, прогнусавил:

— Кулаки, вредители. Эх, чунари! Да как без кулаков жить-то станете. Где хлебушко-то брать будете? С голоду подохнете…

…На каланче ударили сбор. Притихший рудник снова зашумел лесным буреломом, солнце дышало зноем, но закипевшая сила людей была горячее июньского солнца.

На четвертый день Бутов поймал за руку Вандаловскую и, как коршун на цыпленка, глянул сверху.

— Александровна, дай народу урки!

Она залюбовалась на таежного красавца.

— Что это за урки?

— Ну, по-теперешнему, нормы. А то губами шлепают некоторые.

— Но не все же можно нормировать.

— Что нельзя, о том и боли нет. Надо под мерку поставить эту собачью свадьбу Алданца. Я думаю, канаву может копать и не спец, отгрузку кирпича тоже. Отвали на человека пяток вагончиков, и катай он.

— Верно, Нил Семенович!

Она побежала к усадьбе, где из пестрящей груды разбросанных материалов поднимались кирпичные стены здания.

3

По изгибам заросших кустарниками берегов кудряво голубели дымки. Перемешиваясь с влажными таежными туманами, дымки стелились на буйно зеленые травы долины. Среди опаленных кустарников опять росли шалаши, палатки, балаганы. От дождей укрывались под березовым и сосновым корьем. Сюда переселились на лето из унавоженных деревень старатели. Новый стан получил название «Забегаловки». Стан жил по-своему. По вечерам лихие песни и пляс снова тревожно доносились к поселку, а по утрам нарядчики заносили в табель десятки прогульщиков.

Алданец и Балда переманили Хлопушина из деревни. В две ночи его избушка была перенесена на берег и среди забегаловцев сделалась притоном гуляк и картежников.

Катя нашла Костю и Кудряша в кино. Она швыркнула носом и поправила красную косынку. На лице девушки шелушилась розовая обгоревшая кожа.

— Мы с Пинаевым идем сейчас в Забегаловку. Если желаете — присоединяйтесь.

Костя хмуро улыбнулся. Он скрывал от Кати свою ревность к Пинаеву. Совместная прогулка рассеивала подозрение, порождала надежду на сближение с девушкой.

Солнце опускалось в сопки, оставляя на вершинах темнеющего леса прозрачные хвосты лучей. Наряженная цветами долина дышала влагой жирных зеленей. От трав пахло припеченной клубникой, диким медом.

Впереди со связкой газет под мышкой колесил кривыми ногами Пинаев. За ним следовал Кудряш. Костя жевал сладкую пучку, широким лопухом отгонял над головой Кати ноющую мошкару.

— Ну, хряй, хряй! — смеялся он, подталкивая девицу.

— А ты все еще не забыл блат, — обижалась она. — Даю честное слово, Костя, что не буду с тобой разговаривать.

Костя поймал занесенную руку и притянул Катю. Она беззвучно смеялась, задыхалась в объятиях, затем взлетела кверху. Забойщик легко держал ее на руках и приплясывал.

Девушка сделала ловкий изгиб телом и спрыгнула в брызжущую росой траву. Под хохот остальных она погналась за Костей.

Береговые шумели, как тайга в бурю. Пинаев остановился и толкнул локтем Кудряша.

— Послушай забегаловскую брагу.

— Зряшной народ, — ответил парень, закручивая цигарку. — С ними што-ись боязно как-то. Змеюга — не народ!

— Иван молодец, — вмешалась Катя. — Только в комсомол вот с этим шальным почему-то не вступают. — Она громко взвизгнула и шаловливо толкнула Костю через овал, сама пустилась к излучине реки.

На стане молодежь встретили с насмешками.

— Агитаторы-таторы!

— Мимо нас почаще!

— Чернила проливаете на социалистическом фронте.

Пинаев повеселел, заулыбался и бросил в кучу людей газеты, за которыми рванулись десятки рук. Старик с бородой Серафима Саровского сплюнул наотмашь и протянул скрюченную руку к Пашкиному портсигару:

— Дозвольте, ваша милость?

— Изволь, ваше степенство…

Пинаев двинул бровями и рассмешил артель. Этим воспользовалась Катя. Ее голос зазвенел где-то среди старателей:

— Товарищи, не забывайте свое право на баню, больницу и клуб! А у кого есть дети, ведите их на нашу площадку.

Перед ней ужом прополз на брюхе Цыганок.

— Вшей у нас за ошкуром вдосталь, товарищ барышня. А насчет детей — благодарим покорно, не от кого иметь. Прямо изводимся без женского полу.

— Замолчь! — осадили его из растущей толпы. — Пусть девка обскажет.

Цыганок сделал козла и прошел вприсядку, прихлопывая ладонями о землю.

— Дай, барышня, на «митрича» — покажу пятьдесят колен с вывертом на капиталистический манер.

Среди артельщиков послышался озорной смех и негодующие голоса степенных, желающих послушать агитаторов.

Пинаев поднял забегаловского «артиста» за ворот и лукаво подмигнул публике.

— А ну, расскажи, за что тебя Пегашкой прозвали? — обратился он к Цыганку.

— Дай курнуть, — сверкнул тот жаркими глазами.

Цыганок с наслаждением глотнул дым, перевернулся на живот и блеснул на Катю рафинадно-белыми зубами. Старик поправил костер. При ярком свете лицо Цыганка отливало бронзой. Он докурил папиросу и стукнул кулаком о землю.

— Ну, слушай, а врать не мешай. Следи, карымец, — обратился он к густобородому.

Толпа притихла. Слышно стало, как отщелкивались угли и хлопали наплывшие к берегу волны. От соседних балаганов подходили любители послушать сказательное слово. Круг нарастал.

Цыган бросил в костер изжеванный мундштук папиросы и сиплым голосом начал:

— Дык вот, батенько мой. Мне было семнадцать трав, когда наш табор путался под Киевом. Приволье было там, ну, прямо будто едешь на самом черте и держишься за рога. Солнце в пуп печет, как масла обожралось, язви его. Лежишь, бывало, под тополем и хохлацкое сало вроде брюквы хрястаешь. Да дернуло вожака — Клима Ударова — послать нас на дело. А тут, как на пагубу, хохлы косить луг приехали на пегом коньке. Девка была у нас, Урмой звали.

Она мне приходилась навроде полюбовницы. Змея и змея. Глазищами, проклятая, ушибет. Ты, говорит, Рома, будешь слепая летяга, а не цыган, ежели не забратаешь этого пегашку и не справишь мне к свадьбе хорошего бурнуса.

Подзудила меня, батенька, под самую печенку. И вот пошел я за удачей. Хохлы спят в своей фуре, усы распустили. Месяц светит скаженной. Я глазами туда-сюда. Хохлы храпят немазаной фурой. Заобратал я пегашку. Косит на меня конь шарами, обнюхивает, ушами поводит. Смотрю, не конь, а бритва. Бурнус, думаю, богатецкий Урме хапну. И только махнул на спину, каээк он, окаянный, всплывет в дыбки и пошел наворачивать. Верхом, вишь, не возил, падло. Как мотонул меня с поддергом и через голову — шардарах! А тут хохлы забазлакали: «Ратуйтэ, добри люди!».

Один из них на меня. И каэк боданет пяткой косы по становой кости, иж земля дрыгнула.

Цыган умолк и впился горячими глазами в неподвижное серое небо, украшенное звездами, как золотыми пуговицами. От костра красными мухами летели искры и пропадали в бездонной пасти голубых сумерек.

— Так и в Сибирь привез тебя пегашка? — усмехнулся Костя.

Цыган не ответил. Он медленно поднялся на четвереньки и пополз в балаган. Кто-то громко вздохнул, видимо, сравнивая свою судьбу с судьбой рассказчика. Кто-то засморкался. Сборище расходилось. Где-то в кривляках заводей хлопали крыльями бессонные утки.

Пинаев поднялся и сказал:

— История Ромы не смех, ребята, и не новость для многих из нас. Надо только подумать. Теперь не те времена.

В толпе пронесся смех, но быстро замолк. Заря обнялась с зарей. Белая ночь властвовала над тьмой и не была похожа на ночь.

4

Река огромным стальным удавом проползла по долине среди ракитников и черемушников. Река прорезалась ущельями сопок и круто повернула по вечному закону к общему водному приделу.

Молодежь спустилась по течению на километр ниже забегаловских становищ. Пинаев снял тужурку и, взбросив к вороту рубахи руку, скомандовал:

— Катюха, марш в кусты! Мы будем купаться.

— Я тоже хочу.

— Тогда спускайся ниже.

Пинаев сдернул один рукав майки и остановился, подавшись спиной к стоявшему за ним Косте. На острой косе, около булькатавшей воды, поднялись четыре фигуры и стремительно бросились бежать. Темная тень от куста не позволяла рассмотреть людей.

— Золотничники, — шепнул Костя. — Алданец моет золото.

Пинаев сунул руку в карман, но оружия не было. Кудряш бросился наперерез свернувшей влево рослой фигуре. Но навстречу ему грохнули три выстрела, расколов тишину наступающего свежего утра.

Костя подхватил на руки повалившегося Пинаева. Впереди с придушенным стоном упал Кудряш. Выше по течению затрещали кусты.

— Алданец! — злобно вырвалось у Кости.

Он опустился над Пинаевым, тот не дышал. Костя ощупал грудь, рубаха была мокра, на ней выступало черное пятно. Поблизости, шелестя травой, стонал Кудряш. Катя прибежала с распущенными волосами на ходу застегивая кофту. Она всплеснула руками над убитым и, прорезав кусты, с криком пустилась к руднику.

— Бежим! — позвала она. Костя догнал девушку и остановил.

— Куда ты? А если они вернутся?

— Не вернутся, надо их ловить!

Сырая трава липла к обуви. От луга поднимался сизый пар.

Над Медвежьей сопкой малиновой бахромой узорила небо утренняя заря. От новых шурфов с ружьями наперевес бежали к берегу сторожа и милиционеры. За ними наблюдали выскочившие из балагана встревоженные забегаловцы.

5

Может быть, потому, что вокруг Улентуя давно не проходил всепожирающий пал в свои положенные сроки, здесь темными клубами кишела мошкара. Она вздымалась от веток сосен, от медово-пахучих жирных трав долины. Мошкара унималась только в полдень, когда северное солнце, вознаграждая истосковавшуюся в ледяных ужасах землю, сжигало зноем нежную листву ракитников, свертывало трубочками зубчатые лопухи папоротников и красило позолотой хрупкие цветы. Северные травы и леса торопились жить, потому что сроки жизни здесь были укорочены. Старожилы рудника знали, что после посадки через две недели здесь вызревает редиска, через три — огурцы и красная смородина, через пять — картофель и лук. Торопились жить растения, торопилась мошкара, но больше всего люди.

Белобокие здания электростанции и обогатительной фабрики поднимались медленно, но упорно. Рудник перестраивался. Вдовствующие недра шахт, старые и новые шурфы с неведомыми богатствами слушали только шаги сторожей. Звук в опустевших шахтах усиливался, отзывался протяжным тяжелым гулом. Рудник перестраивался, напоминая из хаоса рождающийся мир. От новой усадьбы до груды кирпичных обломков, оставшихся на прежнем месте, по бокам узкоколейки, лежала притрамбованная каменной пылью увядшая трава. Рудник перерождался, неся громадные убытки, несвоевременно получая кредиты и наряды на продовольствие и промтовары. Трест опять слал телеграммы и тревожных людей. Трест не мог согласиться с приостановкой работ по золотодобыче, не мог признать целесообразными подготовительные работы по реконструкции улентуйских силодвигателей в летнее время. Улентуй был исключен из декадных сводок. Большие статьи в краевых газетах о замолчавшем богатом руднике были полны опасений за провал добычи. Один из смелых авторов прямо обвинял руководителей за риск, называя его «авантюрным».

Это побудило улентуйцев возобновить открытые работы, работать же в шахтах без освещения и без действия бремсберга было невозможно.

От реки на несокрушимых подстановках поднялись сплотки. Водная база была готова к действию. Но среди рабочих, в связи с задержкой снабжения, снова нарастала растерянность. Размах большого удара слабел. И опять Гурьян метался от построек к мастерским, ежедневно ездил на станцию.

Над верхом электростанции вырос первый треугольник стропил, когда люди, обуреваемые мошкарой и изнемогающие от зноя, увидели движущиеся от реки мощные тракторы.

— Струмент идет! — взмахнул топором Морозов.

Гурьян взглянул на похудевшую, с опаленными щеками Татьяну Александровну. Она, держась одной рукой за стропила, ладонь другой приставив к глазам, рассматривала машинный обоз.

Вандаловская приподнялась на носки и крепко ухватила директора за руку.

— Смотрите, котел!

Она побежала вниз по лесам.

Пыхтящие тракторы, одавляя гусеницами целину луга, с рокотом приближались к зданиям. Навстречу им кинулась толпа, позади которой темным клубом висла мошкара.

— Котлы! — выкрикивали на берегу взволнованные люди.

Новые части для оборудования мощной электростанции поблескивали красками. Бутов ударил кулаком в боковину чуть колыхающегося на площадке котла и крикнул сопровождающему транспорт Яцкову:

— Орден тебе, Степа, за удачу!

Машины остановились, будто испугались рева людей. Наверху, над головами толпы, вспуганным вороньем подлетели фуражки, рукавицы, тюлевые сетки. Шахтеры и старатели ощупывали, остукивали прибывшие агрегаты.

Главный механик, старик Зайцев, размазал кепкой грязь на плешине и выскочил из тисков публики к директору.

— Можно устанавливать, Гурьян Минеич?

— Давайте, если готово.

— Товарищ Морозов, налаживай поката, — распорядился механик.

Артель плотников отделилась, и к вечеру тяжелые бревна были сколочены недлинным покатым мостком. Две стальные петли цинковых канатов, продернутых через внутренности котла-великана, протянулись в здание. За них ухватились десятки упругих, привычных к тяжестям рук. Великан качнулся на крутых ребрах, хрустнул и медленно пошел, оставляя тяжелую чугунную роспись на лиственничных бревнах.

Это был первый вечер, когда, возбужденный подъемом рабочих, Гурьян открыто взял под руку Татьяну Александровну и, отмахивая кепкой мошкару, позвал:

— Идемте в бор, хочу отдохнуть.

Глаза их встретились, и оба поняли, что давно ждали этого часа. Вправо густой шумной лавиной отливали к поселку люди. Сумерки завесили в темноте людей, постройки и новую усадьбу. В гараж въезжали машины, над поляной веяло горячим сухоросом. Из-за сопок шумно надвигались тучи. В бору шелестно звенела сосновая хвоя.

Гурьян укоротил шаг и опять заглянул в скрытое темнотой лицо Татьяны Александровны.

— Вы чем-то встревожены? — тихо спросила она, почувствовав дрожь тяжелого мускула его руки.

— Просто хорошо, и не хочется домой.

— Но ведь вас ждут там…

— Пусть…

Кольцо согнутой руки Гурьяна стало туже. Татьяна Александровна высвободила свою руку, остановилась.

— Не пора ли обратно? — сказала она, вглядываясь в расползавшиеся тучи.

— Нет, посидим…

Гурьян опустился на еще теплую траву и потянул за собой Вандаловскую.

Он закурил трубку и неожиданно начал разговор.

— А знаете, надо кончать… я давно хотел объясниться… или как там…

— Не понимаю вас… — Но голос Татьяны дрогнул.

— А я думаю, что понимаете… Не могу я жить с Варварой…

— Отложимте это… я прошу вас. — Вандаловская поднялась. — Пойдемте…

Гурьян нехотя поднялся. Пошли.

— Да… Я давно хотела рассказать вам, чтобы рассеять некоторые сомнения у здешней публики насчет моих связей. Муж мой был одним из командиров чапаевской дивизии и погиб под Шадрином в разведке.

— Вот как! Значит, вы совсем наша!

— Как видите. Дайте мне папиросу.

Гурьян достал портсигар и зажег спичку. При свете они опять обменялись взглядами. Следя за струйками уходившего дыма, она спросила:

— Скажите, за что и надолго ли сел Антропов?

Гурьян остановился. Непрошеное чувство ревности резкой хваткой защемило сердце. Он поймал себя на мысли, которая не однажды налетала и ныла, как запутавшаяся в бороде муха.

— Думаю, что его оправдают. А сел он за свою интеллигентскую вялость.

— Я тоже предполагала. Вы что, остыли?

— Так… Пойдемте.

По выходе из бора она взяла загрубелую руку Гурьяна и жарко дохнула в его буреющую загаром щеку. И от этого директор вдруг почувствовал шалое головокружение, перед его глазами причудливо заплясали фосфорические искры. Он рванулся и в первое мгновение не поверил, что эта женщина так желанно и нежно отвечает на его порывистые объятия. Как обезумевший, он целовал ее в давно любимые ямочки на щеках, в тугие губы, в круглый овал лба.

— Довольно, — задохнулась она.

И пока шли до поселка, сквозь тонкое платье ощущал ее теплое тело в перехваченной талии. Кружилась голова, и ноги легко несли тело.

6

Детвора вспугнутым табуном скворцов вылетела в распахнутые ворота детплощадки. По поселку раздразнивала обленившихся от жары собак и ринулась к растущим на поляне домам.

Новый поселок кто-то назвал «Индустрией». Плотники кончали работу, шли на шабаш гудка к столовой.

На заходящем солнце ярче сверкали инструменты.

Поправляя красную косынку, Варвара остановила мчащуюся в безрукавой майке Катю.

— Постой, милушка! Ты куда это?

— Иду на открытие курсов чеканщиков. — Катя собрала на лбу борки морщин. С Варварой ей разговаривать было некогда — торопилась, хотела увидеть ребят, и особенно Костю, за учебным столом.

— Ну чего у тебя? Как работаешь?

Варвара отгородилась ладонью. Девушка заметила у ней синие подглазницы и отвисшую кожу на подбородке. «Похудела», — подумала она.

— Ой, мила моя, как хорошо придумали эту площадку. На ребят не насмотрюсь, только Ленушку из-за них хуже забыть не могу. Чиста беда! Все мне и кажется, что она в кругу и глянет другой раз на меня, али крикнет так жалобно. Крошечка моя. — Варвара раздавила на щеке слезу, приблизила иссеченное морщинами лицо. — А тут горе за горем вяжется. Это что же, с муженьком то у меня, видно, дело расшляпится?

— Как? — Девушка взбросила на нее сверкнувшими смородинами.

— Да уж, видно, так. Вчера до свету где-то короновался с ней. А пришел и на дух меня не принял. Всю-то ноченьку я проохала и с теми же глазами на работу ушла. Окрутила красавица ваша. Хоть бы вывернула она его — кругом шестнадцать.

— Но при чем тут «ваша»? — Полные губки Кати передернулись, сжались в негодующей складке. — Тут, Варвара Ивановна, дело любовное. У нас нет таких правил, чтобы удерживать людей вместе или, наоборот, мешать, когда они нравятся друг другу. Ведь ты и сама должна понимать…

Голос Варвары сорвался на болезненный клокот наседки:

— Не понимала и понимать не хочу. Больше десяти лет проспали на одной кровати и — нате, девки! Да ты глянь, что говорят бабы-шахтеры. Ведь она не станет его так холить. Небось заставит из-под себя горшки таскать и поведет вслед за Перебоевым.

— Ну уж! Татьяна Александровна не из таких, — отмахнулась Катя.

— Верь им! Я знаю, и ты с ихней масти. Но ты еще дура и не нажилась с мужиком.

— Я бы и не стала так гнаться за мужиком. — Катя говорила с ударениями. — При чем тут я? По мне хоть все люди заново переженись, лишь бы партия и дело не страдали. Ты тоже подумай. Может быть, еще ошибка. А ежели и будет так, как ты говоришь, то возьмись крепче за работу — и все клином вылетит. Не один свет в окошке твой Гурьян. И знаешь, надоели мне женщины, которые всю жизнь гундосят о верности, о изменах, ревнуют, как бешеные собаки.

Варвара истерично расхохоталась, и девушка поняла, что не этими откуда-то выхваченными словами следовало утешать мятущуюся душу женщины, терявшей последнюю опору.

…Курсы чеканщиков и мотористов открывались в большом зале клуба. За красным столом на стуле сидела Татьяна Александровна, а рядом с ней говорил Гурьян. Катя вспомнила Пинаева и с грустью подумала: «Не дождался курсов». Зал был полон молодежи, и это спугнуло тягостные мысли девушки. Гурьян говорил горячо, как всегда, толково, и это каждый раз заряжало, поднимало силы Кати.

— Кадры — решающее звено реконструкции золотой промышленности, — заканчивал он. — Мы будем создавать не только устойчивый инженерно-технический состав, но посадим за учебный стол всех забойщиков, откатчиков, монтеров, кузнецов. Мы должны противопоставить буржуазии и ее агентам, остаткам старых приискателей по-новому воспитанных и технически вооруженных бойцов на социалистическом фронте золотой промышленности. Постоянная подготовка и переподготовка кадров поднимает труддисциплину и даст возможность извлечь из недр Улентуя мертволежащие богатства.

— Это да, — шевелились свежие губы Кати… — А какой он… какие они оба умные. — Влюбленными глазами она искала Костю. А он, широко расправив плечи, в новом костюме, с развихренным чубом, умиленно смотрел в рот докладчику.

— Чудушко! — улыбнулась она.

После собрания Катя подошла к Татьяне Александровне оживленная, с разгоревшимися глазами.

— Что, хорошо, Катюша? — заулыбалась Татьяна Александровна.

— Ага! Я так рада, что у нас большие дела и есть такие спецы и руководители. Но есть и отруби. Сейчас я встретила Варвару. Конечно, жаль ее, но вы не виноваты, и Гурьян не виноват. Про нас с Костей тоже сплетни вьют бабы и хулиганы. Но ведь это, по-моему, пустяки. Ведь мы готовы сгореть на работе. Посмотрите, как Костя исправился. И я не боюсь за него…

Рука Вандаловской мягко упала на упрямые волосы девушки.

— Какая вы милая, Катюша! Молодец! Но за меня не беспокойтесь. Я сама зубастая…

Накрапывал дождь. Шум бора долетал до поселка перезвоном фарфоровой тонкой посуды. Женщины, опьяненные дыханием цветущего юного лета, такие же молодые, сильные, обнявшись, шли в бледную северную ночь, и она не казалась им тоскливой, мертвящей.

7

Ручей шумно вылетал из скалы уступчатой рытвины. Он пробороздил кривой локоть через ущелье к гранитным стенам противоположного утеса и отсюда узкой падью повернул к далекой улентуйской долине. Студеные воды не видели солнца: скалы и густо засевшие сосняки не пускали его лучей в темное провалище.

Жирный дым окуривал тупые лбища скал. Скалы блестели темной смолой. Расплывавшиеся пятна ее неизгладимо вкипали в крутые ступеньки единственной горной тропы, ведущей от ручья к жилым местам.

На вершине утеса Пирог с Шерстью держал чаны под свой товар. Отсюда виляла по соснякам таратаечная колесная дорога. Четыре природой выпестованные пещеры посменно закладывались сосновыми корневищами. Смолье сгорало в песчаной закупорке, и с мраморного дна пещер Пирог с Шерстью вычерпывал темно-коричневую густую смолу. Смола шла по деревням и на прииски. А на овсяный сноп в страдное время он кастрировал жеребцов, поросов, баранов, пускал у коней «дурную» кровь. Единственный в здешних местах скотский врач, он полосовал ножом хрястцы животных при завороте кишок, колол шилом около горла, если схватывали мышки, выбивал у жеребят волчьи зубы и снимал с глаз ногти — попросту обрезал веки. Животные дохли, слепли, оставались калеками. Но Пирог с Шерстью в округе почитался больше, чем свадебный дружка.

После всех операций, забрызганный, пропахший кровью и еще не выветрившейся древесиной коновал заезжал на свою смольню, мало известную окружающему населению. Несколько лет назад здесь же стоял лучший самогонный аппарат, прозванный старателями «Лестрестом».

В уходящей конусом пещере, полусогнувшись, сидели четверо. Перетрусивший, случайно втянутый в банду Хлопушин тихо вздыхал и до крови расцарапывал икры. Где-то в деревне ждала жена с тремя ребятами. На руднике остался конь и деньги, которые клал на сберкнижку в течение последнего полугодия. Хотел приобрести корову, подумывал, по возвращении домой, вступить в колхоз.

Внутри логова пахло плесенью, портянками и диким луком.

Пирог с Шерстью открашивал ядреным складником пропитанный гарью конец чубука и совал крошки за губу. Никотин пьянил, вызывал у Валды и Алданца дурную тошноту, как от белены.

Четверых колотила похмельная дрожь.

— Ну чего мокнешь? — сердился на Хлопушина Алданец. — Пошел по легкой, назад рот не открывай. Это первая статья. Не люблю я чалдонов. Хочет руку позолотить и в угодники на том свете попасть. Дурак… Нет святости ни на том ни на этом свете.

Балда скрипучим голосом ехидничал:

— А как же… В деревне ждет какая ни на есть Марфута с немытыми отродясь ляжками. Хозяин ведь.

— Всемирная глупость, — поучал Алданец. — Слепая тварь тот, кто не любит воли. По мне, эти социализмы, колхозы, индустриализмы — барахло. Придет макака — к нему подадимся, белая возьмет — тоже хлеб будет. С каких это веков повелось, чтобы старателю не давали воли в тайге? Когда-то я веровал во все, а теперь плюю на все. Ожегся. У человека брюхо — бог.

— Фактично, — скрипел Пирог с Шерстью. Коновал завалил за щеку свежий кусок чубука и высунул голову из пещеры.

— Определенно протянут лапки с голоду, — заключил Алданец. — Нет теперь в революции матросского духу. А сыграют они все для япошки…

Хлопушин оглянулся на предводителя банды. К шуму ворчливых волн примешался посторонний звук. Компания, схватив оружие, выползла из дыры.

По ступенькам, цокая каблуками, спускался Сохатый. За плечами у него болтались две кожаные сумы, в которых булькала жидкость.

Балда подпрыгнул козлом, хлопнул по голенищам.

— Ударь еще, — откликнулся Алданец.

Сохатый сострил:

— Это навроде салюта, братцы. Эй, и приволье у вас тута.

Он снял суму и пятерней обтер пот с широкого багрово-красного лица. По крепкому сложению Сохатый напоминал Бутова, только с отвислым животом, нагулянным еще в бытность деревенским лавочником.

Алданец дернул за ремень сумы. Пряжка взвизгнула и отлетела под ноги Хлопушина.

— Посуды не порти, — предупредил Сохатый, выкладывая на мох еду.

— С похмелья, хозяин.

Балда присел на корточки, облизнулся, как собака при виде сырого мяса, и жадно ухватил четвертную бутыль.

— Закройсь! — прикрикнул Алданец.

Но Филя уже булькал из горлышка, дико вылупив воспаленные глаза.

— Зверюга, — хихикнул Хлопушин, тоже обрадованный выпивке. — Ты, однако, падлу сожрал бы сейчас.

— Давай хоть черта.

Балда потянул за хвост селедку и врезался в ее хребет зубами.

Попойка началась без затей. Все уселись вокруг разложенной провизии. Общей кружкой обносил Сохатый. Пили и крякали. А хозяин поливал медком красноречия.

— Ить только тут и жисть осталась. Глуши, ребятушки, за успокоение наших колхозов. Я газетки-то тоже почитываю и книжечку другой раз одолеешь. Вона, как там фашисты щелкают их. А что такое фашисты — это надо умственно понимать. Ну, скажем, колефтивы эти. Я бы и сам войтить туда не прочь. Но ведь все чужое там и всяк тянет к себе. Интересу нет, вот что я скажу вам. И всяк сам себе не хозяин. Подумай-ка, меня заменил консомол сопливый. Да я али он понимат больше в управлении хозяйством? Так им и так — трубка. А вот за таких людей, как инженер Перебоев и другие, нам бы надо держаться. Шантрапу-то эту стукнут, так учены-то нам нужны будут до зарезу.

— Врешь, хозяин! Ни в кого веры нет. Все кровососы!

Алданец поднял на «хозяина» мутные глаза. Он опьянел и с размаху заткнул нож в пухлый мох.

— Всех резать будем! Вот так всажу и поверну, всажу и поверну. Душу вырвали у меня.

— Все сволота! — с нажимом отрубил Балда.

Хлопушин молол во рту пухлым языком, крутил плешивой головой, вздыхал и бормотал свое:

— Нестоящие, пропащие мы человеки. Схлестнулся я с вами, ребятушки, на погибель свою.

— Ну и катись яичком! — освирепел Алданец. — Гулять хочу! — повернулся он к Сохатому. — Получай деньги и веди к птахам. — Он выдернул из бокового кармана тужурки флакон и поднял его на свет. Россыпь блекло сверкнула перед пьяными глазами Пирога. Коновал потянулся к ней, но руку отбросил Сохатый.

— Дележ сделаем по-божецки. Кто, скажем, больше поработал для артельного дела, тому и дать полишнева. — Он завернул рукава и вытащил из кармана наперсток. Спиртонос ощупал глазами флакон и сразу смекнул, что Алданец не уполовинил из него. «Дурак», — подумал спиртонос. Началась дележка. Четверо стояли на коленях. Сохатый знал, что ссорить их невыгодно, что эти отверженные жизнью еще нужны будут ему. Меньше всех досталось Хлопушину, но ведь этот бесхребетный мужик и не мог здесь заявить своих претензий. Он был случайный соучастник образовавшейся банды, он был одинок.

