Знамение времени (Бонч-Бруевич)

Знамение времени : Убийство Андрея Ющинского и дело Бейлиса
автор Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич

Опубл.: 1914. Источник: az.lib.ru • (Впечатление Киевского процесса)

Владимир Бонч-Бруевич

Знамение времени

Убийство Андрея Ющинского и дело Бейлиса

(наши пояснения и дополнения — шрифт меньше, курсивом)

{Х} — Номера страниц соответствуют началу страницы в книге.

В оригинале сноски находятся в конце соответствующей страницы, здесь — сразу за текстом!

(ldn-knigi: см. посвящение на обложке книги — В. М. Величкина была женой В. Бонч — Бруевича, умерла от «испанки» 30.09.1918; об авторе см. отдельно).

ОГЛАВЛЕНИЕ.
| | |- | | Предисловие к первому изданию | 7 |- | | Предисловие ко второму изданию | 10 |- | I | Перед процессом | 17 |- | II | В пути | 19 |- | III | Накануне суда | 21 |- | IV | В суд! | 23 |- | V | В суде	26
VI	Присяжные	27
VII	Эксперты	28
VIII	Свидетели	30
IX	Обвиняемый	31
X	Гражданские истцы	33
XI	Дети-свидетели	35
XII	Публика	37
XIII	Пресса	38
XIV	Покушение на свободу печати	41
XV	Свидетель — еврейский мальчик	43
XVI	Семейство Нежинских-Приходько-Ющинских	45
XVII	Газетное объявление	47
XVIII	Кого судят?.	49
XIX	Наволочка	51
XX	Наконец заговорили о Бейлисе	52
XXI	Вера Чеберяк среди свидетелей	55
XXII	Таинственный прохожий	56
XXIII	Фонарщик	57
XXIV	Сказка о похищении Ющинского	60
XXV	Волкивна	61
XXVI	Опять прокламация	64
XXVII	Обморок свидетеля	64
XXVIII	Передопрос студента Голубева	65
XXIX	Новый передопрос Голубева	67
XXX	Осмотр местности	68
XXXI	Ужасы черты еврейской оседлости	76
XXXII	Отец Антоном	77
XXXIII	Козаченко	79
XXXIV	Показания Синяева	84
XXXV	Свидетель-арестант	85
XXXVI	Козаченко в синагоге	86
XXXVII	Человек истинно-чешского происхождения	87
XXXVIII	Человек на службе конспиративной	90
XXXIX	Людмила Чеберяк	93
XL	Вера Чеберяк	95
XLI	Господин Чеберяк	100
XLII	Свидетель Бейлис в обвиняемая Чеберяк	102
XLIII	Где был труп Ющинского до пещеры?	103
XLIV	Что означают многочисленные раны на теле Андрея Ющинского	106
XLV	Еврейская молельня	107
XLVI	Беркины швайки	111
XLVII	Два цадика	112
XLVIII	Его надо убрать	116
XLIX	Производились ли работы на заводе Зайцева 12 марта, когда был убит Андрей Ющинский	118
L	Свидетель одиннадцати лет	119
LI	Петров	121
LII	Журналист-расследователь	123
LIII	Поездка в Харьков	126
LIV	Бывший начальник сыскной полиции Красовский	128
LV	Сестры Дьяконовы	136
LVI	Cвидетель-кровелыцик	143
LVII	Сподвижники Красовского	144
LVIII	Арестант Сингаевский	148
LIX	Сообщник Сингаевского — Рудзинский	152
LX	Латышев	154
LXI	Супруги Малицкие	155
LXII	О том, как евреи подкупают свидетелей	156
LXIII	Судебно-медицинская экспертиза	159
LXIV	Экспертиза психиатрическая	162
LXV	Эксперт, который ничего не знает	164
LXVI	Честь русской науки спасена	170
LXVII	Эксперт Тихомиров	171
LXVIII	Исповедь народа	172
LXIX	Речь прокурора	175
LXX	Речь Замысловского	177
LXXI	Речь Шмакова	180
LXXII	Речи защитников	183
LXXIII	Последнее слово обвиняемого	184
LXXIV	Постановка вопросов	184
LXXV	Резюме председателя	185
LXXVI	Просьба о дополнении резюме	186
LXXVII	Перед приговором	187
LXXVIII	Приговор суда присяжных	188
LXXIX	Определение суда	190
LXXX	На улицах	190
LXXXI	Совесть народа	191
LXXXII	В гостях у Вейлиса	193

Предисловие к первому изданию

В этом издании я постарался возобновить те места моих очерков, которые были выкинуты или изуродованы цензурой того времени, когда, впервые печаталась эта моя книга. К сожалению, я еще не отыскал все свои заметки и записи, нуж-ные мне для этого. Если будет возможно еще раз напечатать эту мою книгу, я наде-юсь к следующему изданию закончить ее окончательно. Прим. В. Б.-Б. (1920 г.)

Печатаемые здесь впечатления Киевского процесса, — во-шедшего в историю нашей общественности под наименова-нием «Дело Бейлиса», — ранее были опубликованы в различ-ных изданиях периодической печати («Киевская Мысль», «Утро», «Правда» и др.).

В наших очерках читатель кое-где встретит повторяю-щиеся мотивы, но мы сознательно оставили эти повторения, так как некоторые персонажи процесса не однажды появля-лись перед лицом окружного суда с присяжными, не однажды давали они показания, не однажды стороны со страстью допрашивали их и живое впечатление наблюдателя требо-вало немедленной зарисовки этих новых и новых подроб-ностей, штрихов и черточек столь кошмарного дела, где всякая мелочь казалась важной. Для цельности впечатления мы оставили их и здесь, в этой книге.

Мы выпускаем в свет эти наши впечатления по делу Бейлиса потому, что, по нашему мнению, полезно вспомнить именно теперь черты судебного разбирательства убийства Андрея Ющинского, так как процесс этот, конечно, не закон-чен. С очевидностью ясно, что он только возгорается именно в той плоскости, в которой, в сущности, и должен был бы идти: после пятикратного заявления в окружном суде гор. Киева таких авторитетных лиц в деле розыска, как, следо-ватель по особо важным делам Фененко и жандармский {8} полковник Иванов, заявления прямого и весьма определен-ного, указывающего на несомненное причастие Веры Чеберяк к делу убийства А. Ющинского, — не может быть двух мнений, что, по той или иной причине, процесс этот вскоре возобновится во всей своей полноте. В газетах только что про-мелькнуло известие, что неутомимая «чиновница» Чеберяк, защищая честь и достоинство своей «малины», желает вновь судиться, на этот раз уже привлекая к суду следователя по особо важным делам Фененко. Это смело и хорошо для истины. Конечно, никто не может сомневаться, что Фененко выступит в суде, защищая себя, во всеоружии документов, сведений и данных и может быть расскажет миру то, что до сего времени не было еще поведано…

Но почему только на г. Фененко обрушивает свой гнев эта уголовная дама? Почему не привлекает она полковника Иванова, околоточного Кириченко, бывшего начальника сыскного отделения Красовского и соседей своих: Добжанского. Наконечного, сестер Дьяконовых и многих других, которые все, согласным хором, прямо утверждали на суде, что они знают, что труп Ющинского сохранялся в квартире Чеберяк, что сама В. Чеберяк принимала непосредственное участие в убийстве этого юноши, на которого воровская шайка, видимо, возлагала сначала большие надежды, пред-полагая при его посредстве обокрасть один из соборов Киева: Ющинский должен был проникнуть в собор через форточку и помочь отворить заранее намеченную дверь.

Этой ретивой даме необходимо было бы нужно привлечь также к ответственности товарища прокурора Виппера, кото-рый в своей речи прямо заявил, что он не исключает возмож-ности соучастия В. Чеберяк в деле убийства Ющинского и тем самым очень умело отгородился от могущего быть суда и обвинения действительных убийц Андрея Ющинского,

Также ведь и гражданский истец Шмаков в конце про-цесса с крайней подозрительностью стал относиться к В. Чеберяк и тоже не отрицал возможного соучастия в убий-стве Ющинского этой родственницы Сингаевского, телохранительницы Латышева и Рудзинского с компанией.

Привлекать--так привлекать уж всех!

И все эти привлечения несомненно кончатся выяснением правды, как это уже началось с только что протекших {9} литературных процессов в Киеве, возбужденных осмелевшей В. Чеберяк.

Внимательно изучив все данные процесса Бейлиса-Ющинского, я лично с полной убежденностью присоединяюсь к тому мнению, которое указывает нам единственно верный и несомненный путь раскрытия этого ужасного убийства: вся энергия должна быть направлена к выяснению деятельности посетителей квартиры «малины» Веры Чеберяк, а также самой Веры Чеберяк, этой предводительницы хорошо орга-низованной, действовавшей с несомненного попустительства Киевской полиции, шайки отчаянных громил, убийц и бандитов, особенно к «работе» Латышева, Рудзинского и Сингаевского. Несмотря на то, что уже прошло так много времени, несмотря на то, что эти ловкие громилы сделали многое для заметания следов, но, при энергичном исследо-вании и собирании всего материала, картина убийства Ющинского, уже и без того вполне ясная, может — и должна быть — восстановлена совершенно, а убийцы, всем, особенно в Киеве, хорошо и без того известные, выявятся перед лицом беспристрастного правосудия сами собой.

Неужели это кошмарное дело, принесшее так много вреда общественной жизни России, не будет ликвидировано так, как должно это быть со всяким уголовным делом?

Неужели это убийство, столь простое и очевидное, не будет раскрыто теми, кому это ведать надлежит?

Нет, этому нельзя верить, и я убежден, что оно будет рас-крыто и раскрыто скоро…

Владимир Бонч-Бруевич.

15 июня 1914 года.

Предисловие ко второму изданию.

В настоящее время волна антисемитизма вновь подни-мается в России, особенно на Украине и в наших западных губерниях: ее несут на своих штыках банды и полчища белогвардейцев, в которые входят исконные черносотенцы, одураченные Деникинами и Колчаками казаки, все жулье и бандиты, сгруппировавшиеся вокруг различных атаманов и «батек».

В западных губерниях неистовствуют поль-ские легионеры, насквозь пропитанные католическим хан-жеством, издревле воспитанные пройдохами ксендзами римской церкви в самом отчаянном, в самом наглом анти-семитизме: католические попы, наследуя католическую инквизицию, из антисемитизма давным-давно сделали самую прибыльную статью доходов как местных монастырей, так и всей римско-католической церковной державы вообще.

Не да-ром у католиков насчитывается до двухсот святых, имеющих мощи «умученных от жидов» различных отроков, мужеска и женска пола. Само собой понятно, какие подлые страсти надо было разжечь в народе этим опытнейшим из клевет-ников на всех и вся, — иезуитам и иным служителям свя-того римского престола, — прежде чем начать фабриковать святых, с мощами и без мощей, таким оригинальным, таким неслыханным и таким отвратительным способом. Каков же должен быть глубок разврат религиозной мысли и чувства среди некультурных мещанских да и крестьянских масс на-селения, чтобы католические попы могли безболезненно распространять сведения среди своей паствы об ритуальных убийствах детей евреями, о приобщении их кровью и пр. и т. п. давнишней клевете.

Ясно, что эта клевета должна была быть систематических и упорно проводима в жизни, {11} постоянно воспитываема и поддерживаема в народе, прежде чем ей поверили бы вплотную. Шутка ли сказать, что множество поляков носят имена святых, которых чтут, в честь которых справляют именины, которых всегда поминают, и эти име-на своей биографией всегда напоминают, что именно они-то и были жертвами никогда не существовавшего еврей-ского ритуала. Этот кровавый навет на народ, столько ве-ков проповедуемый, на народ, представители которого живут тут же, под боком, среди польского же населения, не мог пройти безрезультатно и несомненно является одной из причин крайнего антисемитизма в Польше, помимо всех про-чих чисто экономических его оснований.

Польские попы всегда являются самыми ярыми проповедниками антисемитизма, и мы видим, что царское правительство, инсценируя процесс Бейлиса, из всех сил старалось найти эксперта из право-славной духовной среды, который подтвердил бы этот гнус-ный навет, и сделать этого не могло: никто ни из православного духовенства, ни из миссионеров православной церк-ви — среди которых так много и карьеристов и прямых про-хвостов — не рискнул выступить в этой роли и только лишь поляк ксендз Пранайтис (литовец, католик; ldn-knigi), этот католический поп, вызвался прийти в суд в своей сутане римского патера, чтобы перед всеми, не стыдясь никого, поддержать гнусную клевету на еврейский народ. Этот польско-католический изувер не по-стеснялся здесь же на суде, в Киеве, открыто заявить что хотя, в большинстве случаев, признания самих евреев о су-ществовании кровавого ритуала были во времена святой инкви-зиции произведены под жестокими пытками, — это не важно, а важно то, что признание было. А на вопрос, как он сам теперь относится к пыткам, этот негодяй в рясе католиче-ского священника осмелился заявить, что пытки он одобряет, что это одно из несомненных средств достижения истины! (см. «Дело Бейлиса» Стенографический Отчет; здесь и дальше; ldn-knigi) Пред-седатель царского суда засуетился и тотчас же замял эти откровенные излияния представителя римского престола, и даже Замысловский, этот ярый черносотенец, и тот заерзал на своем месте и делал вид, что он отмежевывается в этой части экспертизы своего союзника и соратника по процессу (ldn-knigi — источник: http://www.bautz.de/bbkl/p/pranaitis_j.shtml Пранайтис, Юстинас (Иустин, Justinus Bonaventura) рим.-католический ксендз. род. 27.7.1861 в Паненупяй округ Науместис, губ. Сувалкис — Љ 28.1.1917 в Петрограде)

Если этот ксендз польского происхождения так преступно откровенно держал себя в зале Киевского суда, то можно себе представить, чему он учил, что проповедовал он по {12} еврейскому вопросу своей пастве где — либо в захолустье Польши или Литвы.

До какой степени ритуальные и человеконенавистниче-ские мотивы по отношению к евреям проникли всюду среди поляков, можно судить хотя бы по тому, что кажется един-ственная в мире картина, на которой изображен ритуал убий-ства христианского мальчика еврейскими священнослужите-лями, также принадлежит кисти польского художника, фа-милию которого я, к сожалению, забыл. Я видел эту огром-ную картину, сохранявшуюся в Петрограде в польском клубе, который помещался там же, где и общество русских лите-раторов. Этот польский клуб имел несколько отдельных комнат, расположенных в самой глубине здания. Случайно как-то зайдя в эти отдаленные комнаты, я увидел там за-интересовавшие меня картины из времени польского вос-стания 1863 года. Хорошо нарисованные, они создавали настроение. Около одной из стен стоял экран, что-то загора-живая; полагая, что и там картина той же серии, я несколько отодвинул его, чтобы обозреть и эту картину, и к моему ве-личайшему изумлению я увидел технически очень хорошо выполненную, огромную картину, с людьми в натуральную величину, изображавшую фантастический момент истечения крови из какого-то «отрока». Картина производила отвра-тительное, отталкивающее впечатление.

И я подумал:

— До какой же степени изуверства должна была быть развращена антисемитской проповедью фантазия художника, чтобы он, так тщательно вырисовывая это огромное полотно, ни разу бы не задумался над тем, что он рисовал.

Гнусность вековой кровавой клеветы на еврейский народ, очевидно, совершенно извратила понятия и представления об исторической правде в этом навете не только в фанатизированной католическими попами толпе, но и среди интел-лигентного общества писателей и художников Польши.

Плоды этого долголетнего, векового воспитания, дляще-гося с тех пор, когда всякие паны, вроде прославленных ясновельможных панов Потоцких, не находивших лучшей забавы, как смотреть на всевозможные издевательства над случайно встретившимся евреем, (см. С. Дубнов «История Хасидизма» 1931 г., у нас на нем.; ldn-knigi) сказываются и теперь, при лихих и разгульных наскоках польских легионеров на {13} города и местечки западного края, где в настоящее время евреи почти сплошь истребляются этими озверелыми и обезумевшими сынками польской шляхты и польского мещанства, предводительствуемые паном Пилсудским, когда-то гордившимся именем и званием польского революционера.

Чтобы как-нибудь скрыть от народа свою контрреволюционную работу и как-либо отуманить сознание политиче-ски неразвитых и малокультурных масс, чтобы отвлечь вни-мание и направить куда-либо в сторону долго таившееся недовольство среди народа, польские современные политики, стоящие на запятках у западно-европейской буржуазии, при-бегли к исконному, испытанному средству внедрения гос-подства владеющих классов: они стали натравливать народ на народ и прежде всего, конечно, на евреев. «Бей жидов» — вот политический клич польского правительства. Евреи, ко-нечно, во всем виноваты. Пан Пилсудский, Василевский (Плохоцкий) и вся братия из Польской Партии Социалистиче-ской, вкупе и влюбе с дельцами из польской буржуазии, везде и всюду сеют смерть среди еврейской бедноты, устраивая и благословляя погромы, вырезывая женщин, стариков и детей, громя и разоряя очаги истинной бедности и подневольного труда, где жизнь доведена до последней грани отчаяния.

Поль-ская буржуазия, промотавшееся польское дворянство и все эти шовинистические социалисты — кто теперь только не на-зывается социалистом! — они прекрасно выучили кнутобойные уроки царского самодержавного правительства, царской жан-дармерии. Ученики не только доросли до своего учителя, но и переросли его и если они когда-то возмущались возведе-нием памятника Муравьева-Вешателя в главном городе Лит-вы — в Вильне, то теперь литовцы, вероятно, должны будут вскоре любоваться на том же пьедестале новым памятником нового вешателя, нового истязателя Литовского края, но на этот раз не ставленника русского самодержавного правитель-ства, а ставленника польской буржуазии и шляхты, возгла-вленных польскими социал-предателями. Но мы уверены, что не далеко то время, когда воинственные паны должны будут раз и навсегда убраться восвояси, да так, чтобы зуд завоевательной политики у них был бы вышиблен на долгое-дол-гое время, и чтобы погромным делам их раз и навсегда был положен решительный конец.

{14} Наступающие на Советскую Россию банды белогвардейцев, продавшиеся Антанте различные партизанские отряды — (Григорьева, Петлюры, Зеленого, Антонова), — а также поль-ское правительство ведут везде и всюду отчаянную пропа-ганду за истребление еврейского народа, пропаганду погромов и убийств тысяч и тысяч неповинных жертв. Само собой по-нятно, что этому общественному злу мы должны противопоставить широчайшую пропаганду, вполне разъясняющую всю мерзость антисемитизма. Желая и с своей стороны хоть чем-нибудь помочь этому необходимому делу, я выпускаю второе издание моей работы о деле Бейлиса, на фоне которого от-четливо выяснялась вся политическая игра черносотенных, а ныне белогвардейских партий, а также была вполне ра-зоблачена вся гнусность клеветы кровавого навета на евреев, которую кое-где и в последнее время опять пробовали пускать в ход антисемиты. Думаю, что и современному читателю бу-дет полезно вспомнить времена и обстоятельства громадной борьбы за попранные права еврейского народа.

Владимир Бонч-Бруевич.

23 июля 1919 года.

I.

Перед процессом.

Еще летом 1913 г. повсюду в книжных магазинах стало появляться множество книг и брошюр, вводящих нас в круг новой жизни, так мало известной не только широким массам населения, но и русской интеллигенции.

Брошюры, книжечки и книги, рассказывающее нам о разнообразных эпизодах тысячелетней истории еврейской жизни, о необычайных, ужасных, зверских преследованиях этого народа в средние века, о его вере и обычаях и, на-конец, о так называемых ритуальных процессах — запестрели повсюду в окнах магазинов. То, что было известно до сих под специалистам-историкам, что смутно, тускло, отрывочно доносилось до сознания общеобразованных людей, теперь стала достоянием широкой демократии. Книги о жизни еврейского народа, благодаря стараниям господ ритуалистов, стали общедоступными, повсюду встречающимися. Везде возрос интерес к изучению истории древнего Израиля. И в этом мы можем видеть несомненный плюс, несомненное приобретение, толчком, к чему послужил тот крайне реак-ционный умысел, который не только таился, но явно себя обнаруживал в самом факте постановки ритуального процесса, по случаю жестокого убийства Андрея Ющинского по поводу дела Бейлиса.

Конечно, рядом с этой литературой, выяснявшей со всех сторон как историю ритуальных процессов, так и более или менее полно знакомившей с историей еврейского народа вообще, появилась отвратительная низменная, лживая литература русских антисемитов, в которой они не жалели красок, в которой они использовали весь запас ……….(угол страницы оторван, слово нельзя прочесть; ldn-knigi).. {18} и издевательств над народом веками угнетенном, налагая на его согбенные плечи всю ту клевету, весь тот циничный ужас, который могли создать жестокие нравы средних веков и хитрые, пронырливые, лукавые умы деятелей святой инквизиции.

Все было вновь поднято теперь, в XX веке. И этот срам, и этот позор пришлось переживать России в то время, когда самые дикие элементы Западной Европы, ки-пящие ненавистью к евреям, уже стали настолько обще-культурны, что стыдятся открыто, при свете солнца, питать себя и народные массы той клеветой и ложью, по отноше-нию к евреям, которые были столь сильны, столь могуще-ственны в прежние времена жизни наших западных соседей.

И чем ближе к осени прошедшего года, когда мы все могли ожидать разрешения той опасной болезни нашей об-щественности, которая выразилась в процессе Бейлиса, тем все настойчивей, все необходимей, все властней и властней перед каждым современным человеком поднимался вопрос: как быть, что делать, как ответить на этот неслыханный вызов всей нашей культуре, нашему социальному развитию и политической зрелости?

Все сознательные люди, везде и всюду, споря в деталях, расходясь в частностях, объединялись в одном мнении, в одном порыве: обвинение в человеческом жертвоприношении, совершенном в третьей столице империи (Эта статья была написана до революции 1917 г. Прим. В. Б.-Б.), в одном из самых старинных умственных центров России, в пункте сосредоточения промышленных, финансовых и торговых инте-ресов юго-запада нашей страны, — совершенно невероятно. Обвинение, раздутое правыми организациями, — двуглавцами, союзниками и иными так называемыми «истинно-русскими» людьми, не имеющими никакой связи с действительно истинно-русским прогрессом, с истинно-русской новой Рос-сией, чающей и стремящейся ко всестороннему демократи-ческому оздоровлению страны, — являлось вызовом для всех, кто в новых путях развития нашей общественности видел единственный исход из печальной действительности.

Этот кровавый навет, черным пологом павший на евреев, должен нами быть признан коварным замыслом, коварным нападением на общие основы нашей культурной жизни, {19} замыслом разнообразных черносотенных организаций, из всех сил стремившихся, возрождая нравы средних веков, отвести назревающее общественное внимание от внутренних вопро-сов первостепенной важности на национальную распрю, на религиозную вражду, на расовую ненависть. В этой буре и мятеже раздуваемых народных страстей антикультурными союзническими организациями опять и опять хотели они-- как это уже было в 1906 г. —утопить, расхитить, раздробить то сосредоточенное тяготение огромных масс населения к реорганизации общественных порядков, которое повсюду в стране так явно обнаружилось еще в 1905 г. и вновь воз-рождается теперь в народе.

Эта перчатка, брошенная всей просвещенной России от-сталыми, но, к несчастию, все еще имеющими силы, элемен-тами нашей общественности, должна была быть немедленно поднята всеми теми, кто в свободе и демократизме видит все прибежище и силу для творчества и жизнедеятельности народа и общества.

Без уговора, без замысла, без организации, я бы сказал действительно стихийно, выходя даже из разных точек зре-ния, из разных взглядов на жизнь и борьбу за форму жиз-ни, со всех сторон, везде и всюду, все почувствовали на-сущную необходимость соучаствовать в том общественном деле, которое связывалось с киевским процессом, с убийством Андрея Ющинского, с делом Бейлиса.

II.

В пути.

Когда в Петербурге я садился в поезд, я не знал, еду ли я один на процесс в Киев, или здесь кругом меня, на вок-зале, в вагонах, еще находятся люди, которые почувствова-ли необходимость ехать туда, в этот древний город, чтобы узнать все, что там сплелось вокруг неслыханного процесса, и, узнав, так или иначе, по мере сил и возможности, от-кликнуться на это дело, связанное с кровавым наветом, столь же древним, как старо само христианство.

Вскоре, однако, обнаружилось, что очень многие из на-ходившихся в этом поезде едут именно в Киев на дело Бейлиса,. Здесь ехали и стенографистки, и корреспонденты, и частные лица, имевшие и не имевшие билеты на заседание.

{20} — Все равно, как-нибудь, что-нибудь будем слышать, что делается там, в зале суда!.. — говорили мне эти люди, не считавшие возможным заниматься обыденными делами в то время, когда там будет происходить тот суд, где под-судимый выступает в роли совершенно странной: только подумать, что в двадцатом веке у нас в России обвиняют человека в людоедстве!

— Нет, нельзя быть спокойным в это время! — заявил мне весьма почтенный русский обыватель, стремившийся в Киев, чтобы хоть как-нибудь да присоединиться к общей печали, к общему протесту.

Стенографистки не перестают обсуждать, как им лучше организоваться, лишь бы записать процесс как можно точ-ней, как можно правильней…

Под Двинском наш поезд долго был задержан той ужас-ной катастрофой, которая совершилась в этом месте в ночь с 22 на 23 сентября.

И несмотря на то, что все были напуганы и взволнованы страшным видом ужасной катастрофы, когда одного за дру-гим несли раненых и убитых, вытащенных из-под облом-ков совершенно исковерканных вагонов и столкнувшихся паровозов, несмотря на это, когда мы тронулись и снова во-шли в свою обыденную колею путешественников, мы все опять и опять продолжали бесконечные разговоры об этом кошмар-ном деле, поднимавшем, казалось, уже совершенно отжив-шие легенды, сказки, сплетни и средневековые наговоры г.г. сочленов святейшей инквизиции, столь тароватых к разысканию всевозможнейших религиозных «преступников».

Многие в пути читали соответствующие книжки, делали выписки, записи… Одним словом и здесь в поезде продол-жалась очевидно та подготовка к процессу, которую, как ока-залось, уже давно совершали многие и многие русские лю-ди, не желавшие примирить в своем сознании этот ужасный кошмар с уровнем нашей общерусской культуры народных масс.

Когда мы приехали, Киев уже был совершенно заполонен тем общественным возбуждением, которое всегда столь бла-гоприятно, столь пробуждающе действует на тех, кто в обы-денщине, волей или неволей, потопил все свои стремления, чаяния и ожидания.

{21}

III.

Накануне суда.

Киев, охваченный трепетом ожидания судного дня, дня дела Бейлиса, накануне суда имел какой-то смущенный, взволнованный вид.

На улицах движение больше обыкновенного… То тут, то там собираются кучки народа и везде и всюду только и раз-говоров, что о предстоящем процессе…

Ежедневная черносотенная газетка «Двуглавый Орел», вы-шедшая экстренно, усиленно предлагается прохожим… Там, конечно, собран весь букет «истинно-русской» брани, кото-рый только возможен хотя бы и для низкопробной печати, брани, направленной особенно против евреев и против тех, кто, не обращая никакого внимания на всю эту бессильную и, главное, глупую, тупоумную злостность, твердо решил высказать то мнение но этому делу, которое соответствует действительности и исторической правде.

Редакция газеты «Киевская Мысль», являясь сосредоточе-нием прогрессивных элементов города, давно не видала та-кого многолюдного посещения ее, как в эти дни. Все же-лают знать последние новости: как в городе? Спокойно ли всюду, или есть признаки наступающей беды?

Конечно, все с болью думают о той многотысячной ев-рейской бедноте, которая ютится там, на окраинах, всегда в первую голову подвергающейся опасности от натиска тех быстро воспламеняющихся элементов низов, на бессознатель-ность которых так легко воздействовать желающим разыг-рывать трагикомедию «народного негодования», и «расовой ненависти» и «религиозной вражды».

Но репортеры со всех сторон приносят утешительные све-дения: все везде спокойно и полиция на чеку… Население обсуждает предстоящий процесс и повсюду заметны симпа-тии к невинно заключенному Бейлису: никто не верит в его виновность.

Прекрасный признак, почти предсказание, для подсудимого…

Но вот к вечеру мы узнаем о печальных случаях: на базарах заметно волнение, появились евреи, проявляющие явно болезненные признаки душевного расстройства.

{22} Переживаемые дни столь тяжко легли на и без того всег-да потрясенную, всегда угнетенную психику еврейской массы, что наиболее нервные, очевидно, подошли к грани дей-ствительной болезненности… Нельзя не отметить, что почти одновременно обнаружилось несколько случаев прямого пси-хоза: вот один из таких больных людей вошел на амвон Со-фийского собора и оттуда стал каяться народу, провозгла-шая новую веру… Его отвезли в больницу; он оказался совер-шенно потрясенным человеком, действительно больным…

Вот другой, изможденный старик, ходит по базару среди торговцев и толпы и разрывая одежду, обнажая грудь, пла-ча и рыдая, взывает ко всем:

— Братья-православные, это я бедный еврей, убил доро-гого Андрюшу… Ах, как мне его жаль!.. Ах, бедный маль-чик!.. Зачем я тебя убил!.. Это я… я… убил Андрюшу… Братья-православные…

И его обступили, смотрят, дивятся на него… Многие знают старика, он тут же работал, что-то продавал, кормя себя и свою семью…

И «братья-православные», базарные люди, в сущности ни-когда не имеющие в своей душе никакой вражды ни к иной вере, ни к иной национальности, жалеют этого бедного ста-рика, успокаивают его, утешают…

Кто-то догадался сказать ему:

--Что ты, что ты говоришь? Андрюша-то жив!.. Никто его не убивал…

— Жив?!. —с радостным ужасом воскликнул бедняга. — Так я… —задумался, что-то стал соображать, притаился и вдруг зарыдал… И снова, и снова мучившая его мысль стала давить, стала гнести его сознание и он, словно найдя что искал, опять воззвал к окружающим: — Братья-православ-ные, это я убил милого Андрюшу; ах, как я его любил…

И плачет, и скорбит старик и бродит по базару из конца в конец, пока кто-то не взял его и не увел туда, в эти узенькие переулочки, окаймленные маленькими, грязными домишками, где ютится невероятная беднота, где жизнь очерчена последней чертой безысходности, где смерть так часто бывает желанной гостьей и истинной утешительни-цей скорбей…

{23}

IV.

В суд!

Нет, нельзя больше сидеть дома! Что-то сосет сердце, тя-нет туда, в суд. Знаю, что никогда в первый день не на-чинается заседание вовремя. Знаю я, что суду еще так много надо исполнить предварительных формальностей и что там, на местах для публики, придется долго «бесплод-но» сидеть, ждать, томиться… Но дома еще хуже… На ули-цах, в трамваях, в лавках, везде только и разговора, что о деле Бейлиса… Сегодня, как и вчера, «союзники» усиленно продают свой маленький, жиденький «Двуглавый Орел», где убитый Ющинский изображен на первой странице, лежа-щим в гробу, с язвинами на виске и лице, нанесенными рукой убийцы…

— Десять копеек, пожалуйте-с… —потребовал разносчик.

— Десять копеек? Почему? Ведь всегда три…

— Теперь такое-с время… Когда же и нажить?..

Понимаю: теперь, стало быть, время вроде киевских «конт-рактов», когда даже номера в гостиницах отпускаются «по закону» вдвое и втрое дороже…

Вот он, первый благоприятный результат этого дела: кто-то наживает деньги, кто-то радуется тому, что нашлись люди, обвинившие других людей в тяжком, невероятном преступлении…

Я пробую заговаривать при всяком случае с простыми людьми. Оказывается, киевляне словоохотливы--сейчас вступают в откровенный разговор. Я жду, что меня осыпят градом ненависти, обольют отравленной желчью — ведь «Русское Знамя», «Земщина» так раскричали о своей силе в Киеве, что я, не зная этого города совершенно, думал, "что вера в ритуал, вера в то, что при трамваях, электрическом освещении, всероссийской выставке и аэропланах — в Киеве, да не только в Киеве, живут и ходят повсюду среди белого дня представители той нации, которую Россия знает издревле, ходят и пьют человеческую кровь, как французы красное вино, — так сильно укрепилось в киевском простона-родье, что на меня, не верящего этим постыдным сказкам и глупостям, сейчас же набросятся со всех сторон и {24} категорически заявят: — Что вы, что вы! Это у вас там в туманном Петербурге, может быть, нет, а у нас в Киеве… Ну, кто же этого не знает!.. —И т. д., и т. д. …

И, к моему величайшему удивлению, решительно никто, ни евреи, ни христиане, ни православные, ни поляки, ни извозчики, ни коридорные, ни вагоновожатые, ни кондук-тора, ни городовые, ни газетчики, ни лавочники, ни нищие, ни праздношатающиеся, ни неизвестные мне случайные мои знакомцы, ни рабочие, ни подгородные крестьяне, ни чи-новники, — решительно никто, ни один не заявил мне, что «у нас в Киеве» «эти изуверы» всегда запасаются челове-ческой детской кровью и продают ее желающим оптом и в розницу… Также я решительно, ни от кого не слыхал, чтобы в Киеве исчезали каждый день, по крайней мере, хотя бы по од-ному младенцу для надобности приготовления запасов крови…

На сто двадцать литров, которые, как утверждает антисе-митская литература, нужны будто бы евреям ежегодно для приготовления пасхальной мацы, сами понимаете, господа, нужно много, очень много младенцев…

Мне пришлось слышать мнение бездомных поденщиков с берега Днепра: и эти, в сущности добродушные, но совер-шенно некультурные, темные люди, — и те своим умом дошли до того, до чего никак не могут додуматься многие из «го-сударственных» голов.

— Зачем ему было тащить Андрюшку в печь, отбивать от ребят, среди бела дня?.. Таких дураков на свете нет… А если уж ему нужно было бы ребятенка слопать, — приди к нам на берег, сколько тут детворы? Бери, какого хочешь, без отца, без матери, — тащи, куда хочешь — никто не пик-нул бы. А то, ишь, схватил, потащил… Нет, брат, теперь и .. дураков не обманешь… Веры этому никто не дает… —Так рассуждают эти люди.

Вот, видите, и до них докатились волны общественного движения, поднятые этим процессом.

Такое простое, житейское соображение, совершенно раз-бивающее сразу весь обвинительный акт — так просто, так ясно само по себе, так само бросается в глаза каждому, что, право, вряд ли найдется в Киеве две сотни человек, — кроме тех, кто по «обязанности службы» верит чему угодно, раз {25} это приказано, — которые бы по совести, положа руку на сердце, придавали бы значение всем этим россказням.

С души скатилось бремя… Я извиняюсь перед киевля-нами, что мог ранее думать так о них, но право же меня ввели в заблуждение господа союзники, так раскричавшие на весь свет, как я полагал, о расовых особенностях киев-лян, сохранивших в недрах своих доисторическую привыч-ку людоедства…

Должен сознаться, что это прямое, честное, крайне отри-цательное отношение к обвинениям, возведенным на Бейлиса, очень обрадовало меня. Я на минуту предположил было, что ужасная работа всех этих «Двуглавых Орлов», по крайней мере, в низах населения, привила, оставила след ненависти, легковерия, недоверия и предубежденности, но поскольку я могу судить по своим наблюдениям — все эти темные усилия почти не оставили следа, говорю «почти» только потому, что есть же где-либо рати «союзников», ко-торые, одурманенные сплетнями и лганьем, не ведающие науки, может быть, и верят этой древней клевете на род человеческий…

— Что там говорить, — заявил при мне самый обыкновен-ный, что называется «серый» городской обыватель, — просто по злобе все это, мина подведена…

Посмотрел я на этого простосердечного русака и поду-мал: «устами младенцев возвещается правда». Ведь вот пе-редо мной действительно политический младенец, и он, сын народа, чутко уловил самое главное, самую основу как этого, так и всякого другого, когда-либо возникавшего об-винения в ритуальном убийстве христиан евреями… Дей-ствительно, здесь «мина подведена», и ничего больше нет и не может быть в этом кошмарном клубке, который приоб-рел теперь историческое имя «дела Бейлиса».

С облегченным сердцем шел я в суд.

Я привык наблюдать толпу, массы, и это отрадное, чест-ное настроение киевлян, уверен, не может не проникнуть туда, за холодные стены суда, и там оно должно претво-риться в мужественную правду и справедливость.

{26}

V.

В суде.

Около суда и в суде настроение особенное, повышенное, боязливое. Полиция всюду: и конная и пешая, почти запре-щающая даже проходить около суда,.. Иду через несколько полицейских дозоров, расположенных в самом суде… Везде спрашивают, вежливо и предупредительно, билет…

Вот, наконец, я в раздевальной. Вот я и в зале суда… Народа еще мало… Начинают являться эксперты… Вот ксендз Пранайтис… Интересная фигура… Лойола принял бы его несомненно в самые близкие свои сотрудники… Се-дой, ершистый, стриженный, как и все ксендзы, плотно под-жавший нижнюю губу, он углубился в чтение какой-то книжки, а сам… сам тщательно и осторожно наблюдает залу, словно высматривая кого-то, словно намечая жертву своего воздействия… Худой, матового цвета от седеющей бритой бороды, так густо пробивающейся сквозь щеки и подборо-док, он вдруг неожиданно вспыхивает, и краска багряно-синеватой крови пятнами заливает его окостенелое лицо. Павлов, Бехтерев, Косоротов, Троицкий, Коковцов, москов-ский ученейший раввин Мазе. Да как их много! Будет буря, будет бой, и твердо верится, что тысячелетняя наука не сдаст своих позиций перед натиском тьмы и невежества… Каково-то будет господину прокурору сражаться со всеми этими профессорами и академиками, среди которых есть европейские знаменитости!

Но где же Сикорский?.. Его нет, он болен. Ах, как мне искренно жаль, что я не увижу, что я не услышу этого редкого человека, который, вопреки всякому здравому смы-слу, так охотно законопачивает невинных людей в сума-сшедшие дома: достаточно вспомнить дело сектанта Кондрата Малеванного, который, благодаря экспертизе этого «ученейшего» мужа, полтора десятка лет протомился в казан-ском сумасшедшем доме, откуда и был выпущен здравым и невредимым с наступлением дней российских свобод первой русской революции 1905 г.

Томительное ожидание тянет душу… Публика съехалась, как на премьеру в оперу… Бесконечный треск разговора, {27} наряды, бинокли, модные шляпки, веселые лица, радост-ные улыбки… А ведь на самом-то деле мы пришли на похороны нашей жизни, нашей культуры, нашего сознания… Правда, начав за упокой, мы можем кончить за здравие, но все-таки… все-таки, пока что, вот уже два года тянется это канительное, ужасное дело, и мы присутствуем не при разборе обыкновенного убийства, а убийства с ритуальными целями, с целями человеческого жертвоприношения для ради господа… Ужасно сознавать, что, в сущности, суд уже состоялся, ибо он открыт, и официальная рука уже нало-жила свой штемпель веры в то, чего нет и не может быть: век канибальства уже за плечами истории народов, и киев-ское население, без различия наций, так же неповинно в нем, как и все культурное человечество.

VI.

Присяжные.

Ожидание кончилось…

— Прошу встать! Суд идет… —и суд, торжественно и важ-но, гремя регалиями своего судейского достоинства, вошел в залу заседания..

Состав присяжных самый обыкновенный, обывательский. Много крестьян, есть горожане, чиновники. После отвода в отпуска по уважительным причинам, выбраны 12 и 2 запасных. Попали в состав в большинстве крестьяне. В публике раздавались огорчительные мнения по этому поводу… А мне кажется, состав вполне хороший.

Наблюдая подобные же составы присяжных по сектантским делам, я всегда за-мечал крайне серьезное, совестливое, вдумчивое отношение крестьян к процессам подобного рода. Все зависит от того, найдут ли эксперты, найдут ли защитники дорогу к созна-нию и сердцу этих простых людей, не привыкших к уче-ным разговорам. Такой состав присяжных всегда робок и, к сожалению, крайне редко решаются они расспросить хорошенько о том, что непонятно… И интеллигенция, прихо-дящая в соприкосновение с народом по столь важным во-просам, вопросам науки и знания, должна всегда принять все и всяческие меры к популяризации этих знаний здесь же, в зале суда.

{28}

VII.

Эксперты.

Но вот, что меня удивило и встревожило. Когда возник вопрос об экспертах, то вдруг было провозглашено постано-вление суда, что экспертам вовсе не нужно быть всем все время в зале заседания суда, что фактическая сторона дела совершенно не интересна богословам, что им можно гулять беспечно на свободе до конца судебного следствия.

А как там убивали с ритуальной целью и кто убивал, христианин ли, еврей ли, — богословов это почему-то не касается, а вот по книжечкам, по бумажкам они нам пусть расскажут… Оставили только тех, кто занимается судебной медициной… Почтенный профессор Бехтерев, очевидно, был крайне изум-лен, что он был отнесен к… богословам… Он даже пере-спросил: ему-то оставаться или нет? Ему разъяснили, что он… он, собственно, причислен в Киеве к богословам… Стало быть, его наука, психиатрия, не нуждается в жизни реальной, не нуждается в тщательном наблюдении и анализе всего того, что происходило вокруг этой драмы, он может быть свобо-ден до конца судебного следствия.

Процесс, по-моему, на-чался с ошибки, которую в начале заседания суда только чуть-чуть ощущали стороны, хотя и прокурор и защитники дружно настаивали на оставлении всех экспертов в зале суда… Нет, суд большинство экспертов все-таки освободил, предоставив право, правда, и без того принадлежащее им по закону, находиться по желанию в зале заседания суда когда угодно. Самый главный пункт процесса — это ритуал убийства, схема и форма поранений, вытачивание крови, способы ее собирания, хранения, предполагаемая ловля Ющинского Бейлисом и какими-то фантастическими еврея-ми в опереточных костюмах… И господа богословы, и отныне причисленный к ним профессор психиатрии Бехтерев, мо-гут отсутствовать и ничего этого не слыхать… Как же так? Кто же должен определять ритуал? Или господин Замысловский и Шмаков по Лютостанскому?

Для чего же были вы-званы эксперты от науки, которые должны сказать свое беспристрастное мнение на основании всего материала судеб-ного следствия и не только при помощи книжной премудрости? {29} А если все эти раны Ющинскому были нанесены, предположим, садистом, каким-либо киевским Джеком по-трошителем, в мучении жертвы обретавшим величайшее наслаждение, кто будет определять это крайне распростра-ненное среди преступного мира явление? Или может быть все те же всеведущие и всезнающие Шмаков и Замысловский, которым уже до судебного следствия стало «допо-длинно известно», что «Бейлис подговаривал Козаченко отра-вить некоторых свидетелей», — как это заявил чуть ли не в первой своей реплике гражданский истец Замысловский, этот вождь думских черносотенцев.

Этот момент самого начала процесса должен был внушить серьезную тревогу в каждом, кто только отдавал себе отчет в роли и в значении свободной, независимой, научной экс-пертизы, особенно, в таких делах, где провозглашаются религиозные мотивы, столь часто имеющие прямое сходство с психопатологическими явлениями жизни.

Нет, эксперты от науки все время обязательно должны были присутство-вать в течение всего процесса. Они обязаны, по той вели-чайшей ответственности, которая выпадает на их долю, са-мым активным образом вмешиваться в процесс и, пользуясь законом предоставленным им правом, задавать через пред-седателя все нужные для их научного мнения вопросы, проверять, проанализировывать каждый ответ свидетелей, которые и не предполагают, что тот или иной косвенный контрольный вопрос сразу может изменить всю картину следствия и суда. Надо всегда помнить, что суду присяж-ных, — особенно если состав его выясняется, как самый обыкновенный, обывательский, — необходимо помочь всесторонне разобраться, тем более в таком запутанном деле, тя-нувшемся более двух лет, имевшем множество наслоений, выросших в пылу горячей ненависти и злорадства, под натиском разносторонней агитации и прямых приказаний центральных властей петербургского царского правитель-ства.

Такие процессы всегда чреваты громадными неожиданностями. Именно на экспертизу в этом процессе смот-рел весь культурный мир, и блестяще представленные науч-ные силы могли и должны были служить гарантией для всех, что и судейская истина восторжествует в киевском разбирательстве. Мнение экспертизы — вот самый главный и {30} центральный пункт этого суда как для России, так и для Европы и Америки.

И теперь, после окончания процесса, когда мы вспоминаем все обстоятельства суда, мы еще более убеждены в том, что отсутствие экспертов и их невмешательство в ход судебного следствия при допросе многих свидетелей явля-ется отрицательной стороной этого удивительного, неслыханного дела.

VIII.

Свидетели.

