За городом (Ясинский)

 См. также одноимённые страницы.

За городом
автор Иероним Иеронимович Ясинский

Дата создания: декабрь 1886 года. Источник: Ясинский И. И. Полное собрание повестей и рассказов (1885—1886). — СПб: Типография И. Н. Скороходова, 1888. — Т. IV. — С. 504.

В прозрачном облаке пыли, стоявшем в просеке меж тёмных дубов и пронизанном лучами ещё высокого солнца, чёрной точкой мелькнул экипаж. Точка росла, экипаж приближался — уже ясно можно было различить, что запряжён он парою вороных коней. Пожилой, тучный священник стоял на крылечке своего домика, белевшегося у самой опушки леса, и, держа руку над глазами, с недоумением смотрел в даль, на дорогу, по которой подвигался экипаж. «Неужели это никольский архимандрит? — думал он. — Нет, не может быть. Тот всегда утром ездит в свой монастырь. Это кто-нибудь из городских».

Экипаж подъезжал всё ближе. Медные бляхи упряжи сверкали на солнце. Слышался рессорный стук красивого голубого фаэтона. Огромный мужчина в сером костюме и низенькой соломенной шляпе курил сигару, откинувшись на подушки экипажа. Возле него, вся в бледно-палевой кисее, маленькая и хорошенькая, сидела девушка или очень молодая дама. В руке, по локоть в перчатке, держала она чёрный веер и защищалась им от солнца.

«Гм! Кто же это такие?» — вопрошал себя священник, не отрывая глаз от фаэтона.

Экипаж выехал из лесной просеки, и священник с тревогой подумал: «Да неужели ко мне? Венчаться, может быть? Не роман ли какой? Вот как в прошлом году… Мне тогда досталось от архиерея. Нет, уж теперь и за тысячу не повенчаю без документов!»

Фаэтон проехал мимо усадьбы священника. Мужчина был в рыжей подстриженной бороде и со светлыми глазами навыкате. Молоденькая дама — смуглянка, с длинными чёрными ресницами и красиво очерченным алым ртом. В передке фаэтона лежали кульки. Ноги рыжий мужчина вытянул — им было тесно в экипаже. Священник пристально смотрел на едущих; но они не обратили на него внимания. «Нет, не ко мне», — решил он и сел на крылечке, в тень. Ему подали чай, он стал прихлёбывать из стакана, думая о промелькнувшем блестящем экипаже.

Вдруг опять послышался стук экипажа, и священник поднялся с места: фаэтон ехал назад. Мужчина сидел всё в той же позе с вытянутыми длинными ногами и курил сигару с самодовольной улыбкой на жирном лице. Молоденькая дама пытливо смотрела на домик священника и, увидев самого священника, обрадовалась. Она сделала в его сторону движение веером, сказавши что-то своему спутнику. Тот кивнул головой. Лошади остановились у низеньких ворот усадьбы.

Священник торопливо направился к калитке и по дороге услышал женский голос:

— Отец Михаил?

— Я самый, — отвечал священник, показываясь за воротами. — А что вам надо?

— Здравствуйте!

— Здравствуйте! Вам что же?..

— Нам… — начала дама.

— Вы есть поп? — спросил длинноногий гигант, не вынимая сигары изо рта.

— Да, я здешний священник, как видите.

— У вас на лоб не написано. Всякий пономарь есть две капли поп.

Священник промолчал.

— Нам, видите ли, нужно… — опять начала молоденькая дама, — скажите, пожалуйста, можете вы указать нам могилку ребёнка, который умер на прошлой неделе? Мы вам будем очень благодарны, если вы… И я хотела бы панихидку… Будьте так добры, отец Михаил!

— Отец! Mein Gott!^[1] — проворчал немец, улыбаясь.

— Какого ребёнка? — сказал священник, вежливо пожимая плечами. — На прошлой неделе в моём приходе умерло четверо детей…

— Из города, — отвечала молоденькая дама и, опустив ресницы, покраснела.

— А! Но всё-таки мне затруднительно вспомнить… Их много, могилок… Не я ведь копаю могилки. А позвольте узнать, у кого на воспитании был ребёнок?

— У солдатки… у Катерины…

— Так вот лучше всего спросить Катерину. Она может точно указать. Митрий! Поди, покличь Катерину. Скажи, батюшка требует. Живо!

