Зеленый праздникъ.
правитьНа сизые луга, задымившіеся отъ тумана, опустилась ласковая, теплая ночь, обволокла все кругомъ по пути теплой, свѣтло-туманной дымкой и застыла неподвижно. Серебромъ засвѣтилось маленькое озеро въ темно-зеленой рамѣ изъ ивняка и осоки; плотной стѣной темнѣлъ сзади лѣсъ съ изломанной линіей верхушекъ, а впереди, за озеромъ, далеко уходили пахучіе цвѣтники луговъ. На свѣтломъ небѣ неспокойно мигали рѣдкія, блѣдныя звѣзды.
Временами въ осокѣ озера плескалась какая-то большая рыба, не надолго нарушая тишину. На берегу тихонько потрескивалъ костеръ, дрожа красноватыми, неровными отблесками въ спокойномъ серебрѣ воды. Отъ костра высоко къ небу взвивался синеватый дымокъ.
Около костра сидѣли три человѣка: дѣдъ Парфенъ, редакторъ «Пріозерскаго Края» Костровскій и репортеръ Захаровъ, студентъ-первокурсникъ.
Дѣда Парфена звали Бѣлымъ дѣдомъ. Носилъ онъ всегда бѣлую, длинную рубаху изъ суровой холстины, такіе же штаны, лапти бѣлые, чистые онучи; бороду имѣлъ бѣлую, мягкую и широкую — во всю грудь; волосы тоже бѣлые, курчавящіеся на концахъ колечками, расчесывалъ прямымъ проборомъ. Шапку носилъ только зимой. За это и прозвали его Бѣлымъ дѣдомъ. Говорили, что онъ своей, особенной вѣры, не то хлыстъ, не то молоканинъ, но никто этого въ точности не зналъ. Знали только, что въ церковь онъ не ходитъ и иконъ у себя въ сторожкѣ не держитъ.
Костровскій любилъ сюда съ удочками приходить, отъ тоски спасаться по праздникамъ. Иной разъ и у будней урывалъ денекъ, когда окончательно осточертѣютъ редакціонныя ножницы и губернаторскія постановленія. Еще студентомъ онъ высланъ былъ въ этотъ сѣверный губернскій городокъ, да такъ и остался здѣсь, пристроившись къ газетѣ.
Газету губернаторъ нещадно изводилъ конфискаціями, штрафами (которые никогда не платились, а отсиживалъ отвѣтственный редакторъ) и прочими мѣрами, доступными его власти, но Костровскій умудрился какъ то къ этому привыкнуть и за нѣсколько лѣтъ своего редакторства успѣлъ опуститься и облысѣть, незамѣтно превратившись изъ веселаго студента въ мрачнаго толстяка-коротышку съ одышкой, апоплексической шеей и основательнымъ брюшкомъ. Жилъ онъ размѣренной жизнью спокойнаго человѣка: въ мѣру пилъ, въ мѣру спалъ, давно уже ничѣмъ не восхищался и не возмущался. Писалъ рѣдко и только тогда, когда возвращался отъ дѣда. Временами на него накатывали приступы злѣйшей тоски, почти всегда кончавшіеся жестокимъ пьянствомъ — и тогда онъ спасался сюда.
Здѣсь у дѣда, за десять верстъ отъ города, подъ отдаленный звонъ колоколовъ Филейской обители, расположенной въ верстахъ трехъ, въ густомъ лѣсу, встряхивался отъ будничнаго, весь перерождался и возвращался въ городъ помолодѣвшимъ, энергичнымъ и бодрымъ.
Неизвѣстно, что дѣйствовало на него благотворнѣе: разговоры ли съ дѣдомъ, или же колокольный звонъ Филейской обители, лѣсъ и тишина — одно оставалось несомнѣннымъ, что экскурсіи къ дѣду больше всякихъ пьяныхъ и какихъ-либо другихъ встряхиваній, къ которымъ онъ прибѣгалъ до знакомства съ дѣдомъ въ минуты тоски, очищали его душу.
Удивительно ли, что за эти нѣсколько лѣтъ между дѣдомъ и Костровскимъ выросла и окрѣпла большая дружба, и что тяжелыя и неуклюжія дѣдовы мысли, приведенныя въ стройный порядокъ, нерѣдко находили пріютъ на страницахъ «Пріозерскаго Края»?
Захаровъ былъ здѣсь первый разъ и молчалъ, внимательно приглядываясь къ дѣду.
У костра было тепло. Сонную, лѣсную тишь разбудилъ медлительный звонъ: въ обители звонили часы. Костровскій лежалъ животомъ внизъ на разостланномъ пальто, лицомъ къ костру, курилъ и считалъ:
— Разъ. Два. Три. Четыре.
Насчиталъ одиннадцать. Дѣдъ неторопливо подкидывалъ въ костеръ сухіе сучья, лежавшіе около, слѣдилъ за чернымъ жестянымъ чайникомъ и кутался въ какую то хламиду, хотя и не было холодно.
Чайникъ вскипѣлъ, и съ клокотомъ сталъ выбрасывать изъ узенькаго горлышка клубы пара. Жестяная крышка подскакивала, тихонько звеня. Тогда дѣдъ, сбросивъ съ плечъ хламиду, снялъ чайникъ и заварилъ кусочекъ прессованнаго чаю.
— Наливай-кось, Федоръ Степановичъ, — обернулся онъ къ Костровскому, вставая: — а я пойду сучковъ пособираю въ лѣсу.
Прямо и молодцевато шагая — молодому впору — дѣдъ пропалъ въ кустахъ. Костровскій поднялся на корточки, досталъ все необходимое, и, пока наливалъ чаю въ три пузатыхъ стакана изъ толстаго граненаго стекла, дѣдъ вернулся съ большой охапкой валежника въ рукахъ.
— Славно нынче, тепло. Попьемъ да спать. Завтра рано разбужу.
Дѣдъ подбросилъ сучьевъ въ костеръ и принялся за чай, закусывая его чернымъ, круто посоленнымъ хлѣбомъ.
Костровскому и самому не хотѣлось проспать. Завтра — Троицынъ день, съ дѣтства любимый праздникъ. Зелень молодыхъ березокъ, чисто выметенная улица маленькаго городка, заросшая молодой травкой, голубая рубашка, церковь старенькая — вотъ какія воспоминанія навѣвалъ Костровскому Троицынъ день, и теперь волнуя его, невѣрующаго, зеленой своей прелестью, очарованіемъ неувядаемой поэзіи дѣтства.
Какъ же можно было проспать завтрашнее утро!
Вмѣстѣ съ солнышкомъ выѣдутъ они всѣ трое на середину озера, закинутъ удочки и будутъ слушать ранній звонъ колоколовъ изъ лѣсной Филейской обители, а потомъ чайку напьются, и Костровскій съ Захаровымъ пойдутъ въ обитель къ поздней обѣднѣ.
Послышались въ темнотѣ шаркающіе по травѣ шаги. Къ костру подошелъ невысокаго роста человѣкъ, лѣтъ тридцати съ лишнимъ, въ монашеской скуфейкѣ и черномъ подрясникѣ, подпоясанный широкимъ кожанымъ поясомъ.
— Миръ вамъ и я къ вамъ, — бойко заговорилъ онъ негромкимъ, пѣвучимъ баритономъ: — чай съ сахаромъ. Не найдется ли и для меня чайку-то посудинка малая?
За спиной у него была котомка, какую носятъ странники. На лицѣ, обросшемъ густой темной бородой, свѣтились плутовато-умные глаза. Волосы длинными лохмами вылѣзали изъ-подъ скуфейки.
— Садись, садись, гость будешь. Куды путь держишь?
— Въ монастырь, дѣдушка. Трифону угоднику поклониться.
— Тааксъ. А звать-то какъ тебя?
— А по разному, милые, по разному: зимой — Кузьмой, лѣтомъ — Филаретомъ.
Онъ весело засмѣялся, присаживаясь — Изъ шатуновъ, значитъ, которые шатущіе? — спросилъ дѣдъ безъ непріязни въ голосѣ.
— А ужъ это, какъ кому: иному — изъ шатуновъ, а иному и странникъ Божій, на землѣ прохожій.
Было что-то знакомое Костровскому въ лицѣ этого плутоватаго малаго. Даже голосъ его, вкрадчиво-мягкій и игривый, звучалъ знакомыми насмѣшливыми нотками. Несомнѣнно, Костровскій гдѣ-то встрѣчалъ его раньше. Только когда и гдѣ? Дѣду, видимо, не нравился этотъ странникъ божій съ его бойкой рѣчью и плутоватыми глазами.
— На-кось, хлебни горяченькаго-то, — сказалъ онъ, подавая страннику глиняную кружку съ отбитой ручкой: — Охо-хо-о… Много нынче шатущаго народа по землѣ ходитъ. Работать неохота, а пить, ѣсть надо. Ну, и пошелъ по монастырямъ да по святымъ мѣстамъ. Вотъ и ты тоже, небось, всѣ святыя мѣста облазилъ. И на Афонѣ, и въ Соловкахъ, и въ Іерусалимѣ побывалъ… Вѣрно, вѣдь?
— Нѣтъ, не приходилось, — нерѣшительно замѣтилъ странникъ: — я, дѣдушка, больше глухія мѣстечки люблю, вродѣ, вотъ, вашей Филейской обители. А на Афонъ да въ Ерусалимъ и безъ меня охотниковъ много.
— Да это все едино, гдѣ бы ни кормиться, — сказалъ дѣдъ: — въ глухихъ-то мѣстечкахъ къ народу поближе. А коли къ народу поближе, значитъ, и посытнѣе. Русскій народъ ничего, прокормитъ. Ему только ври занятнѣе, либо напужай чѣмъ ни на есть — свѣтопреставленіемъ, али адомъ, тамъ. Ну, онъ и готовъ: все отдастъ, изъ послѣдняго!
— Не соврешь — не поужинаешь, — засмѣялся странникъ: это ты вѣрно, дѣдушка.
— Вотъ-вотъ. Я и говорю, которые шатущіе, не знающіе мѣста своего на землѣ, всегда ложью себѣ пропитаніе достаютъ. Самые никудышные люди.
Послѣднія слова дѣда, сказанныя невозмутимо и презрительно, повидимому, задѣли странника. Онъ обиженно фыркнулъ, поставилъ на траву горячій стаканъ и заговорилъ теперь уже не кривляясь и не играя прибаутками:
— Всѣ мы у Бога никудышные. Вотъ у тебя, дѣдъ, борода, что старца библейскаго, и глаза умные, а того ты не понимаешь, какія шутки надъ человѣкомъ жизнь вышучиваетъ. Иной человѣкъ гладко весь вѣкъ живетъ, а иного какъ схватитъ за шиворотъ, да какъ встряхнетъ, да еще пару хорошихъ подзатыльниковъ отпуститъ въ придачу — ну, человѣкъ-отъ и полетѣлъ кувыркомъ: на смерть расшибется. А коли не расшибется, въ колею-то свою, на мѣсто-то на свое, до смерти не попадетъ. Вотъ оно какъ.
