I.
правитьВъ клубной столовой становилось тише, и обычное вниманіе завсегдатаевъ къ остротамъ землевладѣльца Берга замѣтно притупилось. Засѣдатель Bore уже покончилъ со своей порціей свѣжей камбалы и съ полубутылкой краснаго вина и выходилъ въ пальто, съ сигарой въ зубахъ и шляпой на головѣ изъ второй залы клубнаго помѣщенія; нѣсколько посѣтителей сидѣли еще у конца длиннаго стола, доѣдая устрицы и допивая стоявшія передъ ними бутылки съ портеромъ. Bore выходилъ раньше обыкновеннаго, чтобы успѣть прогуляться по пристани прежде, чѣмъ идти спать.
Ресторанъ госпожи Михельсонъ, служившій также помѣщеніемъ городскому клубу, былъ сегодня переполненъ по случаю ожиданія срочнаго парохода. Посѣтители собрались туда съ восьми часовъ и успѣли уже утомиться напраснымъ ожиданіемъ. Въ комнатахъ было душно и накурено. По временамъ, когда распахивалась наружная дверь столовой, и появлялись новые посѣтители съ раскраснѣвшимися отъ мороза лицами, въ столовую врывалась струя свѣжаго воздуха, и всѣ поднимали головы.
— Ну, что? Все еще ничего не слышно о пароходѣ?
Въ эту зимнюю пору года пароходъ могъ приставать только въ наружномъ, незамерзавшемъ, рейдѣ. Тамъ, у внѣшнихъ шхеръ пролегалъ опасный зимній путь пароходовъ, которымъ приходилось проскальзывать между крѣпкимъ береговымъ льдомъ и носившимися по морю плавучими льдинами. Самый городъ съ его гаванью былъ окованъ льдомъ, бѣлѣя подъ толстымъ слоемъ снѣга. Появленіе парохода въ это скучное время года было цѣлымъ происшествіемъ, котораго ждали съ нетерпѣніемъ.
— Видно, придется еще подождать, и лучше всего вооружиться терпѣніемъ! — скалалъ директоръ Андерсъ Браттъ, и согласился на партію въ вистъ, устроившуюся въ сосѣдней залѣ.
Его партнерами были консулъ Мульвадъ, агентъ страхового общества Тезенъ и корабельный поставщикъ Гаррестадъ. Послѣдній попалъ за столикъ первыхъ богачей въ городѣ только по какому-то недоразумѣнію, и сидѣлъ, какъ на иголкахъ, щурясь и напряженно вдумываясь въ игру. Эти богачи играли такъ возмутительно рискованно и по большой!.. Не привыкъ Гаррестадъ относиться къ шиллингамъ съ такимъ пренебреженіемъ…
— Приглашаю васъ на ремизъ! — подшучивалъ надъ нимъ директоръ, и самъ игралъ небрежно, слегка посвистывая себѣ подъ носъ и не переставая оглядываться по сторонамъ.
Гаррестадъ поглядывалъ на него растеряннымъ и безпокойнымъ взглядомъ. Но румяное и немножко рябое лицо директора выражало только беззаботную насмѣшливость…
— Да, да, Гаррестадъ, — сказалъ онъ, улыбаясь. — Надо пытать счастіе, а не трусить…
— Увѣряю васъ, господинъ директоръ, что не въ моихъ привычкахъ рисковать. Во всѣхъ моихъ предпріятіяхъ рискъ положительно отсутствуетъ.
Директоръ безцеремонно зѣвнулъ и, на зло своему осторожному партнеру, объявилъ высокую игру, При этомъ онъ подмигнулъ Мульваду, что привело Гаррестада въ негодованіе. Положительно, эти три богача подтрунивали надъ нимъ!
Директоръ сегодня былъ какъ-то особенно безжалостенъ къ Гаррестаду и не выпускалъ его изъ виду. Дѣло въ томъ, что онъ подозрѣвалъ этого подрядчика, служившаго еще недавно простымъ конторщикомъ у Фогда, въ составленіи анонимныхъ замѣтокъ, начавшихъ появляться въ столичныхъ газетахъ. Въ этихъ замѣткахъ сильно осуждался деспотизмъ, съ какимъ директоръ управлялъ сберегательнымъ банкомъ, и обличались нѣкоторыя неправильности во время выборовъ.
Въ слѣдующемъ робберѣ, когда директоръ сдѣлался противникомъ Гаррестада, положеніе послѣдняго стало еще плачевнѣе, и глубокія складки, точно отъ настоящаго страданія, появились у его рта.
— Такъ-то, Гаррестадъ! Опять попались? — дразнилъ его директоръ. — Да, въ игрѣ нельзя выплывать въ море нашармака, въ кильватерѣ какого-нибудь большого судна… Нѣ-ѣть!
Директоръ раскрылъ свои карты.
— Видите? — прибавилъ онъ, смѣясь. — Вы пронесли валета и теперь я беру на всѣ мои трефы!
Одинъ глазъ директора округлился при этомъ, какъ у птицы; другой прищурился. Все лицо его перекосилось отъ насмѣшливой улыбки, и волосатая бородавка у его носа какъ-то стала вздрагивать.
— Нѣтъ, нѣтъ! — повторилъ онъ, сдавая карты по одной. — Излишняя осторожность не ведетъ къ добру. Вотъ хотя бы съ зимней навигаціей: осторожные люди терпятъ убытки, оставляя свои суда на зимовкахъ, а тѣмъ временемъ Іонстонъ, пустившій свои пароходы въ зимнее плаваніе, получаетъ крупнѣйшіе барыши…
— Да, но какая отвѣтственность за людей! — замѣтилъ Гаррестадъ со свойственной ему вкрадчивой манерой. — Хорошо ли рисковать жизнью довѣрчивыхъ пассажировъ? Не мѣшаетъ подумать и о командѣ парохода.
Говоря это, онъ многозначительно взглянулъ на нѣсколькихъ шкиперовъ, игравшихъ въ бостонъ у другого столика, ближе къ дверямъ.
Директоръ сдѣлалъ гримасу.
— Вотъ какъ! — сказалъ онъ колко. — Однако, все это не мѣшаетъ вамъ въ февралѣ и мартѣ, когда денегъ у моряковъ не остается, поставлять имъ провіантъ въ кредитъ, записывая по кронѣ за дюжину селедокъ… Да, да! Я знаю, что вы очень жалостливы къ матросамъ, Гаррестадъ! — Кстати, говорятъ, вы занимаетесь не только поставкой корабельныхъ запасовъ, но поставляете и статейки въ газеты?!
Среди шкиперовъ послышался смѣхъ. Всѣ присутствующіе ухмылялись довольно многозначительно. Въ этотъ вечеръ непопулярному Гаррестаду положительно не везло.
— Вотъ только о распространеніи трезвости Гаррестадъ не очень заботится! — продолжалъ между тѣмъ директоръ. — Матросъ долженъ вволю пить и пропиваться сколько ему угодно, лишь бы онъ забиралъ напитки изъ лавокъ Гаррестада. Такъ вѣдь?
— Нѣтъ, я просто считаю распространеніе трезвости нарушеніемъ народной свободы! — торопливо заговорилъ Гаррестадъ. — Это грѣхъ, это насиліе… Это высокомѣрное увлеченіе верхнихъ классовъ собственной добродѣтелью и справедливостью, которыхъ на самомъ дѣлѣ… которыхъ въ сущности… Гм!
Онъ встрѣтилъ презрительный взглядъ директора, поперхнулся и не договорилъ. Въ замѣшательствѣ онъ не зналъ, куда глядѣть, и отвернулся въ ту сторону, гдѣ былъ столъ съ газетами и журналами. Тамъ сидѣлъ его пріятель, аптекарь, а въ углу дивана за стаканомъ тодди дремалъ адвокатъ Гордеръ. Тамъ же, согнувшись надъ вечерними объявленіями о предстоящихъ публичныхъ торгахъ, сидѣлъ сѣдоволосый и безобидный инспекторъ путей сообщенія.
— Нѣтъ, что ни говорите, а Іонстонъ молодецъ! — опять уже раздавался голосъ директора. — У него свѣтлая башка! Это единственный у насъ человѣкъ, котораго не пугаютъ предпріятія… даромъ, что на видъ онъ такой сдержанный и тихій. Притомъ это славный человѣкъ, а что касается его щепетильности въ дѣлахъ совѣсти, то въ этомъ онъ хватаетъ даже черезъ край. Въ сущности, онъ походитъ на своего покойнаго тестя, заводчика, который былъ олицетвореніемъ чести… Только этотъ умнѣе и больше понимаетъ въ торговлѣ. По совѣсти говоря, онъ точно созданъ для должности банковаго контролера… Было бы очень желательно, чтобы его избраніе на эту должность состоялось.
Съ этими словами онъ окинулъ всѣхъ присутствовавшихъ самоувѣреннымъ взглядомъ. Впрочемъ, всѣ и безъ того знали, что директоръ непремѣнно желаетъ провести на выборахъ въ контролеры Іонстона.
Гаррестадъ раздражительно кашлянулъ и занялся своими картами. «Вотъ такъ-то подготовляются у насъ выборы!» — размышлялъ онъ. «По крайней мѣрѣ, всякій знаетъ, за. кого онъ долженъ подать голосъ въ среду… если не хочетъ возстановить противъ себя директора!»
За карточными столиками продолжалась игра; но директоръ уже видимо соскучился и то и дѣло поглядывалъ на свои большіе, старинные серебряные часы. Въ самомъ дѣлѣ, пора было получить какія-нибудь положительныя свѣдѣнія объ ожидаемомъ пароходѣ!
Агентъ страхового общества Тезенъ былъ терпѣливѣе. По его мнѣнію, пароходъ не могъ придти ранѣе, какъ черезъ часъ, а слѣдовательно, разсудительнѣе всего не горячиться и приготовить себѣ еще по стакану тодди. Онъ имѣлъ обыкновеніе всегда называть свой стаканъ тодди послѣднимъ, но всякій зналъ, что дѣйствительно послѣднимъ будетъ у него только тотъ, который онъ будетъ пить, когда разойдутся всѣ остальные посѣтители клуба, и дѣвушка придетъ гасить лампы, ссылаясь на строгость госпожи Михельсонъ.
— Какъ вы думаете, Тергесенъ, вѣтеръ на морѣ крѣпнетъ? — спросилъ директоръ одного изъ шкиперовъ, который подошелъ къ окну и, подышавъ на замерзшее стекло, выглядывалъ на улицу.
— Похоже на то…
Никто бы не могъ по совѣсти сказать, что лицо директора выражало терпѣніе. Его измучила… положительно измучила — эта неизвѣстность объ участи парохода… Но вдругъ лицо его просіяло: въ дверяхъ онъ увидѣлъ самого владѣльца парохода, своего друга Іонстона, который подходилъ въ разстегнутой шубѣ и съ вязаннымъ шарфомъ въ рукахъ.
— Слава тебѣ, Господи! Ты, стало быть, благополучно привелъ пароходъ? — вскричалъ онъ. — Ну, ну, здорово Іонстонъ! Потрепало-таки васъ порядочно?
— Да, было, таки немного бурно… Сорвало даже кожухъ съ палубы…
Говоря это, Іонстонъ неторопливо снималъ шубу и, повѣсивъ ее на вѣшалку, продолжалъ, не возвышая голоса:
— Меня больше безпокоитъ участь «Конкордіи». Рѣшительно не знаю, гдѣ теперь треплется этотъ пароходъ. А слышалъ я, что во всѣхъ портахъ подняты штормовые сигналы…
— А вотъ и вы, Тезенъ! — прибавилъ онъ, подходя къ столику и здороваясь съ агентомъ страховаго общества. — Я такъ и думалъ, что застану васъ здѣсь, въ клубѣ. Дѣло въ томъ, что я положительно начинаю трусить и подумываю о страхованіи… Гм! Не знаю ужъ право…
Онъ въ нерѣшимости замолчалъ и сталъ чистить себѣ ноготь.
— Садись же, Іонстонъ, и прежде всего запасись стаканомъ тодди! — вмѣшался директоръ Браттъ. — Когда ты отогрѣешься, къ тебѣ вернется мужество и ты будешь въ состояніи спокойнѣе обсудить, нельзя ли тебѣ обойтись безъ дорогого зимняго страхованія. Вотъ такъ! Лучше всего займи мѣсто Гаррестада и будемъ продолжать игру… Уступите ему мѣсто, Гаррестадъ. Онъ приметъ на себя всю вашу игру, съ активомъ и съ пассивомъ…
Гаррестадъ съ удовольствіемъ исполнилъ такое желаніе партнеровъ, и Іонстонъ занялъ его мѣсто. Въ манерахъ Іонстона, была полнѣйшая безъискусственность, и что-то изящное, и благородное, рѣзко выдѣлявшее его изъ числа всѣхъ остальныхъ посѣтителей клуба.
— Да, охотно бы воздержался отъ возобновленія страхованія! — говорилъ онъ, разбирая сданныя ему карты. — Ужасно дороги эти зимнія страховыя преміи.
— Пей тодди! — ободрялъ его директоръ.
— Гм!.. Досадно вѣдь… Не далѣе, какъ черезъ шесть недѣль, начнется лѣтнее страхованіе, и преміи будутъ самыя сходныя… А между тѣмъ, я сталъ трусить…
— То-то вотъ искушеніе! — пошутилъ директоръ.
Игра продолжалась. Агентъ Тезенъ, по обыкновенію, флегматически попивалъ свой «послѣдній» стаканъ тодди и сдавалъ карты медленно, почти торжественно, съ явной заботой не зазнаться, и тѣмъ не выдать своего, уже нѣсколько сонливаго, состоянія.
Сильный порывъ вѣтра потрясъ окнами ресторана.
Іонстонъ жалобно посмотрѣлъ на окна и проговорилъ, кладя карты.
— Рѣшено: страхуюсь! И сію же минуту!..
— Ловите его на словѣ, Тезенъ! — разсмѣялся директоръ. — Онъ сговорчивъ только пока окна дрожать, а какъ только утихнетъ, онъ опять заговоритъ о тягости зимнихъ премій.
— Моя контора всегда со мной! — замѣтилъ Тезенъ, и, вынувъ изъ кармана записную книжку, составилъ объявленіе, которое и передалъ затѣмъ вмѣстѣ съ карандашомъ для подписи Іонстону. Тотъ подписалъ объявленіе и выдалъ чекъ.
Директоръ вынулъ изъ кармана старинные часы.
— Двадцать минутъ двѣнадцатаго, агентъ! — сказалъ онъ, улыбаясь надъ обстановкой сдѣлки.
Тезенъ составилъ квитанцію, и черезъ минуту сдѣлка была кончена, не отходя отъ карточнаго столика. Очень довольный ею, агентъ запилъ завоеванные проценты большимъ глоткомъ изъ своего «послѣдняго» стакана.
Директоръ пришелъ въ хорошее расположеніе духа и сталъ громко шутить. Въ сущности, онъ очень гордился своей дружбой съ Іонстономъ и восхищался всѣмъ, что только тотъ ни дѣлалъ. Ему нравились узкія, бѣлыя руки Іонстона и его небрежная манера держать карты въ рукахъ; ему нравился и голосъ, какимъ тотъ объявлялъ игру, и безпечность, съ какой тотъ записывалъ выигрышъ и проигрышъ, почти всегда оставаясь въ благодушномъ настроеніи. Положительно, имъ можно было залюбоваться!
Андерсъ Браттъ особенно дорожилъ случаями, когда могъ выказывать свою короткость съ Іонстаномъ публично. Такъ и теперь, когда Іонстонъ окончилъ сдѣлку и, почувствовавъ душевное облегченіе, добродушно улыбнулся, директоръ не утерпѣлъ и, хлопнувъ его по плечу, сказалъ:
— Ахъ ты, морякъ, морякъ! А я-то еще только-что хвалилъ твое мужество… Чертовски впечатлительная у тебя натура… А впрочемъ, можетъ это и къ лучшему!
Да, да! У каждаго своя душа!.. Характеръ у него былъ діаметрально противоположенъ характеру Братта… Въ немъ не было ничего грубаго и рѣзкаго; всегда онъ чуткій, деликатный! Такіе не пробиваются въ люди изъ низшихъ слоевъ общества, какъ пробился директоръ!
Въ буфетѣ стало опять шумно и людно. Тамъ только-что появился экспедиторъ съ парохода, вносили посылки и клубную почту.
Пришли сюда также директоръ и его партнеры, въ дверяхъ появился телеграфный разсыльный.
— Консулу Мульваду! — сказалъ онъ, подавая телеграмму. — Получены еще двѣ депеши на ваше имя, господинъ Іонстонъ. Но я снесъ ихъ къ вамъ на квартиру.
— Изъ Одессы, вѣроятно… о фрахтахъ на рожь? — замѣтилъ Іонстонъ консулу, который, какъ ему было извѣстно, тоже имѣлъ дѣла съ одесской рожью. — Навѣрное и мнѣ о томъ же… Надѣюсь, цѣны крѣпнутъ?
— Цѣны?.. Да… конечно, крѣпнутъ! — разсѣянно отвѣтилъ консулъ и о чемъ-то задумался надъ своей телеграммой.
Одни разбирали новыя газеты и журналы, другія разспрашивали экспедитора о подробностяхъ плаванія. Пароходъ, оказывалось, выдержалъ порядочную трепку, попалъ подъ сильный шквалъ и съ пароходнаго мостика видѣли вдали полузатонувшее судно… Въ портѣ ходили слухи о многочисленныхъ аваріяхъ (кораблекрушеніяхъ). Въ проливахъ видѣли мачты двухъ-трехъ затертыхъ льдами кораблей, выкинувшихъ сигналы о помощи.
Каждую зиму повторялось то же самое, и всегда начинались горячія пренія о томъ, что надо предпринять для улучшенія условій зимняго судоходства. Но разговорами дѣло и ограничивалось…
У карточныхъ столиковъ уже не возобновлялась игра, а разбирались газеты и шли толки о новостяхъ. Агентъ Тезенъ остался у буфета, гдѣ ему приготовили еще одинъ «послѣдній» стаканъ тодди; остальные вернулись на свои мѣста.
Около полуночи въ ресторанѣ появились новые посѣтители — это были два пароходныхъ штурмана. Они принесли вѣсть о большой дракѣ, только-что учиненной пьяными матросами у кабака Рихертъ-Марты.
— Давно пора позаботиться объ освѣщеніи переулка, гдѣ этотъ кабакъ! — замѣтилъ адвокатъ Гордеръ. — Не понимаю, почему представленіе полицеймейстера объ устройствѣ тамъ фонарей такъ долго остается безъ разрѣшенія въ городскомъ совѣтѣ.
Директоръ раздражительно кашлянулъ, но ничего не возразилъ, и сдѣлалъ видъ, будто углубился въ свою газету.
— Нельзя же допускать, чтобы городское управленіе поскупилось на этотъ расходъ! — продолжалъ адвокатъ. — Если оставлять такія мѣста неосвѣщенными, дѣло дойдетъ, наконецъ, до грабежей и убійствъ. Положительно это неотложно! — прибавилъ онъ, повышая голосъ, чтобы завладѣть вниманіемъ присутствующихъ.
Директоръ мрачно посмотрѣлъ на него изъ-за газеты.
— Не получитъ отъ насъ полицеймейстеръ и сальной свѣчки! — проворчалъ онъ.
— Но что же можно возразить противъ его требованія? Во всякомъ случаѣ ничего справедливаго! — разгорячился адвокатъ. — Въ благоустроенномъ, торговомъ городѣ, и вдругъ…
— Ни огарка! — отрѣзалъ директоръ.
— Не упорствуйте въ вашихъ «освѣтительныхъ» требованіяхъ! — добродушно пошутилъ Іонстонъ. — Вы видите, что городской совѣтъ противъ «свѣта!»
— Да, чортъ возьми, мы не хотимъ зажигать фонари только для того, чтобы облегчить полицеймейстеру отправленіе матросовъ и школьниковъ за всякія глупости въ рабочій домъ! Никогда!..
Директоръ прокричалъ это съ явнымъ раздраженіемъ, но обернулся при этомъ къ Гордеру, какъ бы не желая вступать въ споръ съ Іонстономъ.
— Развѣ я не знаю, что дѣлается? — продолжалъ онъ. — Не дальше, какъ нынѣшнимъ лѣтомъ сынъ Берентсена — вы знаете, моего управляющаго на заводѣ — едва вырвался изъ рукъ полиціи, и это несмотря на то, что парень, котораго онъ побилъ, получилъ хорошее вознагражденіе за свои три зуба и добровольно взялъ свою жалобу обратно. Съ чего такое излишнее усердіе? Вѣдь, вся будущность мальчика была бы погублена, и это изъ-за пустой драки, причемъ оба драчуна стоили другъ друга!.. Но нѣтъ, видите ли, прежде всего должна торжествовать буква закона! Справедливости и человѣколюбія ни на грошъ!
Директоръ грозно оглянулся по сторонамъ и развелъ руками.
— Замѣтьте еще, что этотъ крючокъ не любитъ отдѣлываться пустяками и всегда наровитъ отправить человѣка въ тюрьму или въ рабочій домъ… Скотина!.. Ему и въ голову не приходитъ, что нельзя придерживаться буквы закона въ такомъ городѣ, гдѣ предмѣстья кишатъ непривычными, къ нашимъ порядкамъ, моряками и что драки молодежи происходятъ только отъ избытка силъ, и лишь потому, что, сойдя на берегъ послѣ морской дисциплины, парню просто необходимо дохнуть полной грудью, развернуться. Этого онъ, небось, не понимаетъ! Въ департаментѣ, изъ котораго намъ его прислали, чиновники не дерутся, а кромѣ своего департамента онъ ничего въ жизни не видѣлъ.
— Только Андерсъ Браттъ въ состояніи столько наговорить по поводу вопроса о двухъ уличныхъ фонаряхъ! — разсмѣялся Іонстонъ.
— Да развѣ это не возмутительно? Хотя бы только преслѣдованіе сына моего Берентсена? Вѣдь, его хотѣли посадить въ тюрьму, на хлѣбъ и на воду… Неужели ты не согласенъ со мной, Іонстонъ?
И директоръ откинулъ свою мускулистую голову назадъ, смотря передъ собой, точно полководецъ, оглядывающій свою угрожаемую позицію.
Іонстонъ тихонько улыбался и поигрывалъ ногой, пододвигая носкомъ сапога брошенную кѣмъ-то спичку къ чернѣвшей на полу щелкѣ.
— Придумай что-нибудь похитрѣе! — сказалъ онъ невозмутимо. — Не думаю, чтобы твои разсужденія о дерущихся парняхъ показались въ совѣтѣ убѣдительными…
Директоръ тоже-было улыбнулся. Понравилась ему проницательность друга, не мѣшавшая ему говорить спокойно и ласково. Но вдругъ онъ насупился, сообразивъ, что встрѣчаетъ серьезвую оппозицію.
— Я не понимаю тебя! — сказалъ онъ отрывисто.
Не дожидаясь, однако, поясненія, онъ допилъ свой стаканъ, поднялся съ мѣста и пробормоталъ:
— Однако поздно… Я пойду домой…
— Пойдемъ вмѣстѣ! — замѣтилъ Іонстонъ и сталъ надѣвать шубу. Директоръ торопилъ его, насилу давъ ему время закурить на дорогу сигару.
Когда оба друга вышли, остальные члены клуба переглянулись.
— Не любитъ Андерсъ Браттъ, чтобы ему противорѣчили! — замѣтилъ агентъ Тезенъ и многозначительно покачалъ головой, улыбаясь широкой улыбкой.
— Да, ужъ когда онъ на что-либо рѣшился, весь городской совѣтъ, Іонстонъ, и всѣ мы должны плясать по его дудкѣ! — разразился Гаррестадъ своимъ пискливымъ голосомъ. Онъ тоже былъ уже въ пальто и приготовился уходить. — Право, непонятно, что только дѣлается въ этомъ городѣ!
— Ну, ты, однако, потише! — вполголоса остановилъ его инспекторъ путей сообщенія.
— Сколько ни ворчите, а не вамъ, Гаррестадъ, перебраться черезъ эти альпы! — разсмѣялся Бергъ, и все его широкое, раскраснѣвшееся отъ выпитаго тодди, лицо расплылось отъ злорадства.
Служанки уже тушили лампы. Члены клуба толпой вышли на улицу, которая ярко бѣлѣла при лунномъ свѣтѣ. Разорванныя тучки быстро неслись по небу. Дома и печныя трубы вырисовывались такъ же ясно и опредѣленно, какъ днемъ. Впереди, на улицѣ, виднѣлись директоръ съ Іонстономъ, шагавшіе по направленію къ заводу.
— Право, не понимаю, какъ это только допускается все, что творится въ нашемъ городѣ! — озлобленно повторилъ Гаррестадъ.
— А что же тутъ непонятнаго? — возразилъ Бергъ. — Одни покоряются поневолѣ… гм! гм! — воркотней вѣдь ничего не подѣлаешь, Гаррестадъ, — другимъ это нравится, потому что у нихъ собачья натура и имъ всегда нуженъ строгій хозяинъ, которому бы они могли слѣпо повиноваться. Во всякомъ случаѣ директоръ никогда не садится между двумя стульями и не двуличничаетъ, а это-то намъ всѣмъ и нравится. Понимаете, Гаррестадъ? Съ нимъ всякій знаетъ, чего ждать, и безъ колебаній садится справа или слѣва отъ него. Ну, конечно, хорошо только тѣмъ, кто плыветъ по вѣтру. Тѣ, которые хотятъ идти противъ вѣтра, будутъ во всемъ попадать въ просакъ.
Онъ поднялъ руку къ самому лицу Гаррестада и сталъ загибать пальцы, перечисляя:
— Имъ будетъ всегда отказъ въ сберегательномъ банкѣ, во всемъ отказъ въ городскомъ совѣтѣ, въ коммиссіяхъ, въ портовомъ управленіи… На рѣкѣ они будутъ, какъ въ непріятельской странѣ, потому что по всему ея теченію Андерсъ Браттъ и его заводъ командуютъ позиціей. Имъ не удастся даже устроить простого вечера въ ресторанѣ госпожи Михельсонъ. Каково же теперь полицеймейстеру, который пошелъ бы противъ теченія? Я не я, если онъ не слетитъ съ мѣста со всѣми своими фонарями! Это я вамъ предсказываю. Подчинится и Іонстонъ, когда его возраженія ерьезно надоѣдятъ директору!
— Однако, вся эта партійность очень возмутительна! — вскричалъ Гаррестадъ. — Одна, одна партійность, и ни малѣйшей справедливости!..
— Не скажите! Онъ деспотъ, но намѣренія у него добрыя и сердце хорошее, къ тому же, огромная энергія.
— Но это какой-то самодуръ, котораго здѣсь никто не въ силахъ обуздать!
— Не борись съ сильнымъ, — продекламировалъ Бергъ. — Сказано въ писаніи: «кая пользя, аще міръ пріобрящешь, душу же свою отщетишь».. То-то, вотъ, Гаррестадъ! Если вамъ не суждено получить мѣсто контролера, почитайте-ка библію, и смиритесь!
Гаррестадъ сдѣлалъ озлобленное движеніе рукой и, не прощаясь, пошелъ по одной изъ боковыхъ улицъ, а Бергъ злорадно поглядывалъ ему вслѣдъ.
Директоръ съ Іонстономъ шли уже по мосту черезъ рѣку. Ихъ длинныя тѣни скользили рядомъ, переламываясь на перилахъ моста. Подъ ними шумѣла и плескалась темная вода, по которой неслись обломки льдинъ. Вдали, у пристаней, причудливо чернѣли и бѣлѣли корабельныя мачты съ ихъ продолженіями въ видѣ длинныхъ тѣней по запорошенному снѣгомъ льду. За ними, тамъ, гдѣ мелькали крайніе островки и шхеры, чернѣла широкая полоса незамерзшаго моря.
Директоръ былъ пасмуренъ и молчаливъ. Передъ тѣмъ онъ хотѣлъ-было пригласить Іонстона на завтра, къ обѣду; но теперь…
— Не очень-то намъ удобно имѣть въ городѣ двухъ градоначальниковъ! — подшучивалъ Іонстонъ, не замѣчая, или не желая замѣчать досады пріятеля. — Оба вы хотите властвовать…
Они были уже у конторы Андерса Братта. У подъѣзда дожидались директора сани, въ которыхъ ему предстояло ѣхать къ себѣ на заводъ.
— Не удобно? — разсмѣялся директоръ дѣланнымъ смѣхомъ, занося ногу въ сани. — Однако надѣюсь, онъ скоро почувствуетъ, что здѣсь ему слишкомъ жарко!
— Ты не станешь же досаждать ему, пока онъ не уберется отсюда?
— Конечно, стану!
Директоръ ударилъ палкой по санямъ и бросился на сидѣнье.
— Покойной ночи, Іонстонъ!
Сани тронулись. Іонстонъ провожалъ ихъ удивленнымъ взглядомъ.
По рѣзкимъ подергиваніямъ возжей и по ударамъ бича, которыми Андерсъ Браттъ огрѣлъ своего гнѣдого, тотъ понялъ, что хозяинъ не въ духѣ и во всю прыть помчалъ его къ заводу.
II.
правитьАндерсъ Браттъ былъ сегодня въ отличнѣйшемъ расположеніи духа. Утромъ онъ жестоко отдѣлалъ въ совѣтѣ полицеймейстера, разбивъ его на голову въ преніяхъ о добавочныхъ фонарныхъ столбахъ. Теперь даже упреки и подтруниванія Іонстона не задѣвали его за живое, а только веселили, напоминая о недавней побѣдѣ.
— Господи, какъ ты за него распинаешься! — сказалъ онъ, усмѣхаясь. — Вѣчно ты носишься со своими гуманностями и спеленатъ этими идеями, какъ младенецъ…
— Ну, и оставимъ это! Послушай-ка, лучше, что мнѣ пришло въ голову по поводу этого пустыря.
Онъ увлекъ директора на пустырь позади своего дома и прибавилъ:
— У меня родилась отличнѣйшая идея…
— Идея? Чортъ возьми, какъ ты выражаешься! Такъ и кажется, что приходится говорить съ учителемъ. Въ чемъ же заключается эта… твоя идея?
Привычнымъ глазомъ опытнаго дѣльца онъ оглядѣлъ пустырь, стараясь уяснить себѣ все, что можно было устроить на этомъ мѣстѣ. Пустырь тянулся до самаго берега, и заканчивался какой-то, совсѣмъ уже развалившейся, пристанью.
— Что жъ? ты хочешь арендовать, или купить эту городскую землю? — спросилъ директоръ.
— Да, т. е. это зависитъ отъ величины этого пустыря…
Онъ посмотрѣлъ какъ-то нерѣшительно на директора и подозвалъ шедшаго къ дому сына.
— Вотъ что, Абрагамъ! — сказалъ онъ, ласково кладя руку на плечо рослаго парня. — Сходи-ка, милый, домой и принеси рулетку, аршинъ, чтобы вымѣрить пустырь.
Сынъ побѣжалъ, а Іонстонъ пошелъ къ берегу, пытливо оглядываясь по сторонамъ. Директоръ шелъ рядомъ, поглядывая на него съ замѣтнымъ нетерпѣніемъ. Іонстонъ всегда приступалъ къ дѣлу какъ-то нерѣшительно, почти таинственно; директоръ же терпѣть не могъ никакой вялости…
— Да зачѣмъ тебѣ это мѣсто? — спросилъ онъ.
— Я хотѣлъ бы расширить дворъ и сдѣлать пристройку къ дому… Но видишь ли… Мнѣ бы хотѣлось обойтись половиной этого мѣста… Большая разница въ цѣнѣ за все, или за половину.
— Словомъ, ты, во всякомъ случаѣ, хочешь купить?
— Н… н… да!
Взглядъ Іонстона нерѣшительно скользилъ по пустырю и по развалинамъ пристани, за которой начинался сплошной ледъ.
— Нда? Ты можешь похвастаться, Іонстонъ, что поговорку: ни туда, ни сюда! — выдумалъ ты. Скажи опредѣленнѣе, рѣшился ты купить, или нѣтъ, и къ чорту всякія колебанія!
— А ты, какъ бы посовѣтывалъ, Браттъ.
— Посовѣтовать? Хе, хе! Съумѣлъ же ты во-время застраховать въ клубѣ Конкордію и получить за нее двадцать семь тысячъ наличными! Людямъ, которые умѣютъ выигрывать первые призы, совѣтовать нечего…
— Видишь ли, теперь, когда у меня есть эта наличная сумма… Не знаю, право, купить ли мнѣ новый пароходъ, вмѣсто погибшаго или…
— Или спекулировать земельными участками? — докончилъ директоръ, и его птичій глазъ округлился. — Вѣдь для чего-нибудь покупаешь же ты участокъ!
Іонстонъ посмотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ.
— Въ сущности, вопросъ только въ томъ, покупать ли мнѣ весь пустырь, или ограничиться половиной! — проговорилъ онъ медленно.
— Ну и человѣкъ же! Надумалъ превосходное дѣльцо, а еще ломается! — расхохотался директоръ. Съ его коммерческимъ чутьемъ онъ сразу сообразилъ, насколько можетъ быть выгодно пріобрѣтеніе земельнаго участка, цѣна котораго при быстромъ ростѣ города должна въ короткое время утроиться!
И онъ былъ совершенно увѣренъ, что, въ сущности, Іонстонъ давнымъ-давно рѣшился и говорить только для окончательнаго успокоенія совѣсти.
Пришелъ сынъ Іонстона съ рулеткой, и началось тщательное измѣреніе участка. Директоръ стоялъ въ сторонѣ и хохоталъ въ душѣ.
«Вѣдь вотъ, стоитъ онъ въ своей старой шапкѣ, заломленной на затылокъ, и зябнетъ, и вычисляетъ, и разводитъ ариѳметику!» — думалъ онъ. — «Морозитъ по пусту себя и своего долговязаго сына, который бродитъ въ лентой рулетки въ рукахъ по глубокому снѣгу… И все это только для того, чтобы увѣрить себя, что поступилъ осмотрительно, чтобы убаюкать свою, черезчуръ уже капризную, совѣсть! А красивый у него парень… Породистое у него что-то такое въ лицѣ… похожъ на мать…»
— Шестьдесятъ шесть метровъ! — донесся вдругъ голосъ Абрагама, кончавшаго измѣренія.
— Такъ… Выходить на тысячу шестьсотъ кронъ разницы! — проговорилъ Іонстонъ, сдѣлавъ въ записной книжкѣ вычисленіе. Затѣмъ онъ задумчиво спряталъ книжку и карандашъ въ карманъ.
— Однако, я полагаю, все-таки слѣдуетъ купить весь участокъ, Браттъ? — сказалъ онъ помолчавъ.
— Разумѣется, весь! — рѣшительно покончилъ директоръ. — И если тебѣ понадобятся деньги, пять тысячъ ты всегда можешь получить у насъ подъ залогъ этого пустыря. А вѣдь штука будетъ недурная, когда у тебя будетъ собственная пароходная пристань, и когда начнется расширеніе порта…
— Повѣрь, я думалъ объ этомъ… Все это я обдумывалъ, Браттъ!
— Такъ о чемъ же и толковать? Теперь ты будешь однимъ изъ заинтересованныхъ въ дѣлѣ лицъ и, конечно, поддержишь насъ въ вопросѣ о расширеніи порта? А? Вѣдь не достаетъ лишь нѣсколькихъ голосовъ.
— Гм… Не люблю я такихъ путей къ обогащенію…
— Однако, нельзя же, наконецъ, и разоряться изъ вѣжливости къ согражданамъ! — горячо возразилъ директоръ. — Тебя донимаютъ твои гуманныя идеи! Но помни, мы, остальные-то здѣсь, не очень-то гуманны. Мы готовы выклевать другъ другу глаза, изъ-за шиллинга! Церемониться тебѣ тутъ нечего!
Іонстонъ улыбнулся.
— Во всякомъ случаѣ, не къ этому году начнутся твои расширенія, и мнѣ удастся воспользоваться этимъ пустыремъ! — сказалъ онъ. — Мнѣ просто хочется устроить что-нибудь для будущности Абрагама. Одинъ, вѣдь, онъ у меня! Было бы ужасно тяжело, если бы пришлось отправить его куда-нибудь далеко для устройства его судьбы. — Абрагамъ! — прибавилъ онъ, обертываясь къ сыну. — Съ тобой планъ нашего участка? Да ты не слышишь меня, что ли?
— Онъ занятъ! — смѣясь, замѣтилъ директоръ. — Развѣ ты не видишь, что онъ смотритъ на барышень!..
По улицѣ и въ самомъ дѣлѣ приближались три дѣвушки, о чемъ-то горячо между собою разговаривавшія. Въ одной изъ нихъ директоръ сейчасъ же узналъ свою дочь Гертрудъ, и, когда дѣвушки поровнялись съ пустыремъ, онъ позвалъ ее.
Гертрудъ подняла голову, сдѣлавъ видъ, что удивилась, увидѣвъ отца; но она не могла скрыть румянца, окрасившаго щеки при видѣ молодого Іонстона…
Какъ будто и совсѣмъ спокойно, прошла она до воротъ пустыря, привѣтливо простилась со своими подругами и степенно направилась къ тремъ мужчинамъ.
На встрѣчу ей бросилась однако собака Іонстоновъ и своими шумными привѣтствіями, прыгая и ловя дѣвушку за подолъ шубки, обнаружила большую близость съ молодой особой, чѣмъ это было ей желательно въ присутствіи подругъ. Она попыталась даже отогнать собаку и замахнулась было на нее папкой съ нотами, но это повело только къ тому, что собака подняла уши и стала во всю прыть описывать круги вокругъ молодой гостьи.
— Кушъ!.. — дрянная собаченка! — вскричала она съ досадливымъ движеніемъ руки. — Неужели вы не можете унять ее?
— Ранъ! Сейчасъ же проси у барышни прощенія! Служить! — скомандовалъ Абрагамъ, темные глаза котораго сверкали больше обыкновеннаго. Все, блѣдное, лицо юноши точно оживилось…
Она вторично махнула папкой, чтобы заставить собаку перестать служить и пошла къ отцу.
— Гертрудъ хочетъ поздороваться со своимъ будущимъ свекромъ! — шепнулъ директоръ Іонстону.
Она однако услышала эту шутку и испуганно оглянулась на Абрагама, чтобы убѣдиться, что онъ ничего не слышалъ.
Она походила на отца крѣпкимъ, немножко даже сутуловатымъ сложеніемъ, но, тѣмъ не менѣе, была очень миловидна, и на ея хорошенькую шубку, опушенную перьями, спадала великолѣпная черная коса.
Когда послѣ небольшой общей болтовни отецъ съ дочерью собрались уходить, директоръ крѣпко потрясъ руку Іонстона.
— Значить, рѣшено? Вы обѣдаете у насъ въ воскресенье? — спросилъ онъ.
Абрагамъ не участвовалъ въ разговорѣ, и такъ какъ дѣвушка стояла къ нему спиной, могъ любоваться только ея косою. Для разнообразія, она обернулась къ нему и наградила его сухимъ взглядомъ.
— Надѣюсь, пріѣдетъ и госпожа Рэнебергь? — сказала она. — Она вѣдь обѣщала научить меня плести кружева! — прибавила она, чтобы Абрагамъ хорошенько понялъ, насколько она имъ недовольна, и чѣмъ она намѣрена заниматься, когда онъ будетъ у нихъ въ гостяхъ.
Абрагамъ промолчалъ, и гости удалились.
Директоръ шелъ быстро. Онъ провелъ битыхъ полтора часа у Іонстоновъ, и надо было наверстать потерянное время… Отъ времени до времени онъ разсѣянно дотрогивался до шапки, отвѣчая на сыпавшіеся со всѣхъ сторонъ поклоны.
Гертрудъ молча шла рядомъ.
По временамъ онъ искоса поглядывалъ на нее… По выраженію лица она была еще совсѣмъ дитя и вовсе не умѣла скрывать своихъ чувствъ! Теперь она потупилась, глядитъ въ землю, и видимо дуется… За то, что онъ отозвалъ ее отъ пріятельницъ? Или потому, что онъ увелъ ее съ собой? Этакая капризница!
Онъ припомнилъ, какъ, бывало, и ему приходилось идти со своимъ отцомъ, и какъ это было невесело… При этомъ воспоминаніи онъ даже улыбнулся…
— Ты, кажется, была съ Торой Лэбергъ, когда я тебя позвалъ? — привѣтливо освѣдомился онъ, чтобы начать разговоръ. — Ну, какъ у нихъ? Я слышалъ, что вдова Лэбергъ завела маленькую торговлю…
— Да, она торгуетъ нитками, вязаными вещами, швейными принадлежностями…
— Ну, и что жъ? ничего себѣ торгуетъ?
Гертрудъ оживилась.
— Какое! Онѣ такія неразсчетливыя, что у нихъ ничего не выходитъ. Покупаютъ шерсть въ деревняхъ, заказываютъ изъ этой шерсти пряжу и отдаютъ вязать чулки на фабрику. Я высчитала, что при этомъ онѣ теряютъ ровно по десяти эре на каждой парѣ чулокъ!.. И вотъ такъ у нихъ идетъ и все прочее.
— Гм!.. Такъ ты имъ объяснила?.. Да, да… Это хорошо! Помогай имъ и въ будущемъ!
Онъ узнавалъ себя самого въ трезвыхъ взглядахъ и въ способности къ вычисленіямъ своей дочери. Впрочемъ, это ему не слишкомъ понравилось… Онъ не былъ увѣренъ, чтобы такія способности служили къ украшенію женщины! Ужъ во всякомъ случаѣ, въ этомъ не было ровно никакой женственной поэзіи… Не такова была его старшая дочь… его любимица. Та была самое красивое существо, которое только когда-либо дышало норвежскимъ воздухомъ, и такая, такая женственная!.. Ну да что думать о той, та замужемъ: для семьи отрѣзанный ломоть!
— А кто та, другая, которая шла съ вами? — спросилъ онъ, чтобы перейти на другое. — Молола еще язычкомъ, какъ мельница…
— Ахъ эта? Это Фернанда, дочь полицеймейстера. Она совсѣмъ не болтлива и почти всегда молчитъ, папа.
— Во всякомъ случаѣ, она тебѣ не пара, Гертрудъ. Чванная, спесивая, какая-то надоѣдливая…
— Фернанда, папа? Хотѣла бы я знать, кто это такъ оклеветалъ ее передъ тобой!
— Никогда не забывай, дитя, что отъ волковъ родятся только волчата, а отъ такой деревянной лошади, какъ полицеймейстеръ, можетъ родиться только деревянная кукла. Это ясно… Тебѣ не слѣдовало бы и знаться-то съ нею.
— Съ Фернандой, которую я люблю больше всѣхъ другихъ моихъ подругъ?
— Господи! Неужели ты не знаешь, что ея отецъ дѣлаетъ все, что въ его власти — власть эта, впрочемъ, не Богъ вѣсть, какъ велика! — чтобы мнѣ насолить? Кажется бы, не слѣдовало бы моей дочери дружить съ этими людьми! Впрочемъ, дѣлай, какъ знаешь! — прибавилъ онъ съ нѣкоторой холодностью, и больше уже не заговаривалъ съ дочерью во всю дорогу. Не укрылось отъ него появившееся на ея лицѣ выраженіе негодованія, и онъ очень хорошо замѣтилъ, съ какимъ видомъ самостоятельности она потряхивала головкой, какъ бы намѣреваясь еще постоять за себя…
— Этакая дѣвчонка! Да вѣдь и то сказать, дѣти всегда такіе эгоисты…
Они продолжали идти уже большой дорогой за городомъ. На одномъ изъ поворотовъ донеслись до нихъ дребезжащіе и шипящіе звуки пилъ лѣсопильнаго завода Андерса Братта.
Когда директоръ съ дочерью поровнялись съ заборомъ усадьбы, изъ воротъ выбѣжала имъ на встрѣчу дворовая собака, нѣкоторое время не зная, какъ раздѣлить между ними свои восторги. Но такъ какъ Гертрудъ побѣжала по аллеѣ впередъ прямо къ дому, то собака осталась съ хозяиномъ прыгая, взвизгивая и всячески проявляя радость по поводу его возвращенія домой.
Директоръ отнесся къ собакѣ благосклонно и уже по одному постукиванью его палки и по голосу всѣ въ домѣ могли слышать, что сегодня онъ въ прекрасномъ расположеніи духа.
Тотчасъ же подали обѣдъ, и когда директоръ вошелъ въ столовую, всѣ уже были въ сборѣ, и миска съ супомъ привѣтливо дымилась на столѣ.
— Ну, моя Гетта! — заговорилъ онъ, обращаясь къ женѣ, предварительно выпивъ двѣ рюмки водки, чтобы прочистить горло передъ ухой. — Много вычитала сегодня объ испанскихъ дѣлахъ? Неужели тамъ народъ опять добивается переворота? А? желалъ бы и я имѣть время, чтобъ подумать объ этой Испаніи… Хе, хе! Этотъ генералъ Горилла, напримѣръ…
— Зорилья, Браттъ!
— Ну, все равно… Зорилла, такъ Горилла! Что же онъ теперь готовитъ?
Онъ попросилъ себѣ вторую тарелку ухи и съѣлъ ее съ такимъ же аппетитомъ, какъ и первую. Ни на минуту не переставалъ онъ ощущать какое-то особенное удовольствіе при воспоминаніи объ одержанной утромъ побѣдѣ.
— Ага! Фрикассе изъ баранины! — привѣтствовалъ онъ второе блюдо, и, обернувшись къ Гертрудъ, прибавилъ: — Принеси-ка мнѣ, пожалуйста, сою, или что-нибудь такое къ баранинѣ. Изъ моихъ двухъ дѣвочекъ ты у меня похозяйственнѣе…
Гертрудъ поставила передъ нимъ сою, но не посмотрѣла на него и онъ понялъ, что она все еще дуется.
Гм!.. Конечно, жаль стѣснять ее въ своихъ привязанностяхъ къ подругамъ!.. Но нельзя же въ самомъ дѣлѣ допукать дружбу съ семействомъ полицеймейстера! Нѣтъ, ужъ этого не должно быть!.. Подуется дѣвочка, и успокоится.
— Ну, что, Клаусъ? — спросилъ онъ своего взрослаго сына. — Поди-ка, меня уже давно ждутъ на заводѣ? Ужасно замѣшкался у Іонстона съ этими разговорами о пустырѣ.
— Іонстонъ всегда тебя увлекаетъ, отецъ! — улыбнулся Клаусъ. — Съ нимъ ты забываешь и время, и все…
— Да, много я знаю способныхъ людей! Но второго такого чудака, — способнѣйшаго, но только не всегда понятнаго — я не знаю… Въ своемъ родѣ, Іонстонъ просто диковинка.
— А заходилъ ты провѣдать госпожу Рэнебергъ? — освѣдомилась хозяйка дома.
— Нѣтъ, я поклонился ей только черезъ окно. Повидимому, у нихъ идетъ какая-то генеральная чистка, или что-то въ этомъ родѣ.
— Удивительно хороши у нихъ эти два огромныхъ старинныхъ зеркала въ гостиной! — замѣтила жена. — Такое чудное, шлифованное стекло, и въ хрустальныхъ рамахъ… И только подумать, что эти зеркала висѣли когда-то въ большой бальной залѣ на заводѣ… Многое отражалось въ нихъ во время блеска семьи Рэнебергъ? Мнѣ всегда становится какъ-то странно на душѣ, когда я вижу эти зеркала: точно два огромные глаза минувшаго столѣтія… А когда еще госпожа Рэнебергъ начинаетъ разсказывать томъ, что сохранилось въ ея воспоминаніяхъ…
— Да, да… Испанія!.. Передай-ка мнѣ, Гертрудъ, блюдо.
— Не даромъ престарѣлую дѣвицу Рэнебергъ, — не знаю, почему ее принято титуловать госпожей? — прозвали «фамильнымъ музеемъ!» — усмѣхнулся Клаусъ.
— Нѣтъ, что ни говорите, а въ этихъ людяхъ есть что-то особенное! — мечтательно проговорила мать. — Жаль видѣть обѣднѣніе такихъ родовъ!
Директоръ кивнулъ головой въ знакъ сочувствія. Послѣднее замѣчаніе жены онъ уже не находилъ «испанскимъ».
— Изъ этого пустыря, который Іонстонъ хочетъ купить у городского совѣта, можетъ выйти толкъ! — замѣтилъ онъ самодовольно. — Я вѣдь могу очень облегчить ему дѣло и поддержать его не одной тысячью.
— Ему везетъ! — вмѣшался сынъ. — Вотъ хоть бы съ этимъ погибшимъ пароходомъ! Застраховываетъ «Конкордію» въ клубѣ и, вернувшись домой, находитъ телеграмму о ея гибели! Вѣдь онъ окончательно разорился бы, еслибъ не застраховалъ… А теперь получилъ двадцать семь тысячъ наличными, и можетъ начать новое дѣло!
— А я думаю непріятно получать такія шальныя деньги! — сказала госпожа Браттъ.
— Отчего же? Дѣло счастья! — возразилъ директоръ. — Пока обѣ стороны находятся въ одинаковой неизвѣстности о суднѣ, шансы равны. Всякое страхованіе вѣдь, въ сущности, игра!
Онъ отодвинулъ стулъ и всталъ изъ-за стола.
— Къ четыремъ часамъ вели мальчику привести мнѣ лошадь къ заводу! — распорядился онъ. — Поѣду въ банкъ… Могу заѣхать за тобой вечеромъ въ контору, Клаусъ. А гдѣ же моя палка?
Палку нашли. Онъ торопливо надѣлъ въ передней шубу и высокія, теплыя галоши, нахлобучилъ мѣховую шапку и вышелъ изъ дому. Заботливая жена слѣдила за каждымъ его движеніемъ, провожая его взглядомъ до самыхъ наружныхъ дверей, точно опасаясь, чтобы ему чего-нибудь еще не понадобилось.
Съ его уходомъ въ комнатахъ какъ-то особенно затихло.
Госпожа Браттъ занялась своими цвѣтами. Не легкая задача поддерживать жизнь растеній въ спертомъ воздухѣ комнатъ, пока весеннее тепло не позволитъ ихъ выставить на веранду! И каково было этимъ растеніямъ отставаться долгую зиму за двойными рамами, безъ живительнаго дождя, почти безъ солнечнаго свѣта! Она мыла и заботливо перетирала листья одного растенія за другимъ и, только-что занялась своимъ большимъ олеандромъ, какъ въ комнату вошла Гертрудъ.
Дѣвушка казалась взволнованной.
— Вотъ что, мама! — сказала она. — Я никогда больше не пойду къ Іонстонамъ… Никогда!
— Что случилось, Гертрудъ?
— Отецъ сегодня такое сказалъ Іонстопу, что… Господи! Никогда, никогда не покажусь больше въ ихъ домѣ!
— Что же такое могъ сказать отецъ Іонстону? Что-нибудь оскорбительное для тебя? — недоумѣвала мать.
— Конечно! Онъ сказалъ Іонстону, и это почти въ присутствіи Абрагама, который и безъ того надоѣдалъ мнѣ своей собакой, онъ сказалъ, что я пришла поздороваться со своимъ будущимъ свекромъ!.. Да что же это такое? Долго ли еще меня будутъ считать въ домѣ ребенкомъ? Я не ребенокъ же!
— Тамъ вѣдь всѣ привыкли къ шуткамъ отца, Гертрудъ. Однако, правда и то, что ты уже не маленькая… Придется потолковать съ отцомъ и доказать ему…
— Во всякомъ случаѣ, я позаботилась о томъ, чтобы Абрагамъ это понялъ!.. Заставлю этого фанфарона понять и еще кое-что!
— Съ чего ты это, Гертрудъ?
Мать посмотрѣла на нее съ удивленіемъ, и на минуту задумалась.
— Нѣтъ, онъ не фанфаронъ! — сказала она. — Напротивъ, въ немъ есть что-то такое… точно тайная тоска… точно сдержанныя порывы куда-то въ даль… Онъ очень молчаливъ, кажется?
— Совсѣмъ нѣмой, мама! Притомъ еще часто точно глухой… Иногда это, конечно, къ лучшему…
— Однако, дитя мое!.. Что ни говори, а въ немъ есть душа!
— Душа? — дѣвушка презрительно поморщилась. — Онъ похожъ на своего шелковистаго сетера… фу! Какой-то нервный… И франтъ. Удитъ по-англійски, мушками… со звоночкомъ…
— А меня онъ интересуетъ, дитя. Я всегда наблюдаю за нимъ, когда онъ бываетъ здѣсь. Въ его взглядѣ какая-то затаенная тоска… Онъ, навѣрное, къ чему-нибудь рвется и тоскуетъ! И то сказать: торговля — неподходящее для него дѣло. Иногда, мнѣ становится жаль его, такіе у него бываютъ печальные глаза… Видишь ли, дитя, эти растенія…
— Ахъ, мама!.. Растенія! Я говорю о томъ, что отецъ ходитъ по людямъ и срамитъ меня!.. Но я положу этому конецъ, и если на то пошло, выйду лучше за Якова Арнсберга. Да! Со мной не удастся поступить такъ, какъ съ Жанеттой! Они устраиваютъ будущность Абрагама, сватаютъ меня даже не спрося, желаю ли я этого… О!..
По лицу матери прошла какъ бы легкая тѣнь, и она молча сорвала нѣсколько завядшихъ листьевъ со своихъ растеній.
— Какъ съ Жанеттой? — проговорила она, наконецъ.
— Да, да… Развѣ Жанетта вышла за того, кого любила? Небойсь, ей пришлось выдти за любимца отца! Не думайте, что я ничего не понимаю… Ей навязали этого адвоката Стибольта! Стибольтъ — самая свѣтлая голова въ городѣ, Стибольтъ — несравненный дѣлецъ, Стибольтъ — чудный человѣкъ… по мнѣнію отца, конечно! Пусть мнѣ не говорятъ, что Жанетта его любила! Воображаю, какъ онъ ей нравился, когда распространялся о своихъ дѣлахъ и разсказывалъ длинныя исторіи во вкусѣ отца, но врядъ ли интересныя кому-нибудь другому! Всякій знаетъ, что Жанетта не смѣетъ самостоятельно распорядиться даже булавкой. Не очень-то она счастлива! О, я такъ сердита на отца, такъ сердита…
Все, что она разсказывала о своей старшей, замужней сестрѣ, была сущая правда, и мать молча занялась своими цвѣтами.
— Да, ты уже не ребенокъ! — послѣ долгаго молчанія вырвалось у нея съ тяжелымъ вздохомъ.
— Я прямо говорю, что совсѣмъ не забочусь, чтобы человѣкъ, за котораго я выйду замужъ, былъ особенный дѣлецъ и умница! — снова заговорила Гертрудъ. — Въ Яковѣ Арнсбергѣ мнѣ нравятся именно его кротость, уступчивость… Онъ всегда готовъ дѣлать по моему… Да, да! Деспотовъ я не хочу…
— У тебя характеръ твоего отца, Гертрудъ!
— Да нѣтъ же, — наоборотъ, мама! Если бы я была похожа на отца… О! Знаешь ли, напримѣръ, что теперь мнѣ запрещаютъ знакомство съ Фернандой?.. Но говорю тебѣ прямо: не удастся отцу выдать меня за Абрагама Іонстона, какъ бы уменъ и замѣчателенъ ни былъ этотъ господинъ и сколько бы его ни воспѣвали! Хоть кадите ему… миррой и арабскими благоуханіями! А мнѣ его не надо, и не надо…
III.
