Андрей Белый. Золото в лазури
---------------------------------------------------------
Источник: Андрей Белый. Сочинения в 2-х томах, М.: Художественная литература, 1990, Том 1.
Электронная версия: В. Есаулов, декабрь 2006.
---------------------------
ЗОЛОТО В ЛАЗУРИ
правитьЗОЛОТО В ЛАЗУРИ
БАЛЬМОНТУ
1
В золотистой дали
облака, как рубины, —
облака, как рубины, прошли,
как тяжелые, красные льдины.
Но зеркальную гладь
пелена из туманов закрыла,
и душа неземную печать
тех огней — сохранила.
И, закрытые тьмой,
горизонтов сомкнулись объятья.
Ты сказал: «Океан голубой
еще с нами, о братья!»
Не бояся луны,
прожигавшей туманные сети,
улыбались — священной весны
все задумчиво грустные дети.
Древний хаос, как встарь,
в душу крался смятеньем неясным.
И луна, как фонарь,
озаряла нас отсветом красным.
Но ты руку воздел к небесам
и тонул в ликовании мира.
И заластился к нам
голубеющий бархат эфира.
Апрель 1903
Москва
2
Огонечки небесных свечей
снова борются с горестным мраком.
И ручей
чуть сверкает серебряным знаком.
О поэт — говори
о неслышном полете столетий.
Голубые восторги твои
ловят дети.
Говори о безумье миров,
завертевшихся в танцах,
о смеющейся грусти веков,
о пьянящих багрянцах.
Говори
о полете столетий:
Голубые восторги твои
чутко слышат притихшие дети.
Говори…
Май 1903
Москва
3
Поэт, — ты не понят людьми.
В глазах не сияет беспечность.
Глаза к небесам подними:
с тобой бирюзовая Вечность.
С тобой, над тобою она,
ласкает, целует беззвучно.
Омыта лазурью, весна
над ухом звенит однозвучно.
С тобой, над тобою она.
Ласкает, целует беззвучно.
Хоть те же всё люди кругом,
ты — вечный, свободный, могучий.
О, смейся и плачь: в голубом,
как бисер, рассыпаны тучи.
Закат догорел полосой,
огонь там для сердца не нужен:
там матовой, узкой каймой
протянута нитка жемчужин.
Там матовой, узкой каймой
протянута нитка жемчужин.
1903
Москва
ЗОЛОТОЕ РУНО
Посвящено
Э. К. Метнеру
1
Золотея, эфир просветится
и в восторге сгорит.
А над морем садится
ускользающий солнечный щит.
И на море от солнца
золотые дрожат языки.
Всюду отблеск червонца
среди всплесков тоски.
Встали груди утесов
средь трепещущей солнечной ткани.
Солнце село. Рыданий
полон крик альбатросов:
«Дети солнца, вновь холод бесстрастья!
Закатилось оно —
золотое, старинное счастье —
золотое руно!»
Нет сиянья червонца.
Меркнут светочи дня.
Но везде вместо солнца
ослепительный пурпур огня.
Апрель 1903
Москва
2
Пожаром склон неба объят…
И вот аргонавты нам в рог отлетаний
трубят…
Внимайте, внимайте…
Довольно страданий!
Броню надевайте
из солнечной ткани!
Зовет за собою
старик аргонавт,
взывает
трубой
золотою:
«За солнцем, за солнцем, свободу любя,
умчимся в эфир
голубой!..»
Старик аргонавт призывает на солнечный пир,
трубя
в золотеющий мир.
Все небо в рубинах.
Шар солнца почил.
Все небо в рубинах
над нами.
На горных вершинах
наш Арго,
наш Арго,
готовясь лететь, золотыми крылами
забил.
Земля отлетает…
Вино
мировое
пылает
пожаром
опять:
то огненным шаром
блистать
выплывает
руно
золотое,
искрясь.
И, блеском объятый,
светило дневное,
что факелом вновь зажжено,
несясь,
настигает
наш Арго крылатый.
Опять настигает
свое золотое
руно…
Октябрь 1903
Москва
СОЛНЦЕ
Автору «Будем как Солнце»
Солнцем сердце зажжено.
Солнце — к вечному стремительность.
Солнце — вечное окно
в золотую ослепительность.
Роза в золоте кудрей.
Роза нежно колыхается.
В розах золото лучей
красным жаром разливается.
В сердце бедном много
зла сожжено и перемолото.
Наши души — зеркала,
отражающие золото.
1903
Серебряный Колодезь
ВЕЧНЫЙ ЗОВ
Д. С. Мережковскому
1
Пронизала вершины дерев
желто-бархатным светом заря.
И звучит этот вечный напев:
«Объявись — зацелую тебя…»
Старина, в пламенеющий час
обуявшая нас мировым, —
старина, окружившая нас,
водопадом летит голубым.
И веков струевой водопад,
вечно грустной спадая волной,
не замоет к былому возврат,
навсегда засквозив стариной.
Песнь все ту же поет старина,
душит тем же восторгом нас мир.
Точно выплеснут кубок вина,
напоившего вечным эфир.
Обращенный лицом к старине,
я склонился с мольбою за всех.
Страстно тянутся ветви ко мне
золотых, лучезарных дерев.
