Александр Измайлов
правитьЗлатые уста
правитьI.
править— По-моему, о. Никита, вы напрасно так сильно смущаетесь и приходите в такое устрашение, — говорил немолодой священник о. Федор, сосед по приходу и большой приятель о. Никиты. — Оно, разумеется, епископ — не благочинный, но, во-первых, зная благостность нашего владыки, устрашаться нерассудительно. Он, правда, весьма большой учености и красноречием обладает замечательным, но, говорят, и весьма благоутробен…
О. Федору следовало бы сказать, почему «во-вторых» не следует приходить в устрашение, но, как это часто бывает, он отвлекся в сторону и, забыв о начатом периоде, уставился на о. Никиту. О. Никита Кущин был, действительно, смущен и взволнован. Извещение архиерейского секретаря о том, что владыка через два дня, проездом в соседний захолустный городок для освещения церкви, посетит его село, наполнило его кроткое сердце неизреченною тревогою. В глазах Кущина и его прихожан это было крупное событие, высокоторжественное и радостное с одной стороны, но с другой — нарушавшее мирный строй безмятежной жизни. Официальным тоном секретарь предупреждал о. Никиту не беспокоиться о приеме архиерея и его свиты, так как владыка не имеет намерения останавливаться в Поселках, но изволит в известный день прибыть к обедне, а затем, быть может, посетив батюшку, немедля направится в город. «Присовокупляю при сем, писал секретарь, — что преосвященный изъявил намерение прослушать за литургией приличествующее дню ваше поучение, о чем и имею честь почтительно уведомить ваше преподобие».
— Вот это поучение, — ораторствовал о. Никита, — для меня и есть камень, в нем же бе запинание. Доложу вам, о. Федор, просто совсем дух мой уныл из-за этой самой приписки. Мне что же принять владыку? Я готов, ей-ей, готов. Слава Богу, у меня все благочинно и благоустроенно, совесть моя меня не зазирает, владыку своего повидал бы с утешением и радостью, а вот проповедь меня, — скажу прямо, срезала. Ведь смешно сказать, что я могу написать!.. Вы рассудите, о. Федор, по-человечески…
О. Федор подлил в свой чай отзывавшего водкой коньяку, отхлебнул сразу четверть стакана и, подумав, словно бы показывая вид, что он «рассуждает по-человечески», обстоятельно заметил:
— Что касается проповеди, требуемой от вас владыкой, то мой доброумный совет (он понизил голос) — просто-напросто списать. Свою, конечно, можно составить, слов нет, — но ведь раз, что трудно, а два — ценитель-то какой!.. Нет, отец, перестаньте мятежиться и спишите, ей Богу, спишите!
— Я бы так тоже списал, — приятным тенорком вставил дьякон Геннадий, молодой человек с длинной шеей и выдающимся кадыком. — Чего, право, бояться? Разве владыка все проповеди читал? А ежели и читал, так где же тут упомнить? Опять же все проповеди-то одна на другую, как две капли, пока их хорошенько не разберешь… Это все одно, что со мной: приехал я в село, — все мужики на одну стать, Ей Богу, не поймешь, кто Сидор, кто Фрол…
Дьякон заикнулся было продолжать, но о. Федор, словно не замечая его, продолжал:
— Решительно вам говорю, — спишите. И возни меньше, да и, с другой стороны, — вы меня простите, я вам говорю это откровенно, — нам с вами так хорошо и не сочинить, как в книжке. Уж если напечатано поучение, значит — хорошее и без неправильных мыслей, потому что плохого ни один редактор не возьмет, и никакая цензура не пропустит. Там, знаете, и животворность, и помазание есть, опять же и слог, а ведь у нас с вами, говоря по совести, никакого слога нет. Разговор один. Вот хоть бы и я… Ну, положим, часто говорю проповедки, да ведь как? Начать начнешь, а сам не знаешь, чем закончишь… Для мужичка-то ничего, довольны, благодарят, а будь кто с понятием, — ему и недостаточно. На днях спрашиваю попадью…
— А что, как она… Вера-то Васильевна? — счел долгом осведомиться Кущин, — здоровьице как?
