Ночь на первое мая была единственной в летописях золотопромышленности: Кедровскую дачу брали приступом, точно клад. Всех партий по течению Меледы и ее притоков сошлось больше сотни, и стоном стон стоял. Ровно в двенадцать часов начали копать заявочные ямы и ставить столбы. Главная работа загорелась под Каленой горой, где сошлось несколько поисковых партий, кроме партии Кишкина; очутился здесь и Ястребов, и кабатчик Ермошка, и мещанин Затыкин, и еще какие-то никому неведомые люди, нагнавшие из города. Всем хотелось захватить получше местечко на Мутяшке, о которой Мыльников распустил самые невероятные слухи. На Миляевом мысу, где Кишкин предполагал сделать заявку, произошла настоящая битва. Когда Кишкин пришел с партией на место, то на Миляевом мысу уже стояли заявочные столбы мещанина Затыкина, успевшего предупредить всех остальных.
— Руби столбы, ребята! — командовал Кишкин, размахивая руками. — До двенадцати часов поставлены… Не по закону!
— Врешь, у тебя часы переведены! — кричал Затыкин, показывая свои серебряные часы. — Не тронь мои столбы…
Поднялся шум и гвалт… Матюшка без разговоров выворотил затыкинский столб и поставил на его место свой. Рабочие Затыкина бросились на Матюшку. Произошла настоящая свалка, причем громче всех раздавался голос Мыльникова:
— Батюшки, убили!.. Родимые, пустите душу на покаяние!..
Темнота увеличивала суматоху. Свои не узнавали своих, а лесная тишь огласилась неистовыми криками, руганью и ревом. В заключение появился Ястребов, приехавший верхом.
— Что за драка? — крикнул он. — Убирайтесь вон с моего места, дураки!..
— Давно ли оно твоим-то стало? — огрызался Кишкин охрипшим от крика и ругани голосом. — Проваливай в палевом, приходи в голубом…
Ястребов замахнулся на Кишкина нагайкой, но вовремя остановился.
— Ну, ударь?!. — ревел Кишкин, наступая. — Ну?.. Не испугались… Да. Ударь!.. Не смеешь при свидетелях-то безобразие свое показать…
— Не хочу! — отрезал Ястребов. — Вы в моей заявке столбы-то ставите… Вот я вас и уважу…
— Но-но-о?
— Да уж видно так… Я зачертил Миляев мыс от самой Каленой горы: как раз пять верст вышло, как по закону для отвода назначено.
— Андрон Евстратыч, надо полагать, Ермошка бросился с заявкой на Фотьянку, а Ястребов для отвода глаз смутьянит, — шепотом сообщил Мыльников. — Верно говорю… Должон он быть здесь, а его нет.
Кишкин остолбенел: конечно, Ястребов перехитрил и заслал Ермошку вперед, чтобы записать свою заявку раньше всех. Вот так дали маху, нечего сказать…
— Вот что, Мыльников, валяй и ты в Фотьянку, — шепнул Кишкин, — может, скорее придешь… Да не заплутайся на Маяковой слани, где повертка на кордон.
— Уж и не знаю, как мне быть… Боязно одному-то. Кабы Матюшка…
— Я вот покажу тебе Матюшку, оборотню! — пригрозил Кишкин. — Лупи во все лопатки…
— А как же, например, Окся?
— Ну тебя к черту вместе и с твоей Оксей…
Когда взошло солнце, оно осветило собравшиеся на Миляевом мысу партии. Они сбились кучками, каждая у своего огонька. Все устали после ночной схватки. Рабочие улеглись спать, а бодрствовали одни хозяева, которым было не до сна. Они зорко следили друг за другом, как слетевшиеся на добычу хищные птицы. Кишкин сидел у своего огня и вполголоса беседовал с Миной Клейменым.
— Так где казенные-то ширпы были? — допытывался он.
