Знаток женского сердца (Аверченко)/ДО

Знатокъ женскаго сердца
авторъ Аркадий Тимофеевич Аверченко

Изъ сборника «Чудеса въ рѣшетѣ». Опубл.: 1915. Источникъ: Аркадій Аверченко. Чудеса въ рѣшетѣ. Изданіе журнала "Новый сатириконъ", 1915. — az.lib.ru

I

Когда на Макса Двуутробникова нападалъ приливъ откровенности, онъ простодушно признавался:

— Я не какой-нибудь тамъ особенный человѣкъ… О, нѣтъ! Во мнѣ нѣтъ ничего этакого… небеснаго. Я самый земной человѣкъ.

— Въ какомъ смыслѣ — земной?

— Я? Реалистъ-практикъ. Трезвая голова. Ничего небеснаго. Только земное и земное. Но психологъ. Но душу человѣческую я понимаю.

Однажды, сидя въ будуарѣ Евдокіи Сергѣевны и глядя на ея распухшіе отъ слезъ глаза, Максъ пожалъ плечами и сказалъ;

— Плакали? Отъ меня ничего не скроется… Я психологъ. Не нужно плакать. Отъ этого нѣтъ ни выгоды, ни удовольствія.

— Вамъ бы только все выгода и удовольствіе, — покачала головой Евдокія Сергѣевна, заправляя подъ наколку прядь полусѣдыхъ волосъ.

— Обязательно. Вся жизнь соткана изъ этого. Конечно, я не какой-нибудь тамъ небесный человѣкъ. Я — земной. Но въ окружающей жизни разбираюсь во какъ.

— Да? А я вотъ вдвое старше васъ, a не могу разобраться въ жизни.

Она призадумалась и вдругъ рѣшительно повернула заплаканное лицо къ Максу.

— Скажите: Мастаковъ — пара для моей Лиды или не пара?

— Мастаковъ-то? Конечно, не пара.

— Ну, вотъ: то же самое и я ей говорю. А она и слышать не хочетъ. Влюблена до невѣроятности. Я ужъ, знаете, — грѣшный человѣкъ, — пробовала и наговаривать на него и отрицательныя стороны его выставлять — и ухомъ не ведетъ.

— Ну, знаете… Это смотря какія стороны выставить… Вы что ей говорили?

— Да ужъ будьте покойны — не хорошее говорила: что онъ и картежникъ, и мотъ, и женщины за нимъ бѣгаютъ, и самъ онъ-де къ женскому полу не равно душенъ… Такъ расписала, что другая бы и смотрѣть не стала.

— Мамаша! Простите, что я называю васъ мамашей, но… въ умѣ ли вы? Вѣдь это нужно въ затменіи находиться, чтобы такое сказать!! Да знаете ли вы, что этими вашими наговорами, этими его пороками вы втрое крѣпче привязали ея сердце!! Мамаша! Простите, что я васъ такъ называю, но вы поступили по сапожнически.

— Да я думала, вѣдь, какъ лучше.

— Мамаша! Хуже вы это сдѣлали. Все дѣло испортили. Развѣ такъ наговариваютъ? Подумаешь — мотъ, картежникъ… Да, вѣдь, это красиво! Въ этомъ есть какое-то обаяніе. И Германъ въ „Пиковой дамѣ“ — картежникъ, a смотрите, въ какомъ онъ ореолѣ ходитъ… А отношеніе женщинъ… Да, вѣдь, она теперь, Лида ваша, гордится имъ, Мастаковымъ этимъ паршивымъ: „Вотъ, дескать, какой покоритель сердецъ!.. Ни одна передъ нимъ не устоитъ, a онъ мой!“ Эхъ, вы! Нѣтъ, наговаривать, порочить, унижать нужно съ толкомъ… Вотъ я — наговорю, такъ наговорю! И глядѣть на него не захочетъ…

— Максъ… Милый… Поговорите съ ней.

— И поговорю. Другъ я вашей семьѣ или недругъ? Другъ. Ну, значитъ, моя обязанность позаботиться. Поговоримъ, поговоримъ. Она сейчасъ гдѣ?

— У себя. Кажется, письмо ему пишетъ.

— Къ чорту письмо! Оно не будетъ послано!.. Мамаша! Вы простите, что я называю васъ мамашей, но мы камня на камнѣ отъ Мастакова не оставимъ.