— Спасибо. Что ей делается? Наказывала кланяться… «Что, спрашиваю, нравятся тебе мои поучения?» — Ничего бы, говорит, — да только ты уж очень часто «ну и вот» говоришь!.." Стал я за собой надзирать за следующей проповедью, так воистину после каждой фразы так и подмывает сказать: «ну, и вот…» А самому-то и неприметно…
Батюшка отхлебнул еще глоток и снова подлил в стакан коньяку.
— Да, самому-то и неприметно, — повторил он, покосившись на приметно опустевший графинчик, — а со стороны, ой-ой, как видно… Вот и у вас, может быть, этакое какое-нибудь любимое словцо есть. Вы его не чувствуете, а владыка сейчас на замечание… Ну, разумеется, я вам не посоветую списывать с больших ораторов, там с Филарета или Иннокентия… Никанора тоже, а так, помельче… Крупных, конечно, они читают, даже наверное у себя в библиотечке имеют…
— Ах, у нашего ректора славная была библиотека, — восторженно воскликнул дьякон и даже причмокнул языком, — вот, кабы вы знали!
Но ни о. Федор, ни о. Никита не пожелали познакомиться с ректорской библиотекой, и о. Федор перешел к прежнему предмету.
— Самое спокойное дело воспользоваться каким-нибудь стареньким журналом. Тут уж, что называется по-ученому, полная гарантия. Потому, кто же упомнит, что печаталось лет пять назад… Крупных журналов, и тут скажу, не берите… Из «Странника», например, рискованно… Журнал страшно популярный… А вот возьмите епархиальные ведомости… все равно какие… ну, там пензенские, костромские, воронежские… Самое блаженное дело…
II.
правитьБлагодушный советник помолчал минуту, как бы раздумывая.
Наконец, ежели уж вы так нерешительны, то можно списать умеючи… Помарки там кое-какие сделать, почеркать для видимости, да по такой тетрадке и произнести… Тут уж и не подумаешь, что списанная… Для ободрения я вам скажу, как некоторые из моих коллег в семинарии проповеди сочиняли. Бывало, отыщут Иннокентия, да грешным делом и смажут… Слово в слово, знаете… И что ж? Редко попадались. Почеркает учитель местах в пяти, напишет, что нет зрелости, есть, мол, неровности в слоге, а впрочем, — удовлетворительно. Смотришь, и тройка, а не то и четыре.
А я раз по философии сочинение сочинял, — вмешался дьякон, — что-то, знаете, про Пифагора. Что такое напифагорил — уж не знаю, только помню, что местами для себя было невразумительно. На четыре листа развел по частому транспаранту. Вот учитель почитал лист, другой, да и написал мне: «дальше не читал, ибо qui non vult intellegi, non debet legi».
О. Федор захотел перевести это изречение, но так как кроме «non» и «qui — который» он уже не помнил ни одного слова, то обратился к Кириллу и спросил:
— Что же это означает?
— Это значит — кто не хочет быть понятым, того и читать не стоит.
— Тэк-с!
Пока о. Федор с дьяконом толковали о латыни, о. Никита предавался раздумью. Сознавая благоразумие советов своего соседа, он видел, что действительно с некоторыми предосторожностями можно благополучно проплыть между Сциллой и Харибдой. Однако, прибегать в таком деле к обману ему казалось зазорным и непозволительным. На самое собрание в его доме он почти готов был смотреть, как на «совет нечестивых», на который не должно ходить «блаженному мужу». Сверх этого, при всех предосторожностях, все же оставалось место для какого-нибудь промаха, и тогда о. Никите неизбежно пришлось бы выслушать очень неприятное поучение. Но, с другой стороны, немалою опасностью грозило и собственное писание. Не говоря о том, что слово могло выйти бессодержательным и нескладным, так как он уже почти двадцать лет не писал никаких поучений и потерял способность нанизывания текстов, — можно было допустить какую-нибудь догматическую погрешность и высказать что-либо блазнительное. При одной мысли об этом о. Никиту бросало в озноб, и его маленькие, жалобно смотревшие глазки начинали беспокойно бегать. После колебаний Кущин решил покривить душой и согласиться с неотразимыми доводами доброжелательного соседа.
