За пределами истории (Михайлов)/Дело 1869 (ДО)

За пределами истории
авторъ Михаил Ларионович Михайлов

Опубл.: 1869. Источникъ: az.lib.ru • (За миллионы лет).

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ЗА ПРЕДѢЛАМИ ИСТОРІИ.

(за милліоны лѣтъ.)

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Sie übten und thaten we ler nichts mehr;

Die Erde gab alles freiwillig her.

Schiller.

Ünd friche Nahrung, neues Blut

Sang' ich aus freier Welt;
Wie ist Natur so hold und gut,
Die mich am Busen hält!
Göthe.

I.

Въ индѣйскомъ морѣ, гораздо ближе къ экватору, чѣмъ къ южному тропику, былъ островъ. Его выдвинулъ когда то подземный огонь, который донынѣ измѣняетъ тамъ видъ морскаго дна.

Надъ островомъ прошли тысячелѣтія. Растительная и животная жизнь, идя отъ развитія къ развитію, отъ побѣды въ побѣдѣ, успѣла наконецъ одѣть роскошнымъ обиліемъ когда-то безплодные трахиты и базальты.

Но внутренній огонь клокоталъ еще подъ почвою острова и искалъ себѣ выхода. Островъ по временамъ содрогался.

Вдоль южнаго берега, опускавшагося въ море утесистыми обрывами, шла горная гряда, которая дымилась всѣми своими вышками. Три горы, замыкавшія эту гряду на востокъ, рѣдко переставали грохотать и обливаться огненными ручьями. Онѣ господствовали надъ всѣмъ островомъ, — и со всѣхъ его точекъ виднѣлись надъ ихъ высокими жерлами столбы багроваго зарева, недвижимые и при бурныхъ порывахъ вѣтра. Вершины другихъ горъ южной цѣпи дышали только дымомъ. Изъ иныхъ съ шипѣньемъ и свистомъ вырывались по временамъ сѣрные пары. Нѣсколько горъ, пониже, стояли какъ въ зубчатыхъ каменныхъ вѣнцахъ, — и цѣлыя озера мутной воды кипѣли въ ихъ котловинахъ, одѣтыхъ бѣлымъ паромъ.

Сѣверные скаты уже пышно зеленѣли и были усѣяны цвѣтами. Подошвы ихъ тонули въ высокой растительности долины, которая тянулась почти вдоль всего острова между цѣпью непогасшихъ еще волкановъ и другою грядой лѣсистыхъ горъ, нѣсколько ниже.

Дальше къ сѣверу, за этими горами, шла опять высокая, вѣчно-зеленая долина. По долинѣ вился потокъ, опушенный темными рощами. Онъ огибалъ высокій холмъ и изчезалъ за нимъ. Холмъ этотъ былъ только однимъ изъ звеньевъ цѣлой цѣпи такихъ же пологихъ волнистыхъ холмовъ, заросшихъ густыми лѣсами. Они, какъ пышная бахрома, одѣвали ихъ своею вѣчною зеленью. Холмы шли, параллельно съ двумя южными грядами, вдоль всего острова, съ востока къ западу. Склоны ихъ на сѣверѣ были еще такъ же богато одѣты лѣсами. Но чѣмъ далѣе въ сѣверному отлогому берегу, тѣмъ все болѣе рѣдѣла древесная растительность.

Она окаймляла только прибрежье рѣки, быстро бѣжавшей тутъ къ морю, — да кой-гдѣ стояли уже одинокія группы пальмъ, окруженныя мелкимъ кустарникомъ. Между ними лежали болота и трясины, лишь изрѣдка поросшія травой. Мѣстами стройные и высокіе стволы группы пальмъ были окружены желтымъ пескомъ, и темная тѣнь ихъ сплетшихся вершинъ дрожала на немъ своимъ причудливымъ узоромъ. Тутъ подымались удушливыя испаренія, и эта часть острова была пустынна. На мѣстахъ, темнѣвшихъ сожженными и ржавыми пятнами, вились струйки пара и огня: это горючіе газы прорывались сквозь окрѣпшую на солнцѣ кору ила.

Дальше берегъ длиннымъ песчанымъ мысомъ уходилъ въ голубое, какъ сапфиръ, море. Волны далеко заплескивали его, оставляя на пескѣ пестрыя кучки коралловъ и раковинъ. Между раковинами много было и жемчужныхъ; но никто не трогалъ жемчуга. Его не нужно было здѣсь никому, какъ и золота въ этихъ плодноосныхъ падяхъ, какъ и алмазовъ въ пескѣ рѣчнаго дна.

А на островѣ уже были люди.

II.

Солнце только-что выходитъ. Съ моря вѣетъ легкій вѣтеръ, стихавшій на ночь. Пряныя травы и деревья запахли сильнѣе.

Въ низменныхъ частяхъ острова воздухъ слишкомъ жгучъ, а вѣтеръ не умѣряетъ зноя. Но въ горныхъ лѣсахъ есть прохлада. Лиственные своды ихъ мѣстами такъ густы и плотны, что ни одинъ лучъ не можетъ пронизать ихъ. Тутъ всегда царитъ благовонная ночь. Разновидные стволы деревьевъ, то колѣнчатые, то гладкіе, то колючіе, стоять какъ ряды колоннъ какого-то таинственнаго лабиринта, полнаго запахомъ душистыхъ смолъ и меда. Вьющіяся растенія лишь слегка опутываютъ ихъ своими цвѣтущими вязями.

Но гдѣ вершины деревьевъ разступаются, тамъ все съ неудержимою силой рвется изъ теплой почвы къ солнцу. Что подъ нашимъ скупымъ небомъ едва выростаетъ въ тощую былинку, то поднимается здѣсь сильнымъ деревомъ. Ліаны сплошной плетеницей всползаютъ по древеснымъ стволамъ до самой вершины, причудливо убирая ихъ своими порхающими листьями и цвѣтами. Всѣ виды растительности собрались тутъ какъ будто на состязаніе. Листы всѣхъ оттѣнковъ, всѣхъ формъ и размѣровъ мѣшаются въ живомъ и цвѣтущемъ хаосѣ. Подъ неподвижнымъ и жесткимъ листомъ пальмы дрожитъ чуткій листъ мимозы; среди бахромчатой зелени ліанъ и зеленыхъ кружевъ папоротника поднимается громадный завитокъ музы, будто гордясь своей величавою простотой. Тысячами красокъ горятъ на всѣхъ вѣткахъ цвѣты. Разноцвѣтные попугаи и райскія птицы, узорчатыя бабочки и золотистыя мухи кажутся порхающими цвѣтами и лепестками цвѣтовъ. Такими же яркими красками блеститъ спинка пестрой ящерицы, мелькающей въ зелени, и кожа большой змѣи, которая тройнымъ кольцомъ обвилась вокругъ толстаго пня. Порой мелькаетъ въ кустахъ желтая спина леопарда.

Его мяуканье слышно по временамъ среди неумолкающаго крика, свиста и щебетанья птицъ, среди жужжанья и звенящаго гула насѣкомыхъ. Порою трещатъ ломаемые сучья и кусты, и почва какъ будто дрожитъ подъ тяжкою ступней слона. Маленькіе орангутанги, качающіеся на деревьяхъ, поднимаютъ громкій визгъ и съ любопытствомъ заглядываютъ въ переходы чащи. Мѣстами, гдѣ почва становится вязкой и повсюду проступаетъ вода, слышно хрюканье кабановъ. Дальше плещется, тяжело сопя, носорогъ.

Кой-гдѣ есть небольшія лужайки, и деревья стоятъ тутъ одиноко въ великолѣпныхъ вѣнцахъ своихъ широкихъ листьевъ. У подножья ихъ громоздятся въ нѣсколько круговъ, какъ пышныя зеленыя подушки, сочныя травы и кусты. Здѣсь на каждомъ шагу вспархиваютъ багряные фламинго, радужные павлины.

Иногда въ лѣсной чащѣ слышится журчанье ручья; иногда деревья, разступаясь, окружаютъ гладкія, какъ зеркало, свѣтлыя голубыя озера, и пальмы свѣшиваютъ къ ихъ водамъ свои будто усталые бахромчатые листья. Тутъ еще болѣе роится птицъ, и порой тихо кружитъ надъ ними въ высотѣ бѣлоголовый ястребъ. Темной неподвижной колодой виднѣется изъ воды крокодилъ, тоже подстерегающій дсбычу. Не сводя съ него глазъ, большой орангутангъ цѣпляется за толстый сукъ, нависшій надъ самою водой, и пьетъ, неловко зачерпывая воду изъ озера узкой ладонью своей длинной руки.

Чѣмъ ближе къ такимъ озерамъ, тѣмъ гуще лѣсъ. Иной разъ чаща его совсѣмъ непроходима. Сломанныя и гніющія на землѣ деревья, опутанныя крѣпкими нитями вьющихся растеній, преграждаютъ путь. А подчасъ и вѣтви деревьевъ и ліанъ сплетаются посреди дороги въ такую плотную сѣть, что сквозь нее не проскочатъ ни тигръ, ни ягуаръ, рыканье которыхъ слышно порой въ лѣсу и у рѣки. Черный буйволъ не продеретъ своими каменными рогами этихъ живыхъ плетней, выбравшись погулять изъ своихъ топкихъ пастбищъ.

Но гдѣ-же люди? гдѣ ихъ жилища? гдѣ слѣды ихъ дѣятельности? Нигдѣ на всемъ островѣ нѣтъ и шалаша, построеннаго ими; ни на чемъ не видно ихъ руки.

III.

Въ восточной части средняго горнаго хребта, гдѣ на горахъ есть небольшія каменистыя и мало заросшія площадки, — въ перелѣскахъ, одѣвающихъ сѣверные ихъ склоны, и въ свѣжихъ гротахъ, которыми прорѣзаны эти горы, живутъ и люди.

Но какъ еще мало похожи они на людей, и какъ сходны съ своимъ лѣснымъ сосѣдомъ, орангутангомъ?

Какъ и на немъ, одежды на нихъ нѣтъ. Темная кожа обильно покрыта волосами, какъ рѣдкою шерстью. Угловатый толстый черепъ, о который расщеплется самый крѣпкій сукъ, на половину ушелъ въ затылокъ. Изъ подъ свалявшихся, какъ войлокъ, блестящихъ черныхъ курчавыхъ волосъ чуть видѣнъ узкій и низкій бугроватый лобъ. Будто постоянно настороженныя уши отстали отъ головы и поднялись высоко. Челюсти выставились далеко впередъ, — и широкія, пухлыя губы почти заслонили чуть выдающійся приплюснутый носъ. Только глаза хороши. Темный и яркій зрачокъ среди чистаго бѣлка блеститъ отвагой, страстью, силой. Такою же свѣжей, нетронутою силой дышитъ и все темное тѣло: широкія, приподнятыя плечи, толстая шея, желѣзные мускулы рукъ (руки гораздо длиннѣе нашихъ), мощныя бедра, быстрыя и крѣпкія ноги, тонкія книзу, безъ икръ, какъ у сатировъ и фавновъ, созданныхъ греческою фантазіей, — только вмѣсто копыта настоящая человѣческая ступня, длинная, широкая и плоская. Пальцы на ней такъ гибки и сильны, что ими можно ухватиться за вѣтку дерева почти., такъ же ловко, какъ и пальцами руки.

Эта сила, проглядывающая въ каждомъ членѣ, въ каждомъ движеніи, стоитъ нашей красоты. Въ этой силѣ независимость человѣка, его свобода, его счастье. Съ этою силой ему еще нечего много думать о самосохраненіи. Минута опасности рѣдко не минута его побѣды.

Пусть другія животныя далеко опередили его въ изобрѣтательности, въ предусмотрительности и разсчетѣ! Ему еще не зачѣмъ задумываться надъ тѣмъ, что заботитъ птицу, когда она вьетъ себѣ гнѣздо въ безопасномъ мѣстѣ, — крота, когда онъ копитъ въ потаенной кладовой свои запасы, — муравьевъ, когда они составляютъ между собою строгій гражданскій союзъ. Они строятся, копятъ запасы, составляютъ общины потому, что слабы, что имъ безпрестанно грозитъ бѣда отъ болѣе сильнаго. А человѣкъ такъ еще силенъ! Эти постройки, эти запасы, эти союзы были бы для него неволей. И онъ живетъ, воленъ и счастливъ, подъ открытымъ небомъ, безъ думы о пищѣ на завтра, безъ необходимости связывать свою волю общественными цѣпями.

Утро пробуждаетъ его въ зыбкой постели изъ гибкихъ и крѣпкихъ живыхъ лозъ, которыя онъ выбралъ на эту ночь подъ самою вершиной пышной пальмы. Ея широкіе листы накрыли его какъ плотный пологъ, и не дадутъ даже каплѣ росы упасть на него.

Еслибъ ему хотѣлось ночлега прохладнѣе, онъ ночевалъ бы въ одной изъ темныхъ пещеръ сосѣдней горы. Тамъ его не разбудили бы шумные голоса, наполнившіе лѣсъ при первомъ просвѣтѣ зари. Входы пещеръ закрыты наглухо, какъ живыми дверями, переплетшимися вѣтками. Кто забирается за нихъ спать, затягиваетъ ихъ крѣпкимъ узломъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ пролѣзъ въ пещеру. Утромъ стоитъ развязать ихъ, чтобъ выйти. Но никто, кромѣ человѣка, не съумѣетъ попасть въ такую дверь. Если на влажномъ полу пещеры наложить свѣжихъ листьевъ, уснешь лучше, чѣмъ на пуховикѣ. Какой пухъ такъ нѣженъ, какъ эти мягкія, благовонныя травы? А что за свѣжесть въ нихъ!

Засыпая въ своей воздушной люлькѣ, человѣкъ не думалъ, чѣмъ будетъ завтракать поутру, когда проснется. Онъ зналъ, что завтракъ будетъ готовъ безъ его заботъ. Стоитъ протянуть руку, чтобы сорвать румяный плодъ, или кисть ягодъ, или сочную завязь молодыхъ листьевъ. Стоитъ надкусить немного мягкую кору дерева, наклонившаго надъ его головой свою верхушку, чтобы утолить утреннюю жажду сладкимъ и питательнымъ питьемъ. Здѣсь всякій можетъ завтракать въ постели, какъ избалованный сибаритъ.

Послѣ завтрака можно еще потянуться, зѣвнуть, расправить члены. Потомъ надо и выглянуть изъ подъ шатра листьевъ.

Все давно проснулось и загомозилось, зашумѣло вокругъ, зажило безпокойною, но свѣтлою, отрадною, полною жизнью.

И люди уже встали.

Кой-гдѣ, ныряя въ волнистой зелени лѣсныхъ вершинъ, мелькаютъ темныя курчавыя головы, выставляются длинныя мускулистыя руки. Эти люди пробираются должно быть къ озеру, которое ярко сверкаетъ невдалекѣ на солнцѣ.

Глаза еще немного слипаются послѣ сна, вѣки тяжелы, лицо горитъ. Хорошо плеснуть на него свѣжей водой. Въ озерѣ бьетъ нѣсколько ключей; ихъ сильную струю видно на днѣ сквозь хрустальную воду, и нигдѣ на всемъ островѣ нѣтъ такой студеной воды, какъ тутъ.

Выше, на горѣ, на примятой лужайкѣ, возятся и кричатъ дѣти. Однѣ уже держатся довольно пряно на ногахъ; другія умѣютъ ходить только на четверенькахъ.

Одинъ ребенокъ набилъ себѣ ротъ какой-то невкусной травой, выплевываетъ ее и громко реветъ.

Изъ пещерной отдушины, выходящей на лужайку, выглянула шаршавая голова. Женщина это, или мужчина? По лицу не вдругъ разберешь. Впрочемъ, вѣроятно женщина: лицо не такъ заросло волосами.

Да, это женщина. Вотъ она высунулась по поясъ. Уцѣпившись за вѣтку, она выскочила совсѣмъ, крикнула что-то рѣзко и громко, и ребенокъ пересталъ ревѣть.

Она подбѣжала къ группѣ дѣтей, взяла его на руки, сѣла на выдавшійся изъ зелени камень, вытащила пальцемъ изо рта у ребенка набитую въ него траву и приложила его губы въ своей налившейся груди. Онъ принялся сосать такъ громко и вкусно, что еще два-три товарища его изъ тѣхъ, что ползали на четверенькахъ, начали хныкать и кричать.

Одинъ, попроворнѣе другихъ, подползъ къ женщинѣ, уцѣпился обѣими ручонками за ея ногу, и сталъ лѣзть къ ней на колѣни, къ другому, незанятому соску. Она кричала на него, но не шевелила ногой, съ которой назойливый мальчуганъ то и дѣло сваливался въ траву.

Показалось и еще нѣсколько женщинъ.. Однѣ были съ дѣтьми на рукахъ, другія безъ дѣтей. Однѣ кормили своихъ маленькихъ грудью; другія укачивали ихъ, забавляя или усыпляя; третьи взбирались на деревья, рвали на нихъ плоды и ягоды, и поочередно, то сами ѣли, то бросали ихъ внизъ, толпѣ ребятишекъ, которые ждали этой подачки съ крикомъ, съ поднятыми руками и съ разинутымъ ртомъ.

Нѣкоторые изъ нихъ и сами старались взлѣзть на дерево, срывались, катились кубаремъ на землю, и визжа и крича опять пытались начать то же восшествіе.

Молодецъ, почивавшій въ лѣсу, ухватился руками за верхушки двухъ ближайшихъ деревьевъ, сбросилъ ноги внизъ, и началъ раскачиваться. Маленькіе попугаи съ крикомъ взлетали по сторонамъ. Деревья только трещали. Подошвы его ногъ высоко мелькали въ воздухѣ то съ той, то съ другой стороны.

Онъ глядѣлъ, качаясь, на возню дѣтей на горѣ, и когда иной изъ нихъ неловко валился, карабкаясь на дерево, онъ широко раскрывалъ свои пурпурныя губы, показывалъ рядъ блестящихъ бѣлыхъ зубовъ, прищуривалъ глаза и хохоталъ всѣмъ горломъ.

Но какъ ни громокъ былъ этотъ хохотъ, ему казалось, видно, все-таки мало. Переставши качаться, взобрался онъ на самую макушку высокой пальмы, раза три глубоко вдохнулъ всею грудью воздухъ и вдругъ гаркнулъ во весь голосъ. Эхо раскатилось по горамъ. Ласточки, залѣплявшія своими клейкими гнѣздами отвѣсныя скалы южнаго берега, вспорхнули тучей. Такъ громко и внезапно отдался молодецкий голосъ въ ихъ глухой утесистой бухтѣ.

На этотъ крикъ отозвались изъ разныхъ мѣстъ и другіе звучные голоса. Больше всего послышалось ихъ со стороны озера.

Голосистый молодецъ опять юркнулъ въ листву, и направился туда, то перекидываясь колесомъ съ дерева на дерево; то соскакивая на землю, гдѣ только былъ проходъ.

Эта прогулка доставляла ему большое удовольствіе. Онъ былъ здоровъ, какъ само здоровье, и въ саломъ ясномъ расположеніи духа. Зоркіе глаза его, обращаясь то въ ту, то въ другую сторону, старались не пропустить ни одного предмета, способнаго позабавить.

«Та-а-а-а!» раздавался голосъ его по переходамъ лѣса.

Чуть не съ каждой вѣтки спархивали роями-птицы. Летучія ящерицы торопливо расправляли свои крыльчатые плащи и перескакивали на деревья подальше.

Изъ подъ каждаго шага подымался ароматъ, когда нога его сламывала вѣтки камфарнаго или коричневаго дерева.

Мимоходомъ отламывалъ онъ крѣпкіе сучья, тыкалъ имя въ кусты и тѣшился разноголоснымъ гудѣньемъ насѣкомыхъ, поднимавшимся тогда. Иногда спугнутая пчела начинала преслѣдовать его; но онъ тотчасъ же вооружался махровой вѣткой и ловко отмахивался ею.

Вотъ захлопалъ онъ въ ладоши и загикалъ съ какимъ-то особеннымъ присвистомъ. Пугливый олень, глодавшій неподалеку молодые побѣги дерева, поднялъ уши, закинулъ рога на спину и шарахнулся въ сторону. Рога запутались въ крѣпкой гирляндѣ ліаны, перекинувшейся съ дерева на дерево, и олень началъ отчаянно биться.

«Та-а-а-а!» загремѣло опять по лѣсу.

Идти прямо къ озеру было невозможно. Безпрестанно попадалось что нибудь на глаза такое, для чего стоило уклониться съ прямой дороги или влѣво, или вправо.

Вонъ ягоды такія румяныя, такія зрѣлыя, что начинаютъ уже лопаться и вытекать! Вонъ сочное яблоко, тоже готовое брызнуть сладкою пѣной! Надо попробовать этого яблока; надо нарвать и ягодъ.

Вотъ сквозь надтреснувшую кору слезками катится смола. Надо лизнуть; это тоже вкусно.

Душистый цвѣтокъ, свѣсившійся съ длинной вѣтки, задѣлъ по самому лицу. Какъ же не сорвать его, не понюхать и не пожевать?

Сколько птицъ вспорхнуло тутъ разомъ! а двѣ опускаются опять — не летятъ дальше. Здѣсь вѣрно у нихъ гнѣзды. «Шшш!» Молодецъ замахалъ руками. Птицы съ крикомъ взлетѣли выше. Онъ развелъ кусты, досталъ два теплыхъ пестрыхъ яйца и пошелъ дальше.

Оскаливъ бѣлые зубы, онъ разбилъ объ нихъ одно яйцо и высосалъ его съ громкимъ чмоканьемъ, потомъ другое.

Тутъ онъ вздумалъ опять попробовать голосъ, облизалъ себѣ губы и гаркнулъ такъ, что опять всполошилъ бы прибрежныхъ ласточекъ, еслибы лѣсъ не накрывалъ его своими густыми сводами. Голосъ пошелъ низомъ и замеръ въ первой чащѣ.