правитьАбрагамъ ходилъ взадъ и впередъ по своей маленькой комнаткѣ въ мезонинѣ. На стѣнахъ комнатки висѣло множества эскизовъ, картинъ и рисунковъ углемъ или карандашемъ. Въ темноватомъ углу бѣлѣла кровать.
Почти единственнымъ сюжетомъ многочисленныхъ картинъ и рисунковъ были животныя, преимущественно лошади и собаки. Тутъ были лошади и скачущія, и вздернутыя на дыбы, и стоящія на мѣстѣ, и несущіяся въ запряжкѣ, съ развѣвающимися по вѣтру гривами и хвостами. Собаки были и сидящія, и лежащія, и на заднихъ лапахъ, и на стойкѣ, и т. д.
Абрагамъ расхаживалъ, заложивъ руки въ карманы. Его длинныя ноги казались еще длиннѣе отъ очень коротенькой жакетки, доходившей только до бедеръ.
«До трогательности наивны эти любящіе отцы!» — ворчалъ онъ себѣ потихоньку подъ носъ и, остановившись у дверей, прислонился къ стѣнѣ, закинувъ голову назадъ. — «Они воображаютъ, что очень весело сидѣть въ конторѣ, разсчитывать всякіе фрахты и вычислять барыши на покупкѣ какихъ-то пустырей! Ужасно весело, такъ весело, что веселье даже черезъ край течетъ!.. И разумѣется, нечего больше желать, и всякія развлеченія совсѣмъ излишни! Ха, ха! Скука какая! Такая тоска, такое уныніе, такое мучительное удушье… Я сойду съ ума… Незамѣтно, конечно, окруженный добродѣтелями и съ сознаніемъ выполненнаго долга. О, Господи!!»
Онъ сжалъ кулаки и глубже засунулъ ихъ въ карманы жакетки, затѣмъ рванулся впередъ и опять зашагалъ изъ угла въ уголь…
«Прежде я могъ хоть бороться съ самимъ собой, — успокоивалъ онъ себя добродѣтельными размышленіями. — А теперь ужъ это не дѣйствуетъ… Теперь въ голову лѣзутъ совсѣмъ дикія мысли… Право, когда-нибудь сбѣгу, или удавлюсь, или кого-нибудь обокраду, т. е. ничего подобнаго я, конечно, не сдѣлаю, потому что ни за что не хочу причинить горе моему отцу… Остается одно: издохнуть въ этомъ заколдованномъ кругу!»
Онъ отрывисто засмѣялся.
«Абрагамъ Іонстонъ тихо скончался послѣ долгой болѣзни», — началъ онъ надгробную рѣчь надъ самимъ собой. — «Ни единымъ вздохомъ не выдалъ онъ, что погибъ, оплакивая въ себѣ загубленнаго художника… Онъ не огорчалъ отца неприличными и назойливыми требованіями. Во всю свою добродѣтельную жизнь онъ ничего не сдѣлалъ для удовлетворенія своего честолюбія! Миръ праху его!»
Онъ умолкъ и зажегъ лампу; потомъ, доставъ папку съ рисунками, сталъ перелистывать многочисленные эскизы.
«Эта безсовѣстная дѣвчонка Браттъ!» — пробормоталъ онъ, останавливаясь на одномъ рисункѣ. — «Ломается надо мной… изводитъ меня… Экая коса! Единственная достопримѣчательность этого города… Такая коса можетъ быть только продуктомъ особенной физической мощи и здоровья. Мнѣ удалось уловить цвѣтъ ея лица и контуры головы. Не видя самаго лица, по однимъ контурамъ и цвѣту кожи, можно уже сразу сдавать, что у этой барышни всѣ качества, чтобы сдѣлаться преемницей своего отца, или корабельнымъ боцманомъ. Гм! А глаза недурны… Темно-синіе, почти черные… и какъ загораются, когда сердится… Любить злить людей! И какъ бываетъ дерзка! Имѣла вчера нахальство предложить мнѣ черезъ служанку развлечься на заводѣ и въ конюшняхъ, пока не вернется домой Клаусъ!»
Онъ съ досадой захлопнулъ папку и отошелъ къ окну, наблюдая, какъ въ городѣ, въ окнахъ, постепенно стали загораться огни.
— А впрочемъ, какое мнѣ до нея дѣло? Досадно только, что всякая дѣвчонка можетъ относиться ко мнѣ такимъ образомъ… Видно, меня считаютъ здѣсь какимъ-то жалкимъ конторщикомъ, который не въ силахъ даже жить иначе, какъ на отцовскихъ хлѣбахъ.
Молодой человѣкъ безучастно смотрѣлъ на улицу. Ему приходніось дѣлать надъ собой усиліе, чтобы не поддаваться гнетущей тоскѣ, и, помимо его воли, глаза его становились влажными…
Онъ былъ страшно одинокъ въ этомъ городѣ! Лѣтомъ была хоть охота… Тогда онъ могъ бродить со своей собакой по окрестнымъ болотамъ; было хоть развлеченіе защищать отъ этой собаки утокъ госпожи Михельсонъ. А теперь?.. Бѣдняга Рапъ долженъ довольствоваться травлей воронъ…
Въ одномъ изъ освѣщенныхъ оконъ противоположнаго дома ясно виднѣлся профиль засѣдателя Bore, сидѣвшаго у своего письменнаго стола надъ какими-то вычисленіями. — «Какой у него великолѣпный носъ!» — подумалъ Абрагамъ, стараясь себя развлечь. — «И какъ это онъ имъ поводитъ съ одной страницы счетной книги на другую! Вотъ можно сказать, ужъ настоящій бухгалтерскій носъ! Такой носъ чихаетъ цыфрами, по запаху чуетъ, вѣрны ли итоги, и хрюкаетъ при всякой погрѣшности».
— А бросить бы камушекъ?! гм!.. попалъ ли бы я ему прямо въ кончикъ носа? — Вотъ бы вздрогнулъ-то, вздернувъ клювомъ кверху! Вотъ было бы ужасное-то происшествіе въ его однообразной жизни, и никогда бы онъ и не узналъ, что именно съ нимъ случилось… А что было бы потомъ! Весь бы городъ поднялся на ноги! Люди показывали бы на Абрагама Іонстона пальцемъ на улицѣ: глядите, вонъ негодяй идетъ! — А отецъ умиралъ бы съ горя… что изъ сына ничего путнаго не вышло. Эта Гертрудъ Браттъ, и безъ того считаетъ меня дрянью! Гмъ!..
Онъ серьезно задумался.
— А можно вѣдь прославиться и не такъ, — пробормоталъ онъ черезъ минуту. — Добиться настоящей, хорошей, славы… Да гдѣ тутъ! Мы такое родовитое, «порядочное» семейство, что намъ и неприлично самому пробивать себѣ новый путь въ жизни… хотя бы даже и къ славѣ! Мы слишкомъ горды, чтобы рисковать какими-нибудь неудачами… или пораженіями…
Онъ вздрогнулъ и выпрямился въ внезапномъ припадкѣ озлобленія!
— Провались они всѣ!.. и я вмѣстѣ!.. — вскричалъ онъ, скрежеща зубами.
Въ это время подъ окномъ послышались шаги, и кто-то негромко позвалъ его по имени.
Онъ порывисто открылъ окно.
— Это ты, Клаусъ? — спросилъ онъ.
— Да, съ Беккевольдомъ.
— Сейчасъ.
Онъ схватилъ шапку и быстро, но безшумно побѣжалъ внизъ по лѣстницѣ, въ переднюю. Черезъ минуту онъ уже стоялъ въ мѣховомъ пальто передъ двумя товарищами.
— Сегодня пируемъ на суднѣ Мэллендаля! — объяснили ему. — Тамъ будутъ приказчикъ Лундъ, и Ольсенъ, и еще кое-кто.. Встрѣтимся съ ними въ каютѣ… въ десять часовъ…
— Такъ поздно? Послушай, Клаусъ… и ты, Беккевольдъ! Пойдемте-ка пока въ одно мѣсто… Я сдѣлалъ открытіе… Въ одномъ кабачкѣ есть необыкновенная… положительно необыкновенная служанка. Преинтересная дѣвушка! Я далъ себѣ слово непремѣнно нарисовать ея портретъ.
— Догадываюсь… Отта? Дочка старухи Гойби?
— Именно! Я видѣлъ ее сегодня утромъ… она бѣжала съ пивной корзинкой въ рукахъ. Не правда-ли, престранно сложена? И такая юркая… А знаете, вѣдь голова у нея совсѣмъ телячья. При ея живости, это выходитъ презабавно!..
— Э, да ты сегодня въ ударѣ, Абрагамъ! Вотъ такъ расписалъ! А вѣдь, въ сущности, я не видывалъ болѣе обыкновенной дѣвчонки…
— Видно «сумасшедшій живописецъ» въ тебѣ заговорилъ! — замѣтилъ Клаусъ. — Загорѣлся изъ-за этой дуры Отты… Ну, пойдемте въ кабачокъ, хотя бывать въ такомъ мѣстѣ довольно рискованно, и позорно. Надо же какъ-нибудь провести время до десяти часовъ!
Черезъ нѣсколько минутъ всѣ трое уже были въ кабачкѣ, на Сагбаккенѣ, и расположились въ единственной комнатѣ заведенія.
Штурмавъ Беккевольдъ взялъ на себя починъ и подошелъ къ стойкѣ.
— Пива и три стакана, красавица Отта! — распорядился онъ.
Старуха Гойби была занята наливаніемъ стаканчиковъ многочисленнымъ посѣтителямъ, которые то и дѣло входили въ кабачокъ отогрѣться глоткомъ чего-нибудь покрѣпче. Послѣ заката солнца на дворѣ стало холодно.
За столиками прислуживала Отта.
Въ полутемномъ помѣщеніи кабака раздавались громкіе, грубые голоса. Среди облаковъ табачнаго дыма тамъ и сямъ виднѣлись разгоряченныя лица. Доносились выкрики, отрывки разговоровъ. При появленіи молодыхъ людей многіе изъ постоянныхъ посѣтителей обернулись и посмотрѣли на нихъ съ явнымъ неудовольствіемъ. Выходило, точно они пришли нарушить спокойствіе здѣшнихъ мирныхъ завсегдатаевъ!..
Абрагамъ находилъ положеніе «пикантнымъ».
— Хорошо торгуете сегодня, мадамъ Гойби? — любезно обратился къ старухѣ Беккевольдъ.
Но та осталась равнодушна къ любезности, и, метнувъ въ сторону «господъ» озлобленный взглядъ, проворчала, ставя стаканы на стойку:
— Я думала, вы зашли сюда по ошибкѣ… Не ко мнѣ, а въ ресторанъ госпожи Михельсонъ слѣдовало бы идти такимъ важнымъ господамъ…
— Послушайте, мадамъ Гойби! — съ невозмутимымъ добродушіемъ снова обратился къ ней Беккевольдъ. — Неужели у васъ нѣтъ ничего повкуснѣе? Портеру, что-ли, или чего-нибудь такого?.. А то, можетъ быть, у васъ найдется глотокъ того славнаго рома, о которомъ ничего неизвѣстно въ таможнѣ?.. А? — Онъ лукаво подмигнулъ старухѣ. — Идетъ — значить! Велите-ка подать къ рому горячей воды…
Она уже собиралась окончательно разсердиться на непрошенныхъ гостей, во вдругъ вскрикнула съ удивленіемъ:
— Да вѣдь это Беккевольдъ! А я и не узнала васъ… Господи, какъ вы возмужали, какой вы стали важный баринъ! Вы еще простымъ юнгой хаживали сюда, когда собирались въ плаваніе по Тихому океану.
— То-то вотъ и есть. Не забылъ и я вашего кабачка, а особенно вашей собственной, задней комнатки! — умилился и онъ. — Теперь еще голова кружится, какъ вспомню то время. Вѣдь это были мои первые подвиги, мадамъ Гойби! Съ тѣхъ поръ я цѣлыхъ пять лѣтъ не бывалъ на родинѣ.
Знакомство Беккевольда съ хозяйкой дома устранило всякія недоразумѣнія и передъ молодыми людьми тотчасъ же явились всѣ принадлежности тодди.
— Прошу покорно! Вотъ и спички! — предупредительно прислуживала сама старуха.
— Вылитая чайка! — шепнулъ Абрагамъ Клаусу. — Сѣрые, круглые глаза такъ и высматриваютъ, какую бы подцѣпить рыбку. Теперь она задаетъ себѣ вопросъ, селедки ли мы для нея, или нѣтъ. Какъ забавно быть въ такомъ сомнительномъ вертепѣ! Даже духота и запахъ махорки мнѣ нравятся…
Между столиками, какъ тѣнь, скользила Отта съ бутылками и стаканами
— Посмотрите-ка, какой странный здѣсь сумракъ! — продолжалъ художникъ. — Какъ мягко выдѣляются на такомъ фонѣ освѣщенныя фигуры…
— Да брось ты свои фигуры! ухаживай себѣ за Отгой и только, — посовѣтовалъ Беккевольдъ. — Гляди, какъ она мила, когда откупориваетъ бутылки, изогнувшись въ три погибели и зажавъ бутылку между колѣнями.
Вдругъ полился яркій свѣтъ сверху, освѣтивъ группу рабочихъ, толпившихся у стойки. Оказалось, что проворная Отта уже успѣлка покончить со своими бутылками и, взобравшись на табуретъ, зажгла большую висячую лампу посреди комнаты.
— О! — вскричалъ Абрагамъ восторженно. — Вотъ когда она великолѣпна! Ну, что вы скажете объ этой, ярко освѣщенной телячьей головѣ, объ этомъ лбѣ съ лохматымъ чубомъ надъ нимъ? Вѣдь, такъ и кажется, что на такомъ лбу непремѣнно выростутъ рога…
— А я вижу только одно: она вытираетъ запачканные въ керосинѣ пальцы о свой передникъ! — проворчалъ Беккевольдъ. — Пріятная будетъ приправа къ пиву…
— Но каковы контуры ея гибкаго тѣла! — стоялъ на своемъ живописецъ и, схвативъ клочокъ бумаги, сталъ быстро рисовать, слегка прикрывая работу шляпой. — Сейчасъ она соскочить съ табуретки, и вы увидите, что при этомъ она какъ будто не коснется пола. Ну, вотъ! Видѣли? Точно кошка… безъ малѣйшаго шума!.. Опять взялась за пробочникъ… И косится зелеными глазами на насъ…
Клаусъ насмѣшливо усмѣхался, переглянувшись съ Беккевольдомъ.
Гуще прежняго клубились облака табачнаго дыма вокругъ лампы. Голоса рабочихъ, толкавшихъ другъ друга къ стойкѣ, стали громче и крикливѣе. Звонъ посуды не умолкалъ. Нѣкоторые изъ посѣтителей уже ушли, но на смѣну имъ явились новые.
Абрагамъ улыбался и не спускалъ глазъ съ Отты, любуясь, какъ ловко она увертывалась отъ одного подвыпившаго рабочаго, который пытался ее обнять всякій разъ, когда она что нибудь ему подавала.
Заинтересовался, наконецъ, юркой дѣвушкой и Клаусъ. Беккевольдъ такъ даже нѣсколько разъ пытался ее подозвать, но она дѣлала видъ, что не слышитъ его призывовъ.
Между тѣмъ стаканы тодди пустѣли, и молодой Іонстонъ, сидѣвшій опершись локтями на столъ, уже порядкомъ поблѣднѣлъ.
— Отта! Отта! — опять звалъ дѣвушку боцманъ и, когда она, наконецъ, подошла, прибавилъ: — Спасибо, что смилостивились! Дайте-ка намъ еще рому и воды.
— Отта — хорошенькое имя! — замѣтилъ Абрагамъ, желая завязать разговоръ и чуть-чуть краснѣя.
— Неужели? — безъ всякой робости отвѣтила Отта. — А по моему, вамъ нѣтъ никакого дѣла до моего имени.
Абрагамъ принялъ покровительственный тонъ.
— Вотъ что я вамъ посовѣтую, Отта, — сказалъ онъ спокойно. — Никогда не носите корсета и всегда надѣвайте такія мягкія, немножко неряшливыя юбки, какъ эта.
Она брала въ это время со стола подносъ, но, услышавъ его слова, быстро обернулась, желая убѣдиться, что онъ не смѣется надъ ней.
— Это вамъ къ лицу! — прибавилъ онъ серьезно.
— Вѣрно, вы дамскій портной? — процѣдила она сквозь зубы, и быстро удалилась съ подносомъ.
Клаусъ и Беккевольдъ хохотали.
— Вотъ тебѣ и досталось за твои художественные совѣты! — подшучивалъ боцманъ. — Тебѣ оставалось только прибавить совѣтъ, чтобы она никогда не умывалась… Вѣдь, не мало оригинальности придаетъ ей на потномъ лицѣ сажа.
Клаусъ уже обдумывалъ, не заняться ли этой дѣвушкой посерьезнѣе.
— Впрочемъ, у нея глаза только для Абрагама, а насъ она точно и не видитъ! — замѣтилъ онъ.
— Это притягательная сила магнетизма, Клаусъ…
Въ эту минуту вернулась Отта съ новымъ запасомъ принадлежностей для тодди.
— Дѣвица Отта! — обратился къ ней молодой Іонстонъ. — Не откажите подать еще бутылку пива… похолоднѣе… Кромѣ того, я еще хотѣлъ попросить васъ, нельзя ли снять этотъ фартукъ? Онъ положительно уродуетъ вашъ прекресный станъ.
Она только усмѣхнулась.
— Отчего это у васъ такъ жарко? — прибавилъ онъ, чтобы поддержать разговоръ.
— Коли вамъ душно… такіе важные господа могли бы и не ходить сюда!
— То-то, что я не могу сюда не ходить! Но послушайте кое-что посерьезнѣе… Я живописецъ… пишу портреты, и все, что нахожу красивымъ. Это у меня страсть! Будьте же такъ любезны, Отта, постойте здѣсь хоть минутку, чтобы я могъ дорисовать ваше лицо.
Отта хотѣла-было расхохотаться, но, увидѣвъ начатый портретъ и пристально посмотрѣвъ на Абрагама, вдругъ сконфузилась и убѣжала.
— Какое кокетство! — съ жаромъ проговорилъ Абрагамъ.
— Побольше хладнокровія и выдержки! — спокойно посовѣтовалъ Беккевольдъ. — Не гляди на нее… Знаю я ихъ! Если не обращать вниманія, ихъ любопытство возростаеть…
— Ломается, потому знаетъ, что мы на нее смотримъ! — протянулъ Беккевольдъ. — По моему, тебѣ легко будетъ ее приручить, Абрагамъ… Развѣ не замѣтилъ, какъ ей понравилось, когда ты сказалъ, что она хороша собой. Ба! Посмотрите-ка: передника, на ней уже нѣтъ! Ишь ты… И сама несетъ намъ пиво…
— То то, я говорилъ вамъ, что жарко! — замѣтилъ дѣвушкѣ Абрагамъ, когда она подошла. — Ужасно жарко.
— Вы просили пива? — съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ пробормотала она, приготовляясь откупоривать.
— Да, но кромѣ того я просилъ васъ…
Она недовѣрчиво засмѣялась, и откупоривъ бутылку, поставила пиво на столъ. Но, ставя бутылку, она воспользовалась минутой и наклонилась, чтобы лучше разсмотрѣть свой портретъ. Узнавъ себя, она громко фыркнула, и вся раскраснѣлась отъ душившаго ее смѣха.
— Да, да, это вашъ портретъ! — проговорилъ Абрагамъ. — Но вышло бы въ десять разъ лучше, если бы вы постояли минутку, и дали бы мнѣ дорисовать. Потомъ вы можете обойтись со мной, какъ съ тѣмъ кривоносымъ рабочимъ, котораго вы водите за носъ…
— Господи! Я вожу его…
Она совсѣмъ задыхалась отъ хохота и глаза ея искрились.
— Отлично, отлично… Не шевелите только головой! — уговаривалъ ее Абрагамъ.
— Сейчасъ несу пробочникъ! — крикнула она въ отвѣтъ на раздавшуюся воркотню матери и прибавила вполголоса: — Теперь я должна уйти. Иначе — мать мнѣ задастъ…
— Мы скоро еще потребуемъ пива! — шепнулъ ей Абрагамъ,.
— Просто прелесть! — объявилъ охмелѣвшій Клаусъ.
Онъ налилъ себѣ стаканъ пива, пролилъ на столъ и прибавилъ, смѣясь:
— Въ самомъ дѣлѣ превесело водиться съ этими сумасшедшими художниками.
А Абрагамъ былъ поглащенъ своимъ рисункомъ.
— Однако, портретъ мнѣ не удался! — ворчалъ онъ. — Вышло что-то слишкомъ прѣсное… Она не такая ручная… Фу! — прибавилъ онъ, отталкивая отъ себя рисунокъ. — Это, наконецъ, злитъ меня… Тоже воображаю себя художникомъ!.. Лучше буду пить пока не напьюсь до пьяна.
— Вздоръ! — вмѣшался Клаусъ. — Портретъ отличный… Подари ею мнѣ. Согласенъ?
— Сдѣлай одолженіе, возьми. — Передай мнѣ, пожалуйста, ромъ.
— А тамъ начинается, кажется, битва! — замѣтилъ Беккевольдъ, оборачиваясь къ сосѣднему столику.
Дѣйствительно, по сосѣдству поднялась свалка. Оказалось, какой-то матросъ, или корабельный поваръ, поймалъ Отту и насильно обнялъ ее. Она съ силой оттолкнула его, и даже ударила. Какой-то морякъ вступился за нее. Завязалась драка. Одни бросились разнимать дерущихся, другіе пытались выбросить ихъ обоихъ за дверь. Мадамъ Гойби кричала во все горло.
— Такъ, такъ! Вонъ отсюда грубіяна! — подзадоривалъ Клаусъ усмирителей.
Отта вырвалась изъ свалки и вскочила на лавку.
— Посмотрите, какъ у нея разгорѣлись глаза и съ какимъ увлеченіемъ она смотритъ на драку! — воскликнулъ Абрагамъ. — Эге, да она, видно, знаетъ въ этомъ толкъ! Наконецъ-то я понялъ ее!.. Это превосходнѣйшій типъ вакханки!
Дерущихся благополучно выпроводили за дверь, но на улицѣ драка возобновилась. Обѣ стороны нашли себѣ подкрѣпленія въ союзникахъ. Побоище принимало крупные размѣры.
— Расплатимся поскорѣе и пойдемъ на судно! — предложилъ благоразумный Беккевольдъ. — Насъ тамъ ждутъ.
Пока они разсчитывались съ госпожой Гойби, передъ ними всталъ какой-то совсѣмъ пьяный мужикъ. Онъ сильно покачивался и едва говорилъ, но былъ въ самомъ миролюбивомъ настроеніи.
— Дру-зья мо-и милы-е!.. — началъ онъ заплетающимся языкомъ и протягивая руку впередъ. — Дру-зья…
Выведенная изъ терпѣнья хозяйка грубо оттолкнула его.
— Сиди на мѣстѣ, пьяница! — крикнула она.
— И…зволь…те!.. Сяду! Охъ, дру-зья вы мо-и мы-илы-е! — слышали молодые люди позади себя, выходя изъ кабачка.
IV.
правитьНа слѣдующій день Клаусъ, по обыкновенію, сидѣлъ въ конторѣ своего отца. Было уже подъ вечеръ, и склонявшееся къ западу солнце заливало косыми лучами обширныя конторки, шкафы и пестрыя съ зелеными, красными и желтыми линіями таблицы пароходнаго движенія.
Молодой человѣкъ сидѣлъ, опустивъ голову на руки, и съ досадой провѣрялъ какія то накладныя, которыя сунулъ ему отецъ, уходя въ сберегательный банкъ.
Онъ былъ въ отвратительнѣйшемъ расположеніи духа. Въ этакую чудную погоду, когда на дворѣ настоящая весна, сидѣть и подсчитывать итоги всякихъ накладныхъ… А тутъ еще трещитъ голова…
Онъ всталъ, подошелъ къ рукомойнику и, намочивъ полотенце, обвязалъ имъ голову. Уже нѣсколько разъ прибѣгалъ онъ сегодня къ этому освѣжительному средству, и даже раза два окуналъ всю голову въ умывальный тазъ.
Почувствовавъ нѣкоторое облегченіе, онъ нерѣшительно покосился на трубку, потомъ медленно набилъ ее и закурилъ, но почти тотчасъ же бросилъ.
— Экая во рту гадость! — пробормоталъ онъ. — Какъ тутъ курить?..
Снявъ полотенце, онъ снова усѣлся за конторку, но работать не сталъ, а задумался.
— Только бы отецъ не провѣдалъ обо всемъ, что было вчера! А вѣдь провѣдаетъ… непремѣнно провѣдаетъ! Если начнетъ пилить — покорно благодарю!.. Однако, не старики же мы, чтобы оставаться безъ всякихъ развлеченій.
И онъ опять принялся за свои накладныя. Со двора доносились рѣзкіе звуки: это скалывали ледъ съ мостовой.
Уфъ! Отдавалось въ головѣ, точно кололи не ледъ на дворѣ, а самый черепъ!..
У наружныхъ дверей послышался шорохъ и въ конторскій ящикъ для писемъ посыпались газеты и пакеты.
Субботняя почта!
Клаусъ отнесъ пакеты на письменный столъ отца. Потомъ, найдя кстати мѣстную вечернюю газету, усѣлся въ отцовское кресло и сталъ внимательно просматривать хронику.
«Наши полицейскія власти добиваются освѣщенія трущобъ, а мѣстность вокругъ церкви оставляютъ преспокойно въ потемкахъ», — читалъ онъ изъ пятаго въ десятое. — «Предпочитаютъ свѣтить пьяницамъ и скандалистамъ, а люди, идущіе отъ вечерней службы, могутъ себѣ спотыкаться, сколько хотятъ».
Слѣдовало описаніе ночного скандала на одной изъ освѣщенныхъ улицъ города, но именъ не приводилось.
Клаусъ вздохнулъ съ облегченнымъ сердцемъ, и даже разсмѣялся.
— Хи, хи, хи! Война началась!.. А что бы ни говорили, редакторъ Треанъ умѣетъ подпускать полиціи шпильки. Онъ ихъ пробираетъ!
Аккуратно сложивъ листокъ, онъ положилъ его обратно на письменный столъ отца и отошелъ къ окну.
По улицѣ шли адвокатъ Гордеръ и агентъ Тезенъ. Послѣдній разсказывалъ что-то, сильно жестикулируя и размахивая бывшимъ у него въ рукѣ номеромъ вечерней газеты.
Ну, и пусть сплетничаютъ! Въ концѣ концовъ даже недурно освѣжиться чѣмъ-нибудь во всемъ этомъ однообразіи…
Онъ вернулся къ конторкѣ и, пересиливъ свое отвращеніе, снова занялся счетами.
Послѣдняя накладная только-что была подсчитана, какъ въ контору вошелъ отецъ. Онъ прошелъ черезъ контору обычной, нѣсколько торопливой, походкой и положилъ на свой столъ связку какихъ-то счетовъ. Потомъ онъ совершенно спокойно досталъ изъ кармана ключъ, отперъ конторку и сталъ рыться въ бумагахъ.
Ни малѣйшаго слѣда досады или гнѣва! Онъ собирался, конечно, сейчасъ же опять уйти изъ конторы, такъ какъ снялъ только шапку, оставаясь въ пальто… Газету онъ равнодушно сунулъ въ карманъ… Очевидно, онъ уже просматривалъ ее гдѣ-нибудь въ городѣ.
Онъ заперъ конторку, раза два прошелся по конторѣ и взялся за шапку, но не вышелъ, а опустился за диванъ около конторки сына.
Клаусъ не отрывался отъ накладныхъ, но, тѣмъ не менѣе, чувствовалъ, что лѣвый глазъ отца слѣдитъ за нимъ, точно изъ засады. Молодому человѣку становилось не по себѣ…
— Что это, Клаусъ, — началъ директоръ, — за исторія случилась ночью? Скандалъ на весь городъ…
— Скандалъ? Кто смѣетъ называть меня скандалистомъ? — неосторожно отвѣтилъ сынъ, не сообразивъ, что, въ сущности, отецъ ничего не знаетъ, и только нащупываетъ почву…
— Неужели ты станешь увертываться и изворачиваться, мальчикъ? — сказалъ директоръ уже съ нѣкоторой горячностью, и вены на его лбу стали вздуваться. — Я желаю знать всю правду!
— Я говорю только, что не меня же…
— Не тебя? Послушай, Клаусъ, я хочу знать истину — все, какъ было. Обращаясь къ сыну, я надѣялся, что встрѣчу полную искренность. Кому же знать всѣ подробности скандала, какъ не тебѣ?
— Не думалъ я, что меня считаютъ какимъ-то кутилой, посвященнымъ во всѣ городскіе скандалы! — вспылилъ Клаусъ. — Я… я…
— Ты, кажется, становишься невѣжливъ, Клаусъ? Продолжай, пожалуйста!
Молодой человѣкъ съёжился, но во всей его фигурѣ появилось выраженіе упрямства и сдержанной злости.
— Другіе молодые люди работаютъ въ потѣ лица и пробиваются впередъ, — продолжалъ между тѣмъ отецъ. — А ты только позоришь и мое, и свое имя!
— Какъ ты можешь это говорить! — вскричалъ сынъ и, стиснувъ зубы, рванулся-было съ табурета.
— Кстати, теперь самое подходящее для скандаловъ время! — насмѣшливо прибавилъ отецъ. — Ты знаешь, что я въ открытой враждѣ съ полицеймейстеромъ… Конечно, онъ не преминетъ воспользоваться случаемъ и бросить мнѣ въ лицо поведеніе моего собственнаго сына.
— Полиціи тутъ нечего вмѣшиваться, отецъ! Развѣ ты самъ начнешь обвинять насъ… Благодаря предусмотрительности Абрагама, полиціи даже близко не было.
— Абрагамъ Іонстонъ? И онъ былъ съ вами?
Спохватившійся Клаусъ сконфузился. Протянулась длинная пауза, въ продолженіи которой директоръ какъ бы успокоился и сталъ небрежно поигрывать ключомъ отъ конторки.
— Итакъ, вы развращаете теперь его? — донеслось съ дивана.
— Это Абрагама-то? Ну, ужъ нѣтъ! Онъ самъ развратить кого угодно. Нечего сказать: примѣрный Абрагамъ вашъ! — прибавилъ онъ презрительно.
— Какъ? Онъ кутить?
— Этого я не говорю… Но, во всякомъ случаѣ, онъ развлекается, по меньшей мѣрѣ, столько же, какъ и мы. Конечно, онъ не кутила, но… но…
— Однако, нельзя ли узнать, наконецъ, всю истину? Выкладывай всю правду, парень! Ты уже взрослый мужчина и могъ бы и не вилять. Ну?
Директоръ говорилъ безъ всякаго гнѣва, и это успокоило сына.
— Насъ было нѣсколько человѣкъ, въ томъ числѣ приказчикъ Лундъ, боцманъ Беккевольдъ, а также мы съ Абрагамомъ, — началъ онъ. — Мы устроили пирушку…
— Иначе говоря, пьянство? И гдѣ же?
— Въ каютѣ Мэллендальскаго брига…
— Во льду?
— Мы плотно закрыли люки и зажгли много лампъ и свѣчей. Было очень тепло…
— Неужели? Видно, вы умѣете устроиться съ комфортомъ! Недоставало одного, чтобы васъ накрыла портовая полиція… И чѣмъ же вы угощались?.. то-есть… гмъ!.. Вы пили, конечно… напились до-пьяна?
— У насъ были разныя закуски, пиво, испанскія вина! — не безъ гордости пояснилъ Клаусъ.
— Не скупились, значитъ?
Директоръ слѣдилъ за разсказомъ съ большимъ интересомъ, почти съ сочувствіемъ.
— Потомъ мы стали пить пуншь…
— Пуншъ, это свинство! — замѣтилъ отецъ по-пріятельски, причемъ Клаусъ былъ глубоко польщенъ и окончательно успокоился. — Это шведское питье къ добру никогда не ведетъ. Ну-съ, потомъ?
— Потомъ Беккевольдъ разсказалъ намъ, какъ его отца обобралъ ростовщикъ Блитеккеръ. Это насъ возмутило. Абрагамъ и Ольсенъ принялись сочинять стихи о грабителѣ Блитеккерѣ и къ этимъ стихамъ Абрагамъ нарисовалъ каррикатуры — такія смѣшныя и съ такимъ удивительнымъ сходствомъ!.. Мы едва не лопнули со смѣху… Въ концѣ концовъ — это было уже во второмъ часу ночи — онъ же предложилъ отправиться подъ окна ростовщика и пропѣть ему новые стихи… Словомъ, устроить ему серенаду.
— Разумѣется, всѣ вы были пьяны?
— Ну, не совсѣмъ. Достаточно сказать, что Абрагамъ имѣлъ благоразуміе дать по двѣ кроны сосѣднимъ ночнымъ сторожамъ и тѣмъ уберегъ насъ отъ полиціи!
Голосъ Клауса началъ дрожать и прерываться, такъ ему становилось смѣшно при мысли о дальнѣйшихъ подробностяхъ приключенія.
— Блитеккеръ занимаетъ второй этажъ, — продолжалъ онъ, сдерживаясь. — Остальные жильцы — бѣдняки, которые его ненавидятъ… Мы выстроились передъ окнами ростовщика и запѣли хоромъ.
— Воображаю, какое это было пѣнье!
— Однако, намъ долго не удавалось поднять его съ постели. Только когда мы вторично пропѣли всю пѣсню, онъ появился у окна… Тогда… тогда Абрагамъ… предложилъ намъ проплясать передъ нимъ воинственный танецъ сарабанду…
Онъ насилу выговорилъ это, такъ его душилъ смѣхъ.
— И вы проплясали свою… сарабанду?
— Да! — не вытерпѣлъ и фыркнулъ Клаусъ. — Мы плясали и пѣли, пока онъ не сталъ кричать на всю улицу: «караулъ!» Стали сбѣгаться сосѣди, и мы обратились въ бѣгство, какъ шведы. Я проводилъ Абрагама до дому, а потомъ пошелъ съ Беккевольдомъ…
— И это все? — спросилъ отецъ съ замѣтнымъ разочарованіемъ. — Гм! Ты самъ теперь видишь, какой свинскій напитокъ этотъ пуншъ! Впрочемъ, любезнѣйшій Клаусъ, я не желаю вмѣшиваться въ твои личныя дѣла… Ты взрослый мужчина, и самъ долженъ знать, какъ надо жить.
Онъ задумался и нѣкоторое время смотрѣлъ на полъ, разсѣянно повертывая ключъ между пальцами.
— А я воображалъ, что Абрагамъ Іонстонъ такой тихій и благоразумный парень! — проговорилъ онъ, немного погодя.
— Хи, хи, хи! Онъ самъ говоритъ, что сначала ему надо утопить въ себѣ живописца, и что тогда только онъ сравняется съ нами. До тѣхъ поръ ему приходится пить за двоихъ, говоритъ онъ… Онъ очень веселый товарищъ… А какъ славно рисуетъ. Да вотъ, посмотри. Вотъ портретъ Блитеккера при лунномъ освѣщеніи. Подписанные куплеты тоже его.
Директоръ взглянулъ на каррикатуру и прочелъ стихи… Чтобы ее разсмѣяться, онъ принужденъ былъ громко откашляться, и даже плюнулъ въ плевательницу. Однако, онъ совладалъ съ собой и только покачалъ головой.
— А это что? — съ удивленіемъ спросилъ онъ, нечаянно обернувъ бумагу и увидѣвъ на оборотѣ второй рисунокъ.
— Это… это такъ себѣ! — смѣшался Клаусъ. — Это тоже его набросокъ.
— Да вѣдь это портретъ той дѣвчонки, которая разноситъ пиво изъ питейнаго заведенія старухи Гойби! Позвольте спросить, — прибавилъ онъ съ вѣжливостью, не предвѣщавшей ничего хорошаго, — эта барышня тоже принадлежитъ къ вашему избранному кружку?
— Съ чего ты это взялъ, отецъ?
Клаусъ попытался улыбнуться, но улыбка вышла довольно глупая.
— Просто вышло такъ, что мы выбрались изъ дому слишкомъ рано и не знали, какъ убить время, — пояснилъ онъ. — Вотъ Абрагамъ и предложилъ сходить пока въ тотъ кабачокъ, чтобы снять портретъ съ этой дѣвушки. Онъ находилъ ее удивительно интересной…
— Вотъ какъ! Интересной? Очень вѣжливое выраженіе для такой особы!.. У господина Абрагама, повидимому, особый талантъ откапывать всѣ достопримѣчательности нашихъ трущобъ… Портреты!.. Чортъ возьми. Это новый способъ кутить. И ты, конечно, тоже былъ тамъ, чтобъ снимать портреты?
— Пришлось и мнѣ идти, когда другіе…
— Идти за другими? — насмѣшливо проговорилъ директоръ. — Все только за другими? Ахъ, ты, мокрая тряпка, Клаусъ! Хоть бы имѣлъ мужество принять что-нибудь на себя, хоть-бы кутить-то умѣлъ по своему!
Онъ широко и презрительно зѣвнулъ.
— Нѣтъ, парень, не годится быть такимъ слабохарактернымъ да еще трусомъ!
Онъ всталъ съ дивана.
— Такъ вотъ какъ! Абрагамъ оказывается такимъ предпріимчивымъ господиномъ!
И онъ засунулъ ключъ въ карманъ и, надѣвъ шапку, пошелъ къ дверямъ.
Выйдя изъ конторы, директоръ прямо направился къ набережной, на которой былъ домъ Іонстона. Это былъ деревянный, выкрашенный бѣлой краской, домъ съ палисадникомъ, остававшійся въ томъ же видѣ, въ какомъ былъ онъ уже много лѣтъ назадъ, когда овдовѣвшій Іонстонъ пріобрѣлъ его и поселился въ немъ съ своей свояченицей и сыномъ.
Маленькая контора Іонстона помѣщалась въ небольшомъ флигелькѣ, черезъ дворъ отъ главнаго строенія. Тамъ и бывалъ всегда въ это время Іонстонъ. Но на этотъ разъ директоръ не пошелъ по обледенѣлой тропинкѣ къ флигелю, а позвонилъ у параднаго подъѣзда. Онъ хотѣлъ повидаться не съ Іонстономъ, а съ его свояченицей, госпожой Рэнебергъ.
Не безъ удовольствія осматривалъ онъ черезъ уютную гостиную, пока госпожа Рэнебергъ распоряжалась чаемъ. Онъ сидѣлъ на мягкомъ диванѣ и взглядъ его скользилъ по висѣвшимъ на стѣнахъ, въ старинныхъ овальныхъ рамахъ, портретамъ. Это были представители стараго купеческаго рода Рэнеберговъ и Малькольмовъ, въ томъ числѣ отецъ и дѣдъ покойной жены Іонстона. Оба были когда-то всемогущими и популярнѣйшими людьми въ округѣ. Оба славились прямотой и щепетильной честностью… Въ ихъ чертахъ лица было что-то общее, и Абрагамъ походилъ на обоихъ. Представителей рода Іонстоновъ здѣсь не было. Портреты, его предковъ висѣли въ кабинетѣ.
У дверей стоялъ огромный письменный шкафъ съ затѣйливыми перламутровыми инкрустаціями. Этотъ шкафъ былъ слишкомъ великъ для комнаты и напоминалъ о великолѣпныхъ покояхъ, гдѣ онъ когда-то стоялъ. Такъ же массивны были и тяжелая мебель, и большія венеціанскія зеркала, до самаго пола, такъ какъ для постановки подъ ними консолей потолокъ былъ, слишкомъ низокъ. Всѣ эти старинныя и великолѣпныя вещи производили какое-то странное впечатлѣніе въ этой бѣдноватой комнатѣ. Обои дешевыя; потолки просто выбѣленные. Ничего новаго купленнаго на наличныя деньги для украшенія комнаты, въ ней не было.
Директоръ задумался, откинувшись на спинку дивана.
— Онъ и Іонстонъ, — думалъ онъ, — отлично дополняютъ другъ друга, точно сталь и желѣзо. Изъ нихъ, вѣдь, можно сдѣлать ножъ! Вдвоемъ они могли бы быть въ городѣ всесильны… Смотрите, господа полицеймейстеры!
Госпожа Рэнебергъ появилась съ маленькимъ подносомъ. Она сама принесла чай. Подносъ — мѣдный, очень старинный, весь истертый отъ частой чистки. Посуда тоже была старинная и какая-то необыкновенная; вѣроятно, очень цѣнная.
— Благодарю покорно! — произнесъ директоръ, принимая чашку, и почувствовалъ, что его голосъ слишкомъ громокъ въ этой обстановкѣ. — Откровенно признаюсь, что только здѣсь, у васъ, я научился цѣнить этотъ удивительный напитокъ. Положительно, начинаю соглашаться, что чай не только простой настой горячей, подслащенной воды на какихъ-то листьяхъ.
— Это хорошій, русскій чай, который Іонстонъ постоянно получаетъ отъ одного стараго друга изъ Кронштадта! — пояснила старушка.
Она угощала гостя, подавая ему то одно, то другое, красивыми и ловкими движеніями рукъ и съ какою-то особенной, спокойной привѣтливостью. Ея моложавое еще лицо, обрамленное густыми сѣдыми волосами, выражало при этомъ какую-то сосредоточенность, свойственную особенно внимательнымъ къ гостямъ хозяйкамъ.
— Прекрасный напитокъ! — снова похвалилъ чай директоръ, не знавшій, какъ перейти къ предмету, о которомъ хотѣлъ поговорить. — Нельзя, однако, требовать, чтобы молодые люди довольствовались такимъ невиннымъ напиткомъ. Они наливаются этимъ свинскимъ пуншемъ…
Онъ поперхнулся отъ сорвавшагося съ языка слишкомъ сочнаго выраженія. Смутилась немножко и хозяйка, но сейчасъ же овладѣла собой и посмотрѣла на гостя вопросительно.
— Видите-ли, сударыня, молодые люди развлекаются не только въ семейномъ кругу, въ кругу старшихъ!.. — прибавилъ директоръ.
Дама неопредѣленно улыбнулась.
— Все зависитъ именно отъ того, что они пьютъ на своихъ пирушкахъ, — продолжалъ онъ. — Отъ качества напитковъ зависитъ я степень опьяненія, а затѣмъ и размѣры сумасбродства… Во всякомъ случаѣ, этотъ пуншъ, это… это…
— Къ чему вы все это говорите? — спросила она въ порывѣ внезапно охватившаго ее безпокойства и всей своей тоненькой, легкой фигуркой придвинулась къ нему.
— Да вотъ, видите ли… Вашъ парень, и мой — мы вѣдь одинаково распустили ихъ… Видите ли, я не хотѣлъ говорить объ этомъ съ Іонстономъ, потому что онъ все принимаетъ слишкомъ близко къ сердцу. Я и васъ прошу… оставить все между нами Но вамъ я могу посовѣтовать присматривать за Абрагамомъ, сударыня. Мнѣ стало извѣстно, что онъ слишкомъ уже часто развлекается по ночамъ. Онъ уходитъ, вѣроятно, когда всѣ вы уже спите и проводитъ время съ пріятелями…
Госпожа Рэнебергъ вздохнула, и въ лицѣ ея появилось выраженіе какой-то горечи. Много разочарованій пережила она въ жизни.
— Выслушайте меня, директоръ, но пусть это тоже останется между нами, — сказала она. — Я уже замѣтила это; но такія привычки появились у него только недавно, съ тѣхъ поръ, какъ было окончательно рѣшено, что онъ посвятитъ себя торговлѣ. Онъ такъ страшно огорченъ этимъ… Онъ очень несчастливъ. Можете быть увѣрены, что не трудъ его пугаетъ; онъ съ радостью взялся бы за дѣло, если бы только могъ ему сочувствовать, интересоваться имъ…
— Сочувствовать? Интересоваться?.. Чортъ возьми, чего же ему надо?
Она сложила руки въ порывѣ тоскливаго сознанія своей безпомощности.
— Онъ такой странный! — продолжала она. — Если бы вы видѣли, какой онъ энергичный, когда его что-нибудь увлекаетъ… Вотъ хоть бы съ этимъ рисованіемъ. Онъ въ состояніи просиживать надъ своими рисунками цѣлые дни и ночи напролетъ. Иногда служанка, которая приноситъ ему утромъ кофе, застаетъ его за работой, продолжавшейся во всю ночь.
— Ахъ, многоуважаемая госпожа Рэнебергъ! Увѣрены ли вы, что онъ не спитъ по ночамъ только изъ-за рисунковъ? Притомъ онъ занимается живописью не только дома… Какъ я слышалъ, онъ любитъ рисовать портреты… съ натуры…
— Да нѣтъ же, господинъ директоръ, у него настоящая страсть къ живописи. Вы бы только послушали, какъ онъ разсуждаетъ объ этомъ… какъ онъ вдумывается въ то, что хочетъ нарисовать… Онъ серьезно старается уяснить себѣ, что можетъ чувствовать и думать какая-нибудь лошадь или корова. А собаки! Онъ точно видитъ ихъ насквозь и понимаетъ собакъ, какъ людей!
— Я бы посовѣтовалъ ему остановиться на портретахъ, къ которымъ у него замѣчается теперь особенная склонность…
— Онъ такъ неудовлетворенъ и недоволенъ собой, потому что нѣтъ у него серьезной подготовки въ живописи, — продолжала старушка. — Когда что-нибудь его поражаетъ, онъ начинаетъ дѣлать набросокъ за наброскомъ, бьется какъ рыба объ ледъ, пока не уловитъ той черты, которая его поразила…
Директоръ употребилъ всѣ свои силы, чтобы вооружиться терпѣніемъ, безъ котораго трудно разсуждать съ дамами. Тѣмъ не менѣе, не вытерпѣлъ, и перебилъ старушку:
— Но, добрѣйшая моя госпожа Рэнебергъ! — вскричалъ онъ. — Выслушайте же меня… Вы всегда такая разсудительная, и поймете! Видите ли, есть особыя «барскія» чувства, которыя имѣютъ право позволять себѣ только вполнѣ обезпеченные люди. Къ такимъ чувствамъ принадлежитъ и сентиментальность… Гм! Только богатые люди могутъ слѣдовать всякому своему влеченію… Абрагамъ любитъ рисовать, любитъ играть на рояли, охотиться, ловить рыбу, любитъ дрессировать собакъ и звѣрей. Изъ всего этого можно сдѣлать очень милое препровожденіе времени и всѣмъ этимъ увлекаться. Но дѣло-то въ томъ, что онъ находится въ такихъ житейскихъ условіяхъ, въ которыхъ правитъ человѣкомъ необходимость, а не какія-нибудь прихоти. При чемъ тутъ всякіе милые таланты, когда надо поработать рядомъ съ отцомъ, чтобы заслужить свой хлѣбъ? Слѣдовало бы останавливать его и вырвать изъ міра этихъ сентиментальныхъ грезъ въ суровую дѣйствительность. Вы увидите сами, что если только вамъ удастся отрезвить его хоть на минуту, онъ сакъ возьмется за настоящее дѣло, а тамъ свыкнется и его полюбить.
Старушка допила чай и тихонько поставила чашку на столъ. По чуть замѣтной усмѣшкѣ на ея губахъ видно было, что она оставалась при особомъ мнѣніи. Однако, она ничего не возразила и отвѣтила только общимъ замѣчаніемъ:
— Да, господинъ директоръ, жизнь сурова, и люди часто бываютъ слишкомъ безжалостны къ своимъ ближнимъ!
— Во всякомъ случаѣ, жизнь не церемонится! — нѣсколько сухо проговорилъ директоръ. — Она спрашиваетъ человѣка: есть ли у тебя на чемъ плыть? и если оказывается, что нѣтъ, прибавляетъ равнодушно: ну, такъ ты потонешь! жить мечтами о красотахъ природы и о личной свободѣ во вкусѣ Ж. Ж. Руссо — все это прекрасно, но этимъ нельзя заработать себѣ хлѣба!
Онъ понялъ, что возразилъ старушкѣ слишкомъ рѣзко, и, чтобы сгладить впечатлѣніе, перешелъ къ другому:
— Чудныя чашки! — сказалъ онъ, поднимая свою чашку противъ свѣта. — Вѣроятно, очень старыя?
— Я могу точно сказать, съ какого времени эти чашки у насъ. Ихъ было четыре дюжины, онѣ достались намъ въ наслѣдство послѣ дяди нашего дѣда. Теперь осталось всего девять паръ, но при дѣдѣ были еще цѣлы всѣ четыре дюжины, и эти чашки подавались только въ самыхъ торжественныхъ случаяхъ…
Директоръ потупился, чтобы не выдать лукаваго выраженія, появившагося въ его глазахъ. О, онъ зналъ, что дѣлалъ, когда наводилъ старушку на ея любимый разговоръ о воспоминаніяхъ юности.
Въ эту минуту вошелъ Іонстонъ.
— Читалъ сегодняшнюю газету? — сейчасъ же обратился къ нему директоръ. — Полицію пробираютъ, какъ слѣдуетъ. А?
Іонстонъ подходилъ своей обычной, вялой и небрежной, походкой.
— Да, да, читалъ! — отвѣтилъ онъ, улыбаясь. — Раздуваете разные скандалы?
— Однако согласись, что полицеймейстера приперли-таки къ стѣнкѣ. Развѣ не такъ?
— Еще бы! Его приперли къ типографскому станку редактора Треана!
— Ужъ какъ тамъ хочешь, а во всякомъ случаѣ наглядно выяснилась вся мелочность этого человѣка, который ведетъ упорную войну изъ-за двухъ фонарей для какого-то ничтожнаго переулка, оставляя безъ вниманія болѣе значительныя улицы и не умѣя оберегать порядокъ даже въ освѣщенной части города!
Іонстонъ прошелся по комнатѣ и засмѣялся съ видимымъ недовѣріемъ.
— Чѣмъ больше фонарей, тѣмъ лучше! — пробормоталъ онъ небрежно.
— Какъ видно, ты готовъ съ благодарностью принять отъ него цѣлыхъ два фонаря? — насмѣшливо замѣтилъ директоръ.
— Да, да. Во всякомъ случаѣ, городское освѣщеніе теперь недостаточно!
— И полиція это все исправитъ?
Іонстонъ остановился и съ улыбкой посмотрѣлъ на пріятеля.
— И это, Браттъ, ты называешь «основательно обсуждать вопросъ»?
Директоръ покраснѣлъ.
— Охъ, ужъ эта твоя «безпристрастность»! — возразилъ онъ. — Развѣ тебѣ неизвѣстно, что нашъ полицеймейстеръ корчить изъ себя какого-то самодержца, непогрѣшимаго папу, который требуетъ общаго согласія на все, что бы ни взбрело ему въ голову. Его выдумки, видишь ли, святыня, которой никто не долженъ касаться! Всѣ обязаны плясать по его дудкѣ!..
— Гм! Гм! — покашливалъ Іонстонъ. — Признаться, эти ваши фонари положительно начинаютъ вокругъ меня вертѣться.
Директоръ выпрямился на диванѣ.
— Благодарю васъ, сударыня! — обратился онъ къ хозяйкѣ. — Нѣтъ, нѣтъ, больше не могу пить чаю… Ха, ха! Согласитесь, что этотъ господинъ не очень печалится о дѣлахъ города! Слишкомъ чувствителенъ и справедливъ для нашихъ дрязгъ! Согласны вы, сударыня?
— Я-то? — испуганно спросила она. — Во всемъ этомъ я ничего не смыслю и брожу въ потемкахъ, несмотря на всѣ эти ваши фонари… Но не думаю, чтобы полицеймейстеръ хлопоталъ о фонаряхъ съ дурной цѣлью! — прибавила она съ хорошей, подкупающей въ ея пользу улыбкой.
— Онъ глупъ и во все суется! — пояснилъ директоръ. — Но и вы, вѣрно, согласитесь, что не слѣдуетъ ему воевать съ цѣлымъ городомъ изъ-за такихъ пустяковъ!
— То-то вотъ, что не стоитъ воевать! — вырвалось у нея. — Однако, что же это? — торопливо прибавила она, смѣясь. — Кажется, вы втягиваете меня въ настоящія пренія, господинъ директоръ! Это вѣдь ужасно!
Ея испугъ былъ такой непритворный, что директоръ вынесъ такое впечатлѣніе, точно онъ спугнулъ курицу. Онъ сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе и съ нѣкоторой насмѣшливостью посмотрѣлъ на хозяевъ.
— Тебѣ бы лучше всего отказаться отъ участія въ городскомъ совѣтѣ, Іонстонъ! — проговорилъ онъ покровительственно.
Іонстонъ ничего не отвѣтилъ, но, разглядывая свои ногти, такъ лукаво посмотрѣлъ на директора, что тотъ даже смутился и, чтобы чѣмъ-нибудь заняться, взялъ изъ сухарницы кренделекъ и сталъ грызть:
— Этотъ портретъ напоминаетъ Абрагама! — проговорилъ онъ вдругъ. — То же узкое лицо и что-то упрямое въ этомъ ртѣ и подбородкѣ. Такія натуры не легко отказываются отъ принятыхъ рѣшеній. У Абрагама нѣтъ недостатка въ оригинальности… Тебѣ бы слѣдовало повнимательнѣе слѣдить за нимъ, Іонстонъ!
Госпожа Рэнебергъ съ безпокойствомъ подняла голову.
— Конечно, не слѣдуетъ слишкомъ стѣснять свободы молодыхъ людей, — прибавилъ онъ. — Но въ послѣднее время, среди нашей молодежи, вошли въ моду такіе кутежи и шалости, которыхъ одобрить нельзя…
— О, Абрагамъ этимъ не интересуется! — замѣтилъ Іонстонъ равнодушно.
— Гм! Не будь такъ увѣренъ въ этомъ… Поговариваютъ, что онъ далеко не послѣдній въ кругу весельчаковъ, которые проводятъ ночи довольно шумно.
Іонстонъ остановился и посмотрѣлъ на друга съ недоумѣніемъ.
— Да, да! — продолжалъ директоръ. — Не далѣе, какъ этой ночью, — мой Клаусъ тоже былъ съ ними — они шумѣли передъ домомъ Блитеккера. А передъ тѣмъ они отправились въ кабакъ старухи Гойби рисовать портретъ ея дочери? Артистическое увлеченіе, конечно! Мой сынъ разсказалъ мнѣ все, какъ было: я попросилъ его опорожнить ларчикъ до дна…
Іонстонъ долго молчалъ.
— Мой сынъ ничего мнѣ не разсказывалъ! — проговорилъ онъ, наконецъ, печально, обращаясь къ госпожѣ Рэнебергъ.
Директоръ посмотрѣлъ на Іонстона, и сконфузился. Онъ самъ не ожидалъ, что выболтаетъ все такъ неосторожно.
— Ну, ну, Іонстонъ! — заговорилъ онъ, неловко улыбаясь. — Нельзя же, чтобы молодой человѣкъ самъ пришелъ каяться, когда никто этого не требуетъ!
Госпожа Рэнебергъ сидѣла потупившись и какъ-то вся притихла.
