ѴІ. Зимній вечеръ въ кухнѣ.
правитьС. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Лѣтомъ семья рѣдко бываетъ въ сборѣ, по вечерамъ не засиживаются и огня не вздуваютъ. Цѣлый день въ полѣ, въ лѣсу, въ огородѣ, всѣ заняты своимъ дѣломъ, приходятъ вечеромъ усталые, измученные, наскоро поужинаютъ и спѣшатъ «дорваться» до постели. Зимой не то, — огромные снѣга, раннія сумерки, метели да стужа рано гонятъ людей въ избы.
И намъ, ребятамъ, нѣтъ лѣтняго раздолья. Мы цѣлый день на улицѣ, играемъ въ клюшки, катаемся на санкахъ, но вечеръ такъ быстро спускается и такъ рано пустѣетъ улица.
Темнѣетъ. Вдали догораетъ багровая полоса зимняго заката, синѣетъ снѣгъ, загораются звѣзды. Проѣхала изъ лѣса заиндевѣвшая лошадь дяди Захара съ возомъ дровъ, и улица становится тиха и пуста. Морозъ крѣпнетъ, задуваетъ рѣзкій холодный вѣтеръ, закурились крыши избъ, изгороди огородовъ. Гдѣ-то завыла собака долгимъ протяжнымъ воемъ, одинъ за другимъ загораются огни лучинъ въ избахъ, и смутный, красноватый свѣтъ протягивается полосами сквозь обледенѣлыя маленькія стекла, еле выглядывающія изъ-подъ огромныхъ занесенныхъ снѣгомъ крышъ, изъ окутанныхъ соломой стѣнъ…
А морозъ все крѣпнетъ. Щиплетъ носъ, уши, давно болѣвшій большой палецъ ноги вдругъ затихаетъ, я пугаюсь и, увязая по колѣна въ сугробахъ, торопливо бѣгу къ дому.
Кухня ярко освѣщена. Тихо потрескивая, весело горитъ сухая лучина, вставленная въ свѣтецъ. Я торопливо раздѣваюсь и лѣзу на полати.
Какъ я помню нашу старую кухню и долгіе зимніе вечера! Внизу подо мной, у самой двери, огромная кровать дѣдушки и бабушки, широкія крашеныя деревянныя лавки со спинками, называвшіяся у насъ диванами, тянутся по стѣнамъ вокругъ длиннаго стариннаго фасона стола, за которымъ обѣдало не одно поколѣніе, огромная печка съ приступками и печурками грузно вдвигается въ глубь кухни. По стѣнамъ надписи — «Кирика и Улита», предохраняющіе отъ клоповъ; черные тараканы знаютъ, что Кирикъ и Улита къ нимъ не касаются, и задумчиво бродятъ по бѣлой стѣнѣ печки, спускаются на полъ и ползутъ къ свѣту, тихо пошевеливая своими длинными усиками.
Щелкаетъ челнокъ въ стану Насти, ткущей холстъ, жужжатъ веретена бабушки, матери, Домны и Варьки, которую съ осени посадили за пряжу, заставивши по обычаю съѣсть посыпанный на черный хлѣбъ пепелъ отъ пряжи. Сбоку стола отецъ въ старомъ полукафтанѣ съ прихваченными ремешкомъ волосами ковыряетъ шиломъ хомутъ, на полу ползаетъ полуголый, въ одной рубашечкѣ, Митя и высматриваетъ, когда падаютъ изъ свѣтца въ тазъ съ водой сгорѣвшіе угли лучины, составляющіе его неотъемлемую собственность. Всѣ увѣрены, что березовые угли хорошо помогаютъ росту, почему Митѣ и разрѣшается ѣсть ихъ сколько угодно, и почему лицо и руки Мити вымазаны углями, словно сажей. На кровати подъ овчиннымъ одѣяломъ тихо всхрапываетъ дѣдушка.
А вьюга все разыгрывается на улицѣ, нѣтъ-нѣтъ морозъ треснетъ въ стѣну. Отворятъ дверь — бѣлый паръ клубомъ ворвется въ кухню и пойдетъ по полу и на мгновеніе скроетъ копошащагося у таза Митю.