Въ это время что-то быстро шевельнулось у него надъ головой. Онъ поднялъ глаза. Молодой леопардъ кинулся отъ него на сосѣднее дерево, а съ того на другое, видимо избѣгая встрѣчи.

Глаза у нашего молодца загорѣлись удовольствіемъ, губы раскрылись, и онъ въ два прыжка очутился подъ деревомъ, куда ускочилъ леопардъ.

Звѣрь сверкнулъ на него расширенными зрачками, мяукнулъ и съежился, сердито шипя и фыркая. Кажется, каждую минуту готовъ онъ былъ прыгнуть и вцѣпиться когтями и зубами въ своего преслѣдователя; но глаза человѣка пугали его. А тому было весело! Онъ поддразнивалъ его, какъ ручную кошку, шипѣлъ самъ, скалилъ зубы и растопыривалъ свои пальцы передъ его мордой.

Хвостъ леопарда распушился, пятнистая шерсть встала дыбомъ; онъ сжался весь и скакнулъ. Но врагъ его зналъ уже эти штуки: онъ быстро присѣлъ, отшатнулся немного вбокъ и вдругъ обернулся. Леопардъ перелетѣлъ черезъ него.

Несмотря на неудачу, онъ, кажется, радъ уже былъ убраться поскорѣе и вскочилъ на противоположное дерево. Но онъ не успѣлъ еще вскарабкаться по гладкому стволу до перваго сучка, какъ нашъ молодецъ цѣпко ухватилъ его сразу одной рукой за хвостъ, а другою за шею. Длинные пальцы его, какъ желѣзныя клещи, сдавили леопарду загривокъ. Стараясь вырваться, звѣрь визжалъ и безъ толку скользилъ лапами по стволу дерева. Тутъ и другая рука, державшая его за хвостъ, мгновенно очутилась у него подъ горломъ и стиснула его такъ же крѣпко. Леопардъ отцѣпилъ лапы отъ дерева и повисъ въ этихъ тискахъ.

Онъ глухо захрипѣлъ; у рта показалась пѣна; глаза налились кровью; заднія ноги судорожно сдвинулись съ передними — разъ, другой. Забава была кончена. Черезъ минуту онъ лежалъ уже мертвый въ высокой травѣ и подъ нимъ гомозилась стая жуковъ и муравьевъ.

Между тѣмъ по лѣсу неслось громче прежняго гигиканье побѣдителя. Онъ вскарабкался на дерево и пошелъ опять перекидываться колесомъ съ вершины на вершину. Темное лицо его лоснилось; по носу и по щекамъ катился потъ. Глаза горѣли веселымъ блескомъ.

Въ этихъ глазахъ, можетъ быть, можно уже было прочесть, что когда нибудь потомки его станутъ величать себя вѣнцомъ творенія и царями земли.

IV.

Озеро, съ котораго слышались людскіе голоса, было самое большое на всемъ островѣ. Со стороны лѣса у него былъ крутой берегъ; но нѣсколько обваловъ образовали родъ каменныхъ сходовъ къ самой водѣ. Только мѣстами зеленѣла на нихъ трава, да два или три дерева, странно уцѣлѣвшія, но съ полуобнаженными корнями, росли между обрывовъ совсѣмъ наклонно, почти касаясь воды своими длинными свѣсившимися вѣтвями.

На этихъ естественно-образованныхъ ступеняхъ берега собралось уже цѣлое общество. Тутъ было человѣкъ двадцать и мужчинъ и женщинъ, и старыхъ и молодыхъ.

Знакомецъ нашъ, соскочивъ съ послѣдняго прибрежнаго дерева, задѣлъ ногой за плечо человѣку уже очень почтенныхъ лѣтъ, который сидѣлъ выше всѣхъ на берегу усердно занимался ѣдой. Оба они громко крикнули: молодой, кажется, только чтобы показать, каковъ у него голосъ, а старый, будто огрызаясь, съ досадой, что его побезпокоили. Молодецъ не выказалъ никакихъ знаковъ уваженія къ старости и скрылся за верхнимъ краемъ берега, скакнувъ на первый уступъ. Почтенный возрастъ одиноко сидѣвшаго человѣка обличала и голова съ непомѣрно-развившимся затылкомъ и почти изчезшій лобъ, и потускнѣвшіе глаза, и морщины на щекахъ и около ушей, но въ особенности большое пузо, которое онъ не уставалъ набивать. Громко чавкая напичканнымъ ртомъ, онъ безпрестанно повертывалъ голову то влѣво, то вправо, будто высматривая, нѣтъ ли гдѣ по близости еще лакомаго кусочка. А между тѣмъ недостатка въ ѣдѣ не было. Онъ припряталъ около себя въ травѣ порядочный запасъ плодовъ и орѣховъ и умильно мычалъ, набивая себѣ ротъ. Смотрѣлъ онъ не только по сторонамъ, но и на озеро. Впрочемъ, тамъ, повидимому, ничто его не занимало. Все на этомъ озерѣ, ярко сіявшемъ въ лучахъ солнца, было ему слишкомъ знакомо: и эти стаи большихъ и малыхъ птицъ, разгуливавшихъ по сверкающей глади; и эти пловучіе острова громадныхъ жирныхъ листовъ, на темной зелени которыхъ алѣли и бѣлѣли такіе же громадные и жирные цвѣты. Даже исполинская сѣрая башка какого-то страннаго звѣря, не то лягушки, не то безрогаго вола, безмолвно и строптиво выглядывая то тамъ, то сямъ изъ воды, не привлекала его вниманія. Берега, окруженные со всѣхъ сторонъ лѣсомъ, далѣе постепенно понижались и на противоположной сторонѣ изъ озера изливалась единственная рѣка острова. Она терялась сначала въ глухихъ и болотистыхъ пущахъ, но потомъ все больше полнѣла и все глубже прокладывала себѣ ложе. Съ того мѣста, гдѣ сидѣлъ старикъ, часть ея виднѣлась вдали прямой серебряной дорогой. Но какое было ему дѣло до всего этого? Въ молодости смутное любопытство тянуло его иногда побродить и въ тѣхъ мѣстахъ. Онъ забирался далеко, но и тамъ все тоже: ѣда не.лучше. Сидѣть въ одномъ положеніи ему однакожъ надоѣдало. Онъ то улаживался на корточкахъ, то вытягивалъ ноги, то немного поджималъ ихъ и, наконецъ, улегся на спинѣ. Изъ травы виднѣлось только его темное брюхо, точно круглая насыпь большого муравейника.

На уступѣ, куда соскочилъ нашъ пріятель, было три женщины и семь или восемь мужчинъ. Одна изъ женщинъ, вся мокрая, стояла, отряхая съ себя воду; двѣ другія сидѣли порознь, опустивъ ноги за окраину берега, и около нихъ въ разныхъ положеніяхъ группировались мужчины. Молодецъ нашъ вздумалъ было пошутить и полюбезничать съ мокрой дамой, но въ отвѣтъ получилъ тяжеловѣсную оплеуху по носу и по губамъ. Возобновлять любезностей онъ и нё разсудилъ, и подсѣль, громко гикнувъ, къ одной изъ группъ. Мужчины, сидѣвшіе тутъ, отвѣчали на его гикь не совсѣмъ привѣтливымъ рычаньемъ. Это однакожъ нисколько не сконфузило его, и онъ вмѣшался въ бесѣду. Разговоръ шелъ оживленный, хотя и нельзя сказать, чтобы очень разнообразный. Слышалось все что-то въ родѣ: «а — а!» «о — о!» «у — у!» Жзнщина (уже съ нѣсколько увядшею грудью) отличалась веселымъ нравомъ. Она повертывала голову ко всѣмъ своимъ собесѣдникамъ, и на каждое ихъ «а — а!» отвѣчала очень милымъ «у — у!», и при этомъ показывала зубы и хохотала. Но видимымъ ея предпочтеніемъ пользовался ближайшій ея сосѣдъ, — сидѣвшій тоже свѣсивъ ноги. Она по временамъ трепала его по плечу, или слегка толкала, смѣясь, въ бокъ; онъ тоже позволялъ себѣ безнаказанно подобныя любезности съ нею. Не отдать ему предпочтенія предъ остальными было дѣйствительно трудно. Судя по плечамъ, это быль силачъ едва ли не покрѣпче нашего знакомаго. Не даромъ, другіе собесѣдники не пододвигались близко, и ихъ остроумныя замѣчанія звучали не совсѣмъ смѣло и увѣренно.

Эта компанія видно не совсѣмъ понравилась, нашему пріятелю; другая группа, которую онъ издали окинулъ глазами, то же не привлекала его. Онъ вскочилъ съ мѣста, совершенно неожиданно крикнулъ во всю мочь: «бррр!» такъ что брюхо у старика на верху дрогнуло, и чрезъ всю компанію прыгнулъ внизъ, на послѣдній уступъ берега.

Здѣсь, подъ густыми вѣтвями дерева, почти прилегшаго въ озеру, слышались громкіе всплески воды и отрывистыя веселыя восклицанія. Между зеленью показывались мокрыя головы; потомъ мокрыя руки и ноги цѣплялись за сучья, и выкупавшіеся ловко перебирались по дереву на берегъ. Тутъ были тоже и мужчины, и женщины. Нашъ молодецъ не отсталъ отъ другихъ. Въ одно мгновеніе ока уцѣпился онъ руками за крѣпкій сукъ, крикнулъ «ухъ!» и, далеко разбрызнувъ воду, нырнулъ съ головой. Ближайшая стая птицъ поднялась и отлетѣла подальше. Онъ окунулся разъ пять съ головой, потомъ принялся колотить по водѣ ногами, такъ что поднялъ цѣлый туманъ брызгъ; наконецъ выскочилъ, отряхнулся, какъ отряхиваются лошади, и взобрался прежнею дорогой къ тому мѣсту, гдѣ лежать старикъ.

Отсюда обозрѣлъ онъ другіе берега озера. Что дѣлается тамъ? Людей было вездѣ довольно. Въ мѣстахъ, гдѣ почва была слишкомъ вязка и болотиста, они удобно размѣщались на деревьяхъ.

Зоркіе глаза нашего молодца остановились съ особеннымъ вниманіемъ на небольшой отмели почти у самаго истока рѣки. На близко окружавшихъ эту отмель, деревьяхъ сидѣло и качалось особенно много островитянъ и островитянокъ. Громкіе и веселые крики ихъ доносились на другую сторону озера. Видно было, что тамъ происходило что-то очень забавное. Молодецъ нашъ разглядѣлъ и темную голову крокодила, выставившуюся изъ воды какъ разъ подъ тѣми деревьями, гдѣ шелъ такой живой шумъ.

«А — у?» крикнулъ онъ вопросительно, во всю мочь своихъ легкихъ.

Старикъ, продолжавшій жевать лежа, испустилъ своимъ полнымъ ртомъ недовольное рычанье.

«У — а!» донеслось въ отвѣтъ нѣсколько голосовъ разомъ.

Тонъ отвѣта былъ утвердительный, и нашъ знакомецъ тотчасъ же отправился бы туда, еслибы послѣ купанья ему не хотѣлось поѣсть. Обжорливый старикъ еще больше возбуждалъ въ немъ апетитъ своимъ чавканьемъ.

Молодецъ взлѣзъ на дерево, и съ каждой ближайшей вѣтки чѣмъ нибудь попользовался. Послѣ этой недолгой закуски онъ помчался къ отмели, гдѣ собралась веселая компанія, точно такимъ же способомъ, какъ направлялся къ озеру отъ своего ночлега. На этотъ разъ, однакожъ, онъ менѣе развлекался посторонними предметами, а только попавшееся ему на дорогѣ гнѣздо съ очень крупными яйцами нѣсколько задержало его: надо было достать и съѣсть парочку.

По мѣрѣ того, какъ онъ приближался къ цѣли своей прогулки, крики у отмели становились все громче, смѣшаннѣе. Хохотъ, взвизгиванье испуга, угрожающее уханье, одобрительное чмоканье губами, присвистыванье, гиканье, раздавались разомъ.

Вынырнувъ изъ густой листвы, пріятель нашъ былъ принятъ радушнымъ привѣтомъ со всѣхъ сторонъ. Всякой и всякая старались объяснить ему односложными выкриками, въ чемъ дѣло. Но онъ и безъ этихъ объясненій всѣ уже понялъ, — и на минуту прекратившаяся забава тотчасъ же возобновилась.

Всѣ, крича, тѣснясь и толкаясь, размѣстились какъ въ амфитеатрѣ, на крайнихъ къ водѣ деревьяхъ. Небольшая площадка, которую эти деревья обступали и вода по временамъ заплескивала, была сценой забавнаго представленія. Самое комическое лицо изображалъ собою огромный крокодилъ. Онъ выставилъ изъ воды только морду, и не смыкалъ широкой зубастой пасти, оставаясь совершенно неподвижнымъ. Большая часть зрителей-актеровъ была вооружена длинными вѣтками и сучьями. Свѣсившись немного съ дерева, они хлестали ими по носу крокодила. Онъ почти все это переносилъ безстрастно, и только подзадоривалъ этимъ забавниковъ. Они, въ свою очередь, подзадоривали другъ друга крикомъ. Если крокодилъ хоть немного поводилъ носомъ, уклоняясь отъ хлеставшей его вѣтки, вокругъ поднимался веселый хохотъ. Одинъ забавникъ ловко прицѣлился большимъ колючимъ сучкомъ и попалъ имъ прямо въ пасть звѣрю. Челюсти его захлопнулись, и съ трескомъ раздробили сучокъ. Въ это время молоденькая женщина, отличавшаяся особенною зоркостью, пробралась на верхушку самаго близкаго къ крокодилу дерева, ощупала вѣтку покрѣпче, ухватилась за нее одною рукой и одною ногой, качнула ее сильно внизъ, и звѣрь вдругъ получилъ звонкую оплеуху отъ ея голой руки. Быстро разинутая за нею пасть защелкнулась на воздухѣ. Упругій сукъ уже поднялъ героиню на безопасную высоту, и она самодовольно защелкала языкомъ. Кликамъ одобренія и громкому хохоту, казалось, не будетъ конца. Но тутъ на мѣстѣ героини явился нашъ пріятель. Онъ ухватился обѣими руками за тотъ же сукъ, качнулся на немъ и ударилъ крокодила пятками своихъ ногъ между самыми глазами. Крокодилъ тревожно завозился; но пасть его опять захлопнулась на воздухѣ. Обидчикъ его уже весело гикалъ на самой верхушкѣ дерева. Опять раздался оглушительный крикъ и хохотъ. Ободренные такими примѣрами, другіе съ удвоенной энергіей принялись хлестать крокодила по носу вѣтками. Одинъ затѣялъ даже повторить выходку молоденькой героини. Вотъ онъ точно также уцѣпился за сукъ одною рукой и одною ногой; точно такъ же нагнулъ его внизъ; точно также занесъ руку… Вмѣсто пощечины раздался отчаянный крикъ; вода заплеснула голову крокодила, — и она изчезла вмѣстѣ съ неловкимъ смѣльчакомъ. Распрямившійся сукъ обрызгалъ всѣхъ водой. Визгъ ужаса вылетѣлъ изъ всѣхъ устъ; всѣ заметались по деревьямъ, заголосили. Большая часть кинулись подальше отъ рокового мѣста. Даже нашъ неустрашимый пріятель пустился прочь.

Онъ направилъ свой путь къ горѣ, на которой поутру его тѣшили своей возней дѣти. Онъ обливался потомъ, и чувствовалъ усталость послѣ всѣхъ своихъ подвиговъ. Солнце стояло въ зенитѣ. и страшно палило. Надо было поискать тѣни, гдѣ бы отдохнуть.

Онъ хотѣлъ-было влѣзть въ первую же пещеру; но не успѣлъ просунуть голову сквозь заплетавшія входъ ея лозы, какъ оттуда послышался рѣзкій и непривѣтливый голосъ, который, какъ-будто говорилъ: «тебѣ что здѣсь понадобилось?»

Глаза его, привыкшіе къ яркому свѣту, не вдругъ разсмотрѣли, почему его встрѣтили такъ недружелюбно. Но въ пещерѣ было небольшое отверстіе сверху, и съ помощью проходившаго оттуда свѣта можно было видѣть, что пещера, и безъ того тѣсная, уже занята. На полу, обильно устланномъ травами, спало двое или трое съ громкимъ храпомъ.

Еще одному человѣку, впрочемъ, можно было бы помѣститься, и въ другое время нашему молодцу, конечно, не помѣшалъ бы никто. Но тутъ случилось особенное обстоятельство. Въ ближайшемъ ко входу углу пещеры слышался крикъ новорожденнаго. Мать, остерегшая своимъ окликомъ непрошенаго гостя, стояла на колѣняхъ и припала лицомъ къ животу ребенка, закутаннаго въ мягкіе листья. Она зализывала ему только-что скушенный пупокъ, и въ то же время старалась успокоить его, приставляя къ его губамъ свою грудь. Не окликни она нашего молодца, онъ бы могъ неосторожно задѣть ребенка, взлѣзая въ пещеру.

Гротовъ въ горѣ было довольно, и онъ скоро нашелъ себѣ свѣжій уголъ и мягкое душистое ложе. Едва расположился онъ на немъ, и закрылъ глаза, сонъ разлился по всѣмъ его членамъ.

V.

Освѣженный двухчасовымъ сномъ, опять такъ же бодро, какъ поутру, вышелъ онъ на свѣтъ, и взобравшись на ближайшее дерево, прежде всего прочистилъ себѣ горло легкимъ крикомъ. Затѣмъ онъ забрался подальше въ лѣсъ, обѣдая по дорогѣ всѣмъ, что попадалось на глаза вкуснаго.

Слоны семьями шли съ спокойной увѣренностью на водопой и купанье къ рѣкѣ. По временами ихъ увѣренность изчезаетъ; при малѣйшемъ шорохѣ, они робко прислушиваются.

Онъ сидѣлъ въ вѣтвяхъ, уже кончивъ свой обѣдъ, и будто въ раздумьи, куда бы ему пуститься теперь, какъ вершина сосѣдняго дерева зашелестила, и въ листвѣ показалась молоденькая женщина. Темное тѣло ея дышало такою же силой, какъ и у него; свѣжая грудь едва округлялась; черные глаза смотрѣли бойко; движенья были ловки, гибки, смѣлы. Она, конечно, не хуже утренней героини съумѣла бы дать пощечину крокодилу. А можетъ быть это была и она сама.

Пріятель нашъ весь дрогнулъ при ея появленіи, и оба они разомъ окликнули другъ друга очень привѣтливо. Онъ тотчасъ же перебрался къ ней на дерево. Она засмѣялась, ударила его довольно звонко до плечу, увернулась отъ его рукъ, и очутилась уже на другомъ деревѣ. Онъ за ней. Она соскочила на землю. Онъ притаился въ листвѣ, сорвалъ большой бѣлый цвѣтокъ ліаны, и бросилъ имъ въ нее. Она опять засмѣялась, подхватила цвѣтокъ и стала жевать его. Потомъ крикнула и побѣжала по лѣсу. Молодецъ нашъ догонялъ ее. Какъ ни увертывалась она, онъ-таки настигъ. Руки его обхватили ее сзади за упругую грудь. Она выбивалась, слабо вскрикивала, смѣялась, все вмѣстѣ. Онъ завизжалъ умоляющимъ голосомъ. Она повернула къ нему горячее, обрызганное потомъ лицо; зрачки ея горѣли, бѣлки были влажны; румяныя губы, къ которымъ прильнулъ лепестокъ бѣлаго цвѣтка, раскрылись. Она вся трепетала страстью и нѣгой. Онъ хотѣлъ, кажется, снять этотъ лепестокъ своими губами, и вдругъ почувствовалъ на нихъ ея острые зубы. Руки невольно выпустили ее. Они еще не знаютъ нашего поцѣлуя. Змѣй увлажаетъ своими губами добычу, прежде чѣмъ пожретъ ее. Мужчина еще не сталъ такимъ злодѣемъ для женщины. Она опять захохотала и побѣжала; но по временамъ оглядывалась, бѣжитъ ли за нею онъ. Онъ, конечно, бѣжалъ. Вотъ лѣсъ разступается. Впереди пышный лугъ. Что тутъ цвѣтовъ! Какъ мягка высокая трава! Ни у какого царя не бывало такого роскошнаго брачнаго ложа.

VI.

Онъ лежалъ на травѣ, закинувъ руки за голову. Она сидѣла, поджавъ ноги, около него, и ласково проводила своею ладонью по его груди. Ладонь ея, измозоленная и жесткая, казалась гладкою и нѣжною его грубой и толстой кожѣ. Въ рукѣ была свѣжесть, прохлаждавшая грудь. Широкіе листы пальмъ, какъ великолѣпный шатеръ, покрывали ихъ своею тѣнью. Лѣсная красавица увидала струйку крови на плечѣ у своего милаго, тихо визгнула, показала ему на плечо пальцемъ; и потомъ припала губами къ ранѣ. Когда она наклонилась надъ, нимъ, горячая грудь ей почти касалась его лица. На ней были слѣды ногтей. Кой-гдѣ на царапинахъ застыли капли крови. Онъ тихо слизывалъ эти капли.

Потомъ она встала и изчезла въ зелени. Онъ побѣжалъ было за нею; но ока уже возвратилась съ тяжелыми гроздьями въ рукахъ. Теперь она протянулась въ травѣ, и положила грозди себѣ на грудь; онъ сѣлъ около нея, — и пурпуровый сокъ ягодъ окропилъ ихъ бѣлые зубы.

Между ними не шло никакого разговора. Если-бъ ихъ младенческій языкъ былъ и богаче, имъ бы нечего было говорить. Вѣдь они не думали ничего, — они наслаждались. Въ тихомъ мычаньи, въ легкомъ визгѣ, въ игривомъ смѣхѣ выражалось такъ полно ихъ довольство жизнію, ихъ отрада въ ней!