— До свиданья! — сталъ прощаться директоръ, поглядывая на старушку съ виноватымъ видомъ. — А Іонстону слѣдуетъ бросить городской совѣтъ, сударыня! — прибавилъ онъ съ притворной шутливостью. — И чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше! Городскія дѣла только тяготятъ его. Зачѣмъ же себя насиловать?
Лицо госпожи Рэнебергъ точно обострилось, когда, проводивъ директора, Іонстонъ вернулся въ гостиную.
Онъ остановился среди комнаты, заложивъ руки за спину, и нѣкоторое время стоялъ въ раздумья.
— Не припомнишь ли, Софи… — обратился онъ, наконецъ, къ свояченицѣ, подавивъ тяжелый вздохъ. — Кто эти товарищи, съ которыми Абрагамъ водитъ дружбу?
— Вѣроятно, его школьные товарищи… Не слѣдуетъ придавать этому значенія… Онъ не привыкъ еще къ однообразной работѣ въ конторѣ.
— Въ конторѣ? Да онъ тамъ больше все рисуетъ перомъ картинки… Я уже начиналъ замѣчать… Съ нимъ что-то сдѣлалось, Софи. Отъ насъ онъ положительно отдаляется.
Онъ говорилъ это въ раздумья, прохаживаясь по комнатѣ маленькими шажками. Вся его сутуловатая фигура казалась теперь усталой, жалкой…
Старушка грустно посмотрѣла на него.
— У Абрагама такой странный характеръ! — сказала она. — Онъ большой мечтатель, у него своя собственныя идеи… Но онъ не сообщителонъ.
Іонстонъ опять остановился передъ ней.
— А помнишь, Софи, какъ онъ, еще десяти лѣтъ, спросилъ меня, почему за нимъ ходятъ по пятамъ? Онъ уже тогда видѣлъ въ этомъ что-то обидное… Положимъ, излишняя опека стариковъ надъ молодежью, въ самомъ дѣлѣ, не ведетъ къ добру! Вотъ я и далъ ему какъ можно больше свободы, предоставивъ ему обращаться ко мнѣ только по собственному побужденію… Но, по мѣрѣ того, какъ онъ подросталъ, я все больше и больше слѣдилъ за тѣмъ, чтобы онъ не чувствовалъ въ домѣ ни малѣйшаго стѣсненія свободы, ни малѣйшаго принужденія. Я старался даже не давать ему замѣтить, насколько я боюсь, тревожусь за него… И какъ я его оберегалъ отъ раннихъ разочарованій, какъ притворялся ради него! Даже теперь я рѣдко рѣшаюсь говорить ему о дѣйствительности, какъ она того стоить… такъ жаль бываетъ разсѣявать его свѣтлыя вѣрованья!.. Чтобы не стѣснять его, я обуздываю свои собственныя чувства, и люблю его какъ бы издали… Есть ли на свѣтѣ другой отецъ, который также дорожилъ бы своимъ сыномъ? А онъ… онъ только и думаетъ о томъ, какъ бы уѣхать!
— Но будь справедливъ, Іонстонъ. Ты самъ воспиталъ въ немъ стремленіе къ свободѣ… Какъ же ты хочешь, чтобы ему нравились условія здѣшней мѣщанской жизни?
— Говори лучше прямо. Софи. Ты находишь, что я гублю въ немъ талантъ?.. Эхъ, самъ я день и ночь думаю объ этомъ, и сомнѣніе точить меня, какъ червь. Талантъ! Но, въ самомъ ли дѣлѣ, это такой крупный талантъ? У всякаго есть какіе-нибудь мелкіе таланты, но изъ за нихъ не ставятъ же на карту всей своей будущности!
Онъ задумался и тупо глядѣлъ на дрова, сложенныя у камина.
— Скажи мнѣ откровенно, Софи! — вскричалъ онъ, наконецъ, съ тоскою. — Неужели онъ въ самомъ дѣлѣ будетъ несчастенъ, если я удержу его здѣсь?
V.
правитьБыла уже осень.
Андернъ Браттъ расхаживалъ по комнатамъ въ одной жилеткѣ и хлопоталъ о томъ, чтобы вина были подогрѣты или остужены. Одни сорта охлаждались на льду; другіе онъ самъ принесъ изъ погреба и поставилъ отогрѣваться въ комнатѣ.
— Видишь ли, Гетта, — говорилъ онъ озабочено, — какъ слѣдуетъ, съ достоинствомъ принять такихъ людей, какъ Іонстоны, труднѣе, чѣмъ задать обѣдъ властямъ и представителямъ города. Для тѣхъ довольно хорошихъ блюдъ и вволю вина, а съ этимъ бариномъ не такъ-то просто! Тѣ съ дѣтства знаютъ, что къ чему подходить, что прилично, а гастрономія у нихъ въ крови. Жареная баранина съ брусникой для меня самый вкусный ужинъ, и послѣ него я сплю, какъ убитый, а если бы они наѣлись такой баранины на ночь, такъ не сомкнули бы глазъ до утра…
Жена безшумно хлопотала въ гостиной. Ея накидка и шляпа лежали еще на креслѣ. Она только-что пріѣхала изъ церкви и торопилась уставить принесенные отъ садовника букеты въ большія фарфоровыя вазы.
Директоръ принесъ изъ погреба еще одну «резервную» бутылку, на всякій случай, и осторожно уложилъ ее въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ печки на два березовыхъ полѣна.
Сегодня онъ хотѣлъ угостить Іонстона на славу. И былъ къ тому поводъ… Наканунѣ онъ уже почти заручился большинствомъ голосовъ для постановленія совѣта приступить къ расширеніямъ порта и устроить новую пароходную пристань какъ-разъ на участкѣ Іонстона! Этого онъ добился не безъ труда, пустивъ въ дѣло все свое вліяніе на согражданъ. Оставалось только уговорить самого Іонстона и привлечь на свою сторону всѣхъ его приверженцевъ.
— Вѣдь это обогатитъ его! — самодовольно говорилъ онъ женѣ. — Теперь, когда начнется отчужденіе земли подъ набережную, ему заплатятъ за каждый квадратный футъ столько, сколько онъ заплатилъ за сажень. И остальная его земля вздорожаетъ всемеро. Онъ можетъ считать себя вполнѣ обезпеченнымъ, даже богатымъ человѣкомъ! Свое предложеніе я сообщу ему совершенно спокойно, за стаканомъ бургундскаго… Обсужденія отложимъ до другого раза. Ужасно мнѣ хочетъ озадачить его! Обрадуется и согласится онъ не сразу… нѣтъ! Это въ немъ поднимается постепенно… Сначала удивится, будетъ думать, а тамъ и пойметъ. Не пойдетъ же онъ, въ самомъ дѣлѣ, противъ своихъ выгодъ!
Въ столовой шумѣли посудой и приборами. Столъ накрывали Гертрудъ съ экономкой. Постлали большую, тонкую скатерть; салфетки разложили тѣ, которыя употреблялись только въ особенно торжественныхъ случаяхъ. На буфетѣ красовались двѣ красивыя хрустальныя вазы: одна — съ кремомъ, другая — съ пирожными.
Директоръ продолжалъ распоряжаться, не надѣвая сюртука, и былъ въ особенно хорошемъ расположеніи духа. Онъ былъ непритворно счастливъ, сознавая, что можетъ устроить судьбу друга и опять поднять за нѣкоторую высоту захудалый родъ Рэнеберговъ. Притомъ и для его собственныхъ выгодъ крайне важно было расширеніе порта.
Съ ранней юности и во все это время, когда онъ самъ пробивалъ себѣ дорогу, Андерсъ Браттъ чувствовалъ высоко, высоко надъ собой значеніе и власть владѣльцевъ большого завода. Онъ привыкъ удивляться старому заводчику и преклоняться передъ родомъ Рэнеберговъ. А когда Рэнеберги разорились, онъ сохранилъ все свое почтеніе къ ихъ послѣднимъ отпрыскамъ. Онъ гордился тѣмъ, что когда-то видѣлъ этотъ родъ во всемъ его великолѣпіи.
Іонстонъ, женатый на дочери послѣдняго заводчика, наслѣдовалъ только развалины огромнаго состоянія. Были лѣса, фабрики, заводы, обширная оптовая торговля; но все это въ долгахъ, и наступилъ тяжелый торговый кризисъ; пришлось ликвидировать дѣла и начинать жизнь сначала. Отъ богатства остались однѣ жалкія крохи…
— Ты сама увидишь, Гетта, что они пріѣдутъ ровно въ три часа! — предупредилъ онъ жену. — Ни минутой раньше, но зато и не опоздаютъ.
— Удивительные люди! — продолжалъ онъ, расхаживая по комнатѣ. — Въ дѣлахъ не гонятся за особенной пунктуальностью, довольствуясь одной приблизительной точностью; но опоздать на званый обѣдъ! О, это было бы такое преступленіе, котораго они себѣ никогда бы не простили!
Онъ пошелъ въ свой кабинетъ, надѣясь до обѣда успѣть разобрать сегодняшнюю почту.
Послѣ обѣда Абрагамъ столкнулся съ Гертрудъ на лѣстницѣ, которая вела въ садъ.
— Кстати, не можете ли сказать мнѣ, каковъ сегодняшній курсъ на Гамбургъ? — спросилъ онъ самымъ дѣловымъ тономъ. За обѣдомъ она была съ нимъ суха и не улыбнулась ни одной изъ его остротъ… Теперь онъ хотѣлъ отомстить ей насмѣшкой надъ ея дѣловитостью.
— Еслибъ вы заглянули въ свою записную книжку, то нашли бы въ ней портретъ овцы или собаки! — отвѣтила она. — Другихъ «курсовъ» вы не отмѣчаете кажется.
— Ядовито! — усмѣхнулся онъ. — Но это вамъ не къ лицу. Добродушіе или простой гнѣвъ больше идутъ къ вашему лицу… Однако, что это значитъ, что, рѣшительно при всякой встрѣчѣ со мной, вы становитесь такъ подозрительны и колки? Это вовсе не въ вашемъ характерѣ…
— У меня просто не хватаетъ ума разговаривать съ вами! — замѣтила она съ прежней враждебностью. — Ваши разсужденія черезчуръ глубоки и тонки для меня.
— Смотрите, Гертрудъ, вы превратитесь въ кустъ шиповника! — разсмѣялся онъ. — Такъ и колетесь, и впиваетесь!.. Но серьезно, — скажите мнѣ, за что вы такъ злы со мной? Когда-то мы вѣдь были хорошими друзьями…
Послѣднюю фразу онъ проговорилъ мягко, сердечно, но и это не подѣйствовало на нее.
— Въ чемъ же вы видите злость? — спросила она. — Неужели всякій, кто не восхищается вами, золъ?
— Перестаньте кусаться!.. Вотъ злючка!
— Благодарю васъ! Теперь, можетъ быть, мы окончимъ эту бесѣду?
Съ этими словами она уже хотѣла было уйти отъ него; но онъ остановилъ ее.
— Постойте, Гертрудъ! — сказалъ онъ уже съ нескрываемой тоской. — Если бы вы знали, какъ вы огорчаете меня!.. И такъ вы думаете, что я очень высокаго о себѣ мнѣнія? Какъ сильно вы ошибаетесь! Во мнѣ нѣтъ ни крошки порядочнаго человѣка, потому что я не умѣю идти своимъ собственнымъ путемъ…
— Если бы вамъ сказалъ это кто-нибудь другой, полагаю, что..
— Ахъ, Гертрудъ, перестаньте же, не корчите изъ себя маленькой дѣвочки! Неужели бы я сталъ говорить съ вами такъ, еслибъ не зналъ, что мы можете понять меня!
— Но я вѣдь… «злючка».
— Послушайте, Гертрудъ… За обѣдомъ я любовался вами: этотъ красный бантъ на черномъ платьѣ, при черныхъ волосахъ и при вашихъ темныхъ главахъ, придавалъ вамъ что-то, напоминавшее пышную гвоздаку…
— Все это вздоръ! неправда! Вы забыли, что мы сидѣли на одной и той же сторонѣ стола.
— И все-таки мнѣ не пришлось смотрѣть на васъ сквозь тетю Софи и другихъ: вы превосходно отражались въ зеркалѣ… Я видѣлъ не только все, что вы дѣлали, во и все, что вы думали… по выраженію вашихъ глазъ. О, ваши размышленія были тоже самыхъ темныхъ цвѣтовъ! Кстати, помните, Гертрудъ, какъ, разъ, вы стояли возлѣ меня и смотрѣли рисунокъ, который я оканчивалъ. Выраженіе вашего лица было тогда другое! Въ тѣ времена вы вѣрили, какъ и я, что передъ вами въ самомъ дѣлѣ великій живописецъ… И за то спасибо Гертрудъ!.. Было же, значитъ, время, когда вы мнѣ вѣрили!
Противъ воли на губахъ ея заиграла улыбка. Такъ ясно она представила себѣ, съ какими ухищреніями она старалась тогда овладѣть его рисункомъ. Этотъ рисунокъ былъ портретъ ихъ покойнаго козла!.. Потомъ она вставила рисунокъ въ золоченую рамку, которая и теперь валяется на чердакѣ.
— Вотъ видите, Гертрудъ! — сказалъ онъ мягко. — Меня только и хватаетъ на изображеній звѣрей. Поневолѣ я долженъ оставаться при этомъ. Я не могу видѣть даже человѣческаго лица, не подмѣтивъ въ немъ сходства съ какой-нибудь звѣриной мордой. И это сходство становится мнѣ такъ очевидно, такъ овладѣваетъ мною, что я невольно впадаю въ преувеличеніе, и выходитъ каррикатура… Пока я не уясню себѣ сходства какого-нибудь человѣка со звѣремъ, всѣ его особенности ускользаютъ отъ меня. Какъ видите, серьезнаго портретиста изъ меня никогда не выйдетъ. Но васъ мнѣ бы очень хотѣлось когда-нибудь изобразить.
— Послѣ всего что вы сказали, это очень лестно для меня.
— Нѣтъ, серьезно… Я думаю, я нашелъ бы средство передать на полотно необыкновенный цвѣтъ и блескъ вашихъ глазъ…
— Нельзя ли однако узнать, въ видѣ какого же звѣря вы желали бы меня изобразить?
Онъ встряхнулъ головой.
— Теперь вы опять естественны и говорите, какъ товарищъ, Гертрудъ! — сказалъ онъ. — Поэтому буду съ вами откровененъ. Не скрою отъ васъ, что я очень къ вамъ привязанъ. Почему не признаться въ этомъ? Вы для меня гораздо дороже, чѣмъ думаете… И знаете еще что? Я не могу думать о чемъ-нибудь черномъ — о блестящемъ черномъ цвѣтѣ, въ которомъ есть точно скрытый огонь, что-то живое, — не вспомнивъ о васъ… Такое богатство темныхъ оттѣнковъ присуще только вамъ! И вотъ, представьте себѣ, рядомъ съ вами, сталъ мнѣ являться другой образъ… весь изъ свѣтлыхъ оттѣнковъ… такой привлекательный, что можно погубить душу, любуясь имъ.
— Словомъ, вы промѣняли кукушку на ястреба?
— Нѣтъ, не «кукушку на ястреба», потому что я ничего не промѣнялъ. По цѣлымъ ночамъ лежалъ я, не отрывая глазъ отъ обоихъ видѣній, и доходилъ до полнаго отчаянія, не зная, какъ раздѣлиться между двумя увлеченіями. Такъ въ древности раздирали человѣка пополамъ, привязывая его къ лошадямъ, которыхъ гнали въ противоположныя стороны…
Въ ея глазахъ блеснулъ какой-то особенный огонекъ.
— Въ самомъ дѣлѣ, нельзя васъ не пожалѣть! — сказала она насмѣшливо. — Увлеченіе двумя красками!.. Вдобавокъ существуютъ, вѣроятно, и всѣ промежуточные оттѣнки, которымъ вы тоже должны отдать должное вниманіе…
— Понимаю, вы видѣли мои рисунки въ комнатѣ Клауса! Но эти рисунки хламъ! Единственный изъ всѣхъ, какіе есть у Клауса — это набросокъ, изображающій Отту Гойби…
Она метнула въ него негодующимъ взглядомъ и опять хотѣла уйти.
— Какъ? вы хотите уйти со всѣми этими черными мыслями въ душѣ? — вскричалъ онъ. — Неужели вы не знаете, что художникъ всегда немножко увлекается предметомъ, который его вдохновляетъ? Будь это женщина, кошка, или рыба — все равно! Когда Отта со своей телячьей головой и зелеными глазами скользитъ между столиками, какъ змѣя — о! я дорого бы далъ, чтобы уловить ее на полотно и написать такою, какова она въ дѣйствительности.
— Вы… вы хотите написать портретъ этой… дамы… красками? — вскричала Гертрудъ, задыхаясь.
— Непремѣнно! Иначе это улавливанье ея фигуры… на память… замучаетъ меня. И почему же нѣтъ? О, я вижу теперь, что въ комнатѣ Клауса вы подумали обо мнѣ что-нибудь дурное! Я такъ и подумалъ за обѣдомъ.
— Что же я могла подумать? — спросила она, сдвигая брови.
— Что?
Онъ помолчалъ, озабоченно потирая себѣ лобъ.
— Ахъ, Гертрудъ! — сказалъ онъ печально. — Меньше всего хотѣлъ бы я потерять вашу дружбу… притомъ именно теперь. Нельзя судить обо мнѣ, какъ о другихъ…
Онъ вдругъ сильно поблѣднѣлъ, и въ его лицѣ появилось такое страданіе, что она испугалась за него.
— Я долженъ сказать правду, Гертрудъ! — продолжалъ онъ тихо — Мнѣ часто приходитъ въ голову, что, если бы я могъ показать отцу дѣйствительно хорошую, оригинальную, картину, всѣ препятствія устранились бы сами собой… Такой картиной долженъ быть портретъ этой дикой Отты…
— Господи! — вскричала она нетерпѣливо. — Не велика же ваша энергія, Абрагамъ! Если бы я добивалась сдѣлаться художникомъ, я не стала бы прибѣгать къ ухищреніямъ, и никакая сила не удержала бы меня отъ моихъ стремленій! Охота вамъ оставаться здѣсь?
— Вы — другое дѣло! Я знаю, что вы съумѣли бы расчистить себѣ дорогу.
— А васъ что удерживаетъ? Принимайтесь мужественно за дѣло, и завтра же объявите свою волю отцу!
— Помните, Гертрудъ, исторію царя Сервія Туллія, черезъ трупъ котораго переѣхала его честолюбивая дочь?
— Вы намекаете на своего отца?
— Да. Онъ не пережилъ бы этого!..
— Господи, не маляромъ же вы добиваетесь сдѣлаться! О чемъ же ему сокрушаться? — вскричала она съ негодованіемъ. — Эти отцы такъ требовательны, что нѣтъ ни малѣйшей возможности повиноваться имъ — ни малѣйшей! И ради его каприза вы отказались бы отъ своего призванія къ живописи? О, вы…
Она внезапно повернулась къ нему спиной и убѣжала отъ него точно боясь наговорить больше, чѣмъ слѣдовало.
Онъ посмотрѣлъ на дверь, черезъ которую она скрылась, и на губахъ его появилась горькая улыбка.
— Да, конечно! — пробормоталъ онъ. — Дѣло не сложное… Просто, какъ ножъ, которымъ вооружается отцеубійца!
Въ гостиной дымились сигары Іонстона и директора, которые расположились на угловомъ диванѣ за кофе. Директоръ отяжелѣлъ отъ обильной трапезы и его круглое лицо покрылось багровыми пятнами.
— Кстати, твой пустырь? — заговорилъ директоръ, задумчиво кладя свою сигару на столикъ и берясь за чашку. — Вѣдь этой покупкой ты сдѣлалъ очень выгодное пріобрѣтеніе.
— Возможно…
— Ты могъ это замѣтить уже лѣтомъ, при оцѣнкѣ имуществъ. Настоящая находка этотъ пустырь!
— Находка для такой слѣпой курицы, хочешь ты сказать?
— Согласись, Іонстонъ, что ты недостаточно наѣзженъ для трудныхъ и скучныхъ путей, которыми усѣяны спекуляціи! Почему ты не начиналъ еще построекъ?
— Да видишь ли, я все еще никакъ не могу придумать…
Іонстонъ озабоченно сталъ приклеивать отставшій листъ сигары.
— Однако, я предупреждалъ тебя, что ты можешь располагать хорошимъ кредитомъ въ обоихъ банкахъ! — съ легкой укоризной замѣтилъ директоръ.
— Дѣло въ томъ, что я не люблю рисковать безъ крайней необходимости…
— И, тѣмъ не менѣе, ты имѣешь всѣ шансы разбогѣть опять, — спокойно сказалъ директоръ. — Это такъ и слѣдуетъ. Ты остороженъ, не рискуешь чужими средствами и чувствуешь органическое отвращеніе къ сомнительнымъ спекуляціямъ.
— Да, этого рода обогащенія я не желаю! — отозвался Іонстонъ, пуская тонкую струйку дыма. — Вообще, я смолоду радикально вылѣченъ отъ всякой наклонности къ спекуляціямъ.
Директоръ усмѣхнулся.
— Гетта, милая, пришли намъ по рюмочкѣ шартреза! — крикнулъ онъ въ другую комнату. — А что, Іонстонъ, если бы мы добились расширенія порта въ эту сторону? Вдвоемъ мы бы, пожалуй, устроили это… Понимаешь вѣдь, что это и въ моихъ интересахъ, такъ какъ пристань будетъ ближе къ моему лѣсопильному заводу. А?
Іонстонъ задумчиво чиркнулъ спичкой и поднесъ ее къ сигарѣ, не закуривая.
— Говоря по совѣсти, — началъ онъ и, бросивъ догорѣвшую спичку, зажегъ другую, но и о той забылъ…
— Да брось окурокъ, возьми новую сигару! — нетерпѣливо посовѣтовалъ ему директоръ.
— Видишь ли… говоря по совѣсти, мнѣ просто не хочется вмѣшиваться въ это дѣло.
— Вотъ какъ!.. Гм… Да, конечно…
Директоръ насмѣшливо засмѣялся.
— Иначе говоря, ты умываешь руки?.. Понимаю! Ты знаешь, что это необходимо мнѣ и многимъ другимъ, а также, что намъ не обойтись безъ твоей земли, если мы не хотимъ строить портъ въ открытомъ морѣ. И вотъ, ты предоставляешь всѣ хлопоты намъ, а самъ въ полнѣйшей чистотѣ и невинности положишь потомъ барыши себѣ въ карманъ!.. Да ты, братъ, самый ловкій дѣлецъ изъ всѣхъ, какихъ я только когда-нибудь видалъ! И въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ тебѣ безпокоиться? Ты такъ ловко устроилъ дѣло, что и безъ того всѣ выгоды пойдутъ прямо въ твой карманъ. Съ пустыремъ ты подготовилъ себѣ великолѣпнѣйшую спекуляцію!
— Было бы недурно, если бы во мнѣ сидѣлъ такой безсознательный и геніальный спекуляторъ! — добродушно замѣтилъ Іонстонъ. — Видитъ Богъ, что это мнѣ было бы очень кстати.
— Да развѣ ты не подсадилъ насъ всѣхъ? Кого, какъ не тебя, вынуждены будутъ горожане просить съ поклонами объ уступкѣ ими же проданнаго тебѣ участка, когда опомнятся и поймутъ, что тѣсный портъ имъ невыгоденъ? А ты можешь преспокойно ломаться и разводить руками — отъ этого тебѣ, конечно, будетъ не хуже! И перестанешь ты комедьянить только тогда, когда предложатъ тебѣ внушительную сумму за каждый футъ твоей земли. Ловко! Ну, что жъ, выпьемъ за здравіе ловкихъ дѣльцовъ, а расширенія порта я, во всякомъ случаѣ, добьюсь, потому что оно мнѣ нужно! И знаешь что, Іонстонъ? Отчего бы намъ не идти въ дѣлахъ рука объ руку? Вдвоемъ мы составили бы въ этомъ округѣ несокрушимую силу! Вотъ, напримѣръ, почему бы намъ не добиться проведенія сюда желѣзной дороги? У меня составлены уже всѣ разсчеты — это я говорю тебѣ по секрету. Увѣряю тебя, Іонстонъ, что стоитъ только намъ съ тобой дружно взяться за это дѣло, и оно будетъ въ шляпѣ. Сначала нуженъ, конечно, благоустроенный портъ… Но не пойдешь же ты противъ насъ, когда возникнетъ вопросъ о городскомъ займѣ на эти расширенія порта?..
На дворѣ слышались выстрѣлы. Клаусъ съ Абрагамомъ забавлялись стрѣльбой въ цѣль.
Вбѣжавшая Гертрудъ поспѣшила къ окну.
— Клаусъ побѣдилъ! — вскричала она. — Попалъ въ самое яблоко.
— Вотъ такъ-то и забавляются наши парни! — замѣтилъ директоръ. — Прыгаютъ, какъ жеребята. А пора бы ихъ загнать и въ манежъ да выѣздить изъ нихъ двухъ добрыхъ купцовъ.
— Клауса еще можно выѣздить, — вспылила Гертрудъ, — но Абрагама… это Богъ знаетъ что!
Въ своемъ возмущеніи она не находила выраженій и быстро вышла изъ комнаты.
Отецъ проводилъ ее удивленнымъ взглядомъ, точно не понимая, что съ нею сдѣлалось. Разговоръ оборвался.
— Однако, мнѣ надо еще побывать въ заводской конторѣ! — спохватился вдругъ директоръ. — Ты извинишь меня, Іонстонъ? Я только просмотрю полученныя безъ меня телеграммы…
На смѣну мужу явилась въ гостиную госпожа Браттъ.
— Скажите мнѣ правду, — обратился къ ней Іонстонъ. — Что значить эта вспышка вашей дочери? Вы вѣдь слышали… Не жаловался ли ей на что-нибудь Абрагамъ?
Госпожа Браттъ покраснѣла: пришлось собраться съ мыслями, прежде чѣмъ она нашлась, что отвѣтить.
— Онъ производить такое впечатлѣніе, Іонстонъ! — сказала она, помолчавъ. — Въ его характерѣ что-то особенное, не подходящее къ нашей обыденной жизни…
— Гм! Онъ воспитанъ въ такомъ поклоненіи свободѣ, что сталъ врагомъ всего будничнаго… и не стѣсняется пренебрегать привычками другихъ людей… — проговорилъ Іонстонъ съ горечью.
Она покачала головой.
— Я думаю, наоборотъ! — сказала она. — Притомъ во всемъ чувствуется, что Абрагамъ поступаетъ лишь по собственнымъ убѣжденіямъ…
— Да, подчиняется только своимъ наклонностямъ! По крайней мѣрѣ, не могутъ сказать, что въ чемъ-нибудь стѣснено развитіе его оригинальности…
— Знаете, недавно я перечитывала біографіи великихъ итальянскихъ мастеровъ пятнадцатаго столѣтія! — заговорила она съ жаромъ, — и невольно задумывалась надъ тѣмъ, что ни одного изъ нихъ не предназначали для живописи. Одинъ долженъ былъ сдѣлаться каменьщикомъ, другого прочили въ кузнецы. Навѣрное, и у нихъ было во взглядѣ то же печальное выраженіе, какъ и у Абрагама, пока имъ не удалось расправить крылья и дать просторъ своему творческому призванію, и создать все то, что и теперь…
— Все это было бы очень убѣдительно, если бы кто-нибудь поручился мнѣ, что изъ него выйдетъ Рафаэль, или Леонардо-да-Винчи! — печально улыбаясь, перебилъ ее Іонстонъ. — Но вѣрнѣе, что тутъ больше увлеченія собственной фантазіей, чѣмъ призванія… Крупица таланта еще не замѣняетъ геніальности!
Дама разгорячилась.
— Намъ, пожилымъ людямъ, не въ диковинку видѣть, какъ люди попадаютъ совсѣмъ не въ тѣ условія, къ какимъ они пригодны! — сказала она. — Съ этимъ мы давно свыклись. Но это вѣдь своего рода убійство — по крайней мѣрѣ, отчасти! Вѣдь тутъ человѣку оставляется лишь на мизинецъ интереса къ жизни!
— Въ этомъ есть доля правды, сударыня. Но почемъ же можно судить…
— Отнять у человѣка его призваніе, это все равно, что разбить въ немъ горячую привязанность, или любовь, — продолжала она, не слушая его. — И право, но знаю… становятся ли люди лучше отъ того, что ихъ пріучаютъ подавлять въ себѣ всякое чувство, всякое проявленіе страсти. А когда впослѣдствіи потребуется отъ" такихъ людей сила и энергія, у нихъ ничего такого и не оказывается…
— Но согласитесь же. что здѣсь все устроено и расчищено для его дѣятельности! — проговорилъ Іонстонъ печально. — Онъ могъ бы, пожалуй, снова поднять благосостояніе и значеніе своего рода. Наше имя всегда было здѣсь въ почетѣ…
— Кто знаетъ, что впереди? — мечтательно замѣтила хозяйка. — Есть вѣдь какая-то особенная мощь въ такихъ старыхъ родахъ. Можетъ быть, нѣсколько поколѣній образованныхъ и дѣятельныхъ людей должны были подготовить ростокъ, за которомъ появится пышный цвѣтокъ искусства.
Онъ промолчалъ. Въ комнатѣ сгущались сумерки.
— Да, всегда такъ бываетъ! — послышалось наконецъ съ того мѣста, гдѣ сидѣлъ Іонстонъ. — Отнимается у того, кто и безъ того ничего не имѣетъ.
— Но, дорогой Іонстонъ… Развѣ теперь ваши отношенія къ сыну не оставляютъ васъ въ одиночествѣ? И неужели вы желали бы опустошить жизнь вашего единственнаго сына?
Въ продолженіе всего этого разговора госпожа Рэнебергъ сидѣла въ сторонѣ и не проронила ни слова. Но, по звуку спицъ ея вязанья, слышно было, что руки у нея дрожали. Водворилось общее молчаніе, и никому не приходило въ голову потребовать огня, пока за дверьми не раздался громкій голосъ разговаривавшаго съ кѣмъ-то директора.
Былъ уже первый часъ ночи, когда Іонстонъ со свѣчою въ рукахъ поднялся въ мезонинъ, въ комнату сына.
Онъ тихонько пріотворилъ дверь, поднялъ свѣчу и оглядѣлъ комнату.
На подушкахъ чернѣла голова отвернувшагося къ стѣнѣ Абрагама. Весь онъ разметался; въ положеніи его тѣла было что-то, наводившее на мысль, что онъ провелъ нѣкоторое время въ самыхъ невеселыхъ размышленіяхъ, потомъ бросился на кровать и заснулъ, не давъ себѣ труда даже укрыться какъ слѣдуетъ.
Отецъ стоялъ довольно долго въ раздумьи и, приблизивъ свѣчу къ одному изъ эскизовъ на стѣнѣ, разсѣянно посмотрѣлъ на этотъ эскизъ.
Да, онъ рѣшился положить конецъ всѣмъ этимъ недоразумѣніямъ! Но вдругъ ему стало тяжело на душѣ, такъ тяжело, что онъ побоялся опять поддаться слабости, и быстро подошелъ къ кровати сына.
— Абрагамъ… Проснись, Абрагамъ!
Молодой человѣкъ проснулся, обернулся къ свѣту и съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на отца.
— Я пришелъ сказать тебѣ, — торопливо заговорилъ отецъ, — что, если у тебя есть мужество и охота посвятить себя живописи, ты можешь ѣхать учиться. Полагаю, что это будетъ самое лучшее… Вѣрно, и ты того же мнѣнія?
Абрагамъ широко раскрылъ глаза, но тотчасъ же овладѣлъ собой, не поддавшись искушенію, и криво улыбнулся.
— Съ чего это тебѣ пришло въ голову, отецъ?.. Гертрудъ? Болтовня этой дѣвочки?.. Неужели ты придаешь значеніе такимъ пустякамъ!
— Нѣтъ, я самъ пришелъ къ заключенію, что ты не созданъ для торговой дѣятельности. Это дѣло ясное; у тебя нѣтъ ни охоты, ни способностей къ такой дѣятельности. Зато у тебя большое дарованіе, призваніе къ живописи… Отчего же не посвятить себя таланту, который есть, вмѣсто того, чтобы добиваться того, чего нѣтъ? Подумай самъ, можешь ли добиться чего-нибудь въ искусствѣ.
Іонстонъ поставилъ свѣчу и ходилъ теперь взадъ и впередъ по комнатѣ, разсуждая съ какимъ-то несвойственнымъ ему оживленіемъ.
— Денегъ я могу датъ тебѣ достаточно… Во всякомъ случаѣ, хватитъ… Лучше всего поѣзжай, какъ можно скорѣе. Здѣсь ты и такъ уже потерялъ нѣсколько дорогихъ лѣтъ молодости…
Онъ остановился и пристально посмотрѣлъ на сына. Тотъ полулежалъ въ кровати. Въ лицѣ его было столько недоумѣнія, точно онъ не довѣрялъ собственнымъ ушамъ. Съ минуту онъ думалъ, что все это просто ему снится; потомъ ему пришло въ голову, что онъ сошелъ съ ума и бредитъ… Не было вѣдь ни малѣйшаго правдоподобія въ томъ, что его отецъ самъ пришелъ къ нему ночью и сталъ говорить объ искусствѣ совсѣмъ не такъ, какъ говорилъ всегда.
— Мы будемъ работать каждый на своемъ поприщѣ, — сказалъ Іонстонъ, не дождавшись отвѣта. — Ты будешь трудиться по своему… тамъ, гдѣ это для тебя окажется удобнымъ; я останусь здѣсь и, по мѣрѣ возможности, буду заботиться о томъ, чтобы ты не остался безъ средствъ и не былъ бы принужденъ ронять свое искусство до степени ремесла!
Дѣло было сдѣлано!
Іонстонъ взялъ ее стола свѣчу, кивнулъ сыну головой и торопливо вышелъ изъ комнаты.
Онъ торопился вернуться въ постель. Не то, чтобы онъ надѣялся уснуть; но впотьмахъ и въ одиночествѣ есть что-то успокоительное, этого ему очень хотѣлось…
Однако онъ не успѣлъ еще задуть свѣчки, какъ въ спальню вбѣжалъ Абрагамъ въ одной сорочкѣ и туфляхъ на босую ногу.
— Я не могу опомниться, отецъ! — заговорилъ онъ въ сильнѣйшемъ возбужденіи. — Вѣрно, кто-нибудь оклеветалъ меня, разсказавъ тебѣ, что я жалуюсь на свою судьбу? Но я прямо объявляю, что это ложь! Проклятыя…
— Да нѣтъ же, мой мальчикъ! Я просто обдумалъ мой сегодняшній разговоръ съ госпожой Браттъ и пришелъ къ извѣстнымъ тебѣ выводамъ.
— Она надоумила тебя пожертвовать собой «ради счастья сына»? Но подумала ли эта баба о томъ, каково тебѣ будетъ, если ты захвораешь или будешь несчастенъ здѣсь., одинъ? Когда поднимаютъ одинъ конецъ рычага, другой неминуемо опускается… Не вижу, какое мнѣ будетъ «счастье» въ сознаніи твоего несчастія.
— Я все это обдумалъ, Абрагамъ, и въ самомъ дѣлѣ нахожу, что тебѣ слѣдуетъ ѣхать. Я не приношу себя въ жертву, разъ сознаю, что такъ будетъ лучше.
— Послушай, отецъ! — пытливо заглядывая отцу въ глаза, сказалъ сынъ. — Это вѣдь очень серьезно… Правда ли, что ты самъ пришелъ къ этому рѣшенію? И вѣрно ли, что ты не будешь страдать… не будешь тосковать?
Старикъ приподнялся на локоть.
— Знаешь ли что, мальчикъ? Теперь я въ самомъ дѣлѣ начинаю такъ думать…
— Видишь ли, отецъ… Самъ-то я вѣрю въ свои силы и не сомнѣваюсь, что могу сдѣлаться художникомъ. Но ты!.. О, ты самъ убѣдишься, когда я лучше изучу технику!.. Я сталъ бы посылать тебѣ одну картину за другой и скоро твои опасенія разсѣялись бы. Подожди, не туши свѣчи! Я сбѣгаю только кое за чѣмъ къ себѣ…
Чрезъ минуту онъ уже вернулся — на этотъ разъ въ брюкахъ — съ цѣлой пачкой набросковъ и рисунковъ въ рукахъ.
— Посмотри безпристрастно, отецъ! Поставь свѣчу позади себя… Вотъ такъ! Теперь всмотрись! Видишь эту отвислую лошадиную голову? Неужели не видно, что эта лошадь загнана, что весь свѣтъ ей опостылѣлъ и жизнь превратилась въ каторгу? Я нарисовалъ эту голову третьяго дня… На этой клячѣ привезли въ городъ тяжелый возъ досокъ, и она стояла подъ сѣрымъ ненастнымъ небомъ, понуривъ голову и поводя облѣзлыми боками. А вотъ это! Это лошадь адвоката Альсинга, потерявшая всякое терпѣніе, дожидаясь его у подъѣзда госпожи Михельсонъ. Видишь, какъ она подняла голову, и встряхивается, и ржетъ, призывая своего хозяина? Выраженія тоски и нетерпѣнія надо искать здѣсь, возлѣ угловъ рта, и выше, къ ушамъ… Я только и забочусь о выраженіи. Ну, это такъ себѣ. Это обжорливая кобыла аптекаря. Она только и думаетъ, что объ овсѣ, капризна и избалована. Видишь, какъ она ѣсть и какое наслажденіе выражается во всей ея фигурѣ, въ полузакрытыхъ глазахъ, въ мордѣ, — даже въ спинѣ… Надо больше свѣта, отецъ. Какъ хочешь, а я зажгу лампу! Ну, вотъ, теперь лучше. Взгляни на эту корову. Развѣ это не добродушное, разсудительное созданіе со всѣми наклонностями хорошей хозяйки дома? А вотъ эта кошка любить только самое себя… Какъ она заботится о своей шерсти, какъ нѣжно прилизываетъ на себѣ взлохмаченное мѣсто. Ну, вотъ мы и дошли до моихъ каррикатуръ. Это человѣко-звѣри…
Онъ продолжалъ свои объясненія, говорилъ съ горячимъ увлеченіемъ и устроилъ цѣлую выставку, раскладывая рисунки по кровати, на столѣ, на стульяхъ.
— Мнѣ слѣдовало бы поработать въ Парижѣ! — говорилъ онъ среди объясненій. — Посмотрѣлъ бы ты, что бы изъ меня вышло не далѣе, какъ черезъ годъ!
— Только годъ, мой мальчикъ? — откликнулся отецъ. — Впрочемъ, если ты возьмешься за дѣло какъ слѣдуетъ… Да, ты правъ, твоя сила въ изображеніи звѣрей… Есть вѣдь нѣсколько знаменитыхъ мастеровъ, писавшихъ только звѣрей… Ванъ-деръ-Вельде… Роза Бонеръ…
— О, тѣ устарѣли! Есть новые, отецъ, которые уловили настоящій смыслъ такой живописи.
— Да, да, тебѣ лучше знать. Добивайся всегда только самаго лучшаго — не дѣлай, какъ другіе… Можетъ быть, это глупо, но я увѣренъ, что ты добьешься чего нибудь серьезнаго, если будешь развивать въ себѣ только свои собственныя, оригинальныя, стороны таланта. Вотъ что. отдай мнѣ эти рисунки. Я развѣшу ихъ у себя въ кабинетѣ…
— А знаетъ ли тетя Софи о твоемъ неожиданномъ рѣшеніи?
— Нѣтъ. Однако, пора тебѣ и лечь спать, мальчикъ. Ужъ поздно. Только вотъ еще что. Тетя Софи навѣрное заговорить о бѣльѣ, дорожныхъ вещахъ и пр., и потребуетъ отложить поѣздку. Но мы не обратимъ на это вниманія! Не правда ли? Будетъ съ нея одной недѣли. Можно вѣдь положить тебѣ по дюжинѣ и моего бѣлья. А тамъ купишь, что нужно, въ Парижѣ.
— Разумѣется…
— Я не веселъ теперь, Абрагамъ, но это только потому, что грустно разставаться съ тобой. Но, въ сущности, я доволенъ, мой мальчикъ! Отрадно сознавать, что ты выходишь на вѣрную дорогу.
— Ахъ, отецъ…
— Ну, сбирай рисунки! Только не уноси… оставь хоть до завтра… Господи, неужели уже четвертый часъ?..
Абрагамъ собрался уходить.
— Завтра я съ облегченнымъ сердцемъ увижу, что тебя нѣтъ въ конторѣ, Абрагамъ! — улыбаясь, замѣтилъ старикъ.
— А у меня-то какая гора съ плечъ! — откровенно признался молодой человѣкъ и, напѣвая что-то подъ носъ, пошелъ къ себѣ наверхъ.
И заснулъ онъ въ мечтахъ самыхъ радужныхъ…
VI.
правитьГертрудъ сидѣла на ступенькахъ балконной лѣстницы и чистила только что собранную ею въ огородѣ клубнику. Госпожа Браттъ была на верандѣ и покачивалась въ своей качалкѣ, читая «Исторію французской революціи» Тьера.
— Не понимаю, какъ Іонстоны помѣстятъ у себя епископа, мама! — замѣтила дочь. — Вѣдь у нихъ и такъ уже гостятъ старушка Малькольмъ и бывшій управляющій Ренебергскаго завода.
— Какъ-нибудь потѣснятся! — отозвалась мать. — Епископъ вѣдь близкій родственникъ покойной госпожи Іонстонъ. Притомъ въ это теплое время года на одну ночь устроиться не мудрено… Кстати, у нихъ есть вѣдь и почти совсѣмъ готовая пристройка.
— Но въ ней нѣтъ еще оконъ! Не положатъ же они епископа спать въ неотдѣланный срубъ.
— Ну, за Іонстона нельзя поручиться. Онъ такъ разсѣянъ и равнодушенъ ко всякимъ условностямъ. А главное, всѣ они живутъ между собой въ большомъ согласіи и не станутъ привередничать… Епископъ! Всѣ мы люди, простые, смертные люди, дитя мое!
— Конечно, люди, мама! Но Іонстону не приходится скупиться. Отецъ говоритъ, что теперь его дѣла такъ хороши, что ему слѣдовало бы построить себѣ приличный домъ, а не пристроивать къ старой лачужкѣ одну комнату за другой.
— Они такія противоположности, — твой отецъ и Іонстонъ… Пойми, дитя, что не пристало Іонстону поступать, какъ разбогатѣвшіе мѣщане. Какъ бы ни увеличивалось его состояніе, онъ уже не измѣнить своихъ привычекъ. И представить себѣ нельзя Іонстоновъ и всѣ ихъ старинныя вещи въ новомъ, чисто отштукатуренномъ и только что выкрашенномъ домѣ за одной изъ бойкихъ улицъ города! Вокругъ стараго дома у нихъ такія славныя ивы, и садикъ разросся преуютный… Я думаю, Іонстону было бы труднѣе разстаться съ этимъ мѣстомъ, гдѣ онъ такъ много трудился, чѣмъ нѣкогда съ великолѣпнымъ жилищемъ на заводѣ…
— Впрочемъ, епископа положатъ, вѣроятно, въ бывшую комнату Абрагама! — прервала Гертрудъ размышленія матери. — Воображаю, какъ его преосвященство будетъ удивленъ обоями этой комнаты. Все звѣри… работы Абрагама… Зато видъ изъ окна на городъ и на проливы превосходный!
— Помнитъ ли онъ теперь этотъ видъ! — задумчиво произнесла госпожа Браттъ. — Я думаю, не мало онъ грустилъ у своего окна… Онъ былъ точно плѣнникъ. Манившій его міръ былъ для него отрѣзанъ…
— Господи, мама! Нашла, когда жалѣть о немъ. Третій годъ онъ рыщетъ по свѣту на полной свободѣ… То онъ въ Парижѣ, то въ Италіи, то опять въ Парижѣ… Похоже на то, что онъ забылъ не только видъ изъ окна, но и всѣ свои былыя огорченія и самый нашъ городъ вмѣстѣ съ отцомъ, не смотря на то, что онъ «не хотѣлъ идти къ этой свободѣ черезъ трупъ своего отца», кстати сказать, и не умершаго отъ тоски!
— Ты разсуждаешь необдуманно, Гертрудъ. Разумѣется, онъ теперь не нарадуется своей свободѣ… Но это не отъ легкомыслія. Наоборотъ! Теперь только крѣпнутъ и растутъ его силы.
— Да развѣ я отрицаю это, мама? Эти артисты… Они, какъ мотыльки, парятъ надъ жизнью и во всемъ ищутъ только красоты. Но нельзя же ихъ назвать настоящими людьми. Велики ли ихъ горести, когда новыя увлеченія то и дѣло вытѣсняютъ у нихъ старыя? А каковы ихъ труды по части изученія натуры… Фу!
Госпожа Браттъ остановила на дочери долгій взглядъ. Значитъ, въ трезвой головкѣ этой Гертрудъ тоже могли роиться мечты и невеселыя грезы…
— Что это значитъ, что до сихъ поръ Іонстонъ не пригласилъ отца на вечеръ, по случаю пріѣзда епископа? — проговорилъ Клаусъ, входя на веранду.
— Да вѣдь епископъ еще не пріѣхалъ! — примирительно замѣтила мать. — Не можетъ же Іонстонъ приглашать гостей, не будучи увѣренъ въ пріѣздѣ епископа.
Съ большой дороги послышался шумъ колесъ. Казалось, мчался очень большой экипажъ, вѣрнѣе всего — карета.
— Это непремѣнно епископъ! — вскричалъ Клаусъ и побѣжалъ черезъ комнаты къ противоположнымъ окнамъ. Но оказалось, что проѣзжало только нѣсколько порожнихъ телѣгъ съ базара…
На садовой дорожкѣ показался самъ директоръ. Въ этотъ вечеръ онъ возвращался съ завода ранѣе обыкновеннаго. Клаусъ, только что раскупорившій себѣ бутылку сельтерской воды и добавившій въ стаканъ, «для вкуса», изрядное количество коньяку, замѣтилъ отца издали и благоразумно отступилъ со своимъ питьемъ въ собственную комнату. Онъ не любилъ философскихъ размышленій отца объ излишнемъ употребленіи спиртныхъ напитковъ…
— Что, нѣтъ ко мнѣ письма или посланнаго изъ города? — нетерпѣливо освѣдомился директоръ.
Онъ остановился у садовой рѣшетки и сталъ разсѣянно смотрѣть на дорогу. Въ вечерней тишинѣ слышалось только постукиванье колесъ какой-то тащившейся изъ города телѣги, да мимо самаго забора промелькнулъ мужикъ верхомъ на неосѣдланной лошади…
Директоръ вернулся на веранду и, взявъ со стола приготовленную для него чашку остуженнаго кофе, усѣлся читать газеты.
— А каковъ барометръ? — спросила госпожа Браттъ.
Онъ только пожалъ плечами.
— Грустно видѣть, какъ повисли листья на деревьяхъ, — продолжала она. — Этой засухѣ нѣтъ конца…
Онъ ея не слушалъ. Его вниманіе было привлечено человѣкомъ, который имѣлъ видъ посыльнаго и быстро приближался къ воротамъ сада. Лицо директора прояснялось по мѣрѣ приближенія этого человѣка и почти расплылось въ улыбку, когда посыльный поровнялся съ воротами. Увы! онъ прошелъ мимо…
— Однако, уже половина шестого! — пробормоталъ директоръ, взглянувъ на часы.
Онъ отложилъ газеты и сталъ нетерпѣливо барабанить пальцами по столу.
— Проклятые комары! — проворчалъ онъ черезъ минуту, раздражительно обмахнувшись платкомъ.
На дорогѣ послышался стукъ колесъ. Директоръ насторожился. Но это была только крестьянская одноколка.
Онъ схватилъ со стола чашку, залпомъ допилъ остатки кофе и снова принялся за газеты.
— Что новенькаго? — попыталась госпожа Браттъ развлечь его.
— На лондонской биржѣ? — отозвался онъ иронически. — Какже… Фонды крѣпнутъ; желѣзо поднимается… Вотъ тебѣ газета. Можешь сама прочесть все, что тебя интересуетъ.
Она съежилась, однако взяла газету и поправила очки. Что бы тамъ ни говорили, а всегда интересны проявленія духа времени! Конечно, было время особеннаго подъема духа… Камиллъ Дюмуленъ…
Протяжно заскрипѣла дворовая калитка и всѣ подняли голову. Но это были только возвращавшіяся съ пастбища коровы.
— Впусти коровъ и запри калитку, Анна! — крикнула Гертрудъ служанкѣ, а сама схватила за ошейникъ собаку, которая взвизгивала и рвалась впередъ. — Нѣтъ, Тирасъ, сегодня не будетъ охоты на коровъ! — приговаривала она. — Лежи смирно и не думай о спортѣ.
— Экій визгъ! — раздражительно замѣтилъ директоръ и отвернулся въ сторону. — Заставь ее молчать! — прибавилъ онъ дочери черезъ плечо.
На дорогѣ послышался гулъ, и вслѣдъ затѣмъ въ облакѣ пыли крупной рысью промчалась карета, направлявшаяся въ городъ. На этотъ разъ это былъ несомнѣнно экипажъ епископа.
Директоръ всталъ и криво усмѣхнулся, проводивъ глазами карету. Въ душѣ онъ надѣялся, что его заводъ привлечетъ вниманіе епископа и что представится случай поклониться. Но изъ кареты никто не выглянулъ.
— Епископъ проѣхалъ! — совсѣмъ некстати прибѣжалъ изъ комнатъ объявить новость Клаусъ.
Директоръ нервно отвернулся и украдкой посмотрѣлъ на часы.
— Если будетъ приглашеніе отъ Іонстона, то никакъ не позже шести часовъ! — все съ тою же безтактностью замѣтилъ сынъ.
Отецъ промолчалъ; потомъ провелъ рукой по бритой части щеки, какъ бы соображая, необходимо ли побриться, если бы… Въ концѣ концовъ онъ вдругъ принялъ рѣшеніе, собралъ со стола газеты и быстро ушелъ въ кабинетъ.
— Принеси кипятку! — послышалось его приказаніе горничной уже изъ дверей кабинета.
Тѣнь большой рябины у веранды становилась все длиннѣе и длиннѣе. Госпожа Браттъ стала поливать грядку гвоздики, обрамлявшую среднюю клумбу. Посланнаго отъ Іонстона все не было.
Совсѣмъ уже стемнѣло, когда Клаусъ вернулся домой съ вечерней прогулки и обратился къ отцу съ нескрываемымъ негодованіемъ.
— Однако, это, по меньшей мѣрѣ, странно съ его стороны. Очень странно, чтобы не сказать больше! Согласись, отецъ… Ты ихъ постоянно приглашаешь, а онъ…
— Пусть дѣлаетъ, какъ хочетъ, — сухо отозвался отецъ.
— Да развѣ, — вмѣшалась госпожа Браттъ, — мы не знаемъ Іонстона? Онъ такъ разсѣянъ, и навѣрное, не догадался, кого пригласить по случаю пріѣзда епископа. Во всякомъ случаѣ, Іонстонъ никогда не бывалъ къ тебѣ непочтителенъ, Браттъ.
— Разсѣянъ… Гм! Конечно, его разсѣянность очень мила… Но насколько я знаю, онъ никогда не бывалъ разсѣянъ себѣ во вредъ.
Клаусъ взглянулъ на отца. Такого озлобленія онъ и не ждалъ! Впрочемъ, и то сказать, что отецъ былъ выбритъ и почти совсѣмъ готовъ идти на вечеръ… Развѣ это пріятно?
— Просто Іонстонъ чванится своимъ родствомъ съ епископомъ и пренебрегаетъ отцомъ! — сказалъ онъ, чтобы попасть въ тонъ.
— Ну ужъ ты, тоже хорошъ, со своимъ «просто»! — вспыльчиво накинулась на него Гертрудъ. — Отцу стоитъ вытянуть палецъ, чтобы ты бросился по указанному направленію, какъ мой Тирасъ.
— Клаусъ правъ — это болѣе, чѣмъ странно! — отрѣзалъ директоръ. — У Іонстона есть свои слабыя стороны, очень слабыя… Не стоить и защищать его.
И онъ широко распахнулъ дверь и вышелъ.
Слѣдующій день былъ днемъ генеральныхъ сраженій, какъ обыкновенно выражался директоръ, т. е. суббота.
У конторы, какъ всегда бывало по субботамъ, толпилось множество людей, добивавшихся поговорить съ директоромъ и для этого перехватить его на пути въ сберегательный банкъ или въ городской совѣтъ. Въ самой конторѣ было нѣсколько наиболѣе назойливыхъ просителей.
Директоръ стоялъ посреди конторы съ портфелемъ подъ мышкой, совсѣмъ готовый ѣхать въ совѣтъ. Просителямъ онъ отвѣчалъ спокойно, но сухо и скупясь на слова. Съ толпой на улицѣ онъ обошелся еще суше, держа себя неприступно и не подавая ни малѣйшихъ надеждъ попрошайкамъ.
Въ этотъ день ему не было времени съѣздить домой пообѣдать, и онъ удовольствовался парой бутербродовъ и полубутылкой пива, за которыми посылалъ изъ контору. Обыкновенно въ такихъ случаяхъ онъ заѣзжалъ перекусить къ Іонстону. Но сегодня это не пришло ему въ голову…
Изъ совѣта онъ прошелъ прямо въ банкъ. Тамъ онъ, не отрываясь, сидѣлъ за дѣлами почти до вечера. Передъ вечеромъ въ его кабинетъ явился конторщикъ съ докладомъ, что его спрашиваетъ господинъ Іонстонъ.
— Если онъ пришелъ по дѣламъ банка, я къ его услугамъ! — сухо отвѣтилъ директоръ. — Въ противномъ случаѣ… Онъ самъ можетъ видѣть по числу дожидающихся, что у меня нѣтъ свободнаго времени.
— Господинъ Іонстонъ будетъ ждать въ пріемной, — доложилъ конторщикъ помолчавъ.
— Гм! Утонченно вѣжливый господинъ! — пробормоталъ директоръ. — Ну, Гордеръ, возьмемтесь же за дѣла дружнѣе! Перечтите протоколъ засѣданія и давайте подписывать, господа…
Когда засѣданіе было кончено и кліенты удовлетворены, директоръ высунулся изъ дверей своего кабинета.
— Прошу покорно, Іонстонъ! — пригласилъ онъ. — Теперь я свободенъ.
Онъ предложилъ другу стулъ церемоннѣе, чѣмъ обыкновенно.
Въ дверяхъ показалась сѣдая голова инспектора путей сообщенія.
— Я не мѣшаю?..
— Нисколько. Прошу васъ! — пригласилъ директоръ.
— Это кстати! — заговорилъ Іонстонъ. — Теперь васъ трое членовъ городского управленія, а такъ какъ я четвертый, то можно будетъ въ принципѣ покончить съ однимъ дѣломъ.
— Я слушаю съ величайшимъ вниманіемъ! — завѣрилъ директоромъ.
— Дѣло вотъ въ чемъ. Вчера, какъ вы, можетъ быть, слышали, у меня останавливался епископъ…
— Положимъ, я этого не слышалъ! — вставилъ директоръ. — Но это, конечно, не измѣняетъ дѣла… Ну съ, мы очень заинтересованы.