— Ну-ка, дѣвоньки, — обращается Домна къ старшей сестрѣ, — давайте-ка стихъ споемъ!
И толстымъ мужичьимъ голосомъ запѣваетъ:
— «Ужъ ты матушка мати Морея,
Гдѣ ты ноцку спала-ноцевала?»
— «Я во городѣ въ Ёрусалимѣ
Я Христа хоронила»…
— подхватываютъ сестры и бабушка.
— «Тутъ стоитъ Іюда-предатель… Онъ всѣмъ дьяволамъ продаватель, онъ да и продалъ Христа на пропятье испоцали Христа распинати»… — рѣзко выговариваетъ Домна.
Долго-долго тянется суровый однообразный раскольничій мотивъ, и басъ Домны покрываетъ всѣ голоса.
— Ну, что, право, Домна, — протестуетъ Варька, — только и знаешь — «руцки-ножки прободати»… Давай, Настя, про Іосафа-царевича споемъ.
Время отъ времени сестеръ посылаютъ погостить въ женскій монастырь къ бабушкиной племянницѣ-казначейшѣ. Тамъ онѣ учатся мудренымъ вышивкамъ и скромнымъ манерамъ, приличествующимъ дѣвицамъ духовнаго званія, и оттуда привозятъ «стихи», которые были въ модѣ между молодыми послушницами.
— «Изъ пустыни старецъ въ царскій домъ приходитъ», —
высокимъ сопрано начинаетъ Настя. Мотивъ сладкій, тягучій… Сестры поютъ въ унисонъ, низкимъ старческимъ контральто поетъ бабушка, неувѣренно подтягиваютъ Домна и мать.
Я слушаю, какъ Іосафъ-царевичъ упрашиваетъ старца показать ему камень драгій, чтобъ узнать цѣну его.
— «Удобнѣе можешь солнце взять рукою.
А сего не можешь постигнуть во вся вѣки вѣковъ», —
съ чувствомъ поютъ сестры.
Глаза слипаются, вьюга все лютуетъ за окномъ, Іосафъ-царевичъ все упрашиваетъ старца и стучитъ въ окно и глухимъ жалобнымъ голосомъ, который вьюга разноситъ по улицѣ, говоритъ:
— Бю-а-атюшки, матушки! Милостыньку Христа ра-а-ади!..
Я слышу, какъ отворяется примерзшая форточка, и просыпаюсь. Вѣтеръ и снѣгъ врываются въ окно. Бабушка протягиваетъ руку съ ломтемъ хлѣба и, заглядывая въ тѣсную форточку, что-то говоритъ, и до меня доносятся послѣднія слова:
— Заночуйте… Ничего…
— Ахъ, и метель, да стужа какая! — говоритъ бабушка, захлопывая форточку. — Съ ребятишками плетется, сердешная…
Входитъ баба, обсыпанная снѣгомъ, съ краснымъ лицомъ и темными корками давно отмороженныхъ щекъ. За ней входятъ двое ребятъ лѣтъ восьми-десяти. У нихъ висятъ черезъ плечи такія же сумы, какъ и у матери.
— Богъ помочь! — говоритъ баба, кланяясь, окоченѣлыми пальцами разстегивая полушубокъ и разматывая старые рваные платки, которыми была окутана голова. Домна раздѣваетъ ребятъ.
— Погорѣлые? — спрашиваетъ мать.
— Погорѣлые, радѣльница. На Митревъ день погорѣли.
На столѣ дымятся горячія щи. Обжигая губы, жадно глотаютъ иззябшія, проголодавшіяся дѣти, монотоннымъ унылымъ голосомъ разсказываетъ баба:
— Все погорѣло… Ночью. Только хлѣбъ обмолотили, — радовались, послалъ Богъ… Корова была стельная. Хоро-ошая корова… На кого я ихъ оставлю? — отвѣчаетъ она на замѣчаніе матери. — Самъ-то въ лѣсу все…
Дѣти съ сонными глазами доѣдаютъ остатки щей, баба совсѣмъ разомлѣла отъ усталости и горячихъ щей, отъ тепла жарко натопленной кухни и, пошатываясь, лѣзетъ на печку вмѣстѣ съ дѣтьми.