Делают перекличку и опрос свидетелей. Приходят они по группам. Какая разношерстная толпа: рабочие, мастеровые, бродяги, бездомные, очевидно, не имеющие ни профессии, ни ремесла, размалеванные девицы крайне подозрительного свойства, «союзники» из черной сотни, молодые люди с дву-главыми орлами в петличке, духовные лица, чиновник, элементы улицы, преступного мира и дети. Их человек де-сять. Как жаль детей! Робкие, измученные, украдкой входят они и жмутся друг к другу, к взрослым. Их опрашивают Иногда тихо, иногда крикливо отвечают они и робеют, как затравленные зверьки… Зачем детей вмешали в это ужасное дело?.. А вот она, девочка в шляпке… Как горько, как неудержимо плакала она там на лестнице, приговаривая утешавшей ее женщине: «я боюсь, я боюсь»…

Бедная девочка, какие кошмары о юных лет уже муча-ют тебя?..

— А вот это воры, --говорит мне какой-то присутствующий здесь седоватый мужчина.

— Как воры?..

— Да так, по воровской части…

Я изумляюсь.

— Живу я на Горе, грабежи у нас постоянные были, прямо хоть уезжай или беги… — рассказывает мне слово-охотливый случайный сосед. — Полиция ничего сделать не может… Годика два пострадал я так… Ну, думаю, на поли-цию плохая надежда… Махнул на нее рукой… Стал знакомиться с ворами… Говорю: господа воры, снимите у меня квартиру, вам все равно где-либо жить надо…

{31} "-- Оно, действительно, — говорят они, — надо…

"И сняли… И что же вы думаете — все прошло… Хожу уж вот сколько лет у себя на Горе, как по Крещатику: ни кражи, ни разбою — все прекратилось… Только раз прихо-дит ко мне околоточный и спрашивает: у вас квартируют такие-то? У меня, говорю… А у самого сердце так и упало: ну, думаю, беда, уберут от меня воров моих — пропал тогда я, жить будет нельзя, хоть убегай с Горы, а ведь Лукьяновка наша — красавица, Швейцария киевская…

" — А зачем, говорю, вам они нужны?

" — Да вот следователь вызывает… Там, где-то монашку убили, так вот подозрение на ваших квартирантов имеется…

И вот такой-то элемент в достаточном изобилии присут-ствует здесь среди свидетелей… А вот как раз ведут двух под сильным конвоем, пришедших прямо из тюрьмы. Од-ного, оказалось, привели по ошибке, но другой остался в свидетелях. Одного, уже осужденного, гонят откуда-то из Сибири по этапу. Один свидетель-арестант умер в тюрьме… И все это уголовные… Ясно, что в этом деле Бейлиса сильно замешана преступная среда…

А вот она, знаменитая Вера Чеберякова… Женщина ху-денькая, маленькая, но вся огонь и крепкая, железная воля.. Это она, покорительница и повелительница сердец жителей Горы, это она, страстная и порывистая, вертела всеми, как хотела… Это она обмотала вокруг пальца всех казенных н добровольных Шерлоков-Холмсов, оставшись твердой и неуязвимой при массе косвенных улик, которые крутятся над головой этого своеобразного мира, — мира киевской Горы.

Интересно будет узнать этот мир…

IX.

Обвиняемый.

Что писать о нем, об этом самом заурядном еврее сред-них лет, лицо которого так всем хорошо знакомо?.. Вы его видели и в аптеке; и в университете, и среди рабочих… Черные, как смоль, волосы, зачесанные кверху, плотно и густо обрамляют его как будто бы загорелое лицо, сливаясь с аккуратно подстриженной густой, черной, закругленной {32} бородкой. Но он бледен и худ. Всмотритесь в него в профиль и вы увидите, как заострились скулы, как впали щеки, как бледен лоб… Два года и два месяца одиночной тюрьмы, два года и два месяца беспрерывных терзаний и мучений не могли и не могут пройти бесследно. Но он владеет собой. Только иногда, когда что либо резанет его изболевшее серд-це, он вдруг исчезает из поля зрения слушателей этого ужасного процесса… Он припадает лицом к коленам и глухо, отрывисто рыдает, хрипя и стоная… Эти вопли и эти стоны волнуют всех.

В публике проносится тревога, лица морщатся и вот-вот, того гляди, у многих хлынут благодатные слезы… Суду, экспертам, громадной волне чиновничества, сидящего, там, за креслами суда; всем, всем делается не по себе…

Но почему же так мало говорят о нем, об этом главном лице процесса, которого объявили людоедом, заперли в ка-меру, засадили за решетку, окружили непроницаемым коль-цом тюремной стражи?.. Ни в одном процессе нигде я не видел так много солдат возле одного беззащитного, смирного, запуганного подсудимого… Ведь даже общение с подсуди-мым его защитникам было обставлено совершенно особен-ными предосторожностями, в редчайших случаях применяемыми… Конвой каждый раз должен сдавать Бейлиса под расписку самому председателю, когда кто-либо из за-щитников пожелает говорить с ним наедине. Председатель должен допустить свидание и после свидания вновь сдать этого несчастного Бейлиса конвою под новую расписку, а конвой обязан, вновь принимая его, произвести тщательный личный обыск… Смотрите, сколько испишут бумаги, сколько потратят времени, сколько исполнят сложных формальностей, чтобы осуществить законнейшее право подсудимого всегда, во всякую минуту, общаться на суде со своими защитниками.

Его рассматривают в лорнетки и бинокли, но вот, что удивительно: даже эта публика, проникшая в залу заседа-ния по особому ходатайству, очевидно, чувствует неправоту дела и в перерывах, в буфете, на лестнице, в коридорах, постоянно слышны возгласы: «ну, какой же он убийца? Не похож: он не может убить». А там, за прокурорской кафед-рой, брат историка-профессора Виппера, — товарищ прокурора Виппер, совершенно убежден, что и в наши дни среди нас {33} живут людоеды… Бейлис именно и есть этот людоед, пью-щий детскую кровь во имя господа.. Как странно это ви-деть, как странно это слышать в XX веке мировой циви-лизации!..

Что же сказать еще о, Бейлисе?.. Право, трудно… Вот, когда я увидел его в перерыве, успокоившегося, ласково смотрящего на конвойных, шутившего и разговаривавшего с ними, и когда я в глазах этих суровых солдат, видавших всякие виды, не нашел и искры озлобленности или пред-убежденности против того, кого приказано так тщательно охранять, я подумал: да ведь подсудимого-то собственно нет в зале заседания суда! Он отсутствует… Он где-то там схоронился за стенами суда, тот преступник, который дей-ствительно убил неповинного мальчика Андрея Ющинского, и что там, за судейским столом принимают все меры, чтобы возможно тщательней скрыть этого действительного пре-ступника и тем помочь как можно лучше очернить этого несчастного Бейлиса.

X.

Гражданские истцы.

Не знаю, как и чем благодарить судьбу, что в этом процес-се участвуют гражданские истцы, и при том такие прославлен-ные на многих поприщах люди: мы говорим про господина Шмакова, — этого столба и утверждения всех «истин» «со-юзников» черной сотни, и про господина Замысловского, — этого вдохновенного борца с порядками и образом действия, так пышно расцветшими в сыскных и охранных отделениях всероссийской полиции.

Человечество именно обязано убеленному сединами Шма-кову раскрытием на суде истинного мотива всего этого де-ла Бейлиса, который он почти гениально обнаружил…

Этот представитель «союза русского народа», приехавший в Киев, на удивление всех народов, доказать, что среди нас есть лю-доеды и кровопийцы в прямом, а не в переносном смысле, особенно старательно допрашивал отца диакона, учителя по-койного Андрея Ющинского, присутствовавшего на похоро-нах этой юной жертвы преступной руки.

Страстность и настойчивость допроса гражданского истца {34} Шмакова передалась отцу диакону, и он воспылал прекрас-ной мечтой стать глашатаем истины, и взял, да и грянул:

— Как тело предавали земле, --да-а!.. Так вот, как из ту-чи, посыпались в народ прокламации, --да-а!.. Мы сейчас схватили их, да-а!.. Преступники, думаем, совершают поку-шение на тишину и порядок и… стали читать…

— Что же-с вы прочли?.. —заюлил тюленеобразный Шма-ков.

— Прочли мы нижеследующее: православные-христиане, Андрюшу Ющинского замучили жиды. Православные-христиане — бейте жидов!.. Да-а!.. —И отец диакон покраснел и сильно крякнул…

Коротко, ясно, вразумительно!..

Шмаков — этот новоявленный любитель истины — так и сел, точно его оглушили огромной дубиной, раскрыл рот, тара-щит глаза, что-то бурчит, хрипит никому непонятное!..

Минута была замечательная, напряженная…

Вы должны знать, что Бейлиса арестовали далеко после раскрытия убийства, когда процессу захотели придать ха-рактер ритуальности. А тут на суде вдруг устанавливается отцом диаконом, что сейчас же, как только нашли Ющин-ского, господа союзники еще без суда и следствия уже стали обвинять евреев в убийстве Андрюши с определенной ритуальной целью и на этом основании решили учинить погром! Вот один из ключей этого необыкновенного для все-го цивилизованного мира процесса, — один из тех ключей, которым будет открываться ларчик истины.

Так вот оно что! Еще на похоронах Ющинского, вскоре, как только его нашли, вы, господа погромщики, уже знали убийц и мотивы убийства и призывали к погрому еврей-ского населения!

Так вот оно, откуда идет эта история о ритуальном убий-стве! Так вот они — источники мудрости и знания господ современных ритуалистов! Воистину великолепно! Да ведь одно это обстоятельство сразу переворачивает все!.. Да ведь здесь какая-то политическая махинация, чей-то расчет, ка-кое-то ловление в мутной воде драгоценной рыбки!.. И все это открыл господин Шмаков, поборник союзнической исти-ны и справедливости… Правда, этими словами отца диако-на он был сильно взволнован, даже потрясен… Прекратил {35} почти допрос и надолго умолк, а его бледное, желтоватое лицо осунулось и сделалось мертвенно-бледным, так что мы, публика, боялись, как бы чего не случилось дурного с этим старцем… Оно и понятно: как не волноваться, когда знаешь, что именно ты и есть виновник громадной важно-сти открытия…

А господин Замысловский, этот все насчет тайной поли-ции — разоблачил ее уже в достаточной мере: статью закона применила ту, которую не имела права применять, запуги-вала и застращивала свидетелей и подозреваемых, кого-то брила, кого-то красила, лишь бы в чем-то кого-то уличить, одним словом, тайная полиция нарушала закон решительно на каждом шагу, и даже страшно становится за обывательскую жизнь, и так и хочется сказать, опираясь на разобла-чения Замысловского: да ведь это, милостивые государи, какая-то каморра, маффия… Ведь так жить нельзя! Госпо-дин Замысловский, вносите скорее законопроект в Госу-дарственную Думу об уничтожении что ли этих явно пре-ступных «сообществ» — вот прямой вывод из слов, произ-носимых на суде гражданским истцом г. Замысловским.

Но у меня мелькнула мысль: да, может быть, в Киеве по-лиция-то еврейская! Навел справки — оказывается, нет: по-лиция в Киеве воистину «истинно-русская»… Вот тут и разбери!..

Есть и еще гражданский истец самый юнейший из «стаи славных». Он носит славную фамилию Дурасевича. Долгое время признаков жизни не проявлял, и на какой предмет находился он в процессе — это тайна, от нас сокрытая, кото-рая, может быть, обнаружится после.

XI.

Дети-свидетели.

Вечер… Одиннадцатый час… Суд приступил к допросу детей… Один за другим идут малыши. Редко кому испол-нилось теперь четырнадцать лет. Все мелкота… Некоторые отвечают очень бойко, другие крайне стесняются, путаются, сбиваются… — Когда вы последний раз видели Андрюшу живым? {36} — Да так, вчера его нашли, а я сегодня его видел… — Как, вчера нашли убитого, а вы сегодня видели!.. — Да, да… — спешит подтвердить испуганный мальчуган. Сдержанный, добродушный смешок проносится по зале суда… Мальчику разъясняют, что он говорит… Он виновато об-дергивает курточку, переминается с ноги на ногу и, сооб-разив, в чем дело, чуть слышно выговаривает: — Вчера его видел, а сегодня нашли… Но, ведь, и это не соответствует действительности: Андрюшу долго не находили. Мальчики бледны, измучены, они протомились целый день взаперти, переволновались, но их все допрашивают и до-прашивают… Так и хочется сказать: отпустите же их, ведь им давно спать пора!.. И только, в первом часу ночи кончается до-прос детворы первой группы… Как жаль, как тяжело смотреть на них, на этих ребят. У одного спросили: — А повестку вы получили? — Получил… — А раньше получали повестки? — Нет, это первая, в жизни… — Как, а разве следователь вас не вызывал?.. — Нас тогда целым классом сразу водили… Вот оно как: целым классом!.. Только представить себе, что влил этот допрос в души малышей. Не забывайте, что их первый раз допрашивали два с половиною года тому назад, и тогда они были совсем малыми ребятами, только что начинавшими школу… Педагогическому миру следова-ло бы поднять вопрос о детях, вызываемых на дознание в суд или в полицию: если уж совершенно нельзя избежать этой страшной язвы воспитания, которая должна калечить душу ребенка на всю жизнь, то, по крайней мере, дети должны быть охраняемы в таких случаях родителями или родственниками, тем более, как из этого процесса все более и более выясняются, что приемы розыска и дознания, практикующиеся теперь в России, распространяющиеся и на детей, вызывают истинное изумление. Все более и более накопляется этот крайне ценный {37} материал о деятельности наружной, уголовной и охранной по-лиции, который с такой старательностью обнаруживает г. Замысловский, преследуя свою узенькую и странную идею, высказанную им еще в Государственной Думе, что ритуаль-ные убийства совершаются при помощи подкупленной по-лиции. В результате допроса детей дано лишь то положительное сведение, что они, играя с детьми своего возраста, без раз-личия вероисповедования, не пропадали в еврейских до-мах для приготовления мацы… Но, право же, не стоило бы калечить эти детские души таким громадным нравственным потрясением и тяжелыми переживаниями из-за того только, что некоторые, не желающие учиться, вздумали на весь свет утверждать то, чего нигде нет во всей вселенной. XII.

Публика.

С напряженным вниманием слушает публика процесс, от-мечая каждую мелочь, все сопоставляя, сравнивая…

Настроение любопытства на второй же день, особенно по-сле прочтения обвинительного акта, сразу круто изменилось… Вдруг все насторожились… Вслух были сказаны слова, оттуда, с судейского стола, что вот тот, кто сидит там, на скамье подсудимых, обвиняется в соучастии в людоедстве… Вслух были оглашены различные подробности дела, утверждения якобы ученейших людей, отныне соединенных неразрывной цепью солидарности: верного последователя Лойолы, ксендза Пранайтиса и достойного мужа науки, профессора Сикорского… Эти кровью несуществующего ритуала спаян-ные братья теперь вошли в историю русского позора и оскор-бления всей научной мысли. Публика все это усмотре-ла, всколыхнулась, заволновалась и словно поняла и свою долю ответственности за все то, что совершалось там, в стенах киевского окружного суда…

— Я — человек убежденно правый, — говорил один из присутствовавших в публике, почтенного возраста, — но я везде говорю громко: стыдно жить на свете, когда знаешь, что могут возникать в наше время подобные дела…

{38} И все более и более слагается мнение, что здесь в этом деле «подведена мина», как мне прекрасно формулировал сущность процесса простой человек с улицы…

Будем же терпеливо ждать, когда, наконец, всесторонний анализ всех обстоятельств дела вскроет этот гнойный на-рыв нашей современности.

XIII.

Пресса.

Знает ли Россия какой-либо иной процесс, за которым с таким напряженным вниманием следили все не только у нас, но и в Западной Европе и Америке? Отчего к этому де-лу такое исключительное внимание всех?

Люди, помешан-ные на евреях, конечно, думают, что это дело раскричали они, «евреи». На самом же деле совершенно иные причины заставили всколыхнуться весь мир. Современное культурное человечество не хочет я не может мириться с мыслью, что имеется хоть тень какого-либо основания предполагать, что в XX веке, когда люди побороли атмосферу, когда действуют беспроволочные телеграфы, радий и икс-лучи, когда поли-тическая и социальная жизнь во всех странах, даже самых отсталых, так сильно шагнула вперед, среди нас живут и ходят людоеды, кровопийцы, нуждающиеся в человеческой крови для божественных жертвоприношений… Нет, этого нет и не может быть!.. Вот почему равно во всех частях света и светские и духовные лица, и ученые, и литераторы, и рабочие, и капиталисты, и короли, и представители самых крайних политических партий, и проповедники, и артисты, и писатели — все, все как один, каждый по мере сил своих, кричат, что есть силы, что нет и нет того, что вы, господа черносотенцы, любители политических махинаций, так тщательно, но тщетно хотите утвердить в жизни. И я убежден, что по мере того, как этот процесс будет подви-гаться все вперед и вперед, общественная совесть будет еще более обеспокоена, и она властно и твердо везде и всюду потребует одного решения, согласного с истиной.

Представители прессы не только русской, но и иностран-ной внизу и наверху заняли места, битком набившись {39} всюду, где только можно… Телеграф работает так, как никогда, кажется, еще не работал в Киеве. Какое-то лихорадочное чувство охватывает всех. Все волнуются, все чувствуют, что это не простой уголовный процесс, а нечто значительное и важное. Не о Бейлисе идет здесь речь, а о целом еврейском народе, и не только о нем, но и о всей русской культуре…

Я не знаю другого процесса, в котором такую огромную роль сыграла бы пресса своим ежедневным газетным обстре-лом всего цивилизованного мира, который мы наблюдали в эти знаменательные тридцать пять дней. Десятки корре-спондентов с энергией и нервностью, присущей представи-телям этой профессии, без устали, с утра до ночи, прово-дившим в стенах суда, через телеграф, телефон, почту, кон-дукторов железных дорог, частных и нарочных курьеров, разносили по всему свету сведения о малейшем зигзаге, о малейшем изменении в ходе процесса, в настроении публи-ки, защитников, судей, прокурора, присяжных…

Здесь, в этом маленьком помещении на хорах, в подне-бесье киевского окружного суда, в этом прокоптелом гряз-ном судейском буфете и коридорах, здесь временно была развернута лаборатория общественного мнения. Отсюда ки-дались все сведения о процессе, все лозунги дня по отно-шению к этому делу, подчеркивались те или иные стороны его, давая возможность там, в столицах России и мира, в городах широкой провинции разрабатывать в редакциях об-щественные мотивы и побуждения, оценивая и переоценивая то или иное выступление, то или иное мнение обществен-ных групп, представителей общественного мнения. И не ду-майте, что там, в Киеве, все было бесстрастно, хроникерски спокойно… Нет, там отзывались все направления, все страсти широкого политического горизонта, на который распространилось влияние этого небывалого процесса…

Я хорошо помню то смятение, почти ужас, который охва-тил черные ряды представителей мракобесной печати, когда разнесся сначала робкий слух, быстро окрепший, нашедший какие-то подтверждения и покатившийся, наконец, повсюду, как сама истина, слух о том, что Сингаевский сознался в тюрьме, что именно он и есть убийца Андрея Ющинского, и что он сейчас здесь, на суде, открыто признается в этом.

Ах, как забегали эти столь официально серьезные, {40} надутые, осанистые люди и людишки, приехавшие туда, в Киев, представлять из себя «истинно-русское мнение» русского народа, которому в сущности нет никакого дела до этих ставленников черносотенной печати, субсидируемой царским правительством.

— Неужели, неужели это случится?.. Неужели он созна-ется?.. —волновался один из сей «стаи славных».

— Ведь это ужасно!..

— Что собственно ужасного видите вы в этом? — ответил ему один из весьма хладнокровных политиков. — Почему же? Это будет очень хорошо…

— Ах, да, вы все о справедливости, невинный не будет осужден, истина восторжествует…

— Ну, конечно, это будет только всем приятно.

— А чорт с ним, с этим подсудимым, будет он в каторге или на воле — мне безразлично!..

— Как? А что же для вас важно?..,

— Ри-ту-а-ла, понимаете, ри-ту-а-ла не будет, вот что ужасно!.. Нам нужен ритуал во что бы то ни стало…

— Ну, знаете, — ответил хладнокровный политик, — такой нужды я не только не понимаю, но и говорить о ней не хочу…

Вот видите, в чем нужда: нужен ритуал! Подай его сюда, да и только! Для чего это вам, господа, он потребовался?.. Неужели только для того, чтобы подтвердить несуществую-щими фактами ту безудержную болтовню о ритуале, кото-рую вы развели с такой льстивой охотой, думая, что это очень модно, ново и мило?.. Неужели только для этого?.. Неужели у вас не хватило мужества сказать везде и всюду, что вы просто были введены в заблуждение, что это ошибка?.. Ведь, право же, это было бы не только честней, но красивей и сильней, чем то, что получилось в конце-концов из всех ваших смешных усилий и натуг.

Но мы думаем, что такое объяснение, весьма распростра-ненное теперь, недостаточно. Болтовня болтовней… Но по-чему же не обратить ее в некую политическую ценность, раз она сама падает в рот, как манна с неба… Ну, вот и рады стараться… и перестарались.

Не раз во время процесса среди нас, журналистов, там присутствовавших, поднимались споры о значении и смысле {41} этого процесса и всегда с кристаллической ясностью обна-руживались сейчас же не только все симпатии и антипатии тех или иных политических групп, но даже оттенки поли-тической мысли ярко звучали и в речах, и, конечно, в сооб-щениях всей пишущей братии, присутствовавшей там, в Киеве, в эти страдные дни дела Бейлиса: такое, несомненно, по-литическое значение имеет этот исключительный процесс.

Но я должен отметить, что общая беда и несчастие, об-рушившиеся на культурную Россию вместе с этим процес-сом, дали возможность найти некоторые плоскости, объеди-нившие, конечно, на время, и даже на короткое время, мно-гие и многие прогрессивные и демократические элементы прессы, элементы народа и общества.

XIV.

Покушение на свободу печати.

Ошеломляющее впечатление произвело неожиданное заявление товарища прокурора с.-петербургской судебной палаты, присланного нарочито из столицы на процесс Бейлиса.

Товарищ прокурора Виппер недоволен всероссийской пе-чатью. Он признает, что процесс Бейлиса-Ющинского — ми-ровой процесс. Он признает, что им очень заняты в России, но в интересах справедливости, правды и истины он пола-гает, что необходимо обуздать печать и запретить давать не только стенографические, но и всякие вообще отчеты и статьи по этому делу.

Товарищ прокурора придумал все это основательно и даже статьи закона призвал себе на подмогу. Посмотрим же, что это за статьи? Прокурор назвал их три: 633, 645 и 699 Устава уголовного судопроизводства.

Что же в них говорится? Вот их текст:

Ст. 633. «Судебное заседание по каждому делу должно проис-ходить непрерывно, за исключением времени, необходимого для отдохновения».

Ст. 645. «По проверке списка свидетелей председатель суда приглашает их удалиться в назначенную для них особую комнату и не выходить оттуда прежде вызова их к допросу.

{42} При этом принимаются меры к воспрепятствованию свиде-телям стачки между собой».

Ст. 699. «Свидетели, высланные при открытии судебного заседания в особую комнату, призываются в присутствие суда порознь».

Вчитайтесь в них. Какое же отношение имеют они к под-нятому вопросу? И — вы увидите, что решительно никакого.

Если г. товарищ прокурора не желал доверять добросо-вестности свидетелей, несмотря на принятую ими присягу и клятвенное обещание показывать лишь одну истинную правду, то почему же, зачем же он согласился на предло-жение председателя отпустить их домой, а не оставил их в здании суда — если не всех, то, по крайней мере, главнейших? Если он боится гласности, если он видит в печати только «обработку общественного мнения», как угодно ему было заявить в суде о работе мировой прессы, что защит-ники совершенно правильно занесли немедленно в прото-кол, то почему же он перед началом процесса не ходатайство-вал о закрытии дверей?

Правда, это ходатайство, конечно, было бы отвергнуто су-дом, но это был бы, по крайней мере, законный путь, а теперь, во время процесса, вдруг спохватиться, испугаться гласности и просить об уничтожении, мерами суда, печати и общественной трибуны в этом действительно мировом про-цессе — значит, по меньшей мере, быть крайне неуверенно, крайне нервно настроенным. Правда не боится света, правда не боится гласности, и чем будет ее больше, тем лучше, ибо никогда не надо забывать давнишнее изречение, что «свет и во тьме светит»!

Вся история уголовных процессов вряд ли знает хоть один такой еще пример удивительного прокурорского поку-шения на свободу и независимость общественного мнения, гласности суда, общественной совести и печати.

И мы можем отметить, что состав киевского окружного суда с достоинством выдержал эту неожиданную атаку. Бы-стро дав себе отчет в этом неслыханном требовании со сто-роны товарища прокурора с.- петербургской судебной пала-ты г. Виппера, суд в одну минуту, не допустив даже до обсуждения сторонами возбужденный вопрос, признал не только невозможность удовлетворения ходатайства, но {43} даже недопустимость его разрешения, как выходящего из ра-мок компетенции суда.

Свобода осведомления публики о процессе обеспечена, таким образом, компетентным постановлением суда, чего, к сожалению, нельзя сказать о свободе обсуждения самого процесса.

Так писали мы тогда но горячему следу событий. Огля-дываясь назад, мы должны добавить, что обсуждение про-цесса, как известно, повлекло за собой целый ряд админи-стративных кар и взысканий. А осведомление о процессе было настолько сужено прямым и косвенным давлением на печать, что многие весьма красочные стороны судебного следствия и суда так и остались совершенно не затронуты-ми в печати.

XV.

Свидетель — еврейский мальчик.

— Пригласите свидетеля Арендера.

Вошел свидетель Арендер.

Маленький, худенький, черненький, пугливый…

— Расскажите, что вы знаете по делу Бейлиса…

Чуть слышен детский лепет…

— Ничего не слышно, — замечает сердито товарищ проку-рора.

— Ничего не слышно, — процедили гражданские истцы, недобрым взглядом окидывая ребенка.

— Говорите громче… мальчик, — говорит председатель. — Подойдите ко мне поближе, вот станьте здесь, не волнуй-тесь и расскажите все, что знаете…

Мальчик, ободренный, немножко громче говорит, что они играли вместе с Андрюшей, дружили…

— Ну, вот, хорошо… Пойдите туда за барьер и громко, во весь голос повторите, что вы сказали мне…

Мальчик идет туда, за барьер. И мы видим его лицо, бледное, помутнелое, широко раскрытые глаза полны тре-воги, боязни… Так и кажется, что он вот-вот заплачет…

Он пытается повторить как можно громче то, что сказал председателю, но, окидываемый перекрестными недоброжела-тельными взглядами, что-то хрипит, смущается…

{44} Председатель предлагает товарищу прокурора задавать вопросы. Тот крикливо и резко задает несколько вопросов. Мальчик кое-как справляется и отвечает… Выступает юнейший из гражданских истцов, не подавав-ший доселе признаков жизни, господин Дурасевич, национальность которого неизвестна, но в публике говорят, что, он — еврей, и не только еврей, но член союза русского наро-да, ярый черносотенец и отчаянный юдофоб. Он сидит очень важно, развалясь, и делает вид, что именно от него зависит здесь все, что он так все отлично понимает, как никто, и если молчит, то только потому, что стоит ли ему ввязываться во все эти пустяки?.. Его дело впереди… Но печать отсутствия всякой мысли, так великолепно запеча-тленная самой матерью-природой на его деревянном лице, выдает с головой истинное положение вещей…

— А скажите-ка, свидетель, — цедит он, с расстановкой, сквозь зубы, окидывая мальчика таким взглядом, что так и кажется, что вот-вот он сейчас бросится с ним на кулач-ки… — А скажите, у вас было игрушечное ружье?

"Вот так загнул! — подумал я. — Вот он «настоящий» вопрос истинного блюстителя справедливости… Ай да юнейший!…

— Было, — лепечет мальчик совсем упавшим голосом. — Я его Андрюше подарил, мы дружили с Андрюшей, он по-просил, а я подарил… — оживляется мальчик.

— Да-а… подари-и-л-и?.. Да…

— А голуби у вас были?.. Голуби были?.. — сердито и от-рывисто переспросил он.

— Были… — пискнул мальчик.

— Вы их Андрюше продали?

— Продал…

— Сами купили за десять, а продали за сколько? За двадцать копеек?

— Да, — чуть не плача, выговорил этот маленький пред-ставитель семени Израиля и, вероятно, думал: — «Ну, кончено, пропал я! О, маммеле, о таттеле… Спасите меня!» — Вопросов больше не имею, — отрывисто отчеканил юней-ший из стаи славных, гордо откинулся на спинку стула, вертя карандаш, с видом победителя посматривая на публику…

Тишина. Публика вздыхает, жалеет мальчика.

{45} — И зачем так мучить ребенка? — говорит почтенная чи-новница, --вот бессердечье…

В это время, как благодатный благовест, раздался мягкий, любовный, полный ободрения и ласки, голос дедушки к внуку, голос присяжного поверенного Карабчевского:

— Мальчик, вы любили голубей?..

— Любил…

— И что же, вы их купили или вам кто подарил их?..,

— Купил…

— Десять копеек дали?..

— Дал…

— Что же, они у вас долго жили?..

— Жили…

— Кормили их?

— Кормил…

— Покупали корм?

— Покупал…

— Ну, что ж, десять-то копеек прокормили?..

— Прокормил…

Мальчику сразу все это стало казаться очень интересным, и он заметно приободрился.

— Так что десяти копеек вы не нажили?.

— Нет…

— Ну, вот…

И Карабчевский ласково улыбается, облегченно посматри-вая вокруг себя.

— А ружье вы Андрюше подарили?

— Подарил, — спохватился мальчик, — мы с ним дружили, он попросил, я и подарил…

— Вы и подарили… — заканчивает мягким аккордом Карабчевский.

Юнейший из гражданских истцов тщательно изучает по-толок залы окружного суда и энергично крутит то место, где обыкновенно у мужчин растут усы…

XVI.

Семейство Нежинских-Приходько-Ющинских.

Приходько доводится отчимом убитому Андрею Ющинскому. Допрос бабушки Андрюши, О. Нежинской, с точки {46} зрения процесса менее всего интересен, так как потрясен-ная старушка только то и делала, что искренне рассказы-вала свое горе, свою жалость и скорбь о пропавшем, после оказавшемся убитым, мальчике. Плакала она чуть слышно, вспоминая эти тяжелые, полные тревоги дни розысков, обнаружения трупа, похорон, обысков, арестов матери Андрюши, братьев Приходько… Но чего-нибудь того, что хоть сколько-нибудь могло пролить свет на это загадочное убий-ство, она не сказала, да и сказать не могла.

А вот допрос Федора Нежинского и отчима Ющинского-Приходько — крайне интересен. Федор Нежинский у судеб-ного следователя определенно заявил, что Ющинского на-верное убил Лука Приходько, отчим Андрюши из-за век-селя, который предполагался имеющимся, переданный на имя Андрюши его отцом, разошедшимся с матерью Андрюши. Этот оговор не подтвердился, а на суде Федор Нежин-ский заявлял, что всему тому, что он говорил у следователя, его подучила говорить полиция… Слышите: опять полиция!

Крайнее недоумение вызывает это объяснение, которому так охотно верит г. товарищ прокурора и которое, к уди-влению всех, не было выяснено достаточно основательно на предварительном следствии. Показаний Федора Нежин-ского и Луки Приходько, отчима убитого Андрюши, — пер-вое темное место в процессе.

В самом деле: перед нами человек без определенных за-нятий, находящий себе работу для пропитания изо дня в день, иногда опускающийся до полной нищеты. Совершенно неинтеллигентный, даже скорее тупой, хотя упорный в утвер-ждениях, --и вот этот-то человек, по его словам, так был запуган сыскной полицией можно сказать, так был ею тер-роризован, что… как вы думаете, что? Выучивает наизусть громадное показание, по его утверждениям, со слов поли-ции, и так все это хорошо усваивает, что на всякий вопрос следователя, предлагаемый, как всегда, неожиданно и часто врасплох, — отвечает безошибочно, какему указала поли-ция!.. Не говоря уже о том, что всякая запуганность не совмещается с проявлением повышенной умственной ра-боты, просто остается решительно непонятным, как мог этот простой, полуграмотный человек запомнить наизусть крайне сложное, с массой вводных обстоятельств, объяснение?.. {47} Право, это не всякому художнику-артисту было бы под силу… Нет, здесь что-то не то… Полиция, в этом случае, нам ка-жется, не причем… Здесь или простой откровенный оговор рассорившихся родственников, или что-то другое, таинствен-ное и непонятное.

Рассказ отчима Андрюши Ющинского — Луки Приходь-ко, — ремесленника, с странным голосом и дегенеративной головой, не только ничего не разъясняет, но по-моему еще более запутывает… Его порывистость, эта постоянная исте-рика, странное волнение, частые присаживания на стул и почти беспрерывное питье воды производят впечатление крайней деланности, игры, неискренности… Тут же сидит мать Андрюши — в высшей степени спокойная, даже стран-но спокойная; старушка-бабушка, полная искренности, но и та не так волновалась… А эти забегания вперед перед прокурором, эти метания, эти излияния горя, жалости и страдания за пасынка, никогда не бывшие при жизни, как свидетельствуют показания многих людей, — при налично-сти показаний обратных, говорящих, что Андрюше не раз влетало от отчима, — все это кажется нам придуманным, все это грубо осуществлено в зале заседания суда, — вот какое внутреннее убеждение сложилось у меня, когда я тщательно вслушивался и всматривался в показания и действия этого весьма странного субъекта. Какую роль играет в деле Лука Приходько, так и остается тайной… Крайне интересно было бы вскрыть отношение Нежинских и Приходько к Вере Чеберяк и ее друзьям… Туда, туда нам нужно направлять все взоры… В деле уже промелькнули крайне важные на-меки и обстоятельства, которые в свое время многое уяснят нам из этой запутанной, тяжелой, кровавой драмы…

XVII.

Газетное объявление.

Господина товарища прокурора очень озаботило указание некоторых свидетелей, что они ходили в «Киевскую Мысль» просить поместить объявление о пропавшем мальчике. Това-рищ прокурора допытывается, почему именно в «Киевскую Мысль», а не в другую какую-либо газету и почему {48} «объявление» поместили даром? Здесь делается какой-то ход против газеты, давно стоящей на страже интересов населе-ния без различия религии и национальности. Я счел необходимым подробно исследовать этот вопрос, столь заинте-ресовавший товарища прокурора, тем более, что в послед-ний раз он свое любопытство так далеко простер, что даже спросил у отчима Андрюши: не удивился ли он, что «объ-явление» взяли у него бесплатно, и может ли он опознать того сотрудника «Киевской Мысли», который это «объявле-ние» принял от Приходько?

Нас крайне удивляет неосведомленность г. товарища про-курора. Не говорю уже о том, что он, задавая вопрос, дол-жен был бы знать смысл этого вопроса. А если бы он этот смысл знал, то ему ясно было бы, что «сотрудники» газеты объявлений не принимают, — для этого есть контора газеты, а в ней специальные агенты.

Кроме того ему необходимо было бы раньше ознакомиться с этим «объявлением» и отыскать его в газете. А если бы он потрудился это сделать, то вскоре убедился бы, что та-кого «объявления» в газете совершенно нет, а, стало быть, и вопросов ему бы задавать не пришлось. В N от 17 марта 1911 года (N 76) есть заметка в «Хронике» следующего со-держания:

«Исчезнувший ученик. Несколько дней тому назад из квартиры своих родных исчез бесследно ученик киево-софийского духовного училища, Андрей Ющинский. Маль-чик последний раз был в училище 12 марта».

Вот и все.

Именно эта заметка была помещена хроникером «Киев-ской Мысли» со слов г. г. Приходько, приходивших в ре-дакцию.

— Но почему же не взята плата? — интересуется г. това-рищ прокурора.

Да потому, отвечу я, что все подобного рода заметки: о пожертвованиях, о заблудившихся и затерявшихся детях, о благотворительных спектаклях и пр. тому подобных явле-ниях местной жизни, всегда помещаются бесплатно в отделе хроники. Вообще же, нужно знать, что, согласно давно вы-работавшейся этике всей прогрессивной и демократической печати, все, что печатается в отделе хроники и в других {49} тому подобных отделах газеты, кроме отдела объявлений, печатается бесплатно.

Только шантажистские газеты да желтая бульварная прес-са позволяют себе брать плату за разного рода статьи и за-метки в тексте…

При чем же здесь прогрессивная, демократическая печать?

XVIII.

Кого судят?

На этот раз мы должны сообщить нашим читателям — пи-сали мы 30 сентября 1913 года — исключительно важную, сен-сационную новость: Бейлиса перестали судить! И не думай-те, что я преувеличиваю, — отнюдь нет… Прочтите стено-грамму и вы сами сейчас же в этом убедитесь. Товарищ прокурора и поверенный гражданской истицы Замысловский, прилагали все это время много усилий для разобла-чения тайн сыскной полиции, но заседание четвертого дня процесса совершенно особенное. До первого перерыва, бы-вающего в конце первого часа, все вонзились в Киевскую сыскную и наружную полицию… Бедный городовой! Бедный околоточный надзиратель! Что делается в их переполнен-ных страхом сердцах, когда они слышат грозные речи товарища прокурора, цепкие допросы Замысловского, сердитое ворчание Шмакова и даже попытки нападения юнейшего из ритуалистов — господина Дурасевича. Ведь до сего вре-мени такое огорчение полиции наносила только демократи-ческая пресса, те «революционные листки», которые столько испортили крови у всякого начальства. А теперь, теперь… увы, «свои» пошли войной: и товарищ прокурора, и сам Замысловский, и другие представители черносотенцев, при-сутствующие здесь на суде.

Но должен признаться, мы узнали здесь действительно пикантные вещи. Мальчики, играя, нашли труп, сейчас же заявили об этом.

Эка беда!.. Подождет труп. Послать туда городового… Го-родовой лазил в пещеру, — убедился, — труп в самом деле есть… Сейчас же к телефону, звонит в участок:

— Так што, ваше, бро-дие, упокойника нашли…

{50} Послали записку околоточному на квартиру; ты что, мол сидишь дома, у тебя, мол, там упокойник в околотке, в пе-щере лежит. Нечего делать… Надо идти… Пришел… Подо-шли городовые… Народ валом валит… Должно вот-вот прий-ти начальство… Притащили лопату, давай снег расчищать, чтобы их благородиям ножки не запачкать.

— Кто велел расчищать? Откуда лопата? — добивается Замысловский.

Не тут-то было! Никто ничего не помнит: расчищать — рас-чищали, а по чьему приказу — неизвестно.

— Я не призывал! — заявил сердито околоточный.

— Снег сгребали, да и землицу из пещеры выкидывали…

— Как, и землю?..

— Точно так…

— Да разве вы не знаете, что полиция обязана сохранять все следы преступления, охранять местность, не нарушать картину, где совершено преступление?

— Как же-с, знаем, — отвечает бравый околоточный, увер-тливо поглядывая направо и налево.

— Так почему же вы это делали? — добивается положи-тельно неугомонный враг полиции Замысловский.

— Так што, господин пристав наш, который должны были прибыть, — тучный, — и околоточный осанисто обвел изряд-ное пространство вокруг себя, — так што им не войти бы… в пещеру-то…

— Так вы и расширяли для вашего тучного пристава вход в пещеру? — взволнованно гудит Шмаков.

— Точно так… — рапортует околоточный… — Пещерка-то маленькая… А их благородие как есть наше начальство…

В зале водворяется тишина. Все в раздумье. Из допроса городового выяснено, что когда он явился с околоточным, то зажегши свечу, полез осматривать труп убитого мальчика. Оказывается, это они закапали стеари-ном нижнее белье Андрюши.

— Что ж, вы трогали труп? — задал вопрос товарищ про-курора.

— Никак нет, не ворошили…

— Совсем не трогали?

— Так што околоточный надзиратель приказали посмо-треть, связаны у него руки или нет: вот я маленечко {51} и отодвинул упокойника, а потом опять притулил его к стене.

Прокурор, суд, защита — все качают головами. И действи-тельно, при современной технике розыска, всякая мелочь важна: отпечаток пальца на стене иногда раскрывает важ-нейшее преступление, а тут — что там след от пальца: ло-патами землю выбрасывали, труп сдвигали, нижнее белье стеарином закапали и пр. и пр.

Долго тянется этот перекрестный допрос…

Околоточный не выдерживает и несколько негодующе заявляет:

— Я-то здесь при чем?!. Начальство вскоре прибыло на место… Я делал все по распоряжению начальства…

— И труп отодвигали по распоряжению начальства, и снег расчищали… и землю выбрасывали… и подштанники стеарином закапали? — набрасывается Замысловский.

Как видите и в этом крушении полиции, по-видимому, будет виноват стрелочник…

Во время этих юридических турниров, во время этого следствия над Киевской сыскной и наружной полицией ка-залось, что вот-вот скажут:

— Подсудимый Бейлис! можете отправляться домой, мы заняты более важными государственными делами, вы нам более не нужны… Можете не возвращаться в здание засе-дания суда…

Но этого сказано не было.

И Бейлис все так же продолжал сидеть на скамье под-судимых, недоуменными глазами посматривая то на пред-седателя, то на присяжных заседателей, то на защитников, то на публику.

XIX.

Наволочка.

Городовой — вот тот первый свидетель, который нашел в куртке убитого Ющинского какой-то обрывок, скорее тряпку, оказавшуюся после куском наволочки….

Эту тряпку, на которой имеются какие-то пятна, предъяв-ляют сторонам, присяжным… Все положительно впиваются в нее, — до такой степени все чувствуют, сколь важна она — {52} эта ничтожная тряпочка, в этом деле… За ней, как за тя-желым занавесом, скрыта истина, таится правда в деле убийства Андрея Ющинского…

Обвинители из всех сил стараются скомпрометировать это вещественное доказательство — и одно уже это чрезмерное старание раскрывает нам то значение, то исключительное место, которое она — эта наволочка — занимает в процессе…

Товарищ прокурора, вопреки желанию председателя, рас-крывая документ дознания, который нельзя читать на суде, обнаруживает ошибку околоточного надзирателя, который при первом беглом осмотре и описи трупа эту тряпочку не упомянул в своем, даже не формально составленном про-токоле…

Для всех совершенно ясно, что ведь это соломинка, за ко-торую всегда не прочь схватиться утопающий, что есть сви-детели, которые нашли эту наволочку, что здесь простой не-досмотр со стороны спешившего околоточного надзирателя, о чем он так и заявил судебному следователю, который его спрашивал до этому поводу… И это желание во что бы то ни стало отвязаться от наволочки — ярко бросается в глаза.

Об этой наволочке мы уже знаем, что она не принадле-жит семье убитого Андрюши Ющинского — это единогласно показали не только сами семейные Ющинского, но и их знакомые.

Кому же принадлежит эта наволочка?

Как, каким образом попала она в карман убитого?

Чья рука положила ее туда?

XX.

Наконец, заговорили о Бейлисе.

Вызывают свидетеля Наконечного… Он вызван по насто-янию поверенных гражданской истицы…

Шмаков и Замысловский смотрят на него влюбленными глазами… Он христианин, местный окраинный житель, жи-вет около Бейлиса, и главное — ему известно, что будто бы Бейлис просил арестанта Козаченко его, Наконечного, отравить. А Козаченко был нарочно посажен в одну камеру с Бейлисом. Наконечный имеет {53} прозвище Лягушка… Вот эта, отныне знаменитая «Лягушка» — и есть первый свидетель по делу Бейлиса.

— Расскажите, что вы знаете по делу?..