И сквозь вихрь непрерывных веков
что-то снова коснулось меня, —
тот же грустно-задумчивый зов:
«Объявись — зацелую тебя…»
2
Проповедуя скорый конец,
я предстал, словно новый Христос,
возложивши терновый венец,
разукрашенный пламенем роз.
В небе гас золотистый пожар.
Я смеялся фонарным огням.
Запрудив вкруг меня тротуар,
удивленно внимали речам.
Хохотали они надо мной,
над безумно-смешным лжехристом.
Капля крови огнистой слезой
застывала, дрожа над челом.
Гром пролеток, и крики, и стук,
ход бесшумный резиновых шин…
Липкой грязью окаченный вдруг,
побледневший утих арлекин.
Яркогазовым залит лучом,
я поник, зарыдав, как дитя.
Потащили в смирительный дом,
погоняя пинками меня.
3
Я сижу под окном.
Прижимаюсь к решетке, молясь.
В голубом
все застыло, искрясь.
И звучит из дали:
«Я так близко от вас,
мои бедные дети земли,
в золотой, янтареющий час…»
И под тусклым окном
за решеткой тюрьмы
ей машу колпаком:
«Скоро, скоро увидимся мы…»
С лучезарных крестов
нити золота тешат меня…
Тот же грустно-задумчивый зов:
«Объявись — зацелую тебя…»
Полный радостных мук,
утихает дурак.
Тихо падает на пол из рук
сумасшедший колпак.
Июнь 1903
Серебряный Колодезь
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ
1
Все тот же раскинулся свод
над нами лазурно-безмирный,
и тот же на сердце растет
восторг одиночества лирный.
Опять золотое вино
на склоне небес потухает.
И грудь мою слово одно
знакомою грустью сжимает.
Опять заражаюсь мечтой,
печалью восторженно-пьяной…
Вдали горизонт золотой
подернулся дымкой багряной.
Смеюсь — и мой смех серебрист,
и плачу сквозь смех поневоле.
Зачем этот воздух лучист?
Зачем светозарен… до боли?
Апрель 1902
Москва
2
Поет облетающий лес
нам голосом старого барда.
У склона воздушных небес
протянута шкура гепарда.
Не веришь, что ясен так день,
что прежнее счастье возможно.
С востока приблизилась тень
тревожно.
Венок возложил я, любя,
из роз — и он вспыхнул огнями.
И вот я смотрю на тебя,
смотрю, зачарованный снами.
И мнится — я этой мечтой
всю бездну восторга измерю.
Ты скажешь — восторг тот святой?
Не верю!
Поет облегающий лес
нам голосом старого барда.
На склоне воздушных небес
сожженная шкура гепарда.
Апрель 1902
Москва
3
Звон вечерней гудит, уносясь
в вышину. Я молчу, я доволен.
Светозарные волны, искрясь,
зажигают кресты колоколен.
В тучу прячется солнечный диск.
Ярко блещет чуть видный остаток.
Над сверкнувшим крестом дружный визг
белогрудых счастливых касаток.
Пусть туманна огнистая даль —
посмотри, как все чисто над нами.
Пронизал голубую эмаль
огневеющий пурпур снопами.
О, что значат печали мои!
В чистом небе так ясно, так ясно…
Белоснежный кусок кисеи
загорелся мечтой виннокрасной.
Там касатки кричат, уносясь.
Ах, полет их свободен и волен…
Светозарные волны, искрясь,
озаряют кресты колоколен.
1902
ВО ХРАМЕ
Толпа, войдя во храм, задумчивей и строже…
Лампад пунцовых блеск и тихий возглас:
«Боже…»
И снова я молюсь, сомненьями томим.
Угодники со стен грозят перстом сухим,
лицо суровое чернеет из киота
да потемневшая с веками позолота.
Забил поток лучей расплавленных в окно…
Все просветилось вдруг, все солнцем зажжено:
И «Свете тихий» с клироса воззвали,
и лики золотом пунцовым заблистали.
Восторгом солнечным зажженный иерей,
повитый ладаном, выходит из дверей.
Июнь 1903
Серебряный Колодезь
В ПОЛЯХ
Солнца контур старинный,
золотой, огневой,
апельсинный и винный
над червонной рекой.
От воздушного пьянства
онемела земля.
Золотые пространства,
золотые поля.
Озаренный лучом,
я опускаюсь в овраг.
Чернопыльные комья
замедляют мой шаг.
От всего золотого
к ручейку убегу —
холод ветра ночного
на зелёном лугу.
Солнца контур старинный,
золотой, огневой,
апельсинный и винный
убежал на покой.
Убежал в неизвестность.
Над полями легла,
заливая окрестность,
бледно-синяя мгла.
Жизнь в безвременье мчится
пересохший ключом:
все земное нам снится
утомительным сном.
<1904>
ПРЕЖДЕ И ТЕПЕРЬ
ОПАЛА
Посвящается А. А. Блоку
Блестящие ходят персоны,
повсюду фаянс и фарфор,
расписаны нежно плафоны,
музыка приветствует с хор.
А в окнах для взора угодный,
прилежно разбитый цветник.
В своем кабинете дородный
и статный сидит временщик.
В расшитом камзоле, при шпаге,
в андреевском ордене он.
Придворный, принесший бумаги,
отвесил глубокий поклон, —
Приветливый, ясный, речистый,
отдавшийся важным делам.
Сановник платочек душистый
кусает, прижавши к устам.
Докладам внимает он мудро.
Вдруг перстнем ударил о стол.