II

— Здравствуйте, Лидія Васильевна! Письмецо строчите? Дѣло хорошее. А я зашелъ къ вамъ поболтать. Давно видѣли моего друга Мастакова?

— Вы развѣ друзья?

— Мы-то? Водой не разольешь. Я люблю его больше всего на свѣтѣ.

— Серьезно?

— А какъ-же. Замѣчательный человѣкъ. Кристалльная личность.

— Спасибо, милый Максъ. А то, вѣдь, его всѣ ругаютъ… И мама и… всѣ. Мнѣ это такъ тяжело.

— Лидочка! Дитя мое… Вы простите, что я васъ такъ называю, но… никому не вѣрьте! Про Мастакова говорятъ много нехорошаго, — все это ложь! Преотчаянная, зловонная ложь. Я знаю Мастакова, какъ никто! Рѣдкая личность! Душа изумительной чистоты!..

— Спасибо вамъ… Я никогда… не забуду…

— Ну, чего тамъ! Стоитъ ли. Больше всего меня возмущаетъ, когда говорятъ: Мастаковъ — мотъ! Мастаковъ швыряетъ деньги, куда попало! Это Мастаковъ-то мотъ? Да онъ, прежде, чѣмъ извозчика нанять, полчаса съ нимъ торгуется! Душу изъ него вымотаетъ. Отъ извозчика паръ идетъ, отъ лошади паръ идетъ и отъ пролетки паръ идетъ, А они говорятъ — мотъ!.. Раза три отойдетъ отъ извозчика, опять вернется, a все его изъ-за гривенника. Ха-ха! Хотѣлъ бы я быть такимъ мотомъ!

— Да развѣ онъ такой? А со мной когда ѣдетъ — никогда не торгуется.

— Ну, что вы… Кто же осмѣлится при дамѣ торговаться? ! За то потомъ, послѣ катанья съ вами, придетъ бывало, ко мнѣ — и ужъ онъ плачетъ и ужъ онъ стонетъ, что извозчику цѣлый лишній полтинникъ передалъ. Жалко смотрѣть, какъ убивается. Я его, вѣдь, люблю больше брата. Замѣчательный человѣкъ. Замѣчательный !

— А я и не думала, что онъ такой… экономный.

— Онъ-то? Вы еще не знаете эту кристалльную душу! Твоего, говоритъ мнѣ не нужно, но ужъ ничего и своего, говоритъ, не упущу. Ему горничная каждый вечеръ счетъ расходовъ подаетъ, такъ онъ копѣечки не упуститъ. „Какъ говоритъ, спички ты поставила 25 копѣекъ пачка, a на прошлой недѣлѣ онѣ 23 стоили? Куда двѣ копѣйки дѣла, признавайся“. Право, иногда, глядя на него, просто зависть беретъ.

— Однако, онъ мнѣ нѣсколько разъ подносилъ цвѣты… Вонъ и сейчасъ стоить букетъ — бѣлыя розы и мимоза — чудесное сочетаніе.

— Знаю! Говорилъ онъ мнѣ. Розы четыре двадцать мимоза два сорокъ. Въ разныхъ магазинахъ покупалъ.

— Почему же въ разныхъ?

— Въ другомъ магазинѣ мимоза на четвертакъ дешевле. Да еще выторговалъ пятнадцать копѣекъ. О, это настоящій американецъ! Воротнички у него, напримѣръ, гуттаперчевые. Каждый вечеръ резинкой чиститъ. Стану я, говоритъ, прачекъ обогащать. И вѣрно — съ какой стати? Иногда я гляжу на него и думаю: „вотъ это будетъ мужъ, вотъ это отецъ семейства!“ Да… счастлива будетъ та дѣвушка, которая…

— Постойте… Но, вѣдь, онъ получаетъ большое жалованье! Зачѣмъ же ему…

— Что? Быть такимъ экономнымъ? А вы думаете, пока онъ васъ не полюбилъ, ему женщины мало стоили?

— Ка-акъ? Неужели онъ платилъ женщинамъ? Какая гадость!

— Ничего не гадость. Человѣкъ онъ молодой, сердце не камень, a женщины, вообще, Лидочка (простите, что я называю васъ Лидочкой), — страшныя дуры.

— Ну, ужъ и дуры.