— Я обѣщалъ ему похлопотать объ одномъ дѣлѣ, которое онъ принимаетъ очень близко къ сердцу и которое, впрочемъ, должно быть желательно всему нашему городу. Это дѣло — упорядоченіе пассажирскаго движенія черезъ нашъ округъ сухопутьемъ. Съ каждымъ годомъ увеличивается число пріѣзжихъ туристовъ; извозчичій дворъ старика Эноксена превратился въ настоящее городское учрежденіе, отъ котораго зависитъ иногда время отхода пароходовъ и возможность сообщенія съ нѣкоторыми глухими частями округа. Еписпопъ заручился въ окружномъ управленіи путей сообщенія справкой о числѣ проѣзжающихъ, и оказывается, что ихъ вдвое болѣе, чѣмъ необходимо для устройства правильнаго дилижанснаго сообщенія отъ нашего города до предгорій. Не хотите-ли взглянуть справку, господа.
Онъ передалъ бумагу Андерсу Братту. Тотъ взглянулъ на нее только мелькомъ и тотчасъ же передалъ ее Bore. Добродушный инспекторъ путей сообщенія, очевидно, составлявшій справку о проѣзжихъ, тихонько улыбался, считая вопросъ почти рѣшеннымъ. Кто не зналъ, что директоръ былъ вѣрный другъ Іонстона!..
— Я долженъ пояснить, — вставилъ онъ осторожно, — что я интересуюсь этой идеей болѣе двухъ лѣтъ… Я молчалъ по весьма понятной осмотрительности…
— По весьма понятной осмотрительности? — передразнилъ его директоръ и засмѣялся неестественнымъ смѣхомъ, щурясь, точно отъ солнца. — Иначе говоря, вы не хотѣли вооружить противъ себя Пера Эноксена? И хорошо дѣлали. Старикъ сердитый и врядъ-ли ему понравится перспектива полнаго разоренія.
— Идея понемногу сдѣлалась мнѣ роднымъ дѣтищемъ, господинъ директоръ! Если мои скромныя знанія и двадцати-семи-лѣтній опытъ въ управленіи здѣшними путями сообщеній хоть чего-нибудь да стоютъ, я готовъ всячески поддерживать предложеніе его преосвященства.
— Поддерживайте, батенька, сколько хотите, но я иду противъ вашего дѣтища. И вотъ вамъ мои основанія: всякія полумѣры, въ родѣ дилижансовъ и т. п., только тормозятъ осуществленіе самаго главнаго, а именно проведенія желѣзной дороги до нашего города. Мнѣ очень жаль, Іонстонъ, что въ этомъ случаѣ я не могу услужить твоему епископу… Тѣмъ не менѣе, передай ему это вмѣстѣ съ нижайшимъ поклономъ. Мы останемся при телѣжкахъ Пера Эноксена, пока не добьемся желѣзной дороги. Такова, по крайней мѣрѣ, моя программа.
На щекахъ Іонстона появилось два красныхъ пятна. Онъ никакъ не ожидалъ наткнуться на такое категорическое сопротивленіе своему предложенію.
— У тебя что-то на умѣ, Браттъ! — сказалъ онъ, покачивая головой. — Ты вѣдь знаешь, что твоя давнишняя мечта о желѣзной дорогѣ надолго еще не осуществима.
— Будемъ добиваться, насколько хватитъ силъ! — небрежно отвѣтилъ директоръ и съ самодовольной усмѣшкой уставился глазами въ потолокъ.
— Однако, извини меня… Я нахожу твои разсужденія неубѣдительными. Даже досадно… положительно досадно… въ такомъ благомъ дѣлѣ наткнуться на совершенно безпричинное препятствіе… Точно камень на улицѣ, о который спотыкаешься…
Инспекторъ въ полнѣйшемъ недоумѣніи поглядывалъ то на Іонстона, то на директора… У него не хватало мужества стать на одну изъ противоположныхъ сторонъ, и онъ предпочиталъ молчать.
— Можетъ быть, ты еще передумаешь, Браттъ? — спросилъ Іонстонъ.
— Передумаю? — Птичій глазъ директора округлился больше обыкновеннаго. «Они сидѣли тамъ вчера и воображали себя всемогущими, и дажё не вспомнили о другихъ!..» — думалъ онъ. — Нѣтъ, я высказалъ свои убѣжденія. Ну, на сегодня, кажется, достаточно, господа? Возьмите-ка протоколы и запирайте кассу! — крикнулъ онъ въ другую комнату и потянулся всѣмъ тѣломъ съ видомъ человѣка, покончившаго съ надоѣдливыми дѣлами.
— Истрепался я сегодня, какъ старая рукавица, и голоденъ, какъ волкъ! — пояснилъ онъ Іонстону, берясь за шляпу и привѣтливо посмѣиваясь, вполнѣ удовлетворенный тѣмъ, что сразу расквитался за вчерашнее.
— Пойдемъ ко мнѣ! — предложилъ незлобивый Іонстонъ. — Софи насъ чѣмъ-нибудь угоститъ… Навѣрное, у нея осталась лососина и всякія закуски послѣ вчерашняго…
Директоръ порывисто обернулся и пытливо посмотрѣлъ на Іонстона. Что это, насмѣшка, что ли?.. Его приглашаютъ доѣдать остатки послѣ… епископа!.. Но нѣтъ, Іонстонъ, видимо, думалъ о другомъ, и выраженіе его лица было обычное! «Ну, и пусть остается съ носомъ, если ничего не умѣетъ помнить… Впрочемъ, теперь мы съ нимъ квиты».
— Чортъ знаетъ, для чего ты слушаешься всякихъ епископовъ, Іонстонъ! — сказалъ онъ. — Выходятъ только неурядицы… Такъ ты говоришь — лососина?.. Все равно, лишь бы меня накормили… Я готовъ идти съ тобой.
Когда подходили къ дому Іонстона, на широкомъ новомъ балконѣ бѣлѣла лѣтняя шляпа вдовствующей госпожи Малькольмъ, а въ гостиной у рояля импровизировалъ что-то управляющій. Его старые, очерствѣвшіе пальцы неловко ковыляли по клавишамъ, а головой онъ кивалъ каждому аккорду, точно привѣтствуя вызываемые звуки.
— У васъ всегда чувствуешь себя въ какомъ-то особенномъ мірѣ или въ иномъ вѣкѣ! — проговорилъ директоръ, располагаясь на балконѣ рядомъ съ старухой Малькольмъ. — Здѣсь такая тишь, что, переступая порогъ, я сразу воображаю себя на тысячу миль отъ банка, отъ завода, отъ всего города со всѣми его передрягами.
— Все относительно, господинъ директоръ! — улыбаясь, отвѣтила старуха. — Вы называете это тишью. А съ моря доносятся свистки пароходовъ; въ кабинетѣ Іонстона поминутно трещитъ телефонъ, надъ окнами гудятъ телеграфныя проволки, на улицѣ непрестанное движеніе, и все это сливается въ такой гулъ, точно по близости пожаръ… Я вѣдь привыкла къ одиночеству въ моей маленькой деревенькѣ. Тамъ дни бѣгутъ однообразно и безшумно, какъ тѣни. Но мы не скучаемъ. По утрамъ молочница приноситъ съ почты газету. Эту газету мы читаемъ вмѣстѣ съ управляющимъ, а потомъ обсуждаемъ прочитанное. А тамъ обѣдъ и послѣобѣденный отдыхъ въ саду, или въ залѣ, гдѣ управляющій играетъ что-нибудь на роялѣ. Наконецъ, чай и тихій вечеръ съ партіей въ экарте или въ пикетъ.
Госпожа Рэнебергъ распоряжалась тѣмъ временемъ по хозяйству, и вскорѣ на балконѣ былъ поданъ чай съ обильными закусками, приготовленными исключительно для директора.
Мужчины, кромѣ оставшагося у рояля управляющаго, и госпожа Рэнебергъ сѣли за столъ. Старушка Малькольмъ осталась въ своей качалкѣ.
— Извините мою прожорливость, сударыня! — обратился къ хозяйкѣ директоръ, опустошая тарелки съ закусками. — Никогда я не могъ научиться ѣсть — изящно, потихоньку и мало… Для этого я всегда бывалъ слишкомъ голоденъ.
— А знаете, директоръ, — вмѣшалась въ разговоръ госпожа Малькольмъ, придвигая къ столу кресло, — какъ весело видѣть мужчину съ такимъ здоровымъ аппетитомъ послѣ трудового дня.
— Однако, жаль хорошенькихъ тарелочекъ! — остался при своемъ директоръ. — Хоть бы управляющій игралъ погромче и отвлекъ вниманіе отъ меня…
— Я обѣщалъ ему лососину, Софи! — вполголоса замѣтилъ свояченицѣ Іонстонъ.
— Это на тебя похоже! — разсмѣялась она. — Самъ же ты потребовалъ остатокъ лососины къ завтраку…
— Но стаканъ холоднаго пунша къ фрикассе изъ угря былъ бы кстати, если бы ты догадался объ этомъ, Іонстонъ! — подала свой совѣтъ старуха Малькольмъ.
— Очень кстати… хотя бы и не къ фрикассе изъ угря! — пробормоталъ директоръ, уничтожая закуски.
— Можете себѣ представить, господинъ директоръ, — обратилась къ нему госпожа Малькольмъ, когда Іонстонъ вышелъ распорядиться насчетъ пунша; — что я не могу безъ какого-то неопредѣленнаго ужаса слышать скорыхъ шаговъ. Мнѣ все кажется, что бѣгутъ сообщить о пожарѣ или о какомъ-нибудь другомъ несчастій. Это осталось во мнѣ со времени нашихъ бѣдствій, когда я жила на заводѣ моего брата Рэнеберга. Я вѣдь уже давно замѣчала, что съ его справедливымъ, честнымъ и прямодушнымъ характеромъ онъ не годился для своей торговой дѣятельности, особенно когда начался кризисъ… Потомъ явился Іонстонъ съ совершенно такимъ же характеромъ… Да, люди нашего склада годятся только для поддержанія завоеваннаго предками положенія въ обществѣ, да и то не всегда; а чего-нибудь новаго завоевать мы не въ силахъ…
Она умолкла и задумчиво покачала головой.
Живо припомнилось директору, какъ часто онъ видѣлъ ее совершенно такою же — она всегда была старообразна — когда существовали еще заводы Рэнеберга. Съ тѣхъ поръ она даже похорошѣла, — такъ шли къ ея лицу сѣдые волосы.
— Теперь, когда Іонстонъ входитъ въ комнату, всегда такой разсѣянный, тихій, точно чѣмъ-то озабоченный, — продолжала она, помолчавъ, — у меня всякій разъ сердце сжимается отъ паническаго страха. Кстати, позвольте мнѣ сдѣлать вамъ одинъ вопросъ, господинъ директоръ. Говорятъ, его дѣла случайно очень поправились?.. Надѣюсь, это правда? Я спрашиваю это только потому, что и тогда всѣ увѣряли, что дѣла хороши…
— Я солгалъ бы, сударыня, если бы сказалъ, что дѣла Іовстона только хороши. Его дѣла изъ ряду вонъ великолѣпны!
— Мнѣ такъ вотъ и говорили. Но я всегда становлюсь такой мнительной и нервной, когда рѣчь заходитъ о торговыхъ дѣлахъ… А знаете, что утѣшаетъ меня больше всего? Никогда бы я сама не повѣрила этому, не далѣе, какъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ… это то, что Абрагамъ пренебрегъ торговлей и отдался искусству! По крайней мѣрѣ, онъ никогда не узнаетъ, что значитъ банкротство. Послушай, Іонстонъ! — обратилась она къ нему, когда тотъ вошелъ съ бутылкой пунша въ рукахъ. — Надо бы прочесть директору отрывокъ изъ послѣдняго письма Абрагама. Онъ пишетъ такъ занимательно, что увлекаетъ даже такую старуху, какъ я. Прочти объ этой англійской актрисѣ, портретъ которой такъ удался его учителю.
Іонстонъ вынулъ изъ бокового кармана бумажникъ, набитый счетами, записками и письмами, досталъ изъ бумажника два листка плотно исписанной почтовой бумаги и разгладилъ листки на столѣ.
— Вертятъ мною, Браттъ! — сказалъ онъ, улыбаясь. — Своихъ дѣлъ у меня довольно, а тутъ меня втягиваютъ еще въ городскія дѣла и, вдобавокъ ко всему, я долженъ теперь изучать техническія выраженія живописцевъ, вникая во всевозможныя тонкости…
Директору подали кофе. Явившійся изъ комнатъ управляющій усѣлся подлѣ Іонстона, и, вооружившись очками, тоже смотрѣлъ въ письмо. Всѣ приготовились слушать.
— Надо вамъ пояснить, директоръ! — сказала, въ видѣ предисловія, старуха Малькольмъ, — что онъ въ самомъ дѣлѣ подвигается впередъ. Одинъ извѣстный живописецъ пожелалъ пріобрѣсти его картину, и эта картина будетъ выставлена въ салонѣ. Теперь онъ изучаетъ портретную живопись и работаетъ въ одной мастерской на Монмартрѣ… Подумать, что всего двадцать шесть лѣтъ назадъ я стояла съ Рэнебергами на Монмартрѣ и любовалась разстилавшимся передъ нами огромнымъ городомъ…
Пока она говорила, управляющій окончательно завладѣлъ письмамъ, и отстранивъ Іонстона, взялся читать. Сразу было замѣтно, что онъ привыкъ читать вслухъ, и въ его старческомъ голосѣ отчетливомъ и ясномъ, было что-то, напоминавшее неторопливыя движенія старой выѣздной лошади.
«Гм!..»
«Модъ Брянскомъ, новая звѣзда „Follies Bergère“… Гм! — „Ярко-желтое съ черной отдѣлкой, вмѣстѣ съ ея глазами…“ Не то!.. „Перехожу къ другому портрету его работы…“ — Ну, вотъ оно! — „Перехожу къ другому портрету его работы: это портретъ Алисы Линдгардтъ, англійской актрисы. На вполнѣ аристократическомъ, прекрасномъ лицѣ свѣтятся большіе, неподвижные и очень темные глаза, совсѣмъ воловьи, но неотразимые. Она стоитъ въ дверяхъ балкона съ перламутровымъ вѣеромъ въ рукахъ. Жидкая кровь лишь слабо окрашиваетъ ея щеки и придаетъ лицу немного жизни; зато въ глазахъ — цѣлое море мистическихъ идей и мечтательности. Удивительно хорошъ изгибъ ея наклоненной, породистой, шеи; широкія, мягко опущенныя плечи и бюстъ въ полномъ соотвѣтствіи съ классической головой. Просто зачесанные и лишь слегка подвитые впереди волосы дополняютъ впечатлѣніе. Подъ свободнымъ платьемъ, по отдѣльнымъ, какъ бы намѣченнымъ, контурамъ угадывается тѣло настоящей Юноны. Очень возможно, что это великолѣпно выхоленное, эгоистическое тѣло высосало ради возвышенія своей прелести всѣ соки сердца красавицы, и теперь ея сердце не краше сморщеннаго, выдавленнаго лимона. Но это увидитъ когда-нибудь только ея анатомъ, да теперь видитъ Господь, привыкшій видѣть много печальнаго. Мнѣ говорили, что ежегодно по нѣскольку ваятелей и владѣльцевъ восковыхъ музеевъ валяется у нея въ ногахъ, вымаливая позволеніе сдѣлать модель съ ея дивнаго тѣла. Но никто, кромѣ покровительствуемой самой королевой фирмы Гонтрамъ Снобсъ и Ко, до сихъ поръ не добился отъ нея этой милости“…
Чтеніе продолжалось довольно долго.
Старуха Малькольмъ положила руку на стоявшій возлѣ ея кресла круглый столикъ и слушала, поигрывая большимъ разрѣзательнымъ ножемъ.
— А вѣдь, когда къ тебѣ на слѣдующее лѣто вернется Абрагамъ, придется ему устроить мастерскую, Іонстонъ! — замѣтила она, когда чтеніе кончилось.
— Ничего, можетъ устроить себѣ Монмартръ въ мезонинѣ! — улыбаясь, отвѣтилъ Іонстонъ. — Впрочемъ, я предоставлю ему расширить свою комнату и сдѣлать перестройки, какія ему покажутся необходимыми. Очень возможно,.что онъ вернется даже ранѣе, чѣмъ предполагалось, и, во всякомъ случаѣ, не позже начала весны.
— Да выстрой ты себѣ что-нибудь порядочное, Іонстонъ! — посовѣтовалъ директоръ. — Охота тебѣ мучиться со всѣми этими пристройками. Въ концѣ концовъ изъ этого дома выйдетъ вѣдь настоящая клѣтка.
Онъ собрался уходить и взялся за шапку.
— Іонстонъ и его домъ точно резиновые! — шутилъ онъ съ дамами на прощанье. — Особенно домъ, который все расширяется да расширяется, пока не вылѣзетъ изъ города въ море.
Всѣ добродушно смѣялись, и Іонстонъ, какъ всегда, проводилъ директора до самыхъ сѣней.
„Я погорячился на счетъ Іонстона въ банкѣ!“ — съ нѣкоторымъ чувствомъ раскаянія думалъ директоръ по дорогѣ домой. — „Но дилижансное сообщеніе!.. Нѣ-ѣтъ! Этого не будетъ! Надо же, чтобы они поняли, что изъ затѣи, которую пожелали бы провести помимо Андерса Братта, никогда и ничего не выйдетъ! Дилижансы!.. Какъ же, дожидайтесь!“
— Пообѣдалъ у Іонстона?! — недоумѣвали въ домѣ, когда съ такими хлопотами подогрѣваемый до самаго вечера обѣдъ пришлось убрать со стола.
— Какъ же, какъ же! Угостили меня отлично, было превесело.
— Однако, что же это? — вскричалъ Клаусъ, тараща глаза на отца. — Это… это… просто-на-просто непонятно!
— Что жъ тутъ непонятнаго? Мать была вчера права… Очень легко отнестись къ такому человѣку несправедливо… Въ томъ-то и штука, что о немъ нельзя судить, какъ о какомъ-нибудь Гаррестадѣ, Клаусъ. Да, это безусловно порядочные люди. Однако… уфъ! Фрикассе изъ угря съ холоднымъ пуншемъ очень вкусное, но тяжеловатое блюдо для этого времени года.
— Не налить ли тебѣ чашку кофе, Браттъ?
— Нѣтъ, спасибо. Я уже напился кофе у нихъ на балконѣ. Старуха Малькольмъ — онъ принялъ нѣсколько самодовольный видъ — отнеслась ко мнѣ совсѣмъ по родственному и подѣлилась со мной даже своими тревогами… Гм! Бѣдняжка стала нервна, и мнѣ пришлось даже ободрять ее… А впрочемъ, она мало измѣнилась и все такая же, какъ и въ дни ихней славы. Хе, хе… Заставила меня прослушать отрывокъ изъ письма Абрагама… Эти письма Іонстонъ хранитъ вмѣстѣ съ деньгами и векселями.
— Что же пишетъ Абрагамъ! — заинтересовалась Гертрудъ.
— Пишетъ о своей живописи, и, кажется, пишетъ толково. Похоже на то, что изъ него можетъ выйти знаменитость. Стали обращать на него вниманіе въ Парижѣ, а это вѣдь то же самое, что попасть на рельсы.
— А развѣ я не предсказывалъ это три года назадъ? — проговорилъ Клаусъ.
Директоръ прошелся раза два по комнатѣ и что-то весело насвистывалъ.
— Положеніе весьма недурное! — снова заговорилъ онъ черезъ минуту. — Тѣмъ болѣе, что его отецъ повелъ дѣла хорошо и состояніе растетъ. Весьма возможно, что имя Іонстоновъ затмитъ еще имена Рэнеберговъ и Малькольмовъ… И это правильно. Старуха, небось, поняла это.
— А когда его ждутъ сюда, Браттъ?
— Іонстонъ полагаетъ, что онъ вернется не позже начала весны, а можетъ, и раньше. Они, кажется, прочатъ за него одну изъ его кузинъ… Младшая, говорятъ, прехорошенькая!
Онъ безцеремонно повернулся и пристально посмотрѣлъ на Гертрудъ.
— Но онъ вѣдь не слишкомъ-то податливъ! — продолжалъ директоръ, возобновляя свою ходьбу. — Во всякомъ случаѣ, нельзя отрицать, что это теперь женихъ завидный, и что даже самая требовательная дѣвушка не можетъ желать для себя ничего лучшаго.
— Отецъ, кажется, воображаетъ, что дѣвушки, какъ мухи, полетятъ на палитру этой „знаменитости“? — съ высокомѣріемъ проговорила Гертрудъ, и вышла изъ комнаты.
— Видѣла, Гетта! — расхохотался отецъ. — Ревнуетъ! Не перенесла намековъ на возможность соперницъ. Что жъ? такъ и слѣдуетъ…
VII.
правитьПришла весна.
Какъ-то утромъ Гертрудъ разбудило пѣніе пѣтуха, доносившееся изъ коррирода. Передъ этимъ ей, точно во снѣ, казалось, что кто-то звалъ ее по имени, потомъ громко закудахтала курица, и гдѣ то злобно зарычала собака… Какъ могли куры попасть въ корридоръ?.. Кто-нибудь загналъ ихъ туда.
Снова послышался голосъ пѣтуха. На этотъ разъ было ясно, что пѣтуха травятъ.
Гертрудъ вскочила съ постели и бросилась къ дверямъ, но, едва высунувъ голову, тотчасъ же захлопнула дверь.
Абрагамъ Іонстанъ.
Въ корридорѣ слышался смѣхъ… Она стояла и прислушивалась. Сердце у нея такъ и стучало.
Опять раздалось пѣтушиное пѣніе, на этотъ разъ у самыхъ ея дверей.
— Гертрудъ, вѣдь это я, Абрагамъ, — послышался голосъ. — Я только что вернулся въ Норвегію.
— Поздравляю съ пріѣздомъ! — отозвалась она. — Вотъ Клаусъ-то обрадуется!
— Я убѣжалъ изъ дому, не допивъ кофе, чтобы скорѣе повидаться съ вами… и съ Клаусомъ, прежде чѣмъ онъ уйдетъ въ свою контору… Я пріѣхалъ вчера поздно вечеромъ.
— Я тоже рада вашему пріѣзду.
— Рады? Ну, такъ вамъ слѣдовало бы просунуть вашу славную ручку въ двери, чтобы поздороваться съ человѣкомъ, такъ долго не бывавшемъ на родинѣ.
— Вы съ ума сошли… Я сейчасъ одѣнусь и спущусь внизъ.
— Можете себѣ представить, какъ мнѣ хочется посмотрѣть, насколько вы похорошѣли… Я такъ стосковался по отечеству и теперь такъ счастливъ, увидавъ родныя мѣста, что готовъ прыгать и ѣсть березовыя почки, какъ наши козы… Какая прелесть у насъ весна!
Она слышала, какъ онъ прошелъ въ комнату Клауса, откуда стали доноситься громкіе, веселые голоса, и какъ онъ пошелъ въ гостиную.
Наконецъ она одѣлась, и неторопливой походкой вошла въ гостиную.
— Простите, если испугалъ васъ своими шутками! — проговорилъ онъ, здороваясь съ нею. При этомъ взглядъ его съ удивленіемъ и съ нескрываемымъ восхищеніемъ скользнулъ по ней, и онъ невольно задержалъ ея руку въ своихъ рукахъ. — Если припомните, подражать голосамъ животныхъ я всегда былъ мастеръ, а васъ я помнилъ только такою, какой привыкъ васъ видѣть… въ дни нашей ранней юности.
Она молча улыбалась.
— Точно схожу на берегъ послѣ долгаго скитанія по морямъ! — продолжалъ онъ восторженно. — По прежнему ли любите животныхъ и держите на дворѣ цѣлый звѣринецъ? Вѣдь на этой симпатіи къ животнымъ мы когда-то сдружились съ вами. Съ тѣхъ поръ никогда и никто не бывалъ мнѣ такъ близокъ въ моемъ искусствѣ.
— Я думала видѣть васъ совсѣмъ другимъ! — улыбаясь и съ чувствомъ проговорила она. — За границей люди становятся такими пресыщенными… разочарованными…
— Разочарованными?.. Благодарю покорно! Много же вы помните обо мнѣ. Разочарованный художникъ, — да вѣдь это дохлая рыба! А я воображалъ васъ всегда прежней Гертрудъ, такой, съ какой разстался. Неужели бы я посмѣлъ дать такое звѣриное представленіе въ корридорѣ, если бъ я воображалъ…
Она тихонько освободила свою руку и пошла въ столовую, гдѣ уже былъ приготовленъ утренній кофе. Онъ пошелъ за нею.
— А вѣдь я имѣлъ о васъ постоянныя свѣдѣнія! — продолжалъ онъ, пока она разставляла чашки. — И сколько тетя Софи ни набрасывала на все романическіе покровы, я понялъ изъ ея писемъ, что вы деспотически властвовали на всѣхъ здѣшнихъ балахъ…
— Абрагамъ! — раздалось въ дверяхъ.
— Да, да, это я вернулся домой! — откликнулся онъ и безъ церемоніи бросился въ объятія госпожи Браттъ. Тутъ же, смѣясь и шутя, онъ разсказалъ, что всякій разъ, когда ему нужно было изображать возвышенную мечтательность, или загадочную Сибиллу, онъ думалъ о глазахъ добрѣйшей госпожи Браттъ и жалѣлъ, что не можетъ писать съ нея…
— Ахъ, какъ здѣсь хорошо! — говорилъ онъ черезъ минуту, уже сидя за столомъ. — Я въ вашей столовой — точно гдѣ-то въ нашихъ душистыхъ, лѣсахъ. И не мудрено: здѣсь столько этихъ вашихъ чудныхъ цвѣтовъ, а подъ окнами шумитъ рѣка… Какая прелесть эти горы вдали!..
Онъ бросился къ окну.
— Посмотрите же, Гертрудъ, какія краски… Этотъ маленькій домикъ въ кустахъ!.. А тамъ видите… тропинка между деревьями и утесами… Да вѣдь это цѣлый мотивъ для пейзажа.
Она стояла возлѣ него, чувствуя по колебанію воздуха его порывистыя движенія. Подлѣ нея мелькалъ клочокъ его сѣраго платья; передъ нею была его вытянутая по направленію къ горамъ рука… И почему-то ей казалось, что, въ сущности, онъ восхищается ею, а не горами, на которыя указываетъ.
— Теперь вамъ всюду мерещутся живописные „мотивы“! — пошутила она, но, отходя назадъ къ столу, была значительно румянѣе, чѣмъ всегда.
Онъ тоже вернулся къ столу и сѣлъ возлѣ госпожи Браттъ. Совсѣмъ, какъ прежде, вытягивалъ онъ свои длинныя ноги въ широчайшихъ сѣрыхъ брюкахъ и очень красивыхъ ботинкахъ. Но онъ возмужалъ и лицо его стало еще красивѣе прежняго.
Вошелъ Клаусъ. Ему оставалось только нѣсколько минуть до ухода въ контору и онъ очень торопился. Прихлебывая кофе, онъ сталъ условливаться съ Абрагамомъ насчетъ ближайшей охоты, которой слѣдовало ознаменовать возвращеніе на родину. Съ субботы на воскресенье, напримѣръ? Конечно, въ шкерахъ, на кроншнеповъ!.. Онъ беретъ на себя позаботиться о патронахъ съ дробью подходящаго номера… Лодку можно взять отцовскую, парусную… Очень важно запастись вдоволь вкусной провизіей…
Клаусъ былъ всецѣло поглощенъ своими охотничьими соображеніями и съ увлеченіемъ говорилъ о дроби и порохѣ.
— А вы, Гертрудъ? Не поѣдете ли и вы съ нами? — обратился къ ней Абрагамъ.
Она подняла голову. Шутить или говоритъ серьезно? Прежде у него была эта привычка — ради шутки перемѣшивать серьезное съ пустяками.
— Вамъ не повезетъ на охотѣ, а вы свалите на меня, что, молъ, въ лодку сѣла баба, — отвѣтила она, смѣясь.
— Пустяки, поѣдемте! — настаивалъ онъ. — Ночью будемъ пить кофе среди шкеръ и полюбуемся прерывистымъ свѣтомъ маяка. Съ добрымъ запасомъ шалей, и всего такого… А въ самомъ дѣлѣ, поѣдемте!!
— Много насъ спасутъ шали…
— Отъ чего же спасать? А какъ интересно плыть подъ парусами ночью…
Она потупилась съ такимъ видомъ, что не стоитъ, молъ, и продолжать этотъ разговоръ.
— Это моя первая просьба, на родинѣ… Примите, Гертрудъ, хоть это во вниманіе! — продолжалъ онъ упрашивать ее и сказалъ это такъ мягко, что она уже не смѣла больше и взглянуть на него.
Но все-таки она промолчала.
— Какъ это похоже на васъ! — вскричалъ онъ. — Такая осторожность и столько размышленій… точно дѣло идетъ о поручительствѣ по векселю.
Она смотрѣла въ свою чашку, и ему видны были только ея густыя, длинныя рѣсницы подъ черными бровями.
— Если не поѣдете, я буду считать все наше удовольствіе испорченнымъ! — добавилъ онъ рѣшительно и даже перекинулъ ногу на ногу, какъ бы считая переговоры оконченными.
— А почему ей и не ѣхать? — вмѣшался Клаусъ. — Когда въ прошломъ году у васъ гостили Стибольты, она съ Жанеттой выѣзжала же на охоту съ нами! И охота была чудеснѣйшая…
— Хорошо, только ужъ не пеняйте на меня, если ничего не убьете! — проговорила она наконецъ, сдаваясь.
— О, мы будемъ самые счастливые охотники! — восторжествовалъ Абрагамъ.
Дверь распахнулась, и въ столовую вошелъ директоръ.
— Кого я вижу! Патріарха Авраама! — весело привѣтствовалъ онъ молодого человѣка. — Нашего знаменитаго живописца! То-то я слышалъ изъ своей комнаты какіе-то звуки наверху въ корридорѣ.
— Ну, добро пожаловать на родину, Абрагамъ! — продолжалъ онъ, обнимая его. — Однако заграницей вы болѣе прославились, чѣмъ пополнѣли… Небось, отецъ теперь на седьмомъ небѣ?
Онъ положилъ раскрытый портфель на столъ и принялся, какъ всегда дѣлалъ по утрамъ, прихлебывать кофе стоя. При этомъ онъ не переставалъ перелистывать свои бумаги, что не мѣшало ему разговаривать. Всегда торопясь, онъ привыкъ дѣлать многое одновременно.
— Ну, какъ вамъ жилось, Абрагамъ? Вашъ отецъ никакъ не соглашался открыть вамъ годовой кредитъ и предпочиталъ дѣлать двѣнадцать отдѣльныхъ переводовъ. Сначала я не понималъ, для чего это онъ дѣлаетъ такое усложненіе, и потомъ я сообразилъ, что старикъ хочетъ заручиться лишними предлогами для переписки, чтобы чаще получать отъ васъ письма. То-то вотъ! Артисты народъ ненадежный… И я тоже каждый мѣсяцъ къ послѣдней почтѣ приготовлялъ ему переводные векселя… Теперь, слава Богу, на время я избавленъ отъ этого труда… Приходилось вѣдь еще подвергаться ежемѣсячнымъ допросамъ, такъ какъ госпожа Рэнебергъ передъ каждымъ письмомъ вывѣдывала у меня разныя новости о Гертрудъ и тому подобное…
Гертрудъ вздрогнула отъ негодованія. Ага! Значитъ, отецъ опять былъ во всемъ замѣшанъ и подогрѣвалъ отношенія. Это онъ, конечно, насплетничалъ про балы, и все такое!.. Онъ и теперь интригуетъ… Но не торжествуетъ ли онъ слишкомъ рано?!
Директоръ перевернулъ нѣсколько листовъ въ своемъ портфелѣ. — Я слышалъ изъ той комнаты, что вы сманили ее съ собой на охоту? --замѣтилъ онъ, не отрываясь отъ бумагъ. —И какъ это она довѣряетъ свою жизнь такимъ палачамъ, которые отправляются на убійство несчастныхъ птицъ! Кстати, Клаусъ, напомни мнѣ, чтобы я послалъ за лодочникомъ Торгерсеномъ. Пусть осмотритъ лодку, и лучше всего возьмите его съ собой. Ты вѣдь отпѣтый шалопай, а артисты бываютъ разсѣянны!
Онъ донялъ кофе, взялъ портфель подъ мышку и приготовился уходить;
— Гетта, — позвалъ онъ жену. — Проводи меня, пожалуйста. Мнѣ надо тебѣ кое-что сказать.
Они вышли.
— Можешь не хлопотать о лодочникѣ, Клаусъ! — обратилась Гертрудъ къ брату. —Было бы смѣшно нанимать человѣка только ради меня… Я предпочитаю сама оберегать свою жизнь… на сушѣ; это надежнѣе.
— Какъ? --вскричалъ Абрагамъ. — Вы измѣняете?
— Я буду мысленно сопутствовать вамъ! — отвѣтила она.
— Съ чего же такой внезапный капризъ, Гертрудъ. Чѣмъ я заслужилъ такое наказаніе?
— Просто вспомнила, что обѣщалась быть въ воскресенье у Торы Лэбергъ.
— Увертки! Я замѣчаю только, что у васъ прежняя наклонность припасать неожиданности… Пріятныя неожиданности!..
Она посмотрѣла на него, слегка прищурившись, хорошо знакомымъ ему надменнымъ взглядомъ.
— Неужели вы полагаете, что я не могла бы отказаться безъ „увертокъ“? — спросила она, растягивая слова.
— Такъ вотъ какъ! — усмѣхнулся онъ. — Начинаю понимать вашъ характеръ, хотя это и не такъ-то просто. Въ глубинѣ вашей души спрятана волшебница… прекрасная, но темная, какъ ночь.
— Вы предпочитаете людей, которые мягки, какъ шелковый шнурокъ: его можно обвить вокругъ пальца?
— Во всякомъ случаѣ есть такой красный шнурочекъ въ моей жизни, и я долженъ держаться за этотъ шнурокъ, и… и когда-нибудь удавлюсь на немъ! Однако, я сознаю, что велъ себя сегодня утромъ слишкомъ ребячливо… Остается поблагодарить за урокъ, Гертрудъ! Дѣлать нечего, Клаусъ! Приходится подчиняться необходимости, и поѣдемъ одни! Я провожу тебя…
Онъ поклонился барышнѣ довольно церемонно и вышелъ вслѣдъ за товарищемъ.
VIII.
правитьИнспекторъ путей сообщенія, г. Финкенгагенъ, любилъ разъѣзжать по округу, не торопясь, съ частыми остановками и роздыхомъ. Его караковая лошадка знала это, плетясь по жарѣ лѣнивымъ шагомъ, подымая изъ-подъ ногъ густыя облака пыли и только подъ гору соглашалась бѣжать легонькой рысцой. При встрѣчѣ съ мужиками или проѣзжими она сама останавливалась, сообразивъ, что повстрѣчавшіеся люди были достойны разговора съ инспекторомъ. Въ этихъ случаяхъ она проявляла много такта, и никогда не останавливалась, если встрѣчный былъ грязно одѣтъ или походилъ на бродягу; во всякомъ случаѣ, она требовала, чтобы у лица было что-нибудь въ рукахъ, напримѣръ, узелокъ или корзина, и чтобы оно, по меньшей мѣрѣ, походило на честнаго рабочаго. Слоняющихся по дорогамъ матросовъ, нищихъ и другихъ бродягъ она узнавала издали, даже не давая себѣ труда замедлить шагъ.
Сѣдой инспекторъ со своимъ круглымъ, привѣтливымъ лицомъ, въ зеленой дорожной фуражкѣ съ огромнымъ козырькомъ, походилъ въ каріолкѣ на стараго моряка, плывущаго на суднѣ. Большая дорога была его привычнымъ фарватеромъ; хутора и деревни — островами и портами. При встрѣчахъ съ мужиками онъ всегда желалъ знать, куда и зачѣмъ они ѣдутъ, а также — нѣтъ ли въ ихъ мѣстахъ чего-нибудь новенькаго, при чемъ доставалъ изъ кармана большой синій платокъ, снималъ фуражку и вытиралъ потъ на лбу и на затылкѣ.
— Ну, что везешь, Каринъ? — спрашивалъ онъ, напримѣръ, ѣхавшую ему на встрѣчу бабу. — Телятину? Покажи-ка… Еще ягоды и яйца?.. А почемъ за сотню? Те-те-те! Да у тебя есть уже свѣжій горохъ! Вотъ что, поѣзжай-ка ты на заводъ, къ госпожѣ Браттъ, и скажи, что я тебя послалъ… По крайней мѣрѣ, сразу развяжешься со всѣмъ возомъ.
— Ну, что, Маритъ? — пускался онъ въ разговоръ съ другой бабой. — Ты говоришь, въ городъ, къ адвокату?.. Это не хорошо, не хорошо… Хочешь судиться съ твоей арендаторшей?.. Видно, придется мнѣ какъ-нибудь заѣхать въ ваши мѣста и поговорить съ вами обѣими. Понимаешь?..
— Благослови васъ Господь, господинъ инспекторъ! Вотъ въ самомъ бы дѣлѣ вы заѣхали…
— Постараюсь. Полагаю, что буду у васъ въ концѣ слѣдующей недѣли.
— Ахъ, мы будемъ вамъ такъ благодарны! А то просто разореніе… Позвольте завезти къ вамъ на кухню лукошечко яичекъ и маслица?.. Не побрезгайте, будьте такъ добры…
— Спасибо, спасибо… Завези!
И такъ онъ ѣхалъ миля за милей, незамѣтно поднимаясь до самыхъ предгорій.
На обратномъ пути съ объѣзда онъ неизмѣнно заѣзжалъ на лѣсопильный заводъ Андерса Братта.
— Позвольте освѣдомиться, сударыня, о вашемъ здоровьѣ?.. Я позволилъ себѣ направить къ вамъ крестьянку съ свѣжимъ горошкомъ… Получили?.. Чрезвычайно счастливъ, что провизія пришлась вамъ кстати… А свѣжихъ яицъ завтра же пришлю. Признаться, я даже приторговалъ для васъ… Въ это время года съ постоянными гостями вамъ много требуется!
— Войдите же, Финкенгагенъ, посидите хоть минутку. Не хотите ли освѣжиться чѣмъ-нибудь… Сельтерской?.. Молока?.. Вина?.. Что предпочитаете? Закусить, не правда ли?
Появлялся директоръ.
— Здравствуйте, Финкенгагенъ! Я слышу, вы побывали въ Гейѣ? — сказалъ онъ въ одинъ изъ пріѣздовъ инспектора.
— Да, господинъ директоръ, и я имѣю удовольствіе передать вамъ поклонъ отъ госпожи Свибольдтъ, и отъ вашего зятя… Слава Богу, у нихъ все благополучно, и малютки въ вожделѣнномъ здравіи… Впрочемъ, обо всемъ этомъ, вѣроятно, найдете въ этомъ письмецѣ отъ нихъ.
— А нѣтъ ли какихъ новостей?
— Ничего особеннаго, развѣ, что господинъ Свибольтъ обдѣлываетъ теперь великолѣпныя дѣла. Но это, конечно, господину директору и безъ того извѣстно… хе-хе! Онъ только-что устроилъ покупку одного изъ прежнихъ Малькольмскихъ лѣсовъ для Іонстона…
— Да, да!.. Іонстонъ входитъ въ силу! — улыбаясь, замѣтилъ директоръ. — Выкупаетъ все, что было прежде въ ихъ роду… И все это выходитъ выгодно…
— Поистинѣ, великаго ума человѣкъ! — произнесъ инспекторъ почти благоговѣйно. — Какова предусмотрительность! Вотъ хоть бы съ углемъ… Господинъ Іонстонъ вдругъ оказался единственнымъ собственникомъ мѣстъ, пригодныхъ для каменноугольныхъ складовъ у новыхъ пристаней, и теперь вся торговля каменнымъ углемъ сосредоточилась въ его рукахъ!
— Это онъ слизнулъ изъ-подъ носа старыхъ каменноугольныхъ тазовъ! — разсмѣялся директоръ.
— Но, можетъ быть, вы… изволили посовѣтовать?..
— Я? Чортъ меня побери, если я подумалъ объ этомъ! Даже съ пустыремъ… Я и на половину не предвидѣлъ великолѣпія аферы!
— Да, господинъ Іонстонъ великаго ума коммерсантъ!
— Надо сказать, ему чертовски везетъ. А вѣдь въ торговлѣ фунтъ счастія дороже десяти фунтовъ ума. Это вамъ извѣстно?
— Гм… Гм! Бываетъ однако, что счастіе дается людямъ, которые имъ не умѣютъ воспользоваться. А знаете, господинъ директоръ, что отъ меня снова затребованы всякія свѣдѣнія относительно пассажирскаго движенія въ нашемъ округѣ. Съ прошлаго года, когда вы изволили привести столь вѣскіе доводы противъ устройства дилижансовъ, я совсѣмъ остылъ къ этому дѣлу… т. е., во всякомъ случаѣ, не предполагаю… Гм! Однако, господинъ директоръ, по долгу службы, мнѣ поневолѣ придется…
— Такъ вотъ оно какъ? Епископъ опять вмѣшивается въ наши дѣла и продолжаетъ хлопотать?.. теперь уже въ столицѣ! Да что онъ помѣшался на этомъ, что ли?
— Считаю долгомъ пояснить, господинъ директоръ, что многіе изъ вашихъ прошлогоднихъ сторонниковъ по вопросу о дилижансахъ перешли на другую сторону. Такъ, напримѣръ, Гордеръ… Только, пожалуйста, пусть это останется между нами! Гаррестадъ тоже стоитъ за дилижансы, и даже хлопочетъ черезъ своихъ друзей… Большое значеніе въ дѣлѣ имѣетъ то, что такой уважаемый человѣкъ, какъ Іонстонъ, высказался и всегда высказывается за устройство дилижансовъ. Онъ вѣдь славится безпристрастіемъ и теперь сдѣлался общимъ кумиромъ…
— Іонстонъ? — переспросилъ директоръ, поворачиваясь въ креслѣ и сдвигая брови. — Впрочемъ, вы ошибаетесь, — прибавилъ онъ, успокоиваясь, — Іонстонъ больше не занимается этимъ дѣломъ и никогда не интригуетъ втихомолку.
— Совершенно правильно! Но всѣмъ извѣстно, что господинъ Іонстонъ сочувствуетъ идеѣ и никогда не пойдетъ противъ нея… А такъ какъ онъ членъ совѣта, то, слѣдовательно, надо это принимать во вниманіе…
Директоръ поднялся съ кресла и сталъ шагать изъ угла въ уголъ, не обращая уже ни малѣйшаго вниманія на инспектора. „Іонстонъ!“ — бормоталъ онъ въ раздумьи. — „Іонстонъ!“
Онъ хотѣлъ уже выйти изъ комнаты, но вспомнилъ объ инспекторѣ.
— Кстати, — сказалъ онъ. — Будете писать донесеніе, обратите вниманіе на то, что ваши прошлогоднія свѣдѣнія о пассажирскомъ движеніи положительно были преувеличены. Нечего прикрашивать дѣло, Финкенгагенъ.
Съ этими словами онъ вышелъ и, проходя черезъ столовую, сказалъ, обращаясь къ женѣ и дочери:
— Идите кто-нибудь занять инспектора въ гостиной. Мнѣ некогда съ нимъ возиться.
Нетерпѣливо распорядившись изъ окна, чтобы запрягали лошадь, онъ пошелъ переодѣваться и черезъ нѣсколько минуть ѣхалъ уже въ городъ. По обыкновенію, онъ правилъ самъ.
„Такъ вотъ куда дѣло зашло!“ — думалъ онъ, — „Что жъ это? меня хотятъ застать врасплохъ, что ли? — Пусть только тотъ, кто хочетъ сдѣлать это, будетъ похитрѣе разныхъ господъ Гордеровъ и Гаррестадовъ“.
Онъ остановилъ кабріолетъ у сада Іонстона. Какъ и слѣдовало ожидать, въ это послѣобѣденное время, Іонстонъ въ широкой соломенной шляпѣ бродилъ по саду.
— Іонстонъ!
— А, добрый вечеръ, Браттъ! Отчего жъ не входишь?
— Некогда. Скажи, пожалуйста, что это за чертовщина такая затѣвается опять съ этими… съ этими дилижансами?
— Развѣ что-нибудь затѣвается? Мнѣ ничего не сообщали… Во всякомъ случаѣ, я былъ бы очень радъ, если бы дѣло опять ожило.
— Будто не слышалъ? Въ совѣтѣ они всецѣло разсчитываютъ на тебя… Да, да! Намъ предлагаютъ кататься въ дилижансахъ и этимъ на много лѣтъ затормозить вопросъ о проведеніи желѣзной дороги.
Іонстонъ покачалъ головой.
— Неужели, Браттъ, ты все еще такъ горячо стоишь противъ этой идеи? Я думалъ…
— Будь я проклятъ, если не стою! Теперь оказывается, что въ столицѣ изподтишка обработываютъ дѣло, и нашъ инспекторъ получилъ уже оффиціальный запросъ…
Іонстонъ стоялъ съ садовымъ ножомъ и пачкой нарѣзанной спаржи въ рукахъ. Но вдругъ онъ все это положилъ за траву и, подойдя къ директору, оперся на заборъ.
— Видишь ли, Браттъ, — заговорилъ онъ спокойно; — съ тѣхъ поръ, какъ я пустился въ предпріятія съ лѣсомъ, я не менѣе твоего… пожалуй, даже больше твоего… заинтересованъ въ осуществленіи задуманной тобой желѣзной дороги. Но…
— Наконецъ-то! — съ торжествомъ вскричалъ директоръ. — Теперь, когда дѣйствительность сдѣлалась твоимъ личнымъ дѣломъ, ты перестаешь фантазировать! Еще бы ты не былъ заинтересованъ! Это я и старался тебѣ всегда втолковать. Итакъ, дѣло рѣшенное? Мы провалимъ этотъ проектъ о дилижансахъ и будемъ требовать желѣзную дорогу?
— Ты не далъ мнѣ договорить, Браттъ. Я именно хотѣлъ сказать, что несмотря на то, что я лично заинтересованъ въ скорѣйшемъ проведеніи желѣзной дороги и не желалъ бы тормозить этого дѣла, я не вижу ни малѣйшей причины противиться устройству дилижансовъ. Потому-то мнѣ и кажется, что ты могъ бы тоже уступить.
— Что?.. Уступить? Такъ вотъ чего ты хочешь?.. Но нѣ-ѣтъ!
Онъ схватился за возжи такимъ рѣзкимъ движеніемъ, что лошадь дернула впередъ, и потомъ стала осаживать назадъ. Ударомъ возжей онъ поставилъ ее на мѣсто.
— И ты… ты подашь голосъ за дилижансы? — вскричалъ онъ.
— Ты знаешь, что если дѣло дойдетъ до совѣта, я это сдѣлаю, — спокойно отвѣтилъ Іонстонъ.
— Гм!
Лошадь плясала на мѣстѣ, сдерживаемая желѣзной рукой.
— Хорошо же, Іонстонъ! Ты знаешь мое мнѣніе: твоя безграничная щепетильность въ общественныхъ дѣлахъ приноситъ больше вреда, чѣмъ пользы. Дѣло вѣдь доходитъ до наивности! Да, да — ужъ ты меня извини, Іонстонъ. Но вотъ что я скажу тебѣ: хотѣлъ бы я дожить до того дня, когда твой епископъ увидитъ здѣсь дилижансы! Этотъ день придетъ не скоро! Прощай, Іонстонъ.
Онъ далъ волю своей лошади, и кабріолетъ стремительно понесся по направленію къ конторѣ.
Полчаса спустя въ конторѣ появилась жиденькая фигурка господина Гаррестада.
— Господинъ директоръ посылалъ за мною? Не знаю, чему или кому я обязанъ этимъ удовольствіемъ?..
— Вѣрнѣе всего, чорту! Однако, прошу покорно садиться.
Пріемъ былъ, по меньшей мѣрѣ, весьма странный. Перетрусившій Гаррестадъ съ тоской посмотрѣлъ на дверь, однако повиновался и сѣлъ.
— Ну-съ, Гаррестадъ, — началъ директоръ, — вы уже не мало времени бьетесь въ этомъ городѣ и проникли даже въ общественныя дѣла. Но, сколько мнѣ извѣстно, живется вамъ не особенно красно?
— Благодаря вамъ, господинъ директоръ…
— Пожалуй, что такъ! Не отрицаю…
Они обмѣнялись пристальнымъ взглядомъ.
— Видите ли, Гаррестадъ… Всѣ ваши предпріятія довольно шатки. Эта „касса взаимопомощи“, которую вы основали, не имѣетъ ни членовъ, ни капиталовъ. „Общество для распространенія полезныхъ знаній“, которое должно было закупать книги у васъ, совсѣмъ не идетъ… Люди вѣдь не такъ глупы и насквозь видать такія „филантропическія“ затѣи. Вотъ это и проваливаетъ васъ за выборахъ, на которые вы ежегодно возлагаете столько надеждъ. Не вамъ бороться съ директоромъ Браттонъ!
Краска все гуще и гуще окрашивала щеки Гаррестада, и при послѣднихъ словахъ директора онъ даже хотѣлъ встать и уйти. Но въ манерахъ и въ голосѣ директора было что-то необыкновенное, поражавшее столько же любопытство, какъ и лучшія чувства Гаррестада. И онъ остался.
— Что вы скажете, милѣйшій Гаррестадъ? — сказалъ директоръ послѣ довольно томительнаго перерыва; — что вы скажете, если бы я посовѣтовалъ вамъ бросить весь этотъ филантропическій хламъ и доставилъ бы вамъ дѣйствительно солидное мѣсто, которое сразу укрѣпило бы васъ въ обществѣ и въ адвокатурѣ? Напримѣръ, мѣсто смотрителя городскихъ больницъ, освобождающееся не далѣе, какъ къ новому году?..
Гаррестадъ даже привскочилъ на стулѣ, но тотчасъ же принялъ самый недовѣрчивый видъ.
— Позвольте спросить, господинъ директоръ, съ какой стати вамъ угодно шутить?..
— Я вовсе не шучу. Вы, кажется, не въ состояніи понять, что я могу поступать, не руководствуясь моими личными симпатіями?
— Признаюсь — не понимаю. Но, можетъ быть, вы желаете поставить мнѣ какія-нибудь условія?.. Въ такомъ случаѣ, если я могу исполнить ихъ свободно и по совѣсти… нельзя же пренебрегать своимъ счастіемъ! Это значило бы пренебрегать указаніями Провидѣнія…
— Гм! — откашлялся директоръ.
— Во всякомъ случаѣ, я желалъ бы доказать, господинъ директоръ…
— А слышали вы, что здѣсь снова поднимается вопросъ о дилижансахъ? — перебилъ директоръ.
Гаррестадъ насторожился, потомъ какъ-то странно вывернулъ шею и потупился.
— Вы хотите сказать, господинъ директоръ?..
— Вы отлично знаете, что я хочу сказать!
Директоръ потеръ себѣ подбородокъ, и Гаррестадъ почувствовалъ на себѣ его безпощадно-насмѣшливый взглядъ.
— По этому вопросу я могу только сказать, — началъ онъ, не поднимая глазъ и какъ бы нащупывая почву, — что ваше мнѣніе, господинъ директоръ, вполнѣ правильно. Устройство дилижанснаго сообщенія въ самомъ дѣлѣ затормозить проведеніе желѣзной дороги… Этотъ аргументъ прость, ясенъ и убѣдителенъ, какъ все, что высказывается господиномъ директоромъ въ общественныхъ дѣлахъ!
— Вы находите? Хе, хе! Да вѣдь это именно то, что мнѣ хотѣлось услышать отъ васъ, Гаррестадъ! Въ самомъ дѣлѣ, это вѣдь просто и хорошо!
— Въ высшей степени, господинъ директоръ, и меня несказанно радуетъ, что, наконецъ, мнѣ представляется случай съ чистой совѣстью стать на сторону господина директора. Содѣйствовать скорѣйшему проведенію желѣзной дороги, по истинѣ, святое дѣло, которое должно объединить всѣ партіи въ городѣ. Притомъ, нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что вы, съ вашей чуткостью къ общественнымъ…
— Ну, и такъ далѣе! — перебилъ директоръ пренебрежительно. — Меня дожидаются дома, такъ ужъ вы меня извините… Очень радъ, что мы столковались. До свиданія, Гаррестадъ! — Ужъ не слишкомъ красивый союзъ! — бормоталъ онъ себѣ въ бороду, садясь въ кабріолетъ. — За то теперь посмотримъ…
Онъ пустилъ лошадь крупной рысью и сдержалъ ее только у воротъ типографіи Трэана.
— Вотъ какъ?.. Нѣтъ дома? — вскричалъ онъ, выслушавъ объясненіе подбѣжавшаго дворника. — Такъ передай господину Трэану, что я покорнѣйше прошу его заглянуть ко-мнѣ въ контору завтра, часовъ этакъ въ десять!
Пріѣхавъ домой, онъ бросилъ возжи подбѣжавшему, мальчику и прямо прошелъ въ гостиную. Тамъ уже дожидался его Абрагамъ, недавно начавшій писать съ него портретъ и пришедшій для сеанса.
Директоръ молча опустился въ кресло и сразу принялъ позу, къ которой успѣлъ привыкнуть въ первые три сеанса. При этомъ онъ позаботился согнать съ лица всякіе слѣды недавняго волненія и принялъ такое оффиціальное, безличное, выраженіе, что Абрагамъ даже пришелъ въ отчаяніе.
Приготовляя кисти и краски, молодой человѣкъ сдѣлалъ было нѣсколько попытокъ оживить лицо директора смѣшными анекдотами, но лицо директора осталось то же.
Тогда онъ запѣлъ любимую пѣсенку директора:
Отрада сердца моего,
Дороже и милѣй всего Вендела мнѣ!..
Но даже заключительныя строки этой пѣсни:
Отдай же мнѣ
Мой портмонэ, —
всегда возбуждавшія смѣхъ неразборчиваго въ литературѣ директора, на этотъ разъ не произвели обычнаго дѣйствія.
— Кстати о портмонэ! — снова сталъ шутить художникъ. — Обратили вы вниманіе на то, что каждый человѣкъ по своему вынимаетъ деньги и въ этомъ жестѣ много характерныхъ особенностей?
— Очень возможно…
— Мой отецъ, напримѣръ, лѣзетъ за деньгами въ разные карманы и только въ рѣдкихъ случаяхъ носитъ деньги въ портмонэ.
Директоръ усмѣхнулся, но остался равнодушенъ къ предмету разговора.
— Гертрудъ, Гертрудъ! — позвалъ Абрагамъ, заглянувъ въ сосѣднюю комнату. — Идите, пожалуйста, разсердить вашего отца. Онъ исчезъ безслѣдно. Мнѣ нуженъ въ лицѣ характеръ, а не оффиціальная маска.
— Что вы говорите! Я знаю, что сижу правильно! — возмутился директоръ и сдѣлалъ движеніе рукой, какъ бы указывая, что онъ не забылъ, куда ее слѣдуетъ положить.