— А вон туда, к самой горе…
— И старец там лежал под елочкой?..
— Там… Теперь места-то и не узнаешь. Ужо казенные ширпы разыщем…
— Ну, а как насчет свиньи полагаешь? — уже совсем шепотом спрашивал Кишкин. — Где ее старец-то обозначил?..
— Да прямо он ничего не сказал, а только этак махнул рукою на Мутяшку…
— На Мутяшку?.. И через девицу, говорит, ищите?
— Это он вообще насчет золота…
— Значит, и о свинье тоже, потому как она золотая?..
— Может статься… Болотинка тут есть, за Каленой горой, так не там ли это самое дело вышло.
— Да ведь ты говорил, что мужик в лесу закопал свинью-то?
— Разве говорил? Ну, значит, в лесу…
Окся еще спала, свернувшись клубочком у огонька. Кишкин едва ее разбудил.
— Вставай ты, барышня… Возьму вот орясину, да как примусь тебя обихаживать.
— Отстань!.. — ворчала Окся, толкая Кишкина ногой. — Умереть не дадут…
Кишкину стоило невероятных усилий поднять на ноги эту невежливую девицу. Окся решительно ничего не понимала и глядела на своего мучителя совсем дикими глазами. Кишкин схватил ее за руку и потащил за собой. Мина Клейменый пошел за ними. Никто из партии не слыхал, как они ушли, за исключением Петра Васильича, который притворился спящим. Он вообще держал себя как то странно и во время ночной схватки даже голосу не подал, точно воды в рот набрал. Фотьянский дипломат убедился в одном, что из их предприятия решительно ничего не выйдет. С другой стороны, он не верил ни одному слову Кишкина и, когда тот увел Оксю, потихоньку отправился за ними, чтобы выследить все дело.
— Один, видно, заполучить свинью захотел, — возмущался Петр Васильич, продираясь сквозь чащу. — То-то прохирь: хлебцем вместе, а табачком врозь… Нет, погоди, брат, не на таковских напал.
С другой стороны, его смешило, как Кишкин тащил Оксю по лесу, точно свинью за ухо. А Мина Клейменый привел Кишкина сначала к обвалившимся и заросшим лесом казенным разведкам, потом показал место, где лежал под елкой старец, и наконец повел к Мутяшке.
— Ну, народец!.. — ругался Петр Васильич. — Все один сграбастать хочет…
Ему приходилось делать большие обходы, чтобы не попасть на глаза Шишке, а Мина Клейменый вел все вперед и вперед своим ровным старческим шагом. Петр Васильич быстро утомился и даже вспотел. Наконец Мина остановился на краю круглого болотца, которое выливалось ржавым ручейком в Мутяшку.
— Ну, ищи!.. — толкал Кишкин ничего не понимавшую Оксю. — Ну, чего уперлась-то, как пень?..
— Да я тебе разве собака далась?! — огрызнулась Окся, закрывая широкий рот рукой. — Ищи сам…
— Ах, дура точеная… Добром тебе говорят! — наступал Кишкин, размахивая короткими ручками. — А то у меня, смотри, разговор короткий будет…
Окся неожиданно захохотала прямо в лицо Кишкину, а когда он замахнулся на нее, так толкнула его в грудь, что старик кубарем полетел на траву. Петр Васильич зажал рот, чтобы не расхохотаться во все горло, но в этот момент за его спиной раздался громкий смех. Он оглянулся и остолбенел: за ним стоял Ястребов и хохотал, схватившись руками за живот.
— Ах, дураки, дураки!.. — заливался Ястребов, качая головой. — То-то дураки-то… Друг друга обманывают и друг друга ловят. Ну, не дураки ли вы после этого?..
— А ты проходи своей дорогой, Никита Яковлич, — ответил Петр Васильич с важностью, — дураки мы про себя, а ты, умный, не ввязывайся.
— Боишься, что вашу свинью найду?
