Иоасаф Любич-Кошуров. править
Зеленые святки [*] править
[*] — «Зелеными святками» на Украйне называется неделя до Троицына дня. На этой неделе, по поверьям малорусского народа происходят в лугах, полях, лесах, на озерах и болотах сборища русалок.
Вечер первый править
Стало быть, про русалок? Ну, так и так; слушайте, я вам стану рассказывать про русалок.
Жил это, видите, один дед; колдун был, или Бог его знает, а, только, скажем, сейчас, хоть бы, скажем, у вашего папеньки, захворала корова: живот это дует, пена изо рта а от чего захворала — неизвестно, — сейчас за ним.
— Иван там, или Левон, сбегай за дедом.
Ну, приведут его; борода это длинная, длинная седая, только и есть, что одна борода. Его так и звали «борода» потому что, знаете, была у него борода вот этакая. Да, до земли.
Идет, бывало, — будто одна голова на бороде идет.
Многие боялись даже, особенно, если издали.
Известно — глупый народ, а то разве можно на бороде ходить?
И совсем ничего себе был старик; только известно они какие: — уж если дед, — так дед.
Говорят, к вашему дедушке хаживал.
Стоить это в передней. А дедушка из спальни с графинчиком; сейчас о графинчик рюмкой стук-стук… Подойдут.
— Ну, — говорят — борода пьешь что-ль?
Нальют.
А в передней, знаете, мух это видимо-невидимо.
— Пью-с — говорит, — батюшка, Николай Петрович…
И этакая, знаете, гадость, тьфу!.. — Наловит с окошка мух, там пять или шесть, или сколько, — сейчас в рюмку… Хлоп — выпил.
Ах ты, Господи! Да… Такой был старик.
А то бабы рассказывали, да должно врут. Брали раз замашки. Хорошо. Тишь, говорят, это, ни ветра, ничего это… Тепло.
Глядь — Борода. Мельница у него была там в огородах… Оно, знаете, одно к одному: колдун — ну значит и мельница. У них у всех — мельницы. И у этого тоже.
Идет, говорят; жуть, говорят, такая взяла — на бороде говорят, идет — разве с ними сговоришь? Одно слова бабы. А вы так посудите — разве можно на бороде ходить?
Ну все одно — на бороде — и на бороде. Походил, походил около мельницы, покашлял, взял — и отчинил крылья. А тихо, знаете: ни ветра, ничего. Потом, Господи Иисусе Христе, хлоп об землю — стал на голову, а ноги кверху… Стал и стоит.
И, что же выдумаете, сейчас это потихоньку, потихоньку замолола мельница и пошла, и пошла! А другие мельницы, какие были — там хоть, как сейчас, скажем, у дьячка, знаете около рощи, или у становихи, — хоть бы что: стоят и ничего — как мертвые.
И тишь, это, тишь, — страсть.
Постоял он, постоял этак: ну, не век же ему так стоять — значит, постоял, сколько нужно, да; и сел на порожке.
Хорошо, сидит. Только прошло сколько времени — глядь: один воз едет, другой, третий. Один с рожью, другой с пшеницей третий еще там с чем — много собралось народу, всю мельницу окружили.
А у дьячка, (т. е., тогда еще дьячковой мельницы не было, ну да это все равно — не у дьячка, так еще у кого) — пусто.
А он сидит и смеется:
— Гы-гы-гы. Гы-гы-гы…
И зубы скалит, а зубы желтые — желтые…
Да это врут бабы. Господи, Господи! наговорят, наговорят, наврут — тьфу!
А вы слушайте, какую я про него вам расскажу сказку.
Слышал я эту сказку… Погодите… Именно от дедушкина письмоводителя… Или нет, постойте!..
Да вы меня не слушайте. Бывает — и спутаешь.
Может это не про Бороду, а только я думаю — без него тут не обошлось…
Ну, скажем, сидел это раз Борода вечером у себя на огороде.
Огород у него был сейчас за мельницей.
Теперь уж этой мельницы нет, а хорошая была мельница, только старая… Знаете — в июле, дожди, пыль — почернела вся; и крыша тоже почернела: камышовая была крыша; теперь все больше тес пошел, а тогда камыш.
Да. Хорошо. Сидит себе. Вечер, знаете: тихо — тихо. Только слышно, как на пруде лягушки кричат; сверчок трещит под завалинкой: трюк-трюк, трюк-трюк… Телега где простучит, и опять тихо, только лягушки: «гу-гу-гу…» знаете, кричат они иногда так — не квакают, а так в один тон: гу-у-у, и не громко кричат, а слышно, далеко отдается.
Месяц это стал подниматься, красный — красный большой. Пруд тогда там-же был, где и теперь; тоже камыши росли. Вы когда видели, как встанет месяц (сначала то все темно, и не разберешь, где что: и камыши черные и вода черная и ракитки), а как встанет месяц, так сейчас и загорятся и вода, и камыши, знаете блестками, блестками… И стоят тихо камыши, а кажется, будто дрожат от корня до макушки.
А тихо это — ничего, никакого шума… Кричат лягушки, а будто и не кричат — только так в ушах отдается — будто это вместе с ночью пришло.
А месяц все выше, выше, и тихо — тихо…
Хорошо. Сидит это Борода на камушке, набил трубку, стал огонь высекать; тюк-тюк это, знаете… только слышит, плачет кто-то… Да; плачет: явственно слышно.
Подождал он — подождал минуту, ночью мало ли что не почудится, — нет, плачет.
Ах ты, Господи! взял и пошел. Обошел весь огород: никого нет! На огороде у него огурцы росли, капуста, арбузы — шуршат под ногами — остановился опять, прислушался, тихо стало; только кое-где, где он ходил, то там, то тут: «трык-трык» — еще трещат капустные и арбузные листья. Стихло все — опять плачет.
— Стой — говорит, — дай погляжу на поповом огороде.
Перелез через плетень; около плетня крапива росла, ожегся весь, вышел на чистое место, поглядел поглядел — темно на огороде; только по памяти знает — налево подсолнухи вдоль плетня, направо початки; арбузы круглятся из-под листьев по всему огороду, дыни, тыквы. Сарай у попа выходил задней стеной на огород — белая, белая стена от месяца, на крыше по боровку известка блестит (крыша под глинку была). Журавель от колодеза виден за крышей железной крючок горит на месяце.
Постоял, послушал — плачет, хоть что хочешь!
Обошел опять весь огород — никого нет.
Знаете, сами, какой он был человек, а что же вы думаете, поглядит, поглядит кругом — никого нет — трусость взяла… Да…
А плачет, плачет, знаете, так плачет — сердце — тихо — тихо и жалобно — будто кто далеко — далеко играет на сопелке, жалобную песню, и не разберешь — сопелка ли это, или так знаете, как иногда напевают без слов, или кто тоскует…
А тихо-тихо; с попова огорода с бугорка пруд хорошо виден: месяц дрожит, на воде, гуси белеются на берегу; камыши будто живут, будто дышат в месячном свете, дрожат, переливаются.