Незамѣтно, какъ сладкая греза, прошло нѣсколько часовъ, Солнце клонилось уже къ закату, когда нашъ юноша разстался съ своею милой. Они не условливались увидаться опять. Этого они не съумѣли бы. Да и могло ли имъ придти въ голову завтра! Все завтра будетъ сегодня, а съ нимъ и сегодняшнее наслажденіе. Можетъ быть, они встрѣтятся, можетъ быть, и нѣтъ. Не все ли равно? Онъ встрѣтитъ другую, она встрѣтитъ другого. Въ чашѣ наслажденія не видать еще дна.

Безъ думъ о прожитомъ днѣ, безъ думъ о днѣ будущемъ связываетъ нашъ пріятель мягкія вѣтки у вершинъ двухъ деревьевъ, приготовляя себѣ опять воздушную постель. Пріятная истома тѣла опять зоветъ ко сну, — и вотъ онъ тихо покачивается въ своей лиственной колыбели. Сумерки начинаютъ быстро облекать лѣсъ; голосъ за голосомъ, утихаютъ въ немъ дневные звуки. Примолкаютъ даже свистки попугаевъ, и они выпархиваютъ лишь для того, чтобы выбрать себѣ болѣе удобную вѣтку для насѣста. Ихъ начинаютъ замѣнять другіе голоса, слышные только ночью. Дикій крикъ павлина возвѣщаетъ закатъ солнца. Одна за другой огненныя мушки летятъ, какъ сорвавшіяся съ неба звѣзды. Гуденье жуковъ раздается такъ внятно надъ головой, не заглушаемое крикомъ птицъ. Но и птицы спятъ не всѣ, вотъ ухнула сова и круглые, желтые глаза ея сверкнули во мракѣ кустовъ. Издали послышался вой гіенны. Онъ приближается. Она вѣрно сыщетъ въ травѣ задушеннаго леопарда. Въ рѣкѣ и на озерахъ слышится по временамъ тяжелый плескъ.

Синее небо давно потемнѣло, давно зажглись въ немъ чистыя звѣзды, безъ трепетнаго лучистаго свѣта, ясныя, какъ хрустальныя лампады. Въ нѣдрахъ горъ слышно глухое урчаніе, словно угрожающій ропотъ, и зарево ихъ горитъ ярче.

Пріятель нашъ спитъ, и ничего не видитъ, не слышитъ.

Разсказъ о поддразниваніи крокодила перенесенъ мною на людей съ обезьянъ. Вотъ его источникъ:

«Забавно видѣть, какъ крокодилы излавливаютъ обезьянъ, которымъ. приходитъ иногда фантазія поиграть съ ними: у самаго берега лежитъ крокодилъ, — туловище въ водѣ, и только вмѣстительный ротъ его находится на поверхности, готовый схватить все, что только можно ему достать. Толпа обезьянъ подмѣчаетъ его, повидимому совѣтуется между собой, приближается мало-по-малу, и начинаетъ свои шалости, поочередно играя роль то актеровъ, то зрителей. Одна изъ самыхъ расторопныхъ или самыхъ наглыхъ перепрыгиваетъ съ вѣтки на вѣтку, и останавливается въ почтительномъ разстояніи отъ крокодила. Здѣсь, повиснувъ на одной лапѣ, и со свойственною этимъ животнымъ ловкостію, то приближаясь, то удаляясь, она даетъ своему непріятелю ударъ лапой, или же дѣлаетъ видъ, что сдѣлала это. Друг^;я обезьяны, — забавляясь этой шуткой, очевидно желаютъ принять въ ней участіе; но такъ какъ другія вѣтви слишкомъ высоки, то обезьяны образуютъ родъ цѣпи, взявшись другъ за друга лапами, и такимъ образомъ качаются взадъ и впередъ. Кто изъ нихъ можетъ только достать до крокодила, дразнитъ его, какъ только умѣетъ. Иногда страшныя челюсти внезапно захлопываются, но дерзкая обезьяна успѣваетъ ускользнуть, тогда поднимаются торжественные крики шалуновъ и они весело скачутъ кругомъ. Случается, однакожъ, что лапа попадаетъ въ ротъ крокодилу, и онъ съ быстротою молніи увлекаетъ подъ воду свою жертву. Тогда вся толпа разсѣевается съ визгомъ и крикомъ. Такое несчастіе не мѣшаетъ имъ, впрочемъ, возобновлять чрезъ нѣсколько дней туже игру». (Travels in the Central Parts of Indo-China (Siain), Cainbodia, and Lavs, during the jears 1858, 1859, and 1850. By the late М. Henri Mouhot. 2 vols. London (Murray), 1861).

Гексли говоритъ: "Неужто какой нибудь великій поэтъ, философъ или художникъ, геніемъ своемъ прославившій и просвѣтившій свой вѣкъ, будетъ униженъ, низведетъ съ своего высокаго мѣста, вслѣдствіе несомнѣнной исторической вѣроятности, — чтобы не сказать увѣренности, — что онъ по прямой линіи произошелъ отъ какого нибудь голаго, звѣроподобнаго дикаря, у котораго настолько хватило разума, чтобы хитростію превзойти лисицу и тѣмъ самымъ быть опаснѣе тигра? Развѣ филантропъ можетъ отказаться отъ старанія вести примѣрную жизнь, потому только, что, при простѣйшемъ изученіи человѣческой природы, мы находимъ, въ ея основаніи, всѣ эгоистическія страсти и скотскія побужденія обыкновенныхъ четвероногихъ? Развѣ материнская любовь — низкое чувство, оттого, что она проявляется у курицы, или вѣрность — подлое свойство, потому-что имъ отличаются собаки?

«Въ началѣ земля была пышно цвѣтущимъ садомъ», разсказывалъ старый рапсодъ. "Жизнь человѣка была свѣтлымъ и сладкимъ пиромъ. Обиліе, счастіе и миръ царствовали на землѣ. Крокодилъ ласкался къ людямъ, какъ ручной голубь; тигры играли съ дѣтьми людей; боа приносила женщинамъ розы въ своихъ губахъ. Каждая пядь земли давала пищу, съ которою ничто не сравнится въ сладости. Румяныя яблоки, золотые грозди, изумрудные орѣхи, радужныя ягоды висѣли на каждой вѣткѣ, подъ каждымъ листомъ; медвяный сокъ катился душистой струей по стеблямъ и стволамъ растеній. Мягкая, кудрявая мурава разстилала повсюду свои бархатныя подушки. Вездѣ былъ готовъ пиръ человѣку, вездѣ готово ложе. Чуткая мимоза, вздрогнувъ, давала знакъ широко-листнымъ бананамъ, и они смыкали свои листья шатромъ, — длинный листъ махроваго папоротника начиналъ тихо раскачиваться, какъ опахало надъ горячимъ лицомъ спящаго. Райская птичка вспархивала къ вершинамъ деревьевъ, и говорила своимъ старшимъ сестрамъ: «тише! человѣкъ спитъ!» И умные попугаи примолкали на минуту, разсаживались надъ изголовьемъ его, и, понизивъ свои рѣзкіе, крикливые голоса, начинали отрывисто и задумчиво разсказывать чудныя сказки. Горлицы садились еще ближе, и тихо ворковали ему баюкающія пѣсни. Звѣри уходили подальше, затаивъ голосъ, стараясь не прошумѣть травой, чтобы не мѣшать сну человѣка. Гремучая змѣя становилась на стражѣ. Она высоко поднимала голову и звенѣла своими бубенчиками, когда кто нибудь подходилъ близко къ мѣсту отдыха человѣка. Люди ни передъ чѣмъ не знали страха. На землѣ было просторно жить всѣмъ. Ни одинъ звѣрь не отнималъ у другого пищи, — всѣмъ было ея слишкомъ довольно. Ни одинъ самецъ не дрался съ другимъ изъ-за самки, — наслажденья было слишкомъ довольно каждому. Человѣку нечего было думать о прошедшемъ. Настоящій день былъ только продолженіемъ того же счастья, той же нѣги и той же отрады, которыя были вчера и по-завчера, и такъ дальше, до самаго дня его рожденія. Нечего ему было думать и о завтрашнемъ днѣ. Завтра ожидаетъ его тотъ же сладкій пиръ, та же сладкая любовь. Объятья женщинъ были, какъ пламя; онѣ рождали, улыбаясь отъ сладкой боли, — такой же страстно-блаженной боли, отъ какой умирали временною смертью въ объятіяхъ любви. Изъ глазъ человѣка никогда не текло слезъ, этой горькой влаги страданія. Безболѣзненно кончалъ жить человѣкъ. Это былъ тихій сонъ безъ вздоховъ, безъ грезъ, безъ пробужденія.

"Все это перемѣнилось, все прошло, какъ сонъ. Людямъ настало время горя. Давно въ утробѣ земли горѣло потаенное пламя; давно вздыхала она тяжко и глубоко своими высокими грудями, горячими горами; давно слышались ея глухіе стоны, какъ будто страшная боль раздирала ея нѣдра. Часто, какъ изъ глубокихъ, смертельныхъ ранъ текла изъ нея огненная кровь, запекаясь камнемъ въ долинахъ между горами. И насталъ страшный день. Море стало клокотать и дымиться, на его свистъ и шипѣнье отвѣчали глухіе стоны и протяжные вопли изъ глубины земли. Всѣ волны слились въ пѣнистый водоворотъ, разлетаясь тучами брызгъ. Разинулось черное жерло посреди него, и пламенный столбъ взлетѣлъ до самаго неба. Солнце померкло, и дрогнула земля отъ края до края. Грудь ея растреснулась, — изъ неисчислимыхъ ранъ ея хлынула пламенная кровь ея сердца. Черныя тучи загромоздили небо. Въ нихъ грохоталъ громъ; грохоталъ онъ и въ морѣ, и на землѣ. Черный дождь полился изъ тучъ, завылъ ураганъ. Море хлестало въ тучи своими черными волнами; земля вскидывала къ нимъ багровые потоки огня; тучи метали и въ море, и въ землю свои огненныя пращи и стрѣлы. Казалось, вся жизнь погибаетъ на землѣ. Разверзались огненныя бездны, и съ трескомъ проваливались въ нихъ горы. Изъ морской пучины выдвигались каменныя громады. Море со свистомъ, или шипѣньемъ и воемъ рвалось залить землю. Долго длилась эта скорбная ночь. Въ ея громахъ и буряхъ не было слышно воя и воплей ужаса, какими оглашало землю все живое, видя идущую гибель, или погибая. Но море, небо и земля кончили свою битву. Каждый взялъ свою добычу. Небо разбило своими стрѣлами горный оплотъ, мѣшавшій свободно ходить его солнцу. Море захватило въ свою жадную пасть клочокъ цвѣтущей земли. Земля вдвинула свои жесткія скалы въ его влажное лоно. И все утихло, утихло и усмирилось. Опять показалось солнце въ небесной высотѣ; но что увидали на землѣ его лучи? Они увидали первую скорбь человѣка.

«Отъ людей и звѣрей, населявшихъ землю, отъ травъ и деревьевъ, осѣнявшихъ ее, не осталось и половины. И земля стала не такъ обширна, какъ была. Половину ея поглотило море. И та половина, которая не далась его жадной пасти, стала похожа на печальную пустыню. Гдѣ стояли цвѣтущіе лѣса, дымились теперь зловонныя болота. Гдѣ стояли щедро-одѣтыя зеленью горы, синѣли озера въ глубокихъ котловинахъ. Рѣки, опушенной такъ густо темными рощами, какъ не бывало. Новый потокъ несся къ морю. Онъ не проложилъ еще себѣ постояннаго русла, и метался, какъ звѣрь, ударяясь въ бѣгѣ о голыя и безплодныя скалы. Скалы эти выдвинулись въ грозную ночь тамъ, гдѣ разстилались вѣчно-цвѣтущія долины».

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Schen in des Gebirges kluften

Parg der Troglodite Sich.
Schiller.
(Робокъ, нагъ и дикъ скрывался
Троглодитъ въ пещерахъ скалъ).
Жуковскій.

I.

Одна выше другой величавыми террасами встаютъ горы. Вершины дальней цѣпи какъ будто уходятъ въ небо, и сливаются съ нимъ своими легкими голубыми очертаніями. Мѣстами полосы нетающихъ снѣговъ ослѣпительно сіяютъ розовыми отливами подъ тропическимъ солнцемъ. Они кажутся ступенями, съ которыхъ можно перешагнуть въ эту лазурную глубь.

Эти горы; обступившіе амфитеатромъ морское прибрежье, стоятъ такъ близко, если смотрѣть на нихъ съ длинной песчаной косы, заплескиваемой теплыми волнами. Воздухъ такъ прозраченъ, что каждая бѣлая тучка, набѣгающая на ихъ синія вершины, видна ясно съ прибрежья. Но между имъ и этою грядой горъ, замыкающихъ собою амфитеатръ, лежитъ еще недостижимая даль для людей, которые живутъ въ ближайшихъ окрестностяхъ берега. Они назвали бы эти дальнія горы концомъ міра, глухою стѣной, которая поддерживаетъ съ этой стороны небесную кровлю, — если бы мысль ихъ могла хоть на минуту останавливаться на такомъ далекомъ для нихъ предметѣ. Конецъ міра гораздо ближе для нихъ. Но и до этой пограничной черты мысль ихъ не доходила. Она едва уловляетъ, — и то не надолго, не успѣвая запечатлѣть въ словѣ, — явленія и болѣе близкія, когда они не касаются самыхъ неизбѣжныхъ потребностей. А потребности всѣ въ томъ, чтобъ быть цѣлу, быть сыту. Каждый день встаетъ солнце и каждый день блещетъ въ лучахъ его безконечное море; каждую ночь выходитъ въ небо мѣсяцъ, и загораются надъ землей лампады звѣздъ. Недвижимо стоятъ дальнія горы. О нихъ нѣтъ заботы человѣку; Что же и думать о нихъ? Они не возбуждаютъ его воображенія. Минута спокойствія есть для него минута сна. Въ грезахъ его безсознательно повторяются картины окружающей его природы. Въ этихъ грезахъ не все является въ совершенно такомъ видѣ, какъ на яву. Но, пробуждаясь, онъ забываетъ за насущной заботой свою грезу, и не останавливается на ней мыслью. Только то, что необходимо нужно, безъ чего нельзя жить, — только то, что грозитъ неминуемою гибелью, занимаетъ его; только для этого есть у него названіе. Онъ далъ имя морю, потому что оно страшно своими приливами; но у него нѣтъ еще имени небу. Потомъ онъ, можетъ быть, назоветъ его неподвижнымъ моремъ. У него есть названіе тигру, — и нѣтъ названія солнцу. Когда нибудь солнце превратится въ его воображеніи и словѣ въ небеснаго тигра.

Онъ говоритъ, какъ грудной младенецъ, но уже говорить. Значитъ, онъ живетъ не одиноко; значитъ необходимость защиты сомкнула уже людей.

Если бы преданіе не ограничивалось у нихъ только указаніемъ на то, что можно ѣсть, и какого звѣря надо бояться, — если бы память ихъ могла обнимать не нѣсколько лишь ближайшихъ дней, эти люди, еще такъ похожіе на обезьянъ, разсказали бы преданіе о всемірномъ потопѣ и объ огненномъ дождѣ, истребившемъ ихъ эдемъ. Но потопъ и огненный дождь застали ихъ еще разрозненными и безсловесными, и оставили имъ только страхъ и нужду. И вотъ создалось человѣческое стадо.

Эти мѣста, гдѣ люди впервые почувствовали необходимость соединиться, дѣйствительно были раемъ еще недавно. Пятое или шестое поколѣніе жило въ скудныхъ его остаткахъ. Грозный геологическій переворотъ видоизмѣнилъ здѣсь морскіе берега. Такой же райскій островъ, къ которому полосой шли коралловые рифы отъ этихъ береговъ материка, былъ поглощенъ волнами, и, взамѣнъ его, выдвинулся гораздо далѣе другой, больше, выше и шире. Страшное землетрясеніе погубило половину растительной и животной жизни на прибрежьѣ. На мѣстѣ лѣсовъ явились болота, рѣка измѣнила свое ложе, въ провалахъ горъ образовались озера. Вмѣсто холмовъ, одѣвавшихся кустами и деревьями, торчали голыя скалы, которымъ еще долго ждать новой зеленой одежды.

Пройдутъ вѣка, прежде чѣмъ солнце выпаритъ влагу изъ этихъ болотъ, и сѣмена, заносимыя вѣтромъ, пустятъ въ нихъ ростки и корни, и поднимутся опять роскошными лѣсами. Пройдутъ вѣка, прежде чѣмъ періодическіе дожди и муссоны размочатъ и вывѣтрятъ эти безплодныя скалы и облекутъ ихъ корою плодоносной почвы. А до тѣхъ поръ жизнь людей пойдетъ здѣсь печально, въ вѣчной заботѣ о своемъ самосохраненіи. То время, когда каждый изъ нихъ жилъ отдѣльно и самостоятельно, когда каждый носилъ въ самомъ, себѣ и свое право, и свою защиту, когда встрѣча съ другимъ нужна была только для забавы, для наслажденія, — то время миновало безвозвратно. Если природа этихъ береговъ опять возвратитъ себѣ прежній блескъ и прежнюю обильную красоту, она, можетъ быть, не увидитъ уже тутъ людей, а если и увидитъ, то увидитъ совсѣмъ не похожими на тѣхъ, которые блаженствовали когда-то посреди ея неистощимыхъ даровъ, въ райской анархіи. «Они были звѣрями», скажетъ нынѣшній человѣкъ, самолюбію котораго обидно признавать свое родство съ оранг-утангомъ и гориллой, гордости котораго тяжело назвать негра своимъ братомъ. Да, они были звѣрями, но звѣрями сытыми, здоровыми, спокойными, счастливыми, огражденными отъ нужды и опасности богатствомъ окружающей природы. Въ этотъ второй періодъ ихъ развитія, когда они видятъ, что жить врознь и въ разбродъ стало нельзя, они все еще звѣри, но уже безъ прежняго довольства и счастья.

II.

Остатки лѣсовъ, подходящихъ къ первымъ отрогамъ прибрежныхъ горъ, еще очень пышны и тѣнисты. Будто чудомъ ихъ пощадилъ подземный огонь, и они цвѣтутъ въ прежней красотѣ. Ихъ сѣменамъ суждено оплодотворить, когда нибудь всѣ пустынныя теперь мѣста этихъ горъ и равнинъ; но сѣмена, разносимыя вѣтромъ съ ихъ деревьевъ и кустовъ, падаютъ еще на камень, на песокъ, — и лѣса остаются только оазисами среди окружающей безплодной почвы. Ихъ роскошное убѣжище перестало уже быть безопаснымъ для человѣка. Ему нельзя, какъ прежде, кочевать съ дерева на дерево, спать въ воздушной, зыбкой постелѣ изъ вѣтвей и листовъ; нельзя привольно гулять, не страшась встрѣчи ни съ какимъ звѣремъ. Эти встрѣчи становились ему очень опасны. Хищный звѣрь, не находя вокругъ себя прежняго обилія, сталъ смотрѣть на человѣка, какъ на хорошую добычу. А чѣмъ бы сталъ бороться и защищаться человѣкъ?

«Первымъ оружіемъ были руки, зубы и ногти,

Или же камни, и сучьевъ древесныхъ обломки» *).

) Arma an tiqua, manus, un gués, dentesque fuerund,

Et lapides, et item sylvarum fragmina rami.

(Лукрецій.)

Этого оружія было мало, чтобы сражаться съ врагомъ сильнѣйшимъ.

А между тѣмъ встрѣчи съ этимъ врагомъ были все-таки неизбѣжны. Лѣсъ доставлялъ всего болѣе пищи, нужной человѣку.

Прежде ему нечего было враждовать съ другими животными. Для всѣхъ было довольно пищи, — и миръ не нарушался, какъ не нарушается онъ между сытыми домашними кошками и собаками, врагами на волѣ. Правда, истребительная борьба шла уже и прежде между сильнѣйшими и слабѣйшими породами. Но въ этой борьбѣ человѣку незачѣмъ еще было принимать участіе. Онъ зналъ, что есть звѣри съ зубами острѣе и крѣпче его зубовъ, съ когтями, передъ которыми ничтожны его ногти, съ мускулами, невредимыми какъ камень. Но они все-таки были не опасны. Имъ не приходилось еще вступать съ нимъ въ борьбу изъ-за существованія. Теперь звѣрь сталъ голодать, и встрѣтиться одинъ въ одинъ съ тигромъ, съ медвѣдемъ, значило пасть въ неравной борьбѣ. Человѣку и самому приходилось чаще голодать, — и онъ становился слабѣе.

Пещеры, бывшія прежде только мѣстомъ его отдыха, стали теперь ему почти посгояннымъ жильемъ, изъ котораго онъ выходилъ только искать пропитанія.

Вотъ эти пещеры въ первой, ближайшей къ берегу грядѣ горъ. Нѣкоторыя изъ нихъ не больше какъ узкія и неглубокія трещины, съ просвѣтомъ вверху; другія похожи на искуственно выбитыя въ скалѣ гроты; третьи начинаются очень узкимъ устьемъ, но расширяются дальше и идутъ корридоромъ въ глубь горы. Первые люди, рѣшившіеся пролѣзть въ черную узкую пасть подземныхъ корридоровъ, были Бартами и Ливингстонами этихъ невѣдомыхъ мѣстъ. Были и менѣе счастливые изслѣдователи. Не мало ихъ задохлось отъ удушливыхъ газовъ, наполнявшихъ нѣкоторыя изъ пещеръ, или погибло въ провалахъ, или потонуло въ тинѣ подземныхъ ключей. Но у нихъ не было еще именъ, и о нихъ не оставалось памяти, какъ о первыхъ «жертвахъ науки».