— Да! — сокрушенно вздохнув, заключил он, — спишу, иначе не обойдешься… Нет дара, где же тут авторствовать?.. Бог простит.
— И совершенно здраво рассуждаете. В книжечках пороетесь — и довлеет. У меня кой-какие епархиалы имеются… пензенские, черниговские… В случае чего, я вам их могу прислать с полнейшею охотою.
III.
правитьВолнение, овладевшее о. Никитой по получении смутительного послания, значительно утихло после того, как в нем явилась решимость покривить душой. Теперь он сидел со спокойным сердцем, с аппетитом попивал чай и мирно беседовал.
— А откровенно я вам, о. Федор, вот что скажу, — заговорил он вполголоса, очевидно, собираясь высказать нечто в высшей степени либеральное, — сказать по совести, я почти и доволен, что дело так благоустроилось… Разумею, что владыка у меня не остановится. Оно хоть, правда, и почетно, и усладительно с преосвященным побеседовать и излить перед ним свои нужды и печали, а с другой стороны и… опасно, о. Федор, ей-ей, опасно… Али что с великого ума несмысленно брякнешь, али что не взглянется… Так-то, знаете, раз остановился владыка у одного моего товарища, городского протоиерея. Изволит кушать виноград, а одна шкурка возьми и упади на пол. Сынишка же протопопов, — вот этакий мальчугашка, — подойди к нему да и скажи: «ты, говорит, дедушка, шелухи-то на пол не бросай, мама не велит»… Так ведь протопоп-то со стыда не знал, куда провалиться…
— Вы, о. Никита, кажись, когда-то принимали у себя архиерея? — спросил дьякон.
— Как же, как же! Имел счастие…
Кущин назвал имя покойного викария.
— Ну, и как же вы тогда?.. Приняли как следует? — полюбопытствовал о. Федор.
— Исполнил все по чину. Как прознал о его приближении, так сейчас все привел в отменный порядок, в ризнице книги церковные разложил, на колокольню сторожа послал, сам приоделся и жду. И все бы сошло ладно, да Терентьич подвел: ждал он на колокольне с девяти утра, а владыка благоизволил только к трем: он возьми да и засни…
— Вот тебе раз! — вырвалось у Геннадия.
— Дурашный был мужик, нетолковый, лицо, знаете, этак вкось… Так мы владыку без звона и встретили. Уж когда к самому селу подъезжал, послали на колокольню другого звонаря. Ну, преосвященный первым делом и говорит: «что же ты, отец, о звоне, говорит, не озаботился? Мне, говорит, твой звон совсем не усладителен, а утвержденный порядок надо соблюдать. Не мне, говорит, честь воздаешь, а апостольскому сану моему, пред коим я сам благоговею»… Изъяснил я ему причины, извинился и в алтарь его провел. Осмотрел все внимательно, заглянул в ризницу. — «А это, спрашивает, — церковные книги, метрики?» — Да, отвечаю, не благоугодно ли осмотреть? — «Нет, говорит, после: утомился я». Ну, дома расспросил все основательно: и по какому разряду кончил, и как давно служу, и как у меня в приходе раскол… А потом отдохнул да в тот же день и уехал.
О. Никита остановился. Дьякон, очевидно, размышлявший о встрече нынешнего владыки, воспользовался моментом и некстати сказал:
— При встрече хорошо было бы спеть «от восток солнца до запад»… Я слышал, как это пели в городе при преосвященном Ионафане…
Но о. Федор, в намерении вычеркнуть вводное предложение Геннадия, обратился к Кущину и спросил:
— Ну-с, и что же, нашел у вас все в надлежащем состоянии?
— Да, однако же, укорил меня в двух отношениях. — «Почему, говорит, у тебя ни единой книги не усматриваю? Видно, говорит, не читаешь? Журнала не выписываешь?» Посудите сами, о. Федор, где же мне при моих средствах выписывать? Сознался, что давно не читаю, — Скорблю, говорит. От этого преподобен не будешь. Изрядный, говорит, журнал есть «Странник»… А еще выговор сделал, зачем у меня мух много. Полежал на диване, а потом говорит: «что ты, отец, мухоловки не заведешь? Возьми банку с водой и накрой обсахаренной бумагой, — все легче будет»…
— Это, значит, они ему отдыхать мешали, — догадался дальновидный дьякон.
