В сегодняшней культурной жизни Советской России наблюдается определенное желание, определенная тенденция уйти от так называемой агитационной скуки, от всего, что связывается с политическим моментом, с современной, сегодняшней темой.
Если в каком-либо спектакле, в каком-либо литературном произведении замечается хотя бы небольшой намек на сегодняшнюю злобу дня, то данное произведение, данный спектакль уже относятся к ряду агитационных и как бы выпадают из художественной оценки.
Вожди говорят: «не одной политикой жив человек». И разумеется, если уже вождь разрешает отойти от политической злобы дня, то люди, которые этого разрешения только и ждут, раздувают его слова в целый лозунг.
В результате, и в редакции, и в театрах, и на кино фабриках устанавливаются недоброжелательные отношения ко всякого рода литературно-художественной продукции, которую можно отнести или связать с интересами сегодняшнего дня. Опять выплывают старые разговоры о том,, что искусство не может ухватить сегодняшний день, что для того, чтобы дать в искусстве верную картину эпохи, необходимо от этой эпохи отойти, что должно пройти какое-то определенное время, когда злоба дня притупляется, — перестает быть злобой дня, — и вот тогда наступает момент, когда эта бывшая злоба дня может стать темой литературно-художественного произведения.
На эти разговорчики идут не только люди, которые с самого начала относились несимпатично к сегодняшним политическим злобам дня, но идут и те люди, которые выросли вместе с сегодняшним политическим ростом страны, которые в той или иной мере эту политику создали.
Среди именующихся пролетарскими поэтов и писателей замечается определенная тяга перейти на так называемые общечеловеческие темы. Выражается это в том, что они начинают писать о явлениях природы, о любви, о радостях и горестях жизни и тому подобных исконных поэтических темах, ни к чему не обязывающих и никакого, конечно, отношения к сегодняшнему политическому дню не имеющих.
Обычно объяснение этого факта сводится к тому, что де сейчас у нас нет того революционного подъема, который был хотя бы в 1917—1918 году, что у нас теперь будни, мирная строительная работа, и что было бы нелепо сейчас писать агит-литературу, ставить агитпьесы. В этом объяснении сказывается основное непонимание того, что походя называют революционным.
Под революцией, под революционным до сих пор еще разумеют весь тот оперный бутафорский трафарет, к которому приучили нас плохие рассказы из так называемой революционной жизни; обязательно баррикады, красные флаги, стрельба, погромы; и если всего этого нет, то, значит, и нет революции, значит — можно заниматься чем угодно, значит — пришли домой с улицы и занялись домашними делами. Между тем уже неоднократно говорилось и указывалось, что революция это не только уличное дело, что это и домашнее дело, что каждый день и каждый шаг, в частной жизни даже, человека может быть расценен с точки зрения его революционности.
Всякий отход от революционности в быту непременно ведет в реакции, и пора фактически понять и принять, что аполитичного вообще нет и быть не может.
Пробовали отнестись к Есенину и к его стихам, как к аполитичному моменту, аполитичному факту. После смерти Есенина Троцкий написал статью, в которой говорил, что Есенину несвойственна революция, что Есенина нельзя причислить ни к тому, ни к другому лагерю, что он тихо стоит в стороне. А сегодня Сосновскому пришлось написать статью в «Правде», в которой уже Есенин фигурирует как опаснейший и вреднейший поэт, поэтизирующий хулиганство, — а разве хулиганство не политический факт?
Когда мы, лефовцы, отказались принять участие в Есенинских торжествах, когда мы не хотели раздувать Есенина и его личность именно для того, чтобы не поэтизировать враждебную идеологию, то нам это было засчитано в минус. Говорили, что мы из неизвестно какой зависти или непонимания, или по кружковым каким соображениям не хотим почтить память великого русского поэта. А мы утверждали, что не в русских поэтах дело, а в том, с какой Россией они идут и, что с «аполитичным» Есениным нам не по дороге.
В одной из своих статей об АХРР’е Чужак блестяще обозвал ахрровцев и все их течение «героический сервилизм». Это название должно стать классическим для целого ряда явлений, подобных АХРР’у. Этот «сервилизм» — это так называемое «приспособился, усвоил нашу идеологию» — приходится слышать очень часто от тех товарищей, которые поставлены на идеологических постах.