— Я живу поблизости Веры Чеберяк. Меня взволновало убийство Андрюши; я его знал — он жил здесь раньше и, бывало, часто играл с моими детьми и с детьми Чеберяковой… Я стал прислушиваться, что говорит наша улица…

И вот, я встретил как-то фонарщика Шаховского, который рассказал мне, что он, видел 12 марта — в день убийства — Андрюшу Ющинского вместе с Женей Чеберяковым и еще каким-то мальчиком у ворот дома, где жила Чеберячка…

Мне сразу показалось, что здесь что-то не ладно, что если это так, то именно здесь кроются нити преступления… В следующий разговор тот же Шаховской сказал мне, что к этому делу надо «пришить Менделя», т. е. Бейлиса, так как он жаловался на него, Шаховского, полиции, что он вору-ет дрова у Зайцева с кирпичного завода, где служил Бейлис…

Господа гражданские истцы начинают хмуриться…

Замысловский пробует перебить свидетеля, но тот, волну-ясь, говорит:

— Позвольте мне все здесь высказать, сердце мое взвол-новано, и я не могу ничего утаить перед судом…

Замысловский краснеет и покорно усиленно кивает го-ловой…

— Чеберякова — женщина хитрая, умная, она занимается приемом краденого и вообще женщина очень странная. Она от всех нас тщательно скрывала, что ее подозревают соучастницей в этом деле. Вдруг у ней сделали обыск и это еще больше смутило меня…

"Тут арестовали Бейлиса и стали говорить, что он схва-тил Андрюшу Ющинского и уволок его куда-то в печку, а другие дети разбежались…

"Это неправда, — почти кричит свидетель, — этого не может быть… Если бы это случилось, все дети подняли бы та-кой крик, что не прошло бы и часа, как все мы, вся улица наша, уже знали бы об этой пропаже мальчика…

Обвинители делают героические усилия, чтобы затушевать ошеломляющее впечатление, произведенное показанием это-го крайне искреннего, умного, сердечно взволнованного про-стого человека… Прокурор долгое время не понимает, о чем, {54} собственно, говорит свидетель, и все хочет утвердить мысль, которую не высказывал свидетель, что, если бы дети ката-лись на мяле — особое приспособление при кирпичных заво-дах для разминания глины — и их оттуда прогнали бы, то тогда вся улица знала бы…

— Да нет, господин прокурор, я не то говорю!.. —в от-чаянии заявляет Наконечный.

— Что же вы утверждаете?

— Я утверждаю, что если бы Бейлис схватил среди бе-лого дня на глазах детей Андрюшу Ющинского и потащил бы его в печь, — об этом бы мы все знали сейчас же… Да этого и не могло быть, господин прокурор, так как дети на мяле последний раз катались года три тому назад, т. е., по меньшей мере, месяцев за пять до убийства Андрюши…

— Как так?

— Очень просто!.. Я все время добивался, чтобы обратили внимание на то обстоятельство, что ранее в усадьбу Зайце-ва легко могли проникать дети в лазейки забора, забор был старый и во многих местах не хватало по три, по четыре доски, а потом сделали новый, высокий забор, лазеек нигде нет и через него, если перелезать, надо высоко карабкаться… Я много раз об этом говорил всем властям, но никто не хотел расследовать, когда именно, в какое время был по-ставлен забор, и я утверждаю, что ни Андрюша, ни кто другой даже не могли быть там в усадьбе Зайцева. Дети были на улице и играли возле дома Чеберяковой…

В зале создается крайне напряженное настроение…

— А ваша дочь показывает совсем другое…

— Знаю, знаю, господин прокурор, ее спутали… Ей было двенадцать лет, когда ее допрашивали Ее спрашивали — ты каталась с Андрюшей на мяле?

— Каталась!..

«И верно… Она много раз каталась, бывало в день по несколько раз каталась, и я сам их катал… Да когда, вот вопрос? Тогда, господин прокурор, когда Андрюша еще жил здесь — это во-первых, — а это было давно, а потом она могла с ним кататься только до того времени, когда поставили забор, а забор поставили еще в 1910 году. Я и плотника отыскал, который его делал, да спросите на всю улицу — все вам то же самое скажут…

{55} Но, очевидно, здесь не очень-то расположены спрашивать „всю улицу“, так как один этот местный старожил, прожив-ший на этой окраине двадцать пять лет и, конечно, пре-красно знающий всю подноготную местных жителей, при-чинил столько ужасных хлопот… Гражданские истцы — эти высокомудрые люди, вызвавшие такого великолепного сви-детеля для оправдания Бейлиса, — принимают всевозможные обходные движения, чтобы хоть как-нибудь умалить грандиозное впечатление от показаний этого свидетеля, но нет, ничто не помогает: силу совести, силу правды нельзя ни-чем умалить…

Даже юнейший из истцов, господин Дурасевич, и тот не мог облегчить тяжелое положение г.г. обвинителей.

Он гордо бросил один, — только один, — вопрос, который, очевидно, должен был разъяснить все, но не успел еще На-конечный промолвить слово, как председатель заявил:

— Да ведь свидетель уже несколько раз говорил, что он этого не знает..

Господин Дурасевич гордо поднялся, выпрямился, не-сколько склонил набок голову, окинул уничтожающим взгля-дом председателя и весь чиновный угол и медленно опу-стился на стул…

— Не понимают!.. Где им?..

И он снова погрузился в пределы полного и глубокого отдохновения от всякой мысли…

XXI.

Вера Чеберяк среди свидетелей.

Совершенно неожиданно предстал пред судом новый штрих из вырисовывающегося портрета героини этой трагедии, Веры Чеберяк, и опять этому помогли — да благословит их небо! — гражданские истцы. Это они вызвали свидетельницу Чеховскую… Простая женщина взволнованная входит в зал заседания суда, и не успел еще председатель задать ей во-прос, как она, точно боясь, что ей не дадут сказать, скороговоркой заявляет суду:

— Двадцать пятого числа сама слышала, как Чеберячка подучала мальчика Заруцкого говорить, что Бейлис утащил {56} Андрюшу, а они двое — он да Женя Чеберяк — еле вырвались из его рук и убежали…

— Постойте, постойте, когда, где это было?..

— Было, было, сама слышала, не буду таить, сама слышала, и мальчик ей сказал: — не буду этого говорить, а скажу правду суду: ходили воровать дрова, а нас рабочий прогнал, а Бейлис никуда нас не тащил…

— Да где это было?..

— Было, было, в свидетельской комнате было, сама слы-шала…Мальчик потом всем говорил, и свидетелям, и го-родовым, он вам сам расскажет, вот вы спросите его…

Гражданские истцы разводят руками, ничего не спраши-вают вызванную имя свидетельницу… Ее оставляют в зале заседания суда.

Если этот факт действительно подтвердится (Впоследствии все это действительно подтвердилось.), то, несо-мненно, будет ясно, что Чеберячка не теряет времени, а ра-ботает крайне энергично, никому не давая ни отдыха, ни срока, не стесняясь ни местом, ни временем.

— Для чего же вы вызваны сюда? — наконец, спрашивает прокурор свидетельницу Чеховскую.

— О матери Андрюши рассказать!..

— А сами рассказываете о Вере Чеберяк!..

— Сама слышала, сама слышала, правды не утаю, все скажу… — и она опять готова была повторить, этот, так оше-ломивший ее, разговор ребенка с Чеберяковой.

XXII.

Таинственный прохожий.

Свидетель Ященко рассказывает, что именно 12 марта он, идя на работу, остановился за своей надобностью в канаве, из которой видна дорога — это было утром, часов в семь, и видел, как прошел мимо него какой-то человек в черном пальто, кашнэ, бритый, в калошах, порядочно одетый…, Поднялся дальше… Смотрю, он тоже по-над горой идет и прямо ушел в лес… Я еще подумал: как странно, так рано и человек, хорошо одетый, ранней весной ушел прямо в {57} лес… А когда стал читать в газетах, что мальчик пропал я все это вспомнил, люди узнали, что я видел какого-то человека, проходившего близ места, где нашли труп, стали, расспрашивать… А потом ко мне стали сыщики приходить, допрос снимать, а потом позвали и говорят: мы тебе пока-жем одного человечка — не он ли это будет? На месте пока-зывали — признать я не мог, лица не видел, а пальто под-ходящее…

— Кого же вам показывали?..

— Луку какого-то…

— Луку Приходько?.. Лука Приходько, расскажите нам, как вас показывали…

— Когда меня арестовали, меня обрили, усы нафабрили колечками и почернили… затылок взъерошили… волосы, под-стригли и тоже покрасили… Я говорю: ваше благородие, что это вы делаете со мной? — Ничего, — говорит, — нужно… — Я стал плакать. А мне и говорят: не смей плакать, слезы твои грим попортят, размочат…

Гражданские истцы невероятно обрушиваются на полицию, словно забывая, что решительно всегда, с незапамятных времен, так делала и делает полиция во время розысков…

— Чему собственно вы удивляетесь, г.г. Шмаков, Замысловский и иже с вами? --хотелось сказать мне. — Ведь это и есть тот истинный порядок, который вы так твердо защи-щаете.

XXIII.

Фонарщик.

Как-то боком, озираясь, входит, скорей низкого, чем сред-него роста, всклокоченный человек, бедно одетый. Нереши-тельно озирается он и после некоторого раздумья начинает рассказывать то, что знает…

— Что знаю?.. Да вот видел я Андрюшу Ющинского с Женей Чеберяк утром 12-го марта, когда его убили…

— Свидетель, расскажите нам все подробно, как это было…

— Как это было… Очень даже просто… Шел я по улице, ут-ром, птичек ловить шел… Щеглов мы ловим… Смотрю: стоят они, да еще какой-то мальчик… Андрюша меня по спине шутейно ударил и даже вспрыгнул на меня… А я его {58} обругал… „ах ты, говорю, байстрюк“, право-слово, ваше бро-дие, так его обругал, покойника, истинно так обругал… И пошел дальше…

— А что в руках у него было?..

— Баночка с черным порохом… Они с Женей любители были взрывы делать… Вот я ушел… А потом слышу — нашли Андрюшу убитым. — Ну, думаем, знаем чьих рук это дело… Только молчать надыть… Не ввязываться… Убьют… Я и молчал… А потом вот как-то сказал, с тех пор мае и житья нет… Боюсь я говорить вам…

— Чего ж вы боитесь?

— Я фонарщик, приходится по улицам поздно ходить вечером и ночью, подколят меня, обязательно подколят… Меня уж и так били…

Шмаков настораживается, надевает очки и несколько при-поднимается из своего укромного уголка…

— Кого ж вы боялись, кто вас бил?..

Упорное молчание. Фонарщик Шаховской понурил голову .и стоит, переминаясь с ноги на ногу…

— А кто детей прогнал из завода?..

— Какой-то человек…

— Кто же именно?.. Боитесь сказать?.. Скажите, кто на-учил вас бояться говорить правду, — гудит Шмаков, — кто на-учил вас не показывать против Бейлиса?.. Вы говорите, что против Бейлиса вас научили показывать сыщики, а за Бейлиса кто учил?..

Эти назойливые забегания вперед гражданского истца Шмакова начинают раздражать защиту…

— Скажите, свидетель, вас учили или вы сами по своей воле сказали, что Менделя надо пришить к делу?..

— Мне сыщики наговорили, более сыщик Полищук, что Мендель жаловался им, что я у него краду дрова. А я не крал… Вот они и говорят: пришей его к делу. .

— Вы и пришили?..

— Я и пришил..

— Но пришить, — выясняет Замысловский, --это не значит говорить неправду, а рассказать правду…

— Да, правду…

— В чем же правда?..

Перекрестным допросом и из чтения показаний {59} свидетеля, --который был допрошен шесть раз, — выясняется, что объем этой правды крайне маленький… Свидетель, в конце-концов, наотрез заявляет, что ему Женя Чеберяк рассказал, что их от печки завода прогнал какой-то рабочий с черной бородой, но что это был Бейлис, — он никогда ни-кому не говорил.

А если бы даже говорил, — прибавим мы от себя, — то что из этого? Из этого ясно только одно: Бейлис продлил жизнь Ющинскому, прогнав их от печки, потому что Шаховской определенно показал следователю, что убить Андрюшу Ющинского решила компания Чеберяковой и убить в печке завода, куда Женя Чеберяк, сын Чеберячки, должен был под предлогом устроить взрыв, заманить Андрюшу, но их спугнул оттуда человек с черной бородой…

Эта „черная борода“ занимает долгое время внимание суда, но ничего более о ней не удается никому выжать из свидетеля.

На вопрос же: не говорил ли ему Женя, что Бейлис ута-щил Андрюшу в печку, Шаховской наотрез заявляет, что никогда ему Женя этого не говорил и в показаниях пред-варительного следствия он много раз повторяет это.

— Скажите, вот вы говорите о компании Чеберяковой, что это за компания?..

— Такая компания, что не приведи бог…

— Что же, к ней много народа приходит?

— Много: придут чиновниками, а уйдут простыми…

— Так не этой ли компании вы и боитесь, когда не все говорите?..

— Этой…

— А кто вас бил: евреи или русские?..

— Русские…

Шмаков поднимает голову и недовольно шевелит усами.

— А не из этой ли компании Чеберяковой вас били?..

— Они и били…

— Они и били… — повторяет Карабчевский.

— За что же вас били?..

— Да, вот, за то, что следователю рассказал, что Андрюша здесь был, а во мне совесть заговорила, нельзя не сказать.

— А что вам Чеберячка говорила про Женю?.. Свидетель упорно молчит… Видно, он много бы рассказал, {60} если бы только его охранили от этой странной, столь могу-щественной компании госпожи Чеберяк.

При чтении многократных показаний Шаховского выясни-лось, что несколько раз он подтвердил, что эта дама, встре-чаясь с ним, так изволила выразиться о своем собственном сыне:

— Из-за этого… — и тут эта дама изволила произнести про своего собственного сына некое слово, хотя дважды огла-шенное в суде, но которое мы все-таки не решаемся вос-произвести. — Из-за этого… Женьки придется мне отвечать, говорила она Шаховскому.

Надо знать, что у этой чадолюбивой матушки ее сын неожиданно умирает…

А ведь Женя Чеберяк являлся одним из самых главных свидетелей по этому делу…

— Вы Женю получше расспросите, — твердил Шаховской следователю, --он вам не все показывает…

И здесь опять этот свидетель приглашает нас вновь и вновь устремить свой взор к квартире Чеберяковой.

Не забудьте, читатель: это все показал один из самых главнейших свидетелей обвинения…

А что же в это время, во время предварительного след-ствия, делают сыщики?

Они все время, особенно один из них — сыщик-ритуалист Полищук — уговаривают фонарщика Шаховского показывать на Бейлиса…

XXIV.

Сказка о похищении Ющинского.

Приглашена жена Шаховского — простая, крайне ограни-ченная женщина, помогавшая ему зажигать фонари. Она молчит, как убитая, или совершенно невпопад говорит:

— Да-да! Нет-нет!..

И, наконец, после ряда попыток допроса председателем, прокурором, гражданскими истцами и защитой, удалось все-таки в отрывистых фразах, часто бессвязных, добиться от нее крайне загадочного рассказа:

— Оправляли это мы фонари, глянь — идет Волкивна, пьяна-распьяна, еле на ногах стоит… Подошла, это, она ко {61} мне, — она нищенка, бездомная, — да и говорит: вот вы тут близко живете, да про Ющинского ничего не знаете, а я далеко — да все знаю… Шла это я снизу по Кирилловской, а смотрю, там, на горе, Ющинского тащат в печь… Сказа-ла это она так да и умолкла… А потом говорит: прощай, будь здорова…. И пошла дальше…

Прокурор усиленно добивается от жены фонарщика: кто же это был? Не Мендель ли? Не Бейлис ли? Она категори-чески отвечает: нет! Когда ей напоминают, что она на Бей-лиса показывала на предварительном следствии, изменив свое первое показание в худшую сторону — против Бейлиса, — Шаховская много раз подтверждает, что ее этому научили сыщики — Полищук и другой, которые приходили к ним, уводили их — ее и мужа — на поляну, поили водкой, кор-мили и получали, как показывать, и все время настаивали показывать против Бейлиса…

Показание Волкивны, конечно, само по себе не может иметь никакого значения, как женщины, бывшей в то вре-мя в состоянии полного опьянения, женщины крайне опу-стившейся и, вероятно, с пьяных глаз передававшей слухи, которые так усиленно распространяли тогда в Киеве среди простонародья. Однако ее считают, очевидно, за очень важную свидетельницу, и вот она в зале заседания суда.

XXV.

Волкивна.

Вот она, эта женщина, которая является истинным стол-пом обвинительного акта. Это она должна подтвердить, что своими собственными глазами видела, откуда-то снизу, с Кирилловской улицы, как Бейлис один-одинешенек тащил Андрюшу прямо в печь!.. Толстая, обрюзгшая, украдкой, боч-ком входит она в заседание суда, очевидно производящее на нее ошеломляющее впечатление: в таких хоромах она, вероятно, никогда и не предполагала, что может очутиться. Она озирается то туда, то сюда и застывает в полуобороте, приковавшись к эксперту лейб-медику Павлову, грудь ко-торого сплошь залита учеными значками, крестами, звез-дами и иными знаками отличия.

{62} — Что вы знаете по этому делу?

— По какому?

— Да вот об убийстве Ющинского.

— Ничего, ничегосеньки не знаю…

— Все забыли?

— Ничегосеньки не знала и не знаю…

Председатель смотрит на прокурора. Товарищ прокурора спрашивает:

— Вы были на Слободке?

— Я-то?

— Вы-то!

— А кто ее знает, ходили везде..

— Вы нищенствуете, просите подаяние?

— Просим…

— Ночуете, где придется?

— Там и ночуем, где придется…

— Встаете рано?

— Рано, как из ночлежки выгоняют, так и встаем…

— Шаховскую вы знаете?

— Я-то?

— Вы-то!..

— Знаем, как не знать…

— Разговаривали с ней?..

— Разговаривали…

— Про Андрюшу?

— Про какого?..

— Да про Ющинского?

— Ющинского… Нет, такого не знаем…

— Да вы его видели?

— Кого?

— Ющинского?

— Ющинского никогда не видели!

— Как его Бейлис тащил, видели?..

— Куда тащил?.. Что вы, что вы!..

Волкивна полна недоумения.

— А вы пьянствуете, пьете?

— Мы-то?..

— Вы-то…

— Маненечько выпиваем, --говорит она сиплым густым басом.

{63} — А вы болтливы, любите больше говорить или молчать?

— Мы-то?.. Задумалась.

— Мы больше молчим…

С ней устраивают очную ставку фонарщицы Шаховской — ничего не помогает. Она твердо стоит на своем, что ни с кем о Бейлисе не говорила, и даже мальчика Калюжного не видала.

Установлено, что она что-то говорила Шаховской в совер-шенно пьяном виде, но что именно, так и не доискались. Находившийся тут же при этом разговоре шустрый маль-чик Калюжный, помогавший Шаховской оправлять фонари, знавший Андрюшу, никакого разговора об Ющинском не слыхал.

Соответствует ли это жизненной правде? Да, мы думаем, что вполне соответствует и утверждение мальчика крайне характерно. Представьте на минуту, что такой разговор был бы: как навострил бы уши этот мальчуган! И нет сомне-ния, что вся уличная детвора сейчас же бы знала, что их приятеля Андрюшу утащил еврей Бейлис, куда?.. В печку!.. Да, ведь, и Шаховская не молчала бы!.. Ведь, надо помнить, что это все представители именно той мещанской среды, где болтливость и сплетничество являются одним из глав-ных основных признаков этого типа людей. Правда, Волкив-на заявила на суде, что она больше любит молчать, но это, очевидно, столь же достоверно, как утверждение ее, что она „маненечко“ пьет, а заявила это она и такой скромной, сладкой улыбкой, что, право, трудно было ей не поверить, но, к несчастью, произнесла эти слова таким хриплым глу-хим басом, что невольно закрадывается в душу сомнение: да так ли это? И в конце-концов выяснилось, что она пьет мертвецки…

И вот этот-то материал и послужил главнейшим основа-нием для утверждения легенды о похищении Андрея Ющин-ского Менделем Бейлисом.

Эту свидетельницу даже товарищ прокурора допрашивал в крайне насмешливом тоне, — чувствовалось, что она, эта Волкивна, носительница творимой легенды о похищении Ющинского, компрометировала его и он хотел от нее как можно скорее избавиться…

{64} Так безвозвратно рухнул и этот козырь обвинения. Волкивна оказалась совершенно ненужной для процесса, а на нее возлагались, судя по обвинительному акту, такие боль-шие надежды.

XXVI.

Опять прокламация.

Свидетель Прокофий Ященко, давая свои показания, вдруг заявляет суду:

— А на похоронах Андрюши Ющинского разбрасывали листочки, прокламации — и призывали бить евреев, говори-ли, что это все евреи устроили…

Выясняется, что это все та же погромная прокламация, о которой мы уже упоминали…

— У меня она с собой, — охотно заявляет свидетель и энер-гично лезет в карман…

Присяжный поверенный Зарудный, как и в случае с диа-коном, опять настаивает на приобщении ее к делу, основа-тельно выясняя все мотивы, почему это можно сделать сей-час же.

Суд совещается во время перерыва и вновь выносит ре-золюцию, отказывающую приобщить к делу этот документ чрезвычайной важности.

XXVII.

Обморок свидетеля.

Допрашивается последняя „нерушимая стена“ обвинения — член организации „Двуглавый Орел“ — Голубев, сын про-фессора Киевской духовной академии, столь прославленный в Киеве своим откровенным юдофобством. Он показывает крайне волнуясь. Оказывается, он вел частное расследова-ние по делу убийства Ющинского и теперь желает расска-зать суду всю правду…

Немного погодя, он начинает говорить тише и тише, и, наконец, шатается, ему подают стул, воды, кто-то из экспертов дает ему нюхать нашатырный спирт. Он несколько отдыхает, приподнимается, начинает говорить и вдруг бледнеет больше чем полотно: опускается на стул, склоняет голову… Его под руки выводят из залы заседания {65} суда. Профессор Павлов идет к нему с медицинской помо-щью, вскоре возвращается и заявляет, что свидетель не может давать показаний без вреда для своего здоровья: у него острое малокровие, плохой пульс и сердце. Суд определяет отложить его допрос на следующий день.

XXVIII.

Передопрос студента- Голубева.

Юный антисемит Голубев заинтересовался делом убийства, Андрея Ющинского потому, что был убежден, что его заму-чили „жиды“. Сам, по своей личной инициативе, со своими товарищами производил расследование этого дела и настоль-ко был увлечен им, что превратил его даже в спорт, на спор с кем-то оставшись на ночь в той самой пещере, где был обнаружен труп покойного мальчика, труп, сидящий у стены, с опущенной на грудь головой, почти в колени, с упершимися в противоположную стену ногами..

Я не знаю, что этим спором хотел доказать Голубев: что он слишком храбр, что он не боится покойников, или что он равнодушен, что ли, к этому несчастному мальчику… Право, не знаю, но что-то кольнуло в сердце, когда услы-шал я это… Такое же чувство, как если бы узнать, что чью-либо могилу взяли да осквернили…

Что же показал этот храбрый юноша?

Он непоколебимо установил перед судом присяжных, что покойный сын Чеберяковой, Женя Чеберяк, рассказал ему, что Андрей Ющинский, его приятель, 12 марта, т. е. в день исчезновения его, заходил к нему, к Жене. Они вместе бе-гали играть на поляну, потом пришли на улицу, пошли, купили сала, вернулись домой, вошли в квартиру, где жило семейство Чеберяк, и там Андрюша разделся, снял пальто, оставил книги… И Женя сразу умолк, поняв, что прогово-рился…

И после этого, несмотря на все попытки Голубева ни повторить, ни продолжить этого разговора ни за что не хотел, а на все вопросы отвечал незнанием… Отмалчивался.. Вот что установил этот главнейший свидетель обвинения. Его легенда о новых гвоздях, которыми прибита одна из дощечек у забора усадьбы, граничащей с Загоровщиной, не {66} имеет не только никакого значения, но и не выдержала ма-лейшего прикосновения критики. Прежде всего забора это-го он ранее, до убийства Ющинского, не видал; когда была прибита доска — не знает; когда вбиты гвозди — тоже не зна-ет; все строит только по предположениям, что иной доро-ги, по его личному мнению, убийца не мог избрать, когда тащил в пещеру труп Ющинского.

Не говоря уже о том, что следователь по особо важным делам Фененко решительно не согласился с ним и вместе с понятыми ничего особенного в указываемых Голубевым гвоз-дях не нашел, не говоря уже об этом, но и в самом суде гвозди Голубева потерпели полное крушение во время самого судебного следствия.

— Скажите, известно ли вам, — спрашивает Маклаков, — как можно отличить старый гвоздь от нового? Какими спо-собами можно установить, насколько стар или нов вбитый гвоздь? Сколько времени находится он в доске? Ответьте нам, пожалуйста, на эти вопросы, а также расскажите, де-лали ли вы какие-либо опыты в этом направлении.

Очевидно, Голубев не ожидал этих вопросов, тем более, что все это происходило на третьем передопросе его.

— Нет, опытов я никаких не делал и не знаю, каким об-разом можно установить, насколько стар или нов вбитый гвоздь.

— Так, значит, вы все это нам сообщили по личным соображениям, потому что вам это так кажется?

— Да, по личным соображениям.

— Потому, что вам так кажется?

— Да, так кажется.

— Ну да — так кажется… так кажется, — повторяет несколь-ко раз хладнокровный, изысканно вежливый и предупреди-тельный Маклаков.

— Вы там сами не были? Ранее ничего не видели?.. Ни забора, ни гвоздей, ни досок?.. Когда они прибиты — до убий-ства, после убийства, за год, за два — всего этого ничего не знаете?..

— Не знаю…

— Не знаете, так… не знаете, — да-с, не знаете!..

— Садитесь, свидетель, садитесь, — говорит председатель.

— Стороны не имеют нужды в допросе?..

{67} Гробовое молчание со стороны прокурора и гражданских истцов.

Полная единодушная удовлетворенность допросом со сто-роны защиты…

Вот все, что дал обвинению, правильней сказать, защите, этот один из столпов обвинительного акта.

XXIX.

Новый передопрос Голубева.

Утверждения Голубева слишком вредны для обвинения, ибо они разрушают многое из построения обвинительного акта. И вот его опять передопрашивают в связи все с теми же вопросами.

Что же показал он вновь на суде, этот ярый антисемит?

Сообщил он все тоже чрезвычайно важное обстоятельство несколько раз его засвидетельствовал и, несмотря на пере-крестный допрос товарища прокурора и гражданских истцов, остался тверд и непоколебим в своем убеждении.

И это его показание необходимо не только твердо запом-нить, но и повторить его еще раз: не даром же его столько раз повторяли в суде.

Дело в том, что он, возмущенный и потрясенный мучениче-ским убийством Андрея Ющинского, сейчас же, с присущей ему страстностью, вмешался в это дело и ушел в него с голо-вой. Он исходил всю окружающую местность, перезнакомился со всеми жителями, сдружился с Женей Чеберяк. И когда Го-лубев стал у него расспрашивать об Андрюше, то Женя, без всякого влияния со стороны, вдруг рассказал ему:

— Мы ходили с Андрюшей на поляну, играли там, потом мы пошли в лавочку, купили сала, зашли домой. Андрюша у нас разделся, оставил пальто и книги…

Здесь Женя вдруг спохватился и замолчал, и сколько раз Голубев ни поднимал вновь этот разговор с Женей, он все-гда отмалчивался.

— Убеждены ли вы, что Женя говорил в это время правду?

— Да, я в этом убежден… — твердо, несколько даже страстно отчеканил Голубев.

Как известно из процесса, Женя заболел дизентерией, был {68} помещен в больницу, и неожиданно был взят оттуда домой, несмотря на протесты докторов, своей матерью, только что вышедшей из тюрьмы. Несколько дней она содержалась под стражей по подозрению в причастности к убийству Андрюши Ющинского. Дома Женя через два дня умер.

С неожиданной смертью Жени в могилу ушла правда об этом кошмарном деле, которую теперь восстановить представляется так много труда.

И вот опять и в этом показании, которое должно было быть, по задуманной программе, против Бейлиса, мы снова и снова стоим перед квартирой Веры Чеберяк, куда перед смертью заходил Андрей Ющинский, и где он разделся, оставив пальто и книжки в квартире своего друга Жени Чеберяк.

Где же эти книжки? Их не нашли… Но ученические тетрад-ки, которые у каждого ученика всегда бывают вместе с книж-ками, найдены в пещере, куда был перетащен труп Андрюши…

Кто же перенес эти тетрадки, оставленные где-то Андрюшей, в пещеру, где их обнаружили вместе с трупом?..

Вот она тайна, которая разрешит нам многое, если мы будем твердо помнить показание умершего Жени Чеберяк.

И это совершенно расшифровывается, когда книжки и, очевидно, все остальное, принесенное прямо Ющинским из школы, находилось в квартире Чеберяк. Почти несомненно, что эти тетрадки также были в квартире Чеберяк, и были оттуда принесены в пещеру тем, кто переносил труп Ющин-ского после его убийства.

А пальто?

Пальто пропало неизвестно куда…

XXX.

Осмотр местности.

Зала сразу оживляется, когда председатель объявил, что через полчаса, после перерыва, суд в полном своем составе выедет осмотреть местность, где был обнаружен труп Андрея Ющинского…

Пресса допущена вся… Корреспонденты бросились {69} запасаться извозчиками, и около суда образовался большой заезд всевозможных экипажей.

Вот появились конные городовые, конная стража, прохо-жие останавливаются вокруг суда на тротуарах…

В отдалении идут арестанты длинной цепью, один за од-ним, перенося какие-то вещи, и эта вереница серых людей еще более придавала колоритности моменту… Небо ясное, свеже-осеннее, вдруг заволокло тучами, и порывы ветра ста-ли срывать и кружить пожелтевшие широкие листья дере-вьев, окружающих суд…

Вот, наконец, вышел в полном составе суд. Идут присяж-ные, садятся в экипажи, их окружают конные городовые и стражники. Все двинулись и сильной рысью покатили туда, в те места, где было совершено это тяжелое, кошмарное преступление… На всем долгом пути нашем везде были рас-ставлены усиленные наряды полиции, конные стражники, пристава, околоточные. Народ толпится по улицам, раскрывают окна, бегут из прилегающих переулков… Везде возбу-ждение, возгласы… Скачут присяжные, окруженные страж-никами, скачет суд… Вот на автомобиле обгоняет нас про-курор… Скачут вовсю прыть экипажи корреспондентов сто-личных и провинциальных газет. Журналисты правитель-ственной и черносотенной печати едут в автомобиле, то об-гоняя нас, то отставая; чем дальше от центра, тем кварта-лы становятся демократичней, и население тем более инте-ресуется всей этой небывалой кавалькадой…

— Но где же Бейлис?

Бейлиса уже ранее провезли в карете, провезли туда, где он столько времени жил, работал, трудился… Наконец, мы на месте… Суд начинает осмотр… Вот мы у большой ла-зейки, через которую, как рассказал один из свидетелей, труп Андрюши Ющинского был вынесен из двора, где жила Вера Чеберяк…

— А этой дорогой можно пройти к пещере? — кто-то инте-ресуется из присутствующих…

— Это прямая дорога к пещере…

— А лазейка это откуда?

— Из сада, где жила Чеберяк, — получается лаконический ответ. Запомним же и это обстоятельство.

{70} Вот мы и во дворе, где жила Чеберяк, а рядом в домике жил французский гражданин Мифле — страстный поклонник этой героини, которая из ревности выжгла ему глаза сер-ной кислотой, но он… не изменил ей… Он также и после этого происшествия остался рабски подчинен своей возлю-бленной, которая, изменяя ему постоянно, держала, однако, его в крепких, цепких руках, в награду за непоправимое уродство посылая ему обеды со своего стола…

Домик самый обыкновенный, двухэтажный; его тщательно осматривают и производят испытание, будет ли слышно вни-зу, если наверху, в квартире Веры Чеберяк, начнут дви-гать мебелью, перебегать из комнаты в комнату и, наконец, кричать…

Когда двигали мебель, оказывается, слышно… Когда пере-бегали --тоже слышно; когда кричали — еле слышно…

Последний опыт меня очень занимал.

Слышали ли вы, господа исследователи, когда-нибудь крик погибающего человека, например, горящего, тонущего? По-хож ли он, этот крик человека, стоящего перед лицом смерти, на самый сильный крик здорового человека? Говорят, здесь, во время пробы, несколько раз кричали: „а!.. а!“. Но только представить себе, как должен был хоть раз вскрикнуть бед-ный Андрей Ющинский, когда вонзали в него то или иное орудие убийства, и если уж делать предположение, что уби-вали именно в этом доме, то какой ужас должен был объять этого мальчика, когда он увидел своих же знакомых, набро-сившихся на него с остервенением, со злобой и страстью опьяненных кровью убийц… И если он издал хоть один предсмертный крик, то не нужно проверять крепость этих тонких потолков скверного глинобитного домика: каменные стены — и те бы не удержали этого последнего крика уби-ваемого юноши.

----

Вот мы в саду. Рассматриваем забор, отделяющий усадьбу Зайцева, где жил и работал Бейлис, от усадьбы, где жила Чеберяк. Громадный забор, без всяких щелей, совершенно так, как рассказывал этот на редкость правдивый и, несомненно, совестливый человек Наконечный.

Вот мы опять на улице… Повсюду стража, городовые, гар-цуют пристава и стражники… В улицах смятение… {71} Тысячная толпа стоит на противоположных тротуарах, слышны голоса: „здравствуй, Бейлис! Здравствуй!“.

Он смеется, кланяется… Иногда говорит: „здравствуйте, здравствуйте“… И вот удивительное дело, никакой злобы, никакой ненависти нет здесь и в помине… Наоборот, соседи относятся с полным радушием к нему, душевной лаской, жалеют, расспрашивают о нем…

— Мы о нем жалкуем, — говорит какая-то женщина. — У него детки маленькие…

И как-то тепло, как-то радостно становится, на душе, что здесь, даже в Киеве, в этом самом пекле антисемитизма, в простом народе его нет, а есть все то же добродушное, уживчивое, добрососедское отношение, которое наблюдается повсюду в России между отдельными народностями.

А что если, подумалось мне, хоть на одну минуту пове-рить кровавому навету, то как должна была бы встретить эта толпа простых людей-христиан еврея, который убил и выпил кровь юноши? О, если бы так было, то можно навер-ное сказать, что Бейлиса пришлось бы охранять ротой солдат от мстительности возбужденной толпы. И вот одно это-то обстоятельство, это добродушное, доброжелательное, жалостливое отношение народа Лукьяновки к Бейлису и его семье красноречивее всех доказательств сказало мне: нет, все, в чем обвиняется Бейлис — это фантазия досужих людей, решительно ни на чем не основанная.

— Бейлис, вы желаете взойти в свою бывшую кварти-ру?.. — говорит председатель.

— Желаю, желаю!..

И его под конвоем вводят туда, где не был он уже более двух лет…

Выходит оттуда, добродушно улыбается и глаза его све-тятся радостью.

Вот он и завод. Вот они, эти мялы, на которых любят ка-таться дети и с одного из которых, по легенде, сочиненной сыщиками, Бейлис схватил и потащил в печь Андрея Ющинского. Кстати: пусть читатели знают, что на суде решительно установлено, что покойный Андрюша был сильным, рослым мальчиком, свободно на далекое расстояние носил тяжести по полтора-два пуда и что одному человеку с ним ни за что бы не справиться.

{72} Запомним это: ведь, не забудьте, ран ему нанесено было много. Может быть, его убивало несколько человек?..

----

Громадное пространство, десятин пятнадцать, занимает усадьба завода. Расположена она по склонам оврагов, окай-мленных густолиственными садами и лесом, уже позолотившимся от осенних дуновений.

Там, направо, в отдалении, на противоположном берегу оврага, маячат деревянные кресты православного кладбища, так резко, так отчетливо выделяясь на прозрачной синеве бесконечной дали.

Внизу, далеко, далеко, разлились по поемным лугам про-ливы и лиманы Днепра, между которыми зеленеют, золотясь, купы деревьев… Чарующая, спокойная красота природы, и эти водоемы, отражающие в себе благодатную синеву неба, и спокойствие безбрежной дали, и это осеннее безмолвие глубоких пропастей, по обрывам которых мы так много хо-дим, так много хлопочем, так много ищем, — все это волнует сердце, и хочется крикнуть: „остановитесь, вы, люди!

Подни-мите глаза ваши от лица земли к красоте неба — и неужели вы не почувствуете, неужели в сердце вашем не запоет всехвальная песнь примирения расовой и религиозной вражды, и вы… вы, обремененные годами, тяжелым опытом житей-ской борьбы, вы, люди дела и закона, не скажете всем, что нет, нет и нет ни у нас в России и нигде, где уже разлился свет просвещения, ни среди евреев, ни среди русских, ни среди французов, немцев и англичан, сектантов или орто-доксов, нет и не может быть ни причащения человеческой кровью, ни ритуальных убийств?!.“

Но здесь никто не сказал этого, и мы все, один за дру-гим, полезли в „печь огненную“, где обжигают кирпичи и где, господа ритуалисты предполагают, был убит Андрей Ющинский, а отсюда уже через леса, овраги, буераки, спуски, кручи, заборы и иные препятствия — этим путем истинных мытарств — был переправлен в пещеру… Странное дело: ка-кие тупые убийцы! Придумали для себя эту истинную муку: поди-ка, тащи чуть не три версты окровавленный труп та-кой ужасной, непроходимой дорогой и, вероятнее всего, в {73} глухую, темную ночь, без фонарей, и не только труп, но и тетрадки, и шапку, и куртку…

И ничего не потеряли, и никаких следов не оставили… Странные, глупые убийцы!

Но совесть повелительно говорит; убийцы здесь не ходили, ибо, как говорят местные жители, тут и днем одному чело-веку не пройти, а не то, что ночью, да еще с ношей, да с какой!? — С трупом крупного, сильного мальчика!

Странно все это, странно…

И вот, наконец, мы идем прямой, а потому и кратчайшей дорогой к пещере…

Идем же, идем!..

Идем прямо от той лазейки, где, как указывают местные жители, проносили труп Андрея Ющинского.

Она действительно кратчайшая, она действительно удоб-ная для несения всяких нош: место глухое, настолько глу-хое, что вряд ли кто-либо из обывателей рискнул бы здесь идти не только ночью, но даже под вечер… Нам рассказы-вают, что в 1911 г. здесь было еще глуше — больше лесу, зарослей. Теперь появились здесь дома, а тогда жилья ни-какого не было…

— Что же, по ночам здесь можно было встретить про-хожего?

— Что вы, что вы!.. — отвечает кто-то из обывателей.

И ответ этот столь искренен, столь верно передает то на-строение, которым полны здешние люди, что становится яс-ным, что здесь было совершенно удобно, вполне возможно нести ночью что угодно, в том числе и труп убитого, не рискуя никакой встречей…

Постепенно мы все поднимаемся… Оказывается, это лю-бимое место окрестных жителей. Сюда любят приходить на прогулку, на попойки, на отдохновение.

Местность эта, называемая Загоровщиной, здесь действи-тельно привольная, поэтичная… Широкий луг, на котором повсюду разбросаны громадные, великолепные деревья, так и манящие к себе, под свои шатры.

Сейчас здесь все полно полиции. Повсюду возвышаются конные фигуры стражников, везде городовые, везде пристава…

Вот мы как-то сразу, неожиданно подошли к пещере. Остановились… Под огромным, развесистым деревом вырыт {74} узкий и низкий вход, так что влезать в нее приходится, пя-тясь назад…

Один за другим проникают в пещеру присяжные заседа-тели. Пещеру освещают фонарем.

— Не толпитесь там, на верху, — все время предупреждает председатель, — а то еще обрушится, засыпет кого-нибудь…

Вот эксперт Павлов снимает шашку и, несмотря на свой почтенный возраст, бодро и быстро спускается туда, где был труп убитого юноши…

Тут же на месте опрашивают городовых, как и что они нашли…

Суд двинулся дальше, а мы, представители печати, полез-ли в пещеру… Вот и моя очередь. Сознание, что сюда, этим ходом, так же, как иду теперь я сам, тащили беднягу Андрея Ющинского, намучились, устали и толкали, пропихивая его сюда так же спиной, как мы, — иначе нельзя, — а он со связанными руками, закосте-нелый, с полуоткрытым ртом и перекошенными глазами, не лез, не слушался, мешая своими растопыренными ногами тащить скоро и без задержки, словно упираясь, словно не желая идти туда, — это сознание мучит меня, тревожит, и я вижу, я чувствую его, этого несчастного мальчика…

Вот я там, в пещере — крошечная площадка; направо од-но русло пещеры — там найдена куртка, вся в глине… А на-лево маленькая закутка-пещерка. Сюда-то и втащили убий-цы труп Андрюши, здесь прислонили они его, окостене-лого, к стене — иначе нельзя было — нет места… Он так стоял здесь около недели, и члены его становились все мягче и мягче, и он садился все ниже и ниже, со связанными ру-ками назад, царапая ими стену, точно хватаясь за нее… Вот он уперся ногами о противоположную стенку, осунул-ся еще, склонил голову и… и успокоился недвижимым.

— Надолго ли?

— До судебного следователя…

— Как же он тут „сидел“? — спрашивает какой-то сотруд-ник: для ускорения мы лазили подвое.

— Вот так, — говорит нам охотно паренек, светивший фонарем. И он быстро садится на землю, на те, может быть, листья, {75} за которых сидел Андрюша: скорчился, уперся согнутыми ногами в стенку, притулился спиной к другой, весь со-гнулся, руки занес назад и опустил беспомощно голову.

Так постепенно здесь образуется новый промысел объяс-нения и показывания пещеры, приходящим и приезжающим сюда любопытным. Это новая доходная статья жителей Лукьяновского предместья города Киева.

— А тут вот, в печурочке, тетрадки были… — говорит нам этот же мальчик.

И мы, осмотревши, вылезли на „белый свет“, который не только нам, но и фонарщику Шаховскому милей, чем вся правда, чем вся подноготная этого дела…

Но правда придет, и мы ее узнаем…

Все перепачканные глиной, мы бежим догонять суд; они осматривают забор, доски, гвозди, через который, согласно утверждений черносотенного студента Голубева, якобы несли труп из завода Зайцева.

— Здесь, этой дорогой-то, по буеракам-то нашим, и че-ловеку-то одному не пройти, а не то што труп нести… —го-ворит кто-то из полицейских…

Возбуждается вопрос о необходимости пройти прямым путем от печки зайцевского завода к пещере…

— Нужно идти… Идем сейчас…

Вечереет… и сразу начинает темнеть.

— Нет, сейчас нельзя, мы все простудимся, я уже чув-ствую насморк, — с жаром заявляет прокурор, обвинитель Бейлиса…

Он все время осмотра местности крайне нервничал, суетился, бегал, раздражался, вступал в пререкание с пред-седателем: и видно было, что он крайне недоволен резуль-татами осмотра. Все говорило за то, что убийц Ющинского надо искать в квартире Чеберяк, а не на заводе Зайцева и это раздражало прокурора, и одно время казалось, что он откажется от обвинения Бейлиса и примется за разоблаче-ние Сингаевского, Рудзинского, самой Чеберяк и всех других ее друзей.

Но этого не случилось, и он вдруг сделался каким-то странным, почти полупомешанным, что-то говорящим вслух, невпопад — на это все невольно обратили внимание… И вот он настойчиво требует отложить осмотр этой дороги до другого раза, так как явно чувствует приближение насморка…

{76} Понимаете, господа читатели, насморк чувствуется, а тут предлагают идти тем путем, где будто бы несли труп Ющинского! Стоит ли из-за этого беспокоиться?..

И осмотр этого пути отлагается до другого раза… Кстати сказать: он так к не состоялся.

В полутьме маячат стражники… Вот проводят Бейлиса под сильным конвоем и сажают в тюремную карету… Садят-ся присяжные в четырехместные коляски.

Гудят автомобили… Выезжает суд… Скачут стражники вокруг экипажей присяжных… Мчимся все мы… Везде на-род, везде полиция, патрули пешие и конные, и небо кропит нас дождем, точно слезой омывая тяжелые думы…

XXXI.

Ужасы черты еврейской оседлости.

В ХХ-м веке, завет Христа, что „несть эллина и иудея“, теперь приходится менять у нас в России и говорить везде и всюду, что „есть эллин и иудей“, ибо того желает хри-стианнейший, православный царь, а за ним все попы, ми-нистры, дворяне, капиталисты, полиция и черносотенцы. Ограничение прав жительства, ограничение прав образования, попытки ограничения прав в торговле и даже в кре-дите, за который, как всем хорошо известно, кредитующий-ся расплачивается значительными процентами, ограничение везде и всюду — вот то, к чему стремятся для евреев вла-деющие и господствующее элементы нашей современности… Но, помимо этого, оказывается, в самих ограничениях есть еще особые ограничения, в самой черте оседлости есть еще внутренняя черта оседлости, есть огненные круги, за кото-рые человек, виноватый лишь тем, что он родился евреем, не может переступать, не нарушая закон. Из показаний Шнеерсона и других евреев я первый раз в жизни услыхал, что в городе Киеве еврей, спокойно жи-вущий в одном квартале, не может жить в другом… Когда усомнился в этом, не ослышался ли я, и стал расспраши-вать, то я узнал еще более странные вещи, совершенно не вмещающиеся в моем мозгу: я узнал, что есть улицы, на одной стороне которых жить еврею можно, а перейдя через {77} улицу, на другой тротуар, он уже совершает преступление, либо ему там жить нельзя!.. Нет, я этому не верю, ибо это, действительно, какие-то чудеса в решете, и нам, русским людям, имеющим право свободного передвижения, даже делается невозможным понять той психологии, которая должна выработаться при этом вечном страхе совершения противо-законного действия, почти преступления, за которое могут взыскивать… Только на минуту подумать, что я в Петербур-ге, или в Москве, начиная приискивать себе квартиру, дол-жен точно помнить всю эту хитрую механику: туда не пой-ди, здесь не ночуй, тут не снимай квартиру, там не заси-живайся у знакомых, — да только от одной этой мысли го-лова начинает пухнуть, и надо положительно преклоняться пред мужеством этого долготерпеливого народа, насыщен-ного таким громадным патриотизмом к своей родине, к Рос-сии, что они, при всех этих горестных обстоятельствах, еще живут среди нас, а не бегут куда-либо, закрывши глаза, отряхнувши, по древнему обычаю, прах от ног своих. Что их держит? Что их приковывает здесь, где их гонят, где их преследуют? Почему возвращаются они из Америки, чтобы „коснуться родной земли“, как вычитал я в одном из писем хорошо обеспеченного еврея-семьянина, решивше-го, через двадцать, лет жизни в Соединенных Штатах, пере-браться в какой-то захолустный городишко черты еврей-ской оседлости. Право, эго загадка, над которой следует задуматься. XXXII.

