Князь Александр Васильчиков. Русское самоуправление
М.: Институт русской цивилизации, 2013.
ЗЕМЛЕВЛАДЕНИ И ЗЕМЛЕДЕЛИЕ В РОССИИ И ДРУГИХ ЕВРОПЕЙСКИХ ГОСУДАРСТВАХ
правитьВВЕДЕНИЕ
ГЛАВА VI. Землевладение в России. ОТДЕЛ I. История землевладения до закрепления крестьян
ГЛАВА VII. Землевладение в России. ОТДЕЛ II. Период закрепления
ГЛАВА VIII. Землевладение в России. ОТДЕЛ III. От смерти Петра Великого до Положения о крестьянах 1861 г.
ГЛАВА IX. Землевладение в России. Настоящее положение землевладения в России
ГЛАВА XI. Земледелие в России
ГЛАВА XII. Разные виды землевладения. Общинное или мирское владение — и участковое или подворное
ГЛАВА XV Колонизация. ОТДЕЛ II. Переселения в России
ВВЕДЕНИЕ
правитьПредмет этого сочинения есть исследование тех хозяйственных и общественных отношений, которые проистекают из землевладения и земледелия и обыкновенно подразумеваются под общим наименованием — аграрного вопроса или аграрных законов. — Мы различаем в этом вопросе две главнейшие его стороны: а) состояние земли и ее культуры; порядки владения и пользования, и b) положение народа, водворенного на этих землях и их возделывающего. Мы принимаем этот предмет в этом двояком значении потому, что считаем эти два отношения важнейшими и неразлучными факторами народного хозяйства, и хотя, с первого взгляда, это мнение может показаться общеизвестной, элементарной истиной, само собой подразумеваемой и не требующей подтверждения, но мы должны заметить, что в европейских обществах эти два условия соблюдались и развивались неровно, несогласно: на землю, на сельскохозяйственную культуру, на территориальные и владельческие права обращено было несравненно более внимания, чем на рабочую силу, возделывающую земли; землевладение и земледелие, сельское и народное хозяйство устраивались не столько ввиду польз и нужд местных жителей, их насущных потребностей, их пропитания и содержания, сколько в интересах сельского хозяйства, земледельческой культуры вообще, в пространном всенародном смысле этих слов, в объективном их значении — и в том предположении, что с улучшением культуры вообще, с усилением производительности и плодородия состояние народа и всех классов жителей само собой, равномерно улучшается. На этом основании во всей Западной Европе приняты были нужные меры к упрочению прав собственности, к освобождению их от прежних, средневековых стеснений, к охранению недвижимых имуществ от растрат, расхищений и повреждений; но интересы, выгода и удобства сельских обывателей, земледельцев, были при этом приняты в соображение лишь настолько, насколько они не препятствовали общему улучшению культуры, общему обогащению страны. От этого произошли и двоякие последствия: земли пришли в наилучший порядок, культуры усовершенствовались, производительность усилилась; наружный вид этих благоустроенных стран повеселел и облагородился; на место курных изб, ветхих хижин, сорных полей и диких выгонов целые области и государства покрылись опрятными фермами и виллами, с загороженными или окопанными подпорными участками, тучными пастбищами, плодоносными нивами; народное богатство в общих валовых итогах возросло в течение последнего столетия до несметных сумм и продолжает возрастать безостановочно.
Но для достижения этой наивысшей степени культуры пожертвовано было некоторой частью народа, первобытно обитавшего в этих странах, а именно: низким разрядом бедных сельских обитателей, которые были лишены своих земель для лучшего устройства землевладения вообще.
В одних государствах эта часть народа, обезземеленного в пользу других сословий, была больше, в других меньше: в Англии, в Римской области, все крестьянское сословие было лишено земли; в средней сложности можно принять, что более половины всех сельских жителей Европы были постепенно обезземелены и изгнаны из своих сельских дворов и домов в города, на фабрики и заводы, на так называемые вольные промысли. Это были преимущественно те сельские обыватели, поселения и владения коих мешали благоустроению соседних поместий, округлению смежных владельческих дач, прогону скота, проезду господ, — или младшие сыновья и братья крестьян-домохозяев, которые устранялись от наследства для сохранения подворных участков, и вообще все слабейшие и беднейшие люди, рабочая сила и способности коих не соответствовали требованиям улучшенной, новейшей земледельческой культуры. Как правители, так и люди науки верили и исповедовали символ экономической науки, состоящий из двух главных членов: 1) что освобождение поземельного владения от уз патриноминального и феодального права и земледельцев от крепостной зависимости есть последнее слово прогресса, после коего не остается ничего более ни ожидать, ни желать для благоустройства государства и благосостояния народа, и 2) что для поднятия общего уровня народного богатства нужно только предоставить всем и каждому полную свободу владения и труда, устраняя все преграды, мешающие культуре, упраздняя крестьянские хозяйства, если они несостоятельны, размежевывая общинные угодья, если они запущены, и наконец, выселяя жителей, если они неспособны к усиленному и улучшенному земледельческому труду.
Так и было сделано в большей части Европы, и уровень народного богатства действительно поднялся на непомерную высоту; сословие крестьян-собственников в одних государствах вовсе исчезло с лица земли, в других — сократилось наполовину, в третьих — дошло до такого измельчения семейных участков, что превратилось из состояния хлебопашцев в сословие бобылей. Земледелие от всего этого много выгадало; земли, переходя из рук людей бедных и несостоятельных к более зажиточным хозяевам, повсеместно удабривались и улучшались; промышленность и торговля оживились от наплыва рабочих из селений в большие города и фабричные округи; все, по-видимому, процветало, и, по мнению всей европейской интеллигенции, золотой век человечества уже наступал, — как внезапно, в половине настоящего столетия, раздались сначала невнятные, потом и гласные жалобы и стоны, исходящие из тех низших слоев народа, о существовании коих гуманная и либеральная Европа давно забыла и которые оказались потомками и родственниками прежних земледельцев, изгнанных из родительских дворов по неспособности и несостоятельности.
Они уже несколько поколений сряду проживали в круглом неимуществе, питаясь наемной работой, и потому, забыв про свое первобытное состояние, называли себя рабочими, жаловались на дешевизну рабочей платы, просили сокращение рабочих часов и вообще возбуждали самые сложные и спорные вопросы, которые все вместе получили название рабочего вопроса. Но в них скрывается какое-то глубокое, неразрешимое недоразумение, ибо очевидно, что прение о рабочей плате не имеют исхода, не могут привести к соглашению и что все сделки, заключаемые по этому предмету, имеют только значение краткосрочного перемирия между двумя враждующими сторонами. Настоящий предмет спора должен быть другой, и действительно, вникая в сущность возбужденных в современной Европе пререканий и смут, нельзя не признать, что под личиной рабочего вопроса скрывается другой — существенный — аграрный, что народные массы, бессознательно стремясь к улучшению своего быта, имеют в виду не то, чего они просят, и требуют не устройства на других основаниях наемного труда, а, по возможности, сокращения или отмены этого труда, что они ищут собственности, оседлости, хозяйства и готовы променять все политические вольности и права, коими так щедро наделила современная цивилизация, на клочок земли, на кол и двор.
Поэтому мы полагаем, что народные смуты, волнующие современные общества, имеют свой корень в безземельном состоянии большей части народов Старого Света и что для изучения их быта нужно прежде всего вникнуть в поземельный строй этих стран и народов.
Для нас, в России, нет предмета более поучительного и вместе с тем более своевременного, как исследование тех разнородных превратностей, через которые прошло землевладение в Европе. Оно своевременно потому, что мы именно вступаем с освобождением крестьян в тот период общественного устройства, когда закладываются главные основы социального быта. — Оно поучительно потому, что в истории европейского землевладения можно проследить и длинный ряд грубейших ошибок, насильств, несправедливостей, и правильный ход цивилизации, достигшей высшей степени культуры. — Может ли таковая же высокая степень цивилизации быть достигнута другими путями, могут ли быть избегнуты ошибки и несправедливости, ознаменовавшие исторический ход аграрного положения в других странах, — вот вопрос?!
Многие люди науки и практики утверждают, что нельзя, что все человеческие общества должны пройти через одни и те же превратности, что так было в Греции и Риме, так и быть должно. Но примеры Греции и Рима только указывают, что преобладание олигархического элемента и крупного землевладения, развитие пролетариата, социальные смуты, наконец, неуспешные попытки Гракхов и Лициниев к преобразованию аграрного положение древнего мира, — что все эти явления были предсмертные припадки общества, уже преклоняющегося к разрушению.
В новейшей истории мы также уже видели примеры в Испании, в Римской Кампании, что чрезмерное преобладание крупного землевладения испанских грандов, итальянских князей было как бы непосредственным вестником падения государства, опустения страны, и из этого выводим заключение, что такое первенство землевладельческого элемента над земледельческим, собственников над хлебопашцами, имущественных классов над рабочими, такое поглощение мелкого крестьянского землевладения крупным, поместным имело во многих отношениях вредное действие не только на социальный быт, но и на политическое существование многих великих держав.
Приступая к этим многосложным исследованиям, мы хотим здесь, в «введении», начертить краткую программу нашего предмета или по крайней мере наметить главные статьи, подлежащие нашему рассмотрению, объясняя их связь и последовательность.
Прежде всего предлагается следующий вопрос: то общественное расстройство, о коем мы выше упомянули, которое составляет исходное положение нашего исследования и проявляется в бесплодных агитациях рабочих классов в Западной Европе, — это расстройство следует ли признать действительным и приписать его органическому пороку этого общества и человеческих обществ вообще, когда они достигают известной степени пресыщения, или можно предположить, что это явление случайное и временное, что происходит от невежества простого народа, не понимающего своих прямых интересов, от подстрекательства народных агитаторов, увлечения простодушных народолюбцев и что вообще это движение и смущение преувеличены уловками людей, возмущающих грубые умы простонародья? Это последнее мнение, как известно, защищается почти единодушно интеллигенцией и имущественными классами в образованнейших странах света; оно подтверждается бесчисленными рассуждениями и исчислениями, по коим рассчитывается, с арифметической точностью, что быт простого народа видимо улучшается, что в таком-то году, чуть ли не до Рождества Христова, рабочий получал столько-то поденной платы и ел столько-то фунтов хлеба, которые стоили столько-то, что в наше время они кормятся лучше, зарабатывают больше и что поэтому неудовольствие его несправедливо и благополучие его обеспечено.
Против таких авторитетов и таких фактов нельзя было бы и спорить, если бы в числе явлений современного народного быта не представлялось одно, сильно колеблющее аргументацию некоторых европейских экономистов и по нашему разумению убедительно доказывающее, что расстройство социального быта достигло такой же высокой степени в низших классах народа, как просвещение и благоустройство в высших слоях тех же обществ.
Это явление — эмиграция.
Действительно, какими бы доводами ни старались нам объяснить тревожное состояние рабочих классов в Европе и как бы привлекательно ни описывалось их благосостояние — трудно поверить, чтобы эти тревоги были фальшивые и чтобы состояние их было благое, ввиду несомненного факта, что из образованнейших и наилучше устроенных стран света, из богатейших государств, где процветают все отрасли промышленности и торговли, переселяются ежегодно несколько сот тысяч вольных людей в пустыни Австралии, Америки, Канады, даже России, где их ожидают вместо всех удобств европейской культуры тяжкие труды и горькие лишения и даже некоторых, например выходцев в Россию, потеря тех политических прав и вольностей, коими они пользовались в своих отечествах.
Из этого, кажется, можно заключить, что в низших слоях европейских обществ социальное расстройство достигло таких размеров, что связи родства семейной жизни, родины и отечества расторгаются под влиянием невыносимой нищеты, бездомного и безземельного состояния.
Эмиграция составит поэтому первую статью наших исследований, исходное положение, из коего мы постараемся вывести указания, чего именно недостает в аграрном строе европейских обществ, чего ищут народные массы, неукротимо волнующиеся в этих странах. Она, эмиграция, достигла, как известно, громадных размеров, и в последнее полстолетие, с 1815 по 71 год, вынесла из Старого Света в Новый — около 10 млн европейцев.
Второй наш предмет будет исследование поземельной организации в главных европейских государствах и сличение ее с русским землевладением.
Этот предмет находится в связи с первым, ибо коль скоро мы допустим и докажем, что переселение таких масс народа, как мы видим, обусловливается непременно глубокими причинами, лежащими в основах их хозяйственного быта, то первый вопрос, который возникает, есть поземельный, аграрный; это выселение, принимающее размеры перехода целых народов, происходит ли от густоты населения, естественного его приращения, несоответствующего уже более вместимости, емкости страны, или же от неправильного распределения недвижимых имуществ между лицами и обществами, от насильственных захватов и завоеваний, которые привели землевладение в такое положение, что рядом с теснотой представляется пустота и в смежности с округами, где подворные участки разбиты на квадратные сажени, расстилаются пустоши, выгоны, незанятые людьми, часто лежащие впусте или предназначенные для прокорма скота в тех же странах и областях, где людям, природными жителям места не дают?
Понятно, что от этих двух воззрений много зависит и дальнейшее обсуждение аграрных вопросов; если действительно некоторые государства достигли такого избытка населения, что производительность почвы не покрывает насущных нужд пропитания, что заработки дешевеют от излишества рабочих рук и что большинство жителей не имеет возможности приобрести оседлости, то выселение известной беднейшей части населения есть единственный исход, могущий иметь отчасти благие последствия. — Если же дело представляется иначе, то есть что неимущество одних сословий происходит от неправильного размещения жителей и распределение недвижимой земельной собственности и что у казны, государства, остается еще запас пустопорожних земель, — то колонизация, продажа земель бедным обывателям с рассрочкою, ссудами и льготами и в небольших участках, соответствующих рабочим силам и нуждам крестьянской семьи, может в таком случае восстановить правильное соотношение между капиталом и работой, землевладением и земледелием.
Так как мы признали главными равносильными факторами общественного благосостояния землю и народ, то прежде постараемся описать состояние земли, т. е. землевладения, распределение ее между разными разрядами собственников, крупными, средними, мелкими, отношение сельских сословий к городским, землевладельцев к земледельцам и порядки владения и пользования, существующие в разных странах. Это будет предмет второго отдела, состоящего из нескольких глав.
Мы взяли для сравнения три государства, из коих каждое представляет нам особый тип землевладения: Англию, Францию и Германию. — Первая, Англия, признается отечеством крупной аристократической собственности, Франция — страной мелкопоместного демократического владения; Германия отличается в аграрном отношении, как и в социальном, сословной организацией, противоположной Англии в том отношении, что земли, как и жители, распределяются по сословиям (Rittergut, Bauerland), и отличающейся от Франции тем, что поместные и крестьянские дворы признаются, по крайней мере в большей части коренных немецких земель, нераздельными, заповеданными имуществами. Казалось бы, что из таких различных оснований должны были образоваться и совершенно различные общественные отношения, и действительно, по наружному виду они несколько различны; эти различия служили и служат еще поныне главными доводами для словопрения фермерской и крестьянской культуры, аристократической и демократической собственности. Но, вникая в сущность предмета, нельзя не заметить, что споры эти голословны, что различия эти вовсе не такие глубокие, как с первого взгляда кажутся, что они имели очень слабое действие на народное хозяйство, так как все эти страны, при самых противоположных началах, достигли почти одновременно наивысшей степени народного богатства и тоже одновременно подверглись одинаковым социальным замешательствам.
Это значит, что между ними есть и какая-либо всеобщая черта сходства, влияющая на народный быт еще сильнее, чем все политические и общественные учреждения; есть какой-либо орган, пораженный общей, повсеместной болезнью, органический порок здорового и бодрого телосложения.
Мы полагаем, что этот порок есть неправильное распределение между разными классами жителей поземельной собственности, распределение, отчасти проходящее, есть первобытного порядка завоевание и занятие европейских земель, но впоследствии усилившееся от насильственных захватов, освященное ложными юридическими началами и научными теориями и, наконец в новейшее время, в XVIII и начале XIX столетия, проведенное с беспощадной строгостью в ущерб крестьянского сословия и в пользу поместного.
Явления эти были несколько различны в упомянутых трех странах: в Англии экспроприация земледельцев произошла ранее и потому доведена была до конца; во Франции она прервана была революцией 1789 года и поэтому совершена была только вполовину; в Германии она шла медленнее, протянулась до 1848 года и уже приближалась к благополучному окончанию, когда февральская революция во Франции внезапно расстроила все соображения и расчеты немецкого рыцарства. Но тем не менее, несмотря на эти перерывы, помешавшие полному осуществлению таковых мер, дело было уже много подвинуто, когда по обстоятельствам, от их не зависящим, земледельцы принуждены были отказаться от дальнейших своих предприятий. В Англии, как сказано, все крестьянство было уже стерто с лица земли; в Германии оставались на местах зажиточные домохозяева, полные самостоятельные крестьянские дворы, а из прочих сельских жителей большая часть была уже обращена в батраков, бобылей и чернорабочих; во Франции крестьян-собственников было еще много, но земель у них оставалось мало, так что хлебопашество было недоступно большей части крестьян, из которых большинство находилось в положении наших деревенских бобылей. Таким образом, оказывается, что политика имущественных классов успела везде в Европе провести главные свои предначертания, прежде чем благодетельные реформы новейших времен приостановили их действие, и что между аристократическими и демократическими странами оказывается только разность в числах, в количестве; во-первых, все крестьянские земли перешли в собственность частных владельцев, во-вторых, только известная часть; в одних крестьяне все поголовно превращены были в чернорабочих и поденщиков, других только половина или одна треть; но как в тех, так и в других большинство землевладельцев из полных, самостоятельных, хотя и обязанных хозяев обращено было в вольных и безземельных поселян и рабочих, проживающих наемным трудом, отхожим промыслом, а не домашней хозяйственной работой, что и составляет ту черту сходства, которая, проходя через все европейские страны, связывает низшие классы в один союз, внушая им чувство общей солидарности и общего неудовольствия против существующего порядка вещей.
Но земля и землевладение составляют только одну из сторон аграрного вопроса. Другая сторона есть народ, то есть рабочая сила, пользующаяся землей и ее эксплуатирующая. Под словами «рабочая сила» мы подразумеваем не только ручную работу хлебопашца, но и технический труд агронома, лесничего, мастерового и ремесленника, если этот труд непосредственно или косвенно применяется к земледелию, — сюда же относится надзор, управление и вообще руководство земледельческой культурой. Поэтому предмет этот распадается на несколько отдельных статей, из коих первая будет собственно ручной труд, земледелие, хлебопашество в тесном смысле слова.
Главное отношение, которое мы хотим здесь исследовать, заключается в вопросе, к какому имуществу применяется труд: к собственному или же к чужому; в первом случае он может быть назван хозяйственным, во втором — наемным.
Наемный труд никогда не может быть признан вполне вольным, и выражение, общепринятое в современном быту, — «вольнонаемный труд» — заключает в себе очень резкое противоречие.
Вольным и производительным трудом может быть назван только такой, который приспособляется к собственному имуществу рабочего, из коего он извлекает всевозможную доходность и пользуется без дележа всеми произведениями и прибылями своей хозяйственной эксплуатации.
Это соображение составляет главное исходное положение наших исследований; но так как безрассудно бы было предположить, что какая-либо страна, кроме разве диких пустынь, могла бы вполне удовлетворить эту потребность, то есть наделить всех жителей имуществом, соответствующим их рабочей силе, то приведенное выше положение сводится к следующему началу:
Благосостояние народа будет лучше обеспечено во всех странах, где наибольшая масса жителей занята работой на себя, на собственной своей земле, в своем хозяйстве, чем в тех, где большинство обывателей большую часть года или даже круглый год и весь свой век работает по найму, поденно или поштучно по наряду, на других хозяев.
Чем более экономическое положение данной страны или области, местности приближается к первому предложению, тем более можно признать благосостояние такого края удовлетворительным, а народ, в нем обитающий, действительно и существенно в хозяйственном своем быту вольным полноправным. И наоборот, чем менее собственников, тем мельче средний размер их владений, чем большее время мелкие владельцы должны проводить на посторонних заработках, — одним словом, чем крупнее итог наемных работ в сравнении с хозяйственными — тем более шатко экономическое положение народа, и если эта пропорция доходит до того, что большинство жителей, не имея вовсе собственного хозяйства, присуждено исключительно к наемному труду, то положение это, даже и при высшей степени культуры, следует признать невольным, стеснительным для жителей, хотя бы оно и способствовало обогащению страны и меньшинства жителей, домохозяев, собственников, капиталистов, пользующихся рабочей силой.
Эту основную нашу мысль мы должны развить и объяснить при дальнейших наших исследованиях и просить читателя не выводить заключение из краткого этого очерка, так как он представлен в виде программы и требует более обстоятельного изложения.
Наделить наибольшее число жителей имуществом, соответствующим их рабочей силе, — такова должна быть идеальная цель экономического прогресса, но так как она недостижима, то надо обратиться к тем практическим и исполнимым мерам, которые не выходят из пределов возможности.
Прежде всего представляется здесь то соображение, что большая часть ручных, черных работ, как-то: хлебопашество, землекопство, судоходство, плотническое, каменщицкое ремесла — подвергаются периодическим перерывам, особенно продолжительным в северных краях, и что поэтому как бы широко ни были наделены сельские обыватели земельными угодьями, к ним, к земледелию исключительно, они не могут применить всю свою рабочую силу. Поэтому в известные времена года, преимущественно в зимние месяцы, представлялась для всех земледельческих классов необходимость отыскивать другие заработки, как-то: лесные, извозные или работы на некоторых заводах, фабриках, производство коих открывается осенью с прекращением полевых работ, винокуренные, свеклосахарные и др.
Для земледельцев, наделенных значительным пространством угодий или неплодородными землями, та же необходимость представляется и в летние месяцы, и чем суровее климат в данной местности, чем грубее почва и скуднее урожаи, тем более полезными и нужными оказываются посторонние заработки, отхожие промыслы.
Вольный переход, свободное передвижение рабочих сил, составляет для таких стран первое условие благосостояния рабочих классов, и всякое ограничение или стеснение этой свободы под предлогом полицейского или фискального надзора составляет прямую потерю для народного хозяйства, останавливает производительность и причиняет стране прямой убыток.
Под словами отхожие промыслы мы разумеем такие срочные, временные отлучки, при коих крестьянский двор, хозяйство остаются на месте, а хозяева их только отходят в свободное время на заработки.
Другой вид вольного перехода есть переселение, -- когда домохозяин, стесняясь густотой населения и малоземельем или другими экономическими и житейскими неудобствами, ищет другого места жительства, другого поселения.
Исходя из общего начала, принятого в России для землевладения, что все жители, достигшие рабочего возраста, имеют право на земельный надел, но что таковой надел не может повсеместно соответствовать ни нуждам народа, ни рабочей силе, имеющейся налицо в семье или в обществе, предпосылая это начало, надо неизбежно допустить и право для домохозяев, вытесняемых из прежних мест жительства наращением населения, отыскивать себе другие места поселения.
Право это обыкновенно и признается в объективном, отвлеченном его смысле, то есть что свободой переселения могут воспользоваться все желающие, если притом они имеют средства для такого перемещения; но так как главным понуждением к перемещению обыкновенно бывает расстройство хозяйства и крайняя бедность, то в самом деле выходит, что это право, озаглавленное во всех законодательствах торжественными словами (Freizügigkeit, Liberté du domicile), в сущности, не имеет экономического значения, не достигает цели: уравнение и размещение и остается большею частью мертвой буквой.
Из этого следует, что переселение может принести государству и народу существенную пользу в том случае, если оно будет поощряемо вспомогательными мерами, указывающими направление подобных передвижений и в то же время облегчающими переходы и поселения ссудами, податными льготами, рассрочками платежей для беднейших домохозяев.
До новейших времен, можно сказать до второй половины текущего столетия, колониальная политика в образованнейших странах Европы вращалась в заколдованном кругу политических интересов, и пустые земли, колонии состояли к метрополии точно в таких же отношениях, как рабочие к хозяевам, то есть предназначались для украшения титулов и гербов государей, или для награждения ими вернейших и преданнейших служителей, или для ссылки преступников, или, наконец, для обогащения смелых спекулянтов, вырывавших из рук правительств целые территории, — одним словом, колониальные земли захватывались, истощались хищнической культурой и эксплуатировались в пользу государственной казны и крупных собственников, а для социального, аграрного улучшения народного быта вовсе и не принимались в расчет; вольный переход, переселение, эмиграция признавались личными правами, в коих не заинтересованы ни государство, ни общество, между тем как, по нашему понятию, эти права должны служить основою социального благоустройства, постоянным, нормальным способом для исправление этнографических и аграрных неровностей, возникающих от приращения населения, и ввиду этого высшего своего значения должны и служить предметом полной систематической организации, правительственных и земских мероприятий.
Мы представим по этой части сведения о колонизации в Англии и Соединенных Штатах и в особенности обратим внимание на устройство ее в последней стране, где поселение и продажа казенных земель составляют предмет особого ведомства под именем «Land-office» и получили в новейшее время очень удобную и полную организацию, как нам кажется, применимую и к России.
Таковы главные условия, которые мы имели в виду при обсуждении аграрного вопроса.
Эмиграция, постоянно усиливающаяся с начала настоящего столетия, положительно указывает на усиливающееся стеснение низших классов, и главное ее значение кажется нам то, что рабочие классы, утомленные вечной работой по найму, ищут оседлости, недвижимого, собственного имущества где бы ни было, предпочитая высокой рабочей плате хотя бы и скудный, но независимый доход с собственного хозяйства.
Это явление — что большая часть европейских народов присуждена весь свой век работать по найму на меньшую часть, на хозяев — нельзя признать нормальным и также нельзя приписать это естественному ходу народонаселения, возрастающей его густоте, малоземельности: еще в начале настоящего столетия во всех европейских странах лежали впусте несколько миллионов десятин общинных земель; от церквей, монастырей во Франции от дворянства были отобраны (большею частью в течении XVIII столетия) огромные пространства наилучших угодий, государственные имущества составляли также большой запас земель, очень мало доходных, но пространных; одним словом, в то время как в средней Европе приступили было к освобождению крестьян и разверстанию угодий, было еще свободных земель столько, что большая часть безземельных батраков могла быть на них водворена. — Но вместо того раздел произведен был между собственниками, крупными и мелкими, помещиками и крестьянами, уже и прежде владевшими землей; одна часть государственных имуществ была раздарена царским любимцам и заслуженным сановникам, другая обращена в королевские фермы и удельные запашки, общинные земли поделены между вотчинниками и домохозяевами из крестьян, так что запасные и пустые земли пошли все на округление и увеличение поместий крестьянских хозяйств, уже наделенных землею, а сельские пролетарии остались, как и были, ни при чем.
Число их постоянно умножалось; в конце прошлого столетия и в первой четверти настоящего поместное сословие в Англии и Германии прибегло еще к мере более радикальной, чем все предшествующие, и возвело в целую систему право своза и сноса крестьянских дворов, clearing of estates (буквально — прочистка поместий), Legung der Bauernhöfe. — Усадьбы и земли отбирались у крестьян под разными благовидными предлогами: то для размежевания чересполосностей, то для разверстания и обмена угодий, то под видом попечения о пользах самих крестьян для устранения нерадивых и слабых домохозяев и улучшения культуры.
Нигде в Европе не было принято своевременных мер к размещению жителей, к колонизации на пустых землях, а напротив, когда при возрастающей густоте населения земли приобретали высшую ценность, люди сильные и богатые разбирали их добровольно или насильственно, покупали, меняли, разверстывали между собой или под разными благовидными предлогами для улучшения культуры, для поддержания крестьянского сословия в должном порядке, отбирали у слабейших хозяев их дворы и земли ввиду общей пользы народного хозяйства.
Во всей Европе, не исключая и Франции, общий итог крестьянских земель в течение настоящего столетия уменьшился, между тем как население прибыло около 100 жителей на 100.
Поэтому не густоте народонаселения следует приписать неимущество низших классов, а неправильному расселению, несправедливому разверстанию и размежеванию общинных и частных угодий и всего более самовольным, насильственным завладениям, продолжавшимся систематически не только во времена крепостного права, но и гораздо позже, при полной гражданской и политической свободе всех классов народа.
Другой факт, который мы должны тоже выставить на первый план и который находится в непосредственном соотношении с первым, есть порядок, коему следовало, в большей части Европы, первоначальное закрепление и последующее освобождение крестьян из крепостной зависимости.
Ход этот был совершенно другой, чем в России: у нас оба эти акта, закрепление и освобождение, были единовременными мероприятиями высшей верховной власти, совершенными двумя почерками пера самодержавных властителей; весь период крепостного права продолжается 259 лет и замкнут в истории Российской империи между двумя положительными числами — 1602 и 1861 годами.
В Европе дело это шло совершенно другим ходом; ни начало, ни конец крепостной зависимости, ни ее введение, ни утверждение, ни освобождение крестьян — положительно не известны; также темны и сбивчивы все вопросы, связанные с землевладением, крепостным и вольным, с полным и неполным правом собственности; люди вольные и невольные, обязанные и полноправные, постоянно смешивались, различались по личным правам и сравнивались по одинаковой зависимости в реальных имущественных своих отношениях. Эта всеобщая сбивчивость понятий о взаимных правах и обязанностях и в особенности долгий, медленный ход крестьянской реформы дали всему этому делу оборот, очень выгодный для поместного сословия и очень убыточный для крестьянства. В Англии крепостное право, уже в XVII столетии положительно отмененное, протянулось, однако, с разными видоизменениями до царствования Елизаветы. В Германии и средней Европе первые мероприятия к освобождению крестьян относятся к началу XVIII столетия, а последние и самые действительные законоположения о выкупе крепостных повинностей последовали только в 1848 и последующих годах; но во многих государствах выкупная операция и по сие время еще продолжается. Этими долгими отсрочками воспользовалась, разумеется, та сторона, которая во все это время располагала властью, и покуда шли философские прения о правах человека, о равенстве и братстве, о социальном контракте и тому подобных благотворных началах, покуда публицисты, энциклопедисты и государственные люди сочиняли и поправляли проекты эмансипации рода человеческого, — половина этого рода была обобрана другой.
Этот факт, по нашему разумению, составляет исходное положение всего социального и аграрного быта западноевропейских народов: народы эти достигли высшей степени благоустройства; но для скорейшего и полнейшего достижения этих высоких благ цивилизации одна половина, а в некоторых государствах и более 2/3 или 3/4 народа, была пожертвована другой. Эти жертвы цивилизации, эти отсталые классы народов, брошенные на походе для скорейшего движения главного отряда, ныне, понемногу догоняя передовые сословия, заявляют свои претензии и жалобы, и хотя большая часть этих заявлений возбуждает по своей грубости справедливое негодование образованных европейских обществ, но нельзя не признать, что в некоторых отношениях они не лишены оснований. Спрашивается: можно ли требовать от людей, деды и прадеды коих владели землей, или старшие братья коих и доныне держат землю, чтобы они признали сами собой, по чувству высшей правды и справедливости, что экспроприация их и переход родовых их имений в другие руки были необходимы для общего преуспеяния, для улучшения культуры, для благоустройства современных обществ, для введения травосеяния, многопольного севооборота, рациональной агрономии вообще; что это требовалось непременно для разверстания угодий, округления дач, консолидации поместий; что без этого прогресс человечества был невозможен и что они подверглись экспроприации для большего преуспеяния народного хозяйства и общего благополучия человеческого рода.
Такого смиренного сознания, такого великодушия нельзя ожидать от народных масс; они видят только, что недвижимая собственность постепенно, из году в год, ускользает из их рук; что дома и земли, возвышаясь в цене по дням и по часам, сделались для них недоступными имуществами; что рабочая плата, как бы она ни возвышалась, не оставляет сбережений, достаточных для приобретения какого-либо уголка земли, и что поэтому, в конце концов, ни трудолюбие, ни бережливость не могут их вывести из кабалы наемного труда.
Это положение вещей, раздвоение гражданских обществ на два класса, имущественный и неимущий, есть, впрочем, явление не новое в летописях человеческого рода, и если б изучение классической цивилизации Греции и Рима послужило в пользу германо-романской цивилизации, то она бы извлекла из нее общее указание, что централизация собственности в высших сословиях, крупное землевладение и денежная олигархия были и в прежние времена признаками и предвестниками распадения обществ.
В греческих республиках перед их падением все народное богатство перешло в руки самого ничтожного меньшинства: в Спарте осталось всего 700 дворянских фамилий, и из них не более 100 — с несметными богатствами, а остальные превратились в нахлебников и приживальцев богатых господ.
В Риме целые провинции принадлежали патрициям; африканская — шести римским богачам; всюду, куда проникала римская цивилизация, она прежде всего производила грабежи, обирала туземцев, дарила поместья полководцам, а затем уже принималась просвещать и образовывать покоренные народы на захваченных областях.
В Италии блистательная эпоха возрождения наук и художеств (Renaissance) была и временем окончательного разорения сельских сословий, учреждения необъятных майоратных имений (latifundia) и церковных вотчин, выселения обывателей и превращения всей средней Италии в бесплодную пустыню.
То же самое было в Испании и Португалии: в то время как всемирная торговля обогащала эти страны, а грозные их армады покрывали моря, в Португалии 3/4 всей территории принадлежали рыцарским орденам и духовенству (morgadas); в Испании в XVII веке из 4 млн жителей оставалось только 917 тыс. оседлых крестьян. Вообще из истории не видно, чтобы классическая цивилизация, как ее понимали древние и приспособляли новейшие народы, чтобы эта цивилизация, которую нам выдают за образцовую, где-либо способствовала благосостоянию народов; напротив, она везде устраивалась на счет низших классов в пользу средних и высших, и предание Греции и Рима, по коим учились новейшие реформаторы, выучили их только подражать этим примерам, погубившим древние общества и угрожающим такой же гибелью и новейшим.
Русская земля оставалась долго в стороне от европейской общественности, и потому, казалось бы, гражданские и аграрные отношения должны были развиваться в ней другим порядком, на других основаниях, чем в Европе. Но многие русские ученые, авторитеты в науке, оспаривают это предположение и доказывают, что те черты нашего народного быта, которые мы иногда принимаем за своеобразные, национальные отличия, вовсе не имеют того значения; что они составляют не различия, а только оттенки тех первообразных форм, через которые проходят все народы в историческом их развитии, и что по мере этого развития, мы, русские люди должны будем испытать те же самые кризисы и превратности, которые постигли и другие племена, подвизавшиеся на поприще общечеловеческого прогресса.
Россия поэтому выходит таким же европейским обществом, как и все прочие; все недостатки и пороки нашего общества оказываются чертами, свойственными всем народам, не достигшим полного возраста, и чтобы исправить их и достигнуть такой же высокой культуры, как немецкая или французская, нам следует только изучать эту образцовую цивилизацию. Так ли это? Мы не думаем, и в этом сочинении постараемся исследовать те глубокие, резкие различия, которые, по нашему мнению, отделяют наш общественный строй от социального и аграрного быта европейских народов.
Во-первых, порядок первобытного водворения и поселения был в русской земле совершенно другой, чем в Европе: там гражданские общества образовались из нескольких слоев; были и следы древней римской цивилизации, и обычаи, порядки туземные, которые все вместе были подавлены и смешаны нашествием варваров; нашествие это имело главным предметом и целью водворение, приобретение новых земель, не завоевание в смысле расширения государственной власти, господства, владычества, а поселение на землях более привольных, чем степи, солончаки и пустыни, откуда выходили орды варваров; это был поэтому чисто аграрный переворот, эмиграционное движение, подобное тому, которое происходит в наше время, с той разницей, что эмигранты выходили не поодиночке, а целыми полчищами и занимали не только пустые земли, но и заселенные, отбирая их у коренных жителей.
В России ничего подобного не происходило. Князья и дружинники княжили и владели, но владение их выражалось только в праве суда и дани; они воевали и покоряли другие области и племена, но только для того, чтобы заставить их платить и кормиться на их счет; земель они ни у кого не отбирали, не строили замков, не заводили запашек, а, напротив, заботились только о том, как бы привлечь новых поселян, как бы земли не пустели и люди не уходили; сохранение туземцев, первобытных хлебопашцев, природных жителей на местах их жительства было высшею, неусыпною заботою правителей и владельцев русской земли, точно так, как захват крестьянских угодий, выселение жителей и присоединение их земель к господским поместьям были, наоборот, главными основами политики имущественных классов Западной Европы. И эти противоположные явления так просто объясняются климатическими и естественными условиями нашей страны в сравнении с западными, что не нужно придумывать никаких ученых систем, чтобы разъяснить их. Готфы и гунны могли плениться привольными равнинами Германии и Франции, тучными долинами Рейна и Сены, но, верно, наши русские земли представляли мало прелести для варягов, даже для татар; они не находили ни выгод, ни удобств в присвоении себе диких пустошей и предоставляли право владения и тяжкий труд обработки диких земель людям, на них издревле водворенным.
Но, как бы то ни было, по естественным ли причинам, или по политическим, первоначальная основа землевладения была совершенно иная в России, чем в Европе: однородная, единоплеменная и исконная — и легла одним слоем по всей русской земле, твердым, глубоким слоем, который не был срыт во все продолжение нашего исторического бытия.
Другой факт, который проводит также резкую черту различия между Россией и Западной Европой, есть то, что землевладельческий элемент никак и никогда не мог приобрести в России то первенствующее и подавляющее значение, которое оно имело на Западе. Элемента этого, собственно, у нас не было, владение землей было у нас не право, а обязанность, не преимущество высших сословий, а повинность низших классов, черных людей; право собственности было шаткое, неопределенное. Князья и бояре, переезжая из одного уезда в другой, меняли одни вотчины и села на другие; волости и города переходили из рук в руки, поместья верстались как окладные жалованья, как служилые тягла, жаловались, отбирались на государя, оставлялись на прожиток, и все это без права, без закона, без всякого порядка, а по случаю, произволу и самоуправству. Вообще само понятие о собственности как неотъемлемой и наследственной принадлежности земли частному лицу и его роду, само понятие это и выражение едва ли существовали в Древней Руси; слова «собственность» и «наследство» не встречаются ни в летописях, ни в грамотах до времен Петра; земля всегда считалась, вся без остатка, государевой, собственники назывались своеземцами, вотчинниками или помещиками, потому только, что держали землю особняком, не по мирской разверстке, а по одиночному пожалованию или завладению; села покупались, продавались, дарились и отказывались, но при всех этих сделках предметом договора и крепостного акта было не само имущество и не люди, в них водворенные, а только право собирать оброки и доходы с людей и земель, имущество же оставалось все-таки государевым; люди назывались государевыми людьми, тяглыми, или вольными, если они не несли тягла. Обыватели, как городские, так и сельские, правда, разделялись на классы, на мужей и людей (мужиков), на лучших, средних и младших, но все вместе, от малых князей Рюрикова рода до бобылей и крестьянских детей, были в отношении поземельного владения одинаково бесправными. Собственность была не частное право, а только факт владения и пользования, основанный или на мирских разрубах и разметах или верстаньи поместьями для службы, или на пожаловании и милости царской; вообще всякая поземельная собственность была условною, подначальною и обязанною.
Точно так же чуждо было русскому быту и понятие о наследстве, разумея под этим словом право детей на получение ими части имущества по смерти родителей.
В древней России ни в крестьянском сословии, ни в поместном дети не наследовали земель от отцов, и до настоящего времени право наследования не относится к крестьянским угодьям. Семья, двор не считались у нас нераздельным звеном, как в Англии, Германии; ни саксонский порядок единонаследия, ни франкский закон равного наследования у нас не применились. Семьи разделялись при жизни отцов семейства, как только в крестьянском быту сыновья садились на тягло, а в помещичьем — как поспевали к службе; дети уходили от отцов по своей воле и в таком случае прозывались крестьянскими или боярскими детьми, записывались на службу государю или в работу частным владельцам и считали себя людьми вольными государевыми, не приписанными ни к городу, ни к обществу, ни к двору, ни к семье. Правда, иногда дети бояр и помещиков припускались к наследству, иногда и несколько поколений сряду владели одними и теми же селами и пустошами; имения, унаследованные от отцов, назывались отчинами, отказанные дядей — дядинами, но такие переходы были случайными, исключительными явлениями, а не правилом, не законом или обычаем. Обычное право было только то, что как крестьянский парень, так и боярский сын, достигнув совершеннолетия, имели право получить свой земельный надел, независимый от отцовской выти, или поместья, и притом под условием для первого тянуть тягло, для второго -- исправлять государеву или земскую городовую службу.
Третья и главнейшая черта различия русского быта от всех инородных была организация мира и мирского землевладения; если рассматривать ее только в отношении общинного пользования землей, то, действительно, многие черты нашей общины сходствуют с устройством германской Gemeinde и французской commune; но сходство это только наружное, а во внутреннем быту наши сельские общества совершенно различаются от крестьянских обществ Западной Европы; там общинные земли составляли только придачу, запас к коренным участкам, принадлежащим семьям и домохозяевам, и состояли большею частью из выгонов и лесных угодий, между тем как пашни и луга признавались частною и наследственною собственностью. В России, наоборот, пахотные и луговые земли подлежали мирским разверсткам, расписывались по вытям, тяглым и душам, подлежали уравнению и переделам, а отхожие пустоши, дикие земли и леса состояли большею частью в частном владении князей, бояр и зажиточных домохозяев из крестьян. В немецкой Gemeinde крестьянский двор со всеми угодьями переходил в целом составе к старшему или младшему сыну; во французской commune он разделялся поровну между всеми наследниками; в русском мирском обществе двор означал только усадьбу, состоявшую, и то не всегда, в частном и наследственном владении крестьянских семей, но полевые угодья всегда считались мирскими, в раздел не шли и к отцовскому наследству не принадлежали; из этого видно, что в иностранных общинах общинное пользование относилось только к добавочным, запольным землям, а в русском, напротив, к коренным угодьям, пашням и лугам и что поэтому в последних мирское землевладение имело гораздо более значения для крестьян, так как из мирских пашен и лугов извлекались все доходы, уплачивались оброки и подати.
Но главнейшее отличие нашего мирского быта заключается не в порядке владения, а в образе устройства семейных и родственных союзов: семейство в германском мире составляет неразрывную единицу, крепкую до смерти ее главы, отца или старшего брата. В России крестьянская семья или двор имеет только срочное существование; она остается нераздельною до совершеннолетия сыновей, но затем распадается, сыновья выделяются и, не ожидая смерти отца для получения наследства, самостоятельно переходят в свои новые дворы и заводятся своим хозяйством; сторонние люди, женившись на крестьянских девках, принимаются в дом в зятья на место выделенных сыновей; домохозяин волен принять и чужих детей, племянников, приемышей в свое хозяйство, волен также и изгнать их; одним словом, семейный союз имеет у нас не столько значение родственной связи, родительской власти и наследственного права, сколько характер хозяйственной группы, состоящей из рабочих и малолетних, которая и держится неразрывно, покуда малолетние не поспеют в тягло или на службу, а затем разделяются на столько же новых групп, дворов, тягол, сколько выросло новых рабочих.
Из всего этого, как мы думаем, можно заключить, что семейный быт в России мало в чем сходен с европейским и что он развивался, вырастал из других корней, чем аграрный строй и поземельные отношения других стран.
Страна наша была несколько раз завоевана, разорена; князья варяжские силой оружия забирали города и волости, их дружинники присваивали себе вотчины и села; татарские ханы, литовцы и ляхи опустошали и грабили обывателей, собирали с них дани и оброки; но завоеватели не поселялись в неприютных весях русской земли, не касались вовсе землевладения, а предоставляли коренным жителям незавидное право владеть угодьями и дикими необъятными пустошами, коими укрыта была наша суровая страна. Попыток к обезземеленью крестьянского сословия у нас не было, и этого уже достаточно, чтобы провести между Россией и Европой неизмеримо глубокую черту различия.
Понятия о собственности и наследстве, на коем зиждется вся европейская гражданственность, были у нас очень слабы и смутны; вечное владение была в Европе общая и высшая цель, к коей стремились все классы жителей; у нас оно было исключение, милость, случайность; бояре и смерды, мужи и мужики, помещики и крестьяне держали земли и смешивали это право держания, занятия, заимки с правом собственности; покупать земли не значит по-русски приобретать их в полную собственность, а только получать на них право временного владения и пользования.
Таким образом, праву землевладения в России недоставало тех главнейших условий, на коих оно зиждется в европейских обществах, преемственности, наследования, и мирское владение в крестьянском быту, поместное в дворянском сословии было не что более, как средство для обеспечения исправного отбывания повинностей. Кто служил или платил, тот и владел. Права не было, земли занимались, как попало, артелями, обществами или семействами и частными лицами; пространство владения определялось самим фактом владения; куда ходила соха, коса и топор, то все и принадлежало пашенному крестьянину; поземельная собственность была срочная и условная, начиналась с 15-летнего возраста и продолжалась до тех пор, покуда владельцы или тяглецы не выходили из лет, не делались худыми, т. е. неспособными к работе и службе. С минованием рабочего и служилого возраста прекращалось и владение землей.
Итак, по внимательном рассмотрении мы должны придти к заключению, что в России поземельное владение было построено на других основаниях, чем в Европе. Правда, эти основания существовали некогда и в других странах, в особенности в славянских областях восточной Германии.
Но в тех из них, которые подпали владычеству немецких вотчинников и рыцарских орденов, следы его почти исчезли; в Силезии, Лаузице, Померании и на всем прибрежье Балтийского моря славянские поселения сохранили только свои наименования; мирской их быт был расстроен при первом же водворении саксонских властителей, и уже в актах IX века мы находим сельские уставы, предписывающие наделять славянских обывателей подворными участками, причем положено было правилом, так как подворный надел соответствовал пространству, обрабатываемому пароконным плугом, а славяне пашут одноконной сохой, наделять их, против германского рода, половинным участком. Таким образом, германская культура уже заблаговременно озаботилась подавлением славянского населения и выбрала для этого самое действительное средство — расторжение мирского владения и нарезку подворных участков, уменьшенных вполовину против нормального размера.
На окраинах русской земли процедура эта была медленнее и совершилась с большим трудом; в Польше, Литве и Остзейском крае сельские общества держались еще долго, но поместные сословия, примкнув дружно к европейской цивилизации и позаимствовав от нее главнейшие понятия о праве собственности и землевладения, успели наконец, в XV и XVI столетиях, провести те же начала и в свои земли. Крестьяне были размещены врозь на подворных участках; участки эти были нарезаны по нормальному размеру, сколько полагалось нужным для пропитания одной семьи, и крестьянское сословие было, так же как и в Германии, разбито на разряды — тяглых, полутяглых домохозяев, огородников, бобылей и, наконец, безземельных батраков.
Но в коренной русской земле, в треугольной полосе между Новгородом, Киевом и Москвой и в Новгородских колониях северо-восточного края, сохранилось положение прежних времен: крепостное право и податные системы послужили только к закреплению сельских жителей на местах их жительства; земледелец, обыватель все более и более связывался с землею, и землевладение постепенно превращалось в повинность, в службу, в общественное и государственное тягло.
Таким образом, на рубеже Азии и Европы образовалось многолюдное крестьянское сословие в 60 млн жителей, которое имеет в своем внутреннем быту другие основания, чем поместные и сельские сословия других стран. Во-первых, оно составляет одну сплошную массу, которая, несмотря на свое подчинение разным ведомствам, помещичьей власти, казенному управлению, уделам и пр., соблюдала общий аграрный закон равномерного надела земель, между тем как в серединной Европе, и преимущественно в немецких землях, земледельческие сословия были разбиты на несколько разрядов по размерам надела тяглого или полутяглого или одного усадебного. Во-вторых, это сословие в Европе получило с самых давних времен, со времен крепостного состояния, совершенно определительные, хотя и очень разнообразные уставы и грамоты, инвентари и описи, в коих перечислялись имущества и повинности, определялся порядок наследования, выделов и возвращение земли помещикам, и главное — означался размер подворного, семейного участка, нормального надела крестьянского хозяйства; в России, напротив, и до крепостного состояния, и после оно живет и жило по сие время, можно сказать, вне закона, по крайней мере имущественные его права были и остаются поныне неопределенными, порядок наследования, семейных разделов и выдела братьев, сестер, права вдов и сирот, призрение неимущих родственников — все это предоставлено распоряжению крестьян внутри обществ. Положительно и повсеместно выделяется из крестьянского быта в России только одна черта — что мирская земля делится поровну и наделяется не семейству и не по определительной норме, а каждому члену семейства по достижении рабочего возраста и столько, сколько по делению числа десятин на число тягловых душ, на одного рабочего приходится земли.
Главное различие, которое вытекает непосредственно из этих двух начал, есть то, что при первом, европейском, порядке одна часть населения остается в наследственном владении своими подворными участками и, пользуясь всеми выгодами родового, потомственного владения, улучшает свой быт; другая же часть, во Франции около половины, в Германии больше, около 2/3, в Англии почти вся (за исключением лордов-вотчинников и их фермеров), обращается постепенно, из рода в род, из поколения в поколения, к наемному труду и впадает в неимущество.
При русском мирском владении, наоборот, общее состояние земледельцев улучшается очень медленно и туго, зажиточная часть сельского сословия составляет очень незначительное меньшинство, сельское хозяйство и культура вообще держится в общем уровне с народным богатством, уровень этот ниже и возвышается медленнее, чем в странах с частным участковым владением; но, с другой стороны и до известной степени, избегается крайнее состояние круглого неимущества, которое причиняет современным европейским обществам грозные замешательства, обременяет государственные росписи громадными налогами на призрение бедных и расстраивает, возмущает весь их организм.
Поэтому социальные и аграрные вопросы сводятся, в сущности, к одному расчету, балансу дебета и кредита народного хозяйства: что выгоднее — наделять ли всех жителей недвижимым имуществом по мере возможности и с соблюдением прав равенства на землю или же принимать на счет имущественных классов призрение неимущих и возвышать податные оклады с земли и доходности по мере того, как умножается число безземельных обывателей? Европейские народы выбрали, или поневоле принуждены были избрать, эту последнюю организацию. Россия по сие время придерживалась, впрочем бессознательно, первой. Но, кажется, пришло время свести этот расчет, тем более что в некоторых государствах, как Англия и Германия, пролетариат уже обнаруживает крайние свои последствия, заставляя низшие классы покидать свои отечества, а высшие — принимать на свой счет призрение, продовольствие и воспитание неимущих.
Но, разумеется, бессмысленно было бы воображать себе, что какое бы ни было равенство политическое, социальное или имущественное может быть установлено безусловно или соблюдено на вечные времена; на поземельный быт в особенности действуют беспрерывно естественные причины, подрывающие ежегодно уравнение прежних лет, как-то: приращение народонаселения, прибыль или убыль рабочих сил, распашка новых земель. Поэтому поголовный или подушный надел нисколько не обеспечивает благосостояние народных масс, если эта мера не дополняется другими, возобновляющими равенство, нарушенное самой природой человеческой, и здесь-то нам представляются соображения, которыми можно заключить эти исследования, возвращаясь на ту же почву, на которую мы стали сначала для обсуждения этого предмета. Точно так, как эмиграцию мы приняли за исходную точку наших соображений, за признак окончательного пресыщения страны народонаселением и социального расстройства, так полагаем, что колонизация может служить для народов еще свежих и бодрых наилучшим средством для предотвращена будущих замешательств и расстройства. Но для этого надо заблаговременно обсудить и принять колонизационную политику, заблаговременно, покуда люди сильные и богатые не захватили еще лучших частей территории, оставляя будущим прибылым поколениям только крупицы с трапезы, тундры, солончаки, или выгоны и нивы, выпаханные предыдущими поколениями; нужно также сообразить, что начало вольного пропуска и свободы действия (laissez faire, lassez passer) еще недостаточно для регулирования такого передвижения, как население новых земель, что тут нужно содействие, руководство, материальная и денежная помощь, одним словом, совокупные силы частных лиц, общества и государства, и, наконец, что это содействие всех общественных сил для облегчения колонизации вполне справедливо потому, что от переселения и занятия новых земель выигрывают не столько сами переселенцы, хлебопашцы, сколько сторонние люди и сословия торговые и промышленные и те обыватели, которые, оставаясь на местах, покинутых выходцами, получают более простора и вообще расширяют свой быт, свою культуру по мере выселение прочих жителей.
Колонизация внутри государства, в пределах своего отечества доступна не всем народам; германское племя, например, не имея колониальных территорий, не может регулировать эмиграционного движения; но англосаксонская и славянские нации, располагая необъятными пространствами пустых земель, могут ими воспользоваться для лучшего размещения жителей. Первые — американцы, англичане, уже приняли энергические меры по этой новой, важнейшей отрасли народного управления, но Англия-слишком поздно, чтобы эти меры могли принести пользу. В России, в настоящее именно время, они были бы своевременны.
Нам кажется даже, что это и есть призвание нашего многолюдного великороссийского племени и что колонизация есть заветное поприще, на коем суждено нам подвигаться. Не даром же увлекает нас какая-то неведомая сила к приобретению все новых и новых стран и областей, когда и в старой исконной русской земле все еще порядки не устроены; недаром же сохранилось в России, среди всех превратностей нашей скорбной, народной летописи, животворное начало равного и поголовного землевладения.
Наши государи прославились не устроением, а собиранием земель; наш народ отличается не хозяйственными домовитыми добродетелями, а находчивостью, смышленостью, всеми достоинствами отважного колониста; он с необычайной легкостью приспособляется ко всяким новым условиям жизни, не унывает от лишений, не смущается от новых порядков, перенимает с быстротой, поражающей иноземцев, всякие их ухватки и приемы, объясняется на наречиях, никогда им неслыханных, узнает места, никогда им невиденные. Беспорядочный в своем домашнем быту, нерасчетливый в хозяйстве, разгульный в семейной жизни, русский человек отрезвляется и укрощается в походе, в дороге, на суше и на море и вообще на чужой стороне развивает как будто бы силы и способности, коими пренебрегает на родине.
Поэтому мы думаем, что широкая система колонизации есть необходимое дополнение того аграрного положения, которое введено или, вернее сказать, подтверждено в России указом 19 февраля 1861 г., и что без такого дополнения великое начало, узаконенное крестьянским положением, начало земельного надела, будет полумера, недоконченное преобразование. Сельский пролетариат уже быстро, неудержимо зарождается и плодится в наших селениях, и когда пройдет еще несколько десятков лет, будет уже поздно лечить язву, проникнувшую в плоть и кровь народа.
Но верно также и то, что на этом пути нашего аграрного устроения, если мы его изберем, мы еще встретим сильнейшие сопротивления, отпор всех тех интересов и классов жителей, которые устроили свой быт по образцу и на началах имущественных сословий древнеримской и новейшей германской цивилизации.
Понятия о мирском, или общинном, владении о семейных разделах, о праве всякого жителя на земельный надел, о колонизации на счет государства, о разверстке и переделе земель — все это представляется им антисоциальными началами, подрывающими всякую общественность, и прежде чем допустить такой порядок вещей, они, вероятно, не раз попытаются расстроить его, обратить нас на путь истины, на ту дорогу, по которой шли и благополучно дошли до высшей культуры поместные и владельческие классы Западной Европы.
Мы постараемся доказать в этом сочинении, что этот путь едва ли истинный, что он привел, вскоре после освобождения крестьян, вольных обывателей в состояние худшее, чем прежде; что кабала наемного труда так же тягостна, как и барщинное тягло, — одним словом, что высшая культура, которою прославилась франко-германская цивилизация, не обеспечивает благосостояния народных масс, убегающих от этого благоустройства в другие части света, на дикие земли.
Но так как мы не льстим себя самонадеянной мечтой убедить противников, то хотим только указать здесь, откуда, от кого надо ожидать противодействия, чтобы наперед приготовиться к самозащите.
Внутри России нельзя ожидать сопротивления; в коренных великороссийских областях землевладельческий элемент слишком слаб, происхождение его слишком новое, родословная его слишком двусмысленна, чтобы он мог получить перевес над интересами всенародными; притом же нельзя не отдать справедливости великороссийскому поместному сословию, что оно держало себя в отношении к низшим классам несравненно дружелюбнее, мягче, доступнее, чем имущественные классы романской и в особенности германской расы; оно свыклось с мирским бытом крестьян и, покоряясь совершившимся фактам, прямо от крепостной власти перешло к равноправности и самоуправлению.
Но не так легко помирить инородцев с началами, принятыми в основание нашего сельского быта и землевладения. Под именем инородцев мы разумеем как иноплеменных владельцев германской и польской крови в пределах русской империи, так и поместные сословия Западной Европы вообще.
В известном ученом сочинении немецкого экономиста (Die National-Oeconomie des Ackerbaues) Roscher’a [1] мы нашли следующий анекдотический рассказ: известный итальянский министр граф Кавур [2], беседуя с одним русским сановником, путешествовавшим по Италии, сказал ему между прочим: «Ваше крестьянское положение с подушным земельным наделом страшнее для Европы, чем все ваши армии». Не знаем, достоверны ли эти слова; министры иностранных дел не высказывают обыкновенно таких откровенных истин перед иноземцами, но, судя не по словам, а по фактам, можно положительно сказать, что отзыв итальянского министра — «si non е vero, e bene trovato» — выражает ясно отношения наши к другим государствам, отношения смутно сознаваемые и редко высказываемые.
Как бы ни казались гадательными с первого взгляда таковые предположения и опасения, но, вникая в разные проявления социального быта новейших времен, можно у же подметить несколько ясных признаков антагонизма, возникающего именно по этому предмету между Европой и Россией, или между германской расой и славянской.
Продолжительная борьба их в средние века окончилась, как известно, поглощением многих передовых славянских племен германской культурой, и поглощение это именно произошло посредством присвоения славянских крестьянских земель дворянами германской крови: расторгнув, с одной стороны, славянскую общинную связь и расселив домохозяев по отдельным дворам, с другой же, связав свои интересы рыцарскими полусветскими, полуцерковными учреждениями и уставами, они воспользовались таковым разобщением крестьянского сословия и союзом поместного, дворянского, чтобы покорить и обезземелить большую часть славянских и отчасти финских племен от берегов Эльбы до Днепра, Двины и даже Финского залива.
Это торжество германской культуры остановилось только в Киеве и Новгороде, где она встретилась с кровным велико- и малороссийским племенем; Польша, Литва, все остзейские губернии и часть Белоруссии покорились влиянию немецкого принципа, к коему пристали и польские паны; участковое частное землевладение заменило мирское, подушное, значительная часть крестьян осталась без земельного надела, и германское рыцарство вместе с польской шляхтой, поделило между собой обширные земли, отобранные от крестьянских обществ.
Очень естественно, что при смутных понятиях, которые имелись в прежние времена о законах правды и справедливости, это хищничество признавалось прогрессом и, наоборот, застой, в который погружена была юго-восточная часть славянских земель, от Дуная до Волга, — варварством. Наше полуазиатское правление, крепостное право и невежество давали полное право европейской интеллигенции вовсе и не ведать о нашей внутренней организации.
Но когда она понемногу сделалась известна и когда, наконец, реформа 1861 года провозгласила принцип подушного земельного надела, враждебное настроение европейской интеллигенции против России не только не смягчилось, но, напротив, разразилось с таким единодушием, с каким в прежние времена не преследовалась ни одна из национальностей Европы.
Знамя противодействия было поднято польскими панами и остзейскими баронами, которые действительно были всех более заинтересованы в приостановлении такого преобразования, которое колебало все их социальные и имущественные права; но замечательно, что и вся либеральная Европа стала на сторону этих двух сословий: демократическая Франция на сторону польского панства, передовые деятели, публицисты и экономисты Германии на сторону остзейского баронства, и таким образом вышло, что радикальная реформа, произведенная в России, имела против себя почти все органы не только консервативной, но и прогрессивной партии.
Многие из них действовали бессознательно, не зная и не спрашивая о существе спора и простосердечно воображая себе, что, действительно, дело идет только о введении русского языка и грекороссийского вероисповедания в окраинах России. Но польское и немецкое дворянство очень ясно сознавало, что скрывается под знаменем обрусения, и таковые свои опасения успело передать главнейшим политическим деятелям смежных германских государств, а также и некоторым высшим сановникам внутри России; они указывали тем и другим, что введение крестьянского и земского законоположения есть роковой шаг к демократизации поземельной собственности; что общинное землевладение, оставленное в полной своей силе и еще будто бы закрепленное положением 19 февраля, есть непреодолимая преграда ко всякому улучшению сельскохозяйственного быта; что крестьянское самоуправление есть революционное начало; самые умеренные из них доказывали только, что реформы эти преждевременны, что они поведут вольноотпущенных крестьян под иго мирского самовластия еще более тягостного, чем помещичье, и, примешивая к своим реакционным тенденциям общие фразы о личной свободе, индивидуальной инициативе, о производительности вольного труда и частной собственности, распространили в высших правительственных сферах мнение, что русское аграрное положение есть плод, исчадие коммунистических учений, проникнувших в наше отечество.
Но это не так: русское мирское землевладение ниоткуда не проникало, а выросло на русской земле; оно не имеет ничего общего с коммунизмом, проповедываемым на Западе, а, напротив, составляет прямую его противоположность. Оно означает не владение или пользование сообща, не обработку полей коммуной, по наряду, не раздел продуктов поголовно или по мере заработка: все это так чуждо и противно русскому земледельцу, что он считает общественную запашку или работу по общему валовому наряду такою же стеснительною, как и крепостной труд; мирское право (община — слово неизвестное и непонятное в простонародье) означает, напротив, право каждого рабочего на получение своего участка, своей полосы в пашне и лугах, которою он владеет отдельно, обрабатывает независимо от других одно-сельцев и урожаями коей пользуется без дележа; артелями, ассоциациями работают русские люди на разных издельных и отхожих промыслах, на наемной работе или на случайных и временных производствах, как-то: судостроении, плотничных, землекопных работах, но к хлебопашеству, к возделыванию собственных угодий, к общественным повинностям артельный, кооперативный труд никогда не применяется, и когда начальство, ревнуя о порядке, выгоняет целое общество на починку дороги, на постройку моста, то домохозяева разбивают свои деревенские участки посемейно, подворно, по числу рабочих душ в каждой семье.
Спрашивается: где же тут общинное, коммунистическое начало, которое по существу означает совместный труд и поголовную или пропорциональную труду разверстку прибыли? Мирской быт основан, напротив, на безусловном праве владения каждого лица и каждого семейства, праве, ограниченном только таковыми же правами других членов общества и стесняющемся в том случае, если этим прочим членам недостает земли; тогда для уравнения, для того, чтобы прибылые души воспользовались таковыми же имуществами, производится передел между всеми односельцами вместо того, чтобы делать раздел между членами одного семейства.
Итак, никакого развития коммунизма и социализма нельзя ни ожидать, ни опасаться от сплошной, однородной массы русского крестьянства; но что пример его земельного быта может быть соблазнителен для рабочих пролетариев других стран, этого нельзя не признать, и этим и объясняется дружный, единодушный антагонизм, который возник в Европе и на окраинах России против так называемой молодой России и московской партии, коим приписывалось введение этого начала, признания права на землю, демократизация собственности.
Со своей точки зрения, со своего социального положения, иноземцы правы; для остзейского барона, для польского пана, для немецкого ритергутсбезицера поголовный надел землей есть прямое отрицание его прав собственности, основанных на первобытном завоевании, последующих захватах и окончательной экспроприации народных масс.
Но это не значит, чтобы мы должны были отречься от начал, на коих основана была наша гражданственность; какая она ни есть, выросла и укрепилась она не столько силой оружия, сколько работой черных людей. Они, черные люди, собрали под скипетр великих своих государей новые земли; бродяги, казаки, староверы присоединили к русской державе более областей, чем все наши армии и флоты; станицами, волостями, миром занимались и защищались наши окраины прежде, чем их покорили московские ополчения. Правительственной власти, государственному началу приписывается вообще гораздо более действия, более влияния на судьбы России, чем они имели; правда, власти, начальства нигде не пользовались такими неограниченными правами, как в русской земле; но зато и народ нигде не пользовался большими средствами для избежания притеснений, для пассивного, молчаливого, но постоянного отклонения от себя действий и распоряжений властей. Вся история нашего внутреннего управления — длинная летопись самоуправства; мужи и люди забирали себе земли, где хотели и как приходилось; переезжали из удела в удел, переходили из одной волости в другую без спросу, не слушаясь ни государевых указов, ни приговоров общества, ни повелений помещиков; уходили в степи и леса, записывались, вопреки закону, из вольных людей в кабальные и потом переписывались опять в вольные государевы люди; помещики верстались землями для службы, а службы не справляли; пашенные крестьяне не смели продавать своих тяглых земель беломестцам, а продажи эти совершались беспрерывно и повсеместно; крестьянские дети, чтобы не тянуть тягла, уходили от отцов, боярские дети, скрываясь от царской службы, давали на себя записи частным владельцам, вотчинники и монастыри укрывали беглых, держали пристани для бродяг. Указы следовали за указами, угрозы за угрозами; воеводы, стольники, дьяки разъезжали по городам и уездам, выгоняя дворян на службу, собирая подати и оброки с черных волостей, переписывая тягла, выти, поместья. Ничто не помогало; вводимые порядки не принимались; народ, все сословия продолжали жить своею жизнью, и когда им приходилось уж чересчур жутко и тесно, когда порядки подступали уж очень близко, то они обращались в бегство и, не выходя из подданства великого государя, отправлялись в Поморье, в Украину, в низовые города, где тоже служили, но по-своему, царю и отечеству, не слушаясь закона, но защищая русскую землю и запахивая все далее и далее, за счет русского народа, степи и лесные нивы.
Поэтому поземельный быт в России должен быть признан вполне своеобразным и народным; на него повлияли менее, чем в других странах, внешние причины, высшие распоряжения; законодательство и правители редко вступались в поземельные отношения, закрепление крестьян была мера административная и фискальная, которая не расстроила сельского быта, не изменила отношений земледельца к земле; все прочие реформы, предначертанные русскими государями, начиная от запрещений Судебника отчуждать крестьянские земли до указов Александра [3] и Николая [4] о вольных хлебопашцах и обязанных крестьянах включительно; все эти предначертания проскользнули мимо народа, прошли далеко и высоко над ним, так высоко, что народ ничего о них и не узнал: они очень мало затронули внутренний быт сельских обществ и сельскохозяйственные отношения крестьян между собою.
Неразумно было бы скрывать от себя грубые недостатки и пороки этого быта, но также несправедливо приписывать порядки землевладения, усвоившиеся в России, исключительно нашему варварству, младенчеству нашего политического возраста, отсталости нашей цивилизации. Если под словом «демократия» и в здравом смысле этого слова разуметь не только политическую равноправность, которая недоступна рабочему люду, но и хозяйственную, то в принципе мирской разверстки имуществ и тягостей, на них лежащих, есть тоже и чувство правды, и если бы к развитию этого чувства, к организации этого быта и к его улучшению, исправлению было приложено столько же стараний, сколько было употреблено усилий к привитию нам других элементов цивилизации, то русский мирской союз несомненно оказался бы для народного хозяйства не менее благотворными, чем закон подворного владения, под коим живут другие народы.
Время это еще не ушло; благодаря долгому существованию крепостного права, позднему вступлению крестьянского сословия в гражданскую жизнь, поприще аграрного и социального устройства, давно закрытое для европейских обществ, еще не замкнуто для русского; еще мы можем воспользоваться необъятным простором для новых поселений, и если нет ничего вечного в этом мире, то, по крайней мере, верно то, что много пройдет лет и столетий, прежде чем русскому народу сделается тесно на русской земле.
Так же верно и несомненно и то, что к окончательному регулированию поземельных отношений надо приступить вскоре, чтобы не впасть в ту же ошибку, как другие народы, которые принялись писать и рассуждать о социально-аграрных устройствах, когда уже все земли были разобраны, все общественные отношения установлены и когда не оставалось более ни в стране, ни в обществе свободных мест для прибывающего населения.
Вот это-то мы и желали бы разъяснить в этом сочинении: что улучшение быта еще не достигнуто тем, что земли наделены подушно или подворно всем сельским обывателям; что это равномерное распределение имуществ ежедневно колеблется, нарушается действием разных естественных и природных, прямых и косвенных причин; что уже ныне, через 12 лет после поголовного надела всех крестьян, малоземелье зарождается в разных местностях России; что поэтому надо приступить к такой организации, которая бы сама собой исправляла эти недостатки, сглаживала по возможности социальные неровности, предотвращала бы и чрезмерное развитие крупного землевладения, и приращение сельского пролетариата, открывая всем и каждому, кто способен работать, свободный доступ к недвижимому имуществу, к владению землей.
Мнения и учения европейских экономистов могут служить нам в этом деле только предостережениями, но не указаниями; они стоят на другой почве и совершенно правы со своей точки зрения, обзывая всякие аграрные реформы революционерными и притом бесплодными агитациями. Но другое дело в стране, какова Россия, где еще имеются сотни миллионов десятин незанятых земель и необъятные пространства пустых территорий, где все жители и грядущие поколения могут еще пристроиться без ущерба для других собственников, без раздела земель и без экспроприации. Там можно смотреть на дело без малодушных опасений, как оно есть, как повествует о том летопись всех гражданских обществ древнего и нового света, повторяющая из рода в род, из века в век все одно и то же поучение, что неправильное распределение имуществ между разными классами народа было всюду, и в самых высокообразованных обществах, первой причиной внутренних раздоров и междоусобий, а эти смуты первыми предвестниками расторжения общественной связи и падения государств, достигших высшей культуры.
Это поучение нам кажется высшим из всех тех, которые могут быть выведены из истории социального быта разных государств древнего и нового мира, и мы признаем полезным обратить внимание наших соотечественников на этот предмет, потому что в нем, по нашему разумению, заключается вся сущность хозяйственной организации страны и народа, точно так, как местное самоуправление составляет существо политического строя государства.
В другом нашем сочинении, «О самоуправлении», мы старались объяснить, что не формы правления и порядки управления разрешают вопрос о свободе и полноправности граждан.
Здесь мы хотим указать на другой закон, столь же важный в экономическом отношении, как первый в политическом: что богатство страны не всегда соответствует благосостоянию народа; что приращение этих богатств очень часто совпадает с обеднением рабочих классов; что действительное улучшение социального быта обусловливается не массою произведений и валовою суммою денежных оборотов, но распределением имуществ, продуктов и денег, и, наконец, что восстановление этой равномерности в пользовании общими благами составляет по существу ту великую задачу, которая потрясла и разрушила древние цивилизации и волнует и смущает все современные общества.
Если б мы признавали, что эта задача в России представляется в тех же неумолимых условиях, как она предлагается в других странах Старого Света; если б мы думали, что и у нас, как в Европе, правильное распределение народных богатств и имуществ может быть достигнуто не иначе, как разделом земель, экспроприацией собственников, революцией и насильством, то мы бы бросили перо, потому что междоусобия и социальные смуты, по свидетельству истории, были всегда предвестниками падения, а не возрождения гражданских обществ.
Мы полагаем, напротив, что Россия находится в этом отношении в положении лучшем, чем другие страны, что имущества у нас распределены ровнее, чем у других народов, и что в общем фонде народного богатства остается у нас довольно свободного места, свободных имуществ, чтобы уравнять по возможности социальные неровности, не посягая на личные и реальные права частных владельцев, сельских обществ и казны.
Наконец, мы также полагаем, что русское общество в своем историческом развитии не перешло еще того рокового рубежа, когда мирные соглашение и преобразование становятся неисполнимыми по той причине, что интересы разных классов жителей, соприкасаясь и тесня друг друга, вступили уже между собой в соперничество и борьбу. Этой борьбы, которую в Европе называют антагонизмом сословий, рабочим вопросом, враждой капитала и труда, социализмом и коммунизмом — этой борьбы в России нет, и, дай Бог, чтоб мы воспользовались промежуточным периодом, когда социальные отношения у нас еще окончательно не установились, чтобы порешить по правде и справедливости аграрный вопрос, причинивший столько замешательств всем народам древнего и нового мира.
ГЛАВА VI
Землевладение в России
править
ОТДЕЛ I
История землевладения до закрепления крестьян
править
Шаткость права собственности в России. — Право заимки. — Землевладение развивалось на Руси самобытно и независимо от правительственных и законодательных мер. — Значение слов: «обыватель» в России, «occupier» в Англии. — Княжеские вотчины. — Различие между вотчинным и поместным владением. — Белые и черные земли. — Испомещение служилых людей. — Первобытное положение крестьян на Руси. — Подворное и общинное владения завелись одновременно, — Московский период, раскладка податей по сохам, обжам, вытям и дворам. — Право вольного перехода. — Времена Судебников. — Общее положение русского крестьянства перед закреплением. — Заселение диких земель. — Ограничения прав частных владельцев при Иоанне IV. — Смутное положение землевладения в XVI столетии.
правитьВ этой главе и в последующих мы хотим представить краткий очерк исторического хода землевладения в России. Не считаем себя вправе пускаться в новые исследования по тем предметам, которые уже были разобраны и описаны в ученых трудах наших исторических писателей и критиков, а позаимствуем у них факты и данные, как они есть; но позволим себе только в тех случаях, где воззрения их расходятся, где мнения и суждения людей науки противоречат одни другим, — искать их соглашения и развязки спорных вопросов.
Материалы для исследования внутреннего быта русского народа, как известно, очень скудны. Большая часть в них, труды Чичерина [1], Неволина [2], Градовского [3], Беляева [4], Самарина [5], относятся к тому краткому промежуточному периоду, когда при общем волнении умов и страстей обсуждалось великое дело освобождения крестьян; вскоре после реформы голос наших ученых опять умолк; поэтому мы могли воспользоваться для нашего предмета только отдельными монографиями или отрывочными очерками, обнимающими эти особые периоды нашей истории или отдельные явления нашего социального и аграрного быта {Мы должны здесь оговорить, что в наших исследованиях о землевладении в России читатели, следившие за ученой литературой, не найдут новых фактов; мы придерживались в нашем изложении тех данных, тех исторических и юридических сведений, которые уже переданы были русской публике другими писателями (Неволиным, Кавелиным [6], Чичериным, Градовским, Беляевым, Лакиером [7], Ивановым, Самариным и др.) Главным руководством служили нам два сочинения: для поместного права — «История местного управления» Градовского; для крестьянского владения — «История крестьянства на Руси» Беляева. Эти две книги составляют, по нашему мнению, каждая по своему предмету, лучшие, полнейшие исследования порядков землевладения в древней России, и мы так много позаимствовали и выписали из них, что должны извиниться перед авторами в таком заимствовании. С другой школой писателей, во главе коей стоит Б. Н. Чичерин, мы расходимся в некоторых воззрениях. Статьи г. Чичерина (о сельской общине, холопы и крестьяне) нам кажутся несколько сбивчивыми и затемняющими главные факты и черты древнерусского быта. Всего более нам кажется рискованным предположение г. Чичерина и других, будто бы устройство частного и общинного владения было в древней России такое же, как в Западной Европе. Будто наша сельская община подобна по своему происхождению немецкой Gemeinde. Будто первоначальный порядок крестьянского владения был участковый, а поместное владение соответствует феодальному, и что вообще сельский наш быт «устроен правительством под непосредственным влиянием государственных начал» («Опыты истории русского права» Чичерина, ст. 57). Разумеется, в истории всех народов можно подметить некоторые черты сходства, но выводить из них тождественность самого народного быта не всегда справедливо. Поместное право на Руси имеет то сходство с феодальным, что было условное владение, обязывающее к службе государю, но это было единственное их сходство. Затем, сравнивать или даже находить какое-либо подобие между горделивыми и самостоятельными феодалами, жившими, как орлы, в неприступных замках и присвоившими себе все права государственной власти не только над крепостными, но и над вольными людьми, сравнивать их с нашими помещиками, наделенными 50-100 десятинами и выгоняемыми на службу, как крестьяне на барщину, проживавшими в усадьбах посреди крестьянских дворов, а за ослушание лишаемых поместий, — делать такие выводы и заключения — значит извращать смысл и значение исторических фактов. Точно также можно, пожалуй, называть вотчинное владение полноправною и преемственною собственностью, патримониальной. Но следует заметить, что вотчина никогда не достигла в России того значения, которое обыкновенно придают слову Patrimonium, что право наследования постоянно нарушалось великими князьями и царями, отбиравшими вотчины в казну, а право полной собственности распоряжениями правительства, требовавшими службы от вотчинников, как и от помещиков.
Наконец, относительно сельской общины можно находить большое сходство в названии Gemeinde, но следует заметить, что самое слово «община» никогда не употреблялось ни в древней России, ни в новейшей и что оно совершенно непонятно народу, к коему применяется. То, что наши ученые назвали общиной, народ называет миром. Мирское владение означает не общее пользование, не общую обработку земель, а только право каждого обывателя, достигшего рабочего возраста, получать свою долю в полевых угодьях, не из отцовского наследия, а из всей земли. В немецкой Gemeinde, напротив, сыновья всегда наследовали от отцов и общинные угодья составляли только придачу к частному владению, запасной участок для выгона скота и других общественных надобностей.
Гакстгаузен [8] и за ним некоторые русские ученые также подробно разбирают вопрос о происхождении русской общины, то признавая ее семейным союзом, патриархальным, то договорным, то правительственным учреждением.
Происхождение ее, может быть, было семейное в том отношении, что при первых расселениях русских хлебопашцев земли отводились одному семейству на один двор, что и подтверждается многими актами, записанными в писцовых книгах и других, где договор пишется на отдельные крестьянские семьи и отдельные подворные участки. Но мы спрашиваем у наших ученых критиков — какой был порядок наследования в крестьянском быту? Ожидали ли сыновья, зятья смерти отца, чтобы делить его имущество? Выделялись ли они от родителей немедленно по женитьбе, получая свой особый участок, свою выть или тягло, оставаясь в земле или выходя из нее тоже по произволу? Все летописи и грамоты свидетельствуют, что семейный раздел, а не наследование был исконный порядок в России, что младшие члены семейства должны были получать свой надел при достижении полного возраста, и их заставляли, понуждали брать тягло, как только они вступали в брак и хозяйство. Если это так, а, кажется, в этом сомнения не может быть, то происхождение мирского владения объясняется само собой, и не нужно подбирать никакого начала, чтобы представить себе начало этого общественного нашего строя. Он мог быть первоначально и семейный, и договорный, и участковый или подворный, но неминуемо сам собой превращался в общинный, как скоро принято было правило наделять всякого рабочего и женатого крестьянина особой полосой. Первое поколение могло еще делить отцовскую землю, если отец владел всей дачей, если он был один жихарь на отведенном участке, но последующее не могло быть выделено, посажено на тягло без того, чтобы не передвинуть все полосы, ибо иначе тягла были бы или по размеру, или по качеству угодий неравны. Поэтому вопрос о происхождении общины ничего не разрешает и не объясняет; из чего бы она ни произошла, устроилась она по обычаю, по порядку принятому в крестьянстве наделять поровну всех взрослых людей.
Мы не считаем нужным возражать против мнения того же ученого профессора, что "сельская община устроена правительством и вытекла из основных обязанностей, наложенных на землевладельцев XVI века. Из их укрепления и разложения податей на души (с. 67), или «когда XVII веке введена была подушная подать, то установился обычай разделять земли по числу душ», а правительство «приказало производить раздел по тяглам» (с. 46). Или что «правительственными мерами устроены поземельные отношения общин, хозяйственный их быт и внутреннее управление» (с. 58)!! На такие смелые предположения должны отвечать исторические факты. Одно недоразумение надо, однако, разъяснить: г. Чичерин приводит один указ 1770 г., где говорится, что «крестьяне во многих местах делят земли не по числу работников, а по числу ревизских душ, по издревле вкоренившемуся такому обычаю», и тут же в выноске примечание автора, что «обычай этот не мог вкорениться ранее подушной подати» (с. 46, 47). Как же это, издревле вкоренившимся обычаем называется такой в 1770 г., какой мог быть введен только, по мнению профессора, с 1713 г.; неужели это называется древним обычаем? Но дело в том, что чиновники, писавшие указы для крестьян, также мало знали их быт, как и некоторые наши современные администраторы. Счет по душам действительно велся и ведется поныне во многих местах для означения разверстки полевых полос; напр., крестьянин говорит, что он владеет 1 или 2 душами, но это означает вовсе не то, что предполагается. По среднему расчету, число душ соответствует 1/2 числа работников и крестьяне называют душой пол-тягла; вместо того чтобы сказать: за мной одно тягло, — говорит — две души; 1 1/2 тягла — 3 души и т. д. Душа выражает размер полевого надела, равняющая половине полного тягла; в семье может быть 3 ревизские души, но если между ними 2 рабочих, то они берут надел на 4 души, а если 1 рабочий — на 2 души. Правительственными мерами устроены и поддержаны были на Руси большие беспорядки, большие злоупотребления. Бестолковые распоряжения московских царей смешали и перепутали все хозяйственные отношения частной собственности, смешали вотчинные права с поместными и наоборот; потом, закрепив крестьян, они урочными годами ослабили самое действие этой меры в единственно-полезном ее отношении, в отношении оседлости крестьян, и вселили в русское общество страшное зло бегства, бродяжничества, укрывательства, пристанодержательства — зло, в коем участвовали все сословия, посредством коего наживались крупные владельцы, от коего погибло много тысяч крестьян. Не правительственными мерами, а бегством от них, от притеснений московских порядков основаны были сельские общины в поморском крае и казацкие станицы на юге. Общины эти прожили и отчасти живут и поныне не под влиянием государственных начал, а наперекор этим началам.
В статьях г. Чичерина встречается несколько раз заявление, «что вольная община исчезла, не оставив по себе и следов в истории» (с. 11,17). Вольной общины в европейском смысле никогда и не существовало в России, и она не исчезала, потому что ее не было. Но в невольной русской общине жилось бедным людям едва ли не привольнее, чем в вольных городах Европы с их гильдиями, цехами и сословной иерархией; мы говорим бедным, а богатым было несравненно лучше в вольных европейских общинах, чем в русских. Утверждать, что русская община не оставила следа, когда половина России населилась и обработалась казацкой вольницей, староверческими слободами, новгородскими, сибирскими промышленниками, поморскими рыбаками, без спроса и ведома правительства, когда и поныне община составляет единственное историческое предание, пережившее все реформы европейской цивилизации, — это нам кажется высшим проявлением того чувства смиренномудрия, которое стремится доказать, что в русском народном быте ничего нет своеобразного, ничего — кроме всепокорной восприимчивости и послушания видам правительства.
Впрочем, надо заметить, что г. Чичерин несколько раз в своих исторических исследованиях упоминает, что в северных областях, Поморских городах, Заонежских погостах, Двинской, Устюжской провинциях сельская община была вольнее, самостоятельнее. Но эту часть России он как будто отсекает от своих исследований и видит типическое развитие русской общественности только в Москве и под Москвой. Мы придерживаемся другого мнения и полагаем, что типические, первообразные следы народной жизни надо изучать в тех местах, где народ жил хотя и грубо, но вольно, куда он уходил от властей, производивших разные опыты над хозяйственным его бытом.}.
Постараемся в этом обзоре восстановить между ними некоторую связь и выделить из них те главные черты, которые, по нашему разумению, достаточно выяснены и доказаны, чтобы служить исходными положениями и характеристикой нашего поземельного строя.
Так, между прочими, одно из первых соображений, которое, по нашему мнению, выделяется из исторического хода землевладения в России, есть следующее:
Понятие о поземельной собственности, которое служило в других странах краеугольным камнем общественности, в русской земле было издревле и до новейших времен так шатко и смутно, что едва проникало в сознание народа и правителей. У нас с древнейших времен было очень твердое понимание слова и дела владения в смысле держания, занятия, пользования землей, но выражение «собственность» и весь круг юридических понятий, сопряженных с правом собственности в Древней Руси, едва ли существовало. Само это слово не встречается ни в наших летописях и грамотах, ни в наречии нашего простого народа даже новейших времен; в древних актах мы иногда находим выражения, соответствующие слову «собственник», например «своеземцы», или термины, означающие принадлежность имуществ частному миру: «купчия земли, свои села», но они приводятся как будто в виде исключений из общего порядка, не как право, а как привилегия, льгота, царская милость и пожалование.
Напротив, владение как факт, как заимка земель, лежащих впусте, составляло, по-видимому, очень твердую основу; давность освящала это право, земля считалась принадлежностью того обывателя-хлебопашца, рыболова или зверолова, который на ней сидит, и пространство владения определялось тоже фактическим пользованием, объемом эксплуатации.
Очевидно, что эта черта не составляет особенности нашего русского быта и что она встречается у всех народов при первобытном их водворении в ненаселенных местах; но нигде, как в России, она не сохранилась так долго. Не пережила в мутном сознании народа эпоху гражданского и государственного устроения, нигде право собственности не было так шатко, а право владения, напротив, так твердо, как у нас.
Даже и по сие время понятие о собственности и владении ясно различается нашими простолюдинами и крестьянами; на вопрос: чья это земля, они отвечают, например, — наша. Но это еще не значит, чтобы земля была его собственная; если вы расспросите его дальше, то, пожалуй, окажется, что она деревенская, надельная или его частная, купчая; но может случиться, что он называет своим и угодье, снятое им в оброчное содержание, в аренду. Далее, если вы спросите, как она ему досталась, то он скажет, что эта земля у него куплена; если затем вы еще пожелаете узнать, как она им приобретена, то, может быть, окажется, что она куплена в годы, даже на одно слетье, один урожай и что он называет ее своей по праву срочного пользования.
Таким образом, под словами «купля» и «продажа» русский крестьянин разумеет безразлично приобретение или уступку права полной собственности и право временного владения; собственность представляется ему как продолжение владения на долгий срок, и он различает только виды владения, вечное, пожизненное, срочное, в годы или на 1 год; но полное сознание права распоряжения, полное юридическое понятие о неотъемлемости имущества в русском быту и во всех сословиях, как и крестьянских, проявляется очень смутно и несравненно слабее, чем у других народов.
Другое соображение, которое надо также иметь в виду при исследовании поземельных отношений в древней и новой России, есть то, что они складывались в течение веков и сложились окончательно сами собой, независимо от тех официальных форм, законодательных актов и правительственных распоряжений, которые по временам издавались для их устройства, так что, изучая эти формы и акты, можно получить о народном быте понятие совершенно противное действительному его развитию и состоянию.
Вообще порядка владения, наследования, семейных разделов, мирских разверсток, поместных верстаний и вотчинных прав едва ли можно найти в истории русского землевладении. Порядков не было, начал никаких не признавалось; исключений было более, чем правил; всякий владел, чем Бог послал и что мог удержать в собственном своем распоряжении собственною своею властью: законодатели и правители издавали правила и уставы, но сами же их нарушали, подданные выслушивали царские указы, покорялись им, но не соблюдали. Государевы слуги строго преследовали нарушения закона, но потворствовали нарушениям для извлечения из них своих поборов и кормов; самоволию крестьян вторило самовластие поместного и служилого сословия, и указы, уставы, грамоты, собственно, служили только для напоминания и подтверждения тех правил, которые не соблюдались, или для установления изъятий, льгот в пользу отдельных личностей, волостей, городов и церквей, — так что исторические наши акты представляют большею частью отрицательную сторону народного быта, перечень тех порядков и устроений, которые вводились и не были введены, предписывались и не исполнялись, проектировались и не приводились в действие.
Так было в Древней Руси, так было и в новейшей, и начиная с указов московских царей о запрещении беломестцам скупать тяглые земли до закона Петра I о единонаследии и кончая новейшими законоположениями о свободных хлебопашцах в царствование Александра I, об обязанных крестьянах в царствование Николая, мы проходим через длинный ряд несостоявшихся реформ, которые все прошли мимо народа, не касаясь его внутренней жизни.
Поэтому понятно, что когда свет науки проник в темное царство всероссийского безначалия, то вся историческая жизнь великороссийского племени представилась в том виде, в тех цветах и тонах, как описывали ее правительство и приказные люди, потому что они одни во всем народе умели писать; постепенно сложилось мнение, что русская земля вся устроилась — по приказу, по инициативе властей, по велению царей и государей. В письменных актах встречалось все, что нужно было для восстановления связи русской гражданственности с цивилизацией древнего и нового мира: были и князья великие и малые, напоминающие феодальных владык германских стран; были и бояре, мужи, представители крупного землевладения и вотчинники наподобие патримониальных собственников других стран; были общины точно такие, как коммуны во Франции, Gemeinde в Германии, и подворные участковые владельцы, и крепостные и вольные люди, и полные рабы, которые, по мнению некоторых писателей, доказывают даже сродство нашего общества с древнейшими цивилизациями Греции и Рима.
Все это было, и, как будто гордясь этой кровной связью с историей других народов, мы выбирали эти черты сходства для описания нашего народного быта по этим классическим образцам.
В действительности сходства не было; жизнь народа шла наперекор всему тому, что устроивалось для его жизни: ни великие, ни малые князья не достигли значения феодалов, потому что были подавлены московскими царями; бояре и мужи не могли отстоять не только политических, но и землевладельческих своих прав и были разжалованы в простые дворяне, т. е. придворных служителей; их вотчины, которые будто бы означали преемственное родовое владение, отбирались в казну за простое ослушание, за неявку на службу; наоборот, поместья, которые жаловались за службу, часто переходили по наследству и обращались в потомственное владение; с другой стороны, крестьянские черные земли считались неотчуждаемой собственностью и беспрерывно скупались частными лицами; сами крестьяне были крепки земле и скитались безнаказанно из края в край России. Вольности и прав не было на Руси, но своеволие и самовластие были полные, и ими-то и воспользовались русские черные люди для устройства своего хозяйственного быта по-своему, минуя и обходя с замечательною ловкостью все формы общежития, навязываемые ему благонамеренными просветителями русской земли.
Эти две черты мы и хотели отметить с самого начала наших исследований: 1) шаткость понятия о праве собственности, 2) несостоятельность всех мер, принятых для устройства поземельной собственности. Они отчасти объясняют сбивчивость и запутанность тех сведений, которые мы должны здесь представить, описывая поземельную организацию в такой стране, где она никогда не была организована.
Мы разделяем этот исторический очерк на три отдела: Первый мы назовем периодом вольного перехода; он идет до конца XVI или первых годов XVII столетия, занимая таким образом из тысячелетнего нашего государственного существования около 2/3, всего семь веков.
Второй открывается с первых указов о закреплении крестьян и продолжается до Петра Великого включительно. Это было время постепенного закрепления поселян к земле и дворян к службе.
Третий, от смерти Петра до 1861 г., есть период вольности дворянства и полной неволи крестьян.
1-й период вольного перехода.
История русской гражданственности открывается известным изречением славянских послов: «земля наша велика и обильна, но порядка в ней нет; приходите владеть ею и княжить».
Этими словами также характеризуется и первобытное устроение поземельной собственности в России. Княжение, т. е. политическая власть, сливается с землевладением, государство с землей, и вся территория, раз навсегда и на вечные времена, признается общенародным достоянием, впоследствии государевым и государственным имуществом, так что через 1000 лет после призвания варягов, пройдя через бесконечный ряд всяких превратностей и выходя из вековой крепостной зависимости, русский народ все еще признает землю — царскою и право распоряжения государя ставит выше всех прав частной и общинной собственности.
Это было, по-видимому, основное начало, внесенное нормандскими дружинами, во все страны, где они водворились, ибо в Англии, точно так как в России, юридической основы частного землевладения не существует и по сие время; вся территория тоже признается государевой, собственники называются tenants, т. е. содержатели земель, и право гражданства, политическая полноправность обусловливается не правом собственности, а держанием и занятием земель и других недвижимых имуществ.
Название «occupier» означает человека, занимающего дом или землю, в качестве ли полного собственника или арендатора, жильца, и ему приписывается в Англии полная гражданская и политическая правоспособность и вместе с тем на него возлагаются все общественные повинности, служебные и податные. Этому термину вполне соответствует наше слово «обыватель» — человек, постоянно бывающий, обитающий на земле или строении; только у нас из этого понятия развилось совершенно другое последствие, не полноправность, а только полнообязательность обывателя, т. е. что на него были возложены все повинности, как и на английского occupier-a, но без соответствующих прав.
Княжеское владение в Древней Руси имело смешанный характер государственного владычества и частной собственности; все старания ученых исследователей старины различить эти два понятия оказываются безуспешными.
Великие и малые князья раздавали столы, добывали земли и волости, искали, промышляли города не из чувства властолюбия, а просто, как они наивно выражаются, чтобы быть «сыты», чтобы взимать дани и поборы натурой и иметь кормление от местных жителей, обывателей. Эти выражения, встречающиеся в древнейших наших летописях и актах, свидетельствуют, что русские князья считали все земли, признавшие их власть, своими и поэтому самому и не считали нужным присваивать их себе в частное владение, довольствуясь повинностями, взимаемыми в их пользу. Они не отбирали земель от прежних владельцев и не раздавали их своим дружинам, как германские завоеватели, а только ставили себя и своих именитых товарищей, малых князей и бояр, над простыми людьми, оставляя их на местах полными хозяевами.
От этого произошло общее смешение понятий о праве владения в Древней Руси. Термины: волость и стан — как территориальные деления, княжество и удел — как политические, вотчина и село — как владельческие? — постоянно употребляются один за другого. Оспаривая друг у друга свои владения и княжения или отказывая их детям и родственникам, князья называют их то станами, то волостями, вотчинами, селами. По мнению некоторых наших исторических критиков, последние два слова — вотчина, княжеское село — означали частную собственность князей и бояр, а стан и волость — территориальное деление. Но в таком случае как объяснить распоряжения, постоянно встречающиеся в исторических актах об отказе, в виде завещания или раздела наследства, целых областей и уделов, именуемых княжескими вотчинами? Как разуметь, например, распоряжение Иоанна Калиты [9], который, назначая каждому из своих сыновей «по волости»? отказывает им всем вместе в общее владение «свою отчину» Москву: неужели этот князь считал свой стольный город частным имуществом, и не означает ли это слово «вотчина», которому придают значение родовой, патримониальной собственности, простой факт — что такое-то имение или княжество, удел перешло от отца к сыну?
Итак, мы думаем, что княжеское владение во весь период удельный, и отчасти и во времена первых царей, было грубое смешение правительственных и частных прав, державных и вотчинных. То же самое смешение, как мы увидим ниже, перешло и на частные владения дружинников, бояр, старшин и лучших мужей, которых Рюриковичи ставили по городам и волостям.
Правда, что в конце этого периода, в XV и XVI столетиях, уже встречаются случаи покупки имений на имя великих князей и государей, и начинает образовываться частное их владение — княжеские села, дворцовые вотчины, в различие от черных волостей, казенных имуществ; но и тут происходит постоянное смешение не только названий, но и повинностей, оброков, в тех и других волостях и с черных людей, т. е. вольных крестьян, сходит в царскую казну еще более, чем с сел, составляющих их личную собственность.
Вся земля русская считалась княжескою и царскою, закон не ограждал ничьей собственности, и самое юридическое понятие о собственности было смутное и сбивчивое.
В то же время и с самого прихода варяжской дружины, начало также образовываться и частное землевладение. Впрочем, новгородские летописи уже и прежде упоминают о лучших, старших людях, мужах, которые владели землями отдельно от мужиков, крестьян. Варяжская дружина усилила этот землевладельческий элемент, и рядом с князьями начинают появляться бояре из дружинников и княжеских слуг. Были ли они собственники, или только условные и подвластные владельцы? По всем данным, которые имеются, надо предположить, что это были тоже правители, наместники, служители, которым отдавались волости на прокормление, точно так, как князья брали себе другие волости на прожитие, и единственное право, которым обусловилось это владение, был вольный договор на службу князя, покуда он княжит в земле. Но и сами князья были непрочны на своих столах, и покуда они не оселись, не утвердились в известных областях, для служилых людей не могло образоваться твердого поземельного владения (Неволин, «Ист. гр. зав.», IV, 129).
В «Русской Правде» мы находим очень обстоятельные распоряжения о движимой собственности всякого рода, о ее охранении и наследовании, но о поземельных имуществах, о вотчине или селе нет ни одной статьи.
Частная собственность, без сомнения, существовала, было также и различие состояний: мужи и мужики, господа и крестьяне, владельцы и работники; первым запрещается обижать своих поселян, отбирать у них их земельные участки (отарицы). Но весь этот порядок владения был случайный, временный, и понятие о полной, вотчинной, т. е. наследственной собственности развивалось еще очень слабо как в служилом сословии, так и в княжеских родах.
«Поземельные владения составляли только придаток к содержанию дружины, и придаток весьма непрочный; при переходе князя из одного удела в другой, при изгнании князя из волости дружинник лишался своих волостей и сел. До XII века мы не находим известий о приобретении боярами недвижимых имуществ» (Градовский, «Ист. мест. упр.», с. 11). С этого времени, с XII и XIII столетий, начинают уже появляться в летописях выражения «наши села», из чего и выводится заключение, что частная собственность уже тогда зарождалась и что эти бояре и дворяне были уже представителями вотчинного полноправного владения; но и это сомнительно, если принять в соображение, что земля, т. е. народ, коренные жители повсеместно оспаривали эти боярские права, не пускали дружинников в свои земли и договаривались с князьями, чтобы они не допускали своих слуг к приобретению сел и слобод. Правда, понемногу личные связи дружинников с князьями слабели; были примеры, что бояре, владея вотчинами в одном уделе, служили в другом, но еще более было примеров, что за такую измену, или по крайней мере своеволие, князья отбирали у них так называемые вотчины. Поэтому мы думаем, что, приписывая вотчине значение полной частной собственности, мы переносим наши юридические воззрения на такие времена, когда их не было в русском быте: всякое владение было условное, как княжеское, так и боярское, давало право на сбор дани, пошлин, оброков, но не на самую землю, которая оставалась за смердами, закупами, христианами; вотчины были и княжеские, и боярские, но выражение это означало только, что владение такою-то волостью перешло от отца к сыну, и далее ничего; перейдет ли оно и к следующему колену родственников — это было дело случая, исключений было столько же, если не более, чем правил; вотчина была не частное и преемственное владение, а право кормления, пожалованное отцу и перешедшее по счастливому случаю к сыну[1].
Так было, по крайней мере, во весь период удельный и татарский, покуда не началось собирание земель около Москвы; тогда появился и быстро устроился новый элемент землевладения — поместный, который и получил такое преобладание, что вся частная собственность постепенно обратилась в поместную. Впрочем, нового тут было немного; основания остались те же, как и при первых князьях, — служба, помощь князю, за которую слуга и помощник получал право собирать оброки с известных волостей и сел. Только в московский период права князей и царей еще более усилились, права владельца еще более стеснились; условие, прежде подразумеваемое, об обязательной службе землевладельцев, подтвердилось и поместное сословие получило окончательный свой характер сословия служилого, при коем и осталось до дворянской грамоты.
Сначала, в удельный период, служба не была строго обязательна; бояре имели право отъезда, могли переходить от одного князя к другому, не теряя своих прав владения; кочеванье, бродничество было всенародное состояние всех классов, начиная от малых князей, дальних сродников Рюриковичей, до больших и малых мужей и людей всех сословий; затем право отъезда было отменено под угрозой лишения поместья, и с того времени начинается несвободное владение, прикрепление владельцев к службе.
Но тут примешивается еще новый элемент, чисто приказный; одним из служилых людей дают земли с селами на прожиток для содержания себя в посылках и полках, предоставляя им собирать с обывателей, кроме казенных сборов, и частные свои владельческие доходы, и это называется поместьем; другим жалуют такие же села, но только с правом собирать известные пошлины, мыт, тамгу, разные пути, и это называется кормлением.
Вотчина, поместье, кормление -- вот те главные виды, в коих проявляется служебная и владельческая деятельность высших и средних сословий. Вникая в сущность всех этих отношений, надо признать, что все они истекают из понятия о кормлении и сходятся к тому же кормлению. Приводя слова Градовского, который именно отмечает различие кормления от поместья, мы скажем с ним, «что во всяком случае идея условного (под условием службы) владения выработалась на кормлении и отсюда, в соединении с другими началами, перешла на поместья»; но к этому мы прибавим, что и вотчина исходила из того же начала и означала только унаследованное право кормления поместными землями. Мало того, самое кормление иногда превращалось в вотчинное имущественное право; волости жаловались наследственно волостелям и наместникам с правом собирать мыти и пути и таким образом из оклада превращались в потомственную собственность; «наконец, встречаются и примеры передачи князьями боярам суда и доли в вотчинное владение без пожалования земли» (Чичерин. "Опыт ист. «Рус. Пр.», 84). Одним словом, это была не иерархия, как называет ее ученый профессор, слова коего здесь выписаны, а анархия, грубая смесь всевозможных видов владения.
Только в XV столетии, по миновании удельной неурядицы и свержении татарского ига, начинают проявляться некоторые, впрочем, едва уловимые черты, отличающие частную собственность от казенной, владельческие имущества от вольных и черных земель; различие это выражается в терминах белые и черные земли.
От них же происходят и новые названия беломестцев — привилегированного сословия, коих земли обелены, изъяты из податных окладов и черных волостей крестьян, которые тянут все подати и налоги. Положение последних мы опишем ниже, когда перейдем к рассмотрению крестьянского быта; здесь же остановимся на явлении беломестцев, которые могут быть названы родоначальниками русского дворянства.
Было ли это самоправное, законное состояние, под которое подходили сами собой владельцы известного разряда? пользовались ли они в качестве собственников льготами и какими именно, — или правами, им принадлежащими ipso facto по владению? — вот вопросы, на которые следовало бы ответить, а ответить опять трудно.
Обеление земель, по-видимому, была особая процедура, милость, награда, а вовсе не право и не правило; обелялись вотчины боярские по жалованной или несудимой грамоте, обелялись иногда, не всегда, земли монастырские, скупаемые у черносошных крестьян; освобождение земель бывало и полное, от всех пошлин, и частное — от некоторых, бывало вечное и срочное; были примеры в позднейшее время, что и крестьян жаловали в беломестцы. То же самое можно сказать и о правах частных владельцев, хотя общим правилом и признавалось, что суд, как и дань, есть право княжеское, царское. Но исключений было столько же, сколько и правил: тарханные, несудимые и жалованные грамоты обыкновенно передавали вместе с владением и право суда, но опять в каждом данном случае с особой оговоркой: «опричь душегубства, разбоя и татьбы» или за исключением душегубства и разбоя, а иногда и одного душегубства.
Но в то же время, в конце XIV и в XV столетиях, когда права вотчинников и монастырей как будто упрочивались льготами и правом суда, они, с другой стороны, подрывались в самых своих основаниях. Великие князья уже положительно стремились к уравнению всех прав собственности и подведению их под общее условие службы. Прежде всего, они наложили руку на вотчины служилых князей, прежних удельных и, не стесняясь их правами владения, отбирали их села, если последние отъезжали от их службы; затем обратились и к вотчинам боярским.
Шемяка [12] отобрал несколько десятков вотчин бояр и детей боярских, отошедших к великому князю, а Иоанн III в завещании делает распоряжение относительно бояр ярославских, что если они отъедут от сына его Василия [13], то ему, Василию, отказываются (по завещанию) не только вотчинные, но и купленные земли, все как есть «вотчины и купли». Вот как разумелась собственность наследственная и благоприобретенная в эпоху собирания земель.
В конце XV столетия землевладельческое сословие и обеленные земли очень умножились, и с того времени постоянно слышатся жалобы, что беломестцы скупают тяглые земли, обращают их в белые, и таким образом податные тягости все более и более обременяют черных людей.
Эта долгая, бесконечная тяжба крестьян и податных сословий с беломестцами составляет, можно сказать, последнее явление поместной истории в этот первый ее период; но так как она продолжается и в последующий период, через весь XVII век и до Петра Великого, то мы предоставляем себе изложить ее в последующей главе, а здесь только постараемся разъяснить главное значение этого векового спора, который имел наибольшее влияние на судьбу крестьян.
Мы выше сказали, что, по нашему мнению, в древней и средневековой Руси все земли были княжеские и считались тяглыми, податными. Но когда, с одной стороны, умножилось служилое сословие, с другой — возросли от благочестивых пожертвований князей и бояр монастырские вотчины, когда и тем и другим пожалованы были бесчисленные и разнообразнейшие льготы, отношения земель и их обывателей между собой видоизменились. Государственное тягло, дани и сборы все возрастали, а податное сословие сокращалось[2].
Это имело двоякое последствие: во-первых, крестьяне массами переходили к знатнейшим владыкам и боярам и к тем именно, которые пожалованы были наибольшими льготами и правами. Ибо и в этом было бесконечное разнообразие: в одних имениях льготы давались на одних старо-жильцев, сидящих на земле, в других — и на прежних хозяев, ушедших на другие места, если они возвратятся, в третьих — на Новожилов, перезванных из других княжеств. Понятно, что такие разномерные привилегии, непосредственно зависевшие от благорасположения князя к таким-то боярам, от благочестивой их ревности к каким-то святым мощам и угодникам, служили сильнейшей приманкой для земледельцев и способствовали к населению боярских и монастырских вотчин в ущерб всем другим волостям и мелким поместьям. Другое последствие, обратное, было то, что земли казенные, черные, т. е. оставшиеся еще не розданными, пустели. И что, таким образом, княжеские доходы уменьшались по мере того, как богатели монастыри и бояре.
Тогда, со времен Иоанна III, открылась реакция против самовольных переездов помещиков и переманивания ими черных людей. Проводится правило, что тяглые письменные люди, т. е. записанные в вольных волостях в податной оклад, не должны переходить на владельческие земли; что беломестцы, покупая земли тяглые, должны принять на себя и лежащие на них тягла. В Судебниках выясняется с большою точностью поместное право. Помещичьи земли прямо называются великокняжескими, жалуются за послуги не вечно, даже не пожизненно, а только на срок службы. Вотчины все более и более притягиваются к обязательной службе; тем и другим, вотчинникам и помещикам, подтверждается, повторяется в бесчисленных грамотах, чтобы они не уводили, не перезывали тяглых крестьян и не захватывали бы их черные земли, обращая их в белые, льготные владения. При Грозном — право частной собственности, если оно когда-либо и существовало в России, окончательно стирается царским самовластием. И если Людовик XIV [14] во Франции мог сказать, что «вельможей он признает только того человека, с которым он говорит» (il riy a de grand seigneur en France que celui a qui je parle et tant que je lui parle), то наши цари могли тоже похвалиться, что собственниками в России были только люди служилые, покуда они служат государю.
В XIV столетии испомещение служилых людей приняло размеры общей государственной меры и бояре, хотя некоторые из них и владели вотчинами на правах частных и наследственных, вступили большею частью в ряды поместного сословия; их называют боярами поместными, других — путными (т. е. проживающими из казенных доходов, данных им в кормление).
Поместные земли раздаются огульно, поголовно, но притом в очень ограниченных размерах, подходящих скорее к крестьянскому подворному участку, чем к поместью самостоятельного землевладельца. Например, по указу 1550 г. роздано в московском уезде 1,000 человекам детей боярских по 100, 150 и 200 четвертей, т. е. от 50 до 100 десятин. В другом уезде раздаются земли новгородские, торопецкие и ржевские на 28 бояр и окольничьих 5,600 четв. (по 200 дес. на одного), а на 1,050 детей боярских 112,600 четв. (по 54 дес), и приказано строго с каждого того поместья быть служилому человеку готовым для посылок. Мы не знаем, какая была в то время доходность этих земель; но если б и по нынешним ценам заставили владельцев быть в посылках из доходов 50 дес, то едва ли такая милость была бы принята с благодарностью; поэтому надо вообще себе представить, что поместное владение в принципе было повинностью, а не правом, таким же тяглом, как и крестьянское, несколько увеличенным по размеру участка, — таким же наделом для «обеспечения исправного отбывания службы», как надел крестьян «для отбывания повинностей». Порядки эти были так по нраву Грозного царя, что он вводил их повсеместно и с вотчин приказал ставить тоже по одному всаднику со 100 четвертей. Также повелел рассмотреть (1556 г.): «кто из детей боярских и вельмож многими землями завладели и не против государства жалованья и своих отчин в службах бывают, а других, которые службой оскудели, уверстать в поместьях землемерием».
В то же время и наследственность вотчин потерпела большие ограничения; сначала ограничения коснулись княжеских вотчин, так называемых малых медиатизированных князей Ростовских, Оболенских, Белозерских; в 1562 г. им запрещено давать земли в приданое за дочерьми и сестрами, потом запрещено продавать и менять. В 1573 г. та же участь постигла и боярские вотчины. Сначала только пожалованные, которые переходили по наследству только в том случае, если это было оговорено в жалованной грамоте, потом и на все вотчины распространено правило, что они переходят по наследству только до третьего нисходящего колена, не далее внучат, а после считаются выморочными и отбираются в казну[3].
Что же касается поместий, то они уже в то время совершенно уподобились крестьянскому тяглу, каждое поместье считалось вытью, точно так, как и общинные земли крестьян; с выти ставилось определенное число ратников, или всадников. Наследование поместьями обусловливалось службой. И взрослый сын мог только просить, чтобы его припустили в отцовское поместье, т. е. выделили ему такую часть, из доходов коей он мог бы, в свою очередь, справлять службу; это было, таким образом, не право наследования, а право семейного раздела, выдела сыновей от отцов; одним словом, точно то же начало, какое существовало и сохранилось доселе в сельском мирском быту. Сыновья не ожидали смерти отца для вступления во владение тем же поместьем, коим владел их родитель, они отделялись от него при его жизни и получали свой участок отдельно из других свободных земель, если отцовское поместье было недостаточно для содержания служилого человека; наследование, по существу этого понятия, как оно разумелось в римском мире и в западноевропейских обществах, не было принято в Древней Руси и не было усвоено русским народом ни низшими классами земледельческими, ни высшими землевладельческими.
Переходим теперь к исследованию крестьянского быта и поземельные их владения в первый древнейший период, который, как выше сказано, мы проводим до конца XVI или начала XVII века и называем «временем вольного перехода». Между началом его и концом произошли, разумеется, очень большие изменения, но главный характер сохранился со времен «Русской Правды» до XVI столетия и состоит в том, что во все это время «люди», как их называли, или «христиане» пользовались полной свободой перемещения.
Исключение составляют только обельные холопы, упоминаемые в «Русской Правде», которые были полными рабами, в смысле римских servi. Но они большею частию принадлежали не к туземному населению, не к коренным жителям славянских земель, а набирались преимущественно из пленных инородцев. В «Русской Правде», впрочем, приводятся и другие случаи порабощения, а именно: неоплатный долг или неисправность при возвращении ссуд, причем должник отдавался в вечное или временное распоряжение заимодавца и приписывался к состоянию холопов или закупов; но этот последний вид рабства скоро видоизменяется, заменяется отдачею должника на поток, разграбление; полные рабы, закупы, превращаются в кабальных и ролейных закупов, т. е. обязанных поселян, которые должны зарабатывать в известный срок деньги, ссуженные им от господ; в «Русской Правде» холопство уже смягчается и, при выдаче ссуды натурою хлебом, человек не отдается в рабство, а сохраняет право возвратить данное и отойти от хозяина. Вообще холопство как-то незаметно и постепенно поглощается оседлым земледельческим бытом прочих вольных сословий, личное рабство, с одной стороны, исчезает, с другой — распространяется на все отношения подвластных, податных людей к господам и к государю; слово «раб» принимается в смысле подданного. Холопство означает уже в XIII и XIV столетиях состояние безземельных людей, находящихся в личном услужении у князей и бояр, из коих одни были приказные, должностные люди, ключники, старосты, тиуны, дьяки, другие — полные холопы, купленные, приданные и кабальные. Но это сословие невольников и рабов не имело влияния на устройство нашего сельского и земельного быта; они остались совершенно в стороне от земского устроения, продолжали в качестве дворовых людей, личной прислуги служить богатым господам, не участвовали в мирских раскладках, не несли тягла и перешли впоследствии в класс дворовых людей. Число их в древние времена не могло быть значительно, если принять в расчет, что их потомков, дворовых людей, в 1861 г. насчитано всего 712,000; во всяком случае, на поземельный строй русской земли они не имели влияния[4].
По древнейшим сведениям, сообщаемым нашими летописцами, земли, вошедшие впоследствии в состав русского государства, были издревле обитаемы оседлыми хлебопашцами, из коих одни владели землей (лучшие мужи, держащие землю), другие поселялись на чужих землях и их возделывали (холопы, земляне, смерды). Призвание варягов, раздел городов и сел между князьями и дружинниками и постепенное покорение смежных племен и земель не имели того характера завоевания и опустошения, какое ознаменовало нашествие варваров в Западной Европе. Этот факт нужно положительно выяснить. Потому что некоторые наши ученые критики, чтобы вывести полное сродство нашей истории с историей Западной Европы, заявляют, что и Русь была завоевана, и приводят в пример походы Олега [15] на Киев и другие югославянские земли, усмирение бунтов древлян, вятичей, заключая из этого, что завоевание не подлежит сомнению.
