ИЗЪ ПРОШЛАГО править
ЗЕЛЕНЫЕ ГЛАЗКИ. править
Обыкновенно думаютъ, что нѣтъ ничего страшнѣе преступника, побывавшаго въ острогѣ, на каторгѣ, извѣдавшаго всевозможныя лишенія и часто самыя горькія обиды. Не мудрено, конечно, ожесточиться такому человѣку; чего только не приходится ему вытерпѣть — и голодъ, и холодъ и самое грубое обращеніе, какое только можно встрѣтить въ нашей грязной тюрьмѣ, между людьми, потерянными для себя и для общества, у которыхъ нѣтъ другой защиты, кромѣ унизительныхъ слезъ и еще болѣе унизительныхъ просьбъ. И дѣйствительно, есть преступники — люди падшіе въ полномъ значеніи этого слова; но мнѣ доводилось нерѣдко видѣть между ними и такихъ, которымъ можетъ позавидовать каждый изъ насъ, неиспытавшій ни острога, ни кандаловъ, ни каторги.
У одного горнаго офицера видѣла я няньку, выходившую троихъ его дѣтей, женщину лѣтъ сорока, высокую, бодрую, еще красивую. Въ домѣ смотрѣли на нее скорѣе какъ на родную, чѣмъ какъ на служанку. У нея были ключи это всего. Къ ней обращались иногда даже за совѣтами по разнымъ домашнимъ и семейнымъ дѣламъ. Она держала себя строго и съ большимъ достоинствомъ, и я только случайно узнала, что она сослана въ каторжную работу на пятнадцать лѣтъ, и только недавно кончился ей этотъ срокъ, сократившійся на половину разными манифестами. Мнѣ любопытно было узнать за что попала въ каторгу эта женщина. Офицеръ, хозяинъ ея сказалъ, чтобы я спросила ее сама.
«Она охотно разскажетъ», прибавилъ онъ.
Всякому, кто выстрадалъ нѣсколько лѣтъ въ каторжной жизни, есть что разсказать, и потому я воспользовалась первой удобной минутой, чтобы навести на разговоръ о быломъ словоохотливую няньку, и она разсказала мнѣ вотъ что:
— Насъ прислали сюда семерыхъ женщинъ по одному дѣлу. Трехъ бабъ, да четырехъ дѣвокъ. Всѣ мы были барскія, и всѣ крестьянки, а не изъ дворни. Я была не замужемъ тоже Господа у насъ рѣдко жили въ деревнѣ, — все веселились въ городѣ, и наѣзжали къ намъ только лѣтомъ, и то не каждый годъ. Что дѣлалось въ деревнѣ за глазами ихъ, они ничего не знали. Поставленъ былъ надъ нами управляющій не то жидъ, не то русскій, но только не приведи Господи видѣть такого человѣка. Жилъ онъ въ нашей деревнѣ, въ барскихъ хоромахъ, а управлялъ тремя или четырьмя сосѣдними деревнями. Была у него и жена, барыня злющая, по ничего не значущая передъ мужемъ. Дѣтей у нихъ не было, а ужь скупости какой оба! часто мы дивились, куда только скряжничаютъ. Умрутъ, говорили мы, все останется не вѣсть кому, — такой роднѣ, что они и въ глаза никогда не видали.
Между собой шили они не ладно. Барыня богомольство любила, — ни одного воскресенья не пропускала, чтобъ къ обѣдни не съѣздить въ сосѣднее село, — въ субботу ко всенощной, а то и къ заутренѣ. Праздникъ какой случится — тоже. Братъ мой кучеромъ у нихъ былъ, и чего только не перенесъ онъ отъ управляющаго. Да и никого не было ни въ дворнѣ, ни во всей деревнѣ, чтобы были довольны ими. Барщиной совсѣмъ насъ замучили. Господа-то, ходили слухи, раззорялись и проживались, а управляющій-то богатѣлъ и на сторонѣ покупалъ себѣ деревеньки. Служилъ онъ когда-то въ военной службѣ, носилъ усы длинные, глаза были маленькіе — и такіе зеленые, какъ у лягушки, такъ мы его и звали «Зеленые глазки». Съ барыней, сказала я, жилъ онъ неладно. Она все ревновала его ко всѣмъ. Да и было за что; точно, что ни одной дѣвкѣ, ни одной бабѣ проходу не давалъ. Только мало у него въ этомъ толку-то выходило. Были у насъ и такія тоже, что и отъ этого бы не прочь; такъ знали — скупъ ужь очень, удавится, а платка не подаритъ. И драться къ тому же любилъ. Бывало пойдетъ по работамъ, подтянется ремнемъ, и