Алданец посмотрел на обиженную физиономию Хлопушина и бросил к его ногам маленький кошель.

— Получай на бедность, только не мокни.

8

Пуск электростанции задерживался из-за недохватки нужных деталей. Приближалась половина знойного сибирского июля — время бешеного расплода таежного гнуса. Казалось, вызванные к жизни силы природы только и занимались рождением трущобной нечисти.

Сначала с забегаловской стороны, а затем из поселка передавались слушки, шепотки, иногда и открытые наветы:

— Завязли со строительством…

— Хлеба из города не дают.

— Нет, видно, Перебоев не пальцем мастерен… Еще когда говорил старший инженер… Выжили человека. Вот и сиди теперь без света.

Вандаловская и Яцков около двух недель жили в городе, ожидая части для станции. Стуков и Бутов отдыхали на курортах.

Гурьян подписывал бумаги, когда к нему ватагой ввалились забойщики четвертой, отстающей шахты.

Долговязый Пеночкин выступил вперед и хитрыми глазами осмотрел обстановку кабинета.

Гурьян вызывающе поднялся. Еще будучи забойщиком, он не раз высказывал сомнения по поводу пребывания Пеночкина в партии.

— Ну, в чем дело? — директор взглянул неприязненно.

— Да вот, ребята забузили… В ночную смену не хотят… Да и сам я подумал… валим, валим на склады руду, а промывка не подается… К чему, спрашивается, наша работа? — Пришедшие хором подхватили:

— Ни к чему!

— В дураках ездим!

— Без свету слепнем!

Глаза директора вспыхнули, кровь ударила в голову, к сердцу, залила смуглокожее лицо.

— Вы с кем это думали? Не с Алданцем ли и инженером Перебоевым? Кто сказал, что вы не пойдете в ночную смену? — «Вот он, расплывшийся гнойник», — резнуло в сознании.

Пеночкин толкнулся спиной о чью-то спецовку, заозирался по сторонам. Широкие шаровары шахтера тряслись, как будто он стоял на подскакивающей телеге.

Гурьян застучал кулаками о стол. Он был страшен.

— Пусть хоть до неба «гора» вырастет! Хоть небо пропорет! Какое тебе дело подклинивать людей? Без тебя не знали этого!

— Дай свету! — снова раздались голоса.

— В кабинете хорошо пером кайлить…

Гурьян наступал:

— Сейчас же, Пеночкин, сдай шахту Воробьеву, а остальные пойдут в забой или завтра с расчетом. С фонарями, без фонарей — все равно нормы должны быть выполнены.

Забойщики по одному исчезли из конторы.

Прием был слишком необычен. Но люди поняли, что директор доведен до крайности, и зашагали к шахтам.

Гурьян успокоился не скоро. Половицы трещали под ногами, скрипели сжатые кулаки директора. Он упрекал себя за горячность, оправдывался, тосковал от одиночества. Была ночь, а домой идти не хотелось. Казалось, что теперь только понял всю сложность управления расширяющимся строительством в условиях постоянных, непредвиденных тормозов, в окружении больших и малых помех. И дал себе слово, что завтра же напишет заявление об освобождении от обязанностей.

Главный механик, тихий и застенчивый старик Зайцев, нашел директора задремавшим от непомерной усталости.

— Гурьян Минеич, — тряхнул он за плечо. Механик принес в контору духоту и запахи июльской ночи. — Я сейчас со станции. И видел там все нужные нам части. Но, к сожалению, они направляются для Хилганского рудника.

— Так надо взять их! — Гурьян взбросил взлохмаченной головой. — Взять надо, товарищ механик. Ну, в обмен, что ли. Хилганцам они понадобятся только к зиме. Видите, как дурацки снабжается система.

— Разумеется… станция у них еще не закладывалась. Но не мешало бы вам договориться, во избежание всяческих конфликтов с хилганским рудоуправлением.

Гурьян выпрямился.

— Берите машины, товарищ Зайцев, берите народ и закатывайте, а я съезжу на Хилган. Здесь есть дорога?

— Пролесками можно проехать, но следовало бы это сделать днем. Триста километров, это имейте в виду…

— Ни черта!

Гурьян позвонил в гараж. Оттуда долго не отзывались: спали.

Он схватил портфель и увлек из конторы механика.

Глава десятая

1

На одинокой сосне, оставшейся между старых отвалов, веще курлыкал ворон. По травам, по листве ракитников тягуче шелестел мелкий дождь. Целую неделю сопки дымили туманом.

Пар уходил к клубящейся мути неба, пар беспрерывно кочевал между небом и землей. В ямках, по рытвинам и ложбинам, приминая набухшую траву, копилась вода. Грозно полнела река.

Работа в открытых шурфах приостановилась. Пришлось снова отрывать Морозова с артелью на возведение прикрытий и плотин. Большое дело бросало людей по своему капризу, заставляло перестраиваться на ходу. Беды наступали неожиданно каждый день, каждый час. Тлетворные их силы обнаруживались с тыла, с флангов, с фронта… И горняки, изнемогая от неистового гнуса, от гнилости ненастья, от гроз и духоты жаркого лета, давали неустанно бои видимому и невидимому врагу. Шахтеры — главная сила рудника — бились ударными лавами, не просыхая от пота и ливней.

…Вокруг электростанции сомкнулось тугое кольцо испачканных грязью людей. Все знали, что отсюда пойдет могучая сила на помощь человеку.

Главный механик, не спавший несколько ночей, пустыми глазами смотрел на Вандаловскую.

— Турбины готовы, — отрывочно говорил он. — Турбогенераторы включены. Обратите внимание на котел. Мне кажется, у него есть дефект. В спешке недосмотрено.

Гурьян ходил навытяжку между сложными остовами механизмов. Сегодня он не замечал отдельных работников. Заботы и ожидания вытеснили даже непреодолимо сладкое, ненасытно манящее воспоминание о первом вечере, проведенном с Татьяной в бору.

Монтеры, мотористы, электротехники спешили, наполняя гулом здание. Гурьяна это почему-то злило. Когда же они станут на свои места? В топках жарко трещали лиственничные дрова. Главный механик в сотый раз проверял составные части двигателей. Ему светили фонарями два электромеханика. Из окружавшей станцию гущи людской вырывались сомнения:

— Расчемоданилось, должно…

— Какая-то заковыка получилась.

— Оно легко разбросать, а пустить как придется.

— Может, части не подходят?

— У нас бывает… Прислали же в прошлый раз горшки вместо чугунов.

— Там пошлют и сапог с лаптем.

Терпение рабочих истощалось, у Гурьяна вдвойне. Хилганцы угрожали судом за самовольный захват частей. Пугливым зверьком копошилось чувство опасения за прочность котла.

Главный механик знаком руки подал сигнал. Прошли тягостные минуты ожидания. Люди с запачканными маслом лицами стали на свои места: как акушерка за рождением ребенка, следили глаза за порученными им участками.

Зайцев выпрямился и сверху вниз опустил грузную руку. Голоса смолкли. Механик указал директору на стул. От первого толчка моторов дрогнуло здание, со стен и потолка мелко забусила копоть. Механизм пошел ровно, без малейших перебоев. Свет ослепительным клубом разорвал сумеречную темь. Свет ярко позолотил увал, где скупо маячили крыши шахт, свет белыми глазами брызнул из окон поселковых бараков. Ночь превратилась в день.

Гурьян смотрел на мелькающие лица рабочих. Усталость и тревоги слетели, тяжести их не чувствовал, будто искупался после знойного дня в холодной воде.

Главный механик, склонив голову, прислушался к внутренней работе огромной махины. В глубоких морщинах его широкого лица отсвечивали масло с грязью. Но глаза наливались успокоением.

Он, как поэт, улавливал опытным ухом верные размеры стального ритма, как хормейстер, был доволен стройно льющимися звуками, закономерными толчками локомотивов, турбин и трансмиссий. И это прокопченное лицо, со следами многолетней работы около машин, расцветало в улыбке, передавало радость окружающим.

Но вдруг лицо это помертвело. Ослепительно-белый свет в секунду превратился в кроваво-матовый. От котла послышался истошный голос кочегара. К розовому потолку серым клубом хлестнул пар, перемешанный с дымом.

— Так и есть!

Механик грубо толкнул Вандаловскую, кинулся к котлу.

За ним застучали десятки ног. Свет мерк, а вместе с ним меркла неудержимо вспыхнувшая радость осаждающих окна и двери людей.

Свет растаял в тьме пасмурной ночи.

— Может, задержка какая? — тихо сыпались догадки.

— Пропало дело…

— Котел! Котел!

Люди говорили полушепотом, будто боясь еще больше осердить заартачившуюся махину. Повреждение силового центра — смертельный удар истерзанному постоянной борьбой руднику. Люди страшились этой мысли, как войны, как эпидемии. В головах гнездились обвинение, страх за свое существование, непонятные обиды на строителей.

— Так и есть, — повторил механик сникшему Гурьяну. — Бракованный котел зарезал нас. Достанем новый — спасены, не достанем — придется временно старыми агрегатами монтировать станцию. — Но директор плохо понимал механика. Он думал об оттяжке постройки обогатительной фабрики, о срыве плана золотодобычи, об ударах, которые теперь могут быть со всех сторон. И странно, в этот час плохо ощущал биение сердца, оно будто останавливалось в груди холодным шершавым камнем и мешало, до боли мешало дышать. А в уши кто-то хохотал: «Вот тебе и большая, новая станция… Провал… Провал».

По травам шумел дождь. От сырости разбухала суглинистая земля, она липла к обуви жидкой лиственничной серой, тестом месилась под ногами. Из прикатанных зеленей, загнув шейки, торчали белоголовники. Жухло стояла под туманами молчаливая тайга.

— Гурьян!

Директор оглянулся и сразу узнал Татьяну. Он стоял под дождем среди долины, между рельсами узкоколейки, ползущими к поселку серебряными нитями.

— Ты устал и расстроен? — Она мягко взяла его за руку. — Успокойся и никому не показывайся. Ну пойми, что в такой суматохе без провалов не обойдешься. Давай пошлем сегодня же Яцкова в трест, а если желаешь, я сама поеду. Чего же ты молчишь? Пойдем, я не оставлю тебя одного сегодня.

2

В промытых дождями сопках глухо терялись голоса. От ливней прели на плечах приискателей грубые спецовки, пузырями надувались запорожские, непревзойденные по широте, шаровары. Сдобренный лесным пахучим жиром навесной мост не гремел подпрыгивающими бревнами, как прежде. Дебрь не угрожала руднику криками зверей и птиц, притаившихся от непогоды.

Тяжелой канонадой шли над тайгой громыхающие грозы. Засоренное тучами небо бороздила молния. Варваре казалось, что чья-то шальная рука машет зажженной лучиной в темной избе. После каждого громового удара она сыпала на широкую грудь частые кресты, шевелила губами молитву и старалась убежать от жуткой беды.

Варвара оглянулась на окрик шагающего впереди артели плотников Морозова.

— Эй, товарищ дирехтурша! Чертей-то пугать тебе навроде и неловко.

Она не почувствовала оскорбительного смеха плотников. Побаиваясь Гурьяна и стыдясь соседей, Варвара молилась дома украдкой, хотя и веровала как-то нелепо, по привычке.

До избушки, стоявшей на отлете от рудника, два раза падала, подолгу не могла установить ноги, они ползли в стороны, будто попадали в кисель. Дверь открыла беловолосая, с лицом, похожим на кору лиственницы, бабка Дарья. Старуха бабничала четверых ребят Варвары и сживала у ней с лица веснушки. На земляном полу избы белой пеной вздымалась стружка, рядком громоздились недоделанные корзины. Библейский тон успокаивающе подействовал на Варвару.

— Ушлепалась-то, матушка! Ать и гибель же, господи боже ты мой. Садись-ка к печурке поближе.

Варвара охлопывала широкую шерстяную юбку, глазами пустыми, как выпитые рюмки, смотрела на хлам, не осмысливая в этот час ничего, кроме боли, сжавшей сердце. Затем всхлипнула, захлебнулась горечью.

— К тебе за нуждой, бабка Дарья!

— Бай, с чем бог принес?

Остекленелые, потерявшие цвет глаза старухи увлажнились мутью, Варвара выкладывала торопясь, будто ела горячие пельмени:

— Рвались ниточки целый год, и лопнула, видать, последняя. Бросает ведь меня муженек-то. Сегодня опять пришел от крали на свету и заперся. Ну, пусть я не пара ему. Красивую и умственную нашел, но ведь он закон со мной принимал, а она наложница. Таскаться захотела на теплую-то пору, ну и искала бы ученых и незанятых. Помоги, сделай милость, бабка Дарья. Отворот, што ли, какой придумай.

По отлинялым щекам Варвары мелкими бусинками просыпались слезы. Бабка Дарья с пыльной божницы, откуда-то из-за чумазой, обсиженной тараканами иконы достала почерневшие от древности карты, которые разложила на столе крестом. Иссеченные морщинами руки старухи дрожали, это были руки смерти с косой. Она перетасовала колоду и, послюнив пальцы, развернула карты веером. Безжизненные губы старухи зашевелились:

— Бросит он червонную кралю, — тянула она. — Ту ждет дорога. Выпадает все, девушка, на твою руку. Червонная останется при своем антиресте и во грустях.

— Спасибо, бабушка.

Варвара развернула сверток, из которого на стол посыпались ветчина, пряники и отрез на кофту. Варвара получила эти товары в паек из распреда и два дня хранила их в чуланчике, чтобы не увидал Гурьян.

— Вот наперво, милая. А будет толк, в обиде не оставлю. Нош смертельный мне расставаться с ним. Ты подумай, на второй десяток живем. А разве я найду такого-то? Растоптала бы ее, змеишшу ползучую, и растерла бы вот так ногой.

Водянистые глаза бабки расширились на гостинцы, слезливо замигали.

— Будет прок, матушка, ежели восподь не попустит. Я бы его в одночасье привернула, как коня к столбу, да горюшко мое — зуб у меня тронулся, не действует от этого наговор-то. Но есть одно неотвратимое средствие, — снизила голос, — надо у суки гулящей вырезать причинное место и скормить ему в пишше. Супротив этого снадобья ни один не устоит. Сам придет к тебе.

— А не грешно это, бабанька? — испугалась Варвара.

— Хто-е знат… Веришь в бога — замолишь, а нет, и так ничего не подеется.

Варвара с опозданием пришла на детплощадку. Ребят было мало. Приземистая толстушка няня со вздернутым носом разбросила руки крыльями ветряной мельницы.

— Варварушка, ты ничего не знаешь?

— Нет, — оробела Варвара.

— Суперницу-то твою на свету заарестовали и увезли вместе с механиком в город. Сказывают, порчу-то станции они произвели для вреду. Однако худо будет раскрасавице.

Варвара опрометью в дверь. Она бежала домой, разбрасывая ногами брызги липкой грязи. Не знала, то ли желание позлорадствовать над бедой Гурьяна или увидеть его целым и здоровым сильнее ущемляло сердце. А в уши верещал голос бабки о «неожиданном антиресте». И тут же вспомнила, как Татьяна Александровна отваживалась с Ленкой и участливо относилась к ней, Варваре, неоднократно бросавшей сопернице черные обиды.

Может быть, Варвара преодолела бы желание уязвить Гурьяна в такой час, если бы он, разговаривавший с Бутовым и Стуковым, не показал холода взглядом. Варвара остановилась в дверях. Все были взволнованы. В углу у порога стояла поникшая Катя.

— Ты бы вышла, Варвара!

Это грубо сказал Гурьян, у которого раньше не было секретов от нее. Грудь Варвары заколыхалась, широко открылись глаза.

— Што, лишняя я стала? Мешаю свадьбу обсуждать!

Поняла, что сказала лишнее. Вместе с Гурьяном сорвался с места Бутов, стараясь задержать директора:

— Вон! Убью с одного раза!

В обезумевших глазах Гурьяна прочитала, что последняя ниточка действительно порвалась и ничто больше не свяжет с ним, пришибленным, но не сломленным.

Гурьян обмяк и, пристыженный суровым взглядом секретаря, осунулся, сел на свое место. Не взглянул на жену, путаясь выдавил:

— Устраивайся, Варвара, как тебе любо. Нет и ничего не будет между нами. А по-товарищески, чем могу, не оставлю, если что.

Где-то в дальних закоулках поселка, буксуя, гремела машина. И от этого кипучих слов Варвары понять было нельзя. Она сбросила полушалок и, головолосая, обезумевшая, рванула крышку ящика. Платья, полотенца, с давних лет запасенные, тщательно выхоленные стиркой и утюгом, треплясь в воздухе, полетели на середину комнаты. Варвара, брызжа слюной, сокрушительно топтала добро, как будто хотела вдавить в пол свое горе и память о прошлом. Гурьян прошел мимо нее встревоженный, но уже лишенный ярости. Варвару, держа за руки, уговаривала Катя.

— Ну перестань же… тут такое несчастье, а ты вздумала… Неужели не поймешь, что ему можно простить. Надо беречь его. Подумай, много ли у нас таких на руднике. И ты напрасно. Надо крепче за свой гуж тянуть и не выпрягаться.

3

По странному сравнению Гурьяну эта ночь напоминала самые незадачливые, самые непогожие времена из былой походной жизни. Вот в такую же мокреть он с пятью рабочими убежал в леса от преследования чехов, а позднее таких ночей было много, когда неуловимый отряд партизана Сергея Лазо уходил в сопки от японцев и семеновцев.

…В темноте Гурьян сталкивался с шахтерами, и все спрашивали:

— Как это вышло?

— За что арестовали?

— Што же это делают?

Люди, шлепая по грязи, собирались к зданию клуба. Директор чувствовал, что сегодня больнее, чем тогда в ветрах, в леденящих бурях, с карабином и походной сумкой, переживать поражение. Ведь от него отрывали самое дорогое дело и женщину, жизнь без которой теперь не представлял.

Гурьян не прошел в президиум, где за голым столом сидел окруженный партийцами Стуков.

Директор сел в угол и из темноты встретил направленный на него взгляд Рашпиндаева.

— Товарищ Нарыков! — Секретарь ячейки перепрыгнул через скамью и отгородил Гурьяна от массы. — Что это, понимаешь, за канитель такая. Заграбастали лучших спецов, а тут разные Пеночкины соли подсыпают. Неужели партия не долбанет таких по макушке хорошим кулаком. — Рашпиндаев разорвал пачку папирос и закурил, с жадностью глотая дым. Директор шире открыл воспаленные глаза, всматривался в пылающее круглое лицо собеседника.

— Ты взаправду или юлишь?

— Что за недоверие, товарищ Нарыков. Если были заблуждения… но ведь теперь мы о Пеночкине и ему подобных сделали оргвыводы… Что ж я за сукин сын буду, ежели стану отрицать достижения и прочее. На кой же я черт бывший молотобоец, ежели не с партией и ее лучшими товарищами. Тут кое-кто подтыривает насчет твоей женитьбы, но за каким же хреном мы коммунисты, когда тянем быт в лужу…

Рашпиндаев вздрогнул на свист звонка и, расталкивая локтями сбившихся в проходах партийцев, пробрался на передние места.

Наступившая тишина придавила Гурьяна. Расположенный к мнительности, он опять терзался.

«А вдруг партия найдет?» — Но что найдет, он недоумевал. Понятным было одно, что этот незначительный эпизод может стать сигналом к катастрофе.

При плохом свете лицо Стукова показалось директору безглазым, и не дошли слова, которыми секретарь объявил повестку собрания. Шум на передних местах и чья-то широкая спина помешали Гурьяну уследить, как на сцену взобрался Рашпиндаев. Кепка с широким козырьком у него съехала на затылок.

— Товарищи, внимание! — Рашпиндаев приподнялся на носках, заскрипел сапогами. — Товарищи, это оскорбление рабочей горняцкой партийной организации. Тут, надо понимать, мировое вредительство. Наша ячейка вылечилась от этой болезни, и я должен покаяться перед партией, как перед родной матерью. Правильно вело нас руководство и сейчас не сдает завоеваний первой пятилетки в четыре года.

— Ну, захлопает теперь… Барабан пустой.

Гурьян оглянулся на голос соседа и стиснул зубы. Недалеко от него сидел, вытянув шею, Пеночкин. Рашпиндаеву громко похлопали. Это и сорвало с места Пеночкина.

— Неправильно! — голос сорвался, пустил петуха. — Как ты перекрасился. — Пеночкин жег глазами Рашпиндаева. — Перелетная птичка. А раньше-то не ты звонил, что директор собачью свадьбу развел! И за дело упрятали спецов. Думаете, мы здесь умники, а край дурак! Да неужто там чурбашки сидят… Где у нас толк вышел. Разляпались только и ползаем в грязи, как мокрые мыши.

— Ложь! Вред! — Рашпиндаев под выкрики шахтеров грудью пер на Пеночкина и окружавших его небольшим кольцом недавно появившихся на руднике рабочих.

— Ты кулацкая похлебка, сукин сын! — неистовствовал Рашпиндаев. — Добрых рабочих пакостишь. Клином обойдется тебе эта игрушка.

За Рашпиндаевым грозной стеной поднимались старые шахтеры. И от их взглядов, от метко брошенных слов Пеночкин со своими отступал к порогу. Умолкли не скоро. На том месте сцены, откуда только что говорил Рашпиндаев, стоял старик с клочковатой посеребренной бородкой.

Он ловил губами воздух, а рукой начесывал длинную прядь белых волос на вытекший глаз. Это был шахтер с сорокалетним стажем, старейший партиец. Старик опустил руки по швам и одиноким глазом оглянул собравшихся.

— Надо выручать спецов, ребята. — Эти слова успокоительно, мягко дошли от трибуны до входных дверей. — Осечка вышла. Но у нашей партии гибкие пружинки, этого не забывайте. Сегодня стегнули мимо настоящих вредов, а завтра хлопнем их прямо в черепок. Делать надо, а не кричать. Насчет пеночкиных я мог бы тоже сказать, да слов жалко. Поберегу их до чистки. Нынче не до этого. Дело мы начали большущее, и надо туже нажать на него. Не дадим сшибить себя путаникам, на то мы и партия. Я предлагаю подтвердить наше слово беспощадным ударом на добычу золотишка. Это мы можем, как дважды два. А Гурьяна и Нила кинем в город с нашим постановлением. Не первый снег на голову.

— Дельно сформулировал, Данилыч.

Рашпиндаев подскочил и ухватил старика за руки, когда тот сходил по лесенке.

На улице вместе с порывами ветра пробрасывало крупные дождевые капли. Чадной пар вылетел из выходных дверей клуба, а за ним густо высыпали на грязную площадку истомленные шахтеры-партийцы. Над сопками нежно созревала малиновая заря. Сквозь тяжелые мохнатые тучи голубыми окнами проглядывало очищающееся небо.

Гурьян вытягивал из липкой жижи набухшие сапоги и следил, как в предрассветном мраке расползались по улицам поселка сероватые фигуры людей.

— Спать пойдешь? — спросил откуда-то вывернувшийся Стуков.

— Нет, скоро смена… Хочу посмотреть шахты и к старателям заверну.

— Не храбрись, тебя ветром качает.

— Все равно не усну.

— И глупо. Не забывай, что администратору не следует быть затычкой в каждую щель… Тут надо постоянно трезвую голову, чтобы не крутить себя и людей.

— Высплюсь в вагоне.

— Смотри, не распишись.

— Пойдем вместе, хоть головы освежим, — позвал Гурьян.

Стуков остановился, раздумывая. А затем крепче прижал под мышкой трепаный, всему Улентую известный портфель и тихо сказал:

— Пожалуй, верно.

Они сошли в разложину и здесь пропустили мимо вторую смену шахты «Соревнование». Бутов остановился и вполголоса посоветовал:

— Загляните к Пеночкину… Он замещает опять Ефима, а сам ушел, гнус, с бабой валяться. Ребята жалуются, что у них крепежка забоев никудышная…

Секретаря и директора спустили в шахту. Освещая путь фонарем, один из рабочих привел их в крайний забой. На рельсах лежали кучи неубранной руды, валялись ломаные тачки.

— За такие порядочки нас по голове нельзя гладить, — услужливо говорил рабочий.

— А почему же вы их не наводите? — осердился Гурьян.

— Говорили, но не всем же здесь начальствовать. За каким же тогда завод держать?

— Ну и будете, значит, молчать?

— Нет, зачем же. — Рабочий закурил и осветил впереди. — Вот здесь опаска берет ребят. Того и гляди прижулькает. — Гурьян зашел в глубь забоя и поднял глаза на потолок, искрящийся желтым сланцем.

Сверху посыпался камешник.

— Живей! — крикнул забойщик, подтолкнув Гурьяна в спину. Вслед им хлестнуло пылью и холодным воздухом.

— Ах, анафема! — Работай увлек Стукова и директора на штрек, и они оглянулись на заваленный забой.

— Вот это игрушка. — Гурьян задергал ноздрями. — Кто делает крепежку?… Позвать сейчас же Пеночкина. Сволочь! — Зубы директора защелкали. Позабыв о Стукове, он по лестнице выбежал наверх и растерянно посмотрел на встающий из сумерек поселок. Сердце стучало неровными толчками.

«Испугался, трус», — стыдливо подумал он. Но эту мысль вытеснила другая.

— Пошли в контору Пеночкина и завшахтой, — сказал он подбежавшему Рашпиндаеву. — Да и сам приходи.

— А что? — взбросил зеленоватые глаза секретарь ячейки.

— Ничего… Дискуссировали здесь, а в пустые жбаны не взяли ничего. Да если бы покалечило хоть одного человека, я бы вас…

Гурьян зашагал от пришибленного Рашпиндаева, стоящего с открытым, как у вороненка, ртом.

В конторе еще никого не было, и директор вдруг почувствовал усталость. Он вспомнил о Вандаловской и, опустив померкшие глаза, пошел через калитку в свою квартиру. Надеясь, что Варвара дома, он привычно постучал в окно, но тут же заметил, что сенная дверь открыта.

В комнатах пахло махорочным дымом и копотной затхлостью. Окна были закрыты. «Значит, не ночевала», — подумал Гурьян, отдергивая занавеску и толкая кулаком оконную створку. Он прошелся по комнате, заглянул в печь — там ничего не оказалось — и тоскливо, не раздеваясь, лег в постель. Щемящее чувство одиночества, незнакомое с далеких времен, тихо повело наступление на возбужденно усталый мозг. Гурьян думал сразу о руднике, о коренящейся еще вражеской мерзости и незаметно остановился на мысли о себе. Она вошла в сердце обидой. Он с первых шагов своей сознательной жизни ни разу не подумавший всерьез о личном благополучии, он, не однажды рисковавший жизнью для общего, теперь оскорблен, и за что? Разве нельзя было спросить его прежде, чем арестовать?

Директор потянулся к портфелю. Затем отбросил его и полез в буфет. Не скоро нашел начатую поллитровку, наклонил ее через горлышко и, не разобрав — вода или водка, — вылил все содержимое в рот.

В окна врывался свет голубеющего дня вместе с насыщенным свежим воздухом; шумел просыпающийся поселок.

Гурьян открыл портфель и, достав из блокнота визитную фотографическую карточку, повернул ее к свету. С фотографии глянуло продолговатое лицо Татьяны Александровны в пышной прическе.

«Нет, эти глаза не могут лукавить». — Директор прижал визитку к побледневшим шершавым губам, а затем снова лег. Прошло несколько часов, прежде чем, успокоенный, он задремал, лежа на спине. И когда открыл глаза, солнечный свет заливал половину комнаты. Гурьян стукнул сапогами о голый пол и потер ладонями измятое лицо.

— Ерунда! — вслух сказал он, забирая в кулак талоны в столовку.

Солнце жадно выпивало влагу из трав. Засеревшие крыши бараков и новых домов покрыла роса. Где-то в кустарниках гремели ребячьи голоса. Гурьян поднял голову и повел плечами, будто встряхивая с себя бредовую тяжесть. Солнце вливало во все живое чудодейственную силу. В дверях клуба, выдвигаясь на площадку высокого крыльца, появилась Варвара и немедленно скрылась обратно. Гурьян заметил, что она была одета в серое платье, в котором всегда управлялась на кухне, понял: надела она эту рвань, чтобы прибедниться, вызвать сострадание к себе, лишний раз опозорить его перед улентуйскими сплетницами. И в то же время другой, хохочущий голос нашептывал: «Какой же сумасшедший может наряжаться в ее положении. Нет, Гурьян, ты не можешь оправдать себя. Десяток с лишним лет для женщины — вся жизнь. И ты, а не другой, взял ее, пусть ты никогда не любил Варвару, пусть она взбалмошная, но она предана тебе больше всех. Надо было раньше разрубить связывающую вас веревку. Тогда бы легче. А теперь ведь у тебя белеют волосы. Кто знает, чем в конечном счете будет Татьяна? Может быть, твое теперешнее положение, может быть, этот стремительный подъем тысяч и пафос стройки кинули временно в твои объятия эту женщину. Не забывай, что грань между ее и твоим развитием почти непроходима». Гурьян сжимал зубы. В перехлесте этих раздумий, в затуманенном сознании вставали кипучие дни последних месяцев, и совсем незаметно, ослепительно ярко, как омытое туманами солнце, мелькала ночь, проведенная с «ней». И, закрыв глаза, он потянул носом воздух.

Гурьян замедлил шаги. Заболела голова, и чувствовал такую же слабость, как тогда, после смерти Ленки. Он не дошел до крыльца конторы и повернул в золотоскупочный магазин. В помещении толкались какие-то оборванцы. Ни одно лицо не показалось знакомым директору. Продавец с пышными рыжими усами растерянно опустил руки, присмотрелся к директору.

