Затерянный мир (Дойль; 1912)

Затерянный мир
автор Артур Конан Дойль, переводчик неизвестен

Оригинал: англ. The Lost World, опубл.: 1912. — Перевод опубл.: 1912. Источник: az.lib.ru

Дойль Артур Конан.

Затерянный мир.

The Lost World, 1912. Без указания переводчика.

Первая публикация перевода: Вестник иностранной литературы — 1912. — №№ 7, с. 1-32, № 8, с. 93-56, № 9, с. 57-88, № 10, с. 89-120, № 11, с. 121-152, № 12, с. 153-182

Источник текста: Дойл Артур Конан. Затерянный мир: Повесть / Пер. с англ. — М.: Престиж Бук, 2008. — 256 с. — («Мир приключений»)

I. Всюду есть поле для геройских подвигов!

Отец Глэдис, мистер Энгертон, был поистине бестактнейшим из смертных. Небрежно одетый, непричесанный, напоминающий своей фигурой старого какаду, этот человек по природе был добродушнейшим существом, но преувеличенного мнения о своей комической особе. Если что-либо и способно было оттолкнуть меня от Глэдис, то именно перспектива получить такого тестюшку. Я убежден, что в глубине своего сердца он решил, будто я посещаю его дом по три раза в неделю исключительно ради одного удовольствия видеть его и, в особенности, выслушивать его бесконечные разглагольствования о биметаллизме, область в которой он, по справедливости, считался знатоком.

Более часа пришлось мне в этот достопамятный для меня вечер выслушивать его монотонную болтовню об обесценивании денег, о том, что малоценные монеты вытесняют монеты, содержащие большее количество благородного металла, о ценах на серебро и золото и т. п.

— Представьте на минуту, — воскликнул он с неожиданной горячностью, — что в один прекрасный день все долги в мире должны были бы быть немедленно уплачены! Что бы тогда, спрашивается, случилось при настоящем положении вещей?

На это я дал ему сам собою напрашивавшийся ответ, что я лично был бы в этом случае разорен, но он яростно вскочил со стула, назвав меня непригодным для серьезных разговоров человеком, и, взбешенный выбежал переодеваться для какого-то заседания.

Наконец-то я остался с Глэдис наедине! Решительный момент моей судьбы наступил. Весь вечер я, подобно воину на поле брани, испытывал поочередно чувства близости победы и страха перед неведомым.

Она сидела передо мной, и нежный, гордый профиль ее очаровательного личика четко выделялся на фоне красной бархатной портьеры. Как она была xopоша в этот миг! И все же, как далека! До сих пор мы с ней были друзьями, но не разу мне не удавалось мне добиться чего-либо более дружбы; я точно так же мог бы дружить с любым товарищем-сотрудником и газете, — вполне искренно, очень любезно, но абсолютно платонически. Мои мужские инстинкты всегда восстают, когда женщина бывает чересчур проста со мной и в моем присутствии не проявляет хотя бы легкого замешательства чувств. Согласитесь, что, подобное поведение — плохой комплимент для мужчины. Когда проявляется половое влечение, то неизбежные спутники его — некоторое смущение и подозрительность, являющиеся наследием седой старины, когда любовь и насилие шли рука об руку. Склоненная головка, избегающий собеседника взгляд, прерывающийся голос, легкое дрожание плеч, — только это является признаком начинающейся страсти, а вовсе не открытый, прямой взгляд и не быстрый, простой ответ. Несмотря на свои молоды годы, я все-таки успел открыть эту истину, если только она не была унаследована мною, подобно каждому человеку, как расовая память, именуемая инстинктом.

Глэдис была олицетворением женственности. Некоторые считали ее холодной и бесчувственной, но это была безусловная ложь. Несколько смуглый цвет кожи, как у восточных красавиц, коротко подстриженные черные волосы, большие влажные глаза, пухлые, чувственные губки — все говорило о страстном темпераменте. К сожалению, я с болью сознавал, что мне ни разу не удалось вызвать этой скрытой страстности ее натуры. В этот вечер, однако, я твердо решился вызвать ее на объяснение. Она могла отвергнуть мое предложение, но лучше быть отвергнутым любовником, нежели безразличным терпимым другом.

Я замечтался и только собрался нарушить продолжительное, неловкое молчание, как вдруг встретился со взглядом ее больших, испытующих темных глаз и увидел на ее лице горделивую и вызывающую улыбку.

— Я чувствую, что вы собираетесь сделать мне предложение, Нэд. Я не хотела бы этого. Так, как теперь, — гораздо лучше.

Я подсел поближе.

— Вот как! Но откуда же вы могли узнать о моем намерении просить вашей руки? — спросил я с искренним удивлением.

— Разве когда-либо в таких случаях женщина способна ошибиться? Но, милый Нэд, наша дружба была так хороша, так прелестна! К чему нарушать ее! Разве вы сами не чувствуете, как прекрасно, когда молодой человек может так открыто и честно говорить с глазу на глаз с девушкой?

— Право, я не знаю, Глэдис. С глазу на глаз и открыто я могу беседовать… скажем, ну, хоть с начальником станции, — Не могу вспомнить, почему именно мне пришел в голову добрый начальник станции, а не кто-нибудь другой, только при этом мы оба расхохотались, — Но такая беседа нисколько не удовлетворяет меня. Я желал бы говорить с вами, держа вас в своих объятиях, я хотел бы, чтобы вы склонили ко мне на грудь вашу прелестную головку. Ах, Глэдис, я хотел бы…

Она разом вскочила со стула, заметив, что я намерен привести в исполнение кое-какие свои желания.

— Вы все испортили, Нэд, — сказала она, — Все было так хорошо, так мило, пока не явилось вот это. Какая досада! Почему вы так плохо владеете собой?

— Это не фантазия, — защищался я, — Это был естественный порыв, это любовь.

— Конечно, может быть, все обстоит иначе, если оба любят. Я же никогда еще не испытывала чувств любви.