Когда работник ушёл, священник пояснил:

— Она здесь близко живёт. Напрасно только отдавали ей. У Катерины дети мрут как мухи. Впрочем, она богобоязненная женщина. Вообще, всё наше Дебрище промышляет этим. Случается, что и выживают. Вот недавно сиротку одну в тюрьму посадили. Хорошенькая… Семнадцать лет уж было. Пошла в город масло продавать, а там ей кто-то и скажи: «Вон твоя мама в лавку в карете приехала». Она сейчас к этой барыне, да давай её ругать, да грязью в неё. Просто с ума сошла. Барыня побледнела, молчит. Само собою, тут полиция. Составили протокол, мировой и присудил. Барыня, конечно, отрекается. А всё-таки срам. Не соблаговолите ли выйти, пока что, из экипажа?

— Благодарю вас, мы здесь подождём, — произнесла дама, которая, слушая священника, грызла кружево веера.

— Чайку бы стаканчик?

— Нет, очень благодарны!

— Ви ресторан держите? — осведомился немец, насасывая сигару толстыми румяными губами.

Священник опять ничего не ответил. Посмотрев вдоль по улице, он сказал хорошенькой даме:

— Катерина сейчас должна быть. Так вам угодно панихидку! Хорошо. Я пойду, приготовлюсь.

— Много кушает — от этого толстый, — долетело до ушей уходящего священника.

Дама засмеялась.

— Охота вам, папа, приглашать, кого попало! — сказала вышедшая на крылечко полная девушка в сарафане и в золотых очках.

Она была курсистка и в руке держала книгу.

— Что ты знаешь! — шёпотом возразил о. Михаил.

— Я знаю, что это пивовар Миллер… Я его дочь учила. Он семейный. А это, должно быть… совсем не его родственница… Этот Миллер — дрянь! Вот уж… — она хотела придумать какое-нибудь более сильное выражение, но не могла и повторила, — дрянь!

— Да ну, не кричи! То-то — неважные, значит, птицы. Я сам, брат, вижу… А панихидку им отслужу — обязанность.

Он скрылся за дверью. Курсистка смотрела на фаэтон, который до половины виднелся из-за низенького плетня, обросшего хмелем. Лицу она придала строгое выражение. Молоденькая дама почувствовала на себе её взгляд и покраснела.

Длинноногий пивовар расстегнул пиджак. Он отдувался и произносил:

— Фу! Невыносимый климат!

Через некоторое время он стал кричать, прыская со смеху:

— Катерина! Катерина!

Курсистка спустилась с крылечка и ушла в вишнёвый садик, находившийся сейчас за домом. До её ушей ещё долго долетало:

— Катерина! Катерина!

Наконец, пришла Катерина — высокая, чахоточная женщина с растянутыми бледными губами и больным взглядом блестящих глаз. Она поклонилась; молоденькая дама спросила её:

— Ты приходила ко мне в среду?

— Умерла, умерла ваша девочка! — с убеждением сказала Катерина.

— Меня не было дома, — продолжала дама.

— Да кому как Бог даст! Вон у Ковалихи живут. В кипятке детей варит, а ничего. Ну, а я же пуще глаза берегу — Боже ты мой!

Вышел священник в шляпе и люстриновой рясе. Он приказал Катерине идти на кладбище и по дороге позвать дьячка да мужика, который звонит за пономаря. Молоденькая дама уступила ему место в фаэтоне, а сама хотела сесть на передней скамейке, и стала отодвигать в сторону кульки. Пивовар посадил её к себе на колени. Священник искоса посмотрел на даму — она улыбалась — и ему стало неловко. «Надо было пешком пойти», — подумал он, не смея оглянуться, чтобы не встретить холодного блеска золотых очков своей строгой дочери.

Фаэтон покатил.

— Мы себе отыскали отца, — сказал Миллер и захохотал. — Мы есть сын и дочь. Ох, ох, ох! Wie komisch!^[2]

Лёгкий ветерок дул навстречу, и душистая кружевная накидка по временам нежно била священника по волосатому красному лицу. Он видел смуглое, до половины повёрнутое к нему, личико дамы, маленькое, круглое, и чёрные косы, короткие, но очень толстые, с шёлковыми лентами, разметавшиеся по спине. «Кто она такая? Или кто она была такая? — спрашивал себя о. Михаил, заглядываясь невольно на соседку. — Бедное дитя какое-нибудь? А как одета! Посмотришь — аристократка. Глаза как звёзды… Господи, помилуй и прости нас!»

Фаэтон подкатил к церковной ограде.

— Надо вставать? Вы будете кричать? — спросил немец.

— Помолимся, как умеем, — сказал священник, вылезая из экипажа.

Хорошенькая дама выскочила как пёрышко. Миллер, флегматично посмеиваясь, поднял свои ноги и тоже вышел из фаэтона. Он стоял, слегка раскачиваясь и разминаясь, и смотрел, с сигарой в зубах, на церковь.