— Дай бутылку, которое покрепче, — сказал Гурьян, махнув на полку с винами.

— Пожалуйста… Вот… три звездочки…

Гурьян сунул бутылку в карман и не заметил изумления в глазах продавца.

— А расчет?

Директор поднял глаза, долго и непонимающе смотрел в глаза продавца. Затем вернул бутылку и направился к двери.

— Товарищ директор, — послышалось сзади полушепотом. — Возьмите, как-нибудь сбалансируем… Кстати, у меня есть домашний запасец… Если опохмелиться, то с полным моим удовольствием… Сейчас прикажу супружнице закусочку сварганить…

Гурьян остановился. Голос продавца участливый, зовущий.

— Есть, говоришь? А не будешь нашептывать кумушкам?

— Господь с вами!.. Да разве мы не знаем, какое у вас горе…

Гурьян повернулся и через лавку прошел в квартиру продавца. Домой, в пустую квартиру, он вернулся перед рассветом и в беспамятстве свалился на кровать. Окна были открыты, в комнатах жужжали комары, квартиру посещали заблудящие кошки и воробьи.

4

Гурьян проспал бы до вечера, если бы не посыльный из конторы.

— Ты чего, Кайла? — продрал глаза директор. — Кто послал?

— Там на практику из города прикатили… Человек тридцать… Главный инженер требовает квартиру… С утра сидят на крыльце, неловко как-то…

— Иди.

Гурьян положил ладонь на лоб. Болела голова, в ушах шум и свист, хотелось пить, но воды в квартире не оказалось. На мгновение присел и повесил голову. Охватила нестерпимая тоска. В это время казалось, что он сделал ошибку в жизни. Но какую? Не пойти ли к Варваре и покаяться? Но при одной мысли о жене брезгливо сморщился и за постройками, чтобы не увидели досужие женщины, пробрался в комнату Кати. На столе, накрытом чистой клеенкой, стоял эмалированный чайник.

Гурьян напился прямо из носика, умылся и направился в контору. Не прошедший еще хмель пошатывал директора, Сам чувствовал на лице опухоль, больно колотилось сердце. Непонятные угрызения и сознание своей никчемности овладевали мыслями. Теперь припоминались все сделанные ошибки по работе, несправедливое обращение с подчиненными и Варварой. Словом, Гурьян, как всякий перепивший человек, призывал на беспощадный суд свою совесть.

Около конторы стояли две грузовые машины, нагруженные разными вещами. Молодые ребята переносили с них чемоданы и приборы на крыльцо. В дверях стояли бухгалтер и инженер Клыков. Бухгалтер, выставив округлившийся живот, подобострастно заглядывал в запыленные глаза Ивана Михайловича, курившего папиросу.

Клыков первым шагнул к директору и долго не отпускал его руку.

— Сдали, сдали, батенька, — говорил он. — Вы все-таки в зеркало посматривайте на свое отражение… Нехорошо так… В здоровом, как говорят, теле… Неэкономно расходуетесь… А успехи ваши искренне порадовали… Признаюсь… Вот только с Татьяной Александровной того… Не ожидал, клянусь честью… Тут несомненная ошибка… А Зайцев! Да ведь это сущий праведник.

Гурьян или не понимал расточительных слов бывшего главного инженера, или просто они не доходили до помраченного сознания. От Клыкова не ускользнул холодный блеск директорских помутневших глаз. Это заметили и студенты, оставившие работу, чтобы прислушаться к разговору начальства.

— Что же, вам надо жилье устроить, — сухо сказал Гурьян.

— Да… если вообще не протестуете против нашего сотрудничества… Я, признаться, с некоторых пор заболел слабостью к Улентую, хотя и не верил, как вам известно, в его потенциальные возможности. Но теперь Улентуй — научная проблема, узел различных геологических комбинаций. Вот привез целый отряд… Будущие инженеры… Прошу, как говорится, любить… Хе-хе-хе…

Гурьяну не понравилась приторная любезность инженера. Ивана Михайловича в городе будто подменили. В манерах и движениях у него было много нового, исчез колючий взгляд, старик стал разговорчивее. И это, непонятно почему, не нравилось Гурьяну. «Почему?» — попробовал он объяснить себе, но ничего не вышло. В голове, как в решете, не удерживались мысли, кроме тех, которые мучили, уничтожали, заслоняли все просветы в жизни. Представлялось, что Вандаловская и старик Зайцев теперь переживают чертовские часы и клянут его.

— Народ нам нужен, — не теплее прежнего начал директор. — Давайте в новые помещения. Теперь тепло, а на вольном воздухе будет лучше, чем в бараках.

У Ивана Михайловича затряслась голова, глаза остановились. Он поклонился и взял за ручку чемодан. Студенты переглянулись и, улыбаясь, пошли за своим ученым бригадиром.

Глядя на их веселые лица, Гурьян почувствовал облегчение.

На крыльце группа их спорила и подсмеивалась над краснощеким толстякам. Парень развязывал вещи и сердился. Девушка с короткими пепельными волосами горячо доказывала, что пропавшие в дороге инструменты остались на станции, в заезжей квартире прииска. Другие предполагали, что они выпали из кузова около моста через реку Улентуй. Студент, которого обвиняли, молчал и виновато посматривал на Клыкова.

— Мне нужно на станцию, — потрогал его за плечо Гурьян. — Поедем со мной.

Студент улыбнулся и зашагал за директором к гаражу.

Шофера Гурьян не взял. Студенту он указал место в кабинке рядом с собой.

— Комсомолец? — спросил директор, когда машина вышла за поселок и понесла их по ровному тракту.

— Уже кандидат, — покосился парень.

— Хорошо… На каком курсе?

— На четвертом, по горному отделению…

Гурьян крутнул руль и ловко отвел машину от канавы. Студент от удивления открыл рот, ухватился за дверцу.

— Не бойся… Ну, как у вас работает Иван Михайлович?

Студент умиленно закатил глаза, восторженно ответил:

— О, один из лучших преподавателей. — Студент показал рыжие, сросшиеся, как молодые опята, зубы. — На каждой лекции приводит в пример Улентуй… Интересно… Любит он свое дело… Скоро, ученую степень будет защищать. И действительно обидно. У нас есть профессора мальчишки, а у Ивана Михайловича такие знания…

Гурьян осадил машину. Навстречу, вздымая пыль, мчался грузовик.

— Что везете? — обратился директор к высунувшемуся из кабинки шоферу:

— Крупу, — отозвался из кузова беззубый старик.

— Частей с завода нет на станции?

— Не примечал, товарищ Нарыков…

— Вороны полоротые!

До станции студент украдкой взглядывал на небритую щеку соседа, стараясь понять, чем недоволен директор. Гурьян понял это и, когда завалили в машину ящики с инструментами, теплее спросил:

— Значит, Иван Михайлович завоевал там авторитет?

— Громадный, — с захлебом говорил парень. — У него богатый опыт и подход методичный… Известно, — большая школа…

— А вы хорошенько присматривайтесь и принюхивайтесь к педагогам. Понимаешь, бывает и так, пока не разотрешь головню, все думаешь, что это пшеница… Надо корешок попробовать, а тогда лист рвать…

— Мы и так критикуем, — понял студент скрытые мысли директора. — У нас отличают, кто пустозвон, а кто имеет знания.

Гурьян ускорил ход. Мысли его запутывались, как тенета. Вспомнил двухлетнюю борьбу с главным инженером за Улентуй и долго не мог отделаться от чувства досады и подозрения. Но все это опровергалось фактами. Несомненно, Клыков пользовался уважением в тресте и институте, его любили студенты. Кроме того, сам Гурьян просмотрел все протоколы заседаний по поводу постройки обогатительной фабрики и нашел в них много интересного. Клыков категорически возражал против постройки маломощной американской фабрики и записал особое мнение, когда старая администрация прииска решила закладывать бесплодные злополучные шахты. Директор пришел к заключению, что подозрительность его к бывшему главному инженеру основана лишь на том, что Клыков недооценил, вернее, не постарался до конца разведать потенциалы Улентуя. Все это показалось теперь нелепым. Гурьян не мог не признать, что и сам он и все его сторонники, по существу дела, рисковали, пользовались в борьбе с противниками плохими доказательствами. Могло же получиться, что риск окончится крахом.

Вечером Гурьян решил побеседовать с ученым инженером о задачах практики студентов и смягчить первую нелепую встречу.

Поставив машину в гараж, он прошел в контору и остановился на пороге своего кабинета. За столом сидел отмывшийся, посвежевший Бутов, разбирая какие-то бумажки.

— Нил! Ты когда это?

— Вчера с поезда, — хмуро ответил шахтер. — А у тебя чего это образина оплыла? Крутнул, говоришь? Неладно, парень. Но не кисни. Слыхал про все дела, брат… Насобачили порядком здесь.

Гурьян повеселел. Из головы уходил хмельной дурман. Захотелось есть. Постучал в стену. Катя вбежала, шлепая белыми тапками.

— О, курортник! — и сильно тряхнула руку Бутова.

— Катюша, — взглянул на нее директор. — Инженеру Клыкову наладьте угол в квартире Перебоева… Да надо поставить к нему прислугу… Ну, понимаешь, чтобы обед носила, подметала и все прочее.

— Можно… — Катя жалостливо посмотрела на своего начальника, и от этого ему стало обидно.

— Нет ли чего перекусить? — спросил он, потирая руки.

— Можно бутерброды с икрой… Но скоро ужин… Лучше идите в столовую. — Катя повертелась, вздохнула. Нил и директор поняли, что ей хотелось поговорить об арестованных, чем-то поделиться.

Но Гурьян закрыл столы, забрал свежие газеты и телеграммы и сказал:

— Пойдем ужинать к тебе, Нил.

5

К следователю, за которым числились Вандаловская и главный механик, Гурьян с Бутовым попали на четвертые сутки. Молодой парень, с колючими серыми глазами, улыбнулся, глядя на сапоги и шаровары приискателей. Они были грязны и слишком необычны для паркетов, тем более, когда Бутов оставил на полу медвежий след подков.

Шахтер внушительно зажал в кулаке дурно разросшуюся бороду и смял нахмуренным взглядом улыбку следователя.

— Что, смешные мы, товарищ?

— Нет, почему же… Я всяких видел, сам чапаевец. И на Волге бурлачил. Курите?

— Тем наипаче…

Бутов выколотил трубку и безжалостно смял в нее дорогую папиросу.

— Скажи, за что сели наши спецы?

Следователь затянулся, отвел глаза, лоб рассекла мелкая бороздка.

— Это по улентуйскому делу?

— Да, — ответил Гурьян.

— Товарищ Нарыков?

Гурьян наклонил голову.

— По ходу нужно было сделать так, товарищ директор, — следователь пощупал глазами Гурьяна. — Есть некоторые данные, что у вас работает группа белобандитов, агентов иностранного капитала.

— Но, но, смешал золото с песком, — перебил Бутов.

— Вы так считаете? Не ошибитесь, товарищи. Вы сами же дали дело перебоевщины, а теперь взята в Москве и жена Антропова.

Но художества не прекращаются… Вопрос ясен. Взрыв котла — очередной маневр классового врага. Убийство Пинаева — тоже. Ваша знаменитая Вандаловская обучалась за границей. Она присутствует при установке агрегатов, делает вид, что живет не в ладах с перебоевщиной, толкает рудоуправление на целый ряд крупных мероприятий, завоевывает авторитет и готовит окончательный развал рудника. Она вступает для этой цели в близкие отношения кое с кем из руководителей.

Бутов рассмеялся и выколотил трубку.

— Расписал ты, как масло по сковородке размазал! — вызывающий смех шахтера озадачил следователя. — Выходит, ты отсюда больше видел, а мы там чудачки с длинными ушами, дорогой товарищ! Но не забывай, что эти чудачки двенадцать лет бились за Улентуй и пятнадцать за советскую власть, что миллионы таких чудаков везут самые тяжелые грузы для постройки социализма. А постановление нашей парторганизации как ты рассматриваешь? Финтиклюшки это?

— Верно, товарищи…

— Веришь, а зачем лягаться? Будто не знаешь, что мы за личные, как ты говоришь, отношения, за бабью юбку Улентуй не продадим. Сплетни надо в сторону.

— А если это не сплетни? Если есть данные, обличающие в участии Вандаловскую и механика Зайцева?

Гурьян грузно оперся на стол руками, как будто готовясь к прыжку.

— Значит, ты веришь им, а не нам? Тогда не их, а нас, меня первого надо поставить к стенке. Я коммунист, директор, один из первых шахтеров рудника. И так понимаю: если такой человек оказался изменником и пособником контрреволюции, то разговаривать с ним нечего… Надо начистоту, или пуля в лоб, или… И знаешь, я никаких страхов не боюсь, могу поручиться головой, что рудник будет первым, если мы доведем перестройку его до конца.

Следователь смотрел в покрывшееся бурым румянцем лицо директора. Он, видимо, вспоминал случай из боевой жизни, из своей практики. Настойчивость шахтеров нравилась ему. «Так можно отстаивать только правду», — думал он, проникаясь уважением к людям, от которых пахло крепкой таежной смолой. Он, прошедший по огненным полям битв, сердцем почувствовал шахтеров.

— Товарищ Нарыков! — Следователь взял Гурьяна за руку. — Ты не обижайся. Пойми… когда с размаху рубишь осот, то нечаянно осекаешь золотые колосья пшеницы… Но я погорячился…

Ты брось… Значит, ты ручаешься?

— Оба ручаемся. — Бутов выпрямился и сверху мигнул следователю. — Нам, чапаевец, на глаза свидетелей не надо. Когда требуется прищемить гниду, так сами стукнем. Тогда и дергай. А за этих скажет весь рудник. Ты не забывай, что тысячонки три шахтеров и восемь сотен партийцев зря брякать языками не будут.

— Чувствую, шахтер. Однако ты сильный!

— Да ничего… Попадется белая кикимора — не вырвется.

И все трое рассмеялись. Глаза следователя уже не кололи.

На моложавом его немного бледном и сухом лице расправились складки мелких морщинок. Он нажал кулаком на стол.

— Скажу откровенно, что Вандаловская и Зайцев взяты по доносу. Но Антропов отрицает виновность свою и Вандаловской. Впрочем, он признает свою оплошку только в том, что своевременно не поставил вопроса о вредительстве перед дирекцией и не порвал с женой.

— Антропов — овечка, — сплюнул Бутов. — Зря врюхался, а парень неплохой.

— Думаете?

— И думать нечего, — подтвердил Гурьян. — Я писал о нем.

Нам такие люди нужны. Антропова можно отскоблить.

— Так… — У следователя с папиросы упал пепел, он смахнул его и широко открыл глаза. — А как вы смотрите на инженера Клыкова?

Гурьян и Нил переглянулись.

— У меня веры в такого человека и раньше не бывало, но к воздуху пуговицу не пришьешь, — ответил Бутов.

— А вдруг пришьется… — загадочно улыбнулся следователь. Гурьян хмуро смотрел в стол и морщился. Ему хотелось возразить, но в памяти встали факты столкновения с Клыковым, и у директора снова пробудилось жалящее подозрение.

6

Двухэтажные корпуса механического завода заняли два больших квартала и глаголем повернули от города к лесистым, подернутым темной синевой, взгорьям. Механический завод — сын первой пятилетки, гордость золотой промышленности СССР. От городских построек корпуса завода отгородились крепостью красных стен, глазастым светом частых окон. Посредине квартала в окружении тополей — Дом культуры и отдыха, построенный ударной лавой металлистов. Дом превзошел красотой стили отшумевших веков, отверг дикие вкусы торговых мещан сибирского капитализма.

После продолжительных разговоров Гурьян увлек Степанова на завод. Мимо часового и пыхтящих навстречу грузовиков они прошли в заводской двор. Впереди, докуда хватал глаз, пересекали коридоры, копошились около станков люди, пели шкивы с трансмиссиями и визжало железо. От станков летела, поблескивая, серебристая стружка. Далекие отголоски базара, шумной пристани и вокзала улавливало здесь ухо шахтеров.

По пути Степанов спорил с Гурьяном. Директор треста видел шире и думал не об одном только Улентуе, и они не могли сговориться.

— Две драги для Колымы, — отрывисто доказывал Степанов. — Только подумай, меня завалила телеграммами Москва. Две драги по-ударному должны быть сделаны к первому августа. Колыма у нас первая восходящая звезда по всей системе. По ускорению выпуска драг у нас работает бригада краевой газеты, писатели строполят стихи, художники плакаты малюют, десяток крупных партработников сюда откомандированы, а ты со своим Улентуем.

— Но ты и Улентуй не бери голой рукой. Закрутит у нас «американка», тогда и посмотрим еще: Колыма или Улентуй будет наверху.

— Ты еще белыми нитками не сшил своего строительства, а мечтаешь о золотых горах. По-настоящему рассудить, так ты делаешь преступление, останавливая работу шахт в летнее время. Говори спасибо, что все сошло тебе безнаказанно. Мы подумывали снять тебя с работы.

— Мне и забой не страшен. Но ты не прав. Шахты у нас пустовали только месяц, а при другом положении их бы законопатили на два года. Вы ставили рудник на консервацию, вы не верили в возможности богатых месторождений Улентуя, а мы их откопали.

Мы заменили конную тягу бремсбергом, машинами и узкоколейкой. Мы обеспечили рудник и жильем и топливом. А станция, водоснабжение и водоотливное хозяйство! Ого, товарищ!

— И все-таки вы в прорыве по плану золотодобычи, хотя и имеете большие запасы. Надо было тебе построить еще две-три простых бегунных фабрики и провернуть руду, а затем закладывать «американку». Да и устанавливать ее теперь некому.

— Установим без лордов гирланов. А бегуны нам не суй, в девках надоели, — вмешался Бутов.

Степанов рассмеялся. Это «в девках» было знакомо ему по деревенскому детству, по работе, позднее, на приисках монтером, по Красной армии в крутые, незабываемые годы.

Они прошли сборочный цех, а конец коридора все еще не показывался. Единственный завод, вырабатывающий части механизмов для золотой промышленности, все больше удивлял улентуйцев. Стеклянный колпак повернул под прямым углом, а дальше опять сцеплялись пристройки для подсобных цехов. Конвейер начинался от сталелитейного цеха. Отсюда части поступали в обточку, отшлифовку, покраску, прокатку и сборку.

У Бутова с непривычки кружилась голова, и он, измеривший в молодости сибирскую тайгу от Амура до Енисея, позорно сблудил, потерял выход, не понимая, как вернулись в сборочный цех.

Гурьян толкнул ногой огромнейший котел и глухо сказал Степанову:

— Вот, этот нам подойдет. Дай распоряжение отправить его сегодня же… Да пусть даст заключение о нем экспертиза.

— Посмотрим, по чьему заказу он сделан.

— По чьему бы ни было, а отправь нам… Яцкова я оставлю здесь толкачом… Так и знай, что мы, по приезде домой, возьмемся за реконструкцию рудника вплотную.

Директор треста смотрел на похудевшего напорного Гурьяна и думал: «Его надо лечить».

7

Татьяна Александровна проснулась первой. За окнами отцветал июль — это можно было угадать по гулким звукам, несшимся от поредевших сопок, от построек нового поселка, от новых шурфов. Тайга, побуревшая за последние дни, готовилась к встрече осени.

Березники и осинники чуть тронула нежная бледность увядания, гуще обрастали хвойные леса.

Встряхивая измятые волосы, Вандаловская прошла к зеркалу, но не взглянула в него и начала одеваться. Она подняла кверху полные, голые до плеч руки, зевнула, хотела приподняться на носках, но раздумала делать привычную гимнастику. Сегодня чувствовала себя скверно, будто накануне побывала под колесами. Надевая платье, она избегала смотреть в зеркало. Бронзовеющий загар покрывал ее шею и треугольником кончался на груди. Под глазами синеватые кошельки и морщинки. Татьяна Александровна посмотрела в угол, тихо вздохнула.

Там, прикрытое рогожей, стояло только что привезенное пианино. Клочья веревки валялись на полу. Нужно бы прибрать в комнате, но ни за что не хотелось браться, все казалось ненужным, лишним.

Гурьян спал вверх лицом. Мускулистая открытая грудь директора, подернутая кудрявящимися волосками, ровно вздымалась, отчего чуть шевелился край одеяла. От постели пахло одеколоном и легкой испариной пота. Губы Вандаловской поджались, как у больной. Задерживая дыхание, она смотрела на похудевшего мужа.

Гурьян шевельнул усами, хотел повернуться на бок, но открыл глаза и, щурясь, взглянул на Татьяну Александровну.

— Ты почему рано?

— Не спится. — Вандаловская отвернулась к окну.

Гурьян соскочил, как облитый водой, тревожно подошел к жене.

— Что с тобой? Больна?

— Нет… Но нам нужно поговорить… Мне кажется, что мы сделали ошибку вообще и в частности… Не нужно было нам соединяться.

— Ты расквасилась… Интеллигентка…

— Нет… Знаешь, тут дело в другом… Бывают положения, когда рассудок бессилен…

Гурьян обмывался до пояса, а затем долго разминал отяжелевшее после дорожных неудобств тело. Татьяна Александровна угасила примус, разлила чай и оглянулась на дверь, в которую ворвалась Катя.

Девушка подпрыгнула и крепко обняла Татьяну Александровну.

— Приехала! Милая Татьяна Александровна! Я так и знала… А это наша слякоть, вроде Пеночкина, слюнями брызгала… Похудела! Вот нехорошо!

Катя спешно привела в порядок прическу и отпахнула ворот желтой блузки.

— Какая ты богатырша, — грустно улыбалась Вандаловская. — Обуглишься скоро. Ну, как здесь жили?

— Ничего. Посмотрите, как клуб оборудовали. Две передвижки-библиотечки пустили и массовиков выдвинули. Вы обязательно загляните к нам. Хорошо бы ряд научных лекций организовать.

Я за этим и пришла. В другое время не захватишь вас.

— Садись чай пить, — пригласил Гурьян.

— Я уже. — Катя спрятала глаза, повернулась лицом к Татьяне Александровне. — Видала Варвару.

— Ну что? — поднял голову Гурьян.

— Да ничего особенного… Бабы подучивают ее проломить голову Татьяне Александровне… Конечно, это пустяки… Только от таких подальше бы. А несут, спаси и сохрани… Теперь язычки прикусят.

Гурьян пролил чай, шевельнул загустевшими бровями.

— Ну, это сорвется… Я знаю, кто тут подсыпает табаку.

Вандаловская встала.

— Успокойся. Лично я ничего не боюсь. Поговорить ведь надо же. Странно было бы, если бы Варвара уступила тебя без боя…

Она права.

Гурьян набил трубку, начал собираться. Недовольство сразу изменило его лицо. Радость встречи померкла, что-то незнакомое открывалось в характере жены, оно не было похоже на простой женский каприз. «Неужели она серьезно?»

— Я буду на новых постройках, — сказал он от дверей.

— А в контору когда придешь? — заторопилась Катя.

— Что у тебя?

— Я хотела смету на курсовые мероприятия показать.

— Давай. А массовую работу имеешь в виду?

— Все есть.

Гурьян положил смету в портфель и, хмурый, вышел из квартиры.

— Зря я сказала, — пожалела Катя.

— Да, пожалуй. — Вандаловская накрыла посуду белой скатертью и сказала:

— Уберу потом.

Женщины направились через чащу к электростанции и новой обогатительной фабрике.

Вандаловская подняла к глазам руку, на которой блеснули маленькие часы-браслет, и вытерла навернувшуюся слезу.

— Татьяна Александровна! Милая! Вы о чем?

— Так… Я уехать собираюсь, Катюша…

Из-за густого черемухового куста вывернулась Варвара. Красный платок ярко горел на ее голове. Она испуганно расширила глаза и, что-то забормотав, свернула в сторону.

Татьяна Александровна пошла быстрее, шепнула:

— Больно смотреть на нее… Гадкое состояние.

Из-под ног женщин, громко хлопая крыльями, выпорхнули тетерева. Описывая зигзаги, птицы понеслись над кустарниками к выступившей излучиной реке. Трава, где сидели птицы, нежно шевелилась.

— Ну а у тебя как идут сердечные дела? — невесело спросила Вандаловская. Катя опустила глаза, у нее покраснел даже лоб.

— Не знаю еще… Вернее, я не могу понять Костю. Он какой-то неровный, видно, оттого, что кружил в детстве с беспризорными. Не люблю этого в нем и не могу доказать себе, что он изживет распущенность… Он малохольный…

— Ну откуда у вас этот жаргон, Катя? — негодующее заметила Татьяна Александровна. — Сама ты говоришь, что тебе не нравится блатное, а повторяешь его, коверкая язык.

— Это так… — застыдилась девушка. — Привыкла около ребят.

— Нужно отвыкать, Катюша. Ты руководишь ребятами и можешь воспитывать. Мочалова ты уже отчасти переделала. Постарайся довести до конца, он парень, безусловно, одаренный и любит тебя, кажется. Ну, мне сюда… Вы в шахты? — взглянула на часы. Катя заметила, что руки и плечи Татьяны Александровны дрожат. Хотела расспросить, обласкать, но поняла, что не поможет, что нужно время для того, чтобы улеглись тяжелые мысли, прошло потрясение. Только и сказала:

— Нет, вы не уедете… Здесь вас так любят… Обождите, еще докопаются, кто тут подлил грязи… А Гурьян погибнет без вас.

— Ну нет… У Гурьяна хребет крепкий… Я этого не хочу. Катюша… Если поеду, то увезу и его.

8

Ветер откачивал прибитые ливнем травы. Долина колыхалась в зеленых, темно-голубых, розово-бледных сочетаниях тонов. Поселок и Забегаловку окуривали запахи полыни, по заброшенным отвалам расцветали бурьяны, краснели созрелые ягодами шиповники и боярышники. По утрам на поселок рычали из тайги медведи. Белые лысины сопок очистились от туманов, кварцем отражали солнечные лучи.

Костя спешил, комкая в карманах тужурки тетради и книжки. Солнце бросало последние отблески на новые постройки, что отгораживались желторебрыми стенами от дремучей дебри. Здесь пахло смолой, глиной и дымом от дотлевающих костров.

Парню нужно было пробежать новый городок, уткнувшийся последней усадьбой в опушку бора. Задний фасад строений скрывала тень сгущающихся сумерек. В пустых домах порхали воробьи.

А налево, к реке, от выгромоздившегося крестами и пятиконечными звездами кладбища, стояли свеженаметанные стога сена.

Катю узнал по вспыхнувшей из-за сосен красной косынке.

Она хлопнула руками и, трепетная, как бабочка, мелькнула в молодых зарослях. От девушки полыхало жаром, пахло нагретой хвоей.

— Ты почему долго?

— На курсах задержали.

— Значит, скоро кончаешь?.. Вот хорошо… На будущий год можно и дальше учиться…

— Да… но знаешь, мне жалко покидать забой, — важничал Костя, — ребята там боевые и вообще… Вот сейчас силенку забрал, так и долбанул бы кайлой.

— В забой ты можешь когда угодно, нам не хватает квалифицированных сил.

Молодая сосновая роща пробиралась к кладбищу. С забегаловской стороны гремели песни. В ответ им птицы кончали вечернюю заревку.

Робко обняв девушку, Костя спросил:

— Правда, что директор наш расходится с новой женой?

— Кто тебе сказал? Я была у них. Ну и ничего такого нет…

— Татьяна Александровна пообиделась, но все пройдет…

Она тоже не камень… Тут Варвара все плетет.

— Не могла удержать Гурьяна и бесится. Но я даже рада за нее. Пусть работает, чему-нибудь научится.

— Жирок-то с нее слинял, — усмехнулся Костя, прижимая к груди Катину руку. — А когда же мы зарегистрируемся? — Последние слова парня замерли. Катя отдернула руку и, сделав прыжок, отрывисто сказала:

— Когда ты выучишься и будешь не таким!

Костя пустился догонять ее. Но оба остановились, наткнувшись на кладбищенскую ограду. Катя зажала ему рот и погрозила пальцем. В это же время послышался шорох трав и придушенный стонущий плач.

— Это Варвара на Ленкиной могиле изводится, — шепнула Катя. — Не дыши.

В пяти шагах от них поднялась знакомая фигура Варвары и потерялась в кустарниках.

— Пойдем, Павлову могилку поправим. — Катя перескочила через изгородь и, нащупав стебли желтеющих лилий, протянула цветы. — Держи, а я еще посмотрю.

— Ты крутила с ним? — Костя не так хотел спросить, чувствовал, что вышло грубо, — ждал, что Катя осердится.

— Нет, Костя, — вздохнула она. — Павел просто был хороший товарищ и работник, каких у нас мало. Да он и не такой, как все вы… Он чистый какой-то и преданный сознательно.

В пальцах Кати хрустели стебли травы и цветов.

Костя смотрел на мелькавшую в темноте белую кофточку. «Теперь только бы она согласилась — брошу все и буду работать», — думал парень.

…В полночь Костя дописал записку Кате, в которой изложил все, что не мог сказать на словах. Последние строки он подчеркнул пунктиром:

«Катюха, мне очень даже неловко за свое беспризорничество. Ведь еще в деревне я хотел в комсомол, но сколесил до самой Украины и засорил себе дорогу. Я бы давно подал заявление, но как подумаю, что ребята будут смеяться, так и руки опускаются. Ты тоже будешь на собрании, а мне не хочется, чтобы при тебе позорили.