И с буклей посыпалась пудра
на золотом шитый камзол.
«Для вас, государь мой, не тайна,
что можете вы пострадать:
и вот я прошу чрезвычайно
сию неисправность изъять…»
Лицо утонуло средь кружев.
Кричит, раскрасневшись: «Ну что ж!.
Татищев, Шувалов, Бестужев —
у нас есть немало вельмож —
Коль вы не исправны, законы
блюсти я доверю другим…
Повсюду, повсюду препоны
моим начинаньям благим!..»
И, гневно поднявшись, отваги
исполненный, быстро исчез.
Блеснул его перстень и шпаги
украшенный пышно эфес.
Библиотека русской классики 57 Опала
Идет побледневший придворный…
Напудренный щеголь в лорнет
глядит — любопытный, притворный:
«Что с вами? Лица на вас нет…
В опале?.. Назначен Бестужев?»
Главу опустил — и молчит.
Вкруг море камзолов и кружев,
волнуясь, докучно шумит.
Блестящие ходят персоны,
музыка приветствует с хор,
окраскою нежной плафоны
ласкают пресыщенный взор.
Апрель 1903
Москва
ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ
Посвящается дорогой матери
Сияет роса на листочках.
И солнце над прудом горит.
Красавица с мушкой на щечках,
как пышная роза, сидит.
Любезная сердцу картина!
Вся в белых, сквозных кружевах,
мечтает под звук клавесина…
Горит в золотистых лучах
под вешнею лаской фортуны
и хмелью обвитый карниз,
и стены. Прекрасный и юный,
пред нею склонился маркиз
в привычно заученной роли,
в волнисто-седом парике,
в лазурно-атласном камзоле,
с малиновой розой в руке.
«Я вас обожаю, кузина!
Извольте цветок сей принять…»
Смеются под звук клавесина,
и хочет кузину обнять.
Уже вдоль газонов росистых
туман бледно-белый ползет.
В волнах фиолетово-мглистых
луна золотая плывет.
Март 1903
Москва
ПРОМЕНАД
Красотка летит вдоль аллеи
в карете своей золоченой.
Стоят на запятках лакеи
в чулках и в ливрее зеленой.
На кружевах бархатной робы
все ценные камни сияют.
И знатные очень особы
пред ней треуголку снимают.
Карета запряжена цугом…
У лошади в челке эгретка.
В карете испытанным другом
с ней рядом уселась левретка.
На лошади взмыленно снежной
красавец наездник промчался;
он, ветку акации нежной
сорвав на скаку, улыбался.
Стрельнул в нее взором нескромно.
В час тайно условленной встречи,
напудренно-бледный и томный, —
шепнул ей любовные речи…
В восторге сидит онемелом…
Карета на запад катится…
На фоне небес бледно-белом
светящийся пурпур струится.
Ей грезится жар поцелуя…
Вдали очертаньем неясным
стоит неподвижно статуя,
охвачена заревом красным.
1903
Серебряный Колодезь
ЗАБРОШЕННЫЙ ДОМ
Заброшенный дом.
Кустарник колючий, но редкий.
Грущу о былом:
«Ах, где вы — любезные предки?»
Из каменных трещин торчат
проросшие мхи, как полипы.
Дуплистые липы
над домом шумят.
И лист за листом,
тоскуя о неге вчерашней,
кружится под тусклым окном
разрушенной башни.
Как стерся изогнутый серп
средь нежно белеющих лилий —
облупленный герб
дворянских фамилий.
Былое, как дым?
И жалко.
Охрипшая галка
глумится над горем моим.
Посмотришь в окно —
часы из фарфора с китайцем.
В углу полотно
с углем нарисованным зайцем.
Старинная мебель в пыли,
да люстры в чехлах, да гардины.
И вдаль отойдешь… А вдали —
Равнины, равнины.
Среди многоверстных равнин
скирды золотистого хлеба.
И небо…
Один.
Внимаешь с тоской,
обвеянный жизнию давней,
как шепчется ветер с листвой,
как хлопает сорванной ставней.
Июнь 1903
Серебряный Колодезь
ВОСПОМИНАНИЕ
Посвящается Л. Д. Блок
Задумчивый вид:
Сквозь ветви сирени
сухая известка блестит
запущенных барских строений.
Все те же стоят у ворот
чугунные тумбы.
И нынешний год
все так же разбитые клумбы.
На старом балкончике хмель
по ветру качается сонный,
да шмель
жужжит у колонны.
Весна.
На кресле протертом из ситца
старушка глядит из окна.
Ей молодость снится.
Все помнит себя молодой —
как цветиком ясным, лилейным
гуляла весной
вся в белом, в кисейном.
Он шел позади,
шепча комплименты.
Пылали в груди
ее сантименты.
Садилась, стыдясь,
она вон за те клавикорды.
Ей в очи, смеясь,
глядел он, счастливый и гордый.
Зарей потянуло в окно.
Вздохнула старушка:
«Все это уж было давно!..»
Стенная кукушка,
хрипя,
кричала.
А время, грустя,
над домом бежало, бежало…
Задумчивый хмель
качался, как сонный,
да бархатный шмель
жужжал у колонны.
1903
Москва
ОТСТАВНОЙ ВОЕННЫЙ
Вот к дому, катя по аллеям,
с нахмуренным Яшкой —
с лакеем,
подъехал старик, отставной генерал с деревяшкой.