— Да! но выраженіе вашего лица невозможное! Особенно подбородокъ… Въ этомъ подбородкѣ сегодня что-то совсѣмъ новое.
— Я полагаю, что мой подбородокъ придѣланъ къ лицу разъ на всегда… и крѣпко.
— Но въ немъ какая-то натянутость… Точно вы собираетесь бриться!
— Ну, вотъ еще!..
На этотъ разъ директоръ непритворно улыбнулся шуткѣ, но тотчасъ же опять застылъ въ прежней одервенѣлости физіономіи.
Абрагамъ замурлыкалъ что-то подъ носъ, и больше ходилъ вокругъ мольберта, чѣмъ писалъ. По звуку его голоса Гертрудъ слышала изъ сосѣдней комнаты, что его работа сегодня не спорится.
Въ самомъ дѣлѣ, онъ никакъ не могъ на этотъ разъ уловить характерную черту въ лицѣ директора, и потому сходства не выходило. Онъ увеличилъ оспины и бородавку подлѣ носа, въ надеждѣ, что это наведетъ его на что-нибудь существенное, но и это не повело ни къ чему.
Между тѣмъ, директоръ задумался и въ его глазахъ появилось что-то острое, неумолимое. Все лицо приняло выраженіе человѣка, который цѣлится или подстерегаетъ, напримѣръ, птицу…
Абрагамъ привскочилъ и быстро повелъ кистью по полотну.
— Гертрудъ, дайте мнѣ, пожалуйста, какую-нибудь тряпку вытирать краску! — черезъ нѣсколько времени попросилъ онъ, не возвышая голоса.
Когда Гертрудъ принесла тряпку, онъ такъ былъ поглощенъ своей работой, что даже не обернулся и разсѣянно проговорилъ:
— Положите куда-нибудь.
Она осталась въ комнатѣ и невольно засмотрѣлась на Абрагама. Глаза его пылали; во всемъ лицѣ выражалась сила. Для него теперь существовало на свѣтѣ только то, что онъ творилъ…
Послѣдній лучъ заходившаго солнца догорѣлъ на стѣнѣ, и погасъ. Часы пробили семь.
— Ну, достаточно?..
Директоръ поднялся съ кресла и потянулся съ видимымъ облегченіемъ. Ему надоѣло сидѣть на одномъ мѣстѣ, но сегодня, по крайней мѣрѣ, Абрагамъ работалъ, и хоть кое-что сдѣлано…
— Посмотрите, Гертрудъ! — сказалъ молодой человѣкъ, когда директоръ вышелъ. — Что скажете?
Онъ еще стоялъ передъ портретомъ и кое-гдѣ подправлялъ лицо. Гертрудъ подошла.
— Да, это отецъ! — вскричала она. — живой!.. Какъ хорошо вышелъ ротъ!.. А, вѣдь, это красивый ротъ! Это ротъ человѣка, который знаетъ, чего хочетъ!
— По крайней мѣрѣ, я старался изобразить эту черту! — отозвался Абрагамъ скромно. — Можетъ быть, я уловилъ ее, подумавъ о васъ… Вы очень похожи на вашего отца, Гертрудъ.
— Это для меня очень лестно.
— Серьезно. Разумѣется, сходство не въ округлённомъ глазѣ, не въ бородавкѣ на носу… Я говорю о выраженіи лица, о нравственной силѣ, превратившейся у васъ въ красоту. Напримѣръ, какая сила — прекрасная, человѣколюбивая сила — выражается въ складкѣ вашего рта! Это лучшее ваше украшеніе, уже не говоря о вашихъ темныхъ глазахъ.. Глаза неотразимы, но одному Господу Богу извѣстно, что они выражаютъ…
— Благодарю васъ!
— А ваши волосы… Когда-то все мое счастье висѣло на черной косѣ, по счастью, надежной, какъ буксирный канатъ. Думая о васъ, я всегда вспоминалъ вашу косу… По колебаніямъ вашей косы можно было знать, въ какомъ вы расположеніи духа. Теперь эта коса скручена и превратилась въ вѣнецъ… Но, какъ подумаю, что она можетъ раскрутиться, и покроетъ ваши плечи…
— Я думала, что мы говоримъ о портретѣ моего отца? — перебила она, прищуриваясь.
— Да нѣтъ же, Гертрудъ, о васъ, о васъ, о васъ! Я всегда думаю о васъ, о чемъ бы ни говорилъ; а теперь я сталъ храбрѣе, и говорю, что думаю… Знаете ли, что изобразить блескъ вашихъ глазъ такъ же трудно, какъ вѣрно передать солнечный свѣтъ! Но вы должны позволить мнѣ сдѣлать попытку… Неужели не позволите? Я бы принялся за вашъ портретъ сейчасъ же по окончаніи этого?..
Она промолчала.
— Значитъ, не отказываетесь? — возликовалъ онъ. — Ну, однако, сегодня мнѣ повезло! И безъ того я былъ такъ доволенъ, такъ доволенъ, что, наконецъ, овладѣлъ этимъ сходствомъ… А тутъ еще…
Онъ не договорилъ, и даже засмѣялся отъ удовольствія.
Гертрудъ стояла въ раздумья, и ничего не успѣла еще сказать, вошелъ Клаусъ.
— Начинаетъ получаться сходство? — спросилъ Абрагамъ, который уже завѣшивалъ портретъ, но, при появленіи Клауса, снова отдернулъ полотно.
— Да, похожъ… Очень похожъ! Хи, хи, хи, пари держу, что у него какія-нибудь непріятности въ конторѣ… Это такъ и бросается въ глаза! — Ну, брать, если ты можешь изображать такія штуки, такъ… это просто чортъ знаетъ что! Честное слово!
И они оба ушли въ комнату Клауса.
— Послушай, Клаусъ! — заговорилъ Абрагамъ. — Помнишь Отту? Я встрѣтился съ нею на пароходѣ; она тамъ служитъ… Никогда не могъ я забыть, что мнѣ такъ и не удалось написать ея портрета, а въ эскизахъ ничего не вышло… Теперь она еще интереснѣе прежняго… Настоящая переходная степень отъ животнаго къ человѣку, и въ довольно красивой формѣ. А я-таки напишу ее, а то воспоминаніе о неудачѣ всегда будетъ казаться мнѣ какой-то, когда-то полученной оплеухой. Я даже условился съ ней: она пріѣдетъ погостить на недѣлю къ матери, а этимъ временемъ я и воспользуюсь.
Гертрудъ все слышала изъ своей комнаты.
Когда Абрагамъ собрался домой и сталъ ее разыскивать, чтобы проститься, ее нигдѣ не оказалось: она, вѣрно, ушла въ садъ, и не откликалась.
IX.
правитьВъ угловой комнатѣ ресторана госпожи Михельсонъ сидѣли трое самыхъ постоянныхъ ея посѣтителя: агентъ Тезенъ, аптекарь и господинъ Воге. Они только-что пообѣдали, и теперь играли въ вистъ съ болваномъ. Стояла ненастная осень, и въ комнаты, черезъ залитыя дождемъ окна, проникалъ только слабый, желтоватый, свѣтъ. Играющіе были сосредоточенны и молчаливы; съ телеграфной станціи въ томъ же домѣ ясно доносилось постукиваніе аппаратовъ.
Госпожа Михельсонъ была въ какомъ-то нервномъ настроенія и безпокойно бродила изъ комнаты въ комнату.
— Что это вы все вздыхаете? — обратился къ ней аптекарь, когда она подошла къ ихъ столику. — Признайтесь лучше прямо: опять кто-нибудь сватаетъ васъ?
— Если бы только это…
— Вотъ и, по моему, такъ; о чемъ же тужить? Сватовство не женитьба…
— Э, у госпожи Михельсонъ теперь не то на умѣ! — вмѣшался только что вошедшій землевладѣлецъ Бергъ.
— Вы забываете, что сегодня здѣсь соберется сходка по поводу устройства дилижанснаго сообщенія, и что въ этомъ вопросѣ госпожа Михельсонъ столько же заинтересована, какъ и мы.
Онъ оглянулся по сторонамъ, ища, куда бы поставить мокрый зонтикъ, и, не найдя лучшаго мѣста, поставилъ его въ плевальницу.
— Рюмку англійской горькой! — крикнулъ онъ въ двери буфета и сѣлъ къ столу съ газетами.
— Да, дѣло съ дилижансами не клеится! — вздохнулъ Bore. — Какъ бы и въ самомъ дѣлѣ не повредили эти дилижансы вопросу о желѣзной дорогѣ…
— Слышите, мадамъ Михельсонъ? — улыбаясь, замѣтилъ ей Бергъ. — Вы все еще не выучились вырабатывать въ себѣ способности правильно мѣнять мнѣнія. Такъ вотъ, учитесь!.. Не осмѣлитесь же вы усомниться въ непогрѣшимости директора?
— Не мое дѣло высказывать свое мнѣніе въ такихъ важныхъ общественныхъ вопросахъ, господинъ Бергъ! — отозвалась вдова. — Притомъ, стоитъ ли разсуждать, когда все будетъ такъ, какъ хочетъ господинъ директоръ!
— О, какіе у васъ мятежные намеки, госпожа Михельсонъ! — подмигнулъ онъ ей. — А признайтесь, что вы были бы очень рады, если бы директоръ остался сегодня въ меньшинствѣ, и вашъ отель превратился бы въ дилижансную станцію… А? Между нами, конечно…
— Могу только сказать одно, — проговорила она съ достоинствомъ, — что я спрашивала мнѣніе самыхъ уважаемыхъ изъ нашихъ согражданъ и, по совѣсти, ни одинъ изъ нихъ не находилъ, чтобы дилижансы могли повредить городу.
— Ну, вотъ! Развѣ я не говорилъ, что вы мятежница? — Онъ выпилъ рюмку горькой и крякнулъ. — Не забывайте, однако, что всему на свѣтѣ есть предѣлъ, а значитъ, и безпристрастію — вѣрнѣе, безкорыстію!..
— Объясните хоть вы, господинъ агентъ, — не слушая шутника, обратилась она къ Тезену, — какъ могутъ люди серьезно предпочитать грязныя телѣги Эноксена ѣздѣ въ прекрасномъ дилижансѣ съ хорошими рессорами и мягкими подушками?
— Вы забываете самое главное! — съ притворной серьезностью замѣтилъ Тезенъ. — Здѣсь, вѣдь, разъѣзжаютъ преимущественно столичные туристы, которые путешествуютъ, чтобы встряхнуться. Ясно, что для этого ихъ надо садить въ наши тряскія таратайки…
Хозяйка не поняла шутки и съ важностью покачала головой.
— Мудреныя вещи приходится выслушивать объ этихъ дилижансахъ! — сказала она. — Тутъ и о здоровьѣ, и о порядкѣ, и о желѣзныхъ дорогахъ примѣшиваютъ… Пожалуй, все это правильно. Но, когда человѣкъ всего этого своимъ умомъ понять не можетъ, онъ долженъ полагаться на умныхъ людей… Не одинъ же директоръ у насъ уменъ?
Бергъ расхохотался.
— Ну, не прелесть ли эта кротчайшая мадамъ Михельсонъ! — вскричалъ онъ и возвелъ очи къ потолку.
— И у васъ была бы здѣсь роскошная дилижансная станція, отъ которой всего два шага до пассажирской пристани! — продолжала расходившаяся госпожа Михельсонъ. — Рѣшительно не понимаю, почему такое хорошее дѣло встрѣчаетъ столько препятствій… Притомъ, развѣ директоръ не знаетъ, что я взяла изъ его банка свои четыре тысячи кронъ, чтобы расширить мою гостинницу, гдѣ уже не хватало мѣста для путешественниковъ? Развѣ онъ не слышитъ постоянныхъ жалобъ этихъ путешественниковъ на наши невозможныя почтовыя телѣги?.. Нѣтъ, видите ли, все должно отступить передъ его фантазіей о желѣзной дорогѣ! А скоро ли она еще будетъ, эта дорога-то? Хорошо говорить о ней тѣмъ, у кого нѣтъ гостинницъ — имъ торопиться нечего…
— Вы разсудили, по истинѣ, мудро, мадамъ Михельсонъ! — замѣтилъ Бергъ.
— Да, дѣло не подвигается впередъ ни на шагъ! — согласился засѣдатель Bore.
— Во всякомъ случаѣ, сегодня дѣло рѣшится! — вздохнула хозяйка. — Но вотъ что печально: всѣ соглашаются, что нужны дилижансы, и очень желаютъ этого, а когда дѣло доходитъ до рѣшенія — всякій устраняется и говоритъ — нѣтъ. Въ чемъ же тутъ загвоздка?
— Спросите это у засѣдателя! — посовѣтовалъ Бергъ. — Онъ силенъ въ алгебрѣ и можетъ въ точности вычислить, въ какую сторону наклонятся вѣсы, если на одну чашку посадить директора, а на другую желанія всѣхъ остальныхъ гражданъ города… А ну-ка, Bore?
— Не думаю, чтобы мы, перетянули! — качая головой, отвѣтилъ засѣдатель.
— И я того же мнѣнія! — засмѣялся помѣщикъ. — Если сегодня вы одолѣете Андерса Братта, я согласенъ, чтобы впредь меня называли…
— Бергомъ? — предложилъ Тезенъ.
— Я вижу, что и вы отступникъ, милѣйшій Тезенъ! — засмѣялся Бергъ. — Ну, что жъ, если весь городъ страстно желаетъ покататься въ дилижансахъ, пророчить еще трудно…
— Тѣмъ болѣе, что Іонстонъ не хочетъ идти въ директорскихъ оглобляхъ! — усмѣхнулся аптекарь. — Какъ бы на этотъ разъ директоръ не обсчитался…
— Въ самомъ дѣлѣ, господа… Ужъ даже одно то, что возможны такіе разговоры въ клубѣ — это вѣдь знаменіе времени и своего рода революція! — замѣтилъ Бергъ. — Ужъ не суждено ли директору погибнуть подъ колесами дилижанса?..
Вбѣжалъ сильно взволнованный Гаррестадъ.
— Клянусь спасеніемъ моей души! — вскричалъ онъ. — Похоже на то, что большинство будетъ за дилижансы…
— А что? Можетъ быть, во имя „спасенія вашей души“ вы опятъ перебѣжали? — ядовито спросилъ его Бергъ.
Онъ притворился, что не разслышалъ.
— Всѣ иногородніе и всѣ недовольные въ городѣ идутъ противъ директора! — продолжалъ онъ торопливо. — И ради минутнаго торжества всѣ эти господа забываютъ самое главное: желѣзную дорогу, которая обогатила бы каждаго изъ насъ… Не понимаю, о чемъ думаютъ власти… Впрочемъ, похоже на то, что инспекторъ путей сообщенія играетъ двойную игру, иначе говоря, служить и нашимъ, и вашимъ…
Грубое, но честное лицо Берга приняло выраженіе брезгливаго пренебреженія.
— Сами-то вы мечетесь изъ стороны въ сторону. Гаррестадъ, — проговорилъ онъ съ презрѣніемъ. — Ну, господа, — прибавилъ онъ, берясь за шапку и доставая изъ угла, изъ плевальницы, зонтикъ, — пойду-ка посмотрѣть, что дѣлается въ конторахъ. Скоро увидимся здѣсь, на полѣ битвы…
Было уже поздно и совсѣмъ темно, когда директоръ крупной рысью возвращался изъ города домой. На улицахъ мерцали уже фонари.
Выѣхавъ на большую дорогу, директоръ вдругъ остановилъ лошадь и задумался, какъ бы соображая, не вернуться ли ему назадъ; но потомъ махнулъ рукой и погналъ лошадь впередъ еще шибче.
Къ ужину онъ явился мрачный, какъ ночь, и за столомъ водворилось полное безмолвіе. Всѣ чувствовали, что разговоры теперь неумѣстны.
— А что, Клаусъ, — внезапно обратился директоръ къ сыну, — былъ ты у кузнеца Эллингсена?
— Сегодня не успѣлъ. Ты, вѣдь, самъ видѣлъ, сколько народу было въ конторѣ…
— Не былъ! И Эллингсенъ ничего не знаетъ о заказѣ, который я велѣлъ ему передать?
— Я побываю у него завтра же утромъ.
— Завтра утромъ? — съ зловѣщей медленностью переспросилъ отецъ, — а, вѣдь, я еще до обѣда, Клаусъ, предупреждалъ тебя, что это спѣшно… что мнѣ это очень нужно.
— Все равно, отецъ, ничего не измѣнится оттого, что онъ получитъ заказъ завтра утромъ. Вѣдь, не могъ же онъ начать работу ночью…
— Ты хочешь сказать, что тебѣ „все равно“, нужно это мнѣ, или нѣтъ?
— Этого я не говорилъ!
— Въ твоемъ лѣнивомъ равнодушіи къ моимъ дѣламъ ты нашелъ, что можно отмѣнить мое распоряженіе и сдѣлать завтра то, что я приказалъ сдѣлать сегодня.
— Не лѣнивое равнодушіе! — вспылилъ Клаусъ. — Съ утра я бился по конторскимъ дѣламъ и не имѣлъ ни минуты свободной. Наконецъ, если хочешь, я пойду къ нему сейчасъ… Разбужу его и дѣло будетъ исполнено „сегодня“, — прибавилъ онъ съ ироніей.
— И ты осмѣливаешься говорить это мнѣ… въ глаза?
Директоръ сдѣлалъ такое рѣзкое движеніе, что подъ нимъ затрещали ножки стула…
— Но, дорогой мой Браттъ… Не надо же такъ! — примирительно вмѣшалась жена.
Директоръ перевелъ духъ.
— Да, теперь мнѣ понятно, почему я остался въ меньшинствѣ на сходкѣ! — сказалъ онъ мрачно. — Я такъ твердо разсчитывалъ на кузнеца Эллингсена и на всю его партію рабочихъ… Къ сожалѣнію, мой сынъ разсудилъ, что совершенно безразлично, будетъ ли исполнено мое приказаніе, или нѣтъ… Ему это, разумѣется, все равно! Ему надо отдохнуть и покурить послѣ завтрака, вздремнуть послѣ обѣда и дѣлать все спустя рукава…
— Нѣтъ, этого я не потерплю! — вскричалъ Клаусъ, весь красный отъ гнѣва.
— Ты предпочитаешь, чтобы я спокойно терпѣлъ пораженія? — съ злобной ироніей замѣтилъ директоръ.
— Да почемъ я зналъ! Ты ничего не объяснилъ!..
Онъ скомкалъ салфетку и гнѣвно швырнулъ ее на столъ.
— Я не говорю, что ты зналъ… Въ этомъ никто тебя не обвиняетъ. Но если бы ты не былъ равнодушенъ, если бы хоть чуточку интересовался нашими дѣлами, ты понялъ бы мои интересы безъ особыхъ указаній.
— Я отказываюсь служить въ твоей конторѣ, вотъ что я сдѣлаю! — въ бѣшенствѣ вскричалъ Клаусъ, поднимаясь съ своего мѣста и съ шумомъ отодвигая стулъ.
— Что же, и это придется перенести!.. Сегодня я и такъ понесъ жестокое пораженіе отъ согражданъ… Теперь въ семьѣ… Спасибо, сынокъ, за сердечное отношеніе и за труды!
— Это же, наконецъ, неблагородно! — чуть не скрежеща зубами, закричалъ сынъ. — Чортъ возьми… это низко взваливать вину на меня! Низко, низко, и я говорю это при всѣхъ, при матери…
— Что жь мнѣ расправиться съ тобой по своему, что ли? — прогремѣлъ директоръ, въ свою очередь, вскакивая со стула.
— Отецъ! — вмѣшалась Гертрудъ, грозно сдвигая брови. — Это ты оставь!..
— Да развѣ ты не видишь, что онъ точно радъ моему сегодняшнему пораженію?.. Онъ очень доволенъ, что подвелъ меня.
— Чортъ меня побери, если я не брошу все это… вмѣстѣ съ конторой! — кричалъ сынъ. — Отецъ, кажется, воображаетъ, что меня можно оскорблять, пожалуй, даже бить… Ну, нѣтъ! Я ухожу и не буду его больше подводить и ухожу отъ него съ величайшимъ удовольствіемъ…
Онъ ногой отшвырнулъ стоявшій на дорогѣ стулъ и выбѣжалъ изъ комнаты, совсѣмъ обезумѣвъ отъ гнѣва.
Послышались его торопливые шаги на лѣстницѣ, потомъ хлопнула наружная дверь, и все затихло.
— Этакій невоспитанный, бѣшеный щенокъ! — пробормоталъ директоръ и въ сильномъ возбужденіи зашагалъ взадъ и впередъ по комнатѣ. — Ну, ему придется теперь порядкомъ покаяться, прежде чѣмъ я прощу его… Учись владѣть собой!
Онъ быстро вышелъ изъ столовой, посреди которой валялся уроненный сыномъ стулъ, и скрылся въ кабинетѣ.
— Подними стулъ, пока не вошла служанка! — обратилась мать къ Гертрудъ.
— Это, наконецъ, возмутительно, мама! Нападаетъ съ такимъ озлобленіемъ на Клауса, который изъ кожи лѣзетъ, чтобы ему угодить… Это такъ возмутительно, что, кажется, я…
— Не волнуйся, дитя мое! Видишь, отецъ самъ себя не помнитъ… Надо оставить его въ покоѣ и дать ему время перебѣситься… Отецъ не переноситъ пораженій!
— Онъ не переноситъ? А другіе могутъ переносить что угодно? Другимъ не позволяется даже имѣть своего собственнаго мнѣнія!.. Говорю откровенно, что во всемъ этомъ дѣлѣ о дилижансахъ я стою за Іонстона. Отецъ до того меня раздражаетъ, что я рѣшительно во всемъ становлюсь противъ него. Стоитъ ему сказать „да“, чтобы все во мнѣ возмутилось, и я хочу крикнуть „нѣтъ!“… Онъ самъ вооружаетъ насъ противъ себя…
Уже больше часа госпожа Браттъ тревожно переходила отъ одного окна къ другому, къ чему-то напряженно прислушиваясь. „Бѣдный Клаусъ! — думала она. — Съ его мягкой душой онъ не понимаетъ несправедливости… Притомъ, онъ такъ ужасно вспыльчивъ. Трудно, охъ, какъ трудно ему будетъ жить на свѣтѣ, и не скоро онъ научится житейской мудрости“…
Скрипнула дверь и въ комнату заглянулъ директоръ.
— Ты ничего, Гетта, не слышала о немъ? — спросилъ онъ подавленнымъ голосомъ. — Не понимаю, куда мальчишка убѣжалъ въ такой ливень…
— Я думаю, онъ немного размышлялъ о погодѣ, когда выбѣжалъ, Браттъ. Онъ былъ внѣ себя… Ты былъ слишкомъ жестокъ къ нему.
— Гм!.. У него ужасно вспыльчивый характеръ… Я даже начинаю безпокоиться…
Онъ прошелъ черезъ столовую, вышелъ на крыльцо и довольно долго всматривался въ потемки. Потомъ онъ снова ушелъ къ себѣ въ кабинетъ, но, немного погодя, снова появился передъ женой, на этотъ разъ уже въ шапкѣ.
— Гдѣ Гертрудъ? — спросилъ онъ. — У себя? Однако, барышня видно не очень-то тревожится о братѣ! Ахъ, вотъ она!.. Гертрудъ, дитя мое, пойдемъ со мной… Накинь на себя что-нибудь и помоги мнѣ поискать его. Пожалуйста! Надо посмотрѣть въ саду, не забрался ли Клаусъ туда… Меня начинаетъ тревожить… Онъ, вѣдь, такой горячій и способенъ надѣлать глупостей… Съ него станется остаться подъ дождемъ до утра. Одѣнься же скорѣе; я подожду тебя на крыльцѣ.
Когда она снова появилась въ накидкѣ, онъ взялся обойти дворы, а ее послалъ въ садъ. Черезъ нѣсколько минутъ она вернулась къ нему.
— Нѣтъ?.. Ты нигдѣ его не видѣла? — спросилъ онъ. — Понимаешь ли ты это?.
Они постояли нѣкоторое время молча.
— Развѣ разбудить людей? — проговорилъ онъ вдругъ глухо. — Или возьмемъ фонарь и сами пойдемъ его искать?.. А? Какъ ты думаешь, Гертрудъ? Пожалуй, лучше не поднимать лишней тревоги?..
Она молча пошла за фонаремъ.
Вскорѣ послѣ того директоръ бродилъ съ конюшеннымъ фонаремъ въ рукахъ по заводскимъ дворамъ и около плотины. Гертрудъ слѣдовала за нимъ.
Возлѣ большого водоспуска, гдѣ вода зловѣще чернѣла глубоко подъ мостомъ, онъ остановился, приподнялъ фонарь и обернулся къ дочери, блѣдный, какъ мертвецъ.
— Какъ могутъ тебѣ придти въ голову такіе ужасы? — вскричала Гертрудъ.
— А ты увѣрена, что онъ не дошелъ до полнаго отчаянія? — тихо спросилъ отецъ.
— Да, нѣтъ же!
Прошло еще не мало времени. Разбудили и послали на розыски кучера. Гертрудъ еще разъ обошла весь садъ и всѣ окрестности завода. Самъ директоръ только-что вернулся съ поисковъ по берегамъ рѣки.
— Гетта, Гетта! — проговорилъ онъ жалобно. — Не достаетъ только, чтобы я въ самомъ дѣлѣ довелъ его до отчаянія… Почемъ знать?.. Съ его ужасной впечатлительностью…
Онъ опустился на стулъ. Потъ градомъ катился съ его посѣрѣвшаго лица.
— Какъ ты думаешь, Гетта? А? Ты не говоришь только изъ жалости ко мнѣ… Или… или я преувеличиваю мои опасенія?
— Если бы не его вспыльчивость, Браттъ… Мальчикъ, вѣдь, былъ совсѣмъ не виноватъ…
Онъ сталъ учащенно дышать и заговорилъ отрывисто:
— Вотъ видишь… Ты сама не увѣрена… Я дѣйствительно напалъ на него, какъ злодѣй… Въ самомъ дѣлѣ, мальчикъ, вѣдь, примѣрный: славный, сердечный… И такой дѣльный, расторопный… А я вдругъ…
Онъ всталъ и схватилъ жену за руку.
— Меня такъ мутитъ, такъ мутитъ, Гетта!.. Неужели же случилось несчастіе? Если бы я только зналъ, куда онъ пошелъ!..
Былъ уже второй часъ ночи. Лампа, у которой они сидѣли, догорала. Онъ снова поднялся и опять зашагалъ изъ угла въ уголъ.
— Пусть Гертрудъ ложится спать, — сказалъ онъ. — Ты тоже не должна больше оставаться на ногахъ… еще заболѣешь. Я буду здѣсь, Гетта.
— Ты знаешь, Браттъ, что и мнѣ не уснуть. Я останусь съ тобой.
— Утромъ я велю начать правильные розыски! — пробормоталъ онъ, едва слышно. — Если что случилось, я самъ отдамся въ руки правосудія…
Оба тупо смотрѣли прямо передъ собой.
Но вотъ послышались неровные шаги на крыльцѣ и наружная дверь скрипнула.
Директоръ приподнялся и весь насторожился. Въ лицѣ госпожи Браттъ появилось оживленіе.
Раздались подавленные голоса. Это была Гертрудъ, выбѣжавшая къ брату за встрѣчу… Клаусъ бормоталъ что-то невнятное и чему-то противился; она уговаривала… Наконецъ, ей удалось увести его наверхъ.
— Онъ былъ въ городѣ и напился до пьяна! — проговорилъ директоръ, весь красный отъ волненія. — Но, Гетта, клянусь тебѣ, что завтра онъ не услышитъ отъ меня ни одного рѣзкаго слова!
Онъ обнялъ ее, и она почувствовала, что онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ.
— Клаусъ вернулся и легъ уже спать! — раздался голосъ вошедшей Гертрудъ.
— Ну, пойдемте спать и мы, — распорядился директоръ, обращаясь къ дочери, прибавилъ понижая голосъ: — Видишь, Гертрудъ?.. Учись смолоду владѣть собой… Потомъ уже себя не передѣлаешь…
Онъ сказалъ это, думая о сходствѣ характера дочери съ его собственнымъ…
Всѣ уже спали; только директоръ все еще не ложился и ходилъ изъ угла въ уголъ по кабинету.
Пока одна гроза подавляла другую и всѣ помыслы директора были сосредоточены на опасеніяхъ за сына, онъ уже вовсе не думалъ о своемъ недавнемъ пораженіи. Но теперь оно снова представилось ему во всей своей неприглядности, и онъ снова переживалъ все, что произошло сегодня на сходкѣ.
Итакъ, онъ въ открытой войнѣ съ наиболѣе уважаемымъ и вліятельнымъ изъ всѣхъ своихъ соотечественниковъ, съ самимъ епископомъ, который вздумалъ вмѣшиваться въ ихъ городскія дѣла!.. Этотъ епископъ переманилъ на свою сторону главнѣйшихъ его сторонниковъ, одного за другимъ, почти всѣхъ!.. И Іонстона! Тотъ позволяетъ собой управлять, какъ дитя, и вѣритъ своему епископу и воображаетъ себя совсѣмъ правымъ… Гм!.. И какъ это все повернулось… вдругъ… Онъ предсѣдательствовалъ на сходкѣ спокойно и умно, какъ всегда… Только, когда онъ ясно понялъ, что остается въ меньшинствѣ, имъ овладѣло озлобленіе, и онъ наговорилъ имъ такихъ истинъ, какихъ они, небось, не забудутъ! Онъ предоставилъ имъ всю честь отъ величайшей глупости, когда-либо сдѣланной городскимъ совѣтомъ…
Онъ не безъ наслажденія припомнилъ рѣзкія слова, которыми клеймилъ своихъ согражданъ. Обрилъ ихъ, какъ бритвой!
Іонстонъ!.. Тотъ подошелъ къ нему послѣ сходки, какъ всегда!.. Гм!.. Онъ точно и не подозрѣваетъ въ своей наивности, что былъ предводителемъ тѣхъ, которые нанесли его другу позорное пораженіе… Онъ также невинно и съ тою же привѣтливой улыбкой на губахъ повторилъ бы это и продолжалъ бы находить, что несогласіе въ отдѣльныхъ взглядахъ на общественныя дѣла не должны мѣшать сердечности личныхъ отношеній…
„Однако, угодно ли ему это сознавать, или нѣтъ, а на сегодняшней сходкѣ не я, а онъ былъ распорядителемъ судебъ города!“ — проговорилъ директоръ почти вслухъ.
Горечь поднималась въ немъ все сильнѣе и сильнѣе. Онъ чувствовалъ себя униженнымъ, опозореннымъ… Имъ начинало овладѣвать слѣпое озлобленіе.
„Вотъ пойдуть-то теперь разговоры!“ — раздумывалъ онъ. — „Начнется общее злорадство… Всякая дрянь дастъ волю языку… Можетъ быть, даже начнутъ травить…“
— Глупости! — вскричалъ онъ вдругъ энергично. — Найдемъ, небось, средство поправиться! И еще посмотримъ, чья-то перетянетъ!
X.
правитьГертрудъ втайнѣ находила, что это было лучшее лѣто въ ея жизни, все это время съ пріѣзда Абрагама Іонстона до наступавшаго уже дня его отъѣзда. Сколько радостныхъ часовъ провела она на прогулкахъ, на рыбной ловлѣ и во время недавней поѣздки въ новое имѣнье Іонстоновъ вмѣстѣ съ Абрагамомъ, Клаусомъ и сестрой!.. Были веселые дни и въ городѣ, особенно когда пріѣзжали родственники Іонстона, въ числѣ которыхъ были и тѣ двѣ хорошенькія кузины Абрагама, на которыхъ, впрочемъ, онъ не обращалъ особеннаго вниманія… Столько разъ она возвращалась домой съ сознаніемъ, что живетъ полной жизнью. А какъ было интересно, когда Абрагамъ писалъ портретъ ея отца и разгадывалъ его черты по ея чертамъ!.. Все это проходило теперь въ ея воспоминаніяхъ, какъ прекрасная панорама.
Абрагамъ уже нѣсколько разъ откладывалъ свой отъѣздъ, и она догадывалась, — почему…
Но вотъ онъ принялъ, наконецъ, твердое рѣшеніе уѣхать во Францію съ пароходомъ, отходившимъ на слѣдующій день вечеромъ.
Она чувствовала, что послѣ этого дня для нея померкнетъ свѣтъ и что жизнь со всѣми ея свѣтскими и домашними радостями потеряетъ для нея всякую прелесть. Она это сознавала еще съ самой весны и отдавалась счастливому настоящему, не думая о будущемъ.
Но теперь наступалъ конецъ ея счастью…
Онъ догналъ ее на улицѣ, когда она шла изъ города домой къ обѣду. Она сразу поняла, что онъ подстерегъ ее, чтобы переговорить съ нею наединѣ, но это не обрадовало ея… Всѣ эти дни она была въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи отъ пучившихъ ее размышленій; теперь это состояніе еще усилилось и у нея стало на душѣ такъ горько, что она бросилась бы охотно въ воду.
Абрагамъ былъ блѣденъ и взволнованно заговорилъ:
— Вѣроятно, вы давно поняли, Гертрудъ, чѣмъ вы стали для меня… И все-таки я не рѣшаюсь заговорить съ вами прямо, какъ бы слѣдовало… Вы такъ вооружились этими проклятыми товарищескими отношеніями и этой сестринской довѣрчивостью!.. Однако, выслушайте меня, Гертрудъ…
Онъ взялъ ее за руку и заглянулъ ей въ глаза.
— Эта рука, могла бы осчастливить меня навсегда! — продолжалъ онъ тихо. — Она такъ нѣжна, такъ тепла… Глядя на эту руку, невольно думаешь о счастіи, и на умъ приходятъ только честныя, хорошія мысли…
Она смотрѣла въ землю, и онъ не могъ уловить ея взгляда.
— Вы знаете, что я люблю васъ… много лѣтъ уже… Отчего вы отворачиваетесь отъ меня? Знаете ли, Гертрудъ, что я проплакалъ всю ночь… какъ нервная женщина… Я, вѣдь, видѣлъ вчера, какъ печально вы покачивали головой, когда думали, что на васъ не смотрятъ… Значить, вы меня отвергаете.
— А что, если я ясно сознаю, что со мною вы будете несчастливы? — вскричала она. — У меня нѣтъ въ характерѣ мягкости и безпечности, которыя необходимы женѣ художника… Я была бы для васъ только тяжелымъ жерновомъ, который потянулъ бы васъ ко дну. Развѣ мы не можемъ остаться друзьями, Абрагамъ? — честными, вѣрными друзьями… Я могла бы обѣщать вамъ это на всю жизнь… и не колеблясь…
— Я такъ и зналъ, что наткнусь на вашу честную разсудительность! Но, вѣдь, я люблю же васъ, Гертрудъ! Поймите, что это чувство большая сила!.. страшная сила, которая можетъ дать огромное счастіе, или погубить… Вы этого не допускаете? О, я, кажется, съ ума сойду, потому знаю, что и, вы меня любите… Да, да, любите, и тѣмъ не менѣе…
Онъ помолчалъ и потомъ продолжалъ измѣнившимся голосомъ:
— Объяснитесь же! Неужели васъ удаляетъ отъ меня эта ненависть къ натурщицамъ?
Онъ сказалъ это наудачу, и даже не подозрѣвалъ, что коснулся дѣйствительно мучительной язвы. Объ эти „необходимости искусства“ разбивались всѣ ея помыслы, какъ о нѣчто непреодолимое и глубоко ей ненавистное.
— Вы знаете, что у меня мѣщанскій характеръ! — сказала она. — Помните, лѣтомъ, когда вы такъ настойчиво добивались моего согласія, чтобы написать мой портретъ?.. Я отказалась потому, что не рѣшилась на это… Люди не всегда собой владѣютъ, Абрагамъ!..
— Что же, вы считаете меня какимъ-то негодяемъ, что ли?
— Нѣтъ, я только считаю васъ горячимъ артистомъ, Абрагамъ! — отвѣтила она съ горечью. — Я боялась, что превратилась бы для васъ въ натурщицу… интересную только ради красокъ.
— Гертрудъ, да вѣдь вы презираете меня!
— Неправда! Я цѣню васъ очень высоко… О! слишкомъ высоко…
Она не совладала съ собой и заплакала.
— И все-таки я знаю больше, чѣмъ вы, потому что я трезвѣе! — продолжала она сквозь слезы. — Вѣдь дѣло идетъ о цѣлой жизни, и я не думаю, чтобы вы удовлетворились любовью одной женщины… Я увѣрена, что пришелъ бы день, когда я оказалась бы для васъ только тяжелой обузой и вамъ пришлось бы потомъ долго влачить эту обузу только потому, что мы на минуту забылись.
— Возмутительно ошибочное разсужденіе, до того возмутительное, что во мнѣ вся душа переворачивается! — проговорилъ онъ сурово. — Но это ничего… вооружимся только терпѣніемъ, Гертрудъ! Когда два человѣка любятъ другъ друга, они могутъ ждать всего лучшаго.
Она подняла голову.
— Вы ошибаетесь! — проговорила она съ внезапной холодностью. — Я не изъ такихъ благородныхъ, безпритязательныхъ, женщинъ. Я не Витторія Колонна и, вообще, совсѣмъ не такое возвышенное существо какимъ вы меня считаете.
— Что съ вами? — вскричалъ онъ съ испугомъ. — Такой вы мерещились мнѣ этой ночью…
Она почувствовала, что твердость ее покидаетъ. Но вотъ вдали послышался стукъ колесъ, и надежда, что это ѣдетъ отецъ, или Клаусъ, и что сейчасъ прекратится мучительное объясненіе, ободрила ее.
— Я бы могъ сказать вамъ многое, Гертрудъ, — продолжалъ между тѣмъ Абрагамъ. — Я бы могъ сказать, что у художника, кромѣ чувствъ, тоже, вѣдь, есть душа, что моя душа уже давно принадлежитъ вамъ, что именно въ моемъ чувствѣ къ вамъ я черпалъ и буду черпать мои силы, какъ художникъ… Но стоитъ ли это говорить? Вы возразили бы мнѣ что-нибудь въ родѣ того, что я, вѣдь, пишу съ другихъ женщинъ, съ натурщицъ… Такая мелочность недостойна васъ! Неужели же вы не сознаете, что для меня вы то же, что сама жизнь, и что вамъ нелѣпо опасаться существъ, у которыхъ мы беремъ только контуры и свѣтовые эффекты? Наконецъ, все это опять-таки не то… Я, вижу по выраженію вашихъ глазъ… О, Гертрудъ! Чего бы я только не достигъ, идя въ жизни рука-объ-руку съ вами. Мы, вѣдь, вмѣстѣ росли. Вы и такъ уже вдохновляли меня на многое…
— Господи, какая мука! — вскричала она. — Пощадите же меня, Абрагамъ! Развѣ вы не понимаете, что человѣкъ не отвѣтственъ за то, какимъ онъ созданъ? Я не болѣе, какъ ревнивая, мелочная женщина… Да я бы умерла отъ ревности ко всему, что окружало бы васъ, или отравила бы вамъ всю жизнь, погубила бы вашъ талантъ. Да я и теперь терзаю васъ! — прибавила она глухо и, подавивъ въ себѣ подступавшія опять рыданія, быстро обернулась навстрѣчу догонявшему ихъ. экипажу.
Это, дѣйствительно, былъ ѣхавшій домой отецъ…
— Гуляете? Въ послѣдній разъ? — послышался голосъ директора, который останавливалъ лошадь, чтобы принять въ кабріолетъ направившуюся къ нему дочь. — Ну, что же, заходили прощаться на заводъ?.. Какъ, не заходили?.. Ну, значитъ, простимся на пристани… До свиданія!
Говоря это, онъ какъ-то странно поглядывалъ то на мрачное лицо Абрагама, то на дочь.
Телѣжка покатилась дальше.
На слѣдующій день послѣ обѣда директоръ оставался дома. Двери въ корридоръ и въ кухню стояли настежь; служанки носили мохъ и песокъ. Директоръ самъ наблюдалъ за вставкой зимнихъ рамъ и приведеніемъ въ порядокъ погреба на зиму. Но среди всѣхъ этихъ занятій онъ оставался разсѣянъ и задумчивъ.
Проходя столовую, онъ вдругъ остановился передъ буфетомъ и долго смотрѣлъ на хорошенькій поставецъ съ золочеными графинчиками и такими же рюмками. Этотъ поставецъ, вмѣстѣ съ дорожнымъ погребцомъ, изъ котораго онъ былъ взятъ, подарилъ ему однажды Іонстонъ. Директоръ такъ пристально смотрѣлъ на золоченые разводы рюмокъ, точно хотѣлъ прочесть въ нихъ разгадку какого-то стоящаго передъ нимъ вопроса.
— Гм!.. Абрагамъ уѣхалъ, не попросивъ руки Гертруды… Значить, онъ чѣмъ-нибудь связанъ?.. Иначе, ничего нельзя понять, потому что оба они по уши влюблены другъ въ друга — это, вѣдь, было такъ очевидно!.. Нѣжничали, нѣжничали, и вдругъ ничего не стало: онъ уѣхалъ, и все разсѣялось, какъ дымъ… Что же это все означаетъ? Они мѣтятъ, вѣроятно, выше… Но въ такомъ случаѣ… въ такомъ случаѣ, это чортъ знаетъ что!
— Гетта! — нѣсколько позже обратился онъ къ женѣ. — Мнѣ кажется, Гертрудъ хорошо сдѣлала, что не поѣхала сегодня съ нами проститься съ молодымъ Іонстономъ.
— Ты находишь? — съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ переспросила его жена.
— Да, это было правильно.
Онъ сказалъ это съ удареніемъ и весь побагровѣлъ отъ сдерживаемаго гнѣва.
— Я вѣдь не отрицаю этого, Браттъ.
Онъ быстро зашагалъ по комнатѣ..
— Чортъ знаетъ, что такое! — ворчалъ онъ себѣ въ бороду. — Вѣдь, надо же было… Во всякомъ случаѣ это… это довольно гадко!.
— Ты развѣ знаешь что-нибудь? — спросила жена, но тотчасъ же опустила глаза на свою работу.
Онъ остановился передъ ней,
— Позаботилась ли ты о ея нарядахъ, Гетта? — спросилъ онъ неожиданно. — Мнѣ не нравится, что она одѣвается слишкомъ скромно… Во всякомъ случаѣ, Гетта, не забывай, что я вбилъ себѣ въ голову… Однимъ словомъ, я желаю, чтобы у Гертрудъ было все самое лучшее, самое изящное… Чего не найдется здѣсь, выписывайте! Но чтобы все было какъ слѣдуетъ!
Онъ повернулся и, не оглядываясь, вышелъ изъ комнаты.
Около восьми часовъ вечера вернулся домой Клаусъ. Онъ былъ слегка навеселѣ.
— А жаль, что вы не остались до конца! — заговорилъ онъ. — Проводы мы устроили Абрагаму великолѣпные. Говорились рѣчи, выпито было пропасть шампанскаго!..
Онъ самодовольно поглядывалъ на родителей и улыбался при воспоминаніи о полученномъ удовольствіи.
— Можемъ по чести сказать, проводили его не скаредно! Пасторъ Сунде сказалъ ему напутственное слово и былъ чертовски остороженъ въ своихъ выраженіяхъ. „Вашъ талантъ, доставившій вамъ извѣстность заграницей“, — сказалъ онъ, и больше не распространялся насчетъ этого таланта. Хе, хе! Боялся сказать какую-нибудь неловкость, которая подвела бы его, какъ священника… Зато онъ много говорилъ о значеніи рода Іонстоновъ, о сплоченности вашихъ согражданъ, умѣющихъ цѣнить своихъ лучшихъ людей, и о томъ, что всѣ мы будемъ съ напряженіемъ и съ радостью слѣдить за успѣхами нашего дорогого соотечественника заграницей. А въ заключеніе выразилъ надежду дожить до того дня, когда имя Абрагама Іонстона будетъ гордостью его родного города и всего отечества. — А Тезенъ, такъ тотъ все больше острилъ и смѣшилъ насъ всѣхъ. Разсказывалъ, какъ разъ, зайдя въ контору Іонстона, онъ замѣтилъ, что Абрагамъ быстро спряталъ какую-то бумагу, затѣмъ, всякій разъ, когда онъ приходилъ, повторялось то же самое. Но разъ ему удалось увидѣть эту бумагу, и оказалось, что же? Рисунокъ: верблюдъ съ человѣческой головой, очень похожей на голову одной весьма близкой самому Тезену особы. Ха, ха! Такъ онъ и сказалъ! Да, въ концѣ концовъ я тоже не выдержалъ и самъ сказалъ тоже свою рѣчь Абрагаму… Вышло просто-на-просто краснорѣчиво!.. Да, да, скажу одно: мнѣ хлопали на каждомъ словѣ…
Онъ помолчалъ, давая своимъ словамъ произвести надлежащее впечатлѣніе.
— Но все это было только первымъ актомъ представленія, происходившимъ въ конторѣ Тезена у пристани. Второй разыграли на самой пристани. Вдругъ, откуда ни возьмись, появились одинъ за другимъ всѣ члены нашего хорового кружка, и вотъ, только что Абрагамъ ступилъ на палубу парохода, раздалось пѣніе. Пѣли: „Велите якорь поднимать“, потомъ „Прощай, товарищъ!“… Теноръ Рингъ выдѣлывалъ настоящія чудеса.
Прощай товарищъ дорогой!
Умчатъ тебя морскія волны
Отъ береговъ страны родной, —
запѣлъ Клаусъ въ своемъ одушевленіи.
— Абрагамъ улыбался и раскланивался съ мостика. И вдругъ надъ домомъ госпожи Михельсонъ взвился большой флагъ, который поднимается только въ особыхъ случаяхъ. Это она сдѣлала въ честь отъѣзжавшему, и этимъ закончились проводы… Да, старуха Михельсонъ отличилась! Конечно, этимъ Абрагамъ обязанъ дилижансамъ, хе, хе! Съ тѣхъ поръ, какъ Іонстонъ устроилъ ей дилижансы, она просто-напросто влюблена во всю семью Іонстоновъ…
Директоръ всталъ съ кресла и отошелъ къ окну.
— Кабацкій флагъ, кабацкая почесть! — пробормоталъ онъ сквозь зубы. — Удивляюсь только, какъ самъ Іонстонъ не почувствовалъ себя пристыженнымъ!
— Пристыженнымъ? — широко раскрывъ отъ удивленія глаза, переспросилъ сынъ.
— Эхъ! Ты… ты только и умѣешь поддакивать да кричать ура, кому бы то ни было, Клаусъ!
Кинувъ это пренебрежительное замѣчаніе сыну, директоръ направился въ столовую, гдѣ уже подали ужинъ.
— Оказывается, нельзя и поминать о дилижансахъ въ этомъ домѣ! — шепнулъ Клаусъ сестрѣ. — Намъ просто-на-просто запрещено будетъ даже видѣть дилижансъ, когда онъ будетъ проѣзжать мимо оконъ! — прибавилъ онъ, хихикая.
За ужиномъ директоръ былъ мраченъ.
— Хороша, очень хороша эта мадамъ Михельсонъ съ своимъ развѣвающимся флагомъ! — проворчалъ онъ, протягивая руку къ блюду съ холоднымъ ростбифомъ. Но болѣе онъ уже не произнесъ ни слова.
Гертрудъ тоже была несообщительна и печальна. Только Клаусъ пребывалъ попрежнему въ праздничномъ настроеніи и не заражался общимъ недовольствомъ. Гнѣвъ отца ему казался даже забавнымъ, а въ горѣ сестры, очевидно тосковавшей по Абрагаму, онъ не видѣлъ ничего трагическаго… Однако пасмурныя лица ему надоѣдали.
Вдругъ на дворѣ послышался стукъ колесъ подъѣхавшаго экипажа, и всѣ оживились. Клаусъ бросился даже къ окну.
— Инспекторъ путей сообщенія Финкенгагенъ! — сообщилъ онъ. — Значитъ, послушаемъ новости… — и Клаусъ вышелъ въ переднюю…
Инспекторъ снялъ дождевой плащъ, но объявилъ, что заѣхалъ только на минутку. Онъ взялъ на себя смѣлость побезпокоить господина директора своимъ посѣщеніемъ только для того, чтобы представить свою обычную рапортичку о прибыли воды въ рѣкѣ… Но докучать своей особой онъ отнюдь не желаетъ… тѣмъ болѣе, что господа ужинаютъ…
— Если бы господинъ Клаусъ взялъ на себя трудъ передать тутъ одну корзиночку… госпожѣ Браттъ, — прибавилъ онъ, не входя въ комнаты, — я прошелъ бы прямо въ кабинетъ, чтобы подать рапортичку…
Его не упрашивали и провели въ кабинетъ, куда тотчасъ же явился и директоръ.
— Все прибываетъ? — спросилъ директоръ.
— Да, вода не перестаетъ прибывать, господинъ директоръ. — У Фоссена дорогу такъ размыло, что дня на два, на три сообщеніе будетъ прервано…
— А больше нѣтъ ничего новаго, Финкенгагенъ?
— Развѣ вотъ только: покойную жену арендатора Федерода выкопали изъ могилы… Окружный врачъ настаиваетъ на своемъ подозрѣніи объ отравленіи и требуетъ слѣдствія… Весьма печально положеніе всей семьи!..
Онъ доложилъ это со скорбнымъ видомъ и даже склонилъ голову немного на бокъ.
— А то все въ округѣ благополучно, господинъ директоръ. Конечно, не вездѣ спокойно, потому что, какъ всегда бываетъ къ зимѣ, повсюду появились бродячіе матросы… А впрочемъ, ничего особенно худого не слышно. Вотъ еще не знаю, извѣстно ли вамъ, господинъ директоръ, о дилижансахъ? Дилижансамъ вѣдь оказалось страшно трудно подниматься на крутую горку къ воротамъ госпожи Михельсонъ…
— Какъ же, знаю! — оживился директоръ. — Они и не подумали о томъ, что гостиница на скалѣ, и что это неудобно… Они ни о чемъ, не подумали, когда требовали своихъ дилижансовъ, какъ дѣти требуютъ игрушки.
— Совершенно справедливо. Однако говорятъ — я передаю это только какъ слухъ — что препятствіе устраняется. Увѣряютъ, что господинъ Іонстонъ въ своей щедрости пожертвовалъ частью своего пустыря на устройство улицы въ объѣздъ скалы. Такимъ образомъ дилижансы будутъ удобно подходить къ гостиницѣ съ западной стороны.
Директоръ ударилъ кулакомъ по столу, и все лицо его перекосилось отъ гнѣва.
— Вотъ какъ!? — загремѣлъ онъ. — Они осмѣливаются употребить на это пустырь, который я же ему помогъ купить… Это вызовъ?.. Это оскорбленіе… Это пощечина!,
Онъ остановился и тяжело перевелъ духъ.
— Н… н… но сильно ошибаются, если воображаютъ, что терпѣніе — величайшая изъ моихъ добродѣтелей! Я тоже и самъ стану бить! Клянусь жизнью, я сотру ихъ въ порошокъ, если это не прекратится!
Онъ опомнился и заходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, стараясь овладѣть собой.
— Со стороны Іонстона это, конечно, очень щедро, — такъ вы изволили выразиться, господинъ Финкенгагенъ? — продолжалъ онъ немного погодя. — Очень, очень щедро и либерально! Какъ всегда, господинъ Іонстонъ весьма благожелателенъ ко всѣмъ, кто его проситъ… Гм!.. Въ особенности… въ особенности, когда всѣ пляшутъ по его дудкѣ!.. Ха, ха! А? Впрочемъ, вѣдь онъ долженъ чувствовать себя чѣмъ-то въ родѣ крестнаго отца всей этой затѣи, которая осуществилась только благодаря его вліянію… Я всегда говорилъ, что въ общественныхъ дѣлахъ Іонстонъ глупое дитя — и это — выражаясь очень снисходительно!
Онъ шагалъ еще нѣкоторое время по комнатѣ и снова сѣлъ за свое мѣсто у письменнаго стола. Оба молчали. Стало такъ тихо, что слышно было со двора пофыркиванье и встряхиванье хомутомъ привязанной лошади инспектора.
Вдругъ директоръ поднялъ голову.
— А знаете, что въ домѣ этой вдовы Михельсонъ ужасная скука! — сказалъ онъ неожиданно. — Теперь вся ея гостинница превратилась въ какой-то душный дилижансъ… Право, пора намъ позаботиться о лучшемъ помѣщеніи для нашего клуба.
Инспекторъ не нашелъ, что на это отвѣтить, и только улыбнулся мягкой, но ничего не выражающей, улыбкой. Онъ находилъ, что директоръ хваталъ черезъ край, и ему становилось страшно за себя… Не очень-то пріятно оказаться по середкѣ, когда столкнулись двѣ главнѣйшія силы въ городѣ!
Его безпокойство росло съ каждой минутой и, не переставая улыбаться самой вкрадчивой изъ своихъ улыбокъ, онъ сталъ подумывать объ отступленіи.
— Итакъ, если вы позволите, господинъ директоръ, — началъ онъ, поднимаясь съ кресла. — Имѣю честь откланяться… Я позволилъ себѣ… хе, хе!.. послать въ кухню госпожи Браттъ корзиночку съ форелями… Эти форели пойманы только сегодня и это ихъ единственное качество… Хе, хе!
Директоръ проводилъ его до крыльца.
— Мое нижайшее почтеніе госпожѣ Браттъ и барышнѣ! Имѣю честь откланяться! — доносилось изъ потемокъ, пока директоръ стоялъ на крыльцѣ. Затѣмъ прозвучали колеса удалявшейся телѣжки и все затихло.
XI.
правитьВо дворѣ старика Эноксена все глядѣло празднично. Домъ заново окрашенъ въ ярко желтый цвѣтъ съ бѣлыми наличниками и бѣлыми же ставнями. Подлѣ дома новый навѣсъ для почтовыхъ повозокъ. Внутренняя лѣстница, соединявшая первый этажъ со вторымъ, поражала изяществомъ и, по новѣйшей модѣ, была не съ перилами, а съ мѣдными столбиками, съ протянутымъ между ними толстымъ пунцовымъ шнуркомъ. Въ буфетѣ даже поставили мраморную стойку, а въ столовой сдѣлали заново дубовую облицовку стѣнъ, въ гостиныхъ разставили новую мебель…
Все это обновленіе совершилось по случаю перехода общественнаго собранія изъ прежняго помѣщенія, въ домѣ вдовы Михельсонъ, въ новую гостинницу Эноксена.
Эноксенъ не остановился передъ затратами. Не пожалѣлъ онъ денегъ на большія зеркальныя стекла въ окнахъ и поставилъ еще въ простѣнкахъ какіе-то особенно удобные и особенно изящные ломберные столики. Въ большой залѣ, издавна прозванной въ городѣ „моленной“, потому что тамъ собирались прежде на сходки диссиденты, висѣли три люстры, и все выглядѣло совсѣмъ какъ въ бальныхъ залахъ. Еще осенью директоръ устраивалъ въ этой залѣ сходку для подачи петиціи о проведеніи желѣзной дороги. Тогда же было рѣшено и перемѣщеніе клуба. Впослѣдствіи зала была увеличена прорѣзанною широкою аркой въ сосѣднюю комнату. А за аркой былъ подъемный полъ для сцены или концертныхъ подмостковъ… Словомъ, все было предусмотрѣно для успѣшной конкурренціи новой гостинницы съ заведеніемъ какой-то госпожи Михельсонъ.