— Дуры! — стукнулъ кулакомъ по столу разгорячившійся Максъ. — Спрашивается: чѣмъ имъ Мастаковъ не мужчина? — Такъ нѣтъ! Всякая носъ воротитъ. Онъ, говоритъ она, неопрятный. У него всегда руки грязныя. Такъ что жъ, что грязныя? Велика важность! За то душа хорошая! За то человѣкъ кристалльный! Эта вотъ, напримѣръ, изволите знать?.. Марья Кондратьевна Ноздрякова — изволите знать?

— Нѣтъ, не знаю.

— Я тоже, положимъ, не знаю. Но это не важно. Такъ вотъ она вдругъ заявляетъ: „Никогда я больше не поцѣлую вашего Мастакова — противно“. — „Это по чему-же-съ, скажите на милость, противно? Кристалльная чудесная душа, a вы говорите — противно?…“ — „Да и, говоритъ, сижу вчера около него, a у него по воротнику насѣкомое ползетъ…“ — Сударыня! Да, вѣдь, это случай! Можетъ, какъ-нибудь нечаянно съ кровати заползло», — и слышать не хочетъ глупая баба!« У него, говоритъ, и шея грязная». Тоже подумаешь, несчастье, катастрофа! Вотъ, говорю, уговорю его сходить въ баню, помыться — и все будетъ въ порядкѣ! «Нѣтъ говоритъ! И за сто рублей его не поцѣлую. За сто не поцѣлуешь, a за двѣсти, небось, поцѣлуешь. Всѣ онѣ хороши, женщины ваши.

— Максъ… Все-таки, это непріятно, то, что вы говорите…

— Почему? А по моему, у Мастакова ярко выраженная индивидуальность… Протестъ какой-то красивый. Не хочу чистить ногти, не хочу быть какъ всѣ. Анархистъ. Въ этомъ есть какой-то благородный протестъ.

— А я не замѣчала, чтобы у него были ногти грязные…

— Обкусываетъ. Всѣ великіе люди обкусывали ногти. Наполеонъ тамъ, Спиноза, что ли. Я въ календарѣ читалъ.

Максъ, взволнованный, помолчалъ.

— Нѣтъ, Мастакова я люблю и глотку за него всякому готовъ перервать. Вы знаете, такого мужества, такого терпѣливаго перенесенія страданій я не встрѣчалъ. Настоящій Муцій Сцевола, который руку на сковородкѣ изжарилъ.

— Страданіе? Развѣ Мастаковъ страдаетъ? !

— Да. Мозоли. Я ему нѣсколько разъ говорилъ: почему не срѣжешь? „Богъ съ ними, говоритъ. Не хочу возиться“. Чудесная дѣтская хрустальная душа…

III

Дверь скрипнула. Евдокія Сергѣевна заглянули въ комнату и сказала съ затаеннымъ вздохомъ:

— Мастаковъ твой звонитъ. Тебя къ телефону проситъ…

— Почему это мой? — нервно повернулась въ креслѣ Лидочка. — Почему вы всѣ мнѣ его навязываете? ! Скажите, что не могу подойти… Что газету читаю. Пусть позвонитъ послѣзавтра… или въ среду — не суть важно.

— Лидочка, — укоризненно сказалъ Двуутробниковъ, — не будьте такъ съ нимъ жестоки. Зачѣмъ обижать этого чудеснаго человѣка, эту большую ароматную душу!

— Отстаньте вы всѣ отъ меня! — закричала Лидочка падая лицомъ на диванную подушку. — Никого мнѣ, ничего мнѣ не нужно!!!

Двуутробниковъ укоризненно и сокрушенно покачалъ головой. Вышелъ вслѣдъ за Евдокіей Сергѣевной и, деликатно взявъ ее подъ руку, шепнулъ:

— Видалъ-миндалъ?

— Послушайте… Да, вѣдь, вы чудо сдѣлали!! Да вѣдь, я теперь вѣкъ за васъ молиться буду.

— Мамаша! Сокровище мое. Я самый обыкновенный земной человѣкъ. Мнѣ небеснаго не нужно. Зачѣмъ молиться? Завтра срокъ моему векселю на полтораста рублей. А у меня всего восемьдесятъ въ карманѣ. Если вы…

— Да, Господи! Да, хоть всѣ полтораста!.. И, подумавъ съ минуту, сказалъ Двуутробниковъ снисходительно:

— Ну, ладно, что ужъ съ вами дѣлать. Полтораста, такъ полтораста. Давайте!