В главе IV, о землевладении в Германии, мы видели, каким порядком совершалось водворение новых варварских племен в странах, ими забранных; мы видели, что они приходили не в составе дружин, т. е. княжеских свит, а целыми полчищами и толпами. Римские историки насчитывают в ополчении Арговиста сначала 15,000 человек, потом, когда земли оказалось в волю, — до 120,000 вооруженных людей. Все эти пришлецы (маркоманы, венеты, готы, саксонцы) шли на римские провинции с определенной целью — завладеть привольными угодьями, уже возделанными туземцами. И первое, и главное их действие было отнятие земель у прежних владельцев и присвоение их себе. Причем одна часть, от одной до двух третей, забиралась победителями в непосредственное свое распоряжение под господскую усадьбу и запашку, а другая оставлялась, и то не всегда, в условном пользовании прежних собственников, но уже на правах не собственности, а откупного или оброчного содержания. Если сообразить, что 120,000 взрослых воинов соответствуют, по крайней мере, полмиллиону населения разных возрастов и обоих полов, то очевидно, что эти нашествия были вместе с тем и насильственные поселения целых орд хищников, предмет коих было приобретение земель.
Ничего подобного не было на Руси. Одни племена (славяне, кривичи, чудь, меря) призвали варягов, другие, соседние (древляне, вятичи), не хотели их признать. На них ополчались князья, усмиряли бунты, присоединяли их к своему княжескому столу, но земель не забирали, точно так, как в новейшее время русские государи, завоевывая Финляндию, Польшу, не брали в казну частных поместий, для крестьянских участков; на покоренных деятелей налагалась дань с дыма, с двора и сохи, с оседлости и недвижимого имущества, и эта дань означала принадлежность всей земли, т. е. области, волости, победителю, но нисколько не нарушала прав коренных жителей, державших землю; выражение «взять землю их» не значит, как полагает один критик, что Володимир [16] отобрал у ятвягов их малоземельную собственность, а только то, что он взял, т. е. завоевал их страну.
Итак, чтобы не спорить о словах, можно, пожалуй, согласиться, что и в России, при первом водворении варяжских дружин, были завоевания, но не было экспроприации, а в том-то именно и заключается все различие основ нашей гражданственности. Прежние владельцы, мужи и мужики, не были обезземелены, не уступили ни князьям, ни дружинникам никакой части своих усадеб, полей и лугов, продолжали ими владеть непосредственно и только в знак покорности, подданства, обложены были податью, данью в пользу победителей[5].
В X и XI столетиях упоминается уже довольно ясно о крестьянском сословии, в «Русской Правде» под именем «закупов» разумеется именно тот класс сельских жителей, который впоследствии назывался черными тягловыми людьми. Они были вполне вольные, пользовались гражданскими правами, принимались в свидетели, получали вознаграждение (пеню в 12 гривен) за обиду и, сидя на чужих землях, обрабатывали их за условленную плату или в возврат ссуженных им денет.
Выражение «закуп», «наймит» относятся к этому состоянию людей, вступивших в вольный договор с землевладельцем, закупленных или нанятых на известные работы; но это были не батраки, не поденщики, а поселяне, домохозяева. «Русская Правда» поясняет, что закупы жили в двояких условиях — или получали часть урожая, как впоследствии половники, или часть земли, за которую обязывались обрабатывать другую часть на господина.
Господа эти были, во-первых, коренные, туземные землевладельцы, лучшие мужи и бояре, о коих упоминается при самом призвании Рюрика [17]; затем дружинники, которых князья ставили в города и волости, и, наконец, сами князья.
В каждой из раздаваемой волости открывались необъятные пространства пустых, незаселенных и никому не принадлежавших земель, которые и присваивались лучшими, богатейшими людьми; присвоение это, собственно, и совершалось занятием, поселением на пустошах свободных хлебопашцев. Что оставалось затем незанятым — считалось общественною собственностью и называлось княжеской вотчиной — когда были князья, городской, земской — когда государя не было; так Великий Новгород и Псков признавались собственниками, верховными владельцами обширных земель, издавна приписанных к этим городам, и владели ими, как и князья, на правах частной собственности и вместе как государи, представители казны. На этих-то пустых землях свободно, беспрепятственно, часто без спроса и ведома, селились смерды, простые люди, не имевшие до того времени собственных земель, строили села и деревни и разверстывали между собой полевые полосы и луга, владея ими сообща. Отсюда и начало общинного землевладения, которое завелось и развивалось в России параллельно через всю нашу историю. Были ли эти люди собственниками занятых ими угодий или только съемщиками, содержателями? Можно ли признать общинное владение равноправным с вотчинным княжеским и боярским? Имела ли вообще сельская община в эти древние времена то же значение, что ныне, — мирского, чересполосного, переделяемого владения? Вот вопросы, которые нам следует разъяснить здесь же, в начале этого исторического обзора, потому что они влияют на все дальнейшие исследования.
Известно, что само существование общины, как хозяйственного поземельного союза, отрицается некоторыми критиками; многие полагают, что она устроилась в позднейшие времена под влиянием административных и фискальных воззрений, что первобытное расселение русских крестьян было подворное, участковое. Мнение это подтверждается будто бы тем, что об устройстве мирского владения и общины вообще не имеется сведений в наших летописях, исторических актах. И что, напротив, в многочисленных грамотах, договорах и в особенности в писцовых книгах являются постоянно вольные сделки, контракты, заключенные владельцами земель с поселянами на отвод им определенных семейных и подворных участков.
Аргументация эта едва ли может быть признана убедительной, ибо мирское владение есть именно та форма исстари первобытного поселения, о коей исторических памятников не имеется, потому что она предшествовала истории и письменности; она основывалась не по договору или какому-либо акту, не по уступке или продаже, а посредством самовольного или, вернее сказать, самоправного занятия пустых земель. Этот порядок продолжался с незапамятных времен до новейших; заимка, займище означала именно такое место, которое занято под распашку, отхожую пустошь, лесную лядину, где поселялись одно или несколько семейств и владели, чем Бог послал, всюду, «куда топор, соха и коса ходили». Одни из них имели особые участки, другие владели сообща. Подворное владение заводилось вместе с мирским, без всякого права и без всякого прекословия, потому что спорить было некому. Были ли эти первобытные односельцы родовые, семейные группы, как признают их одни ученые? или случайные товарищества пахарей (изорников), лесопромышленников, рыболовов (кочетников)? сходились ли они в артели, мирские общества для водворения своего на новых местах, или переходили отдельными семействами, родственными союзами? — этого, разумеется, исследовать невозможно; но верно то, что все эти случаи встречались, что рядом с подворными участками были и общинные земли и что об этом крестьянском завладении пустых земель сведений не осталось, потому что оно совершалось помимо и без ведома всяких властей.
Но, кроме того, нам кажется, что древнейшее существование мирского землевладения уже доказывается само собой и самым неопровержимым образом тем, что оно сохранилось до новейших времен, составило впоследствии общую всенародную форму крестьянского быта во всех великороссийских губерниях. Чтобы убедить нас, что эта форма была введена административным или фискальным порядком, надо было указать: где, когда и как последовал этот коренной переворот; как оно сделалось, что из повсеместных участковых владений образовалось общинное; как это отобраны были у частных собственников их семейные и наследственные усадьбы и поля, срыты дворы, распаханы межи и все земли сведены в одни поля со смежными поселянами? когда и какой властью совершена была громадная операция экспроприации частных владельцев и перевода их в мир; где следы и признаки этого первообразного населения, где остатки смещенных дворов, упраздненных нив, старого жилья, следы коего, как известно, сохраняются в подпочве несколько столетий сряду, где, одним словом, в истории и в натуре указание факта, что древнейшая форма участкового землевладения была когда-то преобразована в общинную, которая и сделалась общенародною?
Если трудно развести общину, выделить из нее участки, то еще несравненно труднее свести ее из отдельных домохозяев, имеющих свои семейные наделы. Если б в новейшее время, после Петра Великого, как предполагают некоторые ученые критики, действительно совершился такой бытовой, всенародный переворот, то нельзя себе представить, чтобы он не был засвидетельствован актами, указами или другими сведениями; трудно предположить, чтобы он совершился без больших смут и сопротивлений.
Поэтому мы думаем, что мирское владение было на Руси такое же древнее, исконное, как и подворное. Что на частных землях поселялись крестьяне большею частью посемейно, подворно, что и засвидетельствовано в многочисленных актах и договорах. И что, напротив, на пустых землях, считавшихся номинально за князем или городом, заводились селения группами дворов, с улицей, выгоном и с полями, поделенными на полосы, делянки и углы, которые по возможности уравнивались между домохозяевами.
И по природному свойству русской земли нельзя себе представить, чтобы поселения на новых местах могли быть иные, как сообща, миром, обществом, ибо выбор пригодных для жительства и хлебопашества мест был очень стеснен, несмотря на необъятные пространства земель. Вся северовосточная полоса представляется и поныне в таком виде, по площади в несколько квадратных верст, среди дремучих лесов и зыбких болот, всплывает песчаная горушка, кругом нее несколько таких же песчаных десятин, более или менее годных для хлебопашества. А далее нивы, перелески, пожни, которые протягиваются длинными и узкими полосами, обходя, с одной стороны, топи и мхи, с другой — леса, выгари; так что если бы на этом пространстве разместить жихарей по отдельным дворам, то из 10 хозяев пришлись бы одному все лучшие угодья, другому — средние, а остальным — дикие и неудобные пустыри.
Очевидно, что постепенное заселение таких мест возможно было только под тем условием, чтобы устраивать жилье в одном общем усадебном участке и нарезать прочие полевые угодья узкими полосами, протягивающимися от дворов через всю дачу, куда проникают топор, соха и коса. Это было единственное средство уравнять поземельное владение, и если б наши поселенцы действовали иначе, если б они выбирали каждый себе отдельный участок, в одной окружной меже, то, без сомнения, половина мест, ныне заселенных, осталась бы и по сие время впусте.
В южной и степной России то же самое затруднение представлялось в водопое, точно так, как на севере селения смыкались от недостатка удобных мест и сухих почв для усадеб и пашни, — на юге крестьяне скоплялись в большие слободы и села около рек и ручьев, потому что в степи не находили воды; здесь действовала и другая причина: это оборона против разных хищнических племен, которая породила казачество, самую вольную и полную форму общинного быта.
Таким образом, общинное землевладение, без сомнения, первобытный, изстаринный обычай во всех местах новых поселений, и только разве около Москвы, где вотчинная поместная собственность преобладала, может быть, предпочитался подворный надел с семейными участками. Мы говорим: может быть — потому, что и это кажется очень сомнительным, если принять в соображение, что следов этих отдельных выселков и дворов оставалось мало и в подмосковном крае.
Поэтому мы все-таки считаем себя вправе поставить вопрос: если участковое владение было так распространено в России в прежние времена, то когда же последовал переворот, заставивший домохозяев уступить свои семейные и наследственные участки миру, общине и переписаться из самостоятельных домохозяев в члены сельских обществ?[6]
Правдоподобнее предположить, что русская земля населялась различно по разным полосам. Что там, где основалось частное землевладение князей и бояр, возникли и отдельные оброчные статьи, которые сдавались крестьянам по условиям и договорам, и что эти акты были и единственными письменными документами, дошедшими до нас; что, напротив, все отдаленные края, расстилающиеся от Новгорода на север, от Москвы на восток, от Киева на юг, занимались пахарями, лесопромышленниками, рыболовами в составе артелей, товариществ, групп домохозяев и забирались самовольно, без спроса, по праву первого занятия, переходили в их вечное владение по праву давности. Разумеется, об этих захватах ни летописи, ни грамоты не упоминают по той простой причине, что никакого ввода во владение притом не происходило и ничего не писалось, потому что все владельцы-общинники были безграмотны.
Новгородские и псковские летописи и узаконения составляют древнейшие памятники крестьянского быта на Руси. В «Русской Правде» уже выделяются некоторые главные черты этого быта, а именно: гражданская равноправность крестьян и свободный их переход.
После «Русской Правды» древнейшие сведения о крестьянах мы находим в псковской судной грамоте XIII столетия. В ней некоторые отношения крестьян к земле уже определяются с большею точностью, между тем как в первом из этих узаконений у поминается только о закупах и христианах, живущих на чужих землях по срочному договору — по найму или до заработка ссуженных им денег. В псковской грамоте уже являются другие названия (изорники, кочетники) и другие условия: изорники (пахари) садятся на хозяйские земли не в годы, как наймит, а бессрочно, сколько поживется; они могут отходить беспрепятственно от господина, и господин может ему отказывать, но не иначе как в определенный срок — «о Филипове заговенье», в противном случае, при отказе той или другой стороны не в установленный срок, крестьянин уплачивает неустойку, а господин или сам государь, князь должен уступить изорнику (пахарю) четвертую часть платы или кочетнику (рыболову) — рыбную часть; если изорник бежал без спроса и заявления об отлучке, отпора, то господин имел право взять оставшееся от него имущество и продать его в счет своей покруты, ссуды, но при этом требовалось, чтобы он взял у князя или посадника губного старосту и вызвал сторонних людей для присутствования при расчете. Наконец, в той же псковской грамоте упоминается и об исках крестьян на господ, об обоюдных их долговых обязательствах, о правах собственности крестьян на орудия, рабочий скот, хлеб и прочую движимость.
Таким образом, в конце XIII или начале XIV столетия, перед нашествием татар, в Пскове и во всех прочих землях, тянувших к Новгороду, крестьянский быт развивался своеобразно: недвижимой собственности за крестьянами не считалось, земли, как мирские, так и владельческие, им не принадлежали. Первые признавались общественными, государевыми, княжескими, вторые — боярскими или тоже княжескими, если они приобретали их покупкой. Все крестьяне жили на чужих землях и de jure были сословие неимущее, безземельное; но факт был гораздо сильнее права в этом грубом обществе, и владение крестьян было в действительности и прочнее, и просторнее, чем собственность бояр, князей, лучших мужей, державших земли.
Более или менее стесняемые на владельческих землях, они пользовались неограниченным и бессрочным правом владения на мирских угодьях, где распахивали и расчищали, сколько могли, селились и жили, сколько поживется, не зная ни меж, ни сроков, не стесняясь ни пространством, ни временем и вполне предаваясь привольному, распашному хозяйству, которое так свойственно русскому человеку.
Затем следует двухвековой период татарского ига, в продолжение коего вся общественная жизнь замирает, и только в конце XV столетия начинают снова появляться некоторые сведения о сельском быте; крестьян называют уже черными людьми «в отличие от беломестцев», неподатных сословий, или — тяглыми, численными людьми, т. е. записанными в оклад, в различие от нетяглых, в числе коих считались приемыши, работники, подсуседники, холопы, не владевшие землей, не приписанные к миру, не участвовавшие в волостных или сельских разметах и разрубах.
С этого времени и начала московского периода начинается постепенно укрепляться связь лица с землей, которая окончательно разрешилась по иным их смешением и неразрывным закреплением. Житель получает название обывателя, т. е. человека оседлого, постоянно бывающего на месте; князья и бояре не обыватели, потому что странствуют из удела в удел, служат то одному великому князю, то другому, малому. Гость, купец, крестьянин, наоборот, не могут быть без земли, не могут не принадлежать к общине и должны тянуть или к городу, или к волости; лишаясь земли, они перестают быть тяглыми и в то же время теряют все общественное, гражданское свое значение; наконец, бояре и монастыри, если они приобретают земли, тоже приписываются к территориальному округу, но не по личному своему состоянию, а по «земле и воде, коими владеют».
С XV столетия поземельные отношения принимают уже более определительный характер, по крайней мере в московском княжестве, к коему и относятся почти все имеющиеся за это время сведения.
Во-первых, установляется поземельный оклад, который служит общим мерилом не только для налогов и повинностей, но и для всех земельных отношений.
Податных единиц две: одна крупная, общественная, для распределения всех сборов по территории — это соха; другая — частная, хозяйственная, для надела и владения отдельных домохозяев — это выть.
Соха есть мера условная; она определяется не протяжением и объемом, а повинностью, на нее наложенною; сохи были бесконечно различны по разным местностям и по родам владения, но все одинаковы по окладу. Новгородская соха была в 10 раз больше, чем московская; в Москве полагалось три разряда сох — доброй земли полагалось на соху от 600—800 четвертей в поле, «а в дву потомуж», что составляет в 3-х полях 1,800-2,400 четв., или 900-1,200 десят. (1 десятина = 2 четвертям); средней больше 700-1,000, дурной от 800 до 1,200.
Сохи были также различны по состоянию жителей и владельцев, и чем льготнее было это состояние, тем более приписывалось земли к окладной единице: в дворцовых имениях в сохе считалось 1,300 четв. (650 дес), в вотчинах боярских 800-1,200, в монастырских 600, наконец, в черных волостях в крестьянских общинах — только 400; а так как все сохи облагались одним окладом, то черная соха платила в 1 1/2 раза больше церковной, в 2 и 3 раза больше владельческой.
В городах сохи считались не по четвертям, а по дворам и были тоже разряды лучших дворов, коих полагалось на 1 соху 40, средних 80, младших 160.
В других городах, в слободах и пригородах счет был другой: в Муроме в сохе считалось 147 дворов, в Чердыне 392; бобыльских дворов полагалось 24 против 1 полного.
Сельские сохи относились только к пашне, луга считались особо копнами, кучами сена по среднему урожаю, леса измерялись линейною мерою, верстами вдоль и поперек.
Это была мера окладная, фискальная, очень крупная, от 600 до 1,960 дес.
Другая хозяйственная и частная мера была выть или обжа, означавшая мелкую платежную единицу, с коей отбывались служба и повинности. На 1 соху считалась примерно 71 выть, в каждой выти по 10 четв. (или 5 дес). Но тот же самый порядок уравнения окладов, какой мы выше описали, применялся и здесь. К приписке вытей к сохе, смотря потому, как хотели угодить владельцу, в соху, в оклад клали более или менее вытей, в черных волостях только 42 (210 дес), в монастырских 50, а в поместьях 67.
Разумеется, что все приведенные нами числа взяты только из отдельных примеров той или другой грамоты и что общих нормальных размеров ни сохи, ни выти, ни даже четверти или десятины не было в эти невежественные времена.
Поземельная мера определялась посевом ржи, и на 1 четверть пашни, кажется, считалось 1/2 четверти (4 четверика) семян; счет на десятины был также различный и полагался то в 2,400 кв. саж., то в 3,200, то в 3,600, причем прикладывалась только длина и ширина, а углы выкидывались или определялись глазомером.
Тем не менее из этих сбивчивых и скудных сведений можно уже себе составить некоторое понятие о поземельном быте в России XV и XVI веков.
Земли было вволю, и никто не стеснялся ее владением; жителей, рабочих сил было, напротив, мало; князья, бояре, монастыри и владыки, а всего более черные люди, крестьяне наперерыв заботились о том, чтобы привлечь на свои земли, в свои общины или вотчины наибольшее число хлебопашцев: первые — князья и владельцы — чтобы увеличить доходность своих и казенных имений, вторые — для того, чтобы разверстать подати и оброки на большее число плательщиков. Для удобства обложения и взимания сборов князья приняли очень круглую и крупную единицу — соху — и ничего более не хотели знать, как эту окладную единицу, предоставляя обывателям и владельцам разлагать повинности, как они знали и умели, внутри обществ и поместий. Под тяжелым гнетом такой грубой податной системы заселение новых мест должно было преуспевать, ибо все власти и сословия были одинаково заинтересованы, чтобы «земли не оставались впусте», и эта забота «о порожних, пустых землях» составляет главную характеристическую черту истории русского землевладения до XVII столетия.
Выть или обжа (первая в Москве, вторая в Новгороде) была главною основою не только податной системы, но и земельного надела и владения. И так как эта мера была определенная (четвертная или десятинная), а все отношения крестьян между собой и к внешним властям и владельцам обозначались повытно, то из этого некоторые исследователи заключили, что выть означала участок, что хозяева садились на эти участки отдельно и подворно и что самые участки были различные — полные, половинные, четвертные. Выть, обжа были в древние времена то же самое, что впоследствии тягло, не поземельная мера, а произвольный и случайный размер земли (и притом только пахатной), приходившейся в данной местности на одного полного и взрослого рабочего мужика с бабой; такой полный рабочий садился на полную выть. Если умирала баба или мужик выходил из лет, ему оставляли полвыти; если и затем он не мог осилить пашни, он сдавал в мир V , а себе на прокормление оставлял У .
Все платежи в казну, как выше сказано, рассчитывались по сохам, по пространству; но разверстка внутри обществ производилась по вытям, т. е. по числу обывателей, наделенных землей, и так как этот надел был в каждой местности разный, то и повинности, барщинные и оброчные во владельческих имениях, казенные в черных волостях, были различные: на Троицко-Сергиевский монастырь крестьяне пахали по 5 дес. с выти, на Соловецкий сеяли по 1 четв. ржи и по 2 овса, что составляет не более 2-х десятин.
Повытная разверстка была такая же точно, как впоследствии тягловая; уже во многих договорах XVI века выражение «тягло» появляется рядом с вытью и обжей, и все эти термины относились не к земельному наделу, а к поземельному окладу, означали не определенный размер крестьянского подворного участка, а только ту долю в общих полях (кости, жеребье, клин), которая приходилась на рабочего взрослого крестьянина по разверстке угодий и повинностей между всеми односельцами поровну.
Между тем как происходило это важное нововведение в крестьянском быту земель, подвластных Москве, именно: разделение их на тяглых и нетяглых, — вольный переход еще продолжал существовать. Кочевой быт князей и их слуг начинал уже прекращаться в XV столетии, но право перехода крестьян еще удерживается, правда с некоторыми ограничениями: а) на водворение Новожилов, по некоторым грамотам требуется согласие общин и общинных начальников (сотников, старост), или землевладельцев, если они садились на частных землях; б) тяглым людям, записанным в окладные (писцовые) книги и поэтому иногда именуемым письменными людьми, запрещается выходить из общества без его согласия; наконец, установляется или, вернее сказать, узаконяется древний обычай переходить или заявлять о переходе в известный срок, в Новгороде в заговенье — 14 ноября, в Москве в Юрьев день — 26 ноября.
Но все эти мероприятия были не что более, как попытки великих князей ввести свои порядки в безначальный быт вольных крестьян, а все они, в сущности, оставались мертвой буквой. Вольный переход, разгул этой сельской жизни, был, с одной стороны, глубоко вкоренен в народных нравах, и с другой — соответствовал прямым интересам крупных землевладельцев, бояр, владык, монастырей и самих князей по их собственным дворцовым селам и вотчинам.
Тяглых людей еще старались как-нибудь удержать на местах, потому что они приносили свою долю пользы и выгод, пахали землю и платили оброк, но зато всех прочих, нетяглых, переманивали наперерыв один от другого землевладельцы всех сословий; сыновья выделялись от отцов, братья от братьев, а, уходя из черных волостей, где тягло было особенно трудно, селились на частных землях, где повинности были легче в общей сложности, несмотря на то, что часть их отбывалась на владельца, потому что окладная единица, соха, была у беломестцев вдвое и втрое больше, чем в черных волостях.
Таким образом, черные волости, вольные общины служили рассадниками для заселения владельческих земель, и через все время, XV и XVI столетий, тянется бесконечно однообразная жалоба крестьян, что «деревня и дворы пустуют», что порожних мест все прибывает, что беломестцы, закупая их крестьянские земли, «обеляют их», выпрашивают себе от князей жалованные льготные грамоты, отчего тягости все более и более обрушаются на них, на государевых тяглых людей, но государь, как мы сказали, был и сам заинтересован в этом деле в качестве собственника, и так как в дворцовых имениях соха, платежная единица, была более, чем в 3 раза крупнее, чем в черных волостях, то понятно, что и земли за тягло можно было наделять втрое больше или оброка и барщины справлять втрое меньше. Вольный переход, очень стеснительный для государя как правителя, был очень выгоден для государя как землевладельца, потому что его отхожие пустоши и дикие земли постепенно заселялись выходцами из крестьянских общин.
Выход этот, не имея для крестьянина, в сущности, никаких вредных последствий, хотя с первого взгляда по нашим юридическим понятиям неестественно, нерационально, чтобы люди, жившие на воле и на собственных землях, переходили добровольно на чужие земли и вступали в условия, более или менее зависимые от их владельцев. Но в строгом смысле слов «собственные земли» не было у крестьян: все земли были общественные, государевы, или городские, или частные, или монастырские и боярские, и полной воли не было ни на тех, ни на других; везде платились дани и оброки, на одних больше, а на других меньше; везде разверстка, внутренняя раскладка делалась миром не по какой-либо определенной указной норме, а по собственному усмотрению, «по животам и промыслам», т. е. по самостоятельной оценке платежных средств домохозяев; все крестьяне, на каких бы землях они ни жили, «тянули по суду и дани», в городе или волости, и разница, не хозяйственная, а административная, между крестьянами разных наименований состояла только в том, что в городах и вольных волостях их судили люди приказные, наместники и волостные, а в частных имениях — владельцы по маловажным проступкам, приказные — по уголовным делам. Но жить за владельцем в то время было несравненно безопаснее и привольнее, чем жить на воле, т. е. за теми же боярами и служилыми людьми, наряжаемыми от князя для суда и расправы; кормление этих последних, наместников и волостелей, обходилось так же дорого, как барщина и оброк, справляемые в поле господ[7].
Последнее действие крестьянской вольности происходит в Москве, в последней половине XV столетия, и продолжается до конца XVI. Царствования Иоанна III и IV могут быть названы временем Судебников. Впрочем, эти законоположения, Судебники 1497 и 1560 гг., не изменили по существу народного быта, выяснили и подтвердили только старинные обычаи, свели в одно целое, в один устав, разнообразные правила, узаконенные в отдельных грамотах, договорах, и свели их без всякой системы, без всякого руководящего начала. Точно так, как московские цари собирали земли, но не устраивали их, собирали они и законы, не соглашая их между собой и сопоставляя самые противоположные правила, самые разноречивые приказы и указы.
Но тем не менее эти два законодательные акта, первые в России после промежутка 400 лет безначалия, после «Русской Правды», рисуют довольно верно и полно картину русского общества, как оно вышло из этого долголетнего и всенародного смущения, т. е. полное противоречий, своеобразностей, недоразумений и исключений.
В отношении крестьянского быта, который мы теперь рассматриваем, политика московских царей имела, впрочем, довольно твердое и последовательное направление. Она имела в виду дать большую самостоятельность сельским обществам, крестьянскому миру, связать их непосредственно и помимо местных начальников и землевладельцев с московским приказным у правлением; одним словом, устроить нечто вроде новейшего цесаризма — мужицкое царство с самодержавием во главе. Для этого предпринято было регулирование отношений крестьян к владельцам и казне и общее уравнение всех сельских обывателей перед царскою властью; эти две цели преследовались настоятельно во весь долгий период — с воцарения Иоанна III до смерти Грозного. Главные мероприятия были следующие:
а) Холопство как личное рабство или состояние безземельных слуг и работников признается вредным, и хотя не отменяется безусловно, но ограничивается в дальнейшем своем распространении. Холопы по рождению или по прежнему добровольному договору остаются еще со своими господами, но впредь запрещается «закабаление без доклада»; без разрешения высших властей; запрещается также обращать в рабство пленных и отменяется прежний порядок записывать в холопы «до искупа» должников из крестьян, получивших ссуду (покруту) на обзаведение. Этот последний способ закабаления, который был самым легким для владельцев, самым заманчивым для бедных поселян, заменяется кратким предписанием, что заимодавец отпускает крестьянина и берет с него только процент с ссуженой суммы, «а жити ему о себе и на деньги рост давати».
б) Далее находим в Судебнике очень важное распоряжение о так называемых пожилом и повозе и вообще о расчетах крестьян с землевладельцами при отказе и переходе на другие земли, распоряжение тем более существенное, что, как видно из отдельных актов, эти расчеты не имели дотоле никаких оснований и служили главным орудием притеснения крестьян. В Судебниках подтверждается и право вольного перехода, и порядки расчета при таком переходе. «Пожилое, повое, снос» означали неустойку, добавочную плату, которую владельцы взимали с поселян при их отказе в виде угрозы для задержания их на месте. Неустойка эта определяется различно — во-первых, по местности, и, во-вторых, по времени прожития. Местности разделяются на две категории: полевые и лесные; последними признаются такие, где от усадеб до строевого леса не более 10 верст; по времени прожития полагается 4 срока, полное пожилое за весь двор полагается «в полях рубль и в лесах полтина»; после 4 годов жительства за 3 года 3/4 платы, за два — половина и, наконец, за один — только четверть. Во втором Судебнике, 1550 г., плата эта несколько повышена, на два алтына, также прибавлена еще особая приплата за «повоз»; далее, в одном указе 1556 г., упоминается еще о сносе, особом виде неустойки, требуемой при отказе, и царь приказывает не давать суда на тех людей, которые жили у господ добровольно, без крепости, и «пойдут от них прочь с отказом или без отказа».
Кроме того, в видах обеспечения податных казенных платежей установлены еще правила, что, отходя от владельца, крестьянин за стоячий на его земле хлеб уплачивает господину пеню в два алтына и затем жнет рожь для уплаты подати царю, «ас боярином, за кем жил, дела не имеет»; мало того, с холопа, закабалившегося добровольно, взыскивается оклад за прежнее время сполна и хлеб, остающийся в поле, тоже рассчитывается в подать цареву и великого князя.
с) Третья и самая важная черта крестьянского быта в это время — уравнение всех крестьян разных ведомств между собой, уравнение, вероятно и прежде существовавшее, но весьма часто нарушаемое происками частных лиц, бояр, монастырей и владык, домогавшихся льгот, обеления своих мест. Из самих статей Судебника оказывается, что это обеление было в Древней Руси не правило, а исключение, не право, а милость, на которую, как гласит пословица, примеров нет. С усилением царевой власти различие между черными волостями и беломестцами постепенно исчезает. Эти два цвета сливаются в один сероватый. Все крестьяне, за кем бы они ни жили, признаются черными, тяглыми людьми, получают свое выборное мирское управление, губных старост, целовальников, справляют подати царевы и великого князя без изъятия, чинят сами суд и расправу и, что всего важнее, разверстывают оклады и земли внутри обществ по своему усмотрению. Здесь, в Судебниках и разных указах XVI века, уже выясняются все те черты сельского мирского быта, которые, пережив три столетия и перетерпев все удары судьбы, сохранились до наших времен. Раскладка земель по дворам и тяглам есть дело мирское. Волость, староста с крестьянами раздают земли, леса, дают жеребий на пустые дворы, присуждают пустоши, пожни; они зазывают новых жихарей на пустые деревни и получают также право выводить обратно старых тяглецов, перезванных беломестцами на свои земли, и сажать их назад по старым деревням. Разверстка тягол есть тоже дело сельское, общественное, в которое не входят ни казна, ни владелец; делается она не по каким-либо нормальным размерам, дворам, десятинам, вытям, а по животам и промыслам, т. е. по расценке рабочих сил всего ближе определяемых в сельском быту числом скота (животов) и по соображению особых промыслов (грибных, лесных), находящихся в пользовании отдельных деревень и хозяев.
Казна и владелец знали только одну, если можно так выразиться, оптовую, территориальную единицу для раскладки податей и повинностей — соху, и участие властей в распределении даней и сборов выражалось только в том, что в черных волостях, где, кроме казенных, не было других поборов, — на соху клали десятин или четвертей меньше, отчего и плата делалась больше, а во владельческих, наоборот, соха была больше, так что господам оставалась еще излишняя земля против черных сох, с коей они и взимали свои частные оброки и повинности.
d) Тяглые общинные земли, таким образом, сделались неприкосновенным фондом царской казны, несмотря на то, что принадлежали отчасти и частным владельцам; тяглые люди имели право требовать возвращения своих земель, если они были перекуплены беломестцами или отчуждены от них насильственно; даже и при добровольной продаже волости сохраняли право выкупа проданных участков. Таким же правом возвращения, обратного вывода пользовались они и относительно рабочих тяглецов, если они уходили без спроса и ведома на другие земли; все таковые правила в Судебниках предписываются вообще без различия владений, без изъятия боярских и монастырских вотчин, как общий закон, под коим жили все крестьяне. Изъятия, без сомнения, были, но только именные, а не сословные, по отдельно жалованным грамотам, а не по уставам, по особым заслугам такого-то боярина, по особому благоволению царя и великого князя к таким-то святым угодникам и Божьим храмам, по праву вотчинного, поместного или церковного владения. Все эти роды и виды частной собственности, уже и в прежние времена очень шаткие на Руси, при грозных московских царях отошли на второй, даже на третий план; впереди стоял интерес казны, т. е. самого царя, который считал своим достоянием не только всю русскую землю, но и все продукты этой земли и даже хлеб, посеянный крестьянином на земле частного владельца. Непосредственно за казенным интересом, и в теснейшей связи с ним, шли пользы и нужды сельских общин как податных плательщиков. Эти пользы и нужды состояли в том, чтобы земли не пустели, не дичали и не выходили из рук тяглецов. Чтобы крупные владельцы не забирали их насильственно, не перекупали их добровольно, а также и в том, чтобы рабочие силы мира, общины не уменьшались переходом в личное услужение и безземельное холопство или выводом тяглых людей из сел и волостей на господские хутора, выселки и пустоши.
Таковы были главные черты крестьянского быта в эту эпоху, в XV веке, в последнее время крестьянской вольности. Вольность их состояла в том: а) что они переходили с земли на землю по частному договору с хозяином, но уже не иначе, как с разрешения мирского общества, которое имело право их переводить обратно на старое жительство;
b) что они судились и рядились своими выборными людьми, но при всем этом подвергались такой строгой круговой ответственности, что право это обратилось в повинность и выборная служба считалась таким же тяглом, как и казенная;
и с) что крестьяне разверстывали совершенно вольно и самостоятельно как земли между домохозяевами, так и платежи, не только поземельные, но и подоходные, «по животам и промыслам».
Из этих трех прав самое существенное было последнее. Вольный переход уже стеснялся мирскими распорядками и казенным надзором, не выпускавшими обывателей из общинной среды, а самоуправление крестьян — самовластием московских приказов; но древнее право морских разметов и разрубов сохранилось неприкосновенно, и этой связи было достаточно, чтобы удержать в крестьянстве единственный общественный союз, который пережил всю нашу историю, -- союз мирской.
Мы хотим теперь бросить взгляд на положение русского землевладения в этот первый период устроения русских земель и свести в одну картину отдельные черты этого положения.
Первобытные поселения группировались преимущественно около трех главных городов-столиц: Новгорода, Киева и Москвы, и в треугольнике, образуемом этими тремя центрами древнерусского быта, развивались совместно все роды владения — княжеское, боярское, церковное, вотчинное, поместное и крестьянское, подворное, участковое и мирское, или общинное. Все эти различные формы и виды поземельной собственности, которые на Западе развивались под влиянием или по наследству римской цивилизации, отдельно и определительно, с особыми наименованиями, potestas, dominium, proprietas, fendum, в России, по крайней мере в этой части подстоличных местностей, тоже существовали, но не различались ни по понятию, ни по закону или праву, ни в натуре. Сословия были: лучшие мужи, бояре, средние, меньшие люди, смерды и закупы. Но все они смешивались среди общей бесправности, жили вместе в селах и городах, забирали, перехватывали земли одни от других и переходили: князья — из удела в удел, бояре — от князя к князю, крестьяне — от князей к боярам и с вольной земли на владельческую; запродавали себя в годы или в вечное холопство, и все вместе искали только одного — просторных и привольных мест для жительства или промыслов, из коих главными были рыбные ловли и лесная добыча. Только такими местами и дорожили как крестьяне для своего прожития, так и владельцы для выгоднейшей сдачи их в оброчное содержание.
Право собственности приобреталось иногда покупкой, иногда и случайно по наследству, большею частью по праву заимки, по давности владения; оно и терялось вместе с отбытием владельца, при отъезде вотчинника в другой удел, при переходе крестьянина на другую землю.
Право частной владельческой собственности было очень шаткое, неопределенное и ограничивалось большею частью правом дани, сборов некоторых платежей в пользу собственника, но не всех, потому что известная доля платежей и имущества крестьян всегда считалась княжеской; также и правом суда, но только маловажных проступков, потому что уголовные дела разбирались княжескими судьями.
С другой стороны, владельческие права также ограничивались и мирскими; внутренняя хозяйственная расправа по двум главнейшим статьям — распределению земель и разверстке платежей — по-видимому, не выходила из рук крестьянского мира, сел и волостей ни в черных волостях (казенных), ни в вотчинных или поместных.
Хозяйственное управление частных лиц и учреждений (монастырей, церквей), собственно, ограничивалось тем, что они постоянно приискивали рабочих для своих запашек и поселян пустых земель и, находя их, заключали с ними условия или на услужение — холопство, или на поселение — крестьянство. Эти последние, как видно из писцовых книг и других актов, большею частью заключались посемейно, так что каждому домохозяину отводился особый участок; но это подворное владение скоро превращалось в общинное: сыновья, достигая совершеннолетия, выделялись от отцов, братья и племянники от братьев и дядей; для получения своего надела, своего хозяйства они не дожидались смерти домохозяина, или его родительского соизволения, или разрешения помещика и вотчинника. По исконному обычаю всех крестьян на Руси, взрослый рабочий получал землю и вступал в тягло, как только достигал совершенных лет и вступал в брак; он получал свою часть из отцовского участка, или наделялся особым смежным двором от помещиков, или уходил на другие земли, если в том или другом ему отказывали. Таким образом, подворное владение само собою, где оно и было заведено по распоряжению владельцев, после одного, много двух поколений переходило в мирское; новые дворы становились рядом со старыми, потому что никому не было охоты строиться особняком на отхожих пустошах или в «лесах», где медведи травили овес и волки заедали «крестьянские животы», и по мере того, как одинокие выселки, поселки, хутора обстраивались новыми дворами, соха и топор ходили все дальше и расчищенные полосы поступали в общее деревенское пользование.
Подворный участковый надел был только единовременное распоряжение некоторых владельцев, не освоившееся в русских поселениях, потому что оно противоречит коренному обычаю наделять землей всех взрослых людей поровну при жизни старшего владельца; потому что семейное владение обусловливается правом наследования, которое не было признано в русском крестьянстве, наконец, и потому, что оно не согласовалось ни с выводами государевой казны, ни с интересами черных, вольных волостей.
В XIV и начале XV веков этот порядок заселений диких земель посредством заключения частных сделок с крестьянскими семьями действительно вошел в обычай; в подмосковных уездах, где служилые люди владели многочисленными вотчинами и поместьями, они, по-видимому, придерживались этого порядка зазыванья отдельных съемщиков на свои земли и сдавали их в срочное оброчное содержание; но последствия этого вскоре обнаружились в том, что от этих участковых владельцев и домохозяев начали выделяться сыновья, меньшие братья, не получившие земли, и составили мало-помалу многолюдный класс бродяг, которые назывались «захребетниками», «подсуседниками», и отличались тем, что считались нетяглыми, «гулящими людьми», в волостных расчетах не участвовали и предлагали свои услуги, вероятно за дешевую цену, боярам и владыкам, князьям и монастырям. Они составляли, таким образом, очень выгодную статью для частных владельцев, но очень убыточную для казны и прочих податных сословий.
Так было в центральной России.
Совершенно иное происходило в отдаленных ее полосах, и как только мы выходим из этого круга, заколдованного московскими великими князьями и царями, дружинниками, боярами, служилыми сословиями, как только мы переступаем линию от Новгорода — Москвы к северо-востоку, от Киева — Москвы к югу, то открываем совершенно другой быт, малоизвестный и малоисследованный.
Кажется, как будто и русская наука, сосредоточенная на этой местности, не хотела ничего видеть и знать, кроме московских порядков, и все явления русской жизни подводила под те образцы и типы, которые представлялись ей близко и подручно в старых землях первобытного поселения[8].
Но к северу от Новгорода и Москвы, а впоследствии и к югу, народный быт, как известно, развивался несравненно вольнее, самостоятельнее, чем в центре государства. Поэтому если требуется исследовать не случайные проявления своеволия и самовластия, а коренные черты этого быта, то надо иметь в виду состояние сельских сословий и в этих местах. В период, нами описываемый, южные степи были еще не преступны, и колонизационное движение направлялось преимущественно к северо-востоку; выходцы были большею частью новгородцы и спускались по рекам Ладожского и Онежского бассейна к Вологде и Костроме и по Двине и ее притокам к Перми, Вятке и Поморью. В XVI столетии Поморским краем называется все обширное пространство до Белого моря и Урала и между поморскими городами и областями упоминаются: Каргополь, Кола, Великий Устюг, Сольвычегодск, Яренск, Тотьма, Соликамск, Кевронь, Вятка, Пермь и области или волости — Устюжская, Двинская, Мезенская[9]. Это была земля крестьянского владения без примеси вотчинного и поместного и та почва, на коей родилась и выросла сельская община в полном природном своем виде. В конце периода, нами здесь рассматриваемого, черные волости были почти единственными поселениями этого края; поместные владения в нем не водворялись, потому что выходить на службу и в посылки было далеко; наместники, волостели не приживались в этом крае, потому что разъезды были тяжелые, кормы скудны, и мир распоряжался всеми местными судами, расправами и разметами сам собой, не по праву, а за отсутствием всяких других властей. Деление страны и жителей было не административное, как около Москвы, — на уезды, волости, станы, а общественное — по погостам и губам, т. е. церковным приходам; около села, более или менее промышленного и многолюдного, группировались мелкие деревни, иногда в 2-3 двора; каждая из них составляла отдельное мирское общество; рыболовство, главный промысел всех этих сел, размещенных по берегам рек, озер и морей, производилось артелями или целым миром: на общий счет покупались снасти, лодки и прочий запас, и ловля происходила миром, по наряду; лесные расчистки, другой привольнейший промысел этого края, делались также сообща, потому что работа эта требовала общих сил; лесная поросль подрубалась и сваливалась рядами, затем, весной или летом, по просушке, сжигалась, и по таковым пепелищам, лядина, сеялся хлеб. Коренная и навозная пашня, подворные угодья составляли самый незначительный процент крестьянского владения. И эти возделанные и несколько удобренные земли были так различны по грунту, песчаному или глинистому, по местоположению, нагорному или низменному, по поверхности, каменистой, кочковатой, поемной, что уравнять их между домохозяевами нельзя было иначе, как разделяя пашни на клинья, делы, кости, по сортам почвы и по расстоянию от дворов. И в каждой таковой кости, подразделенной на столько полос, сколько в деревне тяглецов, давать всем и каждому жеребий на владение. Кость означала также, кроме разряда земель, и категорию крестьян для раскладки налогов: ремесленники, рыболовы клались в особую кость, убогие, бобыльские дворы — в другую; кость означала класс одинаковых крестьян, которые несли все повинности по общему разводу или жеребью.
Этот порядок поселения был поэтому изстаринный во всей северо-восточной полосе и впоследствии, хотя и по другим причинам, принят был и при колонизации южной России в казацких станицах. Вопрос о том, была ли русская община, родовой союз, патриархальное учреждение или договорное вольное общество, административная группа, введенная и поддержанная для удобств управления, или хозяйственная, поземельная, устроившаяся сама собой для удобства житейского, — вопрос этот, нам кажется, неразрешимым в общем всенародном значении. Все эти элементы и влияния участвовали в образовании плотного мирского союза в России: были и селения, образовавшиеся из одной крестьянской семьи, но патриархального значения они не имели, потому что семейные разделы, выделы сыновей и братьев на самостоятельные хозяйства подрывали на Руси родительскую власть и делали ее в хозяйственном быту очень слабою, а в деле поземельного владения совершенно бессильною; были и договорные общины, составлявшиеся из людей промышленных, рыболовов, пахарей, лесосеков, отправлявшихся в дальние страны артелями для добывания привольных земель. Администрация того времени, т. е. князья и цари, разумеется, поддерживали эту мирскую связь не из каких-либо политических видов или глубокомысленных соображений, а просто потому, что в большей части России ни служилого, ни приказного сословия не было налицо и никаких других органов управления не было, кроме мира.
Но корень, основа этого сельского быта была издревле хозяйственная и осталась таковою до новейшего времени. Связью, державшею крестьян, было мирское общинное землевладение; оно было правилом, участковое — исключением. В старых областях влияние поместного сословия обнаружилось в том, что они зазывали, переманивали Новожилов на свои земли и заключали с ними условия на подворное владение; но эти подворные участки вскоре обращались в общинные, как только подрастали малолетние; сыновья в русском крестьянстве не наследовали от отцов, а выделялись от них при жизни, и потому участок, поделенный на один двор, подразделялся на несколько дворов при каждом поколении. В новых поселениях и эти исключения были редки; везде, где русские пахари и промышленники селились вольно, они владели землей сообща и промышляли рыбою, лесом, извозом, артелями. Так было в Древней Руси, так было и в новейшей. Так заселились на севере Вятка, Пермь и Поморье новгородскими выходцами в XV и XVI столетиях; так же точно, в XVII и XVIII веках, устраивались на юге казацкие станицы, украинские полки на заимочных землях, т. е. в лесах и степях, где свободно. Занятие составляло единственное и высшее право владения[10].
Частная поземельная собственность в XVI столетии, перед закреплением крестьян, испытывала много превратностей. При Иоанне IV процветали более прочих дворцовые села, и
О них царь особенно заботился, приказывал крестьянам верстаться «землями и лесом, а всякими угодьями по полосам или десятинам, на каждую выть поровну, а не через земли (не чересполосно); в выть средней земли считать 7 дес, в худшей 8, на пустые выти вызывать жильцов, со льготой на 3 года, а если нет хоромов, то давать льготу и на 5-6 лет». Размер выти, т. е. надела, здесь у же налагается больше, чем в прежних актах, где выть обыкновенно принималась в 10 четв. или 5 дес. — Льгота давалась от всех сборов, как казенных, так и частных.
Монастырские и владычные вотчины также размножались и, пользуясь свободой от службы, имели от этого важное преимущество перед другими частными владениями. Иоанн IV распорядился, «чтобы земли не выходили из службы; в большие монастыри, где вотчин много, впредь вотчин не давать». Богатые монастыри и владыки имели, по-видимому, и другие способы приобретать имущества, ссужая деньги бедным обывателям из черных волостей и забирая потом их земли в счет долга или просто отбирая угодья у крестьян. О чем упоминается в указе грозного царя, который предписывает те и другие возвратить в черные волости. Монастырские и архиерейские вотчины считались неотчуждаемыми, принадлежащими монастырям, или приписывались сану владыки и настоятеля; но это не мешало преосвященным властям продавать, менять их по личному усмотрению; точно так издавна существовавшее запрещение забирать и покупать черные земли не препятствовало им расширять свои владения на счет крестьянских. Что касается владельцев светских, не-государей и не-владык, то они, как мы видим, были окончательно смешаны в одно сословие служилых людей, которые отличались от крестьян только тем, что несли тягло служебное в ратном деле и на посылках, между тем как последние платили денежные сборы в казну и справляли барщину на господ.
Более ничего к общей характеристике русского сельского быта в это время нельзя прибавить, не затемняя общих фактов частными воззрениями, не извращая главных свойств народного быта случайными изъятиями, ибо общего, законного или обычного не было ничего более, кроме тягла, наложенного на всех и на каждого, начиная от князя, потомка Рюрика, до деревенского бобыля, если князь и бобыль держали землю. Все прочее было случайное, неопределенное, своеволие или самовластие, насильство или милость; законы, грамоты, указы вовсе не указывают нам тех порядков, какие действительно были. А напротив, те, которые великие князья и цари старались вводить и не могли ввести, или те злоупотребления и беспорядки, которые они думали искоренить, но которые повторялись безнаказанно, и подтверждались потому, собственно, что не соблюдались, или, наконец, такие действия и мероприятия, которые отменяли прежние распоряжения других правителей, предыдущие узаконения самих царствующих государей. Вотчинные земли считались наследственными, но брались часто и на государя; поместные признавались срочными и условными владениями, но по многим грамотам присуждались детям, вдовам и дочерям на прожиток. Монастырские приписывались на вечное владение к святым обителям, даже к лику или мощам святых угодников и продавались и менялись владыками по их личному распоряжению. Беломестцам и боярам с древнейших времен запрещалось скупать черные земли или приказывалось справлять с них повинности наравне с тяглыми людьми, но они, а вместе с ними и духовенство, продолжали обменивать и скупать черные земли и очень часто получали на них жалованные и несудимые грамоты от тех же самых князей, которые запрещали обмены.
Крестьяне, по царским указам и Судебникам, считались полноправными и притом все равноправными обывателями — судились своим выборным судом из лучших людей. Управлялись своими выборными людьми, старостами и целовальниками, пользовались правом вольного перехода, не стесняясь никакими правилами, кроме срока Юрьева дня (и одной недели прежде и после), имели право иска и жалобы на господ; получали полный расчет при отказе и расчет, определенный по закону за пожитие, за вывоз, за снос, и, сидя на чужих землях, считавшихся государевыми, княжескими, распоряжались ими как своими — «давали» полевые угодья и лесные дачи в полное и вечное владение частным лицам и не скрытно, а гласно, как бы законно. Во многих челобитьях XV и XVI столетий, поданных великому князю и царю, встречается прямое указание, «что я-де такой-то получил пожню, лес, пустошь от волости такой-то», — или: «мне ту землю дали той волости староста с крестьянами».
Так было или должно было быть по повелениям и узаконениям, изданным верховною властью: личная свобода была полная для крестьян всех наименований и поземельное владение полноправное для крестьян черных, казенных волостей; но на деле выходило иначе и на полной воле жилось черным людям едва ли не хуже, чем за господами, по крайней мере за знатными боярами и богатыми монастырями.
В XVI столетии упадок крестьянского быта делается заметным.
Первое его проявление было умножение числа крестьян-бобылей; до того времени их не было, по крайней мере название это не встречается в летописях и грамотах; выть была нормальный размер надела рабочего взрослого мужика от 5 до 7 и 8 дес. в поле, от 15 до 24 в 3-х полях; некоторые из крестьян садились и на 1/2 выти, другие — на 1/4, но число сих последних было так незначительно, что их не подводили под особый разряд. В XVI столетии число этих полувытчиков быстро прибывает. В Новгородской писцовой книге 1552 г., в вотьской пятине было уже на 809 крестьянских дворов — 74 бобыльских. По уставной грамоте Соловецкого монастыря 1548 г., бобыли отписываются в особый жребий на половинном окладе. В позднейших актах часто насчитывается бобыльских дворов столько же, сколько крестьянских, иногда и более. Около того же времени появляются все чаще и чаще разнородные обозначения крестьян нетяглых, не наделенных землей, — казаки, подсуседники, задворные люди; они жили в работниках за чужим тяглом, в оклад не писались и составляли ту бродячую вольную массу гулящих людей, которые выходили из черных волостей и водворялись или нанимались у господ.
Такие явления, указывающие на оскудение крестьянского быта, находились в прямой зависимости от фискальных порядков, принятых для взимания налогов. Окладная единица, соха, как мы выше объяснили, была вдвое меньше в вольных селениях, чем во владельческих, платеж поэтому вдвое тяжелее; в дворцовых имениях надел крестьян на тягло был в 7-8 дес. в поле, в черных волостях — около 5. Тягости казенные и земские становились особенно тягостными для крестьян-своеземцев, имевших свои собственные земли; они распродавали их, жалуясь, что «изнемогли службы служити и дани давати, и всяких разрубов земских».
Вместе с тем государи московские, нуждаясь в деньгах и служилых людях, возвышали оклады с черных людей и в то же время жаловали из тех же тяглых земель вотчины своим боярам, поместья боярским детям и, разумеется, выбирали для таковых монарших милостей не худшие земли и не отдаленные волости. В Новгороде, Пскове, Казани, немедленно по присоединении их к Москве, розданы были обширные поместья государевым служилым людям и богатые вотчины монастырям. Крестьяне, водворенные на этих жалованных землях, от этого не терпели убытка и часто даже выгадывали некоторое облегчение повинностей; кроме законных льгот, помещики и владыки прибегали и к другим способам облегчать тягловые оклады своих крестьян и, задабривая царских писцов, показывали пустующими, поросшими угодья давно заселенные и возделанные. Вся тяжесть возрастающих, по мере собирания земель, расходов казны обрушалась на вольные общины, доведя их в конце XVI ст. до изнеможения. Таким образом, в эпоху основания московского самодержавия устраивалась тоже и общественная жизнь; но то и другое, государство и общество, собиралось или слагалось из противоречий, недоразумений и несообразностей. Царская власть была неограниченная и грозная, но повеления ее соблюдались очень слабо и нарушались большею частью безнаказанно; права собственности жаловались и подтверждались и в то же время отменялись при всякой неисправности владельца; вольность крестьянская была хуже неволи, своеземцам было хуже, чем людям, живущим за господами, помещичьим поселянам хуже, чем монастырским, а лучше всех княжеским и дворцовым тяглецам, которые удерживались в государевых селах посредством льгот и милостей, исходящих от государя как собственника и от него же как самодержца.
Понятно, что в таком царстве безначалия могли проявиться всякие порядки и беспорядки, всякие сделки и договоры. Ученые исследователи русской старины находили в ней черты сходств со всякими иноземными обычаями и учреждениями; но, по существу, наше поземельное устроение было совершенно обратно европейскому, идя от полной вольности к постепенному порабощению; так что крестьяне времен Екатерины и Александра были несравненно менее вольны, чем холопы времен Ярослава [18] или черные люди при царе Иоанне IV
Но судьбы русского народа тем отличаются от других европейских обществ, что весь длинный период средних веков и даже начало новейших прошел для него среди грубой, дикой, но неограниченной свободы. Между тем как в Западной Европе это было время порабощения крестьян феодальными владыками.
Там основой землевладения было завоевание, отбирание и захват земель у туземцев, и из этих отрезных земель образовалась поместная собственность высшего сословия. В России такой же основой было занятие земель (jus primi occupantis), водворение, распашка полей, расчистка леса; а так как эти работы исполнялись простым народом, то он и приобрел на земли неотъемлемое право владения.
Но всего важнее, по нашему мнению, было то обстоятельство, что в течение этого семивекового периода общий гнет и тяжкое зло соединили вместе судьбу всех классов великорусского племени, и хотя впоследствии они и разошлись, но ни крепостное право, ни податная система, ни вольность дворянства не могли уже изгладить чувства солидарности всех сословий и обществ, всех обывателей русской земли.
Крестьянство не разбилось на разряды, как по всей остальной Европе, поместное сословие оставалось все время при тех же условиях, как и простой народ: также наделялось землей для отбывания повинностей и лишалось собственности, отбывая от службы. Надел крестьян, верстание помещиков, семейные разделы, припуск детей к отцовскому наследству, тягло крестьянское, служба дворянская — все эти главнейшие права и обязанности были общие и основывались на общем начале: что владение, т. е. держание земли, есть обязанность, повинность, от коей не изъемлется никто из обывателей русской земли.
Таким образом, европейскому и древнеримскому понятию о праве собственности противополагалось на Руси понятие о земском тягле, которое означает не право, а повинность.
ГЛАВА VII
Землевладение в России
править
ОТДЕЛ II
Период закрепления
править
Крепостное право установилось в России медленно и постепенно. — Верстание поместьями. — Прожиточные поместья. — Поместное владение было такое же, как крестьянское тягловое. — Самоволие помещиков; нетчики. — Меры Петра для удержания дворян на службе. — Указ 1774 года о единонаследии. — Постепенное усиление крепостной власти и уклонение от нее. — В течение XVI столетия переходы крестьян хотя и запрещаются, но продолжаются. — Запрещение переходов касалось не всех крестьян, а только тягловых, пашенных. — Жалобы мелкопоместных дворян на сильных людей. — Утайка дворов для избежания повинностей. — Поимка и возвращение беглых крестьян. — Разгульный быт крестьян продолжается до Петра I. — Общий очерк сельского быта в конце XVII столетия. Бродяжничество крестьян, укрывательство помещиков, пристанодержа-тельство монастырей. Первый акт закрепления людей без земли в 1675 году боярином Матвеевым. — Коренные правила крестьянского быта в XVII столетии. — Указы Петра Великого о ревизии. — Преследование гулящих людей. — Значение мероприятий Петра Великого.
правитьЭтот второй отдел нашего исторического обозрения, который мы назвали периодом закрепления, имеет двоякое значение — закрепление дворян к службе и крестьян к земле. То и другое было подготовлено Иоаннами III и IV, и вскоре после смерти Грозного последовали известные узаконения Федора Иоановича [1] и Годунова [2], с издания коих обыкновенно считается введение крепостного права в России. Но ошибочно было бы представлять себе, что эти законодательные акты одним разом, почерком пера лишили крестьян вольности и водворили в России ту помещичью власть, которую мы застали впоследствии и которая сохранилась до наших времен. Процесс закрепления был очень постепенный и медленный; ему противодействовали разные интересы: во-первых, пользы крупных собственников, монастырей и бояр, которые извлекали большие выгоды из вольного перехода поселян, и, во-вторых, интересы той части крестьянства, которая ходила на промыслы и испокон века бродила по русской земле. Наоборот, в пользу закрепления действовали другие, тоже сильные влияния: с одной стороны, правительственные и фискальные, с другой — земские, так как казенные черные волости уже исстари домогались, чтобы выход людей из общества был запрещен; в-третьих, интересы всех мелких владельцев, городских и сельских, которым точно так, как и волостям, вольный переход угрожал опустением их дворов и поместий.
Поэтому не надо себе воображать, чтобы закрепление крестьян была мера единовременная, исшедшая непосредственно и внезапно из самодержавного произвола государей, и нельзя также думать, что она была введена одним разом, по инициативе властей.
Власти, как мы увидим ниже, все вместе, за исключением разве одной верховной, царской, были против закрепления; проискам владык церковных и светских удалось еще долго парализовать эту меру, обходить закон, так что приведение ее в действие тянулось через целый XVII век, перешло даже в XVIII и окончательно состоялось только разве при Екатерине II. Во все это промежуточное время, с начала XVII века до половины XVIII, происходило постепенно, шаг за шагом, укрепление крестьян к земле и помещиков к службе, но крепостное право в том значении, какое мы ему придаем, еще не существовало; черные люди постепенно лишались своих вольностей и прав одного за другим, но они не были еще бесправны; новые порядки вводились около Москвы и в московских городах и уездах, но крестьяне от них уходили в другие уезды и области, а помещики их соблюдали там, где им было нужно, и нарушали, где хотели.
Поэтому мы и называем этот второй отдел периодом закрепления, а не крепостного права.
Крепость как факт и как право установилась в России гораздо позднее.
Таким же порядком и в то же время совершался в московском государстве и другой переворот, другое закрепление — дворянства к приказной, городской и земской службе.
В конце предыдущего периода, в эпоху Судебников, мы уже видели, что грозные цари московские смотрели на владение землей как на повинность[11].
Помещики набирались как рекруты, и «верстанье поместьями» производилось как раскладка тягол между крестьянами, огульно, по среднему размеру земли, требуемой для поставки ратника, притом не в виде одноличной милости, а по общему наряду.
Для таковых верстаний установились некоторые правила, очень сходные с теми, которые приняты были в крестьянском быту для мирских наделов. В известную местность, в такой-то город и уезд посылался боярин, — он брал себе в помощники выборных людей из дворян и боярских детей, которые назывались окладчиками, и вызывал «новиков», т. е. молодых людей, достигших служебного возраста и годных для ратного дела. Нормальный размер служилого поместья в XVI столетии был уже несколько увеличен против прежнего и считался в 200—250 четв. (100—125 дес). Верстание «новиков» делалось по иной форме: если у отца было 5 сыновей при 500 четв. в поместье, то два младшие оставались при отцовском поместье в том предположении, что по достижении совершеннолетия они будут служить из этого поместья, каждый из 250 четв., старшим же сыновьям наделялись особые поместья. Если земли было менее 500 четв., то при отце оставлялся только один сын, а остальные верстались особо. Так же точно выделялись и братья от братьев; если их было трое на 500 четв., то верстали одного из них, если же на каждого приходилось менее 250 четв., то наделяли каждого добавочным поместьем.
Впрочем, порядки верстанья были бесконечно различны и определялись каждый раз особыми инструкциями, даваемыми «окладчикам и писцам»; отцы, разумеется, часто просили об оставлении их поместий за детьми; иногда это допускалось, иногда запрещалось, но общим правилом считалось, что поместье переходит по наследству только в том случае, если сыновья «поспели на службу». Жалобам и че-лобитьям по этим верстаньям, припускам, отводам не было конца. Московские государи приказывали обыкновенно в ответ на такие прошения осмотреть просителя (годен ли он на службу), точно так, как в рекрутских присутствиях нашего времени свидетельствуют рекрута; боярам, окладчикам была при этом хорошая пожива, писцам, которые держали писцовые книги поместьям, еще лучшая.
Особый вид владения имели так называемые прожиточные поместья, оставляемые по смерти служилых людей на прожиток их вдовам и малолетним детям. При суровых царях XVI столетия они встречаются редко, так как от всех служилых людей строго требовалась наличная поголовная служба. Изредка поместья жаловались на прожиток, но только на срок-до замужества вдовы, или до пострижения ее, или до совершеннолетия детей; и впоследствии это прожиточное право обратилось в обычай и способствовало к превращению поместий в наследственное владение.
По существу поместное право еще долго сохраняло исключительное свое значение кормовых доходов для покрытия служебных издержек, а так как по роду службы издержки были различны, то и размеры поместий были разные. Служба была полевая, ратная и в посылках или местная, городовая и земская; разумеется, последняя обходилась дешевле, так как не отрывала людей от домашнего хозяйства. По этому соображению для царевой службы клалось в поместье сначала по 100, потом по 200—250 четв., на городовую полагалось, по одному указу Иоанна IV, только пять вытей, около 50 четв. Служилые люди, верстанные целыми поместьями, выходя в отставку из казенной службы по болезни или ранам, подвергались осмотру, царь приказывал осмотреть их раны; … поместить их в списке… оставить поместье до выздоровления. Но в случае, если служилый человек без особого недуга и увечья переходит на городскую службу, из поместья отписывалась вся земля сверх 5 вытей. Иногда эта отписка делалась только на срок, до того времени, когда подрастут сыновья, и тогда поместье, некогда пожалованное отцу, обрезанное при переходе его на выборную службу, вновь пополнялась до прежнего размера и передавалось сыновьям.
Поместное владение имело еще то сходство с тягловым крестьянским, что было не только не наследственное, но и не пожизненное. Ввод во владение поместьем происходил, как и прием земли в крестьянстве, при совершеннолетии и очень рано, с 15-летнего возраста. Пользование поместными доходами продолжалось до того времени, когда по дряхлости дворянин выбывал из службы; точно так, как крестьянин, выходя из лет, передавал свою полосу, свою выть сыну, а если не было сыновей, сдавал ее в мир; так и поместья, если не было наследников, годных для службы, отписывались на царя. И в этом отношении знатнейшие князья приравнивались к простому мужику: князья Белосельские, Владимир и Василий, по грамоте 1566 г., отставлены от службы, «потому что стары и больны», а поместья их переданы сыну и внуку.
Это поместное положение, завещанное, можно сказать, строгими устроителями московского царства, составляло высшую заботу внутренней политики XVI и XVII столетий; преемники Иоаннов только и заботятся, как бы земля не выходила из службы. Но она выходила, несмотря на все их старания. Поместья очень часто менялись на вотчины, и подтвердительные указы, запрещающие такой обмен, повторяются до самого уложения, потом в уложении запрет снимается и о мене поместья на вотчины упоминается как о прежнем законном порядке; точно так же обменивались поместья и на так называемые «кормления», и наоборот, кормления на поместья; эти обмены тоже запрещаются, потом, по уложению, разрешаются, потом, в 1679 г., опять отменяются.
Помещики разделялись или, вернее сказать, различались (ибо положительного деления не было) на разряды по местам их владения и службы, из чего впоследствии развилось местничество. Выгоднее прочих мест для испомещения считался московский уезд, потому что в нем диких и пустых земель было меньше и служба вблизи царя была прибыльнее заочной; зато в Москве поместья верстались в наименьшем размере: чем больше купцов, тем дороже товар[12]. В украинских городах поместья были вдвое крупнее московских, в 300—400 четв., в других отдаленных уездах в 600—900 четв., в Новгороде при Алексее Михайловиче [3] дворяне верстались поместьями в 550-1,100 четв. Но были и средства удвоить, утроить положенное в поместье количество земли, потому что дикие земли не принимались в расчет и приписывались к пахатной земле без счета, как неудобные.
Выходили земли от службы тоже и по новому праву не-житочного владения, о введении коего мы выше упоминали; многие поместья уже теперь оставлялись девицам до замужества, сдавались их женихам, и самое право пожитка, прежде вполне зависевшее от милости государя, в XVII ст. определяется известным процентом, переходящим по закону на прожиточные участки.
Наконец, по уложению (гл. 17 ст. 37) выморочными поместьями признаются только такие, по коим не остается от прежнего владельца ни рода, ни племени, и только такие отбираются на государя. Этим совершается переход поместного владения из срочной в преемственную собственность и окончательно приравниваются вотчины и поместья; эти два рода владения обменялись, можно сказать, своими основными свойствами: вотчина приняла от поместья характер обязанного, служилого имущества, а поместье позаимствовало от вотчины значение наследственной собственности. Первая приникла, утратила свою независимость, второе, поместное владение, упрочилось — и все это произошло неизвестно как и когда, не по велению царей, ибо мы видели, что они постоянно запрещали всякий обмен и смешение этих двух видов землевладения, а как-то само собой, в силу исключений, которые были обыкновеннее правил, в силу нарушений, которые были сильнее закона, по своеволию служилых людей, «которые были еще могущественнее, чем самовластие московских государей[13].
Самовольный быт служилого сословия составляет главную черту, характеризующую эту эпоху XVII ст., в продолжение коего поместное право укрепилось на Руси и подавило вольность крестьянскую. Своеволие дворян действовало, как нож обоюдоострый, на две стороны: против правительственных распоряжений посредством уклонения от службы, против крестьян — расширением прав крепостного владения. С самой смерти Иоанна IV начинается продолжительная борьба, борьба пассивная, сопротивление мягкое, принимавшее на себя личину самого унизительного подобострастия, самой смиренной покорности, но тем не менее пересилившая царские распоряжения.
Оно выражается тем, что служилые люди, верстанные поместьями, не являются на службу, что они отговариваются и отписываются разными притворными препятствиями, и, в конце концов, на вызовы царских наместников отвечают молчанием и отсутствием, так и записываются „в нетях“. Эти „нети“ составляют, можно сказать, всю историю русского дворянства XVII века, покуда Петр Великий не сломил этого закоснелого упорства.
Уже со времен Годунова начинают появляться указы, упоминающие об этих увольнениях: несмотря на то, что правитель очень благоволил к служилому сословию, возвысил поместный оклад вдвое, со 100 на 200 четв. в московском уезде, несмотря на то, что он разрешает дворянам ставить вместо себя детей и даже холопов, — помещики избегали службы. Борис, действуя мягче и справедливее Грозного, не отбирал поместий прямо в казну, но старался установить более правильное разбирательство; он писал: „что если с поместья или отчины не явится сам владелец, ни его сыновья и не будут высланы холопы и что по дознании сыщется допрямо, что это произошло по огурству (упорству), то с таковых взять столько четвертей, сколько не отстоял он службы. И отнятые земли отдать беспоместным и мелкопоместным дворянам, кои служат“.
В царствование Михаила Федоровича [4] это движение усилилось; мелкие помещики уже не только уклонялись от службы, но часто покидали свои поместья и вотчины, „не хотя государевой службы служить“, и переходили на частную службу, в услужение к боярам и окольничим, приписываясь к их дворам и перечисляясь из помещиков в дворовые люди. Им приказывали возвращаться на поместья, принуждая их таким образом владеть землей, повинности коей, вероятно, много превышали доходность.
Это странное явление повторялось и часто продолжалось долго, во дворах богатых и знатных бояр образовалось целое сословие благородной дворни, которую называли знакомцами, держальниками; это были просто беглые от службы дворяне; из Москвы пишут, что они „воровством“ из службы побежали и что они дают на себя „кабалы служилые во дворах, что многие из них поженились на крепостных девках“, и опять подтверждается взять их из боярских дворов, поставить в службу, приписать к городу, поместью и вотчине.
Здесь еще надо заметить, что уже в это время, в начале XVII ст., различие между вотчиной и поместьем вовсе сглаживается и понятие о праве собственности так смущается, затмевается, что „воровством“ называется такое действие, как покидание своего имущества, оставление своей собственности не только пожалованной, поместной, но и родовой, доставшейся по наследству; а вором признается одинаково и похититель чужого имущества, и владелец, отказывающийся от своего владения для избежания государевой службы. Но воровство продолжалось, уклонение от службы так вошло в обычай поместного сословия, что считалось некоторого рода удальством, которым многие дворяне хвастались; дерзость этих нетчиков дошла до того, что письменным указом 1665 г. приказано было „за такие речи (т. е. когда помещик хвастался своим состоянием…), если великому государю о том ведомо будет, быть дворянину в жестоком наказании, в государевой опале, а поместья и вотчины отдавать в раздачу“.
Даже и духовные сановники дозволяли себе такие же воровские действия: из одного указа 1604 г. видно, что и митрополиты, и монастыри не высылали холопей на службу, или наряжали их без доспеха, без оружия, или выставляли людей голых и больных, без запаса одежды, обуви, провианта. У духовенства, однако, вотчин за такое воровство не отбирали, а взыскивали по 15 руб. за недоимочного ратника и отбирали самих людей, слуг, которых писали в стрельцы „без пощады“, гласит указ 1604 г.
В конце XVII ст. то особое социальное положение „в нетех“ сделалось, по-видимому, нормальным среди русского дворянства, и во многих указах и наказах боярам, стольникам, посылаемым для набора служилых людей, упоминается о нетчиках как будто об особом классе дворян, систематически укрывающимся от службы.
Были „нетчики“ по болезни и старости, которые исходатайствовали себе по законным причинам увольнение от службы; но у них подрастали дети, племянники, внуки, которых они тоже скрывали, не записывали в полки, не предъявляли воеводам.
Были и другие нетчики — „злоумышленные“, которые „ленью своей и огурством не приезжают“ или, побыв на службе, — из полков бегают — а „люди они полные, вотчины за ними жилые дачи не малые“, — служить им можно „без съезду“, без отпуска, а они не служат»! И приказывает великий государь Алексей Михайлович стольному Хованскому да подьячему Дмитриеву (в 1675 г.) отправиться в города — Владимир, Суздаль, Муром, Нижний, Гороховец, Арзамас, Юрьев — и дознать строго, что и как; во-первых — кто чем владеет, сколько за кем крестьянских и бобыльских дворов и особо от крестьян, задворных людей и деловых (ремесленников) во-вторых, разных других статей дохода пожиточных угодий — мельниц, рыбных ловель; в-третьих — разыскать, нет ли и таких владельцев, которые не имеют крестьян, пользуются доходами от оброчных статей, пашенных или пустошей и покосов, сдаваемых порознь. Таким образом, этим двум, без сомнения очень малограмотным, уполномоченным поручалось громадное дело переписи и инвентарного описания страны от Юрьева до Нижнего, от Суздаля до Мурома. Можно легко себе представить, как исполнялись такие поручения, как привольно было нетчикам скрывать свои доходы и прибыльно подьячим производить такие дела[14].
К концу XVII столетия своеволие поместного дворянства достигает наивысшего своего развития и занавес опускается над допетровской Россией среди полного торжества служилого элемента, который успел обойти закон, условие, под коим наделены были помещики землей, и вместе с тем закрепил за собой не только самые земли, но и людей, на них водворенных.
Наступает великое царствование Петра. Оно принимается обыкновенно в таком значении, что по всем отраслям русской науки, истории и права всякое летосчисление кончается или начинается с этого достославного времени. Но по нашему предмету, по поземельному быту, мы не видим, чтобы царствование Петра имело такое значение крутого и рокового переворота. Петру Великому обыкновенно приписывают два мероприятия, имевшие будто бы большое влияние на дальнейшее устройство землевладения в России. А именно: а) уничтожение различия между вотчинами и поместьями и установление наследственности по всем родам владения недвижимым имуществом, и б) введение подушного оклада вместо прежнего поземельного.
О последней мере мы упомянем ниже, при исследовании крестьянского быта. О первой же — о слиянии вотчинного владения с поместным — мы должны заметить, что она не произвела никакого решительного перелома в русском обществе, потому что это слияние или, вернее сказать, смешение происходило исподволь, задолго перед царствованием Петра I и в его время уже совершилось вполне.
Мы уже в предыдущей главе старались объяснить, как слабы и смутны были все эти понятия о частной собственности в древней России, как они постоянно видоизменялись и извращались самовластием князей и царей и своеволием народа — и в особенности, как бессознательно было различие между наследственным имуществом (вотчиной) и временным владением (поместьем). Преобладание того или другого зависело не от закона и обычая, а непосредственно от личной политики или даже от нрава государя. При строгих правителях, как Иоанны III и IV, развивалась поместная система, вовсе подавляя вотчинную. При государях более благодушных, каковы были Романовы, допускалось наследование и по таким имуществам, которые были верстаны пожизненно на службу.
В течение XVII ст. это последнее направление восторжествовало, и в начале царствования Петра, до издания закона 1714 г., мы уже видим, что царскими указами утверждаются разделы между сыновьями, «понеже он (завещатель) в тех вотчинах и поместьях самовластен и разделил их по своей родительской власти».
Из этого видно, что Петр Великий ничего не отменил и не изменил в правах землевладения, а подтвердил только те порядки, которые «самовластно», как сказано в указе, введены были в прежнее время.
Но вместе с тем император старалсяу крепить и прежнюю обязательную службу дворян[15], указом 1714 г. все имущества — вотчины и поместья, родовые, выслуженные, пожиточные, купленные — соединены под общим названием — недвижимые имения — и на всех наложена служебная повинность с такою строгостью, какой не испытывало русское дворянство со времен Иоанна Грозного. Исправила ли строгость эта закоснелое огурство служилого сословия — сомнительно. В сочинениях одного современника (Посошкова [5]) мы находим краткое, но любопытное описание помещичьего быта: «сколько уже указов, — пишет Посошков, — послано недорослям из дворянских детей во все города, а на службу они не являются, и отцы их не высылают, сколько им не пиши; по старому уложению они пропускают без ответа первой, второй указ, и разве только по третьему, если нет никакой возможности отмолчаться и отнекаться, высылают служилых людей; в таком ослушании и презрении указов царского величества многие дворяне состарились, прожив весь свой век в деревне, и на службе не бывали ни одной ногой».
Итак, повторяем, царствование Петра Великого в этом отношении очень мало изменяло: из прежних «нетчиков» образовались новейшие «недоросли»; вотчины и поместья переименованы в недвижимые имения; дворянам сбрили бороды, но они продолжали уклоняться от службы по старому уложению, в презрении указов его величества.
Гораздо более значения, по крайней мере для характеристики русского общества, чем этот указ 1714 г. о вотчинах и поместьях, имело другое законоположение того же года, известное под названием указа о единонаследии, 23 марта 1714 г. Оно не оставило следов в истории русского права, потому что никогда не было введено в действие и в следующее царствование было формально отменено; но интерес этого мероприятия в том именно и заключается, что это была единственная в нашей истории первая и последняя попытка ввести в поземельный быт в России начала западноевропейского землевладения с его аристократическим строем и что этот опыт оказался сразу так противным народному духу, так чуждым понятиям и нравам самого дворянства, в пользу коего был предпринят, что с самого своего издания указ этот никогда не был исполнен, остался мертвой буквой и немедленно по смерти законодателя был взят назад как неудачное и неисполнимое нововведение.
Впрочем, Петр и в этом опыте устройства аристократии действовал со своей неизменной точки зрения — привлечения всех сословий к служб — и более заботился об интересах казны и войска, чем об охранении собственности; но в его великих замыслах на этот раз видно прямое, можно сказать, буквальное заимствование иноземных воззрений: во введении к указу приводятся мотивы, как будто переведенные слово в слово из политико-экономических трактатов того времени.
В указе объявляется: а) что вследствие равного раздела вотчины дворянские фамилии беднеют, так что часть их обращается в однодворцов, и знатные фамилии, прибавляет государь, вместо славы (sic) поселяне будут, как у ж много тех экземпляров есть в российском народе; б) далее выражается опасение, что при равном разделе имений каждый будет иметь небольшой участок земли и свой даровой хлеб и что поэтому не будет служить. Из этих двух соображений выводится заключение, как будто скопированное с английского общества, которое изучил государь в своих вояжах, — что наилучшее устройство землевладения есть такое, которое, обеспечивая знатность и богатство старших сыновей, заставляет не из чести, а из насущного хлеба младших справлять государеву службу.
Без сомнения, этот последний мотив имел в глазах императора гораздо более силы, чем первый, и поголовная служба имела более интереса, чем «слава знатных фамилий». Посреди великих своих начинаний Петр задумал, между прочим, пересадить в новую Россию и аристократическое землевладение старой Англии; но из всех его начинаний это одно не удалось.
Постановлено: 1) чтобы недвижимые имения не были ни продаваемы, ни закладываемы, но отдавались бы одному из сыновей, по выбору завещателя, или старшему, если завещания нет; 2) чтобы прочие дети (кадеты) получали части только из движимости; 3) бездетному дозволялось отдавать вотчину члену той же фамилии и притом так, чтобы имение в полном составе переходило к наследнику ближайшему по линии родства; 4) если в фамилии не будет членов мужского пола, то для возобновления фамилии имение переходило к замужней родственнице, или вдове, или девице, с тем чтобы муж первой или женихи последних приняли фамилию прежнего вотчинника; 5) недвижимые имения, как родовые, так и приобретенные, перепродаже не подлежат, а если донесено будет правительству об уступке вотчин меньшим братьям, то имение отдается доносителю; 6) дополнительным указом, 15 апреля 1716 г., определен также выдел мужа и жены по смерти вотчинника: они получали 1/2 из имения, а 3/4 отдавались старшему в роде.
Таковы были краткие, но решительные и полные распоряжения этого замечательного акта, издание коего, без сомнения, изменило бы судьбу нашей русской земли, если б судьбы народов и земель были в руках человеческих. Но и железная рука Петра Великого, перестроившая весь наружный быт государства, не осилила труда — изменить принцип равного раздела, свободного владения и привить русскому обществу аристократические начала единонаследия, первородства и неотчужденной преемственной собственности.
Все удалось великому преобразователю, все исполнилось по его непреклонному велению: переоделись бояре в немецких баронов и французских маркизов, скрепя сердце, вывезли своих жен и дочерей из теремов на ассамблеи, ездили в чужие края, учились чужим языкам, перенимали все, что приказано было перенять у европейской цивилизации — одного только не могли себе усвоить, именно того порядка владения и наследования, который во всех других странах составлял заветное стремление имущественных классов и послужил главнейшей основой родовой собственности знатных фамилий — закона единонаследия.
Этот закон, 1714 г., составлял, действительно, такой поворот в народном быте, что если б он был проведен, то ныне, без сомнения, половина европейской России принадлежала бы не более как нескольким тысячам крупных землевладельцев, а наше российское общество действительно уподобилось бы и в социальном своем строе западноевропейскому. Мы имели бы настоящую территориальную аристократию вместо придворной. Имели бы среднее сословие, образовавшееся из младших беспоместных детей, вместо мелкопоместных дворян и переродившихся в однодворцев обедневших вотчинников. Мы могли бы возгордиться славой нашего родовитого боярства, а оно бы в свою очередь, опираясь на несметные свои богатства, успело бы провести другую меру столь же существенную для аристократии, как и единонаследие, — обезземеление крестьянства.
Но, как сказано, закон этот, по-видимому, не был даже ни разу применен в практике, и так как он не подтверждался, то и пришел сам собой в забвение; наши дворяне у же тогда привыкли ожидать подтверждений прежде, чем исполнять законы, и точно так, как для явки на службу, ждали третьего указа, вероятно, пропустили без внимания и основное законоположение о порядке наследования, предполагая, что если бы государю это было очень угодно, то он повторил бы свою волю и подкрепил бы ее теми способами, которые он обыкновенно употреблял для усмирения строптивых.
Таким образом, силой инерции, правом уклонения, властью ослушания, без всякого явного сопротивления продолжились в новой России, при Петре и после Петра, исстаринные порядки и беспорядки Древней Руси: служба считалась обязательной как для вотчинников, так и для помещиков, но недоросли XVIII века точно так, как и нетчики XVII, находили всегда возможность укрываться от службы; землевладение по закону, по уложению, признавалось в XVII столетии пожизненным, условным, а в XVIII по закону 1714 г. должно было превратиться в преемственное, заповедное, но в действительности было со времен Иоанна IV вполне самовольное и осталось таковым и при Петре I; поместья и вотчины делились, завещались самовластно, и помимо всех царских указов, вопреки им, соблюдалось только одно общее заветное на Руси правило: делить отцовское наследие поровну между сыновьями и братьями {Мероприятие Петра I (указ или проекты -- как их называли современники), о единонаследии, представляет нам полную картину служилых понятий, царствовавших в Древней Руси, о поземельной собственности; они были еще более смутны в умах правителей и самого Петра, чем в народе. Казалось бы, что учреждение майоратов должно иметь в виду установление прочного аристократического класса с неограниченными правами владения и некоторой независимостью, и в этом-то именно смысле при путешествиях Петра в чужих краях и рекомендовано было ему это учреждение, на которое, по мнению его иностранных друзей, опиралась монархическая власть. Это впечатление и вывез монарх из своих странствований и в этом смысле приказывал Брюсу и Головкину «составить краткое описание законов шкоцких, английских и французских о наследниках и первых сынах» и выписать правила. Так в недвижимых местностях детям, по отцам в наследстве и разделении быть, как в знатнейших княжих, шляхетских, так и купеческих фамилиях".
Но в то же время преследовались и совершенно противоположные цели: ограничить право распоряжения землевладельцев и закрепить на государственной службе младших сыновей дворянских фамилий. В первом отношении были изданы, немедленно после указа 1714 г., в 1719 г. правила о разработке минералов, по коим все рудокопные заводы признаны царскими регалиями, и если сами владельцы не приступают к разработке, то предоставляется всякому в их землях добывать всякую руду: «дабы Божие благословение под землею втуне не оставалось». В том же году последовало распоряжение о заповедных лесах, по коему запрещалось рубить лес на 50 верст от больших сплавных рек и 20 от малых. Еще прежде, в 1703 и 1704 гг., изъяты были из частного владения и причислены к казенным оброчным статьям разные ценные угодья-пчельники, бортные ухожи, рыбные лови, мельницы. Таким образом, частное владение было сведено на minimum и ограничивалось пашней и сенокосом.
В другом отношении главной целью реформы было, по-видимому, то соображение, чтобы, наделив старших сыновей всеми имуществами, заставить прочих искать насущного пропитания службою, торгами и промыслами, такчто в сущности имелась в виду не прямая цель, указанная в мотивах: «слава и честь дворянских родов», а косвенная — усиление служилого и промышленного сословия по примеру Англии. Путаница понятий еще обнаруживается в том, что единонаследие устанавливалось не только для крупных и знатных землевладельцев, но и для всех классов частных владельцев, мелкопоместных и даже купцов. Знатное шляхетство приняло эту реформу с благодарностью, но, как мы выше видели, оно было при Петре очень малочисленно — 133 фамилии. Напротив, родовое шляхетство и купечество увидело в том законе нарушение всех заветных своих семейных связей. Современники этого переворота повествуют, «что неравенство между детьми тронуло нежные родительские сердца, и казалась великая невозможность, каким бы порядком дворянскому сыну сыскать себе пропитание, кроме оставшегося после отца недвижимого имения» (записки майора Данилова). Шляхетство стало просить, дабы позволено было делить имения поровну; но, и не дожидаясь разрешения, владельцы находили средство обходить закон и, несмотря на запрещение, продавали деревни в чужой род, или укрепляли их за кадетами, выдавая их подложно за новоприобретенные, или же выдавали на себя долговые обязательства младшим сыновьям, обязывая старших клятвою уплатить их по востребованию. В хозяйственном отношении последствия были еще худшие. Для выдела кадетов родители присуждали им все наличные деньги, движимость и хозяйственный инвентарь, хлеб, лошадей, скот, так что майоратным владельцам доставались дома без хлеба, поля без рабочего скота, запашки без семян: «рядовое шляхетство, — пишет Данилов, — плакалось на майорат, ввергавший их в бедность и заставлявший терять шляхетские поступки».
После 16-летнего существования закон о единонаследии был отменен по указу сената 9 декабря 1730 года.}.
Но в этот период, с конца XVI столетия до половины XVIII, происходил другой коренной переворот в сельском быте, а именно постепенное закрепление крестьян.
Приступая к изложению этого переворота в судьбах русского народа, мы должны прежде всего заметить и просить читателя запомнить это — что закрепление не было, как многие полагают, единовременное событие, совершившееся по именному указу; оно было сначала узаконено, потом отменено, потом вновь введено, но долгое время оставалось без надлежащего исполнения, и точно так, как дворяне уклонялись от службы царской, крепостные их люди скрывались от помещичьей власти.
Нам неизвестно, когда именно состоялась эта мера. Ее обыкновенно приписывают Федору Иоанновичу, который по совету Годунова указом 24 ноября 1597 г. воспретил крестьянам сходить с тех земель, где их застал указ. Другие относят эту меру к 1592 г., так как установлен срок для возвращения людей, водворившихся на чужих землях, и срок велено считать с 1592 г. Беляев («Крестьяне на Руси», с. 166) полагает, что прикрепление последовало не прежде 1590 г., потому что в одной уставной грамоте этого года упоминается еще о вольном переходе.
Указ 1597 г. есть во всяком случае первое дошедшее до нас узаконение об этом предмете, но в нем и в тех предыдущих указах, на которые он ссылается, никак нельзя видеть начала крепостного права в том виде, как оно развивалось впоследствии, в указе только сказано: чтобы на тех крестьян, которые из-за бояр и других владельцев выбежали на 5 лет назад, давать суд крестьянам с помещиками и возить их назад, а на прочих, которые бежали по 106 год (1592), суд помещикам не давать и оставлять их на местах". Собственно запрещения перехода нет в указе, также нет и отмены срока Юрьева дня. О крестьянах, отлучившихся прежде, за 6, за 7 и за 10 лет до издания указа, тоже сказано, что они беглые, значит и тогда переход был не вполне вольный, допускался, может быть, в одних случаях и запрещался в других. Во всяком случае и по указу 1597 г. дела о побеге подлежали суду, разбирательству; крестьяне не выдавались помещикам, им давали суд равноправный с боярами, и если подтверждалось, что они ушли самовольно, не объяснив и не заявив отказа, или нарушили, может быть, другие условия, то тогда только приказывалось: «сыскивать накрепко всякие сыски».
Вскоре после, указом 21 ноября 1601 года, крестьяне дворцовые и черных волостей также прикреплены были к земле и таким образом крепостное состояние распространилось на всех поселян, на чьих землях они бы ни жили, в виде личной зависимости, ибо в черных волостях не было никакого личного и частного владения, а как право вечного, бессрочного пользования землей.
По некоторым, впрочем довольно сбивчивым, преданиям это нововведение встречено было в современном русском обществе будто бы с неудовольствием и ропотом: но кто же жаловался и роптал? Вероятно, более всего та гулящая часть сельского населения (задворные, подсуседные люди, захребетники), которые выделялись от отцов и братьев, бродили по помещичьим имениям и промышляли наемной службой или оброчным содержанием земли. Вероятно, также не по праву пришлось это запрещение и богатым вотчинникам светским и в особенности духовным, которые уже более столетия систематически переманивали черных людей на свои земли и, пользуясь исключительными льготами, жалованными царями, опустошали черные волости вывозом тяглых крестьян в свои земли. Но для вольных крестьян, общинников, для черных волостей, а равно и для мелких владельцев мера эта была, без сомнения, полезная, спасительная, и, можно сказать, если б закрепления не последовало, то все сельское население постепенно перешло бы на частные земли. Крестьянские тяглые угодья также перешли бы большею частью во владение частных лиц, и мы имели бы в России, как и в других странах, вольное, но безземельное крестьянство. Мы выше уже видели, что опустение черных волостей, с одной стороны, и скупка крестьянских земель — с другой — беломестцами, боярами, были два предмета неумолкаемых жалоб крестьян, запрещений и взысканий правительства, и беспрерывное повторение их со времен вечевых в Новгороде до времен опричнины в Москве свидетельствует, что эти незаконные действия продолжались беспрепятственно во весь период вольного перехода крестьян. Полная личная свобода расстраивала хозяйственный быт общины, и к концу XVI столетия расстройство это было полное, поэтому нельзя предположить, чтобы сельские сословия возроптали против такой меры, которая, правда, закрепляла их к земле, но и землю укрепляла за ними и предупреждала дальнейшее опустение тяглых дворов и вытей, на которые они в продолжении целых столетий жаловались и сетовали.
Но, кроме того, очень сомнительно, было ли это прикрепление безусловное, относились ли указы Федора и Бориса ко всему государству или к московским ближайшим уездам, имели ли они в виду все сословия или отдельные классы и разряды, наконец, состоялось ли и когда именно введение в действие новой крепости?
Издав в 1601 г. положение о закреплении крестьян дворцовых и черных, тот же правитель Годунов в следующем 1602 г. издает особый указ (24 ноября) и «особую память новгородским старостам» (30 ноября), в коих пишется совершенно противное — «что если крестьяне захотят из-за помещичья идти обратно в крестьянство, то чтобы их отпускали в Юрьев день, а после Юрьева дня две недели позже и чтобы их выпускали со всеми животы, без всякой задержки, не делая им боев и грабежей, не задерживая их сильно и не продавая их имущества, а взимая только пожилого за двор 1 рубль и два алтына»; одним словом, восстанавливается или повторяется слово в слово порядок отказов и расчетов прежних времен, как будто другого и не бывало.
Из другого указа 1601 года видно, что запрещение перехода было не повсеместное и не общее, что в московском уезде запрещалось возить людей из монастырских и боярских имений во дворцовые и черные волости — и также отказывать крестьянам из иных городов для переселения в московский уезд; но что в это время, в 1601 и 1602 гг., дозволялся переход с дворцовых черных земель и от больших владельцев к мелким. Там же, в указе 1601 г., устанавливается ограничение, совершенно непонятное, если переход был действительно запрещен, именно: дозволялось возить по одному или два крестьянина из-за одного владельца, «а 3 или 4 никому не возить».
Это двусмысленное положение продолжается и в смутное время; после голодных годов, 1602 и 1604, в царствование самозванца последовал 1 февраля 1606 г. приговор боярской думы, в коем сказано, что если «про которого крестьянина скажут, что в те голодные лета обрел он помещика по бедности, что было ему кормиться немочно, то тому крестьянину жити за тем, кто его прокормил в голодные лета, а истцу отказать, потому де — что он не умел своего крестьянина прокормить, а ныне его не пытай». Велено возвращать старым помещикам только тех бедных крестьян, которые ушли от них за год до голодных лет, так что из этого следует заключить, что в течение 3 лет, 1602—1604, закрепление крестьян было в действительности отменено и право вольного перехода вновь восстановлено. Что очень легко объясняется стремлением некоторых помещиков избавиться на время голода от обязанности кормить голодающих, но вместе с тем и указывается, что крепостное право еще не утвердилось и обусловливалось совершенно случайными соображениями.
Далее, в 1640 г. царь Михаил Федорович принимал уже более строгие меры, ибо понятно, что краткий 5-летний срок, установленный Годуновым для отыскания беглых, поощрял укрывательство и пристанодержательство беглых; не трудно было ни крестьянам скрываться, ни помещикам их скрывать в течение 5 лет, чтобы, по миновании срока, принимать новых жильцов к новым местам и обойти, таким образом, строгость закона. Указом 9 марта 1640 г. сроки эти продолжены и назначены: десятилетний — для вывоза крестьян, самовольно бежавших от господ, и другой срок — 15 лет — для тех крестьян, которые выведены насильно новыми владельцами из-за прежних; кроме того, за каждого бежавшего крестьянина положено 5 рублей штрафа в год с того помещика, который его принял и укрывал, и действие закона распространено на все вотчины, не только помещичьи, но и дворцовые и на черные волости.
Этот указ свидетельствует, что и по прошествии 50-ти лет закрепление крестьян еще было не крепко, и доказывает еще другое важнейшее обстоятельство, что противодействие исходило столько же, если не более, от помещиков, сколько от крестьян, — что они, помещики, насильно уводили крестьян, вывозили их со всеми пожитками, обращали их в холопство, в надворных людей, может быть и с согласия самих перебежчиков, но во всяком случае без спроса и ведома сельских общин, среди коих они жили; срок, назначенный для этой категории людей, насильно выведенных, более продолжительный, чем для крестьян, самовольно бежавших, заставляет предполагать, что случаи насилия господ повторялись еще чаще и требовали более строгих мер, чем самовольные побеги крестьян.
Этот указ был и не единственный в своем роде; во все царствование Михаила повторяются такие же частные распоряжения: Троицкому монастырю еще гораздо прежде жалуется право отыскивать своих крестьян за 10 лет вместо 5, с 1604 г. — право это по особому, наказу 1637 г. распространяется на некоторые города украинские и замосковные и, наоборот, другим монастырям (Волоколамскому в 1614 г.) не полагается никакого срока для вывоза своих людей, приказывается только их спрашивать — старинные ли они монастырские люди или нет — и по ответу их выдавать игумену с братьею.
Еще более любопытно известие о том, кто из крестьян был прикреплен, и по всем данным оказывается, что первоначальные узаконения вовсе не имели в виду запретить вольный переход безусловно. Непосредственно после издания указа 1597 г. мы находим несколько грамот, отписок и других частных актов, где прямо говорится «что крестьян и бобылей на ту вотчину называть» дозволяется (грамота Выденскому монастырю 1597 г.); или приказывается «прибрать на наших отчин людей и кто захочет сажать на пашню, только не с тягла, а с братьев от братьев, соседов от соседов», то есть нетяглых, выделяющихся из семейства членов (царская грамота в Пермь, 1609 г.); приказчику Покровского монастыря даже предписывается (1632 г.): «прибирать людей в крестьянство, называть на пустые доли жильцов» и указывается подробно, из каких людей их набирать: из непахотных крестьян и бобылей того же села, из детей, братьев, племянников и под-суседников. То же самое распоряжение о «приборе крестьян» повторяется (в грамотах 1637 г. в г. Чердынь, 1640 г. в Верхотурье), и везде указывается на этот разряд непахотных, нетяглых крестьян, гулящих людей как на обильный источник для набора новых поселян. Эти наборы или приборы иногда производились в довольно значительных размерах, например, в Пермь приказано было одним разом, в 1609 г., поселить от 50 до 100 охочих людей с их семьями.
Из этого можно положительно заключить, что в первое время закрепление касалось только крестьян, состоящих в тягле, т. е. наделенных землей, и это, впрочем, разумеется само собой, ибо не к чему было прикреплять безземельных казаков и бобылей; но из этого также видно, что в это время разряд безземельных крестьян очень расплодился, если царскими указами предписывалось прибирать их сколько потребуется из всяких вольных людей; действительно, обезземеление крестьян при старом уложении о вольном переходе шло быстрым ходом; бобыли, которые прежде были хозяева, державшие земли только в меньшем размере вполовину против полных хозяев, в это время, по-видимому, превратились уже в нетяглых людей, с одними дворами без пашни, и поэтому причислялись к непахотным крестьянам; бобыльских дворов по некоторым писцовым книгам считалось столько же, а иногда и более, чем крестьянских.
В этом отношении крепостное право должно было само собой изменить ход вещей, хотя, разумеется, нельзя предположить, чтобы законодатели того времени имели такие дальние виды; но из самого фискального их воззрения на обеспечение платежей произошли и другие последствия: крестьяне-хозяева потеряли право перевода, но для них эта потеря была малочувствительна, ибо как от всякого добра, так и от земли другого добра не ищут; сельские общины, преимущественно черные, выгадали, наконец, то право, о коем так неусыпно и безуспешно ходатайствовали в течение столетий, чтобы черные тяглые земли не выходили из тягла; владельцы приобретали право задерживать своих поселян, не утратили другое важнейшее преимущество — сгонять с земель крестьян, на них водворенных, срывать дворы, присоединять крестьянские выти к вотчинным, тяглые участки к белым местам, к господским участкам.
Тягло приняло немедленно то значение, которое оно сохраняло до новейших времен — податной единицы, которая независимо от права собственности остается неизменной и слагается из двух частей — рабочего мужика с бабой и известного участка земли. Выть, которая в прежнее время не имела постоянного размера, в XVII стол, получает значение нормального надела, определяемого общей мерой по крайней мере для целых уездов; в Белявской писцовой книге выть везде полагается: крестьянская в одну меру (от 6 до 8 дес), бобыльская в половину. В другом сотном письме 1629 г. приказано считать на выть 12 четв. (6 дес.) доброй земли, 14 средней, 16 худшей и по всем волостям ровно черным, дворцовым, монастырским вотчинам и поместьям.
Вотчинные и поместные земли различались от крестьянских, и последние расписывались по дворам и по именам домохозяев как опись для раскладки и взимания податей, между тем как господские земли писались примерно, круглыми числами.
Наконец, во все это время, до второй половины XVII стол., крестьяне действуют как полноправные граждане во всех своих хозяйственных оборотах и мирском правлении, выбирают старост и целовальников по общему наряду из волостей черных и дворянских (наказ заонежским погостам 1605 г.), также выборных судей в боярских вотчинах (наказная память крестьянам Вельского стана 1596 г.), заключают договоры о переселении (порядная 1599 г. крестьян Вельского монастыря с игуменом) или о найме на разные работы, возке леса на мосты и т. п. В числе порядных записей, исчисленных Беляевым (1624, 1626, 1628, 1630 гг.), были совершенно вольные сделки, где крестьяне поселяются на монастырских землях, заключают условия о работах, о пожилой плате и уговариваются, что они вольны отойти с платежом убытка и волокит, и тут же приводятся и другие рядные (1635, 1634 г.), в коих крестьяне обязываются не уходить, не рядиться на сторону в казачество или стрельчество.
Все эти известия, крайне сбивчивые, указывают, однако, положительно: а) что первоначальный вид закрепления ничего более не значил, как запрещение перехода в некоторых случаях и местностях, и б) что это запрещение так же слабо соблюдалось, как и все прочие мероприятия этого времени, — как и обязательная служба помещиков. Оно во всяком случае не относилось к тому классу крестьян, которые переходили, для которых вольный переход был действительною вольностью; люди гулящие сохранили и после указа о крепости свою полную вольность и лишались ее только в том случае, если находили выгодным брать земли, жить за монастырем или помещиком и менять таким образом свою бродячую вольную жизнь на оседлое и крепостное состояние.
Такое явление, добровольный промен личной свободы на крепостное состояние может казаться странным, противоестественным в наше время. Но оно очень понятно в те смутные времена, которые мы описывали; в действительности, закабаление по добровольному согласию, переселения из вольных казенных деревень в господские сделались в это время, в первой половине XVII столетия, так часты, что угрожали опустением черным волостям.
В подмосковных и замосковных уездах крепостное сословие прибывало не по дням, а по часам и, по свидетельству Котошихина [6], в половине XVII столетия крестьянских дворов было в черных волостях 30,000, в дворцовых 30,000, в владычных (патриарших, митропольских) 35,000, монастырских 83,000, а помещичьих, как говорит Котошихин, нельзя было и счесть[16]. Впрочем, свидетельство это можно принять только с оговоркой, что оно относится к московским ближайшим уездам, ибо очевидно, что пропорция черных волостей, должно быть, была гораздо сильнее в поморских или волжских и украинских уездах; но во всем районе московского самодержавия, насколько оно действовало непосредственно, поместное владение уже в то время вытеснило крестьянское. Насилия при этом было немного; гулящих людей, в особенности после голодных годов, 1602—1604, было достаточно, и непахотные крестьяне селились охотно на частных землях, зная наперед, что с этих земель они не вольны сойти, но что не вольны и дворяне их с них согнать.
Эти охочие люди находились во всех селениях и давали на себя добровольные крепости такие же, как прежние кабальные записи, называя их только другими именами — порядные записи, ввозные грамоты, сущность коих состояла в том, что крестьянин за участок земли, ему наделенный, отдавал себя с потомством в вечное распоряжение помещика. Может быть, даже вероятно, что они обыкновенно заключали или думали заключать условные сделки, но только на словах, а в грамотах эти условия писались иначе или, по крайней мере, сокращенно. Обязанности, принятые на себя владельцами, пропускались или подразумевались; напротив, тягости, наложенные на крестьян, прописывались обыкновенно в общих выражениях: «за такую-то ссуду мне, N. N.. жить у такого-то помещика в деревне, пашню за кого пахать и всякое дело делать» или «монастырское всякое дело мне, N. N., делать и страду монастырскую вместе с крестьянами страдать, все как прикажет игумен с братией». Таким образом, по безграмотности крестьян, в этих записях употреблялись обыкновенно общие выражения: «всякое дело, как прикажут», и хотя, без сомнения, эти дела и приказания были предметом сговора словесного, но в грамотах оставались только таковые главные черты, из коих и выводилась неограниченная крепостная власть.
Злоупотребления этой власти входили все более и более в обычай; уже во второй четверти XVII столетия встречаются грамоты о разделе, продаже, мене и о всяких других сделках по целым деревням с крестьянами, о сдаче в аренду самих крестьян, но притом, однако, всегда оговаривалось, чтобы крестьян не разгонять, землю не отнимать. Крестьянское тягло после прикрепления, как и прежде, всегда принимается в смысле жилого участка населенной земли, которая противополагается пустой, и земля, однажды записанная жилой в писцовые книги, навсегда оставалась таковой, тягловой или податной, хотя бы после и оставалась впусте. Это правило охраняло крестьян лучше всех законов от самовольных захватов, ибо землевладельцы не находили никаких выгод выселять их, зная, что земли, наделенные крестьянам, во всяком случае и после переселения будут считаться жилыми, податными.
С воцарением Алексея Михайловича крепостное право делает большой шаг вперед, и этот перелом обозначается с первого же года его царствования челобитной, поданной дворянами и боярскими детьми всех городов, — мелкопоместными провинциальными дворянами против «сильных людей», т. е. бояр и московских окольничих и стольников. Дворяне пишут, что они 33 года служили государеву отцу и на службе оскудели, что их поместья и вотчины оскудели, потому что люди и крестьяне выходят из-за них, бедных городовых дворян, за «сильных людей», за бояр, за окольничих и ближних людей, за власти и за монастыри, — что, покуда они были на государевой службе им не досужно было проведать своих беглых крестьян, а в это время «сильные люди» развозили беглых по своим вотчинам, после их скрывали урочные годы (т. е. в течение 5-летнего срока, положенного для приписки людей к новым местам) и потом, до минования срока, водворяли их в смежных селениях, называя их подложно своими старинными крестьянами. Но всего хуже, пишут дворяне, что эти беглые крестьяне, живучи за сильными людьми, приписывают заочно и других наших крестьян к своим дворам и семьям, записывают их в писцовые книги и ссудные записи и «дружа тем, за кем они живут, сманивают крестьян от нас на смежные боярские вотчины». Челобитная заключается просьбой отменить, отставить урочные годы в отдаче беглых крестьян и отдавать их старым владельцам, как только они их проведают, хотя бы и в неурочные лета.
Эта челобитная наглядно представляет картину крестьянского и помещичьего быта в это время. По прошествии почти 50 лет со дня запрещения переходов древнее право вольного перехода вовсе не утратилось, вовсе не было отменено в действительном народном быту — оно только перешло с законной почвы на незаконную, из права свободных отказов и вызовов образовалось бродяжничество, укрывательство беглых и пристанодержательство. Эти беспорядки сделались общим порядком, им потворствовали сильные люди, ближние к царю власти и монастыри; бояре, окольничие укрывали беглых крестьян, дальние монастыри держали пристани для бродяг; там, в этих отдаленных вотчинах, проживали они срочные урочные годы (5, 10 лет) и, выждав срок, водворялись у своих покровителей на полном праве старших крестьян. Страдали от этого всего более бедные дворяне, и по их настоятельным просьбам, повторенным несколько раз, Алексей Михайлович в 1646 г. решился отменить урочные годы на будущее время, но за прошедшее оставить в силе прежний 10-летний срок.
Наконец, по соборному уложению 1649 г., урочные лета были вовсе отменены как на будущее, так и за прежнее время, и правила нового прикрепления изданы в виде свода узаконений в XI главе уложения.
С этого (1649) года можно считать, что прикрепление крестьян было формально узаконено в России, но все-таки не в виде личной зависимости — принадлежности человека господину (Leibeigenschaft), a единственно в смысле неразлучности крестьянина от земель, что было единственною целью всего этого законодательства, постоянною непреложною заботою государей дома Романовых ввиду бродяжничества, усвоившегося между крестьянами в прошлом столетии, еще более усилившегося в начале XVII столетия, в смутное время самозванцев и голода, ввиду систематического уклонения дворян от службы и потворства тех же дворян и знатнейших из них бегству и укрывательству людей. Государи старались об одном — как бы устроить, чтобы земля отвечала за все, за службу и за подати, чтобы с нее взимать и взыскивать все повинности, личные и денежные, не обременяя казну непосильным трудом отыскивать служилых и податных людей, отсутствующих, скрывающих и укрывающих.
С этой целью у же несколько прежде введено было правило считать землю жилую, как скоро она раз населена, на вечные времена податною, так что распоряжение помещика о выселении крестьян уже не имело влияния на податные оклады его имения, и он был заинтересован столько же, сколько и казна, чтобы земли не пустовали, потому что с пустых дворов и невозделанных или залуженных пашней ему приходилось все-таки платить подать или справлять службу, как скоро они раз записаны жилыми в писцовые книги; но Бог не без милости, писцы не без упрека: при составлении этих описей можно было показывать жилые дворы пустыми, и эти подложные показания сделались в XVII столетии главным промыслом писцов, главной заботой владельцев. Способы, при этом употребляемые, были разнообразны: при первых слухах о составлении новых записей помещики переводили временно крестьян из нескольких дворов в один и показывали упраздненные дворы пустыми; других крестьян в бобылей писали за собой заочно, как будто находящихся в бегах, — затем крестьянские дворы называли людскими, задворными, а в монастырях крестьян показывали служками… одним словом, при помощи московских стольников и приказных, которые, как надо полагать, не были в то время безусловно неподкупными чиновниками, утайка дворов сделалась самым обыкновенным проступком, не имевшим за собой предосудительного бесчестного значения, точно так, как в наше время утайка товара при таможенном досмотре, контрабанда, не считается преступлением в нравственном отношении, хотя и влечет за собой строгие наказания.
Дела об утаенных дворах составляют, по-видимому, такое многосложное производство, челобитье и розыски по этому предмету так докучали государю и московским приказам, что по уложению (глава XI, ст. 24) приказано прекратить по ним делопроизводство, прошений более не принимать и не считать за утайку, если после переписи окажутся в имениях новые дворы, образовавшиеся через раздел старых крестьянских семейств, записанных в переписи, — потому-де, сказано в этой статье, «что их переписывали стольники и дворяне московские за крестным целованием и которые писали не по правде, тем за неправое письмо учинено наказание».
Таким образом, утаенные дворы подошли все вместе под милостивый манифест, дела о них окончательно похерены за прежние годы, а все убытки вымещены на переписчиках жестоким их наказанием.
Вообще, уложение имело преимущественно в виду покончить все старые счеты о крестьянах, не входя в точное разбирательство права собственности, а придерживаясь более крестьянского быта, чем помещичьих расчетов и выгод. Это особенно видно из многих статей (3, 17, 18, 19), где определяется порядок возвращения крестьян из бегов на прежнее жительство. При этом надо было определять состав крестьянской семьи, кого из членов семейства считать домочадцами, следующими при отце, и кого нет; первыми признаются дети, рожденные в то время, когда он был в бегах, и зятья, если крестьянин, будучи в бегах, выдал свою дочь замуж за стороннего человека; но вместе с тем положительно оговаривается, что сыновья к отцу не приписываются и за ним не следуют в отдачу, если они живут в разделе.
Это свидетельство для нас очень важно, потому что указывает на одну из главных черт крестьянского общежития в прежние времена — черту, сохранившуюся и поныне, а именно, — что семейство считалось у нас в сельском быту не столько родственным, сколько поземельным или хозяйственным союзом. Что сыновья, племянники, приемыши не наследовали от главы семейства, а отделялись от них по достижении совершеннолетия и рабочего возраста. Что крестьянский двор, крестьянское хозяйство признавались не родовым наследственным имуществом, а только пожизненным владением, так что право наследования, этот высший закон всех западноевропейских обществ, у нас заменялось правом семейных разделов. Эту черту мы должны подметить, потому что она, как мы ниже объясним, составляет коренное отличие русской общественности от всех других европейских.
Прикрепление крестьян по уложению имело еще и другое, очень замечательное свойство. Помимо всякой правды и справедливости и единственно ввиду удобнейшего взимания податей, закон предписывал за все время, покуда крестьянин был в бегах, взыскивать подати не с того имения, где он проживал и скрывался, а с того -- куда он переводился по суду и по сыску (ст. 7, 10).
Правительство брало на себя только труд, который, впрочем, должен был быть очень тяжкий, отыскивать беглых, возвращать их прежним владельцам, но затем ничего и знать не хотело о расчетах между помещиками за податные оклады и считало недоимки на тех из них, за которыми беглые «учнут жить».
Недоимки эти, вероятно для округления счета, приказано даже считать по 10 руб. в год за каждого крестьянина, и эту сумму, взимаемую со старых владельцев, коим возвращены беглые, предоставлялось им как частным истцам взыскивать с пристанодержателей и укрывателей беглых.
Эти распоряжения указывают, во-первых, что вся цель прикрепления была — облегчение исправного поступления податей, и, во-вторых, что меры, предписываемые с этой целью, должны были еще более поощрить то зловредное бродяжничество, которое московские государи хотели искоренить. Для облегчения казны ответственность по поступлению податей лежала на владельцах и только на тех, за коими беглые крестьяне прежде жили и от коих бежали; если впоследствии крестьянин отыщется и сыскано будет по суду, за кем он жил в бегах, то настоящий помещик, по возвращении ему крестьянина, мог искать свои потери и убытки с того лица, который скрывал его; притом же иски эти, как само собой разумеется, могли быть вчиняемы только при открытии самих ответчиков и по их уличении. Можно себе представить, какой огромный процент бегов оставался нерасследованным и неоткрытым. Как льготно было крестьянам жить в таком безвестном отсутствии, не платя податей, и как должна была развиваться, под влиянием такого неразумного законодательства, старинная склонность к бродяжничеству, на которое жалуются великие князья еще XI века и которое сами они постоянно поощряли своими бестолковыми мероприятиями.
Вообще, XI глава уложения замечательна не только по новым порядкам, которые она вводила и узаконяла в крепостном праве, ибо порядки эти соблюдались и прежде, и после уложения одинаково слабо. Но более по тому довольно полному очерку крестьянского и помещичьего быта, который выясняется из разных статей закона и большею частью в отрицательном смысле, то есть как запрещение действий, постоянно повторявшихся, как угроза за нарушения, вошедшие во всенародный обычай.
Так, например, в ст. 30 и 31 приказывается не смешивать поместий с вотчинами, писать крестьян в этих имениях порознь, не переводить их с поместных земель на вотчинные, чтобы тех поместий «не пустошить». Далее подтверждается, что если поместье будет передано другому владельцу и он будет жаловаться, что прежний владелец переманил крестьян на вотчинные земли, то таковым отдавать и обратно со всеми их животы и хлебом.
В ст. 7 дозволяется обмен жилых поместий на пустые вотчинные земли, но с тем, чтобы крестьян переводить на променные пустые земли.
В ст. 3 главы XV не дозволяется и отпускать крестьянина на волю из поместья. Повинности крестьян помещику обозначаются определительно, и при переходе земли от одного помещика к другому разбирательство чинится так, что на старого помещика крестьяне обязаны сжать хлеб, стоящий в поле, но потом отделить семена для посева будущего хлеба и отдать их новому господину; при этом еще упоминается (ст. 38, гл. XVI), что крестьяне обязаны убирать только хлеб, который сами они сеяли на господской запашке, а тот, который посеян деловыми людьми, старому помещику жать самому, не принуждая к этой работе крестьян. Поместное владение одинаково продолжало быть промыслом, спекуляцией многих дворян; «не хотя государю служить», они сдавали свои поместья, меняли, закладывали и даже продавали их, крестьян грабили и чинили им всякие насилия, а потом, запустоша и проворовав поместья, «пропадали без вести, от службы отбывали и обращались в бегство, как крестьяне». Эти помещичьи побеги особенно часто повторялись в присоединенных татарских царствах: Казанском, Астраханском, где мурзы из татар составляли ядро служилого сословия. Уложение (ст. 45, гл. XVI) угрожает за такое воровство жестоким наказанием.