Отец Автоном.

Благообразный иерей, убеленный сединами, повествует нам о том, что ему известно, как евреи замучивали христианских детей, и что если бы открылась земля, то нашлось бы много „христианских косточек“… очевидно „ритуального происхо-ждения“ — хотел подчеркнуть о. Автоном. Но здесь отец архи-мандрит был остановлен председателем.

Архимандрит рассказал на суде два случая, про один из которых он процитировал слова следователя, ведшего рас-следование по этому делу:

{78} — И все это вы врете, — заявил следователь якобы пострадавшему.

Другой, будто бы, разбирался в суде и виновный пошел в каторгу.

— Но в чем же виновный?

Оказывается, в обоих этих случаях говорится о еврейских мальчиках, перешедших в православие, и в одном случае, по показанию о. Автонома, мальчик был убит, а в другом случае — такого мальчика щипали и били…

Что же это доказывает?

Доказывает только то, что религиозные фанатики везде есть…

Но какое же это отношение имеет к ритуальному убий-ству, с целью извлечения крови для причащения?..

Решительно никакого… Право же, это очевидно даже мла-денцам, и надо прямо поражаться, как этот о. Автоном мог быть вызван свидетелем для того, чтобы рассказать то, что он и подтвердить ничем не мог, и все время только и оты-грывался на „кажется“, да „может быть“.

Но, вот, скажут, какие евреи фанатики — окрестился маль-чик, — сейчас же бить его!..

— Вы еврей?.. —задает совершенно неожиданно вопрос товарищ прокурора о. архимандриту, --вы из евреев?..

Отец Автоном, немного смущаясь своего явного происхо-ждения от праотцев древнего Израиля, тихонько заявляет:

— Да, одиннадцати лет меня крестили…

— Ну, а когда вы были евреем, — спрашивает Грузенберг, — вы от ваших родителей, родственников, или от еврейских учителей слыхали когда-нибудь, что евреи крадут христиан-ских мальчиков, убивают их и приобщаются кровью хри-стианских младенцев?..

— Нет, никогда не слыхал — взволнованно ответил о. архимандрит.

— А от кого ж вы слыхали это?

— Этому меня обучали православные учителя…

В публике большое движение.

— Вот оно что! — недоуменно восклицает мой сосед. А мне так и хотелось спросить:

— Ваше преосвященство, а вас лично не крали, не били, не убивали?..

{79} Конечно, он мне ответил бы, что нет, нет и нет… Значит, если мы даже поверим о. Автоному, то мы на-верное уж знаем, что хотя бы только из двоих выкрестив-шихся еврейских мальчиков — одного крали, другого-- не крали; одного били, другого не били. Потом у меня заворошился другой навязчивый вопрос:

— А что, если бы, скажем, в Киеве христианский м а л ь ч и к одиннадцати лет перешел бы в еврейство, принял иудейское вероисповедание, что было бы тогда?

Били бы кого-нибудь или не били? Писали бы о еврей-ском засилии или не писали?

Как жаль, что о. Автоному никто этих вопросов не пред-ложил. Ведь он мог бы, вероятно, нам на них ответить с большой точностью…

XXXIII.

Козаченко.

Посадили Бейлиса в тюрьму… Сидит он, томится, тяжело ему… И вот, тюремное начальство, заботясь о том, чтобы его не обижали арестанты, — переводит в камеру „скрываю-щихся“ арестантов. Что же это за люди, что же это за аре-станты, которые даже в тюрьме должны скрываться от своих же товарищей по несчастию?

Это те, которые на воле занимались добровольным или служебным сыском, а потом сами проворовались, или, со-вершив то или иное уголовное преступление, попали, в ожидании суда, в тюрьму. Здесь они чувствуют обыкновенно себя в большой опасности от арестантской среды, которая всегда готова с подобными субъектами расправиться самосудом…

Находясь в тюрьме, эти любители сыска охотно продол-жают заниматься тем же своим ремеслом.

В делах расследования уголовных преступлений нередко применяется прием, когда особо интересного арестанта пе-реводят в компанию этих проворовавшихся сыщиков, до-носчиков, продажных людей, провокаторов и пр. т. п. мо-лодцов. Поручают, тому или иному лицу подружиться с ним, войти в доверие, а потом… потом дать следствию то, что ему необходимо.

{80} Так случилось и здесь. Бейлиса почему-то перевели в эту камеру.

С Бейлисом начинает знакомиться арестант Козаченко, который был на воле, кажется, добровольным, агентом сыск-ной полиции.

Бейлис совершенно вверяется ему. Они сильно „дружат“. И вот, Козаченко обучает Бейлиса, как можно через над-зирателя снестись с волей, написать письмо жене…

Чадолюбивый Бейлис, которому не давали свидания и который тосковал о семье, обрадовался, сейчас же написал письмо.

Вот оно:

„Дорогая моя жена, подателем сей записки уведоми меня, как здоровье ваше и детей, что на свободе слышно, до каких пор я буду безвинно страдать, хлопочет кто-либо за мной или нет, и прошу заплатить за труд этому человеку и напишите мне записку, как и все здоровье твое и детей моих. Мендель Бейлис“.

Написал записку Бейлис. Подписался в ней собственной рукой и отдал, через Козаченко, надзирателю. Куда же по-нес надзиратель это письмо Бейлиса? К жене? К детям? Нет, — к тюремному начальству.

Что делает с письмом тюремное начальство? Оно снимает с него копию, делает вид, что ничего не знает, не возбу-ждает ни административного, ни судебного взыскания про-тив наивного Бейлиса… Посылает с тюремным солдатом эту записку жене Бейлиса. Та обрадовалась, та счастлива…

Получила письмо от мужа. Он сам писал ей, своей рукой… Читает деткам… От папы письмо!

— Папочка жив, папочка здоров! --Он скоро будет с нами!

— Скоро ли?

— Каков-то наш папочка теперь?..

Дрожащей рукой пишет „дорогая жена“ своему Менделю ответ на этой же записке. Что же она пишет, эта бедная женщина, действительно несчастная страдалица?

Она почти не находит слов…

Вот что она написала:

„Дорогой муж мой, мы, слава богу, здоровы, я и дети. Пинька ходит в гимназию, а Дудик и Тевка пока еще дома и я не имею за что их учить. Дорогой, не беспокойся, бог {81} даст и ты освободишься. Бог знает правду, что ты невинно сидишь. Больше я тебе не имею что писать. Будь здоров.

Твоя жена. Эстер Бейлис“.

Она тысячу раз благодарит этого хорошего, доброго че-ловека, этого тюремного солдата, который, как ангел-благовестник, принес ей и радость, и счастье, и утешение.

— Да благословит его всемогущий бог!

Ах, если бы она знала, что от этого выйдет, какое горе, ка-кое зло, какие муки ковали эти руки ее дорогому Менделю!..

Не радовалась бы она этой весточке из-за тюремной решетки…

— Но надо отблагодарить этого хорошего человека!..

И она, бедная, еле кормящаяся, от всех своих щедрот героически отвалила тюремному солдату… пятьдесят копеек!..

Что же делает солдат?

Он несет ответ „дорогой жены“ своему начальству. Началь-ство снимает с ответа копию, а подписанное рукою жены письмо передают Бейлису. А полтинник? Полтинник отда-ется по начальству, А начальство все время сообщает об этой переписке, кому следует.

Бейлис рад. Бейлис читает письмо… Угощает своего прия-теля Козаченко чаем…

— Ну, что ж? — думает он: — пускай попьет… Он такой хороший…

Бейлис мысленно переносится в свою семью и обнимает. и целует, и ласкает своих детей, свою „дорогую жену“…

Но вот наступает тяжелое время. „Друга“ его Козаченко уводят в суд — его судят за подлог, и… оправдывают…

Бейлис плачет, — это установлено на суде, — ему жалко расстаться со своим закадычным другом…

Напоследок друг Бейлиса решил оказать ему важную услугу: пронесть и самолично передать письмо жене.

У Бейлиса болели глаза, сам он писать не мог. Написал кто-то из арестантов. Ему наспех прочли. Подпиши письмо, — говорит „друг“.

— Почему же не подписать? Дорогой жене будет еще прият-ней, да она будет уверенней, что это письмо именно от него…

Взял и подписал своим именем и фамилией полностью, совершенно не подозревая, что в эту минуту он подписы-вая себе, сам своей рукой, почти смертный приговор.

{82} Конечно, и это письмо попадает сейчас же начальству» которое препровождает и письмо и Козаченко сначала в полицию, а потом к прокурору: только через сутки Коза-ченко был допрошен и рассказал чудовищные небылицы следователю.

Он заявил, что Бейлис просил его отравить «Лягушку» и «Фонарщика», т. е. как раз тех из свидетелей, которые наи-более твердо и даже неопровержимо устанавливают дока-зательства в пользу невиновности Бейлиса и несомненной принадлежности к этому делу других лиц…

Помните Наконечного — это и есть «Лягушка», а «Фонар-щик» — это Шаховской.

С величайшей подробностью, словно обрадовавшись своей воле, Козаченко рассказывает следователю о поручении, будто бы данном ему Бейлисом.

Но что же написано в этом письме?

Вчитайтесь в него внимательно.

«Дорогая жена, человек, который отдаст эту записку, си-дел со мной, вместе в тюрьме, сегодня он по суду оправдан. Прошу тебя, дорогая жена, прими его, как своего человека, если бы не он, я бы давно в тюрьме пропал, этого человека не бойся, он может тебе очень много помочь в деле моем. Скажи ему, кто на меня еще показывает ложно. Иди с этим, господином к г. Дубовику (Это управляющий кирпичного завода. В. Б.-Б.). Почему никто не хлопочет! Ко мне приезжал присяжный поверенный Виленский. Он про-живает Мариинско-Благовещенская, 30. Он хочет меня за-щищать бесплатно, я его лично не видел, а передало начальство. Пятый месяц я страдаю, видно никто не хлопочет, всем известно, что я сижу безвинно, или я вор, или я убийца, каждый же знает что я честный человек. Я чув-ствую, что я не выдержу в тюрьме, если мне придется еще сидеть. Если этот человек попросит от тебя денег, ты ему дай на расход, который нужен будет. Хлопочет ли кто-ни-будь, чтобы меня взяли на поруки под залог… Это враги мои, которые на меня ложно показывают, то они отомщаются за то, что я им не давал дрова и не дозволял через завод ходить. Городовой свидетель, что они отгораживались; же-лаю тебе и деткам всего хорошего, всем остальным {83} кланяюсь. Г. Дубовику, г. Заславскому передай поклон. Пусть хлопочут освободить меня. 22 ноября». Потом идет припис-ка: «Я Мендель Бейлис, не беспокойся, на этот человек можно надеичи как и сам».

Вот оно, все это страшное письмо… Человека засадили за тюремную решетку; человек пишет, что больше не вы-держит тюрьмы. Радуется, что его кто-то берется даром за-щищать… Печалится, что о нем никто не хлопочет — хоть бы на поруки взяли! — Призывает городового в свидетели, что ему попросту мстят, а тут вычитали бог знает что, иди лучше сказать, дали хоть на минуту веру объяснениям письма Козаченко.

Скажите, есть ли в этом письме хоть намек на то, что утверждает Козаченко? Его нет, и никакими микроскопами такого намека нельзя отыскать. Или эта жалоба, этот вопль на свое тяжелое тюремное существованием — вспомните слова:

«я чувствую: я не выдержу в тюрьме!.. Я сижу безвинно, или я вор, или я убийца, каждый знает, что я честный че-ловек» — является материалом, который послужил для того вывода, который был сделан?

Конечно, не стоило решительно никакого труда опроверг-нуть эти показания — и их опровергли еще на предваритель-ном следствии, но вот вопрос, который невольно возникает у каждого беспристрастного человека:

— Почему письмо, переданное нелегально арестантом, тюремное начальство разрешило отнести своему подчинен-ному солдату? Почему же следственная власть остановилась только на допросе Козаченко? Почему она не разрешила ему, что называется «ломая комедию», проделать все то, что будто бы просил Бейлис, ну что ли до того момента, когда, пройдя, по его уверениям, через ряд лиц, предполагаемых соумышленников Бейлиса, — не получил бы он из еврейской больницы стрихнин для отравления «Лягушки» и «Фонар-щика»? Ведь тогда бы факт, действительно, был бы уста-новлен и виновные давно были бы на каторге…

Но этого ничего не было сделано, так как совершенно ясно, что никто этой клевете и чепухе не верил и не верит, а вме-сте с тем весь этот воистину негодный, материал был внесен в обвинительный акт, очевидно, для колоритности процесса…

— Но где же сам Козаченко?

{84} Его вызывали свидетелем, но он не явился.

— Где же он?

— Это никому не известно…

Чем занимается теперь Козаченко, мы не знаем, во убе-ждены, что он где-либо спокойно здравствует и даже благо-душествует среди своих близких…

— А Мендель Бейлис?

А Мендель плакал, когда разлучался с своим «другом» в тюрьме… Плакал от любви в нему…

XXXIV.

Показание Синяева.

Так как Козаченко в суд не явился, то его показания, данные на предварительном следствии, оглашались в суде.

Много заняло у суда времени чтение этих показаний Козаченко.

Как ни фантастична эта история, как ни неправдоподоб-но, чтобы обвиняемый «травил» бы тех, кто дает показания, устанавливающие полную его невинность, но все-таки пока-зания этого Козаченко имели известное значение, а потому интересно было выслушать показание некоего Синяева, который знал много лет этого странного доносчика. Он знал Козаченко еще на родине.

— Дружили мы с ним, крепко дружили, — рассказывает свидетель. — Вместе гуляли, вместе знакомых имели… На ярмарках бывали… Я ничего дурного не думал о нем я, пожалуй, до сего времени так бы и думал, да вот случилось такое дело, которое развело нас навсегда…

— Ну, а теперь как вы его с читаете?

— Считаю его за плохого человека, — говорит он.

— Почему?

— Плохой он… В карман к любому залезет…

— Почему вы так думаете?

— Да потому, что он и ко мне залез…

— Как так?

— Да так… попросил у меня рубль взаймы, я говорю — возьми, только вот, рубля-то у меня нет… Три есть, раз-меняешь — рубль возьми себе, а два верни… Взял он три-то {85} рубля, да и был таков, сейчас скрылся… Это есть самое мошенство, — обидчиво заявляет свидетель.

Свидетель вспоминает, что, когда Козаченко приходил на завод Зайцева по поручению Бейлиса, увидев его, он принимал все меры, чтобы не встретиться с ним…

— Я предупреждал управляющего заводом господина Дубовика, что это за птица… Его всем надо опасаться… Самый последний человек. Ему ни в чем доверять нельзя…

Так отзывается об этом одном из главнейших свидетелей тот, кто знает Коэаченко давным-давно…

XXXV.

Свидетель арестант.

Вся эта козаченковская история совершенно распалась, когда суду пришлось выслушивать свидетеля арестанта, сидевшего одновременно с Козаченко в тюрьме, слышавшего все разговоры Менделя Бейлиса и присутствовавшего, когда писалось то письмо к жене Бейлиса, которое ему вменяется в такую тяжкую вину.

Этот свидетель отбывает наказание за кражу. Сидел ранее в одной камере с Бейлисом и Козаченко…

— Бейлис при всех арестантах жаловался на свое тяже-лое положение, что страдает он безвинно-напрасно!.. Мы все знали, что он посылал записку на волю к жене…

— А Козаченко?

— Козаченко его обсасывал…

Это — арестантское выражение, означающее, что Козаченко работал над ним.

— А Бейлис дружил с ним?

— Дружил.

— Просил передать записку жене?

— Просил.

— Просил Козаченко хлопотать?

— Просил.

— Почему?

— Так что он освободился, ну все думали, что и других он может освободить…Бейлис просил его похлопотать на воле…

{86} — А отравить никого не просил?

— Нет, этого не было, мы бы знали…

И сколько мы ни слушаем свидетелей, каждый раз, как только дело коснется какого-либо пункта обвинения, сейчас же все разъясняется, и обнаруживается или полная сказочность и фантастичность обвинений, или полная несостоя-тельность их, не выдерживающих ни малейшего прикосновения критики при перекрестном допросе.

И хочется спросить: где же, кто же подтверждает хоть чем-нибудь то, в чем обвиняется Мендель Бейлис?

Ни одного слова во время всего процесса мы не слышали не только по поводу ритуальных мотивов убийства, в чем именно и обвиняется Бейлис, но и вообще о какой-либо при-частности его к этому кошмарному убийству.

XXXVI.

Козаченко в синагоге.

У Козаченко был какой-то большой план с делом Бейлиса, он что-то замышлял крупное, но оно у него сорвалось…

— Выхожу из синагоги, --показывает свидетель Жук, — вдруг ко мне подходит какой-то совершенно незнакомый человек и начинает говорит о несчастном положении Бейлиса, которому необходимо помочь… Я был очень удивлен этим неожиданным обращением… Отказался с ним говорить, просил его оставить меня.

— А как он себя назвал?..

— Кажется, Козаков…

— А может быть Козаченко…

— Да, да, Козаченко…

— А вы денег ему дали?..

— Нет…

— Почему?..

— Он не просил…

Из дальнейшего допроса, как этого, так и другого сви-детеля, выяснилось, что, потерпевши неудачу у дверей си-нагоги, Козаченко не смутился… Он пошел в синагогу и стал с теми же вопросами и советами приставать к другим евреям, занимающим при синагоге то или иное положение!..

{87} Не было ли здесь желания расширить рамки кровавого навета и как-нибудь, чем-нибудь притянуть целую религиозную еврейскую общину к этому делу?

XXXVII.

Человек истинно-чешского происхождения.

Входит типичный еврей, начинающий лысеть со лба. Ти-пичное лицо, типичная шевелюра, борода. Держит себя важ-но, надменно…

Начинает рассказывать длинную повесть о своих подви-гах, и с первых же слов обнаруживает, что все привычки, все жесты, усвоенные любым евреем глухих местечек черты оседлости, ему не только не чужды, но очень знакомы, очень близки… Сначала я подумал, что это какое-то местное начальство..

Как же это так, — в антисемитском Киеве и вдруг та-кой, пассаж: --какое-то начальство… и еврей! Что за игра природы! В рассказе только и слышишь: — Я заметил, что Мищук плохо ведет следствие. Я стал хлопотать о назначена Красовского. Я был уверен, что он поведет дело, как следует, но вскоре разочаровался… Когда я говорил с одним высокопоставленным лицом, то оно мне сказало… Когда я был в саду с его превосходительством, мы обсуждали… К нам подошли… Я сказал… Мы пошли…

— Я, я и я… Мы, мы и мы… и все с начальством, да с каким!.. С высокопоставленным лицом, «назвать фамилию которого будет, может быть, неприятно его превосходительству»…

— С его превосходительством…

— Его превосходительство… — еле успеваю отмечать. Конечно, ему, этому еврею, хорошо известно, что Ющинского украл Бейлис, и хотел его съесть, т. е., виноват, вы-пить кровь и угостить. остаточками своих друзей — почему не угостить?

— Как его фамилия, — этой знаменитости города Киева, о котором вскоре будет отмечено во всех бедекерах и кото-рого англичане будут рассматривать в телескопы, ибо, ведь, это звезда первой величины.

{88} Россия должна знать увековечить эту великовельможную фигуру знаменитейшего рода: его фамилия Розмитальский. Слышали ли вы такую фамилию? Нет? Странно, очень странно…

— Вы кто? Вы почетный член.

— Я почетный член рушкого собрания… — кричит гор-танным голосом г. Розмитальский.

И он гордо поднимает голову…

— Я председатель…

Тут у меня закружилась голова, и я, ей-ей, не расслышал: чей он председатель..

— Вы право..

— Я правошлавный…

— Мать?

— Мать--правошлавная:

«Но почему он вместо „с“ говорил „ш“, — мелькнуло у меня в голове, — Ведь это типичный недостаток выговора еще мало обрусевших евреев?»

— Отец?

— Отец--чех!

— Вот он кто?!

Он чех… Господа, он чех!.. Бедные чехи!.. Он истин-но-чешского происхождения… Это несомненно, это ясно, как божий день… Понимаете, он чистокровный славянин, он чех!..

Киевляне, сидящие в публике, еле подавляют смех,..

— Чех? А! Вот так чех? А не чешский ли еврей?..

— Чем вы занимаетесь?

Ну, думаю, кончено: Как начнет перечислять!.. Никакие стенографистки не запишут…

— У меня была гостиница?.. — говорит он гордо.

— Гостиница!.. —умирают со смеху киевляне, — знаем мы эту «гостиницу»… --шепчет мне бравый мужчина, на-стоящий малоросс, с крутыми усами и жгучими черными глазами. — В молодости часто бывали мы в этой гостинице…

— А еще?

— Еще?.. У меня была шудная касса,.. —говорит он скороговоркой.

Гробовое молчание…

— Вот от кто, эта киевская знаменитость!..

{89} Казалось бы, надо было замолчать, и в трепете прекло-ниться, но нет: присяжный поверенный Зарудный всегда все хочет знать основательно, всегда желает докопаться до корня и, главное дело, все по закону, а разве это всякому приятно в наши дни?!

— Скажите, пожалуйста, вот вы тут хлопотали за Красовского, вы это официально делали? У вас на это было какое-нибудь право?

— Нет, это так, по знакомству, как всякий гражданин… — заюлил господин Розмитальский.

— Так-с!

— А вот, вы говорили, что к вам подошли два еврея и сказали, что это неверно, что будто бы евреи замучили Андрюшу? Кто это был с вами? Какое его превосходительство? — Это было в саду, я был там, пришел его превосходи-тельство.. (Здесь называется крупный судейский чин.) Под-ходит ко мне и говорит: какие новости в городе? Ну то, ну се, а потом об Андрюше, я говорю: жиды замучили.

А эти еврейчики и говорят: не верьте ему, ваше превосходитель-ство, — они, еврейчики-то эти, за соседним столиком сидели. И киевская знаменитость так энергично жестикулирует, что мне кажется, что в него вселились, по крайней мере, три еврея… Но, помилуйте, ведь, он чистокровнейший чех… Братья чехи, не происходите ли вы из какого-либо колена израильского? Или вы, может быть, просто евреи, только отрекаетесь от своих прародителей, от своей религии, своей культуры, своих привычек? Зачем вы, господа чехи, всё это делаете? Зачем вы сами от себя отрекаетесь?

— Но почему же, — возникает у меня вопрос, — вдруг их превосходительства, и в такой дружбе с содержателем ссуд-ной кассы и какой-то странной, весьма подозрительной го-стиницы?..

И я не знаю, что ответить на этот вопрос.

— Чем вы теперь занимаетесь?

— Ничем.

— Живете на покое?

— На покое..

— А как насчет процентов? — кто-то гудит сзади меня.

Но этот вопрос никем не был предложен гордому, знат-ному пану господину Розмитальскому.

{90} Вот было же сообщено в суде, что «но частным сведениям» еврей Этингер происходит от Аарона…

А господин Розмитальский? Он от кого ведет свою генеа-логию? Нет ли у г.г. Замысловского, Шмакова и умнейшего из славных — Дурасевича и на этот счет каких-либо «част-ных сведений»? Не занимались ли они исследованием, кто собственно принадлежит к роду Каина? Не известны ли кому-либо из них самые достоверные потомки Иуды? Не оттуда ли и сей знатный иностранец, имеющий место сво-его пребывания в г. Киеве?

XXXVIII.

Человек на службе конспиративной.

— Пригласите господина Полищука.

Входит г. Полищук.

Это один из сыщиков-ритуалистов, делавших расследова-ние убийства Ющинского. Он же — главнейший противник Мищука.

— Вы служили в сыскном отделении?

— Да, служил…

— А теперь где служите?

Мнется, не отвечает.

Защита настаивает на ответе.

Полищук просит разрешить не отвечать…

— Почему?.

— Я состою на службе конспиративной…

— Правительственной?

— Да, правительственной…

Господин Полищук среднего роста, черный как жук, стри-жется бобриком, короткая борода… Тонкий нос с горбинкой… Когда Полищук волнуется или сердится — не разберешь — нос его вытягивается, раздваиваясь на кончике…

Бледные, тонкие уши как-то особенно сильно выделяются на окружающей черноте.. Он в сюртуке.. Странно раздвояясь сзади, сюртук дает просвет, обнаруживая длинные ноги при малом туловище, и кажется мне, что он, этот г. Поли-щук, вот-вот должен прыгнуть и кого-то крепко и цепко охватить…

{91} Он рассказывает плавно, осторожно и зорко посматрива-ет по сторонам.

В разгар своих показаний он остановился и просит по-курить.

Председатель делает перерыв.

Он решительно заявляет о легенде убийства Ющинского Бейлисом.

Но вот, видите ли, он запамятовал, как было дело, что говорил умиравший Женя Чеберяк, а, ведь, не забудьте, что именно он был, по поручению начальства, при агонии это-го мальчика и все расспрашивал, и все распутывал тайну.

Ему стали напоминать вопросами.

Наконец, и он немножечко припомнил.

Что же говорил перед смертью этот несчастный мальчик?

Когда он был в бреду без памяти, он метался и все вскрикивал:

— Андрюша, ни кричи?.. Не кричи так, Андрюша… Андрюша, Андрюша, прошу…

Было видно, что Андрюша стоял перед ним грозной, кровавой тенью, он мучился им…

Но вот он приходит в сознание…

Мать его, Вера Чеберяк, подхватывает на руки, носит его по комнате и все пристает к нему, все просит:

— Мальчик мой, Женя, дитятко мое, скажи им (сыщи-кам), что мама твоя здесь не при чем…

— Ах, мама, оставь меня…

— Скажи, скажи же им…

— Дай мне, мама, спокой…

— Скажи, что твоя мама не при чем…

— Ах, мама, мне так тяжело об этом вспоминать…

О чем же «об этом»?..

И он умолкал, закрывал глаза… Но вдруг он порывался что-то говорить…

Тогда «мама» бросалась к нему и целовала, безумно це-ловала его, в дрожавшие, посинелые губы мальчика, и за-целовывала его слова, и не давала ему говорить… и он… умолкал..

Она снова брала его на руки и опять, и опять просила сказать «им», что мама его не при чем в этом кошмарном, кровавом деле.

{92} Он стал отходить. Послали за священником. Священник пришел. Он оживился, пришел в себя.

Батюшка его исповедовал, причастил, утешил, обласкал, простился с ним и стал уходить…

— Батюшка.. Батюшка!.. — раздался ему вслед слабый го-лос ребенка.

Батюшка вздрогнул, обернулся.

— Что тебе, дитя моё? — и пошел, поспешая, к нему…

И он смотрел такими ясными, такими робкими глазами и… вдруг, понурился, помертвел, умолк…,

Сзади, за плечами батюшки стояла мать, Вера Чоберяк и пристально смотрела своими черными, сверкающими гла-зами в мертвенное лицо отходящего в вечный покой сына своего.

— Мне показалось, — сказал на суде батюшка, — я это почувствовал, что она, его мать, сделала ему какой-то знак…

И Женя умолк…

Он вскоре умер.

Отчего же он умер?

Отец его говорит: поел зеленых груш с молоком, напала дизентерия — ну вот и умер…

Гражданский истец, член Государственной Думы Замысловский, заявляет определенно во время заседания суда, что Женю Чеберяк отравил пирожными начальник сыскного отделения Красовский.

Один из свидетелей рассказывает, что ему передавали, что Женю отравили близкие семейства Чеберяк какими-то морфинными свечами…

Всем ясно, что его мать, Вера Чеберяк, принимала уча-стие в его убийстве, так искусно проведенном…

Красовский еще не допрошен.

А свидетельство, что Женю отравили «свои» морфинными свечами, оставлено без последствия: на него не обратили никакого внимания.

Но, однако, что привело этого мальчика, почти единствен-ного свидетеля в этом деле, к такой ранней могиле?

Женя действительно был болен дизентерией.

«Но мы должны знать, что из больницы, несмотря на предупреждение докторов об опасном положении Жени, взяла его мать, Вера Чеберяк, только что вышедшая из тюрьмы, {93} где она сидела по подозрению в убийстве Ющинского.

Надо также помнить и то, что она как-то заявила одному из свидетелей, что ей, любвеобильной матушке, придется за „та-кое ……..“, здесь следовало грубое, неприличное, обидное на-звание, — „как Женька, отвечать“, и что, наконец, свиде-тели утверждают, что Женю отравили близкие Чеберяк. Сви-детели, соседи Чеберяковой, засвидетельствовали, что она крайне небрежно относилась к своим больным детям, не да-вала им лекарства, запирала их в комнате, когда уходила на несколько часов со двора, и они там метались в пред-смертной агонии без помощи, без надзора и ласки. Их на-ходили в ужасном виде подмоченными испражнениями, из-мученных, плачущих. Так „заботилась“ эта мать о своих детях.

Что еще показал ценного Полищук.

Он удостоверил, что квартира Чеберяк — крайне странная квартира и что ее постоянно посещали уголовные элементы.

Нельзя не отметить, что, на другой день, Полищук при-шел в суд изменивши наружность, — он совершенно обрил-ся. А разве свидетель, которого опознавали в суде, может менять наружность во время процесса?

XXXIX.

Людмила Чеберяк..

Это единственный ребенок, оставшийся в семье Чеберяк после убийства Андрюши Ющинского: — старшие ее брат и сестра — Женя и Валя — умерли вскоре, после первых же допросов матери.

Выясняется, что 13 марта, т. е. на другой день убийства Андрюши, Людя была отправлена денёчка на два к своей бабушке погостить и вернулась на четвертый день после убийства Андрюши.

…Вот вышла девочка лет десяти. Это та, которая перед присягой так горько плакала и все говорила: „боюсь, боюсь“…

Ее за руку ввел судебный, пристав.

Бледная, запуганная, вошла она в заду и стала перед судейским столом.

Причесанные под гребешку, ее густые каштановые волосы {94} заплетены в две тугие косички, которые чуть-чуть не до-ходят до пояса.

Все тоньше и тоньше книзу, они на концах перехвачены желтыми бантиками.

И когда она нервно поворачивает то ту да, то сюда свою измученную головку, косички сильно вздрагивают и бантики прыгают по спине, почти ударяясь о плечи…

Она спокойно начинает рассказывать о том, как они катались на мяле, как прибежал Бейлис, погнался за ними, схватил Женю и Андрюшу — Женя вырвался, а Андрюша попался и его утащил Бейлис.

Куда делся после Андрюша, она не знает… И говорит так складно, гладко, ровно, торопясь, чтобы все сказать… Говорит, как стихотворение читает…

Когда председатель что-либо спрашивает ее, хотя и близко. подходящее к рассказу, но нечто иное, она торопливо ско-роговоркой отвечает:

— Что вы, что вы, а ни боже мой!

Когда стали ее допрашивать, видела ли она все это сама, она заспешила, заторопилась; и вскоре вышло так, что сама она ничего не видала, а только слышала от своей покой-ной сестры Вали…

Когда она впала в противоречие с показаниями девочки-свидетельницы, дочери Наконечного, и когда им была устроена очная ставка, и когда Наконечная сказала ей с упреком: „зачем ты врешь, надо говорить правду…“ — личико ее скривилось, сморщилось, она побледнела, как смерть, навзрыд заплакала и торопливо закричала: „боюсь, боюсь, бо-юсь!..“ Точно кошмар какой висит над ней, точно она из-ведала такую тяжелую руку изверга, что только при одном воспоминании чего-то, она сразу теряет душевное равнове-сие…

— Чего же вы боитесь, девочка? Вы не бойтесь, — гово-рит председатель, — вас здесь никто не обидит, вы будьте вполне покойны…

И, почувствовав, что ее здесь не будут бить, она успо-коилась.

— Не грозил ли кто-нибудь вам? — спрашивает кто-то из гражданских истцов.

— Грозил.

{95} — Кто грозил?

— Полищук!..

— Полищук? — все изумлены, — ведь он за Чеберяк и про-тив Бейлиса!

— Что же он вам говорил?

— Будет тебе, как Жене, если ты будешь показывать против Бейлиса.

Полагают, что это обмолвка: не „против“, а „за“, веро-ятно, хотела она сказать.

— А вы помните Полищука?

— Помню.

— Узнали бы его?

— Узнала.

— А какой он?

— Черный, весь черный.

— Девочка, оглянитесь, здесь он, или нет?

Девочка оглядывается.

— Вот он…

— Подойдите к нему.

Она медленно, осторожным шагом, поднимая, растопырив пальцы, правую руку вперед, идет прямо на Полищука, смотря на него широкими испуганными, полными ужаса, глазами.

— Боюсь, боюсь, боюсь!.. — вдруг отчаянно закричала она и горько, горько заплакала, схватившись руками за лицо.

А он, черный, как жук, недвижимо сидел на скамье, в упор смотря ей в лицо холодными, черными, злыми гла-зами.

Девочку опять успокаивает председатель.

ХL. Вера Чеберяк.

Прихожу на заседание вечером. Батюшки, что это! Всегда полупустое отделение для публики, сегодня — полным полно.

Нарядные дамы, девушки киевского общества, священ-ники. военные, чиновники — сколько здесь народа! Еле на-хожу место!.. Лорнетки, бинокли, в которые запрещают смотреть, и море перьев дамских шляп, слепящих {96} пространство, колыхаются, трясутся и мешают что-либо видеть перед собой…

— Почему так много народа.

— Сейчас будут допрашивать Веру Чеберяк.

— Ну, теперь все понятно.,.

Вот входит она, сутуловатая, темная шатенка, в огромной, широкополой, черной бархатной шляпе, сплошь оторочен-ной пером „под страуса“, желто-оранжевого цвета… Огром-ный шишак из пера, того же цвета, неуклюже возвышается над полями.

Лицо… лицо странное, но обыденное, однако навеки запоминаемое… Матового цвета, сильно обрубленное вниз по линии губ и подбородка, оно некрасиво, если вы смотрите прямо в него, и совершенно иное в профиль. Длинный, правильный, прямой, с легкой горбинкой нос, уходящий в черные дуги прекрасных бровей. Ресницы чуть заметно вздрагивают, при взгляде в упор, в эти черные, как сливы, маслянистые глаза, страстно, повелительно и зло поблески-вающие так неожиданно, так случайно… Широкая чернота под глазами свидетельствует нам о ней, как о женщине, всегда ищущей нервных, возбуждающих впечатлений… Тонкие руки, тонкие пальцы… Посмотрите, как скромна она, как потупляет она глаза, когда, с видом угнетенной мона-шенки, идет на свое место, на скамью свидетелей после передопроса… Смотрите, как спокойна, как выдержана она, когда свидетели при ней показывают, что убийство совершено в ее доме, что Женю отравила именно она…

Иногда только голова ее слегка ныряет, когда уж очень ёкнет сердце, и то это заметно более по ее желто-оранже-вому султану, так чутко передающему все ее движения, чем по фигуре ее самой.

Говорит она так же плавно, как ее дочь, — видимо, долго вместе упражнялись, — даже дикция, удары решительно те же… Господи, что она только не рассказала, и кого только она не запутала!..

Больше, больше людей в эту кучу, словно кто-то все время твердил ей, когда она, без перерыва, почти два часа рассказывала все, что знала, что могла придумать.,. Умна она, хитра и изворотлива, как уж, как угорь… Как она ловко обходит все подводные камни, тонко предвидя возможные {97} вопросы. Ответы у нее всегда готовы… За словом она в кар-ман не лезет и быстро отвечает на все, что ни предложат ей…

Что же она показала?.. Да все то же, что и дочка: Андрюшу не видела. Он к ним давно не приходил. Живет она скромно, тихо, аккуратно…Ни с кем не знакома, почти ни-кого не видает и сама нигде не бывает… Семьянинка — ка-ких мало… Любит своих детей до безумия — да, вот, двое умерли, — говорят, отравили их, пока сидела она в тюрьме… Тоскует она по ним… Жаль их… Но, вот, все-таки мелко начинает попадаться… Чувствуется враньё…

Вот Людя — ее дочка — рассказывала, что когда Бейлис утащил Андрюшу, то она сейчас же рассказала об этом матери, а мать уве-ряет, что ничего об этом от детей не слыхала, а услышала только месяца через три…

Вы понимаете, читатель? На глазах у детей Бейлис украл Андрюшу, и потащил его в печку, и дети, запыхавшись, прибежали домой и матери… ни гу-гу!.. Молчок… Сказали только папе… А папа, телеграфный чиновник, махнул ру-кой: пускай, мол, его тащит, эка беда! Пускай убьет его, этот Бейлис, съест!.. Мне-то какое дело!.. И не забудьте, что все это происходит на самой окраине Киева, где как среди всякого мещанского населения, при всякой возможности только тем и стараются заняться, что поболтать, сообщить новости… Строгие привычки в доме Чеберяковых!..

— Вы в тюрьме перед этим судом сидели?

— Сидела.

— За что?

— Так, пустяки, подчистка какая-то…

Оказывается, подчистила она заборную книжку в мелоч-ной лавочке.

— Почему же вас выпустили?

— Еще обвиняют…

Выясняется, что обвиняют ее за новую уголовщину… Будет отбывать наказание по совокупности…

Крайне удивило меня это обстоятельство… Никогда не слы-хал, чтобы лицо уже осужденное, после того, как приговор вошел в законную силу, после того, как приговоренный стал уже отбывать наказание, его вдруг бы выпустили, ибо за ним стала известна новая уголовщина… Да ведь тогда весь уголовный элемент всегда бы был на свободе: осудили, {98} хорошо, сделайте одолжение! — У меня в запасе сколько угодно удачно сошедших краж, — заявил бы любой карманник, — и сейчас же „покаялся“ бы еще в одном преступлении, и гу-ляй себе на свободе пока суд да дело, а там еще и еще… Не житье было бы всем уголовникам при таком толковании закона, а масленица. Или, может быть, это только в Киеве им дана такая привилегия?!. Крайне любопытно это обстоятельство… Надо бы в нем как следует разобраться г.г. юристам.

Совершенно очевидно, что эта уголовная дама была вы-пущена из тюрьмы властями преднамеренно, так как на нее падало слишком тяжелое подозрение в соучастии в убийстве Андрея Ющинского, а так как царское правительство решило создать ритуальный еврейский процесс, то эту даму поспе-шили выпустить из тюрьмы под таким неслыханным пред-логом, чтобы она могла хорошенько замести свои следы. Она это и сделала: главного свидетеля убийства Андрюши, своего сына Женю, она довела до могилы; дочь ее, которая тоже вероятней всего знала всю эту историю, так же неожиданно умерла. Сама Чеберячка столковалась со всей своей шайкой, из которых половина были ее любовники, как и что по-казывать, а свою дочь Люду, которой она очевидно решила сохранить жизнь, она так забила и замучила вместе с сыщи-ком Полищуком, что та пребывала все время в ужасном страхе, боясь проронить слово. Это так было ясно реши-тельно всем, кто был на суде, и только преступные судьи делали вид, что они ничего не замечают и не догадываются, и что этот выродок рода человеческого не только не при чем в этом деле, но прямо-таки является чуть ли не жертвой этого процесса.

А вот, когда зашла как-то речь о шампанском, послушали бы вы, какие нотки появились в голосе у этой уголовной женщины.

— Почему вы знаете, что это было шампанское? — спра-шивает председатель.

— Я не в деревне родилась, господин председатель! — от-вечает она.

Да как ответила!..

Как улыбнулась!..

Как блеснула глазами!..

Вот тебе и скромная жена чиновника, получающего 42 руб-ля в месяц!

{99} — А обыск у вас был еще до убийства, до пропажи Андрюши?

Мнется. Старается улепетнуть от прямого ответа, но при-тиснутая, томно говорит:

— Был!.. Это недоразумение!..

— А краденые вещи вы принимали?

— Я? Что вы? Никогда этого не было…

— А патроны, пули, порох у вас нашли?

— У меня?

— У вас.

— Свидетельница, на все вопросы, уличающие вас, вы мо-жете не отвечать, — заявляет председатель, вовремя спасая эту явную преступницу от провала при перекрестном до-просе. Только в этот момент председатель, получивший после суда сразу большое повышение, вспомнил о „законности“ и выручил Чеберяк. Это содружество председателя суда с уго-ловной дамой так и бросилось всем в глаза.

— Могу?

— Можете, по закону.

— Так как же насчет пуль, патронов?

— Это к делу не относится! — говорит развязно Вера Че-беряк.

— А вы поссорились с Павлом Мифле?

Это тот, француз, которому она выжгла серной кислотой глаза, и который все-таки привязан к ней, как верный сто-рож и исполнитель ее желаний.

— Да, он бил меня!.. — тихо говорит она.

— А не стали ли вы говорить, что это он убил Андрюшу?

— Нет, это мне предлагали так говорить за сорок тысяч, вину на себя принять, для этого меня возили в Харьков, но я отказалась.

— А вы ходили смотреть труп Андрюши?

— Ходила.

— Вы его опознали?

--Да.

— Но как?

Молчит.

— Не так ли было: вы с приставом и с Женей залезли в пещеру — там было темно, пристав не подносил к лицу {100} свечку, и не позволял близко наклоняться к нему, а вы вдруг сразу, не смотря в лицо, опознали его.

--По вышивке, по вышивке на рубашке опознала, — зато-ропилась она. — Вышивочку эту я видала у его матушки, и говорю: вы дайте мне вышивочку, я такую же Жене вышью, а мне не дали, а я запомнила, хорошо запомнила ее… Ведь по ней бедненького и узнала, как раз в этой рубашонке он и одет…

Выясняется, что вышивку эту она могла видеть года за три с месяцами до смерти Андрюши.

Этакая удивительная память у госпожи Чеберяк — даже завидно стало. Более трех лет тому назад видела она вы-шивку, — минуточку смотрела, — а в пещере-то темно, свечей мерцающей освещается она… Лица не рассмотреть, а вот вышивку сразу узнала госпожа Чеберяк… Хорошая, твердая память у госпожи Чеберяк,..

Председатель суда и прокурор делали решительно все, чтобы помочь Чеберяк выкарабкаться из ее отчаянного по-ложения и она, благодарная им, так ласково, так нежно смотрела на своих спасителей. Это трогательное единение представителей юстиции с прославленной воровкой и пре-ступницей г. Киева возмутило решительно всех. Публика положительно негодовала, и все в один голос говорили: вот одна из убийц Ющинского, ее необходимо тут же аресто-вать… Но суд был недоступен, он исполнял то, что ему было предписано из Петербурга, покрывая собой явных преступников, убийц и виновников этого кошмарного дела.

ХLI. Господин Чеберяк.

Несчастное и до большой степени отталкивающее от себя существо, этот господин Чеберяк… Его держат в черном теле. Вне всякого сомнения, что он отлично знает, сколько весит нежная рука его почтенной супруги, милостива ли она во гневе, и скоро ли она гнев кладет на милость…

Господин Чеберяк — это несчастье для госпожи Чеберяковой… Тонкая сеть, сплетенная ею, может быть сразу про-рвана этим неповоротливым, недогадливым, суетливым чело-вечком, который из всех сил старается разжалобить суд, что {101} он безвинно-напрасно пострадал ради других, кто окровавил руки свои кровью Андрюши.

Госпожа Чеберякова вся съежилась, когда вошел в залу ее домовладыка…

— Теперь пропаду, — говорила вся ее фигура, и она вни-мательно, крайне внимательно слушала показания своего мужа … (Нельзя не отметить этого крайне вопиющего нарушения всей деловой стороны процесса, которую с самого начала допустил председатель: вместо того, чтобы, по крайней мере важнейших свидетелей, обязательно после допроса рассаживать под охраной в различных комнатах, он всех оставлял в зале суда и таким образом все явные противоречия между показа-ниями свидетелей, очень важные для выяснения правды, совершенно уни-чтожались деятельностью председателя, и такие ловкие люди, как Чеберяк быстро выпутывались из всех затруднений, в которые они попадали. Со-вершенно очевидно, что все это делалось судом преднамеренно, лишь бы создать обвинение по тому процессу, который так был нужен царскому правительству со всеми черносотенцами России.).