Когда в «Вечерней Москве» мы, лефовцы, устроили скандал, почему напечатана статья В. против Шкловского, когда мы указывали, что из двух культурных величин — В. и Шкловский — никто не задумается выбрать Шкловского, то нам ответили, что Шкловский не приспособился, а В. — наш, принял нашу идеологию. Вот это понятие «наш», «наша идеология» в устах «Вечерней Москвы» имеет совершенно определенный смысл.
Это ни в какой мере не значит, что В. приспособился к советской власти, или, что он усвоил культурную идеологию советской власти это просто напросто означает, что В. готов выполнять любые поручения, в любом духе и с любыми выводами, которые ему будут даны редактором. И вот это отождествление редакторского интереса с интересом советской власти — есть огромное зло, которым страдает наша культурная жизнь.
Развивается тип писателей, драматургов, сценаристов, которые прежде чем что-нибудь написать, обегают наивозможно большее количество контрольных инстанций. Бегают в отдел печати, в Главлит, в Главрепертком, к редактору, к помощнику редактора, к секретарю, к отдельным товарищам, которые в «курсе дела» и, в результате всех полученных сведений и намеков, стряпают нечто средне-пропорциональное, стопроцентное.
На выставке АХРР была картина под названием «Смычка пионеров с деревней». На этой картине изображался отряд пионеров, который с флагами, с барабанами идет по деревне, а им навстречу идут крестьяне на сенокос. Один из понимающих партийных товарищей, глядя на эту картину, говорил, что трудно придумать более злостную каррикатуру. Люди идут на работу, а дармоеды-пионеры разгуливают с флагами и барабанами.
Каррикатурный результат получился потому, что художник строил картину по совершенно неверному методу, но общепринятому. Он представил себе, прежде всего, пионеров; — что такое пионеры? - это дети, которые ходят с флагами и барабанами; что такое крестьяне? — это люди, которые ходят на сельскохозяйственную работу. Значит, если в картине изобразить пионеров с барабанами, а крестьян с косами, то и получится смычка пионеров с крестьянством.
Он исходил не из реального факта, не из действительного наблюдения над тем, что есть, а стряпал свою картину по тем тезисам, по тем штампам, которые дают в многочисленных культканцеляриях. В результате может быть весьма революционное намерение художника обернулось в каррикатуру.
Когда на одном из собраний поэтов и писателей я говорил о том, что нельзя писать рассказы и повести по тезисам, что, наоборот, тезисы должны писаться по тем бытовым фактам, которые ухвачены в этих рассказах и повестях, то один из слушателей честно и наивно задал мне вопрос: «а как же можно писать о том, на что нет еще тезисов»?
И самое скверное заключается в том, что люди, которые пишут по тезисам, принадлежат не только к той категории халтурщиков, которым совершенно безразлично, кому, о чем и как писать, но, что есть среди них большое количество людей, честно уверенных, что, работая по тезисам, они выполняют социальный заказ. Им кажется, что в этом писании по тезисам и заключается вся необходимая политическая связь, которая связывает всякого культработника с общей политикой государства.
Они не понимают, что своей работой они обесценивают значение этой культработы, что они делают повторное дело, никому ненужное, лишнее; что только механически повторять тезисы, размазывать тезисы — не культработа, а совершенно ненужная затрата духовных сил, ничего не прибавляющая к тому эффекту, который эти тезисы уже произвели.
ЦК партии недовольно нашей печатью. ЦК говорит, что печать наша недостаточно глубоко, недостаточно интенсивно отмечает дефекты нашего быта. Но иначе и быть не может. Наша печать ждет, пока какими-то иными путями ЦК все эти сведения уже получит, уже обработает, уже напишет тезисы, и только тогда печать начинает о них говорить.
Часто приходится слышать такого рода разговоры: «что же я буду писать о фактах, если я не знаю, можно ли об этом писать; ведь это могут и не пропустить».
Есть какая-то странная уверенность, что культработа в наши дни должна радикально отличаться от культработы и от условий этой культработы во все времена и во все эпохи. Всегда всякий культработник вступал в конфликт с существующими традициями, с существующими косными точками зрения, и всегда культработ ник — писатель, драматург, поэт — говорил такие вещи, о которых еще никто не знал, которые многим были не понутру и против которых протестовали консерваторы.