Единицей и первым звеном общественного быта по уложению, как и по прежним Судебникам и указам, все-таки считался «крестьянский двор с людьми»; так, в ст. 26 гл. XVI, при определении права выкупа родственниками преданных вотчин, постановляется, что за каждый новый двор с людьми приплачивается 50 руб. За пахотную землю по 3 руб. за десятину, за лесные расчистки по 2 руб. Эта единица, двор, была неизменная величина, но совмещала в себе усадебную землю, жилые строения и людей, в них живущих. Число жильцов могло быть различное, смотря по тому, много ли или мало было членов семейства; но покуда они не разделились, двор считался нормальной и хозяйственной мерой и цена ему полагалась тоже нормальная, равная для всех, и это ясно указывает, что домохозяева жили все под законом общинного землевладения, верстались дворами и усадьбами поровну и на каждый двор получали равное количество полевых угодий; что особо, вне общинного развода, считались только новые распашки и расчистки из лесных порослей, которые и оценялись особо — пашни в 3 руб., покосы в 2. Эти житейские обычаи были так повсеместны, что все дворы могли быть подведены под одну общую норму оценки. Особую категорию крестьян составляли, как мы видели, сыновья, выделявшиеся от отцов из крестьянских дворов (ст. 28, гл. XI); они прежде обозначались названиями «захребетников, подсуседников», а теперь, в уложении и других актах XVII ст., именуются «крестьянскими детьми» как дети бояр и дворян, которые верстались особыми поместьями от отцов и прозывались «боярскими и дворянскими детьми». Эти крестьянские дети, если они выделялись из семьи, не считались крепостными; во многих порядных записях того времени мы находим всякий раз, вслед за прозванием рядчика, такого-то крестьянского сына, означение его состояния: «вольный человек». Это были лишние люди, прибылые души, не получившие выти в тяглой земле; если они довольствовались отцовским наделом и жили с ним в одном дворе, то приписывались в крестьянство и прикреплялись к земле вместе с отцом; но если они шли в раздел и по разделу не брали на себя или не получали от мира и от помещика особого тяглого участка, то вместе с тем и выходили из крестьянства, которое было состояние земельное (пашенное) и крепостное; переходили сами собой, ipso facto, в разряд вольных, но безземельных, бездомных людей. Этот класс людей составлял до времен Петра Великого очень многочисленную и совершенно свободную часть сельского населения; из них набирались мастеровые и ремесленники, наемники, казаки и пастухи; они вступали в вольные договоры с помещиками и сельскими общинами, рядились на работы, уговаривались в плате, переходили из деревни в деревню, от одного господина к другому и избегали только одного — садиться на землю, потому что с владением землей сопряжено было и прикрепление к ней, утрата личной вольности.
Из этого видно, что уложение произвело только одно изменение, и то не существенное, не в самой жизни народа, а формальное — в законе и судебной практике. Это была отмена так называемых урочных годов; срок, положенный для отыскивания беглых, сначала 5-летний, а потом 10-15-летний, теперь был вовсе отменен; можно было преследовать и возвращать старинных крестьян, когда бы они не убежали. Это дало такое развитие искам и делам о побегах, что московские приказы были вскоре завалены челобитьями вотчинников и помещиков; но, с другой стороны, правительство, распорядившись о взимании податей за беглых с тех имений, откуда они бежали, дало как будто премию пристанодержательству и укрывательству и этой мерой парализовало всю строгость закона о беглых.
И действительно, как увидим ниже, ничего по существу не изменилось в смутном положении помещичьей власти и крестьянской вольности. После уложения, как и прежде, продолжалась разгульная жизнь русских людей, приволье обильной русской земли и нарушения, большею частью безнаказанные, прав, обязанностей, царских указов и взаимных договоров сельских жителей между собой, вольных и крепостных, господ и мужиков.
Мы, таким образом, дошли до последних годов древней допетровской России и, останавливаясь на этом моменте второй половины XVII столетия, можем теперь представить общий очерк нашего старинного сельского быта в это время, когда еще западноевропейская цивилизация не коснулась его.
Вотчинное и поместное землевладение со времени прикрепления крестьян очень расширилось и расплодилось. Служилые люди были все испомещены и начали понемногу обращать временные свои владения в наследственные. Боярские и дворянские дети припускались к отцовским поместьям, имения, оставленные по царской милости на прожиток, переходили по замужеству дочерей или вдов к зятьям или мужьям и переименовывались сами собой в вотчины, не по закону либо юридическому различию родовой собственности от приобретения, не на основании каких-либо понятий о наследственной принадлежности имений, а просто — по факту, что сыновья или другие родственники случайно получили поместье, которым владел отец, дед или дядя.
Единственные различия, которые установлены были для вотчин, были: 1) родственникам предоставлялось право выкупать их после продажи; 2) из вотчинных имений не запрещалось (но и нигде не сказано, чтобы дозволялось) отпускать крестьян на сторону и на волю; все прочие условия землевладения если и не были совершенно одинаковы, то, по крайней мере, постоянно смешивались, служба требовалась как с вотчин, так и с поместий; крестьяне прикреплялись как к тем, так и к другим; опустошать тяглые крестьянские земли, упразднять дворы, присоединять жилые места к господским пустошам не дозволялось никому из частных землевладельцев; также нигде не предписывался порядок наследования, выдела вдов, дочерей, а если в отдельных грамотах и разрешалось одному боярину завещать свои имения таким-то наследникам, то по другим актам устанавливались совершенно иные порядки, и исключений выходило более, чем правил. Наконец, и самое различие, установленное между вотчиной и поместьем, совершенно сглаживается тем, что как те, так и другие отбирались в казну по указу 1649 г. за прием беглых и за неявку на службу.
Вотчинное и поместное владения в течение XVII ст. слились окончательно в одном праве крепостного владения; все прочие соображения о праве собственности были оставлены в стороне, лишь бы удержать за собой старых жильцов и тяглецов, умножить число дворов в своих имениях и по возможности, правдой и неправдой, привлечь новых поселян на свои пустые и дикие земли.
С этого открывается новое движение в истории землевладения и сельских сословий в России; запрещение перехода висит, как угроза, над вотчинниками, владеющими пустыми и непроизводительными землями, и, наоборот, обещает большие выгоды тем помещикам, преимущественно мелким дворянам московских и подмосковных уездов, где земли были уже довольно густо населены. И начинается между ними междоусобная брань; первые «люди сильные» спешили воспользоваться урочными годами как последним сроком для населения своих обширных наследственных и купленных имений, наездами отправлялись в смежные поместья других дворян, набирали там охочих людей или даже насильно вывозили целые семейства, скрывали их в продолжение урочного срока и затем водворяли на законном основании на своих землях. Так поступали сильнейшие из дворян, приближенные к царю, также монастыри, пользующиеся милостью благоверных государей, и вообще, как объяснено в челобитной 1642 г., все люди, имеющие власть и силу. Власть и сила употреблялись, собственно, на то, чтобы обходить закон и противодействовать верховной власти.
Слабым людям, то есть мелкопоместным дворянам, трудно было защищаться от этих набегов и нашествий светских бояр и духовных владык, тем более что большая часть поместий, коими верстались дворяне в подмосковных уездах, были крайне мелки, в 50 и не более 100 десятин; но они-то и составляли главную поживу для владельцев, искавших новых тяглецов, потому что кругом Москвы земли были уже населены в сравнении с поморскими, украинскими, новгородскими и приволжскими уездами довольно густо и что положение крестьян было там хуже в сравнении с простором и привольем, коими они пользовались в отдаленных местах. Поэтому во все продолжение XVII столетия мы видим, несмотря на запрещение перехода, постоянные жалобы мелких помещиков на опустошения, чинимые крупными владельцами. На их сторону становятся и черные волости, между тем как бояре, окольничие, стольники, патриархи, митрополиты и игумены держатся другой стороны и дружно продолжают колонизацию своих земель выходцами из вольных людей, то есть крестьянских детей, и беглыми крестьянами из черных волостей и частных имений.
Но и городовые дворяне — бедные боярские дети — находят также облегчение своей участи в таком же способе обхода узаконенных порядков, только их обходное движение происходит с другой стороны: получая поместья для службы, для кормления себя в походах и посылках, они оставляют за собой поместья, но избегают службы; если же поместье не дает достаточного дохода, то они или прибегают к разным вспомогательным мерам: разоряют крестьян поборами или показывают жилые и тяглые земли пустыми и уменьшают свои тягости настолько, сколько скрывают вытей и тягол. Таким образом, крупное землевладение развивается на счет мелкого и крестьянского. Прикрепление крестьян в течение целого столетия не вводится в действительный быт, помогает, вероятно, боярам и монастырям удерживать людей, за ними живущих, но запрещается им вывозить и перевозить чужих крестьян; черные волости продолжают отбывать от службы, а боярские и церковные вотчины населяться новоподрядными и беглыми жильцами.
Положение городов и городских сословий было в главных чертах совершенно сходно с состоянием сельских уездных обывателей.
Вообще мы до сих пор не описывали отдельно городской быт, потому что в отношении нашего предмета — землевладения — города в Древней Руси очень мало отличались от селений и волостей. Мнения некоторых наших ученых, описывающих городскую общину как отдельное учреждение, как свободную или сословную корпорацию, противоположную земскому или мирскому сельскому обществу, мнение это нам кажется одним из тех ошибочных воззрений, которые вкрались в нашу науку из того, что мы постоянно имеем пред глазами сословный быт европейских городов. За исключением Новгорода и некоторых его пригородов, все прочие наши городские поселения ни по своим учреждениям, ни по образу жизни и промыслам, ни по порядку землевладения ничем не отличались от селений и в развитии общественности следовали общей участи прочих сословий. Свободны они были настолько же, насколько и черные волости, казенные крестьяне, которые не знали помещичьей власти и зависели непосредственно от московских приказов; сословными общинами их можно назвать только в том отношении, что городам запрещалось принимать тяглых людей из уездов, но такое же запрещение существовало и для сельских землевладельцев и как теми, так и другими постоянно нарушалось.
Единственное коренное различие, которое усматриваем в поземельном быте наших городов, — это то, что единицей владения считался в городах — двор, а в уездах — выть или обжа. Но при этом общая валовая податная единица была одинаковая для волостей и городов — соха; казна, государи расписывали всех податных обывателей по сохам; только внутри общества при разверстке сошных окладов между жителями низшая податная единица другая: в селениях — поземельная мера, в городах хозяйственная единица — двор. Впрочем, как та, так и другая принимаются не безусловно и уравниваются не по пространству и объему, не по величине участка или строений, а по животам и промыслам. Выти и дворы распределяются по статьям (лучшие, средние, худшие), по доходности и качеству угодий и по зажиточности домохозяев; только в сельском быту главным признаком доходности полагается число животов, т. е. лошадей, коров и проч. скота, которые, действительно, всего ближе отделяют степень довольства и рабочую силу землевладельца, а в городских поселениях — промыслы, ремесла и торговля. Но это были только внутренние распорядки, обусловленные свойством владения, а во всех прочих общественных отношениях сходство между городским и сельским бытом было полное.
Дворы составляли частную собственность в городах точно так, как в селениях; крестьянские усадьбы с огородами переделу не подлежали и считались личным имуществом домохозяев; но к городам точно так, как к селениям, приписаны были обширные пожни и выгоны, которые состояли в общинном владении, на которых беднейшие обыватели, худшие люди, держали огороды, сеяли хлеб, косили траву и все посадские люди выгоняли скот; лучшие городские угодья сдавались в оброчное содержание и составляли главную статью общественных доходов.
Участь городских обывателей следует, можно сказать, шаг за шагом за всеми превратностями и угнетениями, постигшими черные волости, государевых вольных людей, так что здесь нам приходится повторять почти слово в слово то, что выше сказано о сельских общинах. Только одно крепостное право в смысле подчинения помещичьей власти миновало их, как оно миновало и половину крестьян.
Первое явление, которое обнаруживается в городах, как и в черных волостях, непосредственно перед закреплением крестьян и продолжается в XVII ст., — это опустение жилых дворов. Так как городские обыватели тянули тягло наравне с черными волостями, то на них обрушились те же невзгоды; кто только мог, уходил из-под тягла на обеленные земли бояр и монастырей. Городские дворы, как и крестьянские, пустели; в Муроме было одно время только 111 жилых дворов и 107 пустых; в Шуе в один год (1639) из 154 дворов запустело 32. Закрепление крестьян, вероятно, приостановило наплыв их в города и еще более воспрепятствовало развитию в них промыслов и торговли; между тем сильные люди продолжали, несмотря на запрещение переходов, переманивать ремесленников на свою службу; посадские люди закладывались за помещиков, записывались в крестьяне боярские и монастырские и давали на себя начальные записи. Правительство запрещало и преследовало это, приказывало возвращать посадских людей в города, а людей, заложившихся за господами или называющих себя чьими крестьянами, бить кнутом и ссылать в Сибирь; таковые-то строгие меры нужно было употреблять, чтобы приостановить переход черных людей из городских обществ в крепостное состояние.
Всякого рода передачи тяглых дворов нетяглым людям тоже запрещались; двор в посаде считался такой же хозяйственной единицей, как и в деревне. Крестьянин или кабальный человек, женившийся на посадской девке, убежавшей по его подговору, поступал в городское тягло; зятья, принятые в дом, считались в черных сотнях, точно так зятья крестьян в семьях черных волостей. Весь внутренний и общественный быт посадских людей был совершенно сходен с сельским.
Внешние их отношения к властям и высшим сословиям были также сходны. Всего более страдали города от соперничества и вмешательства беломестцев, тех частных владельцев или учреждений, которые воспользовались жалованными грамотами в царствование Михаила Федоровича; беломестцы все более и более проникали в среду посадских людей, скупая их дворы и не неся городских податей. В 1623 г. подана государю челобитная, «что посадские людишки с умыслом продают свои тяглые места беломестцам и что, кроме того, они, беломестцы, при стачке с тяглыми людьми заключают с ними закладные кабалы и, просрочивая их, с общего согласии забирают после срока тяглые дворы и хотят их обеливать». Государь неоднократно повелевает не продавать тяглых дворов беломестцам, но вместе с тем делаются и постоянные исключения: целый разряд гостей получил значение беломестцев; служилые люди, духовенство, первостатейные купцы вписывались в городское сословие и, не платя податей, уменьшали количество и возвышали оклады остальных тяглых дворов. Большая часть городских выгонов была самовольно захвачена и заселена равного звания лицами светскими и духовными, так что при царе Алексее Михайловиче приказано было многим городам отвести вновь земли под выгон.
В его же царствование произведено или, по крайней мере, приказано было произвести поверку посадских земель и все земли, раскупленные без государева дозволения, возвратить в посады. Также приказано служилым людям нести с жалованья службу, а с торговых промыслов, если они держат лавки, быть и тягле в сотнях и слободах и в ряд с черными людьми подати давать. По уложению (гл. XIX. 14) запрещено было держать в своих городских домах более 1 человека из своих крестьян, а излишних людей приказано отбирать от господ и записывать в городское тягло. Как из этого видно, ход общественных дел в городских общинах был такой же, как и в сельских, и главная их черта была продолжительная борьба служилого нетяглого класса жителей с черными сотнями, причем государи были всегда на стороне последних: в 1648 г. по челобитной новгородских посадских людей, подтверждено, чтобы все нетяглые люди, занимающиеся торговыми промыслами, платили подати наравне с черными людьми. При Федоре Алексеевиче [7] посадские люди гор. Чердыни жаловались, что лучшие люди отписывают свои дворы из общих сох в мелкие выти и живут в большой льготе перед средними и младшими людьми. В 1623 г. велено с новгородского уезда и посада собрать деньги на постройку мостов, распределять сбор одинаково с черных и белых сох и уравнительно в посаде и уезде. Разные натуральные повинности, имеющие свойства сельских окладов, как-то: ямская гоньба, подводная повинность, даже хлебные сборы, — справлялись в некоторых уездах сообща посадскими и волостными людьми. Одним словом, все указывает, что в понятиях народа и в видах правительства сложились два основных правила: а) городское тягло совершенно равно сельскому, б) нетяглые люди, беломестцы должны нести тягости наряду с черными людьми, коль скоро они занимаются городскими промыслами[17].
Из этого мы заключаем, что город или посад имел в древней России совершенно другое, даже противоположное значение, чем в западной Европе, где они были представителями личной свободы и вольного труда и служили приютом для всех сельских жителей, убежавших от угнетения феодальных владык, от невыносимых тягостей барщины и оброка, от разорения военных шаек, а всего более от притеснений, чинимых рыцарями землевладельцами, отбиравшими земли у крестьян земледельцев.
В России все это было обратно: тягло лежало на посадских людях и было в городах более обременительно, чем в волостях, потому что дворы легче было переписывать и облагать, чем крестьянские выти, которые не были измерены и легко укрывались от обложения; служилое сословие, дворяне и боярские дети, не только не пренебрегало городскими промыслами, как аристократические классы в Европе, но, напротив, вопреки закону записывались в городские обыватели, держали лавки, скупали дворы и, пользуясь своим званием служилых людей, старались только избегнуть городских налогов, отписываясь в особые разряды или обеливая вовсе свои имущества; от этого городское тягло делалось с года на год тягостнее для коренных жителей, средних и младших домохозяев, и они тянули из городов в селения, совершенно обратно против других стран, где переселения шли из селений в города, закладывались, закабалялись частным владельцам, распродавали свои дворы, чтобы избавиться от тягла, и из вольного состояния переписывались добровольно в кабальные люди или даже в крепостное крестьянство. Поэтому можно сказать, что свободной общины в городах наших не было и что владение недвижимыми имуществами было гораздо вольнее, самостоятельнее и выгоднее в уездах, чем в городах и посадах.
Города и черные волости, т. е. именно те общества, которые считались вольными, государевыми, пустели, а люди, в них принимаемые, переходили сначала на земли бояр и монастырей, несмотря на то, что поступали при таком переходе в крепостное состояние. Наплыв посадских людей в вотчины сильных людей и властей был так силен, что закон угрожал жестоким наказанием — кнутом и ссылкой в Сибирь, на Лену, — тем посадским людям, которые будут себя закладывать за господ или называться помещичьими крестьянами и дворовыми людьми.
Между тем из самых повторений и подтверждений правительства, из бесчисленных указов, которые все повелевают одно и то же как по городам, посадам, так и по волостям, из всего этого можно заключить, что государевы указы соблюдались так же слабо посадскими, как и волостными людьми, и те самые выводы, которые мы сделали по землевладению вообще, мы повторим и здесь. Вольный переход был крайне стеснителен для городов и черных волостей и выгоден только для беломестцев; запрещение приобретать нетяглым людям тяглое имущество постоянно и повсеместно нарушалось; частные владения непрерывно как в древнейший период вольного перехода, так и в позднейшее время крепостного права населялись и обогащались за счет городских и сельских общин; закрепление крестьян не изменило на практике ни своеволия черных людей, ни самовластия владельцев. В продолжение всего XVII ст. бродяжничество низших сословий, вторжение служилого класса в города и волости продолжались по-прежнему под страхом жестоких наказаний, но в самом деле безнаказанно.
Только одну главную черту городского быта мы должны здесь подметить — это то, что города в России, за исключением разве Москвы, были из всех общественных союзов самые униженные, обремененные и разоренные, и что они наряду с казенными селениями пустели от постоянного отлива тяглых людей и прилива нетяглых[18].
Положение крестьян в исходе XVII ст. было очень двусмысленное.
Вольное их состояние еще не вполне утратилось, за ними еще считались некоторые гражданские самостоятельные права; вообще слова «крестьянство», «жить в крестьянах» означали состояние тех людей, которые имели свою оседлость, свое хозяйство. Прежде их оседлость на землях частных владельцев была срочная, временная, теперь она сделалась и безвыходною, бесповоротною; прежде из черных и дворцовых волостей крестьяне выходили по произволу, теперь они на этих землях сделались крепкими.
Другой разряд, крестьянские дети, остались, как и были прежде, вольными людьми и, отделяясь от отцов, уходили на промыслы, нанимались в услужение, и если находили это выгодным, подряжались жить за господами, променивая, таким образом, личную свободу, право вольного бродяжничества и вольного найма на участок земли и крепостную зависимость.
Первый разряд крестьян-домохозяев пользовался в помещичьих имениях, как в казенных и всяких других, правами сельского самоуправления и самосуда; так, по крайней мере, гласили законы; но по всему видно, что мирская расправа в то время потеряла свое значение; в испомещенных московских уездах вотчинники и помещики, живя в деревнях, распоряжениями своими подавляли крестьянство и отвечали лично за недоимки, за пустые и прибылые дворы. О черных волостях и отдаленных местностях в это время умолкают слухи, как будто государственное управление теряет их из виду и представляет их Божьей и своей собственной «воле»; действительно, в конце XVII ст. новгородские, устюжские и заонежские погосты, костромские, вятские и пермские станы до известной степени выходят из-под власти Москвы и исчезают во мраке дремучих лесов, населенных особым разрядом выходцев-раскольников. Явление это, раскол, не было еще вовсе исследовано с точки зрения влияния его на общественный быт крестьян, которое было несравненно более сильно, чем политическое и религиозное его значение, и оно-то именно и усложняет вопрос о землевладении в России, потому что составляет особую главу тайных поселений, негласных мирских разверсток, распашек и расчисток, совершенных без чьего-либо спроса и ведома, одним словом — обширной культуры, возникшей в тайне и устроившейся на самых строгих правилах общежития и общинного владения.
То же самое происходило и в другой стороне — на юге, в понизовых и украинских городах, куда постоянно прибывали казаки, также на Дону и в Сибири, где они селились станицами. В одном указе 1714 г. встречаются даже любопытные слова: «что не все крестьяне ушли на Дон и в Сибирь», — значит, уходило их много. Но в голых степях южной России их легче было отыскивать, а потому туда и посылались царские сыщики, воеводы со строгими наказами, между тем как в северных раскольничьих скитах пристанодержательство устроилось в громадных размерах, возникали целые слободы беглых и раскольников, проживавших на полной воле, в тесном мирском союзе и в самом широком приволье.
Под влиянием этих разнородных причин — во-первых, поместного владения, начинавшего уже угнетать крестьянство; во-вторых, царских указов, строго, хотя и безуспешно запрещавших переходы; в-третьих, большого числа гулящих людей, которые искали оседлости и под Москвой не находили земли, наконец, и всего более, под влиянием раскола, сильно расплодившегося в конце XVII ст., образовалось в России в последние годы перед Петром и в течение первой половины его царствования такое положение вещей, которое можно было назвать царством бродяжничества. Это был главный характер народного быта в этот последний период Древней Руси, и мы хотим его описать несколько подробно, чтобы разъяснить, с чего началось великое преобразование Петра и к чему оно нас привело.
После уложения представляется длинный ряд указов, которыми отчасти подтверждаются, отчасти истолковываются, иногда согласно с уложением, иногда и превратно, главнейшие правила сельскохозяйственного быта, и из них открывается уже длинный ряд злоупотреблений и преступлений, чинимых не только помещиками против крестьян, но и крестьянами между собой или против помещиков.
В 1658 г. (ук. 15 февраля) государь пишет, «что в замосковских разных городах крестьяне разоряют своих помещиков дворян, грабят их животы, поджигают дома, а иных до смерти побивают и потом бегают и живут в бегах за всяких чинов людьми», и тогда же в первый раз появляется уголовное наказание за такие грабежи — кнут, а за биение помещиков — повешение. Три года спустя, 15 сентября 1661 г., издается по тому же предмету новый указ: кнут и виселица оказываются бессильными угрозами закона, потому что беглые преступники не отыскиваются и их скрывают господа и господские приказчики; тогда приказывается последних, т. е. приказчиков, тоже бить кнутом, не щадя, как крестьян, а господам перевозить беглых на счет к прежним владельцам и, сверх того, выдавать в придачу к беглому еще другого крестьянина с женой и детьми.
Но и этой строгой меры было мало, побеги все увеличивались, укрывательство беглых размножилось, и опять через три года новый указ (1664 г.) — выдавать за каждого беглого крестьянина уже не одну, а целых четыре крестьянских семьи не из других, беглых крестьян — прибавляется в указе, — а из тех, которые ему, помещику, действительно крепки.
Этими указами уже само собой, по-видимому бессознательно, без умысла законодателей, вводилось в приказную практику новое начало, противоречащее всем прежним узаконениям и народным обычаям, именно, что крестьяне могут быть отлучены от земли, и действительно, в скором времени после того появляются частные акты, подтверждающие такие сделки.
По памятной записи 1675 г. разрешается холопьему приказу записывать поступные записи о продаже, мене и переселении крестьян без земли, в том же году боярин и царский любимец А. С. Матвеев [8] исходатайствовал себе указ, по которому ему дозволялось записывать людей за себя и притом без подписных челобитен, т. е. без особого доклада государю.
С его легкой руки право это, отменяющее основные права русского крестьянства, распространилось и на прочих дворян, и в поместном приказе думные дьяки начали записывать сделочные записи прямо без доклада, ссылаясь на пример Артемона Матвеева; общего узаконения никакого не последовало, и в справке, наведенной несколько лет позже (1682) в поместном приказе, ход этого дела изображен так: «по уложению ст. 6 гл. XI, — пишет приказ, — велено записывать беглых крестьян за теми людьми, коим они будут отданы, но о том, записывать ли крестьян за теми, к коим они в бегах поступили, в уложении ничего не сказано, и со дня издания уложения до 1675 г. таковых записок в приказе и не было. Но в этом году, как по справке оказалось, разрешено было Матвееву совершить запись на беглых крестьян, и с того числа и за иными по крепостям и по купчим крестьяне записываны».
В последних годах XVII столетия положение крестьян в замосковных городах в уездах, по-видимому, сделалось очень тяжко и побеги их до того увеличились, что правительство почти из года в год принимает все новые меры, одинаково безуспешные; 31 августа 1681 г. предписывается взыскивать с принимателей беглых по 10 руб. за крестьянина; в 1682 г. посылаются воевода и сыщики в понизовые города, где вотчинники и помещики принимают и держат беглых крестьян «безстрашно», и приказывается высылать самих господ вместе с беглыми их людьми в Москву; того же года 1 декабря состоялся указ, которым отменена денежная плата за беглых и велено вновь брать за 1 крестьянина 4 поддаточных крестьян; потом, 3 января 1683 г., опять отменяется указ 1 декабря и предписывается вместо поддаточных брать за пожилого по 20 руб. за год; но 14 марта 1698 г. выходит указ еще строжайший, в коем сводятся вместе все прежние взыскания и отобрание 4 поддаточных семейств, перевозка беглых на счет господ, штраф за пожилого по 20 руб. и нещадное биение кнутом, а в случае сопротивления и убиения присыльных людей — смертная казнь.
Действие всех этих правительственных мер и общая картина сельского благоустройства всего лучше выясняется предостережениями, которые приведены в мотивах этого указа в 1698 г. и двух других 1706 и 1707 г.; из них видно, что повиновение нисколько не водворялось от строгости закона, а напротив, ослабевало; что помещики вместе с крестьянами, вооружаясь против посыльных и служилых людей, не пускали их в села и деревни, били и убивали до смерти; что даже многие вотчинники, забыв страх Божий и презревая указы великого государя, принимали беглых гласно и открыто, потом высылали не в Москву, куда им велено, а к другим владельцам, которые их на перепутья принимали; воеводам поручается ездить для обыска самим, брать в помощь по 5, 10, 15 понятых, отбирать сказки под присягой, по евангельской заповеди, угрожать смертной казнью и, наконец, как последнее наказание, отбирать поместья и вотчины.
Указами 16 февраля 1706 г. и 9 апреля 1707 г. замыкается эта длинная однообразная летопись борьбы верховной власти с разгулом русского сельского быта; правительство вводит народную перепись и успокаивается на предположении, что с введением ревизских сказок бродяжничество само собой прекратится.
Но оно вовсе не прекратилось; следы его не исчезли из законодательства, и дело сыска и поиска беглых сделалось обыденным делом администрации и суда, обильным источником взяток и всяких поборов, которыми кормились приказные, подьячие XVIII ст. и пользовались беглые и бродяги, продолжая скитаться по-прежнему с тихого Дона на матушку-Волгу и из новгородских погостов за Онегу, Ладогу и в Поморье.
Сделанный очерк был бы неверен и неполон, если б мы остановились на этих смутных чертах и рядом с беспорядками не описали бы порядков, действительно освоившихся в русской земле допетровских времен. Беспорядков, как мы думаем, было больше, чем порядков, но все-таки некоторые правила землевладения укоренились в народе и стране, и их надо подметить не в законоположениях, но в жизни и на практике.
Главное правило, которое устояло против всех нарушений и злоупотреблений и перешло из старой в новую Россию, было то, что крестьяне считались все без различия одним нераздельным сословием. И что прикрепление к земле не отменяло их прежних прав свободного состояния. Права их очень часто нарушались самовластием сильных людей, и даже трудно сказать, не были ли нарушения многочисленнее соблюдений, но в помыслах царей и в сознании народа жило еще твердое и глубокое убеждение, что земли, чьи бы они ни были, казенные и частные, составляли по праву собственности, принадлежность одних, по праву владения -- принадлежность других: что казна, вотчинник и монастырь как собственники могли продать, заложить, обменять свои имения, но согнать крестьян, за ними живущих, права не имеют. Одна часть крестьян жила за господами и монастырями по старым записям и порядкам — они назывались исстаринные, старопорядные жильцы; другие — по новым сделкам и именовались новопорядными, третьи — в черных волостях на казенных землях без всякого условия, по исконному праву владения, по многовековой давности; все они, закрепив себя кто за казной, по давности владения, кто за владельцами, по записям старым и новым, считали и земли, им наделенные, себе крепкими и при этом понятии и остались на вечные времена.
Другое явление, сделавшееся в XVII ст. повсеместным и всенародным, было сожитие крестьян в мирских обществах. В предыдущем периоде до прикрепления мы видели, что некоторые крестьяне селились на чужих землях подворно, особо от сел и деревень на лесных пустошах, выселках, хуторах, но мы тогда же заметили, что при порядке семейных разделов и выделов сыновей и зятьев подворное владение должно было неминуемо через одно или два поколения превратиться в мирское, и в XVII ст. мы нигде не видим более следов участкового землевладения. Мир везде является общим распорядителем и ответчиком в делах внутреннего хозяйственного быта и точно так, как землевладелец, где он есть, ответственным лицом в делах внешнего управления.
Во всех сошных книгах этого времени мы видим, что земельный надел был ровный между домохозяевами одного селения, и этот средний размер надела назывался, как и прежде, — вытью. Он считался примерно в 6-8 десятин в поле и в дву по тому ж, т. е. 18-24 на полного рабочего мужика с бабой и детьми, но в выти полагалась только пашня и, если не ошибаемся, некоторые полевые угодья, луговые или пастбищные, лежавшие среди полей, разгороженных на три смены. Пожни, покосы, ухожи, находившиеся в стороне, в отхожих пустошах, в поемных местах, в лесных лядинах, в выть не клались. Крестьяне владели ими тоже на мирском праве, вообще большей частью без счета и без меры. Да и измерения быть никакого не могло, так как пространство выти обыкновенно определялось посевом и числом копен, куч сена, и было поэтому приблизительно верно только по пахотным угодьям, очень неверно по сенокосным и совершенно произвольно по выгонам, лесным распашкам и расчисткам. Последние обыкновенно считались отдельно от выти. В некоторых актах XVII столетия мы находим распоряжения, чтобы при оценке имений (для выкупа родственниками) считать земли распашные из-под лесной поросли по 3 руб. за десятину, а таковые расчищенные под сенокос по 2 руб., между тем как крестьянский двор со всеми полевыми угодьями оценивается в 50 рублей.
Таким образом, тягловой крестьянин владел обыкновенно не менее 18-24 десятинами коренной пашни, что составляет на ревизскую душу 9-12 десятин, но, кроме того, пользовался всеми теми угодьями, которые успевал распахать и расчистить.
Выть соответствовала примерно тому пространству, которое один рабочий крестьянин осваивал пахать, и, разумеется, распределялась между домохозяевами и дворами по числу тяглых рабочих, живущих в одном дворе; были крестьяне семейные (семьянистые, как их называет одна челобитная 1687 г.), которые выезжали на поле с тремя сохами и держали три выти; были и одинокие бобыли, которые брали половину выти, были и убогие сироты, которые садились на четвертке и осьмушке выти. Но всех их, на чем бы они ни сидели, мир, если только его не стесняла помещичьи власти, заставлял платить и работать пропорционально их владению и в то же время заставлял их держать землю пропорционально их рабочим силам.
Выть в это время начинает уже принимать другое название — тягло, под коим и дошло до наших времен потому, что тягости податные, оброчные и надельные все растут с года на год и что поземельное владение все более и более становится в тягость крестьянству. В раскладку тягол начинают вмешиваться и землевладельцы, но, собственно, по правилу и по общему обычаю она производится миром. Мир весьма часто действует пристрастно: крестьяне семейные, которые сильнее и зажиточнее, притесняют одиноких, заставляют их держать земли через силу, более чем они одолевают пахать. Или принуждают на сенокосе косить сено за уряд вместе с прочими людьми слабосильных, убогих, или жалуются на неправильную развытку тягол помещикам и монастырским властям, которые приказывают исправить ее и перевести слабосильного с целого тягла на меньший или уравнивать все тягла вообще и сделать новую разверстку. Но насилие и несправедливость проявляются большей частью в том, что крестьянам навязывают излишнюю землю, что слабосильных, одиноких крестьян принуждают тянуть наравне с семейными, и эти насилия чинятся одинаково миром и владельцами. Напротив, очень редко попадаются случаи, чтобы у крестьян отбирали землю, уменьшали надел, потому что ни сельское общество, ни помещики не находили в том выгоды, и все-таки, несмотря на все их усилия, по деревням оставалось много пустых дворов и в полях пустых долей.
Таким образом, владение землей при усилии тягостей принимало все более значение повинности, но крестьяне имели еще много средств избегать его; несмотря на прикрепление в XVII столетии, прием земли, надела еще зависел от вольного согласия крестьянина. Крепкими считались только те домохозяева, которые при издании указов сидели на вытях, обжах и сохах. Но сыновья, не наследуя имущества от отцов, не могли быть притянуты и к тяглу; они прямо без спроса уходили из отцовских домов на промыслы или на другие земли и пользовались правом вольного перехода, между тем как отцы их считались уже крепостными людьми. Крестьянство поэтому в последние годы XVII столетия разделялось на два разряда: одно крепостное, приписанное к волостям черным и дворцовым и к вотчинам, поместьям частных владельцев и монастырей, другое — вольное, состоящее из выделенных сыновей этих крестьян, которые так и прописывались: я крестьянский сын -- вольный человек.
Понятно, какое страшное затруднение встретил великий преобразователь, унаследовав от своих предков такое смутное царство. Его, разумеется, должно было поразить более всего то соображение, что народный быт шел в его обширной империи наперекор закону и верховной власти, что все население бродило и скиталось; богатые и знатные вотчинники переманивали людей от бедных помещиков, помещики и дворянские дети уклонялись от службы, крестьяне бегали от господ, дети их выделялись и уходили на сторону; одним словом, под самодержавной властью великих государей образовалось такое самовластие сильных людей, такое самоуправство слабых, такое своеволие всех и каждого, что прежде, чем вводить новые порядки, надо узнать, где кто живет, кто чем владеет, куда бежали люди и где они поселились.
С этой целью издан был указ 6 мая 1714 г., а потом предпринята была перепись по указу 22 января 1719 г., с которого обыкновенно ведется новое летоисчисление, как будто со дня первой ревизии водворились тишина и порядок в городах, весях и селах всех русских земель. Такого действия ни первые, ни последующие народные переписи не имели, и распоряжения Петра вовсе и не имели в виду какой-либо коренной реформы. Заставши свой народ в состоянии закоснелого упорства, он хотел было переломить его упрямое и насильное сопротивление, вывести наружу силы, которыми располагал, и для этого старался привести их в известность; но и в этом не успел. Как в установлении нового порядка наследования, и для внутреннего хозяйственного быта русского народа царствование его не имело вовсе такого значения, какое ему приписывают[19].
Главные изменения, которые последовали в его царствование, были следующие:
По указам 1718 и 1719 гг. велено было зачислить в ревизию, кроме крестьян, и дворовых людей (задворных и деловых); но в то же время пояснено, что ревизскими душами надо считать только тех, которые имеют свои пашни. В указе следующего года (5 февраля 1720) это кажущееся противоречие разъяснено: государь пишет, что с дворовыми людьми происходит такая же утайка, как с дворами; что помещики, принимая людей на свои земли, пишут их дворовыми и что поэтому приказывается переписывать их всех поголовно. Первоначальное распоряжение подтверждается и всеми последующими; переписывать велено всех поименно, как крестьян, так и безземельных обывателей всякого звания, но в податной оклад зачислять только тех, которые «устроены пашней». Слова «устроены пашней» повторяются в указе 22 января 1719 г., 5 февраля, 1 июня и 1 августа 1722 г. Кажется, ясно, что Петр вовсе не имел в виду введения подушной подати, как она устроилась позже, а требовал только, чтоб приведены были в известность имена лиц всех званий и оставлял податные оклады, как и прежде, на людях, наделенных землей; подушный счет введен только для того, чтобы дворяне не утаивали под именем дворовых настоящих хлебопашцев.
Всего яснее это выражено в указе 1 июля 1722 г., где сказано: «всех дворовых людей и слуг для известия переписать особо и к тем душам, которые для раскладки прописаны, не сообщать»; и далее: «всякого звания слуг и служебников, которые живут у владельцев во дворах и, как на себя, так и на владельцев, земли не пашут, а имеют пропитание только денежною и хлебного дачею, в расположение не класть, а переписать их для ведома».
Другое нововведение Петра, последовавшее по указу 1 июня 1722 г., было повеление относительно так называемых вольных гулящих людей, которых Петр хотел непременно уничтожить. Мы выше видели, что этот разряд крестьян играл довольно значительную роль в устроении и населении русских земель. Они набирались и размножались постоянно от семейных разделов и, с другой стороны, также постоянно переходили в другие сословия, городские и сельские, записывая себя на владельцев или в города то по добровольным порядным, то по равным вынужденным сделкам. Они имели очень различные прозвания: прежде назывались захребетниками, подсуседни-ками, потом казаками, бобылями, потом крестьянскими вольными детьми, а при Петре вольными государевыми людьми или также избылыми, гулящими.
Против этих гулящих людей восстал Петр Великий и приказал всем им явиться к переписи, а переписчикам — их осмотреть. Годных из них писать в солдаты, а негодным объявить с запискою, чтобы никто из них в гулящих не был, а все определялись бы в другие службы и без службы не шатались; наконец, ослушников приказано брать в крепостную работу.
Этот ряд узаконений (с 1719 по 1724 г.), коими заключаются преобразования великого государя по внутреннему управлению, мог бы действительно произвести перелом в народном быте, если б преобразователь успел со своей неумолимою строгостью провести их в жизнь, наблюсти за их исполнением. Но смерть сокрушила эту силу, беспримерную в летописях мира, и предсмертные начинания Петра так и остались начинаниями. Он ввел ревизии, подушный счет, уничтожил вольное состояние гулящих людей, но все эти нововведения были только формальные и не проникли в народ. Подушный расчет с того времени сделался всеобщим, казенным основанием для всяких фискальных и административных распоряжений, но в народный быт ни при Петре, ни после никогда не проник; ревизские души считались общей мерой для окладов, общим соображением для управления, по числу душ рассчитывались сметы государственного дохода, взимались рекруты, подводы для войск, всякие налоги и повинности и определялась примерная ценность раздела и всякие акты частного владения. Но народ по душам не считался.
Он принимал от казны подушный оклад как валовой, оптовый расчет следующих с общества, с селения или вотчины всех налогов или повинностей, как итог денежных взысканий, налагаемых правительством, или подвод, рекрут, требуемых для войск, и только. Самая раскладка, самое взимание, наряд подвод, поставка рекрут вовсе не производились по числу душ, а по старому уложению, по исконному обычаю мирских разметов и разрубов по вытям и тяглам. Селение, получая приказ о сборе податей или наборе рекрут по стольку-то с души и всего столько-то, принимало к сведению только это последнее число, а раскладывало его не по душам, как считала казна, а по числу рабочих крестьян, наделенных землей в каждой семье особо. Между этими двумя порядками не было ничего общего, и часто встречались явные несообразности и противоречия: люди вымирали, убегали, казна все-таки выбирала свой подушный оклад с наличных крестьян, но крестьяне между собою выравнивали эти фискальные взыскания и вовсе, не ведая про основание податной системы вводимой, исправляемой и изменяемой государями, держались другой системы, иных оснований, своих исстаринных порядков развытки земли по числу рабочих, а не ревизских душ, и раскладки всех повинностей, денежных и издельных, — по тяглам и рекрутской — по очереди, ставя в первые жеребьи многосемейные дворы, где наиболее взрослых крестьян.
Итак, великие реформы Петра, которым некоторые историки приписывают роковое значение для внутреннего быта страны, по нашему мнению, имели только то влияние на этот быт, что оставили его в стороне, вне закона, вне круга действий установленных властей. Правительство, устроив наружные порядки, как будто закрыло глаза на домашний, хозяйственный и земельный быт крестьян и, закрепив их к земле, предоставив их попечению дворянства, установив счет по душам, отреклось от всех прочих забот управления, предоставляя народу жить, как он хочет и знает, внутри сельских обществ, в семействе, во дворе, без закона, без права, без каких-либо узаконений семейных, родственных, гражданских и земельных, как вздумается миру и как рассудит помещик.
Но во всяком случае не Петру следует приписать последующий ход земельного устроения в России, развитие крепостного права, обращение крестьян в рабство, увольнение дворянства от службы, введение сословных прав и преимуществ. Его система управления, его политические виды были прямо противоположны той организации, которую допустили его преемники. Он признавал все классы жителей, начиная от знатнейшего боярина до последнего бобыля, одинаково повинными служить своему отечеству. Он ввел народную перепись только для того, чтобы прекратить закоснелые уклонения дворян от службы и крестьян от рекрутской повинности и платежа податей. Он признавал и называл гулящими людьми дворян, проживающих праздно в своих домах и деревнях, крестьян, неустроенных пашней, и вообще всех людей, не несущих тягла, и преследовал их нещадно. При введении подушного оклада он положительно имел в виду не обложение лиц и людей самих по себе, а только тех из них, которые пашут землю, которые и по прежним уложениям тянули к городам и волостям, и требовал только, чтобы кроме земель были переписаны и обыватели поименно.
Наконец, самая, по-видимому, радикальная, но вместе с тем и неудачная его реформа — закон о единонаследии — имела главным предметом заставить младших братьев служить «из насущного хлеба».
В царствование его были доведены до последнего, наивысшего и строжайшего выражения древние начала поземельного владения в России, служилое и тягловое значение всякого недвижимого имущества.
В последующие царствования, после Петра, а не при нем, начались искажения этих начал, жалование громадных вотчин вельможам и царским любимцам, переселения целых деревень из подмосковных имений в низовые степи, жестокое преследование беглых и бродяг, постепенное освобождение дворянства от службы и, наконец, при Екатерине II, и только при ней, в конце XVIII столетия, полное увольнение служилого сословия и окончательное закрепощение крестьян — вольность дворянства и неволи крестьян.
ГЛАВА VIII
Землевладение в России
править
ОТДЕЛ III
От смерти Петра Великого до Положения о крестьянах 1861 г.
править
Постепенное закрепление крестьян в XVIII ст. — Шаткое положение частного землевладения. — Монастырские церковные вотчины. — Увольнение дворянства от службы. — Бегство и бродяжничество крестьян. — Крестьянские восстания в первой половине XVIII ст. — Запрещение подавать жалобы на господ по указу 1767 г. — Влияние временщиков и царских любимцев на укрепление крестьян. — Пожалования имений при Елизавете, Екатерине, Павле. — Раздача имений в Малороссии. — Общие заключения, а) Полное крепостное право утвердилось в России только во второй половине XVIII ст. b) Право полной преемственной собственности тоже установилось не ранее XVIII ст. с) Правительство имело в России очень мало влияния на устройство новоземельных отношений. — Русская аристократия образовалась из придворного дворянства. — Люди случайные. — Проекты крестьянской реформы в царствование Александра и Николая. — Положение крестьян перед их освобождением. — Число и разряды помещиков.
правитьТретий и последний период этого исторического очерка мы проводим от смерти Петра I до манифеста 19 февраля 1861 г. и называем этот период временем дворянской вольности и крестьянской неволи. Ни то, ни другое, ни вольность, ни неволя, не были формально узаконены, по крайней мере в политическом отношении ни одно сословие не пользовалось полными правами и ни одно не лишено их было вовсе. Но в действительности, в хозяйственном быту высшее знатное дворянство было во все это время всемогуще и воспользовалось этим могуществом для приведения крестьян в полное рабство.
Немедленно после смерти Петра открылось у же новое направление в делах внутренней политики: она перешла в руки временщиков и знатных дворян и в то же время подчинилась иноземным влияниям и воззрениям.
В 1727 году Екатерина I созвала верховный совет из «шляхетства и знатных особ и персон» и велела пересмотреть положение о подушной подати, чтобы решить вопрос, как взимать платежи, «с души ли, или по примеру других государств, особенно как обычай в Швеции, с рабочего». Всемилостивейшая государыня, вероятно, не знала, что шведский обычай издревле существовал в России и что слова «тягло», «тяглец» означали в ее империи то же самое, что рабочий в Швеции.
С этого же времени начинается последовательное и неуклонное стремление к расширению помещичьей власти и стеснению крестьян. Целым рядом указов с 1725 по 1760 г., со смерти Петра до воцарения Екатерины II, довершено было полное, безусловное порабощение русского народа.
1729 года (указом 26 марта) повелено всех кабальных людей, живших за господами по срочным и уголовным записям, записать за помещиками в вечное владение.
Того же года (указом 16 июня) приказано государевых вольных людей, если они не годны к службе, отдавать в крепостное владение тем, которые их запишут за собой в подушный оклад, а если таковых не найдется, то ссылать их в Сибирь на поселение.
1730 года (указом 25 октября), в отмену прежних указов, запрещено боярским людям, монастырским слугам и крестьянам приобретать недвижимые имения.
1742 года по указу императрицы Елизаветы [1] последовала вторая ревизия; в инструкции к указу (§ 7) разъяснено, что держать крепостных дозволяется и таким господам, у которых нет деревень. Что они должны приписывать их к домам и дворам и только считать их от крестьян особо, но подушные велено платить и за них, а если за такими приписными дворовыми накопится недоимки более годового оклада, то сдавать их другим дворянам из платежа подушного оклада. 16-м § той же инструкции право приписки людей еще значительно расширено: всем разночинцам (то есть так называемым государевым вольным людям) приказывается отыскивать городские общества и цехи или фабрики и заводы или помещиков, кто их из платежа подушных захочет взять, а если никто не возьмет, то всемилостивейше приказывается отсылать таких людей в Сибирь или на казенные заводы.
Но мало было и этих притеснений; правители этого времени, знатные особы и персоны, неусыпно следили за погашением и прекращением всех прав, коими пользовалось еще крестьянство, и везде, где открывали какое-либо действие, еще незапрещенное крепостным людям, спешили дополнить пропуск и отменять последние вольности, которые еще были им предоставлены по старым обычаям.
Указами 1731 г. лишены крестьяне права вступать в подряды и держать откупа; 1734 г. запрещено им заводить суконные фабрики; 1746 г. (указом 14 марта) купечеству и всякого звания людям, кроме благородных, запрещено покупать крестьян с землей и без земли; 1747 г. (указом 4 декабря) дозволено помещикам продавать крестьян в рекруты с обязательством платить за них подушные деньги. 1758 г. (указом 6 февраля) велено отобрать имения у всех служилых людей, которые вступили в службу не из шляхетства; 1760 г. (указом 1 ноября) дозволено дворянам приписывать крепостных людей и к арендной или нанятой земле, хотя бы она не составляла их собственности. Наконец, указом 13 декабря того же 1760 г. даровано было благородному дворянству право ссылать людей в Сибирь с зачетом их в рекруты и с получением от казны денег на провоз и путевые расходы. Этот указ составляет последнее звено длинной цепи, сковавшей русское крестьянство или, вернее сказать, опутавшей все сельское сословие сетью разноречивых, легкомысленных, случайных узаконений, которые подписывались самодержцами и государынями в угоду своим любимцам и любовникам и часто противоречили их собственным видам и умыслам.
Власть, предоставленная помещикам в силу этого указа, была действительно чрезвычайная: от них не требовалось никаких улик и доказательств какой-либо виновности крестьян; они прямо заявляли желание отдать человека на поселение с женой и детьми, и если человек оказывался годным к работе и не старее 45 лет, то велено было его принимать, а помещикам и их приказчикам давать квитанцию для зачета в будущие наборы; которые из тех людей женаты, отдавать с женами, а за малолетних детей, если помещики пожелают их отправить с отцами, платить от казны до 5 лет 10 рублей, от 5 до 15-20 рублей, а за сыновей старше 15 лет зачитывать рекрута. Милостивое внимание к интересам землевладельцев простерлось даже на детей женского пола, незаписанных в ревизию, за которых велено выплачивать против мужского пола вполовину.
Таким образом, при восшествии на престол императора Петра III [2] и его благоверной супруги через 35 лет после Петра Великого довершено было великое дело закрепощения крестьян. И самая последовательность приведенных выше запретительных указов доказывает, что до того времени, до 1725—1760 гг., действия эти не были запрещены и крестьяне, хотя и закрепленные к земле, пользовались правами, коих лишены были именными указами императриц.
Впрочем, последовательного и обдуманного плана не было и в этих мероприятиях; они принимались то по внушениям отдельных воевод и царедворцев, жаловавшихся на беспорядки; то по ходатайству царских любимцев, ходатайствовавших о расширении своей власти. Иногда законодатели смягчались и издавали указы милостивые для крестьян. В 1748 г. (указом 13 февраля) дозволено крестьянам опять торговать в селах и деревнях всякими товарами и записываться в купечество. В 1754 г. (указом 11 марта) изданы правила о приписке крепостных людей к горным заводам и приказано употреблять их на работы в 3 смены, оставляя две доли в домах для исправления своих работ.
Разрешая и узаконивая всякие злоупотребления помещичьей власти, правительство в то же время по другим указам как будто считало еще крестьянина неразлучным с землей и признавало за ним право собственности. Указом 12 ноября 1760 г. поведено дворовых людей и крестьян, записанных без земли, переводить в ближайшие конфискованные имения и определять их на пашню, дабы они, сказано в указе, за неимением земли не могли впасть в худые проступки, а престарелые не ходили бы по миру.
И в том же указе также установлено, чтобы при продаже за долги господских имений с публичного торга крестьянское собственное имение оставлять в их воле.
Точно так же двусмысленно и неопределенно было еще в начале XVIII столетия право частного землевладения, и здесь мы можем убедиться, что реформы Петра I об уравнении вотчинного владения с поместным имели последствием не консолидацию вотчинных прав, а, напротив, приурочение их к поместному владению. По указу 1713 г., как мы выше видели, уничтожено было различие между вотчиной и поместьем, но только в том отношении, что с тех и других полагалась служба, и в случае неявки владельца те и другие отбирались в казну.
Анна Иоанновна [3] указом 17 марта 1731 г. хотела, по-видимому, изменить смысл этого закона и «милосердуя о своих верных подданных», пожаловала, повелела впредь с сего указа именовать, как «вотчина; так и поместья, все без различия — вотчинами», вероятно придавая этому названию смысл наследственного родового имущества.
Но, должно быть, смысл этот был для всех русских того времени, государей и верноподданных, еще очень темен, ибо при той же императрице издано много указов, подтверждавших обязательность службы для всех, как вотчинников, так и помещиков, под страхом конфискации имений; в герольдию переданы дела прежнего поместного приказа с такой инструкцией, чтобы держать список всех дворян взрослых и недорослей и последних отсылать для воспитания в гарнизонные школы, где они содержались вместе с солдатскими детьми и откуда отсылались в полки при достижении совершеннолетия.
Около того же времени (1733—1744) целым рядом узаконений установлены и подтверждены правила поступления дворян с поместий на службу, из коих видно, что служилое значение недвижимой собственности признавалось еще тогда в полной силе. 1) Приказано недорослей, у которых за отцами нет деревень, не высылать в Петербург, а записывать в армейские полки, также и таких, у которых менее 20 душ, а прочих, ниже 12 лет, отпускать в домы, а 12-15 лет отсылать в адмиралтейство. 2) Недорослей с 7-летнего возраста представлять в губернию губернаторам для свидетельствования их в науках. А в Петербурге в герольдию, и определять на службу по достижении 20 лет. 3) Тех «шляхтичей», которые за болезнями и ранами к службе негодны, отпускать домой, а вместо их брать по рекруту с каждых 100 душ, причем еще делается расчет: с помещиков менее 20 душ не брать ничего; за которыми 30-50 душ брать деньгами 20 руб.; за которыми 50-70 душ — 30 руб., а с 70 душ и до 100 брать рекрута натурой.
Наконец, указами 11 декабря 1742 г. и 7 августа 1744 г. еще раз, и кажется уже в последний, подтверждено древнее основное правило русского землевладения. Что за отъезд из государевой службы, за неявку и утайку недорослей, за праздное житье в деревнях в домах у владельцев отписываются в казну их имения или отбираются дети насильно.
В 1764 году 26 февраля издан был манифест, прекративший владение монастырских и церковных вотчин и положивший, таким образом, конец одному из главных видов землевладения в России. Мы о нем не упоминали в предыдущих главах. Потому что как социальный элемент наши церковь и духовенство не занимали особого места в общем строе нашей земли и что все следы этого рода владения стерлись одним росчерком пера великой государыни. Но для характера нашей собственности любопытно бросить взгляд на церковное владение, которое до XVIII столетия было в России единственно крупное, и могло бы поэтому придать особую силу духовенству, если б аристократическому и клерикальному элементу суждено было освоиться в нашем отечестве.
Церковные имения у нас, как в Западной Европе, произошли от отказов в пользу монастырей и церквей княжеских и частных имений и из превращений прежних натуральных сборов (десятины) в поземельные доходы и имущества. Древнейшие грамоты о пожаловании земель относятся и к святейшим и наиболее значительным монастырям и лаврам: Юрьеву монастырю (грамота Мстислава Владимировича 1128 г.), Киево-Печерскому (грамота Андрея Боголюбского 1169 г.). После татарских и литовских разорений церковные имения много оскудели и духовенство постоянно обращается к великим князьям с просьбами о помощи. Но уже в XV столетии прежняя благочестивая ревность князей уступает правительственным их нуждам и расчетам; с одной стороны, они запрещают дальнейшую раздачу черных волостей церквам, с другой — стараются уничтожить льготы, предоставленные духовенству от государственных даней и оброков. Иоанн III, созвав особый собор в 1500 г., прямо запретил раздачу земель монастырям. Можно сказать, что с этого времени начинается долговечная борьба русских государей с духовенством о землевладении, окончившаяся в 1764 г. Митрополиты и владыки протестуют; митрополит Симеон в ответ на соборное постановление 1500 г. пишет Иоанну III, «что от первого равноапостольного Великого князя Константина и матери его Елены, да и поныне святители и монастыри имели власть и грады, слободы и села, и держали суды и управы, оброки и дани, — а ныне, хотя они земли и держат, но отдавать их не смеют». На это князья отвечали, что они во все будут вступаться и требовать денег. Что в случае отказа настоятеля их будут «кнутом бити», что волен государь в своих монастырях, «хочет жалует, хочет грабит». Приводились также и более мягкие аргументы: в 1531 г. какой-то старец Вассиан имел прение с митрополитом Даниилом и утверждал, «что в Евангелии писано, не велено сел монастырям держати».
В 1551 году Иоанн IV соборным приговором окончательно прекратил их словопрения, постановив, чтобы монастыри впредь частных земель не покупали. Чтобы неправильно присвоенные ими поместные и черные земли были отданы тем, за коими были исстари. А на содержание монастырей назначал им получать ругу. В некоторых городах (Твери, Торжке, Рязани и других), где уже прежде великим князем Василием Ивановичем запрещено было отдавать земли без доклада государю, отданные земли были отобраны в казну. Наконец, в 1580 г. еще раз был созван по этому делу собор в Москве, еще раз подтверждены запрещения первого собора, но кроме того, приказано отобрать у монастырей «княжеские вотчины» и поместья, ими приобретенные, потому что от этого отчуждения поместных земель «воинственному чину происходит оскудение велие».
Таким образом, права собственности монастырей были уже по существу отменены в XVI столетии, но это не помешало святым обителям размножать свои владения другими способами, из коих главные были — пожалования и дар на душу или в вечный поминок. В то же время, как одной рукой великий государь отбирал монастырские вотчины, другой он милостиво жаловал их тарханными грамотами «на все села и деревни, вотчины, пустоши и селища, которые записаны в книгах Белозерского и Вологодского уездов, как преж сего владели». Отказы на вечный поминок служили также обильным источником для приобретения новых владений, тем более что, пользуясь тарханными, льготными грамотами, монастыри населяли свои обширные вотчины беглыми людьми со всех концов русской земли. В 1585 г. царь Федор Иоаннович запретил было давать новые тарханы и с 1-го сентября того же года приказал брать подати и с монастырей, прежде бывших свободными; но соблюдались ли эти повеления и запрещения, равно как и прежние соборные постановления 1551 и 1580 г., это сомнительно. В половине XVII столетия церковные земли все еще расширялись и за монастырями и владыками считалось, по свидетельству Котошихина, 117,000 дворов; это соответствует 400,000 крестьянам мужского пола. В 1648 г. царю Алексею Михайловичу подана была челобитная «от всех выборных людей всея земли», чтобы государь приказал отобрать у властей и монастырей земли, купленные после и вопреки указу 1580 г., и раздать их дворянам и боярским детям; вследствие того назначено было разобрать дело думным дьякам и поместному приказу, но, кажется, при этом разбирательство и осталось, а заключения не последовало. В уложении только подтверждается едва ли не в третий или четвертый раз — вотчин и поместий монастырям не покупать. В то же царствование в 1672 г. назначено раздать духовенству из диких полей: патриарху 2000 четвертей, митрополитам и епископам по 1200, архимандриту Троицко-Сергиевскому 900; другим духовным лицам, поименованным в указе, от 500 до 800.
В московском уезде велено отмежевать на приходские церкви из сел и деревень по 20 четвертей, если мирской земли 600 четвертей, по 15 — если 100—500 четвертей, по 10 — если менее 100, причем приказано церковные земли отводить сряду, а не через полосу.
Таким образом, до Петра Великого церковные имущества разделяли общую участь землевладения в России.
Они существовали, размножались фактически, но формальным правом собственности духовенство, ни по закону, ни по народному сознанию не пользовалось. По крайней мере, право это постоянно оспаривалось и колебалось, то словами Евангелия — что монастырям не следует владеть селами, то просьбами выборных людей всея земли о раздаче им, дворянам, церковных вотчин, то распоряжениями царей и даже духовных соборов, отбиравших земли, купленные владыками и игуменами на наличные деньги.
Право мирского землевладения и власти духовенства (pouvoir temporel), очевидно, не имело основы в русской земле, точно так, как право родовой, потомственной собственности, и само духовенство это признавало. Митрополит Киприан [4] в 1390 г. пишет игумену Афанасию: «когда чернец обяжется селами и мирскими попечениями, тогда потребно ему к князям ходить и властей и судилищ искать, и труд великий подымать, оставляя свои правила, а потому», заключает митрополит, «пагуба чернецам владеть селами».
Государи, хотя и богобоязливые, выражались еще с большею строгостью: «проклято есть», пишет Иоанн IV к святейшему Гурию[5], «видеть монахов, строящих мирские богатства, а ныне мы видим, что все они и стары и млады — ищут власти от царя, имений от бояр, чести и поклонений от убогих».
Но эти упреки, выговоры, угрозы имели так же мало действия на духовенство, как и запрещение вотчинникам перевозить людей или покупать земли из черных волостей. Духовные власти, как и светские, продолжали вкушать запрещенных плодов и прельщаться ими, не внимая гласу народа и повелениям государя.
В 1701 г. Петр Великий опять подтвердил запрещение продавать земли монастырям, назначил монахам денежное и хлебное содержание и приказал из остатков дохода с монастырских земель кормить нищих «ради лучших исполнений монастырских обетов» (указ 11 марта 1701 г.). Был ли этот указ соблюдаем строже прежних? Удовольствовались ли иноки жалованьем в 10 рублей и 10 четвертями хлеба? Содержали ли они нищих и бедных по повелению Петра? Вряд ли; во всяком случае, монастырские владения не оскудели, и при Екатерине число крестьян этих имений простиралось до 918,000 ревизских душ, которые и были переименованы в государственных крестьян.
Мы выше сказали, что до царствования Петра III и Екатерины крестьяне еще не были лишены безусловно всех прежних своих вольностей и, с другой стороны, дворянство не было формально выведено во владение своих вотчин и поместий; между ними были еще некоторые связи: крестьянство было прикреплено к земле, дворянство к службе; оба сословия были податные; одно платило подати, другое служило в полках, дворянские дети, смотря по возрасту, записывалось за полного рекрута или выкупались деньгами 20-30 рублей.
Для того чтобы основать, по примеру других стран, по образцу цивилизованных европейских государств, прочное право собственности в знатных фамилиях, оставалось еще сделать один шаг — снять с благородного дворянства обязанность служить своему отечеству, перенести все государственное тягло на низший класс народа и поставить право родового и потомственного землевладения выше всяких условий и обязательств.
К этому и приступлено было с восшествия на престол Петра III. Манифестом 18 февраля 1762 г. объявлено, что российскому благородному дворянству жалуется на вечные времена и в потомственные роды вольность и свобода; что все находящиеся на службе дворяне могут продолжать ее сколь долго пожелают и сколько состояние их это дозволит; что они вольны также принимать службу и в европейских союзных нам державах и, наконец, что имения у них конфискуются только в том случае, если они по вызову из чужих краев на службу не явятся.
Замечательно, однако, что эта первая попытка освобождения дворянства, по-видимому, не имела успеха; вероятно, служащие дворяне слишком внезапно воспользовались своими новыми вольностями, не пожелали продолжать службы и разъехались из полков по деревням; как бы то ни было, по этим ли или по другим соображениям, но уже в следующем 1763 г. указом 11 февраля вольность дворянства, дарованная ему ровно за год перед тем на вечные времена, отменена была Екатериной II. Действие манифеста Петра приостановлено и наряжена комиссия для рассмотрения дела; комиссия рассматривала его, по-видимому, очень долго, и вольность дворянства была приостановлена едва ли не до самой грамоты 1785 года.
Еще в 1774 году издан был указ 24 февраля, в коем подтверждалось записывать дворянских детей (правда, только неимущих) в гарнизонные батальоны, отпускать на каждого в год по 5 руб. 32 коп. (немного!) и, по возрасте, определять их в военную службу,
Таким образом, колебания правительства продолжались до самого конца XVIII столетия, до дворянской грамоты 1785 г., но эти колебания, эти изменения и отмены относились только до мелкопоместного дворянства, до дворян неимущих, о коих и упоминается особо в указе 1774 г. Знатное и придворное дворянство пользовалось уже с самой смерти Петра I не только полною вольностью, но и неограниченным самовластием; оно обирало казну, крестьян и бедных дворян; оно занимало все высшие должности, служило в гвардии и при дворе, в Петербурге и Москве и в то же время заставляло мелких помещиков отдавать детей на воспитание в гарнизонные батальоны и сдавать их в рекруты со 100 душ по одному[20].
Между тем политика, преследуемая государями и высшим дворянством, начинала у же приносить свои горькие плоды. Народ, окончательно смущенный колебаниями верховной власти, озлобленный притеснениями помещиков, решительно отказывался верить, чтобы претерпеваемые им угнетения исходили от государя. Он поднялся сплошною массою и потянул на восток; сначала мирно и послушно, занимая, хотя и без спроса, кочевники и улусы татарских племен и пустые земли финских инородцев, затем, в половине XVIII ст., самовольно и буйно отстаивая свое старинное право вольного перехода и бушуя на всем необъятном пространстве, от Урала и Камы до Каспийского и Черного морей. Мы выписываем следующее описание из замечательной статьи Ешевского [6] «Русская колонизация», напечатанной в «Вестнике Европы».
«С незапамятных времен, — пишет Ешевский, — на обширных степях нашего Дальнего Востока жили, с одной стороны, на севере приуниженные дикари финской расы, с другой, на нижних частях Волги и Дона, орды кочевников. С первыми, по их слабодушию и беззащитности, легко было справиться; со вторыми нетрудно было условиться об уступке земель, так как они ими не дорожили и владели номинально. Этот привольный край уже издавна служил главным убежищем для всех недовольных; колонизация Перми и Вятки началась еще в XII столетии новгородскими выходцами. Вече и князь не участвовали в этом движении; толпы новгородской молодежи шли зачастую „без новгородского слова“ искать промыслов и приключений, сходились артелями, иногда и разбойничали ватагами. В 1170 году взяли с бою устье Калик и основали город Вятку; в 1371 г. разграбили Кострому и Ярославль; в 1193 г. наложили дань на инородцев пермской и югорской областей. Буйство и своеволие новгородской вольницы надолго оставались в характере вятчан; не признавая зависимости от метрополии, только по имени повинуясь великим князьям, Вятка управлялась атаманами и выборными, по свидетельству Герберштейна [7], служила постоянным притоном для беглецов и сделалась для северной России таким же центром пристанодержательства и бродяжничества, как Тмутаракань на юге. Вятская вольница отзывалась на призыв каждого, кто сулил ей добычу и поживу, нанималась у Шемяки в борьбе его с Василием Темным [8]. Высылала молодцов все далее и далее к Уралу и за Урал для приведения новых данников „под поруку великого Новгорода“, но, разумеется, рука Новгорода так далеко не хватала, и атаманы были сильнее во всем крае, чем князья новгородские и государи московские».
«Впрочем, новые поселения имели также и некоторое образовательное значение: христианское учение шло рука об руку с буйными шайками русского люда. Монастырь или церковь, острог или стан — вот два постоянных центра, около которых собирается оседлое население: к благочестивому пустыннику, поселившемуся в неприступном ските, сходится братия, является потребность храма для богослужения, потребность обеспечить пустынножителей; старцы слали к великому князю просьбу. Просьбу о разрешении им строить монастырь и созывать братию. Монастырь становился центром небольшого земледельческого поселения, вклады по души увеличивали его земельное владение» («Русская колонизация» Ешевского, «Вестник Европы». 1866. Т. I).
Подвижничество смиренных иноков имело огромное влияние на колонизацию России. Все Поморье, вся необъятная Пермия была уже занята монахами, заселена русскими выходцами задолго до присоединения к русскому царству.
Правительство мало участвовало в этой первобытной заимке. Своевольные поселения новгородской вольницы, построение христианских обителей предшествовали заселению правительства, действия коего ограничивались признанием прав поселенцев, уступкою им пустых земель и дачею некоторых льгот от сборов и даней. Уступка эта делалась примерно, огульно, по показаниям самих поселян; так наделено было Строгановым по Каме-реке пустого места 146 верст на том основании, «что они-де сказывали, что к их вотчине по обе стороны Камы, лежащей 88 верст ниже великой Пермии, примыкают еще вверх по реке места пустые. Леса черные, речки дикие, острова и поволоки пустые, и что всего-де такого пустого места в длину 146 верст».
После покорения Казани и распространения пределов русского царства на восток, колонизационное движение уклонилось на юго-восток. Оно получило в XVII столетии новую силу от двух главных причин: прикрепления крестьян и раскола. Правительство было поставлено между двумя противоположными интересами: с одной стороны оно запрещало переходы и преследовало раскольников; с другой — заботилось о заселении новых областей и не хотело препятствовать переселениям. Отсюда открывается двойственная политика запрещений и разрешений, строгостей и послаблений, которые обратили все приволжье в притон беглых и бродяг.
С XVII столетия принимаются деятельные меры в казанских областях для защиты края от финско-татарских племен, являются укрепленные черты, военные поселения, испомещаемые людьми служилыми: по средней Волге строятся города; с одной стороны, все усиливается прилив так называемых сходцев, т. е. беглецов, уходящих от новых порядков Московского царства; с другой, сами государи московские поощряют эти самовольные выходы для обезопасения края. К этому присоединились и раскольничьи смуты. Соловецкий монастырь сделался центром движения, и последователи старой веры потянули массами на Белое море. После усмирения мятежа в соловецких монастырских вотчинах сходцы стали переходить на среднюю Волгу; в одних лесных уездах Нижегородской губернии, в Чернораменье и на Керженце считали беглых поселян до 40,000, которые жили совершенно оседло и спокойно; в Саратовской губернии, на Иргизе, был другой пункт поселения староверов и сходцев; в исходе XVII и в начале XVIII столетия вся восточная окраина от Белого моря до низовья Камы была укрыта раскольничьими скитами и слободами.
В то же время развивался в другой стороне другой вид владения и поселения таких же беглых — казаков. Слово «казак» означало и означает по сие время непашенного, нетяглого крестьянина, проживающего в услужении у другого, крестьянина-хозяина; понятно, что, покуда переход был вольный, эти вольные государевы люди жили в России безбедно и разгульно, подвижность была издавна коренная черта их скитальческого быта; разбрестись розно — так называли они действие самовольной отлучки, бродяжничества. Когда последовало запрещение переходов, они толпами скопились в южных окраинах России и образовали донское, запорожское, уральское казачества.
Таким образом, из двух источников, открывшихся в XVII столетии, крепостного права и раскола, потекла живая и бурная струя переселенцев, бегунов, странников, казаков, сходцев, которые усиливались по мере введения новых лучших порядков в коренной России, и в царствование Петра достигли уже грозных размеров. По показанию военной комиссии, из податных людей, приписанных к флоту и армии, в течение 8 лет, с 1719 по 1727 год, оказалось в бегах 198,876. Движение это особенно усилилось после второй ревизии; в 1742 году сенат доносил, что много имений совершенно запустело; в одном уезде Переяславско-Залесском оказалось опустелых помещичьих деревень 68; бывали деревни, в которых и сами помещики бежали вместе со своими крестьянами. Уход крестьян был особенно силен из подмосковных губерний и сделался там явлением общим; крестьяне уходили не только из помещичьих имений, но также из дворцовых, монастырских, архиерейских. Одна северная полоса составляла исключение, потому что только там сохранились последние остатки вольной сельской общины и мирского землевладения в так называемых черносошных волостях. При второй ревизии в 1748 г. в двух губерниях, Белгородской и Воронежской, одних однодворцев показано в бегах 10,423. В половине XVIII столетия это движение распространилось на все окраины России. Наши раскольники и крестьяне бегали и в Швецию, и в Польшу, и в Остзейский край. В 1740 г. учреждена была комиссия для отыскания русских беглецов в Лифляндии и в Эстляндии; действия ее продолжались 13 лет, и совершенно безуспешно: беглецы не отыскивались; лифляндцы говорили, что если им выдать всех, то тамошним мызам будет разорение.
Уходили православные и к ляхам; в 1725 г. смоленский губернатор доносил, «что крестьяне два раза многолюдством бежали за польский рубеж с бердышами и с рогатками и с дубьем сильным».
В 1742 г. в докладе сената сказано, что крестьяне Смоленской и соседних губерний уходят в Польшу целыми деревнями. В черниговских раскольничьих слободах устроились сборные места для беглецов всякого рода, не только раскольников, но и всяких разночинцев, которые записывались в слободы, как пишет один управитель, для единой вольности укрываясь от помещиков и не будучи раскольниками. Таким образом, крепостное право и помещичья власть сделались в России апостолами раскольничьего изуверства и питательными ветвями раскольничьих толков и сект, отпавших от Православной Церкви.
Но стремление сходцев к западу, в Польшу и Остзейский край имело другое значение, чем переселения на восток. Это были отчаянные порывы бедняков, уходивших от притеснений русских властей, порывы бессмысленные, ибо в этих краях они находили еще более горькую участь, чем та, от которой бежали, и обращались в хлопцев и батраков панов и баронов.
Главный притон сходцев был на востоке, и в половине XVIII ст. он принял размеры народного переселения; здесь это движение имело определенные смысл и цель; на Дону, в Астрахани, Оренбурге, по Волге и Каме, в Перми и Поморье возникли многолюдные села, слободы, станицы, и все на началах вольного и мирского землевладения.
Затем открывается последний эпизод введения в России крепостного права — это крестьянские восстания; они принимают мало-помалу характер общего бегства из-под власти новых помещиков {История крестьянских восстаний в России изложена превосходно в сочинении «Дворянство в России», из коего мы выписывали следующие места: с. 358 и послед.
До нас дошло мало сведений о крестьянских волнениях в начале XVIII века. Единственное известие о волнениях помещичьих крестьян при Петре Великом, заключающееся в П.С.З., относится к 1713 г. <…>
Больше сведений мы имеем о волнениях, бывших при преемниках Петра, особенно с Елизаветы Петровны. В 1741 г. начались волнения крестьян, купленных Демидовым у Головкина в Калужском уезде. Сенат строго наказал виновных: двое из них были повешены, двое по наказании сосланы на вечно в ссылку, а остальные — десятый по жребию — биты кнутом и плетьми. Строгие наказания не удерживали крестьян от новых волнений. Волнения повторяются в 1752 г. Присягнув стоять заодно и по отслужении молебна священниками, крестьяне в числе 3 т. человек с пушками и ружьями разбили целый рижский драгунский полк, отправленный для их усмирения, взяв в плен самого полковника. Послали бригадира Хомякова с шестью полками с повелением жечь жилища волнующих крестьян и палить в них из пушек. Волнение сообщилось и в близлежащие уезды: поднялись крестьяне графа Шувалова, вышегородской волости Сернейского уезда, фабриканта Лучинина, Белевского уезда, гр. Ягужинского в Московском и Новгородском уездах, Гончарова в Брянске («Чтен.», кн. 2, 1863 г.). В 1760 г. Воронцов продал своих крестьян в Арзамасском уезде надворному советнику Бессонову: в одном из проданных имений крестьяне, увидев приближающегося к ним подьячего арзамасской провинциальной канцелярии, посланного с военной командой для отказа их, вооружившись, не допустили в село ни подьячего, ни команду, угрожая побить их. Сенат отрядил в имение Бессонова роту солдат с пушками; а между тем получил от капитана Тараканова жалобу, что в галицкой его вотчине крестьяне не слушают и доходов не платят (№ 1054). Едва усмирены были эти волнения, как начались новые, еще в больших размерах, после манифеста 18 февраля 1762 г., освободившего дворян от обязательной службы. Профессор Беляев видит связь между этим манифестом и последовавшими за ним волнениями (314). Эта связь весьма возможна; крестьяне могли рассуждать так: царь освободил дворян от барщины в пользу государства, а нас должен освободить от барщины в пользу дворян. Между крестьянами действительно разошлись слухи об их освобождении. Освобождения не последовало — начались волнения. 19 июня 1762 г. издан манифест, но этот манифест не принес крестьянам свободы, а, напротив, изъяснил непоколебимое намерение государя «помещиков при их имениях ненарушимо сохранять, а крестьянам в должном им повиновении держать». Для усмирения же тех, которые, отложась от должного помещикам своим повиновения, поступили на многие своевольства и продерзости, в Клинский и Тверской уезды была послана четырехсотенная команда с 4 ласковыми пушками, при штаб-офицере, и кирасирский полк Виттена, а сам Виттен послан на почтовых в Тверь с повелением, по усмирении крестьян в Тверском и Клинском уездах, следовать с командами в другие места, где происходили такие же волнения (№ 11,577). Екатерина II застала волнения крестьян в полном разгаре: для усмирения их она послала кн. Вяземского и Бибикова. Князь Вяземский усмирил большое волнение крестьян кн. Долгоруковых в Вяземском уезде, побив притом пушками значительное число душ. А между тем 8 октября 1762 г. императрица издала указ о пребывании крестьян у своих помещиков в должном повиновении — указ, в котором дословно повторяются увещания манифеста 19 июня (№ 11, 678)".
«В следующем году предписано: если для усмирения помещичьих крестьян будут посланы военные команды, то, сверх наказания виновных, взыскивать с них и причиненные казне убытки (№ 11, 875). Но это распоряжение, подкрепленное предоставленным помещикам правом ссылать крестьян в каторжную работу, мало содействовало прекращению волнений. Волнения продолжались: в Москве и Петербурге между простым народом обращался пасквиль на дворянство (№ 12, 080). В 1766 г. некоторые крестьяне подали в главную дворцовую канцелярию челобитную, что будто-де за тягчайшими от помещиков оброками, коих платить крестьяне не в состоянии, императрица повелела отписывать их на Ее Величество. Сенат угрожал строгими наказаниями разгласителям неверных слухов (№ 12, 633)».
«Угрозы сената не действовали: в том же (1766) году крестьяне гвардии секунд-майора Фролова-Багреева, Тамбовского уезда, дрались с воинскою командою при помощи волостных мужиков и убили поручика, поранив довольно иного солдата (№ 12, 669). Неблагонамеренные люди продолжали разглашать слухи между крестьянами о перемене законов и собирали с них поборы, обнадеживая исходатайствовать им разные пользы и выгоды. Крестьяне волновались, сенат продолжал усовещевать их пребывать в повиновении у помещиков (№ 12, 966); предписывал губернаторам присылать рапорты о возмущениях против помещиков во 2-й и в 1 деп. (№ 13, 008)».
«Пугачевщина была последним взрывом крепостных крестьян при Екатерине II. После таких взрывов обыкновенно бывает затишье. Утомленные борьбой, изнуренные наказаниями, крестьяне притихли на остальные годы царствования Екатерины II».
«Но едва взошел на престол Павел I, как снова начались крестьянские волнения, более и более увеличивавшиеся в своих размерах. Между крепостными разнеслась опять молва, что не будет крепости, а все будет государщина, что новый царь хочет даровать свободу крестьянам, но тому противятся помещики. На эту молву крестьянство откликнулось восстаниями против своих помещиков. Первое движение началось в декабре 1796 г., в Олонецкой губернии Лодейно-польского уезда. В январе 1797 г. в тайной экспедиции получены от местных властей рапорты о восстаниях крестьян: Орловской, Московской, Псковской, Новгородской, Новгород-Северской, Ярославской, Нижегородской, Пензенской, Калужской, Костромской и Вологодской губерний. В Вологодской губернии крестьяне помещика Поздеева (масона) в числе 3,000 чел., принесли жалобу государю, что у них: „одежи и обутки нету, от мразу и гладу умирают“. Поздеев же писал Лопухину: „в крестьянах видим мы явно готовящийся бунт, весьма похожий на пугачевский, ибо все крестьяне имеют оставшегося от времен Пугачева духа, дабы не было дворян“. В крестьянских движениях Вологодской губернии, как и в большей части других таковых движений в XVIII и XIX ст., большое участие в пользу крестьян принимает сельское духовенство -- „те же мужики, только что грамотные“, по выражению Поздеева. Еще сильнее высказалось это участие в волнениях Псковской и Калужской губерний. В первой — волнения, прежде всего, обнаружились в уездах Порховском и Печерском, а отсюда уже перешли в Холмский, распространяясь по всем помещичьим имениям. В Медынском уезде, Калужской губернии, почти все крепостное население восстает поголовно против помещиков. Одновременно с ним разгорелось волнение в пяти уездах полоцкого наместничества, а в Севском уезде Орловской губ. восстало более 10,000 крестьян („Р арх.“, № 3,1869 г., ст. де-Пуле). Император издает манифест о предании суду доносителей, распространяющих ложные слухи об отложении крестьян от должного помещикам повиновения (№ 17, 790); приказывает епархиальным архиереям, дабы они наблюдали, чтобы священно-, церковнослужители, при возмущении крестьян всемерно старались отвращать их от оного (№ 17, 958). Между прочим, ген.-фельд. князю Репнину поручается покорение восставших крестьян (де-Пуле)».
Замечательно, что при Александре I не было таких значительных волнений крестьян, какие бывали не только при его предшественниках, но даже потом, при его преемнике. Конечно, мелкие волнения и неповиновения крестьян, то за «дурное обращение», то за «жестокие поступки», то за «развратные и жестокие поступки» помещиков, как значится в бумагах Министерства внутренних дел, не переводились во все время этого царствования. В самом начале его одна гдовская помещица своими притеснениями довела крестьян до восстания и обратилась с просьбой о военной силе для их усмирения. Император хотел преследовать виновную, но члены пресловутого comité du salut public, образованнейшие и либеральнейшие помещики своего времени, убедили императора оставить дело, чтобы не подать повода крестьянам к большим беспорядкам (Богданович). В 1803 г. случилось неповиновение крестьян помещика барона Унгерн-Штернберга Ямбургского уезда. Император постановил: наиболее виновные семейства сослать в Сибирь на поселение, возвратив помещику за каждую ссылаемую душу мужского пола по 100 руб. (№ 20, 964). В иные годы случалось по 13 таких волнений. Особенно значительным были 1818—1820 гг., когда между крестьянами, как и дворянами, разнеслась молва об освобождении и крепостных, и для усмирения восставших употреблялась иногда военная сила. При приближении французской армии в 1812 г. помещики очень опасались, чтобы подсылаемые тайные агенты не взволновали их крестьян. Но бедствия родной земли поглощали внимание крестьян. Особенных волнений между ними не последовало: в 1812 г. было таких же 13 случаев неповиновения помещикам, как и в предшествовавшем 1811 и последовавшем 1815 г. (Варадинов).
В больших размерах происходили волнения помещичьих крестьян при императоре Николае.
«Они начались в 1826 г., когда между ними разнесся слух об освобождении от помещиков. В Киевской губ. волнение было так упорно, что продолжалось в одном имении 3 года. Значительные движения происходили также в Костромской и Ярославской губ., а в Псковской, Владимирской, Смоленской, Курской и Пермской волнение происходило, как свидетельствовали сами местные власти, от обременения работами и жестоких поступков помещиков. В Вологодской и других губерниях взбунтовались крестьяне от слухов, что они будут взяты в казну. От помещичьих волнение сообщилось крестьянам казенным, которые прослышали, что их освободят от платежа податей (Варадинов). Манифест 12 мая 1826 г., опровергая слухи об освобождении помещичьих крестьян, призывает их к повиновению владельцам, а владельцев — к христианскому обращению с ними».
«Манифест велено читать в течение 6 месяцев по воскресным дням, в церквах, на торгах, в ярмарках (2-е П. С. № 330). Но это не усмиряет крестьян; государь усматривает из доходящих до него сведений, „что и вслед за манифестом 12 мая сего года, некоторые из виновных в непослушании, упорствуя в закоснелом заблуждении своем, не внимая ни словам высочайшего манифеста, ни истолкованиям и убеждениям начальства и даже пренебрегая самое наказание, не перестают оказывать преступное неповиновение властям“. Такие упорствующие должны быть на месте предаваемы военному суду (№ 515)».
«Военный суд не усмиряет крестьян: волнение продолжается в 1827 г. Местные власти докладывают: „дух буйства и своевольства распространился до такой степени, что крестьяне вовсе отказались от повиновения, и вразумления губернского начальства не имеют никакого действия“. В 1830 г. между крестьянами опять распространяется молва, и опять волнения — опять военный суд, ссылки в Сибирь. Военный суд присуждает к таким строгим наказаниям, что правительство сдерживает его в пределах умеренности; разрешая гражданским губернаторам облегчать и отменять наказания, им присуждаемые, тем более, собственноручно пишет император Николай, „что случаи сии должны быть редки, ибо военные суды наряжаются тогда, когда уже употреблена была военная сила, стало быть бунт“. (№ 688)».
«В 1843 г. то большие, то меньшие волнения крестьян были в 11 губерниях. Причинами их, по сознанию самих властей, были: отяготительные повинности крестьян, жестокое обращение с ними помещиков и слухи об освобождении от крепостной зависимости. Замечательны в этом году волнения между казенными крестьянами. Между ними распространился слух об отдаче их помещикам вспыхнуло волнение, в особенности в Оренбургской и Пермской губерниях. В первой волнение распространилось на пространстве 200 верст, в толпе 40,000 душ, против которых выслана была воинская команда в 10,000 человек при 10 орудиях. В Пермской губ. взбунтовавшиеся крестьяне разбили одну военную команду и были усмирены только другою. В1845 г. слухи о свободе произвели волнения помещичьих крестьян в 13 губерниях, а в некоторых их было несколько случаев (С.-Петербургской, Полтавской). В 10 из этих случаев употреблена военная сила. В следующем году обнаружилось неповиновение в 10 губерниях. Замечательно, что пред отменою крепостной зависимости волнения помещичьих крестьян прогрессивно возрастают: в 1847 г. они происходили в 20 губерниях».
Местные власти указывали на причины их: в 3-х имениях — от угнетения крестьян, в 1-м — от развратного поведения помещика, в 2-х — от слабого управления, в остальных-- от стремления освободиться от крепостного права".
«В 1848 г. в 22-х губерниях; в 1849 г. из 15 губерний, особенно сильное происходило в Путивльском уезде, Курской губ., где крестьян восстало 10,000 человек».
<…>}.
Власть эта была действительно новая, небывалая, и в сравнении даже с первой четвертью XVIII столетия положение крестьян изменилось во всех отношениях; сознавая свое бессилие, они не сопротивлялись явно, а только уходили, скрывались, бродяжничали и, если успевали достичь окраин империи, селились в казацких станицах, поморских волостях и раскольничьих слободах и селах. Со второй четверти XVIII столетия начинается это новое смутное время нашей истории, время лихих приволжских шаек, бурлачества, казачества и мужиков-самозванцев, последнее и роковое проявление коих — пугачевский бунт.
Мы не имеем подробных сведений о всех крестьянских движениях с 1725 по 1862 г., но уже в указах Елизаветы Петровны находим много указаний о волнении крестьян.
В 1758 г. донесено от Тамбовского и Козловского уездов, что крестьяне, забирая свои пожитки и лошадей, переправляются через Волгу в Царицын. Вырывают землянки в степи, и, живя в них, принимают к себе всяких прихожих людей; что другие прямо заявляют о побеге, отправляясь в Камышинский уезд на какую-то казенную шелковую фабрику, где их принимает какой-то майор, к тому делу приставленный от государыни. В другом указе того же года говорится о многих случаях неповиновения крестьян, о посылке военных команд и кровопролитных усмирениях бунтов. В 1760 г. посылались военные команды с пушкой в Арзамасский уезд и в Галицкую провинцию.
В 1762 г. движения эти усилились вслед за манифестом о вольности дворянства. В народе разнеслись слухи, что милосердый государь Петр III готовит такой же указ и о свободе крестьян; явились, как обыкновенно, и подстрекатели, разглашавшие, что указ уже вышел, но помещики скрывают его; слухи эти, подавленные в 1762 г., прожили в народе до времен Пугачева. Но и в этом году волнения были сильны, судя по тому, что 19 июня 1762 г. правительство признало нужным издать манифест для успокоения умов и охранения прав собственности. В манифесте объявляется торжественно, что государь намерен сохранять помещиков ненарушимо «при их имениях и владениях, а крестьян содержать в должном им повиновении».
Между тем в самих центральных губерниях в это время крестьянские бунты приняли очень широкие размеры; в Тверском, Вяземском уездах (под самой Москвой) крестьяне многих помещиков вышли из повиновения, поступали (как сказано в манифесте) на многие своевольства и продерзости, и для их усмирения посланы были команды из нескольких рот пехоты, кирасирского полка и 4 орудий. Командам этим приказано было по усмирении крестьян тверских и московских следовать и в другие места, «где таковые же противящиеся крестьяне есть».
Строгие меры, по-видимому, на несколько лет укротили своевольство и продерзости, пушечная и ружейная пальба удержали крестьян в должном повиновении, а помещики сохранились ненарушимо при своих имениях. Но застрашенные крепостные люди продолжали уходить из имений, и тяга крестьян приняла в первые годы царствования Екатерины значение всенародной эмиграции на Волгу, Дон, на Урал, где им открыто было гостеприимство раскольников и казаков и где понемногу втихомолку скопилась грозная туча пугачевского восстания.
Противящиеся крестьяне все еще уповали на высочайшие милости, все еще не верили, чтобы государь отказался от верховной власти разбирать ему подсудные дела о притеснении своих подданных, и, вспоминая прежние порядки, под коими еще жили их отцы и деды, просили одной милости, чтобы государь приказал «отписывать от помещиков за ее императорским величеством тех из них, которые за тягчайшими от помещиков оброками платить не в состоянии».
Но сенат отвечал на челобитную, поданную 17 марта 1766 г. в дворцовую канцелярию, что такового указа не было, и приказал просителей нещадно наказать.
Однако все эти меры имели мало успеха; разглашения о небывалых указах не прекращались, и смуты крепостных продолжались по-прежнему. Крестьяне, как видно, имели даже очень часто дерзость беспокоить своими жалобами и самую императрицу, и в 1767 г. производилось большое дело в сенате по жалобе целого скопа крестьян и дворовых разных помещиков на высокие оброки и другие притеснения своих господ. Рассмотрев ту жалобу, сенат приказал: челобитчиков публично и жестоко наказать и отдать их на волю помещикам, как они пожелают, взять ли их обратно к себе, или отослать на казенные заводы в Нерчинск; при этом сенат признал нужным разобрать по существу самое право жалобы и иска крепостных людей на господ; по справке оказалось, что подача прошений в руки самой императрицы была уже запрещена указом 19 января 1765 г., но о запрещении бить челом за помещиков вообще не было упомянуто ни в "том, ни в других узаконениях. Сенат поспешил пополнить этот пропуск и указом 22 августа 1767 г. ввел в судебную практику новое важнейшее правило, которым и руководствовались полиция и суды вплоть до освобождения крестьян в 1861 г. Именно: что самая подача жалобы крепостными на своих господ есть само по себе преступление и что просители во всяком случае и без рассмотрения существа их жалоб задерживаются и наказываются. В указе всенародно объявляется, «что если которые люди и крестьяне и по обнародовании сего указа отважутся подавать недозволенные против помещиков челобитные, то они будут наказаны кнутом и прямо сошлются в вечную работу в Нерчинск с зачетом их помещикам в рекруты». Таким образом, верховная власть отказывалась постепенно от всех атрибутов своей власти в пользу окружающих ее дворян-помещиков. Отменяла древнейшее право, коим пользовались низшие классы народа при всех царях и императорах, и пользовались так широко, что прежние приказы, поместный и холопий, и новейшие, дворцовые и другие были преимущественно назначены для рассмотрения челобитных крестьян. Отныне впредь они, безусловно, запрещаются; просителей прямо (так сказано в указе) ссылают в вечную каторгу; последняя связь между государем и народом порывается, и черным людям не остается более никакого исхода, кроме бунта, к коему он и прибегает. Мы не будем здесь описывать страшного эпизода пугачевского и других восстаний, которые в конце XVIII столетия занимают в нашей истории такую же мрачную страницу, как Bauernkrieg и Jaquerie в летописях Германии и Франции средних веков; причины были те же, и те же неистовства ознаменовали это последнее борение некогда вольных людей с поглотившим и подавившим их частным землевладением. Но здесь нельзя не заметить, что правительство под влиянием временщиков и людей случая как будто умышленно подготовляло всенародное неудовольствие, приводя крестьян в полное недоумение разноречивыми мероприятиями. Последовательности не было, оснований не полагалось, общих распоряжений не делалось, все рвалось отдельными указами и инструкциями по ходатайству царедворцев, которые завладели необъятными имениями и в них водворяли новые, беспощадные порядки.
Последние распоряжения должны были неминуемо произвести крутой, роковой переворот в быте крестьян, так как отдача в рекруты и ссылка в Сибирь, эти две страшнейшие кары, какие только могут представляться воображению простолюдина, были отныне предоставлены безотчетному распоряжению помещиков. Право жалобы на господ было в то же время у них отнято; поэтому день издания указа о запрещении челобитных, 22 августа 1767 г., мы считаем последним моментом обращения крестьян в полную крепостную зависимость, в рабство.
Вскоре после издания означенного указа и смерти Петра III крепостное невольничество со всеми его неумолимыми последствиями водворилось в России, и в то же время повеял с востока на всю Россию вихрь смут и крестьянских восстаний. В них приняли участие не только крепостные люди, но всего более — государственные крестьяне и вольные люди, и действительно, им угрожала еще большая опасность, чем первым; древние боярские роды и среднее сословие помещиков управляло своими вотчинами довольно мягко, по старинным обычаям; в имениях Шереметевых, Бутурлиных, Щербатовых, Голициных, Пушкиных и других родовых дворян оброки взимались несколько лет сряду по неизменному окладу, установленному дедами и прадедами. Крестьяне управлялись приказчиками и старостами из их среды, господа и крепостные люди их освоились, обжились, и все шло по порядкам, исстари установленным и соблюдаемым с обеих сторон ненарушимо.
Но в царствование Елизаветы и Екатерины появилась новая гроза, небывалая в России, по крайней мере никогда не свирепствовавшая в таких размерах, — это пожалование государевых вотчин царским любимцам, людям случайным. Мы видели, в каких скромных размерах верстались поместьями прежние служилые люди — 100—200 четвертями, т. е. такими имениями, которые почти приравнивали их хозяйства, их образ жизни к крестьянскому. Вместе с тем многие из прежних боярских фамилий вследствие постоянного раздела наследства утратили свои богатства, жили в опале, поникли духом, и крупное аристократическое землевладение почти выводилось в России в первой половине XVIII столетия.
Тогда-то внезапно над обедневшим дворянством и государевыми вольными людьми возвысилось новое сословие людей случайных, и открылся новый способ закрепления вольных крестьян за помещиками посредством высочайших пожалований казенных земель и крестьян, на них водворенных. Это и было настоящее основание крупного землевладения в России и того социального строя, которое с некоторыми изменениями дожило и до настоящего времени. Оно имело роковое влияние как на дворянство, так и на крестьянство; чиновный и придворный класс землевладельцев окончательно подавил поместное сословие и причинил крестьянству такие притеснения, каких прежде при всем крутом нраве прежних господ оно не терпело. Главный переворот произошел оттого, что царским любимцам достались большей частью многоземельные и малонаселенные казенные дачи, приволжские степи, пермские промыслы, так что первая их забота должна была состоять в принудительном размещении жителей из одних местностей в другие; к этому приступлено было одновременно и повсеместно в исходе XVIII ст., без всякого руководства и законного ограничения, по произволу знатных владельцев, наводивших всюду подобострастное повиновенье со стороны местных властей и тупое, злобное сопротивление от крестьян.
Из многосемейных дворов отбирали излишек рабочих и вывозили их на новые места; равносильным хозяевам давали жребии и по Божьему суду (так это называлось) приговаривали старожилов к переселению; высылались вперед артели для отыскания воды, копания колодцев, устройства плотин, и артельщики гибли в безводных степях, покуда не находили тощей струи затхлой воды. На заводах поселяли крестьян в одних местах, где находилось топливо и другие условия, нужные для производства, и разрабатывали руду в других краях, отдаленных от селений на сотни верст, куда гоняли рабочих по наряду.
С года на год, со дня на день приходили все новые всемилостивейшее указы, обращавшие этих вольных и разгульных людей, спокон века гуляющих по степям и лесам наших восточных окраин, в крепостное владение новых господ. А самые господа не показывались, наезжали приказчики, немцы, разночинцы строили заводы, заводили запашки, вводили новые порядки; народ прямо и непосредственно переходил из привольного и безначального быта к полному невольничеству; нельзя же и непристойно было ему объяснять, за какого рода заслуги, за какого рода подвиги так щедро награждались эти временщики. Со дня смерти Петра III прошел по всей Руси слух, вскоре обратившийся в народное поверье, что раздача поместий дворянам есть акт подложный и самое их владение — насильственный захват. Это был сигнал к всенародному восстанию, известному под названием пугачевщины, эпизоды коего слишком знакомы, чтобы их здесь описывать.
В то же время, во второй половине XVIII столетия, крепостное владение получило такое развитие, что можно сказать, что крупная, богатая и знатная собственность была почти вся основана в это время и имела общим своим источником всемилостивейшие пожалования.
Этот предмет, пожалования имений придворным чинам XVIII века, мы и должны теперь подробно исследовать. Чтобы изложить его с должной последовательностью, мы возвратимся к прежним временам и опишем действия государей допетровского периода по тому же предмету управления. Первые примеры раздачи земель относятся к царствованию Иоанна III, который, отобрав поместья у новгородских посадских людей и мужей, отдал их московским ратным людям; он же около Москвы пожаловал 28 боярам до 300,000 десятин и наделил поместьями в разных областях империи 7,000 тяглых людей из своих государевых вотчин московского уезда. В царствование Иоанна IV раздача земель продолжалась, но больше, по-видимому, на поместном праве, хотя многие из приближенных бояр уже в то время начинали выпрашивать себе вотчины и в вечное владение.
До царя Алексея Михайловича, однако, не видно, чтобы поместное сословие усилилось и обогатилось в России; за исключением Строгановых [9], замечательных богачей не было, и первые сведения о некоторых крупных вотчинах дает нам Котошихин, современник Алексея Михайловича.
Он показывает, что за патриархом считалось 17,000 дворов, за 4 митрополитами 22,000; у некоторых знатнейших бояр, «кто дослужился, есть близко 1700 крестьян», а у иных по 1000 и даже 7000 дворов. У самих царей, Михаила Федоровича и Алексея Михайловича, во всех вотчинах считалось 50,000 крестьянских дворов, кроме бобылей, и кроме того, 10,743 пашенных земель, на коих собиралось ржи 3900 четвертей, овса до 4,485 четвертей, пшеницы 1,350 четвертей, меду 237 пудов и выкуривалось хлебного вина 3,697 ведер. Все это вместе приносило доходу 200,000 рублей — сумма очень скромная, если сравнить ее с богатствами вельмож XVIII века.
В 1700 году, перед соединением поместий с вотчинами, в нынешних великорусских губерниях считалось всего 2981 дворянская фамилия, имевших за собой недвижимые имения с крестьянскими дворами, и в этих фамилиях было всех лиц мужского и женского пола 15,041.
При Петре Великом землевладельческий элемент начал заметно усиливаться и многим своим ближайшим людям государь роздал населенные имения, причем размер имений определяется уже не по четвертям земли, но по дворам и душам. Но размеры эти были очень скромные, так как великий государь был вообще скуп и туг на денежные подарки; сам он жил так просто и бережливо, что довольствовался доходами от небольшого имения новгородского воеводства, в коем считалось всего 800 душ, которое он называл своим поместьем, и на свои частные расходы Петр тратил только доходы этого небольшого имения[21].
Своим любимейшим сподвижникам жаловал он тоже небольшие поместья: Лефорту 160 дворов, Гордону 100, Шеину 350, Голицыну 517, Зотову 40, другому Голицыну 394, четырем боярам: Апраксину, Толстому, Долгорукову, Кантемиру по 400; в конце своего царствования Петр жаловал уже большие вотчины: Шереметеву 1200 душ, духовнику своему Падаржинскому 4000 душ; один только Меньшиков успел в это царствование накопить уже значительное богатство; он имел в остзейских губерниях и в Малороссии до 100,000 крестьян; но неизвестно и очень сомнительно, какими способами приобрел этот отважный сановник свои несметные богатства, царскими ли милостями, или незаконными путями; известно только, что он первый подал пример укрывательства беглых и что в его малороссийских вотчинах считалось до 35,000 душ бродяг и дезертиров. Такой же пример незаконной поживы подал и другой сановник, Шафиров, который приобрел в Малороссии до 15,000 крестьян тем же путем, как и Меньшиков, пристанодержательством беглых; — но этому вельможе не посчастливилось, и в 1723 г. все незаконно нажитые им вотчины были отобраны в казну по приговору суда.
Со дня смерти Петра открывается в России новая эра для царских слуг и придворных чинов: государева служба, милость царя и любовь государыней, власть и начальство, командование армией и управление провинциями, — все обращается в средства обогащения и награды сыплются на временщиков и любимцев.
С этого времени, собственно, и начинается организация крупного землевладения и богатого дворянства в России. В начале XVIII столетия прежние боярские роды были, по-видимому, в самом «худом» положении[22]. Многие знатнейшие из них поникли окончательно; князья Белосельские, потомки Рюрика, были послу живцами или держальниками у каких-то дворян Травяных; князья Вяземские до того «захудели», что служили дьяками в имении г. Вельяминовых; другие знатные и княжеские фамилии до того обнищали, что при Петре I затерялись между однодворцами. Заботы Петра «о поддержании славных и великих домов» посредством введения майоратов и единонаследия не спасли их от разорения. Так как закон этот не был введен в действие, и из боярских родов его времени одни Шереметевы воспользовались аристократическим преимуществом единонаследия, не по силе закона, а по случайному стечению обстоятельств. Потому что со времен Петра в старшем их роде оставалось всякий раз по одному наследнику из каждого поколения.
Но обнищавшее русское дворянство, как феникс, воскресло из пепла посредством высочайших пожалований, создавших при преемниках Петра несколько таких колоссальных богатств, каких нет ни в какой другой стране, кроме разве Англии. При Екатерине I пожаловано было Пашкову в Каргопольском уезде 1210 четвертей пашни и 2400 копен покоса, Тюфякину в Борисоглебском уезде 2278 десятин, Салтыкову 2800 четвертей. При Петре II Долгоруким было пожаловано 40,000 десятин и князю Черкасскому тоже 40,000. В день коронации Анны Иоанновны подарено Капнисту 4000 десятин, князю Голицыну 4000, Татищеву 1000 десятин.
Вообще принято было за правило при каждом политическом перевороте, при падении одних временщиков и возвышении других не только конфисковать имения павших, но и награждать, и непременно крестьянами, деревушками возвысившихся сановников со всеми их клевретами, пособниками и соумышленниками. Началось это с восшествия на престол Елизаветы Петровны; прежде всего награждена была так называемая лейб-компания, которая провозгласила новую императрицу; им раздарено было 14,000 крестьян, причем на каждого рядового солдата пришлось 29 душ крепостных. Затем взысканы были милостями императрицы за те же заслуги два брата Шуваловых. При Елизавете они, сколько известно, не получали больших имений, но зато эксплуатировали с успехом винные откупа, откуп табака, рыбные ловли на Белом море и Олонецкие корабельные рощи; все эти статьи предоставлены были в полное и безотчетное их распоряжение. В последующее царствование Шуваловым пожалованы были и вотчины, одна в 4000 десятин, другая в 20,000, разные заводы, в том числе Гороблагодатский, который при Екатерине II был выкуплен казной за 686,000 рублей. Третий брат, Шувалов Иван Иванович, по свидетельству Бантыш-Каменского, отличался своим бескорыстием и отказался от предложенных ему 6000 душ.
Такие же щедроты посыпались на других любимцев из простого звания: Шубин, простой Преображенский солдат из сдаточных, получил 200 душ во Владимирской губернии, Бекетов — большие вотчины с рыбными ловлями в Астраханской губернии, наконец, Разумовский, сын казака Григория Разума, сделался обладателем таких обширных имений, какими до того времени ни одно частное лицо в России не пользовалось. От государыни он получил до 50,000 душ в Малороссии, потом взял за женой, урожденной Нарышкиной, 44,000 душ, наконец, приобрел отчасти на свои деньги, но большею частью разными оборотами и променами с казной целые города с уездами Ямполь, Батурин, так что во всех его вотчинах считалось 120,000 ревизских душ.
В краткое царствование Петра III пожаловано графу Гудовичу 15,000 душ в старообрядческих слободах Малороссии, камердинеру голштинцу Врессову 1094 души, Карповичу 345 дворов в Малороссии и в Ярославской губернии дворцовая Хамецкая волость, состоявшая из 3 сел и 19 деревень.
Вообще с этого времени главным предметом стяжания царедворцев были малороссийские вотчины, и, прежде чем перейти к царствованию Екатерины, которая порешила участь этого края, раздарив его своим любимцам, мы хотим бросить взгляд на положение Малороссии в эту эпоху, в половине XVIII столетия, заимствуя эти сведения из сочинений Карновича «Замечательные богатства в России».
"При старинном военно-республиканском устройстве Малороссии, -- пишет Карнович [10], — в ней не могло составляться такого рода значительных богатств, так как они нарушали бы казацкое равенство. Но когда казаки поддались Польше, то короли польские стали жаловать польской шляхте поместья на Украине. Поляки, впрочем, неохотно селились в заднепровской Украине, так как им трудно было ужиться с казачеством, не терпевшим среди себя аристократических элементов. По изгнании, при Богдане Хмельницком, поляков из Малороссии, там установился своего рода поместный порядок, а именно: состоявшие на действительной службе чины малороссийского или запорожского войска пользовались так называемыми ранговыми поместьями. Особенно значительны были эти поместья у полковников, так что даже генеральные войсковые старшины поступали очень охотно в полковничьи чины как на более доходные места. Гетманам малороссийским были также предназначены на уряд ранговые местности, которые увеличивались все более, так что под конец существования гетманского управления гетман по своей должности был всегда самым богатым человеком во всей Малороссии.
"Гетманам, по присоединении Малороссии к России, было предоставлено право жаловать поместья. Но размеры жалуемых поместий были чрезвычайно ограничены и давались обыкновенно только для поддержания хозяйства, так что вообще богатых помещиков в Малороссии, в силу гетманских пожалований, не было, что составляло противоположность с Великою Россиею, где почти все значительные поместные богатства составились вследствие царских пожалований. Тем не менее многие из малороссов покупали себе обширные земли, заводили стада, табуны и мельницы, так что в конце XVII столетия вследствие этого явилось несколько богатых людей в Малороссии, как-то: Апостолы, Кочубеи, Искры, Скоропадские, Мазепа, Полуботки, Лизогубы и Капнисты. Один из Полуботков был настолько богат, что, как видно из сведений, сообщаемых в «Сборнике Русского Исторического Общества» в Малороссии, после его ареста было захвачено 200,000 ефимок — сумма, равняющаяся такому же числу нынешних серебряных рублей; а в Петербурге было у него отобрано 4000 червонных. Кроме того, он имел значительные поместья, которые по пресечении в конце прошлого столетия мужского поколения рода Полуботков перешли по женскому колену к Милорадовичам и Стороженкам.
"Первым самым богатым помещиком в Малороссии из великоруссов был князь Александр Данилович Ментиков [11], которому гетман Скоропадский после полтавской победы отдал во владение Поченский уезд. Князь Ментиков стал распоряжаться со своими соседями самовластно и отнимал у малороссийских чинов пожалованные им прежде деревни и слободы. По жалобам малороссиян Петр Великий прекратил такую расправу Меншикова, а в 1723 г. по делу Девьера у него была взята часть малороссийских имений; тем не менее владения его в Малороссии, отнятые у него при ссылке, были обширны.
"Пример князя Меншикова проложил дорогу и другим великорусским вельможам к поземельному владению в Малороссии; конфискованные у Меншикова владения были розданы в разное время генералу графу Вейсбаху, фельдмаршалу графу Миниху, генерал-аншефу Бирону, брату временщика, действительному тайному советнику Неплюеву и некоторым другим. Самым богатым лицом из малороссиян был гетман граф Кирилл Григорьевич Разумовский. В это же время вследствие необыкновенного возвышения Разумовских сделались богачами и некоторые их родственники, как-то: Будлянский и Оболонский, имевшие до 8000 душ.
Таково было положение Малороссии, когда взошла на престол Великая Екатерина, великая устроительница, но еще большая расточительница русских земель. С самого первого дня ее воцарения роздано было тоже большей частью из малороссийских волостей 17,200 душ 26 дворянским фамилиям. Замечательно, что в списке пожалованных значится большая часть тех дворянских родов, которые в последующие царствования приобрели известность на государственной службе. Когда этот длинный список пожалованных местечек и слобод дошел до фельдмаршала Румянцева, управлявшего в то время Малороссиею, то он позволил себе в своем всеподданнейшем докладе упомянуть, что в гетманских статьях нигде не написано, чтобы можно было отдавать города или местечки в частное владение. И что о деревнях и мельницах также сказано в тех же статьях, что они жалуются только за заслуги и войсковыми начальствами. На доклад Румянцева Екатерина отвечала, что города и села эти пусты (?!) и что в политических и коммерческих видах лучше заводить новые (sic!)… и продолжала дарить в видах политики и коммерции.
После первой щедрой раздачи, о которой мы выше упомянули, в рядах высшего дворянства пробудилось такое неодолимое чувство любостяжания, что за всякую службу и услугу требовалась непременно награда крепостными людьми — «деревушками».
Во главе просителей шли люди случайные, которым жаловались, не в пример другим, целые уезды: Орловы с 1762 по 1783 г. получили 45,000 крестьян от императрицы в дар; Зубов два уезда, Россиенский и Шавельский, с 13,000 ревизских душ; Потемкин 37,000; Васильчиков 7000[23]; Завадовский 9800; Корсаков 4000; Ермолов 6000; Зорич 14,000.
Кроме этих первостатейных счастливцев были и другие, второстепенные любимцы, которые награждались столь же щедро: генерал-прокурор князь Вяземский приобрел 23,000 душ. Светлейший князь Безбородко в конце царствования Екатерины имел 16,000 душ, соляные озера в Крыму, рыбные ловли на Каспийском море и при Павле получил еще упраздненный город Дмитров Орловской губернии с 12,000 душами; Чичагову пожаловано 3800; князю Салтыкову и Остерману по 6000; Румянцеву 5000; принцу Нассаускому 3000; Репнину 5000; Маркову 3700; Тутолмину 3000; Трощинскому 1.700; доктору Ротерсону 1600; Сакену 200[24].
Всего в царствование Екатерины роздано частным лицам 800,000 ревизских душ.
Наконец, при Павле Петровиче [12] система пожалований имений удержалась во всей своей силе. По записке, составленной князем Куракиным, роздано при восшествии на престол 105 лицам 82,330 крестьян; при Павле начали также раздаваться обширные ненаселенные степи низовых губерний. Безбородко в придачу к своим громадным вотчинам получил 30,000 десятин в Воронежской губернии и 6000 душ на выбор (sic!) из казенных селений Тамбовской губернии для переселения их на пожалованные земли. Камердинер государя, граф Кутайсов, получил в Моршанском уезде 24,606 десятин, в Курляндии 36,000 десятин, в Тамбовской губернии 5000 душ и рыбные ловли на Волге, приносившие дохода 500,000 рублей. Князю Куракину пожалованы в день коронования 4300 душ, потом 20,000 десятин. В 1800 г. роздано разным мелким чиновникам в Саратовской губернии 213,000 десятин.
Не забывались при этом и второстепенные секретари и письмоводители вельмож; по протекции Безбородко, его секретарь Трощинский получил 1700 душ; Бакунин 1474; князь Потемкин выпросил своему майордому и секретарю Попову 1800 душ; Безбородко — почт-директору Судиенко 597 душ, Милорадовичу 418 душ. Гатчинские полковники были особенно взысканы щедротами монарха: Текутьеву пожаловано 4292 души в Тамбовской губернии и 15,000 десятин, Аракчееву — Грузинская вотчина в 4000 душ.
Мы заключаем царствованием Павла эти скорбные листы расхищения народного богатства и закрепощения русских крестьян. Современник Екатерины, историк князь Щербатов, описывая эти бесстыдства, между прочим, повествует, что все эти знатные хищники, выстроив дворцы на наворованные деньги, имели обычай звать на новоселья свою державную покровительницу. И надписывали на триумфальных воротах своих домов библейские изречения вроде: «твоя от твоих тебе приносимая», или чувствительные заявления: «щедротами Екатерины», забывая припомнить, пишет Щербатов, «и разорением России».
Другой свидетель конца екатерининского века и начала XIX, Державин, описывает: «…как близкие к государю люди вскоре по вступлении на престол Павла Петровича выпросили себе у него великое количество на выбор лучших казенных земель, и для удовлетворения их правительство отбирало у казенных крестьян все лишние земли сверх 8 десятин на душу»; эти новые владельцы часто распродавали отобранные у крестьян угодья тем же крестьянам по высоким ценам, от 300 до 500 руб. за десятину, и «когда эти хищники, — продолжает Державин, — набили свои карманы, то исходатайствовали, будто бы из жалости к крестьянам, чтобы всех наделить 15 десятинами на душу; — тогда пошло притеснение владельцев, у которых начали отнимать не только примерные, но и писцовые земли».