Ты меня выдернула из блатной ямы, но, наверно, чувствуешь, что я был блудным. А поэтому и не желаешь со мной…»

Он уснул в клубе, хотя до общежития нужно было пройти всего через улицу. Катя несколько раз перечитывала записку. Она шагала по комнате, задевая головой шнурок, которым была подведена к столу электрическая лампочка. Затем садилась на стул и опускала голову на подставленные ладони. Ее то знобило, то бросало в жар. Прошел день.

— Дурной, — шептала она, — а пишет-то как.

Два года тому назад она увлекалась студентом, отбывающим на Улентуе трехмесячную практику, и теперь с противным чувством вспоминала эту внезапно вспыхнувшую первую привязанность шестнадцатилетней девчонки. Студента возбуждали свежесть, здоровье и задор Кати. Но с первых же встреч она поняла, что залетному гостю нужны только временные утехи. Это были первые разочарования девушки. Студент высмеял ее суждения о том, что всякая женщина может отдаваться только мужу, и тем самым оскорбил ее беспорочное понятие о любви.

— Подумаешь, тургеневская барышня, — сказал он. — Нет, комсомолка ты липовая. Это мещанство, притом мещанство провинциально-таежное. А если ты до сорока лет не подыщешь подходявого мужа, значит, останешься невинностью, христовой невестой! Чертовщина! Пеленками и зыбкой обзаводиться не намерен, когда еще три года нужно тянуться до инженера. Хорошо, если бы ты работать умела и поддерживала наш бюджет. А то засядешь в одной душной комнате с ребенком и задрипаешься. Нет, извини, надо учиться, а тут будет пищать: кува, кува!..

Больших усилий Кате стоил разрыв.

Удержавшись от соблазна, она получила выговор от бюро комсомола за упущение по работе, заболела. Но упругий характер северянки, воспитанной в сиротстве, не сломился. Тайно для себя она решила учиться.

«Я им докажу, что не всякая женщина может заниматься птичьими браками, — думала она, вспоминая белобрысого студента, которого сразу возненавидела, — назло всем добьюсь до вуза, и тогда посмотрю. Начхать на этих вертлявых ребят!»

Но на руднике долго жила сплетня, причинившая немало бессонных ночей девушке. В первое время Катя серьезно подумывала уехать с прииска в город, стыдилась встречаться с ребятами, пробовала уединиться. Отсюда пришла к ней трезвая осторожность.

Раздумывая, Катя подчеркивала карандашом Костины слова в записке и не могла взяться за ответ.

«Дурной, дурной. — Она придумывала доводы, которыми хотела разбить ненужные сомнения парня, дать ему уверенность и возможность окончательно порвать с прошлым, выбраться на дорогу из трущоб беспризорничества. — Ведь он крутой, черт. Вдруг опять сорвет с винтов от неудачи. Что я наделала!» — Катя взглянула на часы и, решив, что сейчас окончатся вечерние занятия на курсах, выбежала из квартиры в легком платье. Но в клубе уже не было света. Она перешла улицу и постучала в крайнее окно барака, где помещались курсанты.

— Костя, ты? — голос девушки сорвался. В окно высунулась взлохмаченная голова.

— Костя умывается, — отозвался Супостат. — Эй, Мочалов! — закричал он на все общежитие.

— Где умывается? Мочалов ушел провожать Маруську Трофимчик, — послышался из коридора насмешливый голос. Катя пошатнулась и оборвалась ногами в сырую канаву. Сказанное не показалось ей шуткой.

«Маруська Трофимчик. Какая грязь!» — подумала она, сразу представив бойкую толстую кухарку из столовой. Маруська пользовалась на руднике репутацией «веселой» девицы и часто очень нагло заигрывала с Костей.

«Неужели он?..» — Катя боялась додумать до конца. Девушка отошла от окна и, прижав к груди руки, направилась домой.

Она слышала дикий хохот ребят. В то же время из дверей, напугав ее, выскочил Костя.

— Ты, Катя? — Он подбежал и взял ее за руки. — Ржут, черти!

— Так они подзавели меня! — обрадовалась Катя.

— Ну конечно, тут народ грамотный.

Катя оперлась на руку парня и потянула его от дверей в темноту.

— Знаешь, я ненадолго, — сказала она, когда они очутились за тесовыми заборами. — Читала твое письмо. Не глупи, Костя. Понимаешь, не могу быстро решить этого вопроса и не потому, что хочу отделаться от тебя. Даже наоборот. Пойми, что мы еще чурбаны неотесанные. Но ведь время придет…

Она крепче сжала руки и припала плечом.

Костя остановился. Катя упругим словно налитым телом неожиданно оттолкнулась и, обхватив его шею руками, громко поцеловала в губы.

— Только с Маруськой брось мараться.

Костя протянул руки, но Катя так же быстро оторвалась от него и скрылась в темноте.

Ошеломленный и взбешенный прихлынувшей к голове кровью, он стоял, вдыхая насыщенный сладкой прелью воздух и все еще ощущал на шее теплое прикосновение рук.

Костя быстро разделся и лег в постель. Нужно было прочитать интересную книжку о спутниках золота, но знал, что сегодня ничего не усвоит. Супостат, вороша рыжие волосы, сидел, навалившись грудью на стол, и читал газету.

— Зачем она приходила? — спросил, не отрываясь.

— Так, собрание хочет провести на курсах.

— Заливай слаще…

— Не веришь и не надо.

— Дурак тебе поверит… О собрании она нашла бы с кем поговорить кроме.

Костя сбросил одеяло и, улыбаясь, подсел к товарищу. Сильные мускулы его рук слегка дрожали. Он заглянул в угрюмые глаза Ларьки, обнажая в улыбке крепкие, слитые в две скобки зубы.

— Ну и красивый ты, черт! — с завистью сказал Ларька, зевая в ладонь. — Давай спать… — Он отбросил в угол сапоги и щелкнул выключателем.

Костя долго ворочался, вздыхал, ему хотелось говорить.

Поднялся и подошел к окну.

— Как думаешь, схлестнемся мы с ней? — потрогал он Супостата за жесткие волосы.

— Брось, сон разобьешь, — осердился тот. — Куда тебе, заплотине неотесанной, соваться.

— А почему Вандаловская не побрезговала Гурьяном? — Костя громко распахнул форточки. — У него тоже образование от кайлы.

— Сравнил горчицу с оладьей.

— Думаешь, я не догоню по учебе?

Супостат ответил храпом.

Над бараком с шумом, похожим на порыв ветра, пролетели какие-то большие птицы.

— Заблудящие, — сказал Костя, усаживаясь на подоконник.

Он включил свет и взял книгу. Сжимая зубы и напрягая зрение, перечитывал по нескольку раз трудные места. Но строчки упорно сливались.

9

Утром Костю вызвали в контору. Посвежевший Гурьян усадил его рядом и, кося одним глазом на окруженную молодежью Татьяну Александровну, сказал:

— Тебе, Мочалов, даю важное поручение. Бутов отрекомендовал тебя, как лучшего ударника и нашего парня, а Катя Самохватова поддержала. — Костя скрипел стулом, робко ронял недоумевающие взгляды. — А дело вот какое, — продолжал директор. — Нам нужно прекратить безобразие забегаловцев. Там воруют золото не на божескую милость. Три хозяйственные бригады по договору должны сдавать золото из новых шурфов по сто грамм каждая, а они сдают в день всего по пятьдесят. Значит, держать нам такие бригады невыгодно. Но ты помозгуй, что дальше. Эти же самые бригады в день добывают не по пятьдесят, а по пятьсот грамм. Мы проверили по документам золотоскупочного магазина. Значит, нам они сдают только десятую часть, а остальное загоняют в магазины или Сохатому и Пирогу.

— Это я знаю. Алданец давно такие штуки проделывал.

— Ну вот… Мы вольем комсомольцев в эти бригады и попробуем ударить хищников по рукам.

— А как же учеба? — нахмурился Костя.

— Учиться мы вас с Катей отправим зимой.

Гурьян улыбнулся глазами, обожженное солнцем лицо директора блестело…

— Собирайте сбрую и айда, — закончил он.

Около конторы толкались, бряцая инструментами, комсомольцы. Костю они встретили криком, далеко улетавшим в зубчатые сопки:

— С нами, Мочалов! Вот добро!

Дорога подсыхала, но еще влажно уминалась. Около новых построек, где закладывалась обогатительная фабрика, молодежь подравнялась и кто-то задорно выкрикнул:

— Песенники, на средину!

К шурфам подошли шумно. В свежую канаву ворчливо летела со сплоток замутневшая вода. Откатчики торопливо бросали лопатками на площадки грузовиков рыхлый торф. Шурф промывался от мусора. В километре отсюда буровые бригады устанавливали новые станки.

Комсомольцев встретили сотни глаз. Забегаловцы не преминули выразить досаду:

— Тю, будущие портфельщики!

— Вот еще, не хватало духов!

Из других бригад лукаво посмеивались:

— Хорошо, хорошо!.. Так и надо, не хапали бы, сволочи.

— И правду… Кто-то крадет, а слава на всех…

У сплоток хлопнула тяжелая ставня. Вода с шипением унеслась по шурфу, очистив желто-серое дно. Надсмотрщики первыми сбежали вниз. За ними с крепким матом хлынули забегаловцы.

С последней ступеньки Костя спрыгнул вслед за Супостатом. Сзади его в давке оседлал Цыганок.

— Шваркай отсюда, лягаш! — прохрипел он в ухо.

Костя тряхнул плечами, и Цыганок шлепнулся на мокрую землю. Забегаловцы, как голодные гуси за зерном, бросились обгонять надсмотрщиков. Они знали, что после промывки шурфов наверху попадаются самородки. Бригады заняли свои участки, но забегаловцы все еще рыскали по отведенной канаве, не хотели упустить «фарта».

— Поглядывай в оба, — указал Ларька глазами на суетившегося Цыганка.

— Смекаю… Ты сам не сплошай.

Мелкую породу поднимали кверху лебедками. Комсомольцы дружно закайлили, зашкрабали звонкими лопатами. Это спутало карты озлобленных забегаловцев. Цыганок ловко увертывался. Костя и Супостат следили за каждым его движением. Но вот среди речников перед глазами ребят сверкнула миндалина величиной с орех. Рома украдчиво взглянул на соседей и нарочно споткнулся, падая на самородок. Супостат открыл рот, который Костя захлопнул широкой ладонью. В это время Цыганок щелкнул языком и проглотил находку.

— Вот гад! Молчи, я его проучу, — шепнул Костя.

— Это алданцев прием, а того научили в китайской артели, — объяснил Супостат.

На другом конце длинного шурфа шумели надсмотрщики и милиционеры. Это свидетельствовало о том, что день выдался золотоносный, попал шурф с богатым самородным золотом. Милиционеры уже не один раз выводили наверх уличенных в хищении. Но к обеду, когда бригады покинули шурф, случилось беспримерное, о чем долго говорили в Забегаловке.

Пожилой оборванец, с сизым носом пропойцы и с выкаченными глазами, вырвался у милиционеров и пустился бежать к поселку.

— Держи! Самородку повел! — закричали сзади.

Молодежь бросилась за хищником. По долине гулко неслись голоса и топот. Шоферы останавливали автокары, бежали наперерез. Оборванец петлял по равнине, как окруженная лисица, и уходил к поселку. Напрягая все силы, Костя опередил ребят. Оборванец прыгал недалеко от него, сверкая плешивым затылком. В глазах парня темнело, распирало грудь. Вот-вот упадет.

Около крыльца золотоскупочного магазина он схватил хищника за ворот ветхого азяма и дернул, не жалея сил. Костя был изумлен и взбешен, ударившись задом о притоптанную землю. Оборванец прыгнул галопом за стеклянную дверь магазина, ощерился беззубым ртом и показал парню кукиш. Раздался смех подбегающих комсомольцев. Изнуренные надсмотрщики заворачивали семиэтажным матом. Костя брезгливо отбросил в сторону лохмотья и направился к шурфу.

Через полчаса хищник вышел в новом костюме и щегольских сапогах. Он размахнулся четвертной бутылью с коньяком и важно сказал:

— Был Алешка Залетов — и нет Алешки! На полста грамм соринка потянула.

10

Вечером сторожевые места около невывезенных песков заняла молодежь. Надсмотрщики торжествовали, оттеснив забегаловцев. Костя и Супостат держались около снующего Ромы и старика с бородой святителя. На ужин расходились, перебрасываясь остротами:

— Да… Не отломилось горягам…

Забегаловцы за словом в карман не лезли.

— Не подсыпай табачку и так чихаем.

— Поживем-поглядим…

— Как бы при своих козырях не остались…

— Старых волков хотите провести…

— Пестунье портфельное!

В столовой Костя остановил Катю.

— Дай мне револьвер, — попросил он.

— Зачем? — удивилась та.

— Золото добывать пойду.

Костя захватил Ларьку. И они издали последовали за Цыганкой. Луг лежал под тонкой завесой тумана. Роса холодела, брызгала прозрачными шариками.

Цыганок нес в руках две бутылки коньяка и напевал:

…Ай, мы цыгане добры люди,

Что побачим, то и буде…

Ребята залегли в зарослях, позади палатки, в которой помещался Рома. Озлобленный дневной неудачей, забегаловский стан умолк раньше обычного. Долго шумели только те, которым «пофартило».

Парней тревожил озноб. Шел он от пропитавшейся сыростью земли, от придавленных росой ракитников, от неуловимых северных хиусов.

Супостат, сопя носом, тер ноги, которые сводила судорога.

Костя хлопал слезящимися от темноты глазами. Обоих одолевал сон, у обоих стучали зубы. Старатели выходили «оправиться», садились около ребят, а в палатке сипловатый тенор Ромы дрожаще выводил:

…Ты не плачь, подруженька,

Девочка гулящая.

Не томи души своей нежнеющей тоской.

Нам все равно, ведь жизнь наша пропащая,

Уйдем в могилу мы с загубленной судьбой…

Вершины сопок очертила малиновая полоса утренней зари. В травах зашевелились птички.

— Я уйду, — сказал Ларька, вздрагивая.

— Полежим еще, — остановил Костя. — Не может быть, чтобы он двое суток держал в себе.

Темь отпугнула сероватый рассвет. Кустарники принимали свои очертания. По долине началась птичья перекличка. На разные лады хрипели и свистели носами в палатках.

Воркующие волны реки поглощали шорохи. Но привычное, еще в дни беспризорничества, ухо Кости уловило осторожный шелест травы. Он толкнул Супостата, и оба припали к земле.

Рома шел, озираясь по сторонам. Он направлялся к кривляку, к тому месту, где пуля Алданца свалила Пинаева.

Ребята ползли заросшей рытвиной, измокнув до последней нитки. Костя вырос на спуске к реке неожиданно для присевшего Цыганка.

— Кто ходит? — хищник поднялся и торопливо поддернул шаровары.

— Замолчи, стервоза! — Костя выкинул вперед руку с револьвером. — Садись!

Рома сверкал верткими глазами, как попавший в обмет соболь, боязливо косился на темный глаз дула. Босые его ноги синели от холодной росы.

— Ну, долго с тобой венчаться? — Костя приблизил оружие к косматой груди золотоглотателя. Рома заскулил.

— Не балуй! Я и так выброшу.

Он пошел в присядку, путаясь в шароварах.

Стоявший за спиной Кости Супостат зажимал ладонью рот, задерживал смех. Цыганок проплясал до ямки, по-собачьи, беспокойно крутил головой. Темные перепутанные кольца волос падали на его коричневое лицо. Он поднялся и уже смелее сказал:

— Готово, ребята!.. Насилушку бог простил с испугу-то.

Костя взял его за ворот и подал валявшуюся под ногами берестину.

— Иди, промывай, чертов кум! Да не лукавить, а то поплывешь вот туда с камнем на шее.

Рома ободрился.

— Нет, пошто, ребятки… У нас такое правило: раз влип — не разговаривай.

Он сполоснул с берестины и, блестя зубами, поднес ее к глазам Кости.

— Все три выкатились, — с сожалением сказал хищник. — Надеялся, что хоть одно на разживу застрянет… Дай, браток, на похмелку!

— Золото — тяжелый металл, — усмехнулся Супостат. Рома подпрыгивал. Костя поднес к его носу кулак и завернул в бумагу самородки.

В этот день Рома не вышел на работу, а вечером, осмеянный забегаловцами, сбежал с прииска.

11

Пуск электростанции отвлек внимание охочих до пересудов людей. Может быть, поэтому меньше говорили о том, что директор перессорился с молодой женой, не хотевшей после ареста оставаться на прииске. Частые катастрофы и особенно взрыв дорогого котла держали приискателей в напряжении. Суеверные женщины и старики ждали новых аварий. Но случилось так, что рудник, никогда не имевший достаточных запасов энергии, вдруг залился ярким светом. Ночи превратились в дни. Энергии хватало на все шахты, на буровые станки, на два электровоза. По выражению Бутова, в шахтах можно было шить тонкое белье. Беспрерывно заработала бегунка с добавочными чашами. И теперь уже не мечтой казалось превращение Улентуя в образцовое механизированное предприятие среди многочисленных приисков сибирской тайги. Налаживалась и семейная жизнь Гурьяна. Веселее смотрела на работе Вандаловская. Только печальная складка навсегда осталась на ее слегка полинявшем лице. Но Гурьян, видя Татьяну Александровну ближе, чем другие, не мог не заметить, что она чаще стала оставаться дома, больше прежнего читала, ласки ее были порывистые, раздражения часты. Она перестала говорить о ребенке, и у директора временами появлялось подозрение: «Не любит ли она Антропова?». В такие минуты он находил нечто общее в характерах Варвары и Татьяны Александровны. Гурьян уговаривал жену, глушил тяжелые мысли работой и про себя думал, что ее надо скорее на курорт.

— Ты без нас что-то здорово распоясался, — говорил вернувшийся с лечения Стуков. — Пеночкин, конечно, липовый коммунист и дрянный рабочий, но тебе, как директору, все же надо обуздать себя и не ронять перед молодыми рабочими.

Гурьян запустил пятерню в густо разросшиеся волосы и сделал удивленные глаза. Он спешил на постройки, а тут задерживали давно забытые мелочи.

— Это он жаловался тебе! Ах, глиста! Ну да, я погорячился, а теперь думаю, что был прав. Сам не работает, мерзавец, и других разлагает. Его шахту и сейчас не можем откопать из прорыва. Надо еще проверить, откуда он запорхнул к нам и что из себя представляет вообще.

Стуков чесал затылок, беспокойно хмурил брови.

— Все это так, но Пеночкин принес заявление за подписью тридцати рабочих, которых ты понужнул бюрократизмом. — Секретарь журил и смеялся маленькими, прячущимися глазами. — Я согласен… Букет самый колючий… нытики, рвачи, лодыри… Но и ты подтянись. Смотри, как мы отшлифовали Рашпиндаева. Понял, парень… Надо иметь подход…

И когда Гурьян шагнул к порогу, Стуков остановил его окриком:

— Бумажник забыл! Твой?

— Нет.

— Чей же?

Он развернул бумажник и вытряхнул. Вместе с залапанными документами на стол тяжело упал объемистый сверток. Бумгга расползлась и перед глазами обоих блеснула зернистая золотая россыпь. Оба долго смотрели в глаза друг другу, а затем Гурьян покачал сверток на руке и, задыхаясь, сказал:

— Верных семьдесят грамм.

Стуков рылся в документах, руки его дрожали, а в глазах сверкнул нехороший огонек. Он поднял голову на скрип двери и встретился с лицом Пеночкина — бескровным лицом мертвеца.

Пеночкин зашатался. Посиневшие губы зашевелились:

— Кошелек оставил… Ах, вон он, кошелек!

Взгляд Стукова присадил Пеночкина на скамью.

— За кошельком пойдешь в контрольную комиссию.

Секретарь презрительно отвернулся и, забрав бумажник, снял телефонную трубку.

Гурьян, перепрыгивая через разбросанные бревна, торопился к плотникам. Кулаки его сжимались и тяжелели.

«Вот где еще коренится хамье», — думал он, представляя провалившегося Пеночкина.

Плотники с криком накатывали бревна на каменный фундамент. Похудевший, с засеребрившимися висками Антропов водил пальцем по чертежу и объяснял открывшему рот Морозову.

— Смотрите, двери мы устанавливаем на девятисотом сантиметре от земли… Считайте, десять, двадцать и так дальше.

— Понял… Вот фокус! Да это я бы и аршином угадал.

Гурьян подал им руку и ободряюще взглянул.

— Дела идут, Виктор Сергеевич?

— Начинаем налаживаться, — ответил инженер. — Если не получится задержки с кирпичом и оконным стеклом, то в конце сентября можем вселить несколько сотен жильцов.

— По-барски норовите нас баловать, — промолвил Морозов.

— Так и надо, товарищ, — заметил Гурьян. — Жилье и брюхо обеспечивают нам дальнейшее развертывание прииска.

— Это мы понимаем, а только и нежить нашего брата вредно. Запусти-ка сюда забегаловку, так она тебе устроит свинячью культурность.

— А мы их приучим, не беспокойся.

Гурьян взял Антропова под руку и отвел в сторону.

— Вам придется переключиться на несколько дней, — сказал он. — К концу августа мы должны перенести к обогатительной фабрике старые мастерские и заложить новое здание для механического завода.

— Вот это темпы! — Всегда сдержанный инженер поднял удивленные глаза.

— Да, да, Виктор Сергеевич, дело так обстоит… К Улентую теперь присматривается Москва. Прииск становится заметным.

— А как с оборудованием?

— Оборудование готовится вне очереди. Поправляйтесь хорошенько и за большое дело… В ноябре мы вас отправим в Крым или куда пожелаете сами… Надо копить силенку. Американскую фабрику берется установить Зайцев при помощи Вандаловской и вашей… Постараемся обойтись без дорогих и «знатных» иностранцев… Задача почетная, Виктор Сергеевич.

Гурьян тряхнул слабую руку Антропова и, уже забыв о Пеночкине, пошел вдоль прямой линии построек, пахнущих смолой.

12

Разведки возобновились. В печати, в разговорах специалистов золотой промышленности Улентуй опять упоминался рядом с Леной, Витимом, Бодайбо и Енисеем. Улентуйцам приходилось увольнять забегаловцев, отказывать новым рабочим, осаждавшим прииск ежедневно. А люди были нужны. Богатые месторождения ждали человеческого труда, но труд еще не мог использоваться, не мог оплодотворить полностью вдовствующие недра. Бегуны и бутары не справлялись с «Гора», не извлекали драгоценного металла из руд и песков, он уходил в эфеля вместе с сопротивляющейся породой. Нужно было строить иловые и эфельные заводы, быстрее создавать мощную американскую фабрику.

…Гирлан просматривал последнюю статью об Улентуе в сибирской краевой газете. На скульптурно-мертвом лице иностранного специалиста не вызвали оживления ни механизация рудника, ни открытие богатых месторождений. Но, пробежав последний абзац, он быстро подчеркнул строчки синим карандашом. Холодные глаза иностранца расширились. В концовке говорилось о вредительстве на Улентуе и других золотопромышленных предприятиях.

Газета хрустнула в костлявых пальцах Гирлана. В танцевальном зале роскошного ресторана «Савой» оркестр заиграл модный фокстрот. Сквозь зеркальные стекла дверей Гирлан видел, как вся в черном, с пышной прической прошла с каким-то восточным франтом счастливая Надежда Васильевна.

«Ненасытная самка», — подумал Гирлан, открывая дверь. Пьянящие звуки музыки, шелест шелков и ритмическое скольжение ног по паркету сегодня не волновали, не доходили до сознания.

— Едем домой, — отрывисто сказал он, когда Надежда нагнала в швейцарской.

— Но что случилось? А мне так весело!

— Можешь оставаться…

В глазах Гирлана был тяжелый блеск.

— Знаешь, я не закончила партии.

— Кончай.

Он неправильно надел шляпу и вышел. Это опять было нарушением ритуала. Тем не менее Надежда Васильевна поехала домой позднее.

По улицам уставшей Москвы замирали последние гулы. Гирлана Наденька застала за странной работой. Стоя около камина в нижнем белье, он рвал на клочья бумаги и с остервенением бросал их в огненную пасть топки.

Около порога громоздились чемоданы. Надежда Васильевна знала, что в них хранились чертежи, снимки и секретные материалы о золотодобыче.

Женщина присела на зыбкий диван. Мутные бороздки от растворившихся красок поползли по ее мерклым щекам. Поняла, что и прислуга отослана куда-то намеренно.

— Что с тобой?

Она попробовала подняться. Не взглянув, Гирлан ответил:

— Я уезжаю…

— Куда? А я?

— Тебе нужен паспорт…

Наденька отшагнула, как будто на нее надвигалось страшное чудовище. Лицо от пота покрывалось мутью. Блеск ослепительных столиц мира, салоны Европы и Нового света, так чарующе манящие маленькую, жадную до удовольствий женщину, померкли и растаяли. От настойчивого стука в дверь оба вздрогнули.

Гирлан подошел к чемоданам. Он ухватил их и тревожно взглянул на Надежду Васильевну. Стук повторился, нетерпеливость его передалась через обшитую цветной лайкой дверь. Надежда Васильевна сзади ухватила Гирлана за плечи, но он отбросил ее и, сунув в шкаф чемоданы, подошел к двери. Американский замок четко щелкнул. На пороге остановился шофер.

— Я подал, — спокойно сказал он.

В обезумевших глазах женщины перехлестнулись испуг и злорадство. Глаза Гирлана отталкивали пустотой. Это было накануне ареста Вандаловской и Зайцева. Через час, после отъезда Гирлана, была взята Наденька.

13

В зеленогривые сопки август вплетал золотые узоры. Осинники рдели однобокой брусникой. Смолевый запах дебри смешался с ароматом вызревающей малины. Тайга, очистившаяся от гнуса, шумела тихо, выглядела чище. Кусты черемушников гнулись от тяжести черных ягод.

Тайга была похожа на путника, собравшегося в дальнюю дорогу. Покой нарушали только неуемные белки и кедровки. Разжиревшие рябчики безмятежно кочевали по брусничникам.

В измокшей тужурке и сапогах Гурьян вернулся из леса. Вытянув из-за пояса глухаря, он подал добычу.

— На твое счастье, Таня, — сказал он. — А как в лесу хорошо! Уходить не хотелось.

— Это меня радует, — усмехнулась она, обняв мужа за мокрую шею. — Ты переоденься и садись обедать… Мы сегодня опоздали, а там есть маленький сюрприз…

— Какой?

— Сам увидишь… приходи скорее. — Она понизила голос. — Кстати, я хотела посоветоваться с тобой… Знаешь, мне кажется, Варваре живется трудно, а мы зарабатываем прилично… Вот я и думала, если бы ей производственный паек и наши ежемесячные отчисления… Только как предложить? Ведь она гордая.

Гурьян поморщился. Разговор о Варваре отогнал свежесть таежных впечатлений и радость близости, которую всегда ощущал около жены. Он протер стволы ружья и стряхнул с тужурки росные капли.

— Не огорчайся. Если не желаешь, то я сама устрою все, — продолжала она. — Можно поговорить с Катюшей, она большая умница.

— Нет, почему же… Я должен уладить…

Татьяна Александровна оглянулась от порога. Лицо ее было грустным, а глаза излучали покойную теплоту. Гурьян быстро шагнул и порывисто обнял ее.

— Ты не надулась? Обожди, пойдем вместе.

— Нет, я спешу…

— Ага, характер показываешь, — пошутил он.

— Нет, но мне вообще надоели бабьи разговоры… Ты, Гурьян, не можешь понять моего состояния. Для тебя все просто… Тебя не трогает, если дело касается моей чести, моего имени. А я не сплю ночей…

— И напрасно… Пусть при мне кто-нибудь тронет… Да я горло вырву… Ты оставь эту расхлябанность… Кому ты веришь? Всему активу, который дорожит тобой, или бабам?

— И все-таки, лучше бы нам уехать, чтобы жить и работать спокойнее…

День был прозрачный, насыщенный запахами боровых растений. Постройки нового поселка горели позлащенной пеленой.

Гурьян смотрел в окно и обдумывал. Он уже забывал о потрясениях, целиком уходил в работу, втайне обижался на жену за ее уныние. «Не любит ли она Антропова?» — снова подкрадывалась мысль.

— Таня, а если мы поедем лечиться?

— Обязательно нужно… Нужно как-то рассеяться. — Лицо Татьяны Александровны посветлело, она положила ему на плечи руки и улыбнулась.

После завтрака Гурьян нагреб в кошель муки и взял денег. Муку он поставил в корзину и, раздумывая, куда ее отнести, — к Кате или прямо к Варваре, — закрыл дверь.

Навстречу торопливо топал короткими шагами Стуков. Обнаженная голова секретаря отсвечивала, как полированная. Он не признавал летом фуражек, отчего старики-шахтеры прозвали секретаря «копченым».

— Куда это с поноской? — спросил Стуков.

Директор смущенно заулыбался.

— Алименты хочу предложить…

— Дело придумал… Людей забывать не надо… А знаешь, пришла телеграмма… Суд над вредителями будет.

— Вот тебе раз! — Гурьян вспомнил о «сюрпризе» и в душе подосадовал на жену. — Но к нам их привезут зря.

— Почему зря? — удивился Стуков.

— Застой опять получится, а у нас все дни на счету. (Гурьян имел в виду и жену, которой суд не доставит удовольствия.)

— Ну, нет, товарищ! Показательный суд — лучшая пропаганда по укреплению рядов рабочих и нашей партии… Ты что же, забыл о разных пеночкиных и алданцах? Брось, брат!