за него нагайку заткнетъ. Чуть что не такъ, — онъ и за нагайку. Сколько бѣгало народу. Въ мою пору, помню, человѣкъ двадцать въ бѣгахъ пропадало, — изъ моей одной родни трое этакъ-то ушли. Конечно, отъ хорошаго житья бѣгать бы не стали. И работы такія выдумывалъ, что хоть вѣкъ ломай голову, и не придумаешь, зачѣмъ это приказываютъ дѣлать. Пришла ему затѣя ровъ кругомъ сада копать, — и добро бы забора у сада не было, а то заборъ каменный совсѣмъ новый. Стали бабъ и дѣвокъ наряжать копать. Самъ вымѣрялъ, вѣхи наставилъ, и наказываетъ, чтобы безпремѣнно въ сажень глубиной. Нарядили насъ семерыхъ. Ругаемъ его, а копаемъ. Староста пришелъ, тоже говоритъ: «Экъ, чортъ проклятый, что выдумалъ!» а все же понукаетъ: «работайте, дѣвки!» Что станешь дѣлать? Была промежь насъ Maвруша Спиридонова, — сюда же пришла, — красивая такая дѣвка, изо всей деревни первая на лицо, — какъ вышелъ ей срокъ, вышла за купца, — ладно такъ живутъ… Онъ съ ней и до того еще жилъ, — дѣтей двое… Такъ вотъ эта Мавруша и говоритъ намъ: «Онъ, говоритъ, дѣвки, (про управляющаго-то), затѣмъ это выдумалъ, чтобы къ намъ сюда отъ барыни ходить, играть съ нами. Ей и не вдомекъ, гдѣ онъ будетъ прятаться… Попробуй только, приди „Зеленые глазки!“ Я первая выцарапаю глаза, только тронь меня!» И точно, самъ онъ всѣхъ поименно къ работѣ нарядилъ, — выбралъ все такихъ, что изъ себя красивы, молодыхъ, да къ которымъ и до той поры ластился. Такъ и вышло. Недолго мы возились съ лопатами, и не сдѣлали ничего, — онъ тутъ, какъ тутъ, ремнемъ перетянутъ, нагайка за поясомъ. Принялся шутить сначала, потомъ то ту изъ насъ, то другую схватитъ, — платокъ съ шеи сдернетъ, цѣловаться лѣзетъ. А то и въ кусты готовъ тащить. Только силы-то Богъ не далъ, — ни съ одной и сладить-то не могъ. Мы его стыдить, — чуть не въ одинъ голосъ ему говоримъ, солнышка-то бы посовѣстился, вспомнилъ бы, что жена дома сидитъ, его ждетъ, и изъ себя не хуже насъ. Ничто его не беретъ. Меньше только онъ къ Maврушѣ приставалъ. Ея словно опасался. А мы знали, ее разъ силой къ нему водили, какъ онъ одинъ оставался въ деревнѣ, — на богомолье какое барыня-то ѣздила, что ли, — все дѣтей себѣ вымаливала. Такъ и тутъ у него съ Маврой ничего не вышло. И ужь ненавидѣла же она его. Не знаю, былъ ли кто у насъ въ деревнѣ, чтобы его такъ ненавидѣлъ. «Только бы еще минуточку, задушила бы я его тогда», говорила намъ Маврушка. Она же и прозванье это выдумала «Зеленые глазки». Какъ видитъ онъ, на шутки его никто и глядѣть не хочетъ, — давай стращать. А Мавра только глядитъ на него да усмѣхается. Ушелъ. Приходитъ староста, говоритъ, велѣлъ урокъ задать. Которая, говоритъ, урока не отдастъ, бѣда! грозитъ и не знаю, что сдѣлать. Урокъ такъ урокъ. Злость такая беретъ, что и сказать нельзя, а копаемъ. Одной бѣдой хоть другую съ плечь. А онъ нѣтъ-нѣтъ и опять около насъ. То къ той, то къ другой, — и сулитъ и грозитъ. Глаза его зеленые такъ и бѣгаютъ. Схватится иной разъ за свою нагайку, — только никого не ударитъ. Повертится тутъ, повертится тамъ — и опять ни съ чѣмъ уйдетъ. Только все старостѣ наказываетъ уроки прибавить. Слышимъ, сердитъ что-то очень. И рветъ и мечетъ. На брата моего за что-то взъѣлся, — наказали. Это ужь, значитъ, очень разгнѣвался. А то кучеровъ да поваровъ у насъ почти никогда не наказывали. Да и не у насъ однихъ. У кучера воажи въ рукахъ, — не долго ему — пожалуй и голову сломитъ; повара тоже ублажаютъ. Можетъ и еще бы онъ на комъ нибудь сердце сорвалъ, да помѣшали. Гости какіе-то пріѣхали, — ему и не до насъ. Цѣлый день этакъ прошелъ, что онъ къ намъ и не заглядывалъ. Только староста пришелъ къ намъ съ своей палочкой, — мы