За чьи грехи? (Мордовцев)/XXIX
| ← XXVIII. Смена часовых | За чьи грехи? — XXIX. Воевода Тургенев на веревке | XXX. Струги с мертвой кладью → |
| Опубл.: 1891. Источник: Lib.ru |
XXIX. Воевода Тургенев на веревке
Едва первые лучи солнца позолотили кресты и главы царицынских церквей, как казаки двинулись к городу.
Разин и его новый есаул ехали впереди, — Разин с бунчуком в руке, Васька-Ус — с обнаженною саблей.
Разинцы подступали к городу двумя лавами: одна шла к тому месту, где пологий вал и городская стена, казалось, представляли наиболее удобств для приступа, хотя эта часть стены и башни были защищены пушками; другая лава подавалась вперед правее, к тому месту, которое казалось неприступным и где находились городские ворота, прочно окованные железом.
Разин попеременно находился то в голове правой лавы, то в голове левой.
Воевода Тургенев, недавно назначенный командиром Царицына, и стрельцы, его подкомандные, по-видимому спокойно ожидали приступа, потому что, с одной стороны, уверены были в невозможности взять крепость без стенобитных орудий, с другой — что со дня на день ожидали прибытия по Волге сверху сильного стрелецкого отряда. Тургеневу и другим защитникам Царицына очень хорошо видно было со стен, как Разин разъезжал впереди своей, казалось, нестройной толпы. Тургенев, высокий и плотный мужчина с сильною сединою в длинной бороде, стоял на стене, опершись на дуло пушки, и, казалось, считал силы неприятеля.
— Дядя, — обратился к нему стоявший рядом молодой воин в богатых доспехах, — дозволь мне попужать орла-стервятника.
— Какого это, племянник? — спросил воевода.
— А вон того, что на белом коне, — самого Стеньку.
— А чем ты его попужаешь?
— Вот этой старушкой! — Он указал на пушку.
— Добро — попробуй: только наводи верней.
Молодой воин при помощи пушкарей навел дуло орудия на Разина. Взвился дымок, и грянул выстрел. Ядро не долетело до цели и глухо ударилось о глинистую сухую почву.
Разин издали погрозил бунчуком.
Правая лава, между тем, достигла городских ворот и остановилась. Разин поскакал туда.
Вдруг в городе, как бы по сигналу, зазвонили колокола во всех церквах. Воевода с удивлением глянул на окружающих.
Со стены, ближайшей к воротам, послышались крики:
— Батюшки! злодеи в городе! — их впустили в ворота.
Действительно, Разин беспрепятственно вступил в город в голове правой лавы: городские ворота были отворены перед ним настежь.
Навстречу новоприбывшим от собора двигалось духовенство в полном облачении, с крестами и хоругвями. Впереди, с Распятием в руках, шел тот священник, соборный протопоп Никифор, которого мы уже видели ночью около стана Разина. Рыжая, огненного цвета борода его и такие же волосы, разметанные по плечам, горели под лучами солнца, как червонное золото.
Разин сошел с коня и приложился к кресту. При этом он что-то шепнул на ухо протопопу, и тот утвердительно наклонил голову. Затем стали прикладываться к кресту казаки.
Между тем на площади расставляли столы для угощения дорогих гостей. Сначала робко, а потом все смелее и смелее начали выходить из своих домов царицынцы и спешили на площадь.
Колокольный звон смолк, и духовенство возвратилось в собор.
Царицынцы со всех сторон сносили на площадь калачи, яйца, всякую рыбу и горы сушеной и копченой воблы. Мясники резали волов, баранов и тут же на площади свежевали и потрошили убоину. Другие обыватели разводили костры, жарили на них всякую живность и сносили потом на расставленные столы, а с кружечного двора выкатывали бочки с вином.
Всем, по-видимому, распоряжался соборный протопоп, отец Никифор. Его огненная борода мелькала то здесь, то там.