Гурьян понял, что поторопился с заключением, и заглянул в глаза секретаря.

— Согласен, Василий, — сказал он, — Запарился.

На площадке взапуски шумела детвора, тревожа криками И топотом бродивших по поселку кур.

— Тетя Варя! — громко закричала черноголовая Манька, восьмилетняя девчонка Бутова. — К тебе дядя муж!

— Тетя Варя, муж! — загремели ребята.

Поправляя красную косынку, раскачиваясь и запинаясь, Варвара шла между молодых сосняков. Гурьян заметил бороздки, изморщинившие ее лоб. Но похудевшая Варвара казалась подвижнее, моложавее. Она отчужденно глянула на корзину и усмехнулась:

— Здравствуй, молодожен!

Гурьян шевельнул плечами, но Варвара предупредительно убрала руку за спину, отшагнула.

— Не шути, Варвара. Как живешь? Посмотреть пришел.

— Житье известное. Говори, а то я рукодельничаю с девчонками.

Ребятишки галчатами заглядывали на тетю с дядей открытыми ртами, с любопытством осматривали, ощупывали корзину. Варвара не прогоняла их, составляющих теперь всю утеху одинокой ее жизни.

— В избу, что ли, пойти бы, — замялся Гурьян.

— Неча там делать. Сказывай здесь, без секретов.

«Вот как ты держишься», — подумал он. А вслух начал:

— Так вот, Варвара, тут мука и деньги… Знаем, что нежирно живешь. В следующий месяц можешь получить весь мой паек. Мы все равно кормимся в столовке…

Он осекся и поправил кепку. По искривленным в язвительной улыбке губам понял, что услуга его Варваре не нужна. И вдруг эти губы разжались, полыхнули горечью:

— Спасибо! Проживу и без подаяниев, пока руки-ноги гнутся. Побереги лучше раскрасавице на наряды. Жисть мою купить хотите за пайку? Благодарю покорно! Можете любовничать, я вам больше не помеха.

Варвара метнула взгляд на ребят и спохватилась. Подбородок ее дрожал отвислым кошельком. Это было так знакомо и противно Гурьяну. Он проводил ее глазами и, больно ущемленный, пошел под оголтелые крики ребятишек.

«Что же это они, ведь я директор», — мысленно обиделся он, подозревая здесь злой умысел Варвары. В то же время он с удовольствием отмечал новое в Варваре. И, будто стряхнув тяжесть, пошел, ускоряя шаг.

В контору директор не завернул. Мимо бежавшая Катя махала ему красной повязкой, которую подхватывал и радужно кудрявил порывистый ветер.

— Гурьян Минеич! Части для «американки» привезли. Много частей!

Директор сбежал в разложину. Косогором от шахт, обгоняя друг друга, бежали рабочие, оставляя позади седую пыль. Выключенные электровозы и бремсберг умолкли. По узкоколейке сгрудились автомашины с прицепленными коричневыми вагончиками. И так же, как в день пуска новой электростанции, шумно копошились люди около прибывших частей.

Главный механик, сверкая посеребренной щетиной бороды, объяснял Антропову и Вандаловской:

— Опять с приключениями… Нет поршней и электроприемников. Чертежей и руководства нет.

Но это не омрачило оживленных лиц рабочих и инженеров, привыкших к преодолению всяческих препятствий.

Антропов встретился с взглядом Вандаловской.

— Попытаемся установить, — сказал он.

— Нужно, — ответила она.

— Позвольте и мне с бригадой включиться. — Все оглянулись на незаметно подошедшего инженера Клыкова.

14

Прохладные росы стальными бусами осыпали увядающие травы. Росы губили запоздалые цветы, в бледную позолоть окрашивали долину и леса. На оголившихся бурьянах серым волокном пауки растягивали тенета на диких пчел и поджарых мух, доживающих последние сроки. И чем траурнее становились северные ночи, тем громче и призывнее раздавались влюбленные крики начавших гонку оленей.

За сопками, где-то на безрадостных просторах тундры, зловеще завывали вьюги. Жуткоголосые филины гукали на рудник, бьющий в отступающую дебрь каскадами белого света. Северная осень в ледяных смерчах подавала сигналы о своем пришествии.

По крышам новых построек ветер гнал шелестящую омертвелую листву. Шипучим сеном шумела сухая хвоя кедровников.

В ущелье бродила малярийная ознобь. Одинокий костер трепал на ветру рыжие космы. В кругу пьяных хищников Рома выбивал ладонями о потрескавшиеся голенища умопомрачительную чечетку. У плясуна были в ходу жаркие глаза, губы и вьющиеся волосы. Четверо, окружив лагун с самогоном и стегно зажаренной свинины, хлопали в ладоши.

…Земляничку брала — д, боровую.

Захлестнула ширмача вгробовую…

Рома плясал за кусок мяса, за глоток спирта, за окурок папиросы и просто за теплое слово.

Алданец сидел на обрубке с открытой грудью и тупым пьяным взглядом упирался в густо налитое кровью лицо Сохатого. Цыганок с присядки перепрыгнул через костер и под хохот остальных вырвал у Хлопушина из зубов обгорелую трубку. Тот покорно посмотрел на вожаков и, встретив мутный взгляд Алданца, сник, как от внезапного удара. Рома захлебно глотал дым с ядовитой гарью, глазами дразнил обиженного мужика.

Балда поднялся на ноги и, шатаясь, подошел к гладко вытесанной двери, закрывающей пещерное жилье.

— Ну, кто идет на спор? — хрипато сказал он.

— А об чем? — приподнялся Пирог с Шерстью.

— А вот об том. Упирайся плечом в дверь, а я попробую открыть ее вот этой балдашкой, — Филя постучал кулаком о лоб. — Уговор будет такой: если отшибу — золотые зернышки ты катишь, нет — получаешь.

— Удержит! — выкрикнул Цыганок.

— Котелок расколется, — возразил Сохатый.

Балда протянул коновалу руку и взглянул на Алданца.

— Разними, Сашка, копытцы.

Алданец застегнул краги и, подойдя к спорящим, рубанул по рукам.

— Зерно на майдан! — повелительно бросил он. Коновал с Балдой долго рылись в карманах необъятных шаровар, кошельки развязывали, отвертываясь от других.

Колотила обоих дрожь, хмельные глаза Сохатого при шелесте кошельков рвались из орбит. Затаенная мыслишка — при первом удобном случае завладеть металлом любой ценой — давно жила в его голове.

Золото взвесил на привычной ладони Алданец.

— Подкинь еще с грамму, — приказал он коновалу. — Не выношу кулацкой замашки!

Пирог с Шерстью не спорил. Он сбросил сумку с медным изображением коня, старался удержать плясавшую от волнения бороду. Рома мечтательно смотрел на рассыпанные по небу звезды.

Они напоминали и цветы одуванчиков, и золотые самородки. Трущобное безлошадное житье тяготило его в этот вечер больше, чем когда-либо.

— Готово! — сказал Алданец, смешав на ладони золото. Пирог с Шерстью передернул плечами и, скрипя дверью, полез в пещеру. Оттуда он глухо кашлянул.

— Не подопри стягом, — предупредил Балда.

— За это помнем, — вмешался Сохатый.

— Сам знаю, какой суд будет, — пробурчал коновал. Дверь плотно прижалась к раме.

— Бей! — послышалось из пещеры.

Четверо поднялись на ноги. Рома нетерпеливо плясал по угрунтованному суглинку. Глаза бегали от извитого грязными морщинами крутого лба Балды к двери, скрипящей от сильного нажима изнутри.

— Ну, держись, чалдонюга!

Филя отшагнул назад и, перегнувшись через спину, бараньим прыжком, с сильного упора ударил лбом повыше деревянной ручки. Тесовая дверь жалобно треснула и, распахнувшись, раздвоилась посредине. Балда нырнул за ней в темную пасть пещерного жилья.

Цыганок упал около костра, подпрыгивая от хохота, за ним грохнули смехом остальные. Под этот шум первым выскочил из дыры, охая и сжимая ушибленное плечо, коновал, а за ним с шишкой на лбу, величиной с крупную луковицу, выползал Филя.

Хлопушин поправил костер и услужливо налил бойцам по берестяному чуману. Разгул полыхнул пьяной песней. Кривя широкий рот, Балда, басил:

…Под этой разбитой сосною

Немало творилось чудес…

Сипловатый, режущий сердце тенор Ромы колючим свистом вонзался в молчаливые сопки:

…Под этой разбитой сосною

Гулял с кистенем молодец…

В реве не заметили вывернувшуюся из-за ближнего дерева сухую, немного сгорбленную фигуру. Алданец схватился за обрез, но опустил его, когда услышал торопливый гортанный окрик.

— Сывой, сывой!

— Вын! — окликнул Филя.

— Пылохо ваша сымотылы, — заговорил китаец. — Шибыко пылохо.

— Ну, чего скажешь, ходя? — спросил, брызжа слюной, Сохатый. — Опиум, халву принес?

— Бойся моя, — лепетал китаец. — Милисыя калаулы. Моя уходы вы голод. — Вын снял тюбетейку и вынул из нее пропахшую потом влажную бумажонку. Алданец и Сохатый наклонились к огню, долго разбирали короткий текст.

В записке подтверждалось сказанное. Сохатый пустыми глазами посмотрел на вожака и бросил скомканную бумажку в костер.

Она мгновенно растаяла, кверху подлетели черные клочья пепла.

— Сколько меня плати? — Вын хитро косил на Алданца узкими бегающими глазами. Он знал, что ссориться с ним вожак не будет. Алданец достал из-за пазухи бычий рог и, отшатав пробку, всыпал в трепещущую руку китайца золотого порошка.

— Сыпасибо! Опиум надо?

— Давай! — разом отозвались все кроме Хлопушина.

Вын выпил спирту и смешался с темью. Когда замолк шорох шагов, Алданец ударил Сохатого по загорбку и обратился к остальным.

— Мильтоны унюхали нас. Идем сегодня на работу и меняем свою развиденцию.

В пьяной толкотне сматывали легкие манатки, запинались о выступившие из земли коренья, ощупывали оружие. Алкоголь накалял отравленную кровь.

Из ущелья вышли с лопатами и кирками на плечах. По вершинам скал кружил сухой ветер. Гуськом, по-китайски, вышли на объятую тьмой долину.

И тут Хлопушин оробело остановился.

— Что за ворожба? — наткнулся на него Балда.

— Не пойду я… Што-то пужат меня.

— Ты облешачил! Хошь увильнуть! — К ним подошли Сохатый и Алданец.

— В деревню хочу податься, — виновато бормотал Хлопушин. — Вы, ребятушки, не обессудьте. Не по кишке мне ваша жисть. Страху сколько, боже мой! Не в обиде я на вас…

— Э, моль деревенская!

Кирка Алданца блеском рассекла полукруг и хрястко влипла в голый череп старателя. Со стороны реки рванул ветер, повергая в бездну темноты Хлопушина.

— Вытряхни! — коротко сказал вожак.

Филя сунул руку за пазуху убитого и вместе с медным крестом выдернул кошелек. Компания торопливо зашагала в притаившуюся ночь.

— Вот тебе и хозяин, — безотчетно вздохнул Рома.

До водоотводного канала, недавно построенного с большими усилиями, ползли на четвереньках, обливались потом и росой, очумело припадали, заслышав обманчивые шорохи, в обветшалую траву.

Ветер тянул на реку, поэтому перестук лопат с кайлами не долетал до рудника. «Работали» жарко, задыхались от спешки. Из-за сопок заря распускала розовые махры, когда в открытую ставню главной магистрали стремительно зашумела волна. Волна с шипением докатилась до запруды и начала поднимать кверху оставленные в новых шурфах вещи. Бешеный вал рушил боковые крепы, размывал стены. В шурфы валились подмытые навесные лбища земельных выступов, отделяющих площади забоев. Земля липким клеем оседала на дно, а сверху свирепо схлестывались встречные волны. От отдачи летели наверх мутные брызги.

На восходе солнца выступившая из шурфов вода поползла по луговинам улентуйской долины, затопляя старые шурфы. Вода напорно подбиралась к электростанции и окладке обогатительной фабрики. Часть недостроенных мастерских подвергалась опасности.

На каланче суматошно заливался колокол, стараясь перекричать сирену и гудки. Поднятые тревогой, рабочие бежали сквозь серые хлопья тумана настречу водному разгулу.

Магистраль была испорчена.

Глава одиннадцатая

1

В тенистых взгорьях, в ямуринниках, на крышах домов и шахт серебряными заплатами лежал первый перистый иней. Над поселком кружились хайластые галки.

— Вызов наверстать потраченное время и возместить убытки, — бросил Бутов. Он погрозил тайге кулаком и громогласно закричал в кучу рабочих:

— Выкурим гнус! Давал мой забойщик сто — норму, а завтра даст с десятком. Ручаюсь! А для себя еще пяток пристегну, если хвороба меня не заберет.

— Правильно, Нил Семенович! Технический персонал тоже дает встречный план: в этом году пустить все мастерские и подготовить оборудование «американки».

Бутов оглянулся и заулыбался Антропову.

…В эти дни после отчаянной борьбы с наводнением центральная магистраль была восстановлена. В шахты и шурфы опускались победоносно. В переплеске споров и воспоминаний люди пытались перекричать механические двигатели.

Бутов ухватил Гурьяна и Стукова за руки, увлек в шахту. Трое шли навстречу гремящему бремсбергу. От электрического света чешуей серых змей поблескивали цепи. И каждому не верилось, что год тому назад здесь мертвой глыбой лежал неизмеримо тяжелый пласт земли. Бутов провел их в последний забой, уходивший с наклонным углублением. Забой крепили бревенчатыми стенами и потолками новоприбывшие люди.

Топоры, кирки и лопаты стучали глухо, будто за соседними коридорами. Разработка шла по направлению к пятой шахте, смежной с шахтой «Реконструкция».

Бутов ткнул вперед пальцем.

— Видишь, Василий?

— Не слепой же я, — усмехнулся секретарь.

— А что ты видишь?

— Ну… забой, крепи и тебя, верзилу.

— Нет, кроме шуток?

— Да ты забавный, Нил! Не сорочьи яйца я ел.

Шахтер выжал в кулаке смолевую бороду и крякнул, как будто выпил стакан спирта.

— Еще буду забавнее, когда начну разводить здесь рационализацию. Глянь, как оборачивается дело.

— Ну? — не терпелось Гурьяну.

— Вот и гну? Не я ли говорил, что «Пятую» с «Реконструкцией» придется повенчать, хотя они и бабьего сословия. Посмекай-ка, что будет у нас без этих перегородок. А? Все пойдет по одной дороге, и дело это даст экономию на сотни тысяч в один год.

— А не просчитался ты? — полушутя спросил Стуков.

— Вырежи тогда язык! Вишь, шахты-то закладывались не по нашей охоте.

— Если жила ведет туда, то ты дело говоришь.

— Почему же я и выпячиваю.

Бутов взялся за кайлу и пошел к стене забоя.

— Так! — довольно усмехнулся Гурьян. — Завтра же дам распоряжение Антропову изучить это предложение.

Директор и секретарь спускались в три шахты. Работа шла без задержек. Подземный муравейник, облитый зеленоватым светом, в каждом ударе кайлы, ритмичных суровых звуках бремсберга чувствовал крепнущую дисциплину. Люди говорили коротко, повелительно.

Наверху, отряхивая от пыли кожанку, Гурьян сказал Стукову:

— Нужно Нила утвердить вторым моим помощником. Как ты думаешь?

— А на шахту кого поставишь?

— Костю Мочалова хочу попробовать.

— Смотри, тебе виднее…

— Не справится — поможем. Но мне кажется, что этот парень винты не отпустит.

Наискосок от шахты они прошли к шурфам. Две лебедки бесперебойно подавали пески. В километре, приближаясь к посеревшему от ветшавшей травы увалу, сверлили буровые скважины еще неполинявшие станки. Два электровоза беспрерывно подавали руду к бегунке. Узкоколейке приходилось делать петлю мимо новой усадьбы. Многое еще не было доделано. Гурьяну же переоборудование прииска казалось только в зародыше. Теперь видел, что механические мастерские далеко отнесены от «американки», а водоснабженческая магистраль локтем завернулась между электрической станцией и обогатительной фабрикой. Нужно было сооружать водопроводы и дать электроэнергию в новый поселок.

Костю директор встретил около станка, Электродвигатель гудел напряженно. Алмазная коронка с хрустом вгрызалась в твердокаменный массив (поблизости был увал). В сигнальной прорези колонковой трубы трудно было различить породы. Скважина обещала быть глубокой.

— Ну как, нравится работа? — спросил Гурьян, когда станок остановили для прочистки коронки.

— Легкая, — усмехнулся Костя. — Но нравится…

— А мы смекаем поставить тебя завшахтой вместо Нила.

— Меня?!

У парня изменилось лицо, он не знал, что ответить.

— Ты зайди вечером ко мне на квартиру, я и Нила позову. Может быть, мы завом сделаем временно Яцкова, а тебя помощником, пока присмотришься. Мужик ты головастый, и старание есть — это главное.

— Но ведь я хотел осенью учиться. И сами вы обещали. — Костя опустил глаза. И Гурьян понял его.

— Учиться мы вас с Катюшей отправим по январскому набору. Я уже уговорил ее. Сейчас сам видишь, как круто…

К станку подходила вечерняя смена. Гурьян взглянул на заходящее солнце и вспомнил, что сегодня не обедал.

…Из треста неизменно отвечали, что специалист по монтажу американской фабрики занят установками на другом прииске и может быть послан на Улентуй только в январе. А между тем фронт золотодобычи неуклонно расширялся. Запасы сырья, по вычислениям технического персонала, достигали двухмесячной нормы работы новой обогатительной фабрики. Сквозь крупные светлые окна помещения фабрики Вандаловская смотрела, как работали подъемные лебедки. Среди рабочих, бросающих лопатами пески в вагончики электровозов, размахивал руками Гурьян.

Вспомнила, что встревожила его утром разговорами о неудавшихся опытах главного механика. Она проверяла наброски руководства Зайцева, сделанные по памяти. Что-то пропущенное в чертежах вносило путаницу, осложняло монтирование.

В другом углу, окруженные техниками и монтерами, Зайцев, Клыков с бригадой и Антропов осматривали агрегаты. Средину помещения заняли два чана. Главный механик, блестя лысиной, бегал в непокрытые мастерские, где беспрерывно работали токарные станки, стучали молотки, шуршали ремни. Приходилось подтачивать, отрубать, подправлять смятые при бесконечных перегрузках отдельные части. Новое дело требовало усилий.

Татьяну Александровну позвали в литейный цех. Небольшой усатый модельщик в прожженном холщовом фартуке пинал по полу изъеденную буровую коронку и ругался, сверкая вставными зубами:

— Как черт с квасом жрет эти части!

— А в чем дело?

— В том, что наши монтеры по буровым станкам глазами мух ловят, — пуще прежнего распалился литейщик. — Модель вы принимали сами. Сделана она была, как гармошка. Сами же хвалили. А через день смотрите, как обкорнали. Где мы на них напасемся коронок!

Он выплюнул окурок вместе с желтой слюной. Вандаловская наклонилась к коронке и, перевернув ее, сказала:

— Материал, кажется, неплохой. Но станки попали на твердую породу.

— Материал куда лучше. Кремень я пробовал сверлить. А только тут дело в людях. Вы бы посмотрели сами за работой. Чего же они пакостят. Ведь у нас поважнее дело есть, а время проводим за пустяками. Тут опять вредительством пахнет…

Татьяна Александровна оглянулась на подошедшего Антропова.

Бледное замученное лицо инженера было испачкано. Слова рабочего обидели Татьяну Александровну, хотя тот и не думал обвинять ее.

— Умойтесь, Виктор Сергеевич, — раздумывая, сказала она.

— Это ничего, — отмахнулся инженер. — Пойдемте обедать. Я сегодня не спал и плохо соображаю.

Они направились мимо покатой площадки, приготовленной для подачи руды к фабрике. Наваленная щепа и обломки кирпичей мешали шагать. На узкоколейке застрял электровоз, около которого суетились шоферы. Сзади подпирали грузовики, около машины собиралась толпа.

Подойдя ближе, они рассмотрели осевший на сломанную ось перегруженный вагон.

Антропов покачивался, сильно сутулился.

— Вы здорово измотались, Виктор Сергеевич, — участливо сказала Вандаловская. — Идите и заваливайтесь в постель, а завтра с утра опять займемся.

— Все равно не усну.

— А что с вами?

— Просто расхлябался. У меня, знаете, характер отвратительный, и вообще здесь совокупность всяческих обстоятельств. Вы не трусите суда?

Она вздрогнула:

— Почему? А разве вас тревожит это!

— Да как сказать… Морально скверно себя чувствую. Я общался с Перебоевым, и эта история с женой… Многие, вероятно, не верят, что я не знал о ее проделках…

— Да… История сложная, — вздохнула Татьяна Александровна. — По правде говоря, мне очень не хочется присутствовать здесь. Нервы здорово расшалились.

Антропов отстал, прикуривая папиросу. Вандаловская поджидала его, вертя каблуком лунку в земле.

— В большой драке иногда попадает по носу нечаянно. — начала она. — В жизни мы часто запинаемся за кочку, которую не замечаем под ногами. Нас больше, чем других, ломает кипучая жизнь современности. Надо бы прочнее держаться на ногах, иначе подомнет большим колесом. Но силенок не хватает… Видимо, нужно время… А бояться нам нечего. Согласитесь, что нас надломили еще в детстве, и теперь трудно перевооружаться, а надо. — Вандаловская остановилась, вглядываясь в толпившихся около машин людей, а затем повернулась к Антропову. — Знаете, ведь я тоже путалась. Помню, как в институте, будучи глупой девчонкой, протестовала, когда начали снимать иконы. Теперь краснею. Один профессор, иронизируя, доказывал нам, что марксизм такая же научная теория, как сказки об Иване-царевиче, и мы, глупые, соглашались. Вот какие казусы бывали. Сколько в жизни трепок… Ну, кажется, я вас утешила! — Татьяна Александровна тряхнула головой и быстрее зашагала к поселку.

В столовой она долго рассказывала о работе на заграничных рудниках, и успокоенный Антропов, после завтрака, крепко уснул в привычной одинокой постели. Он проспал до позднего вечера, а за чаем ему принесли письмо со штемпелем московской почты. Письмо было от Надежды Васильевны — узнал по броскому почерку. Стало противно и обидно, когда прочел короткие нервные строки конца:

«Виктор, прости и спаси… Организуй передачу».

Антропов засунул записку в конверт и, перегнув его посредине, хотел разорвать, но положил в карман.

Зато долго не могла успокоиться Вандаловская. В квартире было пусто и душно. Не проветрившийся воздух отдавал затхлостью, табаком и прелью. Под полом, несомненно, образовался грибок.

Но бороться с запустением не хватало времени.

Забываясь на работе, Татьяна Александровна дома расстраивалась из-за мелочей, грустила и не могла заставить себя что-нибудь делать. Вот и сегодня на письменном столе рассыпан пепел из Гурьяновой трубки, посреди пола валялись портянки, на спинке стула висело смятое, несвежее полотенце.

Татьяна Александровна открыла форточку и бегло остановилась на фотографии Гурьяна и Варвары. Закрученные черные усы мужа и самодовольное лицо Варвары заставили ее содрогнуться. Она повернула к себе карточку тыловой стороной.

Татьяна Александровна старалась объяснить себе происходящее в ее сердце смятение, но не могла. Оставаясь наедине, она вспоминала все подробности ареста, допросов, сплетни, всю жизнь на прииске. Убеждала себя, что все это проходяще и естественно, но рассудок не ладил с сердцем.

Предметы в квартире каждый час напоминали Варвару и умершую Ленку.

Иногда ей казалось, что история с разводом не имела бы такой остроты, если бы Варвара счастливо вышла замуж и успокоилась или уехала совсем с прииска. Вандаловская желала этого замужества. В памяти она перебирала знакомых холостых приискателей, которые могли бы устроить Варваре сносную жизнь. Но трезвела мысль, и Татьяна Александровна с горечью осуждала себя.

Во сне она не один раз видела Ленку и всегда на операционном столе, с перерезанным горлом. После чего просыпалась в холодном поту, плакала, но никогда об этом не знал Гурьян.

Татьяна Александровна понимала, что стечение всяческих обстоятельств тому причиной, она чувствовала упадок сил, мысленно обвиняла Гурьяна в нечуткости, а себя в мягкотелости. Минутами ей казалось, что не с Гурьяном, а с мягким и внимательным инженером Антроповым она была бы счастливее в личной жизни.

А наутро, когда оживал рудник, нездоровые раздумья улетали. Голос гудка напоминал о наступающем дне, о работе, и к ней приходили раскаяния за порочные ночные раздумья. Татьяна Александровна жалела дело, на которое потратила столько сил и покоя.

Она порывисто ласкала Гурьяна, не подозревавшего ее ночных терзаний.

Вандаловская хотела прибрать со стола, чтобы наладить ужин, когда открылась дверь и на пороге остановилась Варвара. Она несмело шагнула вперед и села на первый попавшийся стул.

Татьяна Александровна с недоумением и страхом посмотрела в ее усталое лицо, стараясь угадать причину такого неожиданного посещения.

Вандаловская даже взглянула на руки гостьи и, заметив, что в них ничего нет, устыдилась своей подозрительности. Варвара поняла ее и миролюбиво сказала:

— Не бойтесь… Я без скандалов… Где супружник-то?

— На работе… Проходите сюда…

Вынося из-под умывальника помои, Татьяна Александровна заметила в глазах Варвары осуждение царившему в квартире беспорядку и подумала: «Пришла проверить, чтобы больше распустить сплетню».

— Посидим здеся, — с оттенком удовлетворения и грусти ответила гостья. — Праздновать нам не к лицу… Я хотела попросить у него кое-какие смутки из кухонной посуды и забрать Ленушкины игрушки.

— А вы берите без него, — заторопилась Татьяна Александровна. — Смотрите сами… Я ничего в хозяйстве не знаю… Пожалуйста…

Она подошла к столу и подала Варваре фотографию. Затем нашла ключи от забытого комода и протянула их посетительнице дрожащей рукой.

— Открывайте, там моих вещей нет.

— Как-то неловко без самого.

Но Варвара откинула на шею полушалок. Гладко причесанные волосы ее блеснули мазью. Вандаловская поспешно убирала не у места валявшиеся туфли, полотенце, затем накрыла газетой засоренный обеденный стол.

Варвара бегло осматривала ящики комода. Она только и увязала в маленький узелок три куклы и коровку. Прошла на кухню и там взяла только сито и две вилки старинного изделия.

— Это приданое покойницы матери, — объяснила она.

— Посмотрите еще здесь, — открыла Вандаловская буфет.

— Нет уж… Придется помешкать. — Гостья еще раз печальным взглядом оглянула квартиру и громко вздохнула. — Покамест прощевайте… Хотела сказать ему пару слов, да, видно, оставлю до другого разу.

— Да вы берите безо всяких, — просила Татьяна Александровна, сбитая с толку поведением посетительницы. — Вот ваша посуда и все вещи.

Варвара взялась за дверную скобу, другой рукой поправила полушалок и опять вздохнула.

Вандаловская заметила у ней слезы и окончательно растерялась. Она видела только, как мелькнула в темноту двери широкая согнутая спина Варвары. На полу лежала сломанная фотография и две старинные вилки. С улицы слышался плачущий голос.

Татьяна Александровна упала на кровать и положила на ухо подушку.

— Ехать, ехать, — шептала она без голоса.

Гурьян пришел со Стуковым. Оба были в хорошем настроении. Гурьян еще с порога крикнул:

— Поздравляй, Татьяна, с новым золотом!

Но не получив отклика, он прошел к кровати и, увидев расстроенное лицо жены, отпустил протянутую руку.

— Захворала?

— Так… Немного голова болит…

— Надо водки с перцем выпить, — пошутил Стуков. — Умирать не стоит. Вот, посмотри. — Он подал Татьяне Александровне докладную записку Клыкова и снял пальто.

Вандаловская начала читать, но из написанного неразборчивым почерком смутно поняла только одно, что разведывательная партия студентов нашла новые золотые месторождения. Но где это произошло? Какие залегания, — она так и не уяснила.

За ужином разговор поддерживал только Стуков, казалось, понимавший происходящее с Татьяной Александровной больше, чем Гурьян.

Прощаясь, он сказал:

— Завтра я предлагаю выехать на Хилган. — Затем повернулся и с чуть заметной улыбкой посмотрел в глаза хозяйке. — У вас сегодня была Варвара?

Вандаловская побледнела, отодвинула стакан и тоже принудила себя улыбнуться.

— Вот, видишь, в чем тут дело, — многозначительно посмотрел Стуков на Гурьяна.

— Зачем ее носит? — вспылил директор. — Почему ты не сказала сразу?

— Угомонись, — остановил его секретарь. — Я поговорю с Варварой сам. А вы ложитесь и не кисните зря, — подал он руку Вандаловской.

Татьяна Александровна повеселела и рассказала о посещении гостьи. Но после ухода Стукова окончательно облегчила горе слезами.

2

Костя был назначен заместителем завшахтой. По случаю частных командировок Яцкова все дела по распорядку с первого дня перешли к нему. С непривычки трудно было проводить раскомандировку и особенно вести табели выработок, прогулов, простоев.