Странникъ съ трескомъ откусилъ сахару, подулъ въ стаканъ и, отхлебнувъ, продолжалъ, уже обращаясь больше къ Костровскому и Захарову, чѣмъ къ дѣду:
— И я, милые мои, зналъ бы мѣсто свои въ жизни, коли бы не сковырнуло. Былъ я и въ гимназіи и отъ университета на одинъ шагъ былъ. И кто знаетъ — кѣмъ бы я былъ теперь, если бы все гладко у меня пошло. Ну, а какъ сковырнуло, все вверхъ тормашками и полетѣло. И кѣмъ только не привелось мнѣ за свою жизнь быть: и репортеромъ я былъ въ газетахъ, и куплетистомъ въ садахъ, и опереточнымъ артистомъ, и статистомъ въ Большомъ театрѣ, и арапомъ въ клубахъ. Даже суфлеромъ былъ въ Художественномъ театрѣ. Подъ конецъ такой жизни я и до Хитрова рынка дошелъ. Ну, а теперь въ шатуны попалъ, въ никчемные люди.
Дѣдъ презрительно усмѣхнулся:
— Ишь ты, какъ человѣкъ казанской сиротой прикидываться привыкъ, удивленіе. Сковырнуло, говоришь? Значитъ, вѣсу въ тебѣ мало, коли сковырнуло. Настоящаго человѣка, который мѣсто себѣ знаетъ, не сковырнешь. Это опрокинетъ, а онъ, какъ ни въ чемъ не бывало: вскочилъ, да снова за дѣло. А ты, видно, вродѣ сухостоя — лѣсина эдакая сухая въ лѣсу бываетъ: дунулъ вѣтеръ — ты и свалился. Эхъ, ты!
Странникъ глубокомысленно допилъ чай, протянулъ стаканъ дѣду и медленно, точно обдумывая дѣдовы слова, заговорилъ:
— Что-жъ, можетъ, это и вѣрно ты, дѣдушка, насчетъ сухостоя-то. Я, если желаете, — повернулся онъ въ сторону Костровскаго и Захарова: — разскажу вамъ, какъ меня сковырнуло. Я разскажу, а вы ужъ сами соображайте, изъ какого я матеріала сдѣланъ. Да кромѣ того, и событія-то, которыя меня изъ колеи выбили, въ Троицынъ день произошли, такъ что и разсказъ-то мой вродѣ какъ бы злободневный будетъ.
— Разскажи, разскажи. А мы послушаемъ.
Дѣдъ подложилъ въ костеръ валежника и, снова накинувъ на плечи хламиду, расположился поудобнѣе, какъ могъ. Костровскій закурилъ и предложилъ страннику. Странникъ не отказался. Попыхивая папироской, глубоко и жадно вдыхая дымъ, какъ человѣкъ, давно не курившій, онъ не спѣша, ровнымъ и безстрастнымъ голосомъ началъ:
1.
править— Было это въ одномъ небольшомъ городкѣ на Волгѣ. Въ ту весну кончалъ я гимназію. Втихомолку, между дѣломъ, писалъ я тогда плохіе стихи, такіе же разсказы, и, конечно, былъ влюбленъ. Про стихи и разсказы никто не зналъ, а любовь развѣ утаишь, разъ она наружу рвется? Вѣрно кто-то сказалъ, что кашель да любовь не скроешь. А надо вамъ сказать, что дѣвушка, которую я любилъ, была въ своемъ родъ необыкновеннымъ человѣкомъ. Была она прехорошенькимъ, избалованнымъ чертенкомъ: смуглая, тонкая, стройная, съ маленькимъ алымъ ротикомъ и большими сѣрыми глазами. Удивительно умѣла она улыбаться сквозь черные локоны, свисавшіе на лобъ. А когда засмѣется — оторваться нельзя: картина. Однимъ словомъ, вся гимназія у насъ съ ума сходила по ней. Только и слышишь, бывало, во время перемѣнъ: Галя да Галя. Отца у Гали не было, а мать-вдова да нянька старая — баловали ее Богъ знаетъ какъ. Нянька, какъ на икону, на нее смотрѣла. Смотритъ-смотритъ, да и скажетъ:
— И въ кого ты только уродилась такая!
Достаточно было Галѣ бровью шевельнуть, чтобы старуха со всѣхъ ногъ мчалась исполнять всѣ ея капризы.
— Все для тебя, матушка, сдѣлаю. Глину ѣсть заставишь — и глину ѣсть буду. Скажи только: ѣшь, старая, глину!
Ну, конечно, избаловали ее до послѣдней степени. Вотъ такую то дѣвушку и привелъ мнѣ Богъ полюбить. Ну, ужъ и любилъ я ее. Да оно и понятно: первая это и настоящая была любовь. Я еще тогда и женщины не зналъ. Да что тутъ разсказывать: извѣстно, какъ любятъ въ восемнадцать лѣтъ чистые, неиспорченные юноши.
Странникъ взволнованно выпилъ остывшій чай, попросилъ папироску у Костровскаго и уже спокойнѣе продолжалъ:
— Вотъ даже теперь вспомнилъ — за живое взяло. Ну, такъ вотъ. Не знаю почему, но мнѣ казалось, что и Галя меня любитъ. И, дѣйствительно, она всегда ко мнѣ внимательнѣе была, чѣмъ къ другимъ. Гордился я этимъ вниманіемъ Богъ знаетъ до чего, а на своихъ конкурентовъ — на другихъ Галиныхъ поклонниковъ — свысока смотрѣлъ. Счастье такъ и распирало меня во всѣ стороны. Только вотъ видѣться весной не часто намъ приходилось: экзамены были и у меня, и у нея. Она тоже гимназію кончала. Мнѣ-то и наплевать бы на всѣ экзамены. Какъ только вечеръ — меня такъ и подзуживаетъ бѣжать на Раздерихинскую улицу, гдѣ Галя жила, да нельзя; она добросовѣстно готовилась къ экзаменамъ и строго настрого запретила мнѣ безъ приглашенія являться.
И вотъ — канунъ Троицы, суббота. У Гали въ тотъ день послѣдній экзаменъ былъ. И у меня почти всѣ экзамены кончились. Послѣ Троицы оставалось одинъ только французскій свалить. Считалъ я себя уже окончившимъ, даже фуражку студенческую заказалъ.
И вотъ, помню, сижу я у себя въ комнатѣ, у раскрытаго окошка. Изъ садика цвѣтущей черемухой пахнетъ. Дождикъ только что прошелъ. Отца дома нѣтъ — докторъ онъ былъ, сестра Лиза что-то играетъ на роялѣ въ сосѣдней комнатѣ, а кучеръ Митрофанъ въ красной рубахѣ, съ засученными по локоть рукавами, налаживаетъ, подъ черемухами чайный столикъ. Борода у него черная, разбойничья, по праздничному расчесана; волосы масломъ приглажены. Напѣваетъ онъ что-то, по обыкновенію, изъ божественнаго, а на него капли дождя падаютъ, когда онъ неосторожно встряхнетъ черемухой.
Сижу я у окошка, перелистываю какую-то книжку — вдругъ звонъ: ко всенощной зазвонили. Во многихъ я городахъ бывалъ, и монастырей обошелъ немало, а таково звону, вѣрите ли, и до сей поры не слыхалъ. Городъ нашъ старинный, торговля хлѣбомъ раньше была большая. Купцы и понастроили церквей съ серебрянымъ звономъ. Такая у меня радость въ душѣ отъ этого звона выросла, что и сказать не могу. Такъ я и задрожалъ отъ этой радости. Потянуло меня на Раздерихинскую улицу, такъ потянуло — прямо терпѣнья нѣтъ. Однако, идти раньше времени гордость не позволяла. Галя-то хотя и покончила въ этотъ день съ экзаменами, но приходить приказала только въ Троицу, послѣ обѣдни, къ чаю. При этомъ она намекала, что скажетъ мнѣ тогда что-то особенное. Можно было, конечно, и не послушаться, придти да и все. Но и у меня была причина не приходить раньше: во-первыхъ, хотѣлось все-таки характеръ выдержать, а во-вторыхъ, въ Троицынъ день должны были напечатать въ газетѣ мой разсказъ. Написалъ я этотъ разсказъ въ промежутки между экзаменами. Назывался онъ — Зеленый праздникъ, потому что дѣйствіе происходитъ въ Троицынъ день, а дѣйствующими лицами являются кончающіе гимназистъ и гимназистка, которые клянутся другъ другу въ вѣчной любви. Глупость, конечно, этотъ разсказъ, но тогда я былъ объ этомъ другого мнѣнія и надѣялся при помощи его окончательно завоевать Галино сердце.
Кое-какъ скороталъ я вечеръ, ходилъ на Вѣнецъ, на Волгу спускался, катался на лодкѣ, а потомъ выпилъ пива и пораньше залегъ спать. Только что сталъ я засыпать, слышу звонокъ: какой-то взволнованный голосъ отца спрашиваетъ. Ну, думаю, опять къ больному. Бѣдный отецъ!
Проснулся я утромъ отъ какого то толчка въ сердце. Проснулся и чувствую, какъ разливается радость въ душѣ. Все пріятное, что меня, ожидало въ этотъ день, сразу пронеслось въ головѣ: Галя, разсказъ въ газетѣ и еще многое, что словами и передать трудно. Солнышко прямо въ окно ко мнѣ свѣтитъ, запахомъ черемухи тянетъ изъ сада, звонятъ колокола. И отецъ въ дверь стучитъ:
— Вставай, писатель, вставай. Чай пить.
2.
правитьВскочилъ я поскорѣе, умылся, рубашку бѣлую надѣлъ, надушился даже. Сестра Лиза заглянула въ комнату; нарядная, но невеселая.
— Ты знаешь, куда вчера папу вызывали? Стефановичъ стрѣлялся.
— Стефановичъ… Стрѣлялся?
Какъ громомъ это меня поразило. Стефановичъ? Умница? Первый скрипачъ на весь городъ? За четыре дня до окончанія гимназіи?
Стою я, какъ обалдѣлый какой, въ головѣ съ быстротой молніи мелькаютъ разныя соображенія о причинахъ, а Лиза продолжаетъ:
— Папа въ семь часовъ вернулся, всю ночь дежурилъ. Говоритъ — ничего, поправится.
Всю мою радость точно рукой сняло. Иду чай пить самъ не свой. Отецъ уже тамъ. Двухъ часовъ онъ не спалъ, а бодрый, шутитъ, улыбается, поздравляетъ меня съ писательскимъ дебютомъ и номеръ газеты въ рукахъ держитъ. Славный у меня былъ старикъ. Старикъ, а душа, какъ у двадцатилѣтняго: не отецъ; а другъ и пріятель.