Семейство,
чтя русский
обычай, вело генерала для винного действа
к закуске.
Претолстый помещик, куривший сигару,
напяливший в полдень поддевку,
средь жару
пил с гостем вишневку.
Опять вдохновенный,
рассказывал, в скатерть рассеянно тыча окурок,
военный
про турок:
«Приехали в Яссы…
Приблизились к Турции…»
Вились вкруг террасы
цветы золотые настурции.
Взирая
на девку-блондинку,
на хлеб полагая
сардинку,
кричал
генерал:
«И под хохот громовый
проснувшейся пушки
ложились костьми батальоны…»
В кленовой
аллее носились унылые стоны
кукушки.
Про душную страду
в полях где-то пели
так звонко.
Мальчишки из саду
сквозь ели,
крича, выгоняли теленка.
«Не тот, так другой
погибал,
умножались
могилы», —
кричал,
от вина огневой…
Наливались
на лбу его синие жилы.
«Нам страх был неведом…
Еще на Кавказе сжигали аул за аулом…»
С коричневым пледом
и стулом
в аллее стоял,
дожидаясь,
надутый лакей его, Яшка.
Спускаясь
с террасы, военный по ветхим ступеням стучал
деревяшкой.
1904
Москва
ВЕСНА
Все подсохло. И почки уж есть.
Зацветут скоро ландыши, кашки.
Вот плывут облачка, как барашки.
Громче, громче весенняя весть.
Я встревожен назойливым писком:
подоткнувшись, ворчливая Фекла,
нависая над улицей с риском,
протирает оконные стекла.
Тут известку счищают ножом…
Тут стаканчики с ядом… Тут вата…
Грудь апрельским восторгом объята.
Ветер пылью крутит за окном.
Окна настежь — и крик, разговоры,
и цветочный качается стебель,
и выходят на двор полотеры
босиком выколачивать мебель.
Выполз кот и сидит у корытца,
умывается бархатной лапкой.
Вот мальчишка в рубашке из ситца,
пробежав, запустил в него бабкой.
В небе свет предвечерних огней.
Чувства снова, как прежде, огнисты.
Небеса все синей и синей,
Облачка, как барашки, волнисты.
В синих далях блуждает мой взор.
Все земные стремленья так жалки…
Мужичонка в опорках на двор
с громом ввозит тяжелые балки.
1903
Москва
НА ОКРАИНЕ ГОРОДА
Был праздник: из мглы
неслись крики пьяниц.
Домов огибая углы,
бесшумно скользил оборванец.
Зловещий и черный,
таская короткую лесенку,
забегал фонарщик проворный,
мурлыча веселую песенку.
Багрец золотых вечеров
закрыла фабричные трубы
да пепельно-черных дымов
застывшие клубы.
<1904>
ОБРАЗЫ
ВЕЛИКАН
1
«Поздно уж, милая, поздно… усни:
это обман…
Может быть, выпадут лучшие дни.
Мы не увидим их… Поздно… усни…
Это — обман».
Ветер холодный призывно шумит,
холодно нам…
Кто-то огромный, в тумане бежит…
Тихо смеется. Рукою манит.
Кто это там?
Сел за рекою. Седой бородой
нам закивал
и запахнулся в туман голубой.
Ах, это, верно, был призрак ночной…
Вот он пропал.
Сонные волны бегут на реке.
Месяц встает.
Ветер холодный шумит в тростнике.
Кто-то, бездомный, поет вдалеке,
сонный поет.
«Все это бредни… Мы в поле одни.
Влажный туман
нас, как младенцев, укроет в тени…
Поздно уж, милая, поздно. Усни.
Это — обман…»
Март 1901
Москва
2
Сергею Михайловичу
Соловьеву
Бедные дети устали:
сладко заснули.
Сонные тополи в дали
горько вздохнули,
мучимы вечным обманом,
скучным и бедным…
Ветер занес их туманом
мертвенно-бледным.
Там великан одинокий,
низко согнувшись,
шествовал к цели далекой,
в плащ запахнувшись.
Как он, блуждая, смеялся
в эти минуты…
Как его плащ развевался,
ветром надутый.
Тополи горько вздохнули…
Абрис могучий,
вдруг набежав, затянули
бледные тучи.
3
Средь туманного дня,
созерцая минувшие грезы,
близ лесного ручья
великан отдыхал у березы.
Над печальной страной
протянулись ненастные тучи.
Бесприютной главой
он прижался к березе плакучей.
Горевал исполин.
На челе были складки кручины.
Он кричал, что один,
что он стар, что немые годины
надоели ему…
Лишь заслышат громовые речи, —
точно встретив чуму,
все бегут и дрожат после встречи.
Он — почтенный старик,
а еще не видал теплой ласки.
Ах, он только велик…
Ах, он видит туманные сказки.
Облака разнесли
этот жалобный крик великана.
Говорили вдали:
«Это ветер шумит средь тумана».
Проходили века.
Разражались ненастные грозы.
На щеках старика
заблистали алмазные слезы.
1902
ПОЕДИНОК
Посвящается Эллису
1
Из дали грозной Тор воинственный
грохочет в тучах.
Пронес огонь — огонь таинственный
на сизых кручах.
Согбенный викинг встал над скатами,
над темным бором,
горел сияющими латами
и спорил с Тором.
Бродил по облачному городу,
трубил тревогу.