Вот, наконец, начались показания этого худого, бледного, тощего и развинченного на все гайки бывшего почтамтского чиновника. Он поет Лазаря о потерянной службе и реши-тельно ничего не знает ни о тех попойках, которые твори-лись у него дома, ни о целой стае молодых людей, которых его (!) супруга величала не иначе, как Костя, Васинька, Петька рыженький и т. д. Он ничего не знает и о том, что его жена находилась долгое время в связи с французским гражданином Мифле, которому она облила лицо серной кис-лотой и выжгла глаза за какую-то его вольность с другой женщиной.

Он не знает также и того, что его почтенная и добродетельная супруга, будучи избита слепым Мифле за то, что ему доказали, что его любовница тут же, в его квар-тире, в его комнате, пользуясь слепотой французского гра-жданина, имеет особое удовольствие более чем кокетничать с жильцом Мифле — Петровым, который, вырвав ее, избивае-мую, из рук рассвирепевшего слепца, был сейчас же в на-граду за преданность переведен этой любвеобильной чинов-ницей на жительство в квартиру господина Чеберякова, где он и пребывает по сие время. А слепец бил госпожу Чеберякову „шоколадкой“ — воровским орудием, существую-щим для оглушения жертвы: — это кусок железа фунта в че-тыре, зажимаемый в руке.

Как видите, в этом благочестивом {102} доме и среди близких ему друзей воровские орудия в ходу даже для собственного употребления. Господин Чеберяк во-обще ничего не знает, а когда чем-либо мешал, то его подпаивали, чего-то подсыпали в пойло снотворного и он бла-гополучно отходил ко сну. Это тип тех мужчин, которые или не имеют никакой воли, или воля их столь больна, что всякие извращения принимаются ею, как нечто особо интересное и радостное…

ХLII.

Свидетель Бейлис и обвиняемая Чеберяк.

Когда я вслушиваюсь все более и более в этот процесс, я все жду, что, вот, сейчас скажут:

— Пригласите свидетеля Бейлиса… Входит Бейлис…

— Бейлис, скажите, что вы знаете по этому делу?

— Я жил рядом с Чеберяк…

— Расскажите, что вы знаете про Чеберяк…

Я на минуту представил себе: на скамье подсудимых сидят Вера Чеберяк, Сингаевский, Рудзинский… Латышев, за смертью, от суда и следствия освобожден…

Как были бы довольны обвинители — ведь с таким мате-риалом, какие громовые обвинительные речи можно бы-ло бы произнести! Никакой суд присяжных не смягчил бы своего сурового приговора… Адвокаты? О, несчастные адвокаты! Они не нашлись бы что сказать. Никакие „луч-шие“, о которых мечтала Чеберякова, не помогли бы: слишком ужасны, слишком тяжелы обвинения, и само преступ-ление так неизъяснимо жестоко и отвратительно…

А теперь что мы видим? Что мы слышим? На чем скре-щиваются шпаги перекрестного, страстного допроса?

Обвинители… О, они изо всех сил защищают тех, на кого так много падает косвенных и прямых улик.

А защитники? Как опытные прокуроры, с тактом и дели-катностью к подозреваемым в совершении преступления, стоя твердо на страже законности, они шаг за шагом раз-облачают хитрости, увертки и изворотливость „свидетелей“, явно причастных к убийству Ющинского.

{103} А Бейлис?

Он с таким неподдельным любопытством рассматривает вещественные доказательства, фотографические карточки, наволочку и пр., все тянется оттуда, из-за решетки, стара-ясь хоть как-нибудь разглядеть своими подслеповатыми глазами то, что в сущности решает его судьбу, и с истин-ным изумлением слушает свидетелей, хлопает себя по ко-ленам, когда уже очень бывает интересно, и все время так и кажется, что и он тоже начнет задавать вопросы, чтобы помочь изловить этих и без того попавшихся воров и убийц.

ХLIII.

Где был труп Ющинского до пещеры?

Совершенно неожиданно молнией сверкнуло в одном из заседаний краткое новое показание свидетеля Добжанского…

Его спросили по поводу одного показания Голубева. Добжанский с компанией как-то пошел прогуляться в рощу, уселись они на лужайке, неподалеку от пещеры, где нашли Ющинского, и стали выпивать, ведя беседу… Из пещеры вышли два студента и подошли к ним и стали говорить, что Андрюшу жиды замучили.

— Почему вы думаете, что жиды?.. —спросил один из компании.

— Мы это очень хорошо знаем!..

— Ничего вы не знаете и говорите совсем зря…

— Как зря?..

— Да так…

— Мы это очень хорошо знаем!.. —твердят свое студенты.

— Очень хорошо… Ха-ха-ха! Да знаете ли вы, что труп Ющинского у Чеберячки три дня в ковре под диваном за-вернутым лежал?!

— Что вы, что вы!..

— Вот вам и „что вы“: своими глазами я видел..

Этот рассказ ошеломляет всех, находящихся в зале суда.

Даже председатель заерзал на стуле, а прокурор покраснел, как пион. Расспрашивают свидетеля: не были ли они все пьяны во {104} время этого разговора? Оказывается, нет, — всего полбутылки втроем выпили…

Студенты эти были: Голубев и еще кто-то… И Голубев и его товарищ подтверждают, что рассказано было именно так…

— А когда мы шли все вместе назад, то нам показали лазейку в заборе, через которую будто бы труп Андрюши от Черебяковой выносили, — добавляет Голубев.

— А можете вы удостоверить, кто именно это сказал, что труп Андрюши Ющинского три дня лежал под диваном у Чеберяковой, завернутый в ковер у нее на квартире? — спра-шивают у Добжинского.

— Отчего же! Можем…

— Кто же это?

— Кирилл Антонов.

— А кто еще с вами был, в присутствии кого это гово-рилось?

— Другой был Андрей Цинковский…

И все эти ошеломляющие новости сообщались так спо-койно, деловито, как будто это дело шло о дровах, что ли…

В субботу, в одиннадцатый день заседания, опять появил-ся на сцене труп Ющинского в том же ковре.

Допрашивали свидетеля Вышемирского. Это католик, ста-рик, ранее долго служил управляющим имением в Витеб-ской губернии. Вызванный защитой по другому поводу, он вдруг рассказал:

— Спрашиваете, что я знаю про это дело? Сам ничего не знаю, а вот мой знакомый Равич, который раньше служил в том же имении винокуром, уезжая в Америку, рассказал мне, что жена его, Равича, имевшая бакалейную лавочку рядом с домом Чеберяковой, как-то зашла по делам в квар-тиру Веры Чеберяк и видела там труп Андрюши Ющинского, завернутый в ковер и всунутый в ванну.

Эта неожиданность на минуту почти приостанавливает за-седание, — свидетель стоит, его никто не спрашивает, — до такой степени растерялся суд.

Наконец выясняется, что еще ранее Чеберяк как-то про-сила лавочницу Равич спрятать у себя ящик с револьве-рами, что она и сделала, а потом здесь подоспело это убий-ство Андрюши, стали арестовывать, обыскивать. Равич {105} натолкнулась на труп Андрюши; они стали бояться, как бы все это не открылось, и потому решили, — да их к тому же упрашивали Чеберяки, — уехать в Америку. Равич рассказы-вал свидетелю, что билеты выправляла им Чеберячка, и что они уезжают в Америку на средства компании Чеберяковых…

Как ни стараются сбить свидетеля, но он стоит на своем и повторяет все одно и то же и даже сердится, что его пе-респрашивают о том, что он отлично знает, и говорит всю правду потому, что давал присягу, — а, как верный католик, он с присягой не шутит. Председатель все время старает-ся его оборвать. Он заявляет, что ранее он тоже жил там же, на Лукьяновке. А два года тому назад, продав дом, пе-реселился в город, но прекрасно знает всю обстановку Лукьяновки.

Спрашивают, почему ранее он ничего никому не рассказал?

— А зачем же? — удивляется он. — Да это уж все знали: полиция хорошо знала, что убили Андрюшу у Чеберячки, это так потом по-другому стали говорить…

Но как же так, подумал я, обыватель, мало знающий за-коны; как же это так! Судят человека, обвиняя его в лю-доедстве, он сидит за решеткой, на скамье подсудимых, и добродушно смотрит на всех, от души, почти навзрыд смеется, когда кто-то назвал его „цадиком“, т. е. по-нашему „стар-цем“, особо уважаемым лицом, к которому ходят за сове-тами, каких много и в православии, и в каждой другой религии…

А вот тут, рядом, свидетельствуют под присягой о том, где находился труп, как его несли, указывают, кто сказал, кто был свидетелем сказанного, кто видел труп и убийц своими глазами…

Ведь все это говорится в официальном заседании окружного суда, при всех присущих ему регалиях.

Мне казалось, что обвинители сейчас же потребуют к немедленному допросу тех, кто утверждал, что видел труп в квартире Чеберяковой своими собственными глазами, или прервут заседание, потребовав доследования. — Ведь, что-нибудь одно из двух: или это страшный оговор, который нельзя прощать людям, или это самая истинная правда, восстановляющая полную невинность Бейлиса и открыва-ющая действительных убийц Андрея Ющинского.

{106} Но, нет. Я ошибся. Пока бесследно прошли эти показания. В суд никого не позвали, и все сделалось так, как будто бы об этом никто ничего не говорил…

XLIV

Что означают многочисленные раны на теле Андрея Ющинского.

Бывший начальник сыскной полиции, Красовский, для примера и уяснения множественности ран на теле Ющин-ского стал было рассказывать об убийстве некоей „Варьки Кобылы“, совершенном здесь же в Киеве лет пять тому назад.

Эта „Варька-Кобыла“ принадлежала к воровской шайке и выдала организацию воров-громил. Они пошли на ка-торгу. И, как водится у этих людей, решили убить преда-тельницу. Кинули жребий. Тот, кому досталось выполнить это поручение, бежит с каторги, достигает Киева, отыски-вает прежнюю свою товарку, вновь дружится с ней, и, когда она совершенно вверяется ему, исполнитель поручения своих товарищей заманивает свою жертву в лес, и здесь предает ее сверхъестественным, хуже чем зверским, мучениям, пыт-кам, которых, может быть, не знали средние века, и нако-нец убивает ее, нанося ей множество — более сотни — ран… Ее нашли совершенно искромсанной, изрезанной на куски, и было с непререкаемой ясностью установлено, что именно до убийства, до последнего удара, она была пытаема этим злодеем с применением всего, что только могла придумать разнузданная, злодейская фантазия исступленного пре-ступника…

Оказывается, такие факты весьма нередки в уголовной практике. Убийство с нанесением множества ран — это по-стоянный прием уничтожения предателей в уголовном мире. Преступники всегда крайне заинтересованы сведениями из своей среды. Они тщательно следят за уголовной хроникой. И, конечно, такое дело, как зверское убийство с нанесе-нием множества ран, не может быть обойдено печатью: наоборот, об нем всегда и много пишут. И естественно, что весь уголовный мир сейчас же узнает, что убит {107} такой-то за предательство, ибо множество ран — это условный знак, это своеобразный пароль, предупреждающий всех уголовников об опасности.

Всякий, знакомый ранее с убитым таким образом лицом. принимает свои меры, чтобы не попасться в чем-либо, ибо никому неизвестно, в каких пределах было совершено разоблачение предателем. Вот, по объяснению сведущих в уголовных делах лиц, сделанных в кулуарах суда, тот мотив, те основания, которыми объясняется множествен-ность ран на убитом Ющинском.

Его, в силу печально сложившихся обстоятельств, воров-ская шайка группировавшаяся возле квартиры Чеберяк, признала предателем и расправилась с ним по-свойски.

Вот почему на трупе Андрея Ющинского найдено так много ран, и при чем здесь евреи — решительно никому не-понятно.

ХLV.

Еврейская молельня.

Но вот явился свидетель, который, очевидно, должен все доказать. Это чиновник особых поручений Мердер. Он во фраке. Так учтив, так деликатен, так вежлив, просто одно очарование… Говорит плавно, ходит размеренно, не спеша, вытаскивает из кармана какие-то бумаги, какие-то планы… Он весь готов к услугам. Только и слышишь:

— Ваше превосходительство, если вам угодно…

— Ваше превосходительство, если вы разрешите…

— Ваше превосходительство…

И весь — дело, весь — исполнение возложенного поручения; ходит, показывает, рассматривает, объясняет…

И так он убежден, что говорит нечто важное, нужное, несомненное и вполне доказывающее, как вы думаете, что?.. Ритуальные мотивы вообще, ритуальные приемы в частно-сти, ритуал, ритуал, ритуал… Посмотрим, что же он дал суду?

Он многословно рассказывает о „преступлении“, которое ему удалось открыть…

Дело очень простое и, можно сказать, крайне типичное для современного положения России…

{108} В Киеве давно живут богатые купцы — евреи Зайцевы, очень уважаемые и благочестивые люди. Старику Зайцеву, недавно умершему, пришла счастливая мысль направить часть нажитых им капиталов не на личные какие-либо цели, а на нужды общественные. Он пожертвовал большие день-ги, на которые возведена громадная больница для хри-стиан и евреев, „в память бракосочетания государя импе-ратора“.

Умирая, он завещал громаднейший свой кирпич-ный завод, — на котором служил несчастный Бейлис, — этой же больнице, на таких условиях, что доходы с него должны идти на содержание больницы. Завод отлично обо-рудован, имеет колоссальные запасы прекрасной глины и, стало быть, это благотворительное общественное дело по-ставлено на крепкие ноги.

После смерти старика Зайцева его дети и почитатели собрали деньги для возведения богадельни возле больницы на двадцать человек престарелых евреев — на 10 мужчин и на 10 женщин. По плану, утвержденному правительственными властями, было еще указано одно помещение — „столовая“.

Строили это здание — русские рабочие.

Когда все было готово, тогда было подано прошение для разрешения одну комнату, эту самую „столовую“, превра-тить в молельню… Вот тут-то и начинается весьма плодо-творная деятельность чиновника особых поручений при киевском генерал-губернаторе, г. Мердера, ведающего ев-рейские дела…

Это прошение навело его на размышления…

Приезжает на место. Спрашивает у рабочих:

— Что вы тут строили?

— Еврейскую синагогу! — отвечают рабочие.

— Синагогу?..

— Точно так, синагогу…

Осмотрел. Синагоги нет и синагога есть… Синагоги нет, потому что ее не разрешили еще, и она просто комната как комната — в два света, с особым местом для будущего алтаря — если разрешат. А пока что служений нет и по плану значится столовой…

И синагога есть — потому, что, если придет разрешение, устроят ее окончательно, придет раввин, прихожане, и синагога будет..

{109} — Зачем же, спрашивается, евреи так строили: и под столовую, и под синагогу?

— Да потому, что — хотелось мне сказать — так повелевает сама русская жизнь.

— А почему?

— Тому следуют пункты.

Сам г. Мердер заявил, что, во-первых, строители хотели выиграть время, во-вторых, что если бы они написали вме-сто слова „столовая“ слово „молитвенный дом“, то пошла бы писать вся губерния, и дело затянулось бы на несколько лет.

Строительный комитет отослал бы чертеж в „специаль-ное ведомство“ — очевидно, в тот департамент министер-ства внутренних дел, который заведует иноверными испо-веданиями, и все это должно было идти через губернское правление, на утверждение к генерал-губернатору и с его заключением в Петербург и потом тем же путем обратно… А кому из русских обывателей неизвестно, что этот путь бывает частенько несравненно более длинным, в смысле времени, чем путь по экватору земного шара: кругом-кругом и снова домой…

Я не знаю еврейских дел, но дела, которые мне хорошо, известны, дела старообрядцев и сектантов, явно свидетель-ствуют о том, что прежде, чем добиться не только откры-тия молитвенного дома, а просто записи умерших или рожденных в метрические книги, проходят целые длинные мучительные годы… Не могу предположить, чтобы современная наша администрация была более милостива в та-ких вопросах к евреям — Вот именно эти маленькие недо-статки механизма, эта-то бюрократически-административная волокита, совершенно не соответствующая темпу жизни России XX века, и заставляет многих часто по пустякам „обходить закон“, в то же время не нарушая решительно ничьих интересов, осуществляя естественное право чело-века. А к этому праву, несомненно, относится всецело удовлетворение всеми и каждым, кто только пожелает, ри-туальной потребности, потребности молитвы, в кругу сво-их единоверцев, по тому обряду, который, по их понятиям, установлен самим господом богом… Вот какой единственный логический вывод можно и {110} должно сделать из всех пространных объяснений чиновника особых поручений г. Мердера..

Но он, конечно, иного мнения и это мнение, в виде сво-его заключения, он желал сделать на суде, и сейчас же был остановлен председателем.. Как жаль, что строгость закона не позволила г. Мердеру высказаться — мы, вероятно услышали бы, — и весь свет внимал бы этим трелям, — что „столовая“, по плану превратившаяся при постройке в будущий „молитвенный дом“, где, правда, служений никаких не отправлялось, есть явно безапелляционное и совершенно очевидное доказательство того, что… что… ев-реи употребляют христианскую кровь.. Ах, как жаль, что мы этого не слышали! Ах, как жаль, что г. председатель суда был так неумолимо строг к чиновнику особых пору-чений г. Мердеру.

Но еще более жаль, что после провозглашения полной религиозной терпимости и свободы, после того, как два-жды была подтверждена высочайшим указом и манифе-стом эта религиозная свобода — и 17 апреля и 17 октября 1905 года, — однако, по сие время богаделки-старушки и ожидающие скорой кончины набожные старики-евреи долж-ны каждую неделю в своей комнате зажигать по несколько свечек, как заявил г. Мердер, и молиться каждый у себя в одиночку…

А рядом?..

Рядом большое помещение, годное и приспособленное под „молитвенный дом“, обращено в столовую для врачей, где „врачи изволят столоваться, завтракать“.

Хотел бы я знать, что сказали бы наши православные отцы и матери, которые, устроив какую-либо богадельню, пожелали бы открыть при ней церковь или часовню, и им вдруг отказали бы и устроили бы там вместо церкви, сто-ловую… для врачей.. Как бы возопили все митрополиты и архиереи, все святейшие синоды, консистории и пр. т. п. учреждения!.. (Потребовались в России огромная политическая революция 1917 г. и новая социалистическая большевистская революция октября 1917 г., . чтобы русский народ возымел бы силу провозгласить полное отделение церкви от государства и школы от церкви.).

{111} А евреи?

Евреи должны, они обязаны молчать и терпеть, терпеть и терпеть…

XLVI

Беркины швайки.

Долгое время занимают внимание суда и присяжных за-седателей Беркины швайки.

Берко Гулько, рабочий-шорник, работал со своим инстру-ментом на заводе Зайцева: починял и пригонял на лоша-дей сбрую. Работа уменьшилась, а так как он испортил что-то в работе, то его рассчитали, оставив докончить работу шорника-христианина. Однако, пообещали: зайди еще через несколько дней — будет работа, дадим.

Берко Гулько собрал свой инструмент — швайки, бурав-чики, шило, молоток, — все это тщательно завернул в мешок и на глазах у всех положил в шкафчик, стоявший в кори-доре. Этот коридор собственно и был в то же время шор-ной при конюшне. Что он именно так сделал, видел и под-твердил на суде его товарищ, рабочий-христианин, старший его годами, оставленный доканчивать работу.

Берко зашагал в город. Зашел в шорню…

— Нельзя ли поработаться?

— Можно!.. Становитесь подмастерьем…

Заработал Берко во всю… Инструмент хозяйский… Плата так себе — жить можно… Забыл Берко и об инструментах своих на заводе у Зайцева…

— Ну, что ж, пускай себе лежат!.. Зачем они мне? Будет время, пойду поработаюсь…

Но время создало совершенно иное…

Началось дело Ющинского, арестовали Бейлиса… Стали ве-зде и повсюду искать, обыскивать… Добрались и до шкафчи-ка… Развернули мешок… Швайки… А!.. Вот оно что?.. Вот оно орудие убийства…

Что же делают с ним? Вместо того, чтобы представить к следствию весь этот мешок, полиция вынимает швайки, и вот создается легенда, что именно эти-ми швайками был убит Ющинский… Свидетели показывают, что они все время лежали неподвижно в этом шкафчике; свидетелю-шорнику предъявляют их, он удостоверяет, что {112} именно эти швайки Берка оставил, уйдя с завода. Что из того? Все равно какая-то тень остается…

— А сколько стоют эти швайки и весь этот инструмент, оставленный Беркой в мешке на заводе Зайцева? — задает вопрос товарищ прокурора шорнику-христианину.

Тот подсчитывает в уме и, наконец, заявляет:

— Рубля полтора…

— Только-то!.. —невольно вырывается у обвинителя, оче-видно крайне недовольного результатами этих долгих вы-числений,

Вероятно, ожидалась более солидная сумма, которую Берке должно было бы жаль бросить без особых уважительных причин… И тогда?.. Тогда было бы испечено, новое доказа-тельство убийства Ющинского Бейлисом…

Бедный Бейлис! За все отвечает он: и за корову (См. об этом на стр. 119.), и за швайки…

Как хорошо, что шорный инструмент стоит дешево… Все ясно… Но к этим швайкам еще двадцать раз возвра-щаются, переспрашивая вновь и старых и новых свидетелей…

Но что можно сделать с швайками, которые лежали и ко-торых никто не трогал?

Конечно, ничего…

XLVII.

Два цадика.

Когда читали обвинительный акт, меня, помимо „Волкивны“, заинтересовали особенно два персонажа; два еврея, приезжавшие к Бейлису, гостившие у него… Какая-то таин-ственность витала над ними, что-то воистину „мистическое“, потустороннее окружило их странные облики…

Помните, как описывались они: старые, страшные; дети трепетали, смотря на них. В больших, высоких шапках, в длинных одеяниях; и я мысленно всматривался в них, ри-суя в своем воображении их ветхозаветные образы. Вот они, с круглыми, пронзительными — обязательно „пронзительны-ми“ — глазами, смотрят так, что на три аршина под землей видят. От них ничто не утаится! От них ничего не {113} скроется!.. Ходят они медленно, тихо поворачивая головы.

Длин-ные, подуседые их бороды, как у самого Моисея, по пояс. Костлявые, постные, изжелта-бледные руки, покрытые густы-ми седеющими волосами, безжизненно, как плети, выгляды-вают из-под широких рукавов ветхозаветной, древней биб-лейской одежды, сохранившейся по наследству не меньше как от мистического древнееврейского пророка Даниила… Шапки, эти ужасные, высокие шапки, с широкими полями, должны быть особенно потрясающи…

Мое любопытство просто не знало пределов, особенно с тех пор, как Шмаков каждого еврея (и не еврея, но, у ко-торого мог быть — почем знать! — предок еврей) стал строго экзаменовать:

— Слышали: ли вы, кто такие Ландау и Этингер?

— Не слышал.

— А, вы не слышали, — сердито ворчал он, то снимая, то надевая очки, — вы не знаете цадиков Ландау и Этингера?

Господа присяжные заседатели…

— Позвольте, г. Шмаков, — прерывает председатель, — сей-час, еще допрос…

Какой там!

Разве можно кому бы то ни было остановить Шмакова, когда он услышит имена знаменитых цадиков Ландау и Этингера, когда этот столп и утверждение истины всего со-юза русского народа, всех черносотенцев, заснув, просыпа-ется, если только до его чуткого уха долетит созвучие, на-чинающееся или имеющее слог рав…

Какой-то свидетель упомянул фамилию Бравин… Шмаков в это время, как мне казалось, немножечко вздремнул. И что же? Вдруг оживился, схватился за очки…

— Что? Раввин… — и он грузно, тихо стал подыматься из своего уютного уголка за столом гражданских истцов.

Представьте же себе его негодование, когда он, видя пред собой еврея не мог добиться от него, что он знает знаменитых цадиков Ландау и Этингера!..

Совершенно поневоле и я, никогда в жизни не видавший цадиков, прямо сгорал от нетерпения! — Ну, когда же, когда они придут?

И я представлял себе, как они, чинно и важно, в созна-нии исполнения своего долга перед господом, войдут в {114} торжественное заседание суда в своих древних одеяниях, и мы перенесемся с ними почти в доисторические времена.

— Пригласите Ландау… —и зал закружился у меня перед глазами от напряженного ожидания.

Растворяется дверь — возле двери, особенно почтительно стояли курьеры, заглядывая туда, в коридор, напряжение вытягивая шеи…

Секунда ожидания, показавшаяся вечностью… И в залу вошел… он, этот знаменитейший цадик: тонкий, в пиджаке, бритый, с лицом артиста, манжеты, манишка, цепочка, лакированные, модные ботинки…

— Что же это такое?..

— Как позволяют…

— Изменил наружность!.. —промелькнуло у меня в голове

Но нет, оказывается — это настоящий, неподдельный Лан-дау. Говорит вибрирующим баском, говорит гладко, и мне почему-то все кажется, что он сейчас перейдет на фран-цузский язык… Время от времени рассматривает хорошо от-точенные ногти… Отвечает небрежно… Он начинает скучать…

Оказывается, он жил за границей, больше всего в Пари-же, приезжал в Киев к своей матери, которая живет в том участке, где он, сын своей матери, проживать не может, в силу той „комедии“, — как угодно было одному из обвини-телей обозвать на суде тот трагический порядок, который установлен для жительства евреев в Киеве.

Ему хотелось жить с матерью. Он как-то там жил, а про-писали его где-то, кажется, в Плоском участке… Ну, какое ему, собственно, до этого дело?

— А вы цадиков видели? --гудит, как шмель, г. Шмаков

— Цадики, цадики!.. А? Что!.. Что такое цадики?..

Если бы вы только видели, каким уничтожающим взгля-дом окинул его г. Шмаков! Вот тебе и цадик!.. Как же это так? Господин Шмаков, разъясните…

Но нет, ни Шмаков, ни Замысловский, ни даже юнейший и храбрейший из них, г. Дурасевич, — и тот молчит, как убитый. Все молчат… (см. статью на стр.- Л. Троцкий „Под знаком Дела Бейлиса“ http://ldn-knigi.lib.ru/JUDAICA/Beilis_Trotzki.htm ;»…Упорно и настойчиво допрашивало обвинение всех свидетелей о двух страшных «цадиках», Эттингер и Ландау…" ldn-knigi)

В публике движение, слышен тихий смешок, который раз-разился бы в гомерический хохот, если бы только это было возможно…

Я угнетен, разочарован…

{116} — Ландау, Ландау… — начинаю припоминать, — не тот ли это, который пишет оперетки и ставит их в Париже?!

Навожу справки — тот самый…

Мне говорят, что он и сюда, в Киев, сейчас привез оперетку, только, будто бы, столь она весела и задорна, что киевская сцена не выдержит, а благочестивое начальство не разрешит…

Вот тебе и на?.. Опереточные цадики превращаются в «цадиков», пишущих оперетки… Это действительно по-русски…

Говорить ли о другом «знаменитом» цадике Этингере? Это форменный немец с типично немецкой наружностью. Он ни слова не знает по-русски, его допрашивают через перевод-чика. Он был настолько любезен, что прибыл к нам, в Рос-сию, в Киев, дать показания в окружном суде, лишь бы послужить правде в деле разогнания тумана в этом страшном обвинении…

И мне, вдруг, стало так стыдно, так больно; что прямо хоть не живи на свете… Воображаю, как хохочут над нами в Западной Европе! Воображаю, сколько смеха вызвал этот вызов австрийского землевладельца и купца, ведущего мучное и лесное дело, вызов туда, где люди стараются доказать, что век людоедства — это ваш век, это наша жизнь…

Но господа гражданские истцы не успокоились. Они сейчас же забили тревогу… Очевидно, это не те Ландау и Этингер, — приезжали в это время в Киев какие-то другие… Стали наводить справки. Оказалось, что в Киеве имеется несколько десятков Ландау и столько же Этингеров … Неужели их всех будут допрашивать? Гражданские истцы этого желали… — Прежде всего схватились за отца Ландау… Навели официально справки через полицию, оказалось, что отец Ландау умер, и, к счастью для еврейства, умер он значительно ран-нее убийства Ющинского и, к еще большему счастью, похо-ронен тут же в Киеве, что и засвидетельствовала полиция… Случись это иначе, еще неизвестно, что придумали бы г.г. ритуалисты.

Замысловский сейчас же хотел идти в поисках дальше, но суд остановил расследование всех Ландау и Этингеров, удовлетворившись вторым поколением этих людей.

{116}

XLVIII

Его надо убрать.

Суду свидетельствует молодая женщина Гаевская. Она случайно попала к Чеберяковой. У нее были неприятности с родителями. Чеберякова пригласила ее погостить к себе, где она и прожила полтора месяца. Ушла тогда, когда впол-не убедилась, что Чеберякова «темная личность». Ее прежде всего смутили посетители, которых Чеберякова звала своими братьями: придут в одних костюмах, уйдут в других… Ког-да свидетельница спросила об этом хозяйку дома, то полу-чила лаконический ответ: зачем все знать? Следи лучше за собой!

Это очень удивило Гаевскую.

Только после убийства Андрюши, она придала значение разговору, происходившему у Чеберяковой с ее посетите-лями в гостиной. Свидетельница была в соседней комнате.

— Трое было мужчин у нее в гостях. Фамилий их не знаю, но в лицо всегда узнаю — заявила она на суде. — В доме был Андрюша Ющинский и Женя. Это было в янва-ре 1911 г…

Свидетельница попутно устанавливает чрезвычайно важ-ное обстоятельство, что она лично видела до дня убийства Андрюшу не менее, как четыре раза в квартире Веры Чеберяк. Надо помнить, что все Чеберяки решительно отри-цают, что он был у них в гостях хоть один раз.

— Так вот, они сидели все в гостиной, а я была в со-седней комнате… Дети не шалили, были тихи, девочек не было дома, они играли на дворе… Чеберякова говорит сво-им гостям: «его надо убрать, он мешает», — я хорошо запом-нила эти слова. Это было днем, около четырех часов дня. Я больше ничего не слыхала и сначала не придала ника-кого значения этому разговору, но потом, когда началось все это дело, я поняла, какие ужасные были эти слова.

Здесь находим мы необходимым напомнить читателям, о давно промелькнувшем в показаниях свидетелей сказании о прутиках.

Андрюша как-то гулял с Женей: они вырезывали прути-ки — делали себе хлыстики. Женя вырезал хороший {117} прутик, а Андрюша никак не мог себе подыскать подходящий. Ему было обидно. Он стал приставать к Жене — отдай, да отдай мне…

Женя уперся:

— Ни за что не отдам!..

Стали ссориться…

— А, ты так? — воскликнул рассерженный и вспыливший Андрюша, --вот я пойду и расскажу, что твоя мама краде-ным торгует…

И убежал…

Есть предположение, что Женя сейчас же рассказал весь этот разговор матери… Не возникла ли именно тогда нужда в том, что «его нужно убрать, он мешает?..»

Но все это пока в суде остается без должного внимания. Будет ли вообще на это обращено внимание?

— Я купила у госпожи Чеберяковой платье реформ за три рубля, --продолжает свой рассказ свидетельница. —Запла-тила сначала полтора рубля, а потом принесла еще полтора… Иду это я в новом платье-реформ по улице, вдруг ка-кая-то барыня хватает меня, тащит в полицию, меня аре-стовывают, производят обыск… Оказывается, у барыни украли платье и она опознала это платье на мне… Был суд. Чеберякова доказала своими свидетелями, что это платье она где-то купила, но платье у меня отобрали и отдали обратно Чеберяковой: пропали мои и три рубля, и платье, вот, видите, сколько неприятностей… Вот почему я говорю, что Чеберякова темная личность.

На очной ставке Чеберякова, конечно, все самым развяз-ным образом отрицает, но, однако, попала впросак; признала что фразу: «его надо убрать, он мешает» она произнесла, но не по адресу Андрюши Ющинского, а по адресу другого Андрюши, какого-то гимназиста, который, однако, здесь не был, но где-то, когда-то шалил…

Странное объяснение странных слов!..

Но надо отдать справедливость: держит себя Чеберякова молодцом, парирует все удары, как опытный фехтовальщик, хладнокровно, спокойно и… развязно, до последних пределов.

{118} XLIX

Производились ли работы на заводе Зайцева

12 марта, когда был убит Андрей Ющинский?

Почти два дня выяснялся этот кропотливый, но чрезвычайно. важный вопрос. Допрашиваются и передопрашивают-ся рабочие-возчики, рабочие, обжигавшие кирпич, сторожа, шорники и другие. И несмотря на все старания, которые прикладывают обвинители, несмотря на то, что вспомнить в подробностях то, что было сделано, где кто был два с половиною года тому назад, крайне трудно, а подчас, каза-лось бы, и невозможно, — черниговские, киевские и пр. му-жички, напрягая намять, сопоставляя разнообразные обстоя-тельства, праздники, получки, отлучки, женитьбы, ярмарки, покупки лошадей и пр. и пр., докапываются до истины и, можно сказать, почти единогласно, — ибо только один идет вразрез со всеми остальными, — установили непоколебимо, что и 10, и 11, и 12 и в следующие дни работа на заводе производилась беспрерывно и, главное, как раз в той печке, о которой обвинительная власть высказалась, как о предпо-лагаемом месте убиения Андрея Ющинского. То же самое устанавливают книжки, отпуска товаров и бухгалтерия кон-торы завода. Твердо установлено, что если бы кто и хотел убить Ющинского на заводе в этой печке, то он был бы ли-шен этой возможности, благодаря тем внешним обстоятель-ствам, которые были там налицо в эти дни.

Необходимо отметить крайне отрадное явление. Во всех, почти без исключения, показаниях рабочих в деле Бейлиса нигде, ни разу не проскользнула у них антисемитская нотка. Наоборот, все говорили о Бейлисе и о других евреях со-вершенно так же просто, как и о себе самих. Отношение же к Бейлису, к его семье, к детям всегда было крайне благожелательное. Рабочие дружно свидетельствовали о его хо-рошем характере, учтивости, желании поскорее отпустить с товаром, чтобы не терять лишнего времени, — у возчиков работа сдельная, — и прочих мелочах жизни. Как было бы хороню, если бы Мердер и вообще люди его взглядов и отношений к евреям послушали этих простых тружени-ков, многие из которых оказались неграмотными. — Есть чему {119} поучиться этим чиновным людям у этих людей вековечно-го тяжелого труда. Сколько терпимости, сколько простого человеческого отношения к человеку иной национальности!

L.

Свидетель одиннадцати лет.

Вводят мальчика. По виду ему не больше 7-8 лет. Он смущен, но быстро осваивается и весьма толково, и твердо дает свои показания. Это, Заруцкий, помните, тот, которого подговаривала Вера Чеберяк в свидетельской комнате давать показания против Бейлиса.

Мы, слушатели, крайне были удивлены, потому что когда этот мальчик стал рассказывать о том, как Вера Чеберяк его подговаривала, — то председатель суда вдруг спросил у мальчика:

— А почему вы так наморщили лоб?

Что хотел сказать этим г. председатель? Нужно ли это было понять, как намек на то, что мальчик как бы припоминает трудом то, что его научили говорить, или еще что, — так осталось невыясненным. Но защитник Грузенберг сейчас же заявил, что здесь же в суде свидетель Голубев падал в обморок, и это ему не ставили в укор. Почему же удивляются, что мальчик, припоминая, наморщил лоб? Тяжело было все это слушать.

Он рассказывает о том, как катались на мяле, как он боялся кататься: — высоко, а он маленький.

— Заберусь на столбик, а со столбика на мяло. А все-таки страшно…"

Товарищи его в компанию принимали и в квача он играл всегда вместе со всеми. Андрюшу знал. Выясняется, что он катался с Андрюшей тогда, когда еще не было забора, а как забор поставили, нельзя было уже пролезть на за-вод — лазеек не было! — с грустью заявляет этот стойкий гражданин нашей страны.

Коровы у Бейлиса он не видал — а бейлисовская корова — ведь, это и есть одно из главных доказательств истины в этом процессе! От нее многое зависит! Если Бейлис торговал молоком тогда, когда пропал Андрюша, то значит дети {120} все-таки ходили и на завод и к Бейлису, и он мог таскать в печь и убивать их там, для своей надобности! — Удивительная логика?

Но, к счастью, корова была продана осенью, почти за полгода до пропажи Ющинского.

Мальчонка, несмотря на крайне пристрастный перекрест-ный допрос, словно гигант, смело разрывает, одну за дру-гой, цепи обвинения… Он напряженно вспоминает все по-дробности и, не боясь, отвечает: нет, было не так, а вот ..так.

Он совершенно неопровержимо установил, что катались, как он, так и другие, дети на мяле до пропажи Андрюши, до постройки нового забора, когда их прогоняли оттуда ра-бочие, а они «утекали»:

— Кинут палкой, а мы утекать!

Он также непоколебимо установил, что забор новый был такой, что даже он, этот шустрый малец, не мог нигде пролезть, чтобы погулять на заводе. Да это и понятно; за-бор, ведь, более всего и строился от этой саранчи, --от детишек, которым так приятно всегда было попрыгать по го-товым мягким кирпичам, с одного на другой! с одного на другой! Прекрасно, интересно! А, смотришь, тысяча кирпичей и испорчена!… И так каждый день…

Его расспрашивают о чеберяковских собаках.

Очень ему было эго интересно!

Собачки такие хорошие! Друзья… Да вот убили… Одну под дачей нашли мертвой, а другая исчезла, неизвестно куда, а потом ее обнаружили убитой в овраге…

Смотрите, сколько здесь неожиданных смертей, в этом страшном доме, где жила Чеберякова: умирают люди, убивают собак!

Есть показание, что эти собаки выкопали какие-то окро-вавленные тряпки, ну, их сейчас же и наказали за это… Не шали! А Шмаков, конечно, доказывает, что собаки мешали евреям таскать детей, — они хотели, как уверяет Шмаков, и Женю утащить, чтобы выпить из него кровь, да собаки помешали, вот евреи их и убили, забывая, что простые даже воришки не прибегают никогда к такому радикальному средству, а городских дворняжек обыкновенно задабривают хорошей костью или куском мяса… А вот {121} чутье-то собачье — его не задобришь, тянет его к крови, и тряпки, действительно, могли быть очень соблазнительные для этих тощих стражей киевской окраины. Мальчику жалко собак, но кто их убил, он не знает. Так же свободно и точно рассказывает он, как подгова-ривала его Чеберякова в свидетельской комнате показы-вать, что Бейлис утащил Андрюшу; и что Чеберякова учила тому же и свою дочь Люду.

— А я не хочу!.. Этого не было… Я этого не видел…

И никакие силы не могли сбить этого крепкого мальчика с его твердой позиции…

LI.

Петров.

Тонкий, худой, бледный, очевидно, болеющий какой-то длительной, иссушающей болезнью. Говорит хриплым, ши-пящим голосом… Заявляет; что он рабочий, столяр, даже заработок поденный назвал… Но почему-то не верится этому… Не похож он на человека труда. Рабочих таких нигде не встречаешь.

Одет в широкую желтовато-коричневую размахайку с ка-пюшоном; походка своеобразная, редко встречающаяся. Хо-дит он так прямо, и каким-то таким особенным шагом, что широкая размахайка его не шелохнется, не дрогнет. Дайте ему полный стакан воды в руки, и я уверен, что он десять верст пронесет его вам, и капли не расплескает.

Не служил ли он в цирке?

Не дрессировал ли его кто-либо быть столь неподвижным?

Лицо неприятной, отталкивающее, но несомненно такое, которое должно правиться женщинам чеберяковской марки. В глазах много страсти, животной, тяжелой, мучительной страсти…

Но особенное внимание обращают его руки. Пальцы столь громадны, жилисты, что когда он ими, подпирая щеку, тихонько шевелит, словно спрут щупальцами, становится страшно за его шею: — так и кажется, вот, если он захочет, надавит «на машинку» — «машинка» сейчас же захрипит, {122} сломается и кровь хлынет из горла…

Такие руки- редко встречаются: цепкие, сильные, ловкие…

Показывает он тускло, но все обдуманно, совершенно в той же перспективе, как его «дама сердца» Вера Чеберяк.

Это он свидетель того, как избил «шоколадкой» слепой Павел Мифле свою возлюбленную, к которой он и до сих пор так привязан, все ту же Веру Чеберяк…

Когда она вернулась домой настолько избитой, что слегла в постель и в ужасе, в злобе металась от страшной боли по подушкам. создавая в своей душе адский план предания в руки властей искалеченного ею Мифле, он, Петров, был здесь и утешал ее…

Это он привел ее домой, всю избитую. Это он рассказал — совершенно высохшему мужу этой пылкой дамы, волную-щую легенду, как на Веру Чеберяк напали хулиганы (вот уж воистину своя своих не познаша!) — и вдруг стали из-бивать ее, а он, благородная душа, сейчас же вскипел и понесся в бой, отбил ее, хотя немножко опоздал, и вот теперь доставил домой…

Били ее «шоколадкой»… Это увесистый кусок железа, ко-торой зажимают в руку и наносят всесокрушающие удары…

Рыцарь был сейчас же вознагражден: с этого момента он, на правах спасителя, прочно поселяется в квартире Веры Чеберяк, где и живет до сего времени, охраняя мир и благоволение в этом доме, полном мерзости…

Тут же, на суде, раскрывается совершенно иное… Рыцарь этот никого не спасал, а был просто случайным свидетелем, как не хулиганы, а Павел Мифле, этот основной кавалер Веры Чеберяк, из всех сил колотил свою любовницу.

За что?..

В подробностях рассказ о мотивах воинственного выступления этого французского гражданина, ослепленного русской Чеберяк, — до сего времени еще не оглашен, но что здесь, конечно, играла главнейшую роль любвеобильность сердца Веры Чеберяк, — в этом нет ни малейшего сомнения…

— Но как вы узнали, что вас избивал Мифле? Ведь было же темно?.. — спрашивали героиню Лукьяновки.

— Мне на другой день сказали, что видели двух бежав-ших и державшихся за руки, — объясняла эта удивительно догадливая женщина…

{123} — Один из них, конечно, должен быть слепым…

— Почему?..

— Зрячие бежали бы врассыпную.

— А если здесь был слепой, то кто, скажите, мог быть, иной, как не Мифле? Других слепых здесь нет…

Право такая сообразительность сделала бы честь любой ищейки первого разряда..

Но что показал Петров?

Он ничего нового не показал. Он слово в слово повторил то, что рассказывали Чеберякова, только несколько иными словами.

Когда он отходил от свидетельской стойки, он метнул взор на Чеберякову, и ее желто-оранжевый шишак на шля-пе заколыхался благосклонно, и он смиренно сел на лавоч-ку, зашевелив около щеки и горла своими страшными пальцами…

LII.

Журналист-расследователь.

Мы должны остановиться здесь на показаниях Бразуль-Брушковского, этого журналиста, занявшего совершенно не подобающую роль для газетного сотрудника: роль расследователя по уголовному делу, связавшего себя одной веревкой с бывшим начальником сыскного отделения Красовским, с сыщиками, с жандармским управлением, в лице исправлявшего должность его начальника подполковника Иванова, с которым он, по его собственным признаниям, сделанным на суде, так часто видался, советовался, устраивал свидания и пр.

Помимо этой совершенно недопустимой роли журналиста, Бразулю- Брушковскому не надо было бы унижаться и гово-рить на суде и о ломбардных квитанциях, и о той славе и повышенных гонорарах, которые он надеется, по его уве-рениям, получить… Последний мотив: бескорыстие его дея-тельности совершенно уходит из-под его ног, после этих им же самим сделанных разъяснений. Ему не нужно было дожидаться свидетельства подполковника Иванова, который заявил, что жандармскому правлению доподлинно известно, что вся работа частных сыщиков оплачивалась, и что {124} Бразуль-Брушковский получил три тысячи рублей при его поездке в Крым. Не дожидаясь этого позора и унижения, Бразуль-Брушковский должен был прямо и откровенно сказать, получал он или не получал денежную помощь от своих друзей, клепать же на себя о каких-то проблематических гонорарах, которых он не получал и никогда не получит, как бы он об этом ни мечтал, это значит самому вырывать всю почву из под своих же ног: последнее оправда-ние его участия в деле розыска по этому уголовному де-лу сведено на полную смарку, так как последняя зацепка — идеалистический мотив возмущения клеветой, возведенной на еврейский народ — исчезает, по его же собственным уве-рениям, раз и навсегда, так как корыстный мотив не отри-цается, в конце-концов, и им самим.

