Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. «Моя жизнь»: Мемуары; Рассказы (1929—1935)
Зинаидка
правитьПамять хранит часы радости. Вспоминается лето, дом, друзья и милый смех, и образы любимых мест России.
Трещит костер, летят искры в высь летнего ночного неба. Усталые, сидим мы кругом. Огонь костра освещает остро лица. Далеко зашли мы по охоте.
Чахлые ели по берегу спускаются к реке. Из-за бугра появляется Василий, охотник и рыболов. В руках котелок с водой. Он, жмурясь, пристраивает его над пламенем костра. А в песке, под костром, зарыты две утки и глухарь, осыпанные солью. Василий со строгим лицом готовит ужин, в котелок сыпет чай.
— Вынимать пора, — говорю я.
Комаров и Василий, жмурясь, разгребают в огне песок, палкой достают уток и кладут на красные раскаленные угли дичь. Охотник Герасим стелет салфетку, ставит стаканы, кладет хлеб и говорит мне:
— Дай-ка, Лисеич, сапоги с тебя стащить, а то ногам скушно. Ишь, мы прошли что, и я вот устал.
Он стаскивает с меня длинные охотничьи сапоги.
Хорошо у костра, проголодались, а ужин на славу. Жареная дичь, чай, все какое-то особенное, как чудо. Вижу, друзья мои охотники, поев и выпив, повеселели, только Василий что-то грустен.
— Что ты, Василий, устал, что ль, молчишь? — спрашиваю я.
— Я чего. Ничего… Только зашли, а куда, я эдакой местности и не видывал. Заметьте, как бесперечь орет.
У реки, в стороне, на болоте, кричала выпь. Громко, как будто кто-то дул в бутылку.
— Выпь, — говорю я.
— Выпь, а может, и не выпь, — отвечал Василий.
— А что же?
— Вот как воду-то я внизу черпал, в реке темно, не видать. Как чего-то здоровое в воду прыгнуло, прямо вот, а это кричит: «У-у-ф-ф, уйди». Чего это?
— Тебе показалось, — говорю я.
— Э-э, — вмешался Герасим. — Есть это, бывает. Место, верно, глухое, может, на нем тут и есть эдакий-то, попугивает маненько.
— По ночи завсегда такое бывает, — подтвердил охотник Комаров.
— А неужто, Герасим Дементьич, веришь? — спросил я.
— Как сказать, — ответил Герасим. — Верь — не верь, а есть. Помнишь, Лисеич, на тяге стояли за моховым болотом, где ровный лужок и лес кверху в гору. Порубь идет. Помнишь, ты говорил, жуткое место. А, как там орала, чисто черт. А чего это?
— Правда, странно… — сознался я. — Это не лось ли или барсук? А может быть, и волк.
— Чего там лось, — отвечает, смеясь, Герасим. — Ты сам говорил, что нарочно, знать, пугает. Голос-то человеческий. Только и человеку так не сорать. Вот что.
— Я знаю то место, и зовут-то его Лешья Гора, — сказал охотник Комаров. — Там отец мой на кургане много раз ночью огонь видал. И его трясло одного раза. А кто его тряс — не знает. Только он в горячке с месяц лежал опосля…
— Лесовиков-то я видывал, — подтвердил и Герасим. — Верьте, не верьте, а есть, страх такой… Бывает место не страшное, а есть такое, что один ни за что в нем не останешься — жутко. Чего это? Дух в ём такой живет.
Вот раз какое со мною дело было, — снова сказал Василий. — Заснул это я в лесу у речки, рыбу ловил. Пескариков да окуньков. Река не река, а ручей. Кругом травка да ольшаник по бережку, а по ту сторону лес поболе. Чермянка — речка прозывалась, она в Яузу входит, от Москвы недалече, у Медведкова. Только я в вечор вздремнул, да и проспал многое время. Проснулся, вижу, мать честная, по ту сторону речки-то женщина над рекой будто как висит… Большая такая, вся белая, светится да на меня глядит…
— Иди, иди сюда, — слышу, тихонько кличет, — тут травка сухая, тута с тобой поспим. Иди, на заре разбужу, ты на фабрику один пойдешь…
— Батюшки, думаю, что такое, а я-то на фабрике в Ростокине работал, сад у хозяина поливал. Оттуда в праздник-то и пришел на Чермянку. Вот, думаю, чего это, баба страшенная, белая вся и глаза косые, чисто смерть, удавленница. Испугался, вот испугался, хочу бежать, ноги не двигаются, а она глядит на меня, страшно до чего. Я молитву: «расточатся врази» и тихонько, ползком, ползком прополз за ольшаник, цепляясь за него, не видать, темно, да и за сук, а он треснул… Слышу, как побежит она, да лесом, да кричит:
— Беги, скорей, беги…
— Я вскочил да бегом, от нее, бегу, на большую дорогу добежал, задохся и упал у дороги.