Вцепился в огненную бороду
он Тору-богу.
И ухнул Тор громовым молотом
по латам медным,
обсыпав шлем пернатый золотом
воздушно-бледным:
«Швырну расплавленные гири я
с туманных башен…»
Вот мчится в пламени валькирия.
Ей бой не страшен.
На бедрах острый меч нащупала.
С протяжным криком
помчалась с облачного купола,
сияя ликом.
2
Ослепший викинг встал над скалами,
спаленный богом.
Трубит печально над провалами
загнутым рогом.
Сердитый Тор за белым глетчером
укрылся в туче.
Леса пылают ясным вечером
на дальней круче.
Извивы лапчатого пламени,
танцуя, блещут:
так клочья палевого знамени
в лазури плещут.
Октябрь 1903
Москва
БИТВА
В лазури проходит толпа исполинов на битву.
Ужасен их облик, всклокоченный, каменно-белый.
Сурово поют исполины седые молитву.
Бросают по воздуху красно-пурпурные стрелы.
Порою товарищ, всплеснув мировыми руками,
бессильно шатается, дружеских ищет объятий;
порою, закрывшись от стрел дымовыми плащами,
над телом склоняются медленно гибнущих братий!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дрожала в испуге земля от тяжелых ударов.
Метались в лазури бород снегоблещущих клоки —
и нет их… пронизанный тканью червонных пожаров,
плывет многобашенный город, туманно-далекий.
Июль 1903
Серебряный Колодезь
НА ГОРАХ
Горы в брачных венцах.
Я в восторге, я молод.
У меня на горах
очистительный холод.
Вот ко мне на утес
притащился горбун седовласый.
Мне в подарок принес
из подземных теплиц ананасы.
Он в малиново-ярком плясал,
прославляя лазурь.
Бородою, взметал
вихрь метельно-серебряных бурь.
Голосил
низким басом.
В небеса
запустил ананасом.
И, дугу описав,
озаряя окрестность,
ананас ниспадал, просияв,
в неизвестность,
золотую росу
излучая столбами червонца.
Говорили внизу:
«Это — диск пламезарного солнца…»
Низвергались, звеня,
омывали утесы
золотые фонтаны огня —
хрусталя
заалевшего росы.
Я в бокалы вина нацедил
и, подкравшися боком,
горбуна окатил
светопенным потоком.
1903
Москва
КЕНТАВР
Посвящается В. В. Владимирову
Был страшен и холоден сумрак ночной,
когда тебя встретил я, брат дорогой.
В отчаянье грозном я розы срывал
и в чаще сосновой призывно кричал:
«О где ты, кентавр, мой исчезнувший брат
с тобой, лишь с тобою я встретиться рад!..
Напрасен призыв одичалой души:
Ведь ты не придешь из сосновой глуши».
И тени сгустились… И тени прошли…
Блеснуло кровавое пламя вдали…
Со светочем кто-то на слезы бежал,
копытами землю сырую взрывал.
Лукаво подмигивал. Взором блеснул
и длинные руки ко мое протянул:
«Здорово, товарищ… Я слышал твой зов…
К тебе я примчался из бездны веков».
Страданье былое, как сон, пронеслось.
Над лесом огнистое солнце зажглось.
Меж старых камней засиял ручеек.
Из красной гвоздики надел я венок.
Веселый кентавр средь лазурного дня
дождем незабудок осыпал меня.
Весь день старый в золоте солнца играл,
зеленые ветви рукой раздвигал,
а ночью туманной простился со мной
и с факелом красным ушел в мир иной.
Я счастья не мог позабыть своего:
все слышал раскатистый хохот его.
Июль 1901
Серебряный Колодезь
ИГРЫ КЕНТАВРОВ
Кентавр бородатый,
мохнатый
и голый
на страже
у леса стоит.
С дубиной тяжелой
от зависти вражьей
жену и детей сторожит.
В пещере кентавриха кормит ребенка
пьянящем
своим молоком.
Шутливо трубят молодые кентавры над звонко
шумящим
ручьем.
Вскочивши один на другого,
копытами стиснувши спину,
кусают друг друга, заржав.
Согретые жаром тепла золотого,
другие глядят на картину,
а третьи валяются, ноги задрав.
Тревожно зафыркал старик, дубиной корнистой
взмахнув.
В лес пасмурно-мглистый
умчался, хвостом поседевшим вильнув.
И вмиг присмирели кентавры, оставив затеи,
и скопом,
испуганно вытянув шеи,
к пещере помчались галопом.
1903
БИТВА КЕНТАВРОВ
Холодная буря шумит.
Проносится ревом победным.
Зарница беззвучно дрожит
мерцаньем серебряно-бледным.
И вижу — в молчанье немом
сквозь зелень лепечущих лавров
на выступе мшистом, крутом
немой поединок кентавров.
Один у обрыва упал,
в крови весь, на грунте изрытом.
Над ним победитель заржал
и бьет его мощным копытом.
Не внемлет упорной мольбе,
горит весь огнем неприязни.
Сраженный, покорный судьбе,
зажмурил глаза и ждет казни.
Сам вызвал врага и не мог
осилить стремительный приступ.
Под ними вспененный поток
шумит, разбиваясь о выступ…
Воздушно-серебряный блеск
потух. Все во мраке пропало.