Крайне тяжелый осадок остается в душе от этой части про-цесса, где обнаруживается участие лица, связанного с демо-кратической прессой, в деле уголовного розыска, в деле сыска.

До процесса, когда нам приходилось читать разоблачения по делу Менделя Бейлиса, сделанные этим журналистом, мы думали, что пресса выполняет то дело, которое она обя-зана делать: предавать гласности все то, что из-за полити-ческих махинаций враги народа готовы всегда скрыть. Это обязанность тяжелая, подчас рискованная, но святая обязанность демократической печати. Приехав в Киев, мне — и не только мне — стало подозрительным, что этот журналист на-ходится на весьма короткой ноге с теми лицами, которые не должны иметь никакого общения с нашей печатью. Но когда нам пришлось прослушать обширные показания этого журналиста, которые пестрят такими сообщениями: «Я забыл сказать, что когда Красовский начал работать, то с ним работали два сыщика. Их нельзя было назвать сыщиками, потому что они ушли из киевского сыскного отделения (??) и работали (!) у Красовского частным образом, — это были Полищук и Выгранов». Читатель должен знать, что Красовский — это бывший начальник сыскного отделения в Киеве, Полищук — сыщик, рекомендовавший себя на процессе, как лицо, состоящее на «конспиративной службе» у правитель-ства, при чем он отказался назвать род своей службы. Выгранов — это тоже сыщик, не явившийся на процесс.

— Одного и другого, — продолжает «журналист» {125} Бразуль-Брушковский, — я знал, был с ними знаком и в процессе работы Красовского сплошь и рядом они кое-что мне рассказывали.

Но слушайте далее:

— В сентябре месяце, — показывает Бразуль Брушковский, --я точно не помню, приходит на квартиру ко мне Выгранов и говорит: «Давайте будем вместе работать. Вы знаете, что я работал по этому делу и хочу его раскрыть, я знаю, что вы тоже заинтересованы, чтобы это дело было раскрыто». Я Выгранова знал, как сына домовладельца, — и тут же характе-ризует его: — Он учился в гимназии, но не окончил. После того, как он ушел из гимназии, он заинтересовался (!) — по-думаешь, какие нежные краски! — розысками и поступил к Красовскому, когда последний был начальником сыскного отделения"… Я его (Выгранова) предложение принял, — добавил Бразуль-Брушковский.

— А в чем состояло это его, Выгранова, предложение?

— Работать вместе…

Из дальнейшего повествования Бразуля-Брушковского мы узнаем, что «розысками заведывал также подполковник Иванов». —А Иванов в то время заменял начальника жан-дармского управления.

— Я был, — говорит далее этот "журналист, " — у подпол-ковника Иванова, делился впечатлениями.

Нужно ли говорить, что подобная близость журналиста с агентами розыска и жандармского управления — совершенно не допустима ни при каких обстоятельствах.

Но что дали положительного показания Бразуль-Брушковского для процесса? На мой взгляд, ровно ничего… Де-лали все сыщики Выгранов; Красовский, частные расследователи Караев, Махалин. А он? Мне кажется, — и если это так, все-таки хоть немножечко легче, — что Бразуль-Бруш-ковский был только вывеской для тех лиц, которые, по своим соображениям и побуждениям, вели все это раскрытие следов преступления в деле убийства Ющинского…

Но если даже признать, что он был только ширмой, что ему платили только за подпись, за фамилию, то и при этих обстоятельствах деятельность этого журналиста должна под-лежать самому решительному осуждению…

Демократическая пресса должна всегда стоять на {126} страже истины, на страже правды, на страже гласности, но ни в коем случае деятели нашей печати не могут заниматься делами розыска.

LIII.

Поездка в Харьков.

Чеберякова остается верна своей тактике, она стремится как можно больше запутать народа в это дело, для чего пользуется каждым удобным случаем.

Бразуль-Брушковский хорошо знаком с присяжным поверенным Марголиным. Он увлечен показаниями Чеберяк, ве-рит в их правдивость, совершенно не подозревая того, что всегдашняя тактика подобных «темных» личностей сбить всех следопытов с настоящего следа и направить их по тем направлениям, которые им кажутся сейчас наиболее целесообразными.

В «Киевской Мысли», как выяснилось на суде, над Бразулем подшучивали, скептически относясь к его новой деятельности и в каком бы то ни было содействии отказывали.

Бразуль-Брушковский, оставшись один, без общественного мнения хотя бы той среды, где он работая, без обсуждения его поступков хотя бы со стороны сотрудников газеты, попадает в такую компанию лиц, которая не может внушать и ему доверия. Новые его знакомства таковы, что совер-шенно нельзя угадать, где и когда кто из них говорит не-правду, когда ведется подвох, выслеживание и выслушива-ние для своих собственных целей. Сыщики всегда остаются сыщиками и их психология всегда определенна: недоверие ко всем, использование всех в своих личных целях.

Бразуль одинок, его волнуют многие обстоятельства дела, он начинает подозревать Чеберякову в неискренности…

Он обращается к присяжному поверенному Марголину и просит его повидаться с Чеберяковой с исключитель-ной целью: можно ли хоть сколько-нибудь доверить этой женщине?

Марголин категорически отказался видеться с Чеберяковой, мотивируя тем, что она повадится к нему ходить, а он не желает поддерживать с ней никаких отношений.

{127} Он между прочим заявил Бразулю-Брушковскому, что бу-дет вскоре по своим судебным делам в Харькове.

Так как, по утверждению Бразуля-Брушковского, он пред-полагал все равно ехать в Харьков с Чеберяк, для того что-бы она могла там повидаться с каким-то арестантом, дабы узнать место убийства Ющинского, то он решил отложить на несколько дней эту поездку, желая одновременно до-стигнуть двух целей; розыскной по делу Ющинского и сви-дания с Марголиным для проверки своих впечатлений.

Свидание это состоялось. Марголин вынес крайне отри-цательное впечатление от Чеберяковой, как женщины, ведущей свою линию, хитрой, лживой и опасной.

Чеберякова знала, что она делала, когда ехала в Харь-ков. Ее сопровождал, помимо Бразуль-Брушковского, отстав-ной сыщик Выгранов. Она решительно не доверяла обоим этим ей малоизвестным лицам и взяла с собой, на всякий случай, пузырек с цианистым кали.

— Если стали бы вы меня пытать, я отравилась бы, — заявила она Бразулю-Брушковскому, когда тот случайно, на обратном пути узнал, чем был наполнен один из пузыреч-ков, находившихся в сумочке у этой удивительной, странной женщины…

Но еще более удивительно, почему эта «невинная» жен-щина, так страдающая по убиенном Андрее Ющинском, по-чему она предполагала, что ее могут «пытать», чего-то до-пытываться? Ведь, в самом деле, такая мысль не может прий-ти в голову так себе, — очевидно, для нее имелись какие-то основания… Что это за основания? Почему сама Чеберякова думала, что именно у нее нужно было допытываться све-дений об убийстве Андрея Ющинского? Эти вопросы так и остались не выясненными, на них даже не обратили долж-ного внимания, а ведь в них-то, может быть, и лежит путь к разгадке всей это драмы.

Что же делает, как использывает Вера Чеберяк свою поездку в Харьков?

У нее несомненно был строго обдуманный план. Она почувствовала надвигающуюся опасность: многое стало извест-но из ее жизни тем, кто частным образом занимался расследованием этого дела, и она искусно, смело стала заметать следы…

{128} Из Харькова она посылает открытку своему мужу и этим удостоверяет официально пребывание свое в этом горо-де в определенные числа. Чтобы доказать в будущем, в ка-кой именно гостинице она была, она берет из номера стенное объявление, где есть адрес гостиницы. И, наконец, что-бы в будущем доказать, в какой именно комнате она была, она делает надпись на стене карандашом:

— Вера Чеберяк.

Нельзя не сказать: умно сделано!

Когда дело повернулось так, что ей необходимо было выступить перед лицом судебного следователя, она, доказав свое пребывание в Харькове в сообществе Бразуля-Брушковского, Марголина и Выгранова, сейчас же стала при-бавлять: еще были двое, которые вышли из соседней комнаты. Они меня подкупали; говорили: примите вину на себя, объясните следователю, что вы знаете, кто, когда и где убил Андрюшу, и вы будете вознаграждены: вам дадут 40.000 рублей денег из общееврейской кассы (!?), вас будут защищать лучшие адвокаты, вы уедете за границу. Правда, тут же начинается вранье: план комнаты она рисует не-верно; весь этот рассказ дышит неправдоподобием, а вме-сте с тем люди запутаны, чем-то скомпрометированы, ка-кая-то тень остается на них, а для Веры Чеберяк она сень прохлады от угара сгущающихся, обличающих обстоятельств.

Пойдите опровергайте эту клевету, которую Чеберяк по-вторила тысячу раз, а ее свидетели, конечно, подтвердили…

Общественный деятель не должен опускать себя до сношений и переговоров с подобными крайне подозрительными личностями, какими являются Вера Чеберяк и ее со-товарищи.

И что бы там ни говорили, весьма неприятный осадок оста-вляет вся эта история с присяжным поверенным Марголиным.

LIV.

Бывший начальник сыскной полиции Красовский.

Вот перед судом Красовский. Это бывший начальник сыск-ной полиции. Он был приставлен к делу розыска по убий-ству Ющинского. Красовский занимался этим расследованием {129} совершенно самостоятельно, вне зависимости от какого бы то ни было из всех отделений полиции. Действовал все вре-мя под непосредственным наблюдением следователя по осо-бо важным делам Фененко и прокурорского надзора киев-ского окружного суда и судебной палаты.

Когда задают ему вопрос, в первое мгновение в глазах его мелькает испуг, озадаченность, и потом сразу сосре-дотачивает он всю напряженность своей мысли на ответе и в огромном большинстве случаев отвечает очень удачно, приходя к неожиданным, весьма остроумным выводам.

Человек энергичный и несомненно одаренный шерлок-холмскими способностями.

Чрезвычайно подробно выясняет он весь свой розыск по этому делу.

Его деятельность распадается на два периода: сначала он, находясь в милости, ведет энергичное следствие по всем тем направлениям, которые обнаруживаются: 1) на Слободке, где жили родственники Ющинского; 2) на Лукьяновке, где он жил раньше; 3) в окрестностях пещеры, где найден труп, и в 4) в заводе Зайцева, о котором го-ворили, что там совершено убийство с ритуальными це-лями.

Другой период — это частное расследование этого дела, во главе которого становится заживо задетый и уязвленный в своем самолюбии Красовский.

В скором времени все розыски стали невольно приво-дить его сначала к дому, где жило семейство Веры Чеберяк, а потом и к ее квартире. И, наоборот, все эти же розыски ясно приводили его к заключению, что никакой ритуально-сти здесь нет и быть не может, а есть обыкновенное уголовное убийство.

Как только он обнаружил эту тенденцию, как только он высказал свое определенное мнение, и всю силу удара го-тов был обрушить на тот воровской притон, куда его при-водили все данные, он сейчас же оказался нехорош. Сей-час же согласились на его вынужденную просьбу об освобождении от участия в розыске по делу Ющинского.

Его перевели в провинцию, а вскоре предложили ему выйти в отставку.

Красовский считает с этого момента раскрытие убийства {130} Ющинского делом его сыщицкого достоинства, переселя-ется в город и ведет его на собственный страх и риск, идя все в том же направлении, которое он считает един-ственно правильным, и когда, как он заявил на суде, все нити были у него уже в руках, когда оставалось только выполнить некоторые детали, дабы установить факты со-знания, — его вызывают на допрос. Следователь Машкевич допрашивает его три дня и три ночи подряд — с 10 часов утра до 12 часов ночи, потом через два дня его арестовы-вают, сажают в тюрьму. Его привлекают за старые грехи. За какой-то недосмотр по службе, совершенный им в 1903 году.

Красовского судили в судебной палате и оправдали, но просидеть он просидел полтора месяца, что, как он гово-рит, непоправимо отразилось на раскрытии истины в деле убийства Ющинского.

Так мешали раскрытию истины судейские заправилы царского правительства по этому кошмарному делу. Что же сообщил он суду?

В начале 1911 года в Киеве оперировала прочно орга-низованная шайка воров и громил. Разгрому подвергались частные квартиры, магазины, лавки. Совершались нападе-ния, наглые грабежи. Бывали дни, когда обнаруживалось до 40 краж. В газетах мелькала рубрика: «Эпидемия краж».

В первых числах марта полиции удается совершенно случайно задержать четырех опасных воров-рецидивистов. Они в студенческой форме шли в баню. Одного из них случайно опознал околоточный, последовавший за ними и арестовавший их всех.

Задержанных узнал случайно в участке городовой, спро-сивший:

— А за что вы наших паничей задержали? — и он ука-зал на четверых задержанных в бане.

— Как «ваших»? Почему такое название?

Городовой выяснил, что считал их за настоящих студентов и что они постоянно бывают на Лукьяновке в квартире Чеберяковой.

Туда сейчас же направилась полиция с обыском. У Чеберяковой ничего не нашли, но шайка была чрез-вычайно смущена этой неожиданностью и у них выросло явное подозрение, что «кто-то из своих выдает».

{131} В этих же числах Вера Чеберяк была задержана по подо-зрению в продаже краденных золотых вещей, но она ловко отговорилась в участке и сейчас же скрылась.

Андрей Ющинский был свой человек в этом мире. Его звали «домовым» — это воровская кличка тех, кто участву-ет или подготовляется к участию в набегах на частные квартиры.

Красовский показывает, что Андрей Ющинский явно подготовлялся к воровской деятельности и когда в этой шайке созрел план разгрома Софийского собора, то он должен был выполнить рискованаую роль: пролезть через окно, стекло в котором будет выдавлено, и отворить наме-ченную дверь, дабы туда могли проникнуть громилы.

Если вы вспомните историю с прутиками, где поссорился Женя с Андрюшей, бросившим фразу, что он расскажет о Жениной матери, т. е. о Чеберяковой, если вы вспомните показание свидетельницы Гаевской, которая слышала как в гостиной Чеберяковой говорилось о том, что «Андрея Ющинского нужно убрать, он мешает», — вам станет ясен план этого убийства и осуществление его.

Шайка приходит к заключению, что Андрей Ющинский предатель, и немедленно решает расправиться и избавиться от опасного человека. 12 марта утром его убивают в квар-тире Чеберяковой, три дня он лежит в квартире Чеберяковой, один день в погребе, и вечером этого дня, т. е. 16 марта, его переносят в пещеру, где 20 марта труп обнару-живают играющие дети.

Красовский приступает к розыскам.

Прежде всего его внимание обращает глина на куртке убитого, которая найдена тут же в пещере.

— Я сейчас же прошу дать мне точные метеорологические сведения о погоде и всех атмосферных осадках между 12 и 20 марта. Главная метеорологическая станция устанавлива-ет, что погода в это время была холодная и только два дня — 16 и 19 — была оттепель.

— Значит, --говорит Красовский, — только в эти два дня глина могла быть мягкая. Значит труп Ющинского был доставлен в пещеру в один из этих дней. Я утверждаю, что именно 16 марта он был перенесен в пещеру и вот почему: с очевидностью доказано, что труп Андрея Ющинского, был {132} поставлен убийцами стоймя, прислоненный к стене, а на-шли его сидящим, с согнутыми коленями. Ясно, что его принесли туда окостенелого, потом окостенение прошло и он стал опускаться, садиться; для этого нужно было дня три, так что если бы его принесли 19 марта, то его долж-ны были впихнуть так, как его нашли, тогда не могли бы образоваться следы на стене от постепенного опускания трупа. А если бы, он был еще окостенелым, то за одну ночь, когда к тому же все-таки холодно, он не мог потерять окостенелость и не успел бы сесть — его нашли бы полустоя-щим. Вот почему я утверждаю, что его перенесли в пе-щеру именно 16 марта. К тому же есть и другое косвенное подтверждение.

"Но какая глина?

"К этому времени мы уже исследовали завод Зайцева, так как подозревали, что именно там могло быть совершено убийство, в одной из обжигательных печей, где дети лю-били играть.

"Я беру все сорта глин с завода Зайцева и в том чи-сле из печки, а также и глину из пещеры. Узнаю у эконома духовного училища, где учился Ющинский, из какого материала шили куртки — одежду ученики получали от училища, — покупаю в том магазине такое же самое сукно и делаю следующий опыт: на куски сукна намазываем все сорта глины, смешанной с водой, каждую на отдельный кусок, и выжидаем неприкосновенно несколько дней, пока глина подсохла. Потом одинаково и одновременно поднимаем сукно, придаем ему вертикальное положение — глина вся осыпается до кусочка, за исключением той, которая взята из пещеры. Ясно, что на курте Андрюши глина пещерная, а отнюдь не с завода Зайцева. Анализ глин разъясняет нам почему так, ибо глина, взятая из печки с завода Зайцева, имеет до 60 % песка, а из пещеры — чистая глина.

У Ющинского в курточке был найден кусок наволочки: эксперт, его исследовавший, нашел на нем еле заметный отпечаток галоши. Ясно, что кто-то из убийц наступил на эту тряпку. Галоша оказалась редкой: не лодочкой, как обыкновенно бывают, а прямая. Когда я делал обыск у Бейлиса, то обратил особенное внимание на галоши. У него оказались галоши старые, обыкновенного образца {133} «Треугольник». А когда в ту же ночь я присутствовал на обыске в квартире Чеберяковой, мне бросилось в глаза, что одна из подушек Чеберяковой была без наволочки.

"Я стал часто посещать квартиру Чеберяковой — познако-мился с ней и вскоре выяснил, что Женя, ее сын, — очень способный мальчик, — повидав аэроплан Сикорского, сделал дома такую же модель. Осматривая ее, я убедился, что для ее приготовления нужно колющее орудие — что-либо вроде большого шила, швайки, — и ни одного такого орудия у Чеберяковой не нашлось, что крайне подозрительно, ибо именно таким орудием был убит Андрюша Ющинский.

Из дома Че-беряковой все что-либо подходящее к этому исчезло.

"А надо иметь в виду, что у отца Жени Чеберякова был большой набор самых разнообразных инструментов, лежав-ших в сундучке, а когда я спросил отца Чеберякова, кто ими пользуется, он сказал, что работает сам и Женя берет. Очевидно, аэроплан был сделан Женей при помощи этих инструментов. Но где же тот колющий инструмент, которым проделаны дырки при скреплении частей аэроплана? Такой инструмент исчез из дома Чеберяковых. А так как аэро-план делался не задолго до убийства Андрея Ющинского, то я полагаю, что колющий инструмент исчез после того, как был убит Ющинский. Все эти обстоятельства крайне меня заинтересовали, так как я хорошо знал, что Ющинский убит именно подобным инструментом.

"Изучая самым тщательным образом местность, где был обнаружен труп, я на одном из небольших деревьев, рос-ших около пещеры, нашел надпись, вырезанную ножом «16 мар.» и над надписью крест. Это обыкновенная привычка громил оставлять память совершения своего преступления. Это меня еще больше убедило, что труп был перетащен сюда именно 16 марта, а крест явно говорил об убийстве. Это деревцо было представлено следователю. Экспертиза бо-таника как бы отрицала это косвенное подтверждение, так как ботаник устанавливал, что этот надрез был сделан еще три года тому назад. Меня это удивило, так как следы, на мой взгляд, были достаточно свежи. Чтобы проверить себя, я на другой год 16 марта на совершенно подходящем де-ревце, также возле пещеры, сделал точно такой же надрез-- всю надпись. Деревцо было срезано в тот же день, когда {134} и первое, — надрезы обоих деревьев нельзя было различить: так они были похожи друг на друга.

"Я прежде всего пошел по следу местопребывания родите-лей Ющинского. Здесь было выяснено, что семья Приходько — жестокая семья. В ней уже были убийства, но после тща-тельного расследования пришлось убедиться, что преступ-ление было совершено в ином месте. Попутно выясняется, что инсценировка предъявления Луки Приходько с бритьем, нафабриванием усов и пр. была сделана с ведома следова-теля и прокурорского надзора и произведена была потому, что у Приходько за это время изменилась наружность-- отросла борода. А усы?.. Усы так легко всегда подкрасить…

"Ведя в это же время тщательные розыски на заводе Зай-цева, где жил Бейлис, — по распоряжению Красовского была выкачена вода из нескольких громадных водоемов, очищены и разобраны мусорные ямы, --все искали орудий убийства и ученического значка с шапки Ющинского, который про-пал и не найден.

"Все эти совершенно бесплодные розыски окончательно убедили меня, что убийство совершено не на заводе Зай-цева, а где-то в ином месте. Вот почему я был крайне уди-влен, когда был арестован Бейлис: я был глубоко уверен, что это совершенно непричастный к делу убийства человек, ни в чем не виновный. Я это говорил вслух, что очень не нравилось членам «Двуглавого Орла» и т. п. лицам. Я до-ложил генерал-губернатору, что убийство это совершено воровской шайкой, в чем нисколько не сомневаюсь и теперь…

"Как раз к этому времени, — продолжает Красовский, — мне с большим трудом удалось установить, что Андрюшу Ющин-ского именно 12 марта видели у ворот дома Чеберяковой, вместе с ее сыном Женей. Надо заметить, что вся эта очень глухая, трущобная местность была крайне терроризована этой шайкой. На самые обыкновенные вопросы, касающиеся жизни Чеберяковой и ее друзей, решительно никто, — ни взрослые, ни дети, — не решался отвечать. Когда удалось буквально вырвать признание у фонарщика Шаховского о том, что он видел Андрюшу с Женей, он впал в большой страх и уныние, и когда члены этой шайки обнаружили, кто именно пошел против них, они избили Шаховского, грозя его подколоть. В таких тяжелых условиях приходилось {135} распутывать это дело. Шаг за шагом подвигался я, чувствуя, можно сказать, почти зная, что иду верным путем.

"Когда меня уволили и когда все внимание перебросили на бесплодную почву ритуального убийства, я стал рабо-тать дальше. Вполне выяснив мотивы убийства, я решил во что бы то ни стало добиться сознания убийц. Вскоре для этого сложились благоприятно обстоятельства. Из тюрьмы был выпущен анархист-коммунист Караев, где он отбывал более чем трехлетнее заключение за хранение взрывчатых веществ. Мне было известно совершенно исключительное доверие и уважение к нему, которое он завоевал у арестан-тов-уголовников. Его вызывал знакомый студент Махалин, взявшийся за розыски по делу Ющинского, вызывал по-мочь ему в обнаружении убийц. Караев согласился, так как возмущен был этим убийством и теми обвинениями, которые стали распространяться про евреев. Он приехал в Киев. Я виделся с ним, конечно, совершенно под другой фамилией, заявив ему прямо, что конспирирую и что пусть он меня знает под видом Ивана Ивановича Карасева. Он согласился. Я уже знал, что среди убийц были Латышев, Рудзинский и Сингаевский. Я предложил такой план: через Киев должен был проходить под конвоем один из деятель-ных членов шайки — каторжанин. Караев должен был пред-ложить Сингаевскому организовать нападение на конвой в целях отбития товарища. Сингаевский, родственник этого каторжанина, загорелся этим планом и перед лицом пред-стоящей опасности доверился Караеву, который между раз-говором бросил фразу:

" — Был как-то в жандармском, допрашивали меня… Слы-шал, как в соседней комнате кто-то показывал, что ваши расправились с Ющинским и тебя «пришивают» к делу.

"Сингаевский всколыхнулся, заявил, что это выдают «шмары», т. е. девицы, которые раньше были в их компании и стал говорить, что необходимо из жандармского управления выкрасть все это дело и полковника Иванова убить.

" — А зачем Андрея так искололи?

" — Это все придумала министерская голова Рудзинского.

"Таким образом сознание Сингаевского в участии в этом убийстве, как его самого, так и признание об участии в нем Рудзинского, было налицо.

{136} Необходимо еще было сделать несколько шагов, чтобы довести это дело до конца. Но вдруг все сразу меняется: Караева арестовывают по какому-то анархическому делу и вы-сылают, а потом арестовывают и Красовского.

Интересно вспомнить, что Латышев, когда его стали до-прашивать по делу Ющинского, тут же, на допросе, бросился в здании судебных установлений с третьего этажа вниз головой во двор и разбился насмерть.

Еще необходимо знать, что Рудзинский и Сингаевский сами заявили в полицию — «сознались», — что они именно 12 марта совершили кражу — разгром магазина на Крещатике. Это неожиданное сознание двух опытнейших громил, заре-гистрированных в полиции, ясно показывает, что этот их поступок является ничем иным, как проявлением самоза-щиты, желанием взять на себя меньшую вину, в виду гро-зящей большей.

Далее Красовский дает пространные показания со слов сестер Дьяконовых, которые вызваны на процесс в качестве свидетельниц.

Показание этих сестер мы изложим с их собственных слов.

Сравнивая все то, что сделал Красовский в расследовании этого дела, с теми пустяками, которые мы слышали на этом процессе со стороны обвинителей, ясно видно, что Красов-ский стоял на верном пути расследования, и если бы ему не мешали, всего вероятнее, что он раскрыл бы это кош-марное преступление.

LV.

Сестры Дьяконовы.

Они были не только дружны с Чеберяковой, они находи-лись под сильным ее влиянием и давлением.

— Им теперь, — говорил Красовский, — угрожает опас-ность для их жизни.

Вера Чеберяк, эта необузданная, болезненно страстная, почти больная в известном отношении женщина, бурно вры-вается в кропотливую жизнь этих швеек. Она — король среди них. У нее свой дом, есть гостиная, рояль, обстановка, де-ти — все то, что дает уют, успокоение и мещанское счастье в жизни людей. О ней говорят. Ее побаиваются. Она — {137} чиновница. Гости у нее не простые: «профессора», «доктора»; и эти наивные души, эти девушки рады говорить, что вот и они бывают в «хорошем обществе»… Правда, эти «докто-ра» — в студенческой форме — не беда! — Правда, эти «профессора» называются Ваньками, Рыжими и пр. — и это можно пропустить мимо ушей, — вероятно, Чеберякова с ними так дружна, на такой короткой ноге, что может так их звать…

Но вот в игре в почту они, эти почтенные господа, не вы-держивают и пишут девушкам анонимные пакости, а один из них предлагает меньшей Дьяконовой «выйти за него за-муж» и еще что-то, совершенно неприличное, — все это сму-щает разочарованных девиц. Они удивляются тону этих «профессоров» и «докторов», — «а еще образованные!» дума-ют они, — даже возмущаются, вскакивают и спешат уйти, бу-дучи оскорбленными в лучших своих чувствах…

Чеберякова их успокаивает: все это «так», случайно, не надо быть обид-чивыми и все принимать так близко к сердцу. Но молодое сердце не мирится, — обида слишком остра… Но что будешь делать? Куда пойдешь? Дом Чеберяковых — единственный, где кипит какая-то странная, какая-то ужасная, но заман-чивая жизнь… Пред судом проходят несколько девушек — жительниц далекой окраины Киева. Занимаясь шитьем, эти швейки строят свою скудную жизнь, как могут, как умеют… Интересы их бедны, впечатлений мало… Улица — вот их клуб, их большой выход в свет: всем им так хочется хоть как-ни-будь, хоть чем-нибудь скрасить свою тяжелую жизнь. Не-сложные романы, мелкие интрижки, ревность, ссоры, кокет-ство, ухаживания переплетаются, запутываясь в клубок жизни скучной, мелкой, серой.

— Чем вы занимаетесь? — спрашивает прокурор.

— Я замужем, — гордо, поспешно ответила одна из них. Вот высший идеал, вот счастье этих тружениц, счастье, далеко не для всех из них доступное… Хоть плохо, хоть как-нибудь, но жить своим углом, своей семьей, вот о чем мечтают они…

Мало-помалу дом Чеберяковой делается самым замеча-тельным в этом околотке и правительница его ловко приби-рает к рукам всех, кого надо, наводя кругом боязнь, пере-ходящую в трепет и страх… Как ее ослушаешься, когда ее «профессора» и «доктора» — {138} горой за нее, и сохрани бог, если на кого обрушится их гнев!..

А Чеберякова?

О, она не церемонится!

Вот Чорнякова, молодая женщина, наиболее красивая из всех, прошедших на суде, недавно вышедшая замуж, она позволила себе, в присутствии этой чиновницы, еще до за-мужества, пококетничать с братом сестер Дьяконовых.

И что же?

Чеберякова встретила ее на улице и сейчас же избила растерявшуюся девушку, прямо, не говоря ни слова, ударив по лицу.

— За что? Что я сделала? — зарыдала оскорбленная, пере-пуганная девушка.

— Не смей кокетничать!

Оказывается и на эти интимные стороны жизни прости-рается могущественная длань этой строгой дамы. Это она увлечена всеми мужчинами, живущими здесь, от любовника Мифле, которому выжгла глаза, до всех парней околотка, — это она вместила всех их в любвеобильное сердце свое и никому нельзя, никто не может нарушить ее прерогативы!

Дом Чеберяковых главенствует над всеми в Загоровщине… Согласитесь сами, как трудно, как ужасно трудно было им, этим бедным девушкам, освободиться от гипноза, от власти Веры Чеберяковой и заговорить обо всем открыто, откро-венно, помня только об одном: об истинной правде жизни, как бы эта правда ни была тяжела и жутка.

Их две — Екатерина и Ксения.

Екатерина старше, положительной, умней, находчивей…

Спокойно, ровно, приятным контральто, повествует она, полный ужаса, свой рассказ:

— Двенадцатого утром, часов около двенадцати, зашла я случайно к Чеберяковой… Постучалась… Она не сразу отво-рила… Встретила меня очень ласково.

— Вот, — кстати, будем пить чай, — и она пригласила меня в кухню.

"В кухне кипел самовар, посреди комнаты стояла ванна с мутной водой…

" — Зачем это ванна у вас?

" — Детей и мужа купать… — быстро ответила Чеберякова.

{139} " — Мне показалось это странным, еще день, а мужа ку-пать собирается; детей нет — а вода грязная. Я больше ни-чего у нее про ванну не спрашивала…

— А какая ванна, из чего она сделана? — спрашивает председатель.

— Ванна деревянная, — отвечает она, не думая и вместе с тем подтверждая показание других свидетелей.

" — Я заметила, как вошла, что трое мужчин перебежали из комнаты в комнату…

"Я спросила: кто это у тебя?

" — Это свои, хлопцы…

"Чеберякова уходила к ним и что-то говорила, выкрики-вая более звучным голосом:

" — Чаю вам прислать, хлопцы?

" — За колбасой послать?..

" --Я ушла…

Что-то недоброе сейчас же шевельнулось в сердце Ека-терины Дьяконовой, но она захлопоталась и за делами ни-кому ничего не сказала и теперь забыла, не может вспом-нить, что именно ей тогда показалось в это время…

— Вечером тринадцатого прибегает к нам Чеберякова, — рассказывает далее Екатерина Дьяконова. — Она была очень взволнована. Поговорили… Уходя, просит нас пойти к ней ночевать…

" — Зачем?..

" — Мне страшно одной…

"Мы пошли… Дети Чеберяковой были у бабушки. Мужа не было дома…

Улеглись спать с ней вместе на одной кровати… Я сняла ботинки… Нога опустилась, и я нечаянно дотронулась до мешка, стоявшего в ногах у кровати, и вдруг я ощутила там что-то упругое, холодное…

"Мне стало ужасно страшно…

" — Что это там?.. Кто это там стоит?..

" — Спи, спи, ничего там нет, это тебе так кажется… — И я в трепете вдруг сразу заснула.

"Я убеждена теперь, что это был труп Андрюши.. — заявляет Дьяконова.

— Утром, как только встала, я поскорей ушла домой…

"За день как-то забылось об ночном страхе, и вечером к {140} нам пришла опять Чеберякова и стала звать меня к себе ночевать. Мы пошли втроем: она, я и моя подруга…

"Мы взошли в кухню, и вдруг на всех нас напал такой ужас, такой страх, что мы сразу все втроем бросились бе-жать, оставив в квартире не погашенной лампу. Отчего мы бежали — я не знаю, но было так ужасно…

Первую весть об открытии трупа Ющинского приносит Дьяконовым Чеберякова.

— Когда я это узнала, — говорит Екатерина, — я подумала: это они убили его, это был труп — то, до чего я дотрону-лась тогда ночью. Но потом меня никто об этом не спра-шивал, и я никому не говорила…

Что творилось в душе этой девушки?

Она догадывается обо многом. Живя в этом районе, все чаще и чаще наталкивается она на различные обстоятель-ства, которые еще ближе ставят ее к этому ужасному делу. И когда она рассказывает все здесь на суде, все понимают, что это серьезно, что нельзя сочинить то, что она говорит, что здесь правда жизни, правда ужасная, вошла вместе с ней в залу суда, как уже не раз входила она вместе с дру-гими свидетелями, но теперь… теперь все чувствуют: на-ступила решительная минута…

— Я зашла в лавку к Адели Равич, и в разговоре случайно она сказала мне, что видела труп Ющинского в ков-ре в квартире Чеберяковой.

— Когда вы были 12, как был ковер?

— Ковер был закинут, край на край.

— Может быть, и еще что-либо вы знаете от Адели Ра-вич? — язвит ее кто-то из обвинителей.

— Да, знаю, — спокойно говорит Екатерина Дьяконова. — Ботинки покупала я и видела, что на девочке Чеберяко-вой — падчерице — были надеты мужские ботинки… А когда я спросила у Чеберяковой: Чьи это ботинки… Она сказала мне — Жени… А это неверно: у Жени ботинки были на пу-говицах, а эти на резинках… Это были ботинки Андрюши Ющинского… Это его ботинки… Я помню их…

Шелест проходит по залу.

Старшина присяжных просит председателя немедленно вызвать мать Ющинского, чтобы допросить ее по поводу ботинок.

{141} Мать-то, мол, знает ботинки — проверить надо — врет она, или нет…

Когда мать, вызванная через полицию, явилась в суд, когда ее вызвал председатель, все почувствовали: вот ре-шается…

Спрашивают:

— Какие у Андрюши были ботинки?

Сейчас же отвечает, описывая подробно, и ее описание слово в слово совпадает с тем, как описывала их Екатери-на Дьяконова.

Это производит громадное впечатление: чувствуется, что экзамен сдан, что этой девушке стали верить.

Долго рассказывает она о том, как ее встречает какая-то маска на улице, выпытывает и выспрашивает, что она знает по этому делу. Потом наступает время знакомства с Красовским, бывшим начальником сыскной полиции, который "сумел войти к ней в доверие и которому она впервые рас-сказывает почти все то, что говорит на суде…

— А о трупе, со слов Равич, вы рассказывали ему?

— Нет…

— Почему…

— Равич взяла с меня клятву, что я никогда никому про это ничего не скажу…

— А теперь вы говорите?

— Да, я приняла присягу и думаю, что здесь должна сказать все, что знаю… Вот я и говорю…

Долгое время обвинители стараются сбить ее, но эта де-вушка так просто, как проста сама жизнь, отвечает им, что решительно ничто не может ее сбить. Видно, что ей нечего сочинять и достаточно рассказать то, что было на самом деле.

— Когда вы бывали у Чеберяковой, не видели ли вы, сколько у нее было подушек? — спрашивает защитник Грузенберг.

Все настораживаются, понимая куда клонится этот во-прос.

— Видала, четыре подушки.

— И что же, все были в наволочках?

— Нет, после 12 марта, когда я ночевала, одна подушка была без наволочки…

{142} — А какие были наволочки?..

— Белые, коленкоровые, посреди вышиты вензеля.

— Вам предъявлял следователь наволочки?

— Нет, никаких наволочек мне не показывали…

— А вот эту посмотрите, --и ей передают кусок той на-волочки, которую мы уже знаем.

Напряжение в зале дошло до крайнего предела. Бук-вально все затаили дыхание. Прокурор, защита поднялись с мест… Все возбужденные смотрят туда, где около сви-детельской стойки стоит эта худенькая девушка…

Бейлис тоже тянется из-за решетки. Ему интересно по-смотреть эту загадочную наволочку!..

На него никто не обращает внимания… Какое нам дело до Бейлиса? Сидит за решеткой — и ладно! Нам так необхо-димо всем знать, что было там, у Чеберяковой — ведь к ней последний раз в жизни заходил Андрей Ющинский.

— Да, узнаю, это наволочка Чеберяковой…

Общее таинственное, жуткое молчание…

— Почему вы опознали?..

— По вензелю…

Вызывают Чеберякову.

— Чеберякова, слышали?

— У меня? Наволочка? Никогда не было… У меня со-всем наволочек не было.. Просто так, одна ерунда, испод-няя — ситец, а сверху накидочки такие с прошивочками…

Торопится она, спешит…

— Может, у ней и подушек не было?

Дьяконовы, Гаевская, жившая у нее полтора месяца око-ло времени убийства, — все в один голос опровергают ее.

Она трещит, трещит свое, все той же скороговоркой. Идет на место все так же, никому не смотря в глаза, и лицо этой полуцыганки зло, угрюмо, полно жестокой мститель-ности… Тяжелые складки легли по щекам, и жутко стано-вится за этих девушек, которые еще могут испытать на себе тяжелую руку этой авантюристки…

Большое волнение, несомненно, испытывали они и в суде. Когда Замысловский позволял им задавать такие вопросы — притом в некорректной, грубой форме, — которые он не по-смел бы задать ни одному человеку «из общества», — сестры Дьяконовы остались беззащитными. И это обстоятельство {143} так было тяжело, так невыносимо, что всюду слышался протест по поводу подобного образа действий граждан-ского истца, правда, всем хорошо известного, столь просла-вленного, вместе с Пуришкевичем, скандалами в Государ-ственной Думе.

Отметим здесь, что и вторая сестра Дьяконова тоже опо-знала наволочку.

Допрос Ксении Дьяконовой в общем многое подтвержда-ет сказанное ее сестрой Екатериной, но сам по себе не имеет большого значения, почему мы и не излагаем его здесь.

Чеберякова все время старается весело держать себя во время этого допроса: она смеется по каждому поводу, но этот смех — смех смерти над жизнью, — еще более вырисовы-вает ее. Но все-таки она не выдержала своей роли: придя на вечернее заседание в черном кружевном платке вместо шляпы, в красной кофте вместо черной жакетки, она вся изменилась: и злость и ненависть залили ее омраченное лицо.

В перерыве она стала грозить девушкам, ругать их, о чем и было заявлено суду…

LVI.

Свидетель-кровельщик.

Много раз на суде поднимался вопрос о том, где был труп Ющинского после убийства, и много раз мы слышали, что труп находился в квартире Чеберяковых: то в ковре под диваном, то в ковре в ванне, то в мешке возле кро-вати Чеберяковой.

Вот и опять явился новый свидетель, свидетель-кровель-щик. Входит он, весь забинтованный. Он только что из боль-ницы. Расшиб голову, почему раньше он и не мог явиться в суд. Суд определяет сложить с него штраф.

Он очень толково рассказывает о том, как, прийдя к Наконечному по своему делу, — в этом же доме жила и Чеберякова, — случайно встретился с домовладельцем Захарченко, который, разговорившись о деле Ющинского, заявил, что мальчика убили в квартире Чеберяковой.

{144} — Почему же вы об этом не заявили начальству?

— Бесполезно…

— Как бесполезно?.. —спросили его, очень удивленные ответом.

— Да так?.. Что там заявлять?..

Обвинители всеми мерами спешат смягчить это показа-ние, однако, впечатление остается сильное…

Я подумал:

— Опять Чеберяк!.. Что за история такая?.. Но почему же раньше не были во всей полноте обследо-ваны все эти указания?

Почему же и теперь немедленно не вызвали сюда в суд этого Захарченко и не допросили его как следует: откуда у него такие сведения об его квартирантке, почему он думает, что Андрея Ющинского убили именно в квартире Чеберяковой, кого он подозревает в убийстве и пр. и пр., или, повторяем, почему не потребовали доследования, во-обще не сделали все то, что всегда делается в таких слу-чаях в каждом уголовном процессе. Но здесь все эти ра-зительные факты остались почти незамеченными…

LVII

Сподвижники Красовского.

Махалин, Караев — вот два главных деятеля, кроме Кра-совского, почти отыскавшие убийц Андрея Ющинского.

Странные люди, странные типы эти двое друзей.

Кто они?

Никому неизвестно.

Махалин — нигде не кончивший студент, живший там, среди бедноты, на Подоле.

Он видел своими глазами погром в еврейском местечке, и ужасы его не дают ему покоя.

Он несколько раз привлекался, не то за свои полити-ческие убеждения, не то за какую-то причастность к экс-проприации… Его друзья — анархисты-коммунисты, и особен-но один из них — Караев.

Этого Караева арестовали, на его квартире нашли взрыв-чатые вещества. Судили его военным судом и приговорили {145} к 4 годам тюремного заключения, и в это же время его же товарищи обвиняли в провокации, так что, по словам Махалина, он хотел, чтобы его судили судом товарищей, но суда так и не было…

— А теперь где он?

— В ссылке, в восточной Сибири…

Вот тут и пойми!

Горячая кавказская голова, всегда хватающаяся за ре-вольвер и кинжал.

Мстителен так, как мстительны представители многих племен и народов Кавказа.

Он сидит в тюрьме. У него болят зубы. Над ним издева-ется надзиратель.;

— Смотри, встретимся когда-либо на узенькой дорожке — не быть тебе живым…

Надзиратель горд своей властью… Где, мол, с ним мы встретимся?.. Нам с ним не по пути — и все продолжает свое излюбленное удовольствие: издевательство над боль-ным, заключенным человеком…

Однако, судьба распорядилась иначе…

Караев отбывал наказание, как вдруг в камеру вводят того надзирателя, который когда-то так издевался над ним.

Проворовался парень, забывши пословицу: «не смейся чужой беде, своя на гряде»…

Встретились…

И что же вы думаете — Караев забыл или смягчил свой гнев, свою затаенную злобу, свою месть?..

Ничуть не бывало…

Через несколько дней, достав нож и приготовив его как нужно, он изловчился, нашел подходящее время — и всадил этот нож в сердце своего прежнего обидчика…

Тот и не вскрикнул…

Караев зарезал этого человека так же просто, как повар режет курицу…

Его судили судом присяжных и… оправдали! Он делается королем среди преступного уголовного мира… Он постоянно противоречит начальству: «не выходит из карцера» — и его еще больше поднимает его в глазах аре-стантов. Его уважают, его боятся, с ним откровенны, ему доступны все тайны, все притоны воров, громил, убийц..

{146} И вот этими то особенными качествами этого крайне странного субъекта решил воспользоваться Махалин, отли-чающийся хотя меньшими, но все-таки, деликатно выра-жаясь, странностями…

Однако, он заявляет, что делу Бейлиса, делу раскрытия убийства Ющинского служил верой и правдой, не за страх, а за совесть, желая лишь одного: доказать темной массе населения, что распространяемые сведения об убийстве Андрея Ющинского евреями ложны, что их распускают нарочно, чтобы вызвать озлобление в населении, а потом и погром.

Махалин вызывает с Кавказа Караева и предлагает ему вместе начать розыски. Караев хватается за револьвер, бу-дучи глубоко оскорблен этим неожиданным предложением друга.

--Ты, Саша, успокойся, — сказал я ему, — рассказывал в суде Махалин, — и усадил его в кресло.

--Я предлагаю тебе это потому, что народ, масса пострадает от черносотенцев.

Караев взвинчивается, советуется с товарищами по пар-тии, ему разрешают идти на розыск, и он со страстностью кавказца принимается за дело.

Красовский имеет достаточно улик против Сингаевского. Ему только необходимо «накрыть птичку» с поличным, до-вести до сознания при свидетелях.

Придумывается план. Караеву нужно совершить громад-ное, рискованное, вооруженное «мокрое» дело, т. е. такое дело, где будут убиты люди, а потому надо подобрать на-дежных исполнителей… Нужно оружие…

Весь этот план вытекал из того, что знали, что у Чеберяковой должно быть оружие на хранении после разгра-бления какого-то оружейного магазина. Находили естественным таким образом познакомиться с ней и войти в круг ее близких людей. Для этого Караев знакомится в одном из воровских притонов с Сингаевским. Оказывается, что ору-жия уже нет, но Сингаевский утешает Караева: — ничего, достанем в другом месте.

Завязывается знакомство. План изменяется. Караев гово-рит Сингаевскому, что он имеет нечто сообщить ему серьезное: ему поручено это из тюрьмы. На днях через Киев будет следовать каторжанин, разбойник Фетисов, {147} родственник Сингаевского, хороший знакомый Чеберяковой, — и вот, его просят обязательно отбить от конвоя… Он, Караев, согла-сен, его товарищ тоже пойдет, товарищу (Махалину) он, Караев, просит Сингаевского доверять, как ему самому.