Светает. Вижу, по дороге двое идут — молодец и девица. Как поравнялись, смотрю — это с нашей фабрики, племянник хозяина Володя, молодой еще парнишка, ладный собою студент, а с ним Зинаидка. Вот девка-красавица… Увидели меня, испугались. Володя-то отвернулся, а она узнала меня. Говорит:
— Чего ты, Василий, в канаве валяешься? Пьян, знать?
Я обрадовался.
— Да нет, — говорю, — малой росинки не было во рту. Вот рыбу ловил на Чермянке да напужался больно.
И рассказываю. Володя-то мне и говорит тихо:
— Василий, не говори никому, что видал меня с ей.
А Зинаидка глядит на него, так ласково глядит и смеется:
— Володя, милый, — говорит, — ничего не будет, ты глупый. Я про тебя никому не сознаюсь, сапожки ты мне купил хороши.
Она так встала пред нами, платье подобрала и показывает мне сапожки козловенькие, румяная, красавица, зубы чисто жемчуг, смеется. И взяла его за руки, Володю-то, раскинула их перед собой и поцеловала его прямо в губы.
— Чего ты страдаешь, Володя; я, может, пропаду. А тебе чего, глупый.
Она пошла влево, а мы завернули на фабрику. Опосля пришел ко мне в каморку Володя, мрачный, — плакал. Говорил: «Погубил я Зинаидку грехом». А потом Володя и дает мне коробку, а в ней — карамель. Говорит: «Отнеси это Зинаидке». Я отнес. И пошел с Володей на Чермянку, удочки собрать. Удочек не нашли, украли. Смотрю, а на той стороне, где страшенная женщина казалась мне, стоит эдакий здоровый пень, олешина гнилая. Володя-то и говорит: «Вот там я с Зинаидкой в грех впал».
«Эва, штука-то какая, — я думаю. — Это, стало, Зинаидка говорила — иди сюда». И бежали-то они. Пень-то я оглядел потом. Он ночью светит огнем синим. Гниль светит, вот что бывает. А кажет-то, что удавленница…
Василий умолк.
— Слыхал я, — добавил Василий, — что Володя потом с чего-то помер, а Зинаидка в Нарове, на фабрике, да замужем за самим хозяином. Вот что. Богатейшая стала. Ну и хороша собой — красавица такая, говорят. Увидать бы. Может, красненькую отвалила бы. А может, и прогнала бы.
И Василий засмеялся.
Все мы заслушались рассказа Василия и молчали. Брезжило утро. И синели бесконечные леса. Костер погас.
— Эвона, на лужайке сарай, вона. Пойдемте туда, — сказал Герасим. — Поспим. А то день, знать, будет жаркий. Не спамши идти далеко. Во-о-на.
Вдали был виден у леса сенной сарай. Отходя от костра, собака моя, пойнтер, потянулась и побежала вперед. Босиком шли мы. Была роса. Мокрые травы приятно хлестали ноги.
Лес. Утро. Костер. Какая русская краса. Как это все радовало, наполняло душу. И от восторга у меня проступали слезы. Я благословлял и лес, и даль, и великое счастье жизни, что я вижу все это.
Зарозовели края небес. Четко, гребнями, идет далеко лес. На ровном лугу у леса — ветхий сарай. Мы с горки спускаемся к нему. Герасим остановился. Мы увидели, как из сарая вышел маленький горбатый человек. Остановился, посмотрел кругом и, подойдя к ели, полез на нее. Герасим тихо сказал:
— Видали.
— Чудной какой, — говорю я. — Кто это — пастух, что ль?
— Кто знает, — отвечает тихо Герасим.
Мы быстро спускаемся, бежим к ели у сарая. Глядим кверху на ель — никого. «Что за странность», — думаю я. Собака Феб бегает около беспокойно.
— Видал, — говорит мне Герасим. — Ну, вот и оно. А говоришь — не бывает. Вот он, лесовик-то. Что, видал теперь?
И он, смеясь, хлопнул меня по плечу.
Проснулись мы в сарае. Солнце освещало дрему лесов. У речки зеленела осока. Вода была прозрачна. Белые купавки отражались, летали зеленые стрекозы. И кулики весело перекликались. Стоя по горло в воде, я видел дно. По песку, к ногам, подплывали кучкой желтые пескари.
— Чего еще? Вот жисть. Всем бы так жить. Только у людев понятиев нету. В чем жисть есть. Кто куда глядит. Кто в разбой ударяется, а кто в аблокаты или в священство… Кто чего ищет. Служба все. А я вот в бродяги. Нет жисти лучше бродяжьей. Вот только без Зинаидки этой самой никак нельзя. Скушно без их-то.
И Василий рассмеялся.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьЗинаидка — Впервые: Возрождение. 1933. 30 июля. Печатается по газетному тексту.
«…расточатся врази…» — см. выше, прим. к с. 132.