— Но вы должны! Вы, с вашей красотой, с вашей душой, вы должны испытать его! О, Глэдис, вы созданы для любви! Вы должны полюбить!

— Да, но приходится ждать появления этого чувства.

— Но почему бы вам не полюбить меня, Глэдис? Вам не нравится моя внешность, или что-то еще во мне?

Ее лицо просветлело и, протянув свою ручку — вся ее поза дышала при этом милостью и снисхождением, — она положила ее на мою голову. Затем, загадочно улыбнувшись, она взглянула на меня.

— Нет, дело не в этом, — промолвила она, наконец. — Вы не то, чтобы некрасивы, этого я не могу сказать, Дело глубже.

— Мой характер?

Она строго кивнула головой.

— Что же мне сделать, чтобы исправить его? Присядьте ради бога, и обсудим этот вопрос. . Нет, правда, я больше не буду, если только вы согласитесь.

Она подозрительно посмотрела на меня, и этот подозрительный взгляд несравненно больше пришелся мне по душе, чем все ее чистосердечие и откровенность как следствие равнодушного сердца. Сколько в любви мужчины к женщине звериного, первобытного, если посмотреть на нее просто, а не сквозь призму поэзии! А, впрочем, может быть, это только мне одному так представляется. Как бы то ни было, но она снова села.

— Скажите мне, в чем мой недостаток?

— Моя любовь принадлежит другому, — ответила она.

На этот раз наступил мой черед вскочить.

— Никому в частности, — продолжала она, улыбаясь тому выражению, какое появилось у меня на лице, я влюблена только в идеал, но мне, увы, не приходилось встретить до сих пор мужчину, который соответствовал бы этому идеалу.

— Объясните мне, каков ваш идеал?

— О, отчасти он походит на вас.

— Как бесконечно дороги мне ваши слова! Однако, что он делает, чего не делаю я? Говорите прямо! Что он — вегетарианец, воздухоплаватель, теософ, сверхчеловек — я попробую сделаться таким же, только слово скажите, Глэдис, — я готов на все!

Она рассмеялась.

— Хорошо, но если хотите знать, то, во-первых, мой идеал не стал бы говорить такие речи, — отвечала она — Он был бы серьезен, обладал бы твердым характером и не поддался бы разом какому-то капризу взбалмошной девочки. Но кроме этого, он должен быть человеком дела, инициативы, человеком, смотрящим смерти прямо в глаза, незнакомым с чувством страха; он должен быть человеком великих дел и пережить неслыханные приключения. Если мне суждено испытать чувство любви, то я полюблю не человека, а ту славу, которой он окружен и которая отразится и на мне. Вспомните про Ричарда Буртона! Когда я прочла его биографию, написанную его женой, я поняла ее любовь к нему. А леди Стэнлей! Читали ли вы ее последнюю главу в ее книге о муже? Вот тип мужчины, на которого женщина способна от всей души молиться, став великой через свою любовь к нему и стяжав всемирное поклонение в качестве вдохновительницы его благородных, возвышенных дел.

Она была так очаровательна в своем возбуждении, что я чуть было окончательно не испортил наши отношения, намереваясь задушить ее в объятиях. Громадным усилием воли я сдержал свой порыв и продолжал отвечать.

— Все не могут быть Стэнлеями или Буртонами, — заметил я, — К тому же, не всякому выпадает на долю гака возможность; по крайней мере мне лично возможность эта никогда не представлялась. Если случай подвернется, я попытался бы.

— Но поле для геройских подвигов есть повсюду! Именно, в том-то и заслуга такого рода мужчин, о которых я говорю, что они сами их создают. Они умеют дерзать. Их не удержишь в задних рядах. Я такого века никогда не встречала на своем жизненном пути, мне кажется, что я очень близко знакома с ним. Кругом нас столько возможностей для героизма. Мужчинам надлежит совершать подвиги, женщинам — награждать своей нежностью и любовью героев. Вот хоть бы этот молодой француз, предпринявший на прошлой неделе полет на своем аэроплане. Ввиду состоявшегося уже объявления о его предстоящем полете, он, несмотря на сильнейшую бурю, отважился лететь. Ветром в какие-нибудь двадцать четыре часа его отнесло за пять тысяч миль, и он очутился где-то в центре России. Вот про каких мужчин я говорю. Подумайте о той женщине, которую он любил; подумайте о том, как другие женщин должны были ей завидовать! Вот что я люблю, — зависть женщин ко мне из-за моего мужа.

— Я бы проделал то же самое, чтобы понравиться вам.

— Да, но вы должны решиться на подвиг вовсе не ради того, чтобы мне угодить. Вы должны совершать подвиги потому, что иначе не можете поступить, потому, что этого требует ваша натура, которая жаждет подвига. Вот, например, в своей газете вы описывали происшедший на прошлой неделе в Виганской угольной шахте взрыв; разве вы не могли тогда, несмотря на удушливую атмосферу, все же спуститься в шахту и помочь несчастным рудокопам.

— Я так и сделал.

— Но вы об этом ничего не говорили.

— Для чего бы я начал болтать об этом?

— Я не знала этого. — Она посмотрела на меня с большим вниманием, чем обыкновенно — Это было мужественно с вашей стороны.

— Мне пришлось поневоле быть мужественным, ели хочешь хорошо описать происшествие, то приходится наблюдать его вблизи.

— Что за прозаический мотив! Этим вы уничтожаете весь романтизм своего поступка. Впрочем, каким бы мотивом вы ни руководствовались, я все же рада за вас. — Она протянула мне свою ручку, но так мило и с таким благородством, что я смог лишь склонить голову и почтительно ее поцеловать. — По правде сказать, я несколько взбалмошна и мне подчас приходят в голову самые глупые фантазии. А между тем, я настолько сжилась с этими фантазиями, мне они так дороги, что я не в силах от них отказаться. Если мне вообще суждено выйти замуж, то я выйду замуж за человека выдающегося.

