За городом (Ясинский)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| За городомъ |
| Дата созданія: декабрь 1886 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1885—1886). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. IV. — С. 504. |
Въ прозрачномъ облакѣ пыли, стоявшемъ въ просѣкѣ межъ темныхъ дубовъ и пронизанномъ лучами еще высокаго солнца, черной точкой мелькнулъ экипажъ. Точка росла, экипажъ приближался — уже ясно можно было различить, что запряженъ онъ парою вороныхъ коней. Пожилой, тучный священникъ стоялъ на крылечкѣ своего домика, бѣлѣвшагося у самой опушки лѣса, и, держа руку надъ глазами, съ недоумѣніемъ смотрѣлъ въ даль, на дорогу, по которой подвигался экипажъ. «Неужели это никольскій архимандритъ? — думалъ онъ. — Нѣтъ, не можетъ быть. Тотъ всегда утромъ ѣздитъ въ свой монастырь. Это кто-нибудь изъ городскихъ».
Экипажъ подъѣзжалъ все ближе. Мѣдныя бляхи упряжи сверкали на солнцѣ. Слышался рессорный стукъ красиваго голубого фаэтона. Огромный мужчина въ сѣромъ костюмѣ и низенькой соломенной шляпѣ курилъ сигару, откинувшись на подушки экипажа. Возлѣ него, вся въ блѣднопалевой кисеѣ, маленькая и хорошенькая, сидѣла дѣвушка или очень молодая дама. Въ рукѣ, по локоть въ перчаткѣ, держала она черный вѣеръ и защищалась имъ отъ солнца.
«Гм! Кто же это такіе?» — вопрошалъ себя священникъ, не отрывая глазъ отъ фаэтона.
Экипажъ выѣхалъ изъ лѣсной просѣки, и священникъ съ тревогой подумалъ: «Да неужели ко мнѣ? Вѣнчаться, можетъ быть? Не романъ ли какой? Вотъ какъ въ прошломъ году… Мнѣ тогда досталось отъ архіерея. Нѣтъ, ужь теперь и за тысячу не повѣнчаю безъ документовъ!»
Фаэтонъ проѣхалъ мимо усадьбы священника. Мужчина былъ въ рыжей подстриженной бородѣ и съ свѣтлыми глазами навыкатѣ. Молоденькая дама — смуглянка, съ длинными черными рѣсницами и красиво очерченнымъ алымъ ртомъ. Въ передкѣ фаэтона лежали кульки. Ноги рыжій мужчина вытянулъ — имъ было тѣсно въ экипажѣ. Священникъ пристально смотрѣлъ на ѣдущихъ; но они не обратили на него вниманія. «Нѣтъ, не ко мнѣ», — рѣшилъ онъ и сѣлъ на крылечкѣ, въ тѣнь. Ему подали чай, онъ сталъ прихлебывать изъ стакана, думая о промелькнувшемъ блестящемъ экипажѣ.
Вдругъ опять послышался стукъ экипажа, и священникъ поднялся съ мѣста: фаэтонъ ѣхалъ назадъ. Мужчина сидѣлъ все въ той же позѣ съ вытянутыми длинными ногами и курилъ сигару съ самодовольной улыбкой на жирномъ лицѣ. Молоденькая дама пытливо смотрѣла на домикъ священника и, увидѣвъ самого священника, обрадовалась. Она сдѣлала въ его сторону движеніе вѣеромъ, сказавши что-то своему спутнику. Тотъ кивнулъ головой. Лошади остановились у низенькихъ воротъ усадьбы.
Священникъ торопливо направился къ калиткѣ и по дорогѣ услышалъ женскій голосъ:
— Отецъ Михаилъ?
— Я самый, — отвѣчалъ священникъ, показываясь за воротами. — А что вамъ надо?
— Здравствуйте!
— Здравствуйте! Вамъ что же?..
— Намъ… — начала дама.
— Вы есть попъ? — спросилъ длинноногій гигантъ, не вынимая сигары изо рта.
— Да, я здѣшній священникъ, какъ видите.
— У васъ на лобъ не написано. Всякій пономарь есть двѣ капли попъ.
Священникъ промолчалъ.
— Намъ, видите ли, нужно… — опять начала молоденькая дама, — скажите, пожалуйста, можете вы указать намъ могилку ребенка, который умеръ на прошлой недѣлѣ? Мы вамъ будемъ очень благодарны, если вы… И я хотѣла бы панихидку… Будьте такъ добры, отецъ Михаилъ!
— Отецъ! Mein Gott![1] — проворчалъ нѣмецъ, улыбаясь.