— Ну, само собой. Вот с той поры завел я у себя и «Странника» (как-то целый год задешево выписал) и мухоловку устроил, только с того времени высокие гости ко мне не заезжали.
— А вот был один архиерей, — вставил Геннадий, — замечательный, можно сказать, был архипастырь (дьякон назвал его имя), так тот иногда пешком хаживал в ближние села. Раз к моему отцу пришел. Ночью дело было. Стучит, знаете, в окно. Встал отец, подошел, видит — какой-то монах. — «Чего, говорит, вам угодно?» — А тот отвечает: — «одевайся, священник, иди служить полунощницу, архиерей пришел». И сам в алтаре стал и дьячку подпевает. Все как есть ирмосы наизусть, можете себе представить! Вот был архипастырь!
Дьякон умолк.
— Ну, а как же, о. Никита, вы владыку отправили? Проводили со звоном?
— Да. И скажу я вам, что при прощанье изрек он мне такое прорицательное слово, какого я во весь век не забуду. — «Знаешь, говорит, — отец, что я тебе скажу. Вот ты меня со звоном встретить не поспел, книги не поспел завести, раскольника не поспел образумить и просветить, — ведь ты уж такой человек не поспевающий. И, поверь моему слову, ты и во всем так не поспеешь, всю свою жизнь будешь устремляться и не поспевать». И какую правильную дал мне характеристику, поистине светлый и благодаровитый ум! И впрямь-то я всю жизнь устремлялся и не поспевал: семинарию хотел по первому разряду кончить — не поспел, норовил в собор дьяконом выйти — не поспел; к протопоповской дочери сватался — отказали. Насквозь таки проник!
При воспоминании о печальном предсказании о. Никитою овладело раздумье. О. Федор, хотевший было рассказать ему историю приема одного епископа, видя, что хозяин «странствует мыслью», обратился к игнорируемому дьякону и с некоторою снисходительностью в голосе начал рассказывать ему длинную эпопею. Так как о. Федор после каждой фразы обращался к слушателю с вопросом: «понимаете?» или «как это вам покажется?» — то дьякон через несколько минут стал ерзать на месте и, стараясь разнообразить свои ответы, то безмолвно кивал головой, то глубокомысленно мычал, то ронял фразы: «поди ж ты», «скажите на милость», «так, так», и т. п.
— Собрались мы, — витийствовал о. Федор, — у соборного протопопа и в ожидании владыки занялись чайком. А благочинный у нас был этакий, знаете, древний старик, маститый, можно сказать… Допотопный. Этакие седые брови, седые волосы, понимаете?
— Ага! — кивнул Геннадий.
— Ну-с, сидим, попиваем… Вдруг звонарь в колокол… Представляете?
— Тэк, тэк! — сказал для разнообразия дьякон.
— И в этот самый момент, знаете, у нашего благочинного стакан как выскочит да об пол!.. Ну, со страху, значит.
Дьякон, поняв, что ради этой подробности батюшка и городил огород, громко захохотал и, воспользовавшись моментом, начал прощаться с хозяином, опасаясь, как бы не пришлось выслушать еще подобной истории.
— Об пол, говорите? — смеялся он, уходя, — ха-ха-ха! Эк ведь устрашился!..
IV.
правитьДьякон ушел, а о. Федор, до прихода которого было четырнадцать версту решился переночевать у соседа, с тем чтобы утром отправиться в свои палестины. Поужинав, гость долго молился в пустой светелке и затем связав тесемкой волосы, расположился на кровати хозяина. Кущин устроил себе ложе на соседнем диване. Под влиянием хорошего вечера, доброй беседы и закуски, и при сознании своей полной свободы от начальственных нашествий, о. Федор находился в благодушнейшем настроении. Ему хотелось смеяться, говорить, хвастать и сочинять.
— Покупаю себе пару коров, о. Никита! — сказал он, превращая свои мечты в действительность. — Давно собирался, а теперь уж окончательно… Желательно было бы и лошадь… Впрочем, может быть, куплю и лошадь.