Я слышал лишь крики да всплеск,
как будто что в воду упало.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Холодная буря шумит.
Проносится ревом победным.
И снова зарница дрожит
мерцаньем серебряно-бледным.
Смотрю — колыхается лавр…
За ним удаленным контуром
над ленною бездной кентавр
стоит изваянием хмурым.
Под ним серебрится река.
Он взором блистает орлиным.
Он хлещет крутые бока
и спину хвостом лошадиным.
Он сбросил врага, и в поток
бессильное тело слетело.
И враг больше выплыть не мог,
и пена реки заалела.
Он поднял обломок скалы,
чтоб кинуть в седую пучину.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
И нет ничего среди мглы,
объявшей немую картину.
Кругом только капли стучат.
Вздыхаешь об утре лазурном.
И слышишь, как лавры шумят
в веселье неслыханно бурном.
Апрель 1902
Москва
ПИР
Поставил вина изумрудного кубки.
Накрыл приборы. Мой стол разукрашен.
Табачный угар из гигантской трубки
На небе застыл в виде облачных башен.
Я чую поблизости поступь гиганта.
К себе всех зову я с весельем и злостью.
На пир пригласил горбуна-музыканта
Он бьет в барабан пожелтевшею костью.
На мшистой лужайке танцуют скелеты
В могильных покровах неистовый танец.
Деревья листвой золотою одеты.
Меж листьев блистает закатный багрянец.
Пахучей гвоздикой мой стол разукрашен.
Закат догорел среди облачных башен.
Сгущается мрак… Не сидеть на во мгле ведь?
Поставил на стол я светильников девять.
Пришел, нацепив ярко-огненный бант,
Мастито присев на какой-то обрубок,
От бремени лет полысевший гигант
И тянет вина изумрудного кубок.
1902
Москва
ВОЗВРАТ
Посв. А. С. Петровскому
1
Я вознесен, судьбе своей покорный.
Над головой полет столетий быстрый.
Привольно мне в моей пещере горной.
Лазурь, темнея, рассыпает искры.
Мои друзья упали с выси звездной.
Забыв меня, они живут в низинах.
Кровавый факел я зажег над бездной.
Звездою дальней блещет на вершинах.
Я позову теперь к вершинам брата.
Пусть зазвучат им дальние намеки.
Мой гном, мой гном, возьми трубу возврата.
И гном трубит, надув худые щеки.
Вином волшебств мы встретим их, как маги.
Как сон, мелькнет поток столетий быстрый.
Подай им кубки пенно-пирной влаги,
в которой блещут золотые искры.
Колпак слетел, но гном трубит — ученый.
В провал слетели камни под ногою.
Трубою машет. Плащ его зеленый
над бездною полощется седою.
Шепну тебе: из стран обетованных
в долину скорби суждено уйти им…
Цветами, гном, осыпь гостей желанных,
зеленый плащ под ноги расстели им.
2
На пир бежит с низин толпа народу.
Стоит над миром солнца шар янтарный.
Таинственно протянутый к восходу,
на высях блещет жезл мой светозарный.
Подножье пира — льдистая вершина.
Пылает скатерть золотом червонца.
В сосудах ценных мировые вина:
вот тут — лазурь, а там — напиток солнца.
Одетый в плащ зари вечерне-темный
и в туфли изумрудные обутый,
идет мой гном, приветливый и скромный,
над головой держа свой рог загнутый.
Он жемчуга дарит, как поцелуи,
то здесь, то там тяжелый рог нагнувши,
журчащие, ласкающие струи
между собой и гостем протянувши.
Меж них хожу в небесно-бледной тоге.
То здесь, то там мелькает жезл волшебный.
«Друзья, пируйте — будете как боги»,
то там, то здесь твержу: «Мой стол — целебный».
«До ночи мы пробудем на высотах.
А ночью, взяв пунцовые лампады,
отправимся в таинственные гроты,
где выход нам завесят водопады».
Венчая пир, с улыбкой роковою
вкруг излучая трепет светозарный,
мой верный гном несет над головою
на круглом блюде солнца шар янтарный.
3
В очах блеснул огонь звериной страсти.
С налитыми, кровавыми челами
разорванные солнечные части
сосут дрожаще-жадными губами.
Иной, окончив солнечное блюдо,
за лишний кус ведет шумливо торги.
На льду огнистоблещущею грудой
отражена картина диких оргий.
Я застил свет во гневе. Тенью длинной
легла на них моей одежды лопасть.
Над головою Вечностью старинной,
бездонно-темной, разверзалась пропасть.
Безмолвно ждал я алчущего брата,
в толпе зверей ища высот намеки…
Мой гном, мой гном, возьми трубу возврата!.
И гном трубит, надув худые щеки.
Идите прочь!.. И ужасом безумным
объятые, спускаются в провалы.
Сорвавши плащ, в негодованье шумном
мой верный гном им вслед бросает скалы.
Лазурь, темнея, рассыпает искры…
Ряд льдистых круч блестит грядой узорной.
Я вновь один в своей пещере горной.
Над головой полет столетий быстрый.
1903
ГНОМ
1
Вихрь северный злился,
а гном запоздалый
в лесу приютился,
надвинув колпак ярко-алый.
Роптал он: «За что же,
убитый ненастьем,
о боже,
умру — не помянут участьем!»
Чредою тягучей
года протекали.
Морщинились тучи.
И ливни хлестали.