Ссылаясь на эти отзывы, можно положительно заключить, что всемилостивейшее обращение вольных казенных крестьян в крепостных сделалось во второй половине XVIII столетия главным способом обогащения в России. Замечательно, что лучшие люди из дворянства, действительно служившие царице и отечеству на поле брани и в советах, как-то: Репнин, Панин, Суворов — были награждены меньше всех и даже отказывались от наград: Репнин отказался от 3000 душ, пожалованных ему Екатериной; Панин, получив 4000 десятин в Белоруссии, уступил их трем своим секретарям; настоящий русский герой, Суворов, получил всего во всю свою жизнь один денежный подарок в 30,000 руб. и 4000 душ в Новгородской губернии.
Но таких бескорыстных служителей было немного, казенные крестьяне и казенные земли разбирались нарасхват. По сведениям, которые мы могли собрать и которые, разумеется, далеко не полны, в течение XVIII века приобретено было высочайшими пожалованиями, до восшествия на престол Екатерины II, 389,195 душ, при Екатерине около 800,000 душ и в царствование Павла 114,896 душ, приблизительно 1.304,000 душ. Если принять в соображение, что народонаселение России в половине XVIII столетия было в 19 млн жителей, а в 1858 г. — в 74 млн, то мы можем вывести пропорцию, какое число душ соответствовало в 1858 году этому вышеприведенному числу пожалованных крестьян, и выходит оно ровно 5.078,000 ревизских душ, т. е. что без малого половина крепостных людей происходят из источника всемилостивейшего пожалования.
Из прежних княжеских и боярских родов очень немногие сохранили до XVIII столетия свою самостоятельность: Шереметевы, слывшие богачами, уже со времен Иоанна Грозного, Нарышкины, пожалованные царем Алексеем Михайловичем вотчинами с 88,000 крестьян, Салтыковы, Бутурлины, Щербатовы и др.; к ним примкнули при Петре и после Петра несколько фамилий из торгового сословия, удалые промышленники Строгановы, Демидовы, нажившие свои состояния собственными трудами, — и только. Остальное знатное дворянство России по имущественным своим правам исходят большею частью в прямой линии от временщиков и людей случайных XVIII века, и все замечательные дворянские богатства нашего времени проистекают из пожалований Елизаветы, Екатерины и Павла.
Позднейшая судьба крепостного населения так близка от нас и так известна, что мы не считаем нужным ее описывать, тем более что в этой горькой судьбе в продолжении всей первой половины XIX столетия существенных изменений не произошло. Либеральное настроение Александра I в первой половине его царствования было такое же, как и Екатерины II в начале ее достославного правления, и привело первого, воспитанника Лагарпа, к учреждению аракчеевских военных поселений, точно так, как великая его бабка — корреспондент Вольтера и Дидро — заключила свое вольнолюбивое царствование обращением в крепостное состояние вольных малороссиян. При Николае I вопрос об освобождении крестьян стоял тоже на очереди во все его 25-летнее царствование, но очередь до него не дошла.
Долготерпение крестьян выдержало полувековое испытание: с самого начала столетия указ о свободных хлебопашцах рассеял по всей русской земле слух, и слух достоверный, о намерении государя даровать крестьянам свободу, но только 57 лет спустя суждено было этому слуху, этому пожеланию трех императоров подтвердиться и исполниться.
Заключая этим наш очерк исторического развития поместного землевладения и крестьянской крепости, мы постараемся здесь вывести главнейшие об них заключения и опровергнуть некоторый ложные воззрения, которые вкрались в общее мнение нашего русского общества и даже нескольких наших ученых исследователей русской старины.
Первая и главнейшая ошибка состоит в том, что закрепление крестьян к земле смешивается с крепостным правом в том виде, как оно существовало в наше время, перед самым освобождением крестьян, и что поэтому принято считать начало крепостного и поместного владения с издания указов 1592 и 1602 годов.
Между состоянием крестьян в XVII и даже начале XVIII столетия и положением их в половине или конце XVIII столетия оказывается большое различие.
Запрещение вольного перехода было единственное ограничение, узаконенное первыми указами, и мера эта так мало стесняла хозяйственный быт крестьян, что и в настоящее время, когда крестьяне признаются вольными, запрещение это остается в своей силе, отказ от земли допускается только в исключительных случаях, и закрепление к земле сохраняется в первобытном своем значении.
Но закрепление XVII века было далее не такое всеобщее и безусловное, как нынешнее. Крепкими к помещичьим землям считались только те домохозяева, которые или по прежним, или по новейшим сделкам сели на эти земли, порядились их пахать, и эти обязательства связывали их только лично и пожизненно: сыновья, племянники, братья выделялись от них беспрепятственно и переходили свободно, именуясь государевыми вольными людьми.
Введение подушного оклада уничтожило по закону этот последний разряд гулящих людей. Но другой класс крестьян, оседлых домохозяев, оставался и при Петре I на прежних своих правах. Подушную подать тянули только люди, устроенные пашней, и крестьяне без земли продолжали считаться не помещичьими, а государевыми, покуда они добровольно не записались в город, в черносошную волость или за помещика.
В этом первоначальном своем виде закрепление людей к земле было равносильно закреплению земли за людьми; так оно и принято было народом и правительством; право частной собственности служилого сословия было срочное и условное, право мирского владения крестьян, напротив, бессрочное, ненарушимое и неотчуждаемое; черные люди были вполне обеспечены вечным пользованием своею пашнею, вотчинники — не вполне, потому что имения их отбирались в казну в случае неявки на службу; а помещики владели поместьями только в виде временного оклада, заменяющего прежнее кормление или денежное жалованье.
Изменилось это положение только после Петра, и тут последовало несколько распоряжений, которые можно назвать вероломными нарушениями крестьянских прав и вольностей; самые чувствительные из них были указы 1729 и 1742 годов, по коим всех людей, записавшихся за господами, по частным условиям (кабалам) велено записать в вечное их владение, а государевых вольных людей отдавать в крепостное владение тем, кто пожелает записать их за собой в подушный оклад; так, в силу этих указов все вольные и срочные сделки дворян с крестьянами были одним почерком пера превращены в вечные и обязательные, а все крестьянские дети, государевы вольные люди, одним разом приписаны к тем помещикам, которые пожелали их взять и кормить. С этого только времени крепостное право начало развиваться в полном и суровом своем значении, а к концу столетия дошло до того, что крестьяне по произволу помещиков сдавались в рекруты, ссылались в Сибирь, продавались с публичного торга (только без молотка), отпускались на волю, чтобы избавиться от престарелых и бессильных работников; и при этом помещикам выплачивались еще как будто премии за злоупотребление власти зачетом рекрута за каждого крестьянина, наказанного за неповиновение кнутом и сосланного в каторгу за негодность.
Все эти мероприятия относятся не к древним временам варварства и злодейства московских царей, а к тому образованному веку, когда европейская цивилизация проникла в высшие сферы русского общества, когда наши меценаты (Шувалов, Румянцев) вкусили уже всех плодов науки и искусств, а придворное дворянство (Орловы, Разумовские, Потемкины) славилось своими образованными вкусами и нравами, к тому времени, когда наше правительство сроднилось с Европой и наше старинное боярство успело уже выучиться у польского шляхетства, у немецкого баронства искусству округлять свои владения и расширять свою власть в качестве благородного сословия, опоры престола, и для вящего упрочения монархической власти и священных прав собственности.
Пусть же за ними, за правителями и вельможами XVIII века, а не за Годуновым или Алексеем Михайловичем или Петром останется и злая память этого ига, которое для русского народа было несравненно тяжелее татарского, а мы здесь должны засвидетельствовать, что крепостное право произошло не из русского быта, не из указов русских царей Рюрикова и Романова родов, также не из старинных вотчинных и поместных прав, коими пользовалось, очень умеренно и снисходительно, старинное русское боярство; нет, оно вышло из смежных земель польского и германского племен, из понятий о собственности и помещичьей власти, принятых в этих странах, пересаженных в Россию вместе с европейской культурой и рассаженных по всему пространству империи знатным и влиятельным дворянством, окружавшим мягкосердечных императриц.
Второй наш вывод заключается в том, что право частной и родовой собственности было и осталось чуждо русской земле до XVIII века и получило прочное основание только по дворянской грамоте 1785 г.
В предыдущих главах мы описали постоянные превращения и смешения, которые происходили спокон веку в правах вотчинного и поместного владения. Как в древнейшие времена князья и его дружинники, переезжая из удела в удел, меняли свои владения вместе с переменой службы и княжества; как впоследствии вотчины, родовые имения отбирались и отписывались на государя; как поместья часто смешивались с вотчинами, потом различались, потом опять сравнивались.
Указом Петра, 1714 года, сравнены были не поместья с вотчинами, но, напротив, вотчины обращены в поместное владение и все недвижимые имущества подведены под общее условие обязательной службы. Право владения боярских и дворянских родов было не право собственности, в смысле patrimonium, феодальной или аллодиальной собственности, а просто право пользования, то наследственное, то пожизненное, то временное, но непременно обусловленное службой; русское землевладение сохранило это свойство до дворянской грамоты.
Право наследования было так же шатко, как и право собственности; имения случайно переходили к сыновьям, племянникам и в таких случаях назывались вотчинами, дядиными, но этими словами означалось только, что таким-то имением владел отец или дядя, и особенного права из этого не выводилось. Поместья иногда оставались на прожиток, иногда к ним припускались дети помещика, иногда и возвращались в казну. Наследство вообще допускалось как милость царская, как изъятие из общего правила. Только монастырские вотчины сохранили свое преемственное значение, более из уважения к святыне, чем к праву собственности, и общая их конфискация при Екатерине доказала, что и в конце XVIII ст. полные права собственности за ними не признавались. — Поэтому надо признать, что дворянство в России до 1785 года никогда не имело значения ни землевладельческого, ни родовитого сословия; что, кроме фамилии и княжеского титула, оно ничего по наследству не передавало и владело имуществами по такому же условному праву, как и крестьяне, с обязанностью служить в полках и приказах, точно так, как крестьяне служили им и государству на тягле, на пашне.
Краткий промежуток с 1785 по 1861 г. не изгладил этого чувства равноправности обоих сословий. Когда наступил день рокового расчета вольного дворянства и крепостных крестьян, они помирились на дележе земель, сознавая, что право на землю, по букве закона дарованное одним, по духу законодательства, по преданию, еще живому в народе, принадлежит и другим, всем русским людям, тянувшим тягло устроения Российской империи.
Третий наш вывод есть следующий: правительство и правительственные классы, великие князья, цари, императоры и их дружинники, бояре и служилые люди имели в России очень мало влияния на ход и исход внутреннего народного быта. Грамоты, наказы и указы во всем, что касается до хозяйственного и поземельного устроения и управления, соблюдались в древней и новой России очень слабо; исторические и юридические акты, дошедшие до нас от прежних времен, указывают нам только изнанку народной жизни, только те действия, которые запрещались верховною властью, но, несмотря на запрещения, повторялись непрерывно из года в год, из века в век, со времен московских великих князей XV стол, до императоров XVII века.
Узаконения эти писались и издавались или для пресечения зла, беспорядка, дошедшего до крайности, или для ограждения одних жителей от насильств и притеснений других, или, наоборот, для предоставления отдельным лицам или обществам особых прав в виде царской милости и изъятия из общих порядков, — но всегда в частных случаях: по особому ходатайству или иску, жалобе, челобитной какого-либо монастыря, боярина или черных людей и княжеских сел. Общих порядков не было узаконено ни относительно землевладения вотчинного или поместного, ни о порядке наследования, семейных разделов, выдела, ни о крестьянском владении, общинном или участковому, ни о праве перехода, отказов от земли, наделе крестьян и отношениям их к владельцам, на землях коих они водворились.
Со времени Судебников и уложения появляется стремление к кодификации правил и обычаев, более или менее освоившихся в помещичьем и крестьянском быту, точно так, как в «Русской Правде» сведены были некоторые отрывистые черты древнего народного быта; но, во-первых, все эти черты и обычаи были взяты из очень тесной среды, окружающей Новгород, Киев, Москву, между тем как жизнь народа, проникая в отдельные окраины, складывалась там совершенно иначе, своеобразно, вольно и дико; во-вторых, сельские сословия, землевладельцы и земледельцы, бояре и холопы, помещики и крестьяне пользовались одинаково и совместно двумя способами, чтобы избегать всяких новых порядков, вводимых правителями, если только эти порядки им казались стеснительными. Эти способы были для дворян — неявка на службу, для крестьян — бегство и бродяжничество. Проходя всю вековую историю русского землевладения, мы должны придти к тому заключению, что это пассивное сопротивление обоих классов народа, это постоянное уклонение от возложенных на них уз гражданского устроения имели на внутренний строй русской земли гораздо более влияния, чем все правительственные меры московских великих князей и царей и петербургских императоров. Главнейшая основа частного землевладения была государева служба — крестьянское государево тягло; но и землевладельцы, и крестьяне имели всегда возможность уйти от того и другого и пользовались этой возможностью почти беспрепятственно при слабом, бестолковом и смутном управлении необъятной страны, называемой русским царством.
Интересы обоих сословий были в этом отношении солидарны: помещики желали скрыть пространство своих жилых земель, число крестьянских дворов для облегчения своих служилых обязанностей, крестьяне — для облегчения тягловых платежей; владельцы искали руку жильцов для своих незаселенных пустошей, земледельцы искали земель, где платежи были полегче. Таких земель было много, особенно у богатых монастырей и бояр. И именно таких, каких можно было легко скрыть от московских приказных людей и писцов, потому что они лежали или в неприступных тундрах и дебрях Поморья, или в разбойничьих краях понизовых и украинских уездов, куда ходить с писцовыми книгами было неудобно и страшно. Туда и уходили все люди недовольные, там их скрывали помещики, игумены, владыки; там народный быт развивался как хотел и как попало, не ведая про государственные установления и отвечая на запросы начальства и властей, изредка до них доезжавших, известной поговоркой — «знать не знаю и ведать не ведаю».
Гневно и строго относились государи к этому систематическому уклонению своих подданных от службы и тягла, жаловались на презрение царских указов, на огурство и упорство гг. дворян, называли их просто ворами, а крестьянам угрожали нещадными казнями; но эти брани и угрозы так и оставались большею частью угрозами и внушали, по-видимому, мало страха, потому что из-за поморских или украинских городов до Москвы и царя московского было далеко.
Этот многовековой разлад между правительственной политикой и действительным народным бытом привел нас к всеобщему недоумению, когда в XVIII столетии Россия вдруг выступила на путь общечеловеческого прогресса. Правители, образованные классы и ученые знали только официальную сторону нашей общественной жизни и только в том районе государства, который можно назвать подмосковным краем, где правительственная и помещичья власть имели наиболее органов и где уклонения и нарушения порядков могли быть строже преследованы. Там крепостное право было уже твердо, помещичья власть организована, крестьяне все обращены на издельную повинность, воеводы, наместники, потом губернаторы управляли действительно страной и народом, и указы приводились в исполнение.
Трудно определить ту линию, где прекращалось это верноподданническое послушание; но, без сомнения, большая половина России жила вне круга действий правительства; все казацкие земли, Малороссия, Украина, Дон и низовые города Волги на юге, заонежские, ладожские погосты, Вятка, Пермь, Белозерский край и все Поморье на севере, не говоря уже о заволжских и сибирских губерниях, проживали до новейших времен на полной воле во внутреннем хозяйственном своем быту. Помещиков было немного, но зато они жили привольно, на службу не ездили, и когда получали приказы о явке в полки, то пропускали первый и второй без внимания и ожидали, как повествует современник Петра Посошков, третьего указа, чтобы послушаться его императорского величества. Крестьяне черных волостей ничего не знали о правительстве, кроме податного оклада, и, получая окладной лист с обозначением общей валовой цифры причитающегося с них налога (какого бы ни было: посошного, повытного, подворного или подушного), разрубали и метали его по-своему, по мирскому исстаринному обычаю, а какой был этот обычай — казна не знала и не спрашивала. Помещичьим крестьянам в этих краях тоже жилось не дурно. И, во всяком случае, несравненно вольнее, чем подмосковным; господских запашек дворяне не заводили, усадеб не строили, в поместьях жили редко и взимали только оброк и так же, как казна, облагали село, деревню, вотчину валовой суммой оброка, предоставляя крестьянам делить ее, как знают.
Зато поземельное владение было все в руках крестьян, и оно было неограниченное и самовольное; общинные пахотные земли еще были кое-где измерены примерно по посеву, но настоящее приволье крестьян состояло в неизмеренных и неизмеримых лесных покосах, лединах и ухожах, в расчистках и распашках, прирезанных ими самовластно к своим угодьям, в задворных пожнях, поемных лугах и еще более в самовольных порубках казенных и господских лесов. Вмешательство полицейской и помещичьей властей было так затруднительно по дальности и трудности сообщений, ценность земли так ничтожна, что полиция и помещик довольствовались уплатой податей и оброка, не спрашивая, из каких статей дохода выбирались эти суммы. А выбирались они большей частью из полевых и лесных угодий или рыбных и лесных промыслов, вовсе не принадлежащих крестьянам. Староста или бурмистр собирал оброчную сумму к Филиппову заговенью или Рождеству, отвозил ее барину в город или столицу, чем и прекращались опять на круглый год все сношения сельских обществ с помещиком. Самоуправление во всех этих волостях, как казенных, так и частных, было полное, и кроме мирской сходки и мирского приговора, обыватели не знали никаких авторитетов и никаких постановлений.
Право собственности в этих краях основано было почти исключительно на первом занятии свободных земель; это право называлось заимкой, занятые земли — займищем. Таким образом, населялись отхожие пустоши; на них строились сначала дворы в одиночку, потом, с приращением семейства, починки, выселки в 2-3 двора, наконец, и целые деревни, села и слободы, расширяя свои полевые угодья по мере надобности распашкой и расчисткой диких полей.
Правительство очень часто подтверждало это право primi occupantis формальными актами; так, например, в 1699 г. записаны за украинскими полками обширные степи, занятые выходцами, то есть беглыми при царе Алексее Михайловиче, и в актах сказано, что земли эти признаются полковыми старозаимочными.
Итак, можно сказать, что с древнейших времен и до новейших одна половина России (центральная) жила под властями и законами, но повиновалась им слабо. Другая половина, северная, южная и восточная, оставалась вне закона, вне пределов властей и из благодатных семян просвещения и государственного устроения принимала только то, что случайно заносило ветром в эти пустые пространства.
Поэтому мы думаем, вопреки мнению многих ученейших авторитетов, что народный быт, народное хозяйство, какие они есть, сложились в России сами собой, при очень слабом действии правительства и администрации, и не столько под влиянием крепостного права и помещичьей власти, столько в противодействие этим учреждениям и наперекор стремлению высших классов, которые были слишком мало образованы, чтобы провести политику порабощения народа и обезземеления высших классов с такою последовательностью, как она проведена была в немецких и других европейских странах. Право частной землевладельческой собственности не успело проникнуть так глубоко в плоть и кровь дворянского сословия, потому что оно имело основание очень шаткое, именно поместное и служилое, а не родовое и преемственное значение. Древние боярские и княжеские роды к концу XVII столетия почти все вымерли или так обеднели, что старинных вотчин за ними оставалось очень мало; мелкие помещики до 100 душ были совершенно сравнены с податными сословиями и воспитывали своих детей в гарнизонных батальонах на казенный счет. Аристократический класс состоял только из немногих фамилий, или выслужившихся в течение XVIII столетия, или, как Строгановы, Демидовы, Пашковы, вышедших из торгового и промышленного сословия. Последние еще имели для своей собственности более прочное основание, чем первые, ибо нажили его своим трудом и своими оборотами. Первые же, пожалованные несметными богатствами за службу и разные услуги совершенно интимного свойства, несколько раз в течение XVIII столетия подвергались опале и конфискации своих имуществ, потом, вновь облагодетельствованные другими государями и вновь вступившие во владение имениями, утратили в главах народа единственное значение, которое придает некоторый вес аристократическим классам, — давность и прочность владения. Притом же этот высший класс русского дворянства по образу жизни был и остался совершенно чужд не только простому народу, но и среднему разряду поместных дворян. Знатные особы времен Екатерины и Александра жили при дворе, изредка выезжали в подмосковные свои усадьбы, удалялись в деревню только в случае опалы и в виде наказания; объяснялись по-французски легче, чем по-русски, переходили целыми фамилиями в католическую веру, воспитывали детей в иезуитских школах, подсмеивались над провинциалами, неправильно выговаривавшими французский язык, и щеголяли, можно сказать, полнейшим своим отчуждением от нравов и обычаев своего отечества. Между тем, как мы увидим ниже, этим особам принадлежала едва ли не целая 1/2 земель европейской России и не менее 1/2 крепостных крестьян.
В царствование Александра и Николая Павловичей поместное и крепостное право оставалось неподвижно в великороссийских губерниях. В Остзейском крае и в Польше была дарована крестьянам личная свобода. По неисповедимому Божьему промыслу благодеяние это миновало Россию, ибо не подлежит сомнению, что если б благие виды либералов того времени осуществились в начале столетия, то крестьяне русские отпущены были бы на волю без земли. Им предстояло еще выдержать искушение полувекового гнета, чтобы выгадать, кроме личной вольности, право землевладения.
Так прошли два царствования, более 50 лет. Крестьянская реформа стояла все время на очереди государственных вопросов; но решение отсрочивалось главнейшим образом по влиянию и противодействию лиц, приближенных к государям, которые обыкновенно оспаривали своевременность и даже необходимость освобождения крестьян следующими аргументами.
Положение крепостных крестьян, говорили они, действительно тягостно в некоторых имениях, большей частью принадлежащих мелкопоместным владельцам, и чинимые ими злоупотребления власти следует прекращать строгим надзором полиции (в особенности тайной) и предводителей дворянства. Но эти злоупотребления только частные исключительные случаи, и в общей массе, в средней сложности помещичьи крестьяне находятся в лучшем положении, чем казенные, так называемые вольные. Наши вотчины, продолжали эти именитые сановники, советники государя, находятся в самом цветущем состоянии, о чем свидетельствуют и исправные платежи казенных податей, и полнота хлебных магазинов, и неусыпное наше попечение о продовольствии, хозяйственном обзаведении и всех нуждах и пользах наших крестьян.
И все это было наполовину правда, наполовину обман, но обман неумышленный, ибо большая часть этих знатных и богатых господ действительно верили, что все идет к лучшему в прекрасных их вотчинах, управляемых немцами и поляками или заслуженными крепостными и вольноотпущенными. Когда они изредка навещали своих подданных, то ловкие управляющие так искусно прибирали крестьян наиболее преданных и зажиточных, и эти мужички говорили такие сладкие речи приезжему барину, так хвалились своим благосостоянием и довольством, что оставляли в мягкой душе помещика неизгладимое впечатление, что счастье крепостных людей вполне обеспечивается помещичьей властью и что тревожные слухи об освобождении крестьян исходят только от беспокойных и бессмысленных мечтателей, незнакомых с жизнью народа, с практикой сельского быта.
Правда и то, что в помещичьих имениях, особенно в крупных, хозяйственное состояние крестьян много улучшилось в сравнении с казенными селениями, сделалось ровнее в половине XIX ст. после долгого распоряжения и управления дворян — и это улучшение следует приписать двум главным способам, посредством коих господские селения постепенно приводились в лучший порядок. Способы эти были: сдача в рекруты и ссылка в Сибирь -- права, всемилостивейше дарованные благородному сословию в 1747 и 1760 гг. и которые послужили ему самым лучшим средством для поднятия уровня благосостояния в своих имениях. В течение целого столетия помещики сдавали в рекруты крестьян негодных, неисправных в хозяйстве и при учащенных наборах в военное время успели действительно отделаться от всех беднейших своих людей. Многие помещики еще в сороковых годах считали даже эту меру одним из лучших культурных средств в своих хозяйствах и сдавали по 4, 5 рекрутов с 1000 душ в зачет будущих наборов. Строптивые, противящиеся крестьяне ссылались в Сибирь, так что и в хозяйственном, и в нравственном отношении (т. е. дисциплинарном) помещичьи имения все более и более очищались. Худшие, т. е. беднейшие крестьянские дети умирали в госпиталях или на полях битв; немногие из них, которые возвращались на родину, кормились подаяниями; а лучшие крестьянские семьи, более исправные и покорные, оставались в имениях, охраняемые своими благодушными господами. Чем крупнее было поместье, тем более было выбора для таковых очищений, и поэтому понятно, что в конце царствования Николая, в особенности после усиленных рекрутских наборов 1812, 1828, 1830 и 1848-50 гг., у богатейших помещиков оставались и богатейшие крестьяне; все прочие были сданы в солдаты или сосланы в Сибирь.
Но, кроме того, надо заметить, что это самоуверенное мнение о лучшем будто бы состоянии крестьян в крупных имениях было ошибочно в том отношении, что материальное благосостояние часто принималось за несомненный признак общего благоденствия крепостных людей, между тем как оно покупалось очень дорогой ценой и достигалось самыми строгими мерами. В особенности тяжко для крестьян было управление немцев и поляков, которые в тридцатых годах, после усмирения польского восстания и при общем стремлении к введению рационального хозяйства, наезжали массами и завладели управлением всех главных имений в черноземной и степной полосе; тягостно оно было потому в особенности, что эти иноземцы, питая глубокое презрение к грубому быту крестьян, исправляли его мерами, совершенно противными народному духу, вмешивались в разверстку тягол, спускали с тягла и налагали тягла по произволу; например, считали в полтягле и подростков, холостых парней и девок, между тем как по старинному обычаю тяглецом считался только женатый работник (по пословице — жениться, чтобы на тягло наделиться); семейные разделы, которые прежде производились по отцовскому благословению или по мирскому приговору, сделались предметом особого попечения немцев-управляющих, и для поддержания семьянистых крестьян они всеми способами препятствовали выделу сыновей и зятьев или делили имущества в господских конторах, по своим немецким понятиям о собственности и наследовании. Во многих имениях заведена была барщина урочная вместо трехдневной, чем особенно обременялись крестьяне одинокие, и сгонные дни в сенокос и уборку, что в нашу короткую летнюю страду отнимало у крестьян несколько таких рабочих дней, которые были незаменимы для полевых работ.
Мы здесь описываем все такие действия, которые не составляли злоупотреблений власти и даже отчасти, как, например, запрещение разделов, приносили им пользу; но все это делалось по произволу, с большим пристрастием, в пользу одних крестьян и в ущерб других; общинные, семейные, родственные связи поддерживались насильственными мерами, телесными наказаниями, сдачей в рекруты и ссылкой в Сибирь.
В царствование Николая Павловича заочное управление сделалось всеобщим в высших классах нашего дворянства и приносило такие же горькие плоды, как абсентеизм в Ирландии; даже прежний обычай — отъезжать в деревню на несколько недель или месяцев для летнего отдохновения или для псовой охоты — постепенно выводился; владельцы обширных и привольных степей, или богатейших вотчин черноземных губерний, или роскошных подмосковных замков и дворцов строили себе дачи из барочного леса на Петергофской дороге или на Каменном острове, чтобы быть ближе к высочайшему двору.
Так-то доживала последние годы своего сословного существования богатейшая и знатнейшая часть русского дворянства, крупных землевладельцев; число их было невелико: по таблицам, составленным Кеппеном [13], в 1834 году считалось помещичьих семейств, владевших 1000 и более душами, 1453; но за ними было 3.556,959 ревизских душ, около 1/3 всех крепостных, и в средней сложности приходилось на одного владельца 2461 крестьянин, что равняется доходности по 24,610 рублей. К ним примыкали 2273 помещика, во владении коих состояло 1.562,831 крестьянин, на одного средним числом 687 ревизских душ (около 6870 рублей дохода). Эти два разряда, всего 3726 дворянских семейств, составляли, собственно, крупное землевладение, очень малочисленное в отношении к простому дворянству, но по своему состоянию очень сильное, ибо половина всего крепостного населения принадлежала ему. Позади их стоял второй ряд помещиков, который мы назовем средним, от 100 и до 500 душ крестьян, средним числом 217 душ, коих считалось 16,740 и за ними 3.634,194 крепостных[25]. Этот разряд дворянских фамилий жил совершенно в другой среде, чем первый, ко двору приезда не имел, хотя между ними были и столбовые боярские роды, служил в армии, а не в гвардии, в провинции, а не в столицах; нравы их были несколько грубы, и обхождение с крестьянами иногда очень крутое. Но в сороковых и пятидесятых годах упрек этот уже относился только к старому, отживавшему поколению или к немногим отставным генералам и майорам, которые вынесли из военной службы преувеличенное пристрастие к дисциплине. Молодое поколение этих помещиков средней руки были, в огромном большинстве, люди хотя и не глубоко образованные, воспитанники кадетских корпусов, но с нравами мягкими, с образом мыслей добродушным; радушные, гостеприимные и разгульные, они уживались довольно мирно и согласно со своими крестьянами, потому что разделяли большую часть их слабостей и пороков. Между ними начинали появляться и люди совершенно другого закала, с серьезным образованием, с душевным желанием улучшить и облагородить сельскохозяйственный быт, и эти немногие, скромные и бедные землевладельцы получали в своих околотках большое влияние на крестьян. Во всяком случае, это среднее и поместное дворянство стояло к народу ближе, чем все прочие сословия, знало его нужды и пользы лучше, чем правительство, и управляло крестьянами хотя и хуже, беспорядочнее, но несравненно мягче, снисходительнее, чем управители крупных землевладельцев; они были им менее ненавистны, чем иностранные вводители новых порядков, спесивые, недоступные, оствейские агрономы и поляки, все поголовно считавшиеся изменниками и врагами в вотчинах, коими управляли. Хуже всего было положение крестьян у мелкопоместных владельцев, где они обращены были почти в батраков и годовых рабочих; но число этих крестьян было незначительно: у 42,978 помещиков было ревизских душ 339,586.
Таким образом, русское дворянство после двухвекового крепостного владычества, распалось на три класса, несходные ни в политическом, ни в хозяйственном значении, и отношения их были следующие: а) крупные и знатные землевладельцы составляли в общей массе дворян-помещиков только 3 %, б) средние, от 100 до 500 душ, 13 %, с) мелкие, менее 100 душ, 84 %. Последние, собственно, не принадлежали к поместному сословию; из всего числа 106 тысяч мелких поместных дворян 17 тысяч не имели вовсе земли и владели только людьми, приписанными к домам; 58 тысяч владели средним числом по 77 ревизских душ; на остальных, 31 тысячу, приходилось по 49 душ. По своему состоянию, по размерам своих владений, по образу жизни они стояли ближе к крестьянству, чем к знатному столичному дворянству; те немногие из них, старики и убогие, которые жили в своих усадьбах и занимались хлебопашеством, ничем не отличались в своем хозяйственном быту от зажиточных крестьян. Люди бодрые и молодые искали других занятий и промыслов. И, получив кое-какое воспитание в кадетских корпусах, в уездных школах, поступали на службу в армию или в канцелярии губернских присутствий. Вскоре забывали свое дворянское происхождение, содержали себя личным трудом, службой и скудным жалованьем и составляли, таким образом, в среде дворянства огромнейшее большинство, 84 % родовитых, но бедных дворян, вовсе чуждых интересам прочих помещиков и питающих к ним чувства более враждебные, чем сами крестьяне. В последнее время, в 30-х и 40-х годах, этот класс мелкопоместных и беспоместных дворян сделал огромные успехи в образовании, едва ли не большие, чем высшее дворянство. Пользуясь образовательными средствами, сосредоточенными в столицах и городах, молодые люди проходили высшие учебные курсы. И из них постепенно набирались ученые, литераторы, художники, армейские офицеры и гражданские чиновники, дворяне по роду и племени, но составлявшие главную оппозицию против дворянских привилегий, и в особенности против крепостного права и аристократического преобладания крупного землевладения[26].
Так доходим мы до рокового дня освобождения крестьян…
<…>
ГЛАВА IX
Землевладение в России
править
Настоящее положение землевладения в России
правитьЧисло землевладельцев, разряды их. — Общее число крупных владельцев. — Городские поселения; число землевладельцев; пространство городских общественных земель. — Крестьянские земли; надел крестьян помещичьих, удельных и государственных. — Земли казацкие и колонистов. — Отношение числа частных владельцев к крестьянским дворам. — Пропорция их владений. — Распродажа помещичьих земель. — Значительные покупки господских земель крестьянами. — Продажа отрезных земель в северной полосе. — Стремление крестьян к приобретению собственности. — Упадок крупного землевладения. — Возвышение ценности земель. — Арендование земель в северной полосе, — в восточной, — в черноземной, — в Литве, — в Остзейском крае. — Отношение помещичьего владения к крестьянскому в разных полосах империи. — Слабость помещичьего элемента в Великороссийских губерниях. — Зарождение сельского пролетариата. — Влияние податной системы на хозяйственный быт. — Переход поземельной собственности от частных владельцев, дворян, к крестьянам и разночинцам.
правитьЧтобы представить общую картину землевладения в России, мы разделим все земли на три главные категории: а) частные владения, к коим причислен и удел; б) городские поселения; с) крестьянские земли. Для полноты описания нужно бы еще дополнить эти исследования сведениями о казенных землях, казачьих и разных инородческих, башкирских, киргизских и других. Но эти последние мы рассмотрим особо, в последней главе этого сочинения, как запасные, свободные земли, большею частью незанятые или, по крайней мере, не поступившие под поселения и составляющие колониальную территорию России.
Относительно же первых трех разрядов мы постарается определить их взаимное отношение, преимущественно пропорцию поместного владения к крестьянскому, так как этой пропорцией определяется всего вернее характер аграрного и социального строя в данной местности или стране. Мы должны здесь напомнить и повторить, как мы разумеем различие между поместным владением и крестьянским: первое означает такое хозяйство, где сам владелец непосредственно не работает и эксплуатирует землю посредством наемных служителей и чернорабочих. Второе, напротив, такое, где обработка производится домохозяином и членами его семейства, хотя бы и с помощью некоторых наемных батраков и поденщиков. Поэтому различие это обусловливается не правами состояния, не политическими преимуществами, но исключительно размерами владения, и, как мы видели в Германии, этот размер имел даже определенную норму, называемую гуфой или гуфом. В России крестьянский двор не имел и не имеет нормальной величины, и потому многие участки, принадлежащие лицам, приписанным к крестьянскому сословию, должны быть отнесены к поместным землям по своим размерам и по способу ведения хозяйства. И, наоборот, некоторые поместья крайне мелкие, как-то: однодворческие и хуторные в Малороссии, могут быть рассмотрены как крестьянские.
Предоставляя себе сделать эти выводы в заключение настоящей главы, мы представим сначала общий перечень владельцев и земель к вышеупомянутым трем категориям.
В последнее время, перед крестьянской реформой, число дворян-помещиков простиралось до 109,340 семейств по ревизии 1836 г. В самый момент издания положения число это уменьшилось и составляло в 1858—1860 годах 100,247. Уменьшение это распределяется различно между разными группами помещиков; число мелкопоместных владельцев (до 100 д.) уменьшилось на 12,360, число среднепоместных (100—500 д.) увеличилось на 8190, а крупнопоместных на 77. Поэтому почти все приращение относится только к средней группе помещиков, от 100 до 600 душ; относительно высшего разряда крупных владельцев нужно заметить, что хотя число их возросло на 77, но общий итог их имущества, если судить по числу душ, уменьшился в течение 22 лет на значительную сумму (599,461 д.), что составляет около 11 %. Таким образом, крупное землевладение, искусственно созданное в России всемилостивейшими пожалованиями, уже в то время, при крепостном праве, быстро клонилось к упадку, несмотря на то, что поддерживалось еще таковыми же пожалованиями заповедных и майоратных имений в Западном крае. Разряд мелких помещиков редел еще быстрее; усиливались только ряды среднего поместного сословия, провинциального дворянства, которому и предстояло играть первенствующую роль в ожидаемых реформах; число этих средних владельцев прибыло, как мы выше сказали, на 3190, а состояние их увеличилось на 291,008 душ крестьян.
Немедленно после освобождения крестьян оказалась большая разница между прежними исчислениями и новейшими. Разница, происходящая преимущественно от того, что в предыдущие сведения включались только дворяне-помещики и что состояние их определялось по числу душ, между тем как последующие вьиисления основаны на общем числе владельцев всех сословий и на пространстве их владений по числу десятин.
По сведениям, собранным редакционными комиссиями и Министерствами государственных имуществ и уделов, число дворян-помещиков в 1861 г. несколько возросло против ревизии 1858 г. и простиралось на 103,158, коим принадлежало, за исключением крестьянских наделов, 82.460,000 десятин. Число других частных владельцев-недворян не было еще приведено в известность. По новейшим сведениям, собранным от губернаторов для податной комиссии, число всех владельцев внезапно возросло втрое и показывается в 41 губернии в 313,529 (по 8 губерниям сведений не получено); вычитая из этого числа вышепоказанные 103,158 дворян, мы получим 210,351 землевладельцев, не принадлежащих дворянству.
Нельзя предположить, чтобы такое быстрое приращение последовало в 10 лет со дня освобождения крестьян; вероятно, владельцев-разночинцев было много и до крестьянской реформы, но число их и размеры их владений вовсе не доказывались. Между тем эта пропорция владельцев дворян и недворян очень изменяет характер землевладения в России. Так как при крепостном владении мы старались различить три группы: мелкого, среднего и крупного владения по числу душ, то теперь должны перевести этот расчет на земли по числу десятин.
По сведениям губернаторов оказывается:
мелких владельцев менее 100 дес. 242,397 и у них 4.546,461 дес;
средних владельцев от 100—1000 дес. 56,320 — 16.995,409 дес;
крупных владельцев более 1000 дес. 14,822 — 48.174,727 дес.
Средним числом приходится на 1 владельца:
мелкопоместного 19,16 десятин;
среднего 298 десятин;
крупного 3297 десятин.
Распределение это не вполне соответствует прежнему делению: крупные собственники при 1000 десятинах беднее, чем помещики при 500 душах; но так как в средней сложности (разделив 48 млн десятин на 14,722 владельца) приходится на одного владельца 3,200 десятин, то размер этот и должен быть бесспорно признан крупной собственностью.
При этом новом расчете пропорция между тремя классами землевладельцев несколько изменится:
мелких владельцев, которых при крепостном праве мы считали 48 %, теперь будет 77 %;
средних вместо 13 % теперь будет 17 %;
крупных 3 % теперь будет 6 %.
Низший разряд мелких владельцев выходит до крайности мелкий, средним числом на одного приходится около 19 десятин. Поэтому этот класс не может быть приурочен к поместному сословию и скорее подходит к крестьянскому, из коего, вероятно, и вышла большая часть этих собственников.
Землевладельческий или поместный элемент образуется поэтому в России из 71,112 семейств не одного дворянского, но разного звания, или около 284,448 жителей обоего пола.
Если причислить к этому итогу 8 губерний, из коих сведений не получено, также уделы (5 517,232 дес), то мы получим круглым числом около 80,000 крупных и средних владельцев -- домохозяев, владеющих около 90 млн десятин удобной земли.
О городских поселениях вообще составилось у нас несколько ошибочное понятие в том отношении, что им приписывают некоторую отдельность от сельского быта, которая, в сущности, не существует. Во-первых, городское население в России почти сливается с сельским, из числа 8 млн городских жителей только 54 % принадлежит к коренным жителям, купеческому и мещанскому сословиям, 20 % составляют крестьяне, прочая часть состоит из дворян и военных классов. Во-вторых, по роду владения наши города очень близко подходят к общинному, крестьянскому: как в селениях дома и усадьбы состоят в частном и потомственном владении, так и в городах строения и незастроенные плацы признаются частной собственностью; но затем в общественном пользовании состоят обширные пространства подгородных угодий, которые все вместе под названием городских земель составляют в европейской России 1 710,000 десятин. Эти городские земли распределены очень неуравнительно; в западных губерниях их мало, но в великороссийских и особенно в юго-восточной полосе они занимают большие пространства, состоящие в общем пользовании городских обществ. Во многих городах частное землевладение составляет очень незначительный процент и большая часть земель считаются общественными.
Из общего числа 8157,162 жителей обоего пола принадлежит к городским сословиям 4 794,175. Из них лиц, владеющих домами и другими недвижимыми имуществами, считалось 477,000. Мы насчитали 207 городских поселений, где общественных земель приходится более 1 десятины на ревизскую душу. В некоторых городах (см. примечание) городские земли составляют огромные площади, простирающиеся до 80 000 десятин.
Промыслы и занятия большей части городских жителей также скорее подходят к сельскому, чем к торгово-промышленному быту: в северных нехлебородных губерниях городские земли обыкновенно отводятся под выгон скота; более ценные угодья, поемные дуга, рыбные ловли, отдаются в оброчное содержание; в низовых и черноземных губерниях, также и в большей части местечек, посадов и заштатных городов эти угодья развёрстываются между обывателями городскими, точно так, как между сельскими, пополосно, в трехпольном севообороте, и засеваются они попеременно озимыми и яровыми полями.
Из этого видно, что частное землевладение занимает в городских поселениях второстепенное место, что из 8 млн жителей принадлежат к разряду частных собственников только 477,009 домохозяев или около 3 млн душ обоего пола; что общественные земли составляют главный предмет эксплуатации всех прочих обывателей и хлебопашество и огородничество на общинном праве главный их промысел. Таким образом, городские поселения в России не составляют никакой исключительной формы землевладения и общественности; по составу этих населений, по форме владения и по промыслам они сливаются с сельским бытом, и особые порядки, введенные для административного и хозяйственного управления городов в России… <ничем не оправдываются. — А. К.>.
Самый крупный элемент землевладения в России составляют крестьянские земли, которых считается по 48 губерниям на 22 544,583 ревиз. душ — 116 103,720 десятин, средним числом по 5,1 дес. на ревизскую душу.
Известно, что земельное положение крестьян было устроено по различным основаниям в разных ведомствах, а потому и мы должны рассмотреть его отдельно по трем главным разрядам — помещичьих, удельных и государственных крестьян.
Помещичьи крестьяне в числе 9 795,163 ревиз. душ (по другим сведениям 10,682,400), при издании положения о крестьянах в 1861 г., владели землей в количестве 35,779,014 десятин, что составляет на душу 3,6 дес.
Так как при утверждении уставных грамот произведена была в значительных размерах отрезка земель, то надо бы было думать, что пропорция эта в настоящее время уменьшилась. Но по последним сведениям (до 1 января 1872 г.) оказывается, что по совершении выкупных сделок общий итог крестьянских земель очень мало изменился; хотя выкупная операция еще далеко не кончена, но число крестьян, приступивших к выкупу, составляет уже более 2/3 всех бывших крепостных, а потому и позволяет судить об общем ходе операций: к 1 января 1872 г. число крестьян, выкупивших земли, было 6,600,206, число десятин выкупленной земли 23,078,545, на душу 3,5.
Таким образом оказывается, что, несмотря на право отрезки, предоставленное помещикам, коим они и воспользовались в многоземельных губерниях очень широко, несмотря на право так называемого дарового надела, которое было применено в обширных размерах в Саратовской и других степных губерниях и уменьшало пространство крестьянских угодий на 3/4, несмотря на это, — в общем итоге выкупленные земли (3,5 дес. на душу) почти равняются среднему числу десятин, бывших в пользовании крепостных (3,5 дес. на душу). Самое замечательное понижение среднего душевого надела оказывается в тех губерниях, где крестьяне поддались соблазну дарового надела. В Саратовской губернии средний надел на душу уменьшился на 0,65 дес, в Воронежской — на 0,65, в Екатеринославской — на 0,54. Увеличение наделов последовало преимущественно в тех губерниях, где земли имеют мало ценности: в Астраханской на 2,31 дес. на душу, в Оренбургской на 1,68.
Поэтому надо предположить, что при заключении выкупных сделок и актов крестьяне старались возвратить в свое владение отрезные земли, бывшие в их пользовании при крепостном праве и отобранные у них по уставным грамотам, и что, таким образом, общее пространство крестьянских земель, показанное в 1861 г. около 35 млн десятин, немного изменится по окончании выкупной операции.
Удельные крестьяне удержали за собой все количество угодий, состоявших в их пользовании без отрезки; как тягловые, так и запасные земли включены в состав надела, подлежащего выкупу, поэтому земельное их положение не изменилось. В числе 861,740 душ они владеют 4,336,454 дес. или по 5 3/4 десятины на душу.
Государственные крестьяне, так же как и удельные, сохранили по владенным записям все угодья, состоящие в их пользовании. По числу почти равные помещичьим, они владеют землей в количестве почти вдвое большем: на 9,246,891 душ земли выходит 64,985,011 дес, или на 1 ревизскую душу по 7,2 десятины.
Наконец к крестьянскому землевладению следует еще причислить колонистов, которым принадлежат около 2,000,000 десятин и собственные земли крестьян, не включенные в мирской надел, коих числится у государственных крестьян 2,003,465 десятин. По прочим ведомствам еще не исчислены.
По другим исчислениям, заимствованным из новейших официальных (1872 г.) источников, общее распределение землевладения в России будет следующее:
земель сельского податного сословия, т. е. крестьян всех наименований было 146,103,720 дес;
земель помещичьих за наделом крестьян 63,734,697 дес;
земель удельных за наделом крестьян 5,517,232 дес; прочих владельцев и городов 24,654,991 дес.
Сведения эти относятся только к землям, обложенным государственным земским сбором, т. е., собственно, к угодьям или удобным землям; кроме того, в них не включены земли, состоящие на льготном положении, казацкие, около 40 млн дес, и колонистские, около 2 млн. Если приурочить их к первому итогу крестьянских земель, то мы получим сумму крестьянского землевладения в европейской России около 158 млн десятин[27].
Впрочем, для более точного определения отношения этих двух видов владения нужно еще принять в соображение следующее: если считать, как мы приняли в других странах, крестьянским владением такое, которое более или менее соответствует собственным рабочим силам одной крестьянской семья, то из 93 млн дес. земель частного владения нужно исключить около 4 млн десятин мелких частных участков, которые, как мы выше видели, составляют в средней сложности не более 19 дес. на 1 владельца и также 1,710,000 дес. городских земель, состоящих в пользовании всех городских обывателей. В таком случае общие итоги будут:
мелкого (крестьянского и городского) владения 164 млн дес;
среднего и крупного, частных лиц и уделов 88 млн дес.
Затем третью группу земель, которую мы не причисляем ни к той, ни в другой и которая составляет общий запас государства и народа, составляют казенные земли и леса, коих считается из общего числа 205,319,525 дес, удобных — 125 млн десятин[28].
Определив приблизительно отношение частного владения к крестьянскому по пространству земель, мы теперь исследуем и отношение числа лиц, т. е. частных землевладельцев к крестьянам-домохозяевам. Мы спешим оговорить, что эти числовые отношения не могут и не должны быть приняты безусловно для определения социальных и гражданских отношений и что поголовное число собственников еще вовсе не решает вопроса о их преобладании. Так, например, во Франции число мелких крестьян-собственников очень велико, почти в 10 раз больше, чем число средних и крупных владельцев, но по пространству и доходности владения последние имеют перевес над первыми, и богатая французская буржуазия в социальном отношении имеет несравненно более веса и влияния, чем французское крестьянство.
В России представляется другой факт, именно, что и по числу домохозяев, и по пространству и ценности владений крестьянский элемент является преобладающим во всех коренных русских землях.
Крестьян всех наименований считается в России, по последним сведениям, около 23 млн ревизских душ и между ними 7.220,788 крестьянских дворов, составляющих каждый отдельное хозяйство. Частных владельцев по 41 губернии насчитано, как мы выше сказали, 313,509; но так как сведения эти неполны и что по 8 губ. число владельцев не показано, то можно принять их общее число в 350,000. Но эта пропорция, выведенная по всей России, очень изменится, если мы исключим из расчета западные губернии и некоторые восточные: Оренбургскую, Уфимскую, Ставропольскую, где вообще поземельный быт находится еще в периоде формации и имеет более характер колонизации, чем оседлого и прочного поселения. В коренных русских губерниях, где введены земские учреждения (числом 30), по сведениям, доставленным земскими управами, земли, принадлежащей крестьянам, считалось 70 285,923 десятины, а земли, принадлежащей землевладельцам вместе с казной и уделом, 73 157,127 десятин. В этом количестве показаны только удобные, производительные земли, обложенные земскими сборами, а таковых выходит у крестьян почти равное число, как у помещиков, удела и казны вместе взятых.
Здесь нужно, прежде всего, разъяснить кажущееся противоречие, которое представляется между этими показанными исчислениями и теми, которые были собраны при освобождении крестьян и опубликованы редакционными комиссиями и другими авторами (Тройницкий. «Военно-статистический сборник»).
При прежних исчислениях помещичьих удобных земель показывалось в пользовании крестьян (в 49 губерниях, в том числе и 8 западных) около 36 млн десятин и в распоряжении помещиков 69 млн, т. е. почти вдвое. За казной и уделами считалось, кроме того, до 30 % всех удобных земель, а крестьянских всех вместе только 20 %.
Но когда, по введении земских учреждений, потребовалось обложить земли сбором, то количество удобных земель внезапно сократилось. Сокращением этим воспользовались все ведомства, кроме крестьян, которым действительно наделены были лучшие земли, пашенные и луговые угодья. Частные владельцы в северных лесных губерниях и в особенности казна старались скинуть с числа окладных земель большие пространства непроизводительных пустошей и лесных дач, которые, действительно, не имели никакой ценности, хотя номинально и считались удобными. От этого произошел такой поворот, что крестьянские земли, которых считалось по прежним валовым исчислениям только 20 %, при раскладке поземельных сборов составили около 50 %. Между тем как помещичьи земли, коих прежде показывалось 40 %, и казенные 30 % все вместе с удельными составили только половину, равную крестьянским землям.
Итак, принимая в расчет одни коренные русские губернии и собственно производительные земли, мы приходим к заключению, что в них крестьянское землевладение составляет преобладающий элемент и что другая половина всей территории подразделяется между тремя ведомствами: казной, уделом и частными землевладениями.
Далее нужно также принять в расчет ценность и доходность угодий в разных полосах империи. Из приложенной таблицы процентного отношения крестьянских земель к владельческим оказывается, что первые преобладают в промышленных и хлебородных губерниях, и наоборот, владельческие земли — в лесной и степной полосах. Исключение из этого составляют только в первой категории Олонецкая губ., а во второй — Тульская. Впрочем, в этой последней владельческие земли превышают крестьянские только на 0,4 %. Если затем принять в соображение, что в черноземной полосе пашни и луга должны быть оценены, по крайней мере, втрое против земель лесной полосы и что именно в этих губерниях и преобладает крестьянское владение, то мы придем к заключению, что по ценности угодий крестьянские земли превышают на значительную сумму ценность всех прочих владений, не только помещичьих, но и казенных. Таким образом, выходит, что и по числу хозяйств и домохозяев, и по количеству земли, по ее ценности и валовой доходности крестьянские владения составляют в России большую часть поземельной собственности.
В настоящее время было бы преждевременно подводить общие и окончательные итоги по разным статьям народного хозяйства, потому что положение и отношение разных классов жителей и имуществ беспрестанно изменяются, и мы должны обратить преимущественно внимание на эти видоизменения, чтобы дать верное понятие о ходе и будущем устройстве аграрных отношений в России.
Первая и главная черта, которую мы должны подметить, есть переход, совершающийся на наших глазах, недвижимых имуществ из владения прежних дворянских и помещичьих родов к другим собственникам. Мы уже выше видели, что в 1861 г., когда сведены были первые, очень неполные счеты о поместном владении, то оказалось, что в промежуток с 8 ревизии до 10-й число помещиков уменьшилось на 9039 и число крепостных их людей на 165,241 ревизских душ.
Из этого видно, что у падок поместного сословия и распродажа имений началась уже в крепостной период. Затем, по сведениям за 1871-72 годы, число землевладельцев показывается уже втрое больше, чем в 1861-м. Явление это вполне разъяснилось из отзывов разных местных учреждений и частных лиц, поданных в комиссию для исследования сельского хозяйства. В большей части губерний со времени освобождения крестьян ход землевладения был следующий: немедленно после крестьянской реформы помещики, более или менее стесненные в своем хозяйственном состоянии, поспешили ликвидировать свое поземельное владение; покупщиками явились сначала немногие капиталисты, отважившиеся на приобретение земель в то время, как земли считались очень рискованным помещением фондов. Цены, разумеется, при этом упали до крайней дешевизны, покупателей было меньше, чем продавцов, и в губерниях нехлебородных ценность имений сделалась почти номинальной, так как реализовать ее было почти невозможно.
Но этот кризис продолжался недолго: по вышеупомянутым отзывам земских управ и местных жителей, в настоящее время положение это уже значительно изменилось и представляется в следующих главных чертах:
а) Продажа имений в целом составе сделалась или осталась, как и прежде, очень редким случаем по двум причинам, совершенно противоположными: в северной и восточной полосе — по недостатку покупщиков, в центральной и южной — по неимению продавцов. В первой, за наделом крестьян, остались в распоряжении владельцев большею частью запольные пашни, горные луга и лесные дачи. И так как последние, составлявшие всю ценность имения, были распроданы на сруб в течение первого десятилетия (1661—1870) то общая стоимость поместий и должна была неминуемо упасть до нуля, как отзываются некоторые владельцы Валдайского, Крестецкого и других уездов. Впрочем, эта оценка, как мы ниже объясним, несколько преуменьшена и выражает только ценность тех имений, которые разорены были самими их владельцами. В другой полосе, черноземной и степной, также в подмосковных центральных губерниях, замечено, наоборот, другое явление: продажа целых имений прекратилась, потому что при постепенном возвышении цен на земли, как продажных, так и арендных, владельцы придерживаются, прибегают в крайности к залогу имений в поземельных банках и запрашивают цены непомерно высокие.
б) С другой стороны, и повсеместно по всей России открылась в последнее время в значительных размерах раздробительная продажа поместных земель крестьянам по мелким участкам; операция эта происходит одинаково и в черноземной, и в промышленной полосе империи. Из Ярославской губернии пишут (губернская управа и статистический комитет), «что продаж мелкими участками так много, что, между прочим, в одном Любимском уезде, где до освобождения крестьян было владельцев-недворян только 20, теперь 650. Покупают эти участки исключительно крестьяне, между коими заметно сильное стремление к приобретению земель одинаково во всех уездах».
В Костромской губернии «цены на землю из-под вырубленного леса значительно поднялись вследствие того, что крестьяне Вятской губернии стали переселяться в Ветлу жский и другие уезды и покупать земли» (отзывы земской управы и разных частных лиц).
В Нижегородской губернии «покупают имения преимущественно купцы в Лукояновском уезде и леса на Волге, гораздо более покупаются мелкие участки крестьянами, особенно из отрезанных от их наделов земель. Цены при этих покупках доходят до 80-90 руб. за десятину пашни, а в лучших частях Арзамазского, Княгининского, Васильсурского уездов до 100 рублей» (губернское по крестьянским делам присутствие и губернская управа).
В Орловской губернии «крестьяне покупают в значительном количестве отдельные мелкие участки» (землевладельцы Малоархангельского и Карачевского уездов).
В Курской губернии «много земель раскупается крестьянами: так, в один из последних годов в одном Курском уезде ими куплено было на сумму 2 млн рублей. Мелкопоместные дворяне пораспродали свои имения в большинстве случаев» (предводитель дворянства и землевладельцы Курского и Фатежского уездов). «Один помещик продал 400 десятин товариществу крестьян по 90 руб. за десятину, причем рассрочка платежей была самая краткосрочная» (землевладельцы Щигровского уезда).
В Харьковской губернии "покупка крестьянами участков земель производится только великоруссами; большею частью соединяются несколько семейств для покупки 300—400 десятин, которую потом делят между собой (землевладельцы Змиевского, Волчанского и Лебедянского уездов).
Причины, влияющие на этот ход дел, очень различны в разных полосах империи.
В северной, как известно, большая часть крестьян до их освобождения была на оброчном положении и пользовалась de facto, если не de jure, всем пространством помещичьих земель; самые их наделы были очень обширные, большею частью превышающие высший размер, установленный положением 1861 г.; при введении уставных грамот почти во всех имениях произведена была в значительных размерах отрезка земель, и притом отдельными, мелкими и чересполосными участками и из худших земель, так как ближайшие навозные пашни поступали в надел крестьянам. Эта система отрезок возбудила сначала в поместном сословии сильнейший ропот и неудовольствие, в особенности между крупными владельцами, коих земли были, таким образом, разбиты на мелкие участки, лежавшие посреди мирских полей и лугов; придерживаясь классических правил, что для общей пользы землевладения необходимо округление дач, уничтожение чересполосности, отмежевание к одним местам (Consolidation, Verkopelung), они требовали, чтобы отрезные земли были им отведены к их смежным дачам, и когда требования эти не были уважены, потеряли всякую надежду на извлечение какой-либо доходности из своих имений. Но по прошествии нескольких лет обнаружился в этом отношении неожиданный переворот: земли отрезанные оказались крайне нужными для крестьян и переход их в распоряжение помещиков очень стеснительным для сельских обществ. Самая, по-видимому, бесплодная и бесценная полоса запольной пашни, тощего покоса или дикого выгона приобретала в глазах крестьян большую ценность, если мешала проезду, прогону скота; они складывали последние свои гроши для покупки их в вечное владение или в году (т. е. в аренду). Землевладельцы, отсутствующие и не занимающиеся хозяйством, поспешили продать их по ценам очень выгодным сравнительно с прежними; люди расчетливые и предусмотрительные сдавали их в срочное содержание и выручали из этих неудобных земель неожиданные доходы.
Таким образом, в бесплодных местностях и на худшие земли явились многочисленные покупщики: вятские переселенцы в Костромской губернии, чухны и латыши в Псковской и Новгородской губерниях, промышленные крестьяне Ярославской губернии. В течение 10 последних лет обнаружился такой знаменательный факт, что в одном уезде число владельцев-недворян увеличилось от 20 до 650 — в 3272 раза, а в другом в один год распродано было земли крестьянам на 2 млн рублей.
В южной черноземной полосе произошло то же явление, но от других причин: арендные цены начали беспрерывно повышаться и, дойдя в средней сложности до 6-7 руб. за десятину, вовсе не соответствовали продажной цене, которая в 60-х годах еще держалась в 40-60 руб.; крестьяне, снимающие помещичьи земли, и местные капиталисты из купцов поспешили воспользоваться этой несообразностью между продажными и арендными ценами и раскупали первые — мелкими участками, вторые — крупными — все, что могли скупить. Недостаток денежных средств и правильного кредита, без сомнения, много задерживает это стремление крестьян к приобретению собственности; но тем не менее мы встречаем такие факты, что сельские общества или товарищества крестьян покупают участки в 300—400 десятин (Харьковская губерния) и платят за пашню до 90 рублей (Нижегородская губерния); наконец, в одной Курской губернии в один год совершено купчих крепостей крестьянам на сумму 2 млн рублей.
Факт этот подтверждается отзывами из всех губерний, хотя в некоторых из них землевладельцы и стараются его скрыть, утверждая, что цены на земли упали и что продажной ценности они «не имеют никакой». Так, например, в Ковенской губернии в то время, как землевладельцы показывают, будто бы цены на земли вследствие ограничения прав землевладения понизились и упали в течение 10 лет с 100-40 на 40-12 руб., губернатор свидетельствует, что в последнее время заметно стремление крестьян к покупке земель и что в 1871 г. продано от помещиков крестьянам 3,871 десятина по ценам очень высоким. Из всех губерний, почти без исключения, поступают сведения, что продаж имений в целом их составе очень мало; но что, напротив, очень много продается земель мелкими участками и что между продажными ценами в том и в другом случае представляется разница очень значительная; даже в таких губерниях, как Нижегородская, где средняя цена на земли при крупных продажах не выше 30-40 руб., крестьяне по мелким участкам платят 80-90 и до 100 руб. за десятину.
Все эти факты указывают, что крупное землевладение отживает в России свой краткосрочный век, начавшийся при Екатерине II с пожалования громадных вотчин царским любимцам и окончившийся с освобождением крестьян. Для разумной эксплуатации таких необъятных имений денежных средств и сбережений, познаний и культуры было в высшем кругу нашего общества слишком мало, и только запрещение продажи населенных имений недворянам могло удержать в течение одного, неполного столетия это искусственное преобладание крупных собственников. Как только запрещение было снято, поземельный быт стал быстро изменять свой характер; продавцами явились крупные собственники, покупателями мелкие и хозяйственная эксплуатация, действительное владение начало быстро переходить в руки черных людей, пашенных крестьян.
Одновременно с этим экономическим переворотом происходил и другой, находящийся в тесной с ним связи: общая средняя стоимость удобных земель быстро возвышалась, но это возвышение имело различные значения и последствия в разных полосах империи. На севере, где пашенных и луговых угодий сравнительно с общим пространством территории мало, первые поднялись мгновенно в цене: в Новгородской губернии десятина заливного луга стоит 50-100 руб., пахотной земли 30-45 руб.; в Тверской — заливные луга и пашни 150—200 руб.; в Смоленской — удобная пашня ценится в 50 руб., средние покосы 30-50 руб.; во Владимирской поемные луга в 150 руб., непоемные 50-60 руб., пашни хорошего качества 40-50 руб. В тех же губерниях пустотные угодья (мелкий лес, поросль, ненавозные пашни) продаются по 5-6 руб., так называемые боры, вырубки по 1-3 руб., лесные заросли, выгоны по 2-4 рубля. От этой громадной разницы в стоимости разных земель происходит и совершенное разногласие в отзывах об их ценности. В тех имениях, где за наделом крестьян остались одни пустотные места, где исстари никакого хозяйства не велось, ничего не затрачивалось на удобрение и улучшение поместий, где, одним словом, оброчная повинность крестьян была единственным источником доходов беззаботных владельцев, там они и сохранили из своих имуществ ровно столько, сколько посеяли, т. е. ничего. Они-то именно и оглашают Россию воплями о своем разорении, жалуются на упадок цен своих имений и, подводя общий итог ценности земель, заявляют, что она не только равна нулю, но даже представляет в некоторых местностях отрицательную величину!?
Нужно принять, что все те земли, которые не были запущены, все те даже дикие пустотные земли, которые не истощены хищнической культурой прежних лет, все те лесные дачи, которые не вырублены или даже после вырубки несколько расчищены и убраны, получили в последние годы огромную ценность, двойную, тройную против прежней. Поэтому мы думаем, что отзывы о бесценности помещичьих земель даже и в северных губерниях очень преувеличены. Бесценными можно признать только те имения, которых капитальная стоимость растрачена была в прежние времена усиленными посевами без удобрения, вырубками без уборки сучьев и валежника, сдачей на резы под лен и всякими другими приемами хищнической культуры. Все прочие угодья, к коим приложены были какие-либо старания и труды, со времени освобождения крестьян возвысились и постоянно возвышаются в ценности и доходности; за исключением таких опустошенных имений, смело можно принять, что средняя стоимость земель в полосе между Новгородом и Казанью в настоящее время равна 25-30 руб. за десятину.
В южных губерниях, начиная на востоке от Волги и доходя на западе до Днепра, первоначальные опасения об упадке цен на земли и расстройстве помещичьих имений уже ныне, по-видимому, утихают. Почти единогласные отзывы земских управ, губернских присутствий, статистических комитетов подтверждают, что в последнее время десятилетия цены на земли возвысились не менее, как вдвое. Исключения составляют только крайние заволжские местности Самарской губернии, где в местах, отдаленных от рек и пристаней, цены держатся еще очень низко, по 9-15 руб. за десятину. Из всех прочих губерний черноземных и степных, великороссийских, новороссийских, малороссийских новейшие сведения показывают, что цены за десятину поднялись в течение 10 лет почти вдвое (в Курской и Тульской втрое) и стоят ныне в 40-50 руб. в многоземельных уездах и около 100 рублей — в малоземельных.
Соответственно продажным ценам возвышаются и арендные цены на земли. Явление это почти всеобщее, но оно проявляется в разных видах, в разных полосах России.
В северной полосе (примерно между Костромой и Калугой, Псковом и Казанью) долгосрочных аренд почти вовсе нет; все попытки землевладельцев найти благонадежных арендаторов из среднего сословия или законтрактовать земли крестьянам на долгие сроки оказались безнадежными; цены на таковые аренды даже упали и только поддерживаются в немногих местностях Смоленской и Владимирской губерний по 1-3 руб. за десятину, изредка достигая 5-7 руб. в наилучших устроенных имениях.
Краткосрочные, погодные аренды, напротив, очень умножились и составляют почти повсеместный порядок эксплуатации помещичьих земель, и здесь представляются некоторые отдельные черты, которые нужно подметить каждую особо: съемщиками, оброчными содержателями опять являются, как и покупщиками, почти исключительно крестьяне; письменных формальных контрактов они избегают, а покупают земли в годы на 1, 2, 3 слетья по словесным сделкам или по условиям, засвидетельствованным (если этого потребуют владельцы) в волостном правлении. Плата за земли обыкновенно полагается денежная, с отсрочкой до осени или зимы, иногда и за разные послуги и работы, редко и неохотно из части урожая. Испольная повинность, столь распространенная в Западной Европе (во Франции и Италии), по-видимому, не принимается в России.
Из сведений, представленных от 11 губерний северной полосы, мы только в одной Новгородской встречаем указания на таковые сделки, но и там исполу сдаются только покосы, между тем как с земель под пашню владелец берет только 4-Й-5-Й сноп, отдавая, таким образом, земледельцу 3/4 или 4/5 урожая. Сделка, очевидно, крайне убыточная для хозяина. Сильнейший запрос относится к двум категориям земель, целине и к лучшим луговым угодьям, поемным. Между тем как в общей сложности средние цены падали или возвышались очень мало, но этим двум разрядам земель возвышение цен в течение последних лет было громадное и повсеместное: в Псковской губернии резы под лен сдаются по 20-30 руб. и доходят до 70; за так называемые дербаки, старые залежи, платится до 50-80 руб.; в Тверской губернии и Новгородской цены еще умеренные, но возвышаются ежегодно. Но особенно заметно постепенное вздорожание луговых угодий во многих губерниях (Тверской, Смоленской, Ярославской); хорошие луга, даже нагорные, ценятся дороже пашни: от 5 до 10 руб.; поемные же покосы везде достигают очень высоких цен, втрое, вчетверо против пашни, от 10-30 руб. в Тверской губернии, 20-25 во Владимирской и 10-40 в Московской.
Вообще арендная плата в общей средней сложности всех земель возвысилась в этом крае немного; она даже положительно упала по всем запольным ненавозным пашням, выгонам и другим угодьям, которые в первые годы по освобождении были сданы и выпаханы крестьянами и в настоящее время уже потеряли всю свою ценность. Таковые пустотные земли, ляды, сдаются ныне по ценам почти номинальным, по 25 коп. в Смоленской губернии и по 50 коп. — в Тверской. Но вместе с тем заметно положительное возвышение цен: во-первых, по всем землям хорошего качества, во-вторых, по имениям, лежащим по линиям железных дорог, рыбинско-бологовской — в Мологском уезде, орловско-витебской — в Смоленской губернии, и вообще во всех местностях, прилегающих к судоходным рекам. Так и в большей части уездов Казанской и Нижегородской губерний, лежащих на Волге и Каме.
Из всего этого мы заключаем, что в северной полосе России, где плодородие почвы безусловно зависит от правильной культуры, цены упали от прежнего, многолетнего дикого обращения с землей; они продолжают упадать и поныне от таковой же бессмысленной эксплуатации — сдачи земель под резы, ляды, под 3-4-летние посевы без навоза и продажи лесных дач промышленникам на сруб без малейшей заботы об очистке и уборке вырубленных лесосеков. Можно сказать, что большая часть владельцев этих губерний дисконтировали еще до освобождения крестьян или в первые годы после реформы всю ценность своих имений. Нам лично известны целые уезды, где в сороковых и пятидесятых годах пространные лесные дачи были, можно сказать, пропиты их распутными владельцами, променяны на ящики шампанского, проиграны в карты, где целые имения запродавались лесоторговцам на сруб и на такие долгие сроки (6-12 лет), что в продолжение этого времени лучшие строевые леса превращались в непроходимые трущобы, заваленный буреломом, сучьями и валежником.
Но, с другой стороны, можно положительно заключить, что все те владельческие земли, которые не были окончательно разорены до 1861 г., повысились с того времени в цене и что на поросшие луга, навозные пашни открылся такой запрос, какого прежде не было и какого не ожидали дворяне-землевладельцы. В настоящее время многие из них довершают разорение, начатое при крепостном праве; последние целины или старые залежи сдаются под лен, луга распахиваются, леса вырубаются, и громадная цена, установившаяся на новые земли и поемные луга (20-30-40 руб. арендной платы), суть печальные предвестники близкого истощения этой последней статьи доходности владельческих имений.
В южной полосе России арендование земель имеет совершенно другой характер и приняло в последнее время другое направление. Мы разумеем здесь всю группу хлебородных губерний, лежащих на юг от Москвы, начиная на восток с Симбирска и юго-восточных черноземных уездов Нижегородской губернии и кончая на запад Волынской и Подольской губ. Здесь арендование земель ввелось очень быстро, составляет главный промысел сельских сословий и, по-видимому, доставляет землевладельцам выгоды.
Само собой разумеется, что на таком широком пространстве представляются многочисленные исключения и резкие различия.
Всех более отделяется по своим особенностям крайняя восточная группа, состоящая из губерний Симбирской, Самарской и части Нижегородской; особенности эти, проявляясь всего более в дальнейших уездах Самарской губернии, постепенно смягчаются и сглаживаются, идя на запад.
В Самарской губернии все земледелие находится в руках крестьян. Владея по уставным грамотам очень широким наделом (помещичьи крестьяне по 12 десятин, удельные 7 1/2 десятины), они снимают, кроме того, и все владельческие земли. В Ставропольском уезде (донесения губернской и уездной земских управ) крестьяне арендуют ежегодно до 900,000 десятин, и чем далее на юг, тем сдача земель крестьянам делается более и более. В Николаевском, Новоузенском уездах почти нет селения, которое не арендовало бы значительного количества государственных или помещичьих земель; в некоторых деревнях наемных земель в 2-3 раза более, чем надельных. Николаевская земская управа приводит пример одного сельского общества, состоящего из 25,000 ревизских душ при наделе в 14 десятин удобной и 11 дес. неудобной земли, которое арендует, кроме того, 180,000 дес. чужой земли и эксплуатирует, таким образом, до 240,000 дес. или около 100 на душу. Крестьяне юго-восточных уездов арендуют также земли у киргизов соседних орд и распространяют свои культуры до крайних пределов безводных степей и песков каспийского поморья.
Условия аренды здесь также совершенно противоположны тем, которые мы заметили на севере; между тем как там крестьяне избегают долгосрочных сделок и крупных оброчных статей, здесь, наоборот, они ищут больших участков и предпочитают многолетние сроки; отдельные хозяева арендуют участки от 10-30 десятин, более зажиточные до 100 дес, но большею частью они складываются товариществами или целыми мирскими обществами и снимают пространные степи, старые залежи и целины участками от 2 до 5 тысяч десятин.
Понятно, что при таком непомерном запросе на земли, очевидно превышающем даже рабочие силы местного населения, цены должны были подняться; они стояли еще в 1858 г. очень низко, по 20-50 коп. за десятину, потом возвысились в 1862 г. до 1 руб., а в 1868 г. до 2-3 рублей. Понятно, что такое быстрое вздорожание должно было привлечь промышленников и спекулянтов. И, действительно, по новейшим сведениям оказывается, что между владельцами и крестьянами стали повсеместно посредники, оптовые съемщики из купцов, которые арендуют от уделов и помещиков обширные дачи в несколько тысяч десятин, часто 100,000 и более, и переоброчивают их крестьянам отдельными участками. Изредка являются на торги и крестьяне в составе обществ и товариществ, но большей частью не выдерживают конкуренции капиталистов и, уступая им непосредственное заключение контракта, тут же вступают с ними в сделки для съемки земель из вторых рук.
Мы описали в главе об Англии, какое пагубное действие на народное хозяйство имели таковые же посредники (middlemen) в Ирландии. На наших восточных окраинах возникают порядки, несколько похожие на ирландские и которые, во всяком случае, внушают некоторые опасения. Купцы-съемщики берут обыкновенно земли на 5-7 лет большими количествами по средней цене, от 1 до 2 1/2 руб.; цены эти разбиваются по разным сортам земли: за целину, залежи и вообще крепкие земли платят от 3 до 7 руб., за мягкие от 2 до 5, за выгоны и пустые степи цена падает до 1 рубля и даже до 35 коп. Средняя годовая плата колеблется между 12 и 50 коп. в Новоузенском уезде и 2 1/2 — 3 руб. в Ставропольском. Между тем при передаче земель крестьянам плата возвышается до 5-8 руб. и за переуступку отдельных участков крестьяне платят купцам-съемщикам отступного от 10 до 30 %; в отдельных случаях барыши арендаторов бывают гораздо значительнее и составляют до 75 % арендной платы.
Другая черта, которая также представляет некоторое сходство с Ирландией, есть та, что здесь, как и там, крупное землевладение сосредоточено в руках отсутствующих собственников, из коих главные: удельное ведомство и дворяне, получившие в последнее время по высочайшему пожалованию обширные ненаселенные степи и проживающие, почти все без исключения, на службе, вдали от своих имений. Под влиянием этих двух причин — абсентеизма крупных владельцев и посредничества крупных съемщиков — в Самаре уже начинают проявляться те же признаки истощения почвы и оскудения сельских сословий, которые мы описали в Ирландии. В течение первых 8 или 10 лет, до 1868-70 гг., цены возвышались и возвысились вчетверо, затем стали упадать и в 1872 г. понизились с 2 руб. до 1 1/2. Затем последовал целый ряд неурожайных годов; старые залежи и целины поубирались, посевы белотурки на мягких землях не удавались вследствие быстрого перерода этого хлеба; в южных уездах, где много свежих земель, арендная плата все еще дорожала, но в северных падали арендные цены, сокращались урожаи, беднели земледельцы, покуда, наконец, не разразилось над этой плодороднейшей полосой России небывалое бедствие голода 1878 г., вызвавшее во всей империи столько же сочувствия, сколько и пререканий.
Смеем думать, что независимо от неурожаев, которые по общему закону природы поражают попеременно все страны и местности нашей русской земли, самарский голод должен быть отчасти приписан и хищнической культуре, которая введена была в этом крае немедленно по упразднении крепостного труда. Везде, где проявляется та же пагубная система хозяйства, где собственники, живя в отдалении от своих имуществ, извлекают из них наивысшую ренту посредством оптовых съемщиков, а эти последние, в свою очередь, переоброчивают земли мелким арендаторам, где, таким образом, кроме владельческой поземельной ренты, появляется еще другая, спекулятивная, торговая, там неминуемо все прибыли земледелия поглощаются этими посредниками. А самим хлебопашцам остается только тяжкий и бесплодный труд. Мы видели, что в Ирландии middlemen обогащались на счет обеих сторон — землевладельцев и крестьян; в Самаре, по новейшим известиям, купцы-съемщики берут отступного от крестьян до 30 %, выгадывают на таковом посредничестве до 75 % арендной платы, и этих указаний уже достаточно, чтобы заключить, что все прибыли земледелия остаются в их руках. Временно и мгновенно рента землевладельцев могла и возвыситься от искусственного возвышения цен при торгах. Также и крестьяне могли выручать в первые годы некоторые барыши от посева ценных хлебов (белотурки) на крепких, девственных почвах, но вскоре почва отказалась производить, а люди платить, и 2-3 лет, 1870-73 гг., неурожая достаточно было в Самаре, как одного года в Ирландии (1847), чтобы разорить сельские сословия, помещиков и крестьян. В барышах остались только купцы-съемщики, которые успели навлечь из земли все ее производительные силы, из народа — все его платежные средства.
В смежную Симбирскую губернию, Саратовскую и в южные уезды Нижегородской эта наемная эксплуатация еще, по-видимому, не проникла: долгосрочные аренды большими участками встречаются редко, крестьяне арендуют помещичьи и удельные земли непосредственно; но здесь проявляется другое обстоятельство — это быстрое возвышение арендных цен вследствие малоземелья крестьян. Так как в этой полосе было наиболее применено распоряжение об уступке крестьянам в дар 74 надела (по ст. 123 Положения о крестьянах), распоряжение, которое было проведено, вопреки мнению редакционной комиссии, по настоянию некоторых крупных и знатных собственников, владевших большими имениями в этих краях. Действия этой меры не замедлили обнаружиться; в окрестностях имений, перешедших на так называемый даровой или нищенский надел, наемная плата за земли устанавливается почти произвольно немногими богатейшими собственниками-землевладельцами и крестьяне нанимают свои прежние пашни по цене, возрастающей с каждым годом. Сведения (Симбирская управа, Сызранский городской голова) показывают, что цены растут значительно и с каждым годом: имения, где в 1864 г. земли сдавались по 3 руб., в 1872 — уже по 7 руб. Итак, во всей этой крайней восточной полосе России, приволжской, низовой, земледелие находится почти исключительно в руках крестьян. Неодолимое стремление сельских обывателей к распространению своих эксплуатации, к захвату наибольшего количества угодий вытесняет из этого края вольнонаемное, издельное хозяйство; господских запашек мало, сдаточная система преобладает, в батраки и поденщики крестьяне не нанимаются и вместе с тем, по беспечности владельцев, с помощью спекулянтов, купцов-съемщиков, все более и более распространяется беспощадная культура, так называемая система залежей, выгодная для съемщиков, убыточная для владельцев и безусловно пагубная для народного хозяйства.
Переходя от Волги на запад, мы входим в другую полосу — собственно черноземную, где условия и положение землевладения очень изменяются. Это полоса, состоящая из группы великороссийских и новороссийских губерний от Рязани и Тулы до Курска и Харькова, наиболее выиграла от освобождения крестьян; но выгоды эти едва ли не большие для дворян-помещиков, чем для отпущенных на волю крепостных. Мы выше видели, что средние продажные цены в этих губерниях почти удвоились в 10 лет, что составляет полное и неопровержимое доказательство возрастающей доходности этих земель, хотя относительно арендных плат показания очень разноречивы. Ввиду предполагаемых податных реформ, местные обыватели и их представители, земские управы, очевидно, не находят выгодным преувеличивать свои ресурсы, соответственно коим могут быть возвышены и оклады, и поэтому приводимые ими числа доходности скорее уменьшены, чем преувеличены. Несмотря на это, быстрое возвышение цен обнаруживается почти во всем этом крае. По отзывам самих землевладельцев, и можно безошибочно принять, что это повышение с 1861 по 1872 г. составляет не менее 100 %, а скорее более.
Всего более поднялись арендные цены в новороссийских губерниях. В Екатеринославской по списку, представленному управлением государственных имуществ, по 31 оброчным статьям, заключающим в себе 36,440 десятин, оказывается следующее громадное повышение:
в 1860 г. они сданы были на сумму — 18.882 руб.;
в 1866 г. они сданы были на сумму — 27.916 руб.;
в 1872 г. они сданы были на сумму — 54.180 руб.
В 12 лет цены казенных оброчных статей возвысились втрое, а так как частные владельцы всегда сдают свои земли несколько дороже, чем казна, то можно безошибочно принять, что такое же повышение произошло и по всем владельческим землям. В Таврической губернии земские управы показывают, что цены поднимаются ежегодно на 10 %, что в некоторых уездах они утроились в течение последних 12-15 лет, а в Феодосийском возвысились в 4 раза.
В прочих губерниях черноземной полосы повышение было несколько слабее; но из всех отзывов можно вывести общее заключение, что с 1861 г. повсеместно начали подниматься оброчные цены, что это повышение шло постепенно и правильно по 10-15 % в год, что оно достигло высшего предела в 1872 г., что затем, вследствие неурожаев в 1872-74 годах, движение это несколько приостановилось, но следует ожидать и дальнейшего вздорожания аренд, если урожаи будут обильные[29].
Между тем и в этой полосе повторяется то же явление, которое мы заметили в северной, что долгосрочных аренд нет или очень мало; крупные съемщики, которые, как мы выше сказали, появились на восточных окраинах, здесь не находят себе места; съемщиками являются опять одни крестьяне или крестьянские общества и входят непосредственно в сделки, большею частью погодные и словесные, с землевладельцами на отдельные участки. Здесь представляется и другой факт: в Орловской, Курской и других центральных губерниях главными съемщиками являются не отдельные хозяева, но целые сельские общества; они иногда заключают условия на долгие сроки, от 6 до 9 лет, и на участки более или менее обширные, в 300—600 десятин; цены дают довольно высокие, в средней сложности трехлетнего севооборота, с паром включительно от 5 до 6 рублей. Предводители дворянства и местные землевладельцы свидетельствуют, что «по неимению благонадежных арендаторов владельцы предпочитают отдавать свои земли сельским обществам, как более других исправным плательщикам». Наконец, и в этом крае надо подметить то же самое явление, которое проявляется на севере — непомерное вздорожание луговых угодий с сравнении с пашней. Средние арендные цены стоят:
|
|
| |
| В Саранском уезде Пензенской губернии | 5-7,5 | 10 |
| В Тамбовском Пензенской губ. | 6-15 |
|
| В Скопинском уезде Рязанской губ. | 8 |
10править |
| В Ряжском уезде Рязанской губ. | 10-12 |
|
| В Алексинском уезде Тульской губ. | 1-5 |
|
| В Одоевском уезде Тульской губ. | 2-6 |
|
| В Кромском уезде Орловской губ. | 6-15 |
|
В западной группе той же полосы в малороссийских губерниях и в так называемом Юго-западном крае (Киевской, Волынской, Подольской губ.) представляются опять некоторые особые черты: во-первых, долгосрочной аренды, которые в великороссийских губерниях очень редки, а где и встречаются, то преимущественно заключаются с крестьянскими обществами (за исключением разве некоторых уездов Самарской губ), здесь довольно распространены и притом принимают уже характер настоящих арендных условий, фермерства, формальных контрактов; во-вторых, съемщиками здесь уже являются не одни крестьяне и сельские общества, но большею частью лица других сословий, польские мелкие дворяне, шляхтичи и евреи. Все показания местных жителей и учреждений, земских управ губерний Черниговской и Полтавской, предводителей дворянства и землевладельцев Киевской, Подольской и Волынской губерний подтверждают эти два факта: а) что долгосрочные аренды здесь очень распространены, и б) что они находятся отчасти в руках поляков, большею частью в руках евреев. В Черниговской губернии еще конкурируют с ними кое-где зажиточные домохозяева из хуторян-казаков; но чем далее мы подвигаемся на юго-запад, тем более вытесняется туземное сельское сословие из арендования земель, уступая место инородцам-разночинцам. В Киевской и Подольской губ. большая часть имений арендуется евреями; несмотря на запрещение о том, установленное законом, они заключают контракты на долгие сроки, на выгодных условиях, на чужое имя и, имея мало наклонности к сельскому хозяйству, эксплуатируют имения в более промышленном и торговом отношении, извлекая и выжимая из почвы и землевладельцев последние их соки и силы.
Вместе с тем здесь заметно явление прямо противоположное тому, которое замечается в великороссийских губерниях; там преобладает погодная однолетняя съемка земель мелкими оброчниками из крестьян, здесь, наоборот, долгосрочные аренды вытесняют мелких съемщиков или ставят их в невыгодные условия сравнительно с крупными съемщиками. Так, в Подольской губернии помещичьи земли сдаются крестьянам не иначе, как за часть урожая, за сноп, причем часть, идущая в пользу владельца, год от году увеличивается. Между тем как в великороссийском крае крестьяне избегают вообще таких плат натурой, а когда и принимают эти условия по безденежью, то выговаривают себе большую часть. Например, в Харьковской губернии отдают владельцу У урожая, в Самарской — 1 мешок белотурки в 8 мер, в Волынской, по отзывам самих землевладельцев, они берут в свою пользу часто 2/3, а иногда 3/4 всего урожая зерна и соломы. В последнее время владельцы даже перестали давать съемщикам семена для посева, заставляя их отбывать пашни своими семенами. Цены аренды и здесь повышаются, как и во всей хлебородной полосе, и если показания местных жителей достоверны, то повышение это идет здесь не так быстро, как в восточных и центральных губерниях, несмотря на то, что Юго-западный край по хлебородию и по удобству сбыта поставлен в несравненно лучшие условия, чем прочие местности. При долгосрочных арендах средние цены стоят в Волынской и Подольской губ. 4-6 руб., в Киевской — в 4 и 4 1/2. Тому лет 6 или 10 они считались в 3 руб. по средней сложности. В погодный наем земли отдавались казной (Овручский уезд Волынской губернии) в 1871 г. по неимоверно низкой цене: 32 копейки за десятину, а ныне по 80. Если сравнить эти цены со смежными губерниями, например с Екатеринославской, где казенные же земли сдаются по средней цене 1,49 (в 1872 г.), или с Таврическою, где арендные цены поднялись втрое и вчетверо, то надо удивляться, что в этом плодороднейшем крае, житнице северо-западной полосы Европы и России, поставляющем высшие сорта пшеницы в балтийские и черноморские порты, арендные цены ниже, чем в местностях, отдаленных от сообщений. Но это объясняется само собой влиянием долгосрочного арендования крупных съемщиков, которые настолько же понижают цены оптовых аренд, насколько мелкие оброчники их возвышают. В Юго-западном крае, вследствие спекулятивных оборотов ловких евреев, замечается даже, что возвышение арендных цен гораздо слабее, чем возвышение продажных цен. Таким образом, здесь подтверждается общая сельскохозяйственная аксиома, что крупные съемщики фермеры, являясь посредниками между землевладельцами и земледельцами, отбирают в свою пользу от собственников и рабочих большую часть чистой ренты первых и заработков вторых.
Нам остается теперь рассмотреть две отдельные группы губерний, где положение сельских сословий иное, где весь аграрный строй раздавался из других начал, чем в великороссийском крае. А именно из тех воззрений на землевладение и сельское хозяйство, которые преобладали в цивилизованных странах Европы, откуда и перенесены поместными сословиями, польской шляхтой и ливонским рыцарством, в Литву и Остзейский край.
В обеих этих полосах крестьянский быт отличается от великороссийского существенно тем, что земли состоят в подворном и участковом владении крестьянских семей, наследуются сыновьями от отцов преемственно и большей частью по первенству и что дворы составляют цельные нераздельные имущества, имеющие определенную норму, уволоку или гуфу.
Все эти условия составляют прямую противоположность великороссийского мирского владения. И поэтому для сравнения этих двух порядков владения необходимо проследить настоящее положение этих двух краев, всего более приближающихся в европейскому аграрному строю.
В трудах комиссии для исследования сельского хозяйства и в докладах другой комиссии, податной, представлены сведения, хотя несколько сбивчивые и неполные, но очень любопытные — о состоянии землевладения и сельского хозяйства в этих двух группах губерний. Сведениями этих комиссий мы и воспользуемся как новейшими.
О литовских губерниях мы имеем известия несколько односторонние: в отзывах губернских присутствий и землевладельцев губерний Виленской, Ковенской, Гродненской положение землевладения описывается только с точки зрения помещичьих интересов. Заявляются, впрочем, справедливые жалобы о расстройстве сельского хозяйства вследствие политических смут 1863 г., контрибуционного сбора, наложенного на имения поляков, также сервитутов и чересполосности помещичьих дач с крестьянами. Но собственно о положении крестьян упоминается только вскользь и только в отношении одной меры, которая возбуждает некоторые опасения: известно, что по распоряжению правительства всем прежним батракам, не имевшим земли, отведено было по 3 десятины на семейство; эта пропорция повсюду признается недостаточной, и быт означенных крестьян очень стесненным. Землевладельцы Виленской губернии отзываются: что «положение крестьян, наделенных 3-десятинными участками, не представляет им выгод; что они на своих участках содержат 1 корову и несколько овец, рабочий скот нанимают у крестьян-хозяев из-за дней, отрабатываемых летом; что, таким образом, половина рабочей летней поры проходит на этих заработках, другая половина на работах по собственному хозяйству, и что только поздней осенью освобождаются они для отыскания вольнонаемных работ, необходимых для их существования». (Доклады ком. для иссл. сельск. хоз., отд. IV о землевлад., с. 7). Также жалуются ковенские и виленские помещики на допущение разделов между сыновьями, заявляют: что «правительство не должно поощрять образования мелких хозяйств, которые только доставляют средства существования их обладателям (sic!); напротив, необходимо разрешить покупку участков между крестьянами, чтобы образовать большие и прочные фермы». (Idem, с. 6). Наконец, описываются также с невыгодной стороны и новые правила наследования, введенные русским правительством. Предводители дворянства вместе с землевладельцами Ковенской губернии пишут: что «для усиления крестьянских хозяйских единиц и противодействия разделам желательно законоположение, определяющее переход по наследству крестьянского двора сообразно с прежним обычаем, по которому двор и весь хозяйственный инвентарь переходит к старшему или младшему из детей без различия пола» (Idem, с. 8).
Но совершенно полную и яркую картину аграрного положения этого края мы находим в другом документе, в журнальном постановлении соединенных присутствий Ковенской губернии, представленном в податную комиссию (Свод отзывов о податной реформе. Часть 3. Отд. 1, с. 527). «Крестьянское население Ковенской губернии, — пишет присутствие, — занимается исключительно земледелием; торговля и всевозможные при местных условиях промыслы, без всяких изъятий, находятся в руках евреев, так что крестьяне не имеют посторонних заработков ни в черте губернии, ни за пределами ее. Таким образом, земля представляется здесь единственным источником, из которого крестьянское население почерпает средства к жизни и к уплате всех денежных сборов. Поэтому мерилом рабочей силы в Ковенской губернии служит не крестьянский двор, а размер поземельного при этом дворе участка. Вследствие издавна существующего в крае подворного землевладения, местное положение 19 февраля укрепило за крестьянами все усадебные и полевые земли и угодья, коими крестьяне до того времени пользовались; крестьяне же, не владевшие земельными участками во время обнародования положений, оставлены без наделов, хотя впоследствии и были приняты меры к уменьшению числа безземельных крестьян предоставлением права на 3-десятинные участки тем крестьянским семействам, которые были обезземелены помещиками до 1857 г. А обезземеленным после этого срока — права возврата отобранных у них участков; но число это и в настоящее время столь значительно, что обращает на себя внимание при обсуждении вопроса об изменении податной системы. Из общего числа 318,800 душ крестьянского населения крестьян, владеющих землею, числится 208,000 душ, следовательно, число безземельных крестьян достигает до 110,800 душ, или 34 %. Средняя величина подворного участка простирается до 17 1/2 дес, а душевого надела 672 дес. Нормальная величина подворного участка составляет в Ковенской губернии 20 десятин, т. е. уволоку; в тех местностях, где крестьяне проживают не деревнями, а односельями, крестьянские участки значительно превышают нормальную величину и достигают до 100, а иногда и более десятин. В деревнях же вместе с у водочными участками иногда усматриваются полуволочные (10 дес.) и огородные; сверх того, вследствие указанных выше распоряжений правительства в бывших помещичьих имениях появилось значительное число 3-десятинных участков. Таким образом, подворные крестьянские участки видоизменяются от У десятины до 100 и более. Из вышеизложенного видно, что 2/3 крестьянского населения Ковенской губернии находятся в условиях более благоприятных, сравнительно с крестьянами великороссийских, новороссийских и белорусских губерний, где высший душевой надел в 6 десятин распространен лишь на местности с весьма неблагоприятными хозяйственными условиями, между тем как Ковенская губерния отличается доброкачественностью почвы, высокою ценностью земли и весьма удобным сбытом продуктов сельского хозяйства. Остальная треть крестьянского населения губернии представляет, напротив, массу батраков, кутников и бобылей, не имеющих никакой собственности и изыскивающих средства к существованию единственно личным трудом в помещичьих и крестьянских хозяйствах. Кутники имеют, правда, собственные усадьбы, но воздвигнутые на клочках чужой земли за известную, большею частью весьма тяжкую повинность в пользу хозяев. Один вид этих дворов вызывает, по словам соединенных присутствий, величайшее сострадание. Вследствие подворного землевладения и значительного числа безземельных крестьян заработная плата до такой степени ничтожна, что батраки не всегда имеют возможность одеться и прокормиться. Батраки 1-го разряда, или так называемые полные батраки, получают по 25-30 руб. в год жалованья (и облагаются сельскими сходами окладами от 5 до 8 руб., а иногда и более, на пополнение одних подушных податей); батраки же последнего разряда (число разрядов не везде одинаково), т. е. полупастухи, мальчики 10-12 лет, получают в год 5 и редко до 10 рублей (облагаются окладом до 2 руб.). При всяком нарушении правильного хода сельского хозяйства губернии и при всяком неурожае безземельные крестьяне лишаются и этих скромных заработков, и иногда положение их становится безвыходным, как это доказали смутное время 1862—1863 гг. и голодные 1867—1868 гг.»
Таким образом, в литовских губерниях обнаруживаются уже в полном виде те же последствия участкового владения, как и в Западной Европе, последствия неотвратимые: одна часть сельского населения богатеет, другая беднеет; покуда население редко, первая часть больше второй; в Литве она относится в настоящее время как 2/3 к 1/3; но по естественному ходу вещей, по мере того как страна насыщается населением, изменяется и эта пропорция, и сельский пролетариат, нарастая постепенно и незаметно, становится силой равной, а потом и большей, чем материальные силы имущественных классов.
Надел батраков 3-десятинными участками, точно так, как и четвертной (так называемый — даровой) в великороссийских губерниях, оказывается полумерой, не выручающей крестьян из рабочей кабалы. Как в Германии крестьянское сословие распалось на два класса, полных хозяев и мелких, так и в Северо-западном крае под влиянием немецкой культуры образуется раскол в крестьянстве, разбитом на две категории: одна с наделом от 1/2 дес. до 3 дес. на двор, другая с участками в 20 и до 100 десятин.
Итак, первым последствием подворного владения здесь, как и в Европе, оказалось: а) относительное благосостояние одной части крестьян, б) совершенное обнищание другой, с) упадок рабочих цен, в особенности цен на содержание годовых рабочих батраков.
То же самое представляется и в остзейских губерниях. Но с тою разницею, что здесь немецкое дворянство, следуя примеру своих единородцев, провело с большей ловкостью аграрную систему, привитую в Германии. И, не подражая легкомысленным польским панам, затеявшим политические смуты, чтобы отстоять свои владельческие права, умело, напротив, преданностью престолу и ревностью к службе снискать милость высшего правительства и благополучно довершить дело, начатое их благородными предками, — завладение большею частию крестьянских земель. Мы у же выше описали правильный систематический ход этой аграрной революции, и нам остается только подвести итог ее к настоящему времени по последним сведениям, собранным правительством.
Известно, что главное отличие крестьянской реформы в этом привилегированном крае состояло в том, что обязательный выкуп был отвергнут дворянством прибалтийских губерний, и уступка подворных участков крестьянам совершилась не иначе, как по добровольному соглашению, причем арендные земли могли быть запроданы и другим лицам не крестьянского сословия. В сущности, это был не выкуп, а вольная продажа, которая не нуждалась ни в какой регламентации и могла бы обойтись без всяких законодательных мер, так как вся операция зависела от благоусмотрения помещика.
Результаты ее следующие:
В Курляндской губернии немедленно по обнародовании положения 1863 г. о приобретении крестьянами в собственность арендных участков продажные и арендные цены внезапно возвысились; по оценке курляндского кредитного общества средняя арендная цена в 1869 г. была уже 8 руб. за десятину и продолжает возвышаться по приблизительному расчету на 10-30 % в 12 лет; за десятину под лен платят 40-60 руб. аренды. Продажная цена поднялась так же быстро и при этом оказывается, что цена крестьянских земель всегда стоит гораздо выше вольных цен на прочие земли. Последние обыкновенно колеблются между 60-70 руб., крестьянские подворные участки продаются средней ценой 30-35 % дороже, по 80-90 рублей. В крестьянском дворе средним числом содержится 42 дес, по другим сведениям — 56 дес. Помножая это число на среднюю цену десятины, мы получим стоимость одного крестьянского участка равную 3360-5040 руб. Очевидно, что такая высокая ценность доступна только наиболее зажиточным отборным домохозяевам и что подобная операция должна остановиться на высшем разряде крестьян.
В Лифляндской губернии те же самые явления: в последние 6-10 лет арендные цены повысились на 25 %, средние продажные цены стоят в 66 руб., но так же, как и в Курляндии, гораздо выше при продаже крестьянских дворов, чем по прочим землям. Стоимость подворного участка колеблется между 2564 руб. в Верроском уезде и 4925 руб. в Вольмарском, средняя цена — 2818 руб.
Наконец, в Эстляндской губернии размеры участков несколько меньше (36 дес.) и продажная цена ниже (48 руб. за десятину), что составляет по средней стоимости около 1728 руб. за подворный участок. Эти цифры убедительнее, чем всякие рассуждения; они доказывают, что приобретение поземельной собственности обставлено такими условиями, что она делается с каждым годом более недоступною для массы крестьян. Крестьянский двор по размерам своим превышает средний размер рабочей силы одной семьи; в продажу он всегда идет в целом составе, без разделения, арендные цены растут ежегодно на 1-3 %, и соразмерно им по капитализации возвышаются и продажные цены. Они уже ныне дошли в этом крае песков и болот до суммы, превышающей среднюю ценность земель в плодороднейшей и притом более густонаселенной полосе России, — до 66 руб. в Лифляндии и 91 руб. в Курляндии. Но эта средняя стоимость выведена из общей сложности всех запроданных земель, из коих около половины состоит из диких непроизводительных земель. В частности, за лучшие угодья, пашни и покосы цены несравненно дороже; в Курляндии они колеблются между 80 и 130 руб.; в Лифляндии пахотные земли продаются крестьянам — в Дерптском округе — по 136 руб., в Перновском — по 90-240 руб., в Рижском — по 246—420 руб., луга стоят от 36 до 180 руб. Таким образом, ценность одного подворного участка может быть поднята по произволу владельца до суммы, совершенно недоступной большей части крестьян, чего и требовалось достигнуть для удержания поземельной собственности за дворянством. Эта цель, по-видимому, и достигнута; продажа крестьянских дворов идет очень медленно и туго, всего с 1865 по 1872 г. продано: Из общего числа дворов помещичьих и крестьян:
В Курляндии 11,906 продано 2,556, т. е. 21,47 %
Лифляндии 36,956 продано 7,080, т. е. 19,10 %
Эстляндии 26,300 продано 904, т. е. 3,43 %
Итого: 75,162 продано 10,530
Итак, в то время как в России перешло уже в разряд собственников около 2/3 крестьян, в Прибалтийском крае их охватывается только 4/7. На 10,530 дворов крестьян-собственников приходится по средней сложности (9,44 души на один двор) всего около 100,000 душ, а так как крестьянского населения считается в трех губерниях 685,160 рев. душ, то вся остальная часть (585000) состоит еще поныне на оброчном положении и из них значительная часть не имеет вовсе земли.
Из этого видно, какое глубокое, коренное различие отделяет поземельный строй остзейских губерний от великороссийского: там дворянство удержало за собой полное право собственности, уступая его немногим зажиточнейшим домохозяевам по вольной продаже. У нас оно наделило поровну и обязательно всех крестьян лучшими угодьями и должно было держаться выкупной цены, установленной правительством. В России собственностью воспользовались все, бедные и богатые, в прибалтийских губерниях — только богатейшие из крестьян; таким образом, в этом закоулке Германии совершается на наших глазах значительный переворот, который мы уже выше описали: разделение крестьянского сословия на два класса: один, состоящий из самостоятельных, домовитых и зажиточных хозяев, которые одни и остаются на местах, вступают постепенно во все права землевладения, приурочиваются к поместному сословию и в отношении культуры и всех своих интересов примыкают к средним классам, резко отделяясь от низших; другой — образующейся из бобылей, кутников (Kleine ländliche Stellen в Пруссии, Lostreiberstellen в Лифляндии и Эстляндии) и из батраков, мызных работников, безземельного люда, служащего у помещиков и у крестьян-домохозяев. Сословная организация проникает, таким образом, и в быт землевладельцев, имущественные классы благородной крови подкрепляются новыми союзниками из черных людей и все далее и глубже отделяются рабочие от хозяев, собственники от пролетариев.
Хотя такие заключения, разумеется, не заявляются местными учреждениями и землевладельцами в такой откровенной форме, но из разных отзывов видно, что сельский пролетариат растет быстро в Остзейском крае.
Из Эстляндской губернии пишут, что переход земель к крестьянам посредством продажи идет медленно, потому что крестьяне этой губернии менее зажиточны, чем в других остзейских. Что крестьянские дворы состоят большей частью из чересполосных несплошных земель, а что продажа совершается только тогда, когда крестьянское хозяйство размежевано и округлено (доклад комиссии для исследования сельского хозяйства, отдел IV, о землевладении стран)[30].
Курляндский губернатор доносит, что хотя по закону 26 февраля 1870 г. и предположено наделить безземельных крестьян из казенных земель полными участками в 12-20 десятин и мелкими от 3 до 8, последним только в тех местностях, где, кроме хлебопашества, имеются и другие промыслы, но в действительности и вопреки этому постановлению (это пишет губернатор) отводятся большею частью участки в 3 десятины и менее, число мелких хозяйств размножается выше меры, и изымание платежей год от года более затрудняется (Idem).
Губернский предводитель той же губернии заявляет о неудобствах издавна существующего порядка наследства, по коему крестьянские хозяйства преимущественно переходят по первородству в нераздельном составе. Причем наследник, принимающий хозяйство, по оценке обязан выплатить капитал прочим членам семейства. И часто, когда оценка высока, обременяется неоплатными долгами (Idem, с. 8).
Отзывы из Лифляндии (сельскохозяйственных обществ, арендаторов и землевладельцев) имеют особое значение: все эти местные учреждения и жители называют крестьянский двор не просто крестьянским двором, а условленным термином «созданный капитал», выводя из этого названия священные и неотъемлемые права собственника на свое создание, как будто земля и почва в самом деле создаются человеческим трудом. Между тем крестьяне горько жалуются на лихвенные платежи, взимаемые этими создателями с своего капитала, и сельские общества Перновского уезда заявляют, что аренда с хуторов доходит до непомерной цены — от 10 до 100 % «созданного капитала»; за земли под лен платили аренды 40-60 руб. в Верроском уезде и 75-80 руб. в Дерптском. Они жалуются на § 12 положения 13 ноября 1860 г., по коему требуется согласие собственника на установление арендной платы, тогда как они желали бы «нормирования аренды и сроков законом», точно так, как оно установлено в России для временно-обязанных крестьян. Далее они отзываются, «что собственники пользуются своей монополией во вред крестьянам, которые для своего пропитания должны брать аренды за всякую цену». Они рассчитывают и приводят примеры, что по 4 хуторам в 20, 11, 16 талеров (талер по оценке равняется 60-100 руб.) арендаторы терпят убытка от 294 до 638 руб., что арендная плата равна 14-34 % ценности; наконец, что покупная цена крестьянских дворов, соразмеряясь с высокой арендой, крайне обременительна, так что приобретение хуторов крестьянами от помещиков делается с каждым годом менее доступным и что те земли, которые тому 10 лет продавались по 90 рублей за талер, теперь ценятся в 300 рублей (около 76-100 руб. за десятину).
Особенно любопытно и поучительно сравнение, выведенное перновским и эстским сельскохозяйственным обществом о положении крестьян-арендаторов и крестьян-собственников; выходит, что хутор (примерно в 30-40 дес), с коего аренды положено 100 руб., продается не менее 2500 руб., причем крестьянин должен уплатить 500 руб. задатка, а с остальных 2000 руб. выплачивать процентов 120—140 руб. Если же прибавить к этому расходы за объявления, планы и контракт, то выходит, что платежи собственника на 50 % выше арендаторских.
Лифляндские обыватели также жалуются на закон, которым наименьший размер крестьянского двора определен в 30 дес, и предлагают, чтобы размер этот был уменьшен наполовину, до 15-20 десятин. Они приписывают излишне высокой норме и ценности этих участков стеснение крестьян неособенно зажиточных, которые, не имея средств для покупки своих дворов, бросают их, переходят на житье и постой к другим хозяевам или же переселяются во внутренние русские губернии. Переселения эти составляют, по-видимому, докучную заботу лифляндских землевладельцев. И они приводят следующие причины этого, как они выражаются, ненормального явления, а именно: а) недостаток мелких участков для арендования и продажи крестьянам; б) вызов агентами из соседних губерний работников и арендаторов; с) подстрекательство недовольных людей, преимущественно отставных солдат; d) льгота от рекрутской повинности, даруемая тем домохозяевам, которые приписываются к купленным участкам. На усиление переселения также жалуются и эстляндцы, приписывая их тем же причинам и предлагая также образовать мелкие участки для продажи крестьянам (Idem, с. 5, 6, 8, 9).
Мы думаем, что эти отзывы вполне подтверждают наши выводы и что благосостояние крестьян западных наших окраин есть явление одностороннее, затемняющее нищету и злополучие одной части населения богатством другой; причины, приводимые местными землевладельцами, отчасти верны, но неполны, ибо очевидно, что не одни размеры крестьянских участков препятствуют их покупке крестьянами, но высокие цены, устанавливаемые владельцами по их произвольной оценке, и уменьшение размеров продажных хуторов не только не облегчит их покупку, но, вероятно, как это было в Ирландии, возвысит продажные цены земель еще выше, так как покупателей явится больше.
Вернее и правильнее объясняют свое положение сами крестьяне (Перновского уезда), ходатайствуя о нормировании законом арендных и продажных цен. Но землевладельцы германской расы этого именно никогда и нигде не допускают, защищая свой принцип свободных сделок, вольной аренды и продажи, и продолжая из рода в род свой культурный бой (Kulturkampf) за обезземеление крестьян[31].
Мы обошли, таким образом, кругом разные полосы русской империи, начав с коренных русских земель древнейшего населения, Новгорода и Пскова, идя оттуда на северо-восток, куда шли и первые русские переселенцы; затем повернули к юго-востоку, прошли на запад и, подвигаясь на север, окончили наши исследования Литвой и Балтийским поморьем, где круг, нами описанный, замыкается, подходя к тому же Новгороду, колыбели русской гражданственности.
Картина, нами очерченная, выходит такая пестрая, что для большей наглядности нужно выбрать из нее главные черты и описать их отдельно.
Первый факт, который выделяется особенно ярко из этих исследований, есть следующий: крестьянское землевладение особенно сильно на восточных окраинах Российской империи, поместное -- на западных, а вся центральная Россия составляет промежуточную полосу между этими двумя крайностями, где, если идти по направлению с северо-востока на юго-запад, примерно из Перми к Киеву, помещичий и дворянский элемент постепенно усиливается, а крестьянский, напротив, слабеет. Всего слабее оказывается поместное владение на северных и восточных окраинах России. Считая средними землевладельцами собственников, имеющих 100-1 000 дес, и крупными тех, коим принадлежат более 1 000 десятин, мы находим в губерниях:
| Владельцев |
|
|
| Архангельской | 5 |
1править |
| Вологодской | 353 |
34править |
| Олонецкой | 171 |
94править |
| Вятской | 127 |
63править |
| Пермской | 18 |
9править |
| Оренбургской | 81 |
101править |
| Астраханской | 18 |
23править |
По всем новейшим сведениям, собранным правительственными комиссиями в этой обширной полосе, опоясывающей русскую империю, все хозяйственное, действительное владение находится в руках крестьян; право собственности поместного сословия только номинальное, эксплуатация вся производится землевладельцами, арендование земель, пользование угодьями принадлежит им, и хищническая культура продолжает извлекать последние соки из немногих удобных земель помещичьего владения. Покупщиками господских земель являются почти исключительно те же вольноотпущенные крестьяне. Число новых владельцев мелкого разряда прибывает в громадных размерах; господские запашки упраздняются, и весь ход аграрных отношений указывает, что эта обширная территория постепенно переходит в исключительное владение мелких собственников, хлебопашцев. Несколько более сильным оказывается помещичий элемент в промышленных губерниях, окружающих Москву: здесь число владельцев довольно значительно, но зато размер их владения очень мал и средней сложности составляет на 1 владельца в Рязанской губернии 171 десятину, в Курской 171, в Калужской 360, во Владимирской 347, в Ярославской 340. Здесь, как и в северо-восточной полосе, хлебопашество и сельское хозяйство находятся в прямой зависимости от запроса на земли крестьян и поземельная рента — от арендных цен, ими предлагаемых.
Это обстоятельство значительно изменяется, когда мы переходим с востока через Волгу, с севера через Оку и вступаем в черноземную и степную полосу России. Крупное — поместное и мелкое — крестьянское хозяйство находятся в правильном соотношении, в нормальной пропорции: число наемщиков среднего разряда довольно велико, чтобы составить на местах плотную среду образованных людей, непричастных ни аристократическим тенденциям высшего дворянства, ни грубым предрассудкам крестьянского сословия; ценность их имуществ возрастает так быстро, что все жалобы на невозможность вести хозяйство сами собой опровергаются; арендные и продажные цены не обусловливаются исключительно, как на севере, вопросом крестьян, но растут правильно, постепенно возвышаясь, по капитализации среднего годового дохода. С другой стороны, крестьяне большей частью обеспечены земельным наделом на хлебородных почвах этой привольной страны от крайней нищеты и временно в отдельных окрестностях, стесненные малоземельем, находят, однако, и выгодные заработки в свободное время, и сдаточные земли для пополнения своих коренных наделов; исключение, к сожалению слишком многочисленное, составляют помещичьи крестьяне, отпущенные на так называемый даровой надел, и в тех местностях, где проведена была эта мера, поместное сословие получило уже ныне, по отзыву местных управ, решительное преобладание, пользуясь высшими арендными ценами и дешевой работой от малоземельных поселян. В общей сложности частные владельцы в этом крае выгадали от освобождения крестьян более, чем все прочие, и едва ли не более, чем сами крестьяне, и если в некоторых местностях и слышатся еще упорные жалобы на невозможность вести правильное хозяйство, то это должно быть приписано не столько недостатку средств, сколько неумению и нерасчетливости наших сельских хозяев, предпочитающих легкий труд сдачи земель в оброчное содержание тяжким заботам и усидчивому труду собственной эксплуатации.
Тем не менее и в этом благодатном крае, житнице России, где ценность имуществ в последнее десятилетие удвоилась и утроилась, землевладение неуклонно стремится к раздроблению на мелкие участки, переходит с неимоверной быстротой в руки крестьян, т. е. самих хлебопашцев; господские запашки сокращаются, а крестьянские расширяются, и этот переворот, приписываемый на севере, и с некоторой справедливостью, дурному качеству земель, оставшихся во владении помещиков за наделом крестьян, здесь, в черноземно-степной полосе, где обеим сторонам достались земли одинаково плодородные, приписывается преимущественно недобросовестности рабочих, неисправности их при полевых работах и необеспеченности договоров о найме.
Но эти причины объясняют только одну сторону вопроса, и объясняют ее не вполне удовлетворительно; то, что обыкновенно называется неисправностью рабочих, может быть, с другой стороны, признано их независимостью; чем более нуждается наемник в посторонней работе для своего пропитания, тем он старательнее ее исполняет, и, наоборот, когда наемный труд служит только подспорьем хозяйственного, то он предлагается только случайно, временно, в известные времена года для пополнения истощенных продовольственных запасов или для занятия излишних рабочих рук в данной местности и в свободное время; поэтому вольнонаемное хозяйство с постоянными годовыми работниками, так называемое батрацкое (Knechtwirthschaft), может усвоиться только в тех странах, где рабочие не имеют земли или наделены ею недостаточно, и, напротив, в местностях многоземельных хлебопашество может производиться только самими земледельцами, работающими на себя или в качестве собственников, полных хозяев, или в виде съемщиков, арендаторов чужих земель. Из этого следует, что помещичьи хозяйства стесняются не столько недостатком рук и неисправностью рабочих, сколько аграрным положением наших крестьян-собственников дающим им более самостоятельности, чем сельским пролетариям других стран.
Но чем далее мы переходим к западу, чем более приближаемся к европейской цивилизации и к ее представителям на окраинах России, Польше и Остзейскому краю, тем более сглаживаются эти отношения и получает перевес поместный элемент надо крестьянским. Уже в Малороссии и Юго-западном крае появляются против крестьян сильные соперники в арендовании земель, польские дворяне и евреи; с ними еще конкурируют немногие, наиболее зажиточные поселяне — казаки; но раздробительная съемка земель мелкими участками, составляющая главный промысел крестьян великороссийских губерний, здесь уже вытесняется фермерством, долгосрочными арендами. Далее, поднимаясь на север, мы находим еще другое явление — раскол земледельческого сословия на два класса: крестьян-домохозяев и крестьян-бобылей, и, наконец, на оконечности этого круга, который мы прошли с северо-востока на северо-запад, в Прибалтийском крае, видим уже полное бесспорное преобладание поместного элемента над крестьянским, всего около 10 500 домохозяев-собственников (из общего числа 685 610 ревизских душ сельских сословий) против 1826 помещиков, владеющих 72 % всех удобных земель.