— Такое великолѣпіе — даже жутко! — увѣрялъ Бергъ. — Боишься сѣсть и ходить страшно… Такъ и кажется, что вотъ замараешь, сомнешь, либо поцарапаешь какую-нибудь прелесть!
И онъ съ притворной робостью усаживался на краюшекъ самаго дальняго стула и бралъ свой стаканъ въ руки, точно боясь даже поставить его на новый столъ.
— А какъ же мы будемъ играть? — прибавилъ онъ озабоченно. — Широкіе орѣховые края этихъ столиковъ такъ чудно отполированы, что при сдачѣ ни одна карта не удержится на столѣ. Только и будемъ дѣлать, что подбирать карты съ пола. Зато какъ звучно новое названіе гостинницы: „Залъ Эноксена“! Даже вчужѣ лестно слышать…
Вошелъ Тезенъ. Онъ вошелъ, не снимая шапки, и остановился въ дверяхъ, потомъ, не раздѣваясь, въ своемъ пальто, нерѣшительно направился къ двумъ, занятымъ уже, карточнымъ столикамъ и опять остановился, изподлобья оглядываясь по сторонамъ.
— Ну, ну, нечего вздыхать по старому пепелищу у мадамъ Михельсонъ! — замѣтилъ Бергъ. — Снимай-ка пальто да садись играть. Мы вѣдь перешли черезъ Рубиконъ!
— Здѣсь какой-то спертый воздухъ! — проговорилъ Тезенъ. — Жарко, точно угаръ! — Нѣтъ, знаете ли, я пойду немного прогуляться… Когда придетъ директоръ, скажите, что я приду позже…
Онъ застегнулъ пальто и вышелъ.
Въ передней ему встрѣтился засѣдатель Bore.
— Развѣ директоръ?.. — началъ тотъ осторожно.
— Директоръ еще не приходилъ! — успокоилъ его Тезенъ. — Я пройдусь немного… Можетъ быть, и вы?..
Онъ лукаво подмигнулъ засѣдателю.,
— Пусть меня повѣсятъ, если слабыя сердца не увлекутъ ихъ къ вдовствующей мадамъ Михельсонъ! — проворчалъ Бергъ. — Тамъ Тезенъ съ наслажденіемъ выпьетъ хоть первый изъ своихъ „послѣднихъ“ стакановъ тодди… То-то, старая любовь даетъ себя знать.
Онъ вздохнулъ и прибавилъ, помолчавъ:
— А хорошо намъ всѣмъ было тамъ, на старомъ мѣстѣ!
Вскорѣ послышался шумъ въ передней. Пріѣхалъ самъ директоръ.
— А? что?! Развѣ не прекрасная обстановка? — заговорилъ онъ, не обращаясь ни къ кому въ отдѣльности. Съ осени онъ бывалъ у Эноксена почти ежедневно, и все было сдѣлано по его указаніямъ…
— Какая прелесть эти новыя шведскія печи! — прибавилъ онъ, не получивъ возраженія: — какъ тепло, уютно…
— Да, почти такъ же хорошо, какъ у госпожи Михельсонъ! — проворчалъ Бергъ и, точно испугавшись такой смѣлости, склонился надъ своимъ стаканомъ тодди.
— Не знаю ужъ, чего еще больше и требовать! — проговорилъ директоръ вызывающимъ тономъ.
— Разумѣется… Только мы похожи на пчелъ, переселенныхъ въ новый улей! — остался Бергъ при своемъ. — Многіе, можетъ быть, вздыхаютъ по насиженному мѣсту и оставшемся въ старомъ ульѣ медѣ…
Директоръ не удостоилъ это замѣчаніе отвѣта и пошелъ навстрѣчу входившему аптекарю.
— Я такъ и зналъ, что придете! — сказалъ онъ привѣтливо. — Только что думалъ о васъ, соображая, съ кѣмъ бы сыграть партію въ вистъ. Съ вами, конечно, Тезенъ…
— Онъ уже заходилъ! — переглянувшись съ другими, доложилъ Бергь. — Но, не заставъ здѣсь господина директора, онъ ушелъ съ засѣдателемъ Bore… Онъ съ засѣдателемъ надежнѣйшіе столпы клуба… Имъ просто захотѣлось прогуляться…
Появилось нѣсколько молчаливыхъ шкиперовъ. Они раскланялись со всѣми присутствующими, и тотчасъ же сѣли за карты.
— А вотъ и адвокатъ Гордеръ, и консулъ Мульвадъ! — не скрывая своего торжества, привѣтствовалъ новыхъ посѣтителей директоръ. — Вы надежные товарищи, господа. Какъ это вы такъ рано вырвались изъ своей конторы, консулъ? Ну, какъ вамъ нравится? Развѣ не отлично?.. Для перваго вечера даже очень удовлетворительно… три столика уже заняты, а мы сейчасъ займемъ четвертый.
Онъ держалъ себя радушнымъ хозяиномъ, стараясь всякому сказать любезность.
— Нѣтъ ли чего-нибудь новенькаго въ морѣ? — обратился онъ къ начальнику лоцмановъ. — Какъ ледъ? Чортъ знаетъ, что за морозы въ этомъ году! Замерзло до самыхъ маяковъ, и такъ рано, до Рождества…
Доставъ изъ кармана сигару, онъ скусилъ кончикъ, закурилъ и развалистой поступью направился къ своему столику. Онъ былъ въ хорошемъ настроеніи духа и благосклонно поглядывалъ на посѣтителей. Но партіи онъ не начиналъ.
— Пересчитываетъ своихъ овецъ! — шепотомъ замѣтилъ Бергъ сосѣду.
Вотъ появился, наконецъ, и Тезенъ. Такъ какъ партія еще не составилась, директоръ принялъ его, какъ своего обычнаго партнера, но отнесся къ нему нѣсколько холодно.
— Да, что ни говорите, господа, а здѣсь во всѣхъ отношеніяхъ лучше! — говорилъ директоръ, снимая карты. — Притомъ мы, съ своей стороны, приняли соотвѣтственныя мѣры и напитки здѣсь несравненно доброкачественнѣе, чѣмъ тамъ… въ гостиницѣ. Не понимаю, что за охота ходить туда отравляться! — прибавилъ онъ, искоса глянувъ на Тезена.
Тотъ лѣниво поднялъ тяжелыя вѣки и усмѣхнулся. Онъ понялъ намекъ; но его заинтересовало, какимъ это чортомъ директоръ уже прозналъ, что онъ побывалъ у мадамъ Михельсонъ, и, не отходя отъ буфета, выпилъ одинъ „единственный стаканчикъ тодди?“
— Да-а, да-а! — протянулъ онъ, отпивъ изъ только что поданнаго стакана. — Этотъ коньякъ не безъ достоинствъ… т. е. очень, очень похожъ на коньякъ.
Директоръ промолчалъ. Другіе старались не разсмѣяться.
— А вѣдь зала, повидимому, совсѣмъ готова! — замѣтилъ отъ газетнаго столика Гордеръ. — Пожалуй, можно будетъ устроить въ ней рождественскій балъ?
— Еще бы… все въ порядкѣ! — отозвался директоръ. — Вотъ только подъемный полъ за аркой еще не совсѣмъ готовъ. Пока музыка расположится безъ эстрады.
— Говорятъ, арка вышла не совсѣмъ удачная? — вмѣшался Тезенъ.
— Пустяки! Что окажется не такъ, исправимъ! — уклончиво отвѣтилъ директоръ.
— Мнѣ говорила племянница Іонстона…
— Барышня Борнеманъ изъ Ордангорда? — освѣдомился заинтересованный Гордеръ.
— Да, она. Я провожалъ ее и госпожу Рэнебергъ, когда онѣ осматривали новую клубную залу… Онѣ обѣ того мнѣнія, что изъ-за арки музыки совсѣмъ не будетъ слышно. Зала слишкомъ узка и длинна. Съ подмостковъ будетъ слышно еще хуже… А вѣдь эти дамы очень свѣдущи въ такихъ дѣлахъ…
— Еще бы! — согласился Гордеръ. — Онѣ, можно сказать, выросли среди баловъ и концертовъ. Недостатки бальной залы должны броситься имъ въ глаза съ перваго взгляда.
— Да, это убѣдительно! Значитъ, барышня Борнеманъ намѣрена быть на нашемъ рождественскомъ балѣ, если такъ интересуется помѣщеніемъ?
— А развѣ вы не знаете? Она прогоститъ у Іонстона до января.
— Отлично! Это придастъ нѣкоторый блескъ нашему первому балу въ залѣ Эноксена! — добродушно порадовался Гордеръ.
— Иначе говоря, вы себя сами и прочихъ горожанъ цѣните ни во что? — ѣдко вмѣшался директоръ. — Какое низкопоклонство! Это напоминаетъ мнѣ тѣ времена, когда весь городъ лежалъ у ногъ этихъ господъ и существовалъ только подвозомъ матеріаловъ для ихъ заводовъ… Мы точно забываемъ, что съ лихвой расквитались съ ними за всѣ ихъ благодѣянія! Причемъ же это поклоненіе Іонстону? Это только разбогатѣвшій бѣднякъ, и я… я самъ, лично помогалъ ему снова вскарабкаться…
— Что и говорить! Господинъ директоръ былъ ему великой опорой! — подобострастно вставилъ инспекторъ путей сообщенія.
— Однако, и самъ онъ не давалъ промаховъ! — съ возростающимъ озлобленіемъ продолжалъ директоръ. — Въ торговлѣ и въ своихъ спекуляціяхъ онъ былъ очень… очень ловокъ!
— А главное — достойнѣйшій, честнѣйшій человѣкъ! — замѣтилъ, покачивая сѣдой головой, консулъ Мульвадъ. — Его слово законъ!
— Никогда не суется въ чужія дѣла… Держитъ себя съ достоинствомъ и безупречно! — добавилъ Тезенъ.
Директоръ побагровѣлъ.
— Не суется? — вскричалъ онъ. — Да, онъ не изъ тѣхъ, которше выходятъ изъ дому безъ дождевого зонтика… Потому онъ и счастливъ въ дѣлахъ. Вспомните, какъ своевременно застраховалъ онъ свой пароходъ „Конкордію“… въ клубѣ, за ломбернымъ столомъ?!. Вамъ, Тезенъ, это должно быть памятно, потому что вамъ же пришлось выплатить ему эти двадцать семь тысячъ наличными… Развѣ это не удивительное счастіе?.. Онъ съ легкимъ сердцемъ присягнулъ, что, страхуя свое судно, ничего не зналъ о его гибели… А, вѣдь, телеграмма о крушеніи судна уже лежала тогда на его столѣ…
— Я не знаю, что вы хотите этимъ сказать, — сухо замѣтилъ Тезенъ, — но позволю себѣ напомнить, что дѣло было въ самомъ безупречномъ порядкѣ.
— А я что же говорю? У него дѣла всегда въ безупречнѣйшемъ порядкѣ, во такія удачи бываютъ только именно въ его дѣлахъ. Всякій другой, сойдя съ парохода и безпокоясь за другое судно, прежде всего побѣжалъ бы домой справиться, не получено ли какихъ извѣстій… Но Іонстонъ идетъ себѣ преспокойно въ клубъ и даже позже, когда телеграфный разсыльный предупредилъ его, что снесъ къ нему днѣ телеграммы — помните, консулъ Мульвадъ? — онъ остался въ увѣренности, что это были телеграммы о его ржаныхъ фрахтахъ… изъ Одессы. Оттого-то ему и легко было присягнуть, что онъ „ничего не зналъ“… Есть люди счастливые во всемъ! Ужъ такъ они отъ природы устроены.
Въ комнатѣ водворилась мертвая тишина.
— А на его счастье и телеграфная станція помѣщалась въ гостинницѣ… въ той же самой гостиницѣ, какъ и клубъ! — продолжалъ директоръ крикливымъ и задорнымъ голосомъ. — Телеграфисты попиваютъ себѣ тодди и запаздываютъ съ отсылкой телеграммъ, а счастливые люди тѣмъ временемъ заключаютъ страховые договоры… На этомъ, Тезенъ, ваше общество поплатилось двадцатью семью тысячами! Іонстону слѣдовало пригласить выѣхавшихъ заправилъ на званый обѣдъ въ честь этихъ благодѣтельныхъ телеграфистовъ!
Присутствующіе переглядывались въ недоумѣніи. Всѣ начинали уже замѣчать охлажденіе… почти враждебность Андерса Братта къ Іонстону… Но все-таки… Неужели же онъ хотѣлъ сказать…
— Да, по истинѣ, это была странная афера! — замѣтилъ, наконецъ, Гаррестадъ.
Помѣщикъ Бергъ вспылилъ.
— Это американское страховое общество, — сказалъ онъ громко, — и не забывайте, что американцы не формальничаютъ, а знаютъ, кому вѣрить. Если бы на мѣстѣ Іонстона былъ господинъ Гаррестадъ, будь я проклятъ, если бы ему повѣрили, хотя бы онъ присягалъ на евангеліи и на коранѣ!
— Ваши остроты очень неостры, — началъ было хорохориться оскорбившійся Гаррестадъ, но вдругъ умолкъ…
Изъ передней доносились голоса директора городского училища и Іонстона…
Андерсъ Браттъ немножко смутился, но сейчасъ же задорно поднялъ голову, и даже вызывающе посмотрѣлъ въ сторону передней.
Запоздавшіе члены клуба вошли, оканчивая оживленную бесѣду.
— Добрый вечеръ! — проговорилъ Іонстонъ и оглядѣлся по сторонамъ. — А вотъ и ты, Браттъ! Ну, не знаю, что сказать объ этомъ новомъ помѣщеніи. Очень мило, но выглядитъ, точно еще нигдѣ не успѣла просохнуть краска. Во всякомъ случаѣ, лѣтъ черезъ десять, черезъ пятнадцать, когда мы успѣемъ обжиться здѣсь и войдутъ въ силу новыя привычки, здѣсь будетъ почти такъ же хорошо, какъ и у мадамъ Михельсонъ. Ну, что жъ? Развѣ мнѣ не приберегли мѣстечка за твоимъ столикомъ?
Разсѣянный Іонстонъ все еще не замѣчалъ измѣнившихся къ нему отношеній директора…
Тезенъ вздохнулъ и сдѣлалъ большой глотокъ изъ своего стакана. Многіе съ трудомъ удерживались отъ улыбки.
Директоръ обвелъ взглядомъ присутствующихъ, и его соколиный глазъ метнулъ молнію въ сторону инспектора Финкенгагена, который подобострастно юлилъ около Іонстона и взялъ отъ него шапку и трость отнести ихъ на угловой столикъ. Потомъ онъ такъ же грозно взглянулъ на помѣщика Берга, вполголоса, но съ видимымъ негодованіемъ, говорившаго что-то своему сосѣду, и, наконецъ, снова обратился къ Іонстону.
— А мы только-что говорили о тебѣ, Іонстонъ! — сказалъ онъ неестественно спокойно. — Вспоминали объ удивительной страховкѣ уже погибшей „Конкордіи“…
Онъ откинулся на спинку стула и продолжалъ съ замѣтнымъ напряженіемъ, нервно поигрывая пальцами протянутой на столѣ руки:
— При этомъ я высказалъ свое мнѣніе о твоей особенной способности ловить фортуну… Все бы сорвалось, еслибъ ты усомнился въ томъ, что телеграммы были изъ Одессы… Но ты, небось, не усомнился…
— Да, на мое счастье, не усомнился!
— Вотъ, вотъ то-то и оно! Объ этомъ мы и говоримъ… Ты бы остался все въ томъ же блаженномъ невѣдѣніи, если бы телеграмма лежала невскрытой въ твоемъ карманѣ. По истинѣ, тебя можно назвать баловнемъ судьбы!
Іонстонъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на директора.
— До нѣкоторой степени ты правъ! — сказалъ онъ, подумавъ. — Все сложилось тогда такъ изумительно счастливо…
— Помните, Тезенъ, — продолжалъ директоръ, точно ожесточаясь, — какой онъ вошелъ тогда озабоченный? На морѣ опять была буря; цѣлую недѣлю передъ тѣмъ были бури… Но характеръ у людей неодинаковъ! Я бы въ такомъ положеніи непремѣнно подумалъ, что съ моимъ судномъ случилась бѣда. А онъ…
— Въ этихъ случаяхъ никому нѣтъ дѣла до того, кто о чемъ думаетъ! — не безъ рѣзкости перебилъ адвокатъ Гордеръ. — Вопросъ сводится къ тому, имѣетъ ли страхователь свѣдѣнія о своемъ суднѣ, или нѣтъ.
— Да, да, конечно! — согласился директоръ съ двусмысленной усмѣшкой. — Таковъ законъ, и въ этомъ-то именно и была удача! Меня бы, по крайней мѣрѣ, моя мнительность повлекла домой узнать, не получено ли какихъ-нибудь извѣстій о суднѣ; а Іонстона, наоборотъ, счастье потянуло прямо въ клубъ къ агенту Тезену, причемъ ни малѣйшаго сомнѣнія въ его душѣ не было!..
— Однако… ты это что же наконецъ?!. Разумѣется, у меня не было сомнѣній! — проговорилъ Іонстонъ отрывисто, и долженъ былъ сдѣлать надъ собой усиліе, чтобы оторваться отъ какой-то нехорошей мысли, зароненной въ его душу намеками директора.
Присутствующіе поняли, что дѣло зашло слишкомъ далеко, и перевели разговоръ на другое. Игра продолжалась.
Однако всѣ были слишкомъ возбуждены и никогда карточные переговоры не велись такими рѣзкими, отрывистыми фразами, какъ въ этотъ вечеръ.
Благожелательный инспекторъ путей сообщенія пересталъ даже улыбаться и уперся кончикомъ языка въ дупло начинавшаго ныть больного зуба… Ему казалось, что въ воздухѣ пахло пороховымъ дымомъ.
Вскорѣ онъ потрогалъ рукой щеку, какъ бы указывая на уважительную причину своего ранняго ухода, тщательно обмоталъ шею шарфомъ, и собрался домой…
Около двѣнадцати часовъ ночи члены клуба стали расходиться и каждый побрелъ въ свою сторону.
Поднималась мятель; но, выйдя на улицу, Іонстонъ почувствовалъ такое душевное облегченіе, что даже и не замѣтилъ непогоды. Только теперь, въ одиночествѣ, въ потьмахъ, онъ могъ обсудить все на свободѣ. За игрой онъ былъ чрезвычайно разсѣянъ и не могъ, никакъ не могъ сосредоточиться ни на игрѣ, ни на мучившихъ его душу догадкахъ. Но теперь… теперь…
Итакъ, люди думаютъ, что онъ поступилъ тогда крайне опрометчиво, если не… недобросовѣстно!.. Но какъ же это?
Онъ пріѣхалъ, тогда съ парохода по льду и велѣлъ везти себя прямо въ клубъ… Онъ помнитъ все это такъ ясно, точно сидитъ еще въ саняхъ… Какъ и теперь, слѣва бѣлѣла обледенѣлая гора; у пристани горѣлъ одинокій фонарь… Впереди ѣхалъ пароходный экспедиторъ… На улицѣ экспедитора еще кто-то остановилъ и спросилъ о почтѣ. Ничего не значитъ, что все это мелочи! Теперь надо припомнить все до самыхъ мельчайшихъ подробностей, какъ на допросѣ! Итакъ, экспедитора. остановилъ прохожій; при этомъ онъ тоже принужденъ былъ остановиться, потому что на узкой дорогѣ нельзя было объѣхать переднія сани… Вотъ, въ это-то время онъ и задалъ себѣ вопросъ, не попытаться ли, не смотря на позднее время, отыскать страхового агента въ клубѣ. Тезенъ, вѣдь, всегда проводитъ вечера въ клубѣ…
Онъ видѣлъ свѣтъ въ окнахъ гостинницы Михельсонъ, и это навело его на мысль о Тезенѣ… Да, онъ это прекрасно помнитъ, именно было такъ!.. Тутъ и сомнѣваться нечего. Ни разу ему не пришло въ голову, что дома могутъ быть извѣстія о „Конкордіи“. Когда приставалъ пароходъ, онъ еще опасался какихъ-нибудь дурныхъ извѣстій; но ничего такого ему не было доставлено на пароходъ, хотя конторщикъ выѣхалъ ему на встрѣчу… Вотъ онъ и успокоился за прошлое, продолжая только тревожиться изъ-за вновь поднимавшейся бури… Такъ, такъ… это самое главное!.. Съ этого и надо было начинать! Ну, слава Богу! Что правильно, то правильно…
Онъ съ облегченіемъ перевелъ духъ. Однако, вслѣдъ затѣмъ опять омрачился…
Но дѣло въ томъ, что Браттъ сказалъ: „я бы непремѣнно поспѣшилъ домой“… При этомъ его кольнула какая-то худая мысль… Но какъ же это было?..
Онъ напрягъ всѣ свои мыслительныя способности, но никакъ не могъ уловить чего-то страшнаго, вертѣвшагося у него на умѣ, но не дававшагося ему, какъ смутное воспоминаніе.
— Все это вздоръ! — проворчалъ онъ. — Просто желудокъ у меня не въ порядкѣ… А можетъ быть, отъ того, что я забылъ надѣть галоши… легкая простуда…
Усиліемъ воли онъ принудилъ себя думать о другомъ.
— Этотъ Абрагамъ еще! Съ чего это вздумалъ написать, что пріѣдетъ сюда на лѣто только въ томъ случаѣ, если получитъ премію въ салонѣ?.. А то, говорить, отправлюсь въ Италію и въ Испанію… А можетъ быть, и правъ?!.. Надо же изучать великихъ мастеровъ…
— Нѣтъ! — вскричалъ онъ вдругъ, нервно останавливаясь. — Не успокоюсь, пока не продумаю этого, самаго, вотъ этого, до конца! Нечего увертываться…
— Ну, такъ вотъ, еслибъ я поѣхалъ не въ клубъ, а домой? Обдумаемъ хорошенько, насколько отъ этого измѣнилось бы дѣло… Была ли бы телеграмма уже получена?
Квитанція была, вѣдь, при дѣлѣ… Въ этой квитанціи значилось, что телеграмма принята въ моей квартирѣ: — когда это было? — да, кажется, въ десять часовъ и сорокъ пять, или пятьдесятъ минуть. Договоръ же съ Тезеномъ былъ помѣченъ: одиннадцать часовъ и двадцать… Это я хорошо помню!.. Въ которомъ же часу я могъ бы заѣхать домой, еслибъ не поѣхалъ прямо въ клубъ?..
Это надо будетъ изслѣдовать точно…
Ахъ, этотъ Браттъ! онъ говоритъ все, что взбредетъ ему въ голову, даже не помышляя о томъ, что у другихъ людей тоже есть нервы…
Дойдя до дому, онъ отперъ дверь карманнымъ ключомъ, зажегъ въ передней свѣчу и тихонько побрелъ въ спальню.
XII.
правитьНемалую сенсацію произвело въ городѣ извѣстіе, что начальникъ восточной желѣзной дороги и нѣсколько инженеровъ ѣдутъ осматривать мѣстность, по которой предполагалось построить боковую вѣтвь желѣзной дороги къ городу. На встрѣчу инженерамъ выѣхали на ближайшую почтовую станцію представители городского управленія, депутатъ округа и всѣ сторонники задуманной дороги. Тутъ былъ и Іонстонъ, предполагавшій въ тотъ же день ѣхать дальше, въ свое имѣніе. Не было еще только запоздавшаго директора Братта.
Іонстонъ, какъ лично знакомый начальнику дороги, былъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ во время встрѣчи и устроеннаго затѣмъ на станціи завтрака.
Вотъ раздался громкій стукъ колесъ и къ станціи подкатилъ, наконецъ, въ большомъ экипажѣ, на парѣ лошадей, запоздавшій директоръ.
— Позвольте представить вамъ самаго могущественнаго у насъ дѣятеля, директора Андерса Братта! — сказалъ Іонстонъ, подводя директора къ начальнику дороги. — По имени вы его уже конечно, знаете… А вотъ онъ и самъ. Это вѣдь, какъ вамъ извѣстно, главный двигатель и иниціаторъ желзнодорожнаго вопроса. Если вамъ нужны какія нибудь свѣдѣнія и толковыя разъясненія, обращайтесь прямо къ нему; если вамъ нуженъ безкорыстный совѣтъ, опять-таки къ нему… Но если вы не послушаетесь его совѣтовъ, вы сейчасъ же замѣтите, насколько это неудобно, и насколько онъ этого не любитъ…
Директоръ, улыбаясь, прослушалъ рѣчь Іонстона и добавилъ серьезно:
— Во всякомъ случаѣ, я Андерсъ Браттъ, и буду радъ, если могу вамъ на что-нибудь пригодиться.
— Очень пріятно познакомиться! — отвѣтилъ начальникъ дороги. — Нечего и говорить, господинъ директоръ, что я высоко цѣню вашу поддержку проекту и не премину воспользоваться вашей опытностью.
Завтракъ шелъ очень оживленно.
— А знаете-ли, господинъ директоръ? — говорилъ начальникъ. — Мы просто въ восторгѣ отъ вашего проекта! Все такъ разумно, такъ цѣлесообразно, что потребуются только самыя ничтожныя измѣненія ради техническихъ облегченій постройки. Другіе заваливаютъ насъ самыми неисполнимыми и несообразными предложеніями…
— Я зналъ, что этого вамъ поднесутъ съ добрый куль! — улыбаясь отвѣтилъ директоръ. — Каждый мужикъ добивается, чтобы желѣзную, дорогу провели прямо къ его дверямъ… Но все это надо отмести, какъ соръ… Линія должна пройти прямо, какъ по линейкѣ, отъ пролива, черезъ городъ, и вплоть до вашей дороги вдоль рѣки.
Онъ продолжалъ говорить толково и самоувѣренно, нисколько не сомнѣваясь, что и въ этомъ дѣлѣ, какъ и во всемъ остальномъ, ему будетъ предоставлено управленіе рулемъ. Онъ принималъ, какъ должное, любезность начальника инженеровъ, и вполнѣ сознавалъ, что тому необходимы его содѣйствіе, его вліяніе на согражданъ, опытность и готовые разсчеты…
Андерсъ Браттъ нѣсколько опасался, что къ нему отнесутся, какъ къ одному изъ безчисленныхъ мелкихъ прожектеровъ и просителей. Но начальникъ оказался умнымъ человѣкомъ и, сразу отличивъ его, отнесся къ нему прямодушно, не показывая и вида, что можетъ обойтись безъ него, и безъ обиняковъ просилъ его содѣйствія. И это не смотря за цѣлую скирду всякихъ петицій и проектовъ, представленныхъ разными другими лицами.
Директоръ чувствовалъ себя признаннымъ и былъ въ отличномъ расположеніи духа. Андерсъ Браттъ былъ иниціаторомъ всего дѣла, и этой чести никто у него не оспаривалъ! По крайней мѣрѣ, хоть въ этомъ-то люди были справедливы!
Скромный завтракъ на станціи превратился для него въ цѣлое пиршество. Теперь существовали на свѣтѣ только онъ и сидѣвшій рядомъ съ нимъ начальникъ дороги… Остальные не считались!
— Мнѣ очень посчастливилось! — говорилъ между тѣмъ начальникъ инженеровъ, подливая себѣ и директору старой мадеры. — Для меня оказалось настоящимъ счастіемъ мое знакомство съ Іонстономъ, который сразу указалъ мнѣ, къ кому я могу обращаться за содѣйствіемъ и кому можно довѣриться. А это вѣдь самое главное! Самъ Іонстонъ, это такой умный, высокообразованный человѣкъ. И какой джентльменъ!.. чуждый всякому лицепріятію, надежный, какъ чистое золото!..
Онъ кивалъ головой и говорилъ съ настоящимъ благоговѣніемъ.
— Да, ихъ родъ извѣстенъ во всей Норвегіи! — продолжалъ онъ убѣжденно. — Больше всего ихъ выдѣляетъ удивительно человѣколюбивый образъ мыслей и рѣдкое безпристрастіе. Это то и придаетъ такой особенный блескъ ихъ уму… Въ ихъ роду они всѣ такіе! И мнѣ очень пріятно было слышать, что вы всецѣло пользуетесь его дружбой! Это лучшая рекомендація…
Директоръ падалъ съ облаковъ. Онъ поднесъ свою рюмку къ губамъ, но такъ и застылъ въ этомъ положеніи, — до того его огорошили неожиданныя любезности начальника. Но въ слѣдующую минуту онъ уже опомнился, медленно осушилъ рюмку и еще медленнѣе проговорилъ самымъ оффиціальнымъ тономъ:
— Благодарю за честь…
Его губы слегка вздрагивали.
— Вамъ точно не понравилось вино? — участливо освѣдомился начальникъ.
— Нѣтъ, я просто не люблю пить вино до обѣда…
Послѣ завтрака Андерсъ Браттъ стоялъ у окна и, стиснувъ зубы, смотрѣлъ, какъ начальникъ дороги провожалъ Іонстона. Тотъ уже сидѣлъ въ своей простенькой телѣжкѣ съ возжами въ рукахъ, совсѣмъ готовый ѣхать въ свои лѣса; начальникъ инженеровъ стоялъ у телѣжки, опершись ногой о подножку, и дружелюбно разговаривалъ съ нимъ… Разговоръ затянулся и продолжался уже очень долго…
„Что же это такое? — озлобленно раздумывалъ директоръ. — Начальникъ, вѣрно, опять освѣдомляется, кому можно вѣрить въ округѣ, и кто этого недостоинъ?.. А Іонстонъ, по обыкновенію, всему этому непричастенъ… только случайно и, будто не сознавая этого, оказывается вершителемъ судебъ всего предпріятія! Даже я, Андерсъ Браттъ, только потому и обласканъ начальникомъ, что Іонстонъ меня рекомендовалъ Іонстонъ призналъ меня заслуживающимъ довѣрія“.
Онъ усмѣхнулся злой, саркастической усмѣшкой, но сейчасъ же опять насупился. Нѣтъ, онъ не желалъ такой чести! И онъ содрогнулся всѣмъ своимъ могучимъ тѣломъ въ порывѣ мрачнаго негодованія.
„Этотъ, этотъ рохля въ своей телѣгѣ… будетъ управлять всѣмъ округомъ, какъ своимъ конемъ?!. Этотъ старый банкротъ! Вотъ до чего довело насъ нелѣпое поклоненіе старому роду!..“
— Удивительно разсѣянный господинъ вашъ другъ Іонстонъ! — проговорилъ начальникъ, подходя къ директору, когда телѣжка уже укатила. — Представьте себѣ, забылъ въ городѣ свой дождевой плащъ, а вѣдь ему ѣхать далеко! Я долженъ былъ принудить его взять хоть мой кожанъ.
— Надо вамъ сказать, что разсѣянность не всегда ему во вредъ! — сказалъ директоръ принужденно улыбаясь. — Благодаря своей разсѣянности, онъ снова всталъ на ноги… Представьте себѣ, онъ однажды забылъ заѣхать домой посмотрѣть свои телеграммы и поѣхалъ страховать находившееся въ плаваніи судно, а когда онъ вернулся домой, изъ телеграммы оказалось, что это судно уже потонуло!.. Тѣмъ не менѣе, онъ могъ потомъ спокойно присягать, что ничего не зналъ о гибели судна, потому что забылъ вѣдь заѣхать это узнать. Онъ очень удачливъ, этотъ Іонстонъ…
Начальникъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на директора и, встрѣтивъ его странный, смѣющійся взглядъ еще съ большимъ недоумѣніемъ оглянулся на другихъ.
— Во всякомъ случаѣ, Іонстонъ честный человѣкъ, — сказалъ онъ сухо и отвернулся отъ него.
— Безусловно самый, самый честный человѣкъ въ нашемъ округѣ! — съ удареніемъ произнесъ тутъ же стоявшій Гордеръ.
Среди остальныхъ горожанъ, порядкомъ подогрѣтыхъ обильнымъ завтракомъ, и уже разъ раздраженныхъ странными разсужденіями директора объ Іонстонѣ. послышался ропотъ. Всѣ находили его выходку крайне несправедливой и неприличной.
— Къ шуткамъ директора надо привыкнуть, — замѣтилъ засѣдатель, стараясь повернуть дѣло въ шутку.
— Сдѣлайте одолженіе, принимайте хоть за шутку! — сказалъ директоръ насмѣшливо. — Но фактъ отрицать вы не можете!
XIII.
правитьСтояла ужасная жара. Клаусъ уже дважды выкупался, разъ въ морѣ и во второй разъ у лѣсопильнаго завода подъ водоспускомъ. Лѣто было такое знойное, что можно было позавидовать костюмамъ индѣйцевъ. Молодого человѣка мучила жажда. Но ему и въ голову не приходило отважиться на путешествіе по жарѣ куда бы то ни было, гдѣ можно было бы утолить жажду.
Онъ лежалъ на травѣ ничкомъ, забившись въ тѣнь сложенныхъ у завода досокъ и подсчитывалъ свѣдѣнія о напиленныхъ плахахъ.
Въ воздухѣ стоялъ удушливый запахъ гари. Все прибрежье было окутано тонкой пеленой дыма. Не даромъ въ городѣ распространился слухъ о большихъ лѣсныхъ пожарахъ гдѣ-то тамъ, выше, по рѣкѣ…
Клаусъ поморщился, громко чихнулъ и всталъ на ноги.
— А дымъ все усиливается! — крикнулъ онъ, подходя къ окну, у котораго сидѣла его мать. — По склону горъ дымъ просто клубится…
— Да… и эта зловѣшая, подавляющая тишь! — отозвалась она и тотчасъ же вышла на крыльцо. — Какъ душно… даже жутко становится! — продолжала она. — Въ эту засуху… лѣсной пожаръ… Вѣдь это бѣда! — Но посмотрите туда… Развѣ это не?.. Въ самомъ дѣлѣ, это вѣдь Іонстонъ идетъ по аллеѣ!
Это въ самомъ дѣлѣ былъ Іонстонъ.
Онъ остановился у крыльца съ видомъ совсѣмъ измученнаго человѣка и сталъ вытирать лицо платкомъ, который держалъ въ рукахъ.
— Иди, распорядись скорѣе принести воды и сиропу, или лимонаду! — шепнула госпожа Браттъ сыну. — Вина вѣдь онъ не станетъ пить…
Пока Іонстонъ тяжело поднимался по лѣстницѣ на веранду, госпожа Браттъ печально смотрѣла на него и тихонько покачивала головой. „Совсѣмъ опускается бѣдный старикъ! — думала она. — Постарѣлъ и осунулся за эти нѣсколько мѣсяцевъ, такъ что и узнать трудно. Видно, опять заскучалъ по непріѣхавшемъ на лѣто сынѣ“…
— Здравствуйте, сударыня! — заговорилъ Іонстонъ, поднявшись на веранду и отдуваясь. — Да, сегодня, можно сказать, жара!.. И какая духота!
— Садитесь, Іонстонъ. Посидите со мной, пока мужъ вернется съ завода.
— Значитъ, Браттъ на заводѣ? А я хотѣлъ попросить его распорядиться о моихъ срочныхъ платежахъ, пока я буду объѣзжать свои лѣса… Надо же позаботиться о своемъ имѣніи!
— Надѣюсь, ваши лѣса застрахованы, Іонстонъ? Видите, какая сушь…
Онъ вздрогнулъ и весь выпрямился.
— Не тревожьтесь, горятъ только верхніе лѣса, въ горахъ! — вмѣшался вернувшійся Клаусъ. — Но если у васъ не застраховано, поспѣшите. Не бѣда, что преміи теперь высоки… Время очень опасное!
Іонстонъ раздражительно махнулъ рукой.
— По мнѣ, пусть хоть все сгоритъ! — проронилъ онъ какъ-то болѣзненно, и все его лицо сдѣлалось какимъ-то страдальческимъ.
„Старикъ Іонстонъ просто не въ духѣ!“ подумалъ Клаусъ, и пошелъ къ заводу позвать отца.
Между тѣмъ Іонстонъ опустился на стулъ и довольно долго оставался безмолвенъ. Онъ даже не прикоснулся къ поставленному передъ нимъ стакану съ лимонадомъ.
— Странный міръ, въ которомъ мы живемъ, сударыня! — проговорилъ онъ вдругъ, и тяжело вздохнулъ.
— Дорогой Іонстонъ, вы, можетъ быть, слишкомъ утомили себя въ этотъ зной! — обезпокоилась госпожа Браттъ. — Зачѣмъ вы ходите на припекѣ пѣшкомъ? Вамъ бы слѣдовало поберечь себя…
— Пожалуйста, не тревожьтесь. Это не отъ жары…
Онъ не договорилъ, и опять смолкъ, поникнувъ головой.
— Не хотите ли сигару, Іонстонъ? — предложила хозяйка.
— Нѣтъ, благодарю васъ… Пожалуйста, не безпокойтесь…
Онъ сдѣлалъ надъ собой усиліе и заговорилъ какъ-то неестественно спокойно.
— Я, вотъ, читалъ какъ-то разъ о квакерахъ… Представьте себѣ, они считаютъ грѣхомъ присягать и наотрѣзъ отказываются приносить какія-либо клятвы! Это, знаете ли, не глупо.
— Это и мнѣ приходило въ голову! — тотчасъ же оживилась разговорчивая хозяйка. — Присяга! Это такое устарѣлое, варварское насиліе… Можно ли такъ грубо привязывать человѣка за душу! И сколько въ этомъ искушенія…
— Да-а! — протянулъ онъ. — Если вникнуть… въ положеніе людей присягнувшихъ… и… и потомъ жалѣющихъ объ этомъ… конечно, въ томъ случаѣ, когда человѣкъ вѣрующій и сознаетъ себя связаннымъ своей клятвой навѣки… Каково должно быть его душевное страданіе! Это вѣдь нравственная пытка… цѣлый адъ въ душѣ!
Онъ залпомъ выпилъ стаканъ, дрожащей рукой налилъ второй и тоже выпилъ… Онъ уже не въ силахъ былъ скрывать свое волненіе.
— Да, чтобы взять на свою совѣсть такую отвѣтственность… на вѣчныя времена, — продолжалъ онъ глухо; — чтобы быть увѣреннымъ, что присягаешь вѣрно, надо вѣдь предварительно вывернуть всю душу наизнанку и осмотрѣть въ ней всякую складочку; да и тогда можетъ оказаться, что не все сообразилъ!.. А тутъ, подъ угрозой цѣлой вѣчности… этого страшнаго вопроса о будущей жизни, человѣка спрашиваютъ: можешь ли ты присягнуть, что не зналъ?.. можешь ли присягнуть, что не могъ знать?.. На первый взглядъ это кажется такъ просто, и отвѣтъ такъ ясенъ… Но потомъ? Потомъ, если вдругъ поднимутся въ душѣ сомнѣнія? Можетъ ли кто изслѣдовать все дно морское, сударыня? А вѣдь еще труднѣе и страшнѣе бываетъ всмотрѣться въ свою душу! Чѣмъ больше размышляешь, чѣмъ больше всматриваешься, тѣмъ мучительнѣе становятся сомнѣнія… Въ концѣ-концовъ человѣку становится не по силамъ влачить испорченную жизнь, а сомнѣнія продолжаютъ грызть и все подтачиваютъ, и подтачиваютъ…
— Дорогой Іонстонъ, вы, конечно, правы… Очень можетъ быть, что вы правы, но…
— Я увѣренъ, — продолжалъ онъ, не слушая ея, — что многіе, очень многіе несчастные… Я увѣренъ, что гораздо болѣе людей, чѣмъ вообще предполагаютъ, погибли и продолжаютъ погибать отъ такихъ терзаній.
— Однако, какъ же вашъ ясный умъ не подсказываетъ вамъ, Іонстонъ, что такихъ неимовѣрныхъ терзаній не должно быть. Человѣкъ не можетъ быть совершененъ, и есть предѣлы даже для совѣсти… Всего предусмотрѣть невозможно…
— Невозможно? А почемъ мы знаемъ, насколько важны бываютъ послѣдствія самаго ничтожнаго изъ нашихъ поступковъ… простого шага, движенія… одной какой-нибудь не вполнѣ ясной мысли? Когда я вырѣзаю себѣ палку въ лѣсу, я, можетъ быть, гублю дерево, которое послужило бы столбомъ въ какомъ-нибудь будущемъ храмѣ…
— Это такъ, конечно… Вотъ хоть бы въ исторіи! Великія династія и цѣлыя государства, которымъ суждено было впослѣдствіи облагодѣтельствовать все человѣчество, возникали зачастую среди убійствъ и всякихъ ужасовъ.
Онъ врядъ ли ее слышалъ, и снова заговорилъ, какъ бы продолжая какія-то скрытыя, недосказанныя размышленія:
— Клясться спасеніемъ своей души! Да вѣдь это безбожно… Нынче люди стали слишкомъ гуманны, чтобы вѣрить въ рогатаго чорта и въ кипящую смолу… Человѣку просто предоставляется терзаться своей совѣстью, и адъ заключается въ послѣдствіяхъ его собственныхъ поступковъ… Но я не вижу преимущества!
— Какъ вы мрачно сегодня настроены, Іонстонъ! Признайтесь, вамъ нездоровится?
— Нѣтъ, мнѣ просто рѣдко представляется случай говорить по душѣ… Ходишь, ходишь и думаешь про себя одинъ, и все это накапливается… Вы не можете себѣ представить, какъ освѣжаетъ иногда возможность поговорить обо всемъ откровенно… У васъ столько человѣколюбія, сударыня!
— Мнѣ кажется, васъ ободрилъ бы пріѣздъ Абрагама! — сказала она мягко. — Онъ не далъ бы вамъ времени сосредоточиваться на печальныхъ размышленіяхъ.
— Пріѣздъ Абрагама? Ко мнѣ, теперь?
Лицо его передернулось, точно отъ сильной боли.
— Нѣтъ, нѣтъ! — продолжалъ онъ торопливо. — Пусть живетъ своей собственной, молодой, беззаботной жизнью, нечего ему омрачать своей молодости въ тѣни такой развалины, какъ я!
Съ минуту онъ молчалъ, потомъ вдругъ поднялся.
— Ну, я пойду, сударыня! — сказалъ онъ. — Замучилъ васъ своими разговорами?.. Съ Браттомъ успѣю еще повидаться въ городѣ… Прощайте!
Андерсъ Браттъ расхаживалъ по дворамъ завода и пожевывалъ висѣвшую у него изо рта травинку, когда пришелъ Клаусъ звать его въ комнаты.
— Вотъ какъ, Іонстонъ тамъ? — отвѣтилъ онъ. — Ну, такъ скажи ему, что я позабочусь о всѣхъ его дѣлахъ въ банкѣ, но теперь пусть извинитъ меня: я долженъ отправить цѣлый грузъ досокъ и придти мнѣ наверхъ некогда…
Клаусъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на отца, стараясь припомнить, о какомъ „грузѣ досокъ“ тотъ могъ говорить.
— Однимъ словомъ, скажи, что некогда! — нетерпѣливо крикнулъ отецъ, явно желая отвязаться отъ сына.
Тотъ ушелъ.
— Посидитъ и уберется! — думалъ директоръ, не чувствовавшій ни малѣйшаго желанія видѣть теперь Іонстона. — Какже, такъ я и побѣжалъ къ нему!
Онъ ускорилъ шагъ, продолжая пробираться между штапелями. Въ сторонѣ шипѣла и свистѣла четверная круглая пила. Въ самомъ зданіи завода грохотали большія продольныя пилы.
— Вотъ оно къ чему теперь клонитъ! — продолжалъ раздумывать директоръ. — Іонстонъ забираетъ такую силу, что скоро опять самые большіе лѣса округа будутъ въ его рукахъ, и мой заводъ будетъ считать за особенную честь пилить его бревна! И все это надѣлала мною же задуманная желѣзная дорога, которая проводится черезъ его имѣніе…
Отъ засухи въ рѣкѣ было мало воды; вся она глядѣла какой-то вялой, сонливой. Вода была такъ тепла, что только изъ большого люка, гдѣ виднѣлось главное колесо, вѣяло немножко свѣжестью. Директоръ остановился у люка и сталъ смотрѣть на падавшую воду. Отъ времени до времени въ водѣ появлялись куски обугленнаго дерева и, промелькнувъ надъ водосливнымъ брусомъ, исчезали въ водоворотѣ… Это были молчаливые вѣстники лѣсныхъ пожаровъ. Можетъ быть, горѣло уже гораздо ближе, въ самомъ округѣ…
При появленіи каждаго такого обугленнаго куска директоръ вздрагивалъ и все глубже и глубже о чемъ-то задумывался.
На дорогѣ послышался громкій стукъ колесъ и показалась телѣжка. Но вокругъ нея поднималось такое густое облако пыли, что директоръ не могъ разглядѣть, кто это ѣдетъ.
Но, вотъ, телѣжка остановилась.
— Инспекторъ Финкенгагенъ! Давно ли сталъ пускать лошадь вскачь? Да еще по такой жарѣ…
Появленіе опрометью прискакавшаго инспектора, казалось, вполнѣ соотвѣтствовало тайнымъ мыслямъ, шевелившимся у директора на душѣ… Онъ даже слегка поблѣднѣлъ. Очевидно, случилось или зачиналось что-нибудь особенное…
Вмигъ онъ уже былъ подлѣ инспектора, который не успѣлъ еще сойти съ тѣлежки.
— Ну, что, Финкенгагенъ? Горитъ?
Гнѣдой меринъ инспектора тяжело водилъ взмыленными боками и ронялъ изо рта тоненькія полоски пѣны.
— Сильно горитъ… возлѣ Террисванды! — отвѣтилъ инспекторъ. — Прошу извиненія, господинъ директоръ, что не вылѣзаю изъ тележки, но…
— А, чортъ! Есть ли теперь время извиняться.
— Такъ позвольте здѣсь же доложить вкратцѣ… Необходимо ваше мнѣніе, т. е. ваше указаніе, куда направить людей, чтобы ограничить бѣдствіе… Вы одни знаете лѣса въ округѣ. Мы уже дали знать ленсману, чтобъ собирали мужиковъ; придется телеграфировать также о присылкѣ войскъ… Не правда ли, господинъ директоръ?
Инспекторъ досталъ изъ кармана большой пестрый платокъ и сталъ вытирать катившійся съ лица потъ.
— Горитъ на Террисвандѣ? — задумчиво проговорилъ директоръ. — По обѣимъ сторонамъ? Гм!.. Разумѣется, и въ долинѣ Ліадаль… пересохшія болота?
— Да вплоть до кряжа. Вы вѣдь знаете, что сейчасъ же за кряжемъ начинаются Іонстоновскіе лѣса.
— Какъ, огонь дошелъ до самаго кряжа? — возбужденно переспросилъ директоръ.
Въ лицѣ его появилось какое-то загадочное, хищное выраженіе.
— Да, въ такую сушь!.. — прибавилъ онъ медленно, — но не договорилъ и сталъ задумчиво чертить палкой по песку.
Вдругъ онъ точно опомнился и принялъ спокойный видъ.
— Ну, ну, теряться однако нечего! — сказалъ онъ своимъ обычнымъ дѣловымъ тономъ; — нуженъ вѣдь какой-нибудь особенный огонь, чтобы перескочить черезъ каменный кряжъ въ іонстоновскіе лѣса… Это невѣроятно!
Онъ искоса посмотрѣлъ на инспектора и продолжалъ торопливѣе:
— Важнѣе всего уберечь большіе нагорные лѣса позади Ліадаля. Туда и направляйте людей… всѣхъ, какихъ вамъ дадутъ.
— Но говорятъ, что огонь можетъ очень легко перебраться въ лѣса Іонстона черезъ…
— Вздоръ! Говорю вамъ, что іонстоновскіе лѣса ограждены каменнымъ кряжемъ, а камень вѣдь не горитъ..
— Я хотѣлъ только сказать, что, по мнѣнію лѣсниковъ, опасность заключается…
— Вы хотѣли моего совѣта? — рѣзко перебилъ директоръ. — Ну, такъ вотъ мой совѣтъ: оставьте лѣса Іонстона подъ охраною скалъ и направьте всѣ силы въ ліадальскую долину! Дѣлайте съ этимъ совѣтомъ что хотите! Вы вѣдь знаете, что я въ молодости провелъ нѣсколько лѣтъ въ этихъ лѣсахъ. Могу похвастаться, что знаю тамъ каждый пень… А впрочемъ, дѣлайте, какъ сами знаете…
— Господи, кто же сомнѣвается въ вашей опытности, господинъ директоръ? Потому-то я и пріѣхалъ къ вамъ прежде, чѣмъ обратиться къ властямъ… Только я хотѣлъ обратить ваше вниманіе на…
— Говорю вамъ, защищайте ліадальскіе лѣса, — вотъ и все! Тамъ главная опасность! И совѣтую вамъ не терять времени. Не жалѣйте кнута… скачите, не останавливаясь! Лупите его, лупите!
Онъ крикнулъ это съ такимъ ожесточеніемъ, что робкій инспекторъ совсѣмъ струсилъ и, машинально повинуясь, дважды огрѣлъ лошадь кнутомъ. Телѣжка снова исчезла въ пыли.
Директоръ провожалъ телѣжку насмѣшливымъ, злораднымъ взглядомъ.
— Гм! Конечно, нужно было посовѣтовать совсѣмъ другое, какъ, очевидно, и ожидалъ инспекторъ… Они бы, разумѣется, поставили всѣхъ людей у кряжа… чтобы оберегать лѣса „ихъ Іонстона“, ихъ любимца… А я, конечно, долженъ былъ поддержать ихъ, ратуя за интересы „друга“! Но это, господа, дудки!.. Телеграфируйте о присылкѣ войскъ и рабочихъ… сдѣлайте одолженіе!
Онъ сдѣлалъ надъ собой усиліе, принялъ болѣе встревоженный видъ и быстрыми шагами направился къ дому.
— Ужасный лѣсной пожаръ, Гетта! — крикнулъ онъ еще издали. — Въ опасности огромные нагорные лѣса!.. Іонстонъ счастливъ, какъ всегда; его лѣса оказываются за каменнымъ кряжемъ. По одну сторону все горитъ и гибнетъ, какъ въ аду, а по другую, конечно, тишина, и спокойствіе, и птицы распѣваютъ…
Онъ не совладалъ съ собой, и послѣднія слова вырвались у него съ какимъ-то злобнымъ смѣхомъ.
Послѣ обѣда, прежде чѣмъ отправиться въ банкъ, онъ опять забѣжалъ къ женѣ.
— Я ужасно боюсь за ліадальскіе лѣса, которые стоютъ милліоны! — сказалъ онъ очень озабоченно.
Въ городѣ на всѣ распросы встрѣчныхъ знакомыхъ онъ отвѣчалъ торопливо:
— Ліадальскіе лѣса, ліадальскіе лѣса въ опасности! Это вѣдь на сотни тысячъ, если не на милліоны…
А самъ въ это время думалъ:
„Ишь, вѣдь, какъ бѣгаютъ, и носятся, и суетятся, точно перепуганныя куры. И все попусту, изъ пустого любопытства… только отъ работы другъ друга отрываютъ!“
Въ банкѣ директоръ пересталъ отвѣчать на разспросы и сталъ гнать отъ себя всѣхъ, кто приходилъ говорить о пожарѣ. Не было развѣ дѣла въ банкѣ, что ли? Кассиръ даже получилъ строгое внушеніе сѣсть на свое мѣсто и не запускать дѣлъ ради пустой болтовни.
— Кажется, сегодня не праздникъ, господа! — замѣтилъ директоръ служащимъ. — Тамъ бѣдствіе… разореніе… а вы точно радуетесь! Прощу каждаго заняться своимъ дѣломъ… Мы не женщины!
Въ конторѣ всѣ притихли.
— Кстати, пора намъ заняться пересмотромъ старыхъ документовъ Верглунда, — предложилъ директоръ въ совѣтѣ. — Уже два года валяется дѣло. Принесите документы, господинъ секретарь.
Начался пересмотръ разныхъ старыхъ дѣлъ и въ этотъ удушливый лѣтній вечеръ въ банкѣ закипѣла работа, точно передъ годовой провѣркой.
Былъ уже поздній вечеръ, когда директоръ распустилъ совѣтъ, но самъ остался работать въ директорскомъ кабинетѣ и долго еще не отрывался отъ банковскихъ дѣлъ. Сыну онъ велѣлъ прислать за собой каріолку не ранѣе десяти часовъ. Онъ хотѣлъ привести въ извѣстность всѣ потери, какія могутъ оказаться для банка послѣдствіемъ лѣсныхъ пожаровъ. Отъ времени до времени ему докладывались извѣстія о пожарѣ.
Наконецъ его подсчеты стали приближаться къ концу, и онъ занялся подведеніемъ итоговъ.
Пріѣхалъ капитанъ Гельгезенъ и ночью же отправился въ горящій лѣсъ, чтобы принять начальство надъ всѣми работами! — доложили ему.
— Вотъ какъ!..
Директоръ хотѣлъ продолжать свою работу, но незамѣтно погрузился въ мрачное раздумье.
Спохватившись, онъ поднялся съ мѣста, поправилъ занавѣсь и, точно стряхнувъ съ себя докучливыя мысли, снова взялся за работу.
— Итакъ, я отмѣтилъ…
Онъ отыскалъ послѣднюю отмѣченную цыфру и обмакнулъ перо въ чернила, но снова задумался, и рука его точно застыла съ перомъ надъ строкой.
— Фу! Чортъ знаетъ, что со мной дѣлается! — проворчалъ онъ вдругъ. — Надо же кончить, а то я просижу этакъ до утра.
Онъ снова обмакнулъ перо.
— Это густо поросшее лѣсомъ ущелье въ каменномъ кряжѣ!.. Что, если Гельгезенъ знаетъ о немъ?..
Опять рука его застыла надъ бумагой и чернила высыхали на перѣ. Онъ поднялъ руку, не выпуская пера, и подперъ ею голову и тупо смотрѣлъ прямо передъ собою на раскиданныя по столу бумаги, и уже не думалъ о работѣ.
Тамъ, въ горномъ кряжѣ, было одно ущелье… Посрединѣ, въ торфяныхъ берегахъ, протекалъ пересыхавшій лѣтомъ ручей… Теперь торфъ долженъ быть сухъ, какъ порохъ! Немножко дальше начинался густой еловый лѣсъ, переполненный сухостойникомъ. И все это какъ мостомъ, соединяло горѣвшій лѣсъ съ лѣсами Іонстона.
О, директоръ хорошо помнилъ это опасное ущелье и тотчасъ же подумалъ о немъ, когда инспекторъ сообщилъ, что горитъ по берегамъ Террисванды…
О! это ущелье!
Въ молодости онъ не разъ принималъ бревна именно тамъ, возлѣ этого самаго ущелья. Тогда онъ работалъ еще для своего отца… Они были еще очень небогаты, и дѣла были не велики: десять, пятнадцать дюжинъ бревенъ, больше никогда и не приходилось принимать. Зато было довольно времени для отдыха. Появлялась закуска и часто устраивалась цѣлая маленькая пирушка почти всегда возлѣ того ручья, въ ущеліи… между Террисвандскимъ лѣсомъ и владѣніями Рэнебергскаго завода.