Бутов спускался в шахту, давал указания:

— С ребятами ладь по-свойски, а ежели заметишь лукавство — лупи по нему безо всяких. Тут и сами забойщики маху не дадут. Поставь себя твердо, а на тебя глядя и остальные повезут. Не забывай, что ты здесь — коренник. Попусту тоже не напирай, а то толкнут отдачей. Шахтеры народ, сам знаешь…

В первые дни парень терялся. В шахте понизились нормы выработки, а он не успевал давать нужные сведения для учета. По закоулкам поселка и забоям других шахт разговоры:

— Поставили выскочку, и шахта села на голяшки.

— Это при Бутове соревнованцы форсили.

— Нет, видно, брат, кишка сдает у молодых-то.

Костя до поздней ночи сидел за цифрами, а утрами, до спуска в шахту, просматривал на доске вчерашний «урожай». Цифры указывали, что 5-я и 4-я шахты выравнялись с «Соревнованием». Эти же показатели сердито рассматривали забойщики и откатчики.

И когда 4-я шахта дала превышение, измученный бессонницей Костя забежал к Кате. Они не встречались почти с того времени, когда Костя отправил ей нелепую записку. За это время Катя похудела, вокруг ее темных глаз увеличились синяки. Костя понял, что и она много думала и пережила, много работала среди забегаловцев.

Был тихий теплый вечер. С долины доносились гудки грузовиков, гулкий звон рельсов узкоколейки, глухие удары моторов, буровых станков и человеческие голоса… Ночи на руднике изменились. Прежних ночей с гуканием сов и филинов не стало. Катя сидела, согнувшись над столом, разбирая ворох бесчисленных анкет.

Она соскочила и рванулась к парню, но мрачный вид Кости и его небритое лицо отпугнули девушку.

— Ты больной? — спросила она, опускаясь на стул.

— Заболеешь, — хмуро буркнул Костя. — Я хочу отказываться от шахты.

— Не дичай! Почему это?

Костя закурил трубку и густо пустил клуб дыма.

— Не подсильно мне. Знаешь — Бутов или я. Сорвали меня от станка, а здесь хоть с ума сходи. Ребята смотрят, как на зеленого, кое-кто и прошлым попрекает. Да провались они совсем!

— А ты и струсил?

Костя поднял голову и оробел. На него гневно смотрели две смородины Катиных глаз. Ее полные, немного поблекшие губы дрожали. Он в первый раз видел ее такой.

— Видишь ли… Я не струсил, но мне тяжело справляться с работой по этой проклятой канцелярии, — оправдывался он. — Нил, тот помнил все из головы, и у него как-то все катилось к делу.

Вот если бы один забой, тогда бы я потягался с любым и не подкачал бы. Сейчас перебой в шахте и я все думаю, что от меня это.

Катя прошлась по комнате, морща лоб. Костя видел мельчайшие черточки на этом строгом лице: что-то новое, серьезное одухотворяло его. Девушка остановилась против него и поспешно заговорила:

— Мне и всем ребятам будет обидно, Костя, если ты провалишь дело в шахте. Нам надо каждый день готовить смену. Ну, если завтра с Нилом или другими стариками что-нибудь случится? Опять же я не узнаю тебя. Хочешь ехать в город на учебу, а здесь расквасился. Да на твоем бы месте я созвала всех забойщиков и поговорила бы с ними откровенно. В чем дело? Тебя поставил директор, а Гурьян — сам старый шахтер.

Костя хлопал губами и ресницами, но слов не находил. В этот вечер он ушел домой раздосадованный. Ему казалось, что Катя, как и все остальные на руднике, не желает понять сложного переплета, в который он попал.

Утром оттеплело, шел секущий частый дождь. Шахтеры явились на раскомандировку в серых спецовках и в сапогах, хватающих голянищами до бедер. Костя задержал забойщиков на штреке. Лица шахтеров были угрюмы и от зеленого света казались бескровными. Рабочие сбились в тесное кольцо, кололи глазами нового начальника. И он понял, что часть из них была недовольна им, многим просто тягостно было подчиняться молодому заву, недавно пришедшему на производство. Но от Кости не укрылись бодрые взгляды Ларьки Супостата и других рабочих. Это и подстегнуло парня. Он не узнал себя и своих слов, когда громко, отрывисто заговорил:

— Товарищи забойщики, у нас прорыв. Мы запачкали недостойной грязью знамя шахты «Соревнование». И я не знаю, почему это произошло. Если виноват я, то режьте прямо. Мне обидно до самого нутра, что вы молчите, а на доске вниз ползут проценты. А вот когда был в забое, то сами же высовывали меня на собраниях, премировали и посылали на всякие буксиры. Безбородый я и немного колесил, но в этом не моя вина. Да ежели хотите знать, то теперь я за эту вот шахту хоть в огонь, хоть в воду, а то и на рельсы головой могу…

Не годен я — говорите, годен — давайте работать как следует…

Разошлись молча. Но Костя видел, что он приблизился к шахтерам, дотронулся до сердца рудокопов.

Забойщики распоясывались на ходу, ловко отвертывались от ползущих из дальних забоев вагонеток.

В забое Кости и других, соседних, шел упругий кварц, характерный только для Улентуя. Он был пропитан золотой пудрой. Руду не брали примитивные дробилки, не извлекали из нее золотой пыли бегуны. Эта порода ждала илового завода, ждала цианизации.

От ударов забойщиков летели искры. Смены оттачивали кайлы и лопаты. Смены молча встречались и расходились по забоям. Соревнованцы раньше остальных спускались в шахты и позднее появлялись в столовых.

А через полмесяца, когда в конторе сделали сводку добычи руды, шахта «Соревнование» опять занимала первое место. Первым среди ударников опять был Костя. В эти дни он дал небывалый на руднике рекорд.

3

Ночи темнели, наступали северные заморозки. Тучи шли над тайгой, задевая клочьями за вершины гор. Холодный ветер кружил умирающую листву.

Клыков с бригадой заканчивал практику наспех. У студентов побурели лица. Практиканты обходили шурфы новых разработок, заполняли блокноты нужной и ненужной мелочью, старались записать как можно больше, подбирали редкостные экспонаты.

На заключительный доклад руководителей бригады собрались технические работники прииска и значительная часть рабочих. В зале становилось тесно и чадно. Студенты из угла сверкающими глазами следили за Иваном Михайловичем. Он спокойно разбирал бумаги и что-то вполголоса говорил сидевшему рядом нахмуренному Бутову. Гурьян с первого взгляда заметил, что значительная часть рабочих относится к бывшему главному инженеру недружелюбно, и ждал неприятной развязки.

Заседание открыл Бутов. Студенты приосанились, повернули головы к докладчику. Дисциплинированность их понравилась директору.

Докладчик коротко остановился на работах бригады, не входящих в первоначальный план практики. Работы эти относились к ударной помощи по оборудованию электростанции и американской фабрики. О том, что сам он не спал ночей, Клыков не упомянул, и эта скромность подкупила механика Зайцева. Старик похлопал, а ему дружным взрывом ответили студенты и рабочая молодежь.

Докладчик овладевал аудиторией умело и убедительно. Знакомя ее с анализами различных пород и объясняя их особенность, он открывал много нового даже для инженеров и администрации. Большие паузы скрашивались неожиданной свежестью содержания, и публика начала постепенно забывать, что перед ней тот самый Клыков, который несколько лет подряд пророчил руднику умирание. Два раза аудитория сопровождала выводы инженера аплодисментами, и Гурьян, наклонясь к жене, вынужден был шепнуть:

— Сила, черт его побери.

— Несомненно, — кивнула она.

— А как ты думаешь… Не заглаживаются тут старые делишки?

— Не думаю… Надоело это, надо бросить…

Студенты направили взгляды в их сторону, и Татьяна Александровна легонько отстранила мужа. Оригинальность клыковского доклада заключалась еще и в том, что он, не стесняясь, указывал на недостатки в расположении новых мастерских и в крепежке новых шурфов, которые не были замечены руководителями рудника.

Студенты под руководством бригады провели большую геологоразведывательную работу за рекой Улентуем, в двадцати километрах от центра рудника, и Клыков с особенным удовольствием подчеркнул, что там таятся в недрах не меньшие богатства, чем по эту сторону реки.

До конца доклада Гурьян был переполнен мыслями об инженере. Он вспомнил, как при затоплении шахт весенними водами чуть не погиб в наполненной мутными потоками ложбине вместе с Татьяной. Будь бы тогда Клыков на руднике, наверное, Гурьян избил бы его в горячности — таково было его желание. И вот прошло то время. А дальше, может быть, тайна раскроется, и все, не доверяющие ученому инженеру, простят его ошибки, ошибки, без которых не обходится ни один человек в крупных предприятиях. Не в первый раз Гурьян в таких случаях содрогался от неприятного чувства, связанного с одним печальным эпизодом из его собственной жизни.

Будучи командиром роты, он получил задание от начальника отряда держать засаду на вершинах сопок против японцев и русских белогвардейцев. Рота пролежала за колодниками ночь. Где-то за зелеными гривами гор гремели залпы, победные голоса и стоны. Воображение подсказало Гурьяну и его бойцам, что засада обойдена, к тому же рота потеряла связь с главными силами.

Залпы взрывали тишину дебри, горные выси усиливали звуки, откликались эхом, множили незримую опасность, и люди теряли ориентировку. Гурьян, колеблясь, снял засаду и пошел на подкрепление к своим. Но тут-то и случилась катастрофа. Рота попала в ущелье и была сбита в долину отступающими японскими частями, а через прежние позиции засады безнаказанно проехала в тыл партизанскому отряду белая кавалерия. Из роты Гурьяна уцелело всего семь человек, которые с командиром прибились к главным силам только через две недели. После этого Гурьян проболел больше месяца.

Его обвиняли за опрометчивость, даже подозревали в измене. Этот случай припоминался каждый раз, когда ему приходилось рассматривать запутанные дела, связанные с провалами в строительстве.

После заседания он договорился с Клыковым съездить за реку на место новых раскопок.

Студентам нужно было уезжать. Начинался учебный год. Их отвозили на грузовике. Клыкова провожал Гурьян в легковой машине.

Утром туманило, таежная сырость прелью наполняла воздух. Прикатанный тракт блестел асфальтом. Студент, с которым Гурьян ездил на станцию в день приезда практикантов, из кузова смотрел на директора с инженером и загадочно улыбался, видимо, вспоминая разговор.

Грузовик пошел через зыбкий мост, умерив ход. Студенты поднялись на ноги, замахали руками. Гурьян остановил машину, недоумевая.

— Утки, — сказал Клыков, близоруко всматриваясь в прибрежные осоки.

Река голубела от тумана, чище блестела вода. Гурьян взял ружье и, положив его на перила моста, ткнул ложу к плечу. Острохвостые темно-бурые утки торопливо заплывали с средины реки за траву, оставляя позади зеленый помет. Разжиревшие, они были беспечны и ленивы. Из-за грохота удаляющегося грузовика выстрел хлестнул слабо, как пастуший бич. Две утки распластались по воде, уронив в волны головы, а остальные, нарисовав на воде пенистые круги, взметнулись черным клубом, исчезли в кустах. Где-то в осоках булькала третья с переломленным крылом.

Гурьян сбежал с моста и по кочкам полз к отлогому берегу. Клыков, прислушиваясь к замиранию мотора, смотрел, как утки подплывали к зеленой косе. Гурьян подвинул их палкой и взял за шеи. С уток потекла вода вперемешку с черной кровью.

— Смотрите, как голенища выкрасили, — указал инженер на Гурьянов сапог.

— Ничего, засохнет, — Директор бросил добычу под сиденье и включил мотор… Клыков сопел папиросой.

Через несколько минут они уже осматривали новые раскопки около пересекших долину мелких нахребтований.

— Поблизости отсюда мы нашли свинцовые залежи, кажется, есть и олово, — указал инженер через горы.

— Олово, — Гурьян присел на полусгнившую валежину и закурил трубку. Дым серыми колечками потянуло вверх. Директор взглянул в глаза инженера и громко спросил:

— Ну как, Иван Михайлович… Не правы мы были тогда?

Сивые усы Клыкова вздрогнули, и на побледневших губах Гурьян впервые заметил коричневые пятнышки. Инженер засморкался в платок.

— Этот спор мне убавил веку на десяток лет, Гурьян Минеич, — с искренним вздохом ответил он. — Тут была оплошность… Я доверял анализам химика на слово, не следил сам за разведывательными работами. Здесь виновата и капризная порода улентуйских месторождений. Она и до сих пор загадка для геологов.

Клыков протирал платком стекла очков. Из-за нависших белых ресниц Гурьян не мог разглядеть померкших глаз ученого специалиста. «А как получилось с водоотливными насосами, почему были пробиты на пустоте шахты?» И еще многое хотел спросить директор. Но вздох Клыкова обезоружил его.

— Ну, помогайте нам, Иван Михайлович, — сказал он, садясь за руль. — Вы там, в тресте, много значите.

Инженер развел руками.

— Чем могу, Гурьян Минеич… Улентуй мне дорог не меньше, чем вам.

Они больше не разговаривали. Подошедший с востока поезд стоял на парах, и Клыков ступил на подножку вагона с последним звонком.

На обратном пути Гурьян вел машину ровно и старался не думать о главном инженере.

4

Первый снег встревожил Забегаловку. Рудоуправлением был отдан приказ о переселении рабочих в новый поселок. Шахтеры перемещались уверенно в давно предназначенные им квартиры. Зато забегаловцы осаждали контору, ворошили под окнами мелкий снежный пух, хватали на бегу коменданта и Катю. Люди, корпевшие целыми зимами в сарайных бараках, в дырявых избушках и часто в палатках, неудержимо рванулись к теплому, светлому жилью. Забегаловский отпетый люд ринулся в крайние дома с котомками, железными печами. Они сорвали порядок переселения, увлекли за собой степенных старателей, законно ждавших очереди.

В крайнем доме дали тумаков Яцкову. Это вывело из терпения Бутова. Он размашисто ввалился в кабинет к Гурьяну и грохнул кулаком по столу.

— Чего ты? — удивился директор.

Нил рванул на две стороны буйную бороду.

— До коих мест мы будем венчаться с этими хватами? — выкрикнул он. — Дозволь мне снять из «Соревнования» добрых ребят, — я выпячиваю этот вопрос!

— Ты лучше иди один и наведи порядок…

— Сам попробуй, если они тебе не воткнут нож в лопатки.

— Ну!

— Вот и гну! Я лучше руки-то на кварец поберегу!

Гурьян рассмеялся.

— Опоздал, Нилушка! Пришла твоя пора шахту променять на бумажки.

Бутов смачно плюнул и выбежал на крыльцо. Но не утерпел и быстро зашагал по хрустящей щепе к крайним усадьбам, которые штурмом брали забегаловцы.

Рабочие с разинутыми ртами смотрели на бунтующее скопище полуоборванных людей. Фигуры Бутова и Морозова врезались в толпу внушительно. Перед помощником директора робкие расступились, остальные сомкнулись, оттесняя Ивана Морозова. Курносый парень из забегаловцев согнутой боксерским приемом рукой загородил ему дорогу.

— Уйди, лягну! — невозмутимо предупредил орловец.

— А ну, дергай! — нарывался хулиган.

— И матырну…

— Дергай, сволота! — взвизгнул курносый.

— Заколись ты!

Морозов наотмашь толкнул противника. Тот сделал переверт и пополз на брюхе по склизлой земле. Забегаловцы взмахнули кулаками, но столкнулись с Бутовым.

— Захлестну, кто полезет.

Он пробрался к двери и загородил ее широкой спиной.

— Пока не бросите шуметь, ни один сюда не войдет, — уже спокойнее сказал шахтер. — Отошла теперь лавочка брать «на бога». А бузотеры получат в последнюю очередь. Выходи все, и начнем делить или я крикну ребят из «Соревнования» и милицию.

— На усмирение, стало быть? — ехидничали из толпы.

— На рабочий класс натравляешь!

— Ишь, в чины попал и пузо вперед!

Забегаловцы кричали до обеда, а затем сами потребовали от захватчиков освободить занятые квартиры. В дело распределения вмешались Гурьян и рудком в полном составе. Забегаловцев разместили среди шахтеров….Китайцы и сезонники остались на берегу. Перед вечером Гурьян захватил с собой Бутова и жену. Они направились на берег. За день снег стаял. В ямках стыли стеклышки лужиц. Примятые травы лежали мертвой ветошью. Долина пустующе молчала, и только около шурфов, пересвистываясь, маячили постовые милиционеры.

Сезонники и бродячая артель китайцев копошились, греясь около двух жарко пылающих костров. В кругу бегала на поводке заморенная обезьяна. Она доставала из ящика шляпы, красноармейский шлем и, надевая их, плясала по кругу, раздувая розовые ноздри. Сун-вын дергал цепочку, гортанно командовал:

— А ну, ходи, малытыска…

— Хо, кыласноалмейза, капитана езя…

— Пыласи дениги, малытыска.

Обезьянка прыгала на задних лапах с шапкой, в которую скупо летели медяки и серебрушки.

Сезонники окружили приезжих. Деловито расспрашивали о зимних работах:

— С пайкой будет наемка-то?

— На тех же условиях, — отвечал Гурьян. — Тащите, ребята, хороших работников. На будущий год не будете валяться на земле.

— А как с отходниками из колефтивов?

— На общих основаниях…

Гурьян хотел вырваться из круга к уединившимся китайцам. (Там увязывали ручные повозки и сторожко озирались на директора.) Но рабочий, с рябым, заросшим рыжей бородой лицом, незаметно кивнул и сказал полушепотом:

— Золотишко увозят.

— Как?

— Так… Хитро увозят, — рябой лукаво прищурил глаза. — Я ночесь подсмотрел, как этот Вын мудровал с веревками. Ты пощупай-ка его, товарищ директор. Вын у них закоперщиком и с Алданцем снюхался.

Между тем китайцы увязывали последний возок. Первые уже тронулись вниз по берегу, к дороге, ведущей на станцию. Китайцы шипели друг на друга, косили узкими глазами на сезонников, на подошедшего Бутова. Один из них крикнул, когда шахтер ухватил рукой за обшитую холстом веревку.

— Чиво твоя надо?

Нил нащупал до вздутого места и вынул из кармана нож.

— Стой, хунхуз! — грозно прикрикнул он на подскочившего китайца старика.

— Сиво нада! Зачем твоя делызы! — залопотал старик.

Бутов оглянулся на Гурьяна:

— Резать?

— Пластай! — разрешил директор.

Китайцы скрипнули зубами и, издав тревожные звуки, бросились бежать.

Бутов полоснул по мягкой холстине. Нож скрипнул, и из веревки брызнула золотая россыпь. Гурьян приказал шоферу:

— Вези милицию, да скорее!

Артель Сун-вына рассеялась, побросав повозки.

Охваченные досадой, Гурьян с Бутовым кинулись в кусты. Сухие ветви ракитников колко били в лицо.

Сзади их, задыхаясь, бежала Вандаловская. Она, будто в предчувствии надвигающейся беды, со стоном выкрикивала:

— Гурьян! Нил! Да куда же вы?

Бутов держал направление к переправе. Он обогнул густой колок черемушника и хотел выпрыгнуть на взгорок, когда сбоку враз ударили три выстрела, мелькнув молниями огней. Сзади от падения тела треснула валежина и глухо охнул Гурьян.

«Убили!» — обожгло мозг Бутова.

Он выхватил из кармана нож и, зарычав, медведем ринулся в кусты. По удаляющемуся шуму шахтер догадался, что, убегающие направились вниз по реке, к сопкам. Бутов вернулся на всполошный крик Татьяны Александровны и нахлынувших старателей. Директора подняли на руки. Кто-то запалил берестину. Татьяна Александровна дрожащими руками расстегивала пуговицы рубахи. Из левого плеча раненого густо ползла кровь. Он тихо стонал и порывисто прижимал к груди Вандаловской голову.

— Воды дайте, — попросил он.

— Сейчас! — торопилась Татьяна Александровна. — Потерпи минуточку! Ну, как ты себя чувствуешь?

— Оцарапнули, хунхузня, — прохрипел раненый.

К стану, блестя глазастыми огнями, подкатили три легковые машины. По кустам быстро рассыпался отряд милиционеров во главе с Бутовым. От рудника, топая и крича, бежали шахтеры.

5

Чертежи и схемы. Клочьями бумаги завалены кабинет, письменный стол. Бумага шумит под ногами. От бумаг кружится голова главного механика Зайцева, растерянно мечутся ослабевшие глаза. Голова, кажется, оплешивела за два месяца больше, чем за десять лет. Между выпуклостью черепа к переносице пролегла глубокая борозда с несмываемой копотью. На стене истыкан карандашными точками рисунок частей и деталей американской фабрики — это единственное руководство, вырезанное из какого-то заграничного журнала. Здесь нет места суеверию, но есть нечто другое. В догадках работает интуиция, на службу призван многолетний опыт слесаря, монтера, токаря, — путь, пройденный от мальчика подмастерья до поста главного механика.

И никто не подозревал, что в ночных помыслах, перекликаясь с неведомым изобретателем, престарелый энтузиаст, подобно поэту, задумавшему грандиозную поэму, долженствующую перенестись через целые поколения, переживал мучительно-сладкий экстаз творчества.

Перед воспаленными бессонницей глазами седоватой завесой стоял туман, сквозь который механику представлялись контуры воздвигаемого здания — одушевленного механического чудовища, которому суждено было завершить процесс механизации комбината, ставшего не на последнее место по золотодобыче.

Да, старик верил в это. Но часто впадал в отчаяние. Механику казалось, что не он, а кто-то другой легко справится с поставленной им задачей и доживет до того дня, когда примитивные бутары, бегуны, лотки будут подсобными средствами, малоупотребительными на механизированном предприятии.

Чертежи и схемы с одному ему ведомыми значками и пометками от беспрерывного обращения к ним теряли яркость, бумага ветшала, истиралась. А могущественное, воображаемое здание не проявляло признаков жизни. Кипы книг не давали еще точного ответа. Главный механик в сотый раз обращался к запискам Вандаловской и Антропова, но и в них не хватало чего-то важного, какая-то решающая часть чертежа отсутствовала, делала организм механизма уродливым, и старик начинал сомневаться в себе. В минуты короткого прояснения сознания он смеялся над своим полубредовым состоянием.

Серьезное ранение директора потрясло старика. В этот день механик на ключ закрылся в кабинете, не пускал даже жену, не пошел на службу. До вечера, не дотрагиваясь до пищи, он сидел в кресле, тупо уставив глаза в стену. Как ни странно, но механик думал сегодня о человеческой жизни, о ее капризных, иногда неожиданных пределах. Мысленно он взвесил весь груз собственного пути. Груз был велик, а сделанного казалось мало. И это у него, которого не один раз вызывали на работу по установке сложных машин, которому пришлось изобретать не одну часть к ним, получать премии за массу рационализаторских мероприятий. На балансе этих дел лежал увесистый золотой ком творчества.

Но человеку, видимо, всегда кажется малым минувшее и великим то, за что он берется вновь.

Механик никогда не имел детей, мало думал о них. А вот сегодня мысль навязчиво обращалась к зарождению и развитию ребенка, к формированию самого разумного существа в природе. И незаметно для себя он, забыв все окружающее, перешел к анатомии, к сопоставлению мельчайших деталей этого маленького организма с деталями огромных механизмов американской фабрики. Постороннему наблюдателю показалась бы смешной странная ассоциация. Зайцев за собой этих странностей не замечал, он был во власти мысли.

Он ждал этот час в бессонных ночах. Механик припал грудью к столу и прыгающими руками картежного игрока начал раскладывать чертежи и схемы. На разрезанный пополам карандашной линией лист чистой бумаги лихорадочно полетели слова, цифры, математические формулы.

Карандаш шипел, ломался. Старик с досадой хватал второй, боясь пропустить мгновение, боясь, что какая-нибудь внешняя сила (стук в дверь) отпугнет, разгонит мысли, и они никогда больше не придут.

Но изобретатель ошибался в своих опасениях. В дверь давно стучали, звали, однако это не доходило до сознания, казалось отзвуком какого-то далекого шума за стенами квартиры. Главный механик вышел из состояния «одержимого» только тогда, когда через открытое окно в позеленевшее его лицо ударил дневной свет. Наступило новое утро. И оно принесло безумную радость. Главный чертеж лежал перед одичалыми глазами Зайцева, а рядом с изуродованного клочка бумаги на изобретателя наивно смотрел голый ребенок.

Это было все, что старик искал. Не хватало одной детали, без которой нельзя было пустить механизм фабрики. Деталь эту он нашел.

Главный механик загреб чертежи и в халате и в туфлях выбежал из дома.

Землю сковывала сухая гололедица. Из столовых густо вываливали рабочие, оглашая окрестности рудника топотом и разговорами. Шахтеры удивленными глазами встречали и провожали старика.

— Должно, рехнулся дед, — слышались голоса.

— Да не иначе…

— Смотрите, в подштанниках прет, чудак плешивый…

— И прямо к директору!

— Ха! Вот номер!

— Значит, дело экстренное, — глубокомысленно заключил Иван Морозов. — Чего яритесь…

Татьяна Александровна и Антропов встретили мехника удивленно. Инженеры отступили перед его одичалым видом. В руке Вандаловской заплясала кастрюля с приготовленной едой, когда Зайцев, размахнувшись, ударил о стол кулаком.

— Нашел, голубки мои! — выкрикнул он. — Идемте, сейчас же идемте туда… на фабрику!

Инженеры переглянулись. Но Зайцев, не замечая своей наготы, уселся за стол и торжественно поднял перед ними чертеж.

— Вот кто помог мне добраться до истины, — сказал он. Но в эту же секунду почувствовал головокружение. Голубые стены поплыли перед глазами главного механика, на незримых волнах зазыбал под ногами пол. Вместе с этим беззвучным водоворотом неслась тяжесть, давившая мозг много дней.

— С ним дурно! — воскликнула Вандаловская и бросилась к буфету.

6

Во время перевязки Гурьян держался бодро, даже шутил.

Но все понимали, что это ему удается с большим трудом. Пуля оцарапнула ключицу и засорила рану. В течение четырех дней резко скакала температура. Смуглое лицо раненого побелело от потери крови. А на пятые сутки начался бред. Рудник насторожился. Напряженное ожидание вывело из равновесия Татьяну Александровну. Утром, после мучительной ночи, она спустилась с больничного высокого крыльца и, не замечая столпившихся шахтеров, упала на плечо Кати. Подбежавший Бутов разомкнул их руки.

— Хватит мокнуть! — крикнул он. — Гурьян будет жить. Нечего, матушка, людей баламутить.

Татьяна Александровна подняла заплаканное лицо и увидела Варвару. Растерянный взгляд ее был устремлен на занавешенные больничные окна. В этом взгляде Вандаловская заметила глубокую скорбь. Татьяна Александровна, не послушав советов Кати и Бутова — отдохнуть, направилась к американской фабрике.

Зайцева она узнала издалека. Блестя лысиной, не замечая пронизывающего мороза, главный механик бегал от мастерских в побеленное здание фабрики, командно размахивал руками. Между разбросанных частей на коленях ползали, гремя ключами, зубилами и молотками, монтеры, техники и инженеры. Люди эти не смывали грязи с хмурых сосредоточенных лиц. Это была бригада передовых и лучших, от которой теперь зависело главное.

Механик отечески взял под руку Татьяну Александровну и провел в помещение.

— Ну, как супруг? — Лицо Зайцева было озабочено, голос звучал задушевно.

— Опасно, Василий Кириллович. Кажется, потребуется операция… И вообще я с ума схожу… Сейчас он заснул…

— Возьмите нервы на крепкие винты и сейчас же пошлите машину в Нерчинск, там есть хорошие хирурги. — К ним подошел Антропов. Он слышал разговор и, приподняв фуражку, предложил:

— Совет верный, Татьяна Александровна. У меня есть в городе профессор родственник. Он с удовольствием приедет. Разрешите написать ему и отправить машину.

— Будьте добры!..

Голос Вандаловской сорвался, но она задушила подступившие слезы. Теплота товарищей возвращала силы.

Главный механик усадил Татьяну Александровну на верстак и коротко доложил:

— Как видите, энергетическое отделение у нас готово. Через месяц закончим водопроводную ветку. Недостающая часть будет сделана к весне, думаю, даже раньше. Готовьте цианистую пыль. Надо отдать справедливость хорошей идее Гурьяна Минеича и вашей. Механические мастерские у нас работают великолепно. Вчера в совершенстве были отлиты две сложные муфты и еще несколько важных деталей.

— Значит, фабрика будет?

— Ручаюсь, Татьяна Александровна! Смешно… Три года строим ее. А вы все вздыхаете, милая… Уезжать от нас думаете… Нехорошо, нехорошо.

— Раздумала, Василий Кириллович… Вот он бы поправился.

Антропов громко вызывал в телефонную трубку начальника гаража. Звуки людской речи, сливаясь с перезвоном инструментов, пением станков, шумом кузнечных мехов, наполняли знакомой музыкой помещение, рассеивали тягостные размышления.

Из больницы прибежала Катя. По ее зарумянившемуся лицу, по оживившимся, чуть улыбающимся глазам все предугадали хорошую весть.

— Пойдемте, Татьяна Александровна!.. Ему лучше! — Девушка пробежала два километра, часто дышала. — Температура схлынула, и он зовет вас.

Зайцев, Антропов и женщины сели на подоспевшую машину. Держа на коленях Катю, Татьяна Александровна крепко прижимала ее к себе. Катя улыбалась заходящемуся солнцу брызжущими радостью глазами.

