Зимняя сказка (Коровин)

Зимняя сказка
автор Константин Алексеевич Коровин
Опубл.: 1937. Источник: az.lib.ru

Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.

Кн. 2. Рассказы (1936—1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма

М.: Русский путь, 2010.

Зимняя сказка

править

Не спится.

В окно видна темная ночь.

Вдали на башне чужого города пробили часы, медленно и тоскливо.

И вспоминает душа, что далеко-далеко, там, в ночи, спят леса, долины. Печально, бедно… Вспоминается деревня под снегом, угрюмо, безотрадно. Снега, снега…

Едешь дорогой, сыплет метель. Кутаешься в шубу, думаешь: не замерзнуть бы. Кругом снежная мгла…

— Что ж, — говорю возчику, — переехали реку-то али нет?

— Явный фахт, — отвечает возчик Батранов, — знать, переехали.

— Но постой, — говорю, — какой явный факт: «знать, переехали»? Значит, ты не знаешь.

— «Не знаешь»? А кто знает-то? Видишь чего, метет пурга. Естолько не видать. Она-то знает, грех неровный, привезет… — сказал он про лошадь.

Останавливается. Бросает вожжи. Слезает. Идет смотреть впереди лошади дорогу, пропадает в темноте. Возвращается, опять садится, поворачивает лошадь назад. Слышно: «Ну, ну, грех неровный, трогай, не бось».

— Батранов, — говорю, — три часа едем, что же, не заплутать бы?

— Ничего… Я сам вижу, что долго. Мне бы у оврага-то свернуть да на Некрасиху. Я покороче вздумал — чистяком, а вот что…

— Смотри, Батранов, Новошутино бы не взять, там уж никуда не доедешь… Куда же ты повернул опять? — беспокоюсь я.

— Да глядел я, заметно, Лисеич, что болото, значит, на Алексея Захарыча надоть. Ежели на него выйдет — погреемся.

— А говорил — довезет грех неровный.

— Не бось, Лисеич, не замерзнем, стужи нет большой, чертоводит маненько. Ничего… А вот и лес, правильно.

Лошадь стала.

Перед нами — лес, большие ели, метель повернула вбок. Батранов вылез опять, пошел вперед и кричит мне:

— Знать, казенник, чаща — не проехать.

Опять сворачивает назад. Становится как-то одиноко, жутко. Батранов говорит:

— Вот что, Лисеич, — водит…

— Как же быть? — спрашиваю я.

Батранов хлестнул лошадь и крикнул: «Свят, свят, рассыпься, сила вражья». Лошадь бежала рысцой и повернула влево. Внизу, вдали, блеснул огонек.

— Мать честная! — крикнул Батранов. — Ведь это круча. К Егору попали. Это ведь что, — возчик рассмеялся. — Егор — явный фахт. Постой, я поведу лошадь.

Батранов опять вылез и, взяв под уздцы лошадь, повел ее круто под гору. Егор Васильевич — ученый лесник казенного леса. Огонек приближался, ясно показался дом лесничего. За частоколом лаяла собака.

Подъехали к воротам, вылезли, ноги у меня застыли. Стучим в калитку.

— Кто такой, чего надо? — спрашивает за воротами грубый голос.

— Отворяй, свои, — кричит Батранов. — Заплутали, Лисеич приехал…

Слышу голос Маши — сестры лесничего:

— Кто там?

— Маша! — кричу. — Послушайте, не бойтесь — это я.

— Кто — вы-то?

— Константин Алексеевич!

— Да неужели? В такую ночь!.. Как это вы?

— Сейчас, — доносит со двора.

Мы дожидаемся. Слышно, подходит человек, отворяет засов и, хрипло смеясь, говорит:

— Вот вы. Эка что, Ярлычева-то нету, в город уехал.

Отворяются ворота, Батранов въезжает. Иду в крыльцо. Собака прыгает, ласкается.

— Шарик, — говорю, — здравствуй, Шарик.

Собака, узнав, сует мне в руку холодный нос.

Накинув шубейку, встречает сестра лесничего, Маша. В доме тепло.

— Заплутали, значит? — говорит Маша. — А на праздник вспоминали вас, братец писать хотел вам: «приезжайте, волки к воротам подходили». Самовар поставим, озябли, поди.

Маша и мать ее, Дарья Петровна, хлопотали, ставили на стол варенье, пирог, маковые лепешки, ветчину, водочку в бутылке, чтоб погреться. Маша наливала чай. Я заметил, что Маша изменилась. Лицо у нее стало бледное, грустные глаза. Маша вышла в коридор за сливками.

— Вот, — сказала мне Дарья Петровна, мать Маши, — помните студента, — замуж Маша вышла, помните? Вот вернулась к нам…

— Что так? — спросил я.