— Это уж не твоего ума дело…
Хохот Ястребова заставил Кишкина опять схватить Оксю за руку и утащить ее в чащу. Мина Клейменый стоял на одном месте и крестился.
— С нами крестная сила! — шептал он, закрывая глаза.
Когда они сошлись опять вместе, Кишкин шепотом спросил старика:
— Слышал? Как он захохочет…
— Не поглянулось ему… Недаром старец-то сказывал, что зарок положен на золото. Вот он и хохочет…
— А у меня инда мороз по коже…
На месте действия остались Ястребов и Петр Васильич.
— Все я знаю, други мои милые, — заговорил Ястребов, хлопая Петра Васильича по плечу. — Бабьи бредни и запуки, а вы и верите… Я еще пораньше про свинью-то слышал, посмеялся — только и всего. Не положил — не ищи… А у тебя, Петр Васильич, свинья-то золотая дома будет, ежели с умом… Напрасно ты ввязался в эту свою канпанию: ничего не выйдет, окромя того, что время убьете да прохарчитесь…
Петр Васильич и сам думал об этом же, почесывая затылок, хотя признаться чужому человеку и было стыдно.
— Ну, а какая дома-то свинья, Никита Яковлич?
— А такая… Ты от своей-то канпании не отбивайся, Петр Васильич, это первое дело, и будто мы с тобой вздорим — это другое. Понял теперь?..
— Как будто и понял, как будто и нет…
— Ладно, ладно… Не валяй дурака. Разве с другим бы я стал разговаривать об этаких делах?
Эта история с Оксей сделалась злобой промыслового дня. Кто ее распустил — так и осталось неизвестным, но об Оксе говорили на все лады и на Миляевом мысу и на других разведках. Отчаянные промысловые рабочие рады были случаю и складывали самые невозможные варианты.
— Он, значит, Кишкин, на веревку привязал ее, Оксюху-то, да и волокет, как овцу… А Мина Клейменый идет за ней да сзади ее подталкивает. «Ищи, слышь, Оксюха…» То-то идолы!.. Ну, подвели ее к болотине, а Шишка и скомандовал: «Ползи, Оксюха!» То-то колдуны проклятые! Оксюха, известно, дура: поползла, Шишка веревку держит, а Мина заговор наговаривает… И нашла бы ведь Оксюха-то, кабы он не захохотал. Учуяла Оксюха золотую свинью было совсем, а он как грянет, как захохочет…
Особенно приставал Петр Васильич, обиженный тем, что Кишкин не взял его на поиск свиньи.
— Ах, и нехорошо, Андрон Евстратыч! Все вместе были, а как дошло дело до богачества — один ты и остался. Ухватил бы свинью, только тебя и видели. Вот какая твоя деликатность, братец ты мой…
— Отстань, смола! — огрызался Кишкин. — Что пасть-то растворил шире банного окна?.. Найдешь с вами, дураками!
Рабочие хотя и потешались над Оксей, но в душе все глубоко верили в существование золотой свиньи, и легенда о ней разрасталась все шире. Разве старец-то стал бы зря говорить?.. В казенное время всячина бывала, хотя нашедший золотую свинью мужик и оказал бы себя круглым дураком.