Входы почти всѣхъ пещеръ завалены большими камнями. Это первыя двери, въ которыя не можетъ пробраться никто, кромѣ человѣка. Силы отвалить эти камни достало бы у многихъ другихъ животныхъ; но не достало бы ловкости. Но какъ долго нужно было напрягаться уму, чтобы придумать себѣ и эту защиту. И онъ не самъ придумалъ ее. Ее указалъ ему случай; но и тутъ онъ еще не сразу послѣдовалъ его указанію, а старался только воспользоваться счастливой случайностью. У самаго устья одной изъ пещеръ лежалъ огромный, обрушившійся съ ея сводовъ камень. За него можно было забраться, хотя и съ трудомъ. Эта ограда была не вполнѣ безопасна; но все же не всякій звѣрь могъ пролѣзть въ небольшое отверстіе. И всѣ стали тѣсниться въ эту пещеру.

Произошло не мало ожесточенныхъ дракъ за ночлегъ въ ней. Надо было, чтобы нѣсколько разъ забралась туда голодная гіенна, чтобы навести обитателей пещеры на мысль, приваливать камень ближе къ отверстію и совсѣмъ запирать входъ. Такъ же трудно было придумать заваливать камнями входы другихъ пещеръ. И удивительно ли это? Сколько десятковъ тысячелѣтій паръ заставлялъ подпрыгивать и подниматься крышку подъ котломъ съ кипящей водой, прежде чѣмъ человѣкъ обратилъ вниманіе на это явленіе, какъ на указаніе новаго средства для своего благосостоянія!

Но вотъ пещеры всѣ снабжены дверями, — и съ этой стороны обезпечена безопасность. Но довольно ли въ нихъ мѣста для всѣхъ? Не совсѣмъ. Духота и тѣснота заставляютъ гнать оттуда тѣхъ, кто послабѣе. Первая аристократія уже создалась — аристократія силы. Безсильное ожесточеніе слабаго мало-по-малу обращается въ хитрость; но она еще плохо помогаетъ. Люди не успѣли доразвиться до подлости и лести, чтобы найти въ нихъ замѣну силы.

Не взаимное условіе, не договоръ, соединили все людское населеніе прибрежья въ этихъ сосѣднихъ другъ съ другомъ пещерахъ. Ихъ просто согналъ туда страхъ преслѣдованія отъ хищныхъ звѣрей, — и они остались вмѣстѣ. При первомъ же сближеніи между ними закипѣли ссоры, для которыхъ прежде не было у нихъ повода. Ночлегъ, лишній кусокъ, женщина — стали предметами вражды и столкновеній. Изъ-за женской ласки происходили отчаянныя схватки между мужчинами, такія же, какія мы видимъ теперь между такъ-называемыми низшими животными. Не хуже собакъ рычали и грызлись они около женщины, ожидавшей себѣ мужа. Побѣда оставалась за самымъ сильнымъ. Женщина тотчасъ же брала его сторону, и помогала ему скорѣе соединиться съ нею, отгоняя отъ себя съ ожесточеніемъ всѣхъ болѣе слабыхъ. Сила была высшимъ достоинствомъ человѣка, и ей еще по праву доставалось тогда первенство. Для борьбы съ ожидавшими людей опасностями были нужны болѣе всего физическія силы, — и сама природа, казалось, указывала только наиболѣе одареннымъ силой становиться родоначальниками будущихъ поколѣній. Слабый жилъ почти безъ наслажденій, умиралъ безъ потомства.

Прежде вырвать изъ рукъ другого какой нибудь надкушенный имъ плодъ — было только шуткою. Стоило протянуть руку, чтобы сорвать другой, — и ссориться было не изъ-за чего. Теперь это стало иначе. Первые зачатки собственности, хотя и не прочной, уже появились. И собственность принадлежала только сильнымъ.

Забота данной минуты слишкомъ поглощала все вниманіе, и люди не дѣлали еще запасовъ. Надобны были опыты долгаго повальнаго голода, чтобы заставить ихъ приберечь часть сегодняшней пищи на завтра.

III.

Поутру, на песчаномъ берегу, съ котораго только-что отхлынулъ приливъ, собрались почти всѣ обитатели прибрежья. У пещеръ не осталось никого. Женщины принесли съ собой и грудныхъ дѣтей.

Море, отхлынувъ, оставило на пескѣ берега множество раковинъ, слизняковъ, мелкой рыбы. Все это потребляется съ жадностью жителями прибрежья.

Только очень внимательный взглядъ, обращенный на нихъ, могъ бы замѣтить въ ихъ лицахъ и въ формѣ ихъ тѣла нѣкоторое измѣненіе сравнительно съ тѣмъ временемъ, когда главнымъ мѣстопребываніемъ ихъ былъ лѣсъ. Въ глазахъ ихъ свѣтится какъ будто больше вниманія, осторожности; спина стала прямѣе, ступня потеряла часть своей гибкости. Многимъ поколѣніямъ людей приходилось больше бѣгать и ходить, чѣмъ лазить но деревьямъ. Но у лучшихъ представителей расы все еще очень широки плечи и всѣ кости, все еще очень крѣпки мускулы. У всѣхъ ихъ животъ уже не выдается такъ впередъ, какъ у ихъ беззаботныхъ предковъ. Умѣренность въ пищѣ придала многимъ худобу. Умѣренность эта, конечно, невольная; стоитъ посмотрѣть, съ какимъ сладострастіемъ ихъ зубы рвутъ сырую и нѣсколько уже испорченную рыбу, — какъ разгрызаютъ они раковины и выхлебываютъ изъ нихъ слизистаго молюска.

Разговора не слыхать. Только женщины покрикиваютъ иногда на дѣтей, которыя возятся въ пескѣ или бѣгаютъ, отыскивая себѣ ѣду. Гортанные звуки ихъ словъ отрывисты, безсвязны. Порою слышатся будто одобрительныя замѣчанія отъ гастрономовъ, разлегшихся на пескѣ, и загребшихъ поближе къ себѣ свой завтракъ. Они, кажется, похваливаютъ его своими односложными восклицаніями. Есть люди, которымъ не нравится этотъ пиръ подъ самыми лучами палящаго солнца. Они набираютъ запасъ разныхъ разностей въ руки, и уходятъ въ тѣнь утесовъ и пещеръ, — и удовлетворяютъ свой апетитъ тамъ.

Около полудня, когда солнце станетъ палить еще жарче, можно будетъ забраться и въ опушку лѣса. Прекрасные плоды на верхушкахъ деревьевъ, кажется, ждутъ сбора. Но рѣдкій уноситъ хотя часть ихъ съ собою. Вотъ одному приходитъ въ голову сорвать огромный листъ, и въ него положить яблокъ и ягодъ, чтобы снести въ пещеру, можетъ быть, для оставшихся дѣтей своихъ. Другіе бросаются вслѣдъ за нимъ, отнимаютъ у него его жатву, и онъ убѣгаетъ лишь съ скудными ея остатками въ пальмовомъ листѣ. Не сразу догадываются другіе, что могутъ и сами сдѣлать такіе запасы, каждый для себя.

Не всѣ ограничиваютъ свою прогулку по лѣсу одною его опушкой. Многіе забираются и въ глубь его. Самые страшные изъ лѣсныхъ звѣрей — это тигръ и буйволъ. Но въ полдень они не бродятъ близко и ихъ можно избѣжать. А въ глубинѣ лѣса все растетъ обильнѣе. Да и поневолѣ надо искать пищи подальше. У самой опушки ея недостаточно для всѣхъ, и ея плоды обираются ежедневно.

Счастливый день, когда всѣмъ можно быть сытымъ и не драться изъ-за куска тухлой рыбы! Такіе дни не всегда бываютъ. Какъ ни горячо это солнце, но оно не можетъ заставить деревья приносить плоды круглый годъ. Въ эти промежутки надо питаться только тѣмъ, что приноситъ море. Но его даянія скудны. Надо, вмѣсто плодовъ и орѣховъ, питаться древесной корой. Эта кора вкусна и не похожа на жесткую и горькую кору нашихъ печальныхъ лѣсовъ. Но съ нея не разжирѣешь, ею не будешь очень сытъ…

Между тѣмъ въ пещерахъ довольно мѣста, и на время недостатка можно бы устроить кладовую въ ихъ глубинѣ. До этого они еще нескоро додумаются. Надо, чтобы сначала истощенье принесло съ собою болѣзнь, смертность. Но и на умирающихъ собратій они посмотрятъ, можетъ быть, какъ на помощь въ бѣдѣ. Голодные живые станутъ ѣсть своихъ мертвыхъ. Но этого имъ нельзя будетъ дѣлать спокойно. Запахъ труповъ приведетъ къ ихъ жилищамъ стаи гіеннъ, шакаловъ и волковъ. Надо будетъ побросать имъ мертвыхъ, чтобы только звѣри ушли въ свои трущобы.

Все это тяжелые уроки; надо ихъ пережить, чтобы сдѣлать хоть шагъ впередъ въ томъ, что мы называемъ теперь наукой. Да и довольно ли бывало одного такого урока. Конечно, нѣтъ. Въ этомъ порукой наше образованное время, наше цивилизованное общество, съ его политической исторіей, съ его народнымъ хозяйствомъ. Развѣ не такіе же уроки переживаемъ мы безпрестанно; а много ли даютъ они намъ предусмотрительности? много ли отвращаютъ бѣдствій и зла въ будущемъ?

Чего же хотятъ отъ «звѣрей», какими еще были люди?

IV.

Еще недавно человѣкъ стоялъ въ уровень со всѣми остальными животными; теперь онъ ниже большей части ихъ. У него нѣтъ еще и той цивилизаціи, до которой нужда и опытъ довели многія слабѣйшія породы. Онъ могъ бы поучиться у нихъ многому; но ученье тяжело ему, какъ ребенку. На жизнь другого животнаго, если оно не вредитъ ему прямо, или не прямо полезно ему, онъ смотритъ совершенно равнодушными глазами. Гнѣзда птицъ, норы подземныхъ звѣрковъ, стройный порядокъ муравьиныхъ кучъ, хлопоты о будущемъ, запасы ихъ, поиски лучшихъ мѣстъ для житья, всѣ эти примѣры передъ ними постоянно; но когда еще они научатъ людей слѣдовать имъ, дѣлать то же? Паукъ плететъ передъ ними свою сѣть и ловитъ въ нее мухъ; они не думали еще, что можно также ловить рыбу. Червь прядетъ нити изъ листка и дѣлаетъ изъ нихъ себѣ мягкую постель; люди не думали еще объ его искуствѣ. Муравьи дѣлаютъ валъ вкругъ своихъ жилищъ; огораживаютъ ихъ; обращаютъ стада тли въ стада своего домашняго скота. У людей не являлось еще мысли о прочной оградѣ, о дружескомъ обмѣнѣ услугъ съ другими, кроткими и способными къ прирученію животными. На всѣ эти успѣхи нужны имъ вѣка страданій, вѣка нужды. Какъ прежде полное довольство мѣшало ихъ развитію, такъ теперь мѣшаетъ нужда. А будетъ время, когда человѣкъ станетъ гордо называть разумъ своею привиллегіею передъ остальною тварью.

Море принесло и оставило на берегу полусгнившій пень, весь окутанный цѣпкими и крѣпкими, какъ струны, стеблями какого-то вьющагося морскаго растенія. При отливѣ пень уперся своими острыми и широкими корнями въ вязкій песокъ и волны не унесли его обратно. Въ путаницѣ оплетавшихъ его вѣтокъ засѣло, какъ въ сѣти, много рыбы и другой морской живности. Эту добычу открылъ одинъ изъ туземцевъ и завладѣлъ ею, пока другіе, посильнѣе, не замѣтили новаго удобнаго мѣста ловли и не оттѣснили его отъ его открытія. Пень сталъ самымъ привлекательнымъ пунктомъ на берегу. Каждый разъ послѣ отлива къ нему тѣснились съ жадностью. Въ лѣсу довольно лозъ. Самый случай учитъ ихъ сплести изъ нихъ первую вершу. Они умѣютъ завязывать узелъ изъ двухъ вѣтокъ.. Это искуство появилось между ними еще въ ту пору, когда они еще не умѣли различать себя отъ орангутанговъ. Отъ узла не трудно перейти и къ связыванью трехъ, четырехъ вѣтокъ вмѣстѣ. Но нѣтъ; для нихъ еще и это трудно. Мысль о вершѣ придетъ имъ въ голову развѣ тогда только, когда волны станутъ, подмывать пень и онъ станетъ покачиваться, грозя уплыть назадъ въ море.

Сказка объ изобрѣтеніи финикійцами стекла, объ открытіи пурпура, эта сказка остается исторіею всѣхъ человѣческихъ изобрѣтеній чуть не до самаго нашего времени, до такихъ открытій, какъ паръ, какъ электричество, какъ фотографія. Не даромъ разсказываются такіе же анекдоты, какъ про финикійцевъ, про Гуттенберга съ попавшеюся ему строчкой Цицерона, про Ньютона съ его яблокомъ. Только теперь начинаемъ мы — и то еще какъ слабо! — копить опыты и провѣрять ихъ съ опредѣленною цѣлью.

Какъ бы то ни было, первая верша изобрѣтена и прибрежное населеніе превратилось въ рыбаковъ. Шаги отъ какого нибудь изобрѣтенія къ его новымъ примѣненіямъ, конечно, легче, чѣмъ самое изобрѣтеніе. Но искать усовершенствованій и новыхъ примѣненій можетъ заставить только опять-таки какая нибудь неудача, нужда, или же столь могущественный для этихъ людей случай.

Эти потребности и нужды, эти случаи превратятъ сплетенную изъ лозъ вершу въ залитое глиною ведро, которое не будетъ пропускать сквозь себя воду; это ведро, плавая на поверхности воды, подастъ и первую мысль о жалкой ладьѣ. Острая раковина будетъ первымъ ножемъ, круглая и полая первой чашкой. И между каждымъ изъ этихъ простыхъ открытій будутъ проходить столѣтія, пока эти люди дойдутъ и до тѣхъ жалкихъ успѣховъ, на какихъ мы застали прибрежныхъ жителей Австраліи.

V.

Съ первой же поры, какъ населенію прибрежья пришлось сойтись въ кучу, съ первыхъ же годовъ, когда имъ стало невозможно раздѣляться и разбрасываться по разнымъ мѣстамъ, явились и начатки того, что мы называемъ теперь обществомъ.

Только необходимость стоять ближе другъ къ другу, держаться крѣпче одинъ за другого для своей защиты, связала ихъ. Какъ же самая эта необходимость принесла съ собою и все то, что болѣе всего было способно нарушить эту неизбѣжную и необходимую связь? Въ ту же минуту, какъ окружающій міръ нарушилъ равенство въ наслажденіи для всѣхъ, нарушилось въ дѣтскомъ сознаніи человѣка и равенство правъ на наслажденіе. Высшимъ правомъ стала сила, — исключительно сила физическая, потому что она одна была необорима. Наслажденія для всѣхъ уже недостаточно; то, что есть, пусть принадлежитъ сильному. Люди перестали быть просто людьми; явились отличія.

VI.

Вотъ уже нѣсколько дней, какъ неподалеку отъ пещеръ каждую ночь слышится громкое рыканье льва. Онъ видно голоденъ и ищетъ пищи. Иногда, проснувшись посреди ночи, обитатель пещеры слышитъ отчаянно-быстрый топотъ и бѣгъ. Это вѣрно олень, спасающійся отъ преслѣдованія. Шаги его замерли въ отдаленіи; примолкъ и голосъ льва. Его не будетъ уже слышно до завтрашней ночи.

Передъ вечеромъ всѣ собрались на ночлегъ въ свою пещеру. Она не велика. Устье ея довольно широко; каменистый сводъ дальше поднимается такъ, что подъ нимъ можно свободно стоять не нагибаясь. Еще дальше, въ самой глуби ея, небольшой поворотъ, въ который можно только проползти, и то лишь такъ, что когда голова коснется глухой стѣны, ноги все-таки остаются по щиколку снаружи. Это пространство годно развѣ на то, чтобы сдѣлать въ немъ кладовую для какихъ нибудь запасовъ. И точно, тамъ стоятъ плетеныя изъ лозъ корзины съ орѣхами и плодами.

Полъ пещеры высоко устланъ весь листьями. Нижніе слои этой настилки давно превратились бы въ сухую труху, еслибъ постоянная влажность почвы долго не поддерживала въ нихъ свѣжести. На этихъ лиственныхъ коврахъ располагаются спать жители пещеры. Ихъ нѣтъ и десяти. Больше не было бы гдѣ помѣститься. Тутъ четыре женщины и двое мужчинъ; остальные — дѣти. Всѣ, сколько ихъ ни есть, только-что воротились въ пещеру изъ своихъ поисковъ по ближайшей опушкѣ лѣса. Многіе жуютъ. Одинъ набралъ острыхъ и разновидныхъ кремней въ сорѣ, и кладетъ ихъ около груды такихъ же камней у самаго входа. Онъ уже ловко умѣетъ пускать ихъ своей сильной и мѣткой рукой, — и не разъ спасалъ себя ими отъ голодныхъ звѣрей. Около этихъ кремней лежатъ и другія орудія въ этомъ родѣ, — толстыя, суковатыя палки, нѣкоторыя съ расщепленными острыми концами, кости большихъ животныхъ похожія на булавы. Нѣкоторые изъ кремней оббиты такъ другъ о друга, что острыми изломами ихъ можно рѣзать не только мясо, даже дерево. Въ одномъ углу лежитъ вся скоробленная и полувылинявшая кожа оленя. Черезъ нѣсколько поколѣній эти люди вѣрно будутъ хорошими охотниками.

Всѣ они еще совершенно голы; потребности въ одеждѣ для тепла еще нѣтъ. Украшать себя ею? Эстетическое чувство еще не зарождалось.

Всѣ очень говорливы, — и почти всѣ говорятъ разомъ, бѣднымъ, однозвучнымъ гортаннымъ языкомъ. Одинъ говоритъ: «принесъ камень и двѣ дубины», — другая говоритъ: «левъ близко», — третья кричитъ: «прочь!» мальчику, который лѣзетъ къ ея груди, и засовываетъ ему въ ротъ кусокъ какой-то коры, — четвертый говоритъ: «камень къ пещерѣ!»

Пещеру, дѣйствительно, пора заваливать камнемъ. Солнце скоро спрячется; свѣтъ разомъ почти смѣняется ночью; сумерки такъ быстры. А только едва стемнѣетъ, опять зарычитъ этотъ левъ. Онъ все еще не усталъ бродить около этихъ мѣстъ, все еще не ушелъ искать себѣ добычи подальше.

Набѣгавшіяся въ день, усталыя, покрытыя потомъ дѣти свернулись по угламъ и заснули. Они, какъ птицы, даютъ знать своимъ сномъ, что и верхняя окраина солнечнаго вѣнца уже ушла за горизонтъ.

Всѣ шестеро большихъ съ громкимъ и безсвязнымъ крикомъ берутся за громадный камень, чтобы привалить его ко входу; камень подымается своимъ влажнымъ бокомъ съ своего обычнаго, давно надавленнаго имъ мѣста. Вдругъ всѣ пріостанавливаются, — настораживаютъ уши. Слышенъ легкій, быстрый, пугливый топотъ. Вотъ онъ ближе, ближе.

Крики въ пещерѣ усиливаются. Скорѣе поднимай камень! Это левъ гонится за кѣмъ-то. Но только-что громадный камень зашевелился быстрѣе въ ихъ рукахъ, топотъ раздался у самаго входа въ пещеру, и между движущимся камнемъ и верхнимъ сводомъ, какъ стрѣла, вскочила въ пещеру дикая коза. Въ одно мгновеніе камень захлопнулъ входъ, и въ пещерѣ стало совсѣмъ черно.

Съ такими же криками изумленія и отчасти удовольствія всѣ бросились къ козѣ. Ея не видно было въ потемкахъ; но они тотчасъ же ощупали ее на полу. Она лежала, вытянувъ ноги, и дышала тяжело.

Поднялся оживленный говоръ, что дѣлать съ этою добычей, которая досталась имъ сама собою: задушить ли ее теперь же, или оставить до утра?

Всѣ, были сыты, и, покричавъ еще немного, полегли спать. Коза продолжала неподвижно лежать между ними. Мало-по-малу усталость и испугъ ея смѣнились тоже спокойнымъ сномъ.

Ночью на этотъ разъ никого не разбудилъ голосъ льва, раскатывавшійся обыкновенно такимъ громкимъ эхомъ по всѣмъ пещерамъ и ущельямъ горъ.

Передъ утромъ, когда въ щели между камнемъ, заваливавшимъ входъ, и стѣнами, проходили въ пещеру первые лучи свѣта, и храпъ спавшихъ въ ней становился тише, одинъ изъ грудныхъ ребятъ проснулся и сталъ кричать и плакать. Его голосъ услыхала мать. Ночью ребенокъ далеко откатился отъ ея бока, и она слышала голосъ его почти по самой серединѣ пещеры. Ей не хотѣлось ни вставать, ни открывать глаза. Грудь ея давно уже начинала скудѣть молокомъ, — и теперь она но чувствовала въ ней той тяжести, которая заставляетъ мать такъ быстро подниматься утромъ съ постели и давать свой сосокъ плачущему ребенку. Вмѣсто того, чтобы встать и угомонить плачъ дитяти, женщина лѣниво закинула за голову свои руки, и потянулась, не открывая глазъ. Ребенокъ ни минуту притихъ, потомъ опять закричалъ тѣмъ умоляющимъ голосомъ, какимъ обыкновенно просилъ груди, — потомъ опять притихъ, и матери послышалось, что губы ея ребенка какъ будто ухватили что-то и сосутъ съ великимъ наслажденіемъ. Съ быстрымъ любопытствомъ привстала она съ своей лиственной постели и окинула глазами пещеру, ища, гдѣ ея дитя.

Въ пещеру проникало уже довольно свѣта. Ребенокъ лежалъ около козы, смирно оставшейся на томъ самомъ мѣстѣ, на которомъ она упала вечеромъ. Грудь ея была такъ полна молокомъ, что оно капля за каплей срывалось съ ея сосковъ. Ребенокъ ухватился губами за одинъ изъ нихъ, и съ жадностью глоталъ молоко, почти не шевеля губами: ротъ его безпрестанно переполнялся, и молоко бѣлыми струями текло по его чернымъ надувшимся щекамъ.