— Ишь как батько-то хлопочет — так и порывается, — судачили царицынские бабы, глазея на приготовления к пиру.
— Да и как, мать моя, не хлопотать горюну? Все это чтоб насолить супостату своему, воеводе жеребцу, за дочку.
— Что и говорить, милая, дочка-то у него одна, что глазок во лбу, а он, волк лихой, и польстись на девчонку.
— Эка невидаль! девчонка! — ввязалась в разговор Мавра, известная на весь Царицын сплетница. — Онамедни девка сама к яму, к воеводе-то, бегала.
— Плещи, плещи, язва! — осадила ее первая баба.
— Не плещу я! а ты сама язва язвенная! — окрысилась сплетница. — Ишь святая нашлась! Сама, своими глазыньками видела, как она, Фроська-то, шмыгнула к нему в ворота — так и засветила рыжей косой.
— Тьфу ты, негодница! Помолчала бы хоша, сама была девкой, — отвернулась первая баба.
— Глядь! глядь-ко-ся! мать моя! — удивилась вторая баба. — Чтой-то у того казака на руках? Никак махонька калмычка?
— И то, милая, калмычка, да совсем голенька. Должно на дороге подобрали.
— Ах, бедная! Семь-ка я сбегаю, принесу ей рубашонку от моей Фени.
И сердобольная баба побежала за рубашкой для маленькой калмычки.
Вскоре начался и пир. За почетным столом поместился Разин с своим новым есаулом, а также все казацкие сотники. Их угощал отец Никифор.
За соседним столом восседали на скамьях другие сподвижники Разина, и в том числе Онуфрий Лихой, тот самый, что вчера привез в казачий стан маленькую калмычку. Девочка сидела тут же, на коленях у своего седобородого покровителя, и, беспечно поглядывая своими узенькими глазами на все окружающее, серьезно занималась медовым пряником. Она была, видимо, довольна своей судьбой — как сыр в масле каталась, чего она в своем улусе никогда не испытывала. Теперь она была в чистенькой рубашонке, и даже в ее черную как смоль косенку была вплетена алая ленточка. Все это оборудовала сердобольная баба.
Пир между тем разгорался все более и более. Слышно было оживление, громкие возгласы, смех. Разин, разгоряченный вином и подчиняясь своему огневому темпераменту, громко объявил, что он во всей русской земле изведет неправду, переведет до корня все боярство…
— На семена не оставлю! А Ордина-Нащокина с сыном Воином на кресте Ивана Великого повешу!
— Марушка! Марушка! подь сюды, ходи через стол.
Это манил через стол маленькую калмычку казачий пятидесятник, Яшка Лобатый, коренастый увалень, первый силач на Дону. Девочке уже дали подходящее имя: ее назвали «Марушкой».
— А где воевода? — вспомнил наконец Разин. — Подать сюда воеводу!
— Да воевода, батюшка Степан Тимофеич, заперся с своими приспешниками в башне, — отвечал отец Никифор.
— А! в башне? Так я его оттудова выкурю. Атаманы-молодцы! за мной! — крикнул Разин, вставая из-за стола.
Сотники, пятидесятники и другие казаки, пировавшие поблизости, обступили атамана.
— Идем добывать воеводу! — скомандовал Разин. — Щука в вершу попала — выловим ее!
— Щуку ловить, щуку ловить! — раздались голоса.
— В Волгу ее! Пущай там карасей ловит!
Ватага двинулась к крепостной башне. Впереди всех торопливо шел поп Никифор. Полы его рясы раздувались, а рыжие волосы ярко горели на солнце.
— Ай да батька! ай да долгогривый! — смеялись казаки. — Да ему хуть в атаманы, дак в пору.
Башня была заперта. На крики и стук в башенную дверь в одну из стенных прорезей отвечали выстрелом, никого, впрочем, не ранившим.
— А! щука зубы показывает! — крикнул Яшка Лобатый. — Так я ж тебя!