— Почему бы и не так? — воскликнул с жаром я. — Именно такая женщина, как вы, и способна вдохновлять мужчин. Вы пробудили во мне жажду к приключениям. Дайте мне случай показать себя, и я ухвачусь за него обеими руками! Впрочем, как вы говорите, мужчины должны создавать возможность, а не идти по протоптанным путям. Кляйва — простой клерк, а завоевал Индию. Клянусь именем Святого Георга! Я еще сумею показать себя!

Ее рассмешила моя чисто ирландская горячность.

— Почему бы и нет? — промолвила она, — У вас есть все необходимые для этого качества: вы молоды, здоровы, сильны, образованны, энергичны. Я сперва жалела, что вы решились заговорить со мной, а теперь рада, что наш разговор пробудил в вас лучшие чувства.

— А если мне удастся?

Своей теплой, бархатной ручкой она зажала мне рот.

— Ни слова более, сударь. Вам надлежало быть в вашей редакции уже полчаса тому назад, но у меня не хватило мужества напомнить вам об этом. Когда-нибудь, когда вы завоюете себе имя, мы еще раз поговорим об этом.

Вот при каких обстоятельствах очутился я в тот туманный ноябрьский вечер в камбервельском трамвае, со сладко бьющимся сердцем твердо решив, не откладывая, совершить подвиг, достойный прекрасной дамы моего сердца.

Но кому на всем земном шаре пришло бы тогда голову, в какие невероятные формы выльется этот подвиг, или какие исключительные пути приведут мен к нему.

Вероятно, читатель сразу не усмотрит связи между этой вступительной главой и дальнейшим моим повествованием, а, между тем, без этого вступления не могло бы быть и самого рассказа, ибо только тогда, когда человека окрыляет мысль совершить большое дело и он со всей душой стремится выполнить первый подвиг, он способен порвать со всем, с чем с детства сроднился и броситься с головой в таинственное, сказочное, не ведомое, которое сулит невероятные приключения и великие награды. Представьте же себе, вы, сотрудники «Ежедневной Газеты», в каком состоянии духа долен был находиться я, ваш ничтожный соратник, в тот достопамятный вечер, когда я весь был одним сплошным стремлением, не теряя ни минуты, совершить подвиг, достойный моей Глэдис!

Из жестокосердия ли или из каприза потребовала она от меня, чтобы ради ее прославления я рисковал своей жизнью? Я тогда не стал разбираться в этом. Да и такие мысли приходят в голову людям более зрелым, а не юноше в двадцать три года в разгар его первой любви.

II. Попытайте счастья с профессором Чалленджером.

Мне всегда очень нравился старый ворчливый, круглолицый редактор Мак-Ардль, и я имею основание думать, что и он мне симпатизирует. Разумеется, настоящим хозяином в деле был Бомон, но Бомон обитал в такой разряженной атмосфере, на недосягаемой высоте своего Олимпа, что способен был различать только такие крупные события, как, например, международный кризис или крах кабинета. Время от времени мы удостаивались видеть его следующим в великолепном одиночестве в святая святых, с устремленным вдаль взором и, казалось, что мысли его сейчас где-нибудь на Балканах или Персидском заливе. Он был для нас недосягаем. Но Мак-Ардль являлся его правой рукою и потому мы, грешные, имели дело непосредственно с ним. Когда я вошел в его кабинет, старик ласково кивнул мне головой и сдвинул свои очки на лысину.

— Ну-с, мистер Мэлоун, по моим сведениям, вы отлично работаете, — промолвил он с приятным шотландским акцентом.

Я поблагодарил его.

— Последний взрыв вышел отлично. Хорош был и пожар в Саушварке. Описательная форма вам удается. Что привело вас сегодня ко мне?

— Просить вас об одной милости!

На его лице отразился испуг, и он старался не глядеть на меня.

— Та, та, та! В чем же дело?

— Не могли ли бы вы дать мне какое-нибудь серьезное поручение для газеты? Я сделаю все, что в моих силах, чтобы с честью выйти из положения и доставить вам интересный материал.

— О каком же роде поручения вы думали, мистер Мэлоун?

— О любом, лишь бы оно было связано с приключениями и опасностью, мистер Мак-Ардль. Право, я старался бы изо всех сил. Чем поручение окажется опаснее, тем оно будет мне более по душе.

— Никак приспичило расстаться с жизнью?

— Не расстаться с жизнью, а найти цель своему существованию.

— Боже мой, мистер Мэлоун, это звучит очень-очень возвышенно. Боюсь, что время таких романтических настроений миновало. Расходы, требуемые для выполнения специального поручения обыкновенно едва оправдываются добытыми результатами, да, кроме того, подобного рода поручение можно доверить лишь человеку опытному, с именем, импонирующему общественному мнению. Неисследованные белые пространства на карте земного шара почти все исчезли и вряд ли найдутся еще места для романтичных похождений. Впрочем, погодите! — и лицо его внезапно осветилось улыбкой. — Эти белые пространства на карте навели меня на одну мысль. Что бы вы сказали, если б

вам пришлось разоблачить вранье одного современного Мюнхгаузена и выставить его в смешном виде? Вы могли бы пригвоздить его как лгуна, кем он по существу и является. Черт возьми, это было бы занятно! Как вам нравится такое поручение?

— Что угодно, где угодно, я ни перед чем не остановлюсь.

Мак-Ардль на несколько минут погрузился в раздумье.

— Любопытно, удастся ли вам завязать с этим типом хотя бы самое поверхностное знакомство, — произнес он наконец. — У вас есть дар сходиться с людьми; думаю, что это либо животный магнетизм, либо свежая сила молодости, я это по себе знаю.

— Вы очень добры, мистер Мак-Ардль.

— Почему бы вам не испробовать счастья с профессором Чалленджером, в Энмор-Парке?

Откровенно говоря, я несколько опешил.

— Чалленджер! — вскричал я. — Профессор Чалленджер, знаменитый зоолог, который проломил череп сотруднику газеты «Телеграф», Бленделлю?

Редактор коварно усмехнулся.