— Какого ребенка? — сказалъ священникъ, вѣжливо пожимая плечами, — на прошлой недѣлѣ въ моемъ приходѣ умерло четверо дѣтей…
— Изъ города, — отвѣчала молоденькая дама и, опустивъ рѣсницы, покраснѣла.
— А! Но все-таки мнѣ затруднительно вспомнить… Ихъ много, могилокъ… Не я вѣдь копаю могилки. А позвольте узнать, у кого на воспитаніи былъ ребенокъ?
— У солдатки… у Катерины…
— Такъ вотъ лучше всего спросить Катерину. Она можетъ точно указать. Митрій! Поди, покличь Катерину. Скажи, батюшка требуетъ. Живо!
Когда работникъ ушелъ, священникъ пояснилъ:
— Она здѣсь близко живетъ. Напрасно только отдавали ей. У Катерины дѣти мрутъ, какъ мухи. Впрочемъ, она богобоязненная женщина. Вообще, все наше Дебрище промышляетъ этимъ. Случается, что и выживаютъ. Вотъ недавно сиротку одну въ тюрьму посадили. Хорошенькая… Семнадцать лѣтъ ужь было. Пошла въ городъ масло продавать, а тамъ ей кто-то и скажи: «вонъ твоя мама въ лавку въ каретѣ пріѣхала». Она сейчасъ къ этой барынѣ, да давай ее ругать, да грязью въ нее. Просто съ ума сошла. Барыня поблѣднѣла, молчитъ. Само собою, тутъ полиція. Составили протоколъ, мировой и присудилъ. Барыня, конечно, отрекается. А все-таки срамъ. Не соблаговолите ли выйти, пока что, изъ экипажа?
— Благодарю васъ, мы здѣсь подождемъ, — произнесла дама, которая, слушая священника, грызла кружево вѣера.
— Чайку бы стаканчикъ?
— Нѣтъ, очень благодарны!
— Ви ресторанъ держите? — освѣдомился нѣмецъ, насасывая сигару толстыми румяными губами.
Священникъ опять ничего не отвѣтилъ. Посмотрѣвъ вдоль по улицѣ, онъ сказалъ хорошенькой дамѣ:
— Катерина сейчасъ должна быть. Такъ вамъ угодно панихидку! Хорошо. Я пойду, приготовлюсь.
— Много кушаетъ — отъ этого толстый, — долетѣло до ушей уходящаго священника.
Дама засмѣялась.
— Охота вамъ, папа, приглашать, кого попало! — сказала вышедшая на крылечко полная дѣвушка въ сарафанѣ и въ золотыхъ очкахъ.
Она была курсистка и въ рукѣ держала книгу.
— Что ты знаешь! — шопотомъ возразилъ о. Михаилъ.
— Я знаю, что это пивоваръ Миллеръ… я его дочь учила. Онъ семейный. А это, должно быть… совсѣмъ не его родственница… Этотъ Миллеръ — дрянь! Вотъ ужь… — она хотѣла придумать какое-нибудь болѣе сильное выраженіе, но не могла и повторила, — дрянь!
— Да ну, не кричи! То-то — неважныя, значитъ, птицы. Я самъ, братъ, вижу… А панихидку имъ отслужу — обязанность.
Онъ скрылся за дверью. Курсистка смотрѣла на фаэтонъ, который до половины виднѣлся изъ-за низенькаго плетня, обросшаго хмелемъ. Лицу она придала строгое выраженіе. Молоденькая дама почувствовала на себѣ ея взглядъ и покраснѣла.
Длинноногій пивоваръ разстегнулъ пиджакъ. Онъ отдувался и произносилъ:
— Фу! невыносимый климатъ!
Черезъ нѣкоторое время онъ сталъ кричать, прыская со смѣху:
— Катерина! Катерина!
Курсистка спустилась съ крылечка и ушла въ вишневый садикъ, находившійся сейчасъ за домомъ. До ея ушей еще долго долетало:
— Катерина! Катерина!
Наконецъ, пришла Катерина — высокая, чахоточная женщина съ растянутыми блѣдными губами и больнымъ взглядомъ блестящихъ глазъ. Она поклонилась; молоденькая дама спросила ее:
— Ты приходила ко мнѣ въ среду?
— Умерла, умерла ваша дѣвочка! — съ убѣжденіемъ сказала Катерина.
— Меня не было дома, — продолжала дама.
— Да кому какъ Богъ дастъ! Вонъ у Ковалихи живутъ. Въ кипяткѣ дѣтей варитъ, а ничего. Ну, а я-же пуще глаза берегу — Боже ты мой!