Итак, мы можем заключить этот обзор общим выводом, что крестьянский элемент, мелкое землевладение тем сильнее, чем более мы удаляемся от пределов Европы, и наоборот, поместный тем влиятельнее, чем более мы приближаемся к ним, и это вполне объясняется наличным составом дворянства на этих двух окраинах России. Дворян потомственных мужского пола считаемся в губерниях:
| Виленской |
|
| Витебской | 10 465 |
| Волынской | 17 636 |
| Киевской | 9976 |
| Ковенской | 48 073 |
| Минской | 38 863 |
| Могилевской | 19 393 |
| Подольской | 11 225 |
| Архангельской |
442править |
| Астраханской | 665 |
| Вологодской | 980 |
| Вятской | 552 |
| Олонецкой | 644 |
| Пермской | 909 |
| Самарской | 902 |
В центральных коренных русских губерниях мы замечаем такой же переход: наличность дворян уменьшается по мере того, как мы склоняемся с запада на восток.
| Во Владимирской губернии |
1333править |
| Симбирской | 1337 |
| Ярославской | 1388 |
| Нижегородской | 1510 |
| Саратовской | 1649 |
| Казанской | 1665 |
| Пензенской | 1775 |
| Харьковской | 4872 |
| Черниговской | 5751 |
| Курской | 6079 |
| Полтавской | 6752 |
| Херсонской | 7243 |
| Смоленской | 7944 |
Из этих чисел и фактических данных можно положительно заключить, что в большей части России преобладанию и влиянию крупного землевладения и развитию усовершенствованной культуры рационального хозяйства препятствует одна высшая причина, подле коей все другие теряют свою силу, а именно: малочисленность образованного класса в среде многолюдного сельского сословия и на необъятной площади обширной территории. Какую бы чарующую силу ни приписывать интеллигенции и богатству, какими бы искусственными мерами, привилегиями и льготами ни поддерживать это желанное преобладание образованности над невежеством, очевидно, что для поддержания и усиления такого элемента нужно, чтобы он существовал и имел свои корни в стране, чтобы его присутствие было не номинальное и материальное, в виде права собственности над дикими и пустыми землями, но действительное и нравственное, выражающееся в наличном составе образованного класса, в его действиях и примерах для культуры страны, в его сельскохозяйственной инициативе. Там, где этих живых сил нет налицо, они теряют свое значение. Обширность владений, богатство немногих отдельных собственников не заменяют этого благотворного действия, ибо обладание большими имениями есть тоже грубая, материальная сила, не дающая никакого перевеса образованности. Самый поразительный пример такого ненормального отношения крупного и мелкого владения представляет Пермская губерния; там всех потомственных дворян считается 909, и из них только 33 землевладельца. При крепостном праве они распределялись по числу крепостных людей так:
владельцев менее 21 душ было 6 и у них всех крепостных людей 49
владельцев от 21 до 100 душ было 11 и у них всех крепостных людей 557
владельцев от 100 до 500 душ было 5 и у них всех крепостных людей 1319
владельцев от 500 до 1000 душ было 2 и у них всех крепостных людей 1478
владельцев более 1000 душ было 9 и у них всех крепостных людей 174694
У этих 33 помещиков считалось 5 770,195 десятин. В той же губернии считается крестьян рев. душ 881,379, домохозяев 329,994 и у них 5 872,370 десятин. Таким образом, если признавать, что все интересы данной местности и отдельных классов жителей уравниваются по размерам владения, то 33 помещика должны быть признаны равнозначащими 329,994 домохозяевам из крестьян; но понятно, что эта небольшая группа богатейших землевладельцев вовсе поглощается массой крестьянского населения, что их влияние парализуется наличными живыми силами земледельческого сословия и что поэтому, несмотря на распределение поземельной собственности, почти равное между поместным и крестьянским классами, Пермский край сохраняет поныне старинный свой характер черносошного землевладения, простонародного крестьянского быта, мужицкой страны.
Представив общую характеристику поземельного владения, мы должны теперь обратить внимание на некоторые частные явления; мы выше упомянули мимоходом о том, что крестьянские владения преобладают в хлебородной полосе России, а помещичьи, напротив, в малопроизводительной северной и средней нечерноземной полосе. Так как это обстоятельство сильно влияло на пропорциональную ценность этих двух видов землевладения, то мы, возвращаясь к этому предмету, выписываем здесь таблицу, показывающую процент крестьянских земель в двух полосах великороссийских губерний. Крестьянских земель считается:
В губерниях:
|
|
|
||
| В Воронежской | 69 % | В Костромской | 28 % |
| Курской | 63 % | Петербургской | 31 % |
| Самарской | 57 % | Новгородской | 31 % |
| Тамбовской | 57 % | Псковской | 39 % |
| Орловской | 56 % | Смоленской | 40 % |
| Полтавской | 56 % | Нижегородской | 48 % |
| Пензенской | 54 % | Вятской | 49 % |
| Рязанской | 54 % | Тульской | 49 % |
| Саратовской | 53 % | Московской | 52 % |
Таким образом, чем далее мы переходим в полосу диких земель сурового севера, к Новгороду, Петербургу, Костроме, тем менее крестьянских земель в сравнении с помещичьими, и наоборот, вступая в полосу хлебородных, мы находим все больше преобладание крестьянской собственности, начиная с Рязани, где она составляет немного более половины, и кончая Воронежем, где она равняется слишком двум третям. Но вышеозначенная пропорция выведена только по губерниям, где введены земские учреждения; в Юго-восточном крае пропорция эта еще сильнее в пользу крестьян.
Так, из общего числа удобных земель причитается:
|
|
| |
| В Астраханской губернии | 1 675,019 дес. |
|
| Ставропольской | 1 894,101 дес. |
|
В казацких землях Донского, Кубанского, Уральского, Оренбургского войск почти вся площадь в 40 млн десятин находится во владении казаков-хлебопашцев.
В тесной связи с этим явлением представляется другое, внутри черноземной полосы, а именно, что, по мере того как мы переходим с востока на запад, пропорция крестьянских владений в частных и казенных землях становится все слабее. Эти соображения особенно важны в отношении отхожих промыслов и крестьянских переселений, так как эта полоса России составляет главный центр, откуда выходят насельники всех прочих краев. Здесь представляется очень много разных обстоятельств, которые влияют на сельский быт: во-первых, отношение между разными разрядами крестьян, бывших крепостных и казенных; во-вторых, отношение между общей массой крестьянских и помещичьих земель, и в-третьих, количество свободных казенных земель. Для большей наглядности мы возьмем три группы губерний из черноземной и притом хлебороднейшей полосы: а) великороссийские губернии: Тамбовскую, Воронежскую и Курскую; b) малороссийские: Харьковскую, Полтавскую и Черниговскую, и с) юго-западные: Киевскую, Волынскую и Подольскую. Каждая из этих 3 групп имеет, в отношении распределения земель, очень резкие отличия, коими обусловливаются социальные отношения, но общая черта состоит в том, что в первой группе, восточной, бывших крепостных крестьян было несравненно (почти вдвое) меньше, чем казенных. Помещичьих земель тоже почти вдвое меньше, чем крестьянских, а свободных казенных земель больше, чем в обеих остальных группах, вместе взятых. Все эти пропорции представляются обратно в других двух группах: в Малороссии число душ помещичьих и казенных крестьян почти равное, общая масса земель частного владения немного меньше крестьянского владения; в Юго-западном крае: бывших крепостных крестьян в 372 раза больше казенных, а земель, оставшихся в распоряжении помещиков, более, чем у крестьян всех вместе — казенных и бывших крепостных.
Каждое из этих обстоятельств имеет свое влияние на сельско-аграрный быт. Первое из них есть преобладание казенных крестьян в восточной группе и помещичьих в западной. Мы выше сказали, что в общей сложности по всей империи средний надел казенных крестьян вдвое больше, чем крестьян помещичьих; в великороссийских губерниях этой полосы пропорция та же: у помещичьих крестьян выходит на душу 2,2, 2,4, 2,6 десятин, а у государственных 4,6, 4,7 и даже 5,7 десятин. Если при этом сообразить, что число последних вдвое больше первых, то в общей сложности выходит, что крестьянские владения составляют первообладающий элемент поземельной собственности. В других двух группах эти отношения, как сказано, изменяются и переходят постепенно к обратной пропорции; хотя разница между наделами крестьян помещичьих и казенных та же, но так как первых больше, то общий итог крестьянских земель меньше и поместная собственность имеет в Малороссии почти равное, а в Юго-западном крае и большее значение, чем крестьянская. Второе обстоятельство — это количество, т. е. общее пространство помещичьих и казенных земель. Очевидно, что для крестьянина-земледельца, независимо от собственной его земли, весьма важно иметь в соседстве свободные, незаселенные земли, господские запашки, луга и выгоны, которые служат подспорьем его хозяйству в виде оброчных статей или на коих он находит заработки, наемные работы. В этом отношении мы опять видим такой же постепенный переход с востока на запад; в 3 великороссийских губерниях таких чужих земель меньше, 1,9 дес. на душу в Воронежской и Курской губерниях и 2,8 в Тамбовской; в малороссийских больше — от 2,3 до 2,8 дес; в юго-западных еще больше — от 2,4 до 4,4 дес. на душу, считая всех крестьян разных ведомств.
Этими разносторонними соображениями определяется и главный характер крестьянского быта независимо от густоты населения и от абсолютного пространства угодий. Большой разницы в густоте населения между этими губерниями нет; Курская губерния так же населена, как Киевская и Подольская; Тамбовская, как Харьковская и Черниговская. Но пропорция собственных крестьянских земель к чужим проводит между ними резкую черту различия: у великороссийских крестьян более своих земель, у крестьян Малороссии пропорция тех и других почти равная; в Юго-западном крае более чужих земель, и на самом краю этой полосы, на Волыни, приходится на душу слишком 4 десятины помещичьей земли. От этого изменяется существенно и характер крестьянского быта: в великороссийских губерниях крестьянское сословие в общем составе имеет более самостоятельности, так как государственных крестьян больше и наделы их можно признать достаточными (от 4,6 до 5,7 дес. на душу). На противоположном конце этой полосы, в Волынской и Подольской губерниях, преобладают, напротив, арендование чужих земель и заработки на господских запашках и заводах, т. е. наемный труд[32].
Другое явление, очень знаменательное и крайне прискорбное, есть зарождение в России в последние годы сельского пролетариата. Несмотря на меры, принятые для обеспечения крестьян поземельною собственностью для закрепления за ними их наделов, число безземельных крестьян начало в последнее время сильно прибывать.
<…>
Сведения эти далеко не полны и сбивчивы до крайности; во многих уездах безземельные крестьяне, отказавшиеся от надела, смешаны с разночинцами, купцами, мещанами, отставными солдатами, поселившимися в селениях; в других — смешаны домохозяева, владеющие одной усадьбой, с такими, которые не имеют вовсе земли. Тем не менее факт этот имеет громадное значение: большая часть лиц, показанных в обеих графах (безземельные и разночинцы), составляют уже сословие отдельное от крестьян-землевладельцев, не занимающихся хлебопашеством, не имеющих постоянной оседлости, за исключением немногих сельских торговцев, проживающих на положении бобылей или наемников. Они нанимаются у зажиточных крестьян или у сельских обществ в пастухи, сторожа, казаки и составляют первый зародыш сельского пролетариата в России. Число их уже ныне довольно значительно: в Тамбовской губернии безземельные крестьянские семьи или дворы составляют около 5 % всех крестьянских дворов и, считая на 1 двор душ обоего пола 6,34 (по средней сложности, выведенной в губернии), будет всего сельских жителей без земли — 79,250.
В Курской губернии безземельные сельские обыватели составляют 3 %, имеющие одни усадьбы 2,9 %, разночинцы, записавшиеся в волостях, 8,7 %; всех таковых жителей, не имеющих надела (считая в 1 дворе 6,6 душ обоего пола), будет 208,032, что составляет около 10 % всего населения губернии (1 827,068 жителей) и 12,8 % сельского населения (1 617,397). В Гродненской губ. процент безземельных 13,5. В Костромской губ. пропорция эта еще сильнее и составляет с лишком 15 % всех крестьянских дворов.
Таким образом, по прошествии 10 лет (сведения эти идут до 1871 г.) со дня освобождения крестьян и издания положения, наделившего всех домохозяев землей, обнаруживается знаменательный факт, — что в некоторых губерниях число безземельных обывателей простирается уже до 5, 12, 15 % всех крестьянских дворов; явление это, по-видимому, независимо от качества почвы и вообще от местных условий, ибо проявляется равно и в хлебородных губерниях (Тамбовской, Курской), и в беднейших (Смоленской, Костромской); всего более показывается безземельных семейств в двух губерниях, составляющих во всех отношениях крайнюю противоположность:
в Курской, где приходятся на кв. милю 2 228 жителей;
и в Костромской, где их считается 741 житель,
— в самом центре черноземной, хлебороднейшей и промышленной полосы империи и на самом краю земледельческой территории, где хлебопашество уже почти прекращается.
Третий факт, который мы должны исследовать, есть отношение прямых налогов к поземельной собственности и к платежным средствам землевладельцев и земледельцев. Всякое заключение о положении землевладения в данной стране находится в прямой зависимости от этого отношения, и какая бы ни была форма владения и культура, доходность имуществ и успех земледелия обусловливаются этой пропорцией чистой ренты земель к обязательным платежам землевладельцев.
В России, как известно, вся податная система была исстари основана на принципе, что прямым налогам подлежат только земли заселенные и возделанные, которые и назывались тяглыми в отличие от пустых. Но так как понятие о населении не имеет никакого определенного признака, то эта система обратилась в обременение одних сословий и в льготу других. В действительности, наше законодательство никогда не могло определить, что следует разуметь под словами населенные земли и как их различить от ненаселенных, и еще менее могло отличить удобные земли от неудобных. Когда по Уставу о земских повинностях 1851 г. правительство задумало ввести поземельный сбор, то оно признало удобными те угодья, которые таковыми названы в межевых актах и планах или в купчих крепостях и в случае неимения актов — в частных сведениях, представленных самими владельцами; а незаселенными — те земли, которые не принадлежат к селениям (Устав о зем. повин. 1851 г. к ст. 55 п. 4 и 9).
Из этого сбивчивого определения можно было вывести только одно заключение, что всякие земли, в том числе и леса, и отхожие пустоши, и пустые выгоны, если только они приписаны к селениям, признаются населенными, окладными, и наоборот, что такие же земли, состоящие во владении частных лиц, считаются ненаселенными.
Это распоряжение совместно с правом, предоставленным частным владельцам показывать число неудобных земель по собственному усмотрению, составило настоящее льготное положение для них и перенесло всю тяжесть поземельных окладов на крестьянские поселения. Правом этим воспользовались широко все классы жителей и все ведомства, кроме крестьян. Удобные земли постепенно исчезали из межевых актов и планов, и большие пространства поемных лугов (наиболее ценных угодий), лесных покосов и ухожей, также все площади рек и озер, часто составлявших очень крупную статью дохода, относились по точному смыслу закона к неудобным землям. Количество незаселенной земли также показывалось совершенно произвольно; так, в одной статистической таблице, изданной правительством в 10 губерниях европейской России, показано:
населенной земли по расчету 15 и 20 десятин;
на жителя 85 298,000 дес;
и ненаселенной сверх этой пропорции 153 023,000 дес.;
всей же ненаселенной земли в империи
с азиатскими владениями показано 1 447 465,000 дес.
Но очевидно, что такое определение не имеет никаких твердых оснований. Пятнадцатидесятинная пропорция на жителя явно превышает тот размер, который может быть возделан и употреблен с пользою для населения; поэтому мы полагаем, что населенных земель в действительности окажется менее, а ненаселенных (не культурных) более, чем показано в этих сведениях.
Чтобы вывести отыскиваемую нами пропорцию поземельной доходности к поземельным платежам, мы должны ограничить наш круг исследований теми губерниями, где введены земские учреждения, ибо только в них находим мы некоторые приблизительно точные сведения об этом отношении. Во всех прочих таинственный мрак покрывает землевладение частное и дворянское, охраняя его от податного обложения.
В 30 губерниях, где введены земские учреждения, оказывается, что земли, принадлежащей крестьянам, 7 0 285,923 дес, -почти столько же, сколько принадлежащей всем другим ведомствам и сословиям (т. е. казне, уделам и помещикам), — 75 187,129 десятин. Но в эти итоги вошли только земли удобные и населенные, и они только и обложены земскими сборами. Оклад их тоже почти равный по земским сборам, а именно:
первые платят всего 4.811,781 руб.;
вторые — 4.824,623 руб.
А так как большая часть земских повинностей взимается с ценности и доходности земель, то следует, что эти две категории плательщиков (крестьяне-общинники, с одной стороны, а частные владельцы и казна -- с другой) в этих 30 коренных русских губерниях имеют почти равные имущества и платежные средства. Но это равенство обложения относится только к земским сборам и только к той части России, где введены земские учреждения; если же взять всю массу прямых налогов и разных обязательных платежей (выкупных и земских) и общий итог жителей по всей империи, то мы вдруг переходим от равенства к страшной несоразмерности обложения. Из общей суммы прямых налогов и платежей, всего 177 млн, взимается:
a) без различия сословий (разных пошлин и сборов, торговых и промышленных, падающих на крестьян, купцов и дворян) 18 234,810, или 10 %;
b) с землевладельцев 798,127, или 7 %;
c) с крестьян 147 102,251, или 83 %.
Итак, между тем как по земским раскладкам в 30 губерниях предметы обложения, земельные имущества, были признаны равноценными между частными владельцами и крестьянами и обложены почти равными сборами, в общей массе прямых налогов по всей империи неравномерность оказывается громадная: 7 % против 83 %; если же разделить первую сумму, то есть сборы, взимаемые без различия сословий поровну, т. е. по 3 1/3 %, на разночинцев (торговые и промышленные классы), на землевладельцев и на крестьян, то приходятся:
на первых 3 1/3 %;
на вторых 10 1/3 %;
на третьих 86 1/3 %.
Кроме такой неравномерности между различными классами плательщиков, оказывается также большая неравномерность между податными окладами и доходностью земель. Правда, можно предположить, что некоторая доля прямых налогов взимается не с земли, а с промыслов и личного труда, но доля эта во всяком случае незначительна; по запросам, сделанным правительством об относительном значении земледелия к прочим промыслам, из 228 уездов, приславших ответы, только 29 признали в своих местностях преобладающее значение промыслов. Не нужно, впрочем, и запросов, чтобы знать, что заработки и отхожие промыслы составляют в нашем крестьянском быту только подспорье земледелия и что всякие налоги, взимаемые с крестьян, все-таки в окончательном их результате ложатся на земли и сельское хозяйство. Поэтому, чтобы определить степень благосостояния сельского хозяйства и землевладения вообще, нужно прежде всего вывести отношение между доходностью земель и платежами, коими обложены владельцы этих земель. Если эти платежи обязательны и плательщики извлекают главные платежные средства из земли, то, как бы они ни назывались и куда бы ни шли — в казну, земство или помещику, — экономическое их значение одинаково: сколько они ниже доходности, столько и остается хозяину прибыли от земледелия, и наоборот.
По этому важнейшему экономическому вопросу собраны были в последнее время самые разносторонние сведения, которые не оставляют более сомнений в знаменательном и плачевном факте — что платежи сельских податных сословий в России в большей части губерний почти равняются доходности их хозяйств, в некоторых — их превышают и в общем среднем итоге не оставляют ни одной копейки с валового дохода десятины в сбережение домохозяина. Из всех губерний, за исключением одной Астраханской, двух уездов Воронежской губернии и Бессарабской области, поступили формальные отзывы управ и губернских присутствий, формулированные так: что доход с земель, находящихся во владении сельского податного сословия, недостаточен для уплаты требуемых с них сборов или что существующие сборы несоразмерны с средствами крестьян.
В Астраханской губернии, доносит управа, крестьянское население весьма обеспечено как широким наделом (в средней сложности по 17,47 дес. на душу), так и разными промыслами, перевозкой соли и рыбными ловлями. В Бендерском уезде доходы и заработки от садоводства, виноделия и рыбной ловли дают большие прибыли и поселяне, по мнению управы, безбедные и частью зажиточные. Из Павловского уезда управа доносит несколько лаконически, что средства крестьян удовлетворительны. Наконец, киевское соединенное присутствие замечает, что в тех местностях, где все расчеты за землю по выкупу ее окончены, быт крестьян видимо улучшается и недоимок ни по каким сборам нет.
Этими 4-мя отзывами и исчерпывается картина благосостояния сельских сословий. Далее следуют и повторяются с прискорбным однообразием из 228 уездов сетования о непомерном их обременении, малой доходности земель, недостатке промыслов и заработков и общие единогласные заключения, что доходность земель, едва покрывая платежи, не оставляет крестьянам никаких сбережений для улучшения своего быта и сельскохозяйственной производительности. Заявления эти не голословные: по общему своду отзывов управ и других местных учреждений, сборы с крестьян средним числом составляют по раскладке их на десятину:
Государственные — подушные (по 48 губерниям) — 52,3 коп.
Поземельные платежи (по 46 губерниям) — 84,7 "
Земские сборы (по 28 губерниям) — 10,4 "
Мирские сборы (по 9 губерниям) — 16,7 "
Итого: 164,1 коп.
Между тем по сведениям, представленным из 32 губерний, средняя доходность 1 десятины выходит равная 163 коп.
Платежи превышают доходность на 1,1.
По отдельным губерниям пропорция еще гораздо сильнее:
В Московской губернии платежи по раскладке на десятины составляют 205 % доходности земли, Архангельской 137 %, Петербургской 134 %, Пензенской 128 %, Новгородской 122 %.
Мы останавливаемся на этом последнем выводе как на общем и окончательном заключении экономического положения русского землевладения и постараемся свести разные факты, заимствованные из отзывов и мнений местных жителей и учреждений, в одну общую картину. Картину эту мы представим в следующих главных чертах.
Поместное сословие, которое при освобождении крестьян понесло значительные убытки и должно было, по мнению многих мнительных дворян-помещиков, погибнуть среди общего хозяйственного расстройства, в действительности потерпело менее, чем прочие сельские сословия: правда, отдельные личности, владельцы, обремененные долгами и запашками, а равно и те помещики, которые своими хозяйствами не занимались и эксплуатировали их заочно через управляющих и приказчиков, пришли вскоре после крестьянской реформы в полную несостоятельность. Но общая масса землевладельцев скорее выгадала, чем проиграла; хозяйства их приняли более интенсивный характер; господские запашки сократились, но большая часть помещиков сохранила за собой для посева лучшие угодья, ближайшие навозные поля, а запольные пашни и отхожие пустоши сдали крестьянам по ценам довольно выгодным и возвышающимся из года в год в непрерывной прогрессии. Это обстоятельство, постоянное возвышение цен, как арендных, так и продажных, на все удобные земли во всех краях России, составляет, по нашему мнению, полнейшее доказательство, что доходность землевладения возрастает и что жалобы на упадок сельского хозяйства не имеют основания.
Переходя затем к другой категории землевладельцев, к крестьянским сельским обществам, мы встречаем явления, отчасти друг другу противоречащие: с одной стороны, крестьяне являются повсеместно то в составе целых обществ, то отдельными товариществами и домохозяевами, арендаторами и покупателями помещичьих земель, что несомненно доказывает, что они расширяют свои хозяйства и имеют если не денежные, то рабочие излишние силы, для которых ищут применения и занятия. Но, с другой стороны, поражает тот факт, что число безземельных крестьян быстро умножается, что в некоторых губерниях оно уже достигло 10-15 % всего сельского населения, что также несомненно свидетельствует об упадке общего уровня благосостояния земледельцев. Отзывы местных учреждений и жителей из всех губерний, кроме двух-трех уездов, подтверждают это печальное положение, приписывая стеснение крестьян тягости их подушных и поземельных платежей. Это кажущееся противоречие соглашается тем, что из общей массы крестьян постепенно выделяются слабейшие хозяева и одинокие работники, приходящие в разорение от кризиса, постигшего все отрасли сельского хозяйства, от вздорожания оброчных статей, топлива, выгонов, коими они пользовались в прежние времена за бесценок или даже бесплатно, между тем как другая часть сельских сословий, более состоятельная, несколько зажиточная, еще выдерживает этот критический переворот и, предвидя дальнейшее возвышение земельных цен, старается приобрести в собственность смежные угодья, чтобы избавиться от зависимости их владельцев.
Но это распадение крестьянского сословия и быстрый прирост сельского пролетариата в некоторых местностях — явление почти неизбежное во всяком гражданском обществе — было в России ускорено фискальными мерами и вообще всей податной системой, принятой в прежние времена и, к сожалению, пережившей крестьянскую реформу. Эта причина парализовала отчасти все действия реформы. Выкупные платежи, совпадая с возвышением прямых налогов почти вдвое, питейного сбора на 50 % и мирских расходов рубль на рубль, пали невыносимой тягостью на быт этого сословия, который предполагалось улучшить. Когда мы читаем в отзывах 46 губерний, что платежи сельских податных сословий почти равняются доходности их земель, когда эти выводы подтверждаются отзывами правительственных властей и официальных комиссий, то мы спрашиваем, какие еще требуются и приискиваются другие причины расстройства крестьянского быта, какие еще собираются сведения, производятся исследования о разных неурядицах сельского нашего строя, когда главнейшая из них, существенная, признана и заявлена гласно и единодушно всеми местными учреждениями и властями, земскими и административными: губернаторами, губернскими присутствиями, статистическими комитетами, земскими управами, мировыми посредниками из 32 коренных великороссийских губерний[33].
Заключаем этим наши исследования о поземельном быте в России.
Поместное и частное землевладение, очень шаткое на Руси до Петра Великого, поддержанное крепостным правом в течение XVII столетия, потом временно и случайно усиленное всемилостивейшими пожалованиями императриц XVIII ст.; с другой стороны, подрываемое порядком наследования и самовластными конфискациями тех же имуществ и, наконец, расстроенное отлучением (абсентеизмом) крупных землевладельцев в царствования Александра и Николая, поместное владение, говорим, со времени освобождения крестьян видимо склоняется к ликвидации, к распродаже недвижимых имуществ, к упразднению господских хозяйств и запашек. Непроизводительность хлебопашества в северо-западной навозной полосе, недостаток рабочих сил в юго-восточной, но всего более недостаток энергии и сельскохозяйственных познаний в высших и средних классах жителей суть главные причины этого переворота, из коего исключается только черноземная и центральная полоса, изобилующая и хлебородной почвой, и рабочим населением.
Землевладение, разумея под этим словом и право собственности, и право пользования, т. е. арендование, эксплуатацию земель, переходит от прежних помещиков дворянского происхождения к двум разрядам новых владельцев. промышленникам, торговцам, спекулянтам, скупающим или арендующим оптом большие имения, и к крестьянам, раскупающим или снимающим те же земли по мелким участкам. Об этом ходе поземельного нашего быта заявляется со всех краев России так единогласно и настойчиво, что мы признаем эту черту главною характеристикою современного нашего социально-аграрного положения. Далее представляются следующие соображения, истекающие из этого главного факта.
Торгово-промышленный люд, в настоящее время раскупающий нарасхват упраздненные господские хозяйства, имеет очень мало шансов удержать за собою эти новые владения и упрочить их в своих родах; этот класс собственников, хотя и располагает капиталами более обильными, чем прежние помещики, но зато имеет еще менее познаний о сельском хозяйстве, еще менее склонности к сельским промыслам и мирным занятиям хлебопашеством. Привыкнув в спекулятивных своих предприятиях к быстрым, краткосрочным оборотам, преследуя и в хозяйственном своем управлении торговую систему извлечения наибольшей, непосредственной прибыли из затраченного капитала, наши русские торговцы, купцы, съемщики в степных губерниях, евреи в западном крае, концессионеры и строители железных дорог, разночинцы, нажившие громадные капиталы в спекуляциях нашего времени, отличаются всеми достоинствами отважных предпринимателей, но и всеми недостатками дурных хозяев. Точно так, как винные откупщики, реализировавшие при ликвидации своих дел громадные капиталы и раскупившие в последующие годы дома и имения, не умели справиться с своими новыми хозяйствами и ныне, после 15 лет, пришли в полную несостоятельность, так и эти скупщики и съемщики дворянских имений через несколько лет неизбежно расстроят свои хозяйства хищнической и невежественной культурой и исчезнут бесследно, как блестящие, но мгновенные метеоры, похитив только из ценности и доходности русской земли много миллионов, которые таким образом будут переведены из недвижимого имущества в движимое, из сельских сословий в городские и отчасти из России в другие страны…
Из этого следует, что коренное, действительное землевладение все-таки остается и усиливается в руках крестьянства: что, несмотря на неблагоприятные обстоятельства, в какие они поставлены, земледельцы являются везде в России главными покупателями и кортомщиками земель, и хотя они располагают очень скудными денежными средствами, но находят еще возможность посредством разных хозяйственных изворотов увеличивать свои распашки и округлять свои надельные владения.
Мы не ставили здесь вопроса о пользе или вреде такого хода поземельного нашего устроения. Мы свидетельствуем только о самом явлении, о факте, подтверждаемом единогласными отзывами из разных краев России, и считаем себя вправе из него заключить, что будущность России принадлежит крестьянской поземельной собственности. Если б мы верили, что правительственными мероприятиями можно изменить этот ход и отклонить в другое русло течение экономического развития страны, и если б мы желали этого, то предложили бы единственное средство, которое по нашему разумению может предотвратить измельчение и демократизацию поземельной собственности: мы бы предложили восстановить петровский закон единонаследия, отменить общинное владение и закрепить все имущества в преемственной и родовой собственности дворянских фамилий и крестьянских семейств. Но мы, напротив, убеждаемся историей поместного права в России, что нет закона, который бы был более противен народному духу и чувству, как наследование по старшинству или меньшинству, и если попытка гениального преобразователя, переломавшего весь наш общественный строй, в этом единственном случае не удалась, то мы не видим никакой возможности возобновить эти опыты введения или укрепления аристократического и поместного элемента в наше время. Затем не остается ничего более, как помириться с действительностью и признать непреложность бытовых начал, под коими жила Древняя Русь и живет новая Россия. Эти начала -- равное наследование, семейные разделы и мирское владение -- дают, очевидно, значительный перевес сельским обществам, крестьянскому владению перед помещичьим, частным, потому что последнее из рода в род все мельчает и дробится, подразделяясь между наследниками, а первое остается в целом своем составе, подразделяемом между членами общества, но нераздельном в общем своем объеме. Сохранятся ли или изменятся эти начала при дальнейшем их развитии, распадется ли мирское наше общество, перейдет ли оно в другую форму вольной ассоциации, товарищества или рабочей артели — это вопросы праздные, которые могут служить предметом остроумных гаданий, но не серьезного обсуждения, и мы можем их предоставить решению грядущих поколений.
В настоящее время мы только усматриваем следующий факт, о коем и свидетельствуем: право частного владения, поместное и вотчинное, и право наследования никогда не имели на Руси прочной, легальной основы; они были поддержаны искусственными и отчасти насильственными мерами: верстаньем поместий служилых людей, пожалованьем имений высшим придворным чинам, запрещением владеть населенными имениями лицам, не принадлежащим к потомственному дворянству, и главное — крепостным правом. Как только пошатнулись эти искусственные сооружения, так и восстановилось прежнее течение нашего экономического быта: земли начали переходить из частного владения в мирское, от помещиков и вотчинников к крестьянам-хлебопашцам и к сельским обществам; и так как этот переход, по нашему разумению, есть неизбежное и естественное последствие нашего общественного и земского строя, то и следует не приостанавливать его, а регулировать, не препятствовать ему, а содействовать, лишь бы он совершился мирным путем, без насилий и нарушений прав частных лиц и сельских обществ.
ГЛАВА XI
Земледелие в России
править
Разделение России на полосы. — Обзор состояния земледелия в настоящее время в разных полосах России. — Нечерноземная или навозная полоса. — Черноземные губернии. — Степные. — Новороссийский край. — Малороссия. — Юго-западный край. — Литва и Белоруссия. — Остзейские губернии. — Земледельческая производительность усилилась в России со дня освобождения крестьян. — Отпуск хлеба увеличился. — Продажные и арендные цены на земли, а равно и рабочая плата постоянно возрастают. — Недостатки нашего земледелия: совращение и упадок луговодства, арендование помещичьих земель оптовыми съемщиками, абсентеизм владельцев. — Мирские переделы. — Влияние податной системы на сельское хозяйство. — Неравномерное обложение земледельческого сословия и земель. — Общие выводы о платежах крестьян, превышающих доходность их владений. — Вредное влияние на земледелие частых переделов в крестьянских хозяйствах и краткосрочных аренд в помещичьих. — Необходимо принять меры к регулированию переделов в сельских обществах и арендование в частных имениях.
правитьИмея в виду представить общую картину настоящего положения земледелия в России, мы приняли в руководство сведения, собранные разными правительственными комиссиями в последнее время. Сведения, взятые из показаний местных жителей и учреждений и потому дающие очень разнообразные, отчасти и разноречивые, но правильные понятия о нашем сельском хозяйстве со всеми его бесчисленными оттенками, различиями и противоположностями.
Чтобы дать этому описанию какую-либо определительную форму, чтобы не смутить читателя массой сбивчивых и отдельных сведений, мы разделим Россию на несколько групп, представляющих наиболее резкие особенности, и примем 8 таковых групп или полос:
нечерноземную полосу великороссийских губерний;
черноземную — в тех же губерниях;
степную — в тех же губерниях;
Новороссийский край;
Малороссию;
Юго-западный край;
Литву и Северо-западный край;
Остзейские губернии.
Разделение этих полос не может быть точное: к первой, нечерноземной, относится весь обширный край, протянувшийся от верховьев Западной Двины через Москву до Урала; черноземная полоса от степной не отделяется никаким положительным рубежом; Новороссийский край тоже сливается на северных своих пределах и с Малороссией, и с черноземно-степными губерниями великороссийских уездов. Одним словом, группировка, нами принятая, основана больше на хозяйственных и земледельческих соображениях, чем на территориальных и географических различиях; из каждой группы надо перечислить в другую несколько округов и уездов. Мы полагаем, однако, что этот способ изложения есть единственный, представляющий некоторую ясность и возможность делать какие-либо выводы из частных явлений и случаев.
Нечерноземная полоса великороссийских губерний представляет ту особенность в отношении земледелия, что мелкий и тощий слой почвы требует повсеместно сильнейшего удобрения, и это условие, совокупно с редкостью населения и краткостью рабочего сезона, значительно возвышает ценность земледельческой обработки. Господские запашки в этой полосе составляли и в прежние времена исключение; большая часть крестьян жили на чисто оброчной повинности, владея действительно всеми помещичьими угодьями. В этой полосе более, чем во всех других, пострадали от прекращения крепостного труда помещичьи хозяйства, и те из них, которые еще поныне устояли, сократились на половину и на две трети.
Но, с другой стороны, в этом крае произошел и происходит по сие время переворот, очень выгодный для землевладельцев; так как при крепостном праве и при слабом казенном управлении прежних времен крестьяне привыкли, как выше сказано, к полному приволью и пользовались беззапретно или, по крайней мере, безнаказанно всеми помещичьими и казенными землями, то отрезка земель по уставным грамотам и владенным записям крайне стеснила их. Хотя, в сущности, они и владеют большим пространством угодий, чем могут правильно обработать и удобрить, но привычка к распашному хозяйству, удобство выпускать скот на пастбище без присмотра, повадка забирать новые земли и залужать старую пашню, — все это вселило в крестьянах неодолимое стремление к приобретению в вечное владение или в годы, в аренды, пустых мест, оставшихся за наделом у помещиков и у казны. От этого сдаточные цены на земли стали быстро возвышаться, и землевладельцы приобрели новые источники доходов от таких пустошей, лесных покосов и пустырей, которые крестьяне признавали неудобными, а сами помещики бездоходными.
Итак, мы полагаем, что в общей сложности поместное сословие в этой полосе более выгадало от усилившейся сдачи своих земель, чем проиграло от сокращения своих запашек, но народное хозяйство от этого не выгадало, и земледелие приняло характер хищнической культуры, которая грозит крестьянству близким и бедственным разорением.
Во главе этого движения стоит Псковская губерния и прилегающие к ней уезды губерний: Новгородской, Тверской, Смоленской, где уже издавна ведется самая безобразная система хозяйства; наем земель под посев льна, под резку, приняли особенное развитие после освобождения крестьян. Лен составляет в этом крае почти единственный промысел крестьян; по сведениям статистического комитета, его производится в год до 269,873 берковцев (в 1870 г.), что соответствует при среднем урожае 2 берковцев на десятине — 134,921 дес. Рассчитано, что если бы крестьяне засевали льном все свои надельные земли, то под посев других яровых растений осталось бы не более 38,000 дес. Поэтому, заняв льняными посевами возможно большую площадь собственных земель, они еще нанимают большие пространства помещичьих угодий. Этот усиленный запрос ежегодно возвышает цену сдаточных земель, так что в этом крае, где земли вообще дурного качества и продажные цены не выше 20 руб. за десятину пашни и лугов, сдаточные цены поднялись в последнее время до 5-10 руб. за пашню и до 20 руб. за десятину под лен, в некоторых же местностях последние цены доходят до 60 рублей…
Последствия этой хищнической культуры уже проявились издавна и все более усиливаются; с 1844 по 1867 г. из 24 лет было 8 неурожайных; в три года (1867—1869) из Псковской губернии по железным дорогам было ввезено хлеба и вывезено льна:
в 1867 г. ввезено хлеба 491,666 пуд., вывезено льна 851,587 пуд.
" 1868 " 1.824,240 " 1.254,934 "
" 1869 " 1.780,647 " 1.069,526 "
Крестьянского скота считано было в 1861 г. 765,537 голов, а в 1869 г. 666,1.73 головы, т. е. менее на 99,344.
Общий характер земледелия в этой местности есть усиленное, беспощадное извлечение из почвы всех ее производительных сил, непомерное возвышение арендных цен, а вследствие этого и временное усиление доходности помещичьих имений; в итоге же, неминуемое оскудение всего сельского хозяйства в близком будущем. Эта группа, 10 или 12 уездов, лежащая на окраине великороссийских губерний, занимает, как нам кажется, последнее место в отношении земледельческой производительности, а положение крестьян в этой полосе признается местными учреждениями и начальствами безвыходным[34].
Переходя из этой крайней западной полосы к северо-востоку в северные уезды Новгородской, Тверской губ., в Костромскую и далее, мы встречаем другую систему полеводства, похожую на вышеописанную и точно так же временно повышающую сдаточные цены на земли и доходы имений, но также расхищающую производительность почвы и капитальную ценность земель. Это так называемые лядины, или суки, или дербаки {Подсечное или огневое хозяйство представляет, как известно, ту первобытную форму земледелия, при которой, для обращения новой нерасчищенной еще земли в состояние годное для хлебопашества, прибегают к выжиганию леса, а иногда кустарника или дерна.
Выжиг леса называется вообще лядом, кустарника — сыросеком, а дерна — кубышом. Сущность лядного хозяйства состоит в том, что весной срубают деревья, сначала более крупные, а за ними и молодняк; осенью обрубают с поваленных деревьев сучья и ветви и, отобрав строевой и дровяной лес для своза по первозимью, весь остающийся хворост сносят в кучи или костры, которые остаются всю зиму под снегом; раннею весною ляду выжигают и по охладившейся (всю зиму) гари тотчас производят посев без всякого приготовления почвы или же с легким перепахиванием земли, если лядо вышло неровное. Выжженные участки обсевают без всякого удобрения на второй, третий и даже четвертый год и более, есть лесные участки, где от опадавших в течение долгого времени листьев образовалось до полуаршина чернозема, на котором получается без удобрения до 10-ти жатв. В самых северных губерниях на полядках высевают лишь один ячмень, несколько южнее — рожь, лен, а в средних губерниях даже яровую пшеницу. Урожаи на лядах бывают весьма обильны, наприм., рожь и ячмень — сам-7, овес — сам-5, а нередко и гораздо более.
Сыросеки, для которых выжигается мелкий кустарник, уступают лядам в плодородии и редко дают более двух жатв, после которых пользуются еще двумя укосами сена; чаще всего сыросеки обращают под лен, и тогда они получают название льниц, на которых для посева льна делают так называемые резы. Наконец, кубыши или места под выжженным дерном засевают лишь рожью, которая на первый год дает большею частью хороший урожай, на второй год урожай кубышей уже ничтожен, а на третий и овес выходит лишь сам-друг. Выжигание дернины усвоено преимущественно финнами, а потому кубыши в большом употреблении в Финляндии, в Петербургской и в трех прибалтийских губерниях.
Система огневого хозяйства принадлежит к числу самых древних и особенно долго держится там, где народу приходится занимать обширные лесные пространства, расчистка коих под пашню легче всего делается при помощи огня.
Эта система может быть названа вообще хищническою, ибо она только берет из земли составные ее части, но ничего ей не возвращает.
У нас она господствует в губерниях Архангельской, Олонецкой и Вологодской, почти во всей Финляндии, кроме прибрежной полосы, а также переходит в смежные губернии: Новгородскую (Белозерский уезд), Костромскую (уезды Солигаличск. и Ветлужск.), Вятскую (уезды Слободской и Глазовский) и Пермскую (уезды Чердынский и Верхотурский). Впрочем, и в пределах господства подсечного хозяйства встречаются полосы, где огневая система уже оставлена и заменена трехпольною, напр., в Шенкурском уезде Архангельской губернии, в Грязовецком, Вологодском и Кадниковском уездах Вологодской губернии (Военно-статистический сборник, с. 234.)} — нивы, поросшие более или менее густым, молодым лесом, который подсекается, т. е. рубится с корня, не старее 25-40 лет; затем лес, годный на дрова, вывозится, суки и маковки сжигаются, по выгорелой почве проводится борона и сеется хлеб, преимущественно ячмень (жито) или лен, овес, греча. Хорошими лядинами считаются 25-летние, они снимаются на 5 лет, иногда на 8-9, с платою по 25 руб. за десятину за все время, или из доли, первый год исполу, второй и третий из трети, четвертый и пятый из четверти. В Псковской губернии ляды нанимаются на 3 года из 3 или 4 снопов; затем земля возвращается помещику, но снова пользоваться ею можно не раньше, как через 25 лет, а если снято было 8-9 хлебов, то не прежде, как через 40 лет.
Дербаками называются старые пашни, некогда тоже бывшие подо льном и усиленным севооборотом и запущенные по совершенному их истощению; после 15-20 лет они опять поступают под посев яровых и опять пашутся и засеваются до окончательного бесплодия.
Эти системы полеводства под резку и лядинное, если можно их назвать системами, составляют главное подспорье помещичьих хозяйств в северо-западной группе великороссийских губерний, и действия их можно признать, безусловно, вредными для земледелия.
Вольнонаемное хозяйство в этом крае ведется с большим трудом потому, собственно, что помещичьи имения, большею частью состоявшие в прежнее время на оброке, не были подготовлены к хозяйственной эксплуатации; но, впрочем, во многих местностях устроился уже после освобождения крестьян порядок обработки полей очень удобный и выгодный для владельца. Этот порядок — сдача земель на круг или на гнездо. Крестьянин нанимается на все полевые работы, на круговую десятину, т. е. по 1 десятине пашни во всех 3 полях, и, кроме того, 1 десятину покоса; в некоторых имениях исключается из работ молотьба, в других — вывозка навоза, прочие работы производятся наемщиками с своим рабочим скотом и орудиями по цене за круг 23-26 руб. в Новгородской губернии, 28 в Псковской, 29 в Тверской. Так как отдельная обработка по десятинам обходится дороже (в озимом поле 15-16 руб., в яровом 10-12 руб.), то эти сделки на круговую десятину или на гнездо представляют некоторые выгоды для землевладельцев и несомненную пользу для крестьян, давая им возможность распределять наемные работы уравнительно на все время полевых работ и обеспечивая им верные заработки в местах, ближайших от селений {Работа с гнезда есть новая форма вольнонаемного труда, сделавшаяся общеупотребительной и известной в новейшее время после освобождения крестьян в помещичьем быту, хотя она в крестьянском существует издавна; она состоит в том, что за известную плату отдается вся обработка и уборка одной десятины, в каждом из трех долей, и, сверх того, 1 дес. луга, т. е. посев, уборка, вывозка и запашка навоза, сенокошение с выставкой скирд, иногда и молотьба. Обыкновенно целое селение или несколько крестьян-домохозяев берут за круговой ответственностью несколько гнезд и принимают на себя не только молотьбу, но и подвозку дров к риге для сушки хлеба.
За гнездо, состоящее таким образом из 3-х дес. пашни и 1 сенокоса, платится в Смоленской губ. 18 руб. и 22 руб., а с молотьбою 26 руб.
Обычай этот очень распространился в Псковской, Смоленской, Новгородской, Тверской и прочих северо-западных губ. В Боровичском уезде Новгородской губ. на обработку круглой десятины в 3 полях платят 25 руб. За эту плату крестьянин обязан: 2 раза вспахать пар, вывезти навоз, 2 раза вспахать под яровое, сжать рожь и овес и зимой вымолотить (подвезти и высушить должен сам помещик); кроме того, выставить 3 погонные сажени сена, полагая на сажень 60 пудов. — В Тверской губ. за круговую десятину платят без молотьбы 18-20 руб., с молотьбой 29. В Псковской губ. от 25 до 81 рубля. Сделки этого рода пришлись очень по нраву многим помещикам по причине простоты и ясности хозяйственных расчетов, облегчающих труд эксплуатации; для крестьян они представляют ту выгоду, что работа их распределяется поровну на все время рабочей страды, и эта выгода — неоцененная для русского хлебопашца, который по краткости лета обрекается в известное время года на непосильный труд; в этом отношении работа с гнезда или с круга заслуживает предпочтение перед другими формами издельного найма. К сожалению, она не выходит из известного крута волостей и уездов и, кажется, неизвестна в центральной и южной России (Труд. Комм, для исследования сельск. хоз. Свод сведен. Отд. 1, с. 123).}.
Если мы вступим еще далее к северу и северо-востоку, то перейдем линию земледельческой полосы и вступим в край тундр и лесов. Сюда принадлежат губернии: Олонецкая, Вологодская, Архангельская, отчасти Пермская и Вятская. Здесь земледелие перестает быть промыслом и служит только подспорьем к другим ремеслам и занятиям: звероловству, бурлачеству, лесным сплавам и т. п. Край этот, однако, в некоторых отношениях, именно в отношении средней зажиточности крестьян, выше смежных с ним уездов Новгородской, Тверской, Псковской и Смоленской губерний, что надо приписать тому, что процент бывших помещичьих крестьян здесь меньше и платежи казенных крестьян почти вдвое легче, чем повинности крестьян других ведомств при наделе большем, чем в два раза.
На 1,000 жителей обоего пола приходится помещичьих крестьян в губерниях: Архангельской 1,6, Вятской 16,4, Олонецкой 50, Новгородской 422, Псковской 518, Смоленской 688, Тверской 497. Между тем разница в платежах громадная; всех сборов причитается: в Вологодской губернии, при наделе 15 дес. на душу, с казенных крестьян 5 руб. 58 коп., а с помещичьих, при 6-7 дес. одного оброка, 9 руб. и не менее 7 руб. 20 коп. (Донесение Кадниковской управы).
В Пермской губернии средняя цифра платежа выходит:
у государственных крестьян с души 6,76, с десятины 0,76;
" помещичьих " 5,80 " 1,27;
" удельных " 6,13 « 1,83.
Понятно, что в тех губерниях, где преобладает население государственных крестьян, эта разница в платежах влияет более или менее на зажиточность и благосостояние сельских обывателей независимо от качества почвы и приволья края[35].
Наконец, последнюю группу навозной нечерноземной полосы составляют промышленные губернии: Ярославская, Владимирская, Калужская, Московская и др. Здесь земледелие вытесняется дурным качеством почвы и более выгодными промыслами — фабричными, кустарными, отхожими и другими. Явление это сделалось в последнее время так резко, что во Владимирской губернии были случаи, что целые деревни в полном составе сельского общества отказывались от земли, передавали ее в удельное ведомство и переписывались в мещанство (донесение Александровской управы).
С другой стороны, замечательно, что в местностях, где наиболее развита фабричная промышленность, например в селе Иванове, около города Шуи, по сведениям, представленным местного управой, жители вовсе не отличаются своим благосостоянием от других местностей, чисто земледельческих. Вообще, во всей этой полосе земледелие составляет побочное занятие, производится большею частью бабами, подростками и слабейшими крестьянами, между тем как бодрые и здоровые рабочие отходят на промыслы или даже круглый год торгуют в других местностях, приезжая к своим семьям только на побывку. Большая часть лавочников, офеней, разносчиков, красноторговцев, коробейников, снующих по всей Российской империи, выезжают, как известно, из Владимирской и Калужской губерний.
В черноземной полосе земледелие находится, несомненно, в лучшем положении, чем в прочих краях России; но чтобы определить приблизительно это положение, надо принять в этой полосе несколько отдельных групп. Мы сперва рассмотрим ту группу великороссийских губерний, которая, начинаясь с южных уездов Рязанской губернии, тянется на юго-восток до Курской губернии, оставляя в стороне Заволжский край и на западе Малороссию, новороссийские губернии и Юго-западный край.
В этой полосе мы находим следующие главные черты: довольно густое население, усиливающееся по мере перехода на запад, и глубокий слой плодороднейшего чернозема, т. е. именно те условия, которые должны обеспечить процветание сельского хозяйства, хлебородную почву и обилие рабочей силы. При этом, однако, заявляется очень часто, что край этот страдает малоземельем, в особенности крестьяне до крайности стеснены в своих наделах, и это мнение распространяется все более и более под влиянием жалоб отдельных лиц и сельских обществ. Но в общей сложности едва ли можно признать, чтобы в этих губерниях (за исключением разве Курской и некоторых уездов Орловской) население было уже ныне чрезвычайно густо. Мы видели в предыдущих главах, что хотя надел помещичьих крестьян в этой полосе очень скуден, но зато надел казенных очень достаточен. В средней сложности, считая крестьян разных наименований, приходится земли на крестьянский двор в Саратовской губернии 16,70 дес, Воронежской губернии 14,55, в Тамбовской 13, в Симбирской 10,73, в Курской 11,05, в Пензенской 10,08, в Орловской 11,32. Если сравнить этот надел с немецкой гуфой, которая равна 40-60 моргенам (10-15), или даже с польской и литовской уволокой в 20 дес. и принять в расчет, что по достоинству почвы десятина чернозема равняется, по меньшей мере, 172 или 2 дес. тощих угодий Западного края или восточных областей Германии, то едва ли можно поверить, чтобы малоземелье и густота населения составляли уже ныне преграду к развитию земледелия даже в центральных губерниях, как Орловская или Курская. В следующих главах мы укажем, что по опыту всех стран средней рабочей силе крестьянского семейства соответствует известная норма и что даже в такой малонаселенной стране, как Америка, полагается для нормального надела одного семейного домохозяина 40 акров (14,8 дес).
Поэтому мы думаем, что несправедливо выставлять недостаток земли как главную причину стеснения крестьян, и если мы действительно слышим от них постоянные сетования о малоземелье, постоянные ходатайства о дополнении надела, то это должно быть приписано другим причинам, которые мы здесь и рассмотрим.
Весь этот Юго-восточный край черноземной полосы находится ныне в переходном положении от залежной системы полеводства к трехпольной. Он отстал от одного берега и не пристал к другому: старики еще помнят те блаженные времена, когда они переходили каждое лето на новые земли, снимали с целины баснословные урожаи, с ковыльных степей громадные запасы корма и жили в приволье, залужая мягкие земли по мере их истощения; новые поколения еще не примирились с необходимостью вести севообороты правильно, а, переходя к трехпольному хозяйству, сохраняют еще большею частью все распашные приемы прежнего степного своего быта. Это причина общая, влияющая повсеместно на благосостояние земледельцев и возбуждающая их бессознательные жалобы на малоземелье. Понятно, что хлебопашцу, привыкшему сеять хлеб без удобрения, жечь солому и распахивать перелоги и нови, делается тесно, когда он те же исстаринные свои обычаи хочет перенести в трехпольное полеводство, и эта-то теснота и составляет в настоящее время главный предмет жалоб крестьян.
Затем следуют и другие причины: вся эта полоса представляется уже ныне в виде сплошного пахотного поля с тощими покосами и бесплодными полями: естественные луга все распаханы, травосеяние не принимается, солома, которая могла бы хотя отчасти заменить траву и сено, требуется для топлива, все земледелие вращается в безвыходном кругу; кормов нет, скотоводство падает, навозные скопы уменьшаются, и по мере того как выпаханные земли начинают требовать удобрения, сокращаются средства для унавоживания полей. Особенно резко проявляются эти признаки в западной части этой полосы: в Курской губернии уже в начале 60-х годов пашни занимали 67 % всей площади губернии, сенокосов приходилось на 100 дес. 14,1 и вместе с лесами луга составляли только 9,5 % территории. Луга ценятся в этом крае гораздо выше пашни, арендные цены показываются в Курской губ. за пашню от 5 до 10 руб., за луга от 8 до 20; в южных уездах Орловской губернии за пашню 7,9 руб., за луга обыкновенные 8,10 руб., за поемные 15-22.
Наконец, высшая причина, влияющая косвенно, но всесильно на земледелие, есть истребление лесов, порождающее и все прочие вредные явления: мелководье рек, высыханье почвы, стеснение водопоев, неурожай трав и всех кормовых растений.
Под влиянием этих-то причин, большею частью происходящих по вине самих жителей (помещиков и крестьян), сельскохозяйственный быт черноземной полосы действительно стесняется гораздо более, чем от малоземелья, на которое постоянно они жалуются, и мы не думаем, чтобы новая нарезка земель помогла бы их горю, пока не исправится самая система полеводства. Этим также объясняется и общее стремление жителей этих губерний к отхожим промыслам. В других краях, как в навозной полосе России, так и во всей Европе, полевые работы распределяются поровну на разные времена года: с открытием весны начинаются яровые посевы, по окончании их наступает навозница, в конце июня сенокос, далее уборка хлебов, посев озимого и т. д. Но в черноземной полосе с окончанием ярового посева, в первых числах мая, наступает совершенно праздное время до жатья озимого хлеба, около 15 июля, так что из летней рабочей поры исключается ровно половина, 272 месяца, в которые крестьянин на своей земле, в своем хозяйстве, как бы оно ни было обширно, работы не находит за исключением разве взмета пара, иногда пересорки, потому что для одних работ яровых посевов время ушло, для других, жатья хлеба, время не припало, сенокосов не имеется и вывозки навоза не полагается. От этого проистекают два явления, особенно характеризующих этот край: первое — это скопление всех земледельческих работ в одну краткую 6-недельную страду, с 15 июля по 31 августа, причем, разумеется, все жертвуется для успешности и скорости уборки хлеба и посева его; второе — это распространение обычая отходить на промыслы в это промежуточное время, между яровым посевом и жатьем.
Относительно первого мы позволим себе заметить, что такое распределение полевых работ крайне невыгодно для земледельцев и совершенно противоречит стремлению крестьян расширить свои владения. Даже и при нынешнем ограниченном размере надела, по 3-4 дес. на душу, он не успевает ни правильно, порядочно обработать свою пашню, ни вовремя убрать свой хлеб и, тратя непроизводительно половину лета, в другую половину, несмотря на все напряжение рабочих сил, производит все свои работы торопливо, небрежно, лишь бы не пропустить урочной поры для посева и не дать просыхаться простоявшему хлебу. Обычай прихватывать чужую землю, брать в пахань посторонние пашни происходит от того, что действительно, для взмета и пересорки, которая происходит в мае и июне, у хлебопашца черноземной полосы остается много свободного времени. Но для самого посева (по крайней мере озимого) и для своевременной уборки у него едва ли хватает сил и на свои полосы, и все те посторонние работы, которые он забирает, обращаются в ущерб его собственному хозяйству[36].
Из тех же самых причин проистекают и так называемые отхожие промыслы, которые имеют почти все одно общее направление — из северо-западной полосы чернозема, где введено трехпольное полеводство, в юго-восточную степную полосу, где еще преобладает переложное хозяйство. Главных линий этих передвижений можно принять три: одну — из северной части черноземной полосы, Симбирска и Пензы в Самарскую губернию и на Урал; другую — из средней части Тамбова и Воронежа на Дон и низовье Волги; третью — из западной оконечности той же черноземной полосы, Курска и Харькова, в Новороссийский край и на Кавказ. Главный характер этих отходов состоит в том, что крестьяне, отсеяв кое-как и как можно раньше (по пословице: сей овес в грязь?!) свое яровое поле, спешат уйти на промысел: одни на строительные работы, нанимаясь в каменщики, плотники, кирпичники, пильщики, другие на извозные, третьи на полевые, преимущественно на косовицу в Приволжский и Новороссийский края. Первая категория рабочих ремесленников нанимается на срок помесячно или на лето, до Покрова или заговенья; но две последние промышляют посторонней работой только случайно и временно, пока их не востребуют обратно домашние работы, и после Петрова дня (29 июня) возвращаются восвояси. Исключения бывают только в такие годы, когда в одной полосе урожаи хлебов особенно обильны, а в другой средние или скудные, и тогда цены на жатье и уборку так возвышаются, что мужики, бросая собственные поля на попечение баб и ребятишек, сами уходят на частные работы до осени.
Исследование отхожих промыслов в России составляют такой предмет, который по своей сложности требует особенно усидчивых трудов, и мы здесь не беремся за их описание. Мы хотим только из этого явления и из прочих главных черт сельскохозяйственных промыслов в черноземной полосе — вывести общую характеристику земледелия в этой местности.
Мы не думаем, как уверяют многие, чтобы эта страна уже являла признаки пресыщения населением, и не полагаем также, чтобы крестьянское сословие в общей сложности было стеснено малоземельем. По крайней мере, не это обстоятельство составляет главную причину их стеснения, и если бы наделы крестьян были и увеличены вдвое, то это не удовлетворило бы их и немного бы способствовало улучшению их быта. Главная причина, как мы выше сказали, другая — это та, что, переходя по необходимости к трехпольной системе хозяйства, они еще живут, можно сказать, на предании переложного полеводства, засевая свои поля два года сряду колосовыми хлебами, не кладут под них навоза. Выпахав до конца свои надельные пашни и вытравив выгоны, бросаются на чужие земли и тоже их выпахивают и разоряют с ведома и согласия дворян-помещиков. Таким образом все расширяют пространство чужих культурных земель, вместо того чтобы обрабатывать как следует свои надельные угодья, унавоживать свои парные луга и убирать своевременно свой собственный хлеб. Отхожие промыслы являются большею частью не вследствие малоземелья, а вследствие того, что половина лета проходит у этих хлебопашцев в полнейшей праздности по неимению покосов и по закоснелому норову не унавоживать полей. Распространение этих хищнических культур и увеличение наделов крестьян не принесло бы пользы ни сельскому хозяйству вообще, ни крестьянам в особенности, а только ускорило бы окончательно расхищение плодоносного чернозема. Поэтому нашу характеристику земледелия в этой полосе мы сводим в следующие главные черты: земледельческая производительность очень усилилась со времени освобождения крестьян, площадь культурных земель увеличилась, цены как продажные и арендные на земли, так и рабочая плата возвысились, и все это, несомненно, указывает, что и доходность земледелия возросла. Но надо опасаться, чтобы этот временный и усиленный прогресс не повел за собой еще сильнейшую реакцию оттого, собственно, что хлебопашцы неудержимо стремятся к расширению запашек, пренебрегая самими элементарными правилами трехпольного хозяйства, коему они покорились поневоле, все еще вспоминая и мечтая о невозвратном приволье прежних времен.
К степной полосе мы относим (за исключением новороссийских губерний и казачьих земель) губернии: Саратовскую, Самарскую, Уфимскую, Оренбургскую, Астраханскую и часть Пензенской. К этой же группе можно причислить и все степное пространство, лежащее к востоку до Урала и к югу до Кавказа. Всю эту полосу можно рассматривать как территорию, еще не организованную в отношении землевладения и земледелия, как колониальные земли, еще неокончательно заселенные. Северная окраина сливается по характеру земледелия отчасти с черноземными губерниями, отчасти с северной нечерноземной полосой; но, начиная с южных уездов Самарской губернии, Николаевского, Новоузенского, сходство это становится тем слабее, чем далее мы подвигаемся к юго-востоку, где более выступают черты различия. Главная из них — преобладание крестьянского элемента. Частные владения становятся реже по мере того, как мы переходим к юго-востоку. В Николаевском уезде Самарской губернии всех помещиков 17. Во всей Оренбургской губернии частных владельцев 199, наконец, в Астраханской губернии число их сходит до 47, владеющих всего 74,732 десятинами против 95,782 душ крестьян, имеющих 1.657,019 десятин.
Вследствие этого изменяется и характер земледелия: помещичьи запашки исчезают, очень немногие из частных владельцев обрабатывают свои земли за свой счет; вольнонаемная, издельная, испольная системы полеводства встречаются только в виде исключения, и общий, по крайней мере, преобладающий порядок эксплуатации есть сдача земель за денежную плату съемщикам из крестьян. Сдача эта происходит в громадных размерах, и хотя общих сведений об этом и не имеется, но по частным показаниям местных жителей и управ можно видеть, что это распашное хозяйство, которое так по нраву русскому хлебопашеству, принимает здесь большое развитие. В Ставропольском уезде, где всех крестьянских дворов 27,793, при очень достаточном наделе по 6,28 дес. на душу они снимают ежегодно до 90,000 десятин. В Астраханской губернии, несмотря на очень широкий надел (19 дес. в Черноярском уезде, 30 в Царевском, 52 в Красноярском), крестьяне арендуют еще большие пространства казенных и калмыцких земель[37].
Здесь представляются также некоторые явления, особенно характеризующие этот край, явления новые, зародившиеся в последние годы и на которые, по нашему мнению, следует обратить внимание. Мы уже выше сказали, в гл. IX, что в этой восточной окраине России водворяются ирландские порядки оптовых съемок земель крупными арендаторами, которые переоброчивают их мелким съемщикам; обычай этот, как мы объяснили, отнимает у обеих сторон, землевладельцев и земледельцев, большую часть прибылей и составляет едва ли не самую зловредную из всех возможных систем хозяйства. Она в особенности развилась на двух краях описываемой полосы, в Самарской губернии и в Закубанской области, где пожалованы были в новейшее время большие имения разным генералам и заслуженным чиновникам. Не имея ни охоты, ни способности заняться управлением своих отдаленных владений, новые господа заключают условия об арендовании земель с разными промышленниками, которые выгадывают громадные барыши, переоброчивая земли по мелким участкам; так, в одном имении Новоузенского уезда оптовый съемщик, снимая 3600 дес. пашни и 10,884 дес. покосов по цене 3 руб. 45 коп. за десятину, всего 4100 рублей, раздает ежегодно под белотурку 904 дес. от 4 1/2 и до 6 руб., остальную землю отдает под нагул скота и, не имея никакого собственного хозяйства, выручает чистого дохода 7200 руб., что составляет барыша около 75 % арендной платы.
Очевидно, что этот барыш поглощает и ренту землевладельца, и прибыль земледельца и что при таких условиях сельское хозяйство превращается в чисто спекулятивное предприятие, истощающее почву, разоряющее владельцев и изнуряющее хлебопашцев.
Новороссийский край от освобождения крестьян выгадал едва ли не более черноземной полосы, и если вздорожание цен на земли может быть принято за доказательство выгодности земледелия, то здесь оно оказывается в цветущем состоянии. По сведениям управления государственных имуществ, простирающихся на очень значительное пространство — 43,000 дес, арендная плата за них в Екатеринославской губернии в течение 12 лет, 1860—1872 гг., возвысилась с 18,822 руб. на 54,180, т. е. втрое.
В Таврической губернии цены также утроились, в Феодосийском учетверились; в Бердянском уезде поднимаются ежегодно на 10 %. Один землевладелец из Феодосии заявляет, что имение его, которое 20 лет назад сдавалось за 300 руб., теперь арендуется за 1,500.
Но еще более отличается Новороссийский край от других полос обильными и выгодными заработками, представляющимися для хлебопашцев. Здесь нужно заметить, что ни в одной из вышеописанных полос великороссийских губерний не представляется такой значительной пропорции владельческих земель в сравнении с крестьянскими. <…>
Это обстоятельство, разумеется, сильно повлияло на запрос рабочих и на повышение цен. Между тем как в смежных великороссийских губерниях владельческие земли составляют: в Харьковской губернии 51 % всей площади, в Воронежской 31, в Курской 37, в Новороссийских губерниях они составляют: в Херсонской 69 и в Таврической 72 %. Поэтому земледелие производится здесь большею частию пришлыми рабочими. Благодаря умеренному климату и раннему открытию весны, яровые посевы еще справляются местными жителями по ценам довольно сходным, напр.: за десятину с перебркой 2, 4, 6 руб. и с платой пешему рабочему 50-60 коп., конному от 75 до 1 руб. 30 коп. Но как только наступает сенокос и уборка хлебов, то цены возвышаются непомерно. Месячные работники летом стоят 10, 12 и 25 руб. в месяц на своих харчах. Поденщики в сенокос зарабатывают в Екатеринославской губ. 75-90 коп. и в Ростовском уезде 1 руб. 60 коп., в уборку хлебов 1 и 1 1/2 руб.; в Таврической губернии цены стоят летом около 1 руб. за пешего рабочего и на южном берегу доходят до 1 руб. 75 коп.
За уборку хлебов за десятину платят 7, 10 и 13 руб. в Екатеринославской губ., между тем как в смежных русских губерниях уборка 1 дес. ржи стоит 3, 4 и 6 руб.; в Воронежской за уборку 1 дес. серого хлеба платится 2 руб. 50 коп., за пшеницу и белотурку 3 руб. 50 коп. и 4 руб.
Такое значительное различие рабочих цен составляет, разумеется, сильнейшую приманку для хлебопашцев центральных губерний, и между ними и Новороссийским краем устроилось правильное передвижение, принимающее с каждым годом большее развитие; оно начинается в южных уездах Харьковской губ. (Изюмском и Змиевском); летние работы справляются большею частью пришлыми рабочими из Орловской, Черниговской и Курской губерний. В Екатери-нославскую губ. приходят рабочие еще из более отдаленных местностей, из Киева, Полтавы, Чернигова, а в 1872 г. в Александровском уезде было много рабочих из Смоленска.
Чем выше рабочие цены, тем далее простирается район этого срочного передвижения. В дальнейшие уезды Крыма приходят рабочие даже из Витебской и Могилевской, совершая ежегодно в самую рабочую пору путь в 3,000 верст, а в Херсонской губ. появились в последние годы и чужестранцы из Галиции.
Такое правильное и соразмерное повышение цен, с одной стороны, на земли, с другой — на работу, есть, по нашему мнению, вернейший признак улучшения быта сельских сословий. Но не так смотрят на это местные помещики; умалчивая про свои выгоды, возвышение ренты вдвое и втрое, они жалуются на вздорожание рабочей платы, на своеволие рабочих и представляют свое положение в мрачном цвете. Но едва ли можно верить, чтобы сельское хозяйство падало в стране, где продажные и арендные цены в 12 лет утроились.
Как только мы поворачиваем из Новороссийского края к северо-западу, то эти признаки благосостояния начинают ослабевать. Между тем как в новороссийских губерниях при высших рабочих ценах вольнонаемное хозяйство еще поддерживается и дает хорошие доходы, в Малороссии уже заявляются справедливые или притворные, но, во всяком случае, всеобщие жалобы о невыгодности хозяйственной эксплуатации. Причем представляются, между прочим, такие наивные соображения: „что вольнонаемная система мало приносит урожая вследствие недобросовестности рабочих (вечная песня русских хозяев), что над работою надо присматривать самому хозяину и что, в противном случае, работа не выполняется в требуемых условиях“ (sic!). И вот вследствие того, что хозяева не желают присматривать за работой, хуторские хозяйства сокращаются, господские запашки упраздняются; владельцы оставляют себе небольшие участки под такие культуры, которые наиболее истощают почву, — табачные плантации, льняные посевы, — а остальные земли сдают в аренду или крупным арендаторам из евреев, или крестьянам-казакам.
Той же системе хозяйства следуют отчасти и сами хуторяне-казаки; зажиточнейшие из них держат в своих хуторах по нескольку семейств, так называемых „подсоседков“; эти подсоседки, не имеющие собственной оседлости, живут в хозяйских хатах, пользуются огородом в несколько сажен, производят полевые работы и в вознаграждение получают часть из урожая. Часть эта, составляющая плату за труд, здесь уже гораздо меньше, чем в смежных уездах Новороссийского края. Рожь убирается в Харьковской губернии из 9-10 снопа, в Полтавской губернии из 4-го, но с несколькими рабочими днями, называемыми „басаринками“. Эти басаринки выговариваются большею частью на сенокос и составляют для нанимателей очень выгодную сделку; без басаринки хлеб убирается из 6-го снопа. Особый способ ведения хозяйства в Малороссии есть так называемая скопщина; он состоит в том, что наниматель обрабатывает землю без меры и дает владельцу V урожая, который обмолачивается на счет нанимателя.
Недостаток лугов и пастбищ чувствуется и здесь, как в черноземной полосе, и проявляется в особенности в высокой плате за пастьбу скота: в Золотоношском уезде крестьяне платят 2 руб. за крупную скотину, 1 руб. за мелкую или дают 8 рабочих дней за штуку; в Прилукском уезде по 2 1/2 руб. за штуку.
Вольнонаемное хозяйство здесь также принимается туго; в двух уездах Черниговской губ., Черниговском и Городищенском, находится в каждом только по одному имению с собственной запашкой; все прочие сдаются в аренду или в погодное содержание крестьянам. Вообще, в Малороссии начинается другой порядок сельскохозяйственной эксплуатации, который отличает всю нашу западную страну от центральной и восточной России, — это долгосрочное арендование наподобие европейского фермерства. Между тем как в великороссийском крае все арендные сделки заключаются словесно, без контракта, на одно слетье, иногда и без меры, по мелким участкам, здесь уже начинают появляться крупные и долговременные аренды. В то время как в России, за исключением одной Самарской губернии, съемщиками земель являются почти исключительно сами хлебопашцы-крестьяне, в Малороссии уже показываются промышленники, посредники, эксплуатирующие всю территорию нашего Западного края, — евреи, арендующие целые имения и передающие землю мелким оброчникам из крестьян. За ними следуют и польские шляхтичи, конкурирующие с крестьянами и повышающие из года в год арендные цены на земли. В некоторых местностях цены эти очень высоки; в Прилукском уезде цены доходят до 8 руб. за десятину в круг, а одно имение в 7000 дес. арендуется за 49,000 руб. в год.
Но рабочая плата здесь сравнительно низка; годовой рабочий на хозяйских харчах получает в Харьковской губ. 40-60 руб., в Полтавской 50-60 руб., в Черниговской 30-48 руб. Поденная плата летом: в Харькове 30-40 коп., в Полтаве 20-40 коп., в Чернигове 20-50 коп.
Таким образом, здесь, на рубеже, отделяющем великороссийское племя от западных славян, начинается поворот в пользу крупного землевладения и в ущерб земледелию; цены на земли, рента владельца повышаются быстрее и больше, чем рабочие цены; труд обработки оплачивается скудно, между тем как арендование земель без всякой инициативы и труда самого владельца приносит ему значительный доход.
Малороссия, однако, составляет в этом отношении только переходный пункт; за Днепром, и вследствие этого изменяются порядки и системы сельскохозяйственной культуры.
Вольнонаемное хозяйство, которое в России признается крайне убыточным для владельца, здесь, напротив, распространено повсеместно. Долгосрочное арендование, которое принимается так трудно даже в хлебороднейшей полосе империи, здесь, наоборот, составляет преобладающую систему. Батрацкое хозяйство, которое в великороссийских губерниях, даже в малоземельных, не удается по трудности находить годовых рабочих, здесь введено издавна и сохранилось в большей части имений. Помещичьи запашки, которые в России повсеместно сократились и отчасти упразднились, в Заднепровском крае, несмотря на политический кризис, постигший поместное сословие, несмотря на аресты, контрибуции и поверочные комиссии, будто бы разорившие панов, продолжают обрабатываться по ценам, сравнительно с другими местностями, очень выгодными для землевладельцев.
Относительно вольнонаемного хозяйства мы имеем следующие сведения: система эта принята вообще как самими владельцами, так и арендаторами помещичьих имений и производится наемными рабочими всяких видов: годовыми, летними, месячными и поденными. Сдача земель крестьянам за деньги или на других условиях встречается редко. В Подольской губернии, в 4 уездах, показывается следующая пропорция: в Проскуровском уезде 2/3 имений сданы арендаторам, преимущественно евреям; в Литинском уезде арендные хозяйства составляют 40 %, арендаторы — поляки и евреи; в Брацлавском уезде из 101 имения 56 в арендном содержании; в Ольгопольском уезде в 49 имениях хозяйничают сами владельцы и в 43 — арендаторы.
Оптовая съемка земель крупными арендаторами здесь -- правило, раздробительное — исключение. Русские и иностранные землевладельцы, купцы и купеческие компании, приобретая земли, прежде всего отыскивают арендаторов, которые избавляли бы их от труда и непосильных им забот хозяйственного управления, и находят таковых, во-первых, в евреях, во-вторых — в польской шляхте. Оптовые цены аренд невысокие: в Подольской губ. 4-6 руб., в Волынской тоже, в Киевской средняя цена 4 руб. 50 коп. Около сахарных заводов арендная плата выше; в Полесье ниже 1 руб. 50 коп., в Овручском и Балтском уездах не более 3 руб.; за казенные земли в Овручском уезде платили в 1871 г. 32 коп. за дес, а ныне 80. Имения, снятые таким образом оптовыми съемщиками, отчасти передаются из вторых рук крестьянам с значительным повышением платы. Арендаторы-евреи, переоброчивая земли крестьянам, обыкновенно берут с них часть урожая: в Волынской губ. крестьяне отдают им иногда половину, но чаще 2/3 и даже 3/4 урожая, с сенокосов до 3/4 всего количества сена. За луговые сенокосы в Киевской губ. крестьяне платят от 8-12 и от 12-20 р.; за пастьбу скота 1-2 руб. за штуку.
Таким образом, арендная система обнаруживает здесь обыкновенное свое действие, понижая настолько же ренту землевладельцев, насколько она же возвышает платежи мелких оброчников. Люди сметливые и оборотливые становятся посредниками между знатными и богатыми барами, проживающими вдали от своих поместьев, и местными земледельцами, которые ищут земли для обработки и предлагают свой труд для хлебопашества. Посредничество это обходится дорого обеим сторонам; оптовые съемщики соблазняют беспечных владельцев верными платежами, большими задатками и, снимая с них вместе с землей и весь труд хозяйственного распоряжения, получают обыкновенно значительную скидку с рыночных арендных цен; но сами они редко принимают на свой счет земледельческую эксплуатацию имений.
По недостатку технических сведений в агрономии, по привычке к спекулятивным оборотам, арендаторы, принадлежащие большею частью к торговому сословию, стараются извлечь всю возможную доходность из земли, не обращая внимания на непроизводительность; лучшие культуры для них суть те, которые при наименьшей затрате дают наибольшее количество ценных продуктов, каковы: бахчи, конопляники, лен и просо, а лучшая система хозяйства есть переоброчка мелким съемщикам отдельных участков под один или два посева. Живя на месте, зная по торговым своим делам нужды крестьян, они действуют на них точно так, как и на господ, соблазнительными предложениями денег вперед, переводами денежных расчетов на натуральные повинности, работу или издельную плату и, запутывая простолюдинов этими сложными счетами, обыкновенно выгадывают в свою пользу громадные проценты.
Северо-западный край, к коему мы причисляем и Белоруссию, составляет в отношении сельского хозяйства продолжение Юго-западного, с тою только разницею, что почва здесь несравненно хуже, а потому и выгоды земледелия меньше. Долгосрочные аренды и здесь составляют преобладающую систему хозяйства; в белорусских губ. арендаторы большею частью евреи, в Литве — мелкие дворяне, <…> и шляхтичи из поляков. В последнее время появилось в Ковенской и Виленской губ. много выходцев из соседней Пруссии и Прибалтийского края, которые усилили запрос на аренды и подняли цены на земли. Но, впрочем, в этой полосе России заметно менее, чем во всех прочих, повышение арендных цен; из некоторых губерний и уездов даже положительно заявляется, что цены понизились.
Из Минской губ. доносят, что в Минском и Игуменском уездах цены с 1861 г. понизились, и приводят в пример имение, где арендная плата упала с 4 руб. 72 коп. за десятину на 3 руб. „вследствие, — как пишет губернский предводитель, — уничтожения крепостного права“ (?).
Из Виленской губ. также доносят местные землевладельцы, что цены на долгосрочные аренды понизились, и это приписывается также отмене крепостного труда. Только в Ковенской губ., в Жмуди, где земли лучше, показывается некоторое повышение от 10 до 20 %, а в некоторых местностях даже вдвое.
Кроме оптового арендования имений по целым фольваркам и мызам, здесь в большом обыкновении сдача земель по уволокам в 20-30 дес; на эти уволочные аренды является много охотников из шляхты, евреев, прежних управляющих, экономов, а также из наиболее зажиточных крестьян.
Арендные цены здесь, сравнительно с великорусскими губерниями, умеренные, несмотря на то, что хлебные цены постоянно выше; пура (73 четверти ржи) в последнее десятилетие стоила около 3 руб., что соответствует 9 руб. за русскую четверть, а арендная плата держалась в Гродненской губ. 2-3 руб. на пашню, в Минской 3-4 руб. на сенокос, в Могилевской около 4 руб. на круг, в Виленской 2-372 руб., в Ковенской 172−4 руб. за десятину общего пространства. Только в исключительных случаях показываются цены 8-10 руб. (в Ковенском у.), 7-15 руб. (в Поневежском у.), 6-10 руб. (в Новогрудском у.).
Вместе с тем и рабочая плата оказывается в Литве и Белоруссии самая дешевая из всех полос империи. До 1861 г. она была так низка, что непонятно, как могли помещики находить наемных работников за эту цену; годовой батрак мужского пола стоил:
| В губерниях |
|
|
| Гродненской | 20 |
30править |
| Минской | 20 | 35-40 |
| Витебской | 8-12 |
|
В настоящее время годовому батраку платится на хозяйских харчах от 30 до 50 руб., в Поневежском уезде 70 руб., работнице 12-18 и не более 24 руб. в год[38].
Такое экономическое положение никак не может быть признано благоприятным: низкие цены на аренду, с одной стороны, и на полевые — с другой, при относительно очень высоких ценах на продукты указывают, несомненно, на какой-либо грубый порок в народном хозяйстве, по крайней мере на ненормальное его положение. Приписывать же это отмене крепостного труда было бы неверно, ибо в прежнее время арендные цены были еще ниже, а рабочая плата дешева до невероятности. В Режицком и Лепельском уездах Витебской губернии до 1861 г. платилось вольнонаемным батракам при хозяйских харчах 8-19 руб., работницам 4-6 руб. или помесячно (считая в месяц 24 рабочих дня) 1 руб. 50 коп. и зимой 75 коп. В Минской губернии поденная плата была за пешего работника 10 коп., за конного 15 коп., в Витебской за пешего 15 коп., 12 коп. зимой.
Понятно, что при таких ничтожных платах за работу владельческие хозяйства процветали, но несомненно также, что вольнонаемный труд был невыгоден и убыточен для земледельцев. Перемена, последовавшая в быте крестьян после 1861 г., была здесь менее чувствительна, чем в Великороссии. Улучшение цен было самое слабое, в большей части уездов они даже понизились, и из всех полос России этот край, несмотря на близость рынков, внутренних и заграничных, Риги, Кенигсберга, несмотря на двойную и тройную цену хлебных продуктов в сравнении с ценами черноземных губерний, отличается дешевизной сельских заработков и низкими арендными платами за земли, признаками бедности и хозяев, и рабочих.
В последние годы некоторые уезды Витебской и смежных губерний несколько поправились от вновь открывшихся землекопных работ при постройке железных дорог; но, несмотря на это, большая часть Литвы и Белоруссии стоит еще поныне на самой последней ступени народного благосостояния; угнетение прежней панщины только отчасти объясняют эту всенародную нищету сельских сословий; еще суровее, чем крепостное право, действовала и продолжает действовать на крестьян хозяйственная эксплуатация евреев и польской шляхты и безземелье некоторой части крестьян. Эти последние — бездомные батраки, путники, бобыли, огородники — составляют около 1/4, в других уездах 1/5 сельского населения, и они-то, понуждаемые бедностью, предлагают свои услуги за ничтожную цену, понижают рабочие цены до суммы, недостаточной для прокормления семейного рабочего.
Последняя группа, подлежащая нашему рассмотрению, есть Прибалтийский край; он слывет, и по всей справедливости, образцовой страной земледелия, рассадником ученых и образованных агрономов. Некоторые части этого края, Курляндия и южные округа Лифляндии, не отстают по культуре от наилучше возделанных провинций Западной Европы.
В Курляндии в последнее время сельское хозяйство получило сильное развитие; плодосменная система с травосеянием и корнеплодными ввелась не только в помещичьи имения, но и в крестьянские хозяйства; почти все полевые работы исполняются годовыми батраками, поденщиков нанимают редко, задельная или урочная плата встречается только в исключительных случаях. Батрацкое хозяйство ведется не только помещиками, но и крестьянами, и домохозяин из крестьян держит средним числом 2-3 работников, приблизительно на 20 лофштелей (6-7 дес.) 1 работника. В помещичьих имениях пропорция полагается несколько большая, на 1 работника 10 дес. запашки.
Число рабочих следующее:
|
|
|
| |
| В Доблинск. уезде на 51 имен. | 1430 |
261править |
382 |
| В Туккумск. уезде на 54 имен. | 1739 |
240править |
601 |
Вольнонаемное хозяйство на собственный счет владельца есть преобладающая система; арендование целых имений и помещичьих фольварков встречается редко; подворные крестьянские участки сдаются в оброчное содержание по особым правилам, которые мы изложим ниже.
В Лифляндии хозяйства ведутся отчасти самими владельцами, отчасти, почти наполовину, управляющими по формальным контрактам и на счет владельцев. Переоброчивание крестьянам встречается редко. В 8 уездах Лифляндской губ. считается 445 имений, где хозяйство ведется самими помещиками, 374 — где управляют арендаторы или поверенные экономы, приказчики.
Полевые работы производятся почти повсеместно годовыми рабочими, которые нанимаются по двум способам: а) батраки (Hofesknechte) живут в усадьбах помещиков, получают жалованья около 50 руб., хлебное положение примерно на 72 руб., и, кроме того, женатые держат на господском корме 2-3 коровы, 4 овцы и получают огород для посева овощей и картофеля, что все вместе равняется по ценности 175 руб. За эту плату батрак выставляет, кроме себя, жену на 60-100 дней в году, преимущественно на сенокос и жатье, что составляет по цене 40-60 коп. в день, от 35-60 руб. В некоторых имениях вместо бабы батрак обязывается держать подростка или девку (Alternik, Scharwerker). Таким образом, при 175 руб. жалованья батрак работает с своим семейством не менее 400 дней в году, что составляет среднего заработка около 44 коп. в день. В летнее время поденная плата не менее 50-80 коп. за пешего работника, 40-60 коп. за женщину, 1 руб. 50 коп. за конного.
Следует заметить, что в батраки нанимаются исключительно латыши и эсты, также немцы, переселяющиеся в последние годы из Германии, между тем как русские поселенцы, обитающие в северных округах Лифляндии, около Чудского озера, никогда не поступают в батраки и поденщики, а промышляют рыбной ловлей, плотничеством и другими ремеслами.
Другой вид батрачества, так называемая Häuslerwirthschaft, бобыльское хозяйство, которое состоит в том, что работники, нанимаясь отрабатывать по 3-4 дня в неделю, получают в плату жилище, огород и небольшую пашню от 1-4 десятин; работы производят господскими орудиями и лошадьми, по цене, установленной по контракту. Такие батраки называются Landknechte. Из общих сведений, представленных статистическим комитетом и другими местными учреждениями и землевладельцами, оказывается, что из всего числа 946 имений частных владельцев в 301 введено настоящее батрацкое хозяйство (Knechtwirthschaft), в 341 бобыльское (Häuslerwirthschaft); от остальных сведений не получено.
Эстляндская губ. в отношении земледельческой культуры стоит много ниже других двух остзейских губерний; хотя система хозяйства та же, батрацкая, с годовыми рабочими, но цены еще выше. Недостаток рабочих рук проявляется здесь с большею резкостью, чем в южной части Прибалтийского края, вследствие краткости рабочей поры и сосредоточение всех мелких работ в 2-3 месяца; цена поденщиков в летние месяцы 80 коп. за мужика, 50-60 за бабу, и, несмотря на эти высокие платы, поденщики не находятся; помещики вынуждены заключать особые условия со своими крестьянами-оброчниками, обязывая их выходить на помощь при уборке хлеба (Hülfsgehorch) за особую выговоренную в контракте и очень высокую плату. Вообще землевладельцы Эстляндской губернии отзываются неблагоприятно о положении своих хозяйств; жалуются на недостаток рабочих, на постоянное возвышение рабочей платы, на переселение местных жителей в русские губернии и заключают из этого, что землевладельцам Эстляндии следует ограничить свои запашки, упразднить мызы и фермы и обратиться к скотоводству по примеру ирландских ландлордов.
За исключением Эстляндии, прочая часть Прибалтийского края находится, без сомнения, в очень цветущем сельскохозяйственном положении, и это процветание мы приписываем той причине, что большая часть территории всех трех губерний принадлежит кровным потомкам Ливонского рыцарства. Рыцарство это всегда ревниво охраняло свои землевладельческие пользы и нужды, управляло страной и народом исключительно в духе землевладельческих интересов, а главное, никогда не выпускало из рук своих хозяйств, не гнушалось провинциальною жизнью, не передавало своих имений в безотчетное распоряжение арендаторов и управляющих и заведовало непосредственно на свой счет сельскохозяйственной эксплуатацией.
Но улучшение земледельческих культур, введение рациональной агрономии, процветание сельского хозяйства вообще не всегда совпадает с улучшением быта народа, т. е. самих земледельцев, и Прибалтийский край как передовой пост западноевропейской цивилизации показывает нам все достоинства и недостатки, присущие социальному быту немецких земель, т. е. земель, забранных немецкими дворянами.
Здесь тоже значительная часть крестьянства (60,772 души мужск. пола) лишена вовсе земли и оседлости, другая часть живет на бобыльском положении, и только третья (74,198 домохозяев) пользуется всеми благами улучшенной культуры, всеми плодами рационального сельского хозяйства, участвуя до известной степени в общем благоустройстве помещичьих имений.
Здесь, как и в других землях, забранных рыцарскими орденами, представляются факты, по-видимому, друг другу противоречащие и поражающие своею странностью. Так, между прочим, рабочие цены стоят здесь выше цен смежных литовских и белорусских губерний, а по заявлению местных землевладельцев даже в Курляндии, лучшей части остзейской окраины, переселения в Литву сделались в последнее время так сильны, что повлияли на возвышение рабочей платы и стеснили помещичьи хозяйства. В Эстляндии движение переселенцев в Псковскую, Новгородскую губернии продолжается безостановочно, и ряды крестьянского сословия с каждым годом редеют, так что выходит такая странная комбинация, что из благоустроенных стран люди переходят в неустроенный, с привольных земель Курляндии на дикие пустыри литовских губерний или тощие почвы Новгородской и из края, где поденщина доходит до 80 коп. за летний пеший день и плата годового батрака до 120—175 руб., в такие местности, где работник стоит в год 80-100 руб., а в день 40-50 коп.!
Чему же приписать такое ненормальное явление, опровергающее все соображения экономических учений, которые, напротив, утверждают, что люди, как и товар, всегда стремятся к тем рынкам, где плата за труд человека и за произведение труда выше? Не тому ли, что в человеке действует еще другое чувство, кроме материального инстинкта насущного пропитания, чувство независимого и обеспеченного состояния, заставляющее его предпочитать собственное имущество при самой скудной обстановке привольному, но униженному житью на чужих харчах и на наемной работе? {Рабочие цены в остзейских губерниях несравненно выше, чем в Литве и Белоруссии: годовой батрак женатый получает с хозяйскими харчами всего… в Курляндии 100—120 руб., в Лифляндии 103—105 руб., в Эстляндии — 91 руб. Поденщики в Курляндии 30-50 коп., в Лифляндии 36-70 коп., в Эстляндин 50-80 коп.
Цены эти почти вдвое выше, чем в соседних литовских и белорусских (см. примеч. 4) губерниях, и даже выше рабочих цен смежных великороссийских губерний. В Псковской, Новгородской губ. годовой рабочий получает 50-60 руб. жалованья и по 3-3 1/2 руб. в месяц харчевых, итого 86-102 руб.
Спрашивается, отчего же переселения направляются из благоустроенного края, где заработки выше, в страну тундр и болот, где рабочая плата ниже?
Тут, очевидно, действуют другие побуждения, кроме рабочей платы, и мы думаем, что главнейшее из них — надежда приобрести оседлость и собственность, которая в Остзейском крае недоступна бедным людям по высоким ценам, установленным произвольно землевладельцами и неограниченным законом.}
Обойдя, таким образом, разные полосы России, мы постараемся вывести некоторые заключения отдельно, по каждой из них, относительно их сельскохозяйственного положения.
Первое место по развитию земледелия принадлежит, как мы думаем, двум группам губерний новороссийских и остзейских; второе — черноземной полосе, низовому краю и Малороссии; последнее — северной группе нечерноземных губерний, Литве и Белоруссии.
Указать по возможности на главнейшие причины упадка или развития сельского хозяйства, расстройства или улучшения земледельческого быта — такова задача, тяжелая задача, которую мы желаем хотя несколько разъяснить, не имея достаточных данных для ее разрешения.
Земледельческая производительность в последнее 12-летие, 1861—1872 гг., положительно усилилась в России и находится поныне в периоде непрерывного развития, что доказывается двумя непреложными фактами: усилением отпуска хлеба на 50 с лишком миллионов в сравнении с таковым же 12-летним периодом до 1861 г., несмотря на целый ряд неурожайных годов, падающих на этот новейший период, вздорожанием продажных и арендных цен на земли — явлений, засвидетельствованных всеми местными учреждениями всех губерний Российской империи, за исключением некоторых уездов крайней северной полосы и нескольких губерний Северо-западного края[39].
Усиление это происходит от равных причин — от улучшения путей сообщения, поднявших и уравнявших цены на сельские продукты; от прекращения крепостного труда; от эксплуатации новых земель, лежавших при помещичьем владении впусте; от распашки громадного пространства земель, дербаков, старых залежей и лядин, производимой крестьянами на владельческих пустошах и степях.
Хотя помещичьи запашки несколько сократились, а в северной полосе отчасти упразднились, но общее количество культурных земель от этого не уменьшилось; и земледелие, переходя в руки самих хлебопашцев, ежегодно увеличивает на несколько сот тысяч десятин площадь пахотных угодий.
В средней сложности, за исключением крайне северной полосы и Литовского края, доходность помещичьих имений и ценность их с 1861 г. возрастает непрерывно; также прогрессивно регулярно возвышается и рабочая плата в великороссийских, новороссийских и малороссийских губерниях, так что из этого можно бы заключить о всестороннем улучшении народного хозяйства и благосостоянии обоих сельских сословий — землевладельцев и земледельцев.
Однако на этой светлой картине уже начинают выступать несколько темных пятен. Самое грозное и, к сожалению, повсеместное бедствие, угрожающее русскому земледелию, есть сокращение луговодства, уменьшение запасов корма и происходящее от этого стеснение скотоводства.
На эту прискорбную сторону нашего сельского хозяйства до сих пор обращали мало внимание; в то время как местные и частные неурожаи хлебов производят всякий раз взрыв человеколюбивых чувств и порождают целый ряд патриотических демонстраций и правительственных пререканий, в то же время постоянный, повсеместный и из году в год усиливавшийся недород трав проходит незамеченным. Уменьшение скота выставляется как признак или последствие обеднения крестьян, между тем как, наоборот, — малопроизводительность крестьянских земель и бедность многих сельских обществ происходит от недостатка корма и упадка скотоводства.
В этом отношении со времени освобождения крестьян происходит переворот, пагубный для народного хозяйства; крестьяне уже в первые годы после отмены крепостного права распахали почти все свои луговые угодья; затем, не заботясь о залужении распашек и бросая их по мере того, как они переставали рожать хлеб, устремились на помещичьи земли, наддавая цены по произволу владельца и тоже выпахивая чужие земли, как и свои, до полного истощения.
Переворот этот, впрочем, происходит не одновременно во всей России; в черноземной полосе уже в пятидесятых годах луговодство почти прекратилось, и только поемные луга еще снабжали этот край скудными кормами. В степной и северной полосе распашка помещичьих лугов началась очень недавно, но зато совершается в таких размерах, что ценность хороших лугов везде превышает цену средней пашни, а таких покосов, которые бы давали 15-20 куч или около 50 пуд. сена, остается очень немного. Землевладельцы в этом отношении соперничают с земледельцами, и образованный класс сельских жителей как будто тягается с необразованным — кто скорее извлечет из почвы последние соки и производительные силы.
Новейшие сведения, собранные правительственными органами (на этот раз они, к сожалению, не ошиблись), представляют новейшую картину хищнической культуры, водворившейся не только в крестьянских, но и в помещичьих имениях.
Во всей северо-западной полосе главный источник доходов помещичьих имений есть сдача земель под ляды, под резы, дербаков под распашку, лесных порослей на суки, причем цены доходят до невероятной дороговизны (в Порховском уезде 25, 35, 50 руб., в Псковском до 70 руб.). В восточном Приволжском крае белотурка, в Малороссии табачные плантации, в центральных губерниях конопляники, в степных бахчи играют ту же роль, как лен на севере. Бросая свои хозяйства, землевладельцы сдают свои земли под эти более тяжелые посевы, выручают от них очень высокие, небывалые цены, и по мере того как выбираются целина, лядины, старые залежи, растут цены на них, обогащая временно владельцев, но истощая почву и растрачивая народное богатство.
Как быстро падает ценность и доходность земель при такой системе хозяйства, можно видеть из примера тех губерний, где еще имеются запасы цельной земли.
В Самаре за десятину платится в год: за целину и старую залежь до 6 руб., под бахчи за десятину 15 руб., под второй посев до 6 руб., за мягкие земли от 75 коп. до 4 руб. 60 коп., за земли в севообороте от 1 руб. до 4 руб.
В Саратовской губернии в тех уездах, где еще остаются нови и ковыльные степи, арендная цена их 8, 10, 12 руб., за последующий озимый посев 2, 4, 5 руб., за яровой от 1 1/2 руб. до 4 руб.
Таким образом, с каждым посевом цены упадают на 25 и 50 %, и временное приращение доходности угрожает беспечным хозяевам близким и неминуемым разорением.
С этим явлением непосредственно связано и другое, которым оно и обусловливается. Это — вырубка и истребление лесов, явление слишком известное, чтобы о нем распространяться. Нужно, однако, заметить, что этому грубому расхищению народного богатства содействуют дружно оба сословия сельских жителей, землевладельцы и крестьяне, и оба, несогласные в прочих своих интересах, как будто сговорились совокупными усилиями изводить леса по всей русской земле. Известно, что русский крестьянин особенно лаком на лес и ничем нельзя ему угодить, как уступкой ему уголка лесной дачи. Зная эту его слабость, многие общественные деятели, администраторы и присутствия, играя в либерализм, старались пополнить крестьянские наделы отрезкой лесных угодий, чем и ускорили окончательное обезлесенье нашего отечества. Можно утвердительно сказать, что из всех лесов, отведенных крестьянам по уставным грамотам и владенным записям, не осталось и одной сотой части под лесом, и, надо прибавить, что это не могло и быть иначе. Лес по своим природным свойствам представляет самую долгосрочную из всех культур; из всех промышленных и торговых оборотов самый продолжительный; поэтому очевидно, что владелец, нуждающийся в деньгах и не имеющий запасного капитала, не может, хотя бы и хотел, соблюдать правильные обороты периодических рубок и самым своим положением, случайностями своего хозяйственного быта, напр. неурожаем, принуждается к сплошной вырубке леса и продаже его за бесценок. Поэтому народолюбивые общественные деятели и таковые же агитаторы, потворствующие стремлению крестьян к завладению казенными и частными лесами, способствуют только скорейшему расхищению лесного материала и спекуляции лесопромышленников, которые перекупают их у крестьян за полцены. С другой стороны, право истребления лесов защищается ввиду интересов землевладельцев как одно из священнейших прав собственности. Мы также думаем, что всякое ограничение этого права может быть допущено не иначе, как с крайнею осмотрительностью; но в настоящем случае можно действовать не принудительными, но понудительными средствами, напр. освобождением от всяких налогов высокоствольных лесов, заказных рощей — умеренной, легкой поденной платой за материал, вырубаемый по правильной системе лесного хозяйства, — и высшим обложением лесных дач необмежеванных, неразбитых на лесосеки и эксплуатируемых беспорядочно. Впрочем, и здесь надо сделать строгое различие между разными полосами Российской империи, и всякие общие мероприятия были бы столько же вредны для одних местностей, сколько полезны для других.
В северо-западной полосе России, примерно между бассейнами Западной Двины и Камы, в губ. Псковской, Новгородской, Вологодской, Костромской, Ярославской и далее на восток — можно опасаться только истребления строевого, но не дровяного леса, и молодая поросль лиственных пород обсеменяется и растет в этих сырых почвах так быстро, что редкое народонаселение этой полосы, несмотря на все свое желание, не успевает изводить леса внутри страны. Но зато он беспощадно губится вдоль судоходных и сплавных рек.
Другое очень вредное явление, принявшее в последние годы в некоторых полосах империи весьма сильное развитие, — арендование помещичьих земель оптовыми съемщиками, передающими свои аренды по мелким участкам крестьянам-оброчникам.
Эта система хозяйства есть зародыш той системы, которую мы описали в Ирландии и гибельные последствия коей для самих ирландцев и английского правительства слишком известны, чтобы их здесь описывать. В Самарской и Оренбургской губ. она проявляется в размерах у же ныне очень крупных, хотя ввелась только в последнее десятилетие; в Малороссии и во всем Западном крае она существует издавна, но развивается в настоящее время с возрастающей быстротой. Хотя действие ее в России, где большая часть крестьян наделена собственными землями, не так вредна, как в странах с безземельными хлебопашцами, но тем не менее, этот порядок эксплуатации есть, безусловно, самый пагубный для сельского хозяйства вообще, ибо действует, как обоюдоострый нож, против интересов обеих сторон — владельцев и земледельцев.
Арендатор, возделывающий землю за свой счет, еще до известной степени заинтересован в поддержании ее плодородия, и чем длиннее срок аренды, тем реже наступает срок, когда арендатор теряет этот интерес; но когда ему предоставляется право переоброчивать землю, то прямая его выгода — извлечь из сдаточных участков наивысшую плату, а для этого предоставить мелким съемщикам полнейший произвол культур, т. е. посев наиболее ценных хлебов и продуктов.
Такими продуктами слывут в Заволжском крае белотурка и просо, на севере лен, на юге бахчи, конопли, сурепица, подсолнечник и другие масляные растения. Можно безошибочно принять, что большая часть арендных сделок, заключаемых с оптовыми съемщиками, купцами в великороссийских губерниях, евреями и шляхтичами в Западном крае, основаны на том расчете, чтобы в течение арендного срока обойти все снятые земли этими посевами, выбирая с десятины по 20, 30, 50 руб., выплачивая владельцу за круг 8-10 руб. и оставляя в пользу промышленника громадные барыши, извлеченные из недвижимой, поземельной собственности, из недр русской земли и обращенные в движимый капитал, переселяющийся вместе с капиталистом, по миновании срока, в города или в чужие страны.
Если правительства имеют какие-либо обязанности в отношении сельского и народного хозяйства вообще, то, нам кажется, главною из них должно быть охранение производительных сил страны. Администраторы не должны бы вмешиваться в распоряжение частных лиц и обществ, пока эти распоряжения не посягают на плодородие почвы, растительность лесов, обилие вод; но если они под предлогом охранения священных прав собственности допускают расхищение собственности самими владельцами, то такие правления действуют наперекор прямым интересам страны и народа.
Всего страннее то, что вмешательство правительства и всяких властей всегда, во всех странах, кроме разве Англии, допускалось, даже признавалось полезным и необходимым в отношении крестьянских хозяйств, для которых издавались инструкции полеводства. В Германии, Польше, Остзейском крае системы хозяйства имели для крестьян обязательную силу и излагались подробно в сельских уставах, инвентарях и грамотах. Еще и ныне в России предлагаются и обсуждаются меры об отмене таких вредных обычаев, как мирские переделы. Но в частном земледелии, и в самом крупном, заводятся и упрочиваются беспрепятственно обычаи и порядки столь же вредные для сельского хозяйства, и когда речь коснется до них, то принцип невмешательства правительства, искони нарушаемый относительно мелких владельцев, провозглашается как палладиум личной и хозяйственной свободы. Справедливее было бы признать, что право собственности до известной степени обусловливается пребыванием, действительным владением и собственным хозяйством и что оно ограничивается и теряет некоторые преимущества и права, когда передается другому лицу или в третьи руки; когда владелец, постоянно отсутствуя, отчуждается от среды местных жителей, когда другое лицо ведет хозяйство на свой счет, на свой риск и на своем иждивении». Рента, таким образом извлекаемая, могла бы быть по всей справедливости облагаема высшим налогом, чем доход, получаемый землевладельцем крупным или мелким, помещиком или крестьянином, эксплуатирующим свои земли на собственный свой счет. Это было бы справедливо, потому что всякий доход, получаемый без труда, без риска, в установленные сроки, имеет большие преимущества и удобства перед приходом, добываемым личными усилиями, искусством или знанием, хотя бы номинальная сумма их и была бы равная. Такая мера, т. е. обложение арендных плат высшим налогом, была бы полезна и в том отношении, что устранила бы от этого дела промышленников-спекулянтов, занимающихся арендованием имений как подрядом, без малейших забот и познаний о сельском хозяйстве, с единственной целью заоброчивать мелким съемщикам земли по высшей цене против той, которую они платят владельцам.
Последняя статья, которую мы должны рассмотреть, есть влияние податной системы на русское земледелие.
В историческом очерке, выше изложенном, мы объяснили, что земледелие и именно пашня составляла издревле на Руси главную, почти исключительную основу всех прямых налогов; пашенный и тягловой крестьянин признавался окладным предметом, и соха, выть, впоследствии тягло рассчитывались не по общему числу угодий, а только по посеву хлебов в трехпольной, коренной пашне. Эта система, несмотря на свою грубость, имела то косвенное влияние на земледелие, что хлебопашцы не находили выгоды в чрезмерном расширении своих запашек, отчего и гулящей земли, пустошей, выгонов, целины оставались громадные запасы.
Когда этот счет был переведен с пашни на души, соображения землевладельцев должны были измениться, и так как казенный оклад падал на общество по числу обывателей, то эти последние старались извлечь из всех своих угодий наивысший доход, обращая их в пашню, выпахивая их без удобрений, пока урождался хлеб, и переходя с сохой и косой на новые земли, когда старые отказывались производить.
Подушная подать имела поэтому то последствие, что усилила экстенсивную культуру. В настоящее время русское земледелие отличается обширной площадью пахотных земель, истощенных до крайности, залуженных и запущенных под лес, но не дающих ни трав, ни лесной поросли. В этом-то положении реформа 1861 г. и выкупная операция захватили русское крестьянство.
К выкупным платежам прибавилось еще возвышение всех прямых налогов — возвышение, достигшее в последние годы громадного процента.
В настоящее время, по всем сведениям, собранным официальным путем и подтвержденным губернскими и земскими учреждениями, податные оклады, наложенные на крестьян, почти равняются доходу их земель, а в некоторых местностях превышают весь приход их хозяйства. Таким образом, прямые налоги все вместе, и как бы они ни назывались — подушными, поземельными, казенными, земскими или общественными, — падают на земли, наделенные крестьянам, а так как земли не покрывают платежей, то известная, или вернее сказать неизвестная, часть платежей взимается с труда, с промыслов и заработков крестьян, т. е., собственно, все-таки с земледелия, так как оно составляет преобладающий промысел всей массы податных плательщиков.
Предмет этот, т. е. отношение средств крестьян к уплачиваемым ими сборам, был исследован в последние годы с такою полнотою, что нам остается только выписать выводы в заключение, сделанные самим правительством из сведений, доставленных из 238 уездов Российской империи.
Первый и самый замечательный из этих общих выводов есть тот, что из вышеозначенных 238 уездов только из 7 сделаны заявления об удовлетворительности средств сельского населения, а именно: из всех 5 уездов Астраханской губ., из Павловского, Корожеского и Бендерского Бессарабской обл. Все прочие земские управы и губернские присутствия заявляют: или о несоразмерности существующих сборов со средствами плательщиков, или о том, что доход с земель недостаточен для уплаты сборов, падающих на личный труд.
Что разумеется под словами «личный труд», это опять видно из тех же заявлений местных учреждений. Преобладающее значение в крестьянском быту имеют промыслы только в 29 уездах: в Астраханской губ. (рыболовство), в Витебской губ. (землекопство), в Олонецкой, Вятской, Вологодской (лесные промыслы и звероловство), во Владимирской и Ярославской (кустарные и фабричные), в Курской (отхожие промыслы на косовицу в Новороссийский край). Во всех прочих 209 уездах, по заявлению всех местных учреждений и начальств, личный труд есть хлебопашество; промыслы означают те же земледельческие работы, которые извлекают доход из земли, и поэтому, употребляя обыкновенное выражение налог на труд, мы в России должны разуметь под этими словами налог на земледелие. Итог всех податей с выкупными платежами составляет, по последним сведениям, 177 млн руб.; земель же удобных считается — крестьянских 122 млн дес. и владельческих 77 млн дес, всего 199 млн десятин; следовательно, средним числом на 1 десятину падает прямых налогов 90 коп. Но эта пропорция сильно изменится, если мы примем в расчет, что земли обложены неодинаково по разным сословиям и ведомствам; землевладельцы платят меньше, чем крестьяне, крестьяне, бывшие государственные, менее, чем помещичьи.
В Западном крае по имениям польских помещиков приходится процентного сбора 19 коп. за десятину и, кроме того, на земские повинности от ЗУ до 74 коп. с десятины, итого 22,5-26,4 коп. В великороссийских и других губерниях поземельные сборы с частных владельцев составляют на десятину в тех губерниях, где введены земские учреждение, от 2,06 коп. до 12-15 коп., средним числом 6,64 коп.; в губерниях же, где нет земских учреждений, от 0,9 коп. до 7,46 коп., средним числом 4,18 коп.[40]
Сравнительно с этими платежами землевладельцев оказывается за крестьянами разных наименований в 46 губерниях средним числом оклада с десятины — 84,8 коп., т. е. около 12 раз больше, чем с помещичьих земель в губерниях, где введены земские учреждения, и около 20 раз в прочих.
Но между самими крестьянами оказывается громадная разница окладов, смотря потому, к какому ведомству они причислены, хотя бы самые селения и земли лежали смежно в одной волости или даже в одном селении.
Подушные сборы падают уравнительно на всех крестьян по числу душ, составляя средним числом 174 коп. с рев. души, но при расчете на земли разница между ними значительная, так как на бывших государственных крестьян причитается надельной земли средним числом около 5 дес. на душу, а на помещичьих — около 3 1/2.
Относительно выкупных платежей разница еще большая: из помещичьих крестьян, как известно, выкупилась до сих пор только часть, около 2/3; если же предположить, что выкупная операция будет продолжаться в таких же размерах, как она шла доселе, то по капитализации всех оброчных и барщинных повинностей общий итог всех выкупных платежей составит около 617 м в год, или с 1 ревиз. души 577 коп.
С государственных крестьян платежей за земли сходит менее, несмотря на то, что надел их больше; оброчной подати, соответствующей оброчным платежам помещичьих крестьян, причитается на душу 364 коп., т. е. на 213 коп. менее[41]. Разность эта оказывается гораздо значительнее, если принять в соображение, что многие помещичьи имения состоят еще на оброке или барщине и что в таких имениях, при полном наделе, оброк составляет не 5 руб. 77 коп., как выше исчислено по средним числам выкупных платежей, а 9 руб., т. е. на душу в 2 1/2 раза больше, чем оброчная плата казенных крестьян.
В Тверской губернии сделан следующий расчет: двор крестьянский, при 3 рев. душах и на деле по 5 дес. на душу у казенного крестьянина и 4 дес. у помещичьего (высший надел Тверской губернии), уплачивает разных сборов:
|
|
| |
| Подушной подати | 5 руб. 43 |
|
| Государственного земского сбора | 1 руб. 68 |
|
| Оброчной платы | 18 руб. 15 |
|
| Губерн. и уезд, земских сборов | 1 руб. 27 |
|
| Общественного сбора | 1 руб. 17 |
|
| Итак с 1 двора | 27 руб. 70 |
|
| с 1 души | 9 руб. 23 |
|
| с 1 десятины | 1 руб. 84 |
|
Это соображение очень важно для суждения об относительном благосостоянии крестьян в разных полосах империи: там, где процент государственных крестьян больше, платежи меньше, и наоборот.
Так, например, на 1 десятину крестьянского владения в средней сложности приходится всех платежей в губерниях:
Бессарабской, где госуд. кр. 706.402 а в помещ. 3,060 — 38 коп.
Таврической 439,709 " 34,532 — 29 коп.
Астраханской 207,814 " 12,997 — 10 коп.
В губерниях, где процент бывших помещичьих крестьян больше, платежи по расчету на десятину в два, четыре и почти четырнадцать раз выше.
В Минской, где государ. кр. 110,463 помещ. 613,110-0 руб. 49 коп.
Лифляндской 128,360 " 670,565 — 1 руб. 10 коп.
Подольской 157,558 " 1.215,192 — 1 руб. 36 коп.
Если после этого мы читаем в донесениях губернаторов и управ, что в Астраханской губернии состояние крестьян признается вообще удовлетворительным, а в Минске, Лифляндии — крайне стесненным, то не объясняется ли это отчасти тем, что в первой земля (и лучшего качества) обложена в 5 раз меньше, чем в Минской и в 11 раз меньше, чем в Лифляндской, — и нужно ли после этого еще выводить глубокомысленные соображения о причинах упадка крестьянских хозяйств.
Все вышеприведенные расчеты относятся только к денежным сборам, утвержденным правительством и земством. К ним еще надо причислить так называемые мирские сборы, натуральные повинности, страховые платежи и в некоторых местностях особые добровольные складчины на сельские школы. К сожалению, сведения, имеющиеся по этим статьям, так отрывисты и неполны, что общих выводов нельзя сделать. О суммах мирских повинностей представлены сведения только из 12 губерний и некоторых уездов других 4 губерний, по коим средний размер этих сборов составляет со двора 2 руб. 21 коп., а с ревизской души 83 1/4 коп.
Оценка натуральных повинностей произведена только в 4 губерниях: в Пермской выходит на душу 34 3/4 коп., в Владимирской 68 1/2, в Рязанской, где принята в расчет и стоимость рекрутских повинностей по цене зачетной квитанции, 2 руб. 28 коп., в Черниговской губ. с казаков 6,3 коп., с крестьян 8,9 коп.
Страховых платежей сходит с души в Пензенской губ. 57 коп., в Рязанской 43 коп., в Харьковской 24 коп. В Костромской губ. страховые платежи исчислены вместе с мирскими и составляют с души 1 руб. 10 коп. и в Вятской губернии 323/4 коп.
Доходность крестьянских земель исчислена по 42 губерниям и составляет по средним выводам 1 руб. 63 коп. с десятины.
Поэтому очевидно, что прямые налоги, взимаемые с крестьян, не могут быть покрыты рентой с земли, что они значительно ее превышают и падают непосредственно на личный труд.
Когда земские управы и собрания, запрошенные правительством о податной реформе, единогласно, за исключением одного гласного Порховского уезда, представили положительные выводы, что сумма крестьянских платежей превышает доходность их земель, то официальные экономисты поспешили заметить, что подушная подать не есть поземельный сбор, что она взимается не с земли, а с личного труда, с промыслов и заработков и что сопоставление личных платежей с доходностью угодий есть расчет обманчивый, противный теории налогов и финансовой науке.