Какое это красивое ущелье! Теперь оно должно быть сухо, безъ единой капли воды…
Онъ ясно видѣлъ передъ собой всю мѣстность, съ ея еловой чащей и грудами валежника между черемуховыми и черничными порослями. Ему казалось, что подъ листвой черемухъ, тамъ, гдѣ былъ самый толстый слой торфа, что-то трещало и ползло. Это огонь пробирался въ лѣса Іонстона!..
Никто не знаетъ объ этомъ ущеліи, да никто и не думаетъ о тѣхъ мѣстахъ. Все вниманіе обращено на Ліадальскіе лѣса, куда посланы всѣ рабочіе, хотя Ліадальскіе лѣса и безъ того ограждены рѣдкимъ березнякомъ и лугомъ…
Вотъ уже огонь прокрался къ еловой чащѣ, впереди которой, точно на аванпостахъ, стоятъ отдѣльныя елки, по одной, по двѣ, небольшими кучками… Дальше еловый лѣсъ идетъ плотной стѣной и постепенно переходить въ Іонстоновскій лѣсъ, по другую сторону кряжа… Огонь уже пробрался подъ землей, пластомъ пересохшаго у ручья торфа… тихонько, какъ змѣя… Дымъ и пламя появятся только тогда, когда запылаетъ еловая чаща, когда нельзя уже будетъ спасти лѣсовъ Іонстона… Да и тогда не сразу замѣтятъ бѣду, потому что всѣ теперь на другой сторонѣ и, за густымъ дымомъ пожара, ничего не видно…
Теперь кончено. Все, что у Іонстона есть, все будетъ пожрано огнемъ…
Ему ясно представилось, какъ огонь усиливается, превращается въ цѣлое море дыма и пламени, охватываетъ весь лѣсъ; какъ огненными столбами, среди густого дыма, краснѣютъ огромныя сосны великолѣпнаго строевого лѣса Іонстона… Клубы темносѣраго дыма испещрены искрами, огненными змѣйками. Трескъ и шипѣніе… Валятся старыя деревья, и съ ними валится… падаетъ въ окончательную нищету и самъ Іонстонъ… со всей своей силой популярнаго человѣка… со всѣмъ своимъ родовымъ могуществомъ… Нѣтъ, ужъ ему теперь не встать! Пусть-ка Абрагамъ начинаетъ сначала и сдѣлается родоначальникомъ новой династіи!..
„Да, это будетъ огонь!“ — бормочетъ директоръ, по прежнему глядя прямо передъ собой. — „Зайцы и лисицы изжарятся живьемъ и форель сварится въ лѣсныхъ ручьяхъ!“
Ему мерещится, что огонь уже несется дальше… Невозможно его остановить… Загораются новые лѣса… Исчезаютъ въ пламени цѣлыя деревни… Погибаютъ помѣстья Малькольмовъ и Рэнеберговъ…
Онъ сидитъ съ широко выкатившимися глазами и съ полуоткрытымъ ртомъ, вокругъ котораго осталась еще складка отъ злорадной усмѣшки. Онъ мысленно слѣдитъ за опустошеніями пожара…
— Только жаль, что такъ ужасно тихо! — бормочетъ онъ, какъ безумный. — Немножко вѣтра, и было бы еще грандіознѣе!..
Выраженіе его лица измѣнилось: онъ нахмурился. Въ его взглядѣ появилось выраженіе хищнаго животнаго, которое насытилось кровью своей жертвы, и отходитъ, пресыщенное, брезгливое. Но воображеніе помимо его воли продолжало работать? Онъ опять увлекся.
„Небойсь, какъ разгорится какъ слѣдуетъ, будетъ и вѣтеръ… Всегда поднимается цѣлая буря надъ большимъ пожаромъ… Пойдетъ такая тяга, что только держись… по всей долинѣ, отъ самыхъ горъ до устья рѣки! Да, это не то, что затопленная печка! Это пожарище! Будетъ горѣть эта старая родовая слава Іонстоновъ, Малькольмовъ и Рэнеберговъ!… Пожалуй, это почище перваго банкротства, и я — не я, если Іонстонъ не придетъ ко мнѣ съ протянутой рукой. Только у него и останется, что возможность обратиться ко мнѣ!“
— Хе, хе, хе! — засмѣялся онъ глухимъ, неестественнымъ, смѣхомъ и самъ испугался этого смѣха.
Съ него потъ лилъ ручьями.
А что, если капитанъ Гельгезенъ знаетъ мѣстность? — „Вздоръ, ровно ничего не знаетъ, и ночью помчится туда, куда его пошлютъ… руководитъ. Положимъ, завтра сообразитъ, что не тамъ тушилъ гдѣ горѣло… да уже будетъ поздно!“
Онъ презрительно усмѣхнулся.
И на него… на этого капитана… ляжетъ вся отвѣтственность за умѣлыя распоряженія!..
Вдругъ онъ выпрямился.
— Отвѣтственность!… Да!…
Онъ уронилъ руку на столъ, кулакъ его сжался и на лбу выступили надувшіяся, какъ веревки, вены.
„Я кажется рехнулся! — прошепталъ онъ. — Окончательно съ ума сошелъ! Развѣ не я самъ навелъ ихъ на ложный слѣдъ, настойчиво совѣтовалъ, почти приказалъ… Вѣдь это же все равно, какъ если бы я собственными руками поджегъ лѣса Іонстона… Отвратительное, низкое преступленіе! На меня, за меня одного ляжетъ вся отвѣтственность! Но, можетъ быть, еще не поздно? Что если распорядиться сейчасъ-же…“
Онъ задумался. Лицо его приняло какое-то странное, двойственное выраженіе. Птичій глазъ сверкалъ лихорадочнымъ блескомъ.
Вдругъ онъ вскочилъ съ кресла, схватилъ шапку и выбѣжалъ изъ кабинета.
— Уѣхалъ капитанъ Гельгезенъ? — закричалъ онъ. — Нѣтъ еще? Ну, слава Богу… И ты, Клаусъ, здѣсь! Поѣзжай же сейчасъ — гони во всю прыть — и привези сюда Гордера. А разсыльный здѣсь? Пусть скачетъ на лошади и догонитъ инспектора путей сообщенія… Вернуть его!
Черезъ пять минутъ Гордеръ уже вбѣжалъ въ кабинетъ.
— Я обдумалъ дѣло: оказывается, мы страшно ошиблись! — заговорилъ директоръ. — Надо все перемѣнить… Въ каменномъ кряжѣ есть сухое ущелье… По немъ огонь пройдетъ къ Іонстону. Не теряя ни минуты, надо вырубить тамъ лѣсъ и перекопать… Пошлите туда людей на лошадяхъ, а Финкенгагенъ пусть сообщитъ въ магистратъ. Я сейчасъ же и самъ поѣду распоряжаться въ лѣсъ и разошлю гонцовъ во всѣ стороны… Капитанъ можетъ догнать меня тамъ, въ ущельи. А ты, Клаусъ, бѣги къ Іонстону… Не напугай его, но толкомъ объясни, въ чемъ дѣло, и скажи отъ меня, что все, что только во власти человѣческой, будетъ сдѣлано.
— Я просто на-просто скажу ему, что ты самъ взялся за дѣло, и что, стало быть ему безпокоиться нечего! — объявилъ Клаусъ и выбѣжалъ изъ банка.
XIV.
правитьВъ городъ назначили новаго полиціймейстера. Онъ успѣлъ уже сдѣлать оффиціальный визитъ директору Братту, и теперь директоръ санъ пріѣхалъ къ вену съ визитомъ.
Его провели въ кабинетъ.
— Надѣюсь, господинъ директоръ, что вы простите меня за этотъ пріемъ въ кабинетѣ! — вѣжливо извинялся полиціймейстеръ. — Въ другихъ комнатахъ стоятъ еще нераспакованные ящики съ мебелью. Моя семья прибудетъ надняхъ, и тогда уже приступимъ къ устройству квартиры… Мой предшественникъ такъ торопился уѣхать, что я долженъ былъ опередить семью. Прошу покорно! На этомъ креслѣ вамъ будетъ удобнѣе. Не позволите-ли предложить вамъ довольно сносную сигару?..
— Благодарю васъ! Итакъ, вашъ предмѣстникъ торопился отряхнуть прахъ этого города отъ своихъ ногъ? Неудивительно! Онъ самъ создалъ себѣ здѣсь положеніе, въ которомъ не было ничего пріятнаго Это хорошій юристъ, но порядочный буквоѣдъ. Можете себѣ представить, насколько онъ былъ умѣстенъ среди моряковъ и торговцевъ нашего бойкаго городка! Онъ постоянно попадалъ впросакъ, и ссорился со всѣми.
— Однако, это очень хорошій и спокойный человѣкъ! — возразилъ полиціймейстеръ примирительно.
— Да, конечно. Но онъ ухитрялся всегда попадать подъ колеса той самой колесницы, которою долженъ былъ править. Въ концѣ концовъ онъ былъ не на шутку раздавленъ…
— Не веселый примѣръ для его преемника! — усмѣхнулся чиновникъ. — Остаюсь, однако, того мнѣнія, что, если бы горожане съумѣли ужиться съ нимъ, они получили бы въ немъ крупную и полезную силу на пользу своего города.
— Гм… не знаю! Онъ былъ болѣзненно упрямъ… Сразу подорвалъ свою популярность на довольно пустомъ вопросѣ… Можетъ быть вы уже замѣтили, какъ прекрасно наше городское освѣщеніе? Такъ вотъ извольте видѣть, онъ началъ съ того, что потребовалъ отъ городского совѣта два фонаря — писалъ и говорилъ именно два — для одного изъ ничтожнѣйшихъ переулковъ, причемъ, употребилъ въ дѣло весъ свой авторитетъ полиціймейстера и градоначальника. Ни о чемъ другомъ онъ не хотѣлъ знать, все время воевалъ изъ за своихъ двухъ фонарей и, такъ сказать, удавился на одномъ изъ нихъ. Во всемъ остальномъ мы были точно и безъ полиціймейстера, и порядокъ оберегался эти года самими гражданами.
— Надѣюсь, теперь граждане будутъ избавлены отъ такой отвѣтственности! — проговорилъ полиційместеръ не безъ внушительности.
— Какая, чиновничья заносчивость! — подумалъ директоръ, и усмѣхнулся.
— Надѣюсь также, что господинъ директоръ и прочіе вліятельные представители города поддержатъ меня?! — поправился чиновникъ.
— На меня пока можете разсчитывать! — отвѣтилъ директоръ снисходительно. — А многіе ли одного со мною мнѣнія, увидите сами…
— Не могу сказать, насколько я вамъ благодаренъ за это обѣщаніе! — поблагодарилъ полиціймейстеръ оффиціальнѣе, чѣмъ это, по мнѣнію директора, было нужно.
Директоръ искоса посмотрѣлъ на своего новаго знакомаго. Полиціймейстеръ былъ такого же могучаго тѣлосложенія, какъ и онъ самъ. Судя по осанкѣ и самоувѣренности движеній, это былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые однимъ своимъ видомъ, еще издали на тротуарѣ, требуютъ себѣ дорогу.
— Однако это, кажется, довольно спѣсивый парень, и не изъ робкихъ! — подумалъ Андерсъ Браттъ.
— Довольно лестно потрудиться въ такомъ быстро развивающемся городѣ! — говорилъ между тѣмъ чиновникъ. — Число туристовъ въ этихъ мѣстахъ съ каждымъ годомъ увеличивается… Одинъ отель госпожи Михельсонъ даетъ уже понятіе о количествѣ путешественниковъ. Превосходная гостинница! Такое красивое, по истинѣ барское, помѣщеніе; комнаты просторныя, съ высокими потолками; видъ изъ оконъ на море; обстановка со всѣми новѣйшими усовершенствованіями… А какая обширная зала для сходокъ и концертовъ!
— Гм… да, конечно… Впрочемъ, у насъ цѣлыхъ двѣ такія гостиницы! Эноксенъ храбро конкуррируетъ съ старымъ отелемъ. Его гостинница даже предпочитается мѣстными жителями.
— Неужели? А на мой взглядъ тутъ и сравненія быть не можетъ… Одно зданіе госпожи Михельсонъ… Впрочемъ… гм! — онъ какъ-то надменно вздернулъ верхнюю губу, — я не могу еще, конечно, высказываться вполнѣ опредѣленно. Прежде, чѣмъ взяться за приведеніе города въ порядокъ, я долженъ буду вполнѣ ознакомиться съ обстоятельствами…
— Приведеніе города въ порядокъ! — Директоръ даже привскочилъ на своемъ стулѣ… Такой независимости, такой смѣлости отъ новаго чиновника онъ никакъ не ждалъ.
— Говорятъ, здѣсь царятъ очень дружныя общественныя отношенія между старожилами города? — снова заговорилъ полиціймейстеръ. — Есть премилыя семейства, знакомство съ которыми и для меня, и для жоей семьи будетъ истиннымъ удовольствіемъ. Одни Іонстоны уже цѣлая находка. Я и прежде слышалъ объ этомъ Іонстонѣ, какъ объ удивительно симпатичномъ и достойномъ человѣкѣ… Вчера я сдѣлалъ ему визитъ и, признаюсь, былъ положительно очарованъ.
— Да, у него есть что-то привлекательное, онъ сразу плѣняетъ людей! — проговорилъ директоръ.
— Не правда ли? Такой ровный, утонченно вѣжливый, развитой, и притомъ ни тѣни заносчивости… Впрочемъ, и то сказать, это представитель одного изъ достойнѣйшихъ родовъ Норвегіи.
Директоръ улыбнулся.
— А все-таки и его жизнь текла не очень ровно! — сказалъ онъ, не переставая усмѣхаться. — При всей своей неосторожности, онъ раза два бывалъ на краю гибели, и мнѣ, — выраженіе лица директора приняло оттѣнокъ шутливой скромности, — именно мнѣ приходилось выручать его. Въ послѣдній разъ онъ чуть не лишился всѣхъ своихъ очень цѣнныхъ лѣсовъ. Это было не далѣе, какъ нынѣшнимъ лѣтомъ, во время большого лѣсного пажара. Я совершенно случайно припомнилъ — я смолоду очень хорошо знакомъ со всѣми лѣсами нашего округа, — что есть ущелье, черезъ которое огонь можетъ передаться въ лѣса Іонстона. Вотъ, намъ и удалось во-время собрать людей и остановить огонь. Но это было не безъ труда… и въ самую послѣднюю минуту, увѣряю васъ! Еще немножко, и всѣ бы Малькольмы, всѣ Іонстоны, всѣ Рэнеберги были бы разорены окончательно. Имѣнія ихъ вѣдь всѣ въ одной кучѣ…
Полиціймейстеръ замѣтилъ, что у директора погасла сигара и съ величайшей предупредительностью зажегъ ему спичку. Но въ его взглядѣ, которымъ онъ въ это время пытливо и быстро какъ бы пронизывалъ гостя, было что-то совсѣмъ полицейское. А затѣмъ онъ опять смотрѣлъ по прежнему, все такъ же гордо, но благожелательно.
— Да, Іонстонъ то же говорилъ объ этомъ, и говорилъ о васъ съ большимъ жаромъ! — сказалъ онъ медленно.
Директоръ какъ-то очень ужъ внезапно всталъ и собрался уходить.
— Итакъ, прошу васъ принять мое посѣщеніе не только какъ отвѣтный визитъ, но и какъ знакъ моего желанія быть здѣсь во всемъ къ вашимъ услугамъ! — сказалъ онъ съ несвойственной ему предупредительностью. — Вамъ придется устраиваться, потребуются столяры, плотники… Имѣйте въ виду, что на моемъ заводѣ всякихъ рабочихъ сколько угодно, я всегда могу прислать, кого нужно.
— Очень благодаренъ, господинъ директоръ. Чрезвычайно вамъ обязанъ…
Директоръ вышелъ на улицу съ особенной торопливость.
— Этотъ новый полиційместеръ тоже, какъ видно, хочетъ поцарствовать… Птица высокаго полета, и занесется, Богъ знаетъ, куда, если только мы допустимъ. А впрочемъ, человѣкъ съ мозгами!.. Съ чего только эта спесь?.. Собирается подобрать себѣ отдѣльный кругъ знакомыхъ… Гм!.. И разумѣется, первымъ дѣломъ — Іонстонъ!
Онъ досадливо ударилъ палкой по тумбѣ и на губахъ у него появилась не то горькая, не то пренебрежительная, усмѣшка.
— И съ чего это онъ вздумалъ вмѣшиваться въ это дѣло съ мадамъ Михельсонъ? Намеки вѣдь были ясны… Впутывается въ такія, совсѣмъ частныя, дѣла, точно старый горожанинъ, и все это съ первыхъ же дней! Такая безтактность доставитъ ему очень, и очень непріятныя минуты — это можно ему предсказать теперь же! Да и полезно будетъ во-время положить этому предѣлъ!
Онъ задумался.
— Однако всѣ эти его намеки, нащупыванья?.. Не лучше ли попытаться избѣгнуть лишнихъ недоразумѣній?.. По правдѣ сказать, моя вражда къ вдовѣ Михельсонъ въ самомъ дѣлѣ не имѣетъ смысла и ни къ чему путному не приведетъ. У Эноксена положительно не выходить ничего приличнаго. Какъ ни бьемся, а все пахнетъ почтовой станціей, какимъ-то мелкимъ трактиромъ…
Постепенно онъ замедлилъ шаги и вдругъ направился въ сторону гостинницы госпожи Михельсонъ. Давно уже онъ не бывалъ въ этой мѣстности! Перестроенная и совершенно заново отдѣланная, гостинница дѣйствительно показалась ему очень представительной, по крайней мѣрѣ, снаружи… Подъѣздъ съ большой дубовой дверью и мѣдными рѣшеточками у зеркальныхъ стеколъ былъ положительно недуренъ. А этотъ новый дворъ съ навѣсомъ для дилижансовъ! Гм!
У подъѣзда стоялъ великолѣпный дилижансъ, въ лакированномъ кузовѣ котораго директоръ отразился, какъ въ зеркалѣ. Со двора вели пару хорошихъ лошадей, такъ какъ время уже было готовиться къ отходу дилижанса…
— Въ сущности, досадно вѣдь, что всѣ эти удобства пропадаютъ для насъ даромъ! Съ чего же мы будемъ держать нашъ клубъ во второстепенной гостинницѣ, когда могли бы пользоваться несравненно лучшимъ помѣщеніемъ? Положительно не стоитъ упорствовать!
Госпожа Михельсонъ отдавала какія-то распоряженія въ кухнѣ, когда ея племянница вбѣжала съ ужасной вѣетью: въ чистой гостиной госпожи Михельсонъ ея дожидался самъ господинъ директоръ Браттъ!
Вдова, и безъ того отнюдь не отличавшаяся блѣдностью, покраснѣла еще больше.
— Директоръ? Здѣсь, у меня? Боже праведный… Да что же это значитъ?
— Хочетъ поговорить съ тобой, тетя!
— Со мной? Какія же это такія несчастія угрожаютъ намъ опять!.. Нѣтъ, ни за что не выйду къ нему — никто не принудитъ меня рѣшиться на это! Развѣ не онъ отнялъ у меня и клубъ, и телеграфную станцію, и сходки, и общественные балы? Развѣ не онъ вредилъ мнѣ, насколько это только было въ его власти, и угнеталъ, и порочилъ меня, несчастную, беззащитную, вдову, и словомъ, и дѣломъ… Не выйду, не выйду я къ этому злому человѣку, хотя бы для этого пришлось цѣлый день простоять здѣсь на мѣстѣ! Поди, скажи ему это… такъ прямо и скажи!
Пятнадцатилѣтняя племянница растерянно остановилась въ дверяхъ.
— Да, да! Именно такъ и скажи! — добавила госпожа Михельсовъ. — Въ концѣ-концовъ онъ, кажется, выживетъ меня изъ моего собственнаго отеля… Впрочемъ, нѣтъ, этого ужъ не будетъ!..
Съ рѣшимостью женщины, доведенной до полнаго отчаянія, она оправила прическу, скинула фартукъ и направилась по корридору въ свою собственную квартиру. Она вооружилась всѣмъ достоинствомъ, личнымъ и своего отеля, чтобы дать отпоръ этому ужасному человѣку, ко, тѣмъ не менѣе, вошла въ гостиную дрожащая и блѣдная.
— Мнѣ сказали, что со мной желалъ поговорить господинъ директоръ? — сказала она. — Смѣю ли спросить, какой новой бѣды это будетъ началомъ? Прошу покорно господина директора садиться!
Ея голосъ такъ дрожалъ, что ему стало даже жаль ея.
— Надѣюсь, вы повеселѣете послѣ этого объясненія! Мы вѣдь оба здѣшніе уроженцы и знакомы не со вчерашняго дня! — сказать онъ.
— Да, видитъ Богъ, господинъ директоръ, что вы на вѣки останетесь памятны и мнѣ, и моему отелю! Въ тѣ безсонныя ночи, когда я валялась въ слезахъ и молила Господа Бога…
— Позвольте вамъ сказать, что, не смотря ни на что, я никогда не переставалъ уважать васъ за энергію, умѣнье и добросовѣстность, съ какими вы ведете свое дѣло.
— Отъ васъ ли слышу?.. это что-то новое! — отвѣтила она ѣдко, и не могла удержаться отъ улыбки и въ ея успокоенномъ взглядѣ появились какъ будто искорки.
Директоръ ласково положилъ свою жилистую руку на ручку ея кресла.
— Неужели вы допускаете, что я когда-либо имѣлъ какія-нибудь личныя чувства противъ васъ? — сказалъ онъ.
Она смутилась. Какъ же такъ?.. Ей казалось, что именно личной вражды и было не мало… Но изъ его словъ выходило, точно этого и допускать не слѣдовало…
— Вы такъ умны и разсудительны, — продолжалъ между тѣмъ директоръ, — что я буду говорить съ вами напрямки, какъ съ мужчиной. Не правда ли, мадамъ Михельсонъ, съ вами можно такъ говорить? И вотъ, вы, можетъ быть, знаете, что я посвятилъ всѣ свои силы, все свое вліяніе и значеніе въ городѣ осуществленію моей завѣтной мечты о проведеніи въ нашъ городъ желѣзной дороги. Ради этого дѣла я готовъ былъ пожертвовать даже самимъ собой и всѣмъ, что только могло потребоваться. Притомъ, если вы меня знаете, вамъ должно быть извѣстно, конечно, что чувства для меня не имѣютъ ровно никакого значенія, и во всякомъ случаѣ, уже не останавливаютъ меня на полпути.
Онъ нѣсколько разъ кивнулъ головой и похлопалъ рукой по ручкѣ ея кресла.
— Да, желѣзная дорога, особенно въ послѣдніе годы, была для меня — все! — продолжалъ онъ, помолчавъ. — Ясно, что, пока дилижансы были помѣхой осуществленію моей идеи, я не могъ относиться къ нимъ иначе, какъ враждебно, а такъ какъ вашъ отель связалъ свою судьбу съ этими дилижансами, то и вы оказались въ числѣ моихъ противниковъ… Вотъ я и пошелъ противъ васъ. Понимаете? Да, что ни говорите, а съ вашей стороны поддерживать дилижансы было ошибкой, мадамъ Михельсонъ!
— Могу утѣшиться хоть тѣмъ, что такой человѣкъ, какъ Іонстонъ, былъ тоже за дилижансы! — возразила вдова не безъ ехидства.
— Іовстонъ, какъ всѣ мы хорошо знаемъ, въ общественныхъ дѣлахъ совершенное дитя! — внушительно замѣтилъ директоръ. — Притомъ онъ попадаетъ иногда подъ несовсѣмъ хорошее вліяніе… Ну-съ, такъ вотъ, не смотря на серьезную помѣху, какую создалъ мнѣ вопросъ о дилижансахъ, въ концѣ-концовъ, мнѣ удалось настолько сплотить наши силы, что теперь постройка желѣзной дороги почти обезпечена. Какъ вы знаете, изысканія уже окончены. Теперь, когда борьба миновала, вы сами, конечно, понимаете, мнѣ нѣтъ никакой причины враждовать съ вами, и я могу позволить себѣ относиться къ вамъ, госпожа Михельсонъ, и къ вашему прекрасному отелю, какъ и прежде, въ добрыя старыя времена. Не думаю, чтобы я ошибался, утверждая, что такая разсудительная дама, какъ вы, согласится, что я поступалъ вполнѣ послѣдовательно. Я совершенно понимаю, что вы были озлоблены противъ меня, и что всякій на вашемъ мѣстѣ почувствовалъ бы то же самое. Но теперь, вѣдь, враждѣ уже не остается больше пищи.
Онъ помолчалъ и улыбнулся.
— Вы будете богаты, госпожа Михельсонъ, очень богаты! — продолжалъ онъ. — Съ проведеніемъ желѣзной дороги ваши дѣла, вѣдь, еще поднимутся. А если вамъ понадобятся капиталы на расширеніе дѣла, банкъ къ вашимъ услугамъ — за это вамъ ручаюсь я… Итакъ остается намъ вернуться на старую, хорошую тропинку: я говорю о клубѣ. Мы всячески пытались утвердиться въ гостинницѣ Эноксена, но все это не тотъ сортъ! Пусть она остается запасной гостинницей на случай переполненія города пріѣзжими и для менѣе зажиточныхъ путешественниковъ; но общественное собраніе должно помѣщаться именно и только у васъ. Мой сынъ тоже жалуется на залу Эноксена и находить ее неподходящей для музыкальнаго кружка… Придется вамъ принять обратно и музыкальный кружокъ. Не правда ли? Молодые люди, вѣдь, еще требовательнѣе, насъ въ дѣлахъ удовольствій.
— Во всякомъ случаѣ, господинъ Клаусъ не былъ ко мнѣ такъ жестокъ, какъ вы! — замѣтила она тонко. — Отъ времени до времени онъ удостоивалъ отель своимъ посѣщеніемъ…
— Гм! Гм!.. Директоръ всталъ.
— Ну, такъ вотъ, я протягиваю вамъ руку, мадамъ Михельсонъ! — сказалъ онъ мягко.
Вдова боролась съ подступавшими къ ея горлу слезами. Она была чрезвычайно взволнована.
— Господинъ директоръ былъ надо мной, какъ Божій бичъ! — сказала она наконецъ. — Если бы не было этихъ благословенныхъ туристовъ, которые меня выручали, я пошла бы съ сумой… Но, ужъ Господь съ вами! Видно, такова ужъ была наша судьба; что ни дѣлается, все къ лучшему.
— Попробовали бы вы пойти противъ директора, когда онъ самъ протягиваетъ вамъ руку примиренія! — оправдывалась она потомъ передъ своими знакомыми. — Прямо скажу, какъ пожалъ онъ мнѣ руку, почувствовала я, точно всѣ мои несчастія и заботы растаяли, какъ снѣгъ, и отъ всѣхъ моихъ мученій не осталось и слѣда!..
XV.
правитьВъ послѣднее время Іонстонъ сталъ часто заходить къ госпожѣ Браттъ, когда директора не бывало дома. Теперь онъ опять сидѣлъ у нея.
Вошелъ онъ такой усталый, точно прошелъ Богъ знаетъ какое разстояніе, и торопливо направился къ дивану, какъ бы опасаясь упасть. Потомъ онъ нѣсколько разъ тревожно подносилъ руку ко лбу и попросилъ стаканъ воды. У него кружилась голова.
— Теперь прошло! — сказалъ онъ, выпивъ воду, и вдругъ заговорилъ съ такимъ лихорадочнымъ оживленіемъ, что госпожа Браттъ встревожилась за него. Очевидно, его здоровье было не на шутку подорвано…
Въ разговорѣ онъ сталъ перескакивать съ одного предмета на другой, не доканчивая начатое и былъ положительно какъ-то особенно страненъ. Теперь онъ вдругъ ни съ того, ни съ сего заговорилъ о какихъ-то старинныхъ вещицахъ, особенно о старинныхъ часахъ!
— Неужели же вы въ самомъ дѣлѣ такъ интересуетесь такими пустяками, Іонстонъ? — выразила свое удивленіе госпожа Браттъ.
— Да, да… особенно старинными серебряными часами, знаете? такъ-называемыми луковицами! Это, можетъ быть, большое ребячество… я не отрицаю!.. И, пожалуйста, ничего не говорите объ этомъ Братту…
Онъ смотрѣлъ на свою собесѣдницу съ крайнимъ замѣшательствомъ, почти растерянно.
— Браттъ смѣется надъ такими слабостями, — продолжалъ онъ, смущенно улыбаясь, — да и въ самомъ дѣлѣ это ребячество… А между тѣмъ… Знаете ли, старая серебряная луковица Братта дѣйствительно замѣчательнѣйшая вещь! Онъ самъ мнѣ разсказывалъ, что эти часы пріобрѣтены его дѣдомъ еще въ концѣ прошлаго столѣтія въ Копенгагенѣ. Это одни изъ первыхъ часовъ, сработанныхъ фирмой Юргенсенъ, тогда еще одной изъ самыхъ ничтожныхъ въ Копенгагенѣ, а теперь обладающей извѣстной всему міру фабрикой въ Швейцаріи… Одинъ изъ сыновей перваго Юргенсена былъ потомъ королемъ Исландіи…» Такъ вотъ, не можете-ли вы… конечно, при случаѣ… разспросить Братта разныя подробности объ этихъ часамъ (онъ взглянулъ на нее съ мольбой и неловко засмѣялся). Прежде Браттъ заводилъ эти часы, и даже постоянно ихъ носилъ… Мнѣ любопытно, хорошо ли они шли… А? Небось не особенно надежный хронометръ, и Братту, вѣрно, постоянно приходилось ихъ ставить?
Онъ вдругъ поникъ головой и угрюмо замолчалъ, но тотчасъ же спохватился и снова улыбнулся съ нервнымъ движеніемъ головы, точно ему что-то помѣшало въ креслѣ.
— Этакая старинная луковица… которая уже цѣлое столѣтіе показываетъ время и разницу между дѣйствительностью и мечтами, это, сударыня, удивительная вещь! — продолжалъ онъ. — Меня особенно занимаетъ вопросъ — васъ это, можетъ быть, разсмѣшитъ — спѣшатъ ли такіе старинные часы, или отстаютъ?.. Какъ это было въ послѣдніе годы съ часами Братта? По моему, старые часы съ потертымъ механизмомъ должны спѣшить? Не правда ли? Большая часть карманныхъ часовъ, сколько мнѣ извѣстно, со временемъ начинаетъ спѣшить… А?
— Право, не знаю, Іонстонъ…
— Мнѣ помнится… очень ясно помнится: года четыре тому назадъ Браттъ жаловался на свои часы…
— Очень возможно…
— Правда? Такъ вотъ, не можете ли сказать мнѣ, какъ идутъ эти часы? Ставитъ ли ихъ Браттъ впередъ, или переводитъ назадъ. А? Мнѣ только одно надо знать, спѣшатъ они, или отстаютъ.
Онъ заговорилъ съ такимъ жаромъ и при этомъ такъ пытливо заглядывалъ ей въ глаза, что она еще болѣе удивилась. Положительно, онъ ненормаленъ!
— Эти часы мужъ уже больше не носитъ, — сказала она. — Послѣдніе два, три года они валяются у него гдѣ-то въ ящикѣ. Впрочемъ, Браттъ говорилъ какъ-то, что хочетъ послать ихъ за границу починить.
— Сломаны? Совсѣмъ? — спросилъ Іонстонъ грустно. — И уже говорите, давно?
Онъ поднялъ руку и потеръ себѣ лобъ.
— Однако, съ чего это мы такъ разговорились о часахъ? — спохватился онъ. — Ахъ, да, меня навела на нихъ ваша хорошенькая золотая цѣпочка, сударыня. Я не могу себѣ представить васъ безъ этой тоненькой цѣпочки, которая такъ нѣжно выдѣляется на шелковой отдѣлкѣ вашего платья. Только зачѣмъ на ней этотъ неподходящій бронзовый ключикъ?.. Впрочемъ, пожалуй, это и хорошо… Это вѣрно придаетъ вамъ характеръ: много душевнаго изящества, много тонкой прелести, чистосердечія, которое стоитъ золота и которое превращаетъ вашъ бронзовый ключикъ въ золотой!
— Кажется, вы подносите мнѣ истину въ сахарныхъ пилюляхъ? — смѣясь, замѣтила госпожа Браттъ. — Не скрою отъ васъ, что съ самой ранней юности спотыкалась объ аккуратность, какъ о что-то совсѣмъ мнѣ несвойственное…
— Неужели? А знаете, я ужасно люблю ваши глаза, особенно когда вы смѣетесь. Взглядъ у васъ тогда такой умный и въ то же время такой ласковый… Такой взглядъ успокаиваетъ… Это мое признаніе, дальше котораго я не пойду… По крайней мѣрѣ, вы улыбаетесь, и я могу еще немного погрѣться въ лучахъ вашего взгляда.
Онъ шутилъ, но въ голосѣ его было что-то до такой степени печальное, что ей стало жутко.
— Мы вѣдь старые друзья, Іонстонъ, — сказала она. — Не правда ли? Вы имѣете ко мнѣ немножко довѣрія?
— Немножко?
— Тѣмъ лучше, если много! Вы знаете, что я очень дорожу этимъ, Іонстонъ! Объясните же мнѣ, для чего вы меня посылаете лазутчицей къ моему мужу по поводу этихъ старинныхъ часовъ? Мнѣ это слишкомъ неловко, — прибавила она, чтобы снова свести разговоръ къ шуткѣ.
— Нѣтъ, нѣтъ, не смѣйтесь надъ этимъ! — вскричалъ онъ. — А впрочемъ, пожалуй… Смѣйтесь, смѣйтесь отъ души…
— Послушайте, Іонстонъ, я подозрѣваю, что вы подговариваетесь къ этой старой луковицѣ! Не знаю, однако, хватитъ ли моего вліянія на Братта… Это вѣдь фамильная древность! Впрочемъ, постараюсь уговорить его сдѣлать вамъ этотъ подарокъ. Я скажу ему, что вы уже давно завидуете ему въ этой вещицѣ…
— Нѣтъ, ради Бога, не дѣлайте этого! — вскричалъ онъ съ непритворнымъ ужасомъ. — Это бы ужасно оскорбило меня… Право, это бы разссорило насъ!.. Между старыми пріятелями, каковы мы съ Браттомъ, всегда бываютъ щекотливые предметы, которыхъ опасно касаться… Другимъ трудно понять это.
— Послушайте, Іонстонъ…
— Что?
— Вы такъ настойчиво запрещаете мнѣ упоминать объ этомъ разговорѣ мужу, что положительно приводите меня въ недоумѣніе.
— Во всякомъ случаѣ обѣщайте, что ничего ему не скажете! Дайте вашу руку. Ни слова о моей страсти къ часовому мастерству… Только однимъ вамъ довѣряю я такія свои слабости; вамъ, конечно, я довѣрилъ бы и большее… Однако, пора убраться…
Онъ торопливо распрощался и ушелъ.
Уже на аллеѣ онъ весь сгорбился подъ давленіемъ какой то угнетавшей его мысли.
— Какъ же теперь узнать, вѣрно ли шли часы Братта, или бѣжала впередъ? — бормоталъ онъ, глядя въ землю.
По цѣлымъ ночамъ раздумывалъ онъ объ этой серебряной луковицѣ. Какъ теперь видѣлъ онъ ее передъ собой точь въ точь, какъ тогда въ клубѣ, за карточнымъ столомъ, когда директоръ вынулъ ее изъ жилетнаго кармана и объявилъ время для помѣтки на страховомъ договорѣ — двадцать минутъ двѣнадцатаго…
Что, если часы спѣшили — такіе старые часы не могли идти вѣрно, — и на самомъ дѣлѣ было раньше, чѣмъ они показывали?.. Напримѣръ, только пять или десять минутъ двѣнадцатаго?.. Только въ этомъ случаѣ онъ могъ бы успокоиться на мысли, что хотя бы и заѣхалъ домой, то ни въ коемъ случаѣ не нашелъ бы тамъ роковой телеграммы. На квитанціи было вѣдь помѣчено безъ четверти одиннадцать… а въ клубѣ, до подписанія договора, онъ просидѣлъ не менѣе двадцати минутъ… Надо еще прикинуть время проѣзда отъ пристани до клуба… Ясно, что такъ! Но если дѣйствительно было двадцать минутъ двѣнадцатаго…
Да, тогда, пожалуй…
Его ужасала мысль, что, можетъ быть, онъ въ самомъ дѣлѣ подчинялся тогда какому-нибудь низменному инстинкту осторожности, который смѣшивалъ съ простымъ желаніемъ поскорѣе найти агента Тезена. Но вѣдь въ такомъ случаѣ онъ поступилъ безусловно недобросовѣстно, не заѣхавъ домой до клуба!.. Эта мысль укоренялась въ немъ вслѣдствіе работы воображенія, становилась съ каждымъ днемъ мучительнѣе и медленно его подтачивала. Да, невеселы были для него эти длинныя, безсонныя ночи, когда онъ лежалъ съ открытыми глазами, уставясь тупымъ взглядомъ въ пространство, а передъ нимъ мелькали старинные серебряные часы директора Братта! Ему стало наконецъ казаться, что и его жизнь, и честь его зависятъ отъ положенія минутной стрѣлки этихъ часовъ, этой, такой тоненькой, узорчатой, стрѣлки, которая могла показать и десять, и двадцать минутъ двѣнадцатаго…
Если эта стрѣлка убѣжала впередъ, — о, тогда онъ спасенъ, и снова можетъ дышать полной грудью, и снова можетъ жить не стыдясь за себя…
А если часы отставали?..
И опять потянулись длинные, мучительные часы, когда въ своей болѣзненной мнительности онъ твердо вѣрилъ, что стрѣлка навѣрное отставала и что вообще старые карманные часы почти всегда бываютъ засорены, и тогда отстаютъ, а не спѣшать. Мерещившаяся ему минутная стрѣлка неимовѣрно удлинялась, далеко уходила отъ маленькой часовой стрѣлки и грозно указывала половину перваго… А дома онъ видѣлъ депешу, которую онъ нашелъ бы, если бы захотѣлъ.
Тогда узорчатая стрѣлка точно пронизывала его мозгъ, и онъ невыразимо страдалъ.
Сегодня онъ первый разъ осмѣлился попытаться разспросить объ этихъ часахъ госпожу Браттъ. Онъ уже давно собирался это сдѣлать, но все не рѣшался… И вотъ, пока онъ тянулъ, часы сломались, и узнать уже нельзя ничего.
Всѣ его сомнѣнія ожили и закопошились въ его душѣ съ небывалой силой. Онъ замиралъ отъ мучительной тревоги… Онъ ощущалъ въ груди что-то странное, точно тамъ вращалось какое-то колесо и все внутри у него переворачивалось.
XVI.
правитьКлаусъ ѣхалъ на своемъ новомъ велосипедѣ изъ города домой. Онъ былъ въ жокейской шапочкѣ, сдвинутой на затылокъ, и низко склонился къ переднему колесу, а ноги его были въ полной работѣ. Какъ вѣтеръ, несся онъ, позванивая и посвистывая, и ловко изворачивался объѣзжая по дорогѣ возы и прохожихъ. Онъ очень гордился своимъ новымъ искусствомъ… И такое это легкое, простое дѣло — даже ребенка можно выучить! А какая быстрота! Всего семнадцать минутъ отъ дому до конторы, а недавно онъ съѣздилъ въ Гейе къ сестрѣ, и весь переѣздъ былъ не болѣе трехъ часовъ и пятнадцати минутъ, не смотря даже на горы!
Въ комнату онъ вошелъ чрезвычайно возбужденный. Вся семья сидѣла за послѣобѣденнымъ кофе.
— Гдѣ ты пропадалъ, Клаусъ? — спросила Гертрудъ. — Мы ужъ съ часъ, какъ встали изъ за стола. Ты обѣдалъ?
— Эхъ, Гертрудъ, развѣ это насъ касается! — насмѣшливо остановилъ ее отецъ. — Можетъ быть, онъ былъ гдѣ-нибудь съ товарищами, въ родѣ гостинницы госпожи Михельсонъ! Стоить ли надоѣдать ему разспросами…
— На этотъ разъ стоитъ, отецъ! — сказалъ Клаусъ торжественно. — Вотъ ты часто говоришь, что я могу забыть очень многое, а я никогда не забываю объ обѣдѣ… Сейчасъ я дѣйствительно былъ у мадамъ Михельсонъ, но пообѣдать тамъ и не вспомнилъ! Вотъ читай!
Онъ передалъ отцу раскрытую телеграмму.
— Да, желѣзная дорога утверждена палатой! — продолжалъ онъ побѣдоносно. — Можете себѣ представить, какъ возликовала вся гостинница! Мы собрались тамъ, чтобы слѣдить за преніями по телеграфу… Когда получено было извѣстіе, что вопросъ рѣшенъ, мы проревѣли цѣлыхъ девять разъ ура!
— Слава Богу! — вскричала госпожа Браттъ. — Ты долженъ быть доволенъ, Браттъ! Ты сдѣлалъ крупное дѣло!
— Вѣрно, вѣрно! это дѣло отца!-- восторженно поддержалъ ее Клаусъ.
— Да, Гетта, я доволенъ! — тихо проговорилъ директоръ, который наслаждался телеграммой, какъ вкуснымъ дессертомъ. — Да, могу безъ хвастовства сказать, кое-что для города я сдѣлалъ…
— А странно! — говорилъ онъ немного позже. — Нѣсколько лѣтъ назадъ я думалъ объ этой минутѣ, какъ о чемъ-то невыразимо прекрасномъ. Я ожидалъ, что захлебнусь отъ гордости и сознанія одержанной побѣды… И вотъ, я только доволенъ, и не больше… Слишкомъ многіе прикасались къ этому дѣлу и точно захватали его! Когда я впервые высказывалъ свою идею, я былъ одинъ, и всѣ недовѣрчиво покачивали головой, — такъ несбыточна казалась имъ моя мечта. Это невозможно, это немыслимо!.. А теперь, точно никто никогда и не думалъ иначе…
— Если ты думаешь, что твоихъ заслугъ не цѣнятъ, отецъ, такъ я могу кое-что тебѣ выболтать! — сказалъ Клаусъ — Дѣло въ томъ, что въ городѣ уже давно сговариваются сдѣлать тебѣ овацію и почтить въ тебѣ отца (помимо твоихъ троихъ дѣтей) желѣзной дороги. И еще сегодня у мадамъ Михельсонъ, была рѣчь объ этомъ. Хотятъ только воспользоваться торжественнымъ засѣданіемъ совѣта, когда получится оффиціальное увѣдомленіе о разрѣшеніи дороги, для того, чтобы отрядить къ тебѣ почетную депутацію отъ города и отъ всего округа. Депутація должна выразить тебѣ глубокую признательность согражданъ и — разъ ужъ я началъ, надо договаривать — и поднести тебѣ серебряный кубокъ съ соотвѣтственной надписью…
— Мнѣ? Что ты говоришь, мой мальчикъ?..
— Взгляните, мамаша, только на отца! — засмѣялся Клаусъ. — Совсѣмъ подавленъ своей скромностью!
— Однако, Клаусъ въ самомъ дѣлѣ на славу угощаетъ меня сегодня! — засмѣялся и директоръ. — Не правда-ли Гетта?
— Можетъ быть, вы думаете, что я израсходовалъ теперь всѣ свои новости, всѣ до послѣдней крупинки? — съ торжествомъ спросилъ Клаусъ. — Въ такомъ случаѣ сильно ошибаетесь! Относительно кубка рѣшеніе состоялось давно, еще въ февралѣ. Вотъ сколько времени я могъ таить этотъ секретъ; а вы и не подозрѣвали! Ха, ха! Только ты, Гертрудъ, все разгадала, конечно? Я увѣренъ, что она будетъ теперь говорить, что видѣла меня насквозь! Правда?! Она просто-на-просто помѣшана на своей проницательности! — А главное дѣло въ томъ, что у меня есть еще кое-что въ мѣшкѣ. Это рѣшено сегодня же, пока мы дожидались телеграммы у мадамъ Михельсонъ. Это ни болѣе ни менѣе, какъ постановленіе сходки повѣсить въ присутственной комнатѣ городского банка портретъ отца, какъ основателя банка и ревнителя на пользу города!
— Слышишь, Браттъ?! — вскричала мать.
— Нечего сказать, прекрасное украшеніе присутственной комнаты! — пошутилъ директоръ и, смѣясь, погладилъ себя по щекѣ.
— Отецъ совсѣмъ не тщеславенъ, матушка! Однако я знаю, что ему до смерти хочется висѣть въ банкѣ — не повѣшеннымъ, конечно!
— Остри, остри надъ роднымъ отцомъ! — улыбаясь, протестовалъ директоръ и зашагалъ по комнатѣ. Онъ былъ въ такомъ хорошемъ настроеніи духа, что просто весело было смотрѣть на него.
— И вѣдь не нашлось ни одного голоса противъ этого предложенія! — продолжалъ докладывать Клаусъ. — А потомъ постановили, что къ тебѣ будетъ отряжена особая депутація просить у тебя разрѣшеніе заказать Абрагаму Іонстону копію съ твоего превосходнаго портрета его работы. Каково?! Теперь понимаете, почему отцу не дали знать о сходкѣ, и отчего я позабылъ пообѣдать!
Директоръ остановился и смотрѣлъ на сына, медленно сдвигая брови.
— Вотъ какъ!! — проговорилъ онъ, снова зашагавъ по комнатѣ. — Безъ этого не обошлось-таки? — Ну, конечно… еще бы!.. Выше этой почести, разумѣется, не можетъ быть… Портретъ работы сына самого господина Іонстона!..
Онъ сталъ у окна и долго молча смотрѣлъ въ садъ.
— А Іонстонъ былъ на сходкѣ? — спросилъ онъ, вдругъ быстро обернувшись къ сыну.
— Былъ… Его мы поздравляли съ новымъ увеличеніемъ богатства… Теперь его огромные лѣса стоятъ вдвое дороже и по размѣрамъ владѣній Іонстонъ настоящій владѣтельный принцъ!
— Нѣтъ — вѣдь только подумать, что это я, только я, собралъ ему всѣ эти богатства! — мрачно проговорилъ директоръ. — И теперь его сынъ… то бишь наслѣдный принцъ, хе, хе!.. хе, хе!.. соблаговолитъ изобразить меня… И это мнѣ серьезно объявитъ депутація, въ видѣ награды за двадцать лѣтъ труда на пользу города, за основаніе двухъ банковъ, за проведеніе вопроса о желѣзной дорогѣ!! Нѣ-ѣть! — онъ обернулся къ дверямъ и расшаркался, — благодарю покорно! Не считаю себя достойнымъ такой чести и постараюсь уберечь стѣны банка отъ такихъ украшеній!
Онъ схватилъ шапку и почти выбѣжалъ изъ комнаты.
— Что же это такое? — кричалъ совершенно сбитый съ толку Клаусъ. — Сумасшедшій домъ у насъ, что-ли? хотятъ люди оказать ему всевозможныя почести, чуть не сажаютъ на тронъ, а онъ злится! Премію тому, кто во всемъ этомъ разберется! Вотъ и пойми тутъ науку жизни!
И, горько разсмѣявшись, онъ ушелъ въ столовую излить свое негодованіе на простывшемъ обѣдѣ.
— Тоже толкуетъ о наукѣ жизни… Философъ! — послала ему вслѣдъ сестра.
— Бѣдный Клаусъ! — вздохнула мать. — Онъ былъ бы вполнѣ счастливъ, если бы былъ немножко хитрѣе, и люди были поменьше злы…
Она проговорила это съ такимъ растеряннымъ видомъ, точно думала о другомъ, и вдругъ схватила за руку дочь.
— Слушай, Гертрудъ, — начала она шепотомъ. — Здѣсь кто-нибудь подслушаетъ… Пойдемъ въ садъ!..
И она увлекла встревоженную дочь за собой на веранду, потомъ въ садъ, въ самую дальнюю бесѣдку.
— Гертрудъ, я должна высказаться! — заговорила она, все еще безпокойно оглядываясь, не подслушиваютъ ли. — Я должна высказаться, хотя бы пришлось шептаться… Мнѣ такъ страшно, Гертрудъ! Знаешь ли, отецъ совсѣмъ перемѣнился… Я давно уже замѣчаю, что съ нимъ творится что-то неладное… Только теперь, только сегодня, поняла я наконецъ… Но мы не можемъ ничѣмъ помочь; никто не можетъ намъ помочь… Онъ — я должна это сказать прямо — возненавидѣлъ Іонстона изъ зависти, и старается скрыть это. Онъ и самъ презираетъ себя за это, но онъ безсиленъ противъ овладѣвшаго имъ злого духа; въ концѣ концовъ онъ сойдетъ съ ума!..
— Нѣтъ, нѣтъ, мама! — перебила ее Гертрудъ. — Ты же знаешь, что отецъ никогда не умѣлъ дѣлиться властью и значеніемъ… Это просто какая-то ревность и вовсе не относится только къ одному Іонстону… Это не ненависть!
— Ты ошибаешься, дитя мое! Развѣ ты не замѣчаешь, что точно къ нему прикасаются раскаленнымъ желѣзомъ, когда упоминаютъ имя Іонстона? Онъ, можетъ быть, и самъ пугается этого, но не можетъ преодолѣть бѣшенства, которое въ немъ поднимается. Всякое напоминаніе о Іонстонахъ для него жгучая обида… Обрати только вниманіе, какъ онъ борется съ собой и закусываетъ губы чуть не до крови… Хуже всего то, что при его прямодушіи онъ долженъ притворяться, лицемѣрить, а это его окончательно выводитъ изъ себя, и онъ доходитъ до изступленія! Не даромъ я всегда такъ пугалась, когда на его лицѣ появлялось это озлобленіе, и въ то же время какой-то стыдъ, какъ теперь, когда Клаусъ упомянулъ имя Іонстона… Знаешь ли, я увѣрена, что онъ и любить, и ненавидитъ Іонстона. Это просто какое-то безуміе! Я убѣждена, что между ними произойдетъ что-нибудь ужасное, и виноватъ будетъ только, только одинъ отецъ… Уже творится что то недоброе, Гертрудъ! Многое остается втайнѣ навсегда; жизнь полна тайнъ… Господи, Господи! Да вѣдь это ужасъ! Отецъ невмѣняемъ… Онъ одержимъ злымъ духомъ… Онъ боленъ!..
Бѣдная женщина закрыла лицо руками и заплакала на груди дочери.
— Мама! Да вѣдь это почти совсѣмъ то же самое, что между мной и Абрагамомъ! — проронила Гертрудъ въ порывѣ внезапной откровенности.
Она сидѣла точно въ забытьѣ, устремивъ взглядъ въ одну точку. Передъ ней раскрывался цѣлый новый міръ… Она такъ хорошо угадывала чувство, терзавшее ея отца… Развѣ этого не бывало и съ ней самой? Точно желѣзными когтями схватитъ что-то за сердце, и дѣлаешься совсѣмъ другимъ человѣкомъ — скрытнымъ, озлобленнымъ, недоступнымъ…
Изъ бездны своего собственнаго чувства она такъ ясно, такъ удивительно ясно, видѣла все, что творилось въ душѣ отца! Ревность и зависть!.. Только эти двѣ страсти, какъ темныя тропинки, вели въ мрачную бездну. Развѣ не она сама загубила свою любовь, не имѣя силъ противостоять этимъ страстямъ? Развѣ не страдала отъ этого, какъ на пыткѣ?..
Ей хотѣлось плакать. Но она не поддавалась малодушному порыву, я даже находила въ себѣ силы успокоивать мать, потихоньку лаская ея руку.
О, какъ она жалѣла отца! Она вѣдь знала, что эти чувства не ведутъ къ добру..! Чего бы она не дала, чтобы вернуть любовь Абрагама! Но прошло уже два года. Конечно, онъ забылъ ее…
Наконецъ, мать встала и озабоченно заходила взадъ и впередъ по бесѣдкѣ.
— Мнѣ приходитъ въ голову, Гертрудъ, — заговорила она послѣ долгаго молчанія, — что намъ бы слѣдовало написать Абрагаму… Какъ ты думаешь? Іонстонъ такъ постарѣлъ, опустился, что за него страшно… Не написать ли мнѣ? Или, можетъ быть, ты…
Она пытливо взглянула на дочь.
— Можетъ быть, ты сама напишешь? Какъ ты думаешь, прилично ли это? Главное, какъ лучше? Во всякомъ случаѣ, онъ долженъ быть теперь здѣсь. Мнѣ кажется, мы положительно обязаны намекнуть сыну, что отецъ его въ опасности… Можно говорить только о здоровьѣ… Напиши-ка, въ самомъ дѣлѣ, Гертрудъ! ты…
— Я, мама? Да какъ же я буду писать теперь…черезъ два года?..
Прошлое представлялось ей чѣмъ-то смятымъ и порваннымъ въ куски. Цѣлыхъ два года, два года душевныхъ терзаній, для нея, и кипучей жизни, полной блеска и громкихъ побѣдъ — для него, прошло съ этого объясненія на большой дорогѣ! Теперь онъ знаменитость, и она… она, конечно, превратилась для него въ юношеское воспоминаніе, только въ нѣчто, о чемъ вспоминаютъ съ улыбкой…
Ея болѣзненная ревность къ его искусству и ко всему, что могло занимать его помимо нея, снова запылала яркимъ пламенемъ. Зато въ свѣтѣ этого пламени она только теперь въ первый разъ ясно увидѣла истину. Нѣтъ, не къ натурщицамъ она его ревновала и не одной ревностью терзала она… Нѣтъ, она ненавидѣла тогда его искусство, его славу, его высокую душу, его богатство, его происхожденіе — все, все, что ставило его неизмѣримо выше ея! А она не хотѣла быть ниже его. Она не могла примириться съ мыслью, что не можетъ быть такою же, не можетъ даже любить съ такимъ же огнемъ, какъ онъ. А все-таки, вѣдь она любила его всей душой, до безумія!.. Господи, до чего унизили ее эти страсти! Теперь она смирилась, но уже поздно… порвано, все порвано!
Но вдругъ она встрепенулась.
Развѣ они не росли вмѣстѣ? Развѣ она не предложила ему своей дружбы на всю жизнь? Развѣ это одно уже не обязывало ее теперь поступить честно?..
— Ты права, мама! Я сама напишу! — сказала она твердо. — Сегодня же сяду писать и позабочусь, чтобы письмо пошло съ завтрашней же почтой,
XVII.
правитьВотъ такъ такъ!! Абрагамъ прискакалъ прямо изъ Парижа, даже не предупредивъ! Такъ стосковался молъ по отцѣ, по тетѣ Софи, и по родинѣ, что вдругъ почувствовалъ совершенную невозможность оставаться въ Парижѣ и удралъ, оставивъ недоконченную картину на мольбертѣ!
— Въ сущности, тебѣ бы слѣдовало заплатить за эту картину! — шутилъ онъ съ отцомъ. — Но я не такой алчный, какъ ты. Вѣдь ты здѣсь замучился, наживая деньгу! Говорятъ, мы страшно богаты! Даже жутко слышать… Зато ты выглядишь очень хорошо, отецъ! Положимъ, не говорю о здоровьѣ; оно, повидимому, не того… Я только съ точки зрѣнія живописца! Ты сталъ такимъ красивымъ, такимъ интереснымъ старикомъ, что непремѣнно придется заняться твоимъ портретомъ.