Вышелъ священникъ въ шляпѣ и люстриновой рясѣ. Онъ приказалъ Катеринѣ идти на кладбище и по дорогѣ позвать дьячка да мужика, который звонитъ за пономаря. Молоденькая дама уступила ему мѣсто въ фаэтонѣ, а сама хотѣла сѣсть на передней скамейкѣ, и стала отодвигать въ сторону кульки. Пивоваръ посадилъ ее къ себѣ на колѣни. Священникъ искоса посмотрѣлъ на даму — она улыбалась — и ему стало неловко. «Надо было пѣшкомъ пойти», — подумалъ онъ, не смѣя оглянуться, чтобы не встрѣтить холоднаго блеска золотыхъ очковъ своей строгой дочери.
Фаэтонъ покатилъ.
— Мы себѣ отыскали отца, — сказалъ Миллеръ и захохоталъ. — Мы есть сынъ и дочь. Охъ, охъ, охъ! Wie komisch![2]
Легкій вѣтерокъ дулъ навстрѣчу, и душистая кружевная накидка по временамъ нѣжно била священника по волосатому красному лицу. Онъ видѣлъ смуглое, до половины повернутое къ нему, личико дамы, маленькое, круглое, и черныя косы, короткія, но очень толстыя, съ шелковыми лентами, разметавшіяся по спинѣ. «Кто она такая? Или кто она была такая? — спрашивалъ себя о. Михаилъ, заглядываясь невольно на сосѣдку. — Бѣдное дитя какое-нибудь? А какъ одѣта! Посмотришь — аристократка. Глаза, какъ звѣзды… Господи, помилуй и прости насъ!»
Фаэтонъ подкатилъ къ церковной оградѣ.
— Надо вставать? Вы будете кричать? — спросилъ нѣмецъ.
— Помолимся, какъ умѣемъ, — сказалъ священникъ, вылѣзая изъ экипажа.
Хорошенькая дама выскочила, какъ перышко. Миллеръ, флегматично посмѣиваясь, поднялъ свои ноги и тоже вышелъ изъ фаэтона. Онъ стоялъ, слегка раскачиваясь и разминаясь, и смотрѣлъ, съ сигарой въ зубахъ, на церковь.
— Какъ есть именно мэра высокости зданія? — серьезно спросилъ онъ.
— Богъ ее знаетъ. Мы не мѣрили. Церковь обыкновенная, деревенская. Высоты въ ней, можно сказать, никакой нѣтъ. Вотъ третьяго года молнія въ куполъ ударила…
— Скажите!
— Хорошо еще, народу не было…
— Фссс… Какая опасность есть въ религіи!..
— Пойдемте пока въ тѣнь… — сказалъ священникъ дамѣ и снисходительно улыбнулся. — Вотъ сюда — на погостъ… Липа цвѣтетъ. Чудесный воздухъ. Вамъ понравится.
Кладбище было скромное. Чернѣлись кресты подъ кровельками, безъ надписей; старыя и новыя могилы возвышались волнообразно тамъ и сямъ, да кое-гдѣ бѣлѣли кирпичные памятники съ крестами на золоченыхъ металлическихъ яблокахъ. Деревьевъ было немного. Тутъ четыре березы протянули другъ дружкѣ вѣтви и защищаютъ отъ окончательнаго истребленія едва примѣтный старый-старый бугорочекъ. Тамъ разросся кустъ отцвѣтшей сирени, темнѣетъ шиповникъ, пахнетъ бѣлая акація. Здѣсь молоденькая елочка, хорошенькая и свѣженькая, одиноко хмурится на ясный догорающій день. Корова бродить межъ могилъ и щиплетъ траву, выросшую на костяхъ какого-нибудь землепашца. Давно успокоился вѣчнымъ сномъ бѣдняга, сложилъ на груди свои могучія рабочія руки, и его потомка не тревожитъ, что пасется скотъ на батьковской нехитрой безъименной гробницѣ. Понадобится мѣсто, сравняютъ насыпь, выроютъ яму, и въ ту же самую могилу опустятъ труженика-сына.
— Вотъ сюда, сюда пожалуйте! — молвилъ о. Михаилъ, идя впереди всѣхъ и показывая дорогу. — Тутъ и могилки дѣтей, умершихъ на прошлой недѣлѣ, — прибавилъ онъ, — коль пожелаете обнести оградой, то можно поставить. Но только это по-моему лишній расходъ.
Двѣ огромныя столѣтнія липы широко разрослись въ концѣ кладбища. Подъ ними были сдѣланы скамейки и врыты въ землю столики.
— Совсѣмъ хорошо, — произнесъ нѣмецъ, глядя на липы и садясь на одну изъ скамеекъ. — Анэтъ! здѣсь для груди очень чистый и здоровый климатъ.