Снова тихо въ кухнѣ. Щелкаетъ челнокъ, жужжатъ веретена, потрескиваетъ и вспыхиваетъ лучина, шипя падаютъ въ воду горячіе уголья. Медленно вытягиваются нитки изъ заткнутыхъ въ гребень мочекъ льна, медленно тянется длинный зимній вечеръ.
Издали глухо доносится звонъ колокольчика, лица оживаютъ, работа останавливается, и всѣ напряженно прислушиваются. И начинаются долгіе разговоры и разныя предположенія, кто бы это могъ проѣхать, когда нигдѣ не слыхать про мертвое тѣло, и становой только недавно проѣзжалъ насчетъ податей, и теряются въ догадкахъ, пока я не сообщаю, что утромъ околицей проѣхалъ Карлъ Адамычъ.
— И то онъ, изъ городу ѣдетъ… — словно обрадовавшійся концу сомнѣній, подтверждаетъ отецъ. — Хлѣбъ запродалъ, барынѣ на почту деньги возилъ.
Протяжный, надрывающій душу вой собаки смутно доносится вѣтромъ, и опять всѣ настораживаются и прислушиваются.
— У Фетисовыхъ воетъ… — рѣшаетъ Домна. — Кончается у нихъ старикъ-то…
Иногда бабушка начнетъ разсказывать про старыя времена.
Жестокіе разсказы про жестокія темныя времена.
…Давно, давно случилось, моего отца еще на свѣтѣ не было, мать ей разсказывала… Ходила по городамъ и селамъ черная смерть… Порѣшили у насъ на сходѣ село оцѣпить и кругомъ сторожей поставить съ дубинами, чтобы никого не впускать и не выпускать, пока моръ не пройдетъ..
И пришелъ въ ту пору плотникъ, въ городѣ работалъ, нашъ же крутогорскій и, видать, больной. Послѣ открылось, на кокошникъ жемчужный позарился, на улицѣ поднялъ, дочкѣ несъ. Отвели ему лѣсную сторожку, человѣка отрядили, въ дегтю человѣка этого всего вымазали, чтобы носилъ изъ села ѣду и питье и подавалъ бы больному въ окошко, а семьѣ заказъ былъ сдѣланъ, чтобы въ сторожку не ходить и съ больнымъ не видаться. Померъ плотникъ, могилу ему выкопали тамъ же въ лѣсу, въ оврагѣ, на другой день хоронить положили и тоже заказали, чтобы лишняго народа не было и чтобы роднымъ не прощаться.
А была у плотника дочь, — большая дѣвка, просватана ужъ была. И растужилась дочь, что не простится со своимъ родителемъ, что никто-то надъ нимъ не поплачетъ, никто глазъ не закроетъ, положатъ его въ землю необмытаго, неприбраннаго… Ночью срядилась она, крадучись, задворками въ лѣсъ убѣжала, обмыла отца, чистую рубаху надѣла, волосы расчесала, глаза мѣдными пятаками закрыла, на грудь икону положила, а въ изголовьи свѣчу восковую зажгла. Какъ должно срядила отца на тотъ свѣтъ… Приходятъ утромъ двое десятскихъ, которыхъ міръ хоронить отрядилъ, смотрятъ: лежитъ покойникъ прибранный честь-честью, а дочь не хоронится, молится, да причитаетъ надъ отцомъ.
Собрали тогда сходъ и порѣшили дѣвку на своихъ глазахъ оставить. Вырыли посередь села яму глубокую и длинную, чтобы человѣку лечь можно было, а вылѣзть нельзя, опустили туда дѣвку и стали ей на веревочкѣ ѣду и питье спускать. Ночью сторожъ у ямы стоялъ, а днемъ со всѣхъ концовъ села видать, и никому нельзя было подойти и вытащить дѣвку. Только прошло дней немного, окликаютъ утромъ дѣвку, — молчитъ, шестомъ потолкали, — не откликается. Вечеромъ опять попытали, — лежитъ, какъ мертвая. И засыпали… А сверху камень положили, вотъ что теперь посередь села лежитъ.
