МОИСЕЙ ГЕОРГИЕВИЧ ГРОМОВ
правитьЗА КРЕСТАМИ
Повесть (Отрывок)
править
Антология крестьянской литературы послеоктябрьской эпохи
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. МОСКВА 1931 ЛЕНИНГРАД
Глава VIII
править…Отделенный усадил нас за словесность. Теперь не ходит он взад и вперед с заложенными назад руками, как в лагерях, а сидит в углу за дощатым столом, на широкой казенной табуретке, выкрашенной синей краской, с обтертыми ножками.
— Ну-ка, Гаврилов, об’ясни-ка ты нам, как надо титуловать командира первой гвардейской дивизии?
Я встал и опустил руки, как полагается. По словесности я был не из последних в отделении. Титулы все заучил наизусть, хотел было отвечать, но отделенный перебил сердито:
— Что, все вставать как следует не научился!.. Садись… Встать!.. Садись… Встать!.. — говорил он тихо и коротко. — Ну, живей, небось, будь солдатом. Садись!.. Встать!.. Садись!.. Встать!..
И это дерганье продолжалось несколько минут. Я, точно на пружинах, машинально вскакиваю и сажусь. Под конец я до того измучился и растерялся, что отделенный кричит «встать» — я сажусь, и, наоборот, при слове «садись» — встаю с вытянутыми по швам руками. От этой нечеловеческой муштровки я позабыл заданный мне вопрос: голова шла кругом, тошнота подкатилась к горлу.
— Ну-ка, как дивизионного? — нехотя протянул он.
— Его высокопревосходительство, свиты его величества генерал-майор Чурыкин, господин отделенный!
— Молодец, хорошо отвечаешь, только погромче надо.
— Рад стараться, господин отделенный!
Последние слова я отчеканил громко, собрался с силой, чтобы отвязаться и сесть отдохнуть.
— Садись, — спокойно сказал он, выбирая глазами другого.
— Ну-ка, Аршинов, что за слово «лейб»? Скажи-ка ты нам погромче.
— Лейб… — повторил, заминаясь, Аршинов.
— Да, «лейб», вот ты лейб-гвардейцем называешься, а что это за слово «лейб»?
— Лейб — это лев, здоровый большой солдат, в гвардию которого берут, господин отделенный, — ответил смело Аршинов.
— Дурак! Скотина безрогая, все еще не знаешь, что такое «лейб»! Разве я не об’яснял вам этого?
— Никак нет, господин отделенный, — сказал кто-то из сидящих.
— Ага! Ну, слушайте, раз’ясню, «Лейб» — это ближайший защитник государя императора. Поняли? Ближайший защитник государя нашего… Ну-ка, скажи опять ты, Аршинов, шеф кто в нашем полку?
Пошевеливаются опущенные по швам, непослушные руки Аршинова. Не выговаривает неповоротливый язык мудреных слов. Занозами засели в мозгу «шефы» да «лейбы» разные. До слез, до пота думает Аршинов, что означают эти слова, но — хоть убей — не выговоришь, как полагается. А господин отделенный опять свое:
— Что ты уставился быком-то? Отвечай: кто наш шеф?
— Ты другого-то спроси. Что ты меня-то все одного?
Дай, подумаю, потом скажу.
Кто-то из сидящих шепнул: царь.
— Царь наш, — радостно ответил Аршинов.
— Что же, его так царем и называют, больше никак, и тут весь титул его?
Зуев встал, подвинул ближе к стене табуретку и, улыбаясь, подошел к вспотевшему Аршинову.
— А жену-то свою, не забывал, как зовут? Скажи нам, а?
— Я не женатый еще, — смотря в пол, ответил Аршинов.
— Ну, а с кем ты любовь-то крутил? Ведь была у тебя в деревне какая-нибудь зазноба? Ну, сказывай, уж этого-то не знаешь? Но ответишь, зубы по почистить придется тебе.
Улыбается отделенный Зуев, посмеиваются и сидящие на словесности солдаты, улыбнулся и Аршинов, сделав на красных щеках маленькие ямочки.