Онъ сталъ усиленно дышать своей богатырской грудью, красный и лоснящійся. Голубые, выпуклые глаза его самодовольно улыбались; онъ закурилъ новую сигару.
— Русскій попъ нельзя курить? — спросилъ онъ, подавая о. Михаилу портсигаръ.
— Отчего-же нельзя? Можно. Но я не курю, благодарю васъ.
Молоденькая дама сдѣлала нѣсколько шаговъ въ сторону и задумчиво смотрѣла на видъ, разстилавшійся предъ нею. Низменный берегъ плоской равниной лежалъ впереди. Рѣка темносиней полосой уходила вдаль. Противоположный берегъ былъ лѣсистъ. Плылъ пароходъ, и слышно было, какъ онъ клохчетъ и пѣнитъ воду. Дама потихоньку вздохнула.
— Когда же вы будете кричать? — весело спросилъ Миллеръ.
— Вонъ идетъ дьячекъ съ Катериной, — отвѣчалъ о. Михаилъ. — Сейчасъ приступимъ. Гк! — онъ откашлялся. — Сударыня! Не имѣю чести знать вашего имени…
Дама подошла къ священнику.
— Не нужно моего имени, — проговорила она, силясь улыбнуться.
— Сейчасъ приступимъ къ панихидѣ.
— Хорошо.
— Надо вынимать гробъ?
— Можетъ, это дѣлается у лютеранъ, но у насъ, православныхъ, возбраняется поруганіе могилъ… — отвѣтилъ о. Михаилъ, нахмуривъ брови.
— Какъ? Вы будете кричать на воздухъ? Охъ, охъ, охъ!
Приблизился дьячекъ. Позади остановилась Катерина и стала указывать на свѣжую крошечную могилку, бѣлѣвшуюся подъ кустомъ шиповника, поодаль отъ другихъ такихъ-же могилокъ. Дьячекъ былъ сѣдой, сморщенный, длинноносый старикъ съ отвислой челюстью и чернымъ беззубымъ ртомъ; грязнымъ платочкомъ были повязаны его уши. На немъ было буро-зеленое пальтишко, колѣни согнуты, точно ноги у него подкосились отъ страха. Онъ слезящимися глазами ласково смотрѣлъ на пріѣзжихъ, держа подъ мышкой требникъ и другіе предметы. Когда священникъ подалъ знакъ, дьячекъ сталъ суетиться. Онъ помогъ іерею облечься въ траурную порыжѣлую ризу, на отрепанной коленкоровой черной подкладкѣ и принесъ кадильницу, откуда синей струйкой поднимался и крутился въ воздухѣ пахучій дымъ ладана. Между тѣмъ, Катерина и пріѣзжая дама ушли къ экипажу и вскорѣ возвратились съ кульками; въ отдаленіи за ними слѣдовалъ толстый кучеръ, тоже нагруженный кульками. Священникъ и дьячекъ искоса посмотрѣли на кульки.
— Вы не будете кричать на вѣтеръ! — заявилъ нѣмецъ съ торжествомъ. — Охъ, охъ, охъ!
Накрыли могилку салфеткой и положили на нее хлѣбъ. Священникъ приступилъ къ панихидѣ. Горѣли восковыя свѣчи блѣдно-краснымъ дымящимся огнемъ, бряцала кадильница; сталъ пѣть о. Михаилъ сиплымъ, негромкимъ басомъ съ одышкой; дьячекъ заливался дребезжащимъ, блеящимъ теноромъ. Печально зазвонили колокола — сначала маленькіе-маленькіе, потомъ большой, словно вздохъ какого-то плачущаго существа, а потомъ снова маленькіе, медленно переливающіе въ воздухѣ свою жалобу. Дама прислушивалась къ этой жалобѣ и плакала.
«Ахъ, Боже мой, какъ тяжело, какъ горько было жить бѣдненькой дѣточкѣ на этомъ свѣтѣ! — жаловались колокола. — Едва родилась она, крошечная и пригоженькая, съ розовымъ, алчущимъ ротикомъ, какъ отдали ее въ чужіе люди, въ крестьянскую избу, гдѣ стали душить ее хлѣбной соской, держать въ грязной колыбелькѣ, даже били ее, съ досады, что кричитъ она и мѣшаетъ спать. Ахъ, Боже мой, какъ тяжело, какъ жалко! Быстро поблекли здоровыя, румяныя щечки, побѣлѣли сочныя губки; ручки и ножки сдѣлались какъ ниточки; перестала малютка кричать и ѣсть, только все глядѣла вокругъ себя большими серьезными глазками, пока не потухли они, эти милые, бѣдные глазки! Ахъ, Боже мой! Боже мой!»