Проходилъ ночью сторожъ въ ночной колоколъ бить и слышитъ, ровно стонетъ кто подъ камнемъ. Испугался сторожъ, къ себѣ было убѣжалъ, да заснуть не могъ. Разбудилъ старосту, вмѣстѣ пошли, нѣтъ-нѣтъ да и застонетъ подъ камнемъ-то, послѣ сказывалъ, — протяжно такъ. Народъ сбулгачили, собрались кругомъ, боятся камня коснуться, споры пошли, кто говоритъ, — стонетъ, а кто, — такъ, мерещится. А подъ утро и стонать перестала, — такъ и не тронули.
Въ жуткомъ молчаніи затихшей комнаты съ особенно жалобнымъ воемъ бьется вьюга въ обледенѣлыя стекла. Я помню то мѣсто. По какому-то безмолвному уговору мы, мальчишки, никогда не играли тамъ въ бабки и клюшки, и съ страннымъ ощущеніемъ сжимающагося сердца, далеко обходилъ я сѣрый, плоскій, никогда не обраставшій травой камень, посередь села.
А встревоженные нервы слушателей не успокаиваются, и разбуженная память все вызываетъ темные образы, страшныя воспоминанія…
Домна разсказываетъ свою исторію.
…."На моихъ глазахъ было, у родителей еще жила… Именинникъ былъ князь, наѣхало гостей видимо невидимо. Ну, пировали, пировали, а потомъ, прохлады ради, на охоту поѣхали. Ѣдутъ селомъ — князь, гости, доѣзжачіе разные верхами, собакъ на сворахъ ведутъ… А мальчишка одинъ, — такъ махонькій, лѣтъ восьми, со Степу нашего, — возьми да и запусти камнемъ въ собакъ. И, — случись такой грѣхъ — угодилъ камень въ самую, значитъ, первую, любимую собаку князя. Завизжала собака, оглянулся князь, видитъ собака его любимая ногу поджимаетъ.
— Кто, — спрашиваетъ, — это сдѣлалъ?
— А вонъ, — говорятъ ему, — мальчишка съ того двора…
— Взять его въ торока!
Взялъ его главный доѣзжачій, на сѣдло къ себѣ. посадилъ, въ поле выѣхали.
— Поставь его, — говоритъ князь, — вонъ на тотъ бугоръ!
Мѣсто этакое открытое указалъ. Отвезъ его доѣзжачій, поставилъ тамъ, къ князю воротился.
— А ну, — приказываетъ князь, — спустить на него собакъ.
Спустили. Рванулись собаки къ бугру, подлетѣли, повертѣлись-повертѣлись, полаяли, назадъ побѣжали и мальчика на тронули. Доѣзжачій догадался.
— Это, — говоритъ, — ваше сіятельство оттого, что въ одежѣ онъ, человѣка въ немъ собаки признаютъ. Раздѣть бы… — говоритъ.
Ну, раздѣли мальчика. Опять собакъ спустили, науськали. Какъ подлетѣли псы, такъ въ секундъ-время и разорвали.
И стояли тутъ гости княжіе и ловчіе, и доѣзжачіе, видѣлъ народъ православный… Только дьячокъ въ ту пору, Вавила Лаврентьичъ, вступился. Народъ булгачить сталъ. Въ овинѣ у себя ночью сходку собралъ, прошеніе къ царю писать, руки прикладывать, ходоковъ выбирать… Послѣ родитель сказывалъ, можетъ, и князю живу бы не быть… Только Іуда одинъ князю доложилъ. Перепороли мужиковъ, до полусмерти выдрали Вавилу на княжьей конюшнѣ, и послѣ въ монастырь на покаяніе отдали. Съ той поры онъ и въ Богоявленское къ намъ переведенъ.
Громкій крикъ раздается съ полатей, Даша захлебывается слезами, уткнувши голову въ подушки, за ней начинаю ревѣть и я. Дѣдушка поднимаетъ голову на кровати и говоритъ недовольнымъ голосомъ:
— Напугали ребятъ-то. Нѣтъ другого разговора. Дашенька! Родимая, — зоветъ онъ: — поди-ка ты ко мнѣ! Что я тебѣ скажу…
Мы живо слѣзаемъ съ полатей и, пока собираютъ ужинать, забираемся къ дѣдушкѣ подъ тулупъ и слушаемъ его веселыя сказки.