Стали мы съ нимъ чай питъ. Я переждалъ время, когда Лиза ушла, и спрашиваю насчетъ Стефановича, какъ и что, а самъ думаю: навѣрно, что-нибудь случилось у него на романической почвѣ. А надо вамъ сказать, что Стефановичъ пользовался у губернскихъ дамъ большимъ успѣхомъ, и всегда у него какой-нибудь былъ романъ.
Отецъ вдругъ сталъ серьезнымъ, и сразу же отъ этой серьезности холодокъ у меня по спинѣ пробѣжалъ.
— Опасности теперь нѣтъ, развѣ несчастная какая случайность, — медленно заговорилъ отецъ: — пуля навылетъ прошла. Черезъ недѣлю, черезъ двѣ на ноги встанетъ. Да не въ этомъ дѣло-то. Дырочку-то теперь ужъ не трудно залечить, а вотъ кровь-то больную, пожалуй, потруднѣе будетъ вылечить. Понимаешь? Ни за грошъ мальчикъ жизнь себѣ испортилъ. Боленъ онъ, сифилисомъ. Чувствуешь?
Еще бы мнѣ этого было не чувствовать. Я чувствовалъ, какъ по спинѣ у меня мурашки пробѣгаютъ.
— Конечно, — продолжаетъ отецъ: — и эта болѣзнь залечивается. Мало ли людей живетъ съ этой болѣзнью? Да вѣдь какъ бы ни залечивалась, все-таки спокойствія не будетъ, потому что на дѣтяхъ проявиться можетъ. Вотъ и выходитъ, что испорчена у мальчика жизнь. А чего ради --спрашивается? Минутное пьяное желаніе — и погибъ человѣкъ. Ахъ, Боря, какая это отвратительная штука — пьяное минутное желаніе! Сколько молодыхъ жизней оно губитъ!
Отецъ въ волненіи закурилъ, помѣшалъ ложечкой чай и продолжалъ.
— Ты знаешь, Боря, я не осуждаю молодежь за попойки. Что-жъ, напиваются отъ разныхъ причинъ: и отъ избытка силъ напиваются. Ничего въ этомъ худого я не вижу. Но такое пьянство, которое толкаетъ въ гнилыя объятія накрашенныхъ развалинъ — я бы запретилъ, коли бы моя власть. Ты только подумай, Боря: мигъ одинъ — и вся жизнь испорчена. Развѣ это не ужасъ? По-моему ужъ лучше глупостей надѣлать, коль ужъ нельзя обходиться будетъ: ну, романъ завести… жениться тамъ, пусть даже и неудачно. Ну, еще тамъ что-нибудь. Только не это. Потому что, если и не всѣ глупости на свѣтѣ поправимы, то послѣдствія то имѣютъ менѣе тяжелыя, чѣмъ эта болѣзнь. Иной разъ видишь, выходитъ ночью изъ ресторана компанія подвыпившихъ студентовъ, и думаешь: вотъ пьяны они, море имъ по колѣно теперь. Въ этотъ моментъ нѣтъ для нихъ ничего страшнаго. Все на свѣтѣ условно, и все въ высшей степени хорошо. А того они и не думаютъ, что кто-нибудь изъ нихъ уже обреченъ въ жертву, чье тѣло черезъ мѣсяцъ начнетъ уже разлагаться. И вотъ, въ такія минуты я и о тебѣ думаю. И страшно мнѣ становится за тебя, милый мальчикъ!
А я сижу, слушаю, до глубины костей проникся словами одца:
— Да, да. Лучше нелѣпостей натворить, только не это.
И сквозь жуть, которая охватила меня отъ словъ отца, чувствую, какъ въ самое сердце стучится радость: вѣдь это же не съ тобой… не съ тобой!
Стучится въ сердце радость: обѣщаетъ много-много радостныхъ дней. А отецъ уже чувствуетъ, что со мной происходитъ, и уже снова шутитъ и улыбается. А потомъ подошелъ ко мнѣ, обнялъ сзади и спрашиваетъ:
— А ну-ка, паренекъ, признавайся. Какъ у насъ сердечныя дѣла обстоятъ?
— Очень, — говорю, — хорошо.
Ну и разсказалъ ему все и про Галю, и про то, какъ у насъ съ ней.
— Ладно, парень, ладно. Очень хорошо, что любишь. — Хлопнулъ онъ меня по плечу, улыбается и на газету показываетъ:
— Вижу, что хорошо. Въ газетѣ-то, небось, себя и ее выводишь? Ну, конечно. А фельетончикъ-то, вѣдь, недурно написанъ. Ей-Богу, недурно. Правду говорить — не ожидалъ. И еще, чай, накропалъ что-нибудь?
— Какъ же! — Есть кое-что.
Ну, вотъ, сидимъ мы такъ, разговариваемъ, а въ сердцѣ у меня снова радость случится: такъ бы вскочилъ да и расцѣловалъ старика своего милаго.
3.
правитьКое-какъ дождался я половины двѣнадцатаго. Недалеко отъ меня Галя жила, минутъ десять ходьбы, а меня такъ и подталкиваетъ побѣжать. Однако, взялъ себя въ руки и на рочно медленнѣе иду. Вотъ и Раздерихинская улица. Галинъ домикъ — маленькій, трехъоконный, посѣрѣвшій и поизносившійся. Около домика сирени распустились. За сиренями веранды не видно. Открываю я калитку, еще ничего не успѣлъ разсмотрѣть, а Бубликъ — старая, глухая дворняжка, съ лаемъ клубкомъ мнѣ подъ ноги бросилась, за ногу норовитъ беззубымъ ртомъ. Не знаю, что съ ней тогда сдѣлалось: никогда даже и не лаяла на меня раньше, а тутъ, какъ нарочно. Растерялся я отъ неожиданности, а растерявшись, фуражку уронилъ. Съ грѣхомъ пополамъ отдѣлался я отъ сумасшедшей собаки — смотрю, еще сюрпризъ: за столомъ, рядомъ съ Галей — учитель словесности Томилинъ, изъ Галиной гимназіи. Знакомъ я съ нимъ не былъ, но въ лицо зналъ хорошо. Тутъ ужъ я окончательно растерялся. Стою, какъ чурбанъ, и не знаю, не то снять фуражку, не то въ фуражкѣ остаться. Не ожидалъ я здѣсь Томилина встрѣтить и какъ-то, знаете, сразу, нутромъ, почуялъ въ немъ самаго злѣйшаго, смертельнаго своего врага. Стою я такъ, — а Анна Сергѣевна, мать Гали, зоветъ:
— Что же вы стоите, Боренька? Входите и знакомьтесь.
Вошелъ я на веранду, какъ автоматъ какой, здороваюсь съ Анной Сергѣевной, съ, Галей, поздравляю ее съ окончаніемъ гимназіи, еще что-то говорю, ужъ не помню что, а самъ чувствую, что и голосъ у меня какой то глухой, деревянный, и самъ я какъ полѣно какое. Наконецъ, подхожу и здороваюсь съ Томилинымъ, а у него рожа такъ и свѣтится отъ довольной улыбочки. Красивый, бестія, былъ: лицо правильное, усы пушистые, русые, бородка клинышкомъ.
— Очень, очень радъ познакомиться. Галина Всеволодовна мнѣ столько о васъ говорила.
Потомъ какъ бы спохватывается и снова трясетъ мнѣ руку:
— Васъ, вѣдь, вдвойнѣ можно поздравить: съ окончаніемъ гимназіи и съ литературнымъ выступленіемъ. Какъ же? Мы здѣсь только что прочитали вашъ разсказъ. Очень, очень хорошъ. По-моему, у васъ талантъ, и вамъ надо продолжать.
Я бормочу какую-то благодарность и такимъ же, какъ и вначалѣ, деревяннымъ голосомъ говорю что-то насчетъ того, что, молъ, у меня еще экзаменъ по-французскому остался, и что поздравлять меня рано. Словомъ, глупость мелю какую-то несуразную.
— Для начала — великолѣпно, — не унимается Томилинъ: — ä особенно понравилось мнѣ вотъ какое мѣсто въ вашемъ разсказѣ. Сейчасъ я вамъ найду.
И ищетъ номеръ газеты на столѣ. Взглянулъ и я на столъ, а на разсказѣ-то моемъ кринка съ молокомъ стоитъ. Когда Галя сняла ее и переставила на столъ, оказалось, что то мѣсто, гдѣ кринка стояла — какъ разъ это середина разсказа была — молокомъ подмокло.
— Ахъ, мама… Вѣчно вы все молокомъ зальете. Я же хотѣла сохранить этотъ номеръ на память, — говоритъ Галя, какъ бы съ укоромъ, а сама губы кусаетъ, чтобы не расхохотаться. Томилинъ тоже чуть удерживается отъ смѣха, концы усовъ кусаетъ.
Что же это, думаю, издѣвательство? Нарочно для меня все это устроено? Чувствую, что покраснѣлъ я, какъ ракъ, вспотѣлъ даже и ни на кого смотрѣть не могу. Такъ и кажется, что, если посмотрю, догадаются, отчего я такой, и еще больше смѣяться будутъ.
Анна Сергѣевна наливаетъ мнѣ чаю, угощаетъ вареньемъ, пирожками, сливки подаетъ, а я какъ въ туманѣ: и стыдно мнѣ, и злость меня беретъ на себя, и Богъ знаетъ что.
Томилинъ, чтобы сгладить неловкость, спрашиваетъ меня, какой я факультетъ выбираю, и гдѣ буду, въ Москвѣ или въ Петербургѣ. Я что-то такое невпопадъ говорю и тихонько на Галю посматриваю. Ужъ очень она хороша была. Смуглое лицо ея чуть-чуть разрумянилось, а отъ глазъ прямо сіяніе какое-то исходитъ: все лицо свѣтится. Улыбка ея и злитъ меня, и оторваться не могу. Вижу, что и надъ моимъ растеряннымъ видомъ она смѣется. Какъ нарочно она въ томъ самомъ бѣломъ платьѣ, въ какомъ я особенно любилъ ее видѣть. Горько и обидно мнѣ. Съ Томилинымъ она я ласкова, и внимательна, а на меня еле смотритъ, точно ей досадно, что я пришелъ и не ухожу.
— Дѣдушкѣ-то, пожалуй, и неинтересны всѣ эти подробности и мелочи, но вѣдь вы-то, не знаю вашего имени отчества, — обернулся разсказчикъ къ Костровскому: — вы то поймете, какое значеніе имѣютъ мелочи въ человѣческой жизни, и какъ часто онѣ коверкаютъ людямъ жизнь. Не случись бы того-то — не было и этого. Такъ и у меня. Не пойди я въ Троицынъ день къ Аттѣ Сергѣевнѣ — навѣрно, совсѣмъ бы иначе сложилась моя жизнь. И съ вами здѣсь, можетъ быть, не сидѣлъ бы я теперь. Впрочемъ, ужъ лучше все по порядку. Гнусное состояніе я испытывалъ тогда. На вопросы отвѣчаю невпопадъ, голосъ у меня какой-то глухой. И слова въ языка нейдутъ. Анна Сергѣевна даже встревожилась за меня:
— Что это вы какой сегодня, Боренька? Ужъ не случилось ли чего?