Маленькая дама сквозь слезы смотрѣла на могилку, покрытую салфеткой. Миллеръ съ любопытствомъ слѣдилъ за кадильницей священника и привычной рукой, не глядя, откупоривалъ бутылку. Онъ стоялъ въ шляпѣ. Катерина крестилась и машинально шептала что-то своими тонкими губами, соображая, сколько заплатятъ ей за то, что она пришла сюда и участвуетъ въ этихъ поминкахъ. Солнце бросало косые лучи, и въ ихъ золотѣ медленно плылъ синій дымъ, блестѣлъ серебряный позументъ на черной ризѣ, и лицо священника казалось еще краснѣе.
Дьячекъ сталъ читать: «Не всяка плоть та же плоть, но ина убо плоть человѣкомъ, ина же плоть ското́мъ»…
— Я ничего не понимаю! — съ улыбкой, шопотомъ, тряся головой, произнесъ Миллеръ, встрѣтивъ грозно устремленный на него взглядъ священника.
— Шапку снимите, — пояснилъ священникъ.
— А!
Миллеръ снялъ шляпу. Онъ подошелъ на цыпочкахъ къ дамѣ и, наклонившись, что-то сказалъ ей, слегка обнявъ ее за талію. Она отошла отъ него. Пивоваръ пожималъ плечами.
— Анэтъ!? Анэтъ!? — сталъ онъ звать ее вполголоса и сердито хмурилъ брови.
— Ведите себя приличнѣе! — попросилъ священникъ и началъ молиться объ успокоеніи младенца Александры. — Не желаете ли помолиться о душахъ сродственниковъ?
— Родственниковъ? — повторила дама, вытирая слезы. — Нѣтъ у меня никого.
Священникъ сталъ кончать панихиду, бряцая кадильницей. Потомъ онъ подалъ крестъ всѣмъ, кромѣ нѣмца, и разоблачился. Дама сунула ему въ руку бумажку и дала мелочи дьячку и Катеринѣ. Миллеръ оживился.
— Будемъ кушать! Будемъ пить! Анэтъ! Я хотѣлъ тебя спрашивать: мы не потеряли копченый языкъ? Гдѣ копченый языкъ? Анэтъ?!
Пригласили священника закусить. Онъ долго колебался. Наконецъ, отказался наотрѣзъ и торопливо направился къ выходу.
— Вы пренебрегаете мною? — сказала задыхающимся голосомъ молоденькая дама, догоняя его.
Въ ея глазахъ стояли слезы, она была удивительно хороша, и никогда еще, кажется, такая ручка не дотрогивалась до заношенной рясы священника.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ онъ съ доброй улыбкой, — не пренебрегаю, но не подобаетъ.
Онъ поклонился смущенный и ушелъ.
Былъ чудесный вечеръ. Уже солнце зашло, и въ блѣдномъ небѣ надъ дремлющимъ лѣсомъ мигали тамъ и сямъ звѣзды. О. Михаилъ сидѣлъ на крылечкѣ задумавшись. Богъ знаетъ почему, вспомнилась о. Михаилу молодость, когда онъ былъ еще студентомъ семинаріи, и ѣхалъ въ гости къ благочинному, вотъ въ такой же самый вечеръ, знакомиться со своей невѣстой… Какъ это было давно! Успѣлъ онъ съ тѣхъ поръ и жениться, и стать отцомъ взрослыхъ дѣтей, и пристроить ихъ, и овдовѣть, и состарѣться… Ахъ, не возвратится молодость! Вдругъ, среди этихъ размышленій, онъ услышалъ знакомый стукъ фаэтона, ѣхавшаго теперь обратно въ городъ. О. Михаилъ привсталъ и посмотрѣлъ на улицу. Изъ-за плетня показалась пара лошадиныхъ мордъ, кучеръ и сѣдоки. Миллеръ басомъ напѣвалъ:
Ach, du mein lieber Augustin! Augustin…[3]
Спутница вторила ему. Фаэтонъ повернулъ въ лѣсъ, но долго еще слышался этотъ дуэтъ: «Augustin, Augustin»…[3]
Священникъ вздохнулъ. «Господи, помилуй насъ, грѣшныхъ!» — прошепталъ онъ и понурилъ голову.
Примѣчанія
править- ↑ нѣм.
- ↑ нѣм.
- ↑ а б нѣм. Ach, du mein lieber Augustin! Augustin… — Ахъ, мой милый Августинъ! Августинъ…. Прим. ред.