Крикъ удивленія вырвался у матери. Коза, лежавшая на боку, вздрогнула, подняла уши; но ребенокъ продолжалъ такъ усердно освобождать ее отъ молока, что она опять успокоилась.

Всѣ начали уже просыпаться въ пещерѣ. Мать ребенка тотчасъ же обратила вниманіе всѣхъ на невиданное зрѣлище, — и всѣ съ любопытствомъ окружили козу. Свѣтъ все больше проникалъ въ пещеру. Коза глядѣла на окружавшихъ ее людей кроткими и покорными глазами, будто умоляя не дѣлать ей зла, пощадить ее за то, что она накормила маленькаго человѣка тѣмъ молокомъ, котораго уже не будутъ ѣсть ея козлята, разорванныя львомъ.

Убьютъ ли, чтобы потомъ разорвать на части и съѣсть ея сырое мясо, или же пощадятъ ее эти люди?

Можетъ быть, эта женщина, которой уже тяжело кормить своего ребенка грудью, уговоритъ остальныхъ приберечь ее для него. Можетъ быть, кто нибудь полюбопытствуетъ узнать вкусъ козьяго молока, надавитъ его изъ соска себѣ въ ладонь, попробуетъ, его и оно понравится. Можетъ быть, это будетъ первый опытъ доенья. Но если ее пощадятъ, и она какъ нибудь вырвется и убѣжитъ? Тогда счастливый случай хорошаго обѣда пропалъ даромъ. Заперетъ ее въ пещерѣ, когда всѣ соберутся уходить, — дать ей корму.

Потомъ она такъ привыкнетъ, что не будетъ и уходить далеко, — будетъ возвращаться домой на ночлегъ. Онъ безопасенъ.

Придетъ для нея пора любви, — и ея голосъ приведетъ къ пещерѣ самцовъ. Изъ нихъ, можетъ быть, ни одинъ не захочетъ остаться тутъ; но зато у козы будутъ малютки. Они выростутъ уже вмѣстѣ съ дѣтьми людей, — они станутъ смотрѣть на нихъ не пугливыми, а умными и благородными глазами.

Тогда въ этихъ пещерахъ можетъ появиться и такое хозяйство, какое было у циклопа Полифема на его островѣ, сосѣднемъ съ островомъ козъ.

Начали все мы въ пещерѣ просторной осматривать; много

Было сыровъ въ тростниковыхъ корзинахъ; въ отдѣльныхъ закутахъ

Заперты были козлята, барашки, по возрастамъ разнымъ, въ порядкѣ

Тамъ размѣщенные: старшіе съ старшими, средніе подлѣ

Среднихъ, и съ младшими младшіе; ведра и чаши.

Были до самыхъ краевъ налиты простоквашей густою.

Но, можетъ быть, они приручатъ прежде кроткаго, податливаго и робкаго, но умнаго слона.

…До этого, впрочемъ, вѣрно еще очень долго ждать.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

I.

Раскинувъ свои громадныя крылья, высоко носится широкими кругами бѣлоголовый орелъ. Онъ высматриваетъ зоркимъ взглядомъ какой нибудь добычи. Подъ нимъ безплодная болотистая низменность. Съ одной стороны подступили къ ней горы, поднимаясь сначала отлого, потомъ все круче и круче. Съ другой стороны тянется пустая, голая степь, будто ложе недавно отхлынувшаго моря. Глаза орла слѣдятъ за необыкновеннымъ движеніемъ въ печальной низменности. Люди, какъ муравьи, расползаются въ разныя стороны, небольшими группами и вереницами. Одни тянутся къ горамъ, другіе къ пустынѣ. Орелъ чуетъ, что ему скоро будетъ много поживы. Онъ видитъ первую эмиграцію людей съ ихъ исконныхъ мѣстъ.

Тѣсно стало жить въ этомъ жалкомъ, скудномъ болотѣ. Люди перепробовали всѣ средства бывшія подъ рукой; но не могли спасти себя ни отъ голода, ни отъ мора. Повальныя болѣзни разгоняли ихъ; но они отходили недалеко отъ первыхъ мѣстъ, — и часто опять возвращались къ своимъ бѣднымъ жилищамъ. Сколькихъ трудовъ и неудачныхъ опытовъ стоило имъ построить себѣ ихъ. Это такія же сооруженія на сваяхъ, какія сохранились въ остаткахъ въ Швейцаріи; но они еще далеко не такъ совершенны. Здѣсь еще нѣтъ искуственныхъ устоевъ, на которыхъ утверждается верхняя настилка. Первое дерево будетъ отдѣлено отъ своего корня только тогда, когда люди съумѣютъ добывать огонь и употреблять его въ свою пользу. Эти люди знаютъ огонь только какъ далекую отъ нихъ и властительную силу: огонь солнца и звѣздъ, огонь молніи. Блудящіе огоньки ихъ болотъ тѣже звѣзды. Устои, на которыхъ они приладили себѣ возвышенное помѣщеніе, просто стоящія на корнѣ деревья, со срѣзанными и плохо выровненными вершинами. Искуство оббивать камень о камень такъ, чтобы изъ него выходило острое оружіе, перешло къ нимъ отъ ихъ отцовъ; но имъ нельзя было усовершенствовать его. Каменистая мѣстность довольно далека. Этихъ орудій было, впрочемъ, достаточно, чтобы съ великимъ трудомъ и стараніемъ обсѣчь сучья и вѣтви деревьевъ, назначенныхъ служить устоями для жилья, — достаточно, чтобы сравнять съ еще большимъ трудомъ ихъ вершины, — достаточно, чтобы надрѣзать сверху до низу кору дерева съ одной стороны, и потомъ содрать ее съ него. Эти лубки, плохо распрямленные, скоробленные на горячемъ солнцѣ, и служатъ поломъ или, пожалуй, кровлей, этимъ естественнымъ устоямъ. Другое искуство, наслѣдованное отъ отцовъ, помогло сплотить ихъ. Они съумѣли залить ихъ глиной, и дать ей окрѣпнуть на солнцѣ; гдѣ не доставало лубковъ, а было вдоволь тростнику или обрубленныхъ съ деревьевъ лозъ, тамъ настланы были плетенки, — и все это обильно скрѣпилось глиной и землей, и образовало прочную площадку надъ деревьями. Съ нея далеко видно кругомъ равнину. Защитою этой крѣпости служатъ на каждой такой кровлѣ запасы острыхъ камней (родоначальниковъ будущихъ кремневыхъ стрѣлъ). Ихъ всѣ ловко умѣютъ метать въ свою защиту. Съ каждымъ годомъ настилка утолщается и укрѣпляется. Мѣстами на ней пробивается трава. Но въ началѣ было такъ трудно оберегать ее! Подъ ливнемъ періодическихъ дождей, она становилась такою же шаткою и зыбкою, какъ едва связанный плотъ на волнахъ моря.

Какъ ни свирѣпствовали по временамъ голодъ и смерть въ этихъ бѣдныхъ поселеніяхъ, плодовитость племени боролась съ ними могущественно. Населеніе разросталось все въ большихъ размѣрахъ, и ему становилось тѣсно. Мало было не давать выростать слабымъ дѣтямъ, и убивать ихъ тотчасъ послѣ рожденія; мало было заводить между собою споры и драки, въ которыхъ должны были гибнуть слабѣйшіе. Сильнѣйшіе, оставаясь цѣлыми, только еще болѣе способствовали размноженію племени. Законъ Мальтуса оправдывался во всей силѣ. Надо было расходиться, искать новыхъ мѣстъ.

Стали совѣщаться, смыкаться въ группы, запасаться дубинами вмѣсто оружія, — и началось переселеніе.

Не сразу поднялось все въ походъ. Уже давно бывали отъ времени до времени попытки поискать лучшаго угла для жизни. Пробовали уходить и въ одиночку, и по нѣскольку человѣкъ разомъ. Одни уходили и уже не возвращались. Никто не зналъ (да никто и не заботился), что съ ними сталось: разорвалъ ли ихъ дикій и голодный звѣрь, истомила ли до смерти жажда, сломили ль недугъ и голодъ, или же они нашли себѣ такой пріютъ, какого не было у нихъ дома. Другіе приходили обратно, изнуренные, истощенные, и готовы были лучше умереть, чѣмъ возобновить свое странствіе. Бывали и такіе, что возвращались бодро и весело, говорили о чудныхъ странахъ, гдѣ все въ изобиліи, гдѣ для всѣхъ готово и жилье и пища, — и звали съ собою другихъ идти въ эти прекрасныя мѣста. Но иногда они выказывали и много фантазіи, не меньше знаменитаго англійскаго путешественника сэра Джона Мандевиля, или тѣхъ авантюристовъ, которые ѣздили за золотомъ и сокровищами Монтесумы. Самая правда принимала сказочный характеръ въ повѣствованіяхъ этихъ смѣлыхъ странниковъ. Картины, представляемыя ими, увлекали воображеніе. Едва сытые желудки ныли, и просили этой сладкой пищи. Начинался оживленный говоръ по кровлямъ, суета. И десятки, и сотни людей шли за бывалыми вожатаями.

Съ теченіемъ времени все чаще и чаще становились эти выходы, и все больше и больше числомъ были уходившія партіи колонистовъ.

Глядя съ недосягаемой высоты на этотъ разбродъ людского муравейника, орелъ не даромъ ждетъ себѣ обильной поживы.

Не всѣ эти толпы идутъ въ мѣста, гдѣ могутъ найти что нибудь лучше того, что оставили на родинѣ. Всѣ они направляются, больше или меньше, въ одну сторону, именно къ этимъ обильнымъ горамъ, которыя, какъ будто нарочно поднялись такъ высоко, такими чудными террасами и изломами, чтобы привлекать къ себѣ мысль и воображеніе человѣка. Бываетъ ли ночь за этими сіяющими вершинами? Солнце уходитъ за нихъ, и свѣтитъ тамъ, когда по сю сторону лежитъ темная ночь. Не даромъ эти верхи, будто окаймленные золотомъ, серебромъ и пурпуромъ еще блещутъ, когда уже все погаснетъ здѣсь; не даромъ они первые вспыхиваютъ опять ослѣпительными красками поутру, когда еще чуть алѣетъ небосклонъ на востокѣ.

Всѣ эти вереницы странниковъ избрали эти горы цѣлью своего путешествія; но не всѣ они избрали прямой и вѣрный путь. Одни дошли до печальной и безплодной пустыни, и остановились въ раздумьѣ, идти ли дальше, будетъ ли за этою пустыней мѣсто, гдѣ не умрешь съ голоду, можно ли пройти самую эту пустыню. Часть путниковъ отдѣляется, часть вступаетъ въ пустынныя мѣста, кому посчастливится? Можетъ быть, тѣ, которые отдѣлились и взяли нѣсколько въ сторону, дойдутъ до еще болѣе безплодной степи, и погибнутъ тамъ. А первый отрядъ переступитъ тяжелый переходъ, и дойдетъ до странъ, одаренныхъ обильнымъ плодородіемъ. Для тѣхъ, кого случай не толкнулъ по этому пути, суждено другое. Голая степь будетъ чернѣть ихъ трупами, орелъ накличетъ своихъ товарищей, съ воемъ набѣгутъ шакалы и гіены, они не оставятъ ни клочка кроваваго мяса, и тамъ, гдѣ лежали черные трупы, долго будутъ бѣлѣть груды костей, пока ихъ по замететъ пескомъ пустынный вихорь.

Первый оазисъ послѣ степнаго перехода остановитъ многихъ. Какъ тутъ привольно, обильно и хорошо! Зачѣмъ идти дальше. Будемъ жить здѣсь. Но привычка къ странствію уже сдѣлана. Не всѣ захотятъ оставаться на этомъ первомъ привольѣ. Какъ знать! Можетъ быть тамъ, дальше, за тою грядою горъ, въ верховьяхъ той многоводной рѣки природа еще обильнѣе, еще щедрѣе обдѣляетъ человѣка своими дарами.

И постепенно, медленно, изъ вѣка въ вѣкъ, изъ поколѣнія въ поколѣніе, всѣ эти плодоносные склоны заселятся людьми. Если бы начертить всѣ ихъ дороги, вышелъ бы вѣроятно узоръ, похожій на тотъ, который рисуетъ своими нитями паукъ въ выбранномъ имъ углу.

II.

Передъ нами долина, которая граничитъ съ непроходимымъ дѣвственнымъ лѣсомъ. Лѣсъ далеко раскинулъ свою первую опушку кустовъ и небольшихъ деревьевъ. Лишь изрѣдка поднимаются здѣсь посреди низменнаго кустарника деревья выше, тѣнистѣе. Почти къ каждому изъ такихъ деревьевъ прислонены какія-то странныя сооруженія изъ вѣтвей и большихъ листовъ. Что это норы звѣрей или жилища человѣка?

Нѣкоторыя изъ этихъ построекъ, ни что иное, какъ рядъ жердей, упирающихся однимъ концомъ въ землю, другимъ въ стволъ дерева, и накрытыхъ сверху грудою вѣтокъ или же широкими листьями пальмы. Небольшое отверстіе гдѣ нибудь сбоку — это дверь этого первобытнаго шалаша. Многіе изъ нихъ сплочены такъ плохо, что стоитъ двинуть хорошенько плечомъ, пролѣзая въ эту дверь, и все строеніе свалится вамъ на голову. Но только небрежность и беззаботность строится такъ непрочно. Нѣкоторые изъ этихъ конусообразныхъ шатровъ, окружающихъ стволы деревьевъ, построены крѣпко, насколько можно это при отсутствіи помощи огня, котораго они еще не умѣютъ добывать. Гдѣ въ стволѣ деревьевъ сдѣланы зарубки для того, чтобы жерди упирались въ нихъ и не соскальзывали, гдѣ концы жердей, упирающіеся въ землю, врыты въ нее глубже, тамъ шалашъ стоитъ прочно, пока не подмоетъ его дождь. Подмытый разъ, два, три, онъ можетъ быть будетъ укрѣпленъ еще лучше. Недалеко отсюда есть цѣлая гряда каменистыхъ холмовъ, — и стоитъ обложить каменьями основу шалаша, онъ устоитъ и противъ дождя. Постройками этими занимаются женщины. Вотъ хлопочетъ около одного изъ шалашей еще совсѣмъ молоденькая. Она перевязываетъ. и переплетаетъ заново поперечныя перекладины изъ вѣтокъ, и плотнѣе прикрываетъ ихъ листьями. Судя по плечамъ и бедрамъ, по росту, она еще не достигла полнаго развитія. Въ числѣ женщинъ, показывающихся у другихъ шалашей, чуть не большинство почти ни чѣмъ не разнятся отъ мужчинъ, ни шириною плечь, ни высотою роста. Но у этой неразвитой женщины уже низко отвисли груди. Видно, что она выкормила ими не одного ребенка.

Первые обманчивые признаки зрѣлости, которые являются здѣсь такъ рано у женщины, не проходятъ незамѣченными. Толпа мужчинъ тотчасъ начинаетъ слѣдить за новымъ предметомъ страсти, и, безсильная для борьбы, дѣвочка, какъ назвали бы мы, достается по большей части наиболѣе сильному изъ претендентовъ. Съ этого уже времени начинается покореніе женщины. Она постоянно то носитъ дѣтей, то кормитъ. Промежутковъ нѣтъ. И мужчина начинаетъ сознавать и выказывать преимущество своей физической силы; и женщина видитъ поневолѣ необходимость подчиненія. Первымъ поводомъ къ одеждѣ будетъ можетъ быть служить желанье отдѣлываться хоть немного долѣе отъ этого подчиненія, попадать хоть немного позже въ властительныя руки мужчины. Мы и теперь видимъ у дикихъ, которые почти не знаютъ одежды, что женщина носитъ поясъ, отъ котораго идетъ повязка спереди назадъ. Этотъ поясъ былъ вначалѣ вѣрно просто лозою какой нибудь ліаны, эта повязка листьями. Ева этихъ расъ изобрѣла себѣ лиственную одежду не изъ стыдливости, а изъ чувства страха, изъ чувства самосохраненія. Но скоро ли стала оберегать и охранять ее эта одежда? Не вдругъ притупила она чутье мужчинъ.

Сначала одно наслажденіе сводило мужчину и женщину. Потомъ они разставались. Но какъ только мужчина замѣтилъ въ себѣ перевѣсъ силъ, создалась семья. Изъ женщины, кромѣ наслажденія, онъ могъ извлекать и пользу. Она могла давать ему больше времени для праздности, сна. Она могла дѣлать за него то, къ чему ему лѣнь протянуть руки. Дѣти еще не помѣха. Мать долго можетъ кормить ребенка; а когда она кончитъ эту заботу, ребенокъ не долго будетъ требовать заботъ. Если это мальчикъ, онъ будетъ ходить отыскивать пропитаніе самъ; пока онъ неумѣетъ еще владѣть каменнымъ копьемъ, онъ станетъ раззорять птичьи гнѣзда. Если это дѣвочка, будетъ тоже, до тѣхъ поръ, пока она не забеременѣетъ и не попадетъ въ такую же зависимость, въ какой живетъ ея мать. — Мужчинѣ будетъ казаться выгоднымъ имѣть и не одну рабу. Вотъ начало многоженства. Вначалѣ онъ можетъ быть и безъ такого разсчета приведетъ въ свой шалашъ другую женщину. Онъ приведетъ ее для удовлетворенія своей страсти, потому что первая жена не можетъ удовлетворить ея именно въ это время. Она беременна или только-что родила. Но и расчетъ на лишнія рабочія руки явится слѣдомъ.

Мужчина, еще не отдавая себѣ отчета въ своихъ поступкахъ и намѣреніяхъ, смутно сознаетъ уже то, что впослѣдствіи назоветъ своимъ правомъ на женщину. Главная основа жизни, — это пища. А пищу доставляетъ почти исключительно онъ. Всякій другой трудъ не имѣетъ еще такой цѣны. Имѣетъ ли онъ и какую нибудь цѣну?

Посмотримъ же на жизнь этой неразвитой физически женщины, которая такъ хлопотливо укрываетъ и чинитъ свою хижину. Мужъ-ея (можно давать ему уже и это имя), — мужъ ея пошелъ въ лѣсъ за добычей. Дома у нихъ нечего ѣсть, и вотъ онъ вооружился своимъ дротикомъ, и пошелъ на охоту. Онъ постарается не заходить далеко, и высмотритъ сначала всѣ ближайшія мѣста, гдѣ можно надѣяться встрѣтить дичь. Охота еще не доставляетъ ему удовольствія. Онъ ищетъ въ ней только пропитанія. Первая убитая имъ дикая коза, первый олень заставятъ его воротиться домой.

Вотъ онъ и возвращается изъ лѣсу. Но руки у него пусты.

Онъ машетъ ими еще издали женѣ, и она бѣжитъ къ нему на встрѣчу. Онъ свое дѣло сдѣлалъ, убилъ козу. Притащить ее домой можетъ и жена. Онъ объясняетъ ей, гдѣ лежитъ добыча, и она быстро изчезаетъ въ лѣсу. Онъ идетъ между тѣмъ къ своему шалапіу, пролѣзаетъ въ его отверстіе, бросаетъ на полъ свое окровавленное копье, и въ ожиданіи возврата жены съ козой, ложится отдыхать. Полъ шалаша устланъ листьями и кой-гдѣ мѣхами убитыхъ имъ звѣрей. Надо выбрать мѣсто помягче и поудобнѣе. Жена на такое именно мѣсто уложила спящаго ребенка. Онъ можетъ лежать и пожестче. Отецъ безцеремонно сталкиваетъ своего ребенка съ удобнаго мѣста, и вытягивается во всю длину своего тѣла. Ребенокъ реветъ со сна. Это ничего. Пореветъ и перестанетъ. И охотникъ уже захрапѣлъ, не дождавшись конца плача.

Женщина отыскала убитую козу, взяла ее за ноги и потащила къ дому. Но тащить ее такъ неудобно. Сучья и корни, по которымъ приходится волочить ее, только еще болѣе раздираютъ двѣ большія раны, свалившія ее. Женщина подымаетъ ее за переднія и заднія ноги, и закидываетъ себѣ за спину. Обливаясь потомъ, несетъ она ее по глухимъ лѣснымъ тропинкамъ. Кровь козы мѣшается съ потомъ женщины, и она приходитъ къ шалашу со спиной и грудью въ красныхъ полосахъ и узорахъ.

Охотникъ и среди крѣпкаго сна услышитъ, что добыча уже дома. Онъ голоденъ, и ему уже снится лакомая ѣда. Но и открывъ глаза, и видя, что жена опустила на полъ принесенную козу, онъ не пошевелится ни однимъ суставомъ. Онъ скажетъ только, чтобы жена сейчасъ же принялась потрошить козу, — и станетъ, лежа неподвижно, слѣдить, какъ она распоретъ каменнымъ ножемъ ея животъ, какъ станетъ отчасти имъ, отчасти ногтями сдирать кожу, какъ наконецъ разворотитъ кровавыми руками грудь козы.

Тутъ охотникъ вскочитъ съ своего ложа, и, съ сверкающими отъ удовольствія и ожиданія глазами, подсядетъ къ женѣ. Достанется ли ей хоть кусокъ отъ сердца, печени и почекъ козы, которые онъ съ такою поспѣшностью выдираетъ изъ ея кровавой внутренности, и съ такою жадностью начинаетъ жевать и глотать. Жена успѣетъ оторвать небольшой кусокъ, и отправитъ его къ себѣ въ ротъ. Но это можетъ возбудить и споръ, и ссору.

До тѣхъ поръ, пока есть хоть маленькій кусокъ козы, нашъ звѣроловъ не пойдетъ на охоту. Онъ будетъ лежать, спать, ѣсть. Нѣтъ никакой заботы. И ѣда будетъ идти къ нему въ ротъ совсѣмъ готовая. Жена обдеретъ кожу съ козы, выпотрошитъ ее, разрѣжетъ мясо на куски, и сложитъ ихъ въ вырытую ею же въ землѣ яму, и прикроетъ ее листьями. Не нужно даже и руку протягивать. Стоитъ крикнуть, — и жена подастъ.