Стоял, стоял Борода — нет не человек это плачет — такая мысль пришла…
И такая тоска на него напала — стоит, слушает… Господи, Господи, будто это сама ночь плачет: камыши, который в небе и который в воде и вода светлая и темная — которая на месяце и которая в тени… Потому что, если человек плачет, так он плачет, как ему положено Богом, а тут был плач, как музыка… И будто плач был от того, что месяц дрожал в воде, и вода рябила от месяца, и камыши дрожали все равно, как дрожат струны…
Никогда не плакал Борода, а тут, знаете, не то чтобы заплакал, а будто у него у самого в душе и в сердце что-то задрожало, заныло и затосковало…
Вышел он на улицу: и сам не помнит, как вышел. Пусто на улице. Тогда еще церковь старая была, деревянная, низенькая с пристройками, вся белая — крашеная; тень лежит под карнизами на белом, темная-темная, только стенки белеют, а в углах, где пристройки — тоже тень; ограда белеет, шары над воротами на вереях. Тополи около колокольни переливаются — и недвижны листья, а будто шевелятся, будто уснули, да разбудил их месяц… И шевелятся, а шума нет.
Прошел он мимо церкви и мимо попова дома, вышел на мост; месяц блестит в воде; на другом берегу — выгон, колоки, орепьи по всему выгону, а дальше поле… Повернул к пруду; тут, знаете, ракитки росли густые-прегустые; выбрался из ракиток: и тут прямо как на ладони весь пруд… широкий разлился; с берега тень лежит на воде от камышей и от ракиток, и камыши — темные, как стена, а какие камыши дальше от берега, прямо в воде, — от месяца снизу будто синее, а с верху как в серебре. Осока, купавки по всему пруду, и на всем искры от месяца — синие, темно-зеленые, серебряные; и по воде тоже то там, то тут загораются искры и переливаются в разные цвета…
Остановился Борода, затаил дух, слушает…
Тихо все. Вдруг, — опять!.. Плачет кто-то — да и все!..
Стал приглядываться.
— Может это за прудом, — думает; присел это, глянул по пруду вдоль по воде; блестят по воде купавки; рыба где нырнет, тихо без плеска; загорится круг на месяце, расплывется и погаснет… А вода синяя — синяя, почти темная; берег на той стороне белеет, и на белом темные пятна — где песок травой пророс.
Огороды тогда за прудом были, копоня, ракитки росли; туман, это, между ракитками, как дым: роса садится. Плетни вдоль огородов чуть-чуть виднеются и по плетням тоже туман, только пореже — будто плетни не пускают его наружу с огородов.
Послушал, послушал — нет, не за прудом это плачет.
Опять глянул по пруду — туда, сюда; глядь, Господи Боже ты мой, даже замер весь: камыши, это, осока, листья от купавок широкие, темные, и сидит, знаете, на листьях, русалочка, маленькая, маленькая, голубенькая. А волосы зеленые. Ясно видна на месяце, мокрая вся; с волос капли падают, блестят.
Сидит и плачет.
Стал больше приглядываться — видит кругом лягушки из воды высунулись, а одна самая большая лягушка, толстая этакая, все равно как огурец, вылезла тоже на листья, сидит против, глазами моргает.
Поморгает, поморгает и сейчас нагнет лапой камыш и утрет глаза — плачет тоже.
Они знаете, лягушки — лягушки, а понимают.
Говорят, они умные. Да. А может они и ничего не понимали, да разжалобились на русалку…
А может и так было: может эти лягушки были из русалок, потому-то русалка, как она провинится в чем-нибудь — так ее сейчас, дед у них такой есть, который с за ними смотрит) так сейчас ее этот дед (он хоть добрый, а все-таки закон — нельзя) сейчас:
— Поди сюда, Оксанка, или Маришка, разве так можно… А?
Все равно, как, скажем, учитель в школе.
Сейчас возьмет и либо лягушкой сделает, либо мышью, либо кошкой. Вот тебе и Оксанка!
Такой уж у них устав.
Может, эти лягушки тоже были русалки, ну и конечно жалко своей сестры.
Раздумал, раздумал это Борода, дернул себя за вихор: — Эх, — думает, скверно дело. Нехорошо.
Однако, думает, а сердце ноет — ноет, даром что колдун…
Поглядит, поглядит на русалку — жалко: плачет, так, знаете, плачет…
Многие из ихней сестры тоже есть такие, что сами вроде того что: «ах, какая я несчастная», а у самой на уме… сейчас подплывет и защекочет.
Ну, да оно знаете, и Борода не дурак был — сразу видит: нет не похоже на то.
Да, а нужно вам сказать: пруд этот (он теперь Кореневых) и тогда тоже был Коренев; только тогда теперешние Коренята вот этакие были, совсем маленькие, а заправлял всем на мельнице Корень — старик. Ну и как, конечно, колдун он тоже был не хуже Бороды (тогда, знаете, колдунов этих было страсть) были они с Бородой, не дай Господи, — ни Борода ему, ни он Бороде — никакой уступки не было.
Бывало сойдутся за пахотой в поле — сейчас, говорят, Борода запряжет в соху какой сук покорявей и пошел пахать.
А Корень еще лучше, — возьмет на зло сядет, сам обедает, а соха сама собой пашет. Паши, говорит, — и пашет. Что с ним поделаешь?
И бывало тоже поругаются:
— А можешь ли ты гром заговаривать?
— А ты можешь ли ночь на день обратить?
Ну и там мало-ли что? У всякого свое, всякий свое знает. Одним словом, искусники были.
Да дело не об том; это так, между прочим.
«Главное теперь — подумает, подумает Борода — а ну как, думает, это Корень ее заговорит, — русалку, — что, она по ночам пруд сторожила?»
Н-да — штука. Не то, чтоб он боялся Кореня, а так, знаете, не хорошо в чужом хозяйстве распоряжаться.
Однако, — «эх» — думает (жалко ведь все-таки) — встал и пошел искать лодку. Хотел было так крикнуть русалке, дескать, зачем, почему, что такое? да одумался, еще Корень услышит.
А лодка у Кореня старая, старая была заплесневела вся от сырости, зеленая, все равно как, в тине. И никогда ее Корень на привязи не держал, потому-то; знал такое слово; сейчас, скажем причалит к берегу:
— Ну, лодка… (или как там у них это говорится) — знай, дескать, свое дело!..
Разве я знаю, как они колдуют?
Заколдует — и хоть ты тут что хочешь: бывало, ребятишки захотят покататься, влезут отпихнутся от берега, а она опять к берегу, да еще норовит куда бы в грязь, либо в тину. Отпихнутся опять — она опять к берегу. Бьются — бьются — так и уйдут.
Лазил, лазил Борода по камышам, по лознику — нашел лодку: стоит это около бережка, кругом камыши, осока, лоза, — весло это, все как следует, шесть поперек лежит, один конец в воде, другой, наружу. Цепь на носу ржавая — ржавая, оборванная.
Нос болваном выточен, с глазами, болван совсем как есть голова. Только конечно, как если бы он был настоящий болванщик, — может и вышло бы что-нибудь хорошее, а то поглядит, — поглядит Борода — тьфу! — прямо гадость: лицо, — как лицо, а не человечье! Да еще зеленое от плесени, да еще на месяце, а в глаза, где зрачки, медные гвозди вбиты по самые шляпки; заржавели шляпки, зеленые — так и блестят, будто вправду глаза.
Взял Борода и пнул болвана ногою в лоб. Откачнулась лодка, отплыла этак на сажень задом и опять на прежнее место… Стала и стоит… Он ее опять — она опять: будто тянет ее что к берегу.
— Эге, думает, — хитер ты Корень, ну да и я не дурак!