— Не все ли вам равно? Разве вы не говорили, что желаете дела с приключениями?

— Сэр, приключения должны быть связаны с делом, — возразил я.

— Совершенно верно. Не думаю, чтобы он всегда был таким неистовым. Мне кажется, Бленделль попал к нему в недобрый час или, может быть, просто не сумел к нему подойти. Возможно, что вам больше посчастливится. Наконец, надеюсь, вы будете более тактичны. Вам это дело подходит. Это было бы не плохо для газеты!

— О профессоре я положительно ничего не знаю, — сказал я, — Мне памятно его имя только в связи с вопросом о привлечении его к ответственности за драку с бедным Бленделлем.

— Вот кое-какие пригодные для вас сведения, мистер Мэлоун. Последнее время я следил за профессором. — С этими словами он вытащил из ящика бумажку, — Тут вы найдете кое-какие биографические справки о нем. Слушайте:

"Чалленджер, Георг, Эдуард. Род.: Ларгс, Н. Б., 1863 г. Образование: Ларгская гимназия и Эдинбургский университет. В 1892 г. назначен ассистентом при Британском музее. В 1893 г. назначен ассистентом по отделу сравнительной антропологии. В том же году отставлен от должности за неприличную ругань в печати. За научные исследования в области зоологии получил медаль имени Крейстона. Почетный член иностранных обществ, — гм, тут целая куча разных названий, на целых два дюйма петита. — Бельгийское общество, Американская академия наук, Ла-Плата и проч. Экс-президент Палеонтологического общества. Отдел X Британской ассоциации и т. д., и т. д. Печатные труды: «Заметки о строении черепа у калмыков». «Отклонения от нормального строения спинного мозга»; масса брошюр, в том числе «Основные ошибки теории Вейсмана», возбудившие горячие прения на конгрессе зоологов в Вене. Излюбленные развлечения: прогулки пешком, лазание по горам (Альпы). Адрес: Энмор-Парк, Кенсингтон В. "

Вот возьмите это с собой. Это все, что у меня сейчас есть для вас.

Я машинально спрятал в карман записку.

— Виноват, еще один вопрос, сэр, — сказал я, увидев перед собой белую голую лысину вместо красного круглого лица. — Мне еще не вполне ясно, с какой целью я должен посетить этого джентльмена. Что интересного он совершил?

И красное лицо снова взошло над бумагами.

— Два года тому назад он один отправился в глубь Южной Америки. Вернулся оттуда только в прошлом году. Несомненно, был там, но не желает сообщить, в каком именно месте. И после этого принялся однажды рассказывать о своих приключениях, но, встретив недоверие со стороны слушателей, бросил читать лекции и ушел в себя, как улитка в раковину. Либо он видел в самом деле нечто в высшей степени необыкновенное, либо этот человек колоссальный выдумщик и лжец. Последнее вероятнее всего. Есть у него несколько попорченных фотографических снимков, в которые никто не поверил. Из-за встреченного недоверия стал странно раздражителен, — на праздных любопытствующих бросается точно разъяренный зверь, а репортеров спускает с лестницы. На мой взгляд, он просто опасный маньяк со склонностями к научным изысканиям. Так вот, мистер Мэлоун, это подходящий для вас человек. Ну-с, а теперь ступайте и посмотрите, что вы сможете сделать с ним. Вы достаточно крепко сложены и умны, чтобы заставить считаться с собой. Ничего особенного с вами стрястись не может. Как вам известно, мы стоим под защитой полиции. — И его ухмыляющееся красное лицо снова превратилось в покрытый пучками серого пуха овал лысины. Беседа была окончена.

Я направился в Клуб Диких, но вместо того, чтобы войти туда, облокотился на перила террасы Адельфи и стал в задумчивости смотреть на коричневую, маслянистую воду. На воздухе у меня всегда мысль работает быстрее. Вытащив из кармана записку с биографией профессора Чалленджера, я внимательно перечел ее при свете электрического фонаря. Вот тут-то меня и осенила блестящая мысль!

Как бывалый газетный сотрудник, я ясно понял всю безнадежность для меня завязать знакомство с раздражительным профессором после всего, что я слышал о нем. Но, судя по его биографии и по словам Мак-Ардля, профессор был фанатиком науки. Нельзя ли поддеть его с этой стороны, подумал я. Во всяком случае, надо попытаться!

Я вошел в здание клуба. Только что пробило одиннадцать, и в большом зале было довольно много народа. Перед камином, спиной к входным дверям, сидел в кресле худощавый и длинный мужчина. Когда я подсел к нему, он тотчас же повернулся в мою сторону. Как раз, на мое счастье, это был именно тот человек, которого мне больше всего хотелось встретить. Звали его Тарп Генри, он работал в редакции «Природа». Это было сухощавое, пергаментообразное существо, на первый взгляд производившее впечатление неприступного человека, однако, вопреки своей обманчивой наружности, всегда готового придти людям на помощь. Я сразу же начал с ним разговор на интересовавшую меня тему.

— Скажите, что вы знаете о профессоре Чалленджере? — спросил я, усаживаясь напротив него.

— Чалленджер! — протянул он с неодобрительной миной. — Чалленджер, это тот, который любит рассказывать сказки о своем последнем путешествии в Южную Америку!

— Какие же это сказки?

— Ах, это была сплошная чушь о якобы открытых им там совершенно невероятных животных. Я думаю, ему самому теперь неловко. По крайней мере, теперь он что-то перестал распространяться о своих открытиях. У него было по этому поводу интервью с агентом Рейтера, но тут поднялся такой гвалт, что он сам был не рад. Это было скандальное происшествие. Один или двое ученых вначале заинтересовались его болтовней, но он быстро отшил их.

— Каким же образом?

— Своей грубостью и невозможным поведением. Вот с каким письмом к нему обратился наш славный старик Вэдлей, член Зоологического института: «Президент Ученого института, — писал он, — просит профессора Чалленджера принять уверения в искреннем уважении и добавляет, что счел бы за личное для себя одолжение, если бы профессор оказал ему честь почтить своим присутствием ближайшее заседание Ученого института». Ответ последовал непечатный.