Действительно, наука и практика других стран гласят, что в государствах, где большая часть или половина населения, лишенная оседлости и поземельного владения, промышляет личным и притом наемным трудом, там большая часть налогов взимается прямо или косвенно с этого труда, независимо и отдельно от налогов на имущество. Там это различие может быть проведено, потому что недвижимые имущества находятся в одних руках, а работа, личный труд — в других.
Но в России землевладение и земледелие соединено в одном сословии, владеющем 2/3 всех удобных земель и возделывающем и остальную треть частных, владельческих земель. Промысел всего населения есть земледелие, отчасти свое домашнее, хозяйственное, отчасти наемное, отхожее, но все-таки земледельческое. В такой стране надо признать, не играя словами, что всякий прямой налог, взимаемый с сельских сословий, ложится на земледелие, и если рента, чистый доход с земли, не покрывает суммы платежей, то излишняя часть их взимается с той же земли, только не с доходности ее, а с труда, употребляемого на ее возделывание[42]. Так оно и есть в России.
Чтобы представить полную картину тягостей, лежащих на русском земледелии, мы приведем здесь следующие расчеты.
Всех сельских сословий в России считалось в 1870 г. — частных землевладельцев (в 49 губ.) 313,509 семейств и крестьян всех наименований (с включением Сибири) 7.640,362 домохозяев, т. е. крестьянских дворов.
Общее пространство угодий, т. е. культурных земель, по новейшим исследованиям определяется так (Статистический временник, Военно-статистический сборник):
пахотных земель — 95.068,000 дес.
луговых — 54.676,000
лесов (193 млн дес, из коих предполагаем, что эксплуатируемы по 50-летнему обороту 2 %) — 3.860,000
Итого культурных земель — 153.589,000 дес.
Чтобы определить отношение рабочей силы в этой необъятной площади культурных земель, мы должны означить хотя примерное число рабочих.
По сведениям, собранным отчасти земскими управами, отчасти нашими экономистами, господами Буняковским и Веселовским, крестьян-работников муж. пола считается 13.410,000 (земские управы) — 14.768,000 (Веселовский). Так как последнее число выведено из соображений одного возраста, а первое по действительному, наличному числу рабочих, то надо, несомненно, принять первое за более достоверное; мы получим такой итог, что для обработки 153 1/2 млн дес. имеется в России 13 410,000 работников, или на 1 человека около 11 1/2 дес.[43]
Но мы видели в предыдущих наших исследованиях, что самая высшая пропорция, какая полагается для земледельческих работ в благоустроенных хозяйствах при помощи машин и орудий, при содержании рабочих (батраков) на готовых харчах на самом месте эксплуатации (в фермах, хуторах), и притом в умеренных климатах, где полевые работы продолжаются 7-8 месяцев, — что эта пропорция, говорим, принимается в 10 дес. на 1 работника. Курляндские крестьяне-собственники держат по 1 работнику на 6-7 дес.
Поэтому если принять в соображение, что означенные 153 1/2 млн дес. разбиты по всей площади европейской России и что для отыскания заработков русские крестьяне теряют много дней на проезд и проход, то очевидно, что пропорция 11 1/2 дес. на рабочего далеко превышает силы рабочего населения и что за покрытием этого запроса земледельческих работ сельским жителям не остается ни досуга, ни возможности заняться другими промыслами.
Промыслами выгодными и удобными в России могут быть признаны только те, которые производятся независимо от земледелия, в мертвый сезон полевых работ, как-то: работы на свеклосахарных и винокуренных заводах, открывающихся после уборки хлебов, лесные, извозчичьи промыслы и т. п. Все прочие производятся в ущерб земледелию, и сколько выигрывает от них фабричная промышленность, столько же теряет сельское хозяйство. Центральные, подмосковные губернии, Владимирская, Калужская, Ярославская, Московская, где особенно развиты фабричные промыслы, отличаются в то же время малой производительностью земледелия, запущенностью полевых угодий, бедностью и распущенными нравами крестьянства.
Мы ведем речь к тому, чтобы указать, что глубокомысленное соображение о различении налога на земли от налога на труд, могущие быть верными для других стран, в России не имеют основание, так как почти весь труд русского народа применяется к земле, и, облагая его особо, мы только облагаем земли вдвойне. Из 13 с лишком миллионов сельских работников считалось в России (в 1870 г.) фабричных, постоянно занятых мануфактурной промышленностью, всего 463,093; замечательно, что в течение последних 20 лет число их осталось почти неизменно (в 1851 г. считалось фабричных рабочих 456,586). В то же время число фабрик и заводов удвоилось (в 1851 г. — 9,256, в 1870 — 18,892), а сумма произведений утроилась — с 157 млн в 1851 г. достигла 452 млн в 1870 г.
Из этого видно, во-первых, что развитие мануфактурной промышленности вовсе не способствует развитию личного труда; обогащая хозяев-предпринимателей, оно не умножает заработков благодаря замене труда человека силою паров и машин; во-вторых, что, за исключением менее чем полмиллиона фабричных рабочих, около 13 млн работников посвящают свой труд земледелию и сельскохозяйственным промыслам; и, в-третьих, что вся сумма прямых налогов, именуемых подушными, земскими, мирскими, или натуральными, и составляющих 177 млн руб., падает на эти 13 млн рабочих земледельцев средним числом по 13 руб. 61 коп. на человека.
Таковы главные черты современного положения сельского хозяйства в России.
Постараемся теперь привести их к одному общему знаменателю, а это особенно трудно, потому что многие из них находятся друг к другу в прямом и, по-видимому, непримиримом противоречии. Так, между прочим, мы выше засвидетельствовали, что земледельческая производительность положительно усилилась со времени освобождения крестьян. Площадь культурных земель, угодий увеличилась; арендная плата и продажные цены на земли и их продукты постоянно и прогрессивно возрастают, — все это, несомненно, доказывает, что сельское хозяйство не падает, а, напротив, развивается. Но, с другой стороны, мы также должны признать, что много господских запашек в этом же периоде упразднилось и что значительный процент крестьян отказался от хлебопашества, уступив свои надельные земли другим владельцам, без приплаты, за одни податные оклады, взимаемые с этих земель; — и это указывает опять противное, что землевладение само по себе сделалось промыслом невыгодным, бездоходным и даже убыточным.
Как же это согласить?
Относительно крестьянских земель можно объяснить это действием податной системы, которая, как мы выше сказали, облагает их сборами, почти равными их доходности. Но частные имения, особенно в тех губерниях, где не введены земские учреждения, пользовались по сие время почти полною льготою и облагались поземельными сборами почти номинально, от 0,9 до 7,46 с десят., средним числом 4,18 коп. Между тем от землевладельцев слышно еще более жалоб на бездоходность земледелия, чем от крестьян, несмотря на то, что они платят в 12 и до 20 раз менее налогов, чем последние.
Чтобы разъяснить это смутное положение нашего сельского хозяйства, надо прежде вспомнить, каким порядком оно велось в предыдущий период крепостного права. В северной и центральной полосе, во всем нечерноземном крае хлебопашество признавалось издавна бездоходным промыслом, и лучшим тому доказательством служит то, что помещики предпочитали отпускать крестьян за оброк, чем заводить запашки, хотя и пользовались даровым трудом своих крепостных людей; крестьяне же выручали оброк и прочие свои доходы не столько из промыслов, которые были крайне скудны, сколько из беспрепятственного пользования всеми господскими и казенными угодьями, сколько их по смежности было: они пасли свои стада по всему пространству лесов и пустошей, своих и чужих, поджигали молодую поросль под ляды и суки, резали луга под лен, распахивали нивы, рубили леса, и все это без спроса и ведома, но и без запрета помещиков и казны, которые требовали и заботились только об одном — о полном поступлении оброчных и податных платежей.
В черноземной полосе помещичьи запашки действительно процветали благодаря крепостному труду, но земледелие, как в дворянских имениях, так и в крестьянском быту, развивалось также ненормальным путем: распашкой лугов и степей и усиленными посевами на полях и старых залежах бахчей, проса, льна, белотурки и гирки, т. е. тех продуктов, которые наиболее истощают почвы. Таким образом, валовая доходность земель прогрессивно возрастала, но сельское хозяйство развивалось на счет будущей производительности в ущерб плодородию почвы, растительности лесов, урожаям трав и соломы, и мы быстро приближались в тому кульминационному пункту, когда земля, наделив своих владельцев всеми дарами, какие можно из нее извлечь в природном ее состоянии, отказывается давать более или, по крайней мере, требует для дальнейшей своей обработки другого порядка эксплуатации, других систем хозяйства.
В настоящий момент нашего экономического развития земледелие в России находится именно на этом поворотном пункте в восточной окраине, в Заволжье, на Урале, в казацких землях. Кочевой быт инородцев стесняется подходящими русскими поселениями, и скотоводство заменяется земледелием. В другой полосе, на Волге и Дону, переложное хозяйство замирает и требует неминуемо скорейшего перехода к трехпольному полеводству; в черноземных губерниях недостаток трав и кормов прямо указывает на необходимость ввести в севооборот или травосеяние, где оно принимается, или культуру корнеплодных, т. е. плодопеременную систему. Наконец, в центральной навозной полосе усиленные посевы льна, распашка пустошей и лугов, дикая лядинная культура привели сельское хозяйство к наивысшей, но и последней степени производительности, после которой должна наступить и уже наступает неизбежная реакция.
Это и составляет, по нашему разумению, характеристическую черту нашего современного сельскохозяйственного быта. Явление это, впрочем, не имеет ничего сверхъестественного и чрезвычайного, и мы должны признать, что во всех населенных странах наступает в известное время такой же кризис, такой же период перехода от экстенсивной культуры к интенсивной. Но в других государствах Европы перевороты эти совершались гораздо постепеннее, между тем как в России они были задержаны долгим прикреплением крестьян к земле и потому обнаружились, хотя и в разных видах, но почти одновременно в разных краях империи, так что восточные окраины начали населяться и переходить к оседлому хлебопашеству в то же самое время, как в Приволжском и Новороссийском крае трехпольное хозяйство начало вытеснять переложное, а в центральных губерниях трехпольная система оказывалась несостоятельной и безнадежной.
В серединной Европе, как мы сказали, переходы эти не были такими общими и внезапными. Кочевой скотоводный быт едва ли когда-либо и существовал между европейскими народами. Переложное хозяйство, по-видимому, велось в Германии во времена римлян, и Тацит свидетельствует, что германцы ежегодно меняли свои поля (agros per annos mutant), но уже в начале средних веков трехпольное хозяйство было введено в большей части саксонских и франкских земель. Перелоги (Koppeln) встречались только в пограничных округах (die Markgegenden), на скандинавских островах и в горных местностях южной Германии; переложное хозяйство называлось Wechselwirthschaft; впоследствии, в XVII и XVIII столетиях, оно было приведено в систематический порядок, состоявший в том, что каждый клин переходил по очереди, после 2-3 лет обработки, под выгон и залужался за несколько лет, и эта система называлась Koppelwirthschaft.
Но трехпольное полеводство было уже в VIII в IX столетиях общепринятым порядком хозяйства, как в Германии, так и во Франции, Англии, Дании и даже в южной части Скандинавского полуострова. Поэтому можно принять, что в большей части Европы трехпольные севообороты с удобрением существуют уже около 1000 лет.
Точно так же и плодопеременное полеводство было введено в конце XVIII столетия почти повсеместно в Англии, потом перешло и на континент и в настоящее время преобладает во всей Европе. В настоящее время под паром оставляется самая незначительная часть пашни; в Саксонии только 1 % пахотных полей, в Бельгии 472%, в рейнских провинциях 10 %, во всей Германии в общей сложности не более 15-20 %.
Но в России эти переходы, которые в Европе происходили разновременно и исподволь, сошлись все вместе, хотя и в разных полосах империи, но в одну эпоху и именно в настоящую, совпадая притом с другим, не менее важным хозяйственным переворотом — с отменой крепостного труда. В одно и то же время проявились самые разнородные нужды и требования, имеющие, однако, одно общее значение: старые системы хозяйства оказываются несостоятельными, а новые принимаются туго, неохотно, с колебаниями и ропотом. Кочевые инородцы не находят более в своих степях прежнего приволья для пастьбы скота и должны для своего спасенья перейти от скотоводства к оседлому хлебопашеству. Переселенцы прежних времен, станичники, раскольники, сходцы, после векового разгульного житья на Волге, на Дону, на Урале все более стесняются в приискании новых земель для своей излюбленной системы переложного хозяйства, но от нее не отстают; бросают свои надельные пашни, чтобы снимать взамен башкирские и калмыцкие степи, и залужают подворные поля, чтобы арендовать дальние помещичьи запашки.
То же самое происходит и в северной, лесной полосе: собственные мирские поля крестьян и коренные пашни помещиков все более запускаются, лесные нивы расчищаются и выпахиваются, и пристрастие земледельцев к лядинному хозяйству и к посеву льна довело арендную плату на новые земли или старые залежи (дербаки) до баснословных цен (20 и 60 руб. арендной платы в один год за десятину) в стране, где и капитальная стоимость десятины не выше 30-40 руб.!!
Наконец, в центральной черноземной полосе трехпольное полеводство оказывается столь же несостоятельным, как переложное на востоке; недостаток трав и корма для скота, упадок скотоводства, старый обычай не унавоживать полей, — все это привело этот благодатный край к роковому кризису, который ныне и наступает и из которого единственный исход есть введение плодопеременного хозяйства.
Одним словом, сельское хозяйство в России доживает в наше время до того критического момента, когда экстенсивное полеводство разных видов должно перейти по очереди к следующей системе интенсивной культуры: кочевое скотоводство к оседлому хлебопашеству, переложная система к трехпольной и трехпольная — к плодопеременной, — и то, что мы признаем расстройством сельского хозяйства и приписываем разным внешним причинам, есть прямое последствие этого явления, неотвратимого и наступающего во всех странах, в известную эпоху, их населения и хозяйственного устроения. Но особенность нашего современного положения состоит в том именно, что этот перелом обнаружился у нас почти одновременно на разных ступенях нашей хозяйственной культуры и что башкиры и калмыки на восточной окраине почувствовали стеснение в своих кочевьях в то же время, как обыватели Псковской и Смоленской губ. должны были отстать от своих лядинных и пустотных запашек, а жители приволжских и новороссийских губерний — от переложного хозяйства. Понятно, что такой переворот в старых обычаях и привычках должен был произвести всеобщее смущение в классах землевладельцев и земледельцев — смущение, которое выражается обыкновенно в жалобах на бездоходность земледелия и приписывается двум главным причинам: со стороны землевладельцев — своеволию рабочих, дороговизне рабочей платы и необеспеченности вольнонаемного труда, а со стороны крестьян — малоземелью. Насколько эти жалобы справедливы — это мы теперь постараемся исследовать.
Первое обвинение, повторяемое на всех толках со дня освобождения крестьян, о своеволии рабочих, очень трудно констатировать. Нужно бы было собрать более положительные сведения, например — о числе дел, производимых по жалобам хозяев на рабочих у мировых судей и в других инстанциях, — или, выбрав несколько крупных имений и хозяйств в разных полосах России, запросить у владельцев: какой процент их рабочих оказался, в известное число лет, неисправным, недобросовестным, или обратиться с таким же вопросом к земским собраниям, где заседают большею частью наниматели, сельские землевладельцы, и отобрать у них мнения: признают ли они своеволие рабочих фактом, преобладающим в их местности и требующим карательных или предупредительных мер?
Покуда эти предварительные сведения не собраны, обвинение русских рабочих в своеволии остается вопросом открытым, недоказанным.
Что же касается дороговизны сельских рабочих в России, то мы можем судить о ней только по сравнению с другими странами, причем должны и определить среднюю рабочую плату у нас.
Вследствие краткости нашего полевого сезона и скопления всех рабочих в так называемую летнюю страду, поденные цены в России колеблются еще более, чем в других странах, и средний вывод из них был бы очень неточен. Вернее считать цену годового работника и разделить ее на число рабочих дней. В настоящее время можно принять за среднюю цену годового батрака в большей части России 50-60 руб., а с харчами по 3 и 372 руб. в месяц, 86-102 руб., или средним числом — 94 руб. в год.
Рабочих дней надо считать у нас не более 260, за исключением воскресений и праздников, и, разделив годовую плату на это число, мы получим среднюю поденную плату полевого работника 36 коп. Эту плату мы теперь сравним с иностранными. Мы видели в предыдущей главе, что поденщик стоит в Англии 60 коп, во Франции 50, в Германии 35. Поэтому наша цена выходит несколько ниже английской и французской и почти равна германской.
Но, разумеется, такие абсолютные исчисления не могут решить вопроса, так как рабочие цены во всех странах обусловливаются, с одной стороны, ценой жизненных припасов, с другой — большей или меньшей населенностью края. Если принять в расчет хлебные цены то, по исчислениям английского экономиста Mac-Culloch-a, выходит, что для заработка 3 пудов пшеницы или ржи, нужно рабочих дней в разных странах света:
|
|
|||
| Пшеницы |
|
Дней | |
| В Великом Герцогстве Баденском, по свед. за 1850 г. | 12 | 9,5 | |
| В Ганновере за 1827 г. | 11 | 8,6 |
|
| В Округе Грац (в Австрии) за 1845 г | |||
| В Бранденбурге (в Пруссии) за 1833 г. | 7,6 |
|
|
| В Манчестере (в Англии) за 1820 г. | 5,5 |
|
|
| В Белграде (в Сербии) за 1852 г. | 3 | - | |
| В Канаде за 1852 г. | 2 | 1,5 | |
| В Австралии за 1849 г. | 1,5 |
|
|
| В России, считая цену 1 пуда пшеницы 1 руб., 1 пуд ржи 50 коп., а поденную плату 36, выйдет на 3 пуда пшеницы или ржи рабочих дней | 8,3 |
|
Итак, сравнительно с хлебными ценами поденная плата в России несколько выше, чем в Германии и в Англии, но по той же пропорции много ниже, чем в славянских землях, как Сербия, или в малонаселенных странах, как Канада или Австралия.
Если же принять в расчет населенность края, то Россия населена настолько же гуще Западной Европы, насколько реже Канада или Австралия, и поэтому можно признать, что настоящая рабочая плата в России, занимая середину между высокими и низкими ценами, очень близко подходит к нормальной и никак не может быть признана чрезмерно дорогой. Но всего более сходства с Россией представляют в отношении сельскохозяйственного быта Соединенные Штаты; сходство состоит в том, что коренные, приатлантические штаты так же густо населены, как коренные великороссийские губернии; далее, в бассейне Миссисипи население почти равняется нашему в Новороссийском крае; еще далее, за Миссисипи, население все реже, и как у нас за Волгой кончается пустынями и тайгами Сибири, так в Америке прериями Far west-a. Цены хлебов по местам производства тоже невысокие и очень подходящие к нашим: квартер пшеницы (11 четв.) стоит на Миссисипи около 5 долл. (6 руб. 60 коп.), что соответствует на нашу меру 4 руб. 85 коп. за четверть. Но заработки несравненно выше в Америке, чем в России. До 1818 г. сельские рабочие стоили так дорого, что вольнонаемный труд действительно не оплачивался доходами от хлебопашества; но с того времени цены начали упадать и с 1833 г. стоят почти без перемен. Чернорабочим в восточных штатах платят от 7 до 12 долл. в месяц, на готовых харчах (8 1/2 до 16 руб.); в средних штатах полевой рабочий получает в месяц 9 долл. (12 руб.) и хозяйские харчи, которые стоят в год 65 долл., итого — в 12 месяцев 164 долл. (217 руб.). Наконец, в крайне западных территориях поденная плата — 2 и 2 1/2 долл. (266—333 коп.), а месячная плата, кроме харчей, 10 долл. (1373 руб.). Из этого видно, что при одинаковых условиях населенности, при подобном же запросе рабочих рук для обработки пустых земель, наконец, при такой же дешевизне сельских продуктов рабочая плата в Америке выше, а земледелие все-таки процветает. Поэтому жалобы хозяев-нанимателей на дороговизну наемных рабочих не имеют основания сами по себе; по крайней мере, не этой причине может быть приписано расстройство помещичьих хозяйств; цены в России относительно ниже, чем в других краях, где хлеб и другие сельские продукты поместного производства стоят не дороже, чем у нас; неисправность рабочих, уход с работ происходит оттого, что поденная плата у нас еще не установилась, не достигла того уровня, который бы привлекал и удерживал поденщиков.
Если же, несмотря на эту относительную дешевизну рабочих людей и рабочего скота, земледелие у нас не оплачивает расходов обработки, то это происходит от других причин, которые все сельские хозяева смутно сознают, но не имеют силы и способности устранить.
Эта причина — хищническая культура, свирепствовавшая беспрепятственно в России в течение многих веков и понизившая плодородие наших почв до того минимума, при коем вольнонаемный труд делается убыточным и правильное хозяйство немыслимым.
Перейдем теперь к другой стороне вопроса — к жалобам крестьян на малоземелье и недостаточность надела.
Как со стороны хозяев-нанимателей раздаются без умолка жалобы на своеволие и дороговизну рабочих, так от крестьян часто слышатся заявления о невозможности вести хозяйство на надельных участках по их малым размерам. Прислушиваясь к этим отзывам, некоторые русские публицисты, ревнуя о народном благе, уже начинают заверять, что надел крестьян вообще был крайне скудный и что они ныне уже терпят стеснения от малоземелья. Вообще в наши экономические понятия, и даже в некоторые законоположения новейшего времени вкралась грубая ошибка — что чем хуже качество почвы, тем более требуется пространства для содержания рабочей семьи и тем шире должен быть надел крестьянского двора для его безбедного содержания и исправного отбывания повинностей. Если взять это положение наоборот, что при дурном свойстве почвы следует облегчить податные и выкупные оклады, то вывод был бы основательнее; но расширение владений может быть скорее допущено на плодородных землях, на мелких почвах, чем на тяжелых и малопроизводительных; скорее в умеренных и теплых климатах, чем в полуночных и суровых, как наша русская земля, где рабочая пора вместо 7-9 месяцев продолжается только 4-5.
Пространство владения обусловливается, прежде всего, рабочей силой владельца; денежной, если он нанимает рабочих, или наличной, семейной, если он сам возделывает свою пашню; наделять земледельца большим пространством угодий, чем он может обработать тщательно и прилежно, значит сулить ему благо, воспользоваться которым ему невозможно.
В одной из следующих глав мы рассмотрим этот предмет подробнее; здесь же должны только засвидетельствовать, что в общей массе наше крестьянство наделено таким пространством угодий, какое вполне соответствует рабочей силе этого сословия и едва ли ее не превышает. Здесь мы должны опять прибегнуть к сравнению и опыту других стран. Известно, что в Германии, Англии и во всей средней Европе нарезка земель под крестьянские дворы происходила на основании точного расчета, сколько рабочая семья при среднем и обыкновенном своем составе могла обработать. При таком нормальном крестьянском семействе полагалась пара рабочего скота, волов или лошадей, и из этого выводилась норма надела, называемая гуфой, которая состояла из 30, 40 и до 60 моргенов (7 1/2, 10 и 15 дес); в Англии — hilde, состоявшая из 30 акров (11 дес); в остзейских губерниях, по мнению всех местных, беспристрастных и компетентных судей, норма подворных крестьянских участков полагается в 5 талеров, примерно 15-20 дес; но здесь надо заметить, что в немецком и остзейском крестьянском дворе выходит вдвое и втрое больше душ, чем в русском; в Пруссии около 6 душ м. п., в Курляндии 10, в Лифляндии 9, в великороссийских губерниях 3,5.
Вообще, по выводам всех европейских сельских хозяев, оказывается, что на 1 рабочего нельзя полагать более 10 дес. угодий, т. е. пашни и лугов; в остзейских губерниях крестьяне-хозяева держат по одному батраку на 6-7 дес. В Англии, при фермерском хозяйстве, считают на одного рабочего от 15 до 20 акров (5 1/2 и 8 дес). Сравнение это тем более убедительно, что как в Англии, так и в Германии рабочая пора продолжается на 3-4 месяца долее, чем в России, и поэтому расчет 10 дес. на одного рабочего в Германии, или 8 в Англии соответствует 7 или 6 в России. Предпосылая этот расчет нашим дальнейшим выводам, мы находим следующее:
В общей сложности, во всем крестьянском сословии в европейской и азиатской России считается работников муж. п. от 13 до 14 млн, и у них всего удобной земли — 122 млн дес, т. е. на 1 работника от 8,71 до 9,38 дес. собственного владения. Пропорция эта несколько превышает средний размер, полагаемый в других странах на работника. Если считать по дворам, полагая на 1 двор, как в Германии, 10 дес. или как в Англии — 11, то мы находим, что у нас только в 6 губерниях размер крестьянского двора ниже этой нормы, во всех же прочих много выше и даже в самых многолюдных губерниях почти равный: в Курской, по средней сложности, причитается на двор 11,05 дес, в Орловской 11,32, в Тульской 10,23.
Итак, не принимая даже в расчет чужих незаселенных земель: помещичьих, казенных и удельных, — одних собственных надельных угодий приходится у наших крестьян даже несколько больше, чем при правильной системе хозяйства могут они возделать. Но этот расчет еще неполный, ибо очевидно, что чужие земли, господские запашки, казенные оброчные статьи, казацкие и инородческие степи обрабатываются теми же крестьянами и неизбежно отвлекают часть их рабочей силы; если же причислить к вышеозначенному итогу, 122 млн дес, прочие удобные земли частных владельцев, обществ, казны и уделов, то мы получим на 13-14 млн сельских работников около 210 млн дес. в европейской России (за исключением казенных лесов), или на 1 работника своих и чужих земель 15-16 дес.
Спешим оговориться, что эти средние выводы не доказывают, чтобы во многих местностях крестьяне не были стеснены малыми наделами. Но положительно утверждаем, что такое стеснение представляется у нас по сие время только как исключение, что оно не могло иметь влияния на общее благосостояние крестьянского сословия и что для массы нашего землевладельческого класса настоящий надел должен быть признан совершенно достаточным, при одном только условии, чтобы земли возделывались прилежно и правильно.
Наконец, мы сошлемся и на другой пример, еще более подходящий к нашему русскому быту, — это американские порядки аграрного устройства. Когда в Америке в шестидесятых годах приступлено было к распродаже казенных земель (public-lands) под поселения, то конгресс, имея в виду демократическую цель обеспечить мелким собственникам приобретение земельных имуществ, старался определить такой размер участков, который бы соответствовал рабочим силам семейного владельца, и принял эту норму в 40 акров, т. е. 14,80 дес. на один двор. Норма эта принята огулом по всему пространству республики, между прочим и для таких территорий, где, как у нас на Кавказе или Урале, большая часть земель лежала впусте. Поэтому, тоже для сравнения, мы можем взять средний размер надела одного двора по всей империи. По сведениям, опубликованным податной комиссией, считалось всего крестьянских дворов во всей России, кроме Польши, Финляндии и Закавказского края, — 7.640,362 и при них десятин удобной земли — 122.730,534, т. е. на 1 двор немного более 17 дес.
Из этих данных считаем себя вправе заключить, что стеснение некоторых домохозяев и обществ происходит не от малоземелья, а от прикрепления крестьян к земле и что равномерность владения сама собой бы восстановилась, если б были восстановлены вольный переход и переселение. Если, в частности, оказывается в некоторых краях недостаток земли, то в других земледелие еще более стесняется недостатком рук, и в окончательном итоге площадь угодий, культурных земель превышает силы рабочего населения.
При описаниях экономического состояния какой-либо страны или отдельной отрасли ее промышленности очень легко составить себе о них приблизительное понятие по заявлениям заинтересованных лиц. Но такие отчеты очень часто пристрастны и ошибочны, и когда в государстве нет общего представительства, где частные и односторонние мнения, встречаясь, уравновешиваются и обоюдно поправляются, общие выводы из таких отдельных мнений оказываются очень часто ошибочными.
Так, у нас в России бездоходность помещичьих и крестьянских хозяйств приписывается то неисправности и дороговизне рабочих, то малому размеру мирских наделов.
Государственные люди, защищающие первый из этих тезисов, точно так, как и общественные деятели или публицисты, ратующие за увеличение наделов крестьян, могут действительно ссылаться на бесчисленные заявления местных жителей в том и другом отношении.
Мы, однако, думаем, что те и другие ошибаются и что земледелие в России падает по другой причине: хищническая культура прежних времен отжила свой век вместе с крепостным правом, и это совпадение общественного преобразования с переворотом (еще не совершившимся, но неизбежным) в системе полеводства составляет главное замешательство нашей эпохи.
Но, по непреложному закону всякого промышленного развития, нельзя ожидать улучшения ни от насильственного задержания рабочих, ни от расширения крестьянских наделов. Рабочие цены должны еще значительно возвыситься, чтобы прийти в уровень с запросом рабочих сил, и дальнейшее вздорожание поденной платы неминуемо, пока свобода передвижения не будет обеспечена сельским жителям. Увеличение пространства культурных земель будет только служить к продолжению хищнической системы хозяйства, от коей необходимо нам отстать, и чем шире будет надел крестьян-домохозяев, тем долее продолжится грубая, небрежная обработка, от коей они беднеют. Что земледелие или, вернее сказать, хлебопашество не оплачивает расходов вольнонаемного труда, это верно, но это происходит не от вины рабочих, а от самих землевладельцев, которые, запустив луга, засорив леса и выпахав пашню, довели свои имения до такого минимума доходности, каковой не покрывает расходов рациональной земледельческой эксплуатации.
Что крестьяне и на своих собственных землях не находят выгод от хлебопашества, это тоже верно и должно быть приписано той же причине, тому именно, что, прихватывая все далее и шире чужие пустые земли, они тратят на них большую часть своих рабочих сил и рабочей, уже и без того очень краткой поры, пренебрегая своим домашним хозяйством, своими коренными пашнями для возделывания отдаленных пустошей и степей.
Таким образом, и землевладельцы, и земледельцы как будто сговорились для скорейшего опустошения страны и продолжали свою дикую систему хозяйства беззаботно до того рокового часа, когда потребовалось первым заменить крепостной труд вольнонаемным, а вторым — выплачивать, кроме текущих расходов, экстренную плату за выкуп своих земель. Ни у тех, ни у других не хватило средств и еще менее духа и способности для преодоления этого кризиса, который требовал, с одной стороны, бережливости, перемены образа жизни, изучения сельского хозяйства, с другой — трудолюбия и изменения грубых приемов залежного и лядинного хозяйства.
Вместо того оба класса сельских жителей начали приписывать свою неудачу внешним причинам, сваливая друг на друга всю вину своего хозяйственного расстройства: землевладельцы на рабочих, земледельцы на недостаточный надел.
Мы полагаем и осмелимся выразить это мнение, что никакие мероприятия не помогут сельскому хозяйству в России, пока не будут выяснены некоторые общие причины его расстройства и осмыслены главнейшие его нужды и пользы.
Общая причина упадка земледелия есть истощение почвы, истребление лесов, высыхание лугов и пастбищ.
Главнейшая нужда есть сбережение остальных производительных сил и восстановление их по возможности.
Это сбережение выражается, во-первых, в облегчении податных окладов с земли или, по крайней мере, в их уравнении по действительной их стоимости и доходности. Во-вторых, в разрешении вольного перехода и переселения крестьян как единственного средства восстановить пропорцию между запросом и предложением рабочих рук. В-третьих, в охранении лесов от рубок и распашек и пашни от хищнической культуры.
В следующих главах мы объясним, что нужно разуметь под словами хищнической «системы хозяйства» и какими способами можно ее ограничить. Само собой разумеется, что законодательные и административные меры не могут исправить непосредственно сами системы полеводства; но они могут, а если могут, то и должны, способствовать скорейшему переходу от грубой культуры к рациональной, и на этот переход более всего имеет, хотя и косвенное, но сильное влияние податная система. Она по сие время основана на принципе, что вся масса прямых налогов падает на земли, заселенные хлебопашцами, и на труд самих этих хлебопашцев — земледелие. Эти земли и люди дали все, что могли дать, и приходят в истощение от непомерных усилий на устроение такого громадного государства, как Россия, между тем как все остальные земли лежат впусте и на основании этой пустоты пользуются льготой от податей и повинностей.
По всем соображениям мы можем, как кажется, успокоиться на счет мнимого расстройства сельского хозяйства в России, происходящего будто бы вследствие распущенности прав, слабости управления, своеволия рабочих и пр. и пр. и пр.
Отложив излишние заботы об упадке, вовсе не существующем в действительности, нужно вникнуть в те существенные, а не побочные и случайные преграды, воздвигаемые обществом и попечительным начальством. Главная из них, о коей мы выше достаточно распространились, есть ныне существующая податная система, завещанная нам прежними поколениями привилегированных сословий.
Затем представляется и несколько других, против коих нужно принять меры.
Частые мирские переделы в неопределенные сроки есть положительное зло, сознаваемое самими крестьянами. Мы объяснили в главе об общинном землевладении, что признаем срочные переделы столь же полезными, сколько вредными и разорительными самовольные разверстания в неопределенные сроки.
Арендование частных земель на короткие сроки, и без обеспечения съемщика от произвола владельцев, есть такое же зло, как и частые переделы, и имеет точно такие же и еще худшие последствия, побуждая арендатора извлекать из почвы всевозможные продукты при наименьшей затрате удобрительных туков и расхищая таким образом производительные силы страны.
Оптовое арендование помещичьих земель с передачей их по мелким участкам крестьянам-земледельцам есть система несравненно более пагубная для сельского хозяйства, чем общинное землевладение. Чтобы убедиться в действии и последствиях, мы просим читателя вспомнить об Ирландии и сообразить, что в России является целый класс таковых же посредников (middlemen): евреев и поляков — в Западном крае, купцов — в восточной полосе.
Само собой разумеется, что можно приискать и много других частных явлений, в которых выражается то улучшение, то ухудшение сельского хозяйства. Мы прочли одну замечательную записку, где выведены в отдельных рубриках (так это названо) 40 статей улучшения и 93 ухудшения, и так как за вычетом 40 из 93 остается 53, то из этого баланса и сделано заключение об упадке сельского хозяйства. Но мы здесь старались удержаться в более тесных рамках и упомянули только о тех явлениях, против коих можно принять меры, которые можно регулировать законодательством.
Установление сроков для передела крестьянских земель и арендование частных владений, по нашему разумению, первый, наиболее нужный и действительный шаг к улучшению сельского хозяйства. Постановление о вознаграждении срочного владельца за удобрение и вообще за затраты, сделанные им на чужую землю, на счет общества в мирских землях или на счет помещика в частных имениях была бы также существенно полезная мера. Съемка земель из вторых рук, раздробительная передача аренд от оптовых съемщиков мелким оброчникам должна быть, безусловно, запрещена не одним евреям, а всем и каждому, без различия национальностей и сословий.
Все таковые меры, а их немного, имеют один характер и одно направление: поощрение собственной эксплуатации самого хозяина или долгосрочного арендатора на его собственный счет так, чтобы первый был заинтересован в поддержании производительных сил почвы, а второй имел бы ручательство, что затраты, делаемые на улучшение культуры в чужом имуществе, не останутся без приличного вознаграждения. Тот же закон может быть применен и к общинному владению в таком смысле, что хозяин, не удобривший свою полосу в течение одного севооборота, лишается права обмена своей полосы на другую.
По крайнему нашему разумению, цель — сбережение производительности, плодородия, растительности — и составляет единственный предмет сельскохозяйственного управления, к коему может, а если может, то и должно быть приложено попечение правительства, земства и общества. Не их дело заведовать разными отраслями земледелия, оказывать предпочтение такой-то системе хозяйства перед другой, крупной культуре перед мелкой или участковому владению перед мирским, испытывать орудия, заводить образцовые фермы, регулировать отношение рабочих к хозяевам, осушать болота, насаждать леса.
Сельскохозяйственное управление может иметь в виду только одно — устранение тех действий и порядков, которые расхищают богатство страны или силы народа; а так как они устраняются сами собой, когда интерес землевладельца совпадает с интересом земледельца, когда эксплуатация производится непосредственно хозяином, — то высший закон сельскохозяйственного управления, по нашему мнению, может быть формулирован так:
Поощрять по возможности хозяйственный труд как помещика, так и крестьянина, возделывающих землю на свой счет и риск, и, наоборот, устранять системы хозяйства, основанные на арендовании, фермерстве, переобро-чивании имений, съемке земель по мелким участкам и на короткие сроки, потому, собственно, что эти системы приводят неминуемо большую часть хозяйств к хищнической культуре.
Меры эти, очевидно, не могут быть приняты без некоторого стеснения распорядительной власти собственников.
На этом основании они по сие время отвергаются наукой и цивилизацией европейских обществ. Наука и цивилизация допускали, чтобы правительство и всякие власти распоряжались хозяйствами мелких собственников крестьян, расторгали общинное владение, переселяли домохозяев, сочиняли для них уставы, инвентари, положение, но не терпели никакого вмешательства в права распоряжения другого разряда собственников — дворян-землевладельцев.
Хищничество было формально организовано и привилегированно во многих странах под названием арендных систем, выгонного хозяйства и под прикрытием священных прав собственности. Те же самые ученые-экономисты и практические хозяева, которые не усомнились предписывать сельским обществам порядок севооборотов, лесных рубок, прогона и выгона скота, приходили в ужас от предположения ограничить в чем-либо распоряжение землевладельцев, регулировать право арендования или предоставить наемникам равные права с нанимателями.
Таким образом, для сельских хозяев приняты две меры и два веса: если они люди простые и называются крестьянами (cultivateurs, Bauern), то вмешательство в их хозяйственное управление признается первым долгом попечительных правительств, если же они люди образованные и именуются помещиками (propriétaires, Gutsbesitzern), то такое вмешательство признается посягательством на священные права собственности. Это отличие отчасти объясняется или даже оправдывается тем предположением, что люди образованные лучше постигают свои пользы и выгоды, более способны к самостоятельному ведению хозяйства. Мы, пожалуй, согласны допустить и эту несколько казуистическую аргументацию, хотя и сомнительно, чтобы общее образование без практики давало высшим сословиям верный взгляд на сельское хозяйство.
Во всяком случае, надо уже довести такую аргументацию до конца, до практических выводов: если образованный хозяин сам ведет свое хозяйство, прилагает к нему свой труд или свои познания, то он может пользоваться полною самостоятельностью. Но когда он добровольно отказывается от своей распорядительной власти и передает другим эксплуатацию своего имения, то этот довод теряет уже всю свою силу; его личный интерес в таком случае совершенно отрывается от земледелия; получая чистую, неизменную ренту, независимую от урожая и доходности, он вовсе отчуждается от сельского хозяйства и на его место становятся другие промышленники, интерес коих, противный рациональной агрономии, состоит в более или менее хищнической культуре, в извлечении из почвы наибольшей доходности в кратчайший срок и с наименьшими затратами.
В таком случае правительство или земство должно заменить отсутствующего хозяина и принять меры к ограждению высшего интереса страны и народа — производительности почвы.
Мы приходим к заключению, что право арендования подлежит некоторым ограничениям:
а) владелец, сдающий свои земли в аренду, теряет имущественный ценз соответственно числу сданных десятин земли; крестьянин, передающий свою полосу другому поселянину, теряет голос на общественных сходах.
b) всякие арендные сделки, заключенные на сроки менее 3 лет, не имеют законной силы, не принимаются к засвидетельствованию и не подлежат судебному или исковому разбирательству.
c) в арендных условиях, заключенных на сроки более 3 лет, должно быть выговорено, что, в случае желания съемщика продолжать срок аренды, владелец обязывается допустить его к дальнейшему арендованию на одно трехлетие с надбавкой цены не более таких-то процентов. Если это не оговорено, то процент установляется по закону не более 2 % в год первоначальной арендной платы.
d) арендатор имеет право требовать вознаграждения за улучшение и капитальные работы, произведенные в имении, а именно: провод новых канав и прочистку старых, расчистку леса под сенокос и пашню, постройку или поправку хозяйственных (не жилых) строений, плотин, гатей, полевых дорог и мостов; мера вознаграждения, если о том не последует соглашения, определяется по суду.
e) съемщик, заключивший контракт об аренде имения с землевладельцем, не имеет права переоброчивать земли другим съемщикам по цене высшей, чем та, которую он сам платит владельцу, и все таковые лихвенные арендные платы, по заявлению о них плательщиком, понижаются до размера той платы, которая установлена по контракту в пользу владельца.
Такое ограниченное право распоряжения своим имуществом покажется, вероятно, как мы уже выше сказали, нарушением прав собственности и возбудит, без сомнения, ярое сопротивление того тунеядного класса землевладельцев, который спокон века приютился к столицам, при дворах государей; которые, извлекая из обширных и отдаленных своих имений громадные ренты, проживает их в другой среде на предметы прихоти и роскоши или в чужих краях и обществах.
Для такого класса стеснение арендной системы хозяйства будет, действительно, очень чувствительно и: в известных случаях заставит их распродавать слишком пространные поместья, который не могут быть возделаны собственными силами владельца; в других случаях также принудит их покинуть службу и светскую жизнь, чтобы посвятить свои силы и способности эксплуатации своих имений. Но если абсентеизм крупных и образованных собственников признается вообще вредным; если для успехов земледелия, для улучшения внутреннего быта и общественного местного управления признается полезным, чтобы сельская интеллигенция усилилась и была на местах; если желательно, чтобы крупная и мелкая культура, господские запашки и крестьянские хозяйства уживались дружно и мирно в одной общественной среде, помогая и не мешая друг другу, то нет, по нашему мнению, другого способа для привлечения землевладельцев к сельскому хозяйству, как ограничение и до известной степени регламентация права арендования.
Воображать себе, что предоставление богатым собственникам особых привилегий или власти в делах внутреннего управления может удержать их в своих поместьях, это нам кажется мечтательным предположением, которое, в особенности в России после опыта последнего столетия, допущено быть не может. Во все время дворянской вольности, с издания дворянской грамоты до 1861 г., вся власть, помещичья по крепостному праву и общественная по уставу о службе по выборам, была предоставлена землевладельцам и сосредоточена в руках самых богатых из них, так как для ценза требовалось не менее 100 душ или 1000 десятин. Между тем в этом-то периоде и произошло совершенное отчуждение высшего разряда наших дворян от сельского быта и народной жизни.
Абсентеизм сделался и в России нормальным явлением, как в Ирландии, в царствование Александра и Николая Павловичей и несколько уменьшился после 1861 г., когда помещичья власть была отменена, а право самоуправления отнято у дворянства, когда преобразование помещичьих хозяйств потребовало личного присутствия господ.
Поэтому мы думаем, что на сословие землевладельцев надо действовать, ввиду их собственных польз и пользы народного хозяйства, понудительно, связывая их личные интересы с интересами страны и народа. Точно так, как в главе об общинном землевладении мы признали необходимым ограничить произвол сельского общества поразверстанию угодий и переделам, так и в частном владении считаем нужным регулировать арендование помещичьих имений по одному и тому же высшему праву, первостатейному интересу — что переделы мирских полей и краткосрочные аренды, если они производятся самовольно без нормальных сроков и без обеспечения временных съемщиков от произвола обществ и владельцев, одинаково расхищают производительные силы государства.
ГЛАВА XII
Разные виды землевладения
править
Общинное или мирское владение — и участковое или подворное
правитьЗначение мирского быта и различие его от общинного. — Германская Gemeinde и французская Commune устроены на других началах. — Главные черты русского мирского владения. — Сравнение их с участковым владением. — Чересполосность. — Переходы имений во Франции (mutations). — Подворное владение в наших западных губерниях. — Размежевание общинных земель в других государствах. — Общинное владение в Швейцарии, Бадене, Голландии. — Существо мирского быта заключается в праве на землю всех обывателей русской земли. — Он основан на брачном и семейном союзе. — Коммунистические начала совершенно противны русскому быту. — Настоящее положение мирского владения в России; приговоры о замене общинного владения участковым. — Положение крестьян, живущих на подворных участках. — Крестьяне сознают вред слишком частых переделов и с 1861 г. начинают их отменять. Срочные переделы, напротив, признаются нужными и полезными. — Подворное владение, разобщая крестьян, лишает их общественного духа: литовские и остзейские крестьяне. — Положение сельских обывателей в Прибалтийском крае. — Немецкие колонии в России. — Арендование частных имений влияет так же вредно на сельское хозяйство, как мирские переделы; меры, принятые в Англии против злоупотребления арендным правом. — Ограничение арендования в Бельгии и Дании. — Применение этих мер к русскому сельскому быту.
правитьМы не возобновим здесь спора, исчерпанного в русской литературе и публицистике, о преимуществах общинного и участкового землевладения. Если не ошибаемся, полемика по этому предмету приостановилась на заключении, что община представляет много неудобств и вредных сторон, искупаемых и некоторыми бесспорными выгодами; что первые более относятся к агрономии и хозяйственному быту, вторые — к общежитию и управлению, и это мнение обыкновенно формулируется так, что надо удержать общину административную, отменив хозяйственную, оставить и по возможности укрепить связи житейские, общественные, административные, но ослабить и постепенно отменять узы общего землевладения, задерживающие земледельческую культуру.
Но с тех пор как происходили эти живые, страстные словопрения (это было в конце пятидесятых годов), прошло 15 лет, период недолгий в жизни народов, но в течение коего вопрос этот перешел из области умозрений и рассуждений на практическую почву, и так как рядом с великороссийскими губерниями, где преобладает мирское владение, мы имеем и целую полосу губерний литовских и прибалтийских, где водворено участковое, то мы можем из сравнения быта и улучшений быта в этих странах приобрести несколько полезных указаний.
Прежде чем перейти к этим исследованием, мы должны, однако, восстановить настоящий смысл того порядка владения, которое мы называем мирским. Мы уже заметили, что выражение «община», принятое в науке и публике, в народном русском наречии никогда не употребляется для обозначения сельского общественного быта и что оно, переведенное слово в слово с других языков (Gemeinde, Commune), у нас применяется к другому понятию, именно к общему сожительству, складчине, братству людей, содержащихся на общем коште, на иждивении сборных сумм, покрывающих все их издержки; так, между прочим, общинами называются места общежительства, устроенные для богоугодных целей, также монашеские и другие братства, товарищества; но сельское мирское общество никогда не называется общиной, и если бы наши ученые исследователи руководствовались понятием русского народа, то они бы называли этот союз по-русски мирским, а не общинным.
Различие между этими двумя понятиями существенное; они изложены были с замечательною ясностью и полнотою в статьях Ю. Ф. Самарина в «Русской беседе» 1857 г. (Т. IV) и «Русском вестнике» 1868 г. (№ 1-6), и нам остается только выписать главные черты полной, яркой картины, живо написанной этим автором, лучшим знатоком русского сельского быта.
"Отношения земледельческого класса к земле представляются в различных формах, из коих главных три: а) все жители владеют и пользуются сообща всеми полевыми угодьями, или б) они владеют сообща землей, но пользуются каждый отдельно своим участком, или же, наконец, с) владеют подворно, посемейно, главными коренными угодьями — пашней и лугами, и пользуются тоже отдельно всеми произведениями почвы.
«Первая из этих форм, и только первая, может быть названа общинным владением, она применяется как при мирском, так и при подворном быте к некоторым земельным угодьям, преимущественно к выгонам, иногда и к лесам; но нам неизвестно, чтобы где-либо, кроме разве праздного воображения и неудачных попыток некоторых друзей человечества вроде Cabet, Fourrier и друг, эта форма владения была применена земледельцами к культурной, пашенной и луговой земле; везде, где прилагается труд, человек трудящийся присваивает себе плоды этого труда».
«Вторая форма владения — наша мирская; мир как первое звено общественного союза, как юридическое лицо владеет землей, привязной к селению; и на основании этого коллективного права владения определяет способы пользования ею, сдает одну часть в оброчное содержание, другою пользуется сообща для выгона, прогона скота, для водопоя, третью — делит поровну между домохозяевами, и эту последнюю часть, обыкновенно главную, оставляет на известное число лет в отдельном пользовании каждого крестьянского двора особо».
«Наконец, при третьей форме — участковой — и владение, и пользование есть одноличное право, принадлежащее главе семейства и переходящее от него по наследству к другим членам».
Из этого видно, что главное различие между мирским и участковым владением есть то, что при первом — право собственности принадлежит обществу, а при втором — отдельному домохозяину; но право пользования при обеих этих формах есть одноличное, раздельное, посемейное, и потому мирской быт никак не может быть смешан с общинным, который, напротив, означает совокупное пользование и раздел продуктов между общинниками.
В Западной Европе мирского землевладения никогда не существовало. То учреждение, которое у германцев и франков называлось Gemeinde, commune, построено было на совершенно других началах, чем русский мир; мнение, очень распространенное в иностранной науке и принятое на веру и русскими писателями, будто бы наша община есть просто исторический обломок общественных союзов, существовавших на Западе, будто бы эти союзы были во всех странах общей формой зарождающейся гражданственности, мнение это, говорим, не выдерживает исторической критики.
Мы постараемся здесь доказать это.
В исследованиях, изложенных в предыдущих главах, мы представили главные черты сельского общественного быта Германии и Франции. Отдельные группы крестьянских дворов, иногда построенные вместе, на одной улице, иногда, и большею частью, рассеянные особняками в виде мыз и хуторов, соединялись под названием сельского общества. Какая же была их внутренняя, хозяйственная связь? Каждому семейству наделялись коренные земли, пашня, луга и усадьба отдельно; распорядителем, владельцем состояло по каждому участку одно лицо, старшее в семье, и право его, какое бы оно ни было, полное как собственника, или подначальное как крепостного, оставалось за ним пожизненно и переходило по наследству к одному сыну или по разделу ко всем домочадцам.
Таким образом, коренные угодья, поля, луга, огороды, сады, даже и в тех местностях и в те времена, когда селение приписывались к обществу, состояли большею частью, за весьма немногими исключениями, в подворном владении.
Общинную их связь составляли другого рода земли, запольные, дикие и малопроизводительные, отдаленные пустыри, кустарники, кочкарники, торфяные болота, которые назывались communaux во Франции, Allmend — в Германии, openfields, wastes — в Англии; они отводились, по неудобству для всяких других культур, преимущественно под выгон скота, а иногда и присуждались по жеребью (lots, allotissments, loosen) отдельным домохозяевам, обыкновенно беднейшим, которым дозволялось с разрешения других полных зажиточных крестьян распахать уголок, развести огород, держать на общем выгоне корову, козу или свинью. Из этого видно, что общинные земли, составлявшие единственную связь сельского населения в Европе, состояли из худших земель, между тем как лучшие были все поделены между частными владельцами, что они поэтому сами собой и независимо от формы владения должны были далеко отстать от производительности других полевых угодий и что плачевный вид, в коем они состояли, должен быть отчасти приписан и природному бесплодию, неудобству этих земель.
Но главное указание, которое из этого выделяется, есть то, что европейская община, какая существовала у германцев и франков в первобытные времена их исторического развития и сохранилась отчасти до новейших, не имеет ничего общего с русским миром, кроме разве общего пользования выгоном; что корень землевладения был поэтому в немецкой и французской так называемой общине вовсе не общинный, а участковый и что поэтому хозяйственная их связь была так же слаба, как тощи и бесплодны были земли, состоявшие в общем пользовании.
Самый порядок расселения, разверстки земель был совершенно другой, чем в России: в серединной Европе исстари выработалось общее определенное понятие, что для земледельческого промысла крестьянской семьи, состоящей по средним выводам из известного числа душ, нужно и определенное пространство; и хотя это пространство изменялось по условиям климата и почвы, но можно принять, что средний размер тяглового крестьянского двора полагался в 40 мор. (10 дес); в Польше и Литве несколько больше (уволока 20 дес), на Рейне и в Франкских землях меньше. Такой участок назывался Hufe — в Лифляндии, уволока — в Польше и Литве и во всех немецких землях составлял нормальный надел крестьянского двора, хозяина со всеми домочадцами, сколько бы их ни было. Основанием такого надела полагалось не наличное число душ и не рабочие силы каждого отдельного домохозяина, а общее соображение, что для земледельческого промысла, для содержания скота, для удобства полевых работ требуется известный размер собственности; по этому расчету и определяется нормальный размер тяглового участка полного хозяйства, standfähiger Bauernhof, т. е. такого, на коем, с одной стороны, можно прокормить одну пару рабочего скота, лошадей или волов, а с другой — можно возделать пашню одним пароконным плугом.
Каждый самостоятельный земледелец брал или получал такой участок, владел им пожизненно или наследственно, затем прочие земледельцы устраивались, как знали, на остальных землях; у кого была одна лошадь и одна корова, получал половинный участок и, разумеется, на худших почвах, потому что лучшие были разобраны зажиточными односельцами; у кого рабочего скота вовсе не было, тот садился на усадебный участок без долевого надела; наконец, последний разряд крестьян оставался ни при чем, потому что все земли были заняты. Все они вместе считали, однако, общим своим достоянием более или менее пространный участок, который неудобно было загородить и выделить; он назывался в Германии Gemeindeflur и состоял, как сказано, из таких угодий, на которых селиться было крайне неудобно.
Таковы были главные основы крестьянского землевладения в Европе; общинами назывались группы отдельных дворов, отдельных частных владельцев, соединенных общим пользованием деревенской улицы, базарной площади, выгона и места для пастьбы скота; общие земли составляли только придачу и самую незначительную и малоценную к коренным угодьям, которые все состояли в участковом владении. Равноправности и соразмерности не было никакой между крестьянами-односельцами; при наделе не принимались в расчет ни нужды домохозяина, т. е. число душ, которые он должен прокормить, ни его рабочие силы, т. е. число работников, состоящих в его семье.
Первоначальный отвод земель и последующая их разверстка производились по степени зажиточности домохозяев; если домохозяин признавался состоятельным, имел несколько штук рабочего скота, то ему, хотя и одинокому, отводился полный участок, и, наоборот, бедному, хотя и семейному земледельцу, наделялся половинный участок, а беднейшему вовсе отказывалось в полевом наделе. Такая разверстка делалась иногда и с политическими делами, для подавления той части населения, от которой преобладающее племя опасалось сопротивления; так, в славянских землях туземцам славянского происхождения наделялось земли в половину против немцев, потому будто бы, что они пашут одноконной сохой, а не пароконным плугом. Одним словом, община германская с самого начала ее исторического существования была не равноправный союз земледельцев, но, напротив, классное учреждение, где сельские обыватели подразделялись на разряды, точно так, как в городских обществах обыватели различались на купцов разных гильдий, мастеров, подмастерьев и чернорабочих.
Поэтому мы считаем себя вправе утверждать, что европейские общинные союзы вовсе не могут быть признаны первообразами наших мирских обществ; мнение, будто бы русский славянский мир есть форма землевладения, свойственная всем первобытным гражданственностям, грубое предание первоначального народного быта, — это мнение основано на поверхностном и ложном понятии. Название, произвольно данное этим союзам в России, слово «община», позаимствованное из других языков, могло привести в заблуждение ученых исследователей, незнакомых с простонародным бытом; но кроме этого названия, непонятного для русского простолюдина, между германской Gemeinde, французской Commune и русским «миром» нет ничего общего. Они построены на началах прямо противоположных, на народных воззрениях и понятиях, безусловно, различных.
Мирское землевладение есть учреждение своеобразное и исключительно свойственное великороссийскому племени. В других славянских землях оно потерпело разные исправления и искажения; только в центре России, вдали от европейских влияний удержалось оно в первобытном своем виде; удержалось оно потому, что земли эти никогда не были завоеваны, что их никто не делил и не отбирал от первобытных жильцов, что они так и остались во владении тех людей, которыми были заняты.
Чтобы понять по существу значение этой формы владения, надо возвратиться к первобытному акту первого занятия, поселения. Акты эти не так отдалены от нас, чтобы нельзя было воспроизвести их в главных чертах, ибо заимка новых земель, начавшаяся в IX и X веке, продолжалась в России до конца XVIII-го. — Порядок их, удержавшийся до новейших времен, был следующий: артель рыболовов (кочетников) или пахарей (изорников), товарищество лесопромышленников, или в позднейшие времена ватага беглых и бродяг, бежавших от крепостного права, или, еще позднее, — общество раскольников, укрывающихся от гонений за старую веру, — уходили от новых порядков и, идя все далее, наконец, выбирали себе для поселения незаселенные земли, никому не принадлежащие; proprio motu они признавали их государевою собственностью, и так как сами себя считали государевыми людьми, то и присваивали их себе в качестве подданных Белого Царя.
Первое дело было разделить эти земли, для чего представлялось три способа: разверстать занятое пространство по числу душ, или по числу семейств и дворов, или по числу взрослых работников.
Первый из этих способов, впоследствии принятый правительством, никогда не был применяем народом, потому что заключает в себе вопиющую несправедливость, наделяя отца семейства таким пространством угодий, которое он возделать не состоянии. Второй, посемейный надел показался также неравномерным товарищам, вышедшим на промыслы на равных правах; хотя сами товарищи, артельщики, были, вероятно, все полные взрослые работники, но у каждого из них оставались на родине, откуда он вышел, дети, жена, братья, которых он надеялся вывести на новые места жительства и, соображаясь с своими рабочими силами, требовал большего или меньшого надела.
Оставался только третий способ: метать жребий на земли по числу взрослых работников и отводить на каждую крестьянскую семью столько полос, сколько было у него в доме совершеннолетних братьев или сыновей; этот порядок и был принят в большей части русских поселений, и главное его отличие от европейского порядка поселения, главное и единственное есть то, что домохозяин наделяется не как одноличный собственник, но как представитель всех членов своего семейства, способных к работе.
Семья, крестьянский двор при обоих порядках разверстки остается единицей, ядром землевладения, но размеры владения, одинаковые и неизменные при первом, различны и изменчивы при втором; участковое и наследственное пользование прямо истекает из подворного надела, полосное и срочное из тягловой разверстки. Итак, при самом первобытном населении русский быт резко отделяется от европейского, избирает совершенно другие пути и расходится с ним все далее во всех отношениях аграрного своего положения. Этот быт нельзя назвать общинным в полном значении этого слова (communauté, Gemeinnutzung), ибо в общем пользовании состоят только некоторые отдельные угодья, выгоны, иногда и леса, точно так, как и при подворном владении; он называется мирским, и выражение это не имеет соответствующего в других языках, потому что и самое это понятие чуждо другим народами. Мирское землевладение есть тоже посемейное, подворное, как и участковое, но с тою только разницей, что дворы наделяются не поровну по числу домохозяев, а различно, пропорционально числу рабочих душ, состоящих в крестьянском дворе.
"Русский народ, — говорит Самарин, — разрешает по-своему вопрос о поземельном владении: он извлекает из понятия о сельском обществе понятие о рабочей силе и средствах пропитания и создает себе условную единицу, называемую тяглом. Тягло представляет, во-первых, известное количество рабочих сил, и потому в тягле считается полный здоровый работник, совершеннолетний, не убогий или увечный; во-вторых, предполагается, что тяглу соответствует и известная сумма потребностей, хозяйственных польз и нужд, а потому тягловым считается крестьянин женатый и семейный, не холостой или вдовый; тягло накладывается по женитьбе, и с мужика, по его востребованию, в случае смерти бабы скидывается полтягла. По этой единице определяется отношение дворов семейств к мирскому обществу, делается переложение дворов и домов на тяглы. — Каждый двор, переложенный на тягло, получает значение дроби, в которой знаменатель выражает сумму единиц, состоящих в целом обществе, а числитель — количество таких единиц, приходящихся на двор, между тем как мир представляет целое, совокупность всех дробей и долей.
«Общество владеет 420 дес. мирской земли, домохозяев в нем20, рабочих тягловых мужиков 35, а ревизских душ, положим, — 80. Число душ, хотя по оному и определяются казенные сборы и самый земельный надел по уставной грамоте, вовсе не принимается в расчет при размете земли. Общее число десятин 420 делится на число тягол и получается дробь 320/35 — 12 дес, следующих на тягло; затем эта тягловая единица помножается на число рабочих, состоящих во дворе в данный момент, при ревизии или в другой срок, и получается на один двор 3/12, или 36, на другой 2/12, или 24 дес, на третий 1/12 или 12 дес. Тем же порядком, не по душам, а по тяглам, и всегда за счет целой семьи раскладываются и вещественные повинности, господский оброк, подушные и поземельные сборы, мирские платежи, натуральные повинности».
Итак, тягло есть общий делитель, единица пропорционального отношения рабочих сил и хозяйственных нужд к земле, принадлежащей миру. Вопрос, рассматриваемый в Германии с такой глубокомысленной ученостью, о нормальном размере владения (Nahrungsfläche и Arbeitsfläche) исстари разрешается русскими хлебопашцами, насколько он вообще может быть разрешен на практике. Но в Германии норма земельного надела выведена была из рабочей способности отдельных домохозяев, из большей или меньшей его самостоятельности, выражавшейся в числе рабочего скота, а в России из рабочих сил самих земледельцев и отношения этих сил к земле. Отношения эти поэтому были совершенно различные: в тех местностях и в те времена, когда в распоряжении мира находилось количество земли, превышающее рабочие силы и хозяйственные нужды населения, только личный состав мирского общества, т. е. число рабочих крестьян, полагал предел дроблению и на тягло нарезалось количество угодий, много превышающее нужды домохозяев; так, в казацких землях приходится еще поныне по 30 и по 60 дес. на душу. Там же, где количество земли, отведенной обществу или им занятой, недостаточно, там мирская земля продолжает дробиться до известного минимума, наименьшего размера пахотного хозяйства, но все-таки ровно по числу тягол и неровно по числу хозяйств и все-таки с тем условием, чтобы на каждого рабочего приходилась пахотная и луговая земля, сколько ее в наличности остается.
Уменьшенного надела вообще не полагается; разрядов крестьян полутяглых, огородников и безземельных не допускается или, вернее сказать, уменьшение и увеличение семейного участка происходит в известные сроки, по возможности, так, что один и тот же домохозяин переходит с однотягольного хозяйства на многотягольное, если у него подрастают сыновья, или сходит с 2-3 тягол на одно, если дети и братья умирают.
Таким образом, весь состав мирского землевладения есть подвижной, срочный, изменчивый, зависящий от наличности рабочих сил в данный момент, между тем как подворное владение на Западе имеет характер прочной, пожизненной или наследственной собственности, и из этих двух главнейших их свойств вытекают и все последствия, благие и вредные, той и другой формы владения {Мы написали предыдущие строки почти слово в слово из статьи Ю. Ф. Самарина «О поземельном общинном владении» (Русская беседа, 1857, т. IV). К ним надо прибавить следующие слова автора:
«Я старался со всевозможною ясностью и, не избегая частых повторений, изложить теорию тяглового надела в том виде, в каком ее понимает наш народ, или, по крайней мере, смысл, извлеченный мною из внимательных наблюдений и частых расспросов. К этому я должен прибавить (разумеется, не для вас, а для предупреждения возражений со стороны тех, которые в народе предполагают бессилие смысла, подавленного привычкою), что, конечно, народ действует не по теории, точно так, как он склоняет существительные, спрягает глаголы, строит периоды, не зная грамматики; что я не от крестьян узнал выражения „отвлеченная единица, пропорция, тройное правило“ и т. п.; что крестьяне их бы и не поняли; но что понятия числа, меры, пропорциональности народу присущи на степени врожденных идей; что не должно смешивать смысла с сознанием, облеченным в логическую форму, и, наконец, что самый обычай есть не что иное, как одно из выражений народного смысла. В настоящее время мы слышим иногда такие неожиданные возражения, что и это объяснение будет нелишним.
„Теория тяглового надела, как и всякая другая, на практике редко где осуществляется во всей своей чистоте и строгости. Посторонние вмешательства и побочные обстоятельства разного рода очень часто возмущают ее применение. Это особенно бывает заметно там, где местная администрация из собственных своих выгод вступается в распоряжения мирских обществ или ограничивает их обязательными правилами. Так, во многих имениях установлено нормальное число тягол в половину числа мужских душ; в других принято за правило непременно налагать тягло на взрослого работника по достижении им известного возраста, причем на его долю нарезывается участок земли, и оставлять его в тягле также до определенных лет; иногда накладываются новые тягла по мере умножения народонаселения, но без прибавки земли. Иными словами, повинности и тягости увеличиваются, а средства к их удовлетворению остаются неизменными, что уже не только возмущает народный обычай, а прямо противоречит ему. В таких случаях обычай хотя и уступает давлению и, так сказать, сжимается, но не вымирает; живучесть его знаменуется в немногих, остающихся за ним проявлениях, и как упругое тело, он наполняет собою более или менее тесные пределы, в которые заключена его свобода“.
Хотя Самарина многие обвиняют в некотором доктринерстве, но надо сказать, что если б все доктрины были извлечены из таких живых источников, как его теория тяглового надела, из таких же реальных, практических данных народного быта, то они бы принесли больше пользы, чем умозрения, основанные на отвлеченных понятиях о праве собственности и на правительственных распоряжениях, никогда не примененных к народному быту. Так, между прочим, исписаны были у нас целые тома о влиянии петровских реформ на земельный быт в России, о вредном или полезном действии подушных раскладов и окладов, и некоторые писатели, по-видимому, поверили, что владение у нас такое и было, как установлено в многочисленных указах со времен Петра до положения 1861 г., — а именно подушное по ревизским душам. Между тем счет этот никогда не был принят народом, нигде не был применен к земле и остался мертвой буквой на бумаге, в канцеляриях и присутствиях; русские крестьяне, как крепостные, так и казенные, разбирались, как справедливо замечает Самарин, по-своему, держали земли по внутреннему счету рабочих сил, называли эту форму владения мирскою и пропускали помимо себя замысловатые порядки, вводимые царскими указами.}.
Участковое владение по своему свойству прочности, по долгосрочному и преемственному состоянию земли в пользовании одного и того же семейства имеет, собственно для земледелия, большие преимущества перед общинным.
Эти преимущества были так часто и так подробно исчислены, что мы не считаем нужным повторять здесь эту азбуку рациональной агрономии; главное из них есть то — что при продолжительном владении одного лица или рода собственников избегается чересполосность и предупреждаются переделы и разделы, а от этого облегчаются и всякие улучшения, удобрения почвы и затраты на введение многолетних плодопеременных севооборотов.
Это истина бесспорная; но при этом надо определить — насколько и при каких формах землевладения эти неудобства действительно избегаются, и в этом-то отношении и происходит обыкновенно смешение двух понятий, двух видов частного владения, по существу столь же различных между собой, как и с общинным владением.
В поместном крупном землевладении они действительно устраняются при той форме собственности, которая называется майоратной или заповедной, удерживающей из рода в род целые имения в нераздельном их составе преемственно в одних руках; при этом порядке избегаются, безусловно, и чересполосность, дробление имуществ, и переделы, разделы, переходы от одного владельца к другому. Преимущества этой формы владения в агрономическом отношении бесспорны, и пример Англии подтверждает это блистательными успехами земледелия в стране скудных почв и туманного неба.
Но и в поместном сословии, при частном, но свободном праве собственности, при наследственном, но подлежащем разделу владении не избегаются ни чересполосность, ни переделы. Известно, что в России в дворянских имуществах, закрепленных за помещичьими родами в XVIII столетии, уже в первой четверти XIX-го завелась такая чересполосность, что правительство вынуждено было приступить повсеместно к так называемому специальному размежеванию, сначала добровольному, впоследствии понудительному; что операция эта продолжалась более 30 лет и оказалась такою сложною, что никогда не могла быть приведена к окончанию.
Этого примера кажется достаточно, чтобы доказать, что при частном поместном владении неудобства чересполоспости вовсе не устраняются.
То же самое оказывается и в крестьянском быту.
<…>
Мирской быт, в том грубом виде, как он существует в России, есть, без сомнения, вредное учреждение, задерживающее успех сельского хозяйства; но, чтобы исправить его недостатки, не следовало бы обращаться за примерами к социальному быту западной Европы, потому что в нем пороки другие, и едва ли не большие. Эти-то пороки и недостатки, свои и чужие, надо изучать и исследовать.
Для сравнения мы имеем много данных, не только в чужих краях, но и в своем отечестве.
Во-первых, мы имеем целую, широкую полосу России, от Киева до Ревеля, где существует подворное владение по европейскому образцу, и на северном крае этой полосы, в Лифляндии и Курляндии, верный снимок германской формы землевладения, заповедных подворных участков (geschlossene Bauernhöfe). Богаче ли эти страны и сельские их обыватели, чем соответствующие им восточные наши окраины, где наиболее развито мирское владение? Общая масса населения живет ли привольнее, зажиточнее в Лифляндии, чем в Вятке и Перми, в Литве и Белоруссии, чем в Пензе и Симбирске? Которая из этих двух полос снабжает другую хлебом и сырыми продуктами; откуда переселяются жители — из благословенных ли краев подворного владения в варварские страны мирского, или наоборот? и, переходя от материальных соображений к более возвышенным, нравственным, мы также спрашиваем: кто из двух развитее и смышленее, чухны и литовцы прибалтийских и литовских губерний или великороссийские крестьяне-общинники?
При этом сравнении, разумеется, надо устранить смешение, которое обыкновенно делается защитниками участкового надела: они сравнивают общую массу русского крестьянства, наделенного землей поголовно, с теми крестьянами домохозяевами, которые наделены участками в западных областях, и тогда выходит, что размер владений сих последних больше, а быт их много зажиточнее русских общинников; но это значит сравнивать целое с дробью. Если же рассматривать вопрос в общем смысле народного благосостояния и хозяйственной производительности, то едва ли окажется какое-либо превосходство на стороне обывателей западных окраин.
Отзывы местных властей и жителей, собранные правительственными комиссиями в новейшее время, не представляют никаких фактов, указывающих на такое превосходство: так, например, выкуп крестьянских земель идет несравненно быстрее в великороссийских губерниях, чем в остзейских. К 1 января 1872 г. крестьян, приступивших к выкупу, было средним числом по 46 губерниям 62 % всех крестьян и в Остзейском крае из 75,162 дворов только 10,580, или около 14 %, что, во всяком случае, не доказывает большей зажиточности последних. В последние годы в Лифляндии и Эстляндии все более стало распространяться бобыльское хозяйство (Hauslerwirthschaft), состоящее в том, что работники нанимаются на 1 год и в плату получают жилище, огород и пашню в размере 1-4 дес, что, несомненно, надо признать гибельной системой хозяйства, разорившей Ирландию и все страны, где она была введена.
Состояние крестьян в литовских и белорусских губерниях до новейших времен было, как известно, худшее из всей России, и в самых разоренных имениях мелких помещиков великороссийских губерний не встречалось такой голой нищеты, такого кругового неимущества, как в богатейших вотчинах знатнейших литовских дворян.
Из Волынской и Подольской губ., этого благословеннейшего по почве и климату края, мы имеем также сведения, вполне подтверждающие наши выводы: губернский предводитель дворянства Волынский и разные лица из местных жителей пишут: „Конные дворы, имеющие волов или лошадей, получили полные наделы, а пешие половинные. После надела, само собой разумеется, произошли перемены: конные сделались пешими и наоборот. — Те дворы, которые считались конными и получили полный надел, если вследствие каких-либо обстоятельств не потеряли скот, значительно поправились, и некоторые из них стали играть роль крестьянской аристократии. Напротив, те пешие, которые в течение почти десяти лет не завелись рабочим скотом, не представляют никакого улучшения в своем быту; для обработки земли они нанимают скот, а также и для возки хлеба, и за это платят конным дворам работою очень дорого или же отдают свою землю за известную часть урожая. Таким образом, пешие имеют главный источник содержания в заработках годовых, месячных, поденных или урочных. Несмотря на подворный надел землею, крестьяне вследствие перемены в своем составе не пользуются землею по тому наделу, который был сделан, что в особенности сказалось при люстрации. Мало того, многие общества или селения переделяют землю по дворам ежегодно, смотря по числу дворов, и этим объясняется, что там, где крестьяне сознают необходимость удобрения полей, они этого не производят именно вследствие переделов полей. Хотя крестьяне и пользуются участковыми наделами, но участки их нередко меняются по воле общества, и неуверенность в постоянном праве собственности много вредит улучшению хозяйства. Необходимо для пользы дела упрочить за крестьянами право владения их участками“.
Из Волынской губернии доносят:
„Крестьянские земельные наделы произведены не в близком расстоянии от местечка; у многих хозяев пахотные поля находятся за 10 или 12 верст, а сенокосы даже за 15 верст от усадеб, поэтому, несмотря на существование участкового хозяйства, значительная часть крестьянской земли или вовсе не удобряется, или удобряется не так, как следовало бы“.
Мы вполне сознаем, что эти неудобства происходят не от подворного надела и что они также представляются и при подушном; но мы спрашиваем, если справедливо мнение, что общинное владение составляет главную преграду к улучшению сельскохозяйственного быта русских крестьян, то отчего же в тех краях России, где оно не существует и где введена общеевропейская форма участкового владения, мы не видим ни высшего благосостояния крестьян, ни особенного преуспеяния сельского хозяйства; наоборот, находим в одной части, в Литве и Белоруссии, самую низкую степень культуры, самое разоренное положение крестьянских хозяйств, в другой, в Юго-западном и Прибалтийском краях, при сравнительной зажиточности одной части крестьянства полных тяглых хозяев, постепенный упадок, расстройство всех прочих разрядов крестьян; мы спрашиваем: где и как подтверждается общепринятое мнение, что бедность русских сельских сословий, застой нашего земледелия проистекают именно от мирского их быта? Не вернее ли сказать, что на крестьянское хозяйство влияли одинаково вредно невежество — с одной стороны, крепостное право — с другой, одинаково на участковое и общинное крестьянское землевладение, но что в великороссийском крае мирская организация, привычка общего обсуждения общественных дел, солидарность интересов служила до известной степени противовесом помещичьему самовластию и поправкой грубости нравов; между тем как на западных окраинах разрозненность жилищ, одиночество домохозяев и разделение крестьян на разряды дали поместному сословию полную волю низвести их до последней степени угнетения и удержать их в самом приниженном, безответном положении.
Примеры европейского аграрного строя также не разрешают наших сомнений о превосходстве подворного владения над мирским: история сельских общин на Западе пережила уже несколько фазисов и представляет ряд колебаний. — До половины XVIII века общинные земли во всей Европе считались как бы запасом для прибылых душ сельского населения, достоянием беднейших обывателей — того мелкого люда, который был не в силах завестись полным хозяйством, и еще в конце столетия французские революционеры называли на своем напыщенном наречии общинные земли — le patrimoine des pauvres — вотчиной неимущих.
Но когда замечательные труды Тэера [1], Юнга [2] и других ознакомили публику с блистательными успехами английского земледелия, описали отсталость сельского хозяйства в континентальной Европе и в особенности запущенность общинных угодий, тогда и успехи английской культуры, и упадок всех прочих были приписаны пагубному действию общинного хозяйства.
Со всех концов Европы поднялось гонение на эту форму владения от лица ученых агрономов во имя науки и того приторного либерализма, который преобладал в школах физиократов и других политиков-экономистов этого времени. Самые крайние демократы французской революции, только что провозгласившие высокие принципы, „что общинные земли — достояние бедных“ и что поземельные имущества должны быть так же свободны, как граждане, — сами эти апостолы равенства не усомнились наложить руку на коммунальные земли и конфисковать достояние бедных в пользу казны для распродажи его другим собственникам среднего сословия.
<…>
Из этого очерка общинного владения в Европе и сравнения его с нашим мирским можно, как нам кажется, сделать следующие выводы:
а) к разверстке и разделу общинных земель приступлено было в Западной Европе преждевременно и легкомысленно, под влиянием односторонних агрономических соображений и предвзятых, несколько пристрастных мнений. Поделены и распроданы были сначала, разумеется, лучшие части этих земель, так как на них было более охотников и покупателей; остались худшие, которые, по естественному своему бесплодию, находились в положении запущенном и диком; это расстройство общинных угодий было приписано исключительно форме владений, между тем как оно проистекало отчасти из природного свойства этих неудобных земель, отчасти из самой системы разверстания, ибо понятно, что сельские общества не заботились об улучшении таких угодий, которые подлежали разделу и часть коих (при том же часть неизвестная) должна была отойти к землевладельцу, лорду или ритергутсбезицеру. Там же, наоборот, где право крестьянских обществ осталось неприкосновенно, где приняты были меры к сохранению общинных угодий, в Швейцарии, Голландии, эти земли нисколько не отстали от других в благоустройстве и производительности. Наконец, даже и в тех государствах, где лучшая часть общинных владений была похищена и распродана частным владельцам, другая, худшая, дает в настоящее время очень удовлетворительные доходы;
b) все европейские правительства и большая часть современных экономистов (такие авторитеты, как Ran, Stein, St. Mill, Laveleye) в последнее время несколько изменили свои взгляды на общину, не осуждают ее безусловно, как impendiment всякого прогресса; дальнейшее и окончательное размежевание приостановлено и отсрочено во Франции, Германии, Австрии. Рядом с неудобством общинного владения выставляются на вид и такие еще большие неудобства участкового, подворного надела, и вопрос, некогда разрешенный категорически и обратившийся в символ веры сельского хозяйства, о превосходстве частного владения над общинным, в настоящее время подвергается новому рассмотрению в апелляционном порядке.
Эти два факта мы просим заметить, потому что они должны внушить нам, в России, некоторую осмотрительность и предостеречь нас от легкомысленного подражания таким реформам, которые в Европе начинают признаваться не вполне удачными, и возбуждают в лучших представителях науки и политики опасения и недоумения.
Мы должны также объяснить то глубокое, существенное различие, которое отличает наш мирской быт от общинных и так называемых коммунистических воззрений, проявляющихся в наше время на Западе, ибо, как известно, противники русского мира, между прочим, приводят и довод, что будто бы наша община есть грубый, но живой зародыш коммунизма, как ее разумеют европейские революционеры, и, с другой стороны, наши народолюбивые юноши тоже мечтают найти в русском мире элементы для излюбленных ими учений об упразднении собственности и хозяйства.
В этом отношении те и другие одинаково ошибаются, как и часто случается с людьми крайних мнений, принимающих свои личные опасения и увлечения за всенародные угрозы и стремления.
Наш мирской быт не имеет ничего общего с коммунистическими стремлениями европейских рабочих и не представляет никаких элементов для разрушения собственности и семейства; он, напротив, вырос на двух основах: праве поземельной собственности, обусловленной семейным бытом.
Это мы постараемся доказать.
Если не ошибаемся, то суть всех коммунистических учений состоит в том, что доход недвижимых имуществ, и земли в особенности, по справедливости, принадлежит не столько собственнику, сколько лицу, эксплуатирующему имущество, возделывающему землю, и это учение, доведенное до крайних своих афоризмов, приводится окончательно к тому, что не принадлежность имущества, а труд, на него употребленный, основывает право на получение дохода; далее, возводя эту теорию в общий закон человеческих обществ, коммунисты отвергают всякое семейное право на владение, заменяют брачный союз сожитием рабочих мужеского и женского пола, двор и общество — казармой и артелью, и, по пресловутому принципу — а chacun selon ses oeuvres, распределяют прибыли и убытки по заработкам, добытым работою сообща.
Общее пользование, общинный труд, вольная ассоциация, дележ продуктов и заработков между членами общества — таковы главные основания новейших коммунистических вымыслов.
Нашему крестьянскому быту эти принципы не только чужды, но и противны по существу.
Наш русский мир имеет в виду не общее владение и пользование, а, напротив, общее право на надел каждого домохозяина отдельным участком земли; обработка сообща и дележ продуктов, хлеба или сена в натуре, при уборке, никогда не были в обычае русского крестьянства и совершенно противны мирскому быту.
Общественные запашки, огульные работы всегда внушают нашим общинникам неодолимое отвращение, и когда подобные меры принимались помещиками или начальством (в удельных имениях и военных поселениях), то они исполнялись только по принуждению и часто с помощью насильственных средств, военных команд и экзекуций, а при освобождении крестьян были повсеместно отменены.
При нарядах на общественные работы, починки дорог, провод канав и т. п. крестьяне всегда избегают работы сообща, разбивают дорогу или канаву посаженно, по тяглам или душам и исполняют наряд под личною ответственностью каждого домохозяина. Вообще, коммунистический принцип общественного обязательного труда так противен разгульному нраву русских рабочих, что они, без сомнения, встретили бы проповедников подобных иноземных учений с таким же радушием, с каким принимали сельских начальников и аракчеевских офицеров, выгонявших их, по наряду, на сельские полевые работы.
Существо мирского общинного быта заключается в равном праве на земли всех членов общества пропорционально их рабочим силам; но земля, однажды наделенная, разверстанная, возделывается, пашется, боронится и косится отдельно каждым владельцем. Коренное понятие, из коего выросло русское мирское общество, есть равноправность всех членов общества по земельному владению, равное разверстанию всех полевых угодий между всеми взрослыми рабочими, но вовсе не совместное, общинное пользование, о коем мечтают легковерные реформаторы-социалисты, отвергающие право собственности и семейные связи. Русский мир есть, напротив, наивысшее, даже несколько преувеличенное подтверждение прав собственности и семейного быта, ибо полагает основанием всякого общества — право на землю всех его членов и ставит одно условие, один срок для получения земельного надела -- вступление в брак и в семейную жизнь. Полное тягло слагается из двух рабочих душ мужского и женского пола, совершеннолетнего мужика и замужней бабы, и они, совокупно и одном общем хозяйстве, выражают единицу рабочей силы, первое звено хозяйственного и мирского общественного быта.
Поэтому можно смело утверждать, что мирское землевладение в том виде, в коем оно устроилось в великороссийских губерниях на местах первобытных поселений славянских племен, имеет главною основою рабочую семейную силу, полным выражением коей служат не отдельные личности, не индивидуальные способности и нужды, ахозяйствен-ный быт мужа с женой, совокупный их труд, скрепленный брачным союзом и потребностями, истекающими из супружества, пропитанием детей, прокормлением престарелых родителей. Земельный надел есть не только право, но и обязанность; женатый крестьянин не только может, но и должен держать землю; холостой или вдовый мужик должен отыскивать невесту, потому что дом, крестьянский двор без бабы признается неполным, расстроенным хозяйством. Все эти понятия, права и обязанности домохозяйства и супружества, равноправности и равнотягости соединяются в выражении „тягло“, которое есть основное понятие русского крестьянского землевладения, точно так, как подворный участок (Hufe, Bauernhof, Hake) есть основа германского аграрного строя.
Итак, весь вопрос о преимуществах и выгодах участкового и общинного владения может быть сведен к сравнению двух главных оснований крестьянского полеводства — тягла и гуфы. — Тягловая разверстка имеет в виду рабочую силу — то, что немецкие экономисты называют Arbeitsfläche; вторая — подворная, принимает в расчет семейные нужды, расходы насущного пропитания, Nahrungsfläche. В немецких землях семейные, домовитые хозяева получали по возможности такой участок, какой, по средним примерным вычислениям, требовался для прокормления семьи, не менее 30 морг, и более, если земли было достаточно; прочие обыватели оставались, если можно так выразиться, за штатом. В русской земле все поселяне, приходя на место, разверстывали полевые угодья тоже по семьям, но принимали в расчет не среднюю постоянную норму семейных нужд и расходов, а рабочую силу, какая в данный момент состояла в отдельных семействах; семья, двор получали не нормальный участок, равный всем прочим, подворным, но больший или меньший, смотря по тому, сколько считалось рабочих душ в одном доме.
Из этого различного размещения первых поселян должны были произойти и произошли действительно существенные различия в общественном строе этих земель.
В Германии крестьянские семьи точно так, как и дворянские роды, стремились к закреплению за собой потомственного владения отведенными им участками, к прочному, порядочному устройству своих хозяйств, к округлению своих владений, вообще к интенсивной культуре; для обеспечения одной части своего семейства жертвовали другой, передавая недвижимые имущества одному наследнику и выделяя прочим движимость или денежную часть, если успевали накопить сбережения. Аккуратность, бережливость, порядок вообще сделались отличительными качествами германских земледельцев, и коль скоро они освободились от гнета феодальных повинностей, сельское хозяйство и культура страны быстро подвинулись к наивысшей производительности.
В России домохозяин стремился только к уравнению своих владений со всеми прочими наделами своих односельцев, и когда у него оставалась излишняя рабочая сила, то старался или прихватить земли у смежных владельцев, или отпускать домочадцев на отхожие промыслы, на сторонние заработки. — Распашка новых земель, подъем целины, резка лугов под лен, расчистка лесных пустошей, вообще экстенсивная культура сделалась отличительным свойством крестьянского земледелия в России; но эти добавочные промыслы служили только подспорьем собственному хозяйству, так как всякий рабочий сохраняет, во всяком случае, свою долю в общественных угодьях, как бы эта доля ни была велика или мала.
Итак, первый результат этих двух систем поселений был тот, что подворное владение ускорило развитие и усовершенствование сельского хозяйства, но вместе с тем и расплодило сельский пролетариат, а тягловое, наоборот, задержало улучшение земледелия, понизило общий уровень народного богатства, но удержало все сельское население в хозяйственном, домовитом и оседлом состоянии.
При первом из этих двух порядков много выиграла страна, почва, земледельческая культура, цивилизация; но вообще общенародному экономическому прогрессу была пожертвована большая часть народных масс, принесена чувствительная жертва нескольких миллионов хлебопашцев, искупивших невольный грех своего неимущества — лишением последних своих владений.
При второй, мирской организации все сельские обыватели почти поголовно остались при своих дворах и землях, к коим закреплены были помещичьей властью, и по упразднении этой власти получили право собственности на эти угодья в силу давности владения; но стесненные сначала крепостною зависимостью, впоследствии круговой порукой и мирским самоуправством, они мало склонны к нововведениям и улучшениям и вообще стоят на низшей степени культуры и благосостояния, чем та часть крестьянского населения, которая в других странах получила подворный надел.
Но, взвешивая эти обоюдные пользы и вред, нужно всегда иметь в виду, что здесь часть сравнивается с целым, один разряд крестьян -- со всем крестьянским сословием и что поэтому выводы из такого сравнения в общенародном отношении неверны. Средняя пропорциональная народного богатства может быть выше в той стране, где меньше богатых владельцев и зажиточных крестьян.
Теперь переходим к рассмотрению того же вопроса об общинном владении в настоящем его положении в России. После очень долгого периода словопрений он в последнее время начал переходить на практическую почву: по распоряжению правительства собирались сведения о действиях и влиянии этой формы владения на хозяйственный быт крестьян. Из отзывов земских управ, губернских присутствий и других местных властей и жителей можно уже составить себе довольно полную картину мирского быта в великороссийских губерниях и участкового владения в западном крае.
Первый факт, который выделяется очень ярко из отзывов, представленных из 46 губерний, это то, что в течение 14 лет со дня освобождения было очень мало случаев перехода крестьян с общинного пользования в участковое. Во всей России упоминается только о следующих случаях: в Самарской губ. 17 деревень, в коих числится домохозяев 1,926 и у них земли 12,823 десятины. В Тульской губ. число крестьян, поделивших свои земли на участки, простиралось до 15,731 человек. В Курской губ. только два селения (число душ не показано) заменили общинное пользование участковым. В Могилевской губ. составлено 26 приговоров о разделении земель на подворные участки, из коих 1 по Гомельскому уезду, на 760 дес. в одном селении и 25 по Чериковскому уезду, где в 25 селениях разделено подворно 12,000 дес. на 1,030 наследственных участков. В Нижегородской губ. крестьяне разделили свои земли на подворные участки в 4 селениях Нижегородского уезда (192 дес.) и в 49 Сергачского уезда (10,540 дес).
Это и были по сие время (1873 г.) единственные случаи замены общинного владения участковыми, а так как приговоры
О такой замене восходят на утверждение губернских присутствий и не могут быть скрыты, то можно положительно заключить, что других случаев не было.
При этом оказывается, что приговоры, составленные по внушению некоторых посредников, радеющих об отмене мирского владения, или по настоянию наиболее зажиточных крестьян, радеющих о собственных выгодах, что приговоры, составленные на бумаге, не всегда приводились в исполнение: из Симбирской губ. доносят, что „общественные приговоры о разделе земель существуют только на бумаге и составлены для того, чтобы можно было некоторым крестьянам (более богатым) выкупить сразу свои наделы отдельно от прочих односельцев, в действительности же, земля находится по-прежнему в общинном пользовании и переделяется по-прежнему“. В Ардатовском уезде „удельные крестьяне разделили свои земли на подворные участки, но это служит им только средством для более удобной сдачи земель и избегания круговой поруки; улучшения хозяйства не замечается“. В Екатеринославской губ. „некоторые крестьяне высказывают желание выделиться из общества, но все-таки с целью опять составить между собой, т. е. между выкупившимися, общину на прежнем основании; это люди более зажиточные, желающие избежать круговой поруки“.
Вообще, из всех отзывов местных учреждений и землевладельцев оказывается, что: 1) в тех немногих случаях, где последовали приговоры о замене общинного владения участковым, они состоялись под влиянием богатейших крестьян, и 2) что притом имелось в виду обойти только закон о круговой поруке, а вовсе не упразднить мирское владение.
„В Путивльском и Грайворонском уездах, Курской губ., были примеры подворного владения наделов, но не с тем, чтобы сделаться собственниками, а чтобы избавиться от круговой поруки“[44].
Относительно действия и влияния общинного быта на благосостояние крестьян, заметны в собранных сведениях противоположные взгляды и мнения; из тех местностей, где участковое владение вовсе не существует, некоторые учреждения, управы и губернские присутствия и многие землевладельцы заявляют, что замена общины участковым наделом была бы высшим благодеянием для крестьян, и красноречиво описывают все благотворные последствия, ожидаемые от этого порядка владения, им неизвестного.
Напротив, в других местах, где кое-где рядом с мирским бытом завелся и участковый, заявляется, что между тем и другим никакой разницы не оказывается и что трудно решить, который из двух — хуже.
В Саратовской губ. с давних лет „государственные крестьяне, бывшие питомцы воспитательного дома, наделенные семейными участками, живут до крайности скудно, попортили и засорили свои участки небрежною обработкой, так что большая часть их семейных участков обратилась в залежи или перешла за дешевую плату в пользование других хлебопашцев“.
В Тульской и Орловской губ. подворное хозяйство более всего встречается у государственных крестьян, бывших однодворцев, которые владеют так называемыми четвертными землями. Пример такого хозяйства не увлекателен: на 10 зажиточных хозяев считается 60 совершенных бедняков и на таких обществах числится наиболее недоимок.
Из многих уездов поступают сведения, что крестьяне приобретают покупкой от помещиков довольно большие участки земель, по 10-20 дес. в частное и вечное владение. По ст. 143 общ. полож. о крест., они имели бы право в таких случаях выделяться из обществ и переходить на свои купленные земли. Между тем из разных губерний показывается, что в большей части случаев эти покупатели, заводя запашки на новых землях, не переселяются на них, не селятся хуторами и не выписываются из обществ; главное затруднение, которое препятствует им переходить на жительство на такие пустоши, есть в северных губерниях неудобство сообщений и болотистый грунт, а в южных, наоборот, недостаток воды, отдаленность от рек и ручьев, которые все заняты селениями и господскими усадьбами.
В Волынской губ., где исстари существует подворное владение, крестьянские усадьбы почти все устроены в селениях, а „наделы произведены не в близком расстоянии; у многих хозяев поля находятся за 10-12 верст от дворов, а сенокосы — верст за 15; поэтому, несмотря на существование участкового хозяйства, значительная часть крестьянской земли не удобряется“.
Особенный характер имеет положение крестьян в Бессарабской области, где вопрос между общинным и участковым владением, можно сказать, остается открытым; до издания устава 1868 г. как царане, так и большая часть прочих крестьян были наделены землей по дворам; но после отвода наделов обществом разверстание участков приняло характер смешанного, участкового и общинного владения; выпас (выгон) состоит в общинном пользовании, пахотные земли — в подворном. Пример многих мелких собственников, издавна владеющих землей подворно, также не подтверждает благодетельного действия этой формы владения; многие из них, „по крайней мере половина, обнищали, хотя и пользуются полным правом собственности“.
Председатель одной управы даже доносит, что, „на основании некоторых данных, можно предсказать развитие общинного начала в Бессарабской области, где оно доселе не существовало“.
Другой факт, который также выясняется в настоящем быту русских общинников, есть то, что сознание о вреде слишком частых переделов проникает всюду и что, по инициативе самих крестьян, мирские разделы пахотных полей во многих местностях сделались уже ныне более редкими и долгосрочными.
В этом отношении мы имеем равнозначащие отзывы и показания из 32 великороссийских губерний.
Все управы и местные жители, запрошенные комиссиями о состоянии общинного владения, свидетельствуют, что со времени освобождения крестьян переделы становятся гораздо реже и совершаются на более продолжительный срок, 10-15 лет; во многих селениях составлены приговоры о допущении переделов только после 20-летнего срока, положенного для переоценки оброка по пол. о крест, или в годы ревизии, когда таковые назначены будут правительством.
Во Владимирской губ. старшины и крестьяне 4-х волостей доносят, что переделы бывают только от ревизии до ревизии, причем поля делятся так: вся земля делится на полувыти, в коей 24 души; она же подразделяется на 2 четвертухи по 12 дес. или в других селениях на жеребьи, в коем по 10 душ, и каждому домохозяину отводится полоса во всю длину четвертухи, шириной соответствующая числу тягол и душ в семье.
Из Ярославской губ. пишут, что переделы полей совершаются не часто, только в случае накопления пустых участков от прибылых душ или при сдаче в мир сиротских наделов; переделы в первое время были каждый год, теперь гораздо реже; в одной волости показывают, что до 1871 г. переделов и не помнят, в другой — что переделов не было с X ревизии.
В Ефремовском уезде, Тульской губернии, существует общинное пользование, но с весьма редкими переделами — через 20 и 30 лет; в Черньском уезде, той же губернии, у государственных крестьян земли переделяются с ревизии до ревизии. Из Орловской губ. землевладельцы показывают, что почти везде составляются приговоры не делить земли ранее 6 лет. В Воронеже переделы у малороссиян частые, у великороссов — от ревизии до ревизии.
Таковые же отзывы представлены почти из всех коренных русских губерний. Явления эти, однако, частные; переделы в неопределенные и слишком частые сроки составляют еще по сие время общий закон, под коим живет большая часть крестьян, бывших помещичьих, отчасти и государственные. Но вред этих переделов сознается повсеместно самими крестьянами, и, как видно, одним из первых действий прекращения крепостной зависимости было удлинение сроков неизменного владения, установление известных периодов от ревизии до ревизии или на 10-15-20 лет и закрепление этих решений формальными приговорами. Эти решения, как сказано, составляют по сие время не общее правило, а исключение; но достаточно того, что примеры эти встречаются повсеместно и приводятся из самих различных и отдаленных друг от друга местностей России, чтобы заключить, что народ сознает эту вредную сторону мирского своего быта и стремится ее исправить.
Но, сознавая вред слишком частых переделов, ни сельские общества, ни управы и местные жители не видят возможности и не признают пользы безусловного их запрещения. Правда, в этом отношении заметно некоторое разногласие; многие землевладельцы (но ни одно крестьянское общество и ни одна волость), жалуясь вообще на вред переделов и общинного владения, предлагают будто бы переход к участковому, но предложения эти останавливаются на общих фразах, не формулируются ни в какие положительные меры, и никто из этих поборников частной собственности не выражает даже своего мнения о порядке перехода к участковому землевладению.
Напротив, в отзывах многих волостных правлений и немногих землевладельцев, описывающих вред слишком частых переделов, почти всегда делается заключение, что переделы в известные, более или менее продолжительные сроки все-таки необходимы и полезны и что мирская разверстка с этой поправкой есть наиболее справедливая система уравнения.
Замечания некоторых волостей поразительны не только по своей несколько наивной редакции, но и по твердой уверенности в пользе мирского владения.
Старшины и крестьяне одной волости Боровичского уезда пишут так: „…но как ни худы переделы, а еще хуже, если их не будет совсем; предположим, что мы перейдем от общинного к участкому пользованию землей; положим, что крестьянину достанется земли на 4 души; обрабатывать ее и заплатить повинности он теперь еще будет в состоянии, а что ему делать потом, когда семья его уменьшится, когда работников у него в семье станет меньше? Тогда ему всей земли не обработать, а рабочих нанимать не из чего; им придется, пожалуй, больше переплатить, чем добудешь с земли, и откуда он достанет тогда денег для уплаты повинностей?“
Из Вышневолоцкого уезда одна волость доносит: „в 1864 г. был последний передел, при котором вместо общинного введено участковое пользование землей; в настоящее время больше половины крестьян этим нововведением недовольны, являются жалобы на неоднокачественность отведенных участков; те из крестьян, в чьих семьях уменьшилось число членов, жалуются на тяжесть повинностей и, наконец, на то, что появилась выморочная земля, которая пользы никому не приносит, подати же и повинности за нее взыскиваются. О снятии этих повинностей со стороны крестьян было ходатайство в губернское по крестьянским делам присутствие, но оно не привело до сих пор ни к каким результатам“.
Старшина и крестьяне двух волостей Владимирского уезда представляют следующее мнение: „Если бы было введено участковое землевладение вместо общинного, то крестьяне остались бы в чересполосном владении, а потому невыгоды остались бы те же самые. Конечно, поля стали бы лучше удобряться и обработка их стала бы совершеннее, но, с другой стороны, увеличение членов в одной семье и уменьшение в другой вызвало бы аренды земли у крестьян, причем возможна аренда полос, лежащих друг от друга очень далеко, что ведет к еще большей разбросанности участков, принадлежащих одному хозяину, чем это имеет место теперь“.
От частных лиц и землевладельцев заявляются следующие возражения против отмены общинного владения:
1) В северной полосе разнородность почвы и угодий; обстоятельство это так сильно влияет не только на общинную, но и на поместную собственность, что чересполосность ни при какой форме владения не может быть избегнута и точно так же заводится в частных запашках, как и в мирских полях; обыкновенный аргумент, приводимый против общинной разверстки, состоит в том, что полосы в пахотных полях нарезаются слишком узкие; но при разбивке полей на подворные участки то, что выигрывается в ширине, утрачивается в длине и вместо полосы в 100 саж. длины — 4 саж. ширины, получается квадрат в 20 саж.; в первом случае, при пахании, будет (считая примерно по 12 борозд на сажень) всего 48 поворотов, во втором 240, и, считая на каждый поворот сохи по одной минуте, будет истрачено лишних 192 мин. или 3 часа 12 мин. на оранье 1/6 десятины. Если же фигура участка выйдет неправильная, с острыми углами, или с клинообразным концом, или с извилистой кривой межой, то паханье таких мелких углов еще затруднительнее и употребление плуга на таких полях делается вовсе неудобным. Поэтому выдел подворных участков был бы возможен только в тех селениях, где почва ровная, и полный крестьянский надел на один двор, 10-15-20 дес, мог бы быть отведен к одному месту; в лесистых и болотистых местностях северной России таких селений немного.
2) Другой аргумент, будто бы при подворном владении полевые угодья остаются всегда в ближайшем расстоянии от усадьбы, имеет силу только при первоначальном отводе земли; впоследствии, когда число душ в одной семье увеличивается, в другой уменьшается, первая снимает, а вторая сдает свои земли или часть их в оброчное содержание, и тогда переезды с одной полосы на другую становятся еще длиннее и затруднительнее, так как пахарю приходится переезжать с сохой через чужие владения, где проезд ему может быть запрещен.
3) В черноземной и степной полосе вышеуказанное неудобство, разнородность почвы, отпадает; угодья, везде ровные по свойству почвы, могли бы быть отведены к одним местам в полном размере и правильными фигурами с прямыми межами. Но здесь представляется другое сильнейшее, можно сказать безусловное, препятствие к расселению жителей по отдельным участкам — это безводье. Как известно, в этом хлебородном крае недостаток воды так же чувствителен, как излишек влаги в северной полосе; все реки, ручьи, озера, пруды, самые ничтожные лужи заняты сплошным населением; береговые угодья, большею частью поемные, ценятся так высоко (не менее 25 руб. аренды), что приобретение их в собственность отдельными мелкими домохозяевами немыслимо; при значительной распродаже помещичьих земель крестьянам в Орловской и Курской губ. замечено, что землевладельцы продают только дальние поля, где нет воды, и что по этому самому крестьяне, даже и купившие земли в полную собственность, не селятся на них хуторами, а, владея ими как отхожими пустошами, остаются на жительство в селении и в мирском обществе.
4) Наконец, из южных губерний, новороссийских и других, также заявляется, что раздел полей на участки крайне затруднил бы содержание того значительного количества скота и овец, который составляет главное богатство сельских обывателей.
Против этих сомнений и возражений заявляются также, с другой стороны, положительные и еще более многочисленные отзывы о вреде общинного пользования, преимущественно, можно сказать даже исключительно, в том отношении, что частые в некоторых селениях Тверской и в других губерниях ежегодные переделы пахотных полей затрудняют удобрение почвы, — что, без сомнения, составляет самую вредную сторону нашего мирского землевладения. Но прежде, чем обвинять само учреждение в этом зловредном его действии, нужно рассмотреть, откуда, из каких побуждений вышел этот обычай и какими мерами он может быть исправлен и искоренен[45].
Мы видели, что в Древней Руси в черных вольных волостях семьи владели землей повытно, и когда в семье подрастали молодые мужики, то им предоставлялся выбор: или садиться на тягло, или уходить на заработки. Право на земли оставалось за ними; они им и пользовались, если земли было вдоволь и земля была привольная и если притом оказывались пустые, сдаточные выти, сиротские или вымороченные; в противном случае крестьянские дети уходили на промыслы и, оставаясь в обществе, признавались не тяглыми, а гулящими людьми, все-таки государевыми, но не пашенными, а промышленными крестьянами.
При этом порядке переделы избегались или, по крайней мере, производились очень редко. Сделались же они необходимыми и вошли во всенародный обычай от закрепления крестьян за помещиками и от податной системы, введенной правительством.
В тех местностях, где помещичья власть действовала слабо, заочно и где господа были неалчны, там крестьяне обыкновенно облагались оброком огульно, одним окладом на все селение, и в таком случае они переделяли свои земли очень редко, соблюдая по возможности, чтобы с тягла спускать столько стариков или сирот, сколько являлось новых хозяев принимать тягловые земли; поэтому в северной полосе, где преобладало оброчное положение, мирские поля делились на более или менее продолжительные сроки, обыкновенно от ревизии до ревизии.
Но были и такие господа, которые взимали оброк не по земле, нарезанной деревне, а по наличному числу рабочих душ; как только подрастал парень, приказывали его женить, зачесть в тягло и обложить оброком; в таком случае передел делался необходимым и совершался ежегодно по приказу.
То же самое и еще с большею настойчивостью проводилось в барщинных имениях средней полосы; каждый взрослый крестьянин выгонялся на работу пешую и конную, и хотя и можно было предположить, что мужик прокормится сам собой, чем Бог послал, без земли, но на коня надо было положить корм и пастбище, чтобы иметь доброконных работников; подростки 15-14-летнего возраста записывались в тягло, старики не спускались с тягла до преклонных лет. Переделы в таких имениях производились ежегодно для усиления рабочего состава барщины.
Итак, частые переделы были неотвратимые последствия помещичьей эксплуатации.
Подушный оклад также повлиял на раздел полей, но гораздо слабее и почти безвредно, потому что ревизии производились на длинные сроки и заставляли крестьян переделять земли только через 15-20 лет, что едва ли имело влияние на обработку полей и систему хлебопашества. Но как только исчезла главная понудительная причина — крепостное право, то и переделы начали сокращаться. Этот факт, едва ли не важнейшее и благодетельное последствие крестьянской реформы, свидетельствуется из всех великороссийских губерний без исключения.
Правда, он нигде еще (кроме одной Пензенской губернии) не принял вида общего мероприятия или формального постановления, но достаточно того, что почти из всех уездов и губерний показывается, что переделы становятся реже, что со дня выхода на волю крестьяне не делили своих полей и что во многих селениях состоялись приговоры о неизменном владении от ревизии до ревизии.
Вместе с тем все заявления, поступившие в правительственные комиссии, также свидетельствуют, что, признавая вред слишком частых переделов, нигде крестьяне не видят возможности и не признают полезным отменить переделы, безусловно, навсегда. В этом отношении отзывы волостей и многих управ так же согласны, как и мнения их о необходимости переделять поля на более продолжительные сроки.
За исключением некоторых голословных заявлений немногих землевладельцев, мы не встречаем серьезного предложения об отмене самих переделов; в принципе они признаются нужными, полезными, и возражения относятся только к злоупотреблению этим правом. Злоупотреблением признается раздел пахотных полей ежегодно или вообще на сроки менее 3 лет, ибо в таком случае унавоживанье при трехлетнем севообороте становится немыслимым; большая часть приговоров принимает сроки не менее 6 лет, т. е. двух севооборотов, или 15 годов, т. е. пяти севооборотов, или же от ревизии до ревизии.
На счет лугов и сенокосных угодий, напротив, ежегодные переделы допускаются, и это оправдывается тем, что во многих селениях на траву мечется жребий не по душам и тяглам, а по числу скота в каждом дворе; это число так изменчиво при частых падежах и неурожаях кормов, свирепствующих в России, что разверстка лугов по этому способу действительно оказывается более справедливою и равномерною. Наконец, относительно пастбищ, выгонов, ухожей нет и сомнения, что общинное пользование есть наилучшая система их эксплуатации и подворный раздел этих угодий был бы смертный приговор для крестьянского скотоводства.
Итак, сколько мы могли проследить настоящее положение вопроса об общинном владении в России, он представляется в настоящий момент, через 14 лет после освобождения крестьян, в следующих главных чертах:
1) Крестьяне стесняются двумя обстоятельствами — круговою порукой и частыми переделами пахотных полей. Против обоих этих стеснений в особенности протестуют лучшие домохозяева, расчетливые и трудолюбивые, и стесняются до такой степени, что составляют подложные приговоры о переходе на участковое владение для того только, чтобы избегнуть круговой поруки, оставаясь в действительности по-прежнему на самом деле в общинном пользовании и продолжая делить земли по душам и тяглам.
2) Относительно мирского порядка владения вообще, т. е. подушного или тяглового надела, передела полей в известные сроки, сенокосов ежегодно, и общинного пользования выгонами не только не обнаруживается противодействия, но, напротив, единодушное стремление удержать эти порядки с некоторыми только исправлениями. Формальных постановлений об отмене общинного пользования мы имеем только по 98 селениям и, кроме того, от 10,781 души Тульской губ. (где число селений не показано), что составляет в общей массе крестьян такую ничтожную дробь, что может быть признано полным отрицанием потребности такого перехода; всех селений в 31 великороссийской губернии считается 178,280.
Известно, что при введении крестьянского положения противники общины всего более настаивали на том доводе, что оно — положение — насильственно закрепляет мирскую связь, не допуская раздела на участки иначе, как по большинству 2/3 голосов, и задерживая, таким образом, в общественной кабале меньшинство рачительных домохозяев в пользу нерадивых, разгульных крестьян.
Так как во главе этой оппозиции всегда стояли и стоят поныне представители германского элемента, то мы не находим против их аргумента более убедительного, как пример той страны, откуда они черпают свои воззрения на русский быт.
В Пруссии и других областях Германии долго существовало правило, что выдел из общинного владения допускается по одноличному требованию каждого отдельного домохозяина; но в новейшее время право это было везде ограничено и отменено; разверстка общинных угодий в Пруссии, по уставу 1821 г. (Gemeinheitstheilung-Ordnung 7 Juli), допускается только по приговору большинства обывателей и запрещается вовсе по тем имуществам, которые предназначены для покрытия общественных расходов. В Баварии, по уставу 1 июля 1834 г., требуется большинство 3/4 голосов; в Бадене, Саксен-Готе то же самое большинство, как у нас.
Но, кроме примера немецких земель, мы можем привести из собственного нашего опыта данные, доказывающие, что опасения о притеснении меньшинства большинством не подтверждаются. Значительные покупки земель крестьянами, о коих мы выше упомянули, дали бы им полную возможность воспользоваться правом выхода из обществ независимо от приговора большинства, на основании ст. 143 общего положения или ст. 165 положения о выкупе. Между тем оказывается, что случаи такого выхода из мирских обществ очень редки; что покупатели не пользуются своим правом, не выселяются на хутора и пустоши, приобретенные ими в полную собственность, а оставляют эти купленные земли как бы в запасе, продолжая держать коренные угодья в общих мирских полях.
Из этого видно, что не большинство голосов препятствует разверстке общинных земель на подворные участки, а другие причины — бытовые и естественные: неудобство расселения на пустых землях, в безводных степях или топких болотах и вообще отвращение русского люда от односелия, одиночного житья[46].
Участковое или подворное владение имеет также в России своих представителей, и очень многочисленных: в Малороссии, в Юго- и Северо-западном крае, в остзейских губерниях и отчасти в белорусских.
Смешанное владение, участковое и общинное, мы находим также в губ. Херсонской, Киевской и в Бессарабии.
Вообще, характер землевладения начинает изменяться в юго-западной оконечности России, на тех рубежах, где русское крестьянское сословие встретилось с иноземными поместными и торговыми классами и подпало владычеству польских панов и евреев. Но сначала преобладание подворного владения очень слабое: в Полтавской, Черниговской, Киевской губ. хотя большая часть крестьян наделена подворно, но во многих местностях сохранилось и общинное пользование с переделами; хуторских хозяйств мало, местные жители опасаются одиночного поселения вследствие увеличившихся в последнее время преступлений, грабежей и убийств, в которых часто замешаны евреи. Поэтому селения в этих губерниях очень крупные: среднее число дворов в одном селении в Чернигове 104, в Полтаве 133, в Киеве 112; много селений в 1000—2000 ревизских душ; причем отдаленность наделов от усадебных оседлостей очень затрудняет полевые работы.
В Подольской и Волынской губ. общинный быт уже вполне заменяется участковым, и тут уже начинают проявляться и неизбежные последствия этой формы владения: раскол крестьян на разряды полных и половинщиков и эксплуатация беднейших домохозяев зажиточными. Во многих селениях внутренние распорядки сельских обществ, как бы протестуя против этого порядка, введенного польским дворянством, отменяют по существу подворный надел, формально для них установленный; крестьяне вследствие перемены в составе семейств не пользуются тем наделом, который им отведен по люстрации, меняют их с общего согласия, по приговору большинства обывателей; многие общества и селения переделяют земли по дворам ежегодно, смотря по рабочим силам каждой семьи. Таким образом, в этом крае русской земли, населенном еще чисто русским племенем, несмотря на вековое владычество инородческого поместного сословия, главные черты мирского, тяглового владения пробиваются сквозь форму подворного надела, введенного извне; неравномерность, установленная по закону, по возможности исправляется самими крестьянами, без спроса и ведома попечительного начальства, наперекор инвентарей и люстрации, узаконенных правительством, точно так, как в Великой России подушные разверстки, установленные самодержавною властью великих государей, заменялись тягловой, упорно сохраненной народом, по самовластному праву народных обычаев.
Но, как только мы выходим из областей русского населения, подворное владение принимает уже другой характер; оно делается уже не только формой, но и существом народного быта и проявляется, прежде всего, в порядке расселения. Крупные селения заменяются мелкими для большого удобства надела по участкам: в Гродненской губ. на 1 деревню в средней сложности приходится дворов 17, в Минской 19, в Могилевской 23, в Виленской 7 1/2 в Ковенской 6 1/2, наконец, в Витебской только 5,47. Односелье здесь становится правилом, сельско-общественный быт — исключением, переделы неизвестны; участковое владение разобщило крестьян как в житейских их отношениях, так и в аграрных их интересах. В тех местах, где вследствие положения 1861 г. крестьяне воспользовались правом принять по собственному своему усмотрению тот или другой порядок владения, они часто принимали общинную форму, но бессознательно; каждый хозяин, пишут из Могилева, захотел все-таки и в общине жить отдельно; не только землю, но и усадьбы разделили на столько участков, сколько взрослых мужчин в деревне, так что число дворов удвоилось и на каждый приходилось нарезать новые сады, огороды, дворы и поля.
Последствия подворного владения также уже обнаруживаются и во всем Северо-западном крае размножением безземельных батраков и малоземельных кутников; крестьяне также подразделяются на категории; полные хозяева из крестьян, точно так, как и помещики, принимают на свои земли жильцов, арендаторов, держат батраков; домохозяева выходят на полевые работы редко для важнейших хозяйственных работ, посева или уборки сена и хлеба; хозяйки, деревенские бабы, еще реже. Крестьянский быт все более и более сближается с поместным, и под обоими этими классами образуется третий — чернорабочий или, лучше сказать, чисто рабочий, потому что на него падает все бремя хлебопашества, между тем как крестьяне-хозяева, по примеру дворян-помещиков, все более отвыкают от личного труда.