Взял, повернул лодку кормой к берегу, а носом в пруд, сел, уперся шестом, чтоб она шла к берегу, а она от берега, от берега… потому что видите, будь у ней корма заколдована, так-бы ее и тянуло в ту куда корма, а как был у ней нос заколдован, то и потянуло ее, куда она стояла носом!
Сперва стояла она носом к берегу — ну так и тянуло ее к берегу, а как повернули ее носом на воду, так и пошла она, куда тянул нос.
Ну, сидит себе Борода на корме только шестом помогает, куда ехать, а лодка сама едет. Въехал он на середину пруда, направил лодку носом прямо на русалку: — как пошла лодка, как пошла — батюшки мои…
— Ну думает — спасибо тебе Корень!
Только смотрит: болван, который на носу, поворачивается к нему, поворачивается… повернулся совсем, — как ляскнет зубами, гвозди-то вылезли из глаз почти на пол вершка, блеснули и опять спрятались…
Вон он какой болван был. Конечно, — колдовской:
— Хорошо, — говорить Борода, — не съешь. Поколдовал там что нужно: затих болван; только шипит: конечно, чует, что чужой…
Ну, чем ближе, тем больше видно; смотрит Борода: вскочила русалочка на ноги, совсем голубая на месяце вся светится, капли с волос, посыпались; монисты на шее из ракушек, и тоже все в каплях: дрожат как самоцветные камни.
Перестала только слезы блестят на ресницах… Смотрит на Бороду: глаза, голубые — голубые… И ничего не говорит, а опять заныло у Бороды сердце: видит, что просить она его о чем-то глазами и жалуется, просить, а сказать не может. И будто не верит ему и боится, и будто ждет чего-то.
Да вдруг увидала болвана, затряслась вся, закрыла лицо руками.
— Ну, думает Борода, — не обошлось тут дело без; Кореня.
Подъехал совсем близко, остановил лодку.
— Что говорит такое?
Молчит русалочка, дрожит вся. И видит Борода: совсем — совсем маленькая, лет может двенадцати, не больше.
— Ах ты, — говорит, — несчастная твоя доля… Не бойся, — говорит. — Я, — говорит, — добрый… Я этого болвана, я вот как…
Взял и ткнул его опять ногой в затылок, потому что видит — как же ее утешить?
Зашипел болван.
Одна лягушка взобралась на болвана, прямо на темя, да как заквачет на весь пруд. Открыла лицо русалочка, глянула на лягушку, а лягушка сейчас:
— Верно, — говорит, — добрый.
— Добрый, — говорит и Борода, смотрит на русалочку, смеется. — Кто, говорит, тебя обидел? Может, дед за что наказал?.. А то, может, Корень?..
А дело, видите, как было. Был этот Корень, как вам сказать, жадный был, все ему мало.
Ну и как водилось у него в пруде много рыбы, (тогда, знаете, не то, что теперь): бывало, выйдешь на пруд: Господи ты мой Боже, — щуки вот эдакие были, а сомы… плывет, бывало, — прямо тебе теленок… А много было, страсть: — стадами ходили.
Ну, Корень, чтобы рыба из пруда в реку не заходила, взял, да и заколдовал: что — провел через весь пруд поперек межи.
Вы сейчас спросите, как?
А так — веслом, и заколдовал: чтоб, где он веслом отметил, рыба за ту межу не переплывала…
А русалкам спокон веков такой зарок положен: пасет их ихний дедка по полям, лугам и болотам, — играй сколько хочешь, а за межи переходить нельзя… Как межа, так сейчас и ищи, где ее обойти. Ну, значит, эта русалочка играла, играла с подругами по пруду (пруд-то большой был, в камышах весь, раздолье)… да… Играла — играла, да и — заплыла к самой мельнице, а Корень как раз тут и заколдовал межу; ей и нельзя.
Подруги ушли, а ей нельзя: горит водяная межа поперек через весь пруд.
Ну, взобралась она на купавки, значит, и плачет. Конечно, ребенок: скучно одной.
А Корень спит себе, ничего не слышит. Ему что? Рыба дома — значит, и спи себе.
Расспросил это Борода обо всем русалочку, — ах ты, — говорит, горемычная…
Глянул по пруду: — в самом деле, все равно как след от лодки через весь пруд, как медная струна протянута.
— Дедушка, — говорит, русалочка, — перенеси ты меня через эту межу…
Сложила ручки, смотрит на Бороду, а глазами: морг-морг, и ресницы мокрые, мокрые от слез. Вздрогнула.
Вытаращились и лягушки на Бороду, смотрят, что скажет?
А нельзя, никак нельзя переходить русалкам межи; закон такой.
Что нельзя, то нельзя.
Хорошо. Вот взял Борода русалочку в лодку и повез вдоль межи. Едет, а она сидит напротив, глаз с него не спускает.
— Дедушка, — говорит, — куда ты меня везешь?
— Куда везу, туда везу, — говорит Борода. Сам говорит, а сам думает; «как быть?»
Знаете, задал ему Корень задачу: поглядит — поглядит на межу нет крепко сделано: уж как он колдун, так сразу видит, какое колдовство можно снять, какое нельзя. Все равно, как скажем, сделал слесарь замок, а ключ потеряли, позвали другого слесаря.
— Можешь отомкнуть?
— Нет, ваше-скородие, не могу-с.
Так и тут: и тот мастер, и тот мастер, да один дохитрился, а другой нет.
Задумался Борода, брови сдвинул, приставил палец ко лбу, крякает… Трудно дело.
И не то, что-б ему никак нельзя было русалочку из пруда вывести, а главное, подумает, подумает про Кореня: «ах ты думает этакой, сякой»… Обидно. И не то что обидно, а досадно.
Однако, под конец плюнул. Причалил к берегу, взял на руки русалочку, вышел на берег.
— Вот что, — говорит, — у него свое, у меня свое, всякий свое знает… Попади он ко мне на огород, так я бы его еще не так оплел… (Все-таки, знаете, немножко стыдно, что он как будто дурей Кореня). Да. Нахмурился. — «А ты, говорит, девочка, не бойся, все сделаю».
И понес он ее, по лозняку, по крапиве, — где не было меж.
Темно это в ракитках. От месяца светлые пятна лежат на траве, роса кое-где блестит, только тусклая, не то, что на чистом месте. Сухие сучки хрустят под ногами…
Откуда-то медом пахнет. Теплая, теплая ночь.
А Борода идет — идет, нет, нет и выругается:
— Ах ты, будь тебе не ладно! — Все не может забыт Кореня.
И сейчас-же возьмет и погладит русалочку, потому что, она знаете, дикая, пугливая: как выругается Борода, сейчас слышит: вздохнула.
— Не, нет, — говорит Борюда, — ты у меня хорошая…
Возьмет, и погладит.
И слышит вдруг Борода, — шепчет ему что-то русалочка на ухо…
— Что ты? — спрашивает. Остановился.
А она, должно, боится говорить громко.
Шепчет:
— Дедушка, приходи к нам в гости; ты дедушка, добрый… Не сердись на Кореня, — как придешь к нам, наши тебя всему научат…
Сама шепчет, а сама одной рукой за шею держится, а другой бороду ему пальцами перебирает.
— Придешь, дедушка?
— А куда? говорит…
— На «Большое болото»…
— Хорошо, хорошо, — говорит Борода, взял ее половчей и понес дальше.
Ну, вынес он ее на прямо к мосту, пустил на траву.
— Гуляй, — говорит.