Сингаевский загорается будущей рискованной работой. Конечно, при этом выпивают, а Караев и Махалин поне-множку да помаленьку подводят разговор к Ющинскому.

Как-то вскользь Караев говорит Сингаевскому, что ему тоже надо быть поосторожнее из-за этого «байстрюка», так как он как-то был на допросе в жандармском и слышал, как кто-то в соседней комнате, рассказывая об убийстве Андрюшки, называл его, Сингаевского, как главного участ-ника этого убийства…

Сингаевский засуетился, был смущен…

— Это все «шмары» болтают, — намек на Дьяконовых, — их надо сейчас же «пришить»…

Сингаевский распаляется все дальше и дальше…

— А зачем вы его так расписали? --спрашивает Караев, намекая на множество ран, найденных на теле Ющинского.

— Это все министерская голова Рудзинского придумала…

Так при свидетелях было произнесено имя второго участ-ника убийства. Сингаевский не успокаивается.

— Необходимо выкрасть дело из жандармского управления, а следователя Фененко и полковника Иванова убить, — фантазирует этот громила.

Ему возражают, указывают на всю нелепость его плана действий.

— Как быть? Что делать? — волнуется Сингаевский.

Ему хотят «помочь». Предлагают, чтобы он рассказал подробности «дела», так как, зная все, можно будет сказать что делать…

Сингаевский начинает болтать… Свидание прерывается на том, что решили сохранившиеся еще вещи Ющинского подбросить какому-либо еврею.

Караев и Махалин предполагали заранее сообщить об этом властям и накрыть убийц с поличным.

— Где же вещи?

Конечно, за ними надо идти к Вере Чеберяк. Сингаевский бежит к своей сестрице и исчезает, более {148} не возвращается, ибо эта опытная дама верхним чутьем по-няла грозящую ей опасность и сейчас же сократила своего тупоумного брата.

Красовский., Караев, Махалин вырабатывают новые планы, но здесь Бразуль-Брушковский портит все, публикуя но-вые данные! — Громилам становится все известно, а Красовского и Караева в то же время арестовывают, и дело убий-ства Андрея Ющинского погружается в тот же первобыт-ный мрак.

— А Бейлис?

О нем вот уже много дней, как все совершенно забыли. И вот, наконец, мы вспомнили его… Бейлис сам о себе за-говорил… Когда допрашивали Махалина и когда он расска-зывал о своем первом свидании с действительным убийцей, и когда все слушали его, затаив дыхание, вдруг этот Бей-лис зарыдал, как ребенок, изо всех сил, на всю залу, уткнув голову в колени… Все смутились…

— Зачем он плачет?

— Зачем он здесь?

— Отправьте его домой, этого нервного Менделя, не переносящего рассказов об убийстве Андрея Ющинского.

— Зачем он пришел сюда? Только мешает всем…

— Перерыв на десять минут… —пусть успокоится подсуди-мый, --объявляет председатель.

— Что? Подсудимый!..

— А Чеберячка?.. Ведь она… О, она весела, она хохочет!…

LVIII.

Арестант Сингаевский.

Тихо, понуро, озираясь по сторонам, входит тот, чье имя теперь у всех на устах.

Вот он, окруженный конвоем, Сингаевский, родной брат Веры Чеберяк. В арестантском платье, коротко стриженный, черный, как смоль… Молодая бородка шелковистыми, чуть вьющимися прядями, обрамляет тупое лицо. Ни в черных {149} глазах, ни во всем облике нет и тени мысли, даже хит-рость не блестит в этом упорном, безразлично-упрямом взгля-де… Ломброзо рад был бы поместить его портрет в свою коллекцию преступных типов.

Он держит себя невинной овечкой, он ничего не знает, ничего не слышал по делу Ющинского, да и кто такой Ющинский он и понятия не имеет…

Попался случайно за кражу, занимаясь этим ремеслом всего два года.

— Но почему вы сами сознались в краже, в разгроме ма-газина, который учинили 12 марта вечером, почему созна-лись через полгода?

— Меня стали «пришивать» к делу Ющинского — вот я и сознался…

Сингаевский на суде весьма неполно рассказывает; как провел он этот день.

— А дальше что было?…

— Поехали все втроем, работали мы вместе, --я, Рудзинский, Латышев, — поехали в Москву, чтобы краденное продать, Москву посмотреть, а может быть и дельце какое сделать..

— Ну, и что же?

— Да вот Латышев закутил, давай сотни в пивной менять, а тут сыщик устремился и арестовал нас… Потребовали паспорта… Забрали в участок, а потом этапом погнали в Киев.

Оказывается, он, этот громила, всегда жил каким-то от-шельником: никого не видел, никого не знал, ни с кем зна-комства не водил…

Отвечает глухо, тупо…

— А вот Караева вы знаете?..

— Знаю…

— Что же он, как?

— Мы его уважали, начальства не боялся, все что-нибудь ему наперекор делал… Воры его любили, уважали…

— Ну и вам он предлагал что-либо серьезное?..

— Предлагал кражу сделать…

— А вы ему сознавались, что убили Андрюшу?

— Я? я? Никогда ничего не говорил…

Но почему он так заторопился?

— А молодой человек там был?

— Был…

{150} — Вы его узнали бы?..

— Узнал…

— Махалин, подойдите, сюда…

В зале водворяется небывалая тишина. Махалин спокойно поднимается из рядов свидетелей, идет своей оригинальной походкой, все время ныряя между плеч головой и нервно поводя спиной, идет, останавливается сза-ди солдат…

Кто-то из сторон предлагает еще какие-то вопросы Сингаевскому…

Зачем это?

Скорей бы встретились они с глазу на глаз… Узнает?.. Нет?…

Но что это с Чеберяковой?.. Что это с ней?..

Она плачет… Всхлипывает… Мечется по скамейке и рвет, и мнет платок…

Почему такое волнение?…

Неужели, неужели сознается!?.

Об этом так много говорили еще вчера и сегодня в суде… Смотрите, как озабочены гражданские истцы! Как мечутся они по коридорам, спеша на совещание в перерывах!..

— Не может быть? Ведь это ужасно… Вдруг сознание? Что тогда?

Я чувствую, что именно так толкуют они там, между со-бой, впопыхах, забывши все… Тогда, что тогда? Пропало дело!.. Пропал ритуал… Пропала вся затрата сил столь дли-тельной, коварной работы…

Так же обеспокоены корреспонденты «Нового Времени», столь оригинально воспринимающие впечатления о процес-се, что если бы не указания, что это из Киева, можно было бы подумать, что идет где-то какой-то другой процесс, процесс длинный, затяжной, идет там, где еще люди с удоволь-ствием едят людей…

Смотрите, как сроднились они с этой безумной идеей ритуальности убийства, что им кажется, что было бы великим несчастьем, если бы восторжествовала истина и настоящие убийцы Андрея Ющинского были бы открыты.

Зачем им истина?

Им нужна вражда и ненависть, им нужен кровавый навет так же, как голодным хлеб…

{151} И все притаились перед лицом этой ужасной очной ставки.

— Подойдите ближе…

И Махалин подошел к стойке, подошел тихо, незаметно, словно демон вырос он перед глазами Сингаевского и с вы-соты своего большого роста устремил прямой, упорный взгляд в него…

Сингаевский вдруг съежился, присел и, не отводя глаз, широких, полных животного ужаса, смотрел на него: — он не ожидал увидеть того, кто знает его тайну, похороненную, казалось, навеки…

— Узнаете ли вы его?

Молчание…

— Узнаете ли?..

Гробовое молчание…

— Узнаете?..

— Да, знаю, это он…

И Сингаевский нахмурился, потупился, готовый исчезнуть провалиться сквозь землю…

Как тихо, как жутко в зале! Как заметался он, словно мышь в мышеловке, и злоба и месть замелькали в его гла-зах… И жутко, и жалко, тоскливо на сердце…

Как все это ужасно! Ведь это все люди! Что довело их до этого безумного ужаса, не знающего пределов?.. Кто ви-новат в их полной потере человеческого облика, творящих зло и смерть, ради веселья, хмеля, женщин и денег?..

Вот мы, смотрящие на них оттуда, из публики, собрав-шиеся, как на зрелище, мы, чистые и радостные, о, мы ни-сколько не чувствуем себя виновными в том, что они не-счастны, лживы, тупы, кровожадны… А ведь они — оборот-ная сторона всей жизни обеспеченных, главенствующих в обществе людей и классов…

— Посмотрите ему в глаза, — говорит обвинитель, — и ска-жите, повторите все то, что вы говорили о Рудзинском, о его собственном сознании…

— Что говорил он вам о «министерский голове» Рудзинского?

И он, — этот странный Махалин, — глубоко погружается взо-ром в темный, омраченный взгляд, смотрит прямо, твердо, в упор в глаза арестанта и ровно и тихо повторяет слово за словом весь свой рассказ о сознании Сингаевского…

{152} А тот? Тот отрицает все: и знакомства, и отдельные фак-ты, и даже знание воровского языка, который он, словно наивная институтка, никогда не слыхал…

И чем более он все отрицал, тем веселей становился Замысловский, тем радостней, тем спокойней вела себя Чеберякова…

А Замысловский положительно обнаружил талант при рассказе и расспросе о том, как нужно совершать преступ-ление. Смотрите, как он подвел: если, говорит, вы одним делом заняты, то, пока его не кончите, за другое не при-нимаетесь? Правда? да?

— Да, не принимаемся…

— Ну, вот… —закивал Замысловский головой. — Так… Пре-красно…

— Скажите, стало быть, если бы вы убивали…

— Я? Нет, нет… я не убивал…

— Да, нет? постойте, послушайте… — раздосадовал Замысловский, — я говорю, примерно, если бы вы убивали, ведь надо было бы и труп убрать, и все прочее… Скоро не спра-вишься… Где же бы успеть утром, а к вечеру новую кражу, новый разгром сделать?

— Да, оно точно, это так. — мычит Сингаевский.

А Замысловский?

Он рад-радёшенек… Потирает руки, очевидно, забыв, что ведь не всегда уж так предупредительно, галантно убивают, что и труп, и «все прочее» кладут на место…

— А вы грамотны?

— Я-то?

— Ну да…

— Чуток… До восемнадцати лет учился, так малограмот-ный: читаем по складам, а писать… фамилию подписываем.

LIX.

Сообщник Сингаевского — Рудзинский.

Его пригнали из каторги, которую он только что отбыл; из Сибири пришел он по этапу… Вошел в залу суда широ-кой, размашистой походкой, которой привыкают ходить {153} каторжане-кандальники, переставляя ногу за ногу, волоча тя-желые и неудобные кандалы, перехваченные на поясе… Упругий, словно молодой медведь, он знать ничего не знает, уверен в себе, тверд, стойко хранит он тайны катор-ги, не нарушая ни одного ими усвоенного, признанного пра-вильным, обычая… Как легко и как твердо отпирается он от всего, даже от ясной очевидности! — Вы знакомы с сестрой Сингаевского?.. — С Зинаидой… — С какой? — Да, да, знаком… А на самом деле он более, чем знаком, он близок с ней… И что же? Вы думаете он знает других членов семьи сво-ей невесты? Отнюдь нет… — Видали ли вы Веру Чеберяк, сестру Зинаиды Сингаевской… — Никогда!.. — Как никогда?!. На одном дворе жила, в одной семье бывали и не встречались! — Нет, не знаю! — Но может быть вы слышали в тюрьме про Верку-чи-новницу?.. — Никогда не слыхал… Вот она твердость, вот они нравы этой своеобразной среды. — А что, предателей в тюрьме не хвалят?.. — гудит Шма-ков… — Нет, — оправляется Рудзинский, — у нас таких не лю-бят… — А болтливые среди вас бывают? — Кто ж их знает, может и бывают… — А вы как? — Я — молчалив… Вот они, эти товарищи Латышева, который не вынес на-тиска жизни и бросился вниз головой с третьего этажа… — Кто же убил Ющинского? И когда выходили в перерыве видевшие очную ставку — везде только и было слышно: преступление открыто, мы видели убийц. {154} LX.

Латышев.

Загадочный член шайки громил, группировавшейся возле Чеберяковой, третий из тех, кого видела Дьяконова у этой чиновницы через несколько часов после убийства Андрея Ющинского, Васька Рыжий, он же Латышев, был душой и вдохновителем всей этой шайки. С сильной волей, полный самообладания, это он разрабатывал различные планы са-мых рискованных разгромов, тех преступлений, где нужно было вершить «мокрое» дело, т. е. не щадить человеческую жизнь, приводя в исполнение грабежи и разбои, которые давали этой шайке средства к жизни, веселию и попойкам.

Если Сингаевский, тупой и злостный, играл здесь роль простого исполнителя намеченных злодеяний, если Рудзинский был «министерской головой», расписывающей различ-ные узоры на теле ими же убитого Андрея Ющинского, лишь бы скрыть следы преступления, то Латышев был вдохнови-телем, главным лицом при исполнении всего дела, не лю-бивший вмешиваться в подробности и мелочи, редко когда прикладывавший непосредственно руку для убийства, но всем всегда распоряжавшийся, наблюдавший за ходом дела, чьи приказания исполнялись беспрекословно.

В кулуарах суда много рассказывалось про этого героя киевского уголовного мира. Говорилось, что он, Латышев, ненавидел кровь, совершенно не переносил ее вида и очень был недоволен, когда «работали» не чисто и намеченная жертва отправлялась на тот свет не сразу, а продолжала жить, мучилась — это было вне правил этого своеобразного героя. Говорили, что когда полупьяные убийцы Андрея Ющинского нанесли ему много ударов, и кровь полилась из мальчика ручьями, — Латышев возмутился, выругал сво-их сообщников, не мог вынести вида крови и его… стош-нило!.. А когда через некоторое время Ющинский стал вновь обнаруживать признаки жизни, зашевелился и исступленные и обезумевшие убийцы, все залитые кровью, стали неверной рукой вновь и вновь наносить удары этому несчаст-ному мальчику, попадая, куда попало, он, этот рыцарь киев-ских громил, со злобой и ненавистью обрушился на своих {155} сообщников, выхватил швайку, — и нанес смертельный удар юноше, прекратив его мучения.

И когда окровавленные убийцы, бросив труп мальчика, спасались у своих родственников, меняя пальто и костю-мы, залитые кровью, он обдумывал новый план. Он знал, что в Киеве для них почва слишком горяча; он знал, что такое дело не могло не обратить на себя внимания всех, почему сейчас же бросается энергично заметать следы. Со своими товарищами делает он ночной набег на магазин на Крещатике, таким образом добывает средства и все втроем, эти неразлучные друзья, едут в Москву, где кутят и по-падаются…

А дальше? Дальше, когда ему, этому Латышеву, напом-нили об убийстве Ющинского и чуть только прикоснулись к этому делу, заподозрив его в причастности к нему, он… он бросается вниз головой из окна камеры судебного следова-теля и расшибается на смерть.

Так отчаянно кончил свою бурную, мятущуюся жизнь этот яркий тип киевской уголовщины.

Поразительно только то, почему эти регистрованные гро-милы, --так несомненно близко стоявшие к тому дому, где был убит Андрей Ющинский и где они были своими людь-ми, деятели, чьи руки несомненно обагрила кровь этого юноши, — так и не были привлечены к судебному следствию.

LXI.

Супруги Малицкие.

Она жила под квартирой Чеберяковой. Из квартиры Малицкой прямой ход в винную лавку, в «монополию», где она сиделица. Служит девять лет.

С Чеберяковой стала знакомиться. Потом, «раскусив ее», отвернулась…

— Она мне раньше всякие вещички предлагала, поку-пать… Хорошо, что я не покупала… Все у ней краденое оказалось.

А потом, смотрите, какая она: все прислугу мне навязы-вала, я чуть было не взяла, а как стали об ней сомневать-ся, — мне в полиции карточки воровок показали, я и {156} опознала ту, которую мне в прислуги-то хотели поставить… А у меня ведь казенные деньги, обокрали бы, а мне отве-чать…

И вот эта женщина, которой Чеберякова грозила выжечь глаза, рассказывает, что 12 марта она слышала возню там, во втором этаже, в квартире Чеберяковой, сильный детский крик, торопливые шаги нескольких мужчин, и перенесение чего-то тяжелого..

Показание ее маленькое, на которое в другое время, мо-жет быть, не стоило бы обращать внимания, но теперь, ког-да так сгустились тучи над квартирой этой чиновницы, право, каждая мелочь становится важна…

— А что скажете про собак?

— Собаки-то? Их отравили, они же отравили их…

— А сколько их было?

— Да вот одна белая с желтеньким, да другая чернова-тая, а третья к ним в гости ходила… Всех их и уморили.

Этот комичный оборот речи с собачьими гостями ожи-вляет зал, где трудно дышать от жары…

Муж Малицкой подтверждает рассказ жены, говоря, что, как только он услышал все это от жены, сейчас же «нака-зал» ей пойти все рассказать начальству, что она и сде-лала.

LXII.

О том, как евреи подкупают свидетелей.

Сижу я на этом процессе вот уже больше двух недель и все слышу перекрестную перекличку со стороны обвини-телей: все намеки какие-то, дурные, скверные. Определенно не говорят, что именно, а в публике отражается словами: «подкупили», «купленный». И все евреи! Мне было очень обидно думать: как это так? Идет эдакая обыкновенная русская женщина, — дурна-ли, хороша-ли, — но совесть-то у ней не продажная, по глазам видно…

— Нет, говорят, вы не знаете, подкупили… И ее подку-пили.

Идут дети, мужчины, интеллигентные, полуинтеллигент-ные, наконец, чиновники полиции, сыщики («лягавые», как их, оказывается, зовут воры), — и всех купили, всех {157} подкупили… Кое о ком из породы «лягавых» я не стал бы биться об заклад насчет «злата», но и здесь все-таки… при-сяга, ответственность не только на «страшном суде Его», но и перед гражданской властью, которая лжесвидетеля карает по всей строгости закона… И всех, и всех, только и. слышишь: «подкупили», «подкупили»… Да что же это у нас в России нет ничего заветного, все можно купить?.. Так прикажете понимать!.. Нет, этому не верю… Неподкуп-ными здесь оказались только черносотенцы, члены «Дву-главого Орла», с паном Розмитальским во главе — это, пом-ните, с тем, кто имел ссудную кассу и какую-то крайне по-дозрительную гостиницу…

И мне было обидно и грустно.

Думаю: хоть одного изловили бы с поличным, хоть как-нибудь накрыли бы этого вездесущего еврея… Наконец, я был удовлетворен. Теперь все, решительно все знают, всем стало известно, как евреи подкупают сви-детелей.

Узнали мы все это не через простое какое-либо лицо, а через духовного отца, священника Синькевича.

Только ему, этому батюшке, обязаны мы тем, что теперь все знаем…

Батюшке отцу Синькевичу стало известно, что свидетельни-цу Пимоненко подкупали евреи. Эту свидетельницу допраши-вали, и она подробно рассказывала о всем уже известном обстоятельстве с «прутиками». И вот, когда она кончила, — батюшка стал изобличать ее и неизвестного еврея, что ее, свидетельницу, хотели подкупить.

— Но почему же батюшка за это взялся? --подумал я.

Однако… Истина всего дороже, кто бы за нее ни брался. Дело в том, что эта самая Пимоненко строит что-то. Была как-то на заводе Зайцева по кирпичному делу… Вдруг к ней является еврей:

— Вам, говорит, деньги нужны… Я слышал… Пожалуй-ста, возьмите… Тысячу рублей…

— Нет, говорю, мне не нужны.

"А он все свое: возьми да возьми!..

"Я к подрядчику:

" — Вот, мол, денег тысячу рублей под постройку на-вязывает.

{158} "-- Кто? Жид?.. Гони его вон!.. С ними дело не надо иметь… —усовещал подрядчик, полагавший, что все строительницы должны иметь именно только с ним дело и бо-лее ни с кем…

Так и выгнали этого услужливого еврея.

Подкуп, конечно, ясен…

Но как предлагал он деньги? Под каким предлогом хотел этот еврей «подкупить» эту христианку? — вот вопросы, на которые всем хотелось иметь ответ…

— Слышали, вот батюшка-то говорит — деньги вам еврей предлагал…

— Слышали, слышали… Как не предлагать, предлагал…

— Ну, что ж, вы взяли?

— Нет, не взяли…

— Почему же?

У меня на душе веселеет: вот она, неподкупная!!. Как видно, не только пана Розмитальского на вес золота не ку-пишь, а вот видите и ее, эту простую женщину, никак нельзя…

— Так почему же вы не взяли?

— Мы то?..

— Ну да, вы-то…

— Дорого оченно хотел…

— То есть, как это дорого?

— Так-с, дороговато-с!..

— Что? Что такое? Да ведь вас подкупали? Деньги да-вали даром…

— Как даром, как можно даром, кто же даром-то деньги даст?.

— А как же?

— Девять процентов просил еврей, дорого это оченно нам…

Так вот оно что? Вот как поступают эти коварные евреи… Ну и хитрецы же… Придут «подкупать», да за это еще и проценты берут…

— Но с чего же проценты, когда все это должно быть ши-то-крыто? — подумал я в недоумении.

— Так, значит, он вам взаймы давал?..

— Точно так, взаймы…

— Ну да, ну вот вы видите, какие они, эти евреи, — ворчала {159} недовольная дама, — взаймы подкупают и еще с бедных христиан проценты за это берут…

— Батюшка, а вы, собственно, кто?.. Ваши политические убеждения, образ мыслей?.. Вы кто будете?.. — прогудел кто-то из защитников.

— Я?.. Я — член общества «Двуглавый Орел»

… Пауза.

Тишина.

Заседание закрывается.

Всем все понятно…

И мирно, — шутя и смеясь, — публика, умиротворенная, расходится по домам…

LXIII.

Судебно-медицинская экспертиза.

Весь процесс Бейлиса изобилует такими удивительными недостатками, что, право, приходится удивляться, как, ка-ким образом в таком серьезном деле могли так небрежно относиться те, на чьей обязанности было необходимо, уста-новить всю картину, все детали преступления. Эта небреж-ность ясно показывает нам, что с самого начала и в голову никому не приходило думать, что убийство Андрея Ющинского совершено с какой-то особенною целью, с целью ритуальной.

Нет, доктора при вскрытии констатировали глав-нейшие моменты убийства, описали общую картину пора-нений — и на этом остановились, вовсе не предполагая, что им придется давать ответы по совершенно иным вопросам, с обыкновенным уголовным процессом ничего не имеющим общего.

Таким образом, никакого намека на ритуальность с самого начала следствия ни у кого не было. Кровавая легенда появляется значительно поздней, когда кому-то нужно было воспользоваться этой средневековой ложью и ради своих собственных политических интересов повергнуть целый народ в смятение и ужас перед лицом надвигав-шихся погромов и диких изуверств обезумевшей толпы. Рас-чет этих темных личностей не оправдался: в России на-шлось столько общественного сознания, что вся эта черно-сотенная агитация разбилась о скалу гражданственности, а там, где потоком неслись погромные призывы, никакие {160} погромные выступления допущены не были. Даже в самых отда-ленных углах черты еврейской оседлости жизнь проходила спокойно, но вполне понятно то вечное трепетание евреев, трепетание за жизнь свою и своих детей, когда они знали, что там, в Киеве, идет и идет этот ужасный процесс, вновь возведший на них старый кровавый навет в употреблении христианской крови.

И вот, наконец, суд перешел к рассмотрению объективных данных судебно-медицинской экспертизы, которая должна была многое сказать в этом деле.

Как и следовало ожидать, эксперты разделились между собой. Косоротов и Туфанов — эти эксперты от казны, ко-нечно, должны были настаивать на своем мнении, уже вы-сказанном ранее, именно на мнении, что здесь совершено убийство с целью истечения крови. Но, вот, что удивитель-но: казалось бы просто, если настаиваешь на этом, так до-кажи, измерь глубину ран, сделай точное вскрытие, иссле-дуй все. А что было на самом деле? Все сделано кое-как, неправильно, неверно, что приводит в истинное возмуще-ние таких глубоких, действительно знающих специалистов, как Павлов и Кадьян. И вот в таком процессе, где важна каждая мелочь, даже число ран на виске не сосчитано пра-вильно и Павлову по препарату кожи пришлось восстана-вливать, что ран не 13, а 14, а этот недочет в одной ране переворачивает кверху дном весь обвинительный материал, потому что «тринадцать» здесь хотят толковать, как число мистическое, ритуальное, а «четырнадцать» — даже маниакам-юдофобам не говорит ничего: число как число!

Обвинители предполагают, что число тринадцать — это очень важное число, и тринадцать ран — это не спроста, это кабалистика, здесь начертано слово «Единый». Какой вздор! Ослепленные глаза никогда не видят света истины. Они не видят и того, что убийцам, очевидно, было не до филосо-фий, когда они, не зная, что делать, бросались из стороны в сторону, наносили удар за ударом, лишь бы скорей, лишь бы как-нибудь покончить с этим ужасным «мокрым» делом!

Приходится удивляться, как люди, сами себя гипноти-зируя, заставляют себя думать в определенном направлении, явно не замечая того, что делается кругом, заставляют подыскивать словечки, меняющие смысл, и проч.

{161} В самом деле, в обыденной жизни разве мы не говорим: он совершенно истек кровью! Говорим и говорим нередко, когда узнаем о какой-либо кровоточащей болезни, поранениях, несчастии, и никому в голову не приходит думать тогда о каком-либо ритуале. А здесь нашли убитого маль-чика, всего израненного, добитого зверски, и удивляются и кричат: — Ах, какой ужас! Кровь из него источена!.. Это сделали евреи…

— Позвольте-с, — хочется спросить такого глубокомыслен-ного человека, — почему «источена» кровь, почему вы не го-ворите попросту, как говорили всегда раньше, — истек кровью. Это верно. И нельзя не истечь, когда убийцы так распра-вились с жертвой…

— Где кровь? — кричат.

— Да она там осталась, где совершалось убийство; на том предмете, на чем лежал этот несчастный мальчик, на тех руках, которые убивали эту жертву, на их платье, на их одежде…

Когда говорят это обыватели, когда говорят это даже обви-нители, которые в сущности, те же обыватели в мундирах и фраках, — это мне еще понятно: легкомыслие и легковерие царят везде и всюду — что же удивительного, что мало обра-зованные люди верят всякой ерунде, всяким сплетням, не имея достаточного научного чутья, не владея научным анализом, чтобы сказать да или нет в том вопросе, который совершенно выходит из рамок их обыденной деятельности, обыденных, всегда крайне ограниченных, знаний. Но вот, когда доктора, специально образованные, какими-то полу-намеками, словечками начинают вам преподносить все это, как делал Косоротов, тогда так и хочется сказать:

— Господин хороший, для вас, однако, чечевичная похлебка значительно дороже научного первородства. Гово-рили ли вы так, с такими специально для этого процесса, придуманными выкрутасами, говорили ли где-либо еще хоть раз в своей жизни, когда вам приходилось осматривать трупы, изрешеченные ударами убийц? Нет, милостивый государь, вы этого не говорили, ибо вам не нужно там было валять «под жида», как вы это изволили сделать в Киеве.

У нас обыкновенно принято отделять социально-политическое бытие эксперта, от науки от его научных знаний, {162} очевидно выходя из того предположения, что совесть долж-на людей ставить выше предвзятостей. Но что будешь делать, если в жизни это бывает далеко не так…

Я утверждаю, что в экспертизе Косоротова насквозь было видно его антисемитское настроение, которым он так прочно давным-давно заражен. Отсюда такое трогательное объеди-нение «эксперта от науки», ставшего в полное противоре-чие с мнением людей от науки не только киевского про-цесса, но и всего мира, — единение со всеми мракобесами нашего времени.

Суд в Киеве кончился, но суд над Косоротовым, Туфановым, Пранайтисом и Сикорским только начинается. Им придется испить до дна горькую чашу своей предвзятости, ибо научный мир всех стран разберет их слова и их дела по капельке и покажет им всю их несправедливость, все их ошибки, всю их неправду.

LXIV.

Экспертиза психиатрическая.

Вот он, старенький, дряхлый старичок — господин Сикорский.

О, этот давно известен мне. Под видом «науки», под ви-дом учености скрывается не только неуч, — это бы ничего, мало ли их в наше время — а человек, избравший себе весьма удивительную специальность: доказать все, что только бу-дет благоугодно начальству. Не только теперь, но и ранее он всегда проделывал такие не истории. Помните, как за-садил он в сумасшедший дом Кондратия Малеванного — того, поистине, удивительного человека, страстного пропагандиста-сектанта, при чем, имейте в виду, Малеванный был совершенно здоровым человеком и таким же, к удивлению всех, вышел он из казанской лечебницы для душевнобольных, просидев там в одиночном заключении почти пятнадцать лет, — все по милости этого же психиатра-психолога Сикорского.

Смотрите, как этот развязный господин, дышащий злобой и раздражительностью, толковал здесь на суде в Киеве. Ведь по правде говоря, всем курам киевским и тем на смех. Для {163} того, чтобы не остаться совершенно одиноким, г. Сикорский изобретает некоего Даля, который никогда не был специа-листом в истории Востока и никаких научных исследований о ритуальности у евреев миру не оставил. (подчеркнуто нами; ldn-knigi)

Если он был знатоком русского языка, то это вовсе за исключает того, что в других областях и, между прочим, в медицинской, хотя и был медиком, стоял на уровне знахаря.

Зачем было тащить сюда старика Даля, который, по утвер-ждениям этого изумительного «психиатра» Сикорского, яв-ляется «ученым человеком во всех отношениях». Грешный человек, — до сего дня я по Гоголю знал только о дамах «приятных во всех отношениях», а тут теперь и ученый та-кой же нашелся. Ну что же — пускай будет так, но ссылки на этого «ученого во всех отношениях» человека не помог-ли Сикорскому хоть сколько-нибудь говорить основательно, учено, умно.

От этого «умнейшего» из профессоров мы узнали, однако, непостижимо «умные», глубокомысленные истины.

В самом деле, разве не прекрасно такое, например, утвер-ждение: «Вообще, убивать человека должно быть неприят-но», — догадывается профессор.

Или, например, «иной раз» — именно тогда, когда бьют, вырывается чувство гнева, и под влиянием того человек «пытается защищаться». Вот что истинное глубокомыслие! Понимаете, читатель, если на вас нападут, то вы будете защищаться: ведь, вот что он хотел сказать, этот господин профессор, — и так красиво и так учено, — но отчего так непроходимо тупо?

Но всего любопытней картина убийства Ющинского.

По Сикорскому, она происходит так:

Вошел Андрюша, на него зверски посмотрели, ударили, так, легонько. На мальчика напал страх, и он окаменел. Ему стали наносить удары и чуть-чуть придерживали за руки.

— Зачем держать за руки? — говорит некто.

— Брось, он и так стоит смирнехонько, — возглашает другой.

— А третий все его тыкает в разные части тела, а он, Андрюша-то. не сопротивляется, стоит себе и ухом не ведет.

Но вдруг ему говорят:

— Ну, что ты стоишь дурнем? Снимай куртку!

{164} И он сейчас же покорно снял куртку, всю окровавленную его же кровью.

Отдав куртку, он снова от страха окаменел и стоит, руки по швам, такой молодчина, а его-то ранят, а его-то жалят острым шилом, а он, все от того же страха — никому ни гу-гу! Стоит себе, не шевелится, а потом взял да и лег на пол и тут его, сердешного, добили.

Вот воистину смиренная жертва убийц!

Было бы хорошо, если бы это был бред сумасшедшего. Но, к величайшему горю, вся эта неумная фантазия является мнением эксперта, и она давит на совесть присяжных, обре-меняет участь неповинного подсудимого, долженствующего отвечать за тысячелетнюю многострадальную историю народа.

Из многочисленных свидетельств можно представить со-вершенно иную картину убийства, но такую, как нарисовал Сикорский, никак нельзя. И одно уж это говорит нам о ничтожности этой психиатрической экспертизы, не умевшей разобраться в самых простых пустяках, не говоря уже о психологии убийц и всего этого процесса.

Но этот добродушный старичок, этот изнемогающий Си-корский становится совершенно иным, — злым и хитрым, — как только коснулось дело ритуальности. О, тут он загого-тал гусем: откуда прыть взялась…

И вся его экспертиза, являясь сплошным недоразумением с научной точки зрения, дышит таким человеконенавистни-чеством, таким изуверством, что, право, трудно себе пред-ставить, как могут жить люди с такими речами на устах, с такими мыслями и чувствами в сердце, тем более тогда, когда обе ноги уже по колено стоят в гробу и дни жесто-кой жизни избавительницей смертью сочтены окончательно…

LXV.

Эксперт, который ничего не знает.

Совершенно подстать Сикорскому ксендз Пранайтис. Не только вся Россия, но и весь мир ждал выступления этого единственного эксперта обвинения с духовной стороны, выставленного обвинителями по процессу Бейлиса.

И как не ждать: ведь мы все должны были услышать, должны были узнать с доказательствами от всемирной науки, {165} от текстов священного писания и всей еврейской письменности, именно то, чего нет на свете. Согласитесь сами, что выступление смиреннейшего отца Пранайтиса должно было создать «большой день» в киевском окружном суде…

Но грянул гром, да не из тучи…

Как хорошо, что именно в этом процессе участвует пред-ставитель средневековой инквизиции.

В черной сутане, бритый, хитрый, мстительный и жестокий, он выступает здесь, в суде, при свете XX-го века, выступает так, как когда-то выступали его предки в давно прошедшие, полные ужаса и крови, времена.

Помните, когда эта хранители святости, выходящей из Рима, распаленные страстью холостых людей, живущих вдали от женского общества, находили удовлетворение своим бушующим, разнузданным помыслам в жестокости, мучениях и крови тех, на кого легче всего было поднять руку: сектанты, ведьмы, колдуны, евреи — вот их пожива, вот их отрада. О, как были изобретательны они в своем изуверстве! О, как любили они пытать и терзать, эти като-лические монахи, терзать людей, особенно женщин! Ведь, здесь, в застенке, было все возможно. Здесь, в застенке, рукою палача срывались одежды с красавиц-девушек, с женщин, полных сил и чистоты, и они, эти служители ал-таря, упивались редким зрелищем обнаженных женских тел. Как истинные развратники, дошедшие до грани сумасше-ствия, в терзаниях и унижениях тех, кто был незапятнан в своей чистоте, в терзаниях особенно женщин и девушек находили они чудовищное удовлетворение своих страстей и сатанинской похоти.

А потом? Потом, когда тела превращались в груду изможденного, исковерканного, страдающего человеческого мяса, издающего стоны и вопли, от которых и до сих пор содрогается мир, они, эти святые отцы римской церкви, шли дальше, через пытку к костру, где их пир, этот пир хуже, чем людоедский, завершался безумной оргией, без-умной пляской вокруг тех, кто погибал в пламени огня, в вихре и стоне крутящегося дыма…

С песнями, с кликами сатанинского восторга, схватившись рука за руку, служители алтаря, католические мо-нахи, крутились, летали, как демоны, озаряемые пламенем {166} костров, на которых жгли людей, жадно вдыхая запах крови и шипящего на огне человеческого мяса… И они, эти изверги рода человеческого, осмеливались поднимать распятие Христа, протягивать его к кострам, как бы становясь под защиту того, кто был всепрощающим дру-гом несчастных, братом больных и убогих, утешителем голодных и страдающих…

Образ человеческий теряли они, эти обезумевшие, осатанелые монахи, подхватываясь вереницами, все быстрей и быстрей, кругом-кругом без конца и счета, до полного изнеможения, носились они черными змеями, вокруг принимавших мученическую смерть невинных жертв их безумства.

Их охрипшие голоса оглашали площади казни, сливаясь в хор иступленного пения:

Ognum gridi, com’io grido

Sempre pazzo, pazzo, pazzo!

Перед господом смиритесь,

Пляшите, не стыдитесь,

Как царь Давид плясал,

Подымим наши ряски —

Смотрите, чтобы в пляске

Никто не отставал.

Опьяненные любовью

К истекающему кровью

Сыну бога на кресте,

Дики, радостны и шумны —

Мы безумны во Христе.

Мы крестиками машем

И пляшем, пляшем, пляшем,

Как царь Давид плясал.

Несемся друг за другом

Все кругом, кругом, кругом,

Справляя карнавал.

Попирая мудрость века

И гордыню человека.

Мы, как дети в простоте

Будем божьими шутами,

Дурачками, дурачками,

Дурачками во Христе.

(Д. М е р е ж к о в с к и й «Воскресшие боги. Леонардо-да-Винчи», стр. 217.)

И вот духовный потомок этих-то людей, проливших неисчислимые потоки крови, потомок тех, кто замучил и {167} сжег сотни тысяч людей, католический ксендз Пранайтис пришел в русский суд и заявил требование на еврейскую кровь. Кровь, пролитая духовными его отцами, подмывает и тревожит его и ему самому нужно хоть, чем-нибудь удовлетворить эту жажду крови, жажду ненависти и человеконенавистничества. И он осмелился нанести оскорбление и суду, и обществу, и всей России, придти и заявить, что пытки — это хорошо, они были и будут. Пытками до-стигалась истина… Даже Замысловский и тот покривился.

И я посмотрел на подсудимого, на Бейлиса, который не то с ужасом, не то с недоумением смотрел на этого свя-щенника в католической сутане…

О, как бы был счастлив этот ксендз Пранайтис, если бы немножечко поднять этого Бейлиса на дыбу, немножечко пожечь, подсмолить, подкурить, потянуть туда-сюда, забить под ногти гвозди, пронять утомлением — вот такая экспер-тиза, вот она ему со плечу, а то, поди пожалуйста, требу-ют знание книг, переводов каких-то текстов… Зачем все это? Конечно, он обнаружил полное невежество, конечно он явился сюда совершенно ничего незнающим! Да не все ли это равно? Ведь, судят еврея, а для него, Пранайтиса, этого достаточно, чтобы обвинить Бейлиса с чем угодно.

Что можно было представить более позорного, чем это выступление католического ксендза, так постыдно посрамившего ту религиозную организацию, к которой он принадлежит. Много грехов лежит на душе и совести всемир-ной римско-католической организации, и народы, особенно Западной Европы, не только долго, но и всегда будут помнить тот гнет, то унижение, которые широкой рекой целые столетия лились из всесветной столицы, откуда поднимался над миром «зверь из бездны».

Но чем всегда могла ще-гольнуть римская курия, это тем, что ее легаты, ее представители всегда являлись перед лицом общественности вооруженные большими особенно специально-духовными знаниями: невежд истинные сыны и воспитанники Лойолы умели всегда держать на черной работе, вдали от яркого света… В ХХ-м веке обстоятельства меняются: ксендз Пранайтис в своей официальной одежде явил не только России, но и миру крайнее невежество, обскурантизм, ограниченность и непроходимую тупость.

Ведь, смотрите, он не просто {168} заурядный там какой-то. Он академик! Он профессор! Онэксперт, да еще по какому делу! И что же? Большего на-учного ничтожества нам не приходилось видеть. Стыдно было его слушать, стыдно было смотреть на эту топорную черную фигуру, как марионетка повторяющую единственно хорошо ему знакомое слово «нет». Все то, что он рассказал о Талмуде, все это так банально, скучно и ограниченно, что, право, зачем было звать сего ученого мужа, когда любой киевский семинарист знает в этом вопросе значи-тельно больше. Не знать, как объяснить тексты Библии, самые простые, заурядные, — человеку, служащему мессы, — да ведь это несмываемый позор, ведь это пощечина всей католической церковной реакции, румянец от которой жаром будет пылать еще долгое-долгое время.

Каждый русский сектант, живущий в Киеве, на Лукьяновке или на Подоле, годится в маститые учителя этому патеру римского престола.

Возвести кровавый навет на целый народ и потом сто-ять два дня пнем, не уметь объяснить даже тех мест, на которые сам же он сослался в несчастной брошюрке, — да ведь это «отсутствие всякого присутствия», ведь это такое убожество, за которое становятся страшно.

Откуда он, этот Пранайтис?

Где же хваленая дисциплина католической церкви?

Как могли разрешить ему, этому новому чуду XX века, выйти в свет?

Ведь дошло до того, что, «в виду запамятования» господина эксперта, решили огласить часть экспертизы этого отныне знаменитого, представителя римской курии.

Вот это мне совершенно непонятно, как могли допустите такое оглашение.

Мне самому неоднократно приходилось выступать экспер-том в судах по делам сектантским, и решительно нигде и никогда я не встречал такую практику, какая была при-менена в киевском окружном суде. Целыми днями прихо-дилось выдерживать перекрестный допрос по сектантскому и связанным с ним вопросам, давать всевозможнейшие ответы, и никогда, нигде я не видел, чтобы кому-либо из экспертов напоминалась бы представленная им письмен-ная экспертиза. Ведь эксперт не свидетель. Бывали {169} обратные случаи, когда просили возможно меньше цитировать книги, а все рассказывать своими словами, но о «запамятовании» знаний по своему предмету, по которому считаешься специалистом, никогда и нигде и вопроса не под-нималось.

Насколько строго относятся суды к вопросу именно устного показания г.г. экспертов на суде, из моей практики мне известны такие случаи: защита просила разрешения ссылаться на труды одного из экспертов, присутствовавших на процессе. И что же? Суд отказал защите на том осно-вании, что эксперт здесь присутствует, и стороны могут допросить его лично и сказанное им является как бы по-следним словом, последним мнением этого эксперта.

Экспертизы оглашались только в том случае, когда эксперт не явился, и, тогда, вместо него, иногда оглаша-лось его письменное мнение. Полагаю, что оглашение в виду запамятования части экспертизы, как это произошло с г. Пранайтисом, это совершенно исключительное явление, которое, несомненно, будет отмечено в практике процессов. Немощность патера Пранайтиса этим оглашением была подчеркнута еще более, еще разительнее.

Какой же это эксперт, который ничего не знает, все забыл, говорит только «да» — «нет»? Таким «экспертам» не-чего делать в судах, так же, как им нет места и в науке. Пусть бы лучше они сидели по своим углам, мечтая опрекрасных днях костров и пыток, и не совались бы в разрешение тех вопросов, до понимания которых им, как до звезды небесной, далеко.

Но я нахожу отраду в этом всесветном позорище предста-вителя дальнего Рима, Я радуюсь, что нужно было днем с огнем искать эксперта обвинения по делу ритуального убийства, надо было исколесить всю Россию, и, не найдя никого, ни среди всего русского духовенства, ни среди русских миссионеров, ни среди русских ученых, наконец, отыскать где-то там, в Ташкенте, какого-то неведомого ка-толического патера, чтобы он пришел и утвердил ту не-лепость, над которой так тщательно трудились столько уж лет все темные силы России.

Право, я вижу в этом много отрадного… Все-таки мы, очевидно, ушли уже безвозвратно от средневековой тьмы {170} иникакие силы не дадут победы и одоления тому мраку, той реакции, которые так густо временно заволокли наш общественный горизонт.

LXVI.

Честь русской науки спасена.

Если блестящая специально-медицинская экспертиза про-фессоров Павлова, Бехтерева и Кадьяна уже сказала свое веское слово по поводу тех нелепых построений, которые возвели угловатые, топорные руки Туфанова и Косоротова (о блаженном Сикорском, которого так необходимо было познакомить с Бехтеревым — мы не говорим) — если эта экспертиза возвела вопросы, возникшие в Киеве на высоту современного мирового знания, то экспертиза академиков Коковцова и Троицкого в специальном вопросе древнеев-рейской письменности, учения и знания еврейских книг, сказала так много и так веско, что, право, становится странным: неужели обвинители найдут в себе мужество противопоставить свою отсебятину уровню европейской учености?

Честь русской науки спасена двумя блестящими экспер-тизами русских академиков-профессоров, которые имели мужество и твердость сказать свое веское слово. Оба они, не голословно, а на основания тщательного изучения первоисточников, твердо сказали, что никаких кровавых ри-туалов еврейский народ не знает теперь, не знал никогда. Человеческое жертвоприношение у евреев — это сказка, ко-торой верят те легкомысленные люди, до которых не дохо-дит положительное знание. Вера в ритуальное убийство среди евреев — публично названа академиком Коковцовым нелепостью…

Чего же больше?

— Если бы мне сказали, — заявил в своей экспертизе Коковцов, — что найден совершенно обескровленный труп ребенка, если бы мне доказали, что это убийство, что это обескровливание совершил еврей, и спросили бы у меня, что это такое: я скорей предположил бы, что еврей решил съесть этого ребенка, для чего и обескровил его, но {171} никогда не мог бы даже подумать, что это сделано с ритуаль-ной, богослужебной целью, для чего он собрал кровь этого ребенка, — настолько врожденно отвращение евреев к упо-треблению всякой крови. Из двух нелепостей, я предпочел бы меньшую.