Повеселевшие лица все еще стоящих около больницы шахтеров, женщин и ребят подтвердили сказанное Катей. С крыльца Татьяна Александровна оглянулась. Ей приветливо махнул рукой Стуков. От конторы, совсем по-детски, резво бежал Бутов.

Палата наполнилась людьми в белых халатах. Гурьян сидел, опираясь спиной на подложенные подушки, и улыбался.

— Нагнал ты холода, парень, — пробасил Бутов. — Я так и думал — опрокинешься, а виду не давал. Повыжечь надо эти белобандитские змеинники. Ты думаешь, чьи тут настырки! Это одна брага с Гирланом и Алданцем! Почти две бутыли золотого зерна нашли в китайском барахле-то!

— Две бутыли! — Гурьян оживился. — Значит, не зря Вын стукнул меня…

— А тебе вредно волноваться, — перебила его Татьяна Александровна. — Вот, послушай лучше, как Василий Кириллович составил проект монтажа «американки».

Зайцев устало хмурился, должно быть, вспомнив о своих чудачествах. По палате пронесся негромкий смех. На ввалившихся щеках директора выступил яркий румянец.

— Идет, стало быть, Василий Кириллович? — спросил он, прикуривая папиросу.

— Надеюсь, — коротко ответил главный механик. — Поднимайтесь скорее.

7

Снег накрыл клочья мертвой травы, неубранную щепу, разбросанные бревна. Крыши домов слились с общим фоном. И на руднике сразу стало чище. В бору щетинились голыми сучьями горелые сухостойники. Липкий снег одавил ветки, окрасил белилами тайгу.

Артели хозяйственных рабочих были брошены на расчистку дорог и на перевозку грузов со станции. Зима подпирала. Нужно было вовремя забросить продукты и необходимые материалы для американской фабрики. В скотном дворе топтались снятые с подножного корма, нагулявшие жир коровы и овцы. Скот почуял кровь, скот бесновался в тоскливом реве. Шахтеры и забойщики открытых шурфов, заполнив рудохранилища, получили возможность вылезти из подземелья на продолжительный срок. На Улентуе был объявлен недельный отдых. Комсомол в первый же день объявил лыжную прогулку, и молодежь группами двинулась в сопки.

Катя влетела в холостяцкое общежитие, когда Костя и Ларька прилаживали к лыжам новые юксы.

— Ребята, обождите меня! Я только проведу беседу у старателей. Всего один час, и мы вместе с Татьяной Александровной пойдем в горы.

Катя хозяйским взглядом осмотрела неприбранную комнату и поправила на Костиной кровати ветхое одеяло.

— Ну и порядочки у вас, парни, хоть воскресник устраивай!

— Мы сговариваемся на пару обжениться и завернуть посемейному, — подмигнул Супостат.

Но это, невзначай брошенное слово, смутило девушку и Костю. Катя поднесла зеркало и начала рассматривать порозовевшее от мороза лицо.

Первая беседа со старателями об улучшении их быта была назначена в клубе. Катю встретили десятки пытливых глаз. От махорочного чада зеленели клетчатые окна. В заднем углу, слушая какого-то анекдотиста, громко смеялись, а в другом — скверно дребезжала балалайка и низкий голос подпевал:

Отчего да почему,

Да по какому случаю

Мою милку кажду ночь

Ребятишки мучают.

Костя пробрался к Морозову, охочему до всяческих зрелищ. Обрадованный орловец крепко хлопнул его по руке, заулыбался:

— Скажи ить, чудно смотреть на этих братованов. А давно ли мы такой же культурности были.

— А теперь собачий институт окончили, — хмыкнул кто-то из старателей.

Но орловец не понял его. Он оттащил Костю на скамью и понизил голос:

— Хорошо ты сделал, что вытянул меня из поганой дыры. Чумак я был головотяпый.

— То-то и оно. — Костя самодовольно потер руки. — Я, дядя Иван, смекалку держу на высшую учебу подаваться.

— И раздумывать неча! — одобрил Морозов. — Теперь я такую резолюцию держу, что научность всему голова. А был жа вредной алимент.

Темные глаза Кости сверкнули.

— Ты, говорят, в партию хочешь? — спросил он.

— А ты шути со мной! Кого же им примать, ежеле не меня. У меня во аттестации! — протянул орловец граблями скрюченные пальцы.

Со сцены послышался звонок, и какой-то чубатый белобрысый паренек объявил беседу открытой.

Катя ловко сбросила шубу и вышла на средину сцены с блокнотиком в руках. Широколицый, с косившими холодными глазами старатель толкнул локтем худощавого большеротого парня в женской кацавейке.

— Смотри, Тимка, какая…

— Угу! — рыкнул Тимка.

И тут же подхваченные озорные смешки перехлестнулись по задним рядам.

— Глянуть есть на што! Глазастая деваха! У ней и пестун-то вона какой! Быка лбом столкнет…

— Тишше, обормоты, начинается ораторство!

Озадаченная шумом, Катя на секунду смутилась и беспокойно перебирала хрустящие листки блокнота. Кашель чубастого парня подхлестнул ее. Сначала тихо, а затем все увереннее она говорила о предоставлении старателям бесплатного лечения, о приеме старательских детей в школы, о коммунальных услугах. Это нравилось. Самым крутым скептикам нечего было возразить против главного — старатели жили теперь в удобных квартирах.

Костя, видя сосредоточенные лица забегаловцев, сладко дышал от удовольствия. Катя овладела аудиторией и теперь уже не казалась этим прожженным таежникам зеленой суетливой девчонкой. Ее проводили со сцены дружными шлепками и восклицанием:

— Деловито обсказала!

— Есть что послухать!

Старатели вопросов не задавали и с неудовольствием выслушали приглашение парня подписаться на заем. Из углов задали тон:

— Сначала помаслили, а теперь косарем по брюху скобленули…

— И право… За этим и собирали народ, значит!

— Ташши назад такую волыну!

Белобрысый парень обливался потом. Выкрики густели.

— Ловко подводят под монастырь!

— От вши еще не отмылись, а им займу гони.

Катя толкала Морозова, кусала губы:

— Дядя Иван, выступи и скажи им.

И в разгар споров на скамейке выгромоздилась неуклюжая фигура орловца.

— Брага, ша! — остановил он крикунов. — Ну, чаво раскаркались. Насильно в рот к вам залезли? А я вам скажу, что никто в ваши карманы руки не попхал. А ежели по правилу и культурности, то от этого, скажу я вам, большая польза государству и, наипаче, нам самим. В хороших домах жить кажной любит, а никто не надоумился, на какие давиденты они срублены. Я вот по сознательности вдарился и без бузы подписуюсь на всякий заем, потому, как это на свое же брюхо.

— Получаешь-то ты сколько?!

Но этот одинокий голос не вызвал нового взрыва. Только низкорослый старик татарин крутил в воздухе рукой без указательного пальца и кричал, угрожая Морозову:

— Там — брал, тут — брал… Седня — давай, завтра — давай.

К столу подошел типичный приискатель. Навесы его плисовых шаровар скрывали сапоги, а красная опояска радужно горела на темном бешмете.

— Пиши на тыщу! — громко сказал он.

За ним подскочил юркий старик и махнул на толпу:

— И меня марай, тоже рука не шарбата.

Катя, радостно сверкая смородинами глаз, сжала Костину руку. К столу пробивались новые подписчики.

На улице Морозов сказал:

— Культурности у меня не хватает, а то бы закатил им наречие не хуже кого.

— Какой ты молодец, дядя Иван! — смеялась Катя. С сопок откликались голоса ребят и выстрелы.

Костя забежал за лыжами и, вернувшись, виновато заговорил:

— Хотел твои обтянуть, но камусов не достал. Сегодня сходим так, а на другой раз подобью честь честью. — Он кивнул в сторону удаляющегося Морозова. — Понимаешь ли, в партию мужик хочет вступать. Хороший парень!

— Согласна, Константин Федорович! — Катя лукаво играла глазами и крепко толкнула плечом Костю. Сегодня она была необычайно жива и радостна, как сама молодость.

Татьяна Александровна ждала ребят.

Гурьян с Бутовым и Стуковым разговаривали в кабинете.

— Проходи, проходи, — позвал Гурьян, видя замешательство Кости. Директор поправлялся, хотя плечо у него было еще перевязано. — Ну, как живем?

— Ничего, работаем. — Костя опустил глаза. Вихрами волос и смуглым лицом он напоминал Гурьяна в молодости.

— Я сразу облюбовал паренька и заострил вопрос, — самодовольно сказал Бутов.

— Пустим фабрику — на рабфак его пошлем, — сказал директор.

На лыжи стали после завтрака. Застегивая юксы Вандаловской, Костя заметил:

— Чур не падать, Татьяна Александровна!

Он не мог скрыть удовольствия, что сегодня так просто пил чай с руководителями комбината и вот сейчас идет с ними на прогулку.

— Ого! Я, Мочалов, разве только разучилась, а раньше от охотников не отставала. — Татьяна Александровна поправлялась, выглядела бодрее.

Она взяла гладко выструганный шест и скользнула камусами по мягкому пуху снега. По первому движению Костя заметил, что она не похвасталась. Оставляя узкую канавку, они прошли новый поселок и выбрались на широкую накатанную лыжню ушедших вперед ребят. Длинные эвенкийские лыжи Татьяны Александровны меньше грузли в снег и шли ходче остальных. Оглядываясь на отставшую Катю, Костя двигал ногами изо всех сил, но догнать Вандаловскую не мог. Она скрылась за ярусами, когда Катя кувыркнулась в снег, зацепив лыжиной за вершину свалившейся сосны. Костя вернулся и легко подбросил ее на сильных руках. Жаркое дыхание девушки обожгло его лицо. Она закрыла глаза и тугими губами приникла к Костиной щеке.

Около первых столбов подвесной дороги вынырнула из ямурины Татьяна Александровна и погрозила им пальцем. Прилаживая оборванные ремни, Костя дрожал и нелепо бормотал:

— Смачная, а сушишь. Смотри, Катя, я не вытерплю.

— А что ты сделаешь? — дразнила глазами.

— Убегу отсюда или обаблюсь с какой-нибудь дурой…

— Угрожаешь?

— Нет, так… вообче… За што ты меня мучаешь?

— Не «вообче», а вообще говорят, чудушко!

Она вырвалась и пустилась на уклон, но юбка мешала широко расставлять ноги. И когда Костя догнал ее и крепко взял под руки, взглянула ему в глаза и, покорная, доверчивая, сказала:

— Котенок, не сердись! Как хочешь, так и будет. Но я боюсь, понимаешь… Будет ребенок, а мне хочется учиться. Нам обоим нужно учиться. Ох, как много учиться.

Костя сопел носом, подбирал позабористее слова, но вышло опять неуклюже.

— Я вот эту сопку переверну, если на то пошло. Только ты зря тогда, на кладбище, отшилась. Я и за книгой буду не последним. Дай только надумаюсь, в комсомол постучусь.

На просеке мелькнула фигура Вандаловской. Опираясь на шест, подавшись корпусом вперед, она стремительно летела с хребта. Позади белыми волнами вздымалась снежная пыль.

— Чертовски хорошо, ребята, нервы усмирять, — крикнула она. — Давайте вместе прокатимся с самой вершины.

…С прогулки возвращались перемокшими. В новом поселке впервые зажглись электрические лампочки. Сквозь одинарные рамы окон слышались голоса гармошек и песенников.

Проводив Татьяну Александровну, Костя с Катей остановились на ветряке, между поселками.

— Ну, куда? — робко спросил он.

— Как хочешь… Но я боюсь. Костя…

— Я не медведь.

Костя обнял девушку, она не сопротивлялась.

8

Улентуйских жителей, как поднятую ветром рожь, вздыбило известие о назначении суда. Таежным пожаром зашумел рудник. Тягучей нитью плелись правдивые и нелепые слухи.

Первую резолюцию о применении вредителям высокой кары вынес комсомол. Партактив и рудком были брошены на подготовку рабочих к суду. Летучие митинги бушевали в столовых, на дне шахт, посредине поселка, в междусменные часы.

Был вьюжный вечер, когда Катя позвала Татьяну Александровну на собрание женского актива. По дороге она украдкой взглядывала, поднимая голову, но ветер и белая муть мешали рассмотреть Татьяну Александровну.

Катя повернула лицо палящему ветру, глухо сказала:

— Глупость мы с Костей сделали, и теперь я хочу посоветоваться… Он настаивает идти в загс, а мне все равно.

— В чем же ты раскаиваешься?

— Я не раскаиваюсь, а просто неловко почему-то. Костя настаивает позвать вас с Гурьяном и Бутова, а мне стыдно как-то… К чему это?..

— Эх, вы, ребятишки! Обязательно погуляем на вашей свадьбе. Я все сделаю!

Из дверей клуба вырвались и расплескались по ветру нетерпеливые женские голоса. Татьяна Александровна рванула за скобку и на том месте, где несколько дней назад стояла Катя, беседуя со старателями, увидела Стукова. Он заканчивал доклад.

— Они принимали всяческие каверзные меры, чтобы завалить шахты, консервировать рудники, нанести вред социалистическому государству. Но у рабочего класса хорошее чутье, зоркие глаза и несокрушимые руки. Победила наша воля, наша сила и власть.

По Улентую теперь равняются видные предприятия золотой промышленности в Советской стране, о нас пишут в буржуазных газетах. Но мы не должны усыплять бдительности и не усыпляем ее. Пойдет у нас «американка», тогда мы покажем лучшие образцы советской молодой индустрии. Мы показали, как нужно переделывать бывшие каторжные рассадники в блестящие форпосты социалистического труда и быта.

Сидевшая в президиуме Варвара перешептывалась с соседкой, длинношеей, сухощавой женщиной в красном платке и косила одним глазом на Вандаловскую.

Вопросы докладчику самые разнообразные.

— Почему в столовых говядина с душком?

— Отчего в паек выдали мерзлую картошку?

— Чем способнее всего лечить цингу?

Стуков отшучивался. В прениях первою выступила сухощавая женщина из президиума:

— Судить их, сукиных детей, так, штобы и мокра не осталось! Я так высказуюсь — хлопнуть всех, и дело с концом! Но и на других тоже надо посмотреть, на тех, который мужний закон разбивают и делают распутство.

Ораторша щелкала зубами, закатывала глаза. Она не назвала имя, но все поняли, что обвинение падает на Татьяну Александровну. И женщины, припомнившие похождения блудливых своих мужей, казалось, только этого и ждали:

— Правильно, Лукерья! — загремели голоса.

— Нас учат, которые ученые да красивые, а сами что делают?

— Инженеры, вишь, надоели, дак на шахтеров набросились… Слаще, что ли, черный-то хлебец?

— Одно паскудство от жиру у них деется. Пайки большие получают…

Катя смотрела на Вандаловскую, дрожала от волнения. Но Татьяна Александровна стояла, невесело улыбаясь Стукову, вздрагивая только уголками губ.

— Не по существу, товарищи женщины! — Катя старалась высунуться выше, приподнималась на носках. — В Советской республике нет такого закона, чтобы связать людей, если они не нравятся или, допустим, характером не сошлись!

— А ты заколись своим карахтером!..

— Научилась языком…

— Из молодых, да ранняя!

Катя вертелась во все стороны. Но неожиданно пришла помощь. Тут соседки не преминули свести счеты за перешедшие в давность обиды. Из задних углов напорно, как прорвавшаяся сквозь плотину вода, хлынули возражения.

— Чего подтыкаете людей получше себя?

— И в сам деле… Пришли дело решать, а не сплетки вить!

— Лукерье самой-то надо оглянуться. За пятым мужиком живет, и тот по чужим подолам ударят!

— Да кто на такие кости озарится?..

— А Машка-то че трепится… Давно ли к старателям со своей рогожкой ходила!

— Это, вишь, ничего… Теперь в честные попала, замужем-то!

Появление на сцене Татьяны Александровны было неожиданным. Шум прекратился. Она выступала перед женщинами в первый раз. И в первый раз по-настоящему они присмотрелись к ней.

— Картина и картина, — шептались соседки.

— Ну, куда же там Варваре брюхатой.

— Скажи, и ухом не ведет… Другая бы утопилась.

— На то оно и учение… Стыда у них мало…

— И стыдиться-то нечего… Что Гурьян, что она — хоть куда парочка… В рамку врезать.

Татьяна Александровна коротко сказала:

— Товарищи, я считаю главным не это… Если Гурьян пожелает уйти от меня, то я не скажу ему ни слова… Я за ним не гонялась, случилось все само собой. Так же случается и со всеми вами. Такое время, что насильно любить никого не заставишь… И я, не обижаясь на брошенные здесь оскорбления, приветствую советскую законность, разбившую рабские отношения между мужчиной и женщиной. Если люди в совместной жизни ничего общего и интересного не находят, они неизбежно перегрызутся, как цепные собаки, их нужно разъединить. Мне неприятно только одно, что мы все еще не научились отличать общего от частного. Дело идет о нашем отношении к людям, которых на днях будут судить. Вы знаете этих людей, знаете, чем был и чем стал Улентуй, а все свели на мелочи, на недостойные советских гражданок перебранки.

Сама не ожидая того, Татьяна Александровна сошла с трибуны под рвущиеся выкрики:

— Поддерживаем!

— Есть что и послушать!

— Видно твою работу!

— Не пошла с теми!

И когда лукаво улыбающийся Стуков зачитал резолюцию о применении меры наказания вредителям, зал шумно аплодировал.

Вандаловская и Катя вышли из клуба в окружении сочувствующих, отвечая на перекрестные вопросы. А когда остались одни, Татьяна Александровна взяла Катю под руку и вздохнула:

— Мало мы работаем с женщинами, и поэтому отхлестали нас… Тяжело, Катюша, казаться веселым и холодным, когда сердце болит.

— Мне за вас обидно, — все еще волновалась Катя.

— Я этого давно ожидала… Теперь разрядку сделали, но лучше бы отсюда уехать… Я думаю просить перевода на Хилган… сил нет…

— И не воображайте, Татьяна Александровна.

Глава двенадцатая

1

Были бессонные ночи, а в ночах приходили сомнения, черные, как таежные вороны. От дум уставал и затемнялся мозг, не привыкший к крутым изворотам. Были соратники, готовые на самопожертвование, но шныряли повсюду прямые и косвенные враги.

Может быть, оттого и силы Гурьяна, отличающегося выносливостью, после ранения восстанавливались медленно, и не было в директоре прежней кипучести. Это замечал сам, высиживая в квартире положенные врачами сроки. Татьяна приходила с работы поздно. Она приносила новости с производства, а после ужина садилась за пианино. Он оживлялся.

Все это для Гурьяна было новым, интересовало, рассеивало темные мысли. Но утром снова чувствовал одиночество и бесплодность уходящих дней, умножающих тоску бездельем. Плохо чувствовала себя и Татьяна Александровна. Пережитое не прошло бесследно. Сторонники Варвары не давали успокоиться. Вандаловская убеждала себя, старалась держаться ровно, невозмутимо, но это не всегда удавалось. Стала раздражительной дома и на работе. Не один раз показала Гурьяну женские слезы. Нужно было принимать меры, лечить. Гурьян не выдержал и вышел на работу. Он только теперь окончательно понял, как удачно и целесообразно кроме мастерских была расположена новая база главных производственных частей рудника. При помощи Бутова он поднялся на боковую площадку главного транспортера и крепко сжал руку помощника.

— Здорово сделано, — сказал он.

— Еще как! — поддержал Бутов.

От площадки к накрывавшемуся зданию американской фабрики лежал блещущий желтизной наклонный мост, по которому убегали два ряда сверкающих рельсов. Технические руководители готовились к пробному пуску новой дробилки. На середине моста Гурьян взглянул вниз, там лежала пропасть, выбугренная кучами шламов и эфелей. Директор ухватился за плечо Бутова.

— Что, плохо?

— Голова закружилась…

К ним подбежала Татьяна Александровна.

— А ты не смотри… Сейчас мы спустимся ниже… Вот в этот бункер будет поступать руда… Посмотри, как удобно. Сюда доходит вагонетка и прямо опрокидывается в бункер. Все построено по принципу самопрохождения руды через все пункты обработки ее. И вот эта возвышенность заменяет у нас всякие двигатели. Руда своей тяжестью давит вниз и так добирается до чанов. Одним словом, в первоначальный пункт мы засыпаем сырье, а в выходном канале получаем цинкозолото, извлеченное из пульпы. Таким образом, у нас илы и эфеля пойдут на мертвые отвалы, с ними вторично не придется возиться.

— Все это я знаю, но не так представлял…

Перед бывшими шахтерами предстала грандиозная картина. Гурьян оглянулся. Позади белой лентой падал к ним мост и на нем сверкающие рельсы.

Ему вспомнилась бегунка, поглощавшая рабочую силу на всех перевалочных пунктах. Теперь эта сила должна была освободиться от тяжелых работ.

Впереди блестели узкие челюсти дробилок «Блека» и мельница «Марси».

По транспортерам они прошли до мельницы.

— Вот через все эти машины пройдет руда вплоть до чанов, — продолжала Татьяна Александровна. — Блековская дробилка размельчает руду, как известно, до величины куриного яйца, а мельница «Марси» крошит ее до пудры. Размол производится в зависимости от величины частиц золота. Можно сделать порошок до тысячной миллиметра, то есть меньше пылины, если нужно освободить от илов самые пылеобразные частицы золота.

Гурьян все это знал, но для него, просидевшего в больнице и на квартире процесс монтажа обогатительной фабрики, теперь все казалось диковинным. Как-то по-другому, смутно он представлял соединение этих огромных частей в один величественный организм, долженствующий скоро загреметь трансмиссиями, локомотивами, огромными шестернями, валами, челюстями дробилок и всеми мелкими передачами. Ведь три года он ждал этого!

Удивление, блеснувшее в усталых глазах Гурьяна, передалось Бутову и Татьяне Александровне. Он первый сбежал по широкому лотку, разветвленному к трем чанам, глядящим в потолок помещения открытыми верхами. На дне первого чана копошился, устилая соломенные маты, главный механик Зайцев. Маты предназначались для задержки иловой массы.

— Американим, Василий Кириллович! — крикнул директор. Голос его сломался и резко зыкнул эхом в пустом пространстве чана.

Механик поднял щетинистое лицо и долго смотрел вверх, блестя очками.

Рядом с ним Антропов и рабочие закрепляли в стальном гнезде днища до блеска выточенный вертикальный вал с перивтыми горизонтальными лопастями. Вал имел наверху горизонтальный шкив и предназначался для смешивания размолотой руды в цианистом растворе.

Главный механик не скоро узнал директора, а когда поднялся наверх, широко развел руками.

— Воскресли из мертвых! Рад, очень рад, Гурьян Минеич!

— А у вас как?

Зайцев протер очки и мутными глазами глянул на входившего по лестнице Антропова.

— Как, Виктор Сергеевич? Пустим к весне?

— Кажется, да, — ответил тот.

— Ну, ну, а то нас казнят, — Гурьян оживал с каждой минутой, ощущая реальность давно взлелеянной мечты.

Они прошли к выходному каналу, где Морозов с группой столяров сколачивал выходные бункеры, по которым суждено было потечь золотому ливню в контакте с цианистым раствором. Грандиозность предстоящего извлечения золота из породы была новостью в золотопромышленности. Гурьяна это радовало, в то же время в сердце заползали незаметно темные мысли.

— Караул ставите? — внезапно спросил он у Зайцева.

— А мы здесь работаем посменно, круглые сутки.

— Все равно, Нил, надо сегодня же сделать усиленный караул, под ответственность начальника милиции.

Бутов тяжелыми шагами направился к спрятанному в свободном углу телефону.

Молодой, недавно прибывший химик возился с ящиками и коробками. Кругом его на чисто убранных столах поблескивали огнями керосинки.

— Пробуем цинковую пыль, — торжественно указал главный механик. — Может случиться и так, что материал окажется плохим.

Гурьян порывисто обнял старика за плечи (этого с ним не случалось раньше).

— Валяйте, Василий Кириллович… Советское государство в долгу перед вами не останется.

А когда они направились к поселку, Татьяна Александровна спросила:

— Что ты думаешь сделать для Зайцева?

— Поставлю вопрос о награждении его орденом Трудового Знамени.

— Согласен, — одобрил Бутов.

— Но я думаю, что ему нужно дать хорошую пенсию, а Антропову при пуске фабрики сделать какой-нибудь сюрприз… Ну, золотые часы с надписью или что-нибудь вроде этого.

— Надо, — согласился Гурьян, испытующе посмотрев на жену.

Он оглядывался на огромное сооружение американской фабрики со всеми сложными ее частями. Он уже думал о том, чтобы Улентуй и соседний небольшой прииск соединить энергетической базой и узкоколейкой. Мечта была дерзкая, но он поделился ею с женой и Бутовым.

— А что ж, дай оперимся здесь и туда протянемся, — поддержал шахтер. — Только сделаем мы это не по Гирлану.

— Сначала покончим со строительством Улентуя, а затем подумаем, — охладила их Татьяна Александровна. — Тебе пора отдохнуть и поесть, — повернулась она к Гурьяну.

2

В столовой щедро плескались разговоры. У спорщиков вспыхивали глаза, возбужденно лоснились в седоватом пару обожженные морозами и ветрами лица. На рудник приехали репортеры и выездная сессия краевого суда. Где-то по длинному пути, сквозь каменные тоннели, фыркая от натуги, сибирский скорый вез людей, давно знакомых улентуйцам.

— Стало быть, достукались вреды, — гремели голоса.

— Так и надо… Нечего моль жалеть!

— К ногтю!

Морозов задержал Костю около вешалки и, поводя пыльными мохнатыми бровями, заявил:

— На мое мнение — кокнуть их, а ты как думаешь?

— Откуда у тебя такая линия? — сумничал Костя.

— Никчемная у них культурность, так я понял таперя… Я и этому Клыкову не верю… Как умствуешь?

— Черт их знает.

Они вышли на завьюженную улицу. Морозов согнал налетевшую хмурь с бородатого лица и, как всегда, по-детски улыбнулся.

— Разохотил ты меня, парень.

— Чем? — удивился и догадался Костя.

— Сам знаешь… Эвона какую запятистую Катюху выхватил.

— Не смейся, дядя Иван.

— А мне чаво. Я наречия красивого не имею, а глазом вижу не хуже самого директора. Складная бабеночка вышла и на манер ученой как бы пошибает… Мне захотелось свою старуху затребовать.

— Значит, решил застолбиться здесь? — обрадовался Костя. — Вот это хорошо!

Морозов снял шапку и порылся пальцами в жидких волосах.

— Зараза эта рабочая жисть, Костя, — признался он. — Не понимал я культурности и думал, что без крепкого мужика и барина все ахнет… Теперь аж рожа краснеет, как вспомню свою деревенскую дурость. Умом бы и поехал туда, вот, когда сеном и цветом хлеба запахнут, а раздумаешься и делать там то же самое придется… Надо в коллективе опять привыкать. А здесь я обыкнул.

— Валяй! — похвалил Костя. — Я тоже написал заявление. Хватит путаться.

— А што это такое? — не понял Морозов. — Какое заявление?

— В комсомол хочу, — хлопнул его по плечу Костя.

— Ты шибко образованный стал, — сокрушился Иван. — А мне, видно, не дается такая научность.

— Дастся, дядя Иван…

3

Солнце замкнулось в дымчатых кругах, скупо бросало свет на скованный снегами и морозом прииск. Шахтеры и старатели готовились к зимним подготовительным работам. Ждали новостей, читая ежедневно приказы в многотиражке, на стенах конторы, при выходе из шахт.

Два предстоящих события привлекали внимание улентуйцев. Какие-то невидимые дозоры доносили в шахты и шурфы о каждом новом шаге работ по монтажу обогатительной фабрики. Каждый из рабочих торопился выполнить норму. Может быть, поэтому судебный процесс над разрушителями Улентуя терял свою остроту, уходил в тень, как нечто скверное, мелкое, пережитое. По чисто прибранным шахтам четко стучали шаги. Костя шел впереди с приобретенной уверенностью, держа колесом привыкшие к кайлу руки. Шахта «Соревнование» объявила вызов на борьбу за порядок. И парень, бросая взгляды в стороны, не находил причины к чему-либо придраться. Электровоз, вагончики, лопаты и прочие инструменты сегодня были на своем месте. Рабочие не суетились, не искали своих орудий, не ругали предшествующую смену. А главное, никто не запинался, как раньше, о разбросанные комья и обломки.

Это порадовало Бутова. Он догнал Костю в забое и облапил сзади медвежьей хваткой.

— Стой! Кто там? — задохся парень. Но оглянулся и заулыбался.

— Не сдюжил! — сказал старый шахтер. — Пришел поглядеть на вас и очень даже расстроился. Дела у тебя на большой палец, и я буду выпячивать и заострять вопрос о твоей учебе. Умственные ребята должны овладеть высокой техникой в первую голову.

Привычным ухом Бутов уловил знакомые звуки кайл и лопат и умильно открыл рот, подняв кверху руку с таким видом, как будто слушал камертон.

— Слышишь, как дружно взялись — часы в часы. Умно, чишше некуда.

Заместитель директора завернул в соседний забой, откуда, пыхтя и звянькая колесами о рельсы, выползали нагруженные самоопрокидывающиеся вагонетки.

…Но в этот день вторая смена не доработала до положенного часа. По шахтам пробежал милиционер и сделал свистком тревогу. Шахтеры вылетали наверх, позабыв внизу полушубки и рукавицы. Зимние сумерки густели. В старом поселке внезапно заныла сирена. От нового поселка на ветряке перекрещивались пути мелькающих фигур людей. Через площадь, поднявшись от лога, тихим ходом двигались две машины, встречая людей белыми огнями фар.