Все ждал, не повеет ли счастьем.
Склонился усталый.
Качался с участьем
колпак ярко-алый.
2
Неслышно зловещего грома.
Ненастье прошло — пролетело.
Лицо постаревшего гнома
в слезах заревых огневело.
Сказал он: «Довольно, довольно…»
В лучах борода серебрилась.
Сказал — засмеялся невольно,
улыбкой лицо просветлилось.
И вот вдоль заросшей дороги
Неслась песнь старинного гнома:
«Несите меня, моя ноги,
домой, заждались меня дома».
Так пел он, смеясь сам с собою.
Лист вспыхнул сияньем червонца.
Блеснуло прощальной каймою
зеркальное золото солнца.
1902
ЖИЗНЬ
Посвящается Г. К. Балтрушайтису
1
Сияя перстами, заря рассветала
над морем, как ясный рубин.
Крылатая шхуна вдали утопала.
Мелькали зубцы белых льдин.
Душа молодая просила обмана.
Слеза нам туманила взор.
Бесстрашно отчалил средь хлопьев тумана
от берега с песней помор.
Мы сдвинули чаши, наполняв до краю
душистым янтарным вином.
Мы плакали молча, о чем, я не знаю.
Нам весело было вдвоем.
2
Года проходили… Угрозой седою
Полярная ночь шла на нас.
Мы тихо прощались с холодной зарею
в вечерний, тоскующий час.
Крылатая шхуна в туман утопала,
качаясь меж водных равнин.
Знакомым пятном равнодушно сияла
стена наплывающих льдин…
Старушка, ты робко на друга взглянула, —
согбенный, я был пред тобой,
Ты, прошлое вспомнив, тихонько вздохнула,
поникла седой головой.
3
Я глухо промолвил: «Наполним же чаши…
Пусть сердце забьется опять…
Не мы, так другие, так правнуки наши
зарю будут с песней встречать…
Пускай же охватит нас тьмы бесконечность —
сжимается сердце твое?
Не бойся: засветит суровая Вечность
полярное пламя свое!..»
Знакомую песню вдали затянули.
Снежинки мелькали кругом…
Друг другу в глаза мы с улыбкой взглянули.
Наполнили чашу вином.
Июль 1901
Серебряный Колодезь
ОДИН
Посвящается
Сергею Львовичу
Кобылинскому
Окна запотели.
На дворе луна.
И стоишь без цели
у окна.
Ветер. Никнет, споря,
ряд седых берез.
Много было горя…
Много слез…
И встает невольно
скучный ряд годин.
Сердцу больно, больно.
Я один.
Декабрь 1900
Москва
БАГРЯНИЦА В ТЕРНИЯХ
ЗНАЮ
Посвящается О. М. Соловьевой
Пусть на рассвете туманно —
знаю — желанное близко…
Видишь, как тает нежданно
образ вдали василиска?
Пусть все тревожно я странно…
Пусть на рассвете туманно —
знаю — желанное близко.
Нежен восток побледневший.
Знаешь ли — ночь на исходе?
Слышишь ли — вздох о свобода —
вздох ветерка улетевший —
весть о грядущем восходе?
Спит кипарис онемевший.
Знаешь ли — ночь на исходе?
Белые к сердцу цветы я
вновь прижимаю невольно.
Эта мечты золотые,
эти улыбки святые
в сердце вонзаются больно…
Белые к сердцу цветы я
вновь прижимаю невольно.
Август 1901
ВОЗМЕЗДИЕ
Посвящается Эллису
1
Пусть вокруг свищет ветер сердитый,
облака проползают у ног.
Я блуждаю в горах, — позабытый,
в тишине замолчавший пророк.
Горький вздох полусонного кедра.
Грустный шепот: «Неси же свой крест…»
Черный бархат истыкан так щедро
бесконечностью огненных звезд.
Великан, запахнувшийся в тучу,
как утес, мне грозится сквозь мглу.
Я кричу, что осилю все кручи,
не отдам себя в жертву я злу.
2
И все выше и выше всхожу я.
И все легче и легче дышать.
Крутизны и провалы минуя,
начинаю протяжно взывать.
Се, кричу вдохновенный и дикий:
«Иммануил грядет! С нами бог!»
Но оттуда, где хаос великий,
раздается озлобленный вздох.
И опять я подкошен кручиной.
Еще радостный день не настал.
Слишком рано я встал над низиной,
слишком рано я к спящим воззвал.
И бегут уж с надеждою жгучей
на безумные крики мои,
но стою я, как идол, над кручей,
раздирая одежды свои.
3
Там… в низинах… ждут с верой денницу.
Жизнь мрачна и печальна, как гроб.
Облеките меня в багряницу!
Пусть вонзаются тернии в лоб.
Острым тернием лоб увенчайте!
Обманул я вас песнью своей.
Распинайте меня, распинайте.
Знаю — жаждете крови моей.
На кресте пригвожден. Умираю.
На щеках застывает слеза.
Кто-то, милый, мне шепчет: «Я знаю»,
поцелуем смыкает глаза.
Ах, я знаю — средь образов горных
пропадет сиротливой мечтой,
лишь умру, — стая воронов черных,
что кружилась всю жизнь надо мной.
Пригвожденный к кресту, умираю.
На щеках застывает слеза.
Кто-то, милый, мне шепчет: «Я знаю».
Поцелуем смыкает уста.