Чѣмъ больше убитый звѣрь, тѣмъ долѣе можно наслаждаться кейфомъ, не брать въ руки копья, не ходить въ лѣсъ. Разлагающееся мясо, одинъ запахъ котораго произвелъ бы въ насъ тошноту, считается самымъ вкуснымъ при неумѣньи варить и жарить его.

III.

Каждое стадо знаетъ самого сильнаго изъ своихъ членовъ, знаетъ, что съ нимъ борьба тяжела. Людямъ, живущимъ уже въ первомъ подобіи общества, нельзя не отличить между собою тѣхъ, кто наиболѣе надѣленъ силой. Эта сила не разъ обращаетъ на себя вниманіе всѣхъ; не разъ даетъ чувствовать себя многимъ. Сильный звѣроловъ чаще одолѣваетъ такую дичь, передъ которою отступаетъ слабый.

Широкоплечій охотникъ, съ крѣпкими, какъ желѣзо, мускулами, возвращается изъ лѣсу весь окровавленный. Лицо его изодрано когтями какого-то могучаго звѣря; на одномъ плечѣ кожа виситъ кровавыми клочьями. Древко его копья переломлено. Но онъ не спѣшитъ обмыть свои раны въ ближайшемъ ручьѣ и прилѣпить къ нимъ листки растенія, въ которомъ случайно открыта сила останавливать кровь и заживлять язвы. Глаза его горятъ торжествомъ побѣды; улыбка его окровавленнаго лица обличаетъ удовольствіе. Онъ собираетъ около себя веселымъ крикомъ не только женъ, но и сосѣдей. И его крику начинаетъ вторить скоро оживленный говоръ всего сборища. Всѣ дивятся, всѣ чмокаютъ губами, широко раскрываютъ глаза, качаютъ головами. Какая неслыханная побѣда одержана! Какая проявлена отвага, ловкость! Этотъ человѣкъ убилъ тигра.

На этотъ разъ цѣлая толпа идетъ въ лѣсъ за смѣльчакомъ. Вотъ желтѣетъ въ чащѣ шкура убитаго звѣря. Это правда! Онъ побѣдилъ; онъ раздробилъ ему черепъ своимъ копьемъ; потомъ онъ кинулся въ отчаянную борьбу и изловчился перерѣзать ему горло каменнымъ ножомъ, который онъ одинъ носитъ постоянно за поясомъ, свитымъ изъ тонкихъ лозъ. Уже это было его отличіемъ. Теперь онъ пріобрѣлъ новое.

Съ ликованьемъ и торжественнымъ крикомъ тащитъ толпа трупъ тигра. Всѣ суетятся около него; каждому хочется проволочить его хоть нѣсколько шаговъ. Кому-то приходитъ въ голову нарвать ліанъ, привязать къ нимъ тигра за ноги и тащить его такъ. Тогда всѣ могутъ запрячься. Мысль принята и составляется торжественное шествіе. Во главѣ его идетъ побѣдитель и его семья. Между людьми явился первый тріумфаторъ.

При грозящей ему опасности всѣ глаза обратятся съ надеждою на него. Когда понадобится вождь, онъ поведетъ ихъ. Не онъ ли и теперь избавилъ ихъ отъ сильнаго и досаднаго врага. Уже нѣсколько человѣкъ, уходившихъ въ лѣсъ на охоту, не возвращались оттуда къ своимъ шалашамъ. Что съ ними сдѣлалось? Этотъ тигръ загрызъ ихъ. Теперь его нѣтъ; месть совершена. Какъ же не привѣтствовать хвалебными кликами человѣка, совершившаго такое великое дѣло? Оно дѣйствительно велико при тѣхъ жалкихъ орудіяхъ, какими еще могутъ располагать люди.

Около шалаша тріумфатора пиръ. Жены его торжественно, при всѣхъ, сдерутъ съ тигра кожу. Онѣ будутъ скакать и прыгать отъ гордости и самодовольства, когда побѣдитель хвастливо наброситъ себѣ на плечи еще теплую шкуру убитаго звѣря. Дѣти послѣдуютъ примѣру матерей, и примутся также скакать и прыгать съ визгомъ вовкругъ ободраннаго трупа. Въ этихъ прыжкахъ зачатокъ будущихъ болѣе искуственныхъ плясокъ, можетъ быть, будущихъ языческихъ религіозныхъ обрядовъ. Важность случая заставляетъ на минуту забыть то, что не забывается ни при какой другой добычѣ. При пораженіи такого звѣря, какъ тигръ, можно и не думать о количествѣ мяса, годнаго на ѣду.

День этой побѣды будетъ долго памятенъ всѣмъ. Пестрый трофей, разосланный на полу шатра, не даетъ никому забыть о немъ. Побѣдитель оторветъ одну изъ лапъ тигра, и станетъ носить ее за своимъ поясомъ. По этому ордену, къ которому принадлежитъ онъ одинъ, всѣ будутъ знать его. Борьба съ могучимъ звѣремъ оставила ему и другую отмѣтку, еще болѣе прочную. Плечо его совсѣмъ зажило, и не видно слѣда бывшей раны; но когти тигра провели слишкомъ глубоко три параллельныхъ черты на его правой щекѣ. Шрамъ отъ нихъ никогда не изчезнетъ. Онъ ясно видѣнъ на темной кожѣ. Бывали и прежде люди со слѣдами такой борьбы съ сильнымъ непріятелемъ на своемъ лицѣ; но эти слѣды были памятью ихъ слабости, ихъ безсилія совладѣть со звѣремъ. У этого человѣка эти раны знакъ его побѣды. Щека его обезображена; но онъ гордится и хвастается этимъ безобразіемъ, какъ особенною красотой. Отъ этого шрама онъ получаетъ имя, и подъ этимъ именемъ знаютъ его всѣ. Когда говорятъ о немъ, говорятъ въ то же время о слѣдахъ тигровыхъ когтей на его правой щекѣ. Блескъ его славы падаетъ и на его семью. Жены начинаютъ гордиться не меньше мужа. Онѣ хотятъ и себѣ придумать отличіе. Можетъ быть, имъ придетъ въ голову привѣсить себѣ на уши на нити какого-нибудь растенія по зубу тигра, убитаго ихъ мужемъ и господиномъ. Это отличитъ ихъ отъ всѣхъ другихъ женщинъ, и возбудитъ въ нихъ не столько уваженія, сколько зависти. Но какъ сдѣлать, чтобы и на дѣтяхъ видно было, чьи они дѣти. Подражая отцу, мальчики играютъ уже въ тигровъ и охотниковъ, и царапаютъ другъ-друга. Пусть и у нихъ будутъ такія же отмѣты, какъ у отца. И вотъ у всѣхъ дѣтей мужескаго пола являются на правой щекѣ три искуственно проведенныхъ и растравленныхъ, потомъ заживленныхъ шрама. Теперь уже нельзя смѣшать ихъ съ дѣтьми другихъ людей. На нихъ переносится имя ихъ отца. Это имя уже не умретъ, пока но вымретъ весь родъ побѣдителя. Дѣти его, выросши и породивши дѣтей, отмѣтятъ и ихъ наслѣдственнымъ гербомъ на щекѣ. Имя ихъ станетъ именемъ господствующаго рода; можетъ быть, оно будетъ въ ихъ языкѣ синонимомъ верховной власти — вождя, князя, царя; можетъ быть, оно станетъ національнымъ именемъ всего племени, въ которомъ были такіе герои.

Соревнованіе выдвинетъ еще кого-нибудь изъ остальной темной среды. Явится новый герой, новый гербъ, новый аристократическій родъ; два рода станутъ враждовать и спорить о первенствѣ. Бархатныхъ книгъ и дипломовъ еще нѣтъ, а уже есть и старая аристократія, и новая. Къ отмѣткамъ на тѣлѣ являются отмѣтки и въ родѣ серегъ у женщинъ. Одежда, которая лучше всего могла бы отдѣлять однихъ отъ другихъ, еще не существуетъ. Но перья, воткнутыя въ волосы, борки изъ яркихъ зеренъ на шеѣ и т. под. стали уже исключительными украшеніями дикаго дворянства.

IV.

По русской поговоркѣ: «отъ добра добра не ищутъ», люди не думаютъ покидать мѣстъ своего поселенія безъ какихъ-нибудь, особенно важныхъ побужденій. Надо, чтобы ихъ гналъ голодъ, или чтобы какое-нибудь пришедшее издалека и поселившееся рядомъ племя стало тѣснить ихъ. Безъ такихъ побужденій не колонизуются люди и изъ нашихъ цивилизованныхъ государствъ и обществъ.

Нигдѣ привычка къ мѣсту своего жилья такъ не сильна, какъ у этихъ первобытныхъ людей; потому что нигдѣ не сильна такъ лѣнь, неповоротливость и мозга и мускуловъ. Поколѣніе за поколѣніемъ живутъ въ нездоровомъ болотѣ. Вредныя испаренія, губительныя повѣтрія безпрестанно производятъ опустошенія въ населеніи; но смертность приписывается случаю, котораго нельзя отстранить, съ которымъ не въ силахъ ничего сдѣлать человѣкъ. Скорѣе болѣзнь и смерть приметъ въ его воображеніи характеръ кары или вражды какого-то невѣдомаго и невидимаго ему врага; скорѣе создастъ онъ мифъ о какомъ нибудь всесильномъ существѣ, которое съ крайнихъ предѣловъ міра дышетъ на него порою моромъ и заразой; скорѣе заподозритъ въ таинственномъ и зловредномъ искуствѣ морить людей кого-нибудь изъ своихъ же собратій, почему нибудь несимпатичныхъ ему; скорѣе сдѣлаетъ онъ все это, нежели задумаетъ передвинуться съ своего стараго исконнаго мѣста на другое, новое. У него нѣтъ опыта и знанія, которыя подсказали бы ему, что есть на свѣтѣ страны гораздо обильнѣе, страны, еще незанятыя никѣмъ, куда стоитъ только добраться, чтобы жить богаче, спокойнѣе, не умирать отъ какихъ-то необъяснимыхъ и внезапныхъ вліяній. Понятія его о хорошемъ и дурномъ, о добрѣ и злѣ, ограничены тѣмъ тѣснымъ кругомъ, дальше котораго не уводили его ноги. Ему представляется скорѣе, что вездѣ за этимъ кругомъ жизнь тяжеле, печальнѣе, хуже. Удалясь за версту, за двѣ отъ своего жилья, онъ уже чувствуетъ желаніе возвратиться къ комфорту дома, котораго тутъ не находитъ. Пусть этотъ домъ ни что иное, какъ непрочный шалашъ изъ древесныхъ вѣтвей, или что-то въ родѣ гнѣзда на верхушкѣ дерева (какъ у нашего сказочнаго соловья разбойника, только безъ такой роскоши, не на двѣнадцати дубахъ), пусть этотъ домъ его ничѣмъ почти не отличается отъ убѣжища, какое онъ можетъ устроить себѣ на каждомъ привалѣ, если вздумалъ бы отправиться въ путь, — онъ этого не знаетъ, онъ не видалъ ничего лучшаго, — и потребности и желаніи его нейдутъ дальше того, что онъ видѣлъ съ дѣтства и видитъ теперь вокругъ себя. Онъ можетъ жалѣть о потерѣ какого-нибудь удобства, какого-нибудь жалкаго блага; можетъ стремиться и стараться возвратить себѣ это удобство, это благо, — и только. Лучшаго ему не надо; онъ и не повѣритъ возможности лучшаго, пока не увидитъ его своими глазами, не ощупаетъ своими пальцами. Для уроженца Забайкалья яблоко кажется плодомъ, который ростетъ только въ земномъ раю (если онъ слыхалъ о немъ); онъ считаетъ баснями и хвастовствомъ разсказы заѣзжихъ людей объ иной растительности, чѣмъ къ какой привыкъ въ своихъ горахъ, объ иныхъ климатахъ. А этотъ сибирякъ настолько же выше по развитію тѣхъ людей, о которыхъ мы говоримъ, насколько грекъ, осаждавшій Трою, былъ выше нынѣшняго новозеландскаго маори или американскаго дикаря.

Даже передъ грознымъ и опустошительнымъ естественнымъ переворотомъ человѣкъ отступаетъ лишь не надолго и уходитъ недалеко. Стихіи успокоились, и онъ возвращается на старое мѣсто, не разсчитывая на ихъ повтореніе. Онъ соберетъ остатки и обломки своихъ бѣдныхъ хижинъ, срытыхъ страшнымъ наводненіемъ, и постарается возвести ихъ на прежнихъ мѣстахъ. На пепелищѣ своихъ селеній, похороненныхъ бурнымъ огнемъ волкана, онъ опять выстроится. И это сдѣлаетъ не только такой человѣкъ, котораго мы самодовольно называемъ дикимъ. Около могилъ Геркуланума и Помпеи построится Торре-дель-Греко, чтобы погибнуть подъ новымъ изверженіемъ. Голландцы и дитмарсы станутъ двадцать разъ строить села и города въ своихъ болотахъ, на прежнихъ мѣстахъ, послѣ двадцати губительныхъ наводненій, неоставившихъ камня на камнѣ, и бревна на бревнѣ. Страшное землетрясеніе губитъ городъ Мендосу въ Ла-Платѣ, у подножья Андосъ. Остатокъ жителей, спасшихся почти чудомъ отъ гибели, возвращается возводить снова погибшій городъ, и жить въ немъ (изъ 14 или 17,000 жителей уцѣлѣло не болѣе 2,000. Изъ 2,000 раненыхъ почти всѣ умерли. Отъ города ничего не осталось).

Но при этой неохотѣ къ передвиженію, при этомъ пристрастіи къ своимъ мѣстамъ, при переселеніяхъ только вслѣдствіе постоянныхъ толчковъ и утѣсненій извнѣ, какъ заселились въ такую раннюю пору острова, отдѣленные отъ материка и другъ отъ друга цѣлыми днями пути даже для нашихъ усовершенствованныхъ судовъ? На такихъ одинокихъ клочкахъ земли, среди пустыннаго моря, первые европейскіе мореходы заставали населеніе, родственное далекимъ континентальнымъ берегамъ. Какъ могли забраться туда эти колонисты, когда у нихъ и теперь еще суда похожи на скорлупу орѣха, и они не удаляются на нихъ дальше тихой бухты?

У самого устья рѣки, подступая близко къ морскому прибрежью, живетъ издавна рыбачье племя. Когда и что привело его поселиться на этихъ берегахъ, — преданье не разсказываетъ. Но изъ вѣка въ вѣкъ эти, вначалѣ безпомощные, люди дошли постепенно, мало-по-малу, до многихъ улучшеніи въ своемъ быту. Главный промыслъ ихъ, главное средство пропитанія, — рыболовство, сдѣлало уже много успѣховъ. Они не ждутъ уже отливовъ, чтобы пользоваться только тѣмъ, что случайно оставитъ море на пескѣ ихъ берега; они могутъ и не нырять у береговъ на неглубокое дно, чтобы добывать себѣ оттуда раковинъ и раковъ. Первый шагъ къ искуственному рыболовству, плетеная изъ лозъ верша, смѣнилась уже у многихъ сѣтью. Имя того, кто первый открылъ возможность сучить веревки изъ коры растеній, кто первый изобрѣлъ искуство выпрядывать нити изъ ихъ волоконъ, неизвѣстно. Но въ воспоминаніи своемъ объ этомъ геніальномъ человѣкѣ, рыбаки прибрежья готовы признавать его чѣмъ-то особымъ отъ себя и высшимъ. Это почти богъ въ ихъ представленіи, и вѣрно будетъ настоящимъ богомъ, если новое и еще важнѣйшее открытіе какого-нибудь новаго генія не заслонитъ въ ихъ памяти стараго. Искуство, изобрѣтенное проницательнѣйшимъ изъ этихъ рыбаковъ, очень далеко отъ совершенства; но спасибо и за то! Съ нимъ явилась увѣренность въ существованіи, безопасность отъ голода. Съ сѣтью нельзя остаться безъ улова.

И первый изобрѣтатель челна изъ древесной коры неизвѣстенъ; но онъ также высоко долженъ стоять во мнѣніи своихъ земляковъ, какъ и изобрѣтатель рыболовной сѣти. Улучшенія въ лодкѣ явились постепенно, можно сказать сами собой. Чтобы остановить течь, стали залѣплять отверстія глиной; когда глина не держалась и размыкала, попробовали древесную смолу, и смола оказалась дѣйствительнѣе и полезнѣе для прочности челна. Сначала онъ былъ слишкомъ открытъ, слишкомъ походилъ на половину устричной раковины, которая такъ легко захлебывается водой. Другія раковины, игравшія роль нашихъ бумажныхъ кораблей въ играхъ рыбачьихъ дѣтей, дали мысль болѣе удобной и прочной формы для лодки. Ее удлинили, съузили съ боковъ, закруглили. Эту несовершенную лодку вначалѣ можно было бы назвать почти игрушкой, если бы на той ступени развитія, на которой стоятъ эти прибрежные жители, хотя что нибудь вызывалось прихотью, а не дѣйствительною потребностью. Время прихотей придетъ для нихъ впослѣдствіи и еще не скоро. Лодка понадобилась для того, чтобы опускать сѣть на большей глубинѣ. Управлять ею никто еще не думалъ. Трудность совладѣть съ силою волнъ казалась непреоборимою. Къ лодкѣ прикрѣплялась веревка, и только на длину этой веревки могла она удаляться отъ берега. Даже опрокинуться въ ней, неловко вытаскивая сѣть, было не опасно. Берегъ такъ близко, и каждый — хорошій пловецъ. Да и самая лодка не могла пропасть; ее притягивали за веревку къ берегу, выплескивали изъ нея воду, просушивали, просмаливали, если въ ней оказывалось поврежденіе, и она опять спускалась на воду. Мало-по-малу цѣлая флотилія такихъ лодокъ появилась у морскихъ отмелей. На ночь и на время прилива каждый уносилъ свою посудину дальше отъ берега, и тогда они чернѣли на желтомъ пескѣ своими опрокинутыми днями, будто большія недавно выловленныя рыбы. Только у этихъ рыбъ не было еще плавательныхъ перьевъ. Но скоро и они явились; явились весла у лодокъ. Эти весла были вначалѣ ничто иное, какъ просто короткіе шесты, — по одному шесту на каждую лодку. Съ помощью такого шеста оказалось возможнымъ поворачивать лодку, и ускорять ея движеніе. Но вдругъ нашлись такіе смѣльчаки, чтобы отвязать веревку отъ своего челна, и совершенно отдѣлиться отъ берега. Но расчетъ на болѣе обильную ловлю сталъ мало-по-малу заставлять прибрежныхъ рыбаковъ отплывать довольно далеко. Прихоти и привычки моря около береговъ уже довольно извѣстны. Опасности тутъ всегда можно избѣжать. Но отплывая отъ берега на версту, какъ не отплыть и на двѣ. Одинъ авантюристъ рѣшился добраться до маленькаго острова, темнѣвшаго вдали, среди голубой глади моря. Онъ бойко принялся грести къ нему своимъ шестомъ. Остальные товарищи слѣдили за его плаваньемъ, оставаясь поодаль. Около самого острова лодка бистро закружилась. До нихъ долетѣлъ крикъ пловца. Потомъ и онъ и его челнокъ изчезли подъ волнами. Ихъ зоркіе глаза очень ясно видѣли, что они погибли. На другой день приливъ принесъ на берегъ нѣсколько кусковъ лодки. Пловецъ, такъ и не возвращался. Гибель его была опытомъ для другихъ. Они узнали теперь, что приближаться къ далекому островку опасно. Къ этой страшной харибдѣ никто уже не поплыветъ. Море широко, и есть куда направить по немъ свою лодку. Лучше всего держаться береговъ. Отплывая дальше прежняго, рыбаки придумали увеличить нѣсколько свои лодки. Вначалѣ они были разсчитаны на одного человѣка; потомъ попробовали сдѣлать ихъ просторнѣе, такъ, чтобы помѣщалось двое. Наконецъ, придумали соединять двѣ лодки въ одну, связывая ихъ веревками и просмаливая эти связи. Тутъ можно было помѣщаться уже четверымъ и даже пятерымъ; можно было брать и больше грузу. Втроемъ, вчетверомъ явилось больше увѣренности и смѣлости. Вмѣсто одного шеста, у каждаго было по шесту. Гребля пошла успѣшнѣе, особенно когда кто-то попробовалъ вмѣсто прямого и ровнаго шеста нѣчто похожее на лопату. Но еще не было изобрѣтено длиннаго поперечнаго шеста, который удерживалъ бы лодку въ равновѣсіи, какъ балансъ удерживаетъ плясуна на канатѣ.

Все съ большею и большею смѣлостью стали носиться лодки по открытому морю. Все дальше и дальше рѣшались они уходить отъ берега. Мужчины и женщины безразлично плавали и промышляли въ нихъ.

Двѣ лодки, каждая съ тремя пловцами, отплывая вдоль береговъ, отдалились отъ нихъ на большее разстояніе, чѣмъ когда нибудь. Они вдругъ очутились на кудрявой и быстрой зыби, справиться съ которою были безсильны ихъ весла. Сколько ни упирались они ими въ волны, качавшія ихъ челноки, ничего не выходило. Поворотить къ берегу было невозможно. Они попали на морское теченіе. Усталые отъ безплодной борьбы, пловцы замѣтили, что непреоборимая сила моря влечетъ ихъ все дальше и дальше отъ родныхъ береговъ. Лодки раскачивались сильнѣе, выходя въ открытое море. Страхъ пловцовъ, между которыми двѣ женщины, выражается громкими криками. Этихъ криковъ не услышатъ на томъ берегу, отъ котораго унесло ихъ. Онъ все болѣе пропадаетъ изъ виду. Крикъ смѣняется воплями. Отъ ихъ безпокойныхъ движеній лодки качаются еще больше, — и съ этою качкой возрастаетъ страхъ. Солнце высоко стояло посреди неба, когда они попали на эту невольную дорогу. Въ каждомъ челнокѣ было на днѣ по нѣскольку пойманныхъ рыбъ. Рыбаки готовы уже были возвратиться домой, когда море сыграло съ ними такую шутку.