Центром заявочных работ служил Миляев мыс, на котором шла горячая работа, несмотря на возникшие недоразумения. На Миляевом же мысу «утвердились» и те партии, которые делали разведки по Мутяшке с ее притоками — Худенькой и Малиновкой, а также по Меледе и Генералке. Очень уж угодное место издалось, недаром Миляевым мысом называется. Каленая гора в виду зеленой мохнатой шапкой стоит, а от нее прошел лесистый увал до самой Меледы, где в нее пала Мутяшка. В несколько дней по мысу выросли десятки старательских балаганов, кое-как налаженных из бересты, еловой коры и хвои. Этот сборный пункт по вечерам представлял необыкновенно пеструю живую картину — везде пылали яркие костры и шел немолчный людской гомон. В лесу стучал топор, где-то тренькала балалайка, а ухари-рабочие распевали песни. Враждебно встретившиеся партии давно побратались: пусть хозяева грызутся, а рабочим делить нечего. Если что разделяло рабочую массу, так вынесенная еще из домов рознь. Варнаки с Фотьянки и балчуговцы из Нагорной чувствовали себя настоящими хозяевами приискового дела, на котором родились и выросли; рядом с ними строгали и швали из Низов являлись жалкими отбросами, потому что лопаты и кайла в руки не умели взять по-настоящему, да и земляная тяжелая работа была им не под силу. Варнаки относились к ним с подобающим презрением и везде давали чувствовать свое рабочее превосходство. Из-за этого происходили постоянные стычки, перекоры, высмехи и бесконечная ругань.
— Строгали и ходят-то, так ровно на костылях, — смеялся Матюшка, лучший рабочий на Миляевом мысу. — В богадельню им так в самую бы пору!.. Туда же, на золото польстились. Шилом им землю ковырять да стамеской…
В партии Кишкина находился и Яша Малый, но он и здесь был таким же безответным, как у себя дома. Простые рабочие его в грош не ставили, а Кишкин относился свысока. Матюшка дружил только со старым Туркой да со своими фотьянскими. У них были и свои разговоры. Соберутся около огонька своей артелькой и толкуют.
— Обыщем золото, а ухватят его хозяева, — роптал Матюшка, уже затронутый жаждой легкой наживы. — На них не наробишься… Главная причина во всем — деньги.
Раз вечером, когда Матюшка сидел таким образом у огонька и разговаривал на излюбленную тему о деньгах, случилось маленькое обстоятельство, смутившее всю компанию, а Матюшку в особенности.
— Эх, кабы раздобыть где ни на есть рублей с триста! — громко говорил Матюшка, увлекаясь несбыточной мечтой. — Сейчас бы сам заявку сделал и на себя бы робить стал… Не велики деньги, а так и помрешь без них.
— Уж это ты верно… — уныло соглашался Турка, сидя на корточках перед огнем. — Люди родом, а деньги водом. Кому счастки… Вон Ермошку взять, да ему наплевать на триста-то рублей!
Кругом было темно, и только колебавшееся пламя костра освещало неясный круг. Зашелестевший вблизи куст привлек общее внимание. Матюшка выхватил горевшую головню и осветил куст — за ним стояла растерявшаяся и сконфуженная Окся. Она подкралась очень осторожно и все время подслушивала разговор, пока не выдал ее присутствия хрустнувший под ногой сучок.
— Ты, уродина, чего тут делаешь? — накинулся на нее Матюшка.
— Ишь, подслушивает, — заметил кто-то из рабочих. — Дура, а на это смысел тоже имеет…
— Гони ее, Матюшка, в три шеи!.. Омморошная какая-то…
Матюшка повернул Оксю за плечо и так двинул в спину, что она отлетела сажени на три. Эта выходка сопровождалась общим хохотом.
— Ай да Матюшка! Уважил барышню… То-то она все шары пялит на него. Вот и вышло, что поглянулась собаке палка.
Окся с трудом поднялась с земли, отошла в сторону, присела в траву и горько заплакала. Ее с детства били, но тут выходило совсем особенное дело. С Оксей случилось что-то необыкновенное, как только она увидела Матюшку в первый раз, когда партия выступала из Фотьянки. И дорогой она все время присматривалась к нему, и все время на Миляевом мысу. Смотрит, а сама точно вся застыла… Остальной мир больше для нее не существовал. Оксину душу осветил внутренний свет, та радость, которая боится сознаться в собственном существовании. Нечто подобное она испытывала в детстве, когда в глухую полночь ударит колокол к Христовой заутрене и недавняя тишина и мрак сменялись праздничной, гулкой и светлой радостью.