4
Черный бархат, усеянный щедро
миллионами огненных звезд.
Сонный вздох одинокого кедра.
Тишина и безлюдье окрест.
Октябрь 1901
Москва
БЕЗУМЕЦ
Посвящается А. С. Челищеву
1
«Вы шумите. Табачная гарь
дымно-синие стелет волокна.
Золотой мой фонарь
зажигает лучом ваши окна.
Это я в заревое стекло
к вам стучусь в час вечерний.
Снеговое чело
разрывают, вонзясь, иглы терний.
Вот скитался я долгие дни
и тонул в предвечерних туманах.
Изболевшие ноги мои
в тяжких ранах.
Отворяют. Сквозь дымный угар
задают мне вопросы.
Предлагают, открыв портсигар,
папиросы.
Ах, когда я сижу за столом
и, молясь, замираю
в неземном,
предлагают мне чаю…
О, я полон огня,
предо мною виденья сияют…
Неужели меня
никогда не узнают?..»
2
Помним всё. Он молчал,
просиявший, прекрасный.
За столом хохотал
кто-то толстый и красный.
Мы не знали тогда ничего.
От пирушки в восторге мы были.
А его,
как всегда, мы забыли.
Он, потупясь, сидел
с робким взором ребенка.
Кто-то пел
звонко.
Вдруг
он сказал, преисполненный муки,
побеждая испуг,
взявши лампу в дрожащие руки:
«Се дарует нам свет
Искупитель,
я не болен, нет, нет:
я — Спаситель…»
Так сказав, наклонил
он свой лик многодумный…
Я в тоске возопил:
«Он — безумный».
3
Здесь безумец живет.
Среди белых сиреней.
На террасу ведет
ряд ступеней.
За ограду на весь
прогуляться безумец не волен…
Да, ты здесь!
Да, ты болен!
Втихомолку, смешной,
кто-то вышел в больничном халате,
сам не свой,
говорит на закате.
Грусть везде…
Усмиренный, хороший,
пробираясь к воде,
бьет в ладоши.
Что ты ждешь у реки,
еле слышно колебля
тростники,
горьких песен зеленого стебля?
Что, в зеркальность глядясь,
бьешь в усталую грудь ты тюльпаном?
Всплеск, круги… И, смеясь,
утопает, закрытый туманом.
Лишь тюльпан меж осоки лежит
весь измятый, весь алый…
Из больницы служитель бежит
и кричит, торопясь, запоздалый.
Март 1904
Москва
ЖЕРТВА ВЕЧЕРНЯЯ
Стоял я дураком
в венце своем огнистом,
в хитоне золотом,
скрепленном аметистом, —
один, один, как столб,
в пустынях удаленных, —
и ждал народных толп
коленопреклоненных…
Я долго, тщетно ждал,
в мечту свою влюбленный…
На западе сиял,
смарагдом окаймленный,
мне палевый привет
потухшей чайной розы.
На мой зажженный свет
пришли степные козы.
На мой призыв завыл
вдали трусливый шакал…
Я светоч уронил
и горестно заплакал:
«Будь проклят, Вельзевул —
лукавый соблазнитель, —
не ты ли мне шепнул,
что новый я Спаситель?..
О проклят, проклят будь!…
Никто меня не слышит…»
Чахоточная грудь
так судорожно дышит.
На западе горит
смарагд бледно-зеленый…
На мраморе ланит
пунцовые пионы…
Как сорванная цепь
жемчужин, льются слезы…
Помчались быстро в степь
испуганные козы.
Август 1903
Серебряный Колодезь
МОИ СЛОВА
Мои слова — жемчужный водомет,
средь лунных снов, бесцельный,
но вспененный, —
капризной птицы лёт,
туманом занесенный.
Мои мечты — вздыхающий обман,
ледник застывших слез, зарей горящий, —
безумный великан,
на карликов свистящий.
Моя любовь — призывно-грустный звон,
что зазвучит и улетит куда-то, —
неясно-милый сон,
уж виданный когда-то.
Май 1901
Серебряный Колодезь
С. М. СОЛОВЬЕВУ
Сердце вещее радостно чует
призрак близкой священной войны.
Пусть холодная вьюга бунтует —
Мы храним наши белые сны.
Нам не страшно зловещее око
великана из туч буревых.
Ах, восстанут из тьмы два пророка.
Дрогнет мир от речей огневых.
И на северных бедных равнинах
разлетится их клич боевой
о грядущих, священных годинах,
о последней борьбе мировой,
Сердце вещее радостно чует
признак близкой, священной войны.
Пусть февральская вьюга бунтует —
мы храним наши белые сны.
Февраль 1901
Москва
РАЗДУМЬЕ
Посвящается памяти Вл. С. Соловьева
Ночь темна. Мы одни.
Холод. Ветер ночной
деревами шумит. Гасит в поле огни.
Слышен зов: «Не смущайтесь… я с вами…
за мной!…»
И не знаешь, кто там.
И стоишь, одинок.
И боишься довериться радостным снам.
И с надеждой следишь, как алеет восток.
В поле зов: «Близок день.
В смелых грезах сгори!»
Убегает на запад неверная тень.
И все ближе, все ярче сиянье зари.
Дерева шелестят:
«То не сон, не обман…»
Потухая, вверху робко звезды блестят…
И взывает пророк, проходя сквозь туман.
Февраль 1901