Прыгнула русалочка в воду, поплыла. Даже «прощай» не сказала: уж очень обрадовалась.
А Борода пошел домой.
А что было дальше, об этом в другой: раз.
Вечер второй править
На чем мы вчера остановились? … Да! Ну, слушайте.
Пришел, значит, Борода домой, лег спать, да все и заспал, что с ним в ту ночь было… То есть, не то, чтобы совсем заспал, а сам, говорит, не знаю, — проснулся и не знаю: сон ли, правда ли, — все перемешалось.
К вашему дедушке тогда приходил, так рассказывал. Любитель ваш дедушка были это послушать. Однако, не верят.
— Врешь, — говорят, — Борода!
— Ей Богу-с, — говорит, и сейчас, знаете, — верней всего, — говорит, — правда…
Ах, ты Господи! — то сон, а то правда. Такой уж старик был.
— И что ж, говорят, — пойдешь на Большое Болото?
— И пойду-с, — говорит.
Под конец уперся на своем: правда и все тут.
— Хорошо, — говорит, — батюшка, Николай Петрович, наша барышня, Александра Петровна, петь обучены, а только, куда же им до этой русалки.
Добрый ваш дедушка были, прямо, можно сказать из господ первый — только смеются.
Ну, и как вам сказать, может это и врут, а может и правда — ведь ходил он на это болото! И не вдолге после того.
Дело так вышло.
Жил тогда, где нынче Аторинские мужики выстроились, один барин, запамятовал, как звали. Высокий-высокий, вот этакий, худой:
«Шапкой» дразнили, а почему шапкой не знаю: господа прозвали.
Бывало, соберутся гости, в карты там, другое что, сидят в гостиной, разговаривают:
— У меня, знаете, собака… ах какая собака…
— И у меня, дескать…
— А я недавно на ярмарку ездил …
Ну, знаете — один одно, другой другое… бывало, не понимаешь, а слушаешь. Так себе, стоишь в передней около притолки и слушаешь.
А он, этакий-же ведь был человек, сейчас заведет кого-нибудь из гостей в зал, станет посреди зала, возьмет за пуговицу (привычка уж такая была, сейчас с кем говорит, сейчас непременно его за пуговицу), сам держит за пуговицу, а сам:
— Бу-бу-бу, бу-бу-бу…
Только и слышно: голос глухой был — ничего не разберешь.
Борода это рыжеватая, хвостиком; была у него на подбородке бородавка — только на этой бородавке и росла борода, а ни усов, ни бак — ничего! Брови — и то все равно, как их градом выбило: так, даже и не видно; лицо желтое-желтое, в морщинах.
Конечно, мне все равно — говори себе, что хочешь, а вы посудите так, иному, особенно кому из господ, может и неприятно?
Бывало, как заметит, если ему тоже хотят сказать что-нибудь, — сейчас:
— Нет, нет, батенька, вы послушайте…
(Дедушка очень хорошо их умели передразнивать).
И опять:
— Бу-бу-бу, бу-бу-бу…
Да так иной раз больше часа.
Так и не выпускает из рук пуговицы.
Иного морит — морит… раз из города один был черный такой, волосастый — слушал-слушал…
Шапка, говорит, (ну т. е. не шапка, а как там его звать) дай, говорит, пощады: у меня — жена, дети…
Ну, а иной и постесняется.
И все больше про Воронеж любил рассказывать.
— Такой — говорит, — город, такой.
Опять-же, говорю, мне все равно: Воронеж — так Воронеж, а иной, может, заграницей бывал?..
Всякие тогда господа бывали. И бывало, так что сидят в гостиной, ну и кто-нибудь (говорю ж всякие тогда господа были) начнет таим рассказывать, скажем про папу римского…
А он сейчас:
— Бу-бу-бу… А вот, господа, был я в Воронеже…
Иногда даже с учеными, с учителями там с докторами спорил.
Что с ним поделаешь! Они ему свое, а он свое.
Такой уж беспокойный был.
Ну и значит, задумал он жениться.
А была тут не далеко у одного тоже барина дочь. Красавица, умница на фортепьяне ли, по-немецки, по-французски — прямо, можно сказать на всю губернию…
Да. Хорошо. Вот, значит, надел он сюртук, который поновее, рубашку там с манишкой сапоги велел вычистить, поехал.
Ну, так и так, мол, как это вообще у господ, — «не могу ли просит вашей руки?»
А та, знаете, поглядела — поглядела:
— Нет, — говорит, никак нельзя…
Ну, он ей то, другое, про Воронеж там — нет, уперлась на своем:
— «Нельзя» — и конец!
Ну, нельзя и нельзя — уехал.
А тут ему кто-то и расскажи про Бороду.
— Съездите, дескать, Шапка, к мельнику Бороде: он как-нибудь наколдует, чтоб она согласилась за вас замуж выйти.
Хорошо. Поехал он к Бороде… да… «можешь»? — говорит.
Ну они колдуны — разные; опять-же вам скажу, все равно, что мастер: один мастер замки делает, другой топоры, третий клещи: каждый — свое.
А подите, скажите замочнику, чтоб он клещи сделал — он, может, и сделает, а все не то.
Так и Борода:
— Нет, — говорит, — вот день. На ночь я могу обратить, а это — нет.
— Ах ты — говорит — жалость какая; а ты Борода, попробуй.
— Что ж, — говорит, — мне пробовать: не мое дело.
Сел это «Шапка» на лавку — видит, плохо дело. Сидит, думает. Что делать?
И Борода тоже сидит. Он, знаете, и своим господам не очень потворял; а с чужими всегда так: граф ли, князь ли, — ему все одно.
Конечно, — старик, опять-же колдун, ему и прощали.
Сидит, отрезал себе хлеба, есть на «Шапку» и не глядит. Сердитый сидит.
Думал, думал «Шапка»… Вот, что, — говорит, (а он тоже знал, как они постоянно с Коренем друг перед дружкой: как петухи — «Вот что, пойду я тогда к Кореню».
— Что ж говорит Борода, — иди…
Однако, крякнул, сдвинул брови, глядь, глядь на «Шапку», сердитые такие глаза. Потом плюнул. — Совсем рассердился.
— Больше к кому же, — говорит «Шапка», — только на него и надежда.
Молчит Борода.
А «Шапка» опять.
— Эх, Корень, Корень…
Тоже был не без хитрости.
Покрякал, покрякал Борода, повернулся к «Шапке», мигнул бровями.
— Чья, — говорит — панночка-то? (барышня, значит).
Сказал «Шапка».
Опят глянул на «Шапку».
— А сколько заплатишь?
Ну, столько-то, мол.
— Хорошо, — говорит Борода, — постараюсь, только дам я тебе настоящий ответ через три дня…
Вы думаете, почему, через три? Хорошему колдуну приворожить кого-нибудь, может и минуты много, да Борода совсем по этой части не знал. Вот что.
И решил он, значит, тут сходить на Большое Болото, как говорила русалка…
Может, он и не пошел бы, когда б не «Шапка»: очень уж он донял его Коренем.
Вот, значит, велел он своей бабе коржей натереть на дорогу, взял сала, взял ветчины, водки штоф, оделся по-праздничному, пошел.
Баба провожать вышла.
— Куда ты, — говорит, — старый, на ночь глядя?
А правда — ночь не ночь, а уж темнеть стало.
— Не твоего, — говорит, — ума дело.