Высшим проявлением участкового владения является в России Прибалтийский край, и оно здесь резко отличается от той же формы владения на юге России тем, что, по примеру Германии и по саксонскому правилу, крестьянский двор считается здесь нераздельным, замкнутым имуществом, переходящим по старшинству к одному наследнику (Geschlossener Bauernhof), между тем как в Малороссии и Юго-западном крае участки подлежат семейным разделам по французскому обычаю.
Прежде всего, при сравнении сельского быта остзейского с русским бросается в глаза резкое различие между размещением жителей; в лучшей части этого привилегированного края, в Курляндии, где дворянство искони отличается высшим образованием и аристократическим духом, крестьянские селения, сплошные жилища земледельцев, уже почти исчезли, как и в аристократической Англии; здесь, как и там, именитое дворянство, сплоченное в тесные родовые и родственные союзы, успело провести как главное основание своего могущества полное разобщение крестьянского сословия не только в социальном отношении, но и в житейском, аграрном. Здесь, как и в Англии, деревень, селений нет; только в одном еще уезде, Иллукстском, кое-где остаются небольшие группы отдельных дворов, носящих общее название.
Большая часть крестьянских хозяйств состоит из сплошных пашен и лугов, посреди коих расположена усадьба; в западной части Курляндии крестьянские жилища далеко рассеяны, нередко на одну и несколько верст друг от друга; иногда два-три двора расположены вместе, отделяясь большим пространством от всякого другого жилья. Средний нормальный размер подворного участка полагается в 40-60 десятин; по мнению самих крестьян-домохозяев, крестьянский двор должен иметь не менее 33 дес. и до 65. Такой участок (средним числом 50-60 дес), по оценке курляндского страхового общества, имеет стоимость от 2,500 до 3,000 руб. и требует оборотного капитала на содержание строений и хозяйственного инвентаря не менее 300 рублей.
Из этого видно, что состояние крестьян-собственников в Курляндии и по размерам, и по ценности их имуществ ближе подходит к русскому мелкопоместному сословию, чем к крестьянскому; крестьянский двор есть одноличное владение, состоящее в исключительном распоряжении одного хозяина и служащее местом жительства для домочадцев, родственников и посторонних обывателей, наемников и рабочих; между тем как в России он представляет только временное сожительство отца с детьми, пока последние не отделились. Социальное значение крестьянского двора или семейства выражается и в составе его: в великороссийских губерниях среднее число ревизских душ в одном дворе выходит 2,94, в Прибалтийском крае 9,44.
В Лифляндии, которая в культурном отношении стоит несколько ниже, крестьянские участки делятся на разные разряды: полный двор полагается не менее 25-30 дес. (Minimalsatz в 10 талеров), обыкновенно они больше, средним числом в 46 дес. Но так как и в прежние годы допускался свободный раздел дворов, то в Лифляндии рядом с полными участками образовались половинные в 13-15 дес. и в казенных имениях — мелкие, около 5-6 дес. В настоящее время разделы прекратились и крестьяне, следуя примеру рыцарства, также стремятся к закреплению земель и к замкнутости владения. Мелкие хозяйства постепенно падают от соперничества крупных и распродаются полным хозяевам, или помещикам; их хлебопашество и особенно выгон скота все более и более стесняется смежными владельцами, и округление крупных имений на счет мелких (Consolidation des Grundbesitzes) подвигается и здесь так же быстро, как и в Германии.
Полные хозяйства принимают все более значение поместной, господской запашки: при таком хозяйстве полагается средним числом пахотной и луговой земли около 22 дес, заросли, кустарника и лесу 13 дес, неудобной земли 11 дес; инвентарь крестьянина-хозяина состоит не менее как из 3-4 лошадей, 8-10 коров и соответствующего числа мелкой скотины, телят, свиней, овец; полевые работы производятся отчасти домочадцами, отчасти батраками, и при каждом крестьянском дворе держатся годовые рабочие, не менее двух семейств. Сам хозяин хотя и выходит иногда на важнейшие работы, но более для присмотра и поощрения других; главные же хозяйственные труды исполняются у таких крестьян, как и у помещиков, наемными работниками, годовыми и поденными. По отзыву лифляндского статистического комитета и местных землевладельцев, положение этого разряда крестьян настолько же удовлетворительно, даже зажиточно, насколько состояние мелких хозяев скудно и стеснено; большая часть этих последних не могут даже содержать рабочего скота и для своих надобностей нанимают лошадей от соседей за очень высокую плату. Этой черты достаточно, чтобы дать понятие о той разорительной эксплуатации, которая производится в среде крестьянства богатыми хозяевами над бедными, ибо отношение безлошадного хлебопашца к смежным доброконным хозяевам не может быть иное, как зависимое и униженное.
В Эстляндии отношение мелких крестьянских хозяйств к крупным еще сильнее. Первых (Lostreiberstellen) считается 9,917, вторых — 16,383. Но порядок населения в этой губернии отличается от других двух губерний Прибалтийского края; большая часть крестьянских дворов соединены в одно селение, а селения иногда очень велики, редко менее 5-10 дворов; отдельные подворные участки встречаются редко. Поля и луга обыкновенно нарезываются кругом деревни полосами, которые и состоят в потомственном пользовании домохозяев, но в чересполосном владении. Оплошных крестьянских участков было в 1867 г. 6,281, чересполосных 10,292. Полные крестьянские дворы имеют от 31 до 40 дес; мелкие от 3-5. Участки менее 3 дес. воспрещены законом (Minimum Gesetz).
Из этого краткого обзора положения участкового владения в этом крае, где оно наиболее процветает, можно представить себе полную картину его последствий и действий, картину, рисующую влияние этой формы владения в ее пользу, так как все сведения заимствованы от местных начальников и землевладельцев, приверженцев подворного и противников мирского надела.
Картина выходит с первого взгляда такая же красивая и веселая, как и наружный вид прочих европейских стран: с пышными господскими виллами и замками и с крупными крестьянскими фермами.
Остзейские экономисты и агрономы с чувством справедливой гордости описывают благосостояние своих крестьян-хозяев, исчисляя все выгоды их сплошного, полного и потомственного владения по праву первородства. Выгоды эти несомненны, но, с другой стороны, есть и неудобства, на которые они не указывают.
Во-первых, оказывается, что описываемое благосостояние относится только к высшему разряду полных хозяев и что в сравнении с ними мелкие хозяева находятся в положении очень стесненном и даже худшем, чем русские крестьяне, если справедливы показания, что у большей части из них нет лошадей; поэтому, чтобы судить не о достатке отдельных лиц, но об общем благополучии народа, нужно бы, прежде всего, вывести пропорцию между этим высшим разрядом и низшим.
Мы имеем эти сведения только по Курляндской губ., где против 214,564 крестьян оседлых показано 60,772, не имеющих земли.
Во-вторых, при исчислении крестьян-хозяев и описании их благоденственного житья, обыкновенно в реляциях остзейских властей смешиваются и подводятся под один итог крестьяне-арендаторы и крестьяне-собственники. Правда, при системе бессрочного и потомственного пользования эти оба состояния имеют в данный момент некоторое сходство; но сходство это непрочное и очень обманчивое. Если за землевладельцем остается право возвышать арендную плату, то все прочие гарантии сами собой бледнеют перед этим высшим правом, и обеспеченное благоденствие арендаторов может мгновенно, по воле лорда (at will of the Lord) или барона, превратиться в совершенно необеспеченное злополучие. Поэтому, чтобы судить опять по общим, а не по частным данным, нужно сличить число крестьян-собственников, выкупивших по сие время свои земли, с числом арендаторов, ожидающих еще соизволения землевладельцев.
В Лифляндии в 1871 г. было крестьянских дворов, проданных крестьянам, 7,080 (19,15 %) и в них земли 384,590 дес. (20,29 %); состоящих в аренде было 29,878 (80 %) и в них земли 1.368,869 дес. (79,7 %).
В Эстляндии из общего числа 26,300 крестьянских дворов и бобыльских мест продано было к концу 1871 г. всего 904, или 3,42 %, в Курляндии из 11,906 дворов продано 2,556, или 21,47 %.
Таким образом, огромнейшее большинство крестьян состоит еще по сие время на арендном положении и арендные их платежи возвысились в последние 6-10 лет на 10, 25 и 30 %.
Так как в этих привилегированных областях уступка надела совершается не в виде выкупа по нормальной цене, как в России, а на правах вольной продажи, то понятно, что по мере вздорожания продажных и арендных цен выгоды крестьянского участкового владения будут все более выясняться для продавцов-землевладельцев и делаться менее доступными для покупателей-крестьян, покуда, наконец, вся операция не остановится на известном разряде наиболее зажиточных домохозяев, между тем как все прочие будут признаны несостоятельными и неспособными к содержанию собственного хозяйства. В таком случае пропорция крестьянского благосостояния к крестьянскому неимуществу, хозяев-собственников к бобылям и чернорабочим, может еще сильно измениться, и для окончательных выводов о благих последствиях подворного владения надо еще обождать исхода этой поземельной ликвидации. Она должна неминуемо идти туго и медленно и под конец выключить из крестьянского домовитого быта еще большее число нынешних крестьян-арендаторов.
Несколько интересных указаний для сличения участкового владения с общинным дает нам история поселения немецких колонистов в России.
Известно, что по первоначальному плану правительства, изложенному в манифесте 1763 г. и в некоторых последующих узаконениях, поселение этих выходцев было устроено на началах германского подворного владения; земельный надел приурочен в семье — „дать земли каждой семье особо“, право владения предоставлено старшему, „только бы один из них (членов семейства) хозяином был“; наследование установлено в одних колониях по старшинству (майоратство), в других по меньшинству (миноратство).
Вскоре, однако, представились обстоятельства, изменившие эти предначертания: уже в 1770 г. появились чехо-морав-ские братства, бежавшие от гонения германской культуры, которые искали в России убежища не столько от религиозных преследований, сколько от аграрных притеснений немецких землевладельцев, и просили у русского правительства земель для своего водворения на началах общинного владения. Сначала так и было сделано, и первые колонии так называемых гутерцев основаны были в виде общин; но в начале настоящего столетия, по личным интригам и ссорам, община распалась, и в 1818 г. последовало распоряжение о разделе земель на семейные участки, согласно манифесту 1763 г. Вскоре, однако, обнаружились и неблагоприятные последствия нововведенного порядка. В одной из этих колоний (Радичев) обстоятельства были следующие: при первоначальном водворении им отведено было на 44 семейства и 99 ревизских душ 775 дес, что при общинном пользовании сами колонисты признавали достаточным; но когда последовал подворный раздел, семейств уже оказалось больше: в 1834 г. — 50, в 1841 — 69 и число душ возросло до 889. Семейные участки были разбиты на 43 отдельные дачи, лежащие чересполосно за тремя русскими селениями и в расстоянии 10-15 верст от усадьб.
С 1864 г. начались горькие жалобы и сетования колонистов о неудобстве подворного владения и ходатайства о возвращении к старому порядку; в 1842 г. они получили разрешение переселяться в Таврическую губ., но и там не ужились. В 1856 г. 40 семейств составили приговор „возвратиться к прежним порядкам общежительства“. Распродав свои хозяйства в колонии, купили близ города Орехова, в Екатеринославской губ., участок в 1500 дес, где они и водворились общиной. Но, по-видимому, это искусственное общежительство, пересаженное на новые места и перестроенное по произволу, все-таки не принимается, и колония, по новейшим сведениям, все более пустеет и распадается.
В колониях менонитов, Самарской и Саратовской губ., принцип посемейного надела также не был проведен в действительности; колонистские общества сами усвоили себе окончательно крестьянский общинный порядок пользования земель с его срочными переделами на наличное число душ, и правительство приравняло приволжские колонии к порядкам русского крестьянства, установив нормальный надел, в 1797 г. по 20 дес. на душу V ревизии, а в 1841 г. по 15 десятин.
Но особенно упорная борьба была между участковым и общинным наделом в колониях петербургских, которые должны были в глазах высшего правительства служить примером благоустройства и сельского домоводства и вместе с тем строжайшего применения начал, предначертанных в манифесте 1764 г.
Однако и здесь отвод всех угодий каждой семье особо, в одном обрубе, встретил непреодолимые препятствия; разнообразие почвы и многие общественный неудобства с самого начала затруднили размежевание участков; все общества протестовали против отвода усадеб в разбивку и приводили против этой меры бесчисленные возражения: одни жаловались на неудобства мест для жительства и строения, другие — на отдаленность водопоя, третьи — на стеснение выгона и прогона скота, четвертые — на трудность посещения церкви и школы из дальних усадебных участков, иногда лежащих за непроходимыми поемными полями; приводились также и возражения, что охранение отдельных участков от потрав слишком обременительно для особых хозяйств, и наконец, что возделывание диких земель, требующих провода канав, осушения болот, корчевания пней, каковые и были отведены петербургским колонистам, превышает рабочие силы многих семейств, одиноких хозяев и возможно только при дружных усилиях целого общества. Вследствие этого все петербургские колонистские общества распорядились своими наделами таким образом: а) усадьбы для целого поселения устроены были на одном сплошном участке по уравнительной разверстке между семьями; b) выгоны и лесные угодья оставлены в общем пользовании; с) пахотные поля разбиты на три клина, и каждый клин на несколько делов или жеребьев, из коих каждому домохозяину по уравненному разделу и переделу отводится пай или полоса.
В беловежских колониях Черниговской губ. аграрный быт немецких выходцев еще более приближается к русскому мирскому: колонисты приняли обычай выделять женатых сыновей в особые хозяйства и каждая семья подразделяет свой участок по мере образования из ее среды молодых семейств. В 1801 г., через 34 года после их водворения (в 1765 г.), неравномерное распределение первоначального надела дошло до того, что некоторые семейства владели 1/2 дес, другие — 85 дес, а 13 семейств вовсе не имели земли. Мельчание участков и обезземеление одних поселян шли рядом с округлением и распространением владений других и при потомственном пользовании угодья постепенно стягивались в одни руки наиболее зажиточных хозяев.
Число семейств уже значительно прибыло; в 1805 г. вместо 147 дворов, получивших при водворении по 30 дес, было их 194; главы семейств старожилов, считая себя представителями первобытных поселян, доказывали свое преимущественное право на полный 30 дес. надел и требовали дополнения участков до этого размера, оспаривая права младших хозяев; последние, напротив, настаивали на переделе всех земель по наличному числу семейств. Силы обеих партий были так равны, междоусобие так упорно, что правительство не могло их примирить, и в 1830 г. 131 семейство были выселены в Екатеринославскую губернию.
В рибенсдорфской колонии те же смуты и междоусобия.
Воронежский губернатор в 1832 г. доносит, что при размножении семейств, число коих возросло с 65 на 140, наследственные участки, делясь поровну между наследниками, дошли до крайнего измельчания; иные семейства, кои еще не так размножились, владеют землей в большом количестве, другие, числом до 30, дошли до крайнего мелковладения и такой бедности, что не могут оплачивать повинностей.
Хотя здесь правительство и приняло меры к восстановлению порядка колонизационного закона 1764 г., запретив раздел посемейных участков по указу сената 8 декабря 1848 г., но с обедневшими и обезземеленными семействами не могло ничего поделать и вынуждено было в 1852 г., после многолетней и бесплодной переписки, прибегнуть к той же дорогой и тяжелой мере, как и в других колониях, — к переселению 30 семейств на новые земли около города Ейска.
Всего более заслуживает внимания в истории этих колоний то обстоятельство, что в тех из них, в коих был принят с самого начала душевой надел или русская мирская организация с переделами, там все колонисты по прошествии целого столетия остались при земле; а, напротив, в тех, где введено было подворное владение и единонаследие, в настоящее время уже половина колонистов остается без земли, хотя первоначальный надел и был у всех равный и несмотря на то, что большое число этих переселенцев было уже переселено вторично на новые наделы — добавочные.
К первой категории относятся, во-первых, поволжские колонии чехов и моравов; они должны были получить по 15 дес. на душу, но вследствие разных недоразумений или злоупотреблений получили земли менее, чем следовало по нормальному размеру; несмотря на это, у них считается ныне в двух губерниях, Саратовской и Самарской, у 102,982 рев. душ — 871,411 дес, что составляет еще очень широкий надел с лишком по 8 дес. на душу, и безземельных считается всего 8 душ в 3-х дворах. К той же категории принадлежат болгарские и сербские колонии, которые ныне владеют на 46,000 душ и 17,491 двор 605,000 дес; между ними безземельных считается только 1,032 души.
Вторую категорию составляют колонии чисто немецкого племени, где введены были, хотя и не вполне усвоились, участковое владение и германские порядки наследования; там земельный надел был первоначально самый щедрый, по 60-65 дес. на семью, ныне же, по X ревизии, при 607,603 дес. всех колонистских земель крестьян, наделенных землей, 49,020 душ, 11,968 дворов; крестьян безземельных 25,739 душ, 6,280 семейств.
Просим заметить, что этот опыт обнимает целое столетие, что обезземеление целой половины немецких колонистов не может быть приписано недостатку земли, так как ее и ныне, по X ревизии, причитается на душу около 7 дес. на все население, и что из этого примера можно заключить, что хотя и при мирском владении безземелье и пролетариат неизбежно заводятся в известной пропорции (как оказывается в болгаро-славянских колониях), но не с такою быстротою, как при участковом владении с единонаследием, где, как оказывается в колониях немцев, пролетариат в течение одного века, двух поколений, достиг громадной пропорции — 1/2 всего населения[47].
Мы выбрали из истории нашей колонизации только наиболее крупные факты, могущие служить для пояснения нашего предмета. Из них мы выводим следующие замечания.
Большая часть колонистов, вошедших в Россию в царствование Екатерины II, как чехи, моравы, так и немцы, менониты, искали при переселении не столько защиты от религиозных преследований, сколько лучшего устройства своего земельного быта; они уходили именно от тех аграрных законов и порядков, которые в то время вводились окончательно германскими поместными сословиями и прославлялись наукой — как спасение рода человеческого, — от родоначального заповедного владения, применяемого к крестьянскому быту с такою же строгостью, как и к поместному.
Русское правительство, не угадав этих побуждений, думало, напротив, угодить выходцам и поощрить дальнейшую эмиграцию, приняв те же самые начала в основу своей колонизационной политики и узаконив их по манифесту 1764 г. Поверхностное изучение и беглое исследование германского сельского быта, чтение ученых трактатов и правительственных законоположений могло, действительно, ввести в заблуждение наших правителей того времени, алкавших просвещения, ибо всякая немецкая интеллигенция была на стороне этих принципов — замкнутого крестьянского землевладения и неделимости подворных участков.
Первые опыты расселения доказали неприменимость этих порядков к сельскому быту в России; многие колонии прямо отказались от отвода отдельных подворных участков; другие, „не протестуя формально, но сопротивляясь пассивно“, продолжали делить и владеть по старинным своим обычаям, подразделяя свои наделы на участки по мере размножения семейств и рабочих душ. Порядки эти все более и более приближались к русскому мирскому землевладению, но с тою разницей, что они не представляли никакого правильного исхода для восстановления равномерности, нарушенной разделами семейных участков, и что требования о переделах, возбуждаемых беднейшими хозяевами, отвергаемые зажиточными отцами семейств, приводили многие общества к смутам и междоусобиям.
В первой четверти XIX столетия, значит через 40-50 лет после водворения, расстройство некоторых колоний было у же полное или, вернее сказать, расстройству, обеднению и малоземелью одних семейств соответствовало обогащение других и процветание некоторых отдельных хозяйств. В Беловежском округе из 147 семейств, получивших в 1765 г. наделы по 30 десят., было уже в 1806 г. 13 семейств вовсе без земли и много с бобыльскими дворами, по 1/2 дес. В Рибендорфском — из 140 семейств оказалось в 1832 г. 30 в таком положении, что не могли уплатить повинностей.
Не находя исхода из этих замешательств, не видя возможности производить переделы и уравнения по участкам, находящимся в потомственном пользовании, русское правительство принуждено было приступить в немецких колониях, в этих крошечных обломках европейского мира, к той же самой мере, которая принимается в громадных размерах в Англии и Германии — к выселению беднейших обывателей на счет казны.
Таким образом, в России при первом опыте подворного населения и участкового владения обнаружились и все последствия оного; против замкнутого, нераздельного владения протестовали сами колонисты так живо и упорно, что манифест 1764 г., провозгласивший эти начала, не был исполнен и уступил место обычному праву — делимости участков между всеми наследниками. С другой стороны, этот порядок свободо-делимости имуществ при семейном и подворном наделе привел многие колонии, и не далее, как через 30-50 лет после их водворения, к крайнему измельчению поземельной собственности и неравномерности владений.
В Новороссийских менонитских колониях мы находим следующий образчик поземельной классификации домохозяев; получив при поселении равные наделы, они в настоящее время разбились на следующие категории. В 1867 году считалось:
|
|
| |
| Хозяев с полным наделом в | 65 | 1,715 |
| » " половин. " « |
|
681 |
| » " четверти. " " |
|
51 |
| Кутников, посел-х на запаси, землях с над. в 12 | 1304 | |
| Бобылей с одной усадьбой | 996 | |
| Безземельных крестьян | 1,363 |
Можно себе представить, какая должна быть общественная связь между семействами, владеющими 65 десятинами, и другими, не владеющими ничем[48].
Подводя итог этим разнородным сведениям и справкам, мы не видим, чтобы участковое владение, подворный надел имел бы сам по себе абсолютное преимущество перед мирским тягловым бытом.
Для полнейшего обсуждения этого вопроса нужно еще сличить мирское крестьянское владение с помещичьим. Так как главным вредом общинного владении признаются, и по всей справедливости, переделы, временное пользование, то мы здесь рассмотрим, насколько это неудобство устраняется при поместной, частной поземельной собственности и составляют ли они исключительную принадлежность мирского быта, — зло, присущее крестьянским общественным хозяйствам.
В предыдущих главах мы старались различить две системы помещичьих хозяйств. Одну мы назвали в тесном смысле хозяйственной, когда владелец самолично или через поверенного, но за свой счет и на свой риск эксплуатирует свое имение, и этот порядок мы признали, при известных средних размерах запашек, наивыгоднейшей и общеполезной формой землевладения.
Другая система есть арендная, съемочная. Ее-то мы хотим сравнить с общинным владением и указать, что она представляет столько же и такие же неудобства в отношении сельского и народного хозяйства, как и мирские переделы, и что если краткосрочность, необеспеченность владения составляет неодолимое препятствие в улучшении земледелия, то фермерское арендное хозяйство подвергается этим вредным влияниям столько же, как и общинное.
Главная черта их сходства есть та, что при обоих этих хозяйственных порядках пользование землей, культурой переходит в известные сроки из одних рук в другие, что при краткосрочности таковых оборотов, аренд или переделов временной владелец не имеет возможности делать затрат на удобрение и улучшение почвы, а напротив, находит прямую выгоду, перед наступлением срока сдачи, извлекать из почвы наиболее ценные и тяжелые продукты; одним словом, что как при арендной системе, так и при общинном владении производительность почвы, растительность лесов, сохранность строений и хозяйственного инвентаря недостаточно оберегаются временным хозяином, не имеющим в том прямого интереса.
Сходство это полное, и если противники общины считают себя вправе осуждать ее на том основании, что переделы препятствуют улучшениям сельского хозяйства, то на том же основании следует отвергнуть фермерство, арендование как таковую же или еще более зловредную систему полеводства.
Но это заключение было бы так же неосновательно, как и первое; фермерское хозяйство оказалось разорительным для страны и народа там, где оно было введено, как, напр., в Ирландии, заочно и самовластно корыстолюбивыми землевладельцами и оптовыми съемщиками земель, где допущены были краткие сроки, однолетние условия и полный произвол владельца в приеме и отказе арендаторов; мирские переделы оказались вредными там, где, по настоянию помещиков или по ослаблению сельского общества, они были производимы в неопределенные сроки и слишком часто, хотя надо заметить, что мирские переделы в России все-таки наступают гораздо реже, чем смена фермеров в некоторых странах Европы.
Но разность в том, что под влиянием справедливых жалоб фермеров в Англии, Бельгии, Голландии, Дании приняты были и принимаются еще ныне меры к ограждению их интересов, регулированию арендного права, между тем как в России произвол помещичьей власти в прежние времена и сельских обществ в настоящее время был неограниченный.
Из этого следует, что если мы применим к нашему мирскому быту некоторые правила, введенные в других странах для обеспечения временных владельцев, то мы этим отклоним большую часть вреда, причиняемого краткосрочным пользованием, и парализуем вредные действия мирского владения. Эти правила мы здесь исследуем.
Главное неудобство временного владения (все равно, арендного или мирского), как мы уже несколько раз говорили, заключается в том, что фермер или тягловой крестьянин, не зная наперед, когда ему будет отказано, не приступает к коренным улучшениям или, зная срок отказа, в последнее время перед истечением срока запускает хозяйство. Против этих двух зол принимаемы были многоразличные меры.
Самые обыкновенные способы, посредством коих расчетливые землевладельцы предполагают предупредить расхищение своих хозяйств и интересовать арендаторов в улучшении имений, есть, во-первых, удлинение сроков аренды, затем запрещение вывоза сена и соломы или обязательство держать известное число скота для позема, наконец, и установление севооборота, обязательного для фермера.
На этих главных правилах основано было в Англии, Германии фермерское хозяйство в XVIII столетии, и оно действительно процветало, удовлетворяя до известной степени обоюдно владельцев и фермеров и развиваясь повсюду, куда проникало германское, саксонское поместное сословие.
Первое из этих условий — долгие сроки, 6-12-18-летние аренды — обеспечивали арендаторов; последнее — обязательность удобрения и севооборотов удовлетворяло владельцев; казалось, ключ к соглашению их обоюдных интересов был найден, и эти два класса, сливаясь постепенно в один в Англии в первой половине нынешнего столетия, едва даже различались. Но в половине нашего века это согласие начало расстраиваться; мы не знаем, чему приписать это странное явление, но должны засвидетельствовать, по показаниям английских писателей и политических деятелей, что в новейшее время долгосрочные аренды и формальные контракты в Англии выходят из обычая, что они заменяются вольными съемками земель на одно слетье без всякого письменного вида и с отказом по предъявлению за 3-6 месяцев и что на этот пагубный переворот жалуются и сетуют все авторитеты науки и политики. Владельцы в свое оправдание приводят следующие доводы: что в наше время ценность недвижимых имуществ возрастает так быстро, что долгосрочное законтрактование для них невыгодно; что кроме нормального, постепенного вздорожания земель представляются еще мгновенные, непредвиденные колебания цен от провода железнодорожных линий; что при употреблении новейших удобрительных туков, гуано и других азотных удобрений, выгоняющих растения с особенной быстротой, долгие сроки совсем и не нужны для фермеров, так как они в один севооборот могут извлечь из почвы все ее производительные силы; наконец, они также опираются и на одно высшее политическое соображение: будто бы долгосрочное арендование поместий отчуждает собственников от сельскохозяйственных интересов, дает слишком большой вес временным владельцам-фермерам и умаляет настолько же влияние и значение землевладельцев в среде местного самоуправления.
Мы не беремся решить, настолько эти соображения верны; иноземцу очень трудно судить о таких сложных отношениях, как фермерские в Англии; но несомненно, что прежнее обеспеченное состояние английских фермеров было несколько расстроено в последнее время и что ввиду этого правительство и парламент вынуждены были приступить в другим мерам для ограждения их от самовластия собственников. Эти меры, различные в своих применениях, основаны, однако, на одном общем принципе, который можно формулировать так: арендатору, в случае отказа, принадлежит право вознаграждения за произведенные им затраты; и так как мы признаем это начало вполне применимым и к русскому мирскому землевладению, то и рассмотрим его с некоторою подробностию.
Это право вознаграждения, как ныне оказывается, существовало издревле в разных местностях Европы, правда, в очень мелких округах, где оно как будто ускользало от взимания поместных классов: в Ирландии в провинции Ольстер, где оно называлось tenant-right, в Англии в графстве Линкольншире, в провинции Фландрии под именем pachtersregt и в некоторых селениях Дании. Оно сделалось известно в современной литературе под именем ольстерского обычая только в последние годы, 1860—1870.
Существо ольстерского tenant-right состоит в том, что, какие бы ни были сроки и условия аренды, фермер, сдающий участок, имеет право требовать вознаграждения или от нового съемщика, или от самого владельца. Мы уже описали главные черты этой системы в главе об Англии; здесь мы постараемся объяснить, по каким причинам этот ольстерский обычай вдруг в новейшее время приобрел такую популярность, что сделался лозунгом современных сельских хозяев в Англии.
Долгосрочные аренды, как мы выше сказали, у же сначала этого столетия стали выходить из обычая; все прочие условия не обеспечивали фермеров, и хотя во всей Англии соблюдалось правило не отказывать арендатору, покуда он исправно платит аренду, но владельцы, пользуясь вместе с тем правом возвышать плату, могли во всякое время вытеснить съемщиков и этим правом пользовались широко[49].
Тогда-то сделалось известно, что в одном из округов Ирландии издавна введен обычай требовать от каждого нового съемщика good-will, вкупные или отступные деньги; сумма их установлялась по взаимному соглашению отъезжающего и въезжающего фермеров; она колебалась между 6-12 ф. ст. на ирландский акр лучшей почвы (1/2 дес), обыкновенно доходила до 20-30 1.; наконец, были примеры, что уплачивалось до 40 ф. отступных денег за акр: good-will, таким образом, почти равнялся продажной стоимости земель. Он поступал в пользу отъезжающего фермера, но вместе с тем составлял оценочный фонд для семейства нового съемщика, и в случае раздела фермы между членами семьи или выдела сыновей и братьев наследник, принимающий хозяйство, обязан был выплатить ту же сумму прочим членам в виде отступного.
В графстве Линкольншире tenant-right был несколько различен; фермеру при отказе предоставлялось подать счет произведенным им затратам на улучшение хозяйства, и новый съемщик, а за его несогласием, владелец фермы — обязан был вознаградить его за таковые расходы.
Из этих-то двух правил и извлечено было новое арендное положение, которое вошло в виде краткого очерка в Land-bill 1870 г. Оба они были утверждены законом; во-первых, право фермеров соглашаться о сумме вступных денег; во-вторых, обязанность нового съемщика или землевладельца вознаграждать фермера, сдающего аренду, за его затраты; затраты эти признаются или временными (temporary), покупка удобрительных туков и корма для скота извне, сверх у рожая и позема самой фермы, — или прочными (durable), напр. пахание подпочвенным плугом, удобрение жмыхами, мергелем, известкой, глиной, — или, наконец, постоянным, капитальным (permanent), к каковым относятся расчистка пашни из-под леса, осушение болот, лесонасаждение, устройство плотин, гатей, мостов и т. п.
Сумма вознаграждения, если она не определяется по взаимному соглашению, устанавливается третейским судом, а если и суд не приходит к единогласному решению, то иск восходит до центрального учреждения, Inclosure-Comission; комиссия наряжает посредника из местных жителей, который решает дело окончательно.
С другой стороны, собственнику предоставляется право встречного иска, но только против тех фермеров, которые арендуют земли по контрактам и на срок не менее 20 лет. От таких фермеров владелец может требовать вознаграждения за упущения, неисправное содержание строений или истощение почвы от недостаточного унавоживания.
Излагая эти правила в законодательной форме, Land-bill, однако, не делает их обязательными и ограничивается постановлением — «что по утверждению этого акта всякий контракт, лишающий арендатора права вознаграждения, должен считаться недействительным».
В бельгийской провинции, Фландрии, арендаторское право (pachtersregt) состоит в том, что фермер, сдающий аренду, получает вознаграждение: а) за солому и навоз, остающиеся на дворе фермы, б) за хлеба, стоящие на корню (récoltes en terre) и в) за удобрение, положенное в землю в предшествующие годы. Этот последний расчет делается различно по селениям: в одних фермер получает 1/2, стоимости навоза, употребленного в последний год, в других 1/3 в третьих по 21 франку за гектар, унавоженный в последние два года. Общая сумма этих платежей простирается от 70-80 фр. за гектар, если аренда сдается осенью, когда еще навоз не накоплен и яровые не посеяны, и до 400—500 фр. (около 160 руб. за десятину) весной.
В Дании существует такой же обычай; если размер вознаграждения не определяется по взаимному соглашению сторон, то назначаются посредники; они производят оценку улучшений, произведенных фермером, принимая в расчет, с одной стороны, сумму затрат, с другой — продолжительность времени, в течение коего арендатор пользовался арендой: суммы, употребленные за 30 лет до сдачи аренды, признаются все сполна погашенными приходом, и за них вознаграждения не полагается; затраты, сделанные за 10 лет, принимаются только в известных случаях, если предметы расходов были капитальные и так далее. Те же посредники облагают фермера и неустойкой, если будет доказано, что он запустил строения и истощил почву[50].
Мы привели эти иноземные примеры для того, чтобы указать, что арендная система имеет сама по себе, по своему принципу тот же характер, как мирское владение; она тоже ставит временного владельца на место собственника, тоже вводит в сельское хозяйство срочное пользование и внушает арендатору точно так, как и общиннику, опасение, чтобы произведенные им улучшения не успели бы принести ему ожидаемой пользы, не достались бы другому, постороннему лицу. Вредное их действие на земледелие бесспорно и одинаково. При отсутствии самого землевладельца арендование имений даже гораздо вреднее, чем мирское владение, потому что при последнем собственнике сельское общество всегда налицо и может соблюдать свои интересы, которые отсутствующему помещику обыкновенно неизвестны и чужды.
Значит, если мирское крестьянское земледелие в России так далеко отстало от фермерских хозяйств в Англии, то причину такой отсталости надо искать не в самом порядке владения, а в других соображениях. Главное из них то, что в Англии нравы и обычаи, свобода и образованность сдерживали отчасти помещичий произвол лендлордов; когда же в начале настоящего столетия этот произвол разыгрался, то восстания крестьян в Ирландии, ропот и жалобы фермеров в Англии заставили правительство принять меры к обузданию аграрного самовластия и ввести в законодательство новый принцип: обеспечение временных владельцев неустойкой в случае отказа.
Мы полагаем, что этот принцип может быть одинаково применен в России и к арендованию помещичьих частных имений, и к переделу мирских земель, и что справедливость и общая польза требуют, чтобы оба эти права, право распоряжения землевладельца и сельских обществ, были ограничены настолько, сколько нужно для охранения народного капитала, плодородия почвы от хищнической культуры частных лиц и сельских обществ. Требовать от крестьян, чтобы они ввиду собственной своей пользы и интересов народного хозяйства установили сроки и некоторые правила для переделов, совершенно справедливо; но в таком случае надо применить такую же меру и к помещичьим хозяйствам и также ограничить законом систему арендного хозяйства, столь же вредную, как и мирские переделы.
Это предложение, имеющее в виду регулировать равномерно частное и мирское земледелие, может быть, покажется многим дерзким нарушением права собственности. Но пора же, наконец, принять для суждения о правах и обязанностях одинаковые меры и весы для разных классов жителей, не называть посягательством на права одних то же самое, что признается пользой и нуждой для других, не провозглашать попеременно то принцип полной экономической свободы для высших классов, то необходимость опеки для низших. Общепринятая аргументация, будто бы попечительство правительства, вмешательство законодательной власти, руководство высших сословий необходимо для охранения народного хозяйства от растрат, — аргументация эта будет только тогда справедлива, когда будет приложена ко всем видам хищничества без различия сословий.
Крупные землевладельцы своей системой хозяйства способствовали столько же расхищению производительных сил, истощению почвы, сколько и наши крестьяне-общинники. В Ирландии, горной Шотландии, средней Италии, Испании фермерство оптовое, арендование при абсентеизме самих собственников разорили страну и народ. В России едва ли можно признать, чтобы помещичьи хозяйства велись благоразумнее, чем крестьянские; с уничтожением барщины сдача земель, и притом на самые краткие сроки, без всякого обеспечения, на одно слетье, сделалась преобладающей системой эксплуатации, и миллионы десятин частного владения переходят ежегодно из одних рук в другие несравненно чаще, чем мирские поля и луга.
Возлагать надежду на будущее, дальнейшее просвещение сельских хозяев для пресечения этого зла тоже не совсем основательно, хотя, без сомнения, многие из них, уразумев свои настоящие выгоды, и обратятся со временем к интенсивной культуре; но этим благим стремлениям будут все-таки противодействовать в России многоразличные причины: нравы и образ жизни имущественных классов, привлекающие их к столицам и большим городам, запрос людей образованных на разные службы, предприятия, казенные, общественные и частные должности. Поэтому едва ли можно надеяться, чтобы частные землевладельцы в нашем отечестве обратились скорее, чем крестьяне на Руси, к правильной агрономии и чтобы они отреклись от возлюбленного порядка экстенсивного (по-русски — распашного) сельского хозяйства, т. е. сдачи земель в арендное содержание, — порядка, оставляющего им полную свободу проживать беззаботно свои доходы, где и как им угодно.
Успехи английского фермерства не могут служить нам примером, потому что того класса сельских жителей, из коих набирались фермеры (мелкопоместные владельцы, распродавшие свои имения, младшие сыновья, исключенные из наследства), этого класса у нас нет, и едва ли он когда и образуется в стране, где вся масса народа наделена поземельной собственностью.
Точно так же ошибочно и предположение, часто заявляемое некоторыми нашими публицистами и повторяемое в бесчисленных статьях свода законов, что всякая внутренняя организация крестьянского быта разрешается «местными обычаями»; большая часть дел крестьянской расправы решается и перерешается не на основании каких-либо «местных обычаев», на которые ссылается закон, но без всяких оснований, по вдохновению и разумению присутствующих членов сельского общества и влиянию их начальников.
Поэтому нам кажется, что в интересах самого крестьянского самоуправления и для охранения и подтверждения коренных начал мирского быта нужно их внести в закон, и не в общих выражениях, какие приняты ныне: «что такие-то и такие дела решаются по местным обычаям» или: «что такие-то решения предоставляются распоряжению крестьян внутри обществ», но в более точной и полной форме, т. е. с объяснением, какие это обычаи и каким порядком они применяются внутри обществ.
Применяя вышесказанное к нашему предмету, земельному устройству крестьян, мы полагаем необходимым определить законом главные его основания, не для того, чтобы непременно требовать их исполнения, но для того единственно, чтобы иметь при суде и расправе по крестьянским делам норму для суждения о правильности или неправильности местных распоряжений.
Так, например, мы не признаем нужным определять сроки мирских переделов или порядки наложения тягла и увольнения с оного, но, с другой стороны, считаем необходимым установить правила:
что переделы полей производятся в сроки, установленные формальным приговором сельского общества;
что сроки, однажды установленные, не могут быть изменены таковым же приговором и что дела о новых переделах требуют решения высшей инстанции (волостного суда или присутствия по крестьянским делам);
что домохозяева, не удобрившие своих полос в течение последнего трехлетия перед переделом, могут быть изъяты из новой разверстки;
что никто из крестьян не может быть ни принужден к принятию тягла прежде 18 лет, ни принудительно уволен с оного прежде 60 лет, если сам не изъявит на то желание;
что вдовы и дети женского пола имеют право на выдел известной части, которая определяется раз навсегда мирским приговором, хранимым в волостном правлении.
Мы не продолжаем этого перечня разных предметов, подлежащих законному определению, потому что он вышел бы длинный, но хотим только указать, в каком духе и смысле должен быть редактирован этот свод гражданских прав и обязанностей нашего крестьянства; предоставить местным обычаям полную свободу высказаться в постановлениях самих сельских сходов, но потребовать от них, чтобы они действительно и положительно высказались, в форме определительного приговора, а не в виде случайного, частного решения, изменяемого ежедневно по прихоти и произволу. Установить некоторые самые общие нормы как пределы того круга действий, в среде коего сельские общества действуют самостоятельно, и такой нормой считать распоряжения, явно нарушающие пользы и нужды отдельных членов, как, например, оставление вдов и сирот без помощи и призрения, или отнятие земли у рабочего мужика, или принуждение дряхлых и убогих людей держать землю для исправления повинностей. Наконец, дать руководство, твердую основу самим крестьянам для их суда и расправы. Сколько нам известно, настроение большинства сельских обществ, этот недостаток положительного руководства есть предмет их неусыпных сетований и смущений; они стесняются не излишней регламентации, а, напротив, отсутствием всяких правил и законоположений, всякого точного указания их подсудности и порядка рассмотрения их дел, исков и тяжб. Нам никогда не случалось от них слышать жалоб на излишнее или докучное вмешательство посторонних людей или начальников в их сельские расправы, но, напротив, постоянно слышим заявление, что они не могут найти суда и расправы по своим делам, что их пересылают с инстанции в инстанцию без окончательного решения, часто и без всякого ответа, отсылая их в последней крайности к своему сельскому начальству или сходу, который предает дело Божьей воле.
И, по правде, никто в этом не повинен, ни присутствия и инстанции, отклоняющие дела, ни сельские власти, оставляющие их без внимания или решающие их наобум, потому что ни те, ни другие, ни даже сами истцы и ответчики не ведают, что такое те «местные обычаи», которые преподаны нашим законодательством как единственное и высшее руководство крестьянского судопроизводства по гражданским правам.
ГЛАВА XV
Колонизация
править
ОТДЕЛ II
Переселения в России
править
Различие между переселениями в России и колонизацией в других странах. — Общая характеристика русских переселений; главные их направления — в Древней Руси, в XVIII столетии, в новейшее время. — Немецкие колонии. — Колонизация Донской области. — Калмыцкая степь. — Поселения на Кавказе. — Кубанская область. — Новейшие эпизоды переселений в Пятигорском уезде. — Ставропольская губерния. — Настоящее положение русских поселений на Кавказе. — Башкирские земли и Зауралье. — Киргизская степь. — Этнографические и климатические отличия этого края. — Хищническая культура. — Грубая эксплуатация земель инородцев. — Главные вопросы при устройстве колонизации в России: нужны ли регламентация переселений, выбор местности для поселений, направление современных переселений? — Какую следует принять систему колонизации в России? — Нормальный размер наделов для колонистов. — Продажа земель под новые поселения. — Необходимость кредита. — Заключение об общем значении колонизации в России.
правитьПереселения в России имеют иной характер, чем в других европейских странах, где они происходят в виде эмиграции, т. е. выхода из отечества, как, например, в Германии, или перемещения из одной части света в другую, из метрополии в дальние, трансатлантические колонии. У нас переселения имеют некоторое сходство с колонизацией в Соединенных Штатах в том отношении, что свободные территории, куда направляются колонисты, в Америке, как и в России, примыкают одни с запада, другие с востока к коренным областям и составляют с ними один сплошной материк; но и с тем различием, что американская республика большею частью населяется эмигрантами из других стран и наций, между тем как в России главная масса переселенцев набирается почти исключительно из внутренних губерний, великороссийского и малороссийского племени.
Колонизация в Европе имеет более характер эмиграции, т. е. выхода, которому соответствует в Америке и в Австралии имиграция, т. е. водворение, поселение, а в России переселения были издревле и остаются до сих пор явлением внутреннего народного быта, имеющим значение простого перехода из одних мест жительства в другие, и притом — в края, не представляющие большой разницы с климатом и почвой коренных областей.
Казалось бы, что при таких условиях, имея, с одной стороны, в середине государства довольно густо населенные местности, где при сильном развитии помещичьего элемента крестьяне издавна стесняются малоземельем, а с другой — громадные пространства пустых и диких земель, русское правительство должно было находить прямые выгоды в перемещении жителей из центра страны в ее окраины. Но, стесняемое крепостным правом и паспортной податной системой, оно не могло действовать на этом поприще последовательно и систематически. По временам у нас пробуждалось чувство внезапного попечения о населении юго-восточных степей, вызывались иностранные колонисты, предлагались земли в Самаре, Сибири казенным крестьянам, но как только переходы эти усиливались, то возникали опасения, большею частью с полицейской и фискальной точки зрения, и благие начинания прекращались.
Между тем в действительности, наперекор всем запрещениям, без спроса и ведома властей, переход русских хлебопашцев, рыболовов и других черных людей происходил постоянно из века в век, по одному и тому же направлению — с запада на восток, со времен Ярослава и новгородской вольницы до наших времен, в период вольного перехода, как и во времена крепостного права. Полицейские запрещения и помещичьи расправы имели только то действие, что часть переселенцев погибла от преследований и казней за бродяжничество и что другая, притом большая часть, поселилась без ведома правительства и долго укрывалась от всяких повинностей и распоряжений начальств.
В настоящее время одно из препятствий к правильной организации переселений устранено — это крепостное право; другое, податная система, подлежит неминуемой и близкой реформе. Мы полагаем, что пришло время обсудить и вводить правильную колонизацию и что эта мера является неизбежным последствием тех начал, которые приняты в основание крестьянской реформы.
Действительно, никакое поземельное положение, никакие аграрные законы не обеспечивают ни культуры страны, ни благосостояния народа, если они, имея в виду настоящие пользы и нужды, упускают из виду будущие потребности. Поземельный надел, все равно подворный, подушный или тягловый, соразмеряется только с наличным числом и наличными силами одного поколения. Предполагая, что немецкая гуфа или русский душевой надел и соответствует настоящему составу сельского населения, нужно предвидеть, что затем вскоре обнаруживается насыщение и далее пресыщение страны — или, наоборот, что по мере осушения болот, расчистки лесов, распашки лугов и выгонов площадь культурных земель так расширяется, что подворные и подушные участки, а равно и помещичьи запашки превышают рабочие силы местного населения.
Эти два явления совершаются именно в настоящее время в России и указывают, что наступает время введения общей системы колонизации. Среднее годовое приращение жителей составляет с лишком 1 % населения (1,12 % и 1,14 %) и поэтому равняется 800 или 900 тыс. прибылых душ в год; в центральной России период пресыщения уже наступает. С другой стороны, полудикое хозяйство наших восточных провинций отживает последние свои дни; кочевые инородцы беднеют, стада их вымирают, и они сами ищут поселян и покупателей на свои земли; новей, целины остается мало, залежное хозяйство изнывает. Казаки, башкиры, калмыки со своими наделами в 30, 50, 60 десятин на душу не находят рук для их обработки и, отставая понемногу от кочевого своего быта, не пристав еще к хлебопашеству, открывают для русских поселений необъятное пространство в несколько миллионов десятин.
Мы рассматриваем переселения в России только с этой точки зрения, как средство для постепенного уравнения земельных наделов и правильного размещения населения, как дополнительную меру к положениям, даровавшим русским обывателям недвижимую собственность, и полагаем, что надо обращаться бережливо с этим запасным фондом народного хозяйства, не расточая его иностранным колонистам, полудиким инородцам и лицам, уже владеющим другими имуществами, но сохраняя его неприкосновенно для поселения тех обывателей, которые вытесняются приращением населения и малоземельем из родных первобытных своих мест жительства.
В предыдущих главах мы уже объяснили, что большая часть России заселилась не одновременным вторжением и завоеванием, как европейские страны, но постепенным передвижением коренного славянского племени на восток, где оно встречалось и отчасти сливалось с инородцами финской и татарской расы.
Водворение это было мирное и не сопровождалось ни насилием, ни вытеснением туземцев, ни отнятием у них земель, и это именно и отличает развитие и основание русского государства от истории других стран, от нашествия варваров в Европе, от порабощения чернокожих в южной Америке и истребления индейцев в Соединенных Штатах. Русские насельники никого не истребляли, никого не вытесняли, занимали только пустые земли и, поселяясь среди инородцев, постепенно их поглощали, налагая на всех печать своей народности и подданства русскому царю. Движение это происходило не сплошными массами; примеров, чтобы целые селения и волости поднимались на переселения одним разом, очень немного в древней и новой Руси. Русские колонисты шли артелями, товариществами, без оружия, с косой и топором, но шли неудержимо и безостановочно по одному и тому же направлению — на восток.
Эта тяга русских поселян с запада на восточные окраины тем более замечательна, что она искони резко противоречила направлению всех правителей и государей, которые, напротив, все тянули на запад, тягались с Литвой, Польшей, Швецией, прорубали окна в Европу, между тем как их верноподданные без их спроса и ведома и, главное, без их помощи, а иногда и под страхом казни за самовольные захваты, завоевывали им одно царство за другим, расширяя пределы русских земель до Ледовитого моря и Восточного океана.
Известно, что первыми колонистами в России были новгородцы, и первое поприще их действий — Крайний Север: Вологда, Архангельск, Пермь и Вятка. Тут они встретились с инородцами, туземными племенами, сначала финскими и далее с лопарями, зырянами, самоедами; но встреча их была, по-видимому, очень мирная: что русские не вытесняли и не истребляли инородцев, это доказывается тем, что местное наречие русских в Архангельской губернии приняло много слов из финского языка и что черты лица их носят следы смешения с финским обликом; но, с другой стороны, в общественном отношении они совершенно покорили себе этих туповатых и малорослых дикарей и присоединили их с древнейших времен бесповоротно к русской земле, без всякого содействия войска и правительства.
Немецкие филологи (Кастрен, Шифнер), отыскивая с особым рвением следы финской расы, прямо свидетельствуют, что лопари и финны окончательно поглощены русской национальностью и что следы финского происхождения отыскиваются только в отдаленной Мурманской области, где эти инородцы еще живут особняком, в полудиком состоянии.
С IX и до XIII века колонизация, по-видимому, придерживалась преимущественно Северной Двины и ее притоков, но постепенно начала уклоняться на восток к верховьям Волги и к бассейну Камы. Тут она встретила на своем пути более развитые племена и организованные общества; тут жили равные осколки прежних сильных племен татарского и монгольского происхождения, также народы югорские, вогулы, остяки, с которыми новгородцы воевали долго — с X по XIII столетие; наконец, на крайних пределах северо-востока еще держалась Пермь, некогда могущественная Биармия, куда ходили те же новгородцы по торговым своим делам, за пушным товаром.
В этих первых опытах русской колонизации все загадочно, смутно, почти баснословно; само происхождение и национальность многих туземных племен, как-то: чувашей, неопределенно; на этом рубеже Европы и Азии, по-видимому, селились, осаживались все отсталые племена и орды передвижения народов, татары, монголы, чухны, югры; некоторые из них еще славились преданиями своего исстаринного богатства. Новгородцы выносили из Заволжья и Урала баснословные рассказы о богатырях великой Биармии и их сокровищах.
Также неясно, какого рода были сношения Великого Новгорода с этими инородческими областями: Югрой, Биармией, Заволочьем. Хотя в летописях и упоминается о походах новгородцев в эти страны, о покорении Заволочья, Перми, но вопрос в том, каким порядком совершались эти собирания земель: официальным, государственным или частным?
Нам представляется, что они происходили так: на новгородском вече возникали смуты, конец вооружался на конец, улица на улицу, и так как по древнему и новому русскому порядку сходок разногласия разрешаются не большинством голосов, но побиением и изгнанием одной из сторон, то, вероятно, из партии слабейшей, разбитой на вече, после того как многие из них были убиты и спущены в Волхов, другие искали спасения в бегстве и уходили из-под власти своих вечевых противников. Из них образовались ватаги, артели, станы выходцев, которые сначала шли на север по Двине, где почти все земли были пусты и свободны; потом, услыхав про богатства страны по ту и другую сторону «увалов» (Урала), направились к ней вслед за новгородскими же торговцами, издавна промышлявшими в этих краях. Большею частью это была вольница с буйными разбойничьими нравами; они шли «без Новгородского слова» искать нового жилья, опасаясь возвратиться па родину, откуда их вытесняло вечевое большинство; на Волге и ее притоках они строили ладьи, так называемые укшуи и, спускаясь на них по матушке-реке, грабили города болгарские, перехватывали караваны, шедшие из Каспия вверх в Сарай и Болгары; разоряли целые области, но также и заводили свои новые городки и слободы.
В 1170 г. новгородские «укшуйники» утвердились на земле Камы и основали город Хлынов, нынешнюю Вятку. Новгород несколько раз пытался утвердить свое владычество на самом Урале, в 1193 г. ходил оружием против своих пермских и югорских данников, но походы эти, тянувшиеся до XV столетия, были большею частью неудачны.
В особенности способствовало колонизации северовосточных окраин нашествие татар. С водворением татарского ига к новгородцам присоединились и выходцы из средней России, из Ростовской и других областей; спасаясь от татарских разорений, от поголовной переписи и вымогательств ханских баскаков и численников, сельское сословие средней Руси потянуло на восток по путям, проложенным шайками и ватагами первых колонистов. Но эти переселения имели уже более мирный характер, чем первые. Вятка оставалась долго и остается поныне представительницей своевольного новгородского духа; она долго служила притоном всех русских беглецов, управляясь атаманами и выборными, и отзывалась на призыв всякого, кто сулил ей добычу и деньги. На юг и восток от Вятки, в Перми, Самаре водворялись более кроткие обыватели средних областей, земледельцы, отыскивавшие не добычу, а привольные для хлебопашества угодья.
Таким образом, во все это время, до свержения татарского ига, переселения имели в России одно направление -- на северо-восток и один характер частной предприимчивости, без всякого вмешательства правительственных властей.
В XV столетии московские государи начинают уже регулировать переселения, стараясь обратить их в свою государственную пользу: в Казанской области поселяются служилые люди, которые должны служить оплотом против финских и татарских племен среднего Поволжья, строятся города Цивильск, Уржум, Санчурск. На юг от Москвы тоже выводятся оборонительные линии поселений; в первой половине XV столетия мы находим уже в летописях казаков рязанских.
Далее, по мере вытеснения и усмирения татарских орд, крымских, кубанских, ногайцев, киргизов, калмыков, переселения все более поворачивают на юг. От правительства устраиваются большие линии украинских городов, но далеко за черту этих официальных поселений служилых людей проникают новоселья черных людей, беглых и бродяг. В самом краю степей, в Тмутаракани, основывается столица русского бродяжничества, такой же притон своевольной колонизации, как Вятка на севере, куда бегут со всех сторон московского царства крепостные люди, опальные дворяне и последователи старой веры.
Наконец, в исходе XVII и в начале XVIII столетия передвижения эти достигают высшей силы. Числовые показания правительства, как ни старались местные власти преуменьшить эти беспорядки, свидетельствуют, что целые массы народа были в бегах. По показанию военной коллегии, в 1728 г. считалось беглых из призывных рекрут 198,876 человек. В 1742 г. в двух губерниях, Белгородской и Воронежской, показывалось в бегах 10,423 человека.
В это время владычества при русском дворе шляхетства, баронства и знатных персон крепостное право свирепствовало люто; русские люди бежали во все стороны, даже в Литву, Польшу, Лифляндию, Турцию и Малую Азию под предлогом раскола, но более для избегания крепостной кабалы.
Но главное направление новгородских выходцев было на восток, на Волгу и Каму. Астраханские степи сделались главным притоном этих бродяг, которые сами себя называли «сходцами», потому что они за собой никакой вины не считали и не думали покидать родину или выходить из подданства русского царя — а только «сходились» из внутренних губерний в известные пункты, где житье было особенно разгульное. Так, одним из этих пунктов считалась большая слобода (если не ошибаемся) на Иргизе, которая носила заманчивое название «Разбалуй-городок». В 1745 году сенат пишет указом 19 марта, «что подлых людей бежавших велено выселять в Петербург» (какое разумное и благодетельное повеление — переводить людей из страны виноградников и бахчей в царство тундр и болот!), «но что оные подлые от той высылки бегут из Астрахани в Персию и басурманятся, также в степи на кубанскую сторону, и за Яик на бухарскую сторону, и там, промыслом звериным питаясь, зверски в отчаянии живут».
Это отчаяние тронуло кроткую императрицу, и в том же указе отменено переселение в Петербург, а вместо того поведено отводить на Волге пустые места, «которые никакой пользы, будучи пустыми, не приносят, а поселенные во всяком случае потребны». Sic!
Тогда направление переселений опять несколько уклонилось на север; от правительства предложены были казенные земли пермских заводов, и по первому объявлению о том в Астрахани тотчас объявилось 3000 беглецов, которые изъявили желание селиться у заводов и самохотно обязались платить подушный оклад в 40 алтын.
Это доказывает, что «подлые люди» были в душе вернейшие подданные русских государей, что они проживали зверски в бегах по отчаянию от лютых преследований и с радостью возвращались под закон, как только открывалась им возможность.
Но поселения на пермских заводах вскоре оказались таким же обманом: несчастных сходцев приписывали к заводам, заставляли ставить руду, отдавали во временное или бессрочное владение частных промышленников, — и движение опять направлялось на юго-восток. Во второй половине XVIII столетия Астрахань сделалась обетованной землей для людей, искавших вольности. В 1757 г. в Тамбовском и Козловском уездах крестьяне поднялись массами для переселения в Царицын и Камышин; они уходили открыто, забирая лошадей и пожитки и уводя за собой свои семьи. Носились слухи, что беглых велено приписывать к какому-то шелковому заводу, состоящему под управлением какого-то комиссара-полковника Пару буча!! 13 января 1758 г. разослан был указ ловить разносителей этих ложных слухов, «которые ласкают вольностью простой народ».
Около того же времени усилились и переселения в Оренбургский край. Губернатор Неплюев в 1744 г. доносил, «что вся Исетская провинция населилась в последние 50 лет русскими бродягами, гулящими людьми, и как значительно небезызвестно большею частию помещичьими людьми».
Многие из них уже пользовались на новых местах правами гражданства, в то время как иски и переписки об их отыскании и возвращении все еще продолжались на прежних местах их жительства. В оренбургских крепостях числилось в 1741 году беглых, записанных в оклад и службу, 5,154 души мужского пола, а через 6 лет при новой переписи их оказалось вновь прибывшими еще 711 человек. Большая же часть скрывалась в безызвестном отсутствии в башкирских и ме-щерякских степях.
Когда возник вопрос о возвращении их на родину, то Неплюев докладывает, что в его губернии «исполнить это некем, ибо в них большая часть беглых наберется». Вследствие требований Неплюева, указом 27 июля 1745 г. правительство отступилось от своих распоряжений о возвращении беглых и постановило не возвращать вовсе тех из них, которые ушли до ревизии 1719 г., а тех, которые записались в казаки, хотя и после 1719 г., так и оставить на месте их жительства, в казаках.
Это распоряжение было первое действие колонизации оренбургского и уральского края, и вскоре оказались выгоды этой новой политики. Беглецами и сходцами оживились горные промыслы, ими же держались и крепости оренбургской линии, отражались разбои башкирцев, распахивались дикие и привольные ковыльные степи; на юге, в Астрахани, Пензе такие же городки и слободы охраняли русские земли от кубанцев, киргизов и других инородческих шаек. По предложению того же разумного администратора Неплюева, и сами инородцы, принявшие крещение, поселялись особо и оседло на самарской луке, около Ставрополя, посреди русских поселений.
Таким образом, мы видим, что уже в половине XVIII столетия высказывалось ясно одно из тех направлений, которым следует непреложно по настоящее время русская колонизация, — именно на юго-восток к Астрахани, Оренбургу и вплоть до Каспийского моря и Кавказских предгорий.
Другой главный тракт переселений был по Каме на Урал. В 1731 г. Анна Иоанновна дала указ, что пригороды Казанской и Симбирской губерний были населены предками ее величества и что ныне повелевается устроить две закамские линии, старую и новую. Старую вести от Волги у пригорода Белый Яр на Яик, к селу Троицку, а новую южнее, через Пензу и Саратов на Царицын. В то же время приняты были меры об отводе земель по Каме и ее притокам служилым людям, о военных поселениях драгунских, рейтарских и мушкетерских полков; рядовому пехотных полков отводить по 20 десятин, конному по 55 десятин.
Но все таковые благие начинания были прерваны, как известно, Пугачевским восстанием. В конце XVIII столетия и царствования Екатерины мирная колонизация Закамского и Заволжского края вовсе прекратилась; волнение умов, неповиновение и частые бунты заводских крестьян, строптивость казаков и бродяжничество всего населения заставили правительство приступить к другим мерам для колонизации и в других полосах России.
Для заселения новоприобретенного Новороссийского края положено пригласить иностранцев, и во все царствование Екатерины иностранная колонизация составляет предмет постоянных и исключительных забот правительства.
Мы не будем здесь описывать этого эпизода колонизации в России, потому, во-первых, что оно исследовано подробно и основательно в замечательном сочинении г. Клауса «Наши колонии», на которое мы уже ссылались в гл. XII и из коего заимствуем и нижеследующие сведения; во-вторых, и потому, что не видим, чтобы эти мероприятия и все попечения русских государей о привлечении колонистов-инородцев имели бы прочный успех. Иностранные поселения, очевидно, не пустили корней в русской земле, несмотря на хозяйственное преуспеяние многих из них; благой их пример вовсе не подействовал на туземное русское население; наши мужички ничего не заимствовали от колонистов, а, наоборот, колонисты многое переняли из сельского быта и мирской организации русских селений. Наконец, что всего замечательнее, мы видим именно в настоящее время, что по прекращении льготы от воинской повинности немцы и моравы поднимаются массами, целыми обществами и волостями, бросают свои земли и переселяются в Америку и Австралию. Это все означает, что иностранные переселения не имели в России социального значения, что они не образовали новых сограждан в нашем отечестве, как в Америке, где немцы вполне сливаются с англо-саксонцами, и что все это движение было поверхностное, случайное и временное, вызванное щедрыми льготами русского правительства и желанием избегнуть военной службы.
Но мы, однако, должны коснуться истории немецких колоний в одном отношении, чтобы подтвердить мнение, изложенное в предыдущей главе, — что даровой надел землей простых поселян, как и даровые концессии крупным собственникам, влияет вредно на поселения, дает им характер временного пользования, а не прочной оседлости, и как в прочих странах, так и в России, более повредил колониям, чем содействовал их благосостоянию.
Эта система колонизации была объявлена в России торжественно и всенародно манифестом 1763 г., и для привлечения желающих правительство не поскупилось на щедроты: оно приняло на свое иждивение не только дорожные расходы и путевые деньги, но и прокормление переселенцев, и свободное их квартирование в течение полгода; далее, обещало им отпуск заимообразно, но без процентов, на 10 лет суммы, потребной на обзаведение, вспоможения по мере каждого состояния, кормовые деньги до намеренного им места, наконец, и полную льготу от податей и повинностей на 30 лет — «никаких податей ни платить, ни службу ни служить» (манифест 22 июля 1763 г., ст. 3 и 6). Как из этого видно, правила, обнародованные в 1763 г., совершенно соответствовали той колониальной политике, которая в то время принята была в Европе, а именно системе дарового надела со значительными привилегиями, системе, впоследствии оказавшейся бесплодною и вредною и ныне повсеместно отвергнутой.
В следующем 1764 г. изданы были дополнительные правила к манифесту: 1) назначены местности для водворения колонистов по Волге до Царицына, по Медведице и Хопру, от Хопра вверх по Дону до Битюга, также земли Пензенской провинции до Саратова; 2) переселенцев водворять округами, округи занимать «наподобие циркула», рассчитывая на каждый округ по 1,000 семейств поселенцев, примерно в 60-70 верст окружности; 3) дать земли каждой семье независимо от числа душ по 30 десятин. Пунктом 4) постановлено очень важное правило: места для поселения располагать так, «чтобы некоторую часть угодий оставлять впусте для будущих детей, дабы они, пришедши в возраст и женясь, сами хозяевами быть могли».
Это последнее распоряжение, по-видимому, ясно указывает намерение законодателя обеспечить земельным наделом и грядущие поколения. Но вслед за этой статьей постановляется другое правило, лишающее ее всякого значения, — «наследуют по закону только меньшие сыновья (миноратство); если меньший сын к хозяйству негоден за малолетством или в какой-либо другой неспособностью, то оставить на волю отцовскую, а если отец при жизни не распорядился, то начальство назначает опекуна или же передает участок ближайшему родственнику из тех, которые земли не имеют». Наконец особой статьей постановлено, что ни хозяева, ни их наследники не могут ни продать, ни заложить, ни даже разделить своих участков.
Таким образом, в этих двух узаконениях сопоставлены две цели, исключающие одна другую: благое намерение наделять поземельными участками прибылое население и установление единонаследия и заповедного владения, а так как при последнем порядке число безземельных детей прибывает ежегодно, то вскоре и оказалось, что запасных участков уже более не было и «что, придя в возраст и женясь, они хозяевами быть не могли».
Понятно, что из таких противоречащих правил должны были возникнуть большие недоразумения: в одном параграфе правительство как будто обязывалось наделять всех будущих детей, в другом исключало из наследования всех сыновей, кроме младшего, и запрещало делить участки.
В тех колониях, которые подчинились этим правилам, вскоре возникли смуты: обделенные дети требовали отвода новых земель; коренные домохозяева отказывали им в разделе своих участков; те и другие были правы; междоусобия, возникшие по этому поводу, расстроили многие колонии, и правительство не нашло другого средства им помочь, как переселять их на новые места с значительными убытками для казны и для самих переселенцев.
Поволожские колонии, состоявшие большею частию из чехов и моравов, по-видимому, с самого начала уклонились от этих немецких порядков, пересаженных с Эльбы на Волгу, и распорядились, как и русские мужички, «по-своему» — устроили общественное управление, наделили односельцев по числу душ и производили переделы для уравнения домохозяев, так что правительство принуждено было отступиться от заведенного порядка подворного надела и установило в 1790 г. нормальный надел по 20 дес. на душу, а в 1840 г. по 15 дес. — С тех пор благосостояние земледельцев стало быстро возрастать, и уже в 1808 г. официально засвидетельствовано, что между поволжскими колонистами не было ни одного семейства, которое не работало бы одним плугом, а по X ревизии безземельных душ оказалось всего 8 из 102 тысяч душ колонистов Самарской и Саратовской губерний.
В других колониях основания, изложенные в законах 1763—1764 г., были отчасти применены, но положение о миноратстве было отвергнуто всеми поселенцами.
Тем не менее подворный надел и закон о единонаследии имел везде свои обыкновенные последствия: одна половина поселян беднела, другая богатела.
Проезжие ревизоры, администраторы и туристы восхищались благоустройством немецких колоний Новороссийского края и, сравнивая их домовитый, зажиточный быт с горемычною участью русских крестьян, приписывали благосостояние первых участковому владению, а бедность вторых исключительно мирскому владению. Но они не слышали жалоб другой части тех же немцев, оставшихся вовсе без иму-ществ, не читали их постоянных прошений о дополнительном наделе, об отводе им новых земель, не знали о междоусобиях и распрях, волновавших эти общества в течение полувека, и о тех жертвах, которые принесены были одною частью населения для благоустройства другой.
Итак, история иностранной колонизации в России указывает нам только, как колонизировать не следует: не следует вызывать переселенцев и давать им кормовые деньги на проезд, не устроив прежде поселения на местах, не обмежевав и не сняв на планы необходимый земли; от излишней поспешности высшего правительства и злоупотреблений низших начальников произошло то, что большая часть колоний не получила нормального надела или ожидала отвода земель до последних годов: в Самарской губернии колонисты получили назначенную им 15-десятинную пропорцию только в 1841 г., а в Саратовской в 1859 г., и то с вычетом 24 тысяч десятин.
Также не следует заманивать переселенцев соблазнительными привилегиями и льготами и уступкой земли даром, потому что такое легкое приобретение завлекает людей нерасчетливых и легкомысленных к переселению и владению имуществами, которые они не в силах эксплуатировать.
Не надо и нельзя навязывать колонистам порядки землевладения и наследования, позаимствованные из других стран, хотя бы из тех, откуда они вышли, и хотя бы иноземные эти порядки с точки зрения рационального сельского хозяйства и казались лучшими. Те обычаи, которые существуют в той стране, куда они переселяются, имеют свои причины существования (leur raison d'être) и влияют всесильно на хозяйственный быт Новосельцев. Подушный надел, по русскому обычаю, был принят некоторыми колониями наперекор распоряжениям попечительного правительства, рекомендовавшего им участкое владение и единонаследие, и эти колонии (приволжские) преуспевают, между тем как другие, принявшие немецкие порядки подворного владения, впали в междоусобия и бесконечные споры и иски.
Наконец, и это соображение главное, история наших иностранных колоний являет нам живой и наглядный пример, как зарождается сельский пролетариат при подворном и участковом владении, как он растет и развивается совместно и параллельно с благосостоянием крестьян-домохозяев, указывает даже и самую пропорцию или процент этого прироста безземельных крестьян. При первоначальном водворении немецких колонистов в конце прошлого и в начале настоящего столетия им отведены были обширные подворные участки: по 50, 60, 65 дес. на семейство в южных губерниях и 30, 35 дес. в северных; в Саратовской губернии приходилось на душу около 15 десятин, в Таврической 8-15. Такой надел, превышающий вдвое и втрое средний размер наделов русских крестьян, по-видимому, должен был надолго обеспечить земельный быт колонистов и был им дарован, как мы выше сказали, именно с тою целью, «чтобы некоторую часть угодий оставлять впусте для будущих детей» (дополнительный правила к манифесту 22 июля 1763 г.). Но эти благие намерения не осуществились, и в настоящее время, по официальным сведениям, которые мы выписали из сочинения г. Клауса, считается в немецких колониях:
семейств, наделенных землей — 11,968
в них душ мужского пола — 49,020
семейств без земли — 6,280
в них душ мужского пола — 25,739
Таким образом, выходит, что в течение не более полустолетия (некоторые колонии основаны в первой половине настоящего века) на 100 душ колонистов наросло 50 душ пролетариев.
Но всего более замечательно, что этот процесс обезземеленья одной части населения в пользу другой и здесь, на этой слабой ветке германской культуры, оказывается исключительной принадлежностью немецкого племени, как свидетельствуют положительные цифры: в то время как между немецкими колонистами число безземельных поселян достигло уже 25,739 душ, в славянских колониях, сербских и болгарских, не было их вовсе.
В Бендерском уезде в одном округе немецких колонистов считается семейств, наделенных землей, 879, в другом — 999 и семейств без земли в первом 1,325, во втором — 1,189.
В том же уезде в 19 селениях болгарских, водворенных в 1811—1830 годах, семейств, владеющих землей, 5,036, а безземельных — ни одной души {В положениях о немецких колонистах мы находим разные правила о выселении из коренных колоний на дополнительные наделы. Так, например, самарским и саратовским колонистам отведены дополнительные земли в Новоузенском уезде.
К переселению из коренных колоний на дополнительные наделы допускаются только такие хозяева, которые имеют необходимые для ведения хозяйства орудия, рабочие силы и скот. Увольняясь из обществ по мирским приговорам, они получают деньгами, в выдел из коренного водворения, причитающиеся им по числу душ части из общественных капиталов, строений, хлебных запасов и вообще всего общественного приходского и окружного, кроме земли, имущества. Прежде, в начале переселения, выдел этот составлял около 26 руб. на переселенческую душу; но при дальнейшем ходе переселения общества нашлись вынужденными постепенно возвышать размер выдела, так что к 1867 г. он дошел уже до 100 руб. и более на душу. Независимо от сего, коренные общества оказывают своим выселенцам вспомоществование натурою: подводами, хлебом и т. д. и льготою до 8 лет от платежа податей и повинностей, отбывание которых коренные общества принимают на свой счет.
По последним сведениям, оставалось еще выселить из 12 коренных губерний 13,104 души. При новых колониях Новоузенского уезда в 1866 г. считалось излишних земель 101,081 дес, которые рассчитаны на 6,739 душ, и, кроме того, 9,181 дес. для каких-то ожидаемых выходцев из Пруссии (?). Земли эти впредь до приселения новых выходцев состояли в пользовании обществ за известный оброк, уплачиваемый в казну и причисляемый к переселенческому капиталу (Клаус А. «Наши колонии». Приложение II, с. 44).}.
Одновременно и параллельно с этими опытами иностранной колонизации, покровительствуемой правительством, продолжалось и усиливалось другое передвижение, строго им запрещенное и преследуемое всякими страхами и угрозами, — это переселения русских крестьян из внутренних губерний на южные и юго-восточные окраины.
Движение это, несомненно, имело свой корень в крепостном праве и усилилось во второй половине XVIII столетия, потому что в это время и крепостная зависимость сделалась еще строже, суровее при кротких и благодушных императрицах, чем в Древней Руси, при Петре и его предках. Но так как за казной состояла масса крестьян, почти равная помещичьим, которые считались и сами себя признавали вольными, то все-таки непонятно, по каким глубокомысленным соображениям правители признавали нужным вызывать инородцев и в то же время запрещать переселения своим верноподданным, всеми силами порывавшимся в те же края, на Волгу и Дон, куда перевозили на казенный счет менонитов и всяких немецких сектаторов.
В начале нынешнего столетия эмиграция немцев начала слабеть; правительство, мало-помалу убеждаясь в непроизводительности своих затрат на этот предмет, приостановило прежние щедрые пособия колонистам и, наконец, в 1819 г. отменило вовсе систему субсидий и льгот и запретило даже нашим миссиям выдавать паспорта желающим переселяться в Россию. Впрочем, эта мера исходила более из политических, чем из экономических соображений. Известно, что в эту эпоху царствования Александра, эпоху конгрессов, и под внушениями иностранных дипломатов произошел крутой поворот в нашей политике; Меттерних успел убедить государя, что немецкие колонисты могут сделаться в России агентами всемирной революции, и на этом основании всем переселенцам, безусловно, был заперт вход в Россию.
Но это запрещение соблюдалось слабо или существовало недолго, потому что переселения колонистов продолжались безостановочно, и многие округа в Бессарабской области и Екатеринославской губернии заселились колонистами в 1823—1830 годах. Но колонии эти возникали сами собой, без содействия правительства, по инициативе самих переселенцев.
Перейдем теперь к внутренней колонизации новейших времен, которая, как сказано, совершалась большею частью тайно и точно так же строго преследовалась властями, как иностранная колонизация милостиво поощрялась.
С того времени, как пугачевщина отбила переселения от Урала и Сибири, главная тяга русских выходцев направилась на юго-восток, и главными поприщами русской колонизации сделались Донская земля и Кавказ. Эти две обширные территории мы рассмотрим отдельно.
Донская земля, как известно, начала заселяться уже издавна, в XVI столетии. В наказе царскому послу Третьяку Губину 1521 г. упоминается, что в это время все земли от Азова вверх по Дону, до переволока и до устья Медведицы были совершенно пусты, считаясь номинально принадлежностью азовских татар. Спустя 50 лет земли эти уже были заняты казаками, и в 1574 году казаки были до того сильны, что взяли приступом, «изгоном» город Азов.
Численность казаков в XVII столетии можно приблизительно определить по количеству царского жалованья, отправляемого ежегодно из Москвы на Дон для поголовной раздачи служилым казакам, и по этому расчету известно, что число их с начала до конца этого столетия возросло от 10,000 до 30,000.
Главный прилив казаков шел из Малороссии: впоследствии, когда начались преследования раскольников, контингент староверов стал сильнее, и верховья Дона и притоки его, Хопер, Медведица, Донец, заселились преимущественно русскими последователями старой веры, но до XVIII столетия Донская область оставалась пустыней. При Петре I всего казачьего населения было около 28,000; от разных бунтов и переселений оно упало до 21,000 и только в 1775 г. достигло опять прежнего числа 28,000. Только с этого времени прилив переселенцев начал усиливаться, и у же в 1812 г. Донское войско могло выставить до 60,000 служилых, каковое число соответствует полумиллиону жителей обоего пола.
В это время колонизация войсковых земель приняла уже тот характер, который она сохранила до наших времен; в нее входили три элемента: поместный, казацкий и инородческий.
Первый, поместный, уже начал образовываться в половине XVIII столетия из казачьих офицеров и чиновников, коим войсковая канцелярия или станичники уступали обширные земли, преимущественно в округах, отдаленных от Дона, — Миусском и Донецком. Владельцы этих земель населяли их преимущественно малороссами, так называемыми черкасами, которые записывались добровольно за донскими помещиками в качестве обязанных поселян и впоследствии обращены были в крепостное состояние.
Казаки, коренные жители края, занимали низовья Дона, первоначально пространство от Черкаска до Цымлянска, и, оттуда поднимаясь на север, строили новые станицы по бассейну реки и по ее притокам. Наконец инородцы, калмыки, сначала кочевавшие между станичными юртами, были постепенно оттеснены на юго-запад, в задонские степи, и в конце прошлого столетия вошли в состав Донского войска, к коему были приписаны по воинской повинности.
Теперь рассмотрим по порядку эти три главные составные части населения казачьих земель.
В предыдущих главах этого сочинения мы уже объяснили, что все колонизационное движение в России проистекало из крепостного права. Само слово «казак» указывает его происхождение: оно означает в простонародном наречии вольного и неоседлого человека, который земли не держит, нанимается на работу или в услужение и противополагается пашенному, тягловому крестьянину. В Древней Руси их называли подсоседниками, захребетниками, потом крестьянскими детьми, а при Романовых — вольными государевыми людьми; но с древнейших времен и поныне слово «казак» (с прилагательным «вольный») означает в крестьянском быту человека, не приписанного к тяглу и не имеющего своего хозяйства.
Вот эти-то вольные люди, которые считали себя государевыми, но никак не помещичьими, которые признавали все земли царскими, но отнюдь не владельческими, и потянули на Дон и на Волгу, как только начало водворяться крепостное право.
Но, как мы видели, право это водворялось очень медленно и слабо до времен Петра, и передвижение крестьянских детей в казацкие земли шло постепенно и также очень тихо. Настоящее заселение этого края началось в XVIII столетии и открылось, собственно, с того времени, как помещичья власть стала проникать до юга России, до Украины. Когда вольность Малороссии во время Петра Великого стала приходить в упадок, все люди, недовольные новыми порядками, бросились в Запорожскую Сечь, а когда Сечь была уничтожена, то они пошли далее и проникли до Дона.
Но в это время большая часть земель была уже занята прежними переселенцами, казаками-станичниками, и новым пришельцам приходилось уже испрашивать себе оседлость на других основаниях.
Малороссийские выходцы приняли с того времени особое название — черкасов и составили отдельный элемент колониального поселения, крестьян-хлебопашцев.
В 1763 г. было у же записано в подушный оклад 20,000 душ черкасов и крестьянских поселений считалось 232. Несмотря на жестокий штраф, назначенный по закону за пристанодержательство беглых, малороссияне без всяких видов шли за Дон и приписывались к станицам и за войсковыми старшинами. В 1782 г. считалось за станицами 7,456 душ крестьян и за помещиками 19,123. С этого времени переселения еще усилились, закрепощенные малороссы толпами прибывали на Дон, и по V ревизии 1795 г. крестьян насчитывали уже 58,492, из коих 54,628 за помещиками. Станичных крестьян более не прибывало, потому что казаки неохотно их принимали, а которых и приписывали к станицам, то с условием исправлять службу, причем и перечисляли их в казаки; в 1811 г. все станичные крестьяне переписаны были в войско и исключены из подушного оклада. Наконец, указом 1 февраля 1795 г. велено: «прикрепить донских крестьян за имена донских помещиков», и таким образом многие владельцы, переманившие беглых черкасов и укрывавшие их в течение нескольких лет, увидели себя, в награду за пристанодержательство, счастливыми обладателями нескольких сот и тысяч крепостных людей.
Дальнейшая судьба донских поселений уже не относится в колонизации; достаточно упомянуть, что по положению комитета 1835 г. велено было вывести помещиков и их крестьян из станичных юрт и наделить их из свободных земель по числу их крестьян, считая на душу по 15-20 дес; что по положению 1861 г. отрезано в помещичье владение по 12 дес. на душу X ревизии, из коих 3-4 1/2 дес. поступили в надел крестьянам, а остальные в распоряжение помещика что, таким образом, в этом крае «не крестьяне пришли к помещику по земле, а земля досталась помещику по крестьянам», и что бродяжничество, преследуемое по закону, было окончательно принято тем же законом за основание помещичьей собственности и крестьянского владения.
Второй разряд земель, так называемые станичные, составляют ядро казацких поселений и вместе с тем тип правомерного владения, занесенного великорусским племенем в эти дальние степи. Первобытно все казаки наделялись равными паями станичных земель, офицеры и чиновники наравне с прочими; все паи считались в срочном владении, наделялись служилым казакам, пока они справляли службу, и отбирались от всех рядовых и офицеров при отставке. Потом, в начале настоящего столетия, со времен знаменитого атамана Платова появляются изъятия: многие заслуженные войсковые чины выпрашивают или вымогают себе пожизненное владение таковыми срочными участками, потом обращают их без ведома и спроса станичников в постоянное, бессрочное владение. В царствование Николая делаются разные предположения о выселении этих частных владельцев из станичных юрт, об отмежевании им земель в других местах; казакам предполагается отвести по 30 дес. на душу, урядникам по 100, обер-офицерам 200, штаб-офицерам 400, генералам 1600.
Наконец, положением 1863 г. этот узел рассекается и станичные земли разделяются на 3 разряда: а) всем рядовым казакам отводится надел по 30 дес. на душу; b) офицерские срочные участки поступают в вечное и потомственное владение войсковых чинов; с) все остальные земли признаются запасными и предназначенными отчасти для надела прибылых душ, отчасти для чиновников, конских заводов и некоторых других общественных целей.
Таким образом, частное и мирское землевладение распределилось на Дону поровну и в наше время, являя нам живой пример тех порядков, коим следовали русские поселения с древнейших времен и до новейших; порядки эти были следующие: убегая от гражданского строя, заводимого московскими царями, и в особенности от водворяемого ими крепостного права, вольные государевы люди уходили вдаль, но при этом, уклоняясь от закона, который признавали для себя стеснительным, они не думали и не хотели выйти из подданства государя. Уходили они, собственно, не из отечества и не из-под власти царя, а только от начальств и властей, поставленных царем и, по их мнению, действовавших наперекор высочайшей воле. Но страх их был так велик, что они бежали без оглядки как можно далее и останавливались только на тех рубежах, где поселение и хлебопашество делались невозможными.
Так было на Дону: казаки не останавливались на правом берегу реки, опасаясь, что тут их могут еще захватить московские воеводы из украинских городов и, переходя за Дон, оставили пустыней всю приазовскую часть донского бассейна, нынешние Миусский и Донецкий округа. Они заняли сначала низовую часть левого берега, потом потянулись вверх по реке и наконец, когда их опасения начали утихать, разместились и ближе, на притоках тихого Дона, по Хопру и Медведице; далее, в Задонском крае, они шли все далее, покуда не встретились с кочевьями калмыков, и тогда, заняв длинную полосу по руслу реки, уступили восточную окраину кочевым инородцам {Мы постоянно указывали в этом сочинении на тот замечательный факт, что распоряжения правительства в России имели вообще очень слабое влияние на поземельное устройство и хозяйственный быт и что они постоянно, с древних времен до новейших, обходились разными средствами или даже прямо и просто не исполнялись. Одни из самых резких и притом современных примеров такого обхода законоположения, последовавшего от верховной власти, есть размежевание Донских земель. Мы выписываем нижеследующие сведения из статьи «Донские крестьяне» А. А. Караваева, напечатанной в «Трудах Донского статистического комитета».
«Положение 1835 г. в теории решило долгий спор между казаками и помещиками: оно отделило два враждебных элемента друг от друга, оставив казаков единственными обладателями своих резко ограниченных юртовых довольствий и выселив всех юртовых крестьян на свободные войсковые земли, избранные по желанию их помещиков. Как громом поразило это постановление юртовых поместных владельцев, которым нужно было, во-первых, беспокоиться отысканием для себя других мест для поселения, тратиться на переселение хозяйства, а во-вторых (самое тяжелое), расстаться с неограниченными и богатыми юртовыми землями, на выбор которых у их сильных предков рука не дрогнула. Не менее ужасным положение 1835 г. показалось и тем помещикам, которые имели владения на свободных землях и, следовательно, не подлежали переселению: им назначено определенное количество десятин на душу VIII ревизии и тем самым из-под их распоряжения ускользнули огромные пространства земель, владеющие ими на праве первого завладения. Но грустная практика умерила бедственное положение тех и других владельцев: она в продолжение с лишком 30 лет не сошлась во взглядах с мудрою правительственною мерою: наделение помещиков определенною нормою из войсковых свободных земель не исполнено по сию пору.
Причиною тому отчасти нежелание помещиков расстаться с неограниченными и богатыми довольствиями, отчасти неясность и нерешимость межевых правил, отчасти медленность межевых деятелей. Эти же самые причины неуспеха межевых работ сильно задержали надел беспоместных и мелкопоместных чиновников пожизненными (а впоследствии срочными) участками, которые они должны были получать из свободных войсковых земель, отчасти лежащих в пустыне, отчасти долженствовавших отделиться от прежних помещичьих (не юртовых) довольствий».
<…>}.
Так называемая калмыцкая степь составляет третий разряд земель Войска Донского; но так как она простирается и дальше пределов Донской области, то мы опишем ее отдельно в общем ее составе. Состав этот, впрочем, только ныне начинает определяться и по сие время малоизвестен не только русской публике, но и русскому правительству. Права на земли тоже очень шатки во всей этой территории и в последний раз (неизвестно — окончательно ли?) были регулированы предписанием министра государственных имуществ 19 января 1862 г.
Известно только, что первоначально, в XVII и XVIII столетиях, калмыки занимали своими кочевьями все пространство между Уралом и Доном, что их с востока теснили и грабили другие азиатские орды: киргизы, трухменцы, башкиры, татары; — что они в царствование Петра завладели всеми урочищами и рыбными промыслами Волги, Дона, Урала и их притоков, — наконец, что с 1764 г. начались попытки к оседлому водворению калмыков, попытки, продолжающиеся безуспешно по настоящее время. Главное домогательство калмыков состояло в том, чтобы променять свои заволжские, бесплодные кочевья на более привольные земли нагорной стороны и укрепиться на правом берегу Волги. Эту свою политику они проводили с большою хитростью, изъявляли разным начальствам притворное желание перейти к оседлому быту, жаловались на грабительство смежных инородческих орд, брались защищать русские границы от их набегов и выставлять милицию в русскую армию. Это им удалось вполне: в 1783 г. был первый случай переселения калмыков на правый берег Волги, который они называли крымским, в отличие от левого, прозываемого ногайским; для устройства предполагаемых калмыцких селений ассигновано было 3,000 руб. в год; в 1785 г. дан указ князю Потемкину о заселении степи между Астраханью и Кизляром, и вследствие этого разрешения калмыки целыми улусами перешли Волгу и рассеялись по всему пространству между Волгою и Доном.
Около того же времени произошло и другое передвижение: киргизы, кочевавшие дотоле на р. Яике и за Яиком, проведав о переходе калмыков за Волгу, начали подвигаться на запад. В конце прошлого столетия некто султан Букей, отделившись от Большой орды, прикочевал на луговой берег Волги и в 1801 г. получил грамоту на устройство своей ставки в урочище «Нарын-пески».
Между тем и калмыки, перейдя на новые земли, не вполне отказались от прежних; некоторые улусы продолжали кочевать зимой на одном берегу Волги, летом на другом и имели за Волгой так называемое «общее очередное кочевье», которое осталось и до настоящего времени за ними и сдается от калмыцких улусов в аренду киргизам.
Были также и другие эпизоды, еще более запутавшие поземельные отношения этого края: в 1771 г. часть калмыков бежала самовольно в китайские владения и земли, ими упраздненные, были тоже самовольно заняты астраханскими армянами; но в 1828 г. последовало распоряжение, по коему эти земли возвращены калмыкам, а бедные армяне после пятидесятилетнего жительства выселены.
В 1806 г. издан указ об отводе земель; для кочевья инородцам и калмыкам назначена «нагорная страна от р. Волги на запад, ограничиваемая с одной стороны дачами помещиков, казачьими и казенными поселениями, с другой — Каспийским морем и р. Кумой, а с севера — рубежом земель Войска Донского и колонии Сарепты» (указ 19 апреля 1806 г., п. 1).
Но если правительство имело благую цель содействовать заселению края и переходу инородцев к оседлости и хлебопашеству, то надо признать, что оно совершенно ошиблось в своих предначертаниях и рядом неудачных мероприятий, напротив, приостановило переселение русских и других выходцев в пользу полудиких азиатских орд, никогда и не думавших принять оседлость и возделывать пашню. Меры эти продолжались последовательно в течение полу столетия.
Выше сказано, что в 1828 г. были выселены армяне, занявшие земли калмыков, бежавших в Китай, и земли возвращены улусам и частным владельцам (нойонам), которые на них имели не больше прав, как и армяне, ибо их соплеменники бежали в Китай самовольно.
В 1839 г. поведено: строжайше запретить поселение на калмыцких землях казенным крестьянам и вообще выходцам из внутренних губерний (указ 28 мая 1839 г.).
В 1846 г. предположено устроить смешанные поселения из русских крестьян и калмыков «в видах приучения последних к оседлой жизни» и для заселения дорог, пролегающих через степи. С этою целью назначено: отводить желающим водворяться лицам привилегированных сословий из калмыков по 1500, 400 и 200 дес, а простолюдинам по 30 десятин на душу.
Наконец, в 1847 г. последовало еще новое положение все с тою же целью — оберечь степь от поселения посторонних лиц в надежде, что калмыки и другие татары сами водворят культуру и землевладение в своем крае. Подтверждено запрещение селиться кому бы то ни было на калмыцких землях, даже впускать скот и оставлять его на прокормление в улусах и предписано казенные земли и угодья предоставить в пользование калмыцкому народу, не допуская неправильного пользования посторонних лиц (положение 23 апреля 1847 г., Собрание законов, № 11, 228).
Но эта гуманная политика не приносила желаемых плодов, и калмыцкая культура не принималась. Степь все-таки оставалась степью, калмыки — калмыками, ставки и кибитки — единственными признаками жилья в этой необъятной пустыне. Калмыки последовательно обманывали местную администрацию притворными ходатайствами об отводе им земель под поселения, и администрация систематически вдавалась в обман. Когда в 1846-47 гг. последовало вышеупомянутое распоряжение о наделе привилегированных лиц, эти лица — нойоны, зайсанги, ханы и бии — уговорили простолюдинов в числе 500 кибиток заявить о желании приступить к поселению, но из всех 500 семейств не поселилось ни одно; тогда правительство отреклось от своего проекта смешанных поселений, «где калмыки обучались бы оседлой жизни у русских», и так как прокладывание почтовых трактов требовало некоторых заселенных пунктов, то решено было вызвать русских крестьян. Они явились немедленно, и все участки, отведенные под поселения, были быстро заняты и обстроены русскими выходцами из внутренних губерний.
Казалось бы, что эти опыты должны были убедить русское правительство в бесполезности старания о привлечении инородцев к оседлости; но опыты продолжались, и в 1862 г. отведены были участки, предположенные в 1846 г. к наделу, причем пропорция на душу была еще увеличена до 60 дес, и предписано, чтобы в течение года устроено было на каждом участке хозяйственное заведение (?), состоящее из так называемых базов, или загонов для скота. На этом основании нарезано земли удобной: одному нойону 1,500 дес, 48 зай-сангам 12,200 и 7,070 простолюдинам 290,065 и, кроме того, неудобной 405,355 десятин — всего 709,120 десятин.
В настоящее время еще трудно судить об успехе этой новейшей меры, тем более что сведения несколько сбивчивы. В той части калмыцких земель, которая подведомственна Донскому войску, обнаруживается, по-видимому, переход немногих калмыков к земледелию, и в 1868 г. насчитано у них 938 жилых домов, 2347 телег и 261 плуг. Хотя это количество земледельческих орудий (261) на целый народ невелико, но тем не менее русская администрация радуется и этому скромному результату вековых своих усилий.
Относительно же всей прочей калмыцкой степи новейшие известия, позаимствованные нами из сочинения главного попечителя калмыцкого народа (ист. и статис. сведения о калмыках г. М. Костенкова. С.-Петербург, 1870), не подтверждают мнения о благодетельном влиянии либеральной политики правительства. Из этих сведений оказывается, что к 1 января 1868 г. числилось калмыков 25,252 кибитки и в них душ мужского пола — 64,012, по другим сведениям несколько более — 68,829.
Хлеба было посеяно в 1867-68 гг. озимого 272 четв. и ярового 323, из коего собрано в 1868 г. первого 1806 и второго 1984, итого на весь народ 3290 четвертей!
Но всего убедительнее и нагляднее представляется картина калмыцкого быта из следующего исчисления, в коем показаны промыслы жителей.
Наймом в работы, преимущественно по рыболовству заняты 0,5 % — 37,940 душ — 14152 кибитки. Скотоводством — 0,3 % — 25,571 душ — 8809 кибитки. Хлебопашеством — 0,003 % — 203 душ — 64 кибитки. Ремеслами — 0,002 % — 138 душ — 45 кибитки. Призреваемых обществами — 0,02 % — 1344 душ — 66 кибиток.
Общее число земли, состоящей в пользовании калмыков, по вычислениям главного попечителя, равно 7.747,039 дес, из коих 365 тысяч считаются излишними и отдаются в аренду; предполагая, что весьма сомнительно, что со временем все калмыки, в числе 64 или 68 тысяч душ муж. пола, примут оседлость и будут наделены по 40 дес. на душу, рассчитывают, что свободных земель останется около 5 млн дес.
Относительно скотоводства, которое, как известно, составляет, по общепринятому мнению, будто бы главный промысел этих народов, мы нашли в том же сочинении следующие сведения: у 65,196 калмыков считалось всего крупного скота, верблюдов, лошадей и коров около 186,000 голов или на душу около 3 — пропорция, которая встречается и во многих селениях русских степных губерний, где надел крестьян не более 6-8 дес. на душу.
Мы нарочно вошли в некоторые подробности при описании поселения калмыков, потому что те же самые приемы повторялись при управлении и других инородцев, и из них можно видеть, какой длинный ряд заблуждений знаменовал нашу колониальную систему.
Оказывается, что так называемые калмыцкие земли вовсе калмыкам не принадлежали до конца прошлого столетия; что они кочевали за Волгой, смешанные с киргизами и татарами, коих орды занимали безграничную степь до китайских владений; что все пространство нынешних их земель уступлено им русским правительством после того, как они заняли самовольно их своими ставками, и что эта уступка 7 млн дес. была основана на предположении, что эти бродячие азиаты ищут оседлости и нуждаются для своего скотоводства в обширных пастбищах.
Исходя из этого предположения, русское правительство тому более 100 лет наложило запрещение на калмыцкие земли, не дозволяло русским выходцам селиться на них, и отводило несколько раз обширные дачи под мнимые поселения инородцев и их начальников, изъявляя их притворное желание о переходе к оседлости. Между тем столетний опыт указывает, что все это было фальшиво — и стремление калмыков к оседлости, и право их на земли, и самое понятие, составившееся об их быте, об их обширном скотоводстве, требующем будто бы особенного простора.
При поверке оказалось совершенно противное: привилегированные лица, нойоны, султаны, владельцы улусов, воспользовались щедротами правительства для введения крепостного права, и крепостным правом для притеснения и разорения своих улусов вели и выигрывали процессы о наследственных своих правах на имения, никому до того времени не принадлежавшие, и систематически обманывали высшее правительство и подкупали низшее начальство.
Когда, наконец, в 60-х годах приступлено было к исчислению, то обнаружились следующие любопытные факты: на всем пространстве степи между Волгой и Доном занимались хлебопашеством 64 кибитки или семейства, которые высевали все вместе в 1868 г. — 593 четв. хлеба, что соответствует примерно 400 дес. пашни из 7.700,000 дес. всех владений! Скотоводством занималось меньше половины (3/10) народа. Вся остальная часть проживала на наемной работе, на рыбных промыслах, в пастухах и табунщиках — и 66 семейств (столько же, сколько считалось хлебопашцев) призревалось обществами.
Оседло и домовито жили только немногие селения русских крестьян, которым в виде изъятия и не в пример другим разрешено было в 1847 г. занять земли, отведенные и незанятые калмыками. Но, несмотря на этот пример, калмыцкая степь и поныне считается достоянием кочевых инородцев и строжайше оберегается от вторжения русских поселян.
Другую обширную и привольную колониальную территорию составляет Кавказ.
Под этим общим названием можно разуметь край как по эту сторону Кавказских гор (Ставропольскую губернию, Кубанскую область), так и Закавказье. К сожалению, об этой последней части мы не имеем статистических сведений; известно только, что правительство в разные времена учреждало в Закавказских областях колонии из ссыльных раскольников, что многие из них (поселения молокан и духоборцев) находятся в очень цветущем состоянии, что в одной Ереванской области считается ныне 14,934 семейства русских крестьян, водворенных на землях владельческих, и до 30,000 — на землях казенных, что равняется примерно 300,000 жителей обоего пола.
Таким образом, русские поселения уже проникли до знойного края, лежащего у подошвы Арарата, и дошли до этого предела русской империи на свой страх и на свой кошт не только без пособий, но и без всякого руководства правительства.
О стране, лежащей по эту сторону Кавказа, мы имеем более подробные сведения, и на основании их полагаем, что весь этот край может быть рассмотрен как первый пункт русской колонизации, если к организации ее будет ныне приступлено.
По сведениям, опубликованным Ставропольским статистическим комитетом, в этой губернии (за исключением Кубанской и Терской областей) считается 65,600 кв. верст, или около 7 млн дес. Жителей обоего пола: городских — 55,671, сельских — 244,838 и инородцев 79,679. На 1 кв. версту (104 дес.) приходится 5-6 жителей обоего пола, или около 3 ревизских душ. Всех селений 74, деревень и поселков 37, колоний 6; на 1 поселение приходится 529 кв. верст. В Кубанской области считается 83,462 кв. версты, или 8.694,000 лес.; всех жителей 733,043 и поселений 320. На 1 кв. версту приходится 8-9 жителей обоего пола. На одно поселение 260 квадратных верст.
Все данные, которые имеются об этом крае, представляют его положение в таком виде, что оно как нельзя более удобно к введению правильной колонизации.
Известно, что после покорения Кавказа произошло во всем этом крае всенародное брожение, которое продолжается поныне, постоянно усиливаясь, и которое может быть представлено в следующих главных чертах: во-первых, горские жители начали выходить большими массами в Турцию и отчасти возвращаться обратно из Турции; во-вторых, разные инородческие кочующие племена изъявляют притворное желание перейти к оседлости; в-третьих, продолжается и усиливается переселение русских крестьян из внутренних губерний, — наконец, прибывают из разных стран и иностранные колонисты, наслышавшись о привольных владениях, покинутых мусульманами.
Эти одновременные движения, смутные, но неукротимые, совершаются на наших глазах, не обращая на себя внимания русского общества. Общего их описания мы нигде не находим и должны удовольствоватся отрывочными сведениями, выписанными из журнальных статей и частных описаний. Первое из этих явлений, выход мусульманских племен в Турцию, сопровождается еще обратным движением, стремлением разных христианских племен, подвластных Турции, к переселению на Кавказ, так что в некоторых местностях происходит в настоящее время нечто похожее на средневековое переселение народов.
Между прочим, мы имеем следующие данные о Пятигорском уезде, где, по-видимому, на довольно тесном пространстве сошлись всевозможные передвижения. Немедленно после пленения Шамиля и под влиянием мусульманского фанатизма поднялись ногайцы и стали уходить в Турцию, чтобы спастись от ожидаемых преследований гяуров; греки из Турции, проведав об их эмиграции, просились на их место. В то же время, в шестидесятых годах, начали прибывать русские переселенцы, отыскивая оседлость и испрашивая земли для водворения; наконец, проникли до Кавказа, до подножия Эльбруса, обитатели противоположного края империи, эстонцы, и основали особую колонию на границе Кубанской области.
Можно легко себе представить, какой переполох причинили эти переселения нашей администрации, привыкшей действовать в духе полицейского порядка и благочиния и производить текущие дела по установленным формам делопроизводства.
Прежде всего, представилось то обстоятельство, что ногайцы уходили в Турцию не все поголовно, что в аулах и поселках оставались отсталые семьи, проживавшие в одиночестве среди покинутых сакль и, разумеется, пользовавшиеся таковым одиночеством и окружающим их опустением для некоторых небезуспешных промыслов — конокрадства, пристанодержательства, иногда и разбоя. Озабоченная этими беспорядками, местная администрация не нашла ничего лучше, как предложить, а потом и принудить ногайцев, оставшихся на родине, к выселению на новые им отведенные места. Избрана была казенная дача на р. Куме, куда выведены были все остальные ногайцы в одно селение Кангелы и куда велено также водворять и тех ногайцев-выходцев, которые возвращались обратно из Турции. Эта крутая мера, разумеется, возбудила сильный ропот между мусульманами, оставшимися верными России, и озлобила их еще больше, чем их единородцев, передавшихся падишаху. Последние подсмеивались над простодушными своими единородцами и спрашивали: «Много ль вы-де выиграли, что остались за Россией; вас лишили отцовских земель и согнали в кучу, как стадо баранов».
В то же время, в 1862 г., открылось встречное движение греков из Турции в Россию. При первых слухах об упразднении ногайских аулов турецкие греки начали толпами выходить на нашу границу, высылали ходоков для осмотра земель и в пограничных турецких городах появились агенты и комиссионеры, которые отбирали подписки от желающих переселиться на Кавказ. Уже в 1862 г. их оказалось столько, что по смете министра государственных имуществ ассигновано было 1.200,000 на пособие грекам-колонистам. В 1864 г. они двинулись целыми колоннами, и так как никаких подготовительных мер не было принято, то местное начальство совершенно растерялось: переселенцам указывали пустопорожние казенные дачи, они требовали других земель, лучших угодий и, не спрашиваясь властей, самовольно селились на пригодных землях во владельческих имениях; их выгоняли военной силой из землянок, которые они себе устраивали на землях частных владельцев. Тогда, скитаясь без приюта, они впадали в совершенную нищету, и правительство вынуждено было отдавать их на прокормление крестьянам смежных русских селений за условленную плату. Только через 5-6 лет, в 1867—1868 гг., удалось наконец с помощью казаков и военных экзекуций водворить этих непрошеных гостей на отведенных им участках. Наконец, третья колонна переселенцев прикочевала на Кавказ из Балтийского поморья; в 1865 г. толпа эстов явилась в Пятигорск и основала там, на границе Кубанской области, за рекою Валаусом, большую колонию.
Таким образом, в этот короткий период, 1862—1866 гг., все население Пятигорского округа передвинулось. На возвращение бежавших ногайцев, на переселение тех из них, которые остались на родине, на водворение греков затрачены были от казны большие суммы. Кроме того, этим инородцам дарованы и льготы: ногайцам на 8 лет от подушной подати и на 12 от рекрутской повинности, а грекам выданы денежные пособия от казны и хлебные ссуды из сельских магазинов.
Но в то же время как открылось это скитание инородческих выходцев, то из России в Турцию, то обратно из Турции в Россию, образовался, и с большею правильностью, постоянный, последовательный приток русских поселян из внутренних губерний на Кавказ; и замечательно, что в то время как правительство считало своим долгом призревать разноплеменных выходцев, оно как будто не ведало о переселениях русских крестьян, предоставляя им устраиваться на новых местах, как они знают, на свой кошт и на свой страх. Льгот им никаких не давалось, кроме отсрочки рекрутской повинности на 3 года; затем, от них требовалось свидетельство об уплате всех податей и сборов по прежнему их жительству, и со дня водворения с них взимались сполна все прямые налоги по общей раскладке, наравне со старожилами. Несмотря на это неравенство условий, колонизация русских из внутренних губерний шла несравненно быстрее и успешнее, чем поселение иностранных колонистов: агентами русских переселенцев служили люди бывалые, разносчики, красноторговцы, офени, приходившие на лето из великороссийских губерний для своей торговли; они высматривали места, удобные для поселений, указывали их своим землякам и являлись, таким образом, опытными и сведущими руководителями переселений. Первоначально наибольший контингент русских выходцев доставляли Малороссия и Новороссийский край, но в последнее время они стали появляться из всех губерний, и, как сказано, несмотря на строгие условия, на них возлагаемые, несмотря на то, что они лишены тех льгот, коими пользуются в том же уезде ногайцы и греки, русские колонии оказываются настолько прочнее и зажиточнее инородческих, что для пособия сим последним администрация прибегала к русским поселянам и отдавала им на харчи и содержание иностранных колонистов, переселенных на счет казны.
Эти данные, хотя и относящиеся к одной отдельной местности Кавказа — к Пятигорскому уезду, представляют нам живую картину переворота, происходящего во всем этом крае, и подтверждают то мнение, которое мы изложили в предыдущей главе как один из основных законов колонизации, — что даровой надел, бесплатная концессия или отвод земель не способствуют успешности поселений, соблазняя большею частью людей легкомысленных, неспособных к тяжкому труду нового водворения.
Подобное же передвижение происходит и в Кубанской области, и отчасти в Ставропольской губернии по настоящее время. Кубанская область занимает в хронологическом порядке последнее, т. е. новейшее место в ряду заселенных местностей Европейской России. В 1778 г. по всей лишь р. Кубани было только несколько укреплений, построенных Суворовым, а в 1800 г. всех поселений считалось только 33.
В начале столетия приняты были первые меры к правильной колонизации: в селении Среднем-Егорлыке, лежащем на границе области по тракту на Аксай и Ростов, учреждена контора для надзора за переселениями, она подчинена ставропольскому нижне-земскому суду; кубанская линия соединена с Аксаем и далее с Донской землей рядом казачьих постов с земляными окопами.
В 1805 г. сделан правительством первый вызов желающим переселиться из внутренних губерний на Кавказ. Охотникам обещана 5-летняя льгота от податей и, сверх того, пособие от казны деньгами, лесом и скотом. Управление конторой и всеми делами о переселениях поручено особому смотрителю.
С тех пор, по-видимому, переселения, которые до того времени питались почти исключительно беглыми и бродягами, уходившими от крепостной зависимости, начали принимать более легальный характер. Но все-таки наплыв беспаспортных продолжался безостановочно, и когда в 1832 г. приняты были меры к обеспечению продовольствия по случаю неурожая, то в селении Безопасном, одном из первоначальных в области, оказалось 612 душ, никуда не приписанных и проживавших с 1826 г. без всякого вида.
Кавказское наместничество имело немало хлопот с переселенцами: по заведенному обычаю, прежде приходили из России ходоки, называемые на Кавказе «осадчие» (от слов «осаждать», «поселять»); они осматривали местность, выбирали любую, потом возвращались на родину и на следующий год, приведя партию, подавали прошение в казенную палату о причислении в избранное ими селение; но, пока тянулась переписка, переселенцы расходились по уезду, а нередко и по всей губернии, проживали где хотели, переменяя несколько раз свои заявления о приписке то к тому, то к другому селу, и, разумеется, столько же затрудняли начальство, сколько и начальство их затрудняло проволочкой и медленностью переписки.
Несмотря на это, колонизация края шла уже довольно успешно в первой половине XIX столетия. Новых поселений прибавилось в этот период немного, всего 133 с 1800 по 1860 год, потому что мест удобных и главное безопасных от набегов горцев было мало, но зато в старые поселения прибывали значительные массы русских выходцев. Так, например, в одном селе Безопасном, о котором мы выше упомянули, считалось в 1837 г. 1409 душ муж. пола в 567 дворах, а в 1867 г. 2868 душ в 750 дворах.
Настоящее колонизационное движение началось с эпохи покорения Кавказа, и одновременно с выселением закубанских горцев русские колонии начали быстро проникать в этот благодатный край. В десятилетие с 1861 по 1871 г. число новых поселений, основанных русскими поселенцами, достигло 150, т. е. без малого того же числа, сколько было основано всех поселений с 1778 по 1860 г., в 82 года.
Всех селений считается по временам их основания:
до 1800 г. — 37 и в них по настоящее время жит. муж. пола — 83,747;
от 1800 до 1860—133 — 144,032;
от 1861 до 1871—150 — 155,376.
Всего населения в Кубанской области было в 1871 г. 672,244 души обоего пола, а в 1872 г. — 733,043. Так как естественное приращение народонаселения по ведомостям о родившихся и умерших составляло 6713, то остальное число означает Новосельцев, прибывших на Кавказ в один год — 54,106 душ обоего пола.
Чтобы представить себе наглядно, какое еще широкое поприще для колонизации открывается в том крае, мы прилагаем новейшие сведения о числе жителей разных сословий и о распределении между ними земель.
Городских жителей считается: душ мужского пола 19,608, городских земель — десятин 26,393. Дворян потомственных: душ мужского пола 1,711, земель помещичьих — десятин 297,276. Кроме того, у почетных туземцев, число коих не показано, — десятин 133,750.
Наконец, сельских и военных сословий числится по последней ревизии около 286,000 душ мужского пола, и за ними считается в общинном владении станиц и аулов (большею частью ныне упраздненных по выселении горцев) 8,234,500 десятин.
Всего по области имеется земли 8.694,000 десятин.
Под те же условия подходят более или менее и прочие местности Кавказского предгорья, Терская область, часть Дагестанской и Сухумской и Ставропольская губерния. К сожалению, точных статистических сведений о них нет и не может быть, так как весь этот край переформирован вновь в 1871 г., причем от Ставропольской губернии отошли некоторые части к упомянутым областям; поэтому все числовые данные о населении и прочих этнографических сведениях смешались, и хотя ныне и разбираются с большим усердием статистическим комитетом Ставропольской губернии, но еще не приведены в полную известность.
Из изданий этого комитета, коих вышло, если не ошибаемся, у же 6 выпусков, а также из записок, нам обязательно сообщенных одним частным лицом, исследовавшим этот край в 1873—1874 годах, мы постараемся извлечь главные черты, его характеризующие.
Настоящий момент тем особенно важен для колонизации русской земли вообще и этой юго-восточной окраины в особенности, что ныне одновременно открываются два движения, два стремления в местном населении: одно, которое мы выше описали между мусульманами, — к выселению и переходу под турецкое владычество; другое между кочевыми инородцами, калмыками, ногайцами и другими — к оседлой жизни и водворению на постоянные жительства. Мы уже объяснили, что это последнее движение нам кажется обманчивым и притворным, что инородцы под предлогом оседлости стараются только захватить лучшие земли и, сами их не возделывая, перепродают другим или оставляют впусте. Но тем не менее оно заслуживает внимания.
В 1863—1864 годах приняли оседлость или заявили о таковом своем желании 607 семейств трухменцев и 300 ногайцев и получили на душу 30 дес. в Ставропольской губернии. В 1866 г. из калмыков, которые все считались кочевыми и при ревизиях переписывались по кибиткам, оказалось 4500 душ в 40 селениях. В 1868 г. из тех же калмыков 185 кибиток, т. е. семейств, в коих считалось 642 души муж. пола, получили в надел 28,769 дес, т. е. по 44 дес. на ревизскую душу. Впрочем, это передвижение началось и несколько раньше, при первых слухах об освобождении крестьян. В 1859 г. ногайцы поднялись массами для переселения в Турцию, и хотя некоторая часть из них, около 1300 душ, впоследствии возвратилась, но от них осталось в распоряжение казны свободных земель громадная площадь в 895,000 дес. Земли эти были поделены так: 167,000 десятин пожалованы разным служащим в военном и гражданском ведомствах лицам, 86,000 — прирезано к другим селениям, предъявившим ходатайства о дополнении их надела, 46,000 — возвращены ногайцам (по 35 дес. на душу), 106,000 отведены трухменцам под зимовники и кочевья, 20,000 подарено Терскому казачьему войску, 112,000 взято в удел; наконец, из всего этого числа 895 тысяч предназначено для поселений менее У всего 220 тысяч десятин.
Из этого отдельного примера видно, с какою расточительностью обращается наша администрация с этими привольными и плодородными землями, присуждая их без всякой системы то частным лицам, то селениям, уже наделенным землей, то кочевым инородцам, то удельному ведомству и расхищая, таким образом, капитал государственных имуществ, который составляет главнейший запас грядущих поколений.
По тем отрывочным сведениям, которые мы успели собрать, капитал этот, т. е. свободные земли Кавказского края, имеет громадную ценность и может обеспечить надолго колонизацию из внутренних губерний.
Общие климатические и экономические условия этой страны таковы, что она может быть причислена к самым плодородным местностям России. По всей западной части ее, начиная с берегов Дона, у Ростова, до р. Бумы, у подножья Кавказского хребта, тянется широкая полоса чернозема; к ней примыкают, с одной стороны, привольные степи большой и малой Кабарды, располагающиеся от Егорлыка до Владикавказа и Пятигорска, с другой — некоторые горные округа, покинутые прежним их населением и еще мало изведанные, где посреди гор и скал расположены долины и подгорные равнины с плодороднейшей почвой. Специальные культуры, садоводство, виноделие, шелководство, марена, табак играют уже ныне значительную роль в народном хозяйстве этого края, хотя и находятся в самом грубом, первобытном состоянии. Вместе с тем страна эта обеспечена и теми главными условиями, которые составляют важнейший недостаток наших русских степей и наиболее затрудняют наши степные хозяйства, а именно лесом и водой. Лесов в некоторых местностях имеется весьма много: по отчету губернатора за 1872 г., в одной Кубанской области имеется казенного леса 375,000 дес. По всей полосе, примыкающей к горному хребту, обилие вод и горных потоков дозволяет ввести правильную систему орошения, которая представит для земледелия неисчислимые выгоды.