— Как есть именно мэра высокости здания? — серьёзно спросил он.

— Бог её знает. Мы не мерили. Церковь обыкновенная, деревенская. Высоты в ней, можно сказать, никакой нет. Вот третьего года молния в купол ударила…

— Скажите!

— Хорошо ещё, народу не было…

— Фссс… Какая опасность есть в религии!..

— Пойдёмте пока в тень… — сказал священник даме и снисходительно улыбнулся. — Вот сюда — на погост… Липа цветёт. Чудесный воздух. Вам понравится.

Кладбище было скромное. Чернелись кресты под кровельками, без надписей; старые и новые могилы возвышались волнообразно там и сям, да кое-где белели кирпичные памятники с крестами на золочёных металлических яблоках. Деревьев было немного. Тут четыре берёзы протянули друг дружке ветви и защищают от окончательного истребления едва приметный старый-старый бугорочек. Там разросся куст отцветшей сирени, темнеет шиповник, пахнет белая акация. Здесь молоденькая ёлочка, хорошенькая и свеженькая, одиноко хмурится на ясный догорающий день. Корова бродить меж могил и щиплет траву, выросшую на костях какого-нибудь землепашца. Давно успокоился вечным сном бедняга, сложил на груди свои могучие рабочие руки, и его потомка не тревожит, что пасётся скот на батьковской нехитрой безымянной гробнице. Понадобится место, сравняют насыпь, выроют яму, и в ту же самую могилу опустят труженика-сына.

— Вот сюда, сюда пожалуйте! — молвил о. Михаил, идя впереди всех и показывая дорогу. — Тут и могилки детей, умерших на прошлой неделе, — прибавил он, — коль пожелаете обнести оградой, то можно поставить. Но только это по-моему лишний расход.

Две огромные столетние липы широко разрослись в конце кладбища. Под ними были сделаны скамейки и врыты в землю столики.

— Совсем хорошо, — произнёс немец, глядя на липы и садясь на одну из скамеек. — Анэт! Здесь для груди очень чистый и здоровый климат.

Он стал усиленно дышать своей богатырской грудью, красный и лоснящийся. Голубые, выпуклые глаза его самодовольно улыбались; он закурил новую сигару.

— Русский поп нельзя курить? — спросил он, подавая о. Михаилу портсигар.

— Отчего же нельзя? Можно. Но я не курю, благодарю вас.

Молоденькая дама сделала несколько шагов в сторону и задумчиво смотрела на вид, расстилавшийся пред нею. Низменный берег плоской равниной лежал впереди. Река тёмно-синей полосой уходила вдаль. Противоположный берег был лесист. Плыл пароход, и слышно было, как он клохчет и пенит воду. Дама потихоньку вздохнула.

— Когда же вы будете кричать? — весело спросил Миллер.

— Вон идёт дьячок с Катериной, — отвечал о. Михаил. — Сейчас приступим. Гк! — он откашлялся. — Сударыня! Не имею чести знать вашего имени…

Дама подошла к священнику.

— Не нужно моего имени, — проговорила она, силясь улыбнуться.

— Сейчас приступим к панихиде.

— Хорошо.

— Надо вынимать гроб?

— Может, это делается у лютеран, но у нас, православных, возбраняется поругание могил… — ответил о. Михаил, нахмурив брови.

— Как? Вы будете кричать на воздух? Ох, ох, ох!

Приблизился дьячок. Позади остановилась Катерина и стала указывать на свежую крошечную могилку, белевшуюся под кустом шиповника, поодаль от других таких же могилок. Дьячок был седой, сморщенный, длинноносый старик с отвислой челюстью и чёрным беззубым ртом; грязным платочком были повязаны его уши. На нём было буро-зелёное пальтишко, колени согнуты, точно ноги у него подкосились от страха. Он слезящимися глазами ласково смотрел на приезжих, держа под мышкой требник и другие предметы. Когда священник подал знак, дьячок стал суетиться. Он помог иерею облечься в траурную порыжелую ризу, на отрёпанной коленкоровой чёрной подкладке и принёс кадильницу, откуда синей струйкой поднимался и крутился в воздухе пахучий дым ладана. Между тем, Катерина и приезжая дама ушли к экипажу и вскоре возвратились с кульками; в отдалении за ними следовал толстый кучер, тоже нагруженный кульками. Священник и дьячок искоса посмотрели на кульки.

— Вы не будете кричать на ветер! — заявил немец с торжеством. — Ох, ох, ох!