— Что ж, видимо, доходы ваши умножились?
— Какое умножились!.. Кабы я, знаете, иной характер имел, понастойчивее, так, конечно, жил бы безбедно… Мне два рубля за свадьбу несут, иной бы назад воротил, а я довольствуюсь… Нет, я не как другие… Могу сказать, что не принадлежу к иезекиилевым пастырям, которые только волну да млеко с овец собирают… Вот уж не из таких… Не скверностяжателен, — нет… Своим готов делиться. На днях сосед-мужичонка сломал свою косу. Стоит, на обломок уставился, и смотрю я — у него у переносицы слеза остановилась. Грязная, знаете, такая и крупная, что горошина. Верите, словно кто мне в сердце шилом. Пусть бы слеза, как слеза, а то она у него, как капля болотная. Не утерпел, вынес свою косу — подарил. Владей Фаддей только не мытарь ты мою душеньку…
Вопрос о хозяйстве и неправедной мзде показался о. Федору исчерпанным и, Бог весть по какой ассоциации, он вдруг спросил у о. Никиты, не заползают ли в его комнаты клещи. Услышав отрицательный ответ, гость с чувством сказал:
— Ух, неблагожелательная вещь! Мне в юности засел, знаете, в ногу, так поверите ли — во какой!
И в азарте о. Федор отмерил такой кусок пальца, показывая собеседнику величину насекомого, что получился клещ прямо-таки с маленький огурец.
— Серьезно вам говорю!
— Бывает! — глубокомысленно заметил о. Никита, не имея намерения огорчать гостя и в душе желая, чтобы он поскорее успокоился безмятежным сном. Через несколько минут молчания о. Федор в самом деле как-то по-детски всхлипнул и начал дремать. Он завернулся поплотнее в одеяло, пожелал Кущину «приятнейших сновидений» и заключил свои разговоры советом:
— А проповедку вы все-таки спишите!..
V.
правитьБлагожелательный сосед уехал на утро восвояси, обещав Кущину прислать с работником «тульских, пензенских и саратовских» ведомостей, а о. Никита для развития в себе эстетики, начал просматривать поучения, имевшиеся в его «Страннике». На его же обязанности лежало предупредить село о предстоящем событии и распорядиться о приеме владыки. Кроме проповеди много беспокойства доставляла и забота о хоре: дьячок Марк пел, по мнению Кущина, «весьма неодобрительно», а сборная братия, поддерживавшая его, всю прелесть пения сводила к выкрикиваниям и коленцам. При таком хоре, предложение дьякона спеть «от восток солнца до запад», к крайнему сожалению дьякона, должно было провалиться с шумом.
Перед вечерней от о. Федора привезли две связки тщательно завернутых книг, с присоединением совершенно ненужной записки, в которой о. Федор писал, что исполняет обещанное, и свидетельствовал почтение от себя и от лица попадьи. О. Никита решил немедленно «погрузиться в литературу» и очень скоро, к удовольствию своему, выяснил, что большинство журналов имели уже за собою десятилетнюю давность. Кроме журнальных брошюрок в связках оказались две толстые книги, и на одной из них Кущин не без удивления прочел заглавие: «Правило честным образом приобретать себе довольство в мире жизни».
— Должно быть, по ошибке, — заключил было о. Никита, но, вынув из книги записку, понял секрет. На клочке бумаги рукою о. Федора было написано: «здесь же вплетены проповеди Платона. Есть знатные». Другая, не столь древняя книга была безначальна и бесконечна, хотя и облечена в переплет, но назначение этой книги выяснилось тотчас же из сделанной на поле приписки: «слова и речи Гедеона».
Выяснив все недоразумения о. Никита принялся за искание подходящей проповеди. Батюшка отложил уже значительную кучу забракованных поучений и всякий раз, откладывая ненужную брошюру, со страхом косил глаза на уменьшающуюся связку еще не просмотренных журналов.