— Товарищъ одинъ стрѣлялся ночью, Стефановичъ, — cказалъ я.
Я ужъ и забылъ было о томъ, что Стефановичъ стрѣлялся, и сказалъ это совершенно случайно для себя. Сказалъ и вижу, что очень удачно вышло: и новость имъ сообщилъ, и для своего несуразнаго поведенія удовлетворительное объясненіе сдѣлалъ. У нихъ, у всѣхъ и вправду получилось впечатлѣніе, что это самоубійство товарища такъ на меня нодѣйствовало.
— Что-же, онъ живъ? — спросилъ Томилинъ.
— Отецъ говоритъ, что ничего, поправится. Всю ночь у жего дежурилъ.
— Что-же это такое, коли ужъ такіе стрѣляться начали, — соболѣзнующе сказала Анна Сергѣевна.
Всѣ какъ то примолкли, углубились, стали серьезнѣе. Ѳама собой прекратилась болтовня. И Галя какъ-то испуганно съежилась. Теперь уже не надо бы деревяннымъ голосомъ отвѣчать на ненужные вопросы, которые дѣлались только потому, чтобы поддерживался разговоръ. Произошла длинная пауза. Я ужъ оправился было отъ волненія, какъ вдругъ Галя встаетъ и говоритъ Томилину:
— Ну, Викторъ Львовичъ, намъ пора. До-свиданія, Борисъ Васильевичъ.
— Куда же вы? — спросилъ я, остолбенѣвъ отъ невжиданности.
— А мы въ Киндяковку, на велосипедахъ.
Галя слегка улыбнулась мнѣ и, какъ будто ни въ чемъ не бывало, приколовъ шляпу, пошла вмѣстѣ съ Томилинымъ. Велосипеды стояли тутъ-же, около веранды, подъ сиренями. Я не замѣтилъ этого, когда входилъ. Въ калиткѣ Галя остановилась, пропустила Томилина впередъ и снова мнѣ улыбнулась. Показалось мнѣ, что она все еще смѣется надо мной, отъ улыбки ли этой, или отъ ревности, ужъ и не знаю, я и залѣзъ въ варенье щипчиками, которыми сахаръ колютъ. Тутъ ужъ Анна Сергѣевна окончательно встревожилась.
— Да что это съ вами, Боренька? У васъ совсѣмъ больной видъ.
— Голова болитъ, Анна Сергѣевна.
Поднялся я, стакана чаю не допилъ и прощаюсь. На улицѣ такъ и подмываетъ меня закричать отъ всей этой гнусности. Состояніе у меня такое было, точно высѣкли меня публично. И стыдно, и горько мнѣ было. Съ такимъ нетерпѣніемъ я ждалъ этого дня — и вдругъ такой конецъ.
«Значитъ, она только забавлялась со мной», — думалъ я.
4.
правитьДома брякнулся я на кровать, да такъ и пролежалъ до самаго вечера. А вечеромъ отправился въ Загородный Садъ. Въ саду встрѣтился съ кончающими пріятелями — Николаевымъ и Кетковичемъ. Они сидѣли на верандѣ ресторана и были уже слегка пьяны. Это было для меня кстати…
— А-а, писатель… добро пожаловать! — встрѣтили они меня.
Жали мнѣ руки, поздравляли и говорили много глупостей. Я присоединился, пилъ водку изъ стакана, но почему то не пьянѣлъ. Не помню ужъ, что мы говорили, знаю только, что выпито было много. Чтобы немного освѣжиться, мы пошли въ садъ, потолкаться среди публики. Почему то остановились у тира, и почему то я началъ стрѣлять. Мнѣ повезло: когда стрѣлять мнѣ надоѣло, и я бросилъ это занятіе, мнѣ дали никкелированный подносъ, дѣтскій барабанъ и медвѣдя Все это мы захватили съ собой и снова пошли на веранду ужинать. Смѣялись надъ нами, когда мы шли съ барабаномъ и медвѣдемъ на подносѣ, но мнѣ было все равно, а пріятели мои были сильно пьяны, и имъ было не до этого. Барабанъ и подносъ мы положили подъ столъ; къ медвѣдю же неожиданную нѣжность вдругъ почувствовалъ Николаевъ и ни на минуту не выпускалъ его изъ рукъ. Онъ долго гладилъ медвѣдя по спинѣ, ставилъ его на заднія лапы и вдругъ расплакался.
— Перестань. Какъ тебѣ не стыдно, — сказалъ я.
А онъ посмотрѣлъ на меня и, точно извиняясь, говоритъ, еле ворочая языкомъ:
— Дѣтства жалко, Борисъ. Понимаешь, медвѣжьяго и барабаннаго дѣтства жалко. Ушло, вѣдь… И и-никогда не повторится. Н-никогда!
За сосѣдними столиками засмѣялись. Посмотрѣлъ я кругомъ — вижу, недалеко отъ насъ сидятъ Томилинъ и какой-то судейскій, и оба улыбаются. Томилинъ что-то разсказываетъ судейскому и показываетъ на меня. Такъ это меня и обожгло.
А Николаевъ совсѣмъ раскисъ:
— Медвѣдь ты мой милый! — "продолжалъ онъ: — Ты такой же смѣшной, какъ и я. Только тебѣ и подъ столомъ хорошо, а я, братъ, къ дѣвочкамъ хочу!
Сказалъ онъ это и удивленно смотритъ на меня, точно это не онъ сказалъ, а кто-то другой, и ему только послышалось все это. Скандалъ, публика хохочетъ. Вижу, пріятели мои совсѣмъ расклеились. Пора, думаю, уходить. Расплатились мы по счету, захватили игрушки и пошли. На бѣду Николаевъ покачнулся и медвѣдемъ сшибъ фуражку съ головы того судейскаго, который сидѣлъ съ Томилинымъ. Сшибъ фуражку и идетъ, не оборачиваясь. Судейскій, весь красный, кричитъ:
— Извиняйся, нахалъ!
И у Томилина лицо злое. А у меня ужъ накипѣло на него, такъ и хочется ввязаться съ нимъ въ ссору.
— Попугай, — кричу я по адресу судейскаго, а самъ на Томилина смотрю: — повтори, что ты сказалъ!
Томилинъ же вынимаетъ часы и тономъ, отъ котораго внутри меня все задрожало отъ бѣшенства, говоритъ:
— Я пока еще ничего не сказалъ, молодой человѣкъ, но если вамъ угодно, чтобы я что-нибудь сказалъ, то извольте, я скажу, что вамъ пора домой… къ переэкзаменовкѣ готовиться. И кромѣ то-то, гимназистамъ здѣсь послѣ шести воспрещено….
Не отдавая себѣ яснаго отчета, я размахнулся и съ непередаваемымъ наслажденіемъ ударилъ его по его выхоленной рожѣ. Не помню, что тутъ произошло, помню только, что меня крѣпко держали, а Томилинъ, упавшій со стула, держался за ушибленныя мѣста и бѣшено кричалъ:
— Мальчишка… щенокъ… я къ твоему директору поѣду.
Кругомъ насъ была плотная стѣна, любопытныхъ. Кетковичъ съ Николаевымъ значительно отрезвѣли. Изъ толпы любопытныхъ, откуда ни возьмись, появился нашъ надзиратель — Лисій Хвостъ.
Я былъ не въ формѣ, и онъ не подошелъ ко мнѣ, но по его глазамъ я понялъ, что гимназическаго аттестата мнѣ не видать, какъ своихъ ушей.
«Ну, теперь все равно. Все пропало», — пронеслось у меня въ головѣ.
Сквозь шумъ, голоса, одинъ только голосъ мнѣ былъ слышенъ Томилина, которому должно быть было очень стыдно:
— Щенокъ! мальчишка!
— Ну, что-же… Ну, и поѣзжай къ директору, жалуйся, — возбужденно кричалъ я: — А ты, Лисій Хвостъ, почему молчишь? Вырази сочувствіе побитому коллегѣ и отправь меня въ участокъ!
А кругомъ событіе уже обсуждалось на всѣ лады.
— Это — гимназистъ. Двойку получилъ на экзаменѣ, — говорилъ кто-то.
— Ну, нѣтъ, — возражалъ другой: — учитель то изъ женской гимназіи… я его знаю.
Въ это время въ толпу прошелъ помощникъ пристава. Черезъ четверть часа мы были въ участкѣ: насъ трое, Томилинъ съ судейскимъ, Лисій Хвостъ и трое или четверо свидѣтелей. Кетковичъ съ Николаевымъ протрезвѣли и фигурировали въ качествѣ свидѣтелей моего съ Томилинымъ столкновенія. Когда мы вышли изъ участка — было уже темно. Идти домой не хотѣлось, хотѣлось разгула. Я крикнулъ извозчика, и мы молча, безъ всякаго уговора, поѣхали въ публичный домъ. Тамъ всѣ безобразно напились и побили какого-то почтоваго чиновника за то, что онъ лѣзъ къ намъ цѣловаться. А въ концѣ-концовъ я очутился въ маленькой комнаткѣ съ какой-то женщиной.
— Тьфу! — сплюнулъ молчавшій до этого времени дѣдъ и подложилъ въ костеръ сучьевъ: — погань-то какая!
— Именно, дѣдушка, — съ большой искренностью воскликнулъ странникъ: — именно — погань. Въ тотъ вечеръ я въ первый разъ и опоганился.
5.
правитьВыбѣжалъ я поскорѣй изъ этого дома, гдѣ чистоту свою оставилъ — и о Кетковичѣ съ Николаевымъ и позабылъ. Сѣлъ на извозчика, ѣду домой, а самому ревѣть въ пору.
«Вотъ тебѣ и Зеленый праздникъ!-- пробѣжало у меня въ головѣ. И такую злобу къ Галѣ я почувствовалъ, что, кажется, убить ее могъ. Всѣ событія этого дня въ головѣ пронеслись. Вспомнился Стефановичъ, разговоръ съ отцомъ, женщина въ маленькой комнаткѣ вспомнилась — жуть меня охватила: а что, если и со мной то же будетъ, что со Стефановичемъ!
Настоящій ужасъ я отъ этой мысли почувствовалъ.
„Господи, если бы можно было сегодняшній день вычеркнуть изъ жизни, — думалъ я: — еще утромъ было все такъ хорошо. А теперь… теперь…“
Ѣду я и какъ-то, знаете ли, нутромъ чувствую, что жизнь исковеркана, и все пропало. И охватило меня отъ этой мысли полное безразличіе.
„Что-же, думаю, и наплевать. Только бы поскорѣй домой“.
Подъѣхалъ я къ дому, вижу въ комнатѣ у меня огонь, а въ кабинетѣ отца темно.
„Отецъ узналъ и дожидается меня“, — подумалъ я.
Вхожу я, слегка пошатываясь, къ себѣ и глазамъ своимъ не вѣрю: на диванѣ рядомъ съ сестрой Галя сидитъ.