— А что жъ, это идея, сынокъ!.. Однако, я все-таки не могу никакъ понять, какъ это ты вдругъ взялъ, да и пріѣхалъ… Эй, мальчикъ, у тебя что-то на умѣ!
— Милый папа, какія же могутъ быть у меня другія причины, кромѣ тѣхъ, которыя я тебѣ привелъ?
— Ой, хитришь, Абрагамъ! Ты что-то слишкомъ ужъ беззаботенъ и веселъ… Надуваешь ты меня!
— Господи, какъ же мнѣ не быть веселымъ, вернувшись домой?!
— Положимъ, такъ во всякомъ случаѣ, ты не можешь себѣ и представить, какъ я тебѣ радъ! Не очень-то тоже весело съ утра до вечера возиться съ дѣлами и не имѣть никого, съ кѣмъ отвести душу! Не стану скрывать и того, что я немножко одряхлѣлъ и сталъ старикомъ довольно пасмурнымъ… Но если правда, что ты останешься у меня цѣлый годъ, я, разумѣется, совсѣмъ оживу! Однако, скажи мнѣ, Абрагамъ, по совѣсти… Я вѣдь догадываюсь, что тетя Софи что-то насплетничала тебѣ? А? И это, не смотря на мое формальное запрещеніе писать тебѣ о моемъ здоровьѣ?
— Да нѣтъ же, отецъ! Даю тебѣ честное слово, что тетя ни въ чемъ не проболталась. По ея словамъ, ты все время пользовался превосходнѣйшимъ здоровьемъ. Теперь только я самъ вижу, что она безсовѣстно обманывала меня, такъ какъ вѣдь ты плоховатъ, отецъ?
— Ничего особеннаго! Такъ кто же? Ужъ не писала ли тебѣ госпожа Браттъ?..
— Честное же слово нѣтъ! Но если ужъ ты непремѣнно хочешь вывѣдать всѣ мои тайны, я готовъ признаться тебѣ, что меня соблазнила на эту поѣздку одна идейка… Старая идейка, отецъ; кое-что такое, что сидитъ въ человѣкѣ, какъ заноза… Видишь ли что, я ужасно хотѣлъ бы написать портретъ Гертрудъ Браттъ!.. Она такъ хороша собой, и такъ своеобразна! Вотъ, была бы настоящая проба моихъ силъ!.. Но написать такое лицо не легко, да и мудрено уговорить ее. Прежде она какъ-будто и соглашалась, а въ концѣ концовъ всегда отказывалась…
— Вонъ оно что! — улыбнулся старикъ. — Ну, этому я, пожалуй, еще могу повѣрить… Такъ мое здоровье тутъ не причемъ?
— Скорѣе всего я пріѣхалъ сюда ради своего собственнаго здоровья, отецъ. Однако, ты начинаешь пугать меня… Что же такое съ тобой, чѣмъ ты лѣчишься?
— Ничего особеннаго: плохое кровеобращеніе, вотъ и все. Приливы крови бываютъ… Но вѣдь и то сказать: я постарѣлъ, я отяжелѣлъ.
— Изъ этого видно только одно: тебѣ вредно возиться съ конторой! Да, да! Я твердо увѣренъ, что и въ тебѣ сидитъ гдѣ-то внутри художникъ, а жизнь здѣсь слишкомъ однообразна. Но теперь, когда ты такъ богатъ, ты могъ бы, кажется, пожить и въ свое удовольствіе. Отчего бы тебѣ, напримѣръ, не бросить всѣ дѣла и не устроиться со мной? Мы бы выстроили себѣ хорошенькій домикъ въ одномъ изъ твоихъ лѣсовъ и зажили бы себѣ припѣваючи. Только этотъ домъ долженъ быть въ моемъ, а отнюдь не въ твоемъ вкусѣ! Непремѣнно бревенчатый, съ березовой отдѣлкой, и гдѣ-нибудь надъ глубокимъ оврагомъ, съ широкимъ видомъ на лѣсъ и на рѣку. Ахъ, если бы ты только зналъ, какъ меня тянетъ пожить и поработать на родинѣ, среди родныхъ лѣсовъ! Развелъ бы ты вокругъ дома хорошій садъ, занимался бы только тѣмъ, что тебѣ по сердцу. А? Какъ ты думаешь? Какъ бы славно поработали то каждый въ своемъ углу!
Старикъ улыбался.
— Какъ это странно, Абрагамъ, — сказалъ онъ, помолчавъ; — сегодня я чувствую себя совсѣмъ здоровымъ — такъ легко, какъ давно ужъ не было. И въ самомъ дѣлѣ, пожалуй, мнѣ не мѣшаетъ оторваться отъ всѣхъ этихъ торговыхъ дѣлъ. Не созданъ я для нихъ…
— Просто, ты былъ всегда черезчуръ здоровъ и хвораешь отъ избытка здоровья, какъ можно расхвораться отъ слишкомъ обильной пищи! — порѣшилъ Абрагамъ.
— Такъ рѣшено, сынокъ? Поселяемся вмѣстѣ? Прежде всего объѣдемъ наши лѣса и выберемъ хорошенькое мѣсто… Согласенъ? Я могу выѣхать черезъ три-четыре дня.
— Не ранѣе?
— Ну, можетъ быть, черезъ два. Ты правъ, я здѣсь, какъ въ ямѣ! Ничего мудренаго, что въ концѣ концовъ совсѣмъ станешь тутъ меланхоликомъ и кровь начнетъ бросаться въ голову. Все послѣднее время я страдалъ отъ этихъ приливовъ крови и чувствовалъ себя точно въ чаду А теперь мнѣ хорошо, и въ голову не лѣзутъ черныя мысли.
— Побольше англійской соли, отецъ!
— Да, удивительно, какъ это духъ зависитъ отъ состоянія тѣла! Представить себѣ не можешь, какія мрачныя мысли иногда гнетутъ человѣка…
— Что это, ты, милый папа, все о какихъ-то своихъ черныхъ мысляхъ? Развѣ что-нибудь тревожитъ тебя?
— Мало ли что придумываешь въ одиночествѣ… особенно ночью! Лежишь, напримѣръ, и раздумываешь, не оказываешься ли на повѣрку мошенникомъ… Можетъ быть, все состояніе твое нажито простыми плутнями, какими такъ часто оказываются всѣ наши спекуляціи! За это вѣдь на томъ-то свѣтѣ… да и совѣсть тоже есть у человѣка… А если нѣтъ дѣйствительныхъ угрызеній совѣсти, такъ ихъ вѣдь и не долго придумать… однѣми меланхолическими бреднями.
— Ты былъ слишкомъ счастливъ, отецъ, ты пресыщенъ своими удачами!
— Возможно! Очень возможно! Человѣкъ — такое слабое существо, что ему иногда не въ силу перенести даже счастіе… Какъ оглянусь назадъ, все кажется, что я уже цѣлые годы брожу точно во снѣ. Да, ты, братъ, правъ, — надо все это бросить и заняться чѣмъ-нибудь болѣе привлекательнымъ! Такъ что жъ? будемъ строиться? Да только, теперь, когда ты сталъ такимъ знаменитымъ художникомъ, тебѣ нужна вѣдь такая резиденція, за которую не было бы совѣстно! Не правда ли, мой мальчикъ? Устроимъ что-нибудь этакое особенное, живописное… въ горахъ…
— Непремѣнно, папа! А главное, поправимъ твое здоровье. По моему, тебѣ слѣдовало бы съѣздить куда-нибудь на воды, пока будетъ строиться домъ. Я бы тоже былъ не прочь оглядѣться въ Европѣ. Все мое время вѣдь ушло на работу. Признаюсь, и мнѣ было бы полезно пополоскаться немножко гдѣ-нибудь на водахъ. Въ Парижѣ и въ Италіи раскисаешь таки порядкомъ…
— Это неглупая мысль, Абрагамъ!.. Правда, правда… и тебѣ тоже надо освѣжиться.
Цѣлый вечеръ просидѣли отецъ съ сыномъ, мечтая о будущемъ.
— Точно занавѣсъ взвился передъ цѣлой новой будущностью, передъ цѣлымъ міромъ радостей и наслажденій! — признался вдругъ старикъ. — Значитъ, есть же еще силы, которыми я не умѣлъ только пользоваться! Вотъ и хандрилъ отъ скуки… Ахъ, Софи, ты опять съ своимъ лѣкарствомъ?
— Да вѣдь знаешь, Іонстонъ… Докторъ такъ строго наказывалъ! Иначе, опять кровь…
— Нѣтъ, нѣтъ, благодарю покорно! Кровь у меня сразу пришла въ порядокъ. Я это чувствую… Одинъ видъ этихъ стклянокъ наводитъ на такія скверныя мысли. Фу! Нѣтъ, спасибо, унеси-ка свою микстуру. А вмѣсто нея, выпьемъ мы съ Абрагамомъ по рюмкѣ хорошаго рейнвейна. Не правда ли, мой мальчикъ? Я думаю и мнѣ не повредитъ хоть разъ послѣ столькаго времени испытать беззаботное настроеніе! Давненько, охъ, какъ давненько не бывалъ я въ такомъ настроеніи!
— Абрагамъ лучшее для меня лѣкарство! Видѣть эту его молодую энергію… Сознавать его счастливымъ… Но я не Абрагамъ! Я его отецъ, копившій для него деньги, чтобы скрасить его будущность, отецъ, которому теперь приходится отвѣчать передъ своей совѣстью… Гм!.. Нетрудно, конечно, умыть руки и вообразить себя безупречнымъ… Но каково-то оно на самомъ дѣлѣ? Какъ бы тамъ ни было, а я присягалъ, и не могу теперь сказать по совѣсти, что присягалъ правильно… Какъ бы я ни старался забыть, а все-таки нѣтъ, нѣтъ да и вспомнишь!
Такъ размышлялъ Іонстонъ слѣдующей ночью, проснувшись около двухъ часовъ.
— Такъ, такъ! — пробормоталъ онъ. — Вотъ оно опять, какъ всегда. Прошлую ночь я спалъ такъ сладко, такъ хорошо… Проснулся и подумалъ, что еще ночь; а было уже восемь часовъ! Какъ славно работалось потомъ въ конторѣ при мысли, что я привожу дѣла въ порядокъ, чтобъ имѣть возможность прокатиться съ сыномъ! Цѣлый день чувствовалъ себя хорошо… И вотъ, опять начинается! опять я въ пасти этого чудовища, которое когда-нибудь да изгложетъ меня.
— Вѣчность! почему при мысли о вѣчности всегда чувствуешь себя такимъ одинокимъ, безпомощнымъ? Да и въ самомъ дѣлѣ, чего стоить все это, что насъ окружаетъ, въ сравненіи со всѣми этими ужасами! очень можетъ быть, это простая болѣзнь; бываютъ же болѣзни, въ которыхъ люди чувствуютъ себя одинокими, и тоскуютъ, и страшатся чего-то неопредѣленнаго…
— Да, я несомнѣнно боленъ. Но боленъ-то я отъ несовсѣмъ ясныхъ, однако все-таки существующихъ, угрызеній совѣсти! Это вѣдь еще несомнѣннѣе. Если бы разъяснились мои недоумѣнія, я выздоровѣлъ бы въ тотъ же мигъ и съ спокойной совѣстью поѣхалъ бы съ сыномъ куда угодно. А то вѣдь я повезу съ собой всѣ эти страданія, и только отравлю ему жизнь.
— Ахъ, кабы узнать наконецъ… Какъ же это все было?
— Нѣтъ, конечно, ничего невозможнаго въ томъ, что часы спѣшили. Старые часы съ истертымъ механизмомъ и съ новой пружиной, непремѣнно должны спѣшить. Между одиннадцатью и сорокъ пять минутъ… ну, скажемъ сорокъ минутъ… и двѣнадцатью съ четвертью, напримѣръ?.. Совершенная невозможность была успѣть. Даже глупо думать объ этомъ.
— Да, да! Вѣришь всегда именно тому, чего желаешь! Вся штука въ томъ, что дѣло не въ томъ, чему вѣрится…
И опять лежалъ старикъ съ вытаращенными зрачками и опять пристально вглядывался въ мерещившійся ему циферблатъ съ тоненькими узорчатыми стрѣлками. Весь вопросъ въ томъ, гдѣ могла находиться стрѣлка… насколько она могла опуститься при разныхъ исходныхъ цифрахъ разсчета.
И опять пошли эти безконечные разсчеты, во сколько времени могъ онъ пріѣхать съ парохода домой, и могъ ли онъ застать телеграмму уже принятой. Холодный потъ выступилъ у него на лбу. Наконецъ, онъ тяжело поднялся съ кровати, умылъ лицо холодной водной и въ нерѣшительности остановился передъ постелью.
Лечь опять на эту скамью пытки, или нѣтъ?
— Нѣтъ, это немыслимо! Лучше одѣться и попробовать уснуть въ креслѣ; это не такъ страшно.
Онъ попытался думать о сынѣ; но вѣдь ради сына же онъ и наживалъ деньги, которыя…
Порывисто схватилъ онъ книгу и, зажегши свѣчку, сталъ читать.
— Очень возможно, что я и въ этомъ дѣлѣ невиннѣйшій человѣкъ въ мірѣ! Очень возможно и то, что будь я вполнѣ здоровъ, я понялъ бы это и успокоился бы. Это видно уже изъ того, что въ день пріѣзда Абрагама и на слѣдующій день у меня не было никакихъ сомнѣній. И тѣмъ не менѣе, я долженъ сойти съ ума!… Я не въ силахъ больше бороться. Не могу больше разсуждать! Знаю одно: ни за что въ мірѣ не пошелъ бы я въ другой разъ присягать, въ чемъ бы то ни было. Почемъ я могу знать, вполнѣ ли я увѣренъ… т. е. такъ увѣренъ, что и впослѣдствіи не усомнюсь? Нельзя же требовать невозможнаго!
— Если бъ я могъ хоть отдѣлаться отъ всякихъ выгодъ, полученныхъ отъ того договора? Но вѣдь это теперь все мое состояніе, или почти все… Я былъ бы спокоенъ, свободенъ… Какъ былъ бы я счастливъ!
— Но развѣ это мыслимо?
— Какъ на зло мнѣ везетъ, и я на всемъ выгадываю, и всѣ называютъ меня счастливцемъ… А всякое увеличеніе этого богатства мучитъ меня, усиливаетъ мои страданія!
— Нѣтъ, черезъ это не перейдешь! Душа рвется, а простыя житейскія соображенія удерживаютъ… Естественно вѣдь… Кому охота обездолить родного сына… того, для котораго только и работалъ-то всю жизнь!
— Но, Господи, какое бы это было счастіе!… Отдѣлаться отъ всего по завѣщанію, или, еще лучше, сейчасъ же, при жизни! Я обезумѣлъ бы отъ радости…
— Поди, не мало состояній завѣщано на благотворительныя дѣла по такимъ же причинамъ… чтобы примириться съ своей совѣстью…
— А что, если бъ поговорить съ сыномъ?!
— Только это надо сейчасъ же, сію же минуту, — не откладывая, а то, пожалуй, еще испугаешься и раздумаешь!
— Абрагамъ, Абрагамъ! — услышалъ молодой человѣкъ сквозь сонъ. Онъ вскочилъ. У кровати стоялъ отецъ со свѣчой въ рукахъ, со всѣмъ какъ въ ту ночь, когда было рѣшено, что Абрагамъ посвятитъ себя живописи,
— Что такое? Что съ тобой, отецъ? Ты въ такомъ возбужденномъ состояніи!
— Я рядъ, что порѣшилъ, наконецъ, поговорить съ тобой, мой милый мальчикъ. Выручи меня, спаси своего отца!
Абрагамъ смотрѣлъ на него во всѣ глаза и не зналъ, что тутъ сказать.
— Есть вещи, — продолжалъ старикъ, серьёзно глядя на сына, — вещи, другъ мой, которыя такъ давятъ человѣка, такъ давятъ, что ему становится не подъ силу переносить этотъ гнетъ, и онъ долженъ рехнуться или погибнуть… Видишь ли… Я не считаю себя клятвопреступникомъ или мошенникомъ въ буквальномъ смыслѣ этого слова, но все-таки страхованіе «Конкордіи» представляется мнѣ теперь нечистымъ. Эта мысль убиваетъ меня… Нѣтъ человѣческихъ силъ оторваться отъ нея! Въ концѣ концовъ я убѣдился, что избавлюсь отъ угрызеній совѣсти только въ томъ случаѣ, если лишусь всего богатства, нажитаго этими деньгами.
— Такъ вотъ оно что: душевная болѣзнь! — холодѣя отъ ужаса, подумалъ сынъ.
Но онъ овладѣлъ собой. Ясно было, что прежде всего слѣдовало успокоить отца и на все согласиться… По крайней мѣрѣ, не противорѣчить…
— Мнѣ ужасно жаль тебя, Абрагамъ! — снова заговорилъ между тѣмъ отецъ. — Ты могъ бы жить въ богатствѣ, быть вполнѣ независимымъ… Гм! Въ самомъ дѣлѣ, не поступаю ли я слишкомъ жестоко.
— Да что жъ ты намѣренъ сдѣлать, отецъ? Не можешь же ты выставить себя на площади у позорнаго столба?
— Объ этомъ, другъ мой, я думалъ… много думалъ… цѣлыя ночи напролетъ, — угрюмо проговорилъ старикъ. — Я полагалъ на всякій случай сейчасъ же составить завѣщаніе, отказавъ все состояніе городу. А затѣмъ, — я сталъ бы при жизни устраивать пріюты, больницы, школы — сколько бы успѣлъ. Но не находишь ли ты, что все это ужасно… безумно?… А?! Лишиться цѣлаго богатства изъ-за какого-то старческаго каприза, безумной прихоти! Какъ ты думаешь?
— Ты обо мнѣ сокрушаешься, отецъ? Вотъ охота-то! Слава Богу, я зарабатываю достаточно, и можешь быть увѣренъ, съ насъ хватить. Сдѣлай милость, отдавай или завѣщай свои деньги, кому хочешь, лишь бы самъ утѣшился! Только, смотри, ничего не говори тетѣ Софи, пока дѣло не будетъ сдѣлано. Иначе, она станетъ отговаривать…
Іонстонъ опустился на стулъ и улыбнулся.
— Не знаю, оправлюсь ли я когда-нибудь и хорошо ли я дѣлаю… Но если бы ты зналъ, какая гора сваливается съ души твоего отца! Да, теперь я усну! Только провели меня, пожалуйста, до спальни, голова у меня что-то кружится… Спасибо, сынокъ! Ахъ, если бы ты только зналъ, Абрагамъ, сколько я выстрадалъ, сколько выстрадалъ на этой постели!
Абрагамъ до утра не смыкалъ глазъ, все раздумывая о случившемся.
— Бѣдный, бѣдный отецъ! Слишкомъ ужъ онъ чувствителенъ для всей этой грубой дѣйствительности. Да и то сказать, жизнь его таки потрепала: то вверхъ, то внизъ… Сначала безграничное богатство, потомъ банкротство, потомъ опять какое-то шальное богатство, свалившееся точно съ неба. Нужно быть такимъ, какъ Браттъ, чтобы все это принимать съ легкимъ сердцемъ.
— Да, я начиналъ уже привыкать къ богатству… Кресла перваго ряда, спальные вагоны, дорогія гостиницы…
— Стоитъ ли думать о такой дряни! Вѣдь теперь вопросъ о томъ, стоитъ ли чего-нибудь Абрагамъ Іонстонъ, самъ по себѣ, безъ богатства, или нѣтъ, а это мы еще посмотримъ!..
На другой день директоръ Браттъ съ адвокатомъ Гордеромъ выходили очень взволнованные изъ дома Іонстона. Ихъ пригласили подписать, въ качествѣ свидѣтелей, завѣщаніе, которымъ Іонстонъ отказывалъ рѣшительно все, что останется послѣ его смерти, — городу и обязывался теперь уже употреблять всѣ свои капиталы, лѣса и доходы съ нихъ на благотворительныя дѣла, предоставляя себѣ самому только одно распоряженіе этими дѣлами. На личныя нужды онъ оставлялъ себѣ только одну торговлю каменнымъ углемъ, домъ и тысячу кронъ деньгами.
— Странный человѣкъ! очень странный! — бормоталъ директоръ, который все еще не могъ придти въ себя отъ изумленія. — Вотъ ужъ этого-то я никакъ отъ него не ожидалъ!
— Да, цѣлое огромное состояніе! — задумчиво отозвался Гордеръ. — Почти все, что у него было…
— И что теперь останется отъ этого богача?
Директоръ остановился среди улицы и оглянулся на домъ Іонстона и на его угольный складъ у пристани.
— Угольный складъ даетъ, конечно, немного… Притомъ, завѣдывать складомъ большой трудъ, а старикъ не крѣпокъ… Можно сказать, что отъ этого богатства ровно ничего не останется…
— Выходить, что онъ пожертвовалъ не только деньгами, но и своимъ положеніемъ и спокойствіемъ, словомъ всѣмъ, что только у него было! — вскричалъ Гордеръ въ порывѣ восторженнаго удивленія. — Да, это по-истинѣ удивительный человѣкъ!
— Признаюсь, и меня онъ совсѣмъ сбилъ съ толку! — согласился директоръ. — Со своимъ несмѣтнымъ богатствомъ, которое разросталось съ какой-то ошеломляющей быстротой, онъ даже начиналъ производить непріятное впечатлѣніе. Вѣдь это была огромнѣйшая сила. Мало-ли въ какую сторону могла направиться такая сила!.. Могущество отдѣльнаго человѣка всегда внушаетъ опасеніе. И вотъ теперь онъ опять бѣденъ и сразу завладѣлъ моими прежними симпатіями.
— Этакое великодушіе!..
— Еще бы!
— Такой неслыханный фактъ обратитъ на себя въ странѣ общее вниманіе. На Іонстона будутъ указывать, какъ на великій примѣръ!
— Въ этомъ, разумѣется, много соблазнительнаго…
— Вы хотите сказать, что именно это могло побудить его къ такому поступку, господинъ директоръ? Нѣтъ, всякій, кто только знаетъ Іонстона, вотъ ужъ никакъ не можетъ допустить этого! Наоборотъ, Іонстонъ живой примѣръ того, что еще не вывелись на свѣтѣ идеалисты, которые способны жертвовать своими собственными выгодами ради своихъ ближнихъ.
— Ну, ну, развѣ я его не знаю? — возразилъ директоръ почти сухо. — Когда ему что-нибудь приходитъ въ голову, онъ способенъ увлечься, какъ дитя. Но, вообще, онъ никогда не поступалъ себѣ во вредъ… Но, тѣмъ не менѣе, конечно, его поступокъ великолѣпенъ и я этого вовсе не оспариваю.
— Поневолѣ преклоняешься передъ такимъ поступкомъ! — все съ прежнимъ увлеченіемъ подхватилъ адвокатъ.
— Положимъ. Но не надо, однако, забывать, что въ такихъ случаяхъ люди сами себя возвеличиваютъ насчетъ другихъ. Іонстонъ самъ становится олицетвореніемъ великодушія и всякихъ добродѣтелей. А каково-то его сыну? Вдругъ изъ богатаго человѣка превращается въ труженика искусства, долженъ будетъ жить своимъ талантомъ, узнаетъ, что такое сила нужды и обстоятельствъ! Вѣдь за все это онъ ровно ничего не получитъ.
— Однако, сынъ самъ съ особеннымъ жаромъ хлопоталъ, чтобы дѣло было кончено, какъ можно скорѣе.
Директоръ поморщился.
— Во всякомъ случаѣ, люди странные! — сказалъ онъ какъ бы нехотя. — Простите, Гордеръ, мнѣ надо въ банкъ.
Онъ поторопился раскланяться и уйти отъ Гордера по боковой улицѣ. Онъ видѣлъ идущаго имъ на встрѣчу засѣдателя, и не хотѣлъ больше слышать восторженныхъ возгласовъ, съ какими Гордеръ непремѣнно сталъ бы разсказывать «изумительную новость».
— Чортъ знаетъ что! — бормоталъ директоръ, быстро шагая по тротуару. — У этого Іонстона въ самомъ дѣлѣ какой-то неистощимый запасъ идей, передъ которыми даже можно ротъ разинуть. Ничего подобнаго я еще не видѣлъ въ своей жизни! Отдать все свое огромное состояніе и съ такимъ же радостнымъ видомъ, съ какимъ всякій другой получилъ бы такое богатство? Ему, вишь, захотѣлось особаго, утонченнаго, наслажденія, и онъ, не колеблясь, приводитъ свою прихоть въ исполненіе. Добровольно отказаться отъ положенія перваго богача въ округѣ и остаться при одномъ кускѣ трудового хлѣба — это вѣдь, что ни говори, не всякій рѣшился бы сдѣлать! Никогда еще не былъ я такъ озадаченъ… Поневолѣ снимешь шапку передъ такимъ бариномъ! Въ городѣ хочетъ строить больницу и пріютъ для старыхъ матросовъ! Въ деревняхъ — школы и лѣчебницы… У него недурныя идейки по этой части! И на каждую изъ такихъ затѣй по куску того самаго богатства, которое давало ему такой вѣсъ въ округѣ!.. Это вѣдь каждый разъ дружный хвалебный хоръ газетъ и общее поклоненіе!.. Для тщеславія, если бы въ немъ только было тщеславіе, пищи было бы цѣлая пропасть. Шутка ли, благодѣтель всей страны!
— Будь я проклятъ, если все это не подниметъ его на такую высоту, на какой онъ до сихъ поръ никогда еще и не бывалъ! Будетъ тутъ чѣмъ поживиться — не одному тщеславію! Онъ получитъ страшное значеніе среди согражданъ. Пусть-ка кто нибудь осмѣлится пойти противъ него; такого смѣльчака разорвутъ на части!… Онъ будетъ для нихъ святымъ угодникомъ!
— Гм! Да, онъ умѣетъ таки считать. Разсчеты его таковы, что, какъ бы онъ ни поступалъ, всегда онъ выйдетъ первымъ человѣкомъ въ округѣ.
— Уменъ… страшно уменъ… и вѣдь достигаетъ всего, чего ни пожелаетъ… Теперь за свои собственныя деньги покупаетъ себѣ такое положеніе, какого въ нашей странѣ никакой смертный никогда еще и не удостаивался. И на что тутъ богатство, когда и безъ того будетъ власть… Теперь пляши всѣ по его дудкѣ. Властелинъ!.. Папа непогрѣшимый…
Дьяволъ!
И директоръ озлобленно ткнулъ палкой ступеньку лѣстницы и тяжелой поступью сталъ подниматься въ банкъ.
XVIII.
правитьНа слѣдующій день, успокоенный насчетъ душевнаго состоянія отца, который точно переродился, такъ повеселѣлъ, отдѣлавшись отъ своего богатства, Абрагамъ пошелъ къ лѣсопильному заводу Андерса Братта поблагодарить Гертрудъ за ея письмо.
Его красивая, мохнатая «крылатка» раздувалась на зимнемъ вѣтрѣ.
Въ блѣдномъ, но мужественномъ лицѣ было выраженіе спокойнаго довѣрія и интереса къ жизни. Но было въ его взглядѣ и еще что-то особенное, что-то въ родѣ легкой ироніи. Не безъ насмѣшливости относился онъ къ предстоявшему свиданію съ Гертрудъ. Два года передъ тѣмъ она еще всецѣло владѣла его сердцемъ, и онъ счелъ бы величайшимъ счастіемъ на-вѣки соединиться съ нею. Теперь, повидимому, не оставалось въ немъ и слѣда прежняго чувства; не вѣрилось даже, чтобы она когда-нибудь на самомъ дѣлѣ была такова, какою онъ представлялъ ее себѣ тогда.
Но все-таки чувствовалось нѣкоторое волненіе. Неужели еще оставались какія-нибудь иллюзіи? Или это было только одно волненіе художника, которому не удалось написать плѣнявшій его образъ, почему фантазія не хотѣла успокоиться? Во всякомъ случаѣ, она оказала ему настоящее благодѣяніе, отказавъ въ своей рукѣ! Честная, прямодушная, славная дѣвушка! И какіе необыкновенные оттѣнки чернаго цвѣта… Волосы, глаза!.. Взглядъ этихъ глазъ бывалъ иногда такъ глубокъ, такъ глубокъ, что даже становилось страшно…
— Экій чистый снѣгъ на поляхъ! — перебилъ онъ свои размышленія. — И какое славное, только немножко холодное освѣщеніе… Эти запорошенные снѣгомъ склоны горъ съ заиндевѣвшими хвойными деревьями просто великолѣпны! Долина подъ своимъ снѣжнымъ покровомъ точно спитъ, закрывшись отъ солнечнаго свѣта простыней.
Сбоку виднѣлась широкая рѣка, почти сплошь скованная льдомъ и засыпанная снѣгомъ. Только посрединѣ чернѣла узенькая полоска не замерзшаго еще стержня. А вотъ и лѣсопильный заводъ. Сначала полузаметенныя снѣгомъ избы рабочихъ; тамъ штапели заготовленнаго лѣса и досокъ; а вотъ, наконецъ, и самый заводъ, съ его большими постройками и несмолкаемымъ шумомъ.
Нѣтъ, какъ ни живописны чужія страны, а мила и понятна только одна родная страна!
Онъ остановился на дорогѣ и провожалъ глазами проѣзжавшій возъ тесу. Рисовать именно такихъ мохнатыхъ, малорослыхъ лошадей, съ этими выразительными, некрасивыми мордами, когда-то было его страстью. Любовь къ животнымъ — вотъ, что прежде всего сдружило его съ Гертрудъ…
Онъ шелъ быстро, уже нигдѣ не останавливаясь, пока не очутился въ гостиной господъ Браттъ.
Его приняла сама Гертрудъ.
При первомъ на нее взглядѣ онъ почувствовалъ, что двухъ послѣднихъ лѣтъ его жизни точно и не бывало. Сердце его громко застучало. Онъ заговорила ласково, даже сердечно, но вполнѣ спокойно владѣй" собой.
— Вы, конечно, догадываетесь: я пришелъ благодарить васъ за письмо. Да, это была очень, очень важная и своевременная услуга; я очень безпокоюсь о здоровьѣ отца, но, кажется, мой пріѣздъ подѣйствовалъ на него хорошо. Вы показали себя вѣрнымъ, честнымъ другомъ, какимъ вѣдь и обѣщали остаться всегда. Повѣрьте, я говорю вамъ это искренно…
Это, конечно, была рѣчь холодная, приготовленная заранѣе. Въ присутствіи госпожи Браттъ онъ выразился бы еще церемоннѣе… И, тѣмъ не менѣе, пожимая руку дѣвушки, онъ удержалъ эту руку дольше обыкновеннаго и почувствовалъ себя счастливымъ, замѣтивъ, что ея рука слегка дрожала.
Однако, его упоминаніе о дружбѣ не понравилось Гертрудъ. Не понравилась ей и эта, совсѣмъ несвойственная Абрагаму, церемонность. Онъ говорилъ теперь не хуже инспектора Финкенгагена!
— Вамъ должна была написать моя мать; но ей было некогда. Прошу садиться, господинъ Іонстонъ!
— Вы ужъ не хотите больше называть меня Абрагамомъ?
— Если мнѣ разрѣшается такъ безцеремонно называть знаменитаго живописца, очень рада называть васъ Абрагамъ Іонстонъ.
Абрагамъ съ восторгомъ смотрѣлъ на нее.
Все та же и съ тѣми же горячими порывами!.. Только теперь она еще прекраснѣе! О, эти глаза, которые такъ и приковываютъ человѣка, заставляя его каждую минуту ждать чего-то новаго!!
Она была въ простенькомъ черномъ платьѣ, мягко облегавшемъ ея фигуру… Ничего на ней не было лишняго, безвкуснаго. Въ свое время онъ вѣдь привилъ ей свои собственные вкусы художника, и научилъ ее одѣваться изящно.
Однако, пріемъ не могъ его особенно порадовать…
— Странно! — сказалъ онъ, помолчавъ. — Вотъ сижу возлѣ васъ, и точно намъ и нечего сказать другъ другу…
— Прошли цѣлые годы!!
— Конечно. И вы все это время были счастливы, Гертрудъ? Командуете и властвуете такъ же, какъ и вашъ отецъ? Я слышалъ, много катаетесь на конькахъ…
— Я и прежде каталась.
— А развѣ я не помню? Я сталъ такъ разсѣянъ, говорю вздоръ… Такія странныя мысли… Господи! Я опять съ вами!!
Они помолчали.
— Слышали, отецъ отказался отъ своего состоянія? — спросилъ Абрагамъ, чтобы что-нибудь сказать.
— Да. Мать даже расплакалась, — такъ она была тронута необычайностью, и величіемъ этого поступка!
— А вы? Что же вы-то сами скажете, Гертрудъ? Вы вѣдь практичная барышня и не любите фантазерства. Можетъ быть, думаете: у отца недостаетъ въ головѣ какого-то винтика?
— Я того же мнѣнія, какъ и мама. Вашъ отецъ не похожъ на перваго встрѣчнаго и не можетъ поступать, какъ большинство. Я вполнѣ понимаю, насколько благородный поступокъ для него дороже богатства…
— Ну, а что вы думаете, напримѣръ, обо мнѣ?
— О, я такъ рада, что вы лишились этого богатства! Теперь уже васъ ничто не остановитъ на пути къ славѣ! Я всегда опасалась, какъ бы не повредили вамъ эти денежные пуховики, на которыхъ иногда очень соблазнительно прилечь и успокоиться… Вамъ вѣдь всего только двадцать семь лѣтъ, и вы уже признанная знаменитость. На что же вамъ еще богатство? Вчера, узнавъ эту новость, я просто пришла за васъ въ восторгъ!!
Она уже забыла свое минутное неудовольствіе и говорила съ такимъ увлекательнымъ жаромъ. Для нея обѣднѣвшій Абрагамъ былъ во сто разъ милѣе и дороже прежняго богача.
— Послушайте, Гертрудъ! — вдругъ вскричалъ онъ. — Когда же вы позволите мнѣ написать вашъ потретъ?
— Опять этотъ портретъ? — переспросила она растерянно. — Но вѣдь вы же остаетесь здѣсь, и для этого всегда будетъ время.
— Но вѣдь точно такъ же и въ прошлый разъ вы все откладывали со дня на день…
— Не будемъ говорить о прошломъ! — остановила она его.
— Да я и не собирался… Не будемъ… разумѣется! Позволю себѣ только напомнить, что мы всегда относились другъ къ другу съ довѣріемъ… съ самаго дѣтства. Такого товарища и друга мнѣ уже не найти въ цѣломъ мірѣ! Такъ позвольте же вернуться къ прежнимъ довѣрчивымъ отношеніямъ! Что бы вы ни думали, а вы, и одна вы, скрасили и освѣтили всю мою юность.
— Развѣ я не доказала вамъ свою дружбу и въ настоящемъ! — горячо отвѣтила она, зараженная его пыломъ. — Надѣюсь, и въ будущемъ за мной дѣло не станетъ. Но что же вы однако намѣрены теперь предпринять? — спросила она, чтобы перемѣнить разговоръ.
— Намѣренъ написать вашъ портретъ.
— Нѣтъ, я говорю вообще…
— Вообще? вообще хочу продолжать, такъ, какъ началъ, но уже дома, а не за границей. И я долженъ начать именно съ вашего портрета! И я знаю, что это будетъ что-то замѣчательное… Неужели же вы не хотите помочь бѣдному живописцу? Обращаюсь къ вамъ, наконецъ, во имя нашей дружбы!
Она ужъ готова была согласиться; но слово «дружба» опять подѣйствовало на нее, какъ холодная вода.
— Мы поговоримъ объ этомъ въ другой разъ, — сказала она сдержанно. — Еще успѣемъ.
Онъ вскочилъ и глаза у него засверкали.
— Послушайте, Гертрудъ! — сказалъ онъ. — Я пріѣхалъ издалека…
— Это мнѣ извѣстно, Абрагамъ Іонстонъ.
— Я такъ долго не видѣлъ васъ и все это время жилъ въ кругу, гдѣ было много чудныхъ женщинъ, которыми можно было увлечься…
— Развѣ я сомнѣваюсь въ этомъ?
— Были, право же, премилыя; и всѣ такія уравновѣшенныя, точно выучили жизнь наизусть и никогда не затрудняются надъ вопросомъ, какъ имъ слѣдуетъ поступать. Вы же наоборотъ, Гертрудъ, вы вся — одна загадка, и ваши глаза всегда обѣщаютъ какую-нибудь неожиданность. Вы умѣете вѣрить безгранично, умѣете радоваться и огорчаться такъ глубоко, такъ искренно! Что же это будетъ, если вы кого-нибудь полюбите? Да вы замучаете и его, и себя! Но именно эта-то загадочность, эта глубина вашей души и удивительно привлекательны. Кто нами овладѣетъ, тотъ узнаетъ необыкновенное счастіе, или невыразимое горе, но ужъ, во всякомъ случаѣ, будетъ жить… Съ непосредственностью вашей натуры, вы были бы чѣмъ-то особеннымъ среди этихъ ровненькихъ женщинъ западныхъ странъ, чѣмъ-то вродѣ олицетворенія минувшихъ вѣковъ, этакой молодой бабушкой или прабабушкой! Я думалъ, что охладѣлъ къ вамъ… Нѣтъ, Гертрудъ, ни одна, никакая женщина не замѣнитъ мнѣ васъ и никогда еще вы не были мнѣ дороже, чѣмъ теперь!..
Она потупилась надъ швейнымъ столикомъ. Но руки у нея такъ дрожали, что она уже не могла продолжать работы. Онъ взглянулъ на нее.
— Нѣтъ, я таки вытащу васъ изъ за этого столика! — вскричалъ онъ, приближаясь къ ней и властно привлекая ее въ свои объятія. — Перестаньте же мучить меня! Теперь вамъ нечего гордиться и колебаться: вы можете сдѣлаться женой бѣднаго художника!..
Они не хотѣли выпускать другъ друга изъ объятій, и, обнявшись, вошли въ комнату госпожи Браттъ. Они вмѣстѣ провели весь вечеръ, и она провожала его за рѣку, черезъ мостъ, подъ которымъ грохотала незамерзшая у плотины рѣка. Бѣлыя горы и снѣжныя поляны были залиты луннымъ свѣтомъ. Морозъ крѣпчалъ.
— Ну еще одинъ поцѣлуй, милая — послѣдній!
— Хорошо, пусть это будетъ отъ бабушки или прабабушки… Такъ вѣдь ты сказалъ, Абрагамъ?..
XIX.
правитьДиректоръ уже два раза заходилъ къ Іонстону поговорить по поводу помолвки Абрагама съ Гертрудъ. Но и вчера, и третьяго дня Іонстонъ былъ боленъ. У него были сильные припадки головокруженія, и докторъ предписалъ ему безусловный покой. Къ нему никого не пускали.
Такіе припадки бывали у него и раньше, но всегда проходили благополучно. Не было причины особенно тревожиться.
Но вотъ прискакалъ къ директору нарочный. Іонстонъ извѣщалъ стараго друга, что очень серьезно боленъ, и хочетъ съ нимъ повидаться.
Директоръ поспѣшилъ къ больному.
Уже по одному виду осунувшагося, заплаканнаго лица госпожи Рэнебергъ онъ понялъ, что дѣло плохо.
Въ гостиной Абрагамъ тихо разговаривалъ съ директоромъ. Оказалось, Іонстонъ уже потерялъ было сознаніе, но теперь опять очнулся. Докторъ предполагалъ переполненіе мозговыхъ сосудовъ кровью и разрывъ одного изъ нихъ. Съ минуты на минуту можно было ждать новыхъ осложненій…
Директора провели въ спальню. Съ озабоченнымъ видомъ подошелъ онъ къ кровати и, при слабомъ свѣтѣ завѣшенныхъ зелеными сторами оконъ, увидѣлъ больного. Сѣдые волосы Іонстона безпорядочно торчали изъ подъ пузыря со льдомъ. Борода разметалась.
— Что это съ тобой, Іонстонъ? Говорятъ, не на шутку расхворался?
Іонстонъ протянулъ руку и судорожно сжалъ руку директора.
— Ну, ну, я вижу, у тебя еще довольно силъ! — ободрительно замѣтилъ директоръ. — Дастъ Богъ, и остальное все придетъ въ порядокъ.
— Наши дѣти помолвились, — заговорилъ Іонстонъ, пытаясь освободить голову изъ подъ пузыря. — Я этому очень радъ.
— И я радъ — отъ души!
— По крайней мѣрѣ, умираю съ увѣренностью, что Абрагамъ будетъ счастливъ… Съ этой стороны, я спокоенъ…
— Съ чего это ты, брать, собрался умирать? Надѣюсь, проживешь еще долго и ужъ навѣрно попируешь съ нами на свадьбѣ.
Іовстонъ судорожно схватился за голову.
— Только бы не лишиться опять сознанія, — пробормоталъ онъ. — Кровь все приливаетъ… Ничего не успѣю… Послушай, Браттъ, ты былъ мнѣ когда-то добрымъ другомъ, — продолжалъ онъ съ лихорадочной торопливостью. — Особенно тогда, когда я былъ еще совсѣмъ безпомощенъ. Спасибо тебѣ!
— Надѣюсь, мы еще долго останемся друзьями! А теперь особенно, когда породнимся.
— Какъ это странно, въ послѣднее время ты такъ охладѣлъ ко мнѣ… Мы даже какъ-то мало встрѣчались, ты былъ какой-то точно не прежній Браттъ. А вѣдь мы не ссорились…
Онъ говорилъ болѣзненно, прерывисто; пальцы безпокойно перебирали одѣяло.
— Позаботься о томъ, что я началъ, Браттъ! — продолжалъ онъ, не дожидаясь возраженій. — Главное, пріютъ для старыхъ моряковъ… Требуй, чтобы комнаты были не слишкомъ малы, чтобы было тепло… Старики всегда зябнутъ. Старика, вѣдь, не меньше жаль, чѣмъ ребенка.
— Будь покоенъ, Іонстонъ. Я обѣщаю тебѣ присмотрѣть за всѣмъ, и знаю всѣ твои желанія! — сказалъ директоръ горячо. — Но я твердо увѣренъ, что ты поправишься, и самъ откроешь пріютъ.
Іонстонъ не слушалъ. Онъ отвернулся, точно собираясь съ мыслями, и директоръ услышалъ тяжелый вздохъ, вырвавшійся изъ его груди.
Но вотъ Іонстонъ опять повернулся къ нему.
— Я всегда вспоминаю, Браттъ, о томъ времени, когда мы были съ тобой такъ дружны! Помнишь, когда ты еще носилъ эти старые серебряные часы, которы… которые еще всегда…
Онъ съ трудомъ, точно задыхаясь, договорилъ:
— ..всегда… отставали?..
— Ты хочешь сказать: бѣжали впередъ! — снисходительно поправилъ его директоръ, думавшій, ужъ не бредитъ ли больной.
Іонстонъ приподнялся въ кровати. Пузырь спалъ съ его головы. Пряди сѣдыхъ волосъ торчали во всѣ стороны.
— Ты… ты помнишь это навѣрное? — вскричалъ онъ, напряженно, лихорадочно вглядываясь въ лицо директора.
— Еще бы не помнить! — успокоительно подтвердилъ Браттъ. — Довольно я намучился…
— Андерсъ Браттъ! — торжественно перебилъ его Іонстонъ. — Отвѣчай по совѣсти, отвѣчай умирающему человѣку… Въ тотъ вечеръ, когда я застраховалъ «Конкордію», бѣжали впередъ или отставали твои часы? По нимъ отмѣчено было время заключенія договора.
Директоръ вдругъ поблѣднѣлъ, какъ полотно. Онъ даже ухватился рукой за спинку стула, точно боясь не устоять на ногахъ. Но онъ сдѣлалъ надъ собой усиліе и отвѣтилъ дрожащимъ голосомъ:
— Могу тебѣ поклясться, Іонстонъ; — никогда эти часы не отставали. Я ставилъ ихъ каждое воскресенье, и всегда приходилось переводить стрѣлку назадъ минутъ на десять, на пятнадцать… Ты застраховалъ свое судно въ субботу… Часы должны были показывать на добрыхъ десять минуть впередъ…
Напряженный взглядъ больного точно погасъ. Онъ опустился на подушку, и руки его остались неподвижны. На губахъ появилась улыбка.
— Теперь умру спокойно! — пробормоталъ онъ, закрывая глаза. — Ахъ, какъ мнѣ легко, какъ хорошо! Спасибо… спасибо тебѣ, Браттъ!
Вся мощная фигура директора содрогалась отъ волненія. Онъ наклонился къ больному и сдѣлалъ попытку погладить его руку. Но самъ онъ слишкомъ дрожалъ для этого, и руки точно нѣмѣли.
Вдругъ Іонстонъ заметался…
— Если я кого обидѣлъ, прошу простить… Мнѣ худо… Абрагама скорѣй, сына…
Директоръ выпрямился и въ ужасѣ кинулся къ дверямъ.
— Абрагамъ! — крикнулъ онъ не своимъ голосомъ.
Мимо него пробѣжали въ комнату госпожа Рэнебергъ и Абрагамъ. Тутъ же оказались его жена и Гертрудъ… Послѣднее, что видѣлъ директоръ, былъ сильный взмахъ рукъ больного вверхъ…
Онъ выбѣжалъ изъ комнаты, не помня себя, и очутился на улицѣ съ лицомъ землисто-сѣрымъ, точно умиралъ самъ. Онъ остановился, растерянно оглянулся по сторонамъ, потомъ поникъ головой и машинально побрелъ къ себѣ домой.
Проходя черезъ свою прихожую, директоръ крикнулъ служанкѣ, чтобы никого и ни подъ какимъ предлогомъ, не принимать. Служанка слышала, какъ онъ прошелъ въ кабинетъ и заперся на ключъ. Никогда еще этого онъ не дѣлалъ, и она сообразила, что онъ «сокрушается по умирающемъ господинѣ Іонстонѣ».
Затѣмъ въ кабинетѣ стало такъ тихо, что ее забралъ страхъ.
Она подкралась къ дверямъ и стала прислушиваться. Послышались тихіе, жалобные стоны. Заскрипѣлъ диванъ, точно подъ тяжестью метавшагося человѣка.
Когда она опять приблизилась къ дверямъ, стоновъ уже не было слышно, но раздавались какіе-то другіе звуки, очень похожіе на заглушенныя рыданія.
Служанка сама расплакалась; стало жаль директора. Можетъ же такой сильный господинъ такъ убиваться по другѣ!
Директоръ перебирался съ дивана на кресло, потомъ опять на диванъ, тамъ на качалку. Всюду видѣлъ онъ передъ собой Іонстона, то съ вскинутыми вверхъ руками, то съ устремленнымъ на него пытливымъ взоромъ. Съ невыразимымъ ужасомъ всматривался онъ въ видѣніе, которое становилось все ярче, страшнѣе…
Директоръ уже не стоналъ и не рыдалъ.
Онъ спрашивалъ себя: неужели же онъ въ самомъ дѣлѣ убійца? Неужели же его ядовитые намеки были единственной причиной болѣзни и смерти Іонстона?
Но другихъ причинъ однако не было, и кровь стыла у него отъ ужаса, когда онъ соображалъ, что самъ замучилъ человѣка, не случайно, а съ вполнѣ сознательной злобой, изъ ненависти…
Развѣ онъ не зналъ болѣзненной мнительности и крайней щепетильности Іонстона?
Вѣдь было такъ убійственно ясно, что именно въ эту больную черту онъ и мѣтилъ своими намеками!… И тотъ не вынесъ…
— Господи! эти вскинутыя кверху руки умирающаго, который точно хватался за что-то, молилъ о помощи… Его грудь вѣрно что-то давило, душило…
Стало смеркаться. Директоръ сидѣлъ, забившись въ уголъ, и дико смотрѣлъ прямо передъ собой. Онъ зналъ, что жена и дочь вернутся только тогда, когда все уже будетъ кончено, — и ждалъ ихъ.
Въ домѣ было тихо. Только издали доносился звукъ круглой пилы. Обыкновенно директоръ не слышалъ этого звука, такъ же привыкшій къ нему, какъ живущій у водопада привыкъ къ грохоту воды. На теперь почему-то этотъ звукъ слышался удивительно ясно, обрываясь, когда перепиливалось бревно, и постоянно заканчиваясь какимъ-то надоѣдливымъ звукомъ:
Зззззз--кутъ!
Почему-то этотъ именно звукъ казался теперь директору такимъ страшнымъ, точно въ немъ было что-то общее съ мерещившимся ему Іонстономъ?
Онъ уже не могъ не прислушиваться къ звуку пилы, какъ не могъ и отвертываться отъ фигуры Іонстона съ вскинутыми вверхъ руками. Ему все казалось, что, при слѣдующемъ звукѣ «зззззз--кутъ», Іонстонъ умретъ и перестанетъ хрипѣть, и руки у него опустятся…
Перепиливались одно бревно за другимъ. Зззззз--кутъ!.. Опять свистѣла пила, опять отваливался кусокъ бревна — зззззз--кутъ!
Точно хрипъ и предсмертная икота…
Это становилось невыносимо! Онъ всталъ и зажегъ лампу.
При свѣтѣ лампы и при видѣ знакомыхъ предметовъ на обычныхъ мѣстахъ онъ немножко ободрился. Къ нему вернулась способность размышлять, и онъ пересталъ всматриваться въ то, что ему мерещилось.
Онъ походилъ по комнатѣ и поборолъ въ себѣ безпредметный ужасъ. Глупо поддаваться всякому нервному потрясенію!!..
Да, при лампѣ было гораздо лучше!
Онъ точно всплылъ на поверхность воды изъ какого-то страшнаго омута. Онъ даже могъ уже трезво взглянуть на случившееся.
Развѣ не любилъ онъ Іонстона такъ, какъ въ жизни не любилъ другого? Это была какая-то особенная, страстная привязанность, не простая дружба… Да, это онъ можетъ сказать, положа руку на сердце, и прибавить, что не разъ оказывалъ другу существенную поддержку… Все это прошло, но вѣдь это было, никто не можетъ отнять у него этого!..
Онъ прошелся изъ угла въ уголъ по комнатѣ, и остановился передъ письменнымъ столомъ. Долго, тупо смотрѣлъ онъ на бумаги, сталъ перелистывать счетную книгу… Ему ужасно хотѣлось вернуться къ своему обычному, дѣловому настроенію…
Но мысли не повиновались, и все возвращались къ Іонстону.
— Развѣ онъ-то, Браттъ, могъ предвидѣть, чтобы человѣкъ съ чистой совѣстью замучилъ себя до смерти только излишнею мнительностью? Не могъ же и онъ самъ, Браттъ, въ свою очередь, казниться такимъ же образомъ и допустить себя до такой же расплывчатости?.. Надо быть мужчиной, трезвѣе смотрѣть на жизнь!
И онъ опять зашагалъ по кабинету, но уже твердой, рѣшительной походкой. Іонстонъ уже больше не мерещился ему. Пилы не было уже слышно.
— Да, какъ бы тамъ ни было, а эта расплывчатость ничего, кромѣ несчастій, не приноситъ! Себя уходилъ и другимъ надѣлалъ зла… Абрагамъ и Гертрудъ изъ-за этого лишились вѣдь цѣлаго богатства. Это подрываетъ и меня… Могу принять это за наказаніе… но въ чемъ же я виноватъ?.. Чортъ знаетъ, до какихъ крайностей не доводитъ насъ эта жизнь взапуски… Я не оправдываюсь… Какъ передъ Богомъ празнаюсь: конечно, я виноватъ! Я даже никогда не примирюсь съ собой, никогда не прощу себѣ этой гадости! — Но надо же умѣть мужественно принимать свою судьбу и нельзя валиться отъ перваго толчка…
Ему опять становилось какъ-то душно, и онъ прибавилъ въ лампѣ огонь. Въ темныхъ углахъ комнаты опять забѣлѣло что-то. Съ завода опять доносился зловѣщій звукъ: зззззз--кутъ!!!
Около часа ночи послышались бубенчики. Это возвращались госпожа Браттъ съ Гертрудъ.
Директоръ взялъ со стола лампу, вышелъ къ нимъ на встрѣчу въ переднюю. На его вопросительный взглядъ жена отвѣтила печальнымъ кивкомъ головы. Все было кончено!..
Онъ послѣдовалъ за женщинами въ гостиную, попрежнему не разставаясь со своей лампой. Тамъ онъ сталъ съ жадностью прислушиваться къ отрывочнымъ разсказамъ жены.
Лампа на кругломъ столѣ плохо освѣщала большую комнату; директоръ тяжело шагалъ взадъ и впередъ. Госпожа Браттъ сидѣла на креслѣ въ разстегнутой кофточкѣ, со шляпой на головѣ. Гертрудъ стояла, опершись на спинку кресла.
— Господи, за что мы такъ рано лишились этого человѣка? — дрожащимъ голосомъ начала госпожа Браттъ, не глядя на мужа и обращаясь, какъ бы исключительно, къ дочери. — Разорвана на части цѣлая жизнь… Перестало биться сердце, способное чувствовать такъ возвышенно, такъ благородно… Послѣ него остается какая-то мрачная пустота… А какъ онъ любилъ Абрагама! Съ какимъ самоотверженіемъ, съ какой глубиной!.. Его духъ поддерживалъ благородные порывы во всѣхъ окружавшихъ его, точно освѣщалъ насъ всѣхъ…
Углы рта директора опустились, подбородокъ точно заострился; въ глазахъ сверкнули злые огоньки. Онъ вдругъ точно освободился отъ всякаго сознанія своей вины и въ немъ поднялись тѣ же чувства, которыя мутили его и при жизни Іонстона.
Нельзя же равнодушно слушать такія апологіи! На все есть границы! Канонизируютъ его… Причисляютъ къ лику святыхъ!
Онъ вдругъ подошелъ къ столу и остановился, ярко освѣщенный свѣтомъ лампы.
— Его духъ, говоришь ты, Гетта? — заговорилъ онъ крикливо. — По моему ты поддаешься большой слабости! Іонстонъ былъ человѣкъ со многими, очень многими достоинствами. Я первый преклоняюсь передъ этими достоинствами! Но говорить такъ, какъ ты говоришь?! Напримѣръ, это его завѣщаніе?.. Если бы я роздалъ все, что у насъ есть, и ты осталась бы на снѣгу, нищей… Хотѣлъ бы я знать, какъ бы ты назвала такой «духъ» во мнѣ! Я ненавижу излишнюю сантиментальность… я презираю такихъ…
Мать и дочь смотрѣли на него съ испугомъ.
— Ну, ну… я не говорю! — спохватился онъ. — Это страшная потеря… Мы долго будемъ оплакивать его…
Онъ вдругъ оборвалъ свою рѣчь, взялъ лампу и направился обратно въ кабинетъ.
Его руки опять сильно дрожали. Поставивъ лампу, онъ сталъ лихорадочно хвататься то за одно, то за другое. Ему хотѣлось чѣмъ-нибудь заняться; но мысли ни на чемъ не сосредоточивались, и снова его мучилъ безотчетный страхъ.
Онъ пугливо косился по сторонамъ и вдругъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ: опять заслышался звукъ пилы… ззззз--кутъ! — и никогда еще этотъ звукъ не былъ такъ мучительно ясенъ.
- ↑ Объ Іонасѣ Ли см. «Обзоръ иностранныхъ литературъ», декабрь 1895 г.