Какъ ни печально положеніе ихъ, но нельзя же вопить и плакаться безпрестанно. Они перестаютъ кричать и стонать, и начинаютъ говорить, что имъ дѣлать? Эти разговоры напрасны. Они пробуютъ силу своихъ веслъ. Весла безсильны, какъ солома, передъ этимъ увлекающимъ ихъ стремленіемъ. Море все шире разстилается передъ ними. Они смотрятъ назадъ, на свои берега. Видна только темная полоса; но и эта темная полоса превращается въ туманную облачную гряду, которая уже не похожа на ихъ родной берегъ. Знакомыя очертанія его изчезли. Каждый изгибъ берега, каждая возвышенность, каждый выдающійся мысъ такъ хорошо извѣстны имъ съ самого дѣтства! Изъ дали, какую только можетъ проникнуть ихъ дальнозоркій глазъ, они узнаютъ каждую подробность своего прибрежья. Теперь все кажется имъ на этомъ прибрежьѣ такъ чуждо. Они никогда не бывали въ такой дали.

Вѣтеръ крѣпнетъ, — теплыя волны его обдаютъ пловцовъ, какъ ласковое дыханіе; но ласка его такъ обманчива. Теченіе становится быстрѣе; одна широкая волна поднимаетъ лодки, одна опускается съ ними. Напрасно стараются пловцы разсмотрѣть берега позади себя. Еще за минуту они виднѣлись тонкою темною нитью. Теперь и эта нить изчезла. Кругомъ, куда ни взглянешь, вода и вода. Солнце давно уже сошло съ зенита. Оно тихо катится къ той сторонѣ моря, гдѣ изчезла земля; а пловцовъ несетъ въ противуположную сторону. Имъ ничего не остается, какъ покориться увлекающей ихъ стихіи. Борьба съ нею невозможна. Они смиренно сложили весла на дно своихъ лодокъ, и сидятъ уже безмолвные, будто окаменѣвшіе, — и только по временамъ оглядываютъ безконечное море. Они забыли на время и о голодѣ. Губы ихъ пересохли, языкъ лежитъ во рту, какъ кусокъ коры, и слова съ трудомъ произносятся имъ. Но вотъ они вспоминаютъ о запасѣ рыбы, который есть съ ними. Вмѣстѣ съ покорствомъ судьбѣ должна была войти въ нихъ, возвратиться къ нимъ забота объ удовлетвореніи того, что еще можно удовлетворить. Рыба подкрѣпила ихъ, и они опять начинаютъ говорить. Не земля ли тамъ вдали? И всѣ всматриваются. Нѣтъ, это облачко, которое на минуту показалось надъ самою окраиной водъ. Вотъ оно поднимается къ ясному небу, и кажется въ немъ совсѣмъ бѣлымъ; оно разрывается на мелкія волокна, и каждое изъ этихъ волоконъ таетъ въ яркой высотѣ, и отъ нихъ не остается ни слѣда. Солнце все ниже опускается къ морю. Одинъ край его уже окунулся въ море, и отъ него идетъ, ослѣпительно горя, прямая огненная дорога къ лодкамъ. Волны этого пути отливаются серебромъ, золотомъ и пурпуромъ, какъ волны расплавленнаго металла. Дорога эта идетъ и впередъ. Какъ безконечный поясъ протянулась она по морю изъ края въ край, и по ней гонитъ лодки вѣтеръ и теченье. И верхній край солнца уже погрузился въ океанъ. Багровая заря протянулась полосой. Блестящая дорога темнѣетъ; но еще быстрѣе темнѣетъ надъ головами пловцовъ небо. Въ его темной глуби выступили звѣзды, — и на минуту погасавшія волны засверкали фосфорическими огнями. Опять позади и впереди пловцовъ лежитъ свѣтлая дорога. Куда ведетъ она? Они знаютъ только откуда.

Съ наступленіемъ ночи сердца ихъ больше сжимаются страхомъ; въ журчаньи воды подъ ихъ лодками слышатся имъ движенія слѣдящихъ за ними морскихъ чудовищъ. Вотъ что-то плеснуло сильнѣе; вотъ лодка какъ будто дрогнула.

Между тѣмъ вѣтеръ стихъ, волны не такъ высоко вздымаются, и не такъ глубоко опускаютъ лодку. Безмѣсячная, но звѣздная ночь безмолвна. Кромѣ глухого журчанья по слѣдамъ лодокъ не слышится ни звука. Все море вспыхиваетъ звѣздами, какъ темное небо. Это время сна дома, сна крѣпкаго, спокойнаго. Придетъ-ли сонъ къ этимъ невольнымъ странникамъ? Они слишкомъ здоровы, слишкомъ полны жизни и силъ, чтобы наложить на себя произвольно безсонницу. У нѣкоторыхъ, почти у всѣхъ вѣки тяжелѣютъ и смыкаются отъ дремоты. Въ этомъ безмолвіи ночи, въ этомъ журчаньи воды, въ этой мѣрной качкѣ, есть что-то невольно усыпляющее. Пловцы, однакожъ, уговариваются, чтобы одинъ въ каждой лодкѣ не спалъ, пока остальные растянутся на днѣ, и заснутъ. Онъ будетъ сторожемъ. Онъ разбудитъ ихъ, если гдѣ-нибудь покажется земля. Вѣдь море должно же гдѣ-нибудь кончиться. Если онъ задремлетъ, онъ разбудитъ одного изъ спящихъ, и тотъ смѣнитъ его на стражѣ.

Сторожа въ обѣихъ лодкахъ не долго будутъ бодрствовать. Дремота одолѣетъ ихъ прежде, чѣмъ они успѣютъ разбудить кого-нибудь изъ спящихъ товарищей. Опершись спиной о задокъ лодки, и сидя, можно уснуть такъ удобно. И спящіе не будутъ недовольны, если ихъ не разбудятъ. Да и можно-ли добудиться ихъ?

И море несетъ эти утлые челноки все дальше и дальше. Бѣдные пловцы, унесенные въ такую страшную даль отъ родины, грезятъ, можетъ быть, о своихъ хижинахъ, о твердой землѣ подъ своими ногами. А уцѣлѣть-ли имъ? Неподалеку выглянула изъ воды голова акулы съ страшною пастью, которая можетъ разгрызть въ дребезги ихъ жалкіе челноки. Они спятъ и не слышатъ. Надъ головами ихъ, уже передъ утромъ, проносится стая птицъ, и своимъ крикомъ будто хочетъ разбудить ихъ, будто хочетъ внушить имъ надежду, что близко есть убѣжище, что и они могутъ пристать въ тихую бухту острова, гдѣ эти птицы вьютъ свои гнѣзда. Никто изъ спящихъ пловцовъ не слышитъ утѣшительнаго голоса птицъ.

Только когда востокъ зарумянился передъ появленіемъ солнца, проснулись пловцы въ обѣихъ лодкахъ. Они увидали съ удивленіемъ, что между ними гораздо большее разстояніе, чѣмъ было вчера. Отчего задняя лодка такъ отстала? Отчего передняя такъ далеко убѣжала впередъ? Что такое было ночью? Никто не могъ ничего отвѣчать на эти вопросы. Всѣ спали такъ крѣпко, и ничего не слыхали. Но теперь они такъ далеко другъ отъ друга, что голоса съ одной лодки едва долетаютъ до другой. Пловцы, ушедшіе впередъ, кричатъ заднимъ, чтобъ они помогли веслами бѣгу лодки, и сравнялись съ ними. Плыть рядомъ или близко другъ къ другу въ двухъ челнокахъ не такъ жутко, какъ нестись одиноко по широкому морю въ одинокомъ челнокѣ. Но весла не помогаютъ задней лодкѣ догнать переднюю и сравняться съ нею. Напротивъ, она все больше отстаетъ. Съ передней лодки всѣ съ любопытствомъ слѣдятъ за отставшими. Заднюю лодку какъ-то странно раскачиваетъ. Видно въ ней произошло какое-нибудь поврежденіе. Пловцы кричатъ громко и отчаянно. Опустясь въ глубину между двумя волнами, лодка показывается лишь однимъ краемъ. Между пловцами идетъ какъ будто борьба. Вотъ лодка и совсѣмъ захлебнулась водой. Показываются изъ воды головы, руки; на минуту мелькнула опрокинутая лодка. Чьи-то руки ухватились за нее, — и она опять изчезаетъ въ водѣ. Высокая волна поднимаетъ одного изъ пловцовъ; но онъ изнемогаетъ въ борьбѣ.

На передней лодкѣ поднимается жалобный крикъ. Такая же печальная судьба можетъ постичь и ее. Долго еще съ крикомъ слѣдятъ передовые пловцы за послѣднею борьбою своихъ несчастныхъ товарищей. Но вотъ и слѣдить уже не зачѣмъ. Борьба кончилась, — и побѣдило море.

Солнце взошло яркое и спокойное. Пловцы привѣтствовали его радостнымъ восклицаніемъ. Не покажетъ ли оно гдѣ-нибудь вдали хоть тѣнь спасенія. На небѣ не было ни единаго облачка; нигдѣ по краямъ горизонта не виднѣлось собирающихся клочковъ тумана. По крайней мѣрѣ буря минуетъ головы странниковъ. Опять сильнѣе повѣялъ вѣтеръ на встрѣчу солнцу, и быстрѣе побѣжала лодка. Пловцы подкрѣпились остатками рыбы. Если въ этотъ день они не доплывутъ до какого-нибудь убѣжища, имъ придется голодать. Гибель товарищей заставляетъ ихъ осмотрѣть свою лодку, — нѣтъ ли и въ ней какого изъяна. Нигдѣ не видно течи; она прочна; лишь бы не ударила гроза. Но вокругъ не видно, чтобы она собиралась. Они уже знаютъ, что имъ не увидать родного берега; но все-таки глаза ихъ невольно обращаются назадъ. Море поглотило землю повсюду.

Солнце приближалось къ полудню: пловцы обливались горячимъ потомъ; жажда начала мучить ихъ. Вода кругомъ, а утолить жажды нечѣмъ. Одинъ зачерпнулъ въ ладонь морской воды, и хлебнулъ; но языкъ и губы его стали еще больше сохнуть.

Но вотъ почти разомъ изъ всѣхъ устъ вырвался радостный крикъ. На право, вдалекѣ, что-то показалось изъ волнъ. Сначала пятно какъ-будто не больше лодки; но пятно это растетъ. Это островъ. Только какъ онъ далеко. Все-таки надо постараться своротить къ нему. Они принимаются за свои весла. Теченье упрямо гонитъ ихъ своей дорогой, и руки ихъ все больше устаютъ. При каждомъ небольшомъ поворотѣ лодки волны грозятъ захлестнуть ее. Надо оставить и эту попытку, — надо проститься и съ этой надеждой. А между тѣмъ островъ видѣнъ такъ ясно. Безчисленныя стаи морскихъ птицъ поднимаются надъ его остроконечными вершинами. Ихъ бѣлыя крылья мелькаютъ на солнцѣ, какъ серебряныя звѣзды. Тамъ есть пища, — тамъ есть конечно и прѣсная вода, и лѣсъ, — тамъ можно жить. А здѣсь придется умереть.

Островъ остался уже назади. Теченье не устаетъ нести лодку въ одномъ направленіи. Вотъ уже опять вокругъ нѣтъ ничего, кромѣ воды. Острова какъ не бывало, — и у пловцовъ вырываются невольные стоны.

Мало-по-малу отчаяніе и жажда совсѣмъ лишаютъ ихъ силъ. Они уже не говорятъ ни слова. Отъ палящаго солнца прилегли они на днѣ лодки, пряча свои головы въ тѣни ея стѣнокъ. Будь, что будетъ, — они уже не выглянутъ; они отдались во власть моря, — пусть губитъ. Горячечный сонъ, съ бредомъ, съ дикими грезами, одолѣваетъ ихъ мало-по-малу. Они мечутся на днѣ лодки, забывая, что могутъ покачнуть ее.

Въ этомъ снѣ проходитъ почти весь день. Солнце уже такъ низко, что лучи его не проникаютъ въ лодку. Одинъ изъ пловцовъ, посильнѣе другихъ, одолѣваетъ свою дремоту, — какъ будто какое-то благодѣтельное дыханіе повѣяло на него свѣжестью. Онъ отрываетъ отъ дна лодки свою отяжелѣвшую голову, и выглядываетъ. Что это? Грезитъ ли онъ, или точно видитъ то, что передъ нимъ. На минуту онъ остается совсѣмъ неподвижнымъ, нѣмымъ. Прибой быстро несетъ лодку къ землѣ. Широкій заливъ, къ которому съ трехъ сторонъ подступаютъ отмели бѣлыхъ коралловыхъ песковъ, какъ будто протянулъ къ лодьѣ свои объятія. Со всѣхъ сторонъ зеленѣютъ стройными рядами пышныя вершины кокосовыхъ пальмъ. Прибой гонитъ лодку въ самое устье рѣки, такъ же обильно опушенной деревьями. Крикъ пробудившагося пловца, — крикъ, въ которомъ такъ странно смѣшались и радость, и страхъ, и восторгъ, и отчаянье, подымаетъ и его товарищей изъ ихъ оцѣпенѣнія.

Лодка быстро мчится въ устье рѣки, ровнымъ, не качкимъ теченіемъ. Въ первый разъ людскіе крики оглашаютъ эти воды, эти теплыя рощи. Векши съ любопытствомъ, но безъ страха, слушаютъ эти незнакомые голоса, смотрятъ на этихъ небывалыхъ гостей острова. Вотъ они уже окружены прохладнымъ мракомъ лѣса, — весла помогаютъ имъ причалить къ берегу. Они съ жадностью утоляютъ жажду прѣсной водой, — силы у нихъ прибавилось; они не забываютъ вытащить на берегъ свою лодку, и привязать ее къ ближайшему берегу.

Этотъ пустынный островъ — ихъ владѣніе. Эти люди населятъ его. Жалкая лодка ихъ попала сюда такъ же случайно, какъ и орѣхъ кокоса, занесенный моремъ, орѣхъ, отъ котораго коралловая почва острова одѣлась цѣлыми рощами пальмъ.

Память о томъ, какъ они попали сюда чрезъ море, сохранится развѣ въ названіи вѣтра, который принесъ ихъ на островъ. Они станутъ называть его "роднымъ вѣтромъ, " какъ дикіе американцы въ западной Канадѣ называютъ «роднымъ» сѣверозападный вѣтеръ, не помня хорошенько самаго своего переселенія.

Вообще же они статутъ считать себя исконными жителями острова.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Страшная гроза шла по горамъ. По сѣвернымъ отлогимъ скатамъ этихъ горъ мѣстами разстилались плодоносныя долины, представлявшія роскошное пастбище. Черныя тучи быстро клубились по небу, сшибались, сыпали зубчатыя молніи, раскатывались по горамъ грохотомъ и громомъ. Вихорь трепалъ и качалъ лѣса. Онъ сламывалъ и вырывалъ съ корнями старыя деревья; нагибалъ молодыя вершинами къ самой землѣ, будто натягивалъ ихъ, какъ тугой лукъ. Звѣри и птицы прятались отъ грозы; прятались и люди, кочевавшіе на этихъ покатыхъ склонахъ горъ, въ долинахъ, около самыхъ лѣсовъ, по берегамъ быстрыхъ горныхъ рѣкъ. Буря, ломавшая деревья въ лѣсу, не щадила и непрочныхъ людскихъ шатровъ. Съ криками тѣснились люди около нихъ, стараясь общими силами не дать вѣтру сорвать тѣ изъ этихъ шалашей, которые не были отъ него защищены или деревьями, или пригоркомъ, и не глубоко были вкопаны въ землю. И съ тѣхъ изъ шатровъ, которые могли лучше противостоять бурѣ, она срывала крыши изъ древесной коры и листьевъ, распахивала войлока и цыновки, составлявшія стѣны шалашей, и часто отрывала и уносила и ихъ. Когда пройдетъ гроза, все можно будетъ собрать снова, лишь бы не унесло на рѣку. У рѣки же ничего не отнимешь; она унесетъ все на своихъ быстрыхъ волнахъ неизвѣстно куда.

Посреди своихъ стараній защитить свои непрочныя жилища, люди со страхомъ взглядывали порой на темное небо, по которому вились молніи; они вздрагивали при каждомъ ударѣ грома. Это и не удивительно. Они уже знали по опыту, что гроза можетъ зажечь дерево, убить животное, убить человѣка. Ихъ преданіе сохранило нѣсколько случаевъ такой гибели, — и съ теченіемъ времени успѣло придать имъ смыслъ наказанія, посылаемаго отъ какихъ-то могучихъ существъ, съ которыми человѣкъ не въ силахъ бороться и которыя правятъ его жизнью. Гроза съ громомъ и молніей представляется имъ уже гнѣвомъ могучаго бога. Въ ихъ страхѣ передъ нею, который есть уже вѣра, зачатки всѣхъ тѣхъ представленій, которыя развились потомъ у историческихъ народовъ въ культѣ Зевса Громовержца, Тора, Перуна. На ихъ языкѣ нѣтъ еще иного имени этому гнѣвному богу, какъ громъ. Оно вѣроятно останется и навсегда синонимомъ бога.

Гроза ударила на этотъ разъ въ одно изъ деревьевъ, на границѣ лѣса и долины. Оно задымилось и вспыхнуло. Огонь быстро побѣжалъ по его смолистымъ вѣтвямъ; — быстро перебѣжалъ на вѣтви другого дерева. Дождь, полившійся изъ тучъ косыми струями, не успѣлъ залить пожара. Вѣтеръ слишкомъ быстро несъ тучи. Дождь прошелъ длинною полосой но горамъ.

Проглянуло солнце надъ освѣженною зеленью лѣсовъ и луговъ; вѣтеръ притихъ, — но лѣсъ продолжалъ горѣть. При первомъ клубѣ дыма, при первой струѣ пламени, почти всѣ обратили вниманіе съ громкими восклицаніями на горящее дерево. Въ этихъ восклицаніяхъ слышалось какъ-будто удовольствіе.

Нѣсколько человѣкъ побѣжало къ мѣсту пожара тотчасъ же, какъ только миновала гроза. Вѣтеръ совсѣмъ притихъ, и огонь не распространился дальше, — тѣмъ болѣе, что зажженныя молніей деревья стояли отдѣльною группой. Они уже рухнули на землю, и пылали на ней какъ костеръ. Подошедшіе къ нему люди обрывали вѣтки, сламывали сучья съ отдаленныхъ деревьевъ, и носили ихъ охапками къ костру. Какъ только пламя становилось слабѣе, они накидывали на костеръ сучья и вѣтки, и огопь опять вспыхивалъ съ трескомъ.

Другіе между тѣмъ собирали по долинѣ и по горамъ клочки и обломки своихъ шатровъ, раскиданныхъ бурей. Женщины и мужчины хлопотали около нихъ, приводя ихъ въ прежній видъ, — и скоро кочевье приняло тоже положеніе, въ которомъ было до начала грозы.

Стадо овецъ, жавшееся къ лѣсу, когда небо было черно и вспыхивало молніями, теперь опять разбрелось по освѣженной муравѣ, и щипало ее съ наслажденіемъ. Люди не успѣли загнать стада въ ограду изъ кольевъ, построенную въ полу-горѣ. Такъ внезапно разразилась гроза, — а овцы такъ далеко разбрелись по пастбищу.

Когда совершилось прирученіе этихъ стадъ, никто не могъ бы сказать. Точно такъ никто не могъ бы сказать, когда все это кочевое населеніе перешло черезъ горный хребетъ, и разсѣялось по его сѣверной сторонѣ. Смутное преданіе разсказываетъ, что наплывъ какихъ-то кровожадныхъ и звѣрообразныхъ людей заставилъ этихъ кочевниковъ оставить южные склоны горъ, и переселиться на сѣверъ. Эти мѣста, занятыя ими теперь, также обильно могутъ кормить ихъ; но здѣсь уже суровѣе воздухъ. Тамъ одежда была совершенно излишнею. Здѣсь приходится въ иныя времена года прикрываться звѣриною шкурой. Стада, покорныя имъ, доставляютъ имъ и другой родъ одежды. Изъ шерсти ихъ они умѣютъ уже валять войлокъ. Эти войлока годятся и для шатровъ, и для прикрытія своей наготы.

Они узнали уже употребленіе огня, хотя еще не умѣютъ добывать его. Грозы здѣсь часты, и ни одна почти не проходитъ безъ того, чтобы не зажечь гдѣ нибудь дерево. Сначала испуганные этою силой, передъ которою ничто не можетъ устоять, они видѣли въ ней только зло. Но полупогасшее, едва тлѣющее пожарище согрѣло ихъ въ холодную ночь, и они поняли, что вмѣстѣ съ зломъ въ огнѣ есть и добро. Это было не вполнѣ новымъ открытіемъ. Это было только примѣненіемъ къ новому случаю понятій, образовавшихся въ нихъ еще прежде. Они уже знали, что гроза, несмотря на опустошенія, которыя производитъ, въ тоже время и освѣжаетъ всю природу. Въ громѣ, въ которомъ они видѣли сначала только какого-то злого и карающаго духа, они стали видѣть и благодѣтельное существо. Молитва ихъ, къ нему, бывшая сначала только просьбой пощадить ихъ, умилостивленіемъ, стала теперь также и благодарностью за даруемыя имъ блага, и хвалою ему.