По бокам их, горяча коней, подпрыгивали на седлах два десятка кавалеристов. Где-то вдали, за шурфами, на окраине долины замирали одиночные выстрелы.

— Провезли! — единодушно вырвалось у шахтеров.

Костю догнал милиционер и виновато заявил:

— Зря перебулгачил народ…

— Почему?

— А так… Банда Алданца хотела отшибить вредителей, и подстрелили трех конвоиров. Сейчас на нее пошли облавой.

— Зачем же ты свистал? — нахмурился Супостат.

— С перепугу вышло, — ответил милиционер.

— Чунарь! — упрекнул кто-то в бегущей толпе.

— Вкатят тебе за блажь, — подхватили другие.

Работа уже не возобновилась. Со всех концов рудника многоголосо наплывала к дому взволнованная толпа. Только передние видели три замкнутые конвоем фигуры. Подсудимых провели в помещение. Ворота закрылись, а люди толкались, спорили, не собираясь расходиться.

— А Гирлан упорхнул, видать, — рассуждали рабочие.

— Смылся.

4

В этот же вечер главный механик с округлившимися глазами, пошатываясь, без предупреждения, без обычной застенчивости ворвался в квартиру директора. С порога он начал повторять:

— Невероятно! Невероятно! — старик размахивал руками. — Это наваждение, Татьяна Александровна… Простите, не допускал я.

Гурьян усадил механика на стул.

— Выпейте чаю, Василий Кириллович, и расскажите, в чем дело, — предложила хозяйка.

Старик начал отхлебывать из стакана порывистыми глотками. Он похож был на котенка, которого толкнули мордочкой в миску с молоком.

— Невероятно! Невероятно! — бормотал он, пришлепывая посиневшими губами. — Раньше я кое-что подозревал… грешен… но этого, простите… Это свыше сил человеческих… Посудите, при обыске у жены Перебоева нашли десять килограммов золота… С ума сойти! Посудите сами, какую репутацию это дает всем нам… Ведь мы его терпели в рядах корпорации честных специалистов. Невероятно!

— Как отняли? Откуда вы это знаете?

Гурьян сжал зубы, бросил пить чай. Татьяна Александровна упала в кресло, застыв от неожиданности.

— Василий Кириллович!.. Или вы… или я ничего не понимаю…

— А вот извольте… Если нашей прессе можно верить, то…

Механик, не торопясь, достал из кармана измятую газету и прочитал заметку, очерченную синим карандашом.

— Судите сами, как это может потрясти… Морально я убит…

Не мог найти места… Что подумают теперь о всех нас люди… Скажут: там все хищники, негодяи…

— Перестаньте, Василий Кириллович, — успокоил Гурьян. — К чистому грязь не пристанет.

— Ну, как, знаете, сказать…

К дому подали машину, и трое выехали на место постройки Обогатительной фабрики.

Антропов, светя электрическим фонарем, наблюдал за работой монтеров. Директора он узнал не сразу. В щели недоделанной крыши со свистом врывался холодный ветер. В энергетическом отделении кричали и толкались люди, мешая друг другу. Электромонтеры с выпачканными лицами выщупывали, как хирурги, выслушивали двигатели. В эту небывалую репетицию люди ушли, забыв, что существует окружающий их мир, что каждому живому существу требуется отдых. Ночь прошла в криках, лязге металлов и беготне. И когда по небу волнистыми полосами поплыл скупой северный рассвет, главный механик встал на край чана и выкрикнул:

— Директор, к весне подавайте сюда руду!

Механик сбежал по лестнице вниз. И Гурьяну представилось, что в фабрику ударила лавина света, дрогнули многочисленные передачи, рокотливо поплыли по шкивам отлощенные тугие ремни. Часто залязгали стальные челюсти дробилки «Блека» и мельницы «Марси».

Со стен и потолка здания пылила белая копоть. Гурьян немигающими глазами смотрел на покатый мост. Скоро по нему, гремя тормозами, пойдут к бункерам самоопрокидывающиеся вагонетки, из них посыплются сизые комья кварца, затем порожние вагонетки транспортерами потянет обратно, к бремсбергу и забоям.

Директор не замечал, как безжалостно сжимал руку жены.

Она морщилась от боли и что-то говорила ему. Между тем главный механик сбежал по ступеням к отверстию цилиндрической трубы. Из-за сопок глянула золотая подкова восходящего солнца. Темные вершины леса вспыхнули желтоватым пламенем. А за хребтами слышался отгул ледяных вьюг.

Морозов заканчивал работу над выходным бункером и вертел в руках испорченную решетку, предназначающуюся для задержки мусора во время прохода через ящики цинкозолота.

Гурьяну в это время передали телеграмму. Он прочитал ее и пошатнулся. Телеграмма перешла в руки Татьяны Александровны, затем — механику Зайцеву. Старик долго стоял с открытым ртом. Он хотел что-то сказать, но перегнулся назад, будто проколотый ножом, ухватился за грудь и повалился. Лицо механика помертвело, глаза закрылись.

Вандаловская спрыгнула к нему с первой ступеньки. Лицо механика покрылось синевой, а скрюченные пальцы хватались за пол.

— За доктором! — закричала она подоспевшему Гурьяну.

Под воздушным мостом, перескакивая через кучи старинных отвалов, бежали к фабрике шахтеры.

Бледный, потерявший речь Антропов стоял, прижав к груди руки. Не растерялся только Морозов. Он сунул в руку Вандаловской бокал с густо-коричневым чаем и повелительно сказал:

— Дайте, пока не дошел!

Татьяна Александровна наклонилась над больным и разорвала ворот замасленной куртки. Несколько раз она прикладывала ухо в груди Зайцева. Но сердце не отзывалось. Главный механик не дышал. Коричневый чай расползался грязными бороздками по серебристо-темной бороде. Доктор подбежал, часто дыша, и, ухватив похолодевшую руку Василия Кирилловича, поверх очков посмотрел на Вандаловскую, покачал головой.

— Отработал, должно, — ответил за него Морозов.

— Да… конечно, — подтвердил доктор. — Сердце отслужило.

Гурьян подошел к Антропову. Мутные глаза инженера смотрели вниз и ничего не видели. Он вздрагивал плечами, беззвучно рыдал.

— Садитесь на мою машину. Морозов, отведи инженера Антропова, — распорядился директор.

Умершего подняли на руки рабочие и с обнаженными, поникшими головами понесли его к подъехавшей машине.

Вандаловская платком утирала слезы и шла впереди скорбной процессии. Кто-то запел похоронный марш. Мощная волна звуков смешалась с грохотом машин, разлилась по белой долине, докатилась до поселков и наплывно пробиралась в завьюженные сопки.

Машина шла медленно, шурша шинами по мягкой переметенной снегом дороге. За машиной торопливо шли шахтеры, свободные от дежурства монтеры, механики, инженеры и администрация.

Телеграмма была от Степанова. Директор треста извещал об аресте Клыкова и ряда других специалистов золотой промышленности.

Дома Гурьян упал в постель не раздеваясь. Татьяна Александровна долго смотрела на него и вздыхала.

5

Судебное заседание открылось вечером. Отсидевшийся дома, Антропов шел по освещенной улице, бесцельно следя за своей тенью, скользящей по глади накатанной дороги, он был опустошен бессонными ночами и, казалось, не чувствовал своего тела. Какое-то холодное безразличие овладело инженером. Голова казалась легкой, бездумной. Он даже забыл на столе свидетельскую повестку. И только облепившая окна клуба кричащая толпа женщин и ребят вывела инженера из оцепенения.

Милиционер пропустил его только потому, что в суд уже вызваны были все свидетели. Антропов ждал буйной встречи подсудимых со стороны шахтеров, порой он даже думал, что при всем желании не удастся предотвратить гневного самосуда. И теперь покаянная мысль устыдила инженера, теперь только он вспомнил, как улентуйская парторганизация шаг за шагом систематически укореняла новое среди вот этих заполнявших зал, бородатых и безусых, пахнущих землей и тайгой, людей. Да, это были не старые приискатели, которых много лет знал Антропов, нравов которых втайне страшился.

На сцене, рядом с сутулым черноволосым человеком в широкостеклых очках, самой заметной фигурой сидел Бутов. Первый заместитель директора гладко зачесал назад упругие прямые волосы и старательно поскреб подернутую сединой бороду.

Остальных заседавших в суде Антропов не заметил.

Из-за вытянувшихся, как на посту, конвойных ему видна была лишь плешина Перебоева. Между ними копошился маленький черный комок. Это была несомненно, «она». Антропов прикусил губу от внутренней боли, отвернулся. Скамьи были плотно забиты народом.

Из-за красного стола поднялся очкастый чернобородый человек и, высоко подняв голову, четко назвал имя Антропова.

Этого инженер ждал, обостренное до болезненности предчувствие не обмануло. Антропов поднялся. Сотни глаз испытующе щупали его обросшее измученное лицо.

— Инженер Антропов, вы должны дать суду свидетельские показания…

Виктор Сергеевич по неведомой причине посмотрел в окруженный конвоирами угол и впервые встретился взглядом с плаксиво-изуродованным лицом Надежды Васильевны. Он содрогнулся от резнувшего по сердцу холодного чувства. Это был экзамен для самого себя. Антропов не знал, порвано ли все связующее его с этой пришибленной женщиной. Теперь на ее лице заметил даже то, что избегал видеть раньше, — обнаженную дряхлость, растерянность, какую-то безнадежную покорность, обращенную к нему и всем присутствующим. Такой Надежда Васильевна предстала перед ним только один раз, и это запомнилось навсегда, хотя изгонялось из памяти всепрощающей любовью Антропова. Была это первая измена, на третий год их женитьбы. Виктор Сергеевич наткнулся на забывшуюся в любовных вожделениях парочку в березовой чаще. Наденька была пьяна, измята.

Антропов думал и не знал, с чего начинать показания, пока на выручку не пришел председатель.

— Давно ли вы знаете подсудимых и в чем выражалась ваша совместная работа на прииске? — спросил он, сверкая внушительными очками.

Тишина давила Антропова. С первых слов он испугался своего голоса. И, плохо дисциплинируя мысль, переставляя сроки событий, рассказал о встрече с женой и инженером Перебоевым. Он не заметил, как перешел к самообвинению. И казалось, что не этой тысячеглазой публике, а собственной совести отдавал отчет.

Антропову хотелось говорить больше и больше. Он будто очищал от хлама запущенную квартиру и радовался, что она с каждой минутой становилась светлее. Все, что он говорил, было давно известно присутствующим, записано раньше судебным следствием. Но его слушали потому, что в живой речи звучало покаяние человека, чуть не попавшего в гибельные тенета. Инженер не заметил падения легкого тела и приглушенного стона жены. В углу закружились конвоиры, загремели стаканы. Из задних рядов с высоко поднятой головой пробежал доктор. И только тогда Антропов, опустошенный и мертвенно-бледный, опустился на скамью.

Зал задрожал от криков и аплодисментов.

И еще только один раз Виктор Сергеевич негодующе вскочил, когда Перебоев, заканчивая последнее слово подсудимого, сказал:

— Я виноват перед вами, но считаю себя правым перед грядущей историей человечества. Больше сказать ничего не имею.

Антропов вместе с возмущенными рабочими кричал что-то неистовое. Он протянул руку, когда не выплескавшая гнев публика заняла места.

— Вы имеете что-нибудь добавить? — спросил председатель.

— Да… Я совершенно упустил из виду одно обстоятельство… Инженер Перебоев, облагораживая мотивы своей разрушительной деятельности, не сообщил суду, что он имеет в американском банке довольно солидный вклад. Это я узнал случайно, по записке своей бывшей жены, оставленной в записной книжке. Документ этот вот…

И снова поднялась еще не остывшая, оскорбленная невиданной дерзостью подсудимого Перебоева публика.

Перебоев отказался отвечать на заданные вопросы. Надежда Васильевна голосом эпилептика выкрикивала проклятия Гирлану, суду и всему миру. С ней вторично сделалось дурно.

Наступили сизые проблески рассвета, когда судьи вернулись из совещательной комнаты. Голос председательствующего звучал неестественно. Председатель сверкнул очками и вместо чтения на приподнятых нотах обратился к присутствующим. Первые его слова прогремели, как грозовые раскаты во время зимы:

— Товарищи рабочие! Судебный процесс откладывается.

Тяжело и неповторимо вздохнул зал.

— Да… откладывается. — Председатель взял со стола серый помятый листок и взмахнул им над головами заседателей. — Вот, только сию минуту получена молния от краевого прокурора. В городе арестована вредительская организация треста во главе с предводителем Клыковым. — Председатель отхлебнул воды из граненого стакана. — Оказывается, товарищи, дело обстояло шире и глубже, чем установило первоначальное следствие. Оказывается, инженер Клыков возглавлял вредительские шайки в системе золотой промышленности Забайкалья, не брезгуя услугами таких разбойников, как Сохатый и Алданец, довольно известных улентуйцам. Теперь становится понятным, почему здесь пробивались на пустом месте шахты, почему затопляло их, почему три года строилась американская фабрика.

Председатель опустился в кресло. Конвойные звякнули оружием.

Расточившая энергию публика двинулась к выходу. Она напоминала лошадь с тяжелой поклажей, остановившуюся перед внезапно выросшей горой. Рассеивались утренние сумерки. Прояснилось небо. На электростанции дали гудок.

6

Гурьяна растолкала Катя. Открыв воспаленные глаза, директор отвернулся от окна, выходящего на запад. Заходящее солнце бросало в комнату холодные лучи. Понял, что проспал до вечера, и рывком сбросил одеяло. Утром, после суда, он занемог, трое суток мучился тошнотой. Озноб пробегал по всему телу. С тревожным вопросом взглянул в улыбающиеся глаза Кати:

— Что случилось?

— Ничего… Меня послала Татьяна Александровна попроведать вас.

— Значит, фабрика цела?

— А то как же.

— Фу, черт, а я видел сон, что ее взорвали… Может, и не сон?..

Директор проворно натянул на ноги легкие унты и прошел к умывальнику. Голова слегка кружилась, чувствовалось недомогание.

— Сегодня дела много, — сказала Катя, подавая ему усеянную кляксами бумажку.

— Это рапорт начальника милиции, — пояснила она. — Пишет, что семь человек бандитов убиты, пленных и раненых нет.

— Молодцы, — оживился Гурьян. — Значит, Алданец отползал…

— Нет, убежал…

— Как убежал?!

Они сели в машину. Мороз стоял безветренный. На отступающих лесах пышно пенилась кухта. И ни одна воздушная волна не решалась нарушить завороженного покоя тайги.

На фабрике инженеры проводили опыт извлечения золота цианистым раствором.

Охватив живым шевелящимся кольцом специалистов, рабочие терпеливо наблюдали за процессом. Небывалый способ извлечения вызывал разноречивые толки. Снятый с заведования пятой шахтой, еще находящийся под судом теперь беспартийный Пеночкин ехидно шептал:

— Дерьмо… Затея одна… Видишь, пережгли золото ядом и получился пепел.

— А ты поменьше бы каркал, — возражал Морозов. — За таких людей можно подержаться, не подведут.

— Да… за директоршу-то, действительно, — язвил Пеночкин. — Откормилась на семь пудов.

Рабочие подвинулись ближе, когда в руках нового химика появилась склянка с золотом.

— Сколько? — слышались нетерпеливые голоса.

— Не манежь, хозяин!

К Гурьяну подошел Антропов и приподнял шапку.

— Повышение тридцать процентов на тонну, — сказал он, пугаясь своих слов.

— Да, но руда была из самых богатых шахт, — заметил Стуков.

— Это ничего не значит, — не соглашался инженер. — Бегуны нам давали из этой же руды меньше.

Гурьян вышел к рабочим и, прищурив один глаз, сказал:

— Урожай, товарищи, ядреный. Скоро мы не будем ворошить старые отвалы. «Американка» выжимает сразу золото из породы.

По долине раскатилась волна криков.

Директора дергала сзади Катя.

— Гурьян Минеич, мы опоздаем сегодня с похоронами, — часто дышала она. — Отдайте распоряжение!

…Похоронная процессия растянулась через оба поселка. Гроб главного механика посменно несли инженеры и техники. Впереди Татьяна Александровна вышагивала с крышкой, украшенной венками из бумажных цветов и пихты. Она оглянулась на подбежавшую Варвару.

— Давайте помогу, — неприязненно сказала старая директорша. Женщины пошли рядом, не глядя друг на друга.

В поздних сумерках отзвучали последние слова Стукова, и тысячная толпа рассыпалась по освещенным улицам заново воздвигнутого городка.

Антропов зашел к Татьяне Александровне. Он молча достал из бумажника записку.

«Виктор! Прости и помоги! Жду свидания. Ходатайствуй перед Верховным судом, — прочитала Вандаловская. — Я дам ценные показания, только пусть примут мои раскаяния».

— Ну и что же?

— По-человечески жаль, но ничего делать не думаю, — ответил инженер, комкая записку. В его опустошенных глазах Вандаловская увидела непередаваемую грусть. Она поняла, что так могут смотреть только беспредельно влюбленные, но не ждущие ответного чувства. Антропов больше не сказал ни слова. Несколько минут сидели молча. Антропов не ждал радостей, зная, что не получит их.

— До свидания, — сказал он, подавая руку.

Голос инженера прозвучал глухо и скупо, как сухой поцелуй.

На площади ему пересекли путь две пароконные подводы, окруженные конвоем. Подводы увозили подсудимых на станцию.

Инженер посмотрел на рассыпанный звездный город и облегченно вздохнул.

«Кажется, по-новому жизнь начинается», — подумал он.

7

«По-новому ли?»

Эта мысль долго не оставляла Антропова. «Пять лет, минус амнистия, минус предварительное заключение. Самое большое через два, а может быть, и через год жена будет свободна», — рассуждал он.

В комнатах не было прежнего порядка, они были прокурены. На стенах и в углах, чуть заметные, колыхались паутинки. Теперь Паша приходила через два-три дня, чтобы убрать квартиру. Она ленилась, но инженеру некогда было сделать замечания. В кабинете пахло какой-то кислятиной и сыростью.

Виктор Сергеевич открыл форточку, крепко нажимая на пятки, быстро ходил из угла в угол, каждый раз заглядывая в расколотое зеркало шифоньера. Инженеру было слышно, как в боковом кармане тикали часы.

Воспоминания о Надежде Васильевне были различны. Сегодня вспомнилось большое, хорошее, особенно последний год перед женитьбой. Наденька, изящная и богатая невеста. Пикники. Сибирские вечеринки на приисках, с пельменями. Тройка с бубенцами. Положение старшего инженера прииска и наследие его в конечном счете.

Антропов отмахивал перед глазами копоть, будто прогоняя мутные мысли. Конечно же все это теперь перемолотая годами революции, никому не нужная труха. И все же в сердце остаются не вычищенные от нее уголки. Иногда жаль бывает покидать даже отвратительную старую квартиру. А сегодня трудно ли было представить, что женщина, с которой прожито почти семнадцать лет, едет где-то под строгим конвоем, может быть, в порыве раскаяний ломает руки и сквозь слезы рвет волосы. Кто готовил ее к восприятию иной жизни, непохожей на жизнь, в которой родилась и выросла Надюша? Никто. Не сам ли он до прошлого года поддерживал иллюзию былого в домашнем быту, в мечтах Наденьки? Конечно, его слабость и неумение отвлечь ее от среды Клыкова и Гирлана решили ее и его судьбу.

Инженер открыл ящики комода. Через час белой горкой выгромоздились на столе простыни, сорочки, дамские панталоны с кружевами. Антропов отложил из горки целые вещи — от них пахло нафталином, духами — и навязал узел. Инженер поморщился, вспомнил, как будучи студентом приехал в Енисейскую тайгу с одной парой рваного белья под форменной тужуркой. И вот теперь, в сорок лет, он не мог не ценить каждой безделушки, с которой так или иначе были связаны какие-то моменты его жизни, плохие или хорошие воспоминания. Пришла нелепая мысль: а что бы получилось, если бы он действительно оказался владельцем «Надеждннского» прииска? На это Антропов ничего не мог ответить себе. Все понятия сегодня смешались, потеряли форму.

Темнело. Инженер осветил кабинет и будто только теперь заметил белые волоски на висках. Он отошел от зеркала. Вздохнул. «Поздно начинать семейную жизнь», — подсказал себе. Сел к столу и, отсчитав несколько кредиток, написал перевод.

Вошла прислуга с сияющими глазами и вздохнула так, что зашевелились на окнах занавески. Антропов с завистью взглянул на ее полную грудь, на лицо, дышащее здоровьем. В первый раз он заметил, что девица недурна собой, и спросил:

— Что, гуляла, Паша?

— Угу, в клубе задавалась.

— Ну и словечки у тебя, — усмехнулся инженер. — Ты бы поучилась в школе взрослых, что ли.

Паша зачесала назад короткие русые волосы, сверкнула зубами.

— Не дошла я еще до точки, Виктор Сергеевич. Вот напру, напру, а потом в грудях сдавит, и не смею.

— Глупости. Вашему поколению двери широки. — Антропов поднял узел с бельем и распорядился: — Вот это хорошенько запакуй и завтра вместе с деньгами снесешь на почту.

Паша оглянула добро удивленными глазами и пожалела:

— Денег у вас куры не клюют, — басом сказала она. — И все зря.

— Почему? — поднял брови инженер.

— Не на лошадь шлею надеваете, — отрубила Паша, перебирая вещи. — Мало они вас объезживали…

— Ну, это мое дело… Ты многое себе позволяешь.

Виктор Сергеевич оделся и вышел. В горах шумел ветер протяжно и певуче, как начетчик. Там еще покоилась в ледяном оцепенении первозданная тайга с мертволежащими богатствами. А внизу тысячами белых глаз брызгали огни, бросая тени на дорогу.

Горы отгораживали рудник от ветра, и снег здесь кружился, как в котле.

Антропов прошел в контору и встретился с Бутовым.

— Давай, впрягайся в корень, — ошеломил его шахтер.

— Как в корень?

— Управление до Гурьяна и Татьянушки перевалили на нас — скрипи, а вези. — Инженер закурил, посмотрел на удаляющееся колечко дыма, повернул лицо к Бутову.

— Нил Семенович!

— Аиньки?

— Драгу устанавливать весной будем?

— Лопни, а надо. Ты чево, парень? Забыл…

Антропов подошел к окну, провел пальцем по обледенелому стеклу. Вернулся на место и замутнелыми глазами остановился на бородатом неизменном лице заместителя директора.

— Говори, послушаем, — подбодрил Бутов.

— Видите ли, я когда-то в Енисейской тайге работал при драге. И вот теперь, когда будет она у нас, то не находите ли вы нужным…

— Послать тебя для знакомства, — не дал договорить заместитель. — Обязательно заострим этот вопрос. Только сейчас мы будем закреплять «американку», а к весне подумаем. Кого же больше посылать. — Шахтер хлопнул ладонями и, отодвинув бумаги, весело взглянул на инженера впалыми, но не утратившими блеска глазами. — Скучаешь, видать. Брось, Виктор Сергеевич. Надо обабить тебя с хорошей девахой и глаже пойдет музыка.

Инженер принужденно улыбнулся.

— Ну, это к делу не относится.

— И дело без этого друго-раз не лепится. Ты не монах.

— Разумеется…

— То-то. Пойдем ко мне, чаю попьем и потолкуем…

— Я с удовольствием, Нил Семенович, — обрадовался инженер. — Скучища у меня дьявольская.

— Понимаю, не маленькой…

У Нила Бутова молодая, такая же сильная, краснощекая жена и бойкая Манька. В квартире просто и приветливо. Жена взялась за самовар, а Манька сразу к Виктору Сергеевичу с тетрадкой для арифметики.

— Покажите, как решить задачку.

Нил от удовольствия разводил в сторону бороду.

— Не поверишь, Виктор Сергеевич, меня кое в чем учит. Смотри, радость. Нет, ты зря не расплодился.

— А вот теперь с новой женой и доспеет, — обнажила в улыбке зубы жена Нила.

Антропов просидел с Бутовым до полночи. Уходя, инженер думал о новой семье. Сорок лет — года небольшие. Ложась спать, Антропов зевал, и впервые за этот месяц пришел крепкий целительный сон.

8

Хмурые северные дни проходили незаметно. Затем медлительно тянулись ночи. Только это, казалось, и оставалось от полупокоренной улентуйской дебри. Впрочем, рука человека преобразила и жуткие северные ночи, нарушив вековечную сонь захолустья. Новый городок, прежний поселок, шахты и открытые шурфы горели в причудливых очертаниях белых созвездий. И может быть, оттуда, где с Дальнего Востока проходили поезда на Москву и Ленинград, люди видели из вагонов эти созвездия, принимая их за далекое северное сияние.

Перед отъездом на курорт Гурьян ранним утром спустился в новую шахту, побывал на строящейся фабрике и повеселевшим вернулся домой. Бутов и Костя помогали Татьяне Александровне связывать чемоданы. Мимо их, глядя в пол, что-то вспоминая, шагал Стуков. Около поданной машины что-то кричал Яцков.

Директору хотелось уехать незамеченным. Но не успел он еще снять оленью парку, как в квартиру начали набираться шахтеры и старатели свободной смены. Безвлажный, высушенный морозами снег звонко скрипел под сапогами приискателей.

Катя третий раз бежала по туманной улице с узелками. На щеках у ней и на ресницах завивались тонкие колечки куржака. Шахтеры шутили:

— Костю-то зря увозишь, девка…

— Ничего… Он приедет ученым.

— Ну, ну. Зануздала важнецкого парня — и рада…

— И я не из бросовых…

— Да знаем, не хвались сама…

В машине уместились плотно. Гурьян хотел приподняться, но не мог и махнул рукой. Татьяна Александровна встретила на миг взгляд Антропова. Он приподнял шапку.

Мотор заглушил голоса. Стуков вслед уходящей машине замахал руками.

Впереди отглаженной простыней лежала долина, а за ней темнели хвойные леса. Около американской фабрики встретились два трактора. Тяжело громыхая, они тянули по узкоколейке вагоны, нагруженные рудой.

Гурьяну вспомнился первый приход на Улентуй.

Он положил Косте на плечо руку и сказал:

— Вот таким же, зеленым, меня привел сюда старик.

Ветер жгучей хваткой ущипнул всем носы.

— А вот здесь нашли мы самородок.

— Где? — спросила Татьяна Александровна.

— Проехали. — Ветер унес серебристый смех Кати. Машина подпрыгнула с моста и вышла на прямой широкий тракт. Навстречу подвигались обозы и грузовики. Они везли продовольствие и остатки деталей для обогатительной фабрики. Машины содрогали воздух, отпугивали от дороги промышляющих волков.

Автомобиль остановился на краю первой деревни. Дорога была загорожена столпившимися крестьянами. Шофер дал три гудка, но народ не расходился. К кабине, семеня и горбатясь, подошел белобородый старик с посохом. Посох скрипел по снегу, взвизгивая и хрустя.

— Что там? — спросил Гурьян, выходя из машины.

— Человек обмер, — прошепелявил подошедший. — Надо быть к вам тянулся и свалился с копылков долой.

— Какой человек?

Гурьян с Костей прошли вперед. Селяне посторонились, пропустив их к свалившемуся человеку. Он лежал на животе, корчась и разметая обмерзшей бородой тонкую снежную порошу.

Из толпы слышались разговоры:

— Надо бы отогреть, мужики… Скотине добры хозяева помощь дают в экую стужу…

— Все равно, дойдет… грей не грей…

— Вона, как его тряска берет.

Костя перевернул замерзающего вверх лицом и, покраснев, глянул на директора.

— Гурьян Минеич, да ведь это тот старик, который новые шурфы показал.

Гурьян сбросил доху, наклонился и, сжав кулаки, погрозил сельчанам.

— Что вы стоите и каркаете, как вороны… Несите его в избу.

Два парня сунули за пазухи рукавицы, но их опередил Костя.

Он поднял Митрофана на руки и легко понес в первую от края избу.

— Спирт есть? — спросил Гурьян у Татьяны Александровны.

— Кажется, захватила.

Машина и ее обступившая толпа остались среди улицы. Женщины быстро разделись, начали отогревать около железки красные руки. Митрофан глухо кашлял, дрожь подбрасывала его, отчего скрипела неустойчивая лавка. С бороды старика сочилась капель. Гурьян разорвал у него ворот грязной посконной рубахи, женщины помогли раздеть Митрофана и начали оттирать его спиртом. Старик присмирел. На его волосатой груди выступили красные пятна. Гурьян разжал зубы бывшего свящика перочинным ножом и влил в рот разведенного спирта. Митрофан задохся и пошевелился. Затем открыл глаза, залитые мутью, но веки сползли, как жижа. Старый приискатель никого не узнал. Он вытянулся последний раз и кончился, свесив набок облысевшую голову.

Гурьян долго держал за холодеющую руку старика, наказывая хозяевам:

— С первой же нашей машиной отправьте тело на прииск…

Татьяна Александровна написала записку Бутову, и машина понесла улентуйцев к станции. Гурьян молча курил трубку. Позади вспыхнули маяки на шахтенных копрах. Мимо неслись подсоченные деревья, яруса накатанного леса и грузовые машины прииска.

Татьяна Александровна оглянулась и подняла ворот Гурьяновой дохи.

— Приедете обратно? — спросила Катя.

— Кажется, да…

Машина нырнула в ухаб и сильно тряхнула. Костя рассмеялся. Всем стало веселее.