Длинный столъ накрывается столешникомъ домашней работы, на первомъ мѣстѣ, подъ божницей въ углу, садится дѣдушка, рядомъ съ нимъ бабушка, съ другой стороны отецъ, мы, дѣти, а на концѣ мать и Домна, которыя подаютъ и уносятъ блюда.
Ужинъ идетъ чинно и молчаливо, по разъ навсегда заведенному обычаю. Онъ не очень роскошенъ, нашъ ужинъ. Пустыя щи, приправленныя въ постные дни грибами, а въ скоромные — ложкой сметаны, или такая-же похлебка съ картошкой, каша съ масломъ и большіе ломти чернаго хлѣба, котораго всегда съѣдается очень много — вотъ и все. Первымъ опускаетъ ложку въ общую деревянную, крашеную чашку дѣдушка, за нимъ бабушка, отецъ, мать, Домна, а потомъ ужъ и мы, дѣти. Мы должны были сидѣть тихо и чинно, — разговоры, шалости, смѣхъ во время ѣды считались большимъ грѣхомъ, — деревянная ложка больно стукалась о лобъ нарушителя порядка, и ужинъ снова продолжался чинно и молча. А соблазновъ было такъ много, всякому хотѣлось поймать побольше грибовъ, въ скудномъ количествѣ плававшихъ во щахъ, или зацѣпить кусочекъ сметаны. Въ особенности много искушеній представляла каша. Ради экономіи въ маслѣ она уминалась и по краямъ только смазывалась сверху, а въ срединѣ дѣлалась ложкой маленькая ямочка, куда наливалось масло, всегда ужасно искушавшее насъ. Положеніе было — ѣсть съ краевъ, и когда ложки приближались къ ямкѣ, наступалъ опасный моментъ, рѣдко обходившійся безъ инцидентовъ.
Чаще всего доставалось неукротимой Варькѣ.
Сидѣть все время смирно, не болтая ногами, никого не задирая, не скаля зубы и не запуская ложку не вовремя, и не въ положенное мѣсто — было выше силъ Варькиной души, и много ложекъ было обломано объ ея буйную голову.
Мы благодаримъ дѣдушку съ бабушкой и отца съ матерью за хлѣбъ-за соль, торопливо гурьбой читаемъ молитвы на сонъ грядущій и спѣшимъ забраться на полати, гдѣ мы спимъ зимой, когда вѣтеръ выдуваетъ нашу горницу, и на полу становится холодно спать.
Тамъ уже ждетъ насъ со своими разсказами Василиса странница. Безродная вѣковуша, Василиса служила у насъ нянькой раньше Домны и выняньчила старшихъ брата и сестру. Съ тѣхъ поръ она бродитъ по святымъ мѣстамъ, и изрѣдка заходитъ къ намъ по дорогѣ изъ Соловковъ къ Тихону-Задонскому или къ Троицѣ-Сергію, въ Печерскую Лавру, Старый Іерусалимъ. Въ лютыя зимы она живетъ у насъ по два и по три мѣсяца.
Тогда намъ раздолье. Тихимъ, ласковымъ голосомъ, тѣмъ особеннымъ, протяжнымъ тономъ бывалой разсказчицы, говоритъ она намъ про земли, которыя проходила, про чудные народы, которыхъ видѣла, про диковинные цвѣты, плоды и деревья, и про горы, выше нашей церкви, и про морскія волны, больше избы…
И уходитъ отъ насъ все темное, мрачное — и растерзанный собаками мальчикъ, и заживо похороненная чумная дѣвка, — и чудятся намъ нетлѣнныя, благоухающія мощи, и благочестивые схимники, живущіе въ каменныхъ пещерахъ, питающіеся просвиркой и ковшомъ воды, и градъ Іерусалимъ, гдѣ спускается съ неба огонь и сами собой загораются пасхальныя свѣчи…
Тихо въ кухнѣ, только пѣвучій голосъ Василисы монотонно раздается съ полатей, пока мать, выбирающая внизу истрепанныя дѣтскія пальтишки и рубашонки, и свои старыя юбки для погорѣлой бабы, не крикнетъ намъ снизу:
— Будетъ вамъ, полунощники! Спать пора.