4 августа 1914 г. я приехал в Цюрих. Швейцария была в это время уже наводнена беженцами из воюющих стран. Центральным вопросом швейцарской жизни была… картошка. Хватит или не хватит? Попрание бельгийского нейтралитета, первые сообщения генеральных штабов, убитые, раненые, все это ещё с трудом входило в сознание, а вопрос о съестных припасах стоял повелительно. Застрявшие в Швейцарии русские также оценивали в первое время мировые события главным образом под кухонным углом зрения… Кредит сразу точно обрезало, сношения с Россией прекратились, банки перестали менять русские кредитки, потом стали давать 100 франков за 100 рублей, повышали, понижали, опять прекращали.
— Сегодня утром давали 240 фр. за 100 руб.
— Неужели?
— Да как же: вчера ведь Англия объявила войну. Спешите разменять ваши 50 руб., а то завтра ещё Италия, черт её дери, вмешается, опять станут давать пустяки…
Русская публика, эмигрантская, студенческая, курортная, выделила из своей среды Комитет Общественного Спасения, вокруг которого группировались все беженцы: военный дезертир, член одесской судебной палаты, еврей-рабочий, директор Лазаревского института, какие-то актрисы и пр. и пр. Во главе всего дела стояли конечно политические эмигранты. В Женеве происходили обширные административно-хозяйственные совещания русской колонии под председательством кавказского социал-демократа Т., которого, как водится, называли «товарищ председатель». Участвовавший на этих собраниях русский консул Вессель (о, сладкие часы национального единения!) спрашивал с недоумением своего соседа: «Если это товарищ председателя, то где же сам председатель?», после чего почтительно просил у Т. слова.
После того как продовольственный кризис был ослаблен, среди политической эмиграции начались бесконечные дискуссии о поведении социалистических партий. Голосование немецкой социал-демократической фракцией первого пятимиллиардного кредита произвело ошеломляющее впечатление. Многие не верили этому, и утверждали, что берлинский «Форвертс» от 5 августа, принёсший нам декларацию Гааза, просто сфабрикован германским генеральным штабом для введения в заблуждение врагов относительно внутреннего положения в Германии.
Стали намечаться первые, ещё совершенно неоформленные группировки. П. Б. Аксельрод был совершенно ошеломлён «предательством немцев»: так называли мы тогда в частных беседах голосование 4 августа. «Будь жив Бебель», — повторял Аксельрод, — он никогда бы до этого не допустил"… Поведение французских социалистов, которые в тот же самый день, 5 августа, точно так же, как и немцы, голосовали военные кредиты, произвело гораздо меньшее впечатление. Большинство из нас вообще ценило французский социализм ниже немецкого, а некоторые, и в том числе Аксельрод, находили для французов «смягчающие обстоятельства» в условиях самой войны.
Стали доходить первые бесформенные, но вызывающие недоумение слухи о позиции Плеханова, который в начале войны находился в Париже. На этот счёт у меня было много разговоров с Аксельродом, который совершенно не допускал мысли, чтобы Плеханов мог оказаться патриотом. «Я допускаю, что он делает большие различия в оценке французского и немецкого социализма и желает победы Франции, но чтобы он стоял за победу царской армии… Никогда!»