Накрыли могилку салфеткой и положили на неё хлеб. Священник приступил к панихиде. Горели восковые свечи бледно-красным дымящимся огнём, бряцала кадильница; стал петь о. Михаил сиплым, негромким басом с одышкой; дьячок заливался дребезжащим, блеющим тенором. Печально зазвонили колокола — сначала маленькие-маленькие, потом большой, словно вздох какого-то плачущего существа, а потом снова маленькие, медленно переливающие в воздухе свою жалобу. Дама прислушивалась к этой жалобе и плакала.

«Ах, Боже мой, как тяжело, как горько было жить бедненькой деточке на этом свете! — жаловались колокола. — Едва родилась она, крошечная и пригоженькая, с розовым, алчущим ротиком, как отдали её в чужие люди, в крестьянскую избу, где стали душить её хлебной соской, держать в грязной колыбельке, даже били её, с досады, что кричит она и мешает спать. Ах, Боже мой, как тяжело, как жалко! Быстро поблекли здоровые, румяные щёчки, побелели сочные губки; ручки и ножки сделались как ниточки; перестала малютка кричать и есть, только всё глядела вокруг себя большими серьёзными глазками, пока не потухли они, эти милые, бедные глазки! Ах, Боже мой! Боже мой!»

Маленькая дама сквозь слёзы смотрела на могилку, покрытую салфеткой. Миллер с любопытством следил за кадильницей священника и привычной рукой, не глядя, откупоривал бутылку. Он стоял в шляпе. Катерина крестилась и машинально шептала что-то своими тонкими губами, соображая, сколько заплатят ей за то, что она пришла сюда и участвует в этих поминках. Солнце бросало косые лучи, и в их золоте медленно плыл синий дым, блестел серебряный позумент на чёрной ризе, и лицо священника казалось ещё краснее.

Дьячок стал читать: «Не всяка плоть та же плоть, но ина убо плоть человеком, ина же плоть ското́м»…

— Я ничего не понимаю! — с улыбкой, шёпотом, тряся головой, произнёс Миллер, встретив грозно устремлённый на него взгляд священника.

— Шапку снимите, — пояснил священник.

— А!

Миллер снял шляпу. Он подошёл на цыпочках к даме и, наклонившись, что-то сказал ей, слегка обняв её за талию. Она отошла от него. Пивовар пожимал плечами.

— Анэт!? Анэт!? — стал он звать её вполголоса и сердито хмурил брови.

— Ведите себя приличнее! — попросил священник и начал молиться об успокоении младенца Александры. — Не желаете ли помолиться о душах сродственников?

— Родственников? — повторила дама, вытирая слёзы. — Нет у меня никого.

Священник стал кончать панихиду, бряцая кадильницей. Потом он подал крест всем, кроме немца, и разоблачился. Дама сунула ему в руку бумажку и дала мелочи дьячку и Катерине. Миллер оживился.

— Будем кушать! Будем пить! Анэт! Я хотел тебя спрашивать: мы не потеряли копчёный язык? Где копчёный язык? Анэт?!

Пригласили священника закусить. Он долго колебался. Наконец, отказался наотрез и торопливо направился к выходу.

— Вы пренебрегаете мною? — сказала задыхающимся голосом молоденькая дама, догоняя его.

В её глазах стояли слёзы, она была удивительно хороша, и никогда ещё, кажется, такая ручка не дотрагивалась до заношенной рясы священника.

— Нет, — отвечал он с доброй улыбкой, — не пренебрегаю, но не подобает.

Он поклонился смущённый и ушёл.

Был чудесный вечер. Уже солнце зашло, и в бледном небе над дремлющим лесом мигали там и сям звёзды. О. Михаил сидел на крылечке задумавшись. Бог знает почему, вспомнилась о. Михаилу молодость, когда он был ещё студентом семинарии, и ехал в гости к благочинному, вот в такой же самый вечер, знакомиться со своей невестой… Как это было давно! Успел он с тех пор и жениться, и стать отцом взрослых детей, и пристроить их, и овдоветь, и состариться… Ах, не возвратится молодость! Вдруг, среди этих размышлений, он услышал знакомый стук фаэтона, ехавшего теперь обратно в город. О. Михаил привстал и посмотрел на улицу. Из-за плетня показалась пара лошадиных морд, кучер и седоки. Миллер басом напевал:

Ach, du mein lieber Augustin! Augustin…^[3]

Спутница вторила ему. Фаэтон повернул в лес, но долго ещё слышался этот дуэт: «Augustin, Augustin»…^[3]

Священник вздохнул. «Господи, помилуй нас, грешных!» — прошептал он и понурил голову.

Примечания

1. нем.
2. нем.
3. нем. Ach, du mein lieber Augustin! Augustin… — Ах, мой милый Августин! Августин…. Прим. ред.