И нет никаких оснований думать, что в наше советское время роль культработника изменилась. Нет никаких причин предполагать, что все революционеры у нас уже взяты на штаты. Наши писатели, поэты, драматурги, художники должны понять, что революционность их вовсе не в том заключается, чтобы потрафить всем инстанциям, а в том, чтобы наперекор косным традициям все-таки провести в жизнь ту идею, которую они считают необходимой для успеха нашего культстроительства.
Мы, лефовцы, будем жестоко бороться со всякой попыткой аннулировать революционный тонус сегодняшнего дня.
Мы будем бороться против попыток доказать, что революционная тема сегодня неуместна, сегодня ненужна.
Мы будем доказывать, и теоретически и практически, что мельчайший факт нашей повседневной жизни может быть расценен с точки зрения его революционности.
Мы будем доказывать, что возврат к дореволюционным темам, к дореволюционной норме — это не шаг вперед, а естественный шаг — назад; что всякий лозунг, который будет начинаться со слова «назад», назад к Островскому, назад к Моцарту — есть и такой, — что всякие такие лозунги, уже по одному своему лингвистическому построению, не могут не быть реакционными; что задача сегодняшнего дня заключается не в отказе от революционной темы, а в ее углублении, в перенесении ее на такие факты, которые в обычном бутафорском представлении о революции — в это понятие не укладываются.
И обратно — мы будем доказывать, что всякая попытка говорить сегодня о революции словами 1917—18 года есть вредная халтура.
Расхваленный «Цемент» Гладкова именно тем и плох, что он берет революционную тему в ее старом обличии, и поэтому только укрепляет уверенность в невозможности взять революционную тему по новому. А вот стихи Маяковского, которые печатаются в текущем номере «Известий», по поводу очередной бытовой темы, дают ту необходимую ежедневную революционность, которая не может быть утеряна, не должна быть утеряна ни на одну секунду. Нельзя с 10 до 4 говорить и писать казенные революционные слова, а с 4 часов и до 12 предаваться аполитичным радостям жизни, — и радости жизни бывают разные.
Мы будем, с другой стороны, не менее ожесточенно бороться с подменой революционности сервилизмом. Мы будем доказывать, что люди, которые как будто бы работают на 100 %, на самом деле не дают ни одного процента пользы. Что люди, которые изо дня в день перерабатывают в стихи, рассказы, повести, драмы, картины тезисы, и только тезисы, ни в какой мере не поняли, чего в действительности требует от них наше культстроительство. Что те люди, которые, по выражению Маяковского, ежеминутно повторяют «все замечательно, рады стараться», что эти люди вредны и никчемны.
Есть оптимизм, который хуже всякой контр-революции. Есть оптимисты, вся работа которых сводится к тому, чтобы не видеть сложных проблем и опасностей. И есть пессимисты, которых любят называть «упадочниками», потому что они эти проблемы и опасности видят.
Мы, лефовцы — такие пессимисты. Мы говорим, что у нас очень многое плохо, потому что мы хотим, чтобы все было замечательно. А людям, которым на это замечательное наплевать, тем не трудно быть оптимистами, в особенности если домком и фининспектор не очень к ним пристают.
Мы будем бороться с этим ревобывательским оптимизмом, который ничего общего не имеет с той бодростью и уверенностью, которые необходимы всегда, в каждом деле, в особенности в тугие времена. Мы будем бороться с теми бюрократами, которые на всякую критику, на всякий выпад с нашей стороны отвечают, что мы недостаточно втянулись в общую работу.
Мы считаем, что без той критической работы, которую проделываем мы, наш бюрократический аппарат давно привел бы нас к дореволюционной норме и полностью осуществил бы все лозунги, начинающиеся со слова «назад». Без нашей критики, без наших налетов бюрократический аппарат не сдвинулся бы с места, потому что таково его природное свойство. Бюрократический аппарат не имеет в себе своего двигателя, его нужно толкать и тянуть извне.
Вот такими толкачами, такими революционными пессимистами и являемся мы, лефовцы.