было ужь и лопаты прочь, — сталъ насъ просить, чтобы не бросали, копали, и уроки свои отдали. «А то, говоритъ, и мнѣ обѣщалъ задать баню на конюшнѣ». Копаемъ, — и выкопали яму, — точно могила. Сами же смѣемся: могила да и только. На третій день уѣхали гости. Мы ждемъ, вотъ-вотъ появятся зеленые глазки. Такъ и есть, — идетъ и подъ хмѣлькомъ немножко. На проводахъ-то гостей выпилъ. Опять за старое. Ту подъ мышки, другую за грудь. Подъ конецъ къ Маврушкѣ; а то все до нее не касался. У нея и глаза разгорались. "Не подходи, " кричитъ. Мы оперлись на лопаты, — смотримъ, что будетъ, а работали мы тогда на верху, не въ ямѣ. Мавра-то ему: «не подходи!» а онъ: «что-о?» подошелъ къ ней да только руки разставилъ — обнять ее, она какъ двинетъ его кулакомъ въ грудь; «прочь!» говоритъ, «не то зашибу». Онъ даже затрясся весь, — какъ выхватитъ свою нагайку изъ-за пояса, да хватитъ ее но плечу, да поперегъ лѣвой груди нагайкой-то. Инда просто пала Мавра, а онъ опять нагайку занесъ. Глядимъ, она лопатой ему въ самой животъ, — онъ въ яму внизъ головой, а Мавра-то хохочетъ. И намъ стало смѣшно, какъ онъ полетѣлъ, шапка въ одну сторону, а нагайка въ другую. Только видимъ, лежитъ онъ и не пошевелится. «А что, какъ онъ да не живъ, дѣвки?» говоримъ промежъ себя, а сами испугались, и не знаемъ, что и дѣлать. Мавра и говоритъ: «живъ — бѣда намъ будетъ, и не живъ — бѣда. Все одно, засыпемъ его землей», говоритъ. Точно мы этого слова и ждали. Не успѣла она это сказать, мы за лопаты, — давай кидать землю, точь въ точь какъ могилу зарываютъ. А у Мавры все зло-то еще не прошло, — приговариваетъ: «Себѣ могилу видно заказывалъ.» — Не знаю, почудилось это тогда, или взаправду, только будто онъ сначала-то простоналъ, а потомъ и пошевелился. У меня какъ туманъ былъ въ глазахъ, — ничего не помню, кидаю только землю.
Глядимъ, и яму всю заровняли — точно и не было ея. Дѣло было подъ вечеръ. Какъ покончили мы — и разошлись по домамъ. А того намъ въ голову не пришло, чтобы сговориться, какъ отвѣчать, ежели спрашивать станутъ. Я пришла домой, — головы у себя на плечахъ не слышу. Зовутъ меня ужинать — не пошла; говорю: «неможется». Ушла въ клѣть, — лежу ни жива, ни мертва. Не много и времени-то прошло, — хватились барина. Пошли поиски по всей деревнѣ: «кто видѣлъ? кто слышалъ?» Какъ ужь тамъ догадались, добрались — не знало, только слышу меня спрашиваютъ, — за мной пришли. Всѣхъ насъ связали сначала, и потомъ сковали, да въ острогъ, — судить… Извѣстное дѣло. Въ острогѣ-то не долго томили, — ни одна и не запиралась изъ насъ. Наказанье назначили, — четырехъ насъ въ городѣ наказывали, — а троихъ въ деревнѣ у насъ. Нарочно возили туда. И палачъ изъ города ѣздилъ. — Это по просьбѣ жены управляющаго было — другимъ для примѣра. И сказываютъ, какъ была ни скупа — деньги палачу давала, чтобы покрѣпче билъ. И ужь точно что жестоко наказали. Мы въ больницѣ лежали, какъ троихъ то изъ деревни привезли. Мавра была дѣвка молодая, двадцати не было ей, и любви еще не знала. Груди были, какъ яблоки наливныя, и хоть бы складочка снизу. Привозятъ ее чуть живую. — Стала она оправляться немного, — разстегнула разъ рубашку передо мной: «Посмотри, Маша, что съ моей-то красой сталось. Точна я троихъ дѣтей родила и выкормила». Залилась слезами. Въ дорогѣ пришлось потерпѣть немало. Шли больше году. Здѣсь тогда начальство было доброе, — въ тяжкія работы не наряжали. Меня въ прачки при лазаретѣ опредѣлили. Такъ и прожили свой вѣкъ, какъ пришлось. И какъ вспомню теперь за что сюда попала, словно это все я во снѣ видѣла, или отъ другихъ слышала. Только вотъ грудь-то стала слаба, — отбили въ ту пору.