Подтянул пояс потуже, сошел с крыльца.
— Ну, — говорит, — прощай, к завтрему вернусь…
Баба туды — сюды.
— Как — к завтрему?!
Махнул рукой, ничего больше не сказал и пошел.
Не любил он с бабами разговаривать; разве какая ведьма или колдовка, да и то говорил: — какие теперь ведьмы?.. «вот в старину…» — Не любил.
Хорошо, вышел на мост; стадо только что прогнали, пыль это по дороге, с дороги на выгон набегает, стелется по низу, далеко по всему выгону. В огородах галки шумят на ракитках: собираются на ночлег.
Ясная — ясная вода в реке, не колыхнется, гладкая как стекло, чуть-чуть от зари около берега отливает золотом, только тускло — тускло…
Стая уток плывет через реку, быстро плывут прямо к берегу — видно, что торопятся. Гуси выбираются на берег, а какие уж на берегу — либо сидят, либо отряхиваются после воды, чистятся.
Далеко, далеко видно — на берегу стоит мужик, одевает рубаху.
Вышел Борода на выгон, с выгона прямо в поле. Тихо в поле, только перепел кричит, громко кричит, хрипло, да коростель; но коростель совсем уж далеко — должно быть в лугах. Идет Борода по дороге налево — рожь, направо — рожь, по всему полю — конца не видно. Смолкнул вдруг перепел, только коростель слышен, теперь уж явственно слышен… Опять закричал перепел также громко, как будто даже еще громче, только уж в другом месте.
А Борода идет, да идет; слышит дегтем потянуло — значит шлях недалеко; поднялся на бугорок — далеко-далеко скрипят возы.
Жеребеночек вдруг заржал тоненьким дробненьким голоском, тоже далеко — может днем и не услышал бы…
А уже совсем темно становится. Густая, густая кажется рожь; где попадутся овсы, где загончик гречихи.
Идет Борода. Все темней, да темней. Пощупал траву на межнике — мокрая трава — роса села. Остановился, послушал: тихо. Поздно, значит. Уж никакого звука; и возы не скрипят, и перепела умолкли, только один коростель кричит… Тихо… Поглядел кругом — одна рожь, одно поле, и будто спит поле, и он не заметил, как подошел этот час, как уснуло поле…
И будто молчит поле и тихо все, и кто-то неслышно говорит и его не слышат уши, а слышит душа, и будто это в самой душе говорит сам Бог:
«Тихо… не тревожьте тишины — пусть спит поле»…
Много-много звезд в небе — будто все они, сколько их есть, высыпали в этот час и горят, и тоже говорят неслышно с вышины:
— «Тихо пусть спит поле…»
И играют лучами, блестят и искрятся.
О поле — широкое, широкое, спокойное и безмолвное.
Присел Борода на межничек, закурил трубку.
Сидит покуривает. «Отдохну — думает, — потом пойду дальше».
Сидит. Тихо кругом. Поглядел на небо: все небо в звездах, синее-синее, глубокое.
Любил он, знаете, этак посидеть подумковать по-своему, один где-нибудь в безлюдье, потому что, знаете, полевой человек был: все в поле, все в поле и все один.
Ну, хорошо, сидит это, значит, сыро все-таки — продрог: взял выпил; не много там выпил, а оно, знаете, в дороге, уставши — дай, говорит, посижу еще; посижу, да посижу, привалился этак к межничку и сам, говорит, не помню, как, что, а заснул.
Час он там проспал или два, или сколько, только, говорит и сплю, и слышу: поет кто-то, а что поет и где не разберу. Тихо так поет, все равно как над ухом, все равно как листья шумят.
И хочу, говорит, глаза открыть и не могу.
Ах ты, Господи! Шумит, шумит что-то над головой, — и будто песня и будто не песня: то, говорит, пошумит, то будто чей голосок тоненький-тоненький ветер доносит откуда-то.
Лежу, говорит, этак, и сплю, и не сплю; вдруг как тяпнет комар…
Подскочил.
Глядь, глядь… Господи Иисусе Христе… Было поле — нет поля! Был межник — нет межника.
Протер глаза — нет, — все переменилось.
Куда делось поле, куда что …
Камыши, это высокие-высокие, густые, сыростью пахнет, слышно, как вода чуть-чуть журчит, а воды не видно. Направо степь, налево бугры. Месяц из-за бугров светит: бледный, бледный свет, а сам месяц еще за буграми — только свет идет от него через бугры. Трава на буграх, которая в свиту бледная стоит словно прозрачная.
Тихо.
Погляжу-погляжу, — говорит, будто и не на земле…
А звезды, звезды — так и горят: яркие большие…
Знаете, есть такие места, вроде как заколдованные; говорят, что есть. Там и небо, и месяц, и все-другое.
И вот вы скажите, очень хорошо я знаю все урочища, ан и не так… Бывает, вы целую жизнь прожили и везде ходили: и по полям, и по лесам, да и по болотам и все видели, а есть такое место, что вы его не можете видеть, будто его и нет… И мимо ходите, и не видите.
Со мной-то ничего этого не было, а Борода рассказывал.
Бывало, говорит, дойдешь вечером пройтись, и вот же хорошо знаешь: тут овраг, тут, попов огород и около, какие другие места — тоже хорошо знаешь — значит дома. Ходит, говорит, этак, ходит и вдруг, Господи! куда попал? Лопухи — это не лопухи широкие, зеленые — зеленые, и знаешь, что ничего кругом кроме колокольчиков не росло — никаких цветов, а, глядишь — будто и колокольчики будто и не колокольчики… И месяц светит совсем по-иному, и роса висит на лопухах, на цветах и на траве крупная как стеклянная… И место то, главное место, совсем не знакомое…
В другой раз, говорит, нарочно пойдешь искать, а нет, не попадаешь! … И хорошо, знаешь: вот тут же, тут, около оврага, — а нет, не то!
И бывает это больше на зеленые святки — около Духова дня.
Может, это русалки делают — свои сады садят, а может и так — от другого какого времени осталось, когда земля была совсем другая…
Ну, подумал-подумал это Борода:
— Так, говорит, — и есть, непременно я попал на такое место.
Только стоит приглядывается — слышит, опять откуда-то издалека — шум не шум, говор — не говор… и будто смех, и поют что-то… Слушает, слушает — нет ничего не разберешь!
И потом уж, кажется, будто это вода журчит в камышах… Прислушается, прислушается — нет не вода это: поют, поют и смеются, и разговаривают… Только далеко-далеко…
— Не без того, думает, что я где-нибудь около «Большого Болота»…
Сейчас вспомнил, что ему русалка рассказывала про «Большое Болото»…
Однако, что делать? Куда идти?
Сунулся было в камыши: точно вода хлюпает по ногам.
Раздвинул камыши — батюшки! — болото, то-есть такое болото: конца краю не видно…
Кочки это, осока; кое-где между кочками вода блестит, как окна.
И вы, знаете, это ведь действительно окна — где на болоте такие водомоины — а то разные эти водяные, которые в болоте — чтоб им делать впотьмах? Нарочно прокапывают такие окошки, чтобы к ним в болото свет с земли доходил.
Пробрался Борода по кочкам к одной такой водомоине, которая побольше, осторожно подошел, чтоб не испугать, заглянул одним глазом видит, сидит…
Ну я у него не расспрашивал какой он: водяной и водяной.