Я этой уверенности не разделял. Ещё во время русско-японской войны Плеханов стоял особняком в тогдашней группе «Искры». Он, правда, своих патриотических чувств вслух не проявлял и в Амстердаме даже жал демонстративно руку Катаяме, но в то же время он с явной неприязнью относился к господствовавшей тогда в революционной среде уверенности в неизбежности военного разгрома царизма. А в 1913 г., во время моего пребывания в Бухаресте, Раковский рассказывал мне, что именно во время русско-японской войны Плеханов поверял ему с большей откровенностью, чем нам, свои мысли о том, что социализм не должен быть «антинациональным» и что пораженческие (по нынешней терминологии) настроения вносятся в партию… еврейской интеллигенцией. Последнее утверждение должно было показаться Раковскому тем более неожиданным, что в ту пору не только вся радикальная, но и большинство либеральной интеллигенции с Милюковым во главе были проникнуты явно-пораженческими настроениями. Позже, в июле 1914, то есть за две-три недели до начала нынешней войны, во время «объединительной» русской конференции в Брюсселе, я понял по некоторым уклончивым замечаниям Плеханова, что он относился недоброжелательно к той «антипатриотической» кампании, которую я вёл в своих корреспонденциях из Сербии и Болгарии во время балканской войны. Все это настраивало меня в августе 1914 г. подозрительно по отношению к родоначальнику российской социал-демократии. Но действительность далеко превзошла самые пессимистические опасения. Плеханов благословлял в Париже русских революционеров-волонтёров на бой с «прусским милитаризмом»; а затем не нашел в себе даже мужества поднять голос протеста, когда французский милитаризм в лице африканских унтеров Иностранного Легиона, подвергал несчастных русских идеалистов возмутительным унижениям. Плеханов писал послания к болгарам, призывая их вмешаться в войну на стороне союзников. Плеханов мобилизовал Канта в защиту царской дипломатии. Плеханов агитировал за вмешательство Италии в войну, печатая чудовищно-шовинистические статьи на страницах желтейших итальянских газет. Наконец Плеханов объединился с несколькими отставными народниками и ренегатом Алексинским в парижском «Призыве», который из номера в номер называл нас, интернационалистов, агентами немецкого генерального штаба…
Но вернёмся к началу войны. В Цюрихе я встречался тогда с Германом Грейлихом, патриархом швейцарской социал-демократии. Невысокого роста, коренастый, не толстый, но тяжелый — полная противоположность своему ровеснику покойнику-Бебелю, который в своей сухощавости напоминал натянутую пружину, — Грейлих сразу производит впечатление значительности, со своей белой гривой и тяжелыми складками умного лица. Он горячо возмущался в те первые недели поведением немецких социалистов; позже сила его возмущения постепенно ослабевала…
«Интернационала не существует сейчас, — говорил Грейлих (я занёс тогда же его замечание в тетрадь). — Когда мы ведём повседневную политическую работу, — продолжил он, — мы считаем себя силой, и мы действительно сила. Но когда на сцену выступают большие массы, тогда оказывается, что мы всё ещё в меньшинстве, и мы от политического высокомерия легко переходим к самоуничижению. В этом, по моему, разгадка всего, что происходит. Виктор Адлер, Аустерлиц, Реннер — великолепные социалисты, но и они растворились вместе с партией в настроениях политически-бесформенной массы…
«Мы вступили в эпоху величайшего кризиса Интернационала. Он возродится разумеется, но на другой основе. Прежде всего приходится констатировать, что политические партии скомпрометировали себя. Профессиональные союзы остаются в стороне, а они не могут существовать без международных связей. Я думаю, поэтому, что Интернационал возродится после войны на фундаменте профессиональных союзов»…
В этих словах Грейлиха только часть правды. Численно мы, социалисты, несомненно в меньшинстве. Но и те, которые ведут войну, тоже в меньшинстве. В нашем обществе всё ещё имеются огромные массы «неисторического» населения, то есть такого, которое в обычные эпохи почти вовсе не живёт политической жизнью. Условия капитализма не позволяют и никогда не позволят поднять эти темные мелкобуржуазные, полупролетарские, полулюмпенские низы на высоту планомерного участия в судьбах общества. Вырываются эти слои из духовного небытия только катастрофами: войной или революцией.
Война разрывает узы обычных, следовательно тягостных, унизительных, беспросветных отношений. Она нарушает равновесие, выбивает из колеи и обещает перемену. Война захватывает всех; и, следовательно, угнетенный, придавленный жизнью, чувствует себя как бы на равной ноге с богатым и сильным. Эти острые надежды на решительную перемену служат одной из причин, почему война так часто влечёт за собой революцию: война никогда не уплачивает по векселям пробужденных ею надежд. Подвергнув массы огромной психической встряске, война обманывает их. И те самые слои, до которых в обычное время еле просачивается наша пропаганда, поворачивают свои взоры в сторону революционной партии с теми же ожиданиями, с какими они недавно смотрели на военный аппарат государства. Успех революции в значительной мере будет зависеть от того, в какой мере социалистическая партия сумеет показать этим массам, что их надежды — не иллюзорны…