— А отецъ гдѣ? — спросилъ я.
— Спитъ. Онъ ничего не знаетъ, — сказала Лиза и вышла изъ комнаты.
— А вы. зачѣмъ здѣсь? — повернулся я къ Галѣ.
Вмѣсто отвѣта она вдругъ сорвалась съ мѣста, обхватила меня руками за шею, цѣлуетъ и плачетъ:
— Боря, Боря — что ты надѣлалъ!
— „Уйди! Уйди отъ меня! — сказалъ я съ ненавистью: — я пьянъ и былъ въ публичномъ домѣ. Понимаешь?
Галя не слушаетъ меня, цѣлуетъ и шепчетъ, задыхаясь:
— Пусть. Мнѣ все равно. Я и пьянаго тебя люблю. И сквернаго люблю. Хочешь, руки твои буду цѣловать!
— Оставь меня. Слышишь! — весь дрожа отъ бѣшенства крикнулъ я.
Галя испуганно отскочила отъ меня и стоитъ, не зная, что дѣлать. Я подошелъ къ окну и дрожащими руками долго не могъ раскурить папиросу.
— Боря, милый! — робко говоритъ Галя и пытается опять обнять меня сзади. И въ этотъ моментъ, когда я повернулся, чтобы прогнать ее отъ себя самыми безстыдными словами и причинить такую боль, чтобы она свѣту не взвидѣла — въ этотъ моментъ она упала ко мнѣ на грудь и по-дѣтски расплакалась.
— Боря, милый!
Больше ни слова и сказать не можетъ. Тутъ ужъ и я не удержался: разревѣлся, какъ дуракъ.
— Вотъ и хорошо, вотъ и хорошо, — сквозь слезы шепчетъ Галя и еще крѣпче цѣлуетъ меня: — вотъ мнѣ и хорошо. Теперь я знаю — ты простилъ меня.
Выплакались мы съ ней оба, немножко успокоились, Галя чуть не прыгаетъ отъ радости:
— Вотъ мнѣ совсѣмъ, совсѣмъ хорошо. Вѣдь, правда, ты простилъ меня?
— Правда.
— Милый, милый. А если изъ гимназіи выгонятъ?
— Все равно.
— Я нарочно съ Томилинымъ кокетничала, чтобы подразнить тебя. Господи, какая я скверная. Если-бы знать, что такъ выйдетъ?
— Ничего, Галя, ничего. Не бѣда.
— Правда, милый? Ты только не отчаивайся. Ты умный и сильный. За гимназію ты экстерномъ будешь держать. А все остальное пустяки. Правда?
— Конечно… Вели ты, дѣйствительно, любишь меня.
— Милый, милый… Знаешь, я завтра пойду къ Томилину, поговорю съ нимъ. И къ директору твоему пойду. Почему знать, можетъ быть, мнѣ удастся все уладить. Завтра счастливый день — Земля Именинница.
--“ Ахъ, Галя, развѣ это важно? Ничего этого не надо.
— Нѣтъ, нѣтъ, ты не говори, — затараторила Галя съ заблестѣвшими глазами: — ты знаешь, какой случай въ прошломъ году былъ? Выгнали одного семинариста за какой то скандалъ. Оставались у него одинъ или два экзамена. Вотъ, наша гимназистка, Соня Песчанская, возьми, да и пойди къ архіерею. Надѣла черное платье, да и пошла. Въ пріемной къ ней какой-то служка подошелъ:
— Вамъ что… На жениха записаться?
Соня не понимаетъ:
— На какого жениха?
— Да вы по какому дѣлу? — спрашиваетъ служка.
— А это ужъ я его преосвященству скажу.
--» Онъ сегодня не принимаетъ.
— Меня приметъ, — отвѣчаетъ Соня, а сама думаетъ: — «все равно».
И вѣрно, черезъ минуту служка вышелъ и приглашаетъ Соню въ кабинетъ. Архіерей оказался совсѣмъ не страшный: въ поношенной ряскѣ и на старенькаго попика похожъ. Соня подошла подъ благословеніе.
— Зачѣмъ, дѣтка? Женишка надо?;-- спрашиваетъ архіерей.
Соня вдругъ догадалась, какъ ей надо держаться.
— У меня есть, ваше преосвященство, — сказала она.
— Вонъ какъ? Есть?
— Есть. Только его выгоняютъ изъ семинаріи. Не даютъ кончить.
— За что же? — спрашиваетъ архіерей.
Соня и разсказала всю исторію.
— Помню, помню такого, — отвѣчаетъ архіерей: — а ты чья будешь?
Соня сказала. Оказалось, что архіерей и отца ея знаетъ. Видитъ, что архіерей ничего, добрый, и говоритъ:
— Вотъ если бы ему удалось кончить, мы бы и повѣнчались. Сдѣлайте милость, ваше преосвященство, заступитесь за него передъ совѣтомъ.
— А это вѣрно, что онъ — не въ университетъ, а въ священники?
— Вѣрно, — отвѣчаетъ Соня.
— Коли вѣрно — похлопочу. Отчего не похлопотать?
— И что ты думаешь, — продолжала Галя: — уладилъ, вѣдь, старичокъ. А Соня-то надула его: и не думала за семинариста выходить. Ловко?
— Ловко, — согласился я.
— Вотъ то-то и есть, — подхватила Галя: — Вотъ и я пойду къ твоему директору.
— Посмѣй только… — сказалъ я и засмѣялся.
Если бы не воспоминанія о публичномъ домѣ, я снова могъ бы назвать себя счастливымъ — такъ мнѣ стало хорошо послѣ разговора съ Галей.
О публичномъ домѣ я старался не думать, а все остальное мнѣ и въ самомъ дѣлѣ стало казаться пустяками.
«Конечно, пустяки, — думалъ я: — разъ Галя сама пришла ко мнѣ ночью и называетъ меня милымъ и любимымъ — значитъ все хорошо».
6.
правитьРазмечтался я, какъ мальчишка. Однако, вышло совсѣмъ не такъ хорошо, какъ я думалъ. Изъ гимназіи меня, конечно, высадили. И, конечно, съ волчьимъ билетомъ. Вотъ вамъ, молодой человѣкъ, — повернулся странникъ къ Захарову: — вѣроятно, не пришлось никакихъ эдакихъ сладостей испытать?
— Какъ вамъ сказать? — отозвался Захаровъ, внимательно слушавшій странника: — не совсѣмъ гладко и я кончилъ: пришлось экстерномъ держать. Я, видите ли, былъ арестованъ.
— А-а… Вотъ какъ? — почтительно протянулъ странникъ: — и долго вы сидѣли?
— Три съ половиной мѣсяца, — не замѣчая насмѣшки, сказалъ Захаровъ.
Костровскій не могъ удержаться отъ улыбки. Его каждый разъ забавляло, когда Захаровъ говорилъ о своемъ арестѣ.
— Такъ, такъ, милый юноша, — нѣсколько насмѣшливо продолжалъ странникъ: — вы все-таки меня счастливѣе. У васъ есть чѣмъ гордиться. А у меня даже и этого не было. То-есть, сидѣть-то приходилось, и даже не мало, если считать въ общей сложности. Пожалуй, даже больше вашего. Да только сидѣлъ-то я все по пьяному дѣлу. Вотъ рно въ чемъ горе-то мое. Такъ-то, милый юноша. Ну, такъ высадили меня съ волчьимъ билетомъ изъ гимназіи, а черезъ недѣлю Галя съ Томилинымъ повѣнчалась. Такъ и пошло у меня все шиворотъ-навыворотъ. А тутъ еще все чаще и чаще стала мнѣ вспоминаться судьба Стефановича и тотъ вечеръ въ публичномъ домѣ.
«Что, думаю, если ужъ и я теперь — больной человѣкъ?»
Уѣхалъ я съ горя въ уѣздный городокъ, въ гости къ одному пріятелю, съ которымъ въ гимназіи вмѣстѣ былъ — къ Толоконникову. Собственно, я съ нимъ уже даже и друженъ-то въ гимназіи не былъ. Онъ былъ порядочный кутила и дружилъ съ такими же, какъ онъ. Я же, наоборотъ, былъ членомъ всякихъ нелегальныхъ гимназическихъ кружковъ и держался отъ нихъ вдали. А поѣхалъ я къ нему потому, что мнѣ, въ сущности, некуда было поѣхать. Оставаться же дома я не могъ.
Пріѣзду моему Толоконниковъ очень обрадовался. Родители его всей семьей уѣхали не то въ Крымъ, не то на Кавказъ, и онъ жилъ одинъ въ большомъ домѣ своего отца. Жилъ на положеніи молодого студента: носилъ студенческую фуражку, игралъ на билліардѣ, ужиналъ въ клубѣ, пилъ.
Гостепріименъ онъ былъ необыкновенно. Въ первый же день онъ показалъ мнѣ всѣ мѣстныя достопримѣчательности и познакомилъ со всѣми своими знакомыми. Знакомить съ городомъ онъ началъ меня съ библіотеки, гдѣ мы читали газеты, потомъ повелъ меня въ клубъ. Въ клубѣ мы часа три играли на билліардѣ, обѣдали, много пили, а когда стало темно — пьяные катались на лодкѣ и пѣли студенческія и даже революціонныя пѣсни, хотя революціонерами не были ни онъ, ни я. Потомъ опять въ клубѣ ужинали и пили, и въ концѣ вечера поѣхали къ Петрушкѣ Багаю. Толоконниковъ свое гостепріимство проявлялъ настолько широко, что не познакомить меня съ этимъ учрежденіемъ никакъ не могъ. Домикъ у Багая стоялъ на окраинѣ и посѣщался солдатами, военными писарями, мелкими чиновниками, кутящими двадцатаго числа, а во время рекрутскаго набора и деревенскими парнями.
Трудно что-нибудь придумать гнуснѣе этого учрежденія. И вотъ, помню, когда я обвелъ глазами всю эту гнусную обстановку и заплывшія, накрашенныя лица женщинъ, и на своемъ лицѣ выразилъ брезгливость, Толоконниковъ съ сожалѣніемъ развелъ руками и сказалъ:
— Ужъ извини, лучше у насъ нѣтъ.
Оба мы надъ этимъ долго хохотали, но къ Багаю продолжали заглядывать.
Что долго разсказывать — прожилъ я у Толоконникова около двухъ мѣсяцевъ и жилъ, какъ записной пьяница и развратникъ. Временами на меня находила тосчища и боя;інь расплаты за такой образъ жизни: вспоминалась мнѣ тогда судьба Стефановича и разговоръ съ отцомъ, — но эту тоску я заглушалъ пьянствомъ и жилъ въ какомъ-то угарѣ. Ѣхать къ отцу не хотѣлось, потому что боязно было, что онъ по глазамъ догадается, какую я жизнь веду.