Сидит, говорит, за столом и натирает спину надошником…
Все, говорит, как следует: лавки это, стол (скатертью накрыт), валенки в углу стоят, печка; на пороге лягушка лежит: свернулась клубочком, как собака… (У нас, знаете, собаки, а у них лягушки).
С верху все видно: крыши то нет (какие у них крыши!). А стенки камышовые, глиной обмазаны и тоже беленые, как у нас.
Ну, хорошо. Сидит это, говорит, на лавке с ногами, согнулся весь крючком, кряхтит.
Вы знаете от чего надошник?
От ревматизма. Вон спросите у аптекаря: он сколько его у баб покупает. Дедушка ваш тоже потребляли; бывало, нарочно Прошку-захлопщика посылали на болото.
Хорошо. Постучал Борода ему камышинкой об воду…
А лягушка, сейчас, подняла голову.
— Ква-ква…
А водяному, видно не до того — видно, больно.
— Цыц! — говорит.
И это — трет, трет спину — и не глядит на лягушку.
Только лягушка должно чует чужого. Помолчала — помолчала, потом опять:
— Ква-ква!..
Спустил водяной ноги с лавки.
— Ох, — говорит, — чтоб вас! Кто там?
Борода говорит:
— Я, — Борода…
Почесал водяной в затылке, потому что, знает: не пойдет к нему Борода зачем-нибудь так: за пустяком.
— Что, — говорит, — тебе надо?
— Проводи, — говорит, — меня, где тут русалки…
Ничего не сказал водяной, только по лицу, говорит Борода, вижу, что выругался про себя, даже сплюнул… И на меня, говорит, не глядит, а все вниз, все вниз и — сердитый — сердитый. Только кряхает.
Слез совсем с лавки, обул валенки, обвязал шею платком, взял палку…
— Сейчас — говорит…
И только сказал это, глядь уж высунул голову из водомоины, а потом и сам весь вылез.
— Доброй, — говорит, — ночи…
Буркнул этак, тоже все равно, что выругался, а потом говорит:
— Пойдем.
Ну и пошли они.
Идет, говорит Борода, впереди, согнулся, кряхтит, кашляет. А отказаться нельзя, потому что у них такая служба, у болотных водяных: вроде как сторож: сейчас заблудился какой колдун, или русалка или еще кто из ихних — сейчас иди и показывай дорогу…
Хорошо. Вывел он Бороду за бугры, прошли там еще сколько, смотрит Борода — лес.
— Тут, — говорит водяной, свистнул свою лягушку (лягушка-то за ними скакала) взял и заковылял назад.
Остался Борода один. Сначала только и слышал, как хлюпают у водяного ноги по болоту, — потом затих водяной — слышит опять как тогда, только уж теперь много ближе, будто шум какой идет по лесу, и смех, и говор…
Смутно все-таки слышно.
Вошел он в лес.
Темно в лесу, хоть глаз коли. Темные — темные стоят деревья. Сыростью пахнет, гнилым листом, грибами. Темно.
Где-где между листьями вверху сверкнет звездочка, как глаз; ступит шаг Борода, и нет звездочки: будто мигнул глаз и погас.
Потом, смотрит, месяц должно из-за бугров стал выкатываться — засветлело-засветлело в лесу; по траве между деревьями потянулись от месяца как серебряные паутинки; роса замигала на траве и на листьях, темные были листья, а теперь — все равно, говорит Борода, будто я не на земле, а на месяце — весь лес и все, что в лесу, пни, мхи, цветы все стало темно-голубое, синее, темно-зеленое, все заблестело… А цветы стояли как стеклянные, как сквозные.
Видно он и то попал на заколдованное место. Однако, не струсил. (Колдун, конечно). Иду говорит, тихо иду, сердце только замирает — замирает и радуется…
И боишься говорит, как бы шума лишнего не сделать, будто ты тут совсем чужой и будто зашел к какому барину в богатые хоромы, и не знаешь, как ступить и не знаешь, что сейчас еще увидишь…
Блестит роса под ногами — и жалко ее давить; стоять цветы, стоят молча недвижно, а будто молят:
— «Обойди мимо»…
Хорошо. Идет он и слышит, правда где-то, только где, никак не сообразит, говорят смеются поют что-то…
Остановился. Глядь далеко-далеко впереди мелькнуло что-то между деревьями — человек не человек — так голубое что-то — все равно как зайчик от синего стекла…
Опять мелькнуло, опять… Потом присмотрелся и на дереве тоже в листьях копошится… Стал больше приглядываться видит, так и есть — русалка. Сидит на ветках, ноги вниз весила, распустила волосы; сидит, качается на ветках, листья чуть-чуть шумят, и видно, что прислушивается, как шумят листья и за ними что-то свое поет…
И сама голубая тоже как листья…
Только поглядел Борода — нет совсем не та русалка.
— Да что ж, — думает, — должно и моя тут. Взял пошел; и чем ближе, тем и слышней — совсем уж явственно слышно смех, говор, песни…
Шел, шел, глядь редеть лес стал, потом видит — поляна, а на поляне, — Господи Боже ты мой, сидит это на пенушке, старый этакий престарый — усы длинные, длинные, чуб это, брови седые, как щетина, а на бороде — мох.
Дед, это, значит, ихний русалочий. Хворостину в руках держит, строго глядит.
А по поляне русалки: ну вы видели, как бывало ребят выпустят из школы — сейчас они и туда, и сюда — рады что на волю выскочили — игры там разные… Да… Ну и тут то же самое.
И все маленькие, все маленькие, голубенькие, зеленые — всякие.
И вся поляна на месяце, вся в свету — горит роса по всей поляне; от деревьев синие тени лежат. Засохший дуб по средине поляны — весь на тени вышел с суками; с ветками, как нарисованный.
И сидит это значит дед над дубом, то туда поглядит, то туда, все равно, как учитель или дядька… Потом возьмет и погрозит хворостиной: …
Даром что старый — все видит.
Он, знаете, русалки, а тоже иной и пошалить захочется.
Борода рассказывал, выскочила, говорит одна — сейчас — хлоп в ладоши и пошла в присядку — настоящего, говорить, трепка, — и где только научилась…
А это не полагается.
Ну дед сейчас и погрозит.
Да. Увидели Бороду русалки, окружили. А дед сейчас встал.
— Что, — говорить — такое?
Насупил брови, как крякнет — будто сухой сук сломался.
Подошел — уставился на Бороду.
— Ты, — спрашивает — кто?
Потом видит — Колдун, значит — свой.
— Пожалуйте — говорит, — ко мне и будем знакомы…
Вон как.
А русалкам говорит:
— А вы говорит, дочки нам не мешайте.
— Нет, — говорит Борода, — я именно потому и пришел, что звала меня в гости одна из ваших…
— А какая? — говорит.
— А это, — говорит, — не могу знать, потому что имя не спрашивал; а, — говорит, — так ее можно узнать, что она заплыла к Кореню в пруд, а я ее выручил.
— Ага, — говорит дед, — очень хорошо; я знаю. Однако, — говорит, — покамест она разыщется, не присесть ли нам между прочим?
— Это можно, — говорит Борода.
Ну, сели под дубом. Сейчас у них разговоры, то, се.
— Как, мол, колдуете?
— Да ничего, поколдовываем…
Про других колдунов спросил, все как следует.
Видит Борода, — старик обходительный, не то что водяной…
— Дозвольте, — говорит, — узнать, как ваше имя, отчество?..