Вот что сказала наука.

Что-то скажут господа присяжные?

Но что бы они: ни сказали — уже суд над ритуальностью в деле убийства Андрея Ющинского произошел: приговор уже вынесен. С еврейского народа, на этот раз усилиями рус-ских ученых, снят позор кровавого навета и имя ученой России спасено от стыда и поношения.

LVII.

Эксперт Тихомиров.

Третий эксперт, Тихомиров, почти во всем присоединя-ется к профессорам Коковцову и Троицкому, и делает некоторые дополнения, интересные для дела.

Обвинители все время козыряли «замученным от жидов» отроком Гавриилом. Эксперт Тихомиров разъясняет, что в вопросе ритуальных убийств среди евреев более всего заинтересовано католическое духовенство, ибо здесь наблю-даются церковные интересы, а русская православная цер-ковь совершенно не принимала никакого участия в этих обвинениях. Католическая церковь имеет ряд святых по-добного рода, и отрок Гавриил был униатским святым в Польше. Когда униаты были воссоединены с церковью, то и этот святой, был оставлен вместе с ними. Но не был, и до сих пор не канонизирован, православной церковью: это местный святой, которому только недавно епископ Антоний Волынский составил молитвы и службу. Документов о его жизни не имеется никаких, ибо все, что было, сгорело и осталась только одна польская надпись о мучениях.

Само собой понятно, что этого еще слишком мало, чтобы утвер-ждать то, что утверждается теперь об отроке Гаврииле.

Ссылку на средние века, как на что-то доказательное, профессор совершенно отрицает. Помимо процессов ведьм, {172} в средние века судили животных, а под пытками мучимые евреи признавались в каких угодно нелепостях.

В заключение профессор решительно заявляет, что о том, что Ющинский убит в ритуальных целях, об этом и говорить не приходится: никаких признаков, никакого ритуала здесь нет.

Таким образом все эксперты от науки, — конечно, эксперта от мракобесия г. Пранайтиса мы в счет не берем, — все трое, в один голос, заявили во всеуслышание, что никаких на-меков на ритуальное убийство Андрея Ющинского здесь нет и не может быть, также как и в самом учении евреев нет обряда человеческого жертвоприношения.

LVIII.

Исповедь народа.

Тихо, взволнованно начал говорить, московский раввин Мазе, вызванный в суд экспертом по делу Бейлиса.

Ему предложили ограничить себя.

Зачем? Почему?

Ведь вот перед нами он, истинный потомок древнего Израиля; кому-кому, а ведь ему этот суд над Библией, над Талмудом — ближе и дороже всего.

Ведь давно все знают, что судят не Бейлиса, а еврейскую веру, еврейское учение, так тесно связанное с судьбами самого еврейского народа.

Суд без подсудимого.

Послушаем же того, кто считает себя призванным самим господом свидетельствовать по совести всю правду, свидетельствовать перед богом и людьми, поведав всю глубо-чайшую правду о религии своих предков, своих современ-ников.

И он, небольшого роста, вставши на стул, чтобы его было видно из-за пюпитра, все громче и громче свидетельствует здесь о религиозном сознании своего народа, о священных обрядах, нравах и обычаях его.

Здесь, в киевском окружном суде, и оттуда перед всем миром, льется от сердца к сердцу исповедь народа, народа всюду гонимого, униженного телесно, в страданиях и {178} несчастиях сохранявшего всю мощь и силу своей духовной красоты.

С первых же слов, взволнованных и страстных, переходя-щих в гнев пророка, когда говорит он о кощунственных прикосновениях к слову божию, — в зале воздается настро-ение жгучее, хватающее за сердце.

Вот там, за креслами суда, пробуют смеяться, улыбаться, но нет, знаю я, и ваше сердце потребует покоя и ваша душа смутится пред словами безбоязненного исповедания веры, исповедания человека, готового на жертву жизнью за счастье и благо своего родного народа, за всю драго-ценность души его, за всю его культуру, мировоззрение, понимание…

И я невольно перенесся в отдаленные времена жизни.

— Не так ли стояли прежде, в далекие мрачные века, они, эти сотни тысяч замученных и погибших людей, о чьих душах вспоминает в молитвословиях своих рассеян-ный повсюду народ, народ израильский!

Не так ли и они тогда, давно-давно, исповедывали свою веру, исповедывали пред лицом тех, кто дым и пламень костра предпочитал всякой юстиции, кто в кровавых бесов-ских муках, кто в убиении тысяч людей — детей, стариков и женщин — видел проявление высшей справедливости…

Кто были эти мучители потомков библейских праотцев?

Это были христиане, действовавшие к позору человечества, под непосредственным внушением Рима и его легатов, один из потомков которых пришел теперь сюда и осмелился вновь открыто клеветать на неповинных людей, забыв, что именно его духовные предшественники, — это они, пьяные от крови, брели от костра к костру, в бешеных и позорных плясках, под крылом своих черных сутан, кругом кругом, носились хороводом, освещенные зловещим заревом костра, заглушая своим сатанинским пением стоны, крики и мольбы погибаю-щих в дыме и пламени людей…

И теперь это черное крыло принеслось сюда и осенило нас. Но времена прошли, им не вернуться, и мечта о пыт-ках остается праздной, безумной мечтой отдельных изуверов.

Но что это: я не скажу, что слышу, я чувствую, я вижу плач, чуть приметный шелест губ… Закрытые лица, уткнувшиеся в руки, тихие, неслышные слезы сидящих в {174} публике дочерей страдальца-народа… Как не заплакать им? Ведь тут «пред богом и людьми» дается ответ в том, что составляет для них истинный завет божий, глубочайшее святая-святых…

Тихое воздыхание… Молитва… Молитва глубокая, сердеч-ная, в тайне скрытая, там, во внутреннем храме человека…

А там, посреди залы, льется ровный, мерный голос уче-ного служителя алтаря, который текст за текстом, строка за строкой, разбирает все то, что возложили непомерной тяже-стью те, кто, в своей нечеловеческой злобе, подделывал текс-ты, изменял слова умышленно, объяснял их неверно… А для чего все это?..

Единственная цель.

— Крови, крови хотим, — вопят везде и всюду эти человеконенавистники, в антисемитизме находящие удовлетво-рение разгулу самых темных, животных страстей своих.

А что же там, за судейским столом, в креслах знатных посетителей сидящих сзади суда, почему не смеются там более? Почему все, глубоко внимая, слушают так, как надлежит это, серьезным, взрослым людям?..

Не потому ли, что теперь всем становится ясным — и будем надеяться, что вскоре стыдно станет вспоминать об этом, — что чудовищное обвинение в ритуальных жертвоприноше-ниях среди еврейского народа есть гнусная сказка средних веков, навеянная кошмаром католического изуверства и об-щей некультурностью…

Глубокий знаток Библии, Талмуда, Каббалы и многих иных книг еврейской письменности, раввин Мазе понятно, ясно, толково разъясняет все то, что интересовало судей и стороны в этом беспримерном, изумительном процессе. И все, решительно все, — я в этом убежден, — в глубине души своей почувствовали облегчение…

Ведь вот можно все узнать, все понять и раскрыть настоя-щий смысл…

И так хотелось встать и крикнуть голосом совести:

— Разве здесь вещать нам богословские споры?..

В зале душно, жарко…

Объявлен перерыв…

И вдруг, грузно, по-стариковски, поднимается из своего {175} укромного уголка гражданский истец Шмаков, знаток Биб-лии, пантеист и ярый антисемит…

Он добродушно, немного улыбаясь углом губ, слегка по-дозвал к себе раби Мазе и начал, весь погруженный в ка-кую-то важную для него мысль, строго и добродушно беседовать с ним, отыскивая тексты, что-то сличая, сверяя…

И так хотелось бы знать, что в ХХ-м веке люди могут, лю-ди должны относиться друг к другу по-людски и споры науки, вынесенные теперь в суд, оставить ученым людям…

Но нет, эти утопические мысли далеки от действительности…

Политика классовых отношений венчает дело. И в то вре-мя, когда здесь поднята человеческая мысль за пятьдесят веков, когда в киевском окружном суде разбираются книги древнееврейской письменности, там, в глубине окраин, в тишине и смятении местечек идет широкой волной антисе-митская агитация и, может быть, уже намечены не жертвы библейских первенцев, о которых так много говорилось в суде, а жертвы безумия, свирепости и ужаса подонков толпы, в которых расшевеливают этой агитацией зверя, под-нимающегося из бездны мрака затемненной человеческой души…

LXIX.

Речь прокурора.

Мы понимаем, что положение г. прокурора в процессе Бейлиса было крайне затруднительное. Действительно, со-здать из ничего нечто — это ведь такая хитрая штука, на которую не то что деловой человек, но и не всякий кудесник, не всякий маг и волшебник, бывает способен.

Прокурор приложил все старания, чтобы выполнить воз-ложенное на него. Но в этом выполнении мы постоянно встречаемся с его упоминанием, что он так возмущен этим делом, так негодует, что не может говорить спокойно… Вот эта черта, им самим о себе подмеченная, окрашивала все выступление г. прокурора в определенный цвет политиче-ской, страстной, нервозной речи, тон которой, до нашему мнению, совершенно не соответствовал, бесстрастности обви-нения государственной власти, блюстителя закона и {176} представителя этой власти в высоком учреждении суда. И это несоответствие тона сейчас же сказалось и в деталях речи: так прокурор несколько раз говорил о подкупах евреев, о давлении еврейства, которое он чувствует даже на себе са-мом, и, вместе с тем, никаких доказательств подкупов и за-силья он не привел и был совершенно здесь голословен…

Совершенно произволен был прокурор и там, когда ре-шился значительную группу свидетелей защиты назвать лжесвидетелями. Мы не понимаем, как, каким образом мог он это сказать. Ведь, совершенно же ясно, что всякий сви-детель, дававший показания под присягой, до тех пор, пока он не опорочен по следствию и суду, пока на нем нет вер-дикта, что он действительно лжесвидетельствовал, не может быть никем, тем более представителем закона, третирован как лжесвидетель. Дело сторон критиковать свидетельские показания, сопоставлять их и делать выводы, но обвинять свидетелей в таком тягчайшем преступлении никто не может. Ведь только некультурность и забитость этих свидетелей из простонародья, виновных тем, что они опрокидывали своими показаниями многие из построений обвинителей, — заставляет их молчать и не искать законного удовлетворе-ния за публичное оскорбление в общественном правитель-ственном учреждении чиновником государственной службы.

Нервозность тона сделала то, что господин прокурор, по-чти ничего не сказавший о Бейлисе, о его виновности, все-таки нашел возможным в реплике поднять руку и, протя-нув ее по направлению к скамье подсудимых, заявить, что он убежден, что Бейлис — убийца Андрея Ющинского. Гос-подин прокурор так же назвал нескольких лиц, которые, по его мнению, причастны к убийству. Вот это нам решитель-но непонятно! Что-нибудь одно из двух: если они причаст-ны к убийству, а об этом же мог не знать прокурор до су-да, ибо судебное следствие относительно Шнеерсона, Дубовика и еще одного, фамилию которого представитель госу-дарственного обвинения назвать не решился, — ничего не прибавило нового, то совершенно непонятно, почему они не привлечены. А если для этого нет никаких данных, — что на самом деле и есть, — то зачем об этом говорить?

В то же время нельзя не удивляться, как, каким образом были оставлены почти без всякого прокурорского внимания {177} такие персонажи процесса, как Сингаевский, Рудзинский Латышев, Чеберякова с друзьями? Нам кажется, что про-цесс дал так много не только косвенных, но почти прямых улик против этих лиц, что их вполне достаточно для серь-езного расследования судебной властью…

LХХ.

Речь г. Замысловского.

Гражданский истец Замысловский принял очевидно на себя задачу, что называется «взять быка за рога» и, разбив все обвинения третьих лиц, ясно доказать всем, что Андрея Ющинского съел, вернее сказать упился его кровью, не кто иной, как Бейлис. И чем больше я его слушал, то все ощутительней чувствовалась потребность исполнить завет, данный нам, обывателям, г. прокурором: закричать что есть силы, благим матом: господа, мол, честные люди, остановите сего витязя союза русского народа, ибо если его послушать, да начать так людей на каторгу посылать, так лучше уж всем добровольно на каторгу уехать… И ему самому ехать надо в первую голову… Замысловский сам, очевидно, сознавал это: в начале речи и у него несколько зазрила совесть, пока не освоился он с своим положением и сам не убедил себя, что он прав, что его устами возглашается сама истина. Есть такой грех у многих людей: говорит он, говорит, и сам се-бя слушает, соловьем заливается. Сострит что-либо — всем тошнехонько, а он-то смеется-закатывается: вот, мол, как остроумно, чорт возьми!..

Начал говорить сей гражданский истец и заволновался: — белый-белый, где твой румянец! Все сошло.. А иссине-белые губы дрожат… И только та же злая, почти хищниче-ская, улыбка играла время от времени у его широкого рта, открывая прямые, твердые, белые зубы…

— Должно быть трудненько, — подумал я, — обвинять не-винного человека!..

А когда у него вдруг упал голос, когда он должен был первый раз произнести роковое: — вон он Мендель, это он убийца, — а Мендель сидит, нервно перебирая руками, и удивленно, широко смотрит на него, словно говорит:

{178} — Что ты, мол, батюшка? В своем ли уме? Или, того, спя-тил, что ли?..

Когда он обернулся и встретил этот растерянно-укориз-ненный взгляд Бейлиса, какое-то смущение было во всем нем, то мне невольно хотелось воскликнуть:

О, витязь, витязь…

Что с тобой?..

Но воскликнуть не пришлось, ибо сей славный витязь земли русской быстро справился с собой и пошел, пова-лил, как по-писанному:

— Все улики ведут к Зайцеву на завод… Последние при-жизненные следы пребывания мученика Андрюши были у завода Зайцева, а послесмертные — шли от завода Зай-цева…

В публике переглядывались…

— Что он болтает?.. Как ему не стыдно?.. Почему его не остановят?..

И в самом деле, как же так: ведь совершенно же было установлено, что самые последние следы были у дома Чеберяковой, туда заходил Андрюша с Женей после того, как они купили сала и оставили дома пальто и книжки. Нет, это все забыто… На все это наплевать… Надо долбить свое, во что бы то ни стало… А правда ли это, или неправда, стоит ли об этом задумываться?..

— Послесмертные следы от завода…

— Позвольте-с, как же так?..

— Голубев показывал…

— Что показывал?..

— Какую-то проблематическую лазейку из усадьбы, находящейся чуть ли не за полторы версты от завода Зай-цева, при чем промежуточная местность совершенно не-проходима, благодаря оврагам…

Что там! Пустяки!.. Все вали в одну кучу…

Но ведь, помните, все это уже опровергнуто: все эти странные гвозди, лазейки…

Ведь следователь по особо важным делам, приглашенные им понятые, все в один голос сказали, что эти предполо-жения — сплошная ерунда… Нет, так как все эти {179} обвинения представил член союза русского народа черносотенец Голубев, — здесь закон и пророки.

Как странно смотреть на все, что здесь происходит!..

А господин Замысловский? Тому, как стене горох. Сыпет и сыпет свое, наперекор всем возможностям…

И вот, говорит, Андрюшу могли убить только на заводе Зайцева, а Бейлис — управляющий там. Скажите, г.г. при-сяжные, ну кто может убить без ведома управляющего?

Ведь вот, подумаешь, наивность какая: словно так и бы-вает: захочет кто-либо убить, сейчас приходит к управляю-щему и говорит:

— Так что, Микита Николаич, убить тут нам человечка надоть, так ты уж, барин, того, не взыщи: часочка на два отлучимся, а как справимся — сейчас за дела…

И вот так все в этой речи: крутит, крутит, что-нибудь да и выкрутит…

И число-то двенадцатое роковое, и ружьецо Андрюши почти роковое, и тринадцати ран в висок — тоже роковое…

Все рок и рок… Словно живешь во времена Еврипида что ли…

А о Бейлисе что?

Да ровно ничего…

До смешного ничего…

Надо поражаться, как берутся гражданские истцы обви-нять человека в таком тяжелом преступлении при отсут-ствии всяких улик и при несомненной закулисной тща-тельной работе частных лиц в пользу обвинения….

И как ни старался я уловить значение, логическую мысль, основания этой речи — не мог, ибо каждая посылка, г. Замысловского немедленно же разбивалась, как только чуть вспомнишь о свидетельских показаниях.

И Замысловский, на мой взгляд, — совершенно осканда-лился, хотя им и были приложены громадные усилия из ничего создать нечто.

Впрочем, он ведет верный расчет: демагогически вдал-бливая мысль о том, что здесь все подкуплены, что только он и его товарищи — Шмаков и юнейший из мудрых Дурасевич — бескорыстные труженики, что только они сидят здесь на суде целый месяц и ничего не получают, а что все остальные: — и свидетели, и защита — все это слуги {180} еврейства! Он рассчитывал, конечно, этими дешевыми при-емами заставить поверить присяжных заседателей ему, а поверят, мол, в одном, поверят и во всем. Но его ожидания не оправдались…

LХХI.

Речь Шмакова.

Странный человек — этот Шмаков, один из представителей гражданского иска в деле Ющинского-Бейлиса.

Пожилых лет, дряхлый старик, седой как лунь, он фана-тик-антисемит. Везде и всюду выступает он против евреев и, кажется, умрет с проклятиями на устах этой нации.

Что они сделали ему?

Конечно, ничего… Шмаков — это яркий представитель отживающего дворянского режима.

Любитель книг и своеобразной науки, освещающей ему все вопросы с узко-националистической точки зрения. Он ненавидит все, что идет вразрез с жизнью того старого порядка, к которому он привык. Еврейский вопрос — это то зеркало общественной жизни, в котором для него отражает-ся все ему неприятное, беспокоющее, новое, волнующее…

Евреи — это какое-то универсальное пугало для г. Шма-кова. «Они все могут». «Они всевластны, вездесущи и все-могущи». Идя от нынешнего времени в глубь веков, он не оставляет в покое не только историю христианской эры, но сварливо ворчит и на библейские времена, где он находит все то же, для него неприятное, что и в современном еврей-стве. Шмаков до такой степени фанатизирован своей юдофобской- идеей, что, идя последовательно, готов, — это ясно видно, — расправиться и с Библией, и с Евангелием, и с другими священными книгами еврейского происхождения, расправиться круто, так как в них он видит залог того бедствия, которое он именует «еврейским засилием».

— И зачем нам вся эта еврейская схоластика? Что об-щего в психологии между славянином и евреем? Для чего нам книги евреев почитать священными? С какой стати?.. Но вдруг обрывает свою речь и исподлобья посматривает на председателя. Он с удовольствием раскритиковал бы здесь {181} и Христа, и псалмопевца Давида, и Моисея, и пророков библей-ских, всех этих Авраамов, Исааков, Иаковов, и самого бога, ибо все это евреи, — а для чего нам все это еврейское, когда мы — русские, славяне!

Мешает ему председатель, а то задал бы он звона всем этим священным книгам, взятым напрокат у евреев!.. Ослепленный этой идеей, он, забывая все, идет напролом, нисколько не считаясь ни с правдой жизни во-обще, ни с обстоятельствами настоящего дела в частности. Ведя весь допрос по делу Бейлиса крайне пристрастно, Шмаков и в речи своей, и в реплике, остался верен себе. Главная часть его обвинений была направлена в сторону установления признаков ритуала.

Понимая Ветхий завет крайне односторонне, совершенно не соображаясь с исто-рической библейской этнографией, не зная, или не умея сопоставить тексты, дать им именно то толкование, которое соответствует современному уровню знания, Шмаков по-стоянно смешивает то, что говорится, например, о живот-ных, с тем, что указывается для людей. Ему безразлично, что все его выводы явно противоречат и здравому смыслу, и историческим знаниям: ему до этого нет никакого дела, ему нужно во что бы то ни стало доказать нелепую мысль о том, что евреи употребляют человеческую кровь при приготовлении мацы, и ничем иным он не интересуется.

Так как он все-таки понял, что обвинять Бейлиса нет никакой возможности, вся вина которого сводилась лишь к тому обстоятельству, что он — еврей, г. Шмаков сейчас же выста-вляет оригинальную версию убийства, что Ющинский убит не Бейлисом, а Бейлисом и Чеберяковой. Он хитро улыбается при этом, — вот, мол, открыл я какую Америку…

И действительно, как все просто у него, у этого явно больного, наяву бредившего евреями старика: Бейлису как еврею, нельзя проливать кровь, убивать, а Чеберяковой, как христианке, можно, и они добрые соседи, друг другу оказывают услуги. Бейлису понадобилась человеческая кровь, он сейчас к соседке:

— Кума, а кума… У тебя время есть?

— А что, куманек, что нужно-то?

— Да тут, пустяки, крови мне для мацы нужно, а резать мне самому нельзя, Моисеев закон запрещает, так ты уж помоги, кума, мы возблагодарим…

{182} — Ну, что ж, куманек, можно…Мы с тобой друзья ведь!.. —

И любвеобильная госпожа Чеберяк огненным взором окинула черную бороду Менделя…

— Ну, так когда же?

— А что, скоро надо-то?

— Да, надо бы скоро!..

— Резать-то кого, курицу что ли?

— Нет, Андрюшку надо зарезать…

— Андрюшку, говоришь, ну что ж, зарежем Андрюшку, что он, беспутный, все болтается здесь…

Вот собственно сокровенный смысл, этой неслыханной, во-истину сумасшедшей версии господина Шмакова…

До какой глупости могут дойти еще господа антисемиты в своих действительно изуверных предположениях, сказать не только трудно, но и невозможно… Для этих господ все допустимо, они не знают предела, который устанавливается разумом, совестью, чувством порядочности, велением науч-ного знания… Для них, как для пьяных, море по колено: говори, плети, инсинуируй как можно больше, как можно чаще, и чем хуже, тем лучше… Ибо от клеветы всегда что-либо останется, что-либо прилипнет даже к совсем неповин-ным людям…

Речи Шмакова были до крайности утомительны, изнывающи и — совершенно ни для кого не убедительны…

Стыдно было слушать, как этот старец, убеленный седи-нами, во время реплики пустил в ход такую непристой-ность, как клятвенное заверение присяжных, что он, ста-рик, честью своей и совестью заверяет, что убийцей Ан-дрея Ющинского был Мендель Бейлис, и он поднял руку и показывал на него, этого несчастного человека, сидевше-го там, за решеткой, на скамье подсудимых, и очевидно не знавшего, что ему делать, как быть, как защитить себя от этих нападок, этих утверждений…

Но совесть присяжных защитила его, нерушимой стеной оградивши Менделя Бейлиса от всех тех, кто жаждал ви-деть его осужденным, кто хотел насладиться его мучениями и жестокими страданиями…

{183}

LХХII.

Речи защитников.

Я не буду разбирать здесь каждую речь защитников в отдельности. Постараюсь суммировать впечатление. Глубо-кая убежденность, глубокая искренность звучала во всех их речах, столь крепко, долго и мужественно стоявших на страже интересов не только подсудимого Менделя Бейлиса, но и на страже охранения чести и достоинства двух наций: русской и еврейской.

Если речь старого льва адвокатуры Карабчевского была широка, художественна по своим приемам построения, но несомненно трудна для состава присяжных этой сессии киев-ского окружного суда: если речь Грузенберга напомнила мне плач и рыдание, печаль народа, всеми попираемого; если она, как и пространная речь-реплика Григоровича-Барского, по-дробно разбирала все улики, все мелкие штрихи, выяснившие-ся во время процесса, и более всего обнаружившие следы пре-ступной деятельности Чеберяковой и всех ее многочисленных друзей и поклонников; если вдохновенное, почти пророче-ское слово глубоко верующего защитника Зарудного блестя-ще разбивало все укрепления г.г. прокурора, гражданских истцов и распутывала все хитросплетения Пранайтиса и Шмакова в области кровавого навета и ритуала жертвопри-ношения, то страстная, воистину элегантная по форме, глу-бокая по содержанию и анализу речь и реплика В. А. Маклакова вознесли весь этот процесс, всю защиту на ту политическую высоту, с вершины которой сразу стал видным тот общественный кошмар, тот яд, и ужас произвол и насилие, которые так ярко демонстрировались в этом процессе.

И это вознесение процесса на политическую высоту, возможную в рамках судебного разбирательства, несомнен-ная заслуга перед Россией В. А. Маклакова. Мы хотели бы слышать еще более глубокий анализ, мы хотели бы видеть установленной непосредственную связь между деятельностью реакционного царского правительства и этим процессом, как красочным проявлением третьеиюньского столыпинского режи-ма, но мы понимаем, что в рамках царского суда сделать боль-ше, чем сделал это В. А. Маклаков, пожалуй и невозможно.

{184} Речи защитников, очевидно, произвели сильное впечатле-ние на присяжных, напряженно их слушавших. Это не могли не учесть господа обвинители, поспешившие сейчас же клятвенно уверять, что Бейлис виноват. Жалкое поло-жение тех, кто в подтверждение своих слов не может при-вести никаких фактов и должен бить себя в грудь, бо-житься и клясться и прибегать к «звону колоколов», дабы заглушить им справедливый голос народной совести.

Защита с достоинством ответила на эти выпады. Она еще более углубила, еще более развила свои доводы; и думаем, что эти искренние слова сделали свое целительное дело, очистив, освежив сознание тех, кто именем закона призван был в киевский окружный суд вязать и разрешать не толь-ко Менделя Бейлиса, но и весь тот общееврейский вопрос, который кипел и клубился возле этого неслыханного, кош-марного дела…

LХХIII.

Последнее слово обвиняемого.

Нервно, быстро поднялся Мендель Бейлис, когда предсе-датель предложил ему сказать свое последнее слово… Все так же хватался он за барьер решетки, сжимая и разжимая свои бледные руки.

Скороговоркой, тихо сказал он свои последние слова, смотря прямо в глаза присяжным. Он просил отпустить его домой.

— Я устал, — говорил он. — Мне хочется видеть семью, я ни в чем не виновен… Отпустите меня…

И он так же торопливо сел, как и встал.

Спокойно, бесстрастно смотрели ему в глаза присяжные заседатели, и решительно нельзя ничего было сказать, что они думают, что чувствуют, как относятся они к тому, чья участь была в их руках.

LХХIV.

Постановка вопросов.

Постановка вопросов вызвала страстные юридические пре-ния, при чем надо отметить, что прокурор совершенно не {185} говорил: он был на все согласен, да и как не согласиться, ибо более каверзных, более подло формулированных вопро-сов нельзя было и придумать. Прокурор был в восторге и, конечно, ничего не возражал… Ратовали и бились гражданские истцы и защита.

Первый вопрос вызвал у всех полное недоумение; в са-мом деле, центр тяжести этого вопроса, очевидно, в признании или непризнании самого факта убийства. И вот в него искусственно вплели определения места: «на заводе Зайцева». Ясно, что надо было иметь много юридического навыка, чтобы, отвечая утвердительно на факт убийства, от-городиться от ответа о месте убийства. Именно этого и не случилось. Совершенно очевидно, что присяжные заседатели настолько были поглощены заботой об ответе на вторую часть вопроса — убит или, не убит, — что о первой мало и ду-мали, так как всем тем, кто был на процессе, каждому по-нятно, что утверждать, что убийство было совершено на заводе Зайцева, — решительно немыслимо, так как для этого не было и нет никаких удостоверений и фактов, а есть фан-тазия и догадки столь не убедительные, что, конечно, они никем не могли быть приняты во внимание. Центр тяже-сти, конечно, был во втором вопросе, где были сосредоточены все признаки ритуальности, и именно на него-то, очевидно, так и рассчитывали г. г. обвинители.

Защита была несогласна и с редакцией второго вопроса, но все ее ходатайства суд оставил без последствия. Указание защиты на неправильность внесения в вопросы религиоз-ных мотивов тоже оставлены без последствий, несмотря на то, что это утверждение с такой очевидностью вытекало из всех тонких юридических соображений, представленных вполне исчерпывающе и Грузенбергом и Зарудным.

Но суд не пожелал считаться с их аргументацией, и во-просы были утверждены.

LХХV. Резюме председателя.

Вот, наконец, процесс закончен. Всеми сказано все, что могли, что хотели сказать те, кто взял на себя выяснение различных сторон процесса. Наступило последнее, все {186} завершающее действие процесса, — наступило время для на-путственного резюме председателя. Но закону это слово долж-но быть воплощением объективности, справедливости. Пред-седатель должен бесстрастно и спокойно напомнить присяж-ным заседателям все обстоятельства дела, все «за» и все «против» обвинения, не перегибая палку ни в ту, ни в дру-гую сторону. Здесь же последнее слово председателя было не чем иным, как новой обвинительной речью. Дышащее злобой, явно и бессовестно подтасованное, это слово рассчиты-вало на то, что присяжные ему внемлют и обвинят Бейлиса.

Председатель тщательно скрыл все, что сколько-нибудь го-ворило в пользу Бейлиса, и так нагло переврал данные научной экспертизы, что решительно вся присутствовавшая в зале суда публика негодовала и лишь там, за судейским столом приятно и довольно ухмылялись.

Слово председателя всегда очень важно в процессе, и в этом процессе, где состав присяжных был такой обыватель-ский, серый, — имело особенное значение. Присяжные слу-шали его с неослабеваемым вниманием.

Когда закончилось резюме, когда после слов последнего напутствия, вопросный лист был, наконец, вручен старшине присяжных заседателей и они удалились к себе в комнату — громадное большинство присутствующих было уверено в печальном конце процесса, в осуждении Менделя Бейлиса. Многие до такой степени были уверены, что, не желая пере-живать в высшей степени тяжелые минуты объявления об-винительного приговора невиновному человеку, уехали из здания суда, не рассчитывая на твердость своих нервов.

LХХVI.

Просьба о дополнении резюме.

Лишь только последний присяжный скрылся за дверьми совещательной комнаты, защита попросила суд возобновить заседание для дачи дополнительных разъяснений.

Суд вышел.

Грузенберг, от имени всей защиты, заявил суду, что они видят существенную неполноту в резюме г. председателя суда и просят его дополнить резюме. Грузенберг тут же {187} указал около десятка таких пунктов. Суд удалился на со-вещание и склонился к тому, чтобы вызвать вновь присяж-ных заседателей и дополнить резюме. Такое распоряжение уже было сделано судебному приставу. Тогда гражданские истцы и прокурор, ранее не возражавшие, очевидно думав-шие, что все дело ограничится только занесением в прото-кол, попросили слово и стали горячо протестовать против требований защиты.

Суд, приняв во внимание эти протесты, тут же посове-щавшись, вновь изменил свое решение и заявил, что от-меняет свое прежнее постановление, отказывает защите в дополнении председательского резюме и делает распоряже-ние о занесении в протокол указаний защиты.

По существу, конечно, вряд ли бы дополнительные разъяснения г. председателя изменили мнение г.г. присяжных за-седателей, но важно — и очень важно — лишь то, что сам суд признал неполноту напутственного слова председателя, что и занесено в протокол процесса.

Каждому само собой понятно, сколь важно это разъяснение защиты и признание, суда.

LХХVII.

Перед приговором.

Томительно долги тянулось время, пока совещались, при-сяжные заседатели. Всюду шли различные толки, и нервное напряжение достигло своего последнего предела.

Полиция ввела бывшие наряды городовых, околоточных надзирателей и тайных агентов, рассыпавшихся повсюду в здании суда. Появились в полном вооружении жандармы. На улице показались конные стражники, казаки, городовые.

Панихида, как раз в это время, служившаяся в Сергиев-ском соборе по Андрее Ющинском, стянула многолюдные толпы, враждебно друг к другу настроенные. Вскоре пока-зались на улицах группы учащихся, рабочих, горожан. С трех часов дня на площади присутствует губернатор, вице-губернатор, полицеймейстер и другие представители власти. Полиция энергично рассеивает толпы, не давая никому собираться, останавливаться.

{188} В суде у всех проверяют билеты, и безбилетных, которых набралось множество, несмотря на то, что они заявляют о своей несомненной принадлежности к «Двуглавому орлу», — самим энергичным образом выпроваживают из суда и го-родовые следуют за ними до выходных дверей.

Вот ввалилась большая группа «двуглавцев» с известным фанатизированным, эпилептическим юношей Голубевым во главе… Они идут радостные, сияющие…

— Пришили, пришили его… — слышны восклицания неко-торых из этих черносотенцев, объясняющихся на воровском жаргоне стольного града Киева…

Так были уверены они в осуждении Менделя Бейлиса…

Вот засуетились пристава… Вот повалила публика на свои места… Ввели Бейлиса, ввели в последний раз туда за решетку, на скамью подсудимых…

Он бледен как смерть, взволнован, но владеет собой…

Вошли судьи.

Публика стоит.

Тишина необычайная, жуткая, тревожная… Многие кре-стятся, плачут…

— Суд присяжных идет! — раздается властное, восклица-ние: — прошу встать!

Все не шелохнулись, все и без того стоят..

LХХVIII.

Приговор суда присяжных.

Старшина подал вопросный лист председателю. Быстро просмотрели первый вопрос.

Там, сзади судейских кресел сплошная стена чиновников, военных…

Все охвачены волнением…

Вот один, смотрите, как тянется он к председателю, как хочется ему узнать, прочесть заветные слова…

Он бледен и большой открытый белый пластрон его манишки еще более оттеняет эту смертельную бледность лица…

Вот председатель — тоже бледный, взволнованный — переворачивает лист, а тот, наклонившийся, вдруг выпрямляется, шатается, я думаю, что он вот-вот упадет и его лицо {189} покрывается зеленоватым оттенком, который бывает у тех, кто впадает в глубокий, долгий обморок…

На него страшно смотреть…

Надежда рождается в груди и сердце бьется еще сильней..

А присяжные?

Только некоторые из них стоят понурыми, а вон те смот-рят открыто в лицо всем и новая уверенность окрыляет душу…

Старшина читает, читает ровно, долго — вопросы такие длинные, — и когда на первый вопрос ухнуло: «да, доказано!» — жуткое шуршание пронеслось повсюду и бледность лиц стала еще страшней, еще ужасней…

Вот читается второй вопрос, еще более длинный, и ка-жется, целая вечность проходит здесь перед нами в этой духоте судебного заседания.

И наконец:

— Нет, невиновен!..

Отчетливо и громко произносит старшина…

И Мендель Бейлис, стоявший все время, как столб, вы-тянувшийся, выросший, плотно схватившийся за барьер ре-шетки места подсудимого, сразу исчезает — безмолвно па-дает, на скамейку, на пол, опять вскакивает, хватается за барьер, и опять падает, и лишь глухой стон, стон без слез говорит нам, что он еще жив…

Ему дают воды. Все молчат. Жутью веет в зале… Бей-лис кланяется присяжным, благодарит их и опять падает.

Зала, оцепенелая, вдруг пробудилась, зашевелилась, воз-ликовала…

Председатель, отпуская домой, благодарит присяжных за их громадный труд… Его слова почти не слышны, они деланы, натянуты и злобны…

Присяжные торопливо уходят…

Двуглавцы, союзники — огорчены, пришиблены, растеряны. Они не ожидали такого результата и их самоуверенность быстро испаряется.

В публике истинное ликование. Многие крестятся. Вче-рашние поклонники и поклонницы обвинителей, сейчас, со словами: «Слава богу! Слава богу! Оправдали!!», — передают друг другу, счастливую весть и так радостно смотреть на них, что теперь, хоть в эту последнюю минуту, их совесть {190} озарена сознанием добра и справедливости, и что, может быть, эти минуты освежат их стремлением к жизни иной, чем человеконенавистническое злопыхание черносотенных организаций…

Зал быстро пустеет. Все стремятся на улицу…

LXXIX.

Определение суда.

Очень скоро выходит снова суд и объявляет свое опре-деление. Подсудимый Мендель Бейлис, в силу состоявше-гося оправдательного вердикта присяжных заседателей, по суду оправдан.

— Вы свободны!.. — объявляет председатель.

Усиленный конвой, все время тщательно охранявший Менделя Бейлиса, при этих торжественных словах, единым взмахом вкладывает сабли в ножны, и сухой лязг рукояток как бы подтверждает и заключает последнее действие гро-мадной драмы, так долго длившейся в Киеве и завершив-шейся в здании киевского окружного суда.

Бейлис до семи часов вечера оставался в здании суда, когда под усиленным конвоем, свободный и оправданный от страшного кровавого навета, возведенного на него и всех его единоплеменни-ков, в тюремной карете был вновь доставлен в тюрьму, где, сдавши все казенные вещи, он через участки, чтобы подписать различные бумаги, отправлен был под конвоем до-мой, в дом Дубовика, управляющего заводом Зайцева. Здесь ждала его трепетная семья, пережившая столько несрав-ненного горя и унижений.

LXXX.

На улицах.

Кипели народом улицы Киева в этот достопамятный ве-чер. С какой мучительной жаждой встречали эти толпы каждого, выходящего из здания суда, осаждая его расспросами!

— Оправдан! Оправдан!.. — неслось по Киеву, как {191} благодатное эхо, заглушая повсюду злобные крики тех, кто в крови, ненависти и погромах ищет удовлетворение своим низменным страстям…

Быстро появляются летучки, выпущенные газетами, и они нарасхват, почти с боя, разбираются публикой…

Радостная, благая весть о правде, восторжествовавшей на суде, несется все дальше по Киеву, достигая дальних окраин, где уже были на всякий случай потушены огни в еврейских домах.

Все притаились и трепетно ждут несчастий от буйных страстей…

Но напрасны пугливые ожидания…

Все спокойно везде…

Однако усиленные конные и пешие патрули охраняют город, а на Лукьяновке, где больше всего можно было ожидать всяких выступлений, куда я ездил в этот же ве-чер, бедный, измученный, рабочий люд с величайшей ра-достью встретил вести из суда:

— Конечно, Мендель не виноват!..

— Бейлис честный человек, — неслось отовсюду.

— Мы это давно говорили…

— Бейлис оправдан, — вот они, мужички-то, правду восчувствовали…

И долго еще до глубокой ночи волновался Киев громад-ным событием, совершившимся в его стенах… И все радо-вались, все ликовали, что вековечный позор миновал этот один из лучших городов России…

LXXXI.

Совесть народа.

Много-много раз в эти долгие тридцать четыре дня с тревогой и волнением смотрели мы туда, на эти зачарован-ные кресла, где восседали судьи народа, посланные волею закона вязать и разрешать по совести своей тех, кто имел несчастье сесть на скамью подсудимых. Простые русские люди, все больше труженики земли, взятые от дел своих в это торжественное зало суда, куда устремились очи все-го мира, где, в эти дни, как в сердце человечества, билась, {192} рвалась и клокотала буйная кровь злых страстей и любвеобильной справедливости.

Вот они, одетые в свитки, поддевки, пиджаки, причесан-ные по-русски в кружок; вот они каждый день чередой, один за другим, мелькали пред нами, когда шли, задум-чивые, грустные, на свои высокие места.

Кто они?

Неведомые никому, взятые из тысячной толпы, — им вы-пала тяжелая, казалось, непосильная доля, доля разреше-ния вопроса, взволновавшего весь мир, потрясшего все человечество.

Многие падали духом, многие приходили в отчаяние, не зная, что думать, что сказать — обнимут ли они, — их сердце мозг и совесть, — все то море безбрежных ощущений, кото-рое разлилось и бушевало и волновалось перед их смирен-ным и трепетным лицом…

Вера в русское народное сердце, надежда на русскую со-весть присяжных не покидали меня ни на минуту и в самое тяжелое время этих дней, они светили мне, как верный неизменный путеводный маяк, разгонявший туман всякого сомнения…

И вот наступило время, и вот пробил великий, грозный судный час…

— Суд идет!..

Все встали и замерли, и казалось, дыхание младенца можно было ощутить, уловить в этой полной притаившейся жути толпе.

Все бледны…

— Суд присяжных идет! — прошу встать!

И пред ним встала вся Россия, весь мир…

Они, серьезные, просветленные, вошли и смотрят широ-ко в глаза всей залы, всему миру…

И нет сил ни думать, ни чувствовать, ни понимать…

Свершилось что-то огромное, великое…

Читают вопросы…

Зачем так долго? Скорей бы!

— Нет, невиновен!..

И закружилась, и заходила, и загудела, и заколыхалась зала…

А он? Бейлис?..

{193} Он бледен как смерть, он тянется, он плачет, он говорит какие-то слова… Вот он упал на скамью подсудимых — на скамью своей свободы… Встал опять, мечется, сел, скло-нился на скамью, и жмет протянутые руки, и плачет, и смотрит туда, в тот угол, где его жена, его сын, его родные..

— Спасибо вам, спасибо!.. — говорили многие, обращаясь в сторону присяжных. И действительно, есть за что благо-дарить.

Совесть народа русского теперь чиста не только пред совестью древнего Израиля, но и перед совестью всего мира.

Пусть Пранайтисы, Замысловские, Сикорские и Шмаковы правят свою тризну над могилой средневековых суеверий… Пусть они куют новые цепи прекрасной жизни… Пусть… Нам теперь нет до этого никакого дела…

Вся Россия вместе с киевлянами вздохнула полной грудью обновленной счастливой души… В борьбе радостен каждый миг победы…

LXXXII.

В гостях у Бейлиса.

Он на свободе, его сейчас должны освободить, и выпу-стить пленника на волю…

Где же он? Его необходимо видеть, пожать ему руку, ска-зать, хоть что-нибудь сказать.

И мы в автомобиле колесим Киев, ищем его…

Мы уже знаем, что его из тюрьмы передали в Лукьяновский участок…

Едем на Лукьяновку, туда, где дней 20 тому назад мы были, когда производился осмотр местности, когда Мендель Бейлис, окруженный плотным кольцом конвойных, ходил по заводу, вспоминая свое былое житье…

Неужели он там ходит теперь на свободе?.. Мы у ворот старой конторы, где он писал квитанции…

Звонимся. Не пускают. Городовые говорят — здесь никого нет, здесь нет Бейлиса. Как из-под земли вырастает свиде-тель Добжанский, еще и еще лукьяновские жители…. Они уже знают, что Бейлис оправдан, и радуются как дети…

— Мы так и знали…Нешто завинят невинного?.. Нет, ты, брат, что думаешь, мужик, и у мужика совесть есть…

{194} И нигде ни одного слова против Бейлиса. Мы берем проводника, какого-то юнца, и по невероятным уличкам и переулкам, с горы на гору, летим дальше по следу — сначала в Плоский участок. По дороге встречаем полицию, казаков, стражников. Везде усилены посты. Все на изготовке… У участка много полиции.

— Бейлиса увезли.

Досадно.

Летим дальше. Вот мы отныне у знаменитой больницы на Кирилловской улице. Здесь по близости живет Дубовик. Стучимся…

— Кто там?.. Войдите…

И здесь полиция, охраняющая от всяких случайностей дом, куда отвезен Бейлис.

Входим. Много народа. Вот он, Мендель Бейлис. Сидит на кожаном диване возле стола… Молчит, улыбается и все так же мнет и жмет свои бледные руки…

Жму ему руку, поздравляю с свободой… Он радуется, глаза его вспыхивают… Ощущает ли он, что такое свобода? Помнит ли он ее?

Возле него кто-то из друзей что-то говорит, рассказывает, старается шутить… Но шутка висит в воздухе, не вызыва-ет смеха…

Вот она, его жена, худощавая, измученная женщина… Она растерялась и, вероятно, мало соображает, что делает, как живет, что думает…

Она рада и счастлива…

А рядом с ней бледная, худенькая девочка, это их дочка…

Испуг в ее глазах, и страх и трепет во всей ее малень-кой, тоненькой смущенной фигурке.

Она отвыкла от отца… Узнала ли она его?

А там, в соседней комнате много народа, родных, друзей..

Но почему так тихо?

Почему все ходят на цыпочках?

Почему все говорят шепотом? Двигаются тихо, плавно, словно боясь кого-то разбудить?

Ведь он жив, этот несчастный Мендель Бейлис, ведь он здесь, на свободе, среди вас!

Верите ли вы этому?

А верит ли он сам? Скоро ли очнется, придет в себя?

---

{195} Прощаемся. Спешим. Несколько улиц промелькнули перед нами… Вот мы в центре города… И здесь у Купече-ского клуба небольшая толпа народа, но там, внутри все набито битком…

— Ура, ура-а а!.. —несутся оттуда победные клики… Там чествуют черносотенцев Замысловского, Шмакова, Дурасевича…

Какие победы и одоления совершили они?..

Чему радуются эти ослепленные люди?

Ну, что ж, раз им весело, — пускай веселятся, пока карающая рука народного суда, в бурях справедливого гнева не захватила и их в свои могучие волны… Может быть, и для них когда-либо пробьет этот час.

А он обязательно пробьет…