Занялъ я у Толоконникова денегъ да двинулся въ Москву, подъ предлогомъ, что жить въ своемъ городѣ мнѣ тошно, и кромѣ того, нужно немножко подготовиться къ экзаменамъ.
7.
правитьУѣхалъ въ Москву, да такъ девять лѣтъ и не вылѣзалъ изъ того хомута, который на себя накинулъ добровольно. Отъ страху ли, который часто на меня нападалъ, отъ тоски ли, или же потому, что натура у меня такая, цѣлыхъ девять лѣтъ пилъ я, какъ лошадь. И кѣмъ, и чѣмъ только не довелось мнѣ быть за это время? Былъ одинъ моментъ, когда я чуть было снова не поднялся. Пѣлъ я въ то время въ опереткѣ, на маленькихъ роляхъ. Голосъ у меня открылся. Только недолго и это продолжалось. Какъ-то, въ пьяномъ видѣ, я избилъ режиссера, изъ оперетки меня прогнали — ну, тутъ я и запилъ — до бѣлой горячки дошелъ. Такъ и проходилъ годъ за годомъ въ пьянствѣ, скандалахъ и безобразіяхъ. А какъ только наступаетъ весна, подходитъ Троицынъ день — такая на меня тосчища нападаетъ, что повѣситься впору. И повѣсился бы, коли бы не пріятели: знали они, что передъ Троицынымъ днемъ на меня тоска нападаетъ, — ну, и стерегли.
Компанія подобралась у насъ знатная: спившійся художникъ Спирька, товарищъ мой по Хитровкѣ, пара студентовъ, отпраздновавшихъ десятилѣтній юбилей своего студенчества, одинъ чиновникъ изъ градоначальства, ну и я — бывшій опереточный артистъ Галинъ. Каждый день мы засѣдали въ дивной, на Тверскомъ бульварѣ.
— Около памятника Пушкина? — спросилъ Костровскій.
— Вотъ-вотъ, — обрадовался странникъ: — эту самую пивную мы и возлюбили.
Теперь Костровскій вспомнилъ, гдѣ онъ слышалъ этотъ вкрадчиво-мягкій, игривый голосъ и видѣлъ эти плутоватоумные глаза, искрящіеся смѣхомъ въ минуты веселья. Еще во времена своего студенчества, заходя въ эту пивную, онъ неизмѣнно встрѣчалъ эту шумную компанію во главѣ съ опереточнымъ артистомъ Галинымъ и спившимся художникомъ Спирькой.
«Галтъ… Вотъ почему онъ — ^Галинъ, — догадался Костровскій, вспомтая исторію юношеской любви странника: — должно быть, и въ самомъ дѣлѣ, онъ сильно любилъ эту дѣвушку».
Вспомнилось Костровскому, какъ онъ въ послѣдній разъ видѣлъ эту компанію. Зашелъ онъ въ пивную поздно, за полчаса до закрытія. Вся компанія сидѣла на своемъ мѣстѣ, но на этотъ разъ была вялая и сильно пьяная. Всѣ были, какъ въ воду опущены. Сидѣли, свѣсивъ головы, и пѣли безъ всякаго подъема:
«Ѣ-ехалъ изъ ярмарки ухар-рь купецъ»,
— выводилъ теноръ студента.
«Ухарь купецъ, уда-ло-молодецъ»,
— подхватилъ баритонъ Галта.
"Разъ труля-ля,
— вяло бросалъ студентъ.
"Два труля-ля
— Поднималъ голову Галинъ.
«Три труля-ля,
— соглашался басъ Спирьки.
„И вообще — труля-ля!..“
— подводила итоги страшная, трагическая октава чиновника градоначальства. Въ самое сердце поразила тогда Костровскаго эта мертвая пѣсня живыхъ мертвецовъ, и картина эта всплыла теперь въ памяти такъ ясно, точно это было вчера.
Больше Костровскій въ этой пивной ихъ не встрѣчалъ.
— Вы что же, встрѣчали меня въ этой пивной? — спросилъ странникъ.
— Встрѣчалъ, — сказалъ Костровскій: — и не разъ.
— Не мудрено, что встрѣчали. Эта лтная чуть ли не цѣлый годъ была нашимъ излюбленнымъ мѣстомъ. Я хоть и на Хитровкѣ жилъ тогда, а нѣтъ-нѣтъ, да и напишешь что-нибудь въ газетѣ. Спирькѣ тоже изрѣдка удавалось что-нибудь заработать. Онъ книжки иллюстрировалъ въ одномъ дѣтскомъ издательствѣ. Вотъ съ этимъ Спирькой-то я и подружился. Вѣроятно, поэтому мы и подружились, что жутко намъ было въ одиочку. Вдвоемъ-то все же какъ-то веселѣе. Сидимъ мы съ нимъ какъ-то въ ночной чайной, знаете, въ той, что у Петровскихъ воротъ? — Костровскій утвердительно кивнулъ головой: — ну, конечно, знаете: кто изъ москвичей не знаетъ этой чайной? Ну, вотъ сидимъ мы со Спирькой въ углу, пьемъ квасъ. Спирька невеселъ, а на меня тосчища вотъ-вотъ накатитъ — передъ Троицей это было. Ночи тогда короткія, свѣтлыя, деревья цвѣтутъ, въ четыре часа уже свѣтло, поютъ птицы, тянетъ куда-то. Ну, а мнѣ и на особицу тяжело.
8.
правитьСижу я и думаю: повѣшусь я въ этомъ году или не повѣшусь. На улицѣ уже утро, а въ чайной — чадъ стоитъ, народу полно: тутъ проститутокъ десятка два, съ котами, нѣсколько типографскихъ наборщиковъ, которые послѣ работы зашли водки выпить и яишницы поѣсть, десятка полтора завсегдатаевъ безъ опредѣленныхъ занятій, вродѣ меня или Спирьки, кучка закутившихъ студентовъ, попавшихъ сюда послѣ закрытія ресторана — словомъ, всякаго жита по лопатѣ, а въ серединѣ подвала, за большимъ столомъ — три франта въ лаковыхъ ботинкахъ и модныхъ пальто и трое пѣвичекъ изъ Эрмитажа. Около чайной ихъ автомобиль дожидается.
Все это мы со Спирькой видѣли сотни разъ, и все намъ опротивѣло и осточертѣло до тошноты, глядѣть ни на что не хочется. Спирька, конечно, понимаетъ мое настроеніе:
— Что, братъ, не хорошо? Плюнь, говоритъ, мы еще покажемъ себя. Вотъ получу наслѣдство, уѣду и тебя увезу.
Все онъ собирался наслѣдство какое-то получить. Никто въ это наслѣдство не вѣрилъ. Не вѣрилъ, конечно, и я. Но каждый разъ, когда онъ увѣренно начиналъ говорить о наслѣдствѣ, какъ-то веселѣе становилось на душѣ. Въ это время къ намъ въ уголъ пробирался сѣденькій стариненъ съ кожаной сумкой за плечами. Лицо у старичка, какъ печеное яблоко, все въ морщинахъ, а глаза улыбаются молодо и ласково:
— Дозвольте присѣсть, крещеные, истомился я.
Сказалъ и улыбается. Котомку снялъ, къ ногамъ положилъ на полъ, усмѣхнулся и говоритъ:
— Наслѣдство, говоришь, получишь? А на кой оно тебѣ лядъ?
— Какъ, на какой лядъ?
Спирька былъ обожженный мужчина, всего повидалъ въ жизни, а слова старика и его ошарашили: въ первую минуту удивили, а потомъ, я вижу, произвели въ душѣ какую-то путаницу, которая даже на лицѣ отразилась.
— Какъ, на кой лядъ? — спрашиваетъ Спирька уже менѣе увѣренно: — ты что-же, дѣдушка, души спасаешь?
— Нѣтъ, зачѣмъ же, — просто сказалъ старичекъ: — зачѣмъ — души, гдѣ мнѣ, старику? А вотъ, скажи-ка, что ты, къ примѣру, будешь дѣлать съ наслѣдствомъ-то! — Старичекъ лукаво прищурился, кивнулъ головой въ сторону франтовъ и тихонько засмѣялся: — Вотъ что дѣлать будешь. Вѣрно? То-то и оно.
— Почему же это? Мало ли что я могу дѣлать съ деньгами въ карманѣ, — возражалъ Спирька.
Старичекъ опять прищурился:
— Почему, ты спрашиваешь? А вотъ почему: чертей въ тебѣ много сидитъ. Водки-то много вылакалъ? Много, по лицу вижу. А каждый ли стаканъ водки закусывать-то приходилось? Вспомни-ка? Небось, языкомъ больше закусывалъ. Вѣрно, вѣдь? То-то и есть. Вотъ и выходитъ, что спалилъ ты нутро-то свое. Горитъ оно у тебя. Ну, а коли при этомъ деньги зазвенятъ въ карманѣ — ты и пойдешь чертить. Упестуешь ты денежки скоро, а самъ сызнова попадешь сюды. А послѣ сладкова тебѣ горькое-то ухъ какимъ горькимъ покажется. Пожалуй, и не вынесешь его. Такъ-то.
— Ловко ты, дѣдъ, душу мнѣ выворотилъ, — криво усмѣхнулся Спирька: — а только не безпокойся, наслѣдства я ни откуда не получу.
— И не надо, и не надо, — подхватилъ старичекъ. И ко мнѣ обернулся: — а ты что не веселъ, крещеный человѣкъ?
— А ты что-же, говорю, дѣдушка, слово какое знаешь противъ тоски?
— А можетъ, говоритъ, и знаю.
— Ну-ка, что это за слово?
— А слово мое простое: идти вамъ надо.
— Куда?
— Все одно куда — куда ноги поведутъ. Утречкомъ надо за городъ выдти, да въ лапоткахъ пѣшечкомъ и идти по дорогѣ. Обвѣетъ васъ вѣтеркомъ — глядишь и хорошо: отмякнетъ на душѣ-то… А?
Старикъ поглядѣлъ на насъ съ улыбочкой, покачалъ головой и заговорилъ удивительно задушевнымъ голосомъ:
— Эхъ, вы, голуби. Ну, чего вамъ здѣсь-то, въ городѣ спиртоваться? И такъ, вѣдь, наскрозь ужъ проспиртованы. Шли-бы отсель, милые. Велика Русь, много дорогъ по ей проходитъ. Есть что посмотрѣть. Не по душѣ пришлась одна дорога, — на другую можно свернуть. Люди вы молодые, сильные. Гдѣ Христовымъ именемъ, а гдѣ и поработать остановились бы. Такъ-то.
Спирька, вижу, задумался, руками лицо закрылъ. Потомъ встряхнулся и говоритъ:
— А — ты вотъ что, дѣдушка, возьми-ка насъ съ собой.
— Ишь ты, какой вострый… — засмѣялся старичекъ: — Ужъ больно ты прытокъ. Сейчасъ ужъ и возьми его. Хе-хе-хе! Нѣтъ, милые, не по дорогѣ намъ будетъ: у васъ одна дорога, у меня другая. Я вотъ, попью чайку да и въ путь.