И он побежал куда-то к площади. Вскоре оказалось, что богатырь нес на плече громадное бревно, почти целый брус.
— Сторонись, атаманы-молодцы! ушибу! — кричал он.
Все посторонились, а богатырь со всего разбегу ударил бревном в башенную дверь. Дверь затрещала, но не упала. Лобатый вновь разбежался, — и от второго удара дверь подалась на петлях. Последовал третий, сильнейший удар — и дверь соскочила с петель.
— Ай да Яша! он бы и лбом вышиб! — смеялись казаки.
И Лобатый же первым бросился вверх по лестнице. За ним другие казаки. Разин стоял внизу рядом с попом Никифором.
— Щуку не убивайте, молодцы! — крикнул он вверх.
Оттуда доносился шум борьбы, крики, стоны. В несколько минут все было покончено — никого не оставили в живых. Пощадили только воеводу. Его снес с башни Лобатый словно куль с овсом.
Как безумный подскочил к несчастному поп Никифор и ударил его по щеке.
— Нна! это тебе за Фросю! за ее девичью честь! — говорил он, задыхаясь, и тут же накинул на шею воеводы веревку. — На осину его, на осину Иуду!
— Нет, бачка, он не твой, — сказал Разин, отстраняя попа. — Он наш — войсковой: что круг присудит, то с ним и будет. Сказывайте ваш присуд, атаманы-молодцы, — обратился он к казакам.
— В воду щуку — карасей ловить! — раздались голоса. — В Волгу злодея!
— Быть по-вашему, — согласился Разин. — А теперь скажи, воевода, — обратился он к Тургеневу, — за что ты грабил народ? Али тебя царь затем посадил на воеводство, чтоб кровь христианскую пить? Мало тебе своего добра, своих вотчин? Не отпирайся — я все знаю: про тебя, про твое неистовство и на Дону уж чутка прошла. Кайся теперь, проси прощенья у тех, кого ты обидел.
Тургенев молчал. Он знал, что его не любили в городе. Он видел, как сбежавшиеся на шум царицынцы враждебно смотрели на него.
— Православные! — обратился Разин к горожанам. — Што вы скажете?
Все молчали. Всем казалось страшным говорить смертный приговор беззащитному человеку.
— Казни, батюшка, казни злодея!
Все оглянулись в изумлении. Страшный приговор произнесла — баба! — и то была — сплетница!
— Ах ты, язва! — не утерпела сердобольная баба, которой стало жаль человека, стоявшего перед толпой с безропотной покорностью.
Послышался лошадиный топот. Это прискакал гонец с верхней пристани.
— Стрельцы сверху плывут — видимо-невидимо! — торопливо сказал он.
Разин глянул на Тургенева и махнул рукой. Казаки поняли его жест.
— В воду щуку! к стрельцам на подмогу! — заговорили они. Один из казаков взял за веревку, которая все еще висела на шее воеводы, и потащил к Волге, к крутому обрыву. Толпа хлынула за ними в глубоком молчании.
Вдруг откуда ни возьмись молоденькая девушка, которая быстро пробилась сквозь толпу и с воплем бросилась на шею осужденному.
— Сокол мой! Васенька! возьми и меня с собой! Без тебя я не жилица на белом свете!..
— Владычица! да это Фрося! — всплеснула руками сердобольная баба.
Это и была дочка попа Никифора: искрасна золотистая коса, жгутом лежавшая на спине девушки, подтверждала это кровное родство с рыжим попом, который весь задрожал, увидев дочь в объятиях ненавистного ему человека.
Тургенев с плачем обнял девушку…
— Бедное дитя, прости меня! — шептал он.
— Меня прости, соколик, я погубила тебя. Но казаки тотчас же розняли их.
Обрыв был под ногами — и воеводу толкнули туда. Не успели опомниться, как и девушка бросилась туда же, и Волга мгновенно приняла обе жертвы.
Поп Никифор стоял над кручей и рвал свои рыжие космы.