Откладывая в сторону проповедь против роскоши и светских удовольствий, речи на царские дни и праздники, о. .Никита одинаково готов был жалеть как о том, что его мужик не роскошествует и не предается светским удовольствиям, так и о том, что владыка избрал для своего посещения не царский день и не праздник. Наконец, с великим облегчением проповедник остановился на одном поучений о посещении храма и молитве, помещенном в довольно старых ведомостях и подписанном инициалами. Слово было написано просто и тепло, и о. Никита, прочитав его и окинув критическим взором, остался им вполне доволен.
Руководясь советом соседа, о. Никита занялся перепиской проповеди, кой-где присочиняя свои вставки и снова восстановляя печатную редакцию, так что после часовой работы поучение о посещении храма носило несомненные следы его личного творчества.
Невинный подлог казался Кущину сокровенным в глубокой тайне, и батюшка с спокойной совестью поджидал на утро приезда владыки, долженствующего оценить его гомилетические таланты.
VI.
правитьКогда на другой день утром о. Никита, облеченный в лучшую рясу и старательно причесанный, с тетрадкою в руке, прохаживался по комнате и изучал наизусть проповедь, в село въехала карета. Звонарь, посаженный Кущиным на колокольню чуть ли не на заре, с строгим наказом не заснуть, счел долгом встретить приезжающего восторженным колокольным звоном, что оказалось совершенно излишним, так как в карете сидел не владыка, а клирики, привезшие архиерейское облачение, дикирий с трикирием и другие принадлежности епископского служения. Это недоразумение сильно рассмешило приезжих и необычайно смутило о. Никиту, не ожидавшего такого раннего приезда архиерея и подумавшего, что он пропустил встречу. Из кареты вылез красивый иподьякон, с почти женскими волосами, и самоуверенно направился в комнату о. Никиты, но, узнав, что у батюшки нет приготовлений к приему и угощению гостей, тотчас же вернулся в карету, чтобы безостановочно ехать в город, куда ожидалось прибытие епископа. Не смотря на стремительность и необычайный апломб иподьякона, о. Никита успел, однако, выведать, что владыку можно ожидать в начале одиннадцатого часа.
За целый час до приезда, о. Никита облекшийся в торжественную ризу и казавшийся народу необыкновенно величественным, с крестом в руке стоял в дверях церкви, окруженный густою толпой нарядившихся мужиков и баб. Он оглядывал толпу и ораторствовал:
— На владыку не креститесь!.. Вам, бабы, внушаю это в особенности. И чтоб никто раньше срока под благословенье не совался… Знаю я вашу невоспитанность: так под ноги и норовит, как ошалелая, да еще крестится… А иная несмысленная еще второй раз лезет, сейчас только удостоившись… Чтобы никто, а не то… Вы, братцы, их обуздывайте, надо же кому-нибудь быть благоразсудительным. Скажу отпуст — тогда к нему и подходите.
Перемолвив затем несколько слов с дьяконом, Кущин снова обращался к народу:
— Буду говорить сегодня проповедь, — наставительно объявлял он, — так чтобы тихо… Внимайте неленостно, а ежели владыка кого спросит, так говорите, что понял мол… Сморкайтесь да кашляйте поменьше… Грудных уж сегодня не носили бы, а то одно неблаголепие… Бог простит… Ты, Арина, на что своего-то притащила?.. Смотри, коли только пикнет, — сразу выйди!
Дьякон в праздничном стихаре стоял, переминаясь с ноги на ногу и стараясь выразить на лице сосредоточенность и торжество. За представителями духовенства стояла местная аристократия: просвирня, сельский учитель, дьяконская жена и шурин, староста с чадами и урядничиха с двумя дочерьми. Урядник уехал на встречу владыке и обещал вернуться, сопровождая последнего. Учитель, исполняя поручение Кущина, должен был все время неопустительно держать в руках проповедь, чтобы как-нибудь «грехом» тетрадка не затерялась и не произошло замешательства. Молодой человек сильно тяготился проповедью, тем более, что руки его от волнения необычайно потели, и рукопись рисковала скоро принять такой вид, точно она попала под дождик. В тот момент, когда учитель только что обратился к батюшке со словами:
— Потеют… — с колокольни вдруг послышался бестолковый и неудержимый трезвон: звонарь увидел приближающуюся карету владыки.