Крѣпко запали намъ въ душу слова старика: ужъ очень моментъ-то былъ подходящій. Расковырялъ онъ душу до боли, а пріятна была эта боль, потому что окрылилась душа — „Что-жъ, можетъ и вправду пойдемъ? — спрашиваетъ Спирька съ неловкой улыбкой.
Поговорили мы съ нимъ, да дня черезъ два вышли изъ Москвы. И вѣрно оказалось стариково слово — точно переродились мы отъ полей да отъ лѣсовъ: на душѣ весело, тѣло отъ воздуха крѣпкое сдѣлалось. Загорѣли мы, поправились, повеселѣли, точно и не было той хитровской, кабацкой жизни, какую мы вели въ Москвѣ. Прямо, можно сказать, вывелъ насъ изъ плѣна тотъ старичекъ, дай ему Богъ здоровья!
Съ тѣхъ самыхъ поръ я и хожу. И каждый день для меня теперь — Зеленый Праздникъ. И радъ я каждую минуту всему сущему. Лѣсомъ иду — радуюсь, полемъ — радуюсь, птица какая запоетъ, услышу — опять радуюсь, человѣка встрѣчу — и человѣку радъ. Васъ вотъ увидѣлъ у огонька — и вамъ обрадовался. Вотъ ты, дѣдушка, шатуномъ меня назвалъ, никчемнымъ человѣкомъ, ложью себѣ пропитаніе добывающимъ, а того ты не подумалъ, что, можетъ, зря человѣка обидѣлъ“ Шатунъ-то я, можетъ, и вправду — шатунъ. И насчетъ никчемности моей тоже, можетъ быть, вѣрно ты сказалъ, дѣдушка — гдѣ мѣра, которою кудышность людскую можно было бы измѣрить? А вотъ насчетъ того, что я пропитаніе себѣ ложью добываю, этимъ ты меня обидѣлъ: пропитаніе себѣ я не ложью, а честнымъ трудомъ зарабатываю, — пингу въ журналахъ.
Странникъ назвалъ фамилію довольно извѣстнаго беллетриста, разсказы и дорожныя впечатлѣнія котораго печатались въ одномъ изъ толстыхъ журналовъ. Захаровъ, давно уже съ уваженіемъ взиравшій на странника, даже приподнялся, когда услышалъ, что передъ нимъ — извѣстный писатель, и пожиралъ его глазами, точно передъ нимъ было живое чудо; Косгровскій хотя и читалъ беллетриста, фамиліей котораго назвался странникъ, и хотя зналъ, что беллетристъ этотъ ведетъ бродячій образъ жизни, но къ словамъ странника отнесся недовѣрчиво.
„Вретъ или не вретъ? — подумалъ онъ: — кажется, вретъ“.
Зато на дѣда Парфена сообщеніе странника не произвело рѣшительно никакого впечатлѣнія.
— Коли зря обидѣлъ — прости! — сказалъ онъ съ недовѣрчивой улыбкой: — Больно ужъ ты что-то гладко разсказываешь.
— Что-жъ. языкомъ меня Богъ не обидѣлъ, — засмѣялся странникъ: — мнѣ вѣдь и слыхать не мало приходилось.
Приближался разсвѣтъ. Блѣднѣли въ небѣ рѣдкія звѣзды. Въ воздухѣ все больше разливалось то молочно бѣлое, еще не дневное, что предшествуетъ утру, костеръ угасалъ. Туманъ надъ лугами и надъ озеромъ сгущался и бѣлѣлъ. Стало холоднѣе. Всѣ сжались и замолчали.
Странникъ попросилъ у Костровскаго папироску и опять жадно затягивался, какъ человѣкъ, давно не курившій. Дѣдъ плотнѣе завернулся въ свою хламиду и приготовился спать. А Костровскій перевернулся на спину, смотрѣлъ на небо и думалъ о судьбѣ этого страннаго человѣка, стараясь разграничить правду и ложь въ его разсказѣ. Одинъ только Захаровъ, подперевъ руками голову, продолжалъ смотрѣть на странника восторженными глазами, (счастливый тѣмъ, что видитъ передъ собой извѣстнаго писателя.
Странникъ докурилъ, подвязалъ котомку и всталъ:
— Ну, сидятъ-сидятъ да и уходятъ. Прощайте-ка, спасибо вамъ за ласку.
Онъ низко поклонился собесѣдникамъ и скоро скрылся въ туманѣ.
— Вотъ онъ какой… — съ восторгомъ прошепталъ Захаровъ, съ благоговѣніемъ произнеся фамилію того писателя, за котораго выдалъ себя странникъ.
Костровскій усмѣхнулся:
— Ну, это еще вилами на водѣ писано! — сказалъ онъ.
— Какъ, вы ему не вѣрите! — возмутился Захаровъ, вспыхнувъ.
— Ни капельки, — спокойно отозвался Костровскій: — меня съ самаго начала сомнѣніе взяло, а теперь я ужъ окончательно не вѣрю.
— Какія же у васъ основанія не вѣрить? — съ задоромъ подхватилъ Захаровъ: можетъ быть, вы считаете ложью и все то, что онъ разсказывалъ о себѣ?
— Ну, это едва-ли… вѣроятно, разсказывалъ онъ правду, хотя, какъ видно, и любитъ соврать. А вотъ то, что онъ тотъ писатель, за котораго себя выдаетъ, это — наглая ложь. Только напрасно онъ считаетъ насъ съ вами за дураковъ, которыхъ можно безнаказанно одурачивать.
— Да почему же, почему? — ужъ менѣе увѣренно спрашивалъ Захаровъ.
— А вотъ почему, — спокойно продолжалъ Костровскій: — въ то время, какъ этотъ фруктъ таскался еще по московскимъ пивнымъ и былъ извѣстенъ, какъ бывшій опереточный артистъ Галинъ — тотъ писатель уже ходилъ по Россіи и уже пользовался литературной извѣстностью. Этого гуся я самъ встрѣчалъ въ одной московской пивной, а разсказы того писателя читалъ еще раньше. Чувствуете? А типъ онъ интересный, это вѣрно. Какъ вы думаете, Парфенъ Кузьмичъ, правда любопытный, человѣкъ — этотъ странникъ? — обратился Костровскій къ дѣду.
— Вредный человѣкъ, — невозмутимо отозвался дѣдъ, не оборачиваясь.
— Почему же вредный?
— А потому вредный, что лодырничать привыкъ. Работать лѣнь, ну и пошелъ по святымъ мѣстамъ. Языкомъ, это вѣрно, мастеръ работать. Зналъ я одного такого. Тоже развелъ турусы-на колесахъ, до утра не переслушаешь, ночевать напросился, а какъ всѣ уснули — замокъ у сундука началъ ломать. Не лежитъ у меня къ шатунамъ душа.
Хотя странникъ и сильно упалъ въ глазахъ Захарова послѣ того, какъ былъ уличенъ Костровскимъ въ литературномъ самозванствѣ, однако, аттестація дѣда очень ему не понравилась.
„Какой непріятный старикъ, — думалъ онъ: — не понимаю, что интереснаго находитъ въ немъ Костровскій“.
Ни Костровскій, ни Захаровъ къ обѣднѣ не пошли: ужъ очень хорошо было съ дѣдомъ на озерѣ. Не торопясь, сварили уху, позавтракали, а потомъ напились чаю. И только тогда уже Костровскій съ Захаровымъ отправились въ городъ.
На пути ихъ лежала большая деревня Боярщина. По случаю праздника, всѣ жители были на улицѣ. Только кое-гдѣ въ избахъ слышалась полупьяная, праздничная рѣчь: тамъ были гости.
Зато на серединѣ деревни въ глазахъ рябило отъ праздничныхъ рубахъ, пиджаковъ и- сарафановъ. И старые, и малые — всѣ собрались сюда.
На чисто выметенномъ лужкѣ у частокола стояли другъ противъ друга двумя, однако, ничуть не враждебными лагерями, парни и дѣвки. Сзади дѣвокъ сидѣли тѣснымъ кружкомъ принарядившіяся бабы съ ребятишками, а сзади парней, на бревнахъ — мужики.
У частокола сидѣлъ на стулѣ музыкантъ. Онъ игралъ на двухрядной гармоніи крестика, ланцесъ и кадриль.
Костровскій съ Захаровымъ подсѣли къ мужикамъ на бревна и стали смотрѣть на танцующихъ.
Дѣвки были, большей частью, въ ситцевыхъ платьяхъ и цвѣтныхъ платкахъ. Но попадались франтихи и въ городскихъ черныхъ юбкахъ и свѣтлыхъ кофточкахъ, съ газовыми шарфами на плечахъ. Среди парней, одѣтыхъ въ высокіе начищенные сапоги, пиджаки поверхъ сатиновыхъ и вышитыхъ рубашекъ, и суконные картузы, также выдѣлялось нѣсколько франтовъ, одѣтыхъ съ претензіей: въ городскихъ штиблетахъ, въ городскихъ, мягкихъ шляпахъ, въ цвѣтныхъ бумажныхъ воротничкахъ и цвѣтныхъ же, дешевыхъ галстухахъ. Кучка мужиковъ выглядѣла гораздо пестрѣе. Иные сидѣли въ ситцевыхъ рубахахъ безъ пояса, въ резиновыхъ галошахъ на босу-ногу, другіе же въ рубахахъ и валенкахъ. Иные уже успѣли хватить, что было легко замѣтить по развязавшимся, но не совсѣмъ свободно работавшимъ языкамъ.
Тутъ же мальчишки играли въ бабки.
Пожилой бородатый мужикъ въ разорванной ситцевой рубахѣ, съ всклокоченной войлокомъ бородой, лежалъ между частоколомъ и бревнами, — очевидно, успѣлъ уже свалиться, и безобразно ругалъ кого-то площадными словами, прося за это себѣ прощенія у Казанской Божьей Матери, у Миколы Угодника и у всѣхъ другихъ святителей и преподобныхъ, имена которыхъ приходили ему въ пьяную голову.
Никто на него не обращалъ вниманія, потому что, должно быть, онъ всѣмъ уже успѣлъ надоѣсть.
Высокій, рыжій мужикъ въ жилетѣ поверхъ ситцевой бѣлой рубахи, въ сапогахъ и резиновыхъ галошахъ, съ самодовольной улыбкой на рябомъ лицѣ говорилъ, очевидно, продолжая раньше начатый разговоръ:
— Ужъ больно онъ это хорошо про Ерусалимъ разсказывалъ. Все какъ есть, что гдѣ, все описалъ: и Голгоѳу, и Геесиманскій садъ, и Гробъ Господень. Вотъ баба меня поманила въ сѣни и говоритъ: „надо бы намъ, Петрованъ, молебенъ заказать у Гроба-то Господня. Самимъ-то гдѣ собраться, такъ хоть черезъ странника сподобимся“. Оно и вѣрно, гдѣ ужъ самимъ то собраться? Подумалъ я, подумалъ: и вѣрни баба говоритъ. Вотъ и спрашиваю его: „не возьмешься ли ты, Божій человѣкъ, молебенъ у Гроба Господня отслужить за здравіе рабовъ Божьихъ Петра и Олены съ дѣткамъ“.