Марфуткой зовут, — застенчиво сказал он.
— А-а, Марфушей. Ну-ка, пойди-ка сюда. Аршинов, все еще с ямочкой на щеках, подошел к круглой печке, обитой железом, с отворенной дверкой.
— За то, что ты ничего не понимаешь по словесности, ходи вот так, — присев на корточки, указал Зуев. — Это у нас по-солдатски называется «гусиным шагом». — Ходи вот таким манером от печки вон до той стены, а когда будешь подходить к печке, будешь кричать в эту дверку в трубу: «Марфуша, милая, помоги, пропадаю! Служба не пезет, не умою титуловать государя», вот так ходи и кричи, пока я не остановлю тебя. По два раза кричи в трубу. Понял?
Аршинов со стыдом опустился на корточки и пошел от печки к стене, покачивая задом, как старая отяжелевшая гусыня. Подходя обратно к печке, он кричит тихо в растворенную дверку:
— Марфуша, милая, помоги, пропадаю! Служба не везет, не умею титуловать государя…
— Шибче кричи, а не себе под нос, чтобы все слышали.
— Марфуша, милая, помоги, пропадаю! Служба не везет, не умею титуловать государя! — захлебываясь слезами обиды, кричит Аршинов.
Смеется отделенный довольным смехом, скаля большие прокопченные зубы. Положив руки на колени, смеются солдаты над слезами Аршинова.
— Ну-ка, Лэпнис, — обращается Зуев к круглолицему латышу, — скажи-ка ты нам, в честь какого святого называется наша полковая церковь?
Лэпнис вскочил как ужаленный и неестественно выпятил и без того высокую грудь.
— Ми… мой церковь… моя не говорит… — трясет он стриженой головой.
— Что латышская морда?! Смеялся, а слова русского заучить не можешь? В честь какого святого наша полковая церковь, я сколько раз об’яснял, а ты все не знаешь. На два часа под винтовку. Доложу по начальству. С полной выкладкой. Иначе вас не научишь по-русски говорить! На два часа после занятия. Выговоры за вас получать не буду. Ну-ка, Гаврилов, об’ясни им погромче.
В таких случаях я всегда выручал.
— В честь святого Мирона, господин отделенный!
— Марфуша, милая, помоги, пропадаю! Служба не везет, не умею титуловать государя…
— По два раза под ряд кричи, да шибче, а то она далеко живет, не услышит, — обернувшись к Аршинову, кричит Зуев. — Голову-то, голову подальше в печку суй, слышнее ей будет.
— Марфуша, милая, помоги, пропадаю! Служба не везет, не умею титуловать государя…
— Водовозов, скажи, для чего желоба-канавки на штыке нашем сделаны.
— Для стёка крови, господин отделенный, — подумавши, громко отвечал большеголовый Водовозов, поглядывая на пирамиду с винтовками.
— Дурак, балда! — не сдержался отделенный. — Не для стека крови, а для прочности и облегчения.
— Ma-a-арфуша, мила-а-а-а, по… по… — заплакал навзрыд измученный Аршинов, ухватившись рукой за открытую дверцу.
— Чего ты июни распустил… гвардеец… Аль замучился очень? Служба, брат, военная слезе не верит. Садись, будет, — смилостивился отделенный.
Аршинов долго не может встать и выпрямить онемевшие ноги.
С трудом он подполз на четвереньках к нарам и, ухватившись за приколоченную доску, так же ползком влез на них и ткнулся запачканным сажей лицом в колкие маты.
Обед; на двоих котелок пересоленного гороха и полкотелка на пятерых гречневой каши, пахнущей дымом. А после обеда каждый справляет свои личные дела. Многие сидят на нарах, скучно поглядывая из большие казарменные окна с облупившейся краской. Некоторые с иглой в руках починяют казенную одежду.
Аршинов, все еще с красным от слез лицом, сидит на нарах, высунув язык, старательно выкладывает отцу с матерью солдатское горе. А у стены напротив стоят «под ружьями» пятеро «провинившихся».