— Что же он ответил?

— Как говорят, он ответил следующее: «Профессор Чалленджер просит президента Ученого института принять уверения в своем совершенном уважении добавляет, что счел бы за личное для себя одолжение, если бы президент убрался ко всем чертям».

— Господи!

— Полагаю, что то же самое, должно быть, воскликнул по получении ответа и старик Вэдлей. Помню начало его речи на ближайшем же заседании: «За всю свою пятидесятилетнюю ученую деятельность…» Да, столь неожиданный ответ совершенно убил старика.

— Но знаете ли вы еще что-нибудь о Чалленджере?

— Как вам известно, по профессии я бактериолог, смотрю на жизнь через свой микроскоп и как будто всегда живу в 900-диаметровом микроскопе. Откровенно говоря, я мало интересуюсь всем тем, что доступно невооруженному глазу. Я пионер крайней науки, науки невидимого, и чувствую себя совсем не в своей тарелке, когда приходится сталкиваться со всеми вами — большими, грубыми и страшными существами. Я слишком замкнут и не люблю смаковать скандальные истории, однако, о профессоре Чалленджере мне приходилось слышать на научных беседах, ибо это человек из той породы людей, мимо которых не проходят. Он в самом деле такой буян, как вы говорите, но он очень талантлив и притом это не человек, а сущая батарея, заряженная вместо электричества жизненной энергией; вместе с тем он страшно груб, дурно воспитан, с большими странностями и без всяких предрассудков. Он даже дошел до того, что стал демонстрировать фотографические снимки небывалых чудовищ, будто бы вывезенные им из Южной Америки.

— Вы говорите, он со странностями. В чем же они заключаются?

— У него их не одна, а тысяча; но последняя его мания — это Вейсман и эволюция. Мне кажется, что на Венском конгрессе но поводу этого вопроса он выдержал бурю негодования.

— Не можете ли вы передать мне, из-за чего именно поднялась эта буря?

— Сейчас не могу, но журнал заседания переведен на английский язык. Перевод этот есть у нас в архиве. Быть может, вы пожелаете ознакомиться с ним?

— О, да. Это как раз то, что мне нужно. Дело в том, что мне поручено интервьюировать этого голубчика и мне необходима какая-нибудь зацепка. Право, чертовски любезно с вашей стороны, что вы хотите мне помочь. Я хоть сейчас готов отправиться с вами, если только для вас не поздно.

Через полчаса я уже сидел в редакции «Природы». Передо мной лежал объемистый том, и я старался разобраться в научной статье «Вейсман против Дарвина», озаглавленной «Резкий протест на конгрессе в Вене. Эволюция перерождения». Хотя в науке я был не особенно силен, а потому не мог сполна уяснить себе рассуждений английского профессора, однако, сразу же убедился, что на Венском конгрессе Чалленджер держал очень решительную и воинственную речь и порядком-таки позлил своих континентальных оппонентов. Мне сразу же бросились в глаза отметки стенографа: «Возгласы негодования», «Шум», «Обращения к председателю с требованием прекращения речи» и т. п. Что же касается всего содержания статьи и ораторских прений, то для моих мозгов они могли бы быть с одинаковым успехом изложены и на китайском языке.

— Я очень был бы вам признателен, если бы вы перевели мне эту тарабарщину на английский язык, — сказал я патетически, обращаясь к своему коллеге.

— Да ведь это же и есть перевод.

— Если так, тогда я, пожалуй, охотнее возьмусь за подлинник.

— Положим, тема несколько трудна для неофита.

— То есть, если бы я только мог извлечь отсюда какую-либо конкретную человеческую мысль, я был бы безмерно счастлив. Ах, вот, кажется, нашел! Смутно, но будто я что-то улавливаю. Надо это сейчас же выписать. Пусть эта фраза послужит связующим звеном между мной и страшным профессором.

— Больше ничем не могу вам быть полезен?

— Напротив, напротив; я хотел бы написать ему. Если бы вы только разрешили мне составить письмо и отсюда отправить его, это придало бы ему больший вес.

— Но этот субъект способен появиться здесь, устроить грандиозный дебош, переломать мебель…

— Нет, нет, не беспокойтесь; я вам покажу письмо.

Уверяю, вы ничего не найдете в нем подстрекающего, поверьте мне.

— Ладно, предоставляю в ваше распоряжение кресло и конторку. Там же вы найдете и письменные принадлежности. Только мне очень хотелось бы предварительно просмотреть ваше письмо до того, как вы отошлете его.

Письмо это стоило мне немалого труда, но зато, без хвастовства скажу, оно вышло на славу. С чувством справедливой гордости прочел я его вслух своему критику-бактериологу. Вот его содержание:

«Глубокоуважаемый профессор!

Будучи скромным слушателем естественных наук, я давно уже с горячим интересом слежу за вашими любопытными рассуждениями о разногласиях, существующих между Вейсманом и Дарвином. Я только что имел случай освежить свою память на этот счет, перечитав…»

— Ну, и здорово же врете! — проворчал Тарп Генри.

— "…перечитав ваш превосходный доклад на Венском конгрессе. Ваши в высшей степени ясные и поразительно глубокие выводы являются, насколько я понимаю, последним словом науки в данном вопросе. Между прочим, вы говорите: «Я безусловно против основанного на чисто теоретических данных и ничем не подтвержденного положения, в силу которого каждый организм является микроорганизмом, получившим то или другое строение путем естественного, наследственного развития. Быть может, принимая во внимание позднейшие открытия в этой области, вы признали бы возможным видоизменить несколько свой взгляд на этот вопрос. Не находите ли вы, что эти открытия весьма исчерпывающи ? С вашего разрешения, я осмелился бы просить вас принять меня, чтобы иметь возможность лично изложить вам мои соображения на эту живо интересующую меня тему. Если вы согласны удостоить меня приема, то я явлюсь послезавтра в одиннадцать часов утра.