„А отчего-же, говоритъ, съ превеликимъ даже удовольствіемъ. Православному человѣку всегда, говоритъ, услужить готовъ“. „А сколько, спрашиваю, заплатить надо за моле бенъ?“ — А это, говоритъ, по усердію, кому сколь по силамъ: служатъ и за двадцать пять рубликовъ, и за красненькую, и за пятишницу. А кто побѣднѣе — и за трешницу служатъ, и даже за рубликъ. Ну, какъ вы люди небогатые, такъ вамъ а за рубликъ не грѣхъ заказать».
«Конешно, говорю, какіе наши достатки, а только на доброе дѣло и пятишницы не жалко». Вынулъ я бумажку и: подаю ему. Ну, онъ похвалилъ за усердіе и книжку вынулъ. И въ эту книжку всѣхъ насъ записалъ: и меня, и жену, и дѣтей, каждаго отдѣльно.
— Рубликомъ и я пожертвовалъ, — прервалъ Петрованъ, тщедушный мужиченка въ рваномъ пиджакѣ и валенкахъ: — шло прошлогодь собирался я рубликъ въ Соловки послать. Такъ, думаю, все одно, што въ Соловки, что въ Ерусалимъ.
Костровскій съ Захаровымъ молча переглянулись. У Захарова было такое безпомощное лицо, что Костровскій опять не могъ удержаться отъ улыбки.
— Писатель-то вашъ какими художествами занимается, — проговорилъ онъ съ улыбкой, хотя и самъ не ожидалъ отъ странника такихъ художествъ, и былъ пораженъ не меньше Захарова.
— Почему-же — мой? — возражалъ Захаровъ.
— Ну, вотъ, записалъ онъ насъ съ женой и ребятишекъ нашихъ и началъ народъ ругать, — продолжалъ рыжій Петрованъ: — На Бога, говоритъ, плохо надѣяться стали. Много, говоритъ, безбожниковъ развелось нынче. Постовъ, говоритъ, не соблюдаютъ, въ церковь не ходятъ. "И придетъ, говоритъ, на землю скоро Антихристъ Черный. И родится тотъ антихристъ отъ дѣвки, отъ жидовки, и отъ епитата, который, значитъ, въ Государственной Думѣ, и которые соціалисты, и Бога не признаютъ. Никто, говоритъ, не знаетъ часа, когда Антихристъ по землѣ пойдетъ. А только, говоритъ, одинъ праведный старецъ сказывалъ, что та дѣвка-жидовка — беременна пятый мѣсяцъ ходитъ. Вотъ оно што! — значительно добавилъ Петрованъ.
Костровскій слушалъ и ушамъ своимъ не вѣрилъ: такъ это было и дико и невѣроятно.
— Что, каково? — усмѣхнулся онъ Захарову.
— Мерзавецъ! — возмущенно прошепталъ тотъ.
— Такъ, какъ. А теперича-то, гдѣ твой странникъ? — спросилъ пожилой мужикъ съ просѣдью въ большой бородѣ, внимательно слушавшій Петрована.
— А у Игнатовыхъ парней. Праздникъ у ихъ нонѣ, гости.
Въ концѣ деревни, толпясь и возбужденно крича, показалась кучка людей. Въ обнимку съ большимъ безбородымъ мужикомъ, коричневое, рябое лицо котораго было безсмысленно пьяно, шелъ, пошатываясь и махая рукой, странникъ. Онъ былъ съ котомкой за плечами, но безъ скуфейки. Лицо его раскраснѣлось отъ жары и сдѣлалось потнымъ. Съ той и другой стороны этой оригинальной пары шло еще нѣсколько мужиковъ. Всѣ были сильно пьяны, безтолково кричали и пытались пѣть пѣсни.
Когда процессія поровнялась. — мужики на бревнахъ смолкли, а парни и дѣвки перестали плясать. Всѣ насторожились и съ любопытствомъ смотрѣли на пьяныхъ. И даже мужикъ, просившій прощенія у Богородицы и у Миколы Угодника, замолкъ.
— Ишь ты, какъ наклюкался, Божій-то человѣкъ, — негромко и насмѣшливо сказалъ пожилой мужикъ съ просѣдью, подтолкнувъ рыжаго Петрована въ бокъ локтемъ.
у; точно отвѣчая на слова пожилого мужика и на растерянность, выразившуюся на лицахъ Петрована и тщедушнаго мужичонки, разомъ всігачившихъ со своихъ мѣстъ, странникъ заговорилъ:
— Что-жъ, и выпилъ, это вѣрно. Добрые люди поднесли, я и выпилъ. Отчего не выпить, коли отъ чистаго сердца поднесли?
Потомъ взмахнулъ рукой и пьяно закричалъ:
— Эй, парни, дѣвки! Пляшите, праздникъ нынче! Праздничекъ нынче весенній… зелененькій. Веселись, православный народъ. Валяй — раскрашивай!
Крутомъ смѣялись.
— Ишь ты, какъ разошелся Божій-то человѣкъ!
— Ему бы — камаринскаго, братцы… Ну-ко, Тимоха, жарь камаринскаго!
— Святой человѣкъ, благодать пропилъ!
Смѣялись и Костровскій съ Захаровымъ.
— Ну и гусь! — со смѣхомъ говорилъ Костровскій: — и вѣрно, что каждый день для него — зеленый праздникъ.
Только не улыбались въ толпѣ: тщедушный мужичонка, пожертвовавшій рубликомъ, и рыжій Петрованъ. Лицо тщедушнаго мужичонки было жалко и растерянно, а лицо Петрована — нахмуренно и мрачно.
— Къ свату пойдемъ, миляга, разуважимъ старика, — кричалъ рябой мужикъ, обхвативъ странника за талію: ужъ больно онъ любитъ про божественное говорить, сватъ-отъ… Пойдемъ, милъ человѣкъ, сдѣлай милость. Уважь для праздника!
— Что-жъ, можно и къ свату. Отчего же — можно, можно, — пьяно бормоталъ странникъ.
Рябой мужикъ крѣпко обхватилъ странника за талію и поволокъ его впередъ. За ними, опять безтолково крича и качаясь, двинулись и остальные.
Мужики на бревнахъ шумно загалдѣли, заиграла гармоника, смѣняя друтъ друга, снова начались ланцесъ, кадриль и крестикъ. Пожилой мужикъ съ просѣдью въ бородѣ насмѣшливо говорилъ, обращаясь къ рыжему Летровану:
— Онъ вамъ отслужитъ молебенъ у гроба, у Господня! Въ самый разъ. Казенокъ-то, вишь, мало по дорогѣ къ Ерусалиму встрѣтится. А коли и встрѣтятся, онъ ихъ обойдетъ. Обой-де-етъ!
— Нѣтъ, ты не говори, — возражалъ рыжій Петрованъ: — у его и бумага есть отъ игумена, самъ показывалъ, да и по рѣчамъ видно. А што выпилъ, дакъ хто нынче не пьетъ? И попы пьютъ!
Въ глубинѣ души Петрованъ былъ увѣренъ, что пятишыицѣ можно пропѣть вѣчную память, но сознаться въ этомъ не позволяло самолюбіе: нельзя же было публично сознаться въ томъ, что странникъ околпачилъ его.
Однако, и пятишницы было жаль, и примириться съ ролью околпаченнаго тоже было обидно.
И вотъ Петрованъ вздыхалъ, кряхтѣлъ, напускалъ на себя солидность и не зналъ, какъ, не теряя достоинства, выйти изъ создавшагося положенія.
Пожилой мужикъ съ просѣдью въ бородѣ откровенно посмѣивался надъ Петрованомъ и всячески подзуживалъ его.
— А вотъ мы барина спросимъ, — сказалъ пожилой мужикъ, обернувшись къ Костровскому: — вы къ дѣду Парфену ходили?
— Да, къ нему.
— То-то, я видѣлъ васъ вчера на озерѣ. Вотъ разсудите-ка насъ: кто есть этотъ человѣкъ, то-есть, странникъ этотъ?
— Плутъ! — отозвался Костровскій.
— И негодяй, надувала! — горячо проговорилъ Захаровъ.
— И я такъ полагаю, што мошенникъ, — сказалъ пожилой мужикъ.
— Нѣтъ, ты, баринъ, такъ не говори, — встряхнулся рыжій Петрованъ: — мы вѣдь тебя не знаемъ. Ты, можетъ, соціалистъ и Бога не признаешь, то-есть, крамольникъ. Кто васъ знаетъ, кто вы такіе и зачѣмъ здѣсь ходите!
Костровскій вспыхнулъ:
— Кто бы я ни былъ, а выманивать деньги ню у кого не буду, — горячо заговорилъ онъ: — Вѣрно дядя говоритъ, что всѣ молены онъ передъ казенками служить.
— Ты это вѣрно, баринъ?
— Нѣтъ, шутки шучу, — сердито сказалъ Костровскій.
Петрованъ нахмурился, какъ туча, потомъ, не торопясь, всталъ и сказалъ глуховато:
— Ну, ладно. Пойду поразузнаю.. И ужъ если, вѣрно, надувала и плутъ этотъ странникъ — я ему прощупаю ребра. Прощай, баринъ.
— И я, — вскочилъ, заковылялъ тщедушный мужичонка: — коли што, — вмѣстѣ накостыляемъ!
Костровскій съ Захаровымъ не выдержали и расхохотались.
— Какъ же, накостыляешь ему, — добродушно говорилъ пожилой мужикъ: — такъ онъ и дался. Вывернется. Выйдетъ сухимъ изъ воды. Рази ему это впервой?
— Ну, что же, двинемся? — предложилъ Захаровъ.
— Немножко подождемъ, — сказалъ Костровскій: — интересно, чѣмъ все это кончится.
Прошло около получаса. Ни рыжій Петрованъ, ни тщедушный мужичонка не возвращались. Пожилой мужикъ съ просѣдью въ головѣ поманилъ пальцемъ одного мальчугана и сказалъ:
— Ну-ка, Васютка, слетай къ Степѣ Пашину, тамъ странникъ. Погляди, что тамъ дѣлаютъ, да поживѣй.
Минутъ черезъ десять Васютка вихремъ мчался обратно.
— Разсказываетъ про божественное, — сообщилъ онъ, запыхавшись: — разсказываетъ и реветъ. Жалостно. И всѣ другіе ревутъ. И бабы, и мужики. А Илюшка на полъ упалъ: «простите, говоритъ, меня, окаяннаго», и головой о полъ — торкъ-торкъ. А Никита Игнатовъ за шею его обнялъ и виномъ изъ своихъ рукъ поитъ: «пей, говоритъ, за эти, за слова Душу, говоритъ, изъ меня вынь». И тоже реветъ!