— Нехорошо… — ответила мать, — краснобай, пустой человек. Маша намучилась и ушла.

Я взглянул на Машу, когда она вернулась. В лице ее была печаль, какие-то будни.

После чая возчик Батранов пошел спать в кухню.

Маша принесла простыню на сено, принесла подушки, и я лег в большой горнице на полу. Устал и заснул. Ночью слышу голос Маши:

— Встаньте, поглядите в окно — волки…

Я вскочил с постели. Маша наклонилась и, заставив меня наклониться, повлекла меня к окну. На фоне синего снега у ворот, снаружи, сквозь мерзлые окна я увидел — двигались, как тени, мрачные, горбатые силуэты волков. Их было два. Блеснули внутренним блеском глаза и потухли. При мутном свете зеленой лампады грустное молодое лицо Маши, с полуоткрытым ртом, казалось мертвенно-бледным.

— Вон еще… — шепчет Маша.

— Маша, я выстрелю в них с чердака.

— Как хотите, — сказала она. И прибавила: — Нет, не надо, с ними мне веселей…

Маша пристально смотрела на меня.

— Маша, — начал я и осекся.

— Ну-да, ушла я от мужа, помните, при вас он приезжал в запрошлый год? Мы под венец в город уехали, помните?

— Что же, Маша, случилось? Вы такая веселая были.

— Да вот, не стерпела. Много у него в городе знакомых. Он все по гостям, и к нам гости. Он разговорчивый такой. Вижу я, что со всеми там, разными знакомыми барыньками-курсистками, заговаривается, и на всех у него глаза горят, вот как у волков! Каждую ночь из гостей поздно приходит, вином пахнет. Со мной ни слова. Я говорю ему: «Петя, ну скажи мне что-нибудь. Чего ты молчишь?..»

Он говорит:

— Ты моя лесная женщина, ундина. Я тебя люблю иной любовью, природой своей, вольной страстью. Ты не поймешь этого. Я люблю — от тебя пахнет лесом. Но есть другое, есть идейные женщины, они — город. Я не могу жить в лесу, я человек свободы.

И стало мне ясно, и удивилась я себе, что это со мной случилось? Когда он раздевается около, глядит в очки — рот у него большой и плоский, высокие плечи, с которых он снимает помочи, уверенность какая-то в лице… Ложась ко мне, улыбаясь, громко говорит: «Ну, здравствуй, мой лес». И до того мне делалось противно, что я спросила себя внутри: кто этот человек, что-то он? И не дурак ли? Когда он ест, какая-то уверенность всегда, какая-то снисходительность ко мне — я не могла есть с ним. Мне хотелось не раз ударить его. Но я сдерживала себя…

Маша наклонила голову и вдруг, подняв лицо, обняла меня за шею и сказала у самого моего лица, заплакав:

— Поцелуйте меня, Константин Алексеевич, как хотите… немножко будет лучше… Только не жалейте меня…

И матовые губы Маши прикоснулись к моей щеке.

— Что ты, Маша?.. — спросил я, удивленный.

— Любовь не волчья, другая любовь, которая давно была во мне здесь, в лесу, в этом лесу… — прошептала Маша.

На мерзлых окнах в кристаллах узоров отразился начинающийся рассвет.

— Маша, — сказал я, — постойте здесь, у окна, я сейчас достану краски, холст, напишу вас с окном морозным, может быть, тени волков в эту предрассветную темноту.

Маша молча кивнула головой. Я быстро старался брать краски в мутной комнате, схватить настроение этого куска жизни. Вскоре подъехала к воротам лошадь.

— Братец приехал, — сказала Маша. И, накинув шубейку, выбежала в сени.

— Лисеич! Вот рад! — сказал, входя, лесничий. — Батюшки, чего это, ты Машу написал? А я письмо послать хотел — волки опять подходят к дому, Шарика им достать охота, а он умный, не дается.

«Ушла ночь», — подумал я.

Мать и Маша опять хлопотали, самовар на столе, просфоры из города. Умываюсь ледяной водой, валенки подает мне Батранов.

Осветился лес, ушла ночь, и с ней Маша, в таинственную сказку…

Батранов поит лошадь, к лесничему пришли мужики. Он деловито дает им билеты на порубку в лесу, считает деньги. Все другое — дневное. А Маша разливает чай — тоже другая.

Уезжая, прощаясь, я видел ласковые глаза Маши. Она вышла за ворота провожать меня. Я уезжал от чего-то близкого, родного…

В чужом городе вспоминаю лес в инее мороза, тени волков, помертвевшее милое лицо… Маша!.. какой прекрасной и таинственной небылью-сказкой живешь ты в памяти моей.

ПРИМЕЧАНИЯ

править

Зимняя сказка — Впервые: Возрождение. 1937. 9 января. Печатается по газетному тексту.