— Иван Григорич, — говорит.
— Вот, — говорит, — собственно я зачем к вам Иван Григорич, известно вам, есть такие приворотные травы?
— Как же-с, как же-с, — говорит…
Ну и сейчас у них, как скажем, сошлись два аптекаря: шу-шу-шу, шу-шу-шу…
— Так-с, так-с, — говорит. — А это как?
— А это так… Возьмите, того-то, того-то, там дурману прибавьте…
— А не знаете-ли вы, между прочим, — говорит, — чего такого поядовитей, чтоб сразу действовало?
— Мало ли что есть, много, говорит, есть…
— А примерно скажем что?
— Да много.
— Да что? …
— Это, — говорит, — не всякому колдуну положено знать: иной, говорит по неопытности возьмет и перепустит…
— Ах, — говорит, — Иван Григорич, — как это можно…
— А вот, — говорит дед, — ах ночь какая хорошая…
Сейчас, значит, разговор переменил, потому что это правда, есть у них такие колдовства, что нельзя открыть всякому. По знакомству, конечно, еще туда-сюда, а то увидел человека в первый раз — и на тебе…
Все равно, пойдите вы в аптеку: — «Ах, дескать, господин аптекарь, дайте мне купоросного масла» — ведь не даст. Так и это.
А поговорить — отчего не поговорить?
Подумал — подумал Борода.
— Иван, — говорит, — Григорич!
— Что, — говорит…
— Вы, — говорит, — извините, а я, говорит, как собравшись в гости… Между прочим, говорит, не желаете-ли закусить?
Вынул сейчас штоф, сало, коржи…
— Для первого, — говорит, знакомства.
— Что вы, что вы — говорит.
— Ах, — говорит, — вы меня обижаете…
Ну, конечно, как он постоянно между господами, — пригляделся и знал, как и что — чтобы вышло деликатно.
— Милости прошу, — говорит.
Нарезал сальца, разломил коржи… (Сало то хорошее, розовое, от Святой осталось — совсем свежее).
Русалки, они знаете, и дед ихний — щи себе варят из щавеля, а после щей — земляника или клубника…
Да ведь нынче — щи, завтра щи — надоест…
Поглядел дед на сало, поглядел на коржи.
— Сами, — говорит, — откармливали?
А сам тянется, тянется к салу. Взял, кусочек.
— Сами? — опят спрашивает.
— Сам, — говорит. — Иван, — говорит, Григорич, а по рюмочке?..
— Соблазнитель вы — говорит.
Да; так и сказал. Усмехнулся.
Сейчас вынул Борода стаканчик, вытер, его свиткой, поглядел на свет — чисто.
Налил.
— Кушайте, — говорит, на доброе здоровье.
Выпил дед, закусил сальцем сощурил глаза, потом: «уф», — говорит, потер себя по груди и опят:
— Уф…
Крепкая была водка.
Выпил и Борода.
Тут откуда ни возьмись и та самая русалочка.
Видит Борода: веселая, разыгралась: глазки блестят, волосы разметались.
— Здравствуй, — говорит, — дедушка.
А дед сейчас:
— Поди-ка, — говорит, — дочка, принеси нам брусничного квасу…
Сбегала русалочка за квасом.
— Ну, — говорит дед, — теперь позвольте между прочим и мне потчевать.
Стали они пить квас; тут Борода и говорит:
— Ах, — говорит, я несчастный…
— А что, — говорит, — такое?
— А так — говорит, все равно вы не поможете.
— Да я для вас, — говорит, — что хотите!..
А тут сейчас русалочка:
— Когда бы, — говорит, — не Борода, так бы и осталась я в пруде у Кореня…
Вспрыгнула к деду на колени.
— Иван Григорич! — говорит, а сама обняла его за шею руками. — Иван Григорич!
Закрякал дед, задвигал бровями…
— Ну? — говорит. Представляется, что сердитый, а сам ничего: не гонит от себя.
— Он, — говорит, — Иван Григорич, добрый не то что другие колдуны…
— А, — говорить дед. Поглядел на Бороду.
— Дайте, — говорит, — мне вашу руку…
А Борода сейчас:
— А как же, — говорит, — насчет приворотного?
— Да видите, — говорит, — сказал бы я вам, да кто вас знает…
Однако, поглядел-поглядел на Бороду, усмехнулся.
— Ну, — говорит, — слушайте…
Перепрыгнула русалочка к Бороде, тоже шепчет.
— Слушай, дедушка!..
— Вот что, — говорит дед, — найдите вы дуб и березу, чтоб они вместе срослись, ну и пойдите туда ночью и отсеките топором коры, так чтобы топор сразу ударил по дубу и березе — чтобы одна кора вышла, только чтоб одна половина дубовая, а другая березовая… А когда будете рубить, то говорите: --«Як дуб з березою в корени ридно жывут, не разлучно, так щоб и вы дитки жылы й не тужылы, и щоб тоди тилько разлучылысь як дуб з березою в корени».
Рассказал все, как следует.
— Ну, а как, — говорит, — отсечете кору, сейчас ее оттопить и дать выпить кому нужно.
— А где ж, — говорит Борода, — такой дуб с березой найти?
А уж русалочка ему шепчет на ухо:
— Не бойся, — говорить, — дедушка, есть такой дуб, дескать, там-то и там-то…
Известно, они, русалки, везде бегают, все знают…
Ну, поговорили — договорили еще там сколько…
— Не хотите-ли, — говорит дед — отдохнуть? Прекрасная говорить тут есть полянка… Постели-ка, говорить, нам, дочка! …
Борода было туда-сюда, некогда дескать домой надо — куда тебе!
— В такую-то поздноту, — говорит, — еще ногу сломаете…
Подумал-подумал Борода.
— Что-ж, — говорит, — так и так… Спать, говорит, не хочется, а так полежать — отчего ж?
Лег, да и заснул…
И не помню, говорит, как заснул. Только лег ночью, а проснулся днем… Чувствую, — говорит, что-то горячо стало.
Открыл глаза, глядь день.
Блеск это от солнца, сиянье, даже глазам больно: прямо в глаза светить…
А погляжу-погляжу кругом — ни леса, ни русалок, ни деда — ничего! Одно поле… И лежу, говорит, около межничка, где вчера сидел… Что такое?..
Стал припоминать, как и что было. Ну хорошо, ну с дедом разговаривал, русалок видел, свою русалочку видел, квас пил, потом отдохнуть лег, а потом?..
Помню, говорить, как сквозь сон, будто качало меня что-то как в люльке или в лодке и будто пели около что-то, а больше ничего не помню…
А это, я думаю, как он заснул, его дед и велел русалкам вынести на поля…
Вы спросите: зачем?
А Бог его знает зачем. Может у них в ту ночь какая ревизия была — ну дед и боялся, чтоб не нашли чужого человека…
Вы думаете, у них не бывает ревизии? Бывает. Есть тоже и над этим дедом, который постарше. Вроде, как скажем: вот Иван Иваныч у нас становой, а то есть еще исправник, а то еще губернатор…
Может тогда этот ихний губернатор и заехал: «дай, дескать, погляжу, все ли благополучно…».
Вечер третий править
Ну, на чем, бишь, остановились? Да! Так значить так. Хорошо. Пришел это, значит Борода после всего домой, все как следует — пообедал, лег отдохнуть, а никому ничего не говорит… Потом проснулся, ну и как дело к вечеру, сейчас взял топор и пошел, куда говорила ему русалка…
Да… Сколько там не ходивши, не искавши — видит точно — стоить дуб с березой, вместе срослись, все равно как от одного корня.