Сердце о. Никиты упало. Дьякон побледнел и в одно мгновение вспотел; дьячок ожесточенно закашлял в намерении придать своему голосу возможную чистоту и приятнейший тембр.
VII.
правитьКартина была торжественная и необычайная. Дьячок, отразивший на своей физиономии величие совершающейся церемонии, вместе с сборной братией и присоединившимся учителем, громогласно пел входное «достойно». Присутствующие, как мужеский, так и женский пол, усердно и учащенно крестились. В церкви раздавался веселый трезвон, а по направлению к царским вратам, поддерживаемый о. Никитою и своим протодьяконом, шествовал преосвященный. Через минуту, получив благословение, Геннадий вышел на амвон и дребезжащим от волнения голосом провозгласил: «Благослови, владыко!» Служба началась… Благим матом заревевший младенец был немедленно изъят из церкви.
В середине обедни, залучив свободную минуту, архиерей подозвал о. Никиту и спросил:
— Поучение, как я просил, изготовили?
— Изготовил, ваше преосвященство!
— Одобрительно… После буди имя благоволите произнесть…
После буди имя народ слушал непонятную проповедь, ловил отдельные понятные фразы и, помышляя о своей греховности, сокрушенно вздыхал, зная, что во время проповеди всегда уместны воздыхания. Владыка стоял у царских врат и слушал декламацию о. Никиты. После произнесения он благословил Кушина и уронил:
— Благодарю! Очень изрядно!
Конец обедни прошел для Кущина незаметно. Его невинное лукавство, очевидно, прошло незамеченным, и батюшка с веселым лицом оканчивал литургию и наблюдал, как его крестьяне крестятся на епископа, подходя под благословение.
— Не осчастливите ли, ваше преосвященство, посетить мой дом? — спросил о. Никита, помогая владыке одеть рясу.
— Тороплюсь, друг мой, — ответил архиерей задушевным, дружеским тоном, от которого вдруг тепло сделалось на сердце о. Никиты. «Благостный владыка», подумал он.
— Спешу, спешу, извините!.. Душевно бы рад, но ждут в городе… Приветствуйте супругу и домашних…
— Я вдов, ваше преосвященство! — с грустью заметил о. Никита.
— Божья воля… Что делать… Он лучше нас знает, чему быть должно. Так-то иной раз ожидаешь награды, а он тебе ниспошлет терновый венец… И давно?
— Шесть лет, владыко.
Владыке, должно быть, сделалось жалко о. Никиты и, утешая его, он сказал:
— Славную проповедку произнесли… тепло написана, помазанно и животворно… Златые у вас уста, батюшка… Пожалуй, для простецов не совсем вразумительно, но вы же меня разумели… Изрядная проповедка… А что, как моя карета?
Когда урядник докладывал о карете и предлагал какой-то скорейший путь в город, владыка, словно бы машинально, повторял про себя: «златые уста!.. златые уста!..»
— Да! многое вы мне, батюшка, напомнили вашим поучением, — говорил он расцветшему о. Никите, — многое… еще из юности… благодарю!..
И уже совсем садясь в карету, преосвященный промолвил:
— Славная, славная! Я ее еще в бытность в академии написал… Сердце было молодо, горячо… Помнится, в епархиалах напечатал… точь-в-точь как вот вы произнесли…
И, видя внезапную перемену в лице о. Никиты, владыка произнес:
— Ну, не огорчайтесь!.. Не к тому сказал, чтобы вас обидеть… Оставайтесь с миром…
Карета тронулась.
С колокольни несся восторженный, радостный трезвон: звонарь для такого торжества не жалел сил и усердия. Радостные звуки колыхались в воздухе, плыли и таяли, и новые звуки заглушали прежние, набегая словно волна на волну. Вся деревня готовилась к празднику; на улице виднелись группы франтоватых мужиков и разодетых баб. Но в сердце о. Никиты были безотрадные будни. Он смотрел на удаляющуюся карету, и в его памяти невольно вставало печальное пророчество покойного викария об его непрестанном устремлении и вечном неуспевании.
Источник текста: Сборник «Черный Ворон». Санкт-Петербург, 1901.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.