Тоже произошло и съ огнемъ, этимъ сыномъ грома. Попаляя все на своемъ пути, онъ давалъ только отрадную теплоту, когда ему было мало пищи. Кусокъ мяса, положенный на уголья, становился вдвое вкуснѣе, нежели сырой; черепокъ глины изъ хрупкаго превращался въ жесткій. Съ горящимъ полѣномъ въ рукѣ можно было идти безопасно въ самую глухую пущу лѣса; всякій звѣрь бѣжалъ въ страхѣ отъ этого факела. Такъ герой скандинавскихъ преданій горящимъ деревомъ убилъ ничѣмъ непобѣдимаго дракона.

Но случай не показалъ еще этимъ людямъ, что огонь можно добывать треніемъ двухъ кусковъ дерева другъ о друга, — и пока надо беречь, какъ драгоцѣнность, огонь, посланный съ неба. У каждаго почти шатра устраивается костеръ. Окраины его загораживаются камнями, чтобы вѣтеръ не разносилъ дровъ и пламени, чтобы угли могли одѣться золой и спокойно тлѣть подъ нею. Эти очаги становятся алтарями, и пламя хранится въ нихъ съ такимъ же религіознымъ благоговѣніемъ, какъ хранился огонь Весты. Только особенный случай можетъ погасить его. Но люди уже научены опытомъ. Погасивъ по неосторожности огонь, разведенный такъ же, они должны были долго ждать новой грозы. И храненіе огня поневолѣ стало религіознымъ обрядомъ. Если бы кто захотѣлъ его нарушить и могъ погасить его вновь, всѣ, какъ одинъ человѣкъ, бросились бы на этого преступника, и растерзали его. Это была бы и месть за преступленіе, и жертва оскорбленному божеству.

Такъ, вѣроятно, начинались всѣ эти религіи, въ которыхъ играло главную роль поклоненіе огню. Пусть будетъ открыто, что огонь можно производить и проще, не дожидаясь, чтобы онъ снизошелъ съ неба, — старая вѣра уже останется. Фантазія и мысль могутъ обобщить частную пользу, — найти связь костра, горящаго въ кочевой палаткѣ, съ солнцемъ, — и они не ошибутся. Но вмѣсто простого физическаго закона, который выводимъ мы, они создадутъ цѣлую фантастическую теорію, изъ которой выйдетъ съ теченіемъ вѣковъ какая нибудь Зендъ-Авеста.

II.

Долина вся наполнилась смятеніемъ. Бѣдные шалаши, тѣснившіеся около рѣки, всѣ опустѣли. Жалкій и полуобнаженный народъ собрался въ кучу, и съ отчаяннымъ крикомъ, размахивая руками, перебивая и не слушая другъ друга, обращалъ головы и глаза къ горамъ, на которыхъ было какое-то странное движеніе. Оттуда спускался большой и шумный караванъ. Онъ двигался отчасти отдѣльными небольшими отрядами, отчасти многолюдными и густыми массами. Кой-гдѣ надъ этими толпами пѣшихъ людей поднимались высоко-навьюченные слоны. Ихъ было немного; но они больше всего внушали страха и изумленія береговому населенію.

Это населеніе жило въ долинѣ, на берегу широкой и быстрой рѣки, пришло сюда съ этихъ же горъ, постоянно настигаемое и отодвигаемое съ мѣстъ своего житья наплывомъ другого, болѣе многочисленнаго и уже болѣе развитаго племени. Основываясь на новомъ мѣстѣ, оно жило въ постоянномъ опасеніи отъ новаго натиска. Развитіе его не успѣвало сдѣлать ни одного прочнаго шага при этихъ переходахъ, повторявшихся каждое пятидесятилѣтіе, а иногда и чаще. Они остались при тѣхъ же первыхъ ничтожныхъ успѣхахъ въ удобствѣ жизни, при какихъ покинули свое первое поселеніе, все еще довольно привольное, чтобы промѣнять его на болѣе печальныя и скудныя мѣста. Въ этихъ безконечныхъ и непрерывныхъ скитаніяхъ и переселеніяхъ имъ приходилось находить и такіе клочки земли, гдѣ жизнь ихъ могла бы идти спокойно, счастливо, по крайней мѣрѣ сытно. Но не надолго доводилось имъ оставаться тутъ. Опять, будто направляемые какою-то непреложною судьбой, двигались на нихъ пришельцы, — и они поднимались заранѣе съ своихъ мѣстъ, и двигались дальше, не ожидая и столкновенія съ болѣе многочисленнымъ племенемъ. Они попадали обыкновенно на мѣсто еще худшее, — только бы утаиться отъ преслѣдованія. Численность ихъ уменьшалась каждымъ такимъ невольнымъ переходомъ.

Частая опасность смыкала ихъ довольно прочно между собою. И теперь, когда грозило имъ нападеніе (зачѣмъ же и идутъ эти люди, какъ не нападать?), и теперь они, послѣ нѣсколькихъ минутъ безсвязнаго крика, могли выбрать и выдвинуть изъ своей среды трехъ или четырехъ человѣкъ, отъ которыхъ надѣялись услышать дѣльное слово, разсудительное распоряженіе, полезный совѣтъ. Это были герои и мудрецы племени. На этой ступени культуры героизмъ есть мудрость, мудрость — героизмъ. Толпа окружила ихъ и примолкла, ожидая, что рѣшатъ они.

Они стали говорить, что на этотъ разъ не остается ничего дѣлать, какъ взяться за оружіе, и ожидать непріятеля. Отступать некуда. Всѣ знали это и безъ нихъ. Рѣка разлилась широко послѣ весеннихъ дождей. Они такъ недавно еще жили близъ воды, — и не знали никакого искуства справляться съ нею. У нихъ не было еще лодокъ; берега рѣки были болотисты и топки; а просто плавать едва ли кто умѣлъ. Да и съ этимъ умѣньемъ попасть было некуда. За краемъ разлива, который едва можно было видѣть, лежали топи, въ которыхъ надо было погибнуть. По сю сторону — тоже. Мѣсто, въ которомъ группировалось ихъ поселеніе, было загорожено съ обѣихъ сторонъ непроходимыми топкими дебрями. Оставался одинъ исходъ. Можно было идти почти прямо на встрѣчу каравану, а потомъ повернуть вдоль этихъ дебрей. Но прежде чѣмъ они могли бы уклониться на эту боковую дорогу, непріятель настигъ бы ихъ. Потому лучше оставаться на мѣстѣ, вооружиться и ждать. Какъ знать! можетъ быть, пришельцы и не замѣтятъ ихъ поселенія, — и пойдутъ сами куда нибудь въ сторону. Тогда они останутся въ покоѣ. Послѣднее соображеніе было скорѣе утѣшеніемъ, нежели возможностью. Какъ не увидать этимъ кочевникамъ добычи? Глаза ихъ такъ зорки! а это поселенье — развѣ это не привлекательная добыча? И охота, и война, вначалѣ бывшія только крайностью, необходимостью, успѣли уже превратиться въ кровавую потѣху. Но пусть надежда, что враги не увидятъ непріятеля, видящаго ихъ такъ ясно на горахъ, — пустая надежда; все остальное въ совѣтахъ выборныхъ людей было совершенно справедливо. Это зналъ конечно каждый изъ слушавшихъ. А между тѣмъ ропотъ неудовольствія, а мѣстами и крикъ ожесточенія, отвѣчали изъ толпы на благоразумные совѣты. Всякій какъ-будто ждалъ отъ этихъ героевъ и мудрецовъ такой мысли, какая не являлась, и не могла явиться темнымъ головамъ остальныхъ. Раздались крики обвиненія; многіе готовы были схватиться за свои дубины, за свои каменные молоты и топоры. Въ виду все ближе подступающаго непріятеля все народонаселеніе едва не раздѣлилось на два враждебные лагеря, — едва не завязалась ожесточенная междоусобная война въ ожиданіи войны внѣшней, которая застигла бы ихъ тогда еще болѣе врасплохъ. Не кинься изъ толпы еще человѣкъ десять въ защиту выборныхъ отъ народнаго негодованія и гнѣва, можетъ быть, эти лучшіе, сильнѣйшіе и разсудительнѣйшіе изъ нихъ пали бы первые.

Наконецъ спокойствіе опять возстановилось. Караванъ былъ уже такъ близко, что съ горы слышались голоса и оклики чужеземцевъ. Блѣянье стадъ, подвигавшихся но ея склонамъ, какъ пыльныя облака, тоже порою доносилось. Времени терять было нечего. Все вооружилось, чѣмъ попало. Главнымъ оружіемъ были дубины; только у немногихъ нашлись неуклюжія подобія копій съ наконечниками изъ камня или кости; не больше было и каменныхъ сѣкиръ, крѣпко державшихся на деревянныхъ топорищахъ. Всѣ суетились, стараясь имѣть что нибудь въ рукахъ для своей защиты. Лица и движенія женщинъ выражали такую же рѣшимость, такую же силу и воинственность, какъ и лица мужчинъ. Руки ихъ такъ же вооружились. Кому не достало оружія, тотъ выламывалъ шестъ изъ шатра. Крики не умолкали; но всего слышнѣе былъ въ немъ визгъ и ревъ дѣтей. Ихъ постоянно отгоняли назадъ, чтобы они не мѣшали. Но они продолжали лѣзть къ отцамъ и матерямъ, цѣпляться за ихъ голыя ноги, и только затрудняли ихъ движенія. Обращать на нихъ вниманіе было некогда, — и ихъ просто отталкивали грубымъ толчкомъ и ударомъ ноги. Ревъ усиливался. Но до него ли? И большіе стали кричать теперь такъ, что дѣтскихъ голосовъ не стало слышно.

Это былъ отвѣтъ на воинственный кличъ, донесшійся съ горъ. Отъ передовыхъ отрядовъ каравана отдѣлилась толпа, которая направлялась повидимому прямо къ берегамъ. Пыль то и дѣло окутывала эту толпу. И всякій разъ, какъ пыль отшатывалась въ сторону, толпа казалась больше и многочисленнѣе прежняго, какъ будто она успѣвала вырости въ то время, какъ ее одѣвало пыльное облако.

Наконецъ на послѣднемъ склонѣ горы, гдѣ трава была слишкомъ высока и влажна, пыль совершенно разсѣялась, и можно было во всѣхъ подробностяхъ разсмотрѣть приближающихся непріятелей. Это точно были непріятели. Они шли не изъ любопытства, не на поискъ чего нибудь, не въ гости къ прирѣчнымъ жителямъ. Все это были воины, — и счетомъ ихъ было вѣроятно не меньше, чѣмъ и ожидавшихъ нападеніе ихъ, за исключеніемъ развѣ женщинъ. Между нападающими женщины не было ни одной.

Приближающаяся толпа была раздѣлена на три отряда. Во главѣ каждаго изъ нихъ были вожди, отличавшіеся отъ другихъ и ростомъ, и уборомъ, и вооруженіемъ. У нихъ были наброшены на одно плечо клочки звѣриныхъ шкуръ, будто взамѣну щитовъ, которыхъ ни у кого не было. Лица и грудь вождей были исчерчены рубцами и узорами, и мѣстами узоры эти ярко виднѣлись темными красками на оливковой ихъ кожѣ. Въ завязанныхъ на макушкѣ волосахъ торчали, развиваясь, длинныя орлиныя перья. Въ рукѣ были длинныя копья, которыя отличались отъ копій остальной дружины не только длиною, но и такими же украшеніями изъ перьевъ, въ томъ мѣстѣ, гдѣ насажено на древко деревянное остріе.

Войско, слѣдовавшее за этими предводителями, было какъ будто нѣсколько темнокожѣе ихъ. Все оно было также вооружено копьями; но ни у кого не развивалось перьевъ на головѣ, ни у кого но было узоровъ на лицѣ и на остальномъ тѣлѣ. Всѣ были они обнажены, и только низъ живота и бедры были прикрыты у нихъ, такъ же, какъ и у вождей, повязками изъ звѣриныхъ кожъ, или же изъ какой-то грубой ткани. Кромѣ копья, у каждаго были намотаны на руку ремни и веревки.

Жители рѣчнаго берега становились въ плотную кучу, ожидая приступа. Они съ большимъ усиліемъ вогнали въ средину своей толпы дѣтей, и толпа образовала, вокругъ нихъ что-то въ родѣ тѣснаго и плотнаго каре.

И въ неправильныхъ рядахъ подступающаго непріятеля, и въ толпѣ осаждаемыхъ шелъ смутный говоръ; но ни съ той, ни съ другой стороны не слышно было ни криковъ команды, ни распоряженій. Только визгъ дѣтей дѣлалъ шумнымъ станъ на берегу. Толпа слѣдила, не сводя глазъ, за движеніемъ непріятелей. Вотъ имъ остается только спуститься съ этого крутого обрыва горы, и по этой ровной покатости, идущей къ самому берегу, они кинутся въ атаку.

Вотъ они и спустились съ обрыва; вотъ пріостановились на минуту, будто съ тѣмъ, чтобы установить между собою боевой порядокъ. Три отряда, каждый съ вождемъ во главѣ, расположились рядомъ. Почти въ одно время вожди подняли вверхъ свои копья, и по всѣмъ тремъ отрядамъ загремѣлъ оглушительный военный крикъ. Въ этомъ крикѣ, отъ котораго далеко убѣгалъ въ страхѣ каждый лѣсной звѣрь, въ этомъ крикѣ смѣшивались, кажется, всѣ дикіе звуки, какіе только способна издать человѣческая грудь и человѣческая гортань. Одного такого крика было довольно, чтобы отуманить голову, чтобы опьянить каждаго его участника жаждою крови. Копья приняли горизонтальное направленіе во всѣхъ рукахъ. Строй ощетинился, какъ спина дикобраза; и, вслѣдъ за вождями, гордо размахивавшими своими изукрашенными копьями надъ головой, всѣ быстрымъ бѣгомъ двинулись на непріятеля. Крикъ и вопль ихъ безпрестанно возобновлялся.

Каре угрожаемыхъ нападеніемъ всколебалось. На военный крикъ съ горы отвѣчалъ такой же крикъ и отсюда, но гораздо слабѣе и нестройнѣе. Враги могли слышать по этому крику, что этотъ кричащій народъ непривыченъ къ войнѣ, что это не столько крикъ вызова или согласія на вызовъ, сколько крикъ опасенія, страха. Но глаза и у этихъ людей горѣли кровью. Они готовились защищать свою жизнь, свое право дышать, свое право ступать ногою по землѣ. Предводители ихъ тоже выступили впередъ, и будто подражая вождямъ непріятельскаго войска, начали размахивать надъ своими головами своими дубинами и дротиками.

Непріятели уже не дальше какъ во ста шагахъ. Топотъ ихъ ногъ отдался страхомъ во всѣхъ ушахъ. Опять страшный, дикій, оглушительный крикъ. По бокамъ вождей явились по нѣскольку воиновъ изъ строя.

Каре не устояло. Оно заколебалось, и вся толпа, сваливая въ бѣгѣ дѣтей и запинаясь за нихъ, съ отчаяннымъ и яростнымъ воплемъ кинулась на встрѣчу подступающему непріятелю. Напрасно люди, къ которымъ прибѣгали за совѣтомъ до нападенія, кричали стоять на мѣстѣ. Ихъ самихъ увлекъ впередъ народный потокъ. Нѣсколько топоровъ со свистомъ ворвалось въ ихъ плотную массу. Трое или четверо упали.

Но глаза непріятелей смотрѣли уже прямо въ глаза имъ, щетина копій врѣзалась въ толпу, — и все смѣшалось въ пыли, въ вопляхъ и крикахъ, въ глухомъ стукѣ оружіи. Какъ одинъ клубъ, сцѣпились всѣ. Чаще всего мелькали высоко надъ этою сцѣпившеюся массой орлиныя перья на головахъ вождей. Они съ быстротою молніи являлись то тутъ, то тамъ. Скрежетъ, вопли, трескъ сломанныхъ оружій обозначали ихъ дорогу. Непріятели оцѣпили со всѣхъ сторонъ осажденныхъ, — копья и топоры ихъ работали безъ устали. Могли ль противъ нихъ устоять эти дубины, эти жалкіе дротики, ломкіе, какъ тростникъ. Битва шла и между тѣми, кто стоялъ на ногахъ, и между тѣми, кто влачился уже на землѣ, въ лужахъ крови. Женщины, у которыхъ было выбито изъ рукъ оружіе, обвивались руками, какъ змѣи, вкругъ членовъ врага, вцѣплялись зубами въ ихъ тѣло, пока не падали подъ ударомъ топора, съ раздробленною головой. Иныя просили пощады, валяясь въ грязи и крови, и въ отвѣтъ падалъ на ихъ голову ударъ копья или сѣкиры. Только въ самомъ началѣ битвы пало нѣсколько человѣкъ изъ среды нападающихъ; но ихъ было вдвое больше, и оружіе ихъ было вдвое лучше. Имъ было не трудно задушить слабѣйшаго непріятеля. Они сразу отрѣзали ему всякое отступленіе. Да и зачѣмъ побѣжалъ бы онъ? Чтобъ быть тотчасъ же настигнутымъ, и свалиться окровавленнымъ и бездыханнымъ трупомъ точно также, какъ свалился теперь, не пытаясь бѣжать изъ ожесточенной свалки. Въ нѣсколько минутъ судьба сраженія была рѣшена. Это было уже не сраженіе, а бойня. Непріятели съ яростными криками дробили головы безоружнымъ, и прикалывали копьями тѣхъ, у кого доставало силы приподняться съ земли. Когда всякому былъ уже видѣнъ перевѣсъ силъ, женщинъ перестали бить, кромѣ лишь нѣкоторыхъ, мстительная ярость которыхъ доходила до изступленія, и которыя сами рвались грудью на остріе копья.

Вожди выпрямились посреди свалки, высоко подняли свои копья, и крикнули своимъ дружинамъ прекратить битву. Въ отвѣтъ имъ раздался такой же дикій крикъ, какимъ началась битва; но въ этомъ крикѣ было уже не столько воинственной ярости, сколько довольства успѣшно конченнымъ дѣломъ, торжества побѣды.

— Вяжи женщинъ!

И всѣ смотали веревки и ремни со своихъ рукъ, и, при женскомъ визгѣ, принялись вязать всѣхъ женщинъ, которыя остались въ живыхъ, сваливая ихъ въ кровавыя лужи, и нажимая въ грудь колѣномъ.

— Добивай раненыхъ!

Связанныхъ женщинъ оттащили прочь; кучей согнали къ нимъ дѣтей, — и когда толпа побѣдителей отшатнулась немного отъ мѣста побоища, оно представляло одну кровавую настилку разбитыхъ тѣлъ, проломленныхъ головъ, и смѣшанная съ землей кровь чернѣла вездѣ запекшимися лужами. Раненые стонали, хрипѣли, выли; нѣкоторые, изгибаясь отъ боли, грызли себѣ руки. Они не долго ждали себѣ конца. При малѣйшемъ движеніи посреди этихъ кучъ побѣдители кидались къ тому, у кого еще была сила пошевелиться, и добивали его. Кому мало было одного удара, на того падало ихъ нѣсколько, до тѣхъ поръ, пока онъ не переставалъ хрипѣть. Ни одного мужчины не осталось въ живыхъ.

Своихъ убитыхъ и раненыхъ побѣдители оттащили прочь, и положили отдѣльно.

Каждый изъ вождей вытащилъ изъ груды мертвыхъ тѣлъ по мужскому трупу. Съ криками торжественнаго привѣта остальные воины отступили прочь, и стали въ порядкѣ, окруживъ плѣнныхъ женщинъ и дѣтей. Вожди отерли кровавый потъ со своихъ пестрыхъ лицъ, и положили три вытащенныхъ ими трупа на пригоркѣ передъ дружиной. Дружина стояла въ молчаніи, будто благоговѣйно ожидала совершенія какого-то религіознаго таинства.

Каждый изъ вождей вынулъ по ножу изъ за своего пояса, и почти всѣ трое разомъ распороли грудь мертвымъ. Каждый вырвалъ изъ теплой еще груди врага его сердце, и поднялъ въ рукѣ показывая войску. Сердце въ рукѣ одного изъ вождей вздрагивало, — и громкій кликъ войска смѣнилъ безмолвное ожиданіе.

Въ присутствіи своихъ воиновъ вожди съѣли кровавыя сердца враговъ.

Оставаться дольше на мѣстѣ битвы нечего. Эти враги были такъ бѣдны, что послѣ нихъ нечѣмъ поживиться. Можно развѣ собрать осколки ихъ скуднаго оружія. А больше у нихъ нѣтъ ничего. Шалаши ихъ построены изъ древесной коры, изъ листьевъ; въ шалашахъ этихъ нѣтъ никакихъ запасовъ. Они жили изо дня въ день тѣмъ, что пошлетъ случай или счастье.

Вся добыча заключается въ этихъ женщинахъ, въ этихъ дѣтяхъ. И побѣдители знаютъ уже, что эта добыча для нихъ цѣннѣе всего остального. Уже не въ первый разъ они приводятъ плѣнныхъ изъ битвы съ сосѣднимъ племенемъ. Еще не случалось имъ одерживать побѣды такой полной, еще никогда не забирали они въ свои руки столькихъ женщинъ и дѣтей; но это все-таки не первый опытъ.

Въ первой стычкѣ они взяли въ плѣнъ нѣсколькихъ мужчинъ; но они не оставили ихъ въ живыхъ. Это были враги въ ихъ средѣ: можно ли было терпѣть ихъ? И ихъ убили. Такъ повторялось и при каждой покой войнѣ. Женщинъ и дѣтей они щадили, какъ болѣе слабыхъ, и дѣлили ихъ между собой, — и въ ихъ кочевомъ обществѣ создалось первое прочное основаніе рабства.

Рабство было и до тѣхъ поръ; но рабами были только женщины, — жены, дочери, — жены рабами вѣчными, дочери рабами до замужества, то есть до новаго и болѣе суроваго рабства. Рабами отцовъ были и сыновья; но только до совершеннолѣтія. Дѣтямъ плѣннымъ не было положено такого предѣла. Изъ нихъ образовалось сословіе рабовъ, несвязанное никакими родственными узами съ своими господами.

М. Михайловъ.

"Дѣло", №№ 3—4, 1869