— Эге, — думает.
Сейчас это, Господи Иисусе Христе, (поплевал на руки), топором: тюк — отсек.
Ну, конечно, рад. Приходит домой, не долго думавши, взял и сварил. Накрыл это сковородой или еще чем, поужинал, лег.
На другой день — к Шапке… Сам пошел.
Приходит — нет дома.
— Ну что-ж, — говорит, — нет и нет, а это, говорит, тетушка, (кухарка его встретила) возьми, говорит этот горшочек, поставь в какое такое, место, чтоб кошки не нашкодили, и как придет барин — отдай; скажи, мол, Борода принес…
Потом подумал, подумал — нельзя ж всего сказать кухарке. — «Вот что говорит, это, мол, от зубной боли, скажи, мол, пусть сам выпьет и тому даст, от кого к нему зубная боль перешла…».
Думает — догадается.
Взял и ушел.
Хлоп, там через сколько времени, — Шапка. С поля приехал.
Ну уж я не знаю, как там и что, только кухарка ничего ему толком не рассказала.
Знаете, баба, дура — ну что с ней?
— Был, мол, Борода, зубные капли принес…
— Какие капли.
— Капли, — говорит… на ваточку и на зуб…
— До кому капли? …
— А вам, дескать, батюшка барин…
Покричал, покричал; плюнул.
— Иван! запрягай опять лошадь.
К Бороде поехал. А того дома нет: еще куда-то зашел. Ну искать: туда — сюда — как сквозь землю провалился — нету!
И, знаете, не догадался он в шинок заехать: как — раз он там сидел.
А пока он ездил — к одному барину, к другому (может, думает зашел зачем, да и сидит — чай пьет в людской) такое случилось происшествие.
Вы помните, я вам говорил про Кореня? Тоже колдун был, только уж совсем, можно сказать, не дай Господи: знаете есть такие колдуны, что с ними даже приятно посидеть, поговорить, а то посудите сами, — вы с ним-то, се, а у него уж непременно где-нибудь под печкой или в подполье, или на потолке — либо домовой, либо еще хуже…
Да… Как вам сказать, может и неправда, а говорят точно — привадил он к себе черта…
Ну и значит, как раз в тот самый день сидит он себе с чертом; черт на порожке, а он на лавке — лапти плетет.
А черту (не из важных был, может и не черт, а так бесенок) налил в чашку молока, накрошил хлеба, ложку дал; притулился черт около притолки — молоко хорошее, хлеб ситный — уписывает себе, про все забыл…
А уж, знаете, темно, вечер… Вдруг: гррр… — гром, сколько там погодя — опять; молния сверкнула. Выглянул Корень в окошко: видит нагнулись деревья от ветра, лоза, камыши рябь идет по пруду… Ворота на двор распахнулись, топорщит ветром крышу на сарае, птичий пух кружит по двору…
— Ну; думает, — настоящая гроза собралась.
Сейчас к черту:
— Ты-ж это что, братец?
А нужно сказать вам, когда гроза, и молния знаете — туда ударит, сюда — может когда видели? — так это молния, гонятся за чертом…
Бывает и так молния: посверкает, посверкает между облаков — ну это ничего, а когда бьет в землю — это уж, значит, непременно тут где-нибудь черт схоронился…
Да. — «Ты-ж, — говорит, — что тут сидишь?»
Потому что, знаете страшно: черт-то может увернется от молнии, а она как раз либо в стену, либо в тебя…
— Сейчас же, — говорит, — уходи…
Черт туда-сюда: --«Батюшка, такой-сякой…»
И молоко забыл, забился под лавку хвост поджал, воет потихоньку.
— Я ли, — дескать, — тебе не служил я ли не старался.
Да с ним, знаете, разговоры коротки: вытащил его сейчас из-под лавки, отворил дверь, — «иди» — говорит…
Выкинул.
Как порснет черт по кустам, по ракитам; побежит, побежит — присядет; тут молния — он опять… Бежал-бежал, добежал до деревни — шасть за церковную ограду…
Черту, знаете, от грозы одно спасенье: если есть где по близости церковь — так около колокольни, потому что, молния никогда в колокольню не ударить…
А сторож у нас тогда при церкви Герасим был, царство ему небесное; --«стою, говорит, у себя на крыльце, дождь, это, — ветер затих, — крупный дождь идет, тепло хорошо; вот, думаю, Господь благодать посылает; думаю так, вдруг, говорит, смотрю: собака не собака, волк не волк — велик для волка, лохматый, говорит, мокрый, сидит около колокольни, трясется»…
Ну, взял он метлу, пошел.
«Подхожу, говорит, — что такое? — лицо как будто человечье, а не человек; и не обезьяна опять-же, и не волк, и не собака…»
«Стал, — говорит, — смотрю, даже жутко стало. И он, говорит, смотрит… Я в него это, говорит, поднял камушек — камушком, а метлу не выпускаю: еще кинется…
— Пшел, — говорю.
Сидит.
— Господи Иисусе Христе… (думаю, что такое)?
Только сказал, „Господи Иисусе“, как, говорит, хватит через ограду, через выгон, через дорогу — прямо в поле; а молния в след, в след… То было затихло, а то опять гроза разыгралась…»
А он, знаете, Герасим, никогда не врал… Да. Так черт, куда вы думаете кинулся?
В рощу, к дедушке вашему. Была тогда у дедушки, где ихняя межа прошла, капличка поставлена — как раз на опушке. Столб это, иконка и постоянно перед иконой лампадка горела…
Так он туда и норовил, не к самому столбу, конечно, а хоть где по близости. Да, знаете, ветер был, дождь: лампадку и задуло; темно, значит, и ничего не видать. Ну он нырял, нырял по кустам, по деревьям, запутался; и не далеко от каплички, а каплички не видит; покружился, покружился, взял и сел под тем самым дубом с березой, где вчерашней ночью колдовал Борода…
Тут молния как хватет: дуб в одну сторону, береза в другую…
Черт, конечно, в землю, молния за ним… Такую дыру прожгла: ребятишки потом пробовали ниткой аршин в двадцать — дна не достали…
Так, значит, ничего и не вышло из того, что Борода колдовал, потому что вы помните, как там сказано: «щоб тоди тилько разлучылысь, як дуб с березою?»
Раскололся дуб с березою, значит и колдовству конец…
Говорят Шапка потом чего-чего ни придумывал, как ни старался — нет не помогло. А барышня та тот же год в Петербург уехала и там замуж вышла…
Дедушка ваш долго потом Бороде смеялись:
— Все это, — говорят, Борода, тебе во сне снилось: и русалки, и ихний дед, и водяной…
Под конец даже Борода к ним ходить реже стал…
— Вам, — говорит, батюшка Николай Петрович, все смешки, да мне-то каково?.. И когда б, говорит, я в чем проштрафился, а то всему вина — Корень: зачем он тогда черта выгнал?…
Ну что ж, может оно и так. Борода-то говорил, что так. А откуда он узнал про черта уж этого я не знаю — должно сторож Герасим рассказал.
------------------------------------------ править
Источник текста: Зеленые святки: Из укр. сказаний: (Записано со слов лирника) / И. А. Любич-Кошуров. — Москва: Альбатрос, 1901.