С истинным почтением, остаюсь искренно вам преданный Эдвард М. Мэлоун».

— Ну-с, что вы на это скажете? — спросил я торжествующе.

— Что ж, если ваша совесть допускает…

— Я еще никогда не поступал против голоса своей совести.

— Но чего собственно вы добиваетесь?

— Мне нужно во что бы то ни стало попасть к нему. А что будет дальше, увидим. Если все хорошо сложится, я не прочь откровенно во всем ему признаться. И если он в душе спортсмен, то ему это должно польстить…

— Как бы не так! Ждите! Он вам польстит, но для этого вам теперь лучше запастись панцирем или же американской формой для футбола. Ну, пока что до свидания. Ответное письмо будет ждать вас здесь в пятницу, у меня в конторе, если только он вообще соблаговолит что-либо ответить. Это грубый, взбалмошный и опасный характер. Все, кому приходилось по доброй воле или по необходимости иметь с ним дело, прямо терпеть его не могут. Мишень для насмешек студентов, но они его боятся, как огня. Было бы лучше, пожалуй, для вас, если бы вы о нем никогда не слышали.

III. Это совершенно невозможный человек!

Приятелю моему суждено было обмануться в своих предположениях. Когда я в назначенный срок пришел к нему в контору, меня ждало письмо из Вест-Кенсингтона. На конверте вместо моей фамилии стояли какие-то неразборчивые каракули; честь и хвала английским почтальонам! Вот что я прочел:

«Энмор-Парк. В.

Милостивый государь!

Я получил ваше письмо, в котором вы выражаете согласие с моими научными выводами. Это мне, конечно, очень лестно, хотя я и не вижу, какое собственно влияние на мои взгляды способно оказать ваше или чье-либо еще одобрение'? Между прочим, упоминая о моем мнении насчет теории Дарвина, вы прибегли к выражению: „Ваше отношение“, каковое я считаю в данном случае совершенно неуместным и до известной степени оскорбительным. Судя, впрочем, по остальному содержанию вашего письма, можно заключить, что приведенное вами неудачное выражение является скорее причиной невежества и бестактности, чем злого умысла, а потому я не задержусь на нем. Вы извлекли отдельный отрывок из моего доклада и сетуете, что не в состоянии понять сущности моей теории. До сих пор я полагал, что теория моя может оказаться недоступной лишь безнадежному кретину. Впрочем, если вы нуждаетесь в каких-либо разъяснениях, то я готов принять вас в назначенное время, хотя вообще визитеров и визитов я в высшей степени не терплю. Что же касается вашего предположения, что под влиянием тех или других соображений я могу изменить свой взгляд на дело, то считаю своим долгом заявить вам, что это не входит в мои привычки, раз своим зрелым размышлениям и выводам я нашел точное и категорическое объяснение. Не откажите предъявить конверт моему слуге Устину, ибо мне приходится прибегать ко всяким предосторожностям, чтобы уберечь себя от назойливости хулиганов, именуемых газетными сотрудниками.

Готовый к услугам Георг Эдвард Чалленджер».

Вот каково было письмо, которое я прочел вслух Тарпу Генри, не поленившемуся придти в столь ранний час, с целью узнать о результатах моей попытки.

Прослушав письмо, он заметил: — Сейчас в продаже имеется новый сорт мыла «Кутикура» или что-то в этом роде, рекомендую, ибо после побоев оно лучше арники. — У некоторых людей довольно своеобразное представление о юморе.

Было уже половина одиннадцатого, когда я прочел письмо. Тотчас же я сел в такси и отправился к месту назначения. Мы остановились перед внушительным зданием, с небольшим портиком. По тяжелым портьерам на окнах было видно, что страшный профессор — довольно состоятельный человек. Дверь открыла какая-то сухопарая, темнокожая, неопределенного возраста личность в черном штурманском жакете и коричневых гетрах. Впоследствии я узнал, что это был шофер, заменявший почти всегда пустовавшее место первого лакея, ибо не находилось охотников занять эту должность у профессора. Своими бесцветными глазами он подозрительно окинул меня с головы до ног.

— Вам назначено? — спросил он.

— Назначено.

— Приглашение имеется при вас? Я показал ему конверт.

— Хорошо-с.

По-видимому, он был не болтлив от природы. Следуя за ним, я неожиданно столкнулся с невысокого роста дамой, выходившей из комнаты, вероятно, столовой.

Это была живая, черноглазая особа, внешне похожая скорее на француженку, нежели на англичанку.

— Одну минутку, — промолвила она. — Подождите, Устин. Войдите сюда, сэр. Позвольте узнать, видали ли вы когда-либо раньше моего мужа?

Нет, сударыня, до сих пор я не имел этой чести.

— Тогда позвольте мне заранее извиниться перед вами. Это совершенно невозможный человек, совершенно невозможный! Теперь, когда вы предупреждены, то вы будете соблюдать осторожность.

— Позвольте поблагодарить вас, сударыня, за ваше любезное предупреждение.

— Если он начнет раздражаться, скорее уходите из комнаты. Не пытайтесь вступить с ним в объяснения. Он уже нескольких человек чуть не изувечил в припадке ярости. После обыкновенно разыгрывается публичный скандал, и все это отражается на мне и на всех нас. Надеюсь, вы пришли говорить с ним не по поводу его поездки в Южную Америку?

Я не счел себя вправе солгать даме.

— Боже милосердный! Это самая опасная тема. Я убеждена, вы ни одному его слову не поверите. Но ради всего святого, не выказывайте недоверия, ибо как раз это и приводит его в бешенство. Сделайте вид, что вы ему верите, и тогда все может обойтись благополучно. Помните, что сам он верит в свои теории. Это безусловно так. Честнее человека нет на свете. Ну-с, а теперь идите к нему, не то он заподозрит неладное. Если вы увидите, что дело становится плохо, совсем плохо, то позвоните и держитесь, пока я не прибегу на помощь. Я умею с ним обращаться даже в самые критические моменты.