Лэпнис, немного повыше других, стоит посредине. Точно пять статуй, наряженных в солдатскую одежду. Стоят, не шевелясь ни одной частью тела. Только глаза, налитые обидой, закрываются часто и говорят укоряюще: «Поставили на два часа, а мы не виноваты…»
А начальство — отделенный и взводный — сидят напротив, в углу, за дощатым столиком, наливают из мелкого чайника крепкий чай. Глаза их то и дело поглядывают на стоящих под ружьем солдат: как бы не опустилась онемевшая рука с одиннадцатифунтовой винтовкой, как бы не сдвинулся хоть на ноготок сапог с бетонного пола. Смотрят зорко глаза начальника. У Лэпниса, кроме винтовки, за плечами еще солдатский мешок с тремя десяти-фунтовыми кирпичами.
— Постоишь два часа под винтовкой, с полной выкладкой, — сказал Лэпнису на словесности отделенный, — научишься по-русски говорить и узнаешь, в честь какого святого построена наша полковая церковь. Каждому солдату это необходимо знать.
А теперь Лэпнис, стоя под винтовкой, с тремя тяжелыми кирпичами, но спускает глаз с серой казарменной стены, ругает, видно, оставшихся в Латвии, стариков, отца и мать, почему они сами не умеют говорить по-русски и не научили своего сына, который на военной службе несет за это тяжелые наказания.
— Гаврилов, поди-ка сюда! — крикнул отделенный. Я бросил мундир и иголку.
— Чего же ты бабой худой явился ко мне? Если подходишь к начальнику без фуражки, то обязан руки держать по швам, а не болтать ими, как на гуляньи с девками. Не забывай: ведь ты солдат!
Он достал из-под койки грязное белье и бросил мне под ноги.
— В прачечную ступай, почище выстирай. Мыло есть у тебя?
— Никак нет, господин отделенный!
— Какой же ты солдат — мыла не имеешь.
Он дал мне небольшой обмылок желтого мыла и указал рукой на стоящих под винтовкой солдат.
— Плохо выстираешь, тоже в роде их штык «сушить» будешь. Иди!
Я повернулся «кругом» по всем правилам, щелкнув каблуками, и пошел, держа подмышкой белье.
— Отставить… С какой ноги пошел?
— С правой, господин отделенный!
— А с какой надо?
— С левой, господин отделенный!
— Иди. Ать… два… ать… три. Подбери порчину-то подмышкой! — командует он мне в спину.
— Белье-то растеряешь до прачечной — удавлю тогда!
Вернувшись из прачечной со сморщенными и прошмурганными до крови руками, я увидел: у того места, где стояли пять солдат под ружьями, толпятся старые и молодые солдаты. Взглянув через плечи на пол, узнаю лежащего ничком Лэпниса. Винтовка его валяется на полу, на спине сумка с тремя кирпичами, а под головой, на асфальтовом полу, лужа темной крови.
— Что это с ним? — спрашиваю я в стриженный затылок широкоплечего солдата.
— Не достоял до двух часов пяти минут, упал, а ртом ударился о нары и раскроил себе хлебалку. Члены онемели, и свалился. Многие не выдерживают. Вчера один упал, и винтовка в стекло отлетела, вышибла. С выкладкой трудно, не выстоишь.
— Чего любоваться? Клади его на нары, очнется, — подойдя, сказал взводный.
Сняв с Лэпниса сумку с кирпичами, положили его на нары лицом к потолку. Нос и губы его были сплюснуты, перемешаны, при дыхании во рту подымалась кровавыми пузырями слюна. С пола, из лужи еще свежей крови, проходящий солдат сапогом жиганул под нары два белых зуба.
— Погляди-ка! — дернул меня за мундир Аршинов.
Он подвел меня, где стоял Лэпнис, и указал на пол рукой.
— Аж пот сквозь подошвы прошел, пяти минут, бедняга, не достоял, побледнел, как сноп свалился.
Ноги Лэпниса в течение двух часов не сдвигались с места, пот прошел сквозь подошвы и оставил на асфальте два резко очерченных потовых следа.