Хозяйственное положение этого края в настоящее время очень неопределенное; в нем отражаются, как последние отголоски, все перевороты, происшедшие во внутреннем и внешнем управлении России в последнее время: и Крымская война, и покорение Кавказа, и освобождение крестьян, и новое разграничение губерний и областей. Неопределенность эта еще усугубляется тем, что в системе управления царствует полная анархия и что по мере освобождения земель и открытия новых, непочатых богатств страны они распределяются, жалуются, отводятся и разбираются без всякого предначертания, кем и как случится, или, вернее сказать, теми лицами или обществами, которые, проведав о какой-либо привольной местности, первые заявляют желание ее приобрести.
Большие пространства поступили по пожалованию в собственность военачальников и чиновников кавказского штата: в Кубанской области за частными владельцами считалось в 1872 г. около 375,000 дес; в Черномории всем офицерам казачьего полка пожалованы хутора; в Пятигорском уезде наделены большие имения генералу Евдокимову и прочим военным чинам, участвовавшим в последних военных действиях против горцев; на реках Большой и Малой Кугульте в 1863 г. разбито было 82,650 дес. на 40 участков, которые розданы служащим на Кавказе. Около них еще остается 87,108 десятин пустых казенных земель. По известиям, заимствованным из официальных источников, поместья эти, как и следовало предвидеть, находятся в совершенно запущенном состоянии: владельцы, состоящие большею частью на службе, в них не живут и хозяйство не завели и не заводят, земли сдаются в аренду; съемщиками являются большею частью выходцы из отдаленных губерний: Воронежской, Харьковской, Екатеринославской. Сроки аренд довольно долгие, 5-6 лет, арендные цены дешевые: на Кубани от 40-50 коп. за десятину на круг, в Черномории до 2 руб. Арендаторы, снимая помещичьи и офицерские хутора, на них не живут, а поселяются обыкновенно в ближайших станицах, где нанимают усадьбы по цене 3-4 копейки на квадратную сажень и выгон по 50 коп. в лето со штуки скота. Таким образом, большая часть всемилостивейше пожалованных имений представляет вид полнейшего опустения: ни сами владельцы, ни съемщики в них не обитают и хутора служат только пристанищами, куда наезжают хлебопашцы для уборки хлебов и молотьбы. Понятно, что такое заочное хозяйство приносит мало выгод, и уже ныне, по прошествии 10-15 лет, эти сановные и чиновные землевладельцы стараются наперерыв один перед другим сбыть свои бездоходные поместья промышленным людям. В 1872 г. считалось уже, что У часть пожалованных имений распродана; покупщиками являются большею частью крымские овцеводы, которые с особенной ловкостью пользуются безденежьем и хозяйственным невежеством этих импровизованных помещиков, снимают выпаханные степи за бесценок и понемногу скупают и целые имения. Так, например, были случаи в Ставропольской губернии, что 500 десятин лугов сдавались под выгон в нагул скота за 30 руб. в год.
Этот порядок владения ввел также во всем крае такую хищническую культуру, которую только можно придумать для истощения почвы: земли разбиваются на 15 клиньев; 1) первый год по целине сеется пшеница, 2) второй год на обороте того же пласта вторично пшеница, 3) затем наволоком овес, 4) после овса ячмень и 5) лен; когда таким образом пятью последовательными урожаями, без отдыха и удобрения, земля достаточно изнурена, чтобы зарастать пыреем, ее предают воле Божьей; на 6-й год еще пользуются покосом, на 7-й появляется типхняк, сорная трава, негодная для пищи никакому скоту. Далее наступает целый период 8 лет непроизводительного состояния, лучшие земли в редких случаях сдаются еще кое-где под выгон по невероятно низкой цене, как мы выше сказали, от 6 до 25 коп. за десятину. Наконец, после 15-летнего оборота предполагается, что почва вполне отдохнула и признаком такого отдохновения считается появление ковыля; тогда возобновляется тот же севооборот, если — что очень сомнительно — почва выдерживает эту вторичную пытку.
От этого бессмысленного порядка культур происходит, разумеется, быстрый переворот в ценности земель. Цельные, невыпаханные угодья быстро дорожают, и в 10 лет средняя их стоимость поднялась с 3 руб. на 10 и 12. Число покупателей тоже возрастает, но, с другой стороны, мягкие земли, залежи и выгоны упадают в цене с такой же быстротой. В Пятигорском уезде, например, большая казенная дача в 12,000 дес. после нескольких лет эксплуатации вышеупомянутым способом сдана ныне на 12 лет по 15 коп. за десятину. Относительно рабочих Кавказ представляет условия очень выгодные, какие именно и требуются для колонизации новых земель. Мужик с бабой зарабатывает в год до 350 рублей; в летнюю страду пара рабочих мужского и женского пола нанимается по 5 руб. в день; полный рабочий с мальчиком-подростком и тремя парами волов получает до 400 руб. в лето; такие высокие цены, разумеется, все более привлекают рабочих из великороссийских малоземельных губерний, и в последнее время приток их из Курска, Орла, Тамбова стал заметно усиливаться.
Особым эпизодом новейшей колонизации, последовавшей уже в XIX столетии одновременно с поселениями на Кавказе, было водворение так называемой «Киргизской или Букеевской внутренней орды». Когда в исходе прошлого столетия часть калмыков ушла в Китай (в 1771 г.), другая выпросила себе заволжскую степь и перекочевала к югу. Все пространство между Волгой и Уралом осталось необитаемым.
В 1801 г. некто султан Букей испросил себе дозволение перейти на постоянное жительство в степь, называемую Рынь-Пески. Дозволение было дано, и Букей с несколькими тысячами кибиток киргиз-кайсаков перекочевал за Урал. Но тут немедленно воспоследовали разные распоряжения попечительного местного начальства, которые привели бедных киргизов в совершенное расстройство. Первый попечитель, генерал-майор Попов, был отдан за злоупотребления под суд; следующий, генерал Завалишин, стал заводить такие строгие порядки (требовал ведомости о числе кибиток и душ, отводил земли по межеванью), что киргизы в числе 5,000 кибиток бежали обратно восвояси, оставив своего хана с 1,500 кибитками на новых местах жительства. Впоследствии, если не ошибаемся, около 1809 г., часть этих киргизов возвратилась, за ними потянули разные партии под предводительством отдельных султанов и биев, выходившие от Сырдарьи. В 1811 г. все они скопились около Оренбурга и после долгих переговоров и прений приняли подданство императору и выбрали себе ханом вышеупомянутого султана Букея.
Но внутренние смуты продолжались еще долго: в 1827 г. при каких-то слухах (оказавшихся ложными), что правительство хочет обложить их воинскою повинностью, ордынцы взволновались и начали уходить за Урал; их остановили военной силой.
В следующем году кайсаки, потерпев неурожай в своей степи, вторглись в Саратовскую губернию и долго кочевали по чужим землям; другая партия в 674 кибитки бросилась за Урал и была остановлена и возвращена на место жительства опять вооруженной силой. В 1832 г. несколько родов, потеряв от жестокой стужи часть своего скота, покинули свои приморские зимовки и опять пошли в Саратовскую губернию. Таким образом, передвижения их взад и вперед, то на запад к Волге, то на восток за Урал, продолжались до 1840 г., и замечательно, что во все это время наше правительство считало своим долгом удерживать этих диких инородцев, от и коих не извлекалось никакой пользы, кроме грабежа смежных губерний.
Настоящие кочевья киргизов, показываемые на картах кочевьем Внутренней орды, занимают все пространство между низовьями Волги и Урала; к северу оно граничит с землей Уральского войска (по р. Малый Узень), протягивается на запад до Элтонского озера и Царицынского уезда и оттуда тянется на юго-восток, примыкая к песчаной и безводной низменности, которая стелется до Каспийского моря. Северная ее часть довольно плодородна, южная совершенно непригодна для хлебопашества, но по солоноватости почвы удобна для скотоводства в местах, не лишенных водопоя.
Топографические сведения об этом крае очень скудны: в северных пределах, между реками Большой и Малый Узень и вдоль озер Камыш-Самарских, лежит лощина с привольными лугами и пастбищами, имеющая около 2,800 кв. верст (285,000 десятин). Другой участок, называемый Рынь-Пески, лежит в середине Киргизской степи длинной полосой на пространстве 150 верст длины и 20-40 верст ширины. Он образует несколько отдельных лощин, окруженных песчаными буграми, и признается лучшей частью этой степи. В низких местах почва удобна для луговодства и хлебопашества, вода пресная, отличного качества, добывается везде на глубине 172 аршина; при первом населении киргизов они нашли там целые рощи высокоствольного леса, который ныне истреблен до конца.
Этим почти и ограничиваются все сведения о Киргизской степи: ни пространство ее, ни народонаселение в точности неизвестны; большая часть земель находится поныне в спорном владении; так, между прочим, вся луговая полоса между реками Узень состоит в тяжбе между киргизами и уральскими казаками; внутри орды ведутся бесчисленные и бесконечные иски между отдельными родами и их султанами, биями и старшинами.
Народонаселение считается кибитками: по донесению генерала Попова, в 1802 г. перешло киргизов с султаном Букеем первый раз 5,001 кибитка, второй раз 1,265, около 30,000 душ. В 1812 г. показывалось 7,500 кибиток, в 1825 — 10,490, в 1830 — 11,660, в 1839 — 16,550, и в них 93,300 душ обоего пола.
Пространство поземельных угодий еще менее известно. Ханы показывали в 30-х годах настоящего столетия примерно следующие цифры: а) степи, годной для пастбищ, 5.898,000 дес, b) лугов на суходоле 1.113,000 дес, с) камышу 117,000 дес, d) неудобных земель, песку и солонцов или паков 1.050,000 дес; итого 7.072,000 десятин.
Всего приходится на 1 кибитку удобной земли 435 десятин.
Не придавая особого значения этим исчислениям, мы только хотим засвидетельствовать, что и здесь, как в башкирских и калмыцких степях, Россия следовала особой, совершенно своеобразной политике: вместо того чтобы удалять полудиких инородцев от своих пределов, мы зазывали их и удерживали насильно. Вместо того чтобы хранить пустыни в запас для русских поселений, мы ими наделяли кочевые племена, выходящие из глубины Азии; и, не приведя в известность ни пространства земель, ни их свойств и удобства, ни прав собственности прежних владельцев, отводили неизвестные пространства по неизведанным урочищам неизвестному числу переселенцев.
Это называлось в России колонизацией, и эти порядки продолжались до новейших времен, до сороковых годов нашего столетия.
Мы выше сказали, что колонизационное движение имело издревле в России два главных тракта: одно вниз по Волге и Дону, другое вверх по Каме и Белой и что это последнее направление, преобладавшее до конца XVIII столетия, было покинуто вследствие крестьянских восстаний и казачьих бунтов в царствование Екатерины П. Хотя с того времени и по настоящее, несмотря на полное успокоение этого края, переселения в Зауралье все еще не возобновились, но не подлежит сомнению, что в скором времени это движение вновь откроется и, вероятно, в больших размерах, чем когда-либо.
Описав в главных чертах положение наших юго-восточных окраин, мы теперь постараемся представить очерк другой полосы, которая, по нашему понятию, имеет для будущей колонизации такое же значение, как и кавказские области. Это так называемое Зауралье.
Очертить его границы трудно, почти невозможно; они ускользают от всякого географического или административного деления, и мы должны ограничиться самым беглым эскизом, чтобы дать понятие об этой группе привольных земель, которые мы считаем поприщем для колонизации.
Известно, что черноземная полоса России, имея широкий базис на юге, где она расстилается от Подольской губернии и Бессарабии до Астраханской и Ставропольской, протягивается на северо-восток полосой, постепенно суживающейся, и оканчивается острым, клинообразным углом на Урале и за Уралом. Далее чернозем еще встречается отдельными группами, расположенными в виде оазисов посреди гор и озер, но, начиная от Екатеринбургского уезда, к югу и западу, хлебородная почва уже представляется сплошной, почти непрерывной массой.
Этот-то угол, предел и конец чернозема, мы и рассматриваем как один из первых и удобнейших пунктов нашей колонизации. Замечательное приволье этой страны уже начало обращать на себя внимание некоторых частных исследователей и писателей, и в последнее время появилось несколько отдельных статей и брошюр, описывающих эту окраину европейской России. Ее означают различными названиями: то Зауральем, то Башкирией, но точного определения ее границ нельзя дать, так как их нет и в натуре. Главный центр этой полосы — Екатеринбургский уезд и в нем юго-восточный угол, занятый преимущественно башкирами; но этот один угол, занимающий не более 1/8 этого необъятного уезда, имеет пространства 2,000 кв. верст, т. е. около 2 1/2 млн десятин.
К нему примыкают некоторые уезды и других губерний: Челябинский Оренбургской губернии, Шадринский Пермской, отличаются особым плодородием почвы и толстым слоем чернозема, но имеют более характер степной местности, безлесны и безводны. С южной стороны также подходят некоторые уезды Уфимской и Самарской губерний и вообще весь край, лежащий на обоих склонах Урала. Край этот отличается всеми признаками, какие могут служить для удобной колонизации, и мы постараемся их здесь перечислить.
В этнографическом отношении он представляет ту особенность, что все население его находится ныне в каком-то переходном состоянии, среднем между кочевым бытом и оседлым. Большая часть жителей состоит из инородцев, обыкновенно подразумеваемых под именем башкиров, но со значительною примесью и других племен: мещеряков, тептярей. Они считаются кочевыми, но в настоящее время приняли уже некоторую оседлость: по зимам живут в домах и селениях, летом перекочевывают с пожитками и стадами с места на место, разбивают в степи войлочные кибитки и осенью, убрав хлеб и сено с летних кочевок, возвращаются на зимние квартиры. Потеряв отчасти свой первобытный характер кочевых скотоводов, не успев пристроиться к земледелию, бедные башкиры, по-видимому, утрачивают постепенно все свои жизненные силы и едва ли не принадлежат к числу вымирающих племен, подобно краснокожим индейцам в Америке. По крайней мере, все местные описания сходятся в том, что их хозяйственный быт падает с непомерной быстротой, что табуны и стада их сокращаются с года на год, земли распродаются и расхищаются и что многие семейства, потеряв скот и отказываясь от земли, впали в безвыходную нищету. По нравственным и вообще культурным своим способностям это племя стоит очень низко. Неряшество, беспорядок, тупая всепокорность, отсутствие всякой энергии и предприимчивости отличают их домашний быт и уже издавна обратили смиренных башкирцев в слепое орудие всяких промышленников, удалых самозванцев и даже соседних русских крестьян. С шайками Пугачева и Разина они ходили на грабеж в Россию, но между тем сами не могли защитить ни себя, ни свои земли от систематического, хотя и мирного грабительства русского племени, и можно сказать, что и русская казна, и русские помещики, и русские крестьяне уже около столетия беспрерывно и беспрепятственно обирают безответных башкирцев.
Известно, что большая часть пермских и уральских казенных заводов устроена на землях, забранных у башкирцев или купленных у них за бесценок. Таких заводских дач считается около 1 млн десятин; одна из них, Кыштымская, в 150,000 дес. была куплена у башкирцев в 1756 г. за 150 рублей. Такими же способами, правдой и неправдой, приобретены в конце прошлого столетия и владельческие земли, по ценам баснословно дешевым. Вследствие безграмотности продавцов и предумышленной неопределенности купчих крепостей, завелись впоследствии, уже с начала столетия, нескончаемые процессы по этим купчим. Но так как башкиры никаких поземельных мер не знают и все измерения производят по лесным тропинкам и полевым межам, то понятно, что иски почти всегда решаются против них; таким образом, казенные заводы и частные владельцы продолжают по настоящее время оттягивать у башкирцев земли целыми дачами, десятками тысяч десятин.
Еще с большею легкостью пользуются тупою беспечностью инородцев русские поселяне, которые рассеяны по всему краю; они принадлежат или принадлежали доселе к разным ведомствам: горнозаводскому, казенному и помещичьему, вследствие чего и получили разный надел: заводские и казенные по 5 дес. на душу, помещичьи, рассчитывая на дешевое арендование чужих земель, согласились на так называемый даровой надел по 5 осьминников, или 1 1/4. Кроме того, надо заметить, что заводские крестьяне и некоторая часть казенных поселены на землях очень дурного качества, вблизи заводских рудников у подошвы Урала или в самой середине гористых увалов. Отчасти по этим причинам, отчасти и по другим расчетам, русские поселяне Зауралья завели у себя особый род хозяйства: свои собственные земли, отведенные им по грамотам и записям, они пашут изредка, никогда не удабривают их и часто вовсе запускают; вместо того они снимают у башкирцев, также у частных владельцев обширные дачи, иногда отдаленные от их селений на 50-100 верст, и переводят туда свое полеводство.
Такой порядок эксплуатации имеет свои выгоды, временные и случайные, но и самые пагубные последствия для будущности края: выгоды состоят в том, что башкирские земли, а отчасти и помещичьи, до сих пор сдаются по ценам непомерно дешевым: первые никогда не дороже 50 коп. за десятину, обыкновенно много дешевле и часто по 12 1/2; вторые несколько дороже, но редко выше 1 рубля. Сделки эти называются «пахать в татарах» и заключаются следующим порядком: зимой бакширцы, нуждаясь в деньгах, наезжают и снуют по русским деревням. Зная их обжорливость и лакомство, крестьяне принимают их гостеприимно, кормят и поят на убой, выдают им задатки вперед на несколько лет и таким образом выманивают у них земли за бесценок. Затем самое это полеводство, это «паханье в татарах» имеет все свойства дикой татарщины: крестьянин-съемщик, сговорившись, и всегда словесно, с башкиром-вотчинником, выезжает весной на снятый участок, строит или перевозит сруб для полевой избы и овина, поднимает целину и старый залеж, двоит их в течение лета и затем уезжает, оставляя землю под яровой посев следующего года. Озимых хлебов, ржи и пшеницы, сеется мало и преимущественно на помещичьих хуторах; яровые же посевы следуют безостановочно, пока хлеб родится и почва не зарастает ягодником и сорными травами, причем съемщик молотит и убирает только зерно, а солому оставляет башкиру-вотчиннику для корма скота.
Помещичьи хозяйства ведутся таким же татарским порядком, как и башкирские: правильных севооборотов нет; небольшая часть запашек сдается крестьянам; озимый хлеб сеется до сих пор в самых ограниченных размерах, в виде опыта; под яровые делается осенью вспашка, по возможности мелкая, и прямо на жниву сеется овес, ярица, ячмень, и это называется «сеять на чертопаре». Можно легко себе представить, какое влияние на производительность почвы имеют все эти дикие приемы — «чертопар» и «паханье в татарах»! Съемщики наживаются, вотчинники и владельцы разоряются, и эти два параллельных движения составляют главную характеристику экономического положения этого привольного края. Русские крестьяне являются здесь, как и во всех местностях, где они пользуются простором и свободой, полными хозяевами страны; сосредоточенные в больших селах и слободах, из коих многие имеют до 1000 и более душ, они снимают громадные пространства лучших угодий и живут привольно; редкий хозяин высевает менее 30-40 четвертей яровых хлебов, многие имеют запашки до 100 дес; у большей части крестьян имеется от 5 до 10 лошадей и нередко до 25 штук рогатого скота.
Но эти временные прибыли и барыши не должны скрывать бедственных последствий, угрожающих всему краю и всем жителям совокупно от неистового хищничества, продолжающегося уже более ста лет; и чем изобильнее естественные богатства и производительные силы данной местности, тем прискорбнее видеть такое расхищение народного богатства, все равно, кто бы им ни пользовался, крестьянин или помещик, съемщик или вотчинник, русский или башкирец.
По этим-то соображениям мы и сочли нужным обратить особое внимание на этот край, так называемое Зауралье, который по всем описаниям есть одна из привольнейших полос русской империи и по своему положению, на перевале из Европы в Азию, представляется как первый, удобнейший этапный пункт для колонизации наших восточных владений.
Мы выше сказали, что в этнографическом отношении Башкирия представляет уже ныне все признаки территории, упраздняемой первобытными жителями под давлением другой, проникающей в нее народности. В настоящее время нагорные башкирцы почти совершенно вытеснены с прежних своих мест жительства в западные пригория Урала и в равнины. По примерным исчислениям, вотчинные башкирцы владеют ныне не более 1/3 прежних своих земель, и, несмотря на это, владения их так обширны (в некоторых волостях по 60 дес. одной пахотной земли на душу), что, видимо, превышают их нужды и рабочие силы. Часть земель принадлежит им по древнему праву заимки, и эти земли называются вотчинными, а владельцы их — вотчинниками; другая часть отведена правительством тем из башкирцев, которые по равным случайностям лишились своих земель, и эти наделы называются припускными, а хозяева — припущенниками; наделы эти также громадные: у 12,000 башкирцев Екатеринбургского и Шадринского уездов 350,000 десятин.
Такой избыток земель, при совершенной неспособности этих кочевых инородцев к земледелию, разумеется, понижает арендную плату, и все меры, попеременно вводимые для удержания вотчинных земель в собственности башкирцев, оказались бессильными против конкуренции нескольких сот тысяч десятин, предлагаемых ежегодно в сдачу и продажу. Испробованы были и меры кротости вроде поощрения сельского хозяйства, денежных премий за улучшение культуры, и меры строгости с помощью кантонных начальников из татар, выгонявших своих единоверцев по наряду на полевые работы; но ни гуманность, ни суровость не исправили башкирцев: они все-таки охотнее нанимаются в батраки и поденщики, чем возделывают свои земли, и предпочитают готовые харчи и хозяйское содержание долгосрочному обороту земледелия, требующему затраты денег и труда за целый год вперед до жатвы и молотьбы.
В новейшее время то же чувство гуманности внушило новые предположения для охранения башкирской собственности, и в 1868 г. последовало положение, по коему определено: а) наделить вотчинников 45 десятинами на душу, а припущенников 15, и b) запретить не только продажу, но и отдачу в кортому всех таковых надельных земель.
Время укажет, насколько эта запретительная система лучше прежних — гуманной и принудительной. Она вероятно, если только будет введена в действие (а это сомнительно), повлияет на арендные цены, возвысит плату помещичьих земель, которые таким образом останутся единственным ресурсом русских крестьян-съемщиков; но, кроме этой пользы и выгод 7-8 крупных землевладельцев и некоторых заводчиков, едва ли можно ожидать других последствий от новоизобретенной системы башкирских хозяйств.
Как бы то ни было и какими бы мерами ни придумали охранить Зауралье, настоящими владельцами и хозяевами этого края остаются и останутся не беспечные и тупые башкирцы, не помещики и заводчики, отсутствующие и проживающие вдали, а русские поселяне, и для колонизации великороссийского племени так называемая Башкирия представляет все требуемые условия.
Во-первых, глубокий слой плодороднейшего чернозема, который расстилается от самого Екатеринбурга, где последний его клин лежит в 20 верстах от города, на запад до Урала и на юг по реке Синар, по берегам больших озер вплоть до границ Оренбургской губернии. На западных окраинах он несколько мельче и перемежается с глинистыми и кремнистыми почвами; но к юго-востоку глинистые и каменистые примеси исчезают, уходя в подпочву и оставляя по верху толстую и необъятную площадь чернозема; изредка, где растительный слой особенно рыхл, черная почва смешивается с песком и глиной, вымываемыми из подпочвы, и там образуется так называемая серая земля, особенно пригодная для пшеницы. Местами, непосредственно под слоем чернозема, находится плитняк, известняк, мергель, материалы строительные. При технических опытах, произведенных на некоторых заводах, почти везде в почве оказались минеральные соли и сернокислый натрий, которые дают особенную силу растительности трав. Одним словом, в агрономическом отношении здесь представляются все условия высшей производительности и рационального земледелия.
Во-вторых, изобилие вод и леса также соответствует требованиям колонизации. На восточном склоне Урала рек мало, но зато по всему протяжению Башкирии в Екатеринбургском и Шадринском уездах расположен целый архипелаг озер, больших и малых, числом около 150, на берегах коих и группируется большая часть селений. Изобилие рыб в этих озерах такое же чрезвычайное, как и чрезвычайны, с одной стороны, дешевые цены, взимаемые башкирцами за их арендование, и с другой — прибыли, наживаемые съемщиками рыбных промыслов. Всех башкирских озер считается 2,400 кв. верст, за которые годовой арендной платы взимается около 10,000 рублей. Чтобы судить о выгодности этих промыслов, достаточно упомянуть, что за одно из этих 150 озер уплачено аренды в последние 12 лет 75,000 руб. и что, несмотря на то, что плата в течение 50 лет увеличена в 30 раз, она все-таки непомерно дешева и оставляет громадные барыши арендатору, содержащему это озеро с 1819 г.
Наконец, и третье очень важное условие плодородия и благосостояния — лесная растительность — отличает этот край от соответствующей черноземной полосы великороссийских губерний, где, как известно, недостаток леса составляет главнейшее неудобство в климатическом и экономическом отношении. В некоторых частях Зауралья, между прочим в Шадринском уезде, леса изводятся по русскому обычаю беспощадно и новосельцы считают первым своим делом выжигать лесную поросль и вычищать ее под пашню; но, несмотря на все их старания, Екатеринбургский уезд еще до сих пор богат лесами высокоствольных пород, и можно безошибочно принять, что не менее 1/3 уезда представляет сплошную массу глубокого чернозема с густым строевым лесом.
Этого краткого очерка достаточно, чтобы дать понятие о приволье Зауралья. Мы здесь не коснулись главного богатства страны, минеральных руд, шахт и заводов, потому что они находятся во владении казны и немногих крупных собственников. Но очевидно, что эти промыслы, обеспечивая поселянам заработки, служат дополнением и подспорьем сельскому хозяйству и что, таким образом, здесь соединяются выгоды земледелия и промышленности — все условия, требуемые для успешной колонизации. Но при этом нужно заявить, что выгоды эти и благоприятные условия исчезают не по годам, а по дням и по часам. По тем сведениям, которые нам удалось собрать, край этот подвергается именно в настоящее время, можно сказать, последним ударам хищнической эксплуатации. Со всех сторон наезжают люди торговые, купцы и промышленники, и раскупают за бесценок последние земли у тупых башкирцев. Земли эти еще по сие время terra incognita: так называемые башкирские вотчины не размежеваны, «наделы» припущенников не отведены; сделки заключаются примерно на известное число десятин, но без точного указания местности, которая по неимению планов и не может быть указана; пишется запродажная запись на лоскутке простой бумаги, бумага подписывается кем попало, покупная сумма рассрочивается на несколько лет, и коммерсант, выдав ничтожный задаток, вступает во владение обширной дачей. Тогда он поджидает русских переселенцев, подходящих в последнее время большими артелями из Вятской, Казанской и других губерний, и, пользуясь их незнанием местных цен на земли, сажает пришлых людей на свои дачи, продавая им участки по цене в 20 раз выше той, по которой они куплены у башкирцев.
Так-то промышляют «колонизаторы этого края», обирая башкирцев и русских, так-то расхищаются в пользу немногих частных лиц и в ущерб государства и народа, одна за другой необъятные и привольные территории, где сотни тысяч поселян могли бы найти оседлость и собственность[51].
Описав отдельно те главные полосы, которые мы считаем наиболее удобными для первых опытов колонизации, постараемся теперь сгруппировать их и представить в некоторой целости, в общей связи территориальные и этнографические условия переселений в России.
Здесь представляются два вопроса, находящиеся между собой во взаимном соотношении: откуда выходят переселенцы? и куда они переходят?
Если б переходы в России были вольные и если б администрация за ними следила, то можно было бы отвечать на эти вопросы, хотя и приблизительно верно; но почти все переселения в Древней Руси и новейшей были тайные, сведений о них не имеется, и мы можем примерно только начертить линии, по коим шли и идут эти народные передвижения.
Между тем это и составляет главное, основное начало всех дальнейших предначертаний, ибо несомненно, что переселения, точно так, как и всякие торговые и промышленные передвижения, не могут быть произвольно направлены по новым путям, если они не проложены самим народом, не указаны народными потребностями. Поэтому, не имея официальных сведений, мы должны, по крайней мере, выследить по частным и отрывочным известиям те главные тракты, по коим двигаются главные массы русских переселенцев.
Это нам указывается отчасти и отхожими промыслами, которые составляют как бы введение к переселениям. Не имея ни права, ни нужных средств для перехода на новые места жительства, русские крестьяне отлучаются временно на заработки, проходя для этого громадные расстояния и часто запуская собственные свои земли и хозяйства для выручки очень неверных барышей. Очевидно, что если б переселения не затруднялись у нас отчасти фискальными и полицейскими мерами, отчасти и совершенным неведением, где найти свободные земли, то большая часть тех людей, которая отходит ежегодно за тысячи верст для приискания работ, предпочла бы перейти в те же края на жительство. Поэтому движение отхожих промыслов может служить и предначертанием будущего колонизационного движения.
Главных полос, из коих выходят отхожие промыслы рабочих, можно считать по исследованиям автора, на которого мы уже выше ссылались (Чаславского «Земледельческие отхожие промыслы»), две: одна западная, имеющая свой центр в Харьковской и Курской губерниях, другая восточная, протягивающаяся от Рязанской губернии до Симбирской. Каждая из них имеет и особый район, куда рабочие направляются. Из западной полосы они проходят преимущественно в Новороссийский край и отчасти на Дон и Кубань, из восточной — в Самарскую, Оренбургскую и Уфимскую губернии и далее на Урал и за Урал, в Сибирь.
Обе эти полосы имеют некоторые черты сходства между собой и вместе с тем очень резко отличаются от тех смежных с ними краев, куда направляются выходцы. Черты сходства следующие: во-первых, густота населения, наибольшая из всех русских губерний, и вследствие этого малоземелье крестьян; во-вторых, особое развитие поместного элемента, которое в этом крае, особенно в западной полосе от Курска до Полтавы и Польши, несравненно сильнее, чем в прочей империи; в-третьих, условия почвы и порядок полеводства. Из этих причин, влияющих на отхожие промыслы, главная последняя — система полеводства, принятая во всем черноземном крае.
Известно, что страна эта была занята и населена большею частью в XVI и XVII столетиях, по мере того как отражались и оттеснялись татарские кочевые орды и разбойничьи шайки, и что необходимость защищаться от них заставила русских поселян этого края группироваться в очень крупные селения; вместе с тем приволье плодородного чернозема и ковыльных степей, при первобытном просторе населения, ввело в них самую распашную, экстенсивную систему хозяйства, так называемую залежную. Но в конце прошлого столетия и в начале настоящего обстоятельства эти начали изменяться; приращение населения заставило крестьян перейти к трехпольному севообороту, и тогда сказались все пагубные последствия прежнего порядка полеводства: степи и нагорные луга были все распаханы, большая часть поемных сенокосов тоже срезаны под бахчи и огороды; от вырубки лесов и распашки прибрежных земель реки мелели, ручьи иссякали; залежное полеводство по необходимости заменялось трехпольным, но при этом самые приемы земледелия не изменялись: по преданию дедов и отцов признавалось, что чернозем не требует и даже не терпит удобрения, по обычаю старины гурты овец и табуны коней паслись «вольно, нехранимо» на пашнях, точно так, как в прежние времена на степях; по недостатку топлива дрова заменялись соломой и навозом (кизяком), одним словом, переходя к трехпольному севообороту, при коем главное условие есть удобрение пашни в пару, хлебопашцы черноземной полосы остались при всех преданиях залежного хозяйства и продолжают свою первобытную культуру, все еще ссылаясь на пример своих стариков. Итак, мы думаем, что коренная причина, стесняющая сельское хозяйство в этой полосе и заставляющая жителей искать промыслов и работ на чужих землях, лежит не столько в малоземелье, сколько в распущенности и закоснелости земледелия, живущего, если так можно выразиться, на образцах и примерах прошлого невозвратного простора и разгула. Стеснение крестьян не таково, чтобы препятствовало правильному хозяйству. В самых густонаселенных губерниях причитается в средней сложности:
в Курской губернии — 3,34 дес. на ревиз. душу;
в Харьковской — 3,28 дес. на ревиз. душу;
в Тамбовской — 4,08 дес. на ревиз. душу;
в Казанской — 3,30 дес. на ревиз. душу.
Если принять в соображение производительность богатой черноземной почвы и сравнить ее с бесплодными песками и подзолом средних губерний, то нельзя не признать, что надел в 3-4 дес. на душу, около 10 на хозяйство, был бы совершенно достаточен, если б другие причины не влияли на расстройство крестьянского быта в этом крае. Причины эти различны по разным местностям: в Малороссии и Юго-западном крае конкуренция евреев, шляхтичей и других разночинцев поднимает арендную плату до таких высоких цен, что крестьяне не находят сдаточных земель по своим средствам; казенных земель в черноземной полосе очень мало, от 0,1 до 8,3 процента всех удобных земель; помещичьи запашки, которые в центральных губерниях большею частью сдаются крестьянам, здесь отчасти обрабатываются по-прежнему и даже барщиной, отчасти же эксплуатируются оптовыми съемщиками и отбираются под табачные и свекловичные плантации или под лен; самый порядок заселения крупными слободами в 1000 и более душ, удобный при первобытном залежном хозяйстве, составляет в настоящее время, с введением трехпольного севооборота, постоянное затруднение для проезда и прогона скота и для полевых работ на отдаленных полосах.
Наконец, на восточных пределах черноземной полосы представляются ныне новые, еще не расследованные и малоизвестные обстоятельства, которые едва ли не сильнее всех прочих влияют на отхожие промыслы и переселение, — это так называемый четвертной надел, который уже получил в простонародье и другое многознаменательное название «нищенского надела». Мера эта, как известно, неосторожно пропущенная в Положение 19 февраля по настоянию некоторых крупных землевладельцев низовых губерний, единодушно отвергнутая более смышленым и развитым народом северных и центральных губерний, безусловно, противная общему духу законоположения о крестьянах, имела неожиданный успех в Приволжском крае. Во всей полосе нагорного берега Волги, начиная от Нижегородской губернии до Симбирской и Саратовской и уклоняясь на западе, в некоторых местностях Тамбовской и Курской, крестьяне приняли этот Данаев дар и образовался целый ряд селений с таковым четвертным наделом, т. е. селений бобылей. Расчет крестьян при этом был хотя и ошибочный, но довольно соблазнительный. При низких ценах на земли, существовавших в этом крае до 1861 г., крестьяне рассчитывали, что наем земель обойдется им дешевле, чем приобретение их по выкупной цене. Они также ожидали, что господские запашки упразднятся и поступят все в их пользование и что, таким образом, они будут устанавливать произвольные цены на сдаточные и оброчные статьи окольных помещичьих имений. Как известно, надежды эти не сбылись: продажные и арендные цены не упали, а возвысились втрое; выгадали помещики, из коих многие опасались разорения; проиграли земледельцы, которые ожидали всяких благ от своего отказа принять полный надел. Но кто бы ни выиграл и ни проиграл, первое последствие этой меры было то, что на пределах черноземной полосы образовались, и не сплошной массой, а околотками, рассеянными по обширному пространству, группы селений без полевого надела — ядро и зародыш сельского пролетариата.
Этими соображениями, как нам кажется, определяются главные районы и местности, откуда следует ожидать переселения, выхода крестьян: во-первых, из малоземельных селений Курской, Харьковской, Симбирской губерний, где земли приходится на душу менее 3 дес; во-вторых, из Малороссии и Юго-западного края, где сильное развитие поместного элемента, оптовое арендование, конкуренция евреев и поляков и особый характер земледельческой культуры, именно табачные и свекловичные плантации, возвышают арендную плату за земли до цен, недоступных крестьянам-хлебопашцам, и, в-третьих, из всего Приволжского края, где рассеяны селения с даровым наделом.
Означив примерно полосу, откуда выходят переселенцы, постараемся указать, куда они переходят.
Из официальных сведений, опубликованных Министерством государственных имуществ, мы узнаем только, что со времени учреждения министерства до 1859 г., т. е. в 25 лет, всех переселенцев из казенных крестьян было 57,442 семейства и в них 188,936 ревизских душ, что составляет с включением жен и детей около 400,000 жителей обоего пола. Переселенцы эти распределяются так: почти вся масса их выходит из центральной полосы; из 13 губерний вышло 93 % всего числа переселенцев и из всех прочих только 7 %. В числе этих 13 губерний 8 черноземных, прочие — Смоленская, Псковская, Калужская и Тульская.
По месту отправления министерство публиковало только сведения за 2 года, 1857—1859. В эти годы переселилось по северо-восточному направлению, в Самару, Оренбург и Сибирь, 2242 семейства, всего 8356 ревизских душ, и по юго-восточному, на Кавказ, 648 семейств — 2795 душ. В 1857 г. переселенцы направлялись почти исключительно в Западную Сибирь, именно 1916 душ мужского пола, 90 % всего числа переселенцев. В следующем 1858 г. переселения шли почти поровну в обе стороны, 44 % на Кавказ, 45 % в Самарскую, Оренбургскую и Тобольскую губернии. В 1859 г. главная струя направилась в Сибирь, 65 %, и другая, вдвое слабейшая — на Кавказ. В 1860 г. движение это внезапно, но только временно уклонилось к Крыму вследствие эмиграции татар, но вскоре и прекратилось.
Но эти числа, опубликованные Министерством государственных имуществ, относятся только к официальному, легальному переселению и притом одного разряда казенных крестьян, между тем как главная масса русских выходцев всегда набиралась из другого ведомства, помещичьих крестьян и из тайных сходцев, убегавших от преследований помещичьей власти, или из раскольников и военных дезертиров. О них официальных сведений, разумеется, нет; известно только, что большая часть Донской земли, Кубанской области, Астрахани, Самары, Оренбурга населилась этими пришлыми людьми и что движение это продолжается и ныне по тому же направлению, усиливаясь с тех пор, как покорение Кавказа открыло свободный путь переселенцам. Так, например, в Кубанской области считалось в 1800 г. всего 37 русских поселений, а в 1871 г. 320, и в них жителей мужского пола 155,376. В один 1871 г. прибыло на Кубань 54,106 душ обоего пола.
Но мы приводим эти данные не для указания числа переселенцев, ибо признаем эти исчисления очень неверными и неточными, а единственно для того, чтобы объяснить главные направления, по коим естественно и непреложно прокладывается путь колонизации в России; мы признаем таких главных трактов два:
Один идет прямо на северо-восток, начиная со Ставропольского уезда Самарской губернии, проходит через южные уезды Уфимской, уклоняется несколько на юг в Оренбургскую и достигает пределов европейской России на Урале, ниже Екатеринбурга, в той местности, которую мы выше описали под именем Зауралья или Башкирии. Часть переселенцев проходит по тому же тракту и далее в Тобольскую губернию, даже в восточную Сибирь и за Амур.
Другой, древнейший путь переселений идет на юго-восток, сначала по притокам Дона, Донцу и Медведице в западные округа Донской области, Миусский и Донецкий; затем, минуя казацкие земли, куда переселенцев не принимают, к Кавказу на Кубань, Терек, Лабу, Сунжу; другая ветвь того же пути проходит в калмыцкие степи до Астраханской губернии, и третья — к самой подошве горного хребта и в Закавказье до Арарата.
Эти две главные линии — из Приволжского края за Волгу на Урал и другую — из Малороссии, Курска и Харькова на Дон и на Кавказ — мы и признаем историческими, древнейшими и современными трактами русских переселений, и на устройство и облегчение передвижений по этим путям мы и желали бы обратить внимание.
В предыдущей главе мы объяснили, по опыту всех других государств, что колонизация требует непременно двух предварительных мер: 1) приведения в известность свободных земель, межеванья их и съемки на планы, и 2) облегчения и удешевления сообщений.
Здесь, прежде всего, нужно объясниться и согласиться на счет термина «свободные земли». В строгом смысле свободными можно называть только земли, принадлежащие казне, ненаселенные и находящиеся в непосредственном ее распоряжении. Таковых земель показано в статистическом обзоре государственных имуществ угодий и лесов в Оренбургской губернии 514,138 дес, в Самарской — 2,824,239, в Астраханской — 611,071. Мы не причисляем сюда земли других губерний, которые не входят в район, нами принятый для колонизации. Также откидываем и все неудобные земли, хотя многие из них, в особенности солонцеватые степи Архангельской губернии, отчасти употребляются для пастбищ; затем все-таки остается казенных пустых земель, признанных удобными в этих трех заволжских губерниях, 4 млн десятин.
Но такое определение свободности земель было бы верно в буквальном и юридическом смысле, но неточно и неполно в хозяйственном и общественном. В действительности, когда в известной полосе, более или менее пространной, население редко, земли незаселены, продажные и арендные цены низки, то большая часть земель может быть признана de facto свободною, хотя бы de jure она принадлежала частным лицам. Самая степень культуры земель определяет это отношение: покуда обилие земель таково, что хозяин со своими стадами может беспрепятственно перекочевывать с одних пастбищ на другие или хлебопашец распахивать новые степи и расчищать лесные нивы, переходя с одних угодий на другие, до тех пор можно считать, что такие местности открыты для переселений. Поэтому киргизские и калмыцкие степи, где на одну кибитку, то есть на одно семейство, приходится по 200, 300 и 400 десятин, казачьи земли, где на одного служилого казака оказывается от 174 десятин (в Донском войске) до 464 (в Уральском), Ставропольская губерния и Кубанская область, где приходится на одно поселение 260 и 549 кв. верст, могут быть в средней сложности рассматриваемы как территории колониальные, свободные. Это подтверждается и самыми фактами: так, например, в Кубанской области нет вовсе земель вполне свободных, все они приписаны к аулам и станицам, или розданы офицерам, или пожалованы гражданским и военным лицам; а между тем в эту провинцию и направляется главная масса переселенцев из внутренних губерний — масса, усиливающаяся с каждым годом и доходящая в последнее время до 50 тысяч переселенцев[52].
Таким образом, можно считать, что кроме земель, остающихся в распоряжении казны, под новые поселения поступит еще значительное пространство: 1) инородческих земель — башкирских, калмыцких и киргизских; 2) разные войсковые, запасные земли, казачьих войск Уральского, Донского, Кубанского и 3) большая часть имений, розданных и пожалованных частным лицам и почетным туземцам.
Итак, за исключением многих неудобных земель и за наделом всех местных жителей и инородцев, можно безошибочно считать, что свободных земель на этой восточной окраине окажется много миллионов десятин, ожидающих еще переселенцев, чтобы сделаться производительными. Но эти земли, как сказано, неизвестны никому в России, ни правительству, ни народу, ни по пространству, ни по местоположению, и переселенцы не только не имеют возможности их отыскать, но и нигде, ни в какой административной инстанции не могут даже справиться, есть ли свободные земли и где они.
Поэтому первым и неотложным делом представляется теперь 1) межеванье казенных земель незаселенных и состоящих в распоряжении казны, и 2) отвод постоянных наделов инородцам и казакам с тем, чтобы излишние земли были отведены под поселения. Такие межевые работы должны быть по возможности упрощены. Для новых поселений нужны только генеральные планы с означением меж и живых урочищ: ни внутренней ситуации, ни различия по угодьям не требуется на первое время потому, собственно, что вследствие поселения все эти признаки немедленно изменяются. Еще менее можно допустить таксацию таковых земель, потому, во-первых, что ценность и доходность их в первое время совершенно неопределенны, и, во-вторых, что расход на эту операцию часто превышает стоимость самых имений. Так, в Уфимской губернии, где в 1871 г. последовало высочайшее повеление о наделении служащих казенными дачами, таксация, производимая этим землям, так задержала дело, что участки до сих пор не отведены владельцам, и, по отзыву губернатора, они едва ли будут в состоянии воспользоваться своим правом. Если для местных жителей, принадлежащих к среднему классу и все-таки обеспеченных казенным жалованьем, такие проволочки оказываются стеснительными, то, спрашивается, какую возможность имеют бедные переселенцы выжидать по целым годам этих сложных мероприятий попечительного начальства?
На Кавказе, по отзыву Ставропольского статистического комитета, русские выходцы из внутренних губерний ожидают распоряжений об отводе надела так долго, что часто расходятся по всей Кубанской области и водворяются на частных землях, прежде чем придет разрешение о наделении их из казенных дач.
В саратовских немецких колониях дело об отводе надела тянулось до 1859 г. и окончилось тем, что колонисты не досчитались 24,000 дес. Мы были свидетелями в последние годы, как толпы эстов и латышей прибегали в столицу и испрашивали свободных земель у петербургского градоначальника, потом пересылались на попечение новгородского земства, запирались в казармы и помирали в тифе от дурной пищи и стужи, — или как греки и болгары, записывались в пограничных городах у каких-то факторов-евреев на поселения в России и, приходя в Крым или на Кубань, не находили ни свободных земель, ни присутствия начальства, у коего могли бы получить сведения и справки о пустых землях, упраздненных татарами и горцами.
Одним словом, приглашая колонистов, русская администрация не имеет ни положительных сведений, ни межевых планов свободных дач. Поэтому нам кажется, что первое дело колонизации есть межеванье и съемка на планы свободных казенных дач, которые предназначаются для поселений, и работа эта вовсе не так затруднительна, как думают, если производить ее в главных и общих чертах. Можно примерно считать, что в степных местностях одна партия землемеров с одним инструментом пройдет в лето до 10 тысяч десятин и что работа эта с вольной цены обойдется не дороже 15 копеек. В Америке в течение одного года (1861—1862) размежевано и разбито на участки 3.150,670 акров (около 1 млн дес). Поземельных округов во всех территориях, где предположено продавать казенные земли, считается 61, а межевых контор или отделений 10. Со времени открытия действий по 1862 г. было размежевано и разбито на участки в 40 акров public-lands 495 тысяч акров, или около 184 тысяч десятин!!
Вторая подготовительная мера есть устройство путей сообщений. Линии железных дорог и пароходов составляют главные артерии сообщений, но не следует и преувеличивать их значения, ожидая от них чудотворного действия на население краев, где они проложены. Лучшим примером тому служат две главные железнодорожные линии в России, Николаевская и Варшавская, которые, проходя через пустынные местности Новгородской, Псковской и других губерний, нисколько не содействовали к заселению этого края. Также ошибочен и расчет на почтовые тракты: в России правительство всегда начинало с того, что по вновь присоединенным областям проводило прямые тракты и на положенных дистанциях среди необитаемых степей строило станционные дома. Ни железные дороги, ни почтовые тракты сами по себе не содействуют культуре промежуточных стран, если при выборе направления станционных пунктов не принимаются в уважение местные нужды и польза, если они не проводятся по местам уже несколько заселенным, не примыкают к побочным трактам, пристаням и внутренним рынкам и если, кроме того, не принимаются нужные меры к удешевлению и облегчению проезда.
В Америке для эмигрантов устроены, как известно, на всех железных дорогах особые поезда, так и называемые эмигрантскими, то есть смешанные товаро-пассажирские, на коих простой народ перевозит с собой и весь домашний свой скарб, мебель, орудия и пр. за удешевленную плату.
Английское правительство даже принимает на свой счет провоз эмигрантов в Австралию и Канаду и большую часть (75 %) суммы, вырученной от продажи казенных земель, ассигнует на этот предмет. Мы должны также упомянуть о другой очень полезной мере колониального управления в Канаде, по коей дозволяется насельникам вместо денежной платы за земли принимать на себя, по расценке, устройство и содержание проселочных дорог в своем околотке.
В России прежний порядок отправления почтовой повинности, известный под именем ямской гоньбы, имел очень полезное действие на заселение пустых земель и удобства сообщений, гораздо больше, чем проложение почтовых трактов с казенными станциями и содержателями почт. Ямские селения, избранные не по математическому расчету расстояний, но по действительному размещению жителей и по трактам, уже проложенным народными потребностями, сдавались сосредоточием пассажирского и торгового движения, и многие из них разрослись до размеров больших слобод и даже городов. Не предлагая возвращения к прежним порядкам во внутренних губерниях, где они отжили свое время, мы полагаем, что в новых областях весьма полезно засчитывать в уплату за землю натуральные повинности — дорожную и почтовую.
Наконец, третья и последняя из тех мер, которые, по нашему мнению, должны предшествовать переселениям и быть приняты, прежде чем вызывать и приглашать колонистов, — есть устройство колониального управления.
Мы выше объяснили, что главное замешательство, воспрепятствовавшее правильной колонизации в России, была неопределительность инстанций, заведовавших поселениями, недостаток правил и законоположений, и вообще какая-то таинственность, которая окружала все действия по переселениям.
Они поручались обыкновенно экстренным чиновникам, командируемым то от высшего правительства, то от губернского начальства, передавались из одного министерства в другое, из палат государственных имуществ в губернские правления, и на месте разбирались всеми возможными властями и канцеляриями, которые, как известно, производили эти дела небескорыстно. Одним словом, русский крестьянин, желающий переселиться, не находит нигде ни сведений о свободных землях, ни указаний, где их отыскивать, ни присутствия, где бы можно было навести справку, и, пересылаемый от одного начальства к другому с равными отговорками и отписками, невольно впадал в сомнение, не скрывают ли от него злоумышленные чиновники и господа царских милостей и указов о даровом наделе привольными землями. Дела о колонизации должны быть непременно сосредоточены в центральном учреждении, министерстве или главном управлении и иметь местных агентов, непосредственно зависящих от главного управления. Даже в таких государствах, как Англия и Соединенные Штаты, где принцип местного самоуправления развит в высшей степени, дела колониальные все сосредоточены в высшем правительстве, и органами его по этому ведомству служат специальные комиссии, не входящие в состав губернского или, в Англии, графского управления, но прямо зависящие от центральных учреждений. Оно не может быть иначе, если сообразить, что это ведомство имеет дело с людьми, переходящими из одной губернии в другую или приходящими из чужих краев и не избравших еще окончательно новых мест жительства.
Но, кроме того, все дела о переселениях, прием колонистов, временное их размещение, выбор и отвод земель, так резко отличаются от других обыкновенных форм канцелярского и полицейского делопроизводства, что должностные лица общих присутственных мест решительно теряются в таких экстраординарных случаях, и в бюрократических странах, как Франция, колонизация была окончательно заторможена администрацией и ее формалистикой.
По этим соображениям мы полагаем, что у правление колониями и переселениями должно быть основано на следующих главных началах:
Оно должно быть сосредоточено в одном центральном учреждении.
Местное управление должно быть поручено конторам или комиссиям, не зависящим от губернского начальства.
Состав комиссий должен быть по возможности у прощен: одного главного агента с потребным числом техников, землемеров, инженеров, лесничих достаточно на целый округ.
Округи должны быть очерчены независимо от разделений на губернии и уезды, по соображениям об удобствах поселений и сообщений.
Район их должен быть не более 100—150 верст, так чтобы переезд из одного края в другой мог совершаться в один день.
Сведения, ими собираемые о свободных землях, должны быть сообщаемы во все уездные управы с объяснением кондиций, на коих допускаются переселения и отвод земель.
Таковы, по нашему мнению, главные меры, которые должны быть приняты предварительно, т. е. прежде чем объявлять о вольности перехода и вызывать переселенцев:
1) Межеванъе и съемка на планы свободных земель.
2) Устройство и облегчение сообщений.
3) Учреждение центрального и местного управления переселений.
Затем представляется самый важный и существенный вопрос: какая система колонизации будет принята в России? и этот вопрос подразделяется на несколько отдельных статей, которые мы рассмотрим по очереди.
Прежде всего, следует решить: какой порядок принять для отвода земель под новые поселения — даровой ли надел или продажу? Далее, что признается полезнее: введение в новых территориях крупного землевладения, промышленных компаний, акционерных обществ или водворение мелких хозяев -- хлебопашцев и сельских крестьянских обществ? И, наконец, если принята будет система продажи, то каким порядком ее производить, с торгов ли, или присуждением по установленной цене (â prix fixe), по высокой или низкой цене, на наличные деньги или с рассрочкою и с помощью казны и кредитных учреждений?
На эти вопросы мы хотим отвечать не голословными суждениями, а опытами других стран и народов, которые далеко опередили нас в деле колонизации. Относительно первого предположения — следует ли отводить земли поселянам бесплатно или за деньги, мы в предыдущей главе объяснили, что, несмотря на кажущуюся гуманность дарового надела, этот способ поселения везде оказался нецелесообразным и недействительным. Как и всякое другое подаяние, оно развивает тунеядство и праздношатание, привлекает людей легкомысленных, неспособных к прилежному труду. Колонист, получающий землю в дар, в первое время не считает себя крепким к ней, колеблется в выборе того или другого участка и ищет лучших земель, если за лучшие, как и за худшие, с него платы не полагается. Можно сказать, что настоящая серьезная колонизация начинается только с того момента, когда насельцы уплатили или затратили какую-либо сумму на покупку и обзаведение; и это относится как к мелким поселянам, так и к крупным собственникам, к крестьянам-хлебопашцам, как и к концессионерам-промышленникам, к немцам-колонистам, как и к русским генералам, получившим имения по высочайшему пожалованию — концессии. Дар везде имел парализующее действие на новые колонии, усыпляя частную предприимчивость и личный труд, источник народного богатства.
Это мы предпосылаем всем дальнейшим суждениям как исходное положение, доказанное опытом всех иностранных колоний.
Труднее разрешить второй вопрос, какой порядок поселений выгоднее — крупные ли имения на правах поместий, в виде запашек, плантаций, заводов, или мелкие подворные участки в размерах, соответствующих средней рабочей силе крестьянской семьи?
Мы выше объяснили, что этот вопрос разрешается двояко: в тех колониях, где преимущественно возделываются ценные отпускные товары: хлопок, сахар, кофе, табак, тонкорунная шерсть или преобладают горные промыслы, там лучше принимаются большие культуры с наемными, или невольными, или срочно-обязанными рабочими, под надзором землевладельца-хозяина, плантатора, заводчика, овцевода. Наоборот, в тех территориях, где, по континентальному свойству климата и страны, по отдаленности портов и морей, по недостатку сообщений, отпускная торговля затруднена и где преимущественно производятся продукты местного потребления: серые хлеба, лен, конопля, сало, кожи, там мелкая культура, производимая самими хозяевами-хлебопашцами, водворяется легче и дает лучшие результаты, чем крупные культуры.
Закон этот подтверждается опытами всех европейских колоний: к первому разряду принадлежат Антильские острова, Вест-Индия, Австралия и почти все колонии, французские и испанские; ко второму — западная окраина (Far west) Соединенных Штатов и отчасти Канада.
Правда, в Канаде, несмотря на земледельческий характер страны, долго преобладало крупное землевладение и система концессий и пожалований; но зато и колония эта долгое время находилась в полном застое и до новейших реформ не могла соперничать с Соединенными Штатами, английские эмигранты переходили через Канаду, чтобы селиться в американских территориях, и, несмотря на субсидии и льготы английского правительства, предпочитали покупать казенные земли у американского правительства.
Если это так, то не подлежит сомнению, что и в России попытки введения крупного землевладения, поместной собственности в нашем Заволжском крае или на Кавказе имеют очень мало шансов на успех.
За исключением горных промыслов на Урале, мы не находим во всей этой территории никаких производств ценных торговых продуктов, и все условия климата, почвы, путей сообщений указывают, что страна эта пригодна только для хлебопашества и скотоводства.
Этот второй вопрос должен быть решен в пользу мелких культур, крестьянских поселений, и остается рассмотреть, какие нормальные размеры установить для таких поселений и для наделов подворных или подушных? Мы видели, что в Америке норма одного подворного участка полагается в 40 акров — около 1 десятины; переселенцам дозволяется покупать и более, например, 2, 3 и до 4 участков, но по удвоенной цене, и более 4 участков (около 60 дес.) в одни руки не продается. Из этого можно заключить, что 15 дес. признается наделом, достаточным для водворения сельской рабочей семьи.
В России переселенцам и вообще обывателям восточных окраин отводится несравненно большее количество земли: немецким колонистам по 30 дес. на душу, по 50-60 на двор, ногайцам и калмыкам по 30-44 дес. на душу, башкирам по 45, киргизам букеевской орды 81; в казацких войсках считается еще ныне на душу: в Оренбургском 64, в Уральском 111, в Астраханском 66 дес. В некоторых уездах Самарской и Оренбургской губерний причитается в средней сложности на 1 двор крестьянский в Новоузенском 46, в Николаевском 30, в Оренбургском 47, в Верхнеуральском 47 на душу, 166 дес. на двор. В Киргизской степи на 1 кибитку причитается 435 десятин. Такие обширные наделы далеко превышают рабочие силы крестьянской семьи.
Один ученый исследователь (г. Чаславский), от коего мы заимствовали много сведений об этом крае, совершенно основательно заметил, что размер крестьянского владения обусловливает обыкновенно и систему сельского хозяйства в данной местности. Он полагает, что при владении более 40 дес. надушу мужского пола преобладает кочевое хозяйство с скотоводством; далее, что при уменьшении надела менее 40 дес. и до 20 жители переходят к земледелию, но придерживаются залежной системы; наконец, если земли остается не более 8-10 дес, то хозяйства обращаются к двухпольному, а потом к трехпольному севообороту.
В главе XIII этого сочинения мы старались объяснить, что нормой для надела (все равно, подворного или душевого) должна служить средняя пропорция, выведенная из того пространства, какое может быть обработано крестьянской семьей при обыкновенном среднем ее составе, и пришли в заключению, что такой средний надел можно полагать в 10-15 дес. на двор, или 5-7 на ревизскую душу.
Если эти расчеты верны, то оказывается, что на всей нашей восточной окраине владения крестьян, инородцев и казаков много превышают эту норму, а поэтому спрашивается: такие широкие владения, приносят ли действительную пользу и выгоду их владельцам, способствуют ли правильному развитию земледелия, благосостоянию страны и народа?
Вот вопросы, требующие предварительного разрешения.
Переходя из одной крайности в другую, многие приписывают стеснение быта русских крестьян малоземелью (что отчасти и справедливо в центральных губерниях), но вместе с тем, потворствуя и льстя инстинктивному стремлению их к расширенно владений, полагают, что чем более отведено будет земли под крестьянские поселения, тем выше будет благосостояние крестьян.
Это нам кажется грубой ошибкой, которая может увлечь народные массы, внушить им необузданное стремление к захвату земель, но приведет их вовсе не к той цели, которую предполагают, — к равномерному владению, а, напротив, к двум крайностям — обогащению одних и безземелью других. Коль скоро размеры владения значительно превышают рабочие силы, то неизбежно происходят два параллельные движения в экономическом быту народа: сильные рабочие семьи прихватывают земли, слабые их сдают; первые постепенно округляют свои владения, подряжают своих односельцев на разные работы, нанимают поденщиков и батраков, так что быт их все более приближается к помещичьему; вторые, наоборот, обремененные повинностями на такие угодья, которые они не в силах обработать, сдают и распродают их за бесценок. Никакие запрещения тут не действуют, и если по закону формальная продажа не дозволяется, то крестьяне уступают свои участки и полевые полосы по частным сделкам в бессрочное владение.
Правда, при широком и привольном владении земледелец имеет всегда возможность облегчить свой труд, прибегая к равным уловкам залежного или лядинного хозяйства; но вопрос в том, извлекает ли он больше пользы из этих систем полеводства на 20 десятинах, чем из трехпольного севооборота на 10? Посевы льна на резах в северной полосе, белотурки на новях и залежах в Восточном крае дают ли в средней сложности более выгод хозяину, чем коренная его пашня, — если б он ее удобрял и улучшал?
По нашему разумению, все эти экстенсивные культуры, которыми так соблазняются русские хлебопашцы, составляют для них чистый убыток и расстраивают их собственные хозяйства, мирские пашни и луга. Они бросают свои подворные пашни, чтобы снимать господские угодья, подрезы и лядины, запускают ближайшие полосы, чтобы «пахать в татарах». На башкирских землях уходят из селений в степь и леса, тратя лучшее время года на переезды и скитание; и все это делается не столько по нужде и недостатку земель, сколько по склонности русского мужика к простору и разгулу.
Слушая рассказы своих стариков о раздолье прежнего степного хлебопашества, о баснословных урожаях проса, льна, кубанки на ковыльных степях, подстрекаемые слухами о приволье самарских, уральских, кавказских земель, большая часть нашего крестьянства в центральных губерниях живет в ожидании нового дополнительного надела, который в их понятиях полагается безмерный, сколько переселенец успеет захватить.
Вот этим-то ожиданиям и пора положить предел, указывая малоземельным селениям пути и средства к переселению, но вместе с тем и определяя размеры и условия для приобретения новых угодий.
Для введения правильного хозяйства и хлебопашества, для водворения в новых землях настоящих колонистов нужно принять для наделов норму умеренную, соразмерную рабочим силам обыкновенной крестьянской семьи, каковую норму мы полагаем обыкновенно по 15 дес. на двор, причем допускается и продажа в одни руки 2 и 3 подворных участков, но с прогрессивным повышением цен за таковые добавочные наделы[53].
При таком порядке, разумеется, бедные и одинокие хозяева удовольствуются одним участком, сильные и многосемейные хозяева заберут двойную и тройную пропорцию, но по высшей цене, и эта разница цен будет регулировать и самую продажу. Более 3 участков, более 45 дес. на семейство, не следует наделять переселенцам.
Нам остается рассмотреть последний вопрос — о порядке отвода и нарезки земель под новые поселения и разрешить несколько последующих задач: как производить продажу, с публичных ли торгов или по нарицательной цене (prix-fixe), — какую установить нормальную плату, высокую или низкую, -- каким порядком совершать купчие и ввод во владение, — допускать ли рассрочку платежей и пособия от казны или кредитных учреждений и в какой именно форме?
Относительно продажи с торгов мы видим, что она вполне удалась в Алжире и не имела никакого успеха в Соединенных Штатах. В первой из этих стран большая часть продажных земель были имения, конфискованные у арабов, более или менее возделанные и изведанные. Понятно, что прежняя культура, хотя впоследствии и запущенная, давала им некоторую стоимость и что торговые цены определялись этой стоимостью; притом же пространство их было ограниченное, и со времени основания колоний отведено было всего, в 30 с лишком лет (1830—1864), под поселения около У млн десятин.
В Америке, напротив, площадь свободных земель была такая обширная, свойство и доброта почвы так малоизвестны, что торги почти никогда не могли состояться, так как предлагаемых участков (sections) было всегда больше, чем торгующихся. Земли почти всегда присуждались по первоначальной оценке, так что после нескольких опытов правительство принуждено было отменить эту систему и установило общую валовую и неизменную цену за все публичные земли (public-lands). Точно так же и в Новом-Валлисе прежний порядок продажи с торгов был заменен в 1851 г. продажей по установленной цене, 20 шиллингов за акр.
Точно так же разногласны и даже противоположны сведения о ценах на земли: в новейшей английской колонии, в Австралии, выработалась целая теория о так называемых нормальных ценах (sufficient price) на земли — теория, которую мы объяснили в предыдущей главе и сущность коей состоит в том, что к водворению должны быть допускаемы только люди несколько зажиточные, располагающие капиталами. Для этого предлагалось продавать колонистам земли по цене несколько высокой, через что задерживать приобретение земель бедными, несостоятельными эмигрантами и заставлять их работать несколько лет у землевладельцев, обеспечивая, таким образом, сим последним рабочую силу, в коей они терпели сильную нужду.
В Соединенных Штатах, наоборот, придерживались очень низкой огульной продажной цены на все казенные земли, имея в виду не вспомоществование землевладельцам, не обращение эмигрантов в наемных чернорабочих, но скорейшее их по возможности водворение на собственных землях полными и самостоятельными хозяевами.
Другое очень важное условие для водворения колонистов есть рассрочка платежей. В Соединенных Штатах и Канаде были приняты по этому предмету следующие меры: во-первых, требуется первоначально только уплата задатка, после чего выдается покупщику Warrant, свидетельство или запродажная запись, по коей он в течение 5 лет пользуется землей и вносит по частям купчую сумму; в Канаде первоначально требовалась уплата наличными деньгами, но впоследствии, в 1850 г., установлено при продаже брать задаток по 25, а остальную сумму (75 %) рассрочивать на три года.
Разница же оказывается в том, что при одном порядке, продаже с торгов, лучшие участки разбираются людьми, более зажиточными, которые наддают цены на торгах и оттесняют других покупателей, а при другой системе, присуждении, удобнейшие земли достаются первым пришельцам по очереди их прибытия и заявлений, так что по прошествии нескольких лет для новых выходцев остаются худшие участки, которые они берут неохотно, если притом на все земли цена установлена одинаковая.
Все таковые неудобства представились в Соединенных Штатах, и главное управление колоний не нашло для них другого средства, как понижение цен на участки, не распроданные в течение известного числа лет. Мы объяснили в предыдущей главе эту меру: земли, первоначально оцененные в 1 1/4 доллара за акр (4 руб. 40 коп. за десятину), если они в течение 15 лет не нашли себе покупателей, уступаются за 1 доллар, а после 30 лет за 12 1/2 центов (46 коп. за дес), значит, со скидкою 87 1/2 процентов.
Хотя в принципе мера эта кажется очень практическою, но она, по нашему мнению, не может быть принята без поправки. Против нее представляется то возражение, что в течение таких долгих периодов, как 15 и даже 30 лет, цены очень изменяются и по общим экономическим законам не упадают, а, напротив, возвышаются. Справедливее бы было принять более короткие сроки, 6-12 лет, и установить, что те участки, которые в течение этих сроков не распроданы по нормальной цене, продаются с торгов по цене, какая состоится.
Система присуждения свободных земель (preemption), собственно, составляет премию для первых колонистов, которые, разумеется, выбирают себе лучшие земли, и в этом отношении может показаться несколько несправедливой, стеснительной для следующих поселений. Но надо также, с другой стороны, принять в соображение, что первые опыты заселения пустых стран составляют такой подвиг трудолюбия и отваги, что заслуживают, во всяком случае, особых поощрений; правда, что по мере заселения ценность земель возвышается, но именно благодаря отважным пионерам, которые вынесли лишения и опасности первого времени. Таким образом, оказывается, что нормальные цены регулируются сами собой: если, например, цена эта установлена в 3 рубля за десятину, то в первый период колонизации будут выбраны по этой цене лучшие земли; но затем во второй период и средние или худшие угодья (исключая неудобных земель) возвысятся в ценности и будут стоить не менее того, что платилось в первое время за земли сравнительно лучшие. Поэтому мы признаем систему присуждения земель по нормальной цене более удобной, чем продажу с торгов, в особенности в том отношении, что она может быть произведена постепенно, в течение целого года, по мере прибытия переселенцев и заявлений их о выбранных ими участках, между тем как для торгов нужно назначить определенные дни, которые очень часто неизвестны всем желающим и заставляют их проживать по целым неделям и месяцам в ожидании, очень часто бесплодном, срока, для торгов назначенного.
В обоих случаях открывается, таким образом, от казны кредит поселянам и притом кредит краткосрочный, на 5 лет и на 3 года, и личный, так как наложение запрещения, совершение закладной и прочие формальности ипотечной системы неприменимы к таким мелким операциям, как покупка 15-30 десятин.
Здесь непосредственно представляется вопрос: чем же обеспечивается исправная уплата и на чем основывается этот кредит, открываемый большею частью людям, приходящим из дальних или даже чужих стран и вовсе неизвестным в тех местах, где они водворяются?
Это и составляло долгое время затруднение колониальной политики европейских держав: с одной стороны, оказывалось, что большая часть эмигрантов и колонистов люди несостоятельные; с другой стороны, для поселения их непременно требовались авансы, затраты. С точки зрения фискальных интересов и по правилам кредитного управления, такие необеспеченные ссуды считались заранее невозвратно потерянными и не допускались. Правительства предпочитали уступать земли даром бедным колонистам или отводить их тоже бесплатно крупным собственникам. В странах, где фискально-бюрократический дух особенно развит, принимались еще более строгие меры: в демократической Франции требовалось от переселенцев в Алжире предъявление капитала, от рабочих 400 франков, от лиц, желающих приобрести земли, от 1500 и до 3000 франков. Английское правительство до 50-х годов считало также вредным такой прилив бедных колонистов и в Австралии старалось удержать их от слишком быстрого перехода в оседлое состояние, предполагая, что надо дать время эмигрантам заработать сумму, нужную для обзаведения хозяйством; в Канаде оно ставило еще и другие условия: в первый же месяц после отвода земли колонист обязывался поселиться на участке, построить в течение первого года жилое строение и в течение 4 лет распахать 12 акров. В Соединенных Штатах принята другая система, несколько рискованная, но простая и сокращенная: от колониста отбирается при самой покупке подписка, присяжный лист, что он обязывается обитать на отведенном ему участке, и эта подписка скрепляется двумя поручителями из местных обывателей, которые таким образом становятся надзирателями над своим новоприбывшим соседом. Уплатив затем небольшой задаток — 10 долларов (13 руб.) за 40 акров (15 дес), поселянин вступает в полное владение землей, и ему дается 5 лет срочных и 2 года льготных для уплаты остальной суммы, что составит примерно, за вычетом задатка, около 8-9 руб. годовой платы. Если в течение первых 5 лет он отлучился на продолжительный срок, более 6 месяцев, то земля у него отбирается со строениями и хлебом, стоящим на корню. По истечении срока, если условия были соблюдены и деньги выплачены, ему выдается крепостной акт на полных правах собственности.
Эта упрощенная процедура во многом противоречит основным понятиям о поземельном кредите, какие выработались в Европе, по коим ссуда и рассрочка платежей допускается не иначе, как по всем правилам ипотечной системы, с инвентарным описанием, люстрацией, или оценкой имущества, наложением запрещения и пр. и пр. Большей части наших экономистов и финансистов она, без сомнения, покажется дикой и грубой мерой, и действительно, нельзя сказать, чтобы она обеспечивала казну от несостоятельности плательщиков. Можно также предположить, что американские скваттеры (squatters) находят прямые выгоды забирать земли с уплатою ничтожного задатка, сеять и снимать с них хлеб в течение срочных годов и затем бросать их, не расплатившись с казной. На деле выходит, однако, не так.
Расходы на переселение и водворение составляют в бюджете крестьянина-колониста такую крупную сумму, такую затрату, что он приковывается сам собой и крепче, чем записью, к своему имуществу; расчистив поляну под усадьбу и огород, построив избу и распахав первую десятину, он в первый же год сделал аванс, который ручается за его дальнейшую исправность, по крайней мере, за то, что он не откажется от своего хозяйства, если только он в состоянии его содержать.
Опыт, произведенный в столь громадных размерах в Америке, вполне подтверждает благонадежность и исправность в платежах колонистов, несмотря на то, что между ними встречаются самые отчаянные авантюристы. Причем надо заметить, что когда конгресс, отступая от первоначальной системы мелких подворных наделов, допустил ввиду общегосударственных польз крупные концессии для осушения болот и проведения железных дорог, то немедленно вкрались в эти операции страшные злоупотребления, между тем как собственно по продаже колонистских земель поступление денег идет с каждым годом успешнее.
Из всего вышесказанного мы выводим следующие общие заключения о переселениях в России:
1) Как на первое поприще колонизации, мы указываем на страну, лежащую за Волгой и Доном. Она начинается на севере с Екатеринбургского уезда и башкирских земель, проходит через отдельные уезды Уфимской, Оренбургской и Самарской губерний, захватывает Калмыцкие и Киргизские степи, далее восточные пределы Донской области и оканчивается на предгорьях Кавказского хребта, в Ставропольской губернии и в Кубанской области. Во всем этом крае земли еще дешевы, народонаселение редко, почва большею частью плодородна и, кроме казенных земель, имеется несколько миллионов десятин, принадлежащих инородческим ордам, казацким войскам и кавказским аулам, которые большею частью лежат впусте и открыты для новых поселений.
2) Параллельно этой колониальной полосе протягивается, тоже с северо-востока на юго-запад, другая полоса, которую можно назвать эмиграционной. Она образуется, во-первых, из приволжских и низовых губерний, из целой массы помещичьих крестьян, принявших даровой надел и которые уже ныне находятся на краю пролетариата; во-вторых — из малоземельных селений черноземной полосы, начиная с Тамбовской губернии до Курской и Харьковской.
3) Прежде чем объявлять о вольном переходе и приглашать переселенцев, нужно приступить к следующим предварительным мерам:
Устроить особые местные правления или конторы переселений.
Обмежевать и снять на планы свободные земли.
Устроить и облегчить сообщения между вышеозначенными двумя полосами.
4) Систему концессий, пожалований и дарового надела нужно отменить окончательно, по принципу и ввести в колониальное управление общее правило — что земли приобретаются не иначе, как покупкой, не целыми имениями и поместьями, а подворными участками, и при непременном условии, чтобы переселенцы-покупатели водворялись на отведенных участках и в течение известного срока, 5-6 лет, обстроились и обзавелись хозяйством.
5) Продажу с торгов можно допустить только в местностях уже несколько населенных или для угодий, которые были возделаны, так, например, для земель, оставленных горцами, ногайцами, татарами, вышедшими в Турцию. В местах пустынных и на новых землях лучше принять для продажи одну огульную и неизменную цену (prix fixe et uniforme). Так как при этой системе продажи следует предвидеть, что лучшие земли будут разобраны, а худшие останутся за казной, то следует установить (как это принято в Соединенных Штатах), что по прошествии известного числа лет на участки нераспроданные делается скидка с продажной цены.
6) Продажные цены в России должны быть низкие, примерно в 3-4 рубля за десятину. Мы должны иметь в виду не поддержание крупных запашек, плантаций, овчарен, как в Вест-Индии или в Австралии, и не привлечение рабочих, а наоборот — введение хлебопашества, мелкой культуры и водворение переселенцев на собственных хозяйствах, как в Америке. Задатки, требуемые при самом совершении покупки, должны быть умеренные, а остальные платежи могут быть рассрочиваемы, причем обеспечением в исправности покупателя служит самое его водворение и затраты, им делаемые на постройку, распашку и обзаведение.
7) Последнее слово правильной системы колонизации, по нашему мнению, есть кредитное учреждение, имеющее в виду две главные операции: а) закупку земель у крупных собственников для перепродажи их мелким владельцам-хлебопашцам, b) кредитование переселенцев и обеспечение самих переселений посредством ссуд и авансов.
Таковы, как нам кажется, главные начала, которые должны служить основаниями колонизации в России.
Этот краткий очерк далеко не исчерпывает многосложного предмета, который мы предложили на рассмотрение. Наша цель была не составление проекта о переселениях, а только указание общей связи между землевладением и земледелием, с одной стороны, и переселениями, отхожими промыслами, колонизацией — с другой. Никакое поземельное положение, никакой аграрный и социальный строй не может быть признан довершенным, полным и прочным, если он не дополняется правильной системой колонизации. Это последний наш вывод, последнее слово наших исследований о поземельном быте разных стран и народов.
Все законоположения об улучшении быта сельских сословий, уставы сельского благоустройства и благочиния, инвентарные, люстрационные, поземельные, хозяйственные положения — одним словом, все аграрные законы, имеющие в виду регулировать поземельные и социальные положения, оказываются, в сущности, полумерами или временными распоряжениями, не достигающими своей цели; и как бы они ни были гуманны и либеральны в момент их издания, через несколько лет, много через одно или два поколения, представляют уже значительные пропуски и недостатки. Земли и люди видоизменяются; приращение народонаселения и улучшение культур доводят страну до наивысшей производительности, но затем наступает и период пресыщения, — прежние отношения колеблются, разрушаются; прибылое население ищет оседлости, новых мест жительства и не находит их, потому что все земли заняты и поделены или что цены недвижимых имуществ недоступны простому народу.
В такой момент аграрно-социального кризиса единственное спасение — это широкая и правильная система колонизации; к ней и прибегает ныне Англия, запасая целые части света для размещения англо-саксонской расы.
Континентальные государства, напротив, не имея колоний, как, например, Германия, или не умея справиться с колонизацией, как Франция и Испания, поставлены в положение крайне затруднительное, из коего нет другого исхода, как долгие и кровопролитные междоусобия и социальная борьба, обыкновенно оканчивающиеся растлением общества и распадением государства.
Россия еще далеко не дошла до того критического момента в жизни народов, когда страна, пресыщенная населением, отказывается кормить своих обитателей. Но мы указали в этом сочинении, что, кроме густоты населения, есть еще и много других причин, влияющих также пагубно на размещение жителей и хозяйственный их быт. И главной из них признаем чрезмерное развитие крупных культур, подавление мелкого крестьянского владения поместным и вотчинным. Оно всегда сопровождается и оканчивается реакцией, обратным движением обезземеленных классов к захвату чужих имуществ, к переделу земель, стремлению столь же насильственному, противозаконному и вредному, как и действия поместных классов, отобравших большую часть крестьянских владений и общинных земель под господские запашки и пастбища для округления и размежевания своих владений.
Для предупреждения этих зловредных последствий нужно принять заблаговременно меры к ограждению мелких хозяйств, и это-то время, как мы думаем, наступило в России.
Мы не должны скрывать от себя, что, несмотря на широкий и в средней сложности достаточный земельный надел большей части крестьян, в отдельных местностях и в частных случаях обнаруживается уже стеснение многих хозяев и целых селений и округов; что прикрепление крестьян к земле породило в России большую неравномерность владений; что самовластные переселения по распоряжению помещиков и самовольные переходы по инициативе крестьян происходили исстари во всей России без всяких планов и предначертаний и что все эти причины начинают проявлять свои действия именно в настоящее время, когда водворилась свобода владения, но еще не устроилась вольность переходов.
К этому устройству надо, пора приступить. Мы еще располагаем обширным пространством пустых и привольных земель, куда переселения могут быть направлены; но этот запас народного хозяйства быстро расхищается частными владельцами и еще быстрее грубыми культурами. Общая масса русского крестьянства еще живет оседло, хозяйственно на собственных землях, но у же появляются и на Руси отдельные личности и целые группы сельских жителей, бросающих земли. Сельский пролетариат уже зарождается в одних полосах империи и в то же время в других целые уезды и области лежат впусте, ожидая и вызывая переселенцев, которым не дают выхода наши полицейские и фискальные законы.
А время уходит, и те же самые огромные замешательства, которые проявились в Старом Свете, могут обнаружиться и у нас; земли будут все разобраны частными владельцами, прирастающему населению свободного места не останется, крестьяне-собственники будут постепенно превращаться в бобылей, батраков и наемников, и пролетариат водворится и в России рядом с крупным поместным и мирским землевладением.
Желая избегнуть для русской земли тех замешательств, которые постигли другие государства, мы старались в этом сочинении обратить внимание на ту единственную, по нашему разумению, меру, которая может их предупредить настолько, насколько вообще человеческие мероприятия могут охранить народы от их собственных заблуждений и увлечений.
Эта мера, действующая как регулятор поземельных и социальных отношений, открывающая правильный и законный выход из обществ людям, расстроенным в своих хозяйствах и недовольных своим положением, обеспечивающая оседлость и домовитость жителям малоземельных местностей или бесплодных стран, — есть колонизация.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьВ настоящее издание вошли самые известные сочинения князя А. И. Васильчикова о местном самоуправлении, землевладении и земледелии в России и других европейских государствах, сельском быте и улучшении сельского хозяйства в России, ни разу не переизданные после 1881 года.
Орфография большей частью изменена в согласии с современными правилами написания.
ЗЕМЛЕВЛАДЕНИЕ И ЗЕМЛЕДЕЛИЕ В РОССИИ И ДРУГИХ ЕВРОПЕЙСКИХ ГОСУДАРСТВАХ
правитьПубликуется по первому изданию со сверкой по второму изданию, если есть расхождения в публикуемых главах.
Первое издание: Васильчиков А. Землевладение и земледелие в России и других европейских государствах. [В 2-х т.]
Т. I. — СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1876. — V, L, 564 с.
Т. II. — СПб.: Тип. M. M. Стасюлевича, 1876. — IV с, С. 565—1008.
Второе издание: Васильчиков А. Землевладение и земледелие в России и других европейских государствах: [В 2-х т.]. — 2-е изд.
Т. I. — СПб.: Тип. M. M. Стасюлевича, 1881. — IV, 6, XLIII, 504 с.
T. II. — СПб.: Тип. M. M. Стасюлевича, 1881. — III, 393, V с.
Слова в разрядку заменены жирным курсивом.
Содержание глав набрано жирным шрифтом и жирным курсивом.
Концевые сноски к главам заменены постраничными (в том числе и в сокращении) или исключены.
Справки к квадратным скобкам даны в соответствующих разделах в настоящих Примечаниях.
Введение
править[1] Рошер (Röscher) Вильгельм Георг Фридрих (1817—1894) — немецкий экономист, один из видных представителей исторической школы в политэкономиии. Главный труд — "Die Grundlagen der Nationaloeconomie, 2-te Aufl. Stuttg. u. Augsburg, 1857. «Начала народного хозяйства» (пер.: т. 1. M., 1860 и т. 2. М, 1869).
[2] Кавур Камилло Бензо ди (1810—1861) — граф, итальянский государственный деятель.
[3] Александр I Павлович (Благословенный) (1777—1825) — Император Всероссийский (с 1801 по 1825). Из династии Романовых.
[4] Николай I Павлович (1796—1855) — Император Всероссийский (с 1825), третий сын Императора Павла I.
Глава VI
править[1] Чичерин Борис Николаевич (1828—1904) — юрист, историк, профессор по кафедре государственного права Московского университета, земский деятель.
[2] Неволин Константин Алексеевич (1806—1855) — юрист, профессор русского гражданского права С.-Петербургского университета.
[3] Градовский Александр Дмитриевич (1841—1889) — историк, публицист, правовед.
[4] Беляев Иван Дмитриевич (1810—1873) — юрист, историк, профессор кафедры русского законодательства Московского университета. Опубликовал значительный комплекс источников по русской истории. Главный труд — «Крестьяне на Руси» (первая публикация в «Русской беседе», 1859). Отстаивал тезис, что русские крестьяне до нач. XVIII в. были лично свободны и владели землей.
[5] Самарин Юрий Федорович (1819—1876) — религиозный мыслитель, публицист, общественный деятель, один из главных представителей истинного славянофильства.
[6] Кавелин Константин Дмитриевич (1818—1885) — историк, правовед и социолог, публицист.
[7] Лакиер Александр Борисович (1824—1870) — историк, первый классификатор русской геральдики.
[8] Гакстгаузен (Haxthausen) Август фон (1792—1866) — барон, прусский чиновник, писатель по аграрным вопросам. В апреле-октябре 1843 при материальной поддержке русского правительства совершил путешествие по Центральной России, Украине, Поволжью и Кавказу с целью изучения русской крестьянской общины, проехав более 11000 верст. Результатом знакомства Гакстгаузена с Россией были появившиеся почти одновременно на немецком и французском языке «Studien über die inneren Zustände, das Volksleben und insbesondere die ländlichen Einrichtungen Russlands» (т. I и II, Ганновер и Берлин, 1847), на издание которых русским правительством было выдано пособие в 6000 руб. Впоследствии издан был русский перевод 1-го тома: «Исследование внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений России». М., 1869.
[9] Иоанн I Данилович Калита (1304—1340) — князь Московский (с 1325), Великий князь Владимирский (1328).
[10] Иоанн III Васильевич (1440—1505) — Великий князь Московский, сын Василия II Темного.
[11] Иоанн IV Васильевич Грозный (1530—1584) — Великий князь Московский и всея Руси (с 1533), царь всея Руси (с 1547) (кроме 1575—1576, когда царем номинально был Симеон Бекбулатович). Сын Василия III.
[12] Шемяка Дмитрий Юрьевич (начало XV века — 17 июля 1453) — Великий князь Московский, а также князь Угличский, князь Галицкий; сын Великого князя Московского Юрия Дмитриевича.
[13] Василий III Иванович (1479—1533) — Великий князь Московский (в 1505—1533), сын Ивана III Великого и Софии Палеолог, отец Ивана IV Грозного.
[14] Людовик XIV (1638—1715) — французский король (с 1643), из династии Бурбонов. Его правление — апогей французского абсолютизма (легенда приписывает Людовику XIV изречение: «Государство — это я»).
[15] Олег (? — 912) — варяг, князь Новгородский (с 879), первый князь Киевский (с 882). Нередко рассматривается как основатель Древнерусского государства.
[16] Владимир I Святославич (ок. 960—1015) — Киевский великий князь, при котором произошло крещение Руси. В крещении получил христианское имя Василий. Известен также как Владимир Святой, Владимир Креститель (в церковной истории) и Владимир Красное Солнышко (в былинах). Прославлен в лике святых как равноапостольный.
[17] Рюрик (? — 879) — варяг, новгородский князь и родоначальник княжеской, ставшей впоследствии царской, династии Рюриковичей.
[18] Ярослав I Великий, Мудрый (ок. 978—1054) — святой благоверный, Великий князь Киевский (с 1019), государственный деятель и полководец.
Глава VII
править[1] Феодор I Иоаннович (1557—1598) — царь всея Руси и Великий князь Московский (с 1584), третий сын Ивана IV Грозного и царицы Анастасии Романовны. Последний из династии Рюриковичей.
[2] Борис Годунов (ок. 1552—1605) — русский царь и Великий князь всея Руси (с 1598). Возвышение его связано с женитьбой на дочери Малюты Скуратова Марии (ок. 1570) и браком его сестры Ирины и сына Иоанна Грозного Феодора.
[3] Алексей Михайлович Романов (1629—1676) — второй царь (1629—1676) из династии Романовых, сын Михаила Федоровича и его второй жены Евдокии. В его правление был принят Судебник (Соборное Уложение) (в 1649), произошло воссоединение Малороссии с Россией (в 1654).
[4] Михаил Федорович Романов (1596—1645) — первый русский царь из династии Романовых (правил с 1613), был выбран на царствование Земским собором 1613. Сын боярина Федора Никитича Романова (впоследствии — Московского патриарха Филарета) и боярыни Ксении Ивановны Романовой (урожденной Шестовой). Приходился двоюродным племянником последнему русскому царю из московской ветви династии Рюриковичей, Федору I Иоанновичу.
[5] Посошков Иван Тихонович (1652—1726) — писатель, экономист, из крестьян, автор «Книги о скудости и богатстве» (издана в 1842).
[6] Котошихин (Кошихин) Григорий Карпович (ок. 1630—1667) — подьячий Посольского приказа, автор сочинения «О России в царствование Алексея Михайловича».
[7] Федор Алексеевич Романов (1661—1682) — русский царь (с 1676), старший сын царя Алексея Михайловича и Марии Ильиничны, дочери боярина И. Д. Милославского.
[8] Матвеев Артамон Сергеевич (1625—1682) — государственный деятель, великого государя ближний боярин, руководитель правительства в конце царствования Алексея Михайловича.
Глава VIII
править[1] Елизавета Петровна (1709—1761) — российская императрица (с 1741) из династии Романовых, дочь Петра I и Марты Скавронской (будущей Екатерины I).
[2] Петр III Федорович (1728—1762) — российский император (с 1761). Немецкий принц Карл Петр Ульрих, сын герцога Голштейн-Готторнского Карла Фридриха и дочери Петра I Анны Петровны.
[3] Анна Иоанновна (1693—1740) — российская императрица (с 1730) из династии Романовых. Вторая дочь царя Ивана V (брата и соправителя царя Петра I) от Прасковьи Федоровны.
[4] Киприан (ок. 1336—1406) — митрополит всея Руси с 1390. Святитель, причислен к лику святых в XV в. По национальности болгарин. При нем объединилась Церковь во всех русских землях, в том числе и входивших в состав Великого княжества Литовского. Киприан — инициатор составления Троицкой летописи и, видимо, «Правосудия митрополичьего», переработал составленное ранее (возможно, в 1327) житие митрополита Петра, переводил греческие церковные произведения. Автор посланий Сергию Радонежскому и др.
[5] Гурий (Руготин Григорий Григорьевич) (ок. 1500—1563) — первый епископ Казанский и Свияжский. Святой Русской Православной Церкви, почитается в лике святителя.
[6] Ешевский Степан Васильевич (1829—1865) — историк, читал историю и статистику в Казанском (1855—1857) и Московском (с 1857 г.) университетах.
[7] Герберштейн Сигизмунд (Зигмунд) фон (Siegmund Freiherr von Herberstein) (1486—1566) — барон, австрийский дипломат (дважды был посланником в Москве), писатель и историк. Его сочинение «Rerum moscoviticarum commentarii» (1549) (полн. русс, перев. 1866) содержат разнообразную информацию о внутренней и внешней политике Русского государства, экономическом развитии и быте окружавших или входивших в него народов, общественной мысли и культуре.
[8] Василий II Васильевич Темный (1415—1462) — Великий князь Московский (с 1425). В 1446 г. в борьбе за престол был ослеплен Дмитрием Шемякой.
[9] Строгановы (Строгановы) — купцы и промышленники, позднее бароны и графы Российской империи; крупные землевладельцы и государственные деятели XVI—XX веков. Выходцы из разбогатевших поморских крестьян.
[10] Карнович Евгений Петрович (1823 или 1824—1885) — писатель, историк, журналист.
[11] Меншиков Александр Данилович (1673—1729) — государственный и военный деятель, сподвижник и фаворит Петра Великого. Имел титулы Светлейшего князя Российской империи, Священной Римской империи и герцога Ижорского (единственный русский дворянин, получивший герцогский титул), первый член Верховного Тайного Совета Российской империи, президент Военной коллегии, первый генерал-губернатор С.-Петербурга (1703—1727), первый российский сенатор, полный адмирал (1726). Генерал-фельдмаршал (1709), при Петре Втором — генералиссимус морских и сухопутных войск (1727). Сослан в Березов, где и умер.
[12] Павел I Петрович (1754—1801) — Император Всероссийский (с 6 ноября 1796) из династии Романовых, сын Петра III Федоровича и Екатерины II Алексеевны. Убит заговорщиками.
[13] Кеппен Петр Иванович (1793—1864) — русский ученый немецкого происхождения. Издавал труды по истории, географии, этнографии, демографии и статистике. Академик Петербургской Академии наук (1839).
Глава XII
править[1] Тэер Альбрехт Даниель (1752—1828) — немецкий ученый, агроном, почвовед.
[2] Юнг Артур (1741—1820) — английский экономист, писатель.
Источники
правитьАльбертини. Английское общинное владение. (Отечественные записки. 1860. № 1).
Бестужев-Рюмин. О колонизации великорусского племени. (Журнал Минист. народи, проев. 1867. Июль).
Беляев. О сельской общине. (Русская беседа. 1856. № 1).
Беляев. Крестьяне на Руси. (Вестник Общества любителей древности. 1860. Книга XI).
Беляев. О наследстве без завещания. (Временник Общества любителей древностей Российских. 1851).
Бунге. Гармония хозяйственных отношений. СПб., 1860.
Вешняков. Крестьяне-собственники. (Журн. Мин. госуд. имущ. 1858. № 3).
Вешняков. Крестьяне, водворенные на собственных землях. (Журн. Мин. гос. имущ. 1858. № 6).
Воронов. Вопрос о крестьянских переселениях. (Вестник Европы. 1876. Январь).
Воронов. О влиянии общественного состояния на права поземельной собственности. 1855.
Градовский. История местного управления в России. СПб., 1868.
Доклад комиссии Московского Общества сельских хозяев об устройстве хуторов. М., 1875.
Ешевский. Русская колонизация северо-восточного края. (Вестник Европы. 1866. № 1).
Иванишев. О древней сельской общине в юго-западной России. (Русская беседа. 1857. № 3).
Иванов. Систематическое обозрение поместного права. 1836.
Иванов. Поземельная собственность. (Русский вестник. 1858. № 1-6).
Карасев. О донских крестьянах. (Труды Донского статистического комитета. Вып. I. Новочеркасск. 1867).
Карпович. Замечательные богатства частных лиц в России.
Экономическо-историческое исследование. СПб. 1874.
Клаус. Наши колонии. СПб., 1869.
Колонизация в Австралии. (Вестник Европы. 1871. Июль).
Костенков. Исторические и статистические сведения о калмыках, кочующих в Астраханской губернии. СПб., 1870.
Лакиер. О вотчинах и поместьях. СПб., 1848.
Миличевич. Сербская община. (Русская беседа. 1859. № 4).
Обручев. Военно-статистический сборник. СПб., 1871.
Об аграрном строе в Ирландии. (Вестник Европы. 1870. Март).
Памятная книжка Кубанской области. Екатеринодар, 1873.
Памятная книжка Области войска Донского. Новочеркасск, 1873.
Посников. Общинное землевладение. Ярославль, 1875.
Рихтер. История крепостного сословия в Прибалтийском крае. Рига, 1860.
Романович-Славатинский. Дворянство в России от начала XVIII века. Спб., 1870.
Сабанеев. Очерки Зауралья. М., 1873.
Самарин. Общинное владение. (Русский вестник. 1858. № 13).
Самарин. Поземельная собственность и общинное владение. (Русский вестник. 1858. № 1-6).
Самарин. История эмансипации в Пруссии. (Журнал «Сельское благоустройство». 1859).
Сборник статистических сведений о Ставропольской губернии. Ставрополь, 1869—1870.
Сведения о донских калмыках. Новочеркасск, 1872.
Сергеевич. Вече и Князь. М., 1867.
Смирнов. Исторические очерки землевладения в России. Ч. I.
Современное положение рабочей силы в Европе и Америке. (Вестник Европы. 1873. Июнь-ноябрь).
Соловьев. О поземельном владении. (Отечественные записки. 1858. № 1, 2, 6, 7; 8, 9).
Соловьев. Спор о сельской общине. 1856.
Статистический обзор Государственных имуществ за 1858 г. СПб., 1861.
Тернер. Материалы для вопроса о поземельной собственности. (Журн. Минист. госуд. имуществ. 1858. № 11).
Тернер. Сельское народонаселение во Франции. (Отеч. записки. 1858. № 3, 4).
Тройницкий. Крепостное население России. Спб., 1860.
Труды комиссии для пересмотра системы податей и сборов Т. XIV. Спб., 1870 и Т. XXII. Ч. 3. Статистические сведения, касающиеся прямых сборов. Отд. 1 и Приложение Отд. 2. Спб., 1873.
Труды комиссии для исследования сельского хозяйства. Спб., 1873.
Уманц. Сельская община. (Отечеств, записки. 1863. № 8, 9, 10).
Ханыков. Очерк состояния внутренней Киргизской орды. (Записки Географического общества. СПб., 1874. Кн. II).
Циммерман. Соединенные Штаты. М., 1873.
Чаславский. Отхожие промыслы в России. (Сборник Госуд. знаний. Вып. 2. СПб., 1874).
Чичерин. Обзор исторического развития сельской общины. (Русский вестник. 1856. № 3-4).
Чичерин. Областные учреждения России. М., 1856.
Чичерин. Опыты по Истории русского права.
Bamberger. Die Arbeiterfrage. Stuttgart, 1873.
Blanqui. Mémoires de l’Académie des Sciences morales et politiques. 7-1.
Block Maurice. Dictionnaire de l’administration franèaise. (Organisation kommunale). Paris, 1862.
Block Maurice. Dictionnaire de l'économie politique. (Vaine pâture). Paris, 1853.
Bonne. Etude sur le murcellement du sol en France. Bar-le-Duc, 1860.
Cauchy. De la propriété communale. Paris, 1848.
Charles Comte. Traité de la propriété. Paris, 1834.
Doniol. Histoire des classes rurales en France. Paris, 1857.
Duval. Histoire de l'émmigration. Paris, 1869.
Engel. Preussische amtliche Statistik. Jahrbuch. 1.
Ferrand. De la propriété communale en France. Paris, 1859.
Fröbel. Die deutsche Auswanderung. Leipzig, 1858.
Gasparin. Métayage. Paris, 1862.
Haxthausen. Agrarverfassung in Nord-Deutschland. Berlin, 1869.
Haxthausen. Ländliche Verfassung Preissens. Konigsberg, 1839.
Jahrbuch für die amtliche Statistik des Preussischen Staates. Berlin, 1862.
Kahn. Ueber Auswanderung. Berlin, 1871.
Laboulaye. Histoire de la propriété foncière.
Landau. Geschichte der Territorien. Gotha, 1854.
Landbill d’Irlande. (Revue des deux Mondes. 1870. 15 Juin et 15 Juillet).
Laveley. De la propriété et de ses formes primitives. Pans, 1873.
Lavergne. Economie rurale de la France. Paris, 1860.
Legout. La France et l'étranger. Paris, 1865.
Lehmann. Die deutsche Auswanderung. Berlin, 1861.
Leplay. Les ouvriers des deux Mondes, 1858.
Leroy-Beau lien. De la colonisation des peuples modernes. Pans, 1874.
Lette. Die Vertheilung des Grundeigentums. Berlin, 1858.
Levasseur. Histoire des classes ouvrières en France. Pans, 1859
Löwe. Geschichte der deutschen Lerritorial-Verfassung.
Maurer. Geschichte der Frohnöfen. Erlangen, 1862—1863.
Monnier. De l’agriculture en France.
Nessmann. Die deutsche Auswanderung. Leipzig, 1873.
Passi. Des systèmes de culture. Paris, 1846.
Plogey. Du morcellement du sol en France.
Raine. Les origines de la France contemporaine. Paris, 1870.
Rau. Grundsätze de Volkswirthschaftpolitik. Leipzig, 1858.
Rau. Das Minimum eines Bauergutes. (Archiv der politischen Oeconomie. 9 Band. 2. 1851).
Reichensperger. Die Agrarfrage. Trier, 1847.
Roscher. Colonialwesen. (Archiv der politische Oeconomie. 6 Band. 1, 4. 1847. 7 Band. 1, 3. 1848).
Roscher. National-Oeconomie des Ackerbaues. Stuttgart, 1871.
Roscher. GrundlagederNational-Oeconomie. Stuttgart, 1869.
Roscher. Kolonien, Kolonialpolitik und Auswanderung. Leipzig, 1856.
Rubichon. De l’agriculture en France. Paris, 1864.
Schmoller. Ländliche Arbeiterfrage. (Zeitschrift der Staats-wissenschaft 12 Jahrgang).
Seelig. Die Verkoppelungs-Gesetzgebung in Hannover, 1852.
Spezial report on Immigration. Washington, 1871.
Stein. Handbuch der Verwaltungslehre. Band. 3. Stuttgart, 1869.
Stüwe. Die Landgemeinden. Jena, 1851.
Sugenheim. Geschichte der Aufhebung der Leibeigenschaft. S.-Petersburg, 1861.
Tellkampf. Ueber Arbeiter-Verhältnisse und Erwerbs-Genossenschaften in England und Nordamerika. Halle, 1870.
Vorschläge zur Beseitigung der Auswanderung. Berlin, 1873.
Walker. Die Sociale Frage. Berlin, 1873.
Wilhelmy. Die Zusammenlegung der Grundstücke. Berlin, 1856.
WirthMax. Grundlage der National-Oeconomie. Köln, 1873.
Wolowsky. De la division du sol en France. (Revue des deux Mondes. 1857. 15 Août).
- ↑ Вотчина-удел — так назывались в XV и XVI столетиях имения, пожалованные великими князьями малым князьям; они также иногда означаются словами «княжеские вотчины». Здесь мы опять встречаем полное смешение всех юридических понятий; напр., Новгород называется вотчиной великого князя в акте 1471 г., между тем как Великий Новгород уже несколько веков не признавал даже и государственной власти великих князей московских. Вотчина-удел не имеет, собственно, значения ни вотчины, ни удела, а скорее поместья, надела. Когда удельные князья были лишены государственных прав, то Иоанны III [10] и IV [11] стали им разделять города и волости для их содержания и прожития, не в полную собственность, а на прокормление. Такие-то области жалуются в вотчину-удел; но притом оговаривается, что они составляют и остаются вотчиной великого князя. Эти вотчины-уделы отбираются на государя, по его произволу заменяются другими, оставляются на прожиток вдовам и детям князей пожизненно, «до живота», и все таковые имения называются вотчинами, хотя решительно не имеют характера родовой потомственной собственности.
- ↑ Монастырские и церковные вотчины составляли в древней России самое крупное землевладение. Мы не сочли, однако, нужным проследить этот вид частного владения так подробно, как другие, по той причине, что он отменен был впоследствии и не оставил следа в нашем социальном быте. Монастырские имения признавались вообще неприкосновенною, вечною собственностью, так как они обыкновенно жертвовались на имя Христа Спасителя, Пресвятой Девы и Святых Угодников, так и писались: «в дом Пресвятыя Богородицы в прок без выкупа». Но и это владение впрок было не совсем прочное; несмотря на то, что деревни считались собственностью Богородицы, представители и поверенные Пресвятой Девы, игумены с братией, продавали и закладывали или, как они выражались, меняли их; надо думать, что слово «мена» употреблялось здесь в том же смысле, как при продаже икон и вообще церковной утвари, о которых, как известно, принято говорить менять вместо продавать; такие мены, т. е. продажи, делались с разрешения митрополита. Но, кроме того, духовенство распоряжалось этими вотчинами самовольно, уступало право владения частным лицам иногда на срок, иногда и бессрочно, хотя они и считались вечными имуществами Великих Чудотворцев.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Юрьев день. С половины XV столетия появляются в отдельных грамотах, потом и в Судебниках, некоторые регламентации вольных переходов, установление сроков Юрьева дня в Москве, Филиппова заговенья в Новгороде. Очевидно, это был древнейший обычай, который установился самими крестьянами и был для них очень удобен, ибо сроки 14 и 26 ноября очень выгодны для всяких расчетов; хлеб большею частью вымолочен, полевые работы прекратились и до весны остается еще довольно времени, чтобы приискать новое селище. Но этот крестьянский обычай часто нарушался в пользу отдельных бояр и монастырей жалованными им грамотами. В первый раз упоминается о Юрьеве дне в грамоте 1450 г. князя Белозерского какому-то боярину Федору Константинову по следующему случаю: боярину этому пожаловано было прежде всего право принимать к себе половников и сребников смежного с ним Ферапонтова монастыря во всякое время года и среди лета; половники были вольные крестьяне, обрабатывавшие монастырские земли исполу, сребники были люди, занявшие деньги при поселении и заживавшие их на пашне и других работах. Последним, сребникам, по упомянутой грамоте давалась еще льгота — два года для уплаты долга монастырю, если они переходят к боярину. Игумен с братией пожаловались на такое стеснение. Тогда князь пожаловал их новой грамотой, по коей запрещалось принимать людей иначе, как около Юрьева дня осеннего, а именно за две недели до Юрьева дня и 1 недели после, с 12 ноября по 2 декабря, причем сребников, не заплативших долга, приказывалось не выпускать от Юрьева дня до Юрьева. Некоторые ученые критики выводят из этой грамоты заключение, что это было первое ограничение и что этот обязательный срок, Юрьев день, был введен правительственной властью. Мы же, напротив, видим в этой грамоте: во-первых, нарушение общественного обычая в пользу одного боярина и в ущерб одного монастыря, и потом, по жалобе обиженных, восстановление прежнего обычая — перехода в Юрьев день. Случайными своими пожалованиями князья случайно нарушали, может быть бессознательно и неумышленно, древние нравы и обычаи народа и не вводили новых порядков, а только своими распоряжениями делали изъятия из общих правил в пользу частных лиц.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Слово «дворянство» в смысле коллективного сословия так же ново в русском языке, как и самое учреждение в государстве. С XVIII столетия выражение «дворяне» хотя и встречается часто в грамотах, но относится только к известному разряду служилых людей, живших при дворе князей и бояр. «Дворовые люди и дворяне» составляли две равнозначащие категории жителей, в противоположность или в отличие от крестьян казенных и тягловых и от служилых людей городских и земских. Первые справляли личную службу при царях, князьях и их наместниках, воеводах, боярах, службу придворную; вторые несли повинности, государственные и земские, платили подати и ставили рекрутов. Когда Петр Великий вздумал образовать особое сословие служилых людей, то он позаимствовал название его из польско-немецкого языка и именовал его шляхетством (Geschlecht, шляхта), как и назывался у нас высший класс в первую половину XVIII столетия. Что дворяне составляли в то время второстепенный, униженный класс, это видно из одного указа 1712 г., где приказано «чтобы каждый дворянин давал почесть и первое место каждому офицеру» (П. С. З. № 2467). В Малороссии и Западной России, в Смоленской губернии, в Литве названия «дворянин и дворовый» смешиваются и первое означает то же, что и второе — господских слуг. Название целого сословия дворянством устанавливается только во второй половине XVIII столетия, после манифеста 1762 г. и комиссии 1767 г. и освещается окончательно дворянской грамотой 1786 г. В конце XVII и в начале XVIII столетия знатный и богатый класс совершенно различался от дворянства и состоял из бояр, окольничих, вообще чиновных и должностных людей и московских дворян. Класс этот был немногочисленный: в малолетство Петра бояр было 51, в 1705 году — 28; окольничих в 1691 г. — 61, в 1705 г. — 18; думных дворян в 1705 г. — 15; стольников при Иоанне Алексеевиче — 74; при Петре Алексеевиче — 69; при царицах — 174; вообще при обоих государях — 2,724, да кроме того 133 служащих в полках и 59 из смоленской шляхты. Стольников по списку 1686 г. было 1893. Всех лиц высшего сословия было поэтому 5253, из коих многие принадлежали к одним и тем же фамилиям, так что число семейств этого класса было не более 3 или 4 тысяч при народонаселении в 14 млн жителей. Это и был весь наличный состав русского шляхетства в момент наивысшего его процветания. По другим сведениям (Иванов. Систем, обозрение помещичьих прав, 224), в 1700 г. было значительных фамилий 136, состоящих из 330 лиц, и 2849 фамилий незначительных дворянских семейств, в коих числилось 14,711 лиц, всего 15,041 лиц всех возрастов и обоих полов.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Этим замечательным указом 1719 г. Петр Великий самодержавно закрывает, можно сказать, период древнего бродяжничества на Руси, прекращает все иски и тяжбы о беглых людях, узаконивает все самовольные захваты и насильственные вызовы крестьян и приказывает: а) переписать все прибылые дворы наравне с старожилами; b) с прихожих людей взыскать недоимки за все годы, сколько их числится за подлинными хозяевами, если они перешли куда жить; с) с тех дворов, которые оставались пусты и за пустошью не платили податей, недоимок отнюдь не править. Эта мера подтверждает то же мнение, что Петр при введении ревизии вовсе не имел в виду личной подати и подушного оклада. А только хотел привести в известность всех жителей, оставляя притом разверстку на прежнем положении, по дворам, если они не пусты, то есть по «земле и воде», если земли населены и возделаны, а воды, рыбные и другие промыслы дают доход. В этом указе он закрепляет все подати за землей, в чьих бы руках она не состояла, и заставляет нового прихожего хозяина платить всю недоимку, числящуюся на участке, на крестьянском дворе. Но еще более замечательны мотивы, приведенные в указе: «понеже», пишет государь, «не все еще крестьяне ушли на Дон и в Сибирь». Из этих слов видно, что тяга крестьян на юго-восток была так сильна, что никакими мерами невозможно было остановить; далее прибавляется, что «большая часть, ушед от своих помещиков, живет за иными помещиками»; о первых указ и не заботился, государь и помещики махнули на них рукой, они, вероятно, уже укрылись от преследований, поселились в станицах и на заимочных землях, справляли подати или несли службу, и хотя и были по происхождению беглые крепостные люди, но фактически сделались вольными и притом собственниками занятых ими земель. Указ заботился только о второй категории бродяг, которые ушли от одних господ и живут за другими, и о них сказано, что это большая часть; значит, крестьяне находили столь же выгодным переходить к помещикам в крепостное состояние, как и уходить на волю в Сибирь и на Дон. Это еще раз доказывает, что в бесправном и безначальном русском обществе вольное состояние очень мало отличалось от крепостного и что закрепление крестьян даже и в начале XVIII столетия имело более значения права, крепости на землю, чем личной зависимости, телесной принадлежности (Leib-eigenschaft). На этом понятии и основано распоряжение Петра о взыскании недоимок с прибылых людей, но не с их лица, не с души, а с двора, если он не пуст. Принадлежность самого крестьянина, его тела и души помещику очевидно, не признавалась Петром, если он приказывает переписать всех людей, где, кто и за кем живет.
- ↑ В каком униженном состоянии были эти мелкопоместные дворяне, видно из того, что в 1843 г. положено было наделять бедных дворян в Симбирской губернии по 60 десятин на семейство. В Тамбовской — по 80 с денежным пособием от 100 до 140 руб., и на этот вызов изъявили согласие в том же году 290 семейств Рязанской губернии и 109 Смоленской.
- ↑ В начале царствования Петра денежные и поместные оклады дворян были еще очень невелики: боярам и окольничим 200 руб., стольнику 100, стряпчему 80, а при верстании поместьями против денежного жалованья полагалось за 1 рубль 5 четвертей в поле, а в двух по стольку же; всего 15 четвертей пашни (71/2 десятин). Боярский поместный оклад равнялся поэтому 1500 десятинам, стольничий-750 десятинам; с 1682 по 1711 г. роздано было Петром 213 дворянам-43,655 дворов и 838,960 десятин, на одного приходится 205 дворов и 1591 десятина.
- ↑ Юридически многие права крепостного владения не были вовсе определены даже и в позднейшее время, напр., вопрос о том — кто может владеть крепостными людьми? В 1615 г. запрещено было боярским людям брать служилые кабалы на вольных людей; несмотря на это, в продолжение XVII и в начале XVIII века крепостные часто владели таковыми же крепостными людьми; в ссудных делах мы находим несколько исков помещичьих крестьян о крепостных своих жонках и девках; государственные крестьяне подавали жалобы о побеге своих крепостных. Первая ревизия не разрешила вопроса: в 1730 г. московская губернская канцелярия доносит сенату, что многие боярские люди накупили и набрали в заклад людей и крестьян. Из одного указа 1737 г. видно, что ярославским купцам дозволено было владеть крепостными и отдавать их за себя в рекруты. Инструкция ревизорам 1730 года позволяет писать крепостных за рядовыми солдатами и приказными. Закон 1746 г. дозволяет отдавать приемышей в крепость попам, церковникам, купцам и разночинцам. При 2-й ревизии оказалось в Нижнем Новгороде у посадских людей 127 дворовых. Городу Смоленску разрешено было (1746 г.) покупать людей без земли. Только с межевой инструкции 1754 г. начинается стремление приурочить право крепостного владения к потомственному дворянству. Но, как и все прочие стремления русского правительства, оно встречало сильнейшее противодействие: дворяне обходили закон, выдавая доверенности на полное и потомственное владение разночинцам. В Западном крае, в особенности под влиянием польского дворянства, владение крепостными было распространено на все сословия, даже на иностранцев (по конституции 1775 г.). В 1820 г. в одной Гродненской губернии у 46 евреев было 19,438 крепостных.
- ↑ Автор этого сочинения считает себя вправе здесь заметить, что он не принадлежит к числу наследников своего счастливого однофамильца <…>.
- ↑ Гакстгаузен замечает, что немногие боярские фамилии сохранили свои родовые поместья. Шереметевы, Бутурлины, Голицыны, Долгорукие, а большею частью имения переходят не далее третьего поколения. Все настоящее именитое дворянство из двух источников: из царских пожалований XVIII и XIX века и из промышленных доходов. Главные фамилии современного дворянства ведут свои родословные из торгового и промышленного сословия — Строгановы, Демидовы, Балашовы, Рюмины. Другие — Пашковы, Белосельские — сохранили свое состояние только по наследству, по женскому колену огромных имений купеческого дома — Твердышевых.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ В течение 6-летней моей службы предводителем дворянства я производил несколько дел о распутном поведении помещиков, дела, сопровождаемые самыми отвратительными преступлениями, изнасилованием девок, совращением крестьянских жен, сдачей в рекруты или ссылкой мужей, и к стыду нашего времени должен признаться, что редко находил возможность обвинить преступника. Как только дело доходило до спроса свидетелей или повального обыска, мне возражали, что показания крестьян против господ не принимаются, а дворяне при повальном обыске отзывались неведением или даже одобряли поведение того же самого барина, которого они гласно осуждали в частной беседе и которого никто из соседей не пускал ксебе в дом, обзывал его мерзавцем и подлецом. Огромнейшее большинство помещиков средней руки были люди скромные, очень мягкие и снисходительные к крестьянам, но точно также снисходительные и к слабостям буянов и развратников старого закала, которых они избегали, но вместе с тем и извиняли.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А. К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А. К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А. К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А. К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А. К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.
- ↑ Примечание А. И. Васильчикова нами исключено. — А.К.