С этими утешительными словами я был снова передан мрачному Устину, стоявшему в течение всего предыдущего разговора неподвижно, точно бронзовая статуя молчания. Он повел меня по коридору. Легкий стук в дверь, какое-то звериное рычание в ответ, и я очутился с глазу на глаз с профессором.

Он сидел на вертящемся стуле перед широким письменным столом, в беспорядке заваленном книгами, географическими картами и диаграммами. Когда я вошел, его стул круто повернулся ко мне, и я едва удержался от крика изумления. Я приготовился встретить нечто странное, но его выходящая из ряда вон внешность все же превзошла все мои ожидания. Это был настоящий богатырь по сложению и внушительной осанке. Голова у него была громадная; больших размеров головы мне не приходилось встречать у людей. Я убежден, что отважься я примерить его цилиндр, то он, наверняка, провалился бы по самые плечи. Его физиономия и борода напомнили мне ассирийского быка; цвет лица был цветущий, а длинная борода лопатой, иссиня-черная, завитками ниспадала на могучую грудь. Но волосы на голове, наоборот, были гладкие и мощно обрамляли его высокий лоб. Голубовато-серые глаза ясно и грозно глядели из-под густых черных нависших бровей. Косая сажень в плечах, грудь колесом и громадные волосатые лапы. Прибавьте к этому громоподобный голос, и вы получите истинный портрет профессора Чалленджера.

— Ну-с? — прорычал он, нахально уставившись в меня. — В чем же дело?

Мне пришлось еще некоторое время старательно скрывать произведенное им на меня неблагоприятное впечатление, иначе нашему разговору тотчас же был бы положен конец.

— Вы были так добры, что позволили мне явиться к вам, — смиренно промолвил я, указывая на конверт.

Он вынул из ящика стола мое письмо и положил перед собой.

— Ага, вы тот самый молодой человек, который не в состоянии понять написанного черным по белому на хорошем английском языке, да? Впрочем, вы настолько любезны, что соглашаетесь с моими общими выводами, не так ли?

— Вполне, господин профессор, вполне! — с жаром ответил я.

— Тэк-с! Это обстоятельство должно сильно ободрить меня, не правда ли? Ха-ха! Удивительно ценное одобрение при вашем возрасте. Но на вид вы все-таки лучше, чем те австрийские свиньи, бессмысленное хрюканье которых, впрочем, не более оскорбительно, чем лай британского бульдога — Тут он посмотрел на меня с таким выражением, точно я был представителем бульдожьей породы.

— Вероятно, они вели себя безобразно? — посочувствовал я.

— Уверяю вас, что я сам сумею постоять за себя и не нуждаюсь в вашем сочувствии. Я привык стоять обособленно и без посторонней помощи, спиной к стене, и тогда Г. Э. Ч. чувствует себя превосходно. Ну-с, а теперь — сделаем все возможное, чтобы сократить эту неприятную для вас и совершенно невыносимую для меня беседу. Как я понял по вашему письму, вы желали получить кое-какие комментарии относительно моего труда.

Он, что называется, брал быка прямо за рога, не давая мне возможности уклониться от основной темы. Между тем, было необходимо продолжать игру и выжидать более удачного оборота разговора. Я умею прикидываться простаком. О, моя ирландская хитрость, неужели ты не выручишь меня в эту тяжелую минуту? — думал я.

Между тем профессор так и пронизывал меня своим стальным, острым взглядом.

— Я жду! — угрожающе проворчал он.

— Я лишь скромный студент, — начал я с виноватой улыбкой, — не больше, смею сказать, чем прилежный аспирант науки. Мне показалось, что в данном вопросе вы судите несколько строго теорию Вейсмана. Не находите ли вы, что позднейшие выводы науки подтверждают его теорию?

— А какие это выводы? — спросил он с жутким спокойствием.

— Я, разумеется, не утверждаю, что эти выводы носят вполне определенный характер. В данном случае я хотел только упомянуть о современных взглядах на вопрос о наиболее распространенной среди ученых точке зрения, если смею так выразиться.

Став сразу серьезным, он вдруг наклонился ко мне.

— Я полагаю, вам не безызвестно, — произнес он, отсчитывая на пальцах, — что субстанция мозга является постоянным фактором?

— Разумеется, — согласился я.

— И что телепатия до сих пор sub judice?

— Несомненно!

— Что протоплазма значительно разнится от партеногенетического яичка?

— Ну, конечно же! — воскликнул я, сам поражаясь своему нахальству.

— Но что же это доказывает? — спросил он вкрадчивым, ласковым голосом.

— Да, что же это в самом деле доказывает? — пробормотал я, — Что же это доказывает?

— Сказать вам? — промурлыкал он голубком.

— Пожалуйста!

— Это доказывает, — заревел он во все горло с искаженным от бешенства лицом, — что вы самый грязный наглец и обманщик в Лондоне, гнусный, пресмыкающийся репортеришка, что вы столько же понимаете в науке, сколько я в общепринятых приемах и вашей лицемерной вежливости!

Он яростно вскочил со своего стула со сверкающими глазами. Несмотря на критический момент, я все же успел, к немалому своему удивлению, заметить, что он был совсем маленького роста. Его голова доходила мне до плеча. Это был своеобразный коротконогий Геркулес, вся мощь которого ушла в плечи и в голову.

— Ахинея! — орал он, перевешиваясь через стол Р упираясь в него сжатыми кулаками. — Я вам, сударь, нес сплошную ахинею! Неужели вы воображали, что перехитрите меня, с вашей-то башкой, похожей на ореховую скорлупу? Вы воображаете, что вы всемогущи, несчастные обнаглевшие писаки? Что ваша похвала может сделать человека известным, а ваше неодобрение способно уничтожить его? Нам же всем только и остается, что преклоняться перед вами и вымаливать, как милостыню, ваш лестный отзыв, не правда ли? Одного вы расхваливаете до небес, а другого закидываете грязью. О, ничтожные, рептилии, я знаю вас! Зазнались больно. Придет время, когда вам будут обстригать уши. Вы потеряли чувство меры, но я сумею поставить вас на свое место. Да-с, сударь, с Георгом Чалленджером вашему брату не справиться. Есть еще человек, который сумеет осадить вас. Вас, наверное, отговаривали от вашего намерения, но вы все-таки рискнули войти в мой дом. За это я требую удовлетворения, мистер Мэлоун, и я получу его! Вы затеяли опасную игру и мне кажется, что вы проиграли!

— Послушайте, сэр, — сказал я, отодвигаясь к двери и раскрывая ее настежь, — вы можете оскорблять меня, но всему есть границы. Тронуть меня вы не посмеете!

— Не посмею? — И он стал медленно подвигаться ко мне с угрожающим видом. Услышав последние мои слова, он остановился и засунул руки в карманы своего довольно коротенького жакета. — Уже четверых таких я спустил с лестницы. Вы будете пятым номером. Три с половиной фунта стерлингов за физиономию — вот ваша цена. Дороговато, но приятно. Почему бы вам не последовать за своими коллегами? Я полагаю, что это будет превосходно. — Он продолжал незаметно надвигаться на меня.

Я бы успел выскочить в прихожую, но такой образ действий показался мне слишком постыдным. Помимо этого соображения во мне уже подымалось злое чувство против этого маленького человека.

Вначале я был несомненно неправ, но угрозы и поведение этого гнома несколько оправдывали меня в собственных глазах.

— Я бы вас попросил убрать свои руки подальше, сэр. Этого я не допущу.

— Вот как! — Его черные усы приподнялись над губой, и, иронически фыркнув, он обнаружил ряд крепких, белых зубов — Так вы не допустите этого? Ась? — произнес он, нагло усмехаясь.

— Не валяйте дурака, господин профессор! — воскликнул я. — Что вы можете сделать со мной? Я вешу два центнера, у меня стальные мускулы, и каждое воскресенье я играю в Ирландском футбольном клубе, где считаюсь чемпионом. Я для вас…

Тут-то он на меня и накинулся. Хорошо, что дверь была мною открыта заранее, иначе она была бы выбита. Вылетев, мы колесом проехались по прихожей, подцепив по дороге стул. Борода его очутилась у меня во рту, руки наши переплелись, мы плотно держали друг друга в объятиях, в то время как проклятый стул как на зло продолжал болтаться между ногами! Все это время молчаливо наблюдавший Устин раскрыл входную дверь, и мы с грохотом прокатились по ступенькам крыльца. Нечто подобное я видел в исполнении двух акробатов, но считаю, что требуется немалая практика для того, чтобы при этаком кувыркании не разбиться вдребезги. Разломанный стул отлетел в сторону, и, плотно сцепившись, мы угодили прямо в уличную грязь. Потрясая кулаками и так тяжело дыша, точно он был болен астмой; профессор вскочил на ноги.

— Достаточно с вас? — прорычал он.

— Проклятый бульдог! — крикнул я в ответ, тоже вскакивая на ноги.

Дело, вероятно, на этом не кончилось бы, ибо он с новой силой налетел на меня, но тут, на счастье, точно из-под земли вырос полицейский с записной книжкой в руке.

— Что здесь такое? Стыдитесь, джентльмены, — проговорил он укоризненно.

Это были первые разумные слова, которые я услышал в Энмор-Парке.

— Почему вы дрались? — продолжал он, обращаясь ко мне.

— Этот человек напал на меня! — отвечал я.

— Вы нападали на него? — спросил полицейский.

Но профессор продолжал тяжело дышать и не удостоил констебля ответом.

— Это случается с вами уже не в первый раз, — промолвил полицейский строгим голосом, качая головой. — Всего с месяц тому назад тут был подобный же скандал. Вы повредили глаз этому молодому человеку, сэр! Желаете вы привлечь этого господина к ответственности, сударь? — Обратился он ко мне.

Пока он говорил, я несколько успокоился.

— Нет, — ответил я, наконец. — Не желаю.

— Почему? — поинтересовался удивленный констебль.

— Я сам виноват. Я насильно проник в его дом. Он имел право вести себя подобным образом.

Полисмен захлопнул свою записную книжку.

— Нельзя ли, чтобы подобные случаи больше не повторялись! — сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь. — Ну, а вы чего остановились? Разойдитесь, разойдитесь! — повелительно крикнул он глазевшим мальчишкам, маленькой девочке, рабочему и одному или двум прохожим, а так как они не повиновались, он подошел к ним вплотную и, гулко ступая, погнал их перед собой по улице. Профессор посмотрел на меня, и мне показалось, что глаза его улыбались.

— Пожалуйте ко мне! — промолвил он. — Мы еще с вами не закончили.

Хотя это было весьма сомнительное приглашение, однако, я беспрекословно направился за ним в дом. Слуга, продолжавший стоять неподвижно, подобно мраморному изваянию, не проявил при этом ни малейших признаков удивления и также невозмутимо затворил за нами дверь.

IV. То, о чем я и не мечтал!

Не успели мы войти, как навстречу нам из столовой бросилась госпожа Чалленджер. Эта маленькая особа была сильно возбуждена. Она преградила профессору путь, напоминая собой разъяренного цыпленка перед бульдогом. Очевидно, она видела мой «уход», но возвращения моего еще не заметила.

— Георг, ты чудовище! — закричала она, — Ты расшиб того славного юношу?

В ответ он указал в мою сторону пальцем.

— Да ведь вот он, позади меня, живехонек и здоров.

От неожиданности она на минуту смутилась.

— Ах, простите, я вас сразу не заметила.

— Уверяю вас, сударыня, что все обошлось благополучно.

— Но ведь он, кажется, подбил вам глаз! Какой ты грубый человек, Георг! Всю неделю скандалы и скандалы. Все тебя либо ненавидят, либо смеются над тобой. Терпение мое лопнуло. Эта капля переполнила чашу.

— Что там полоскать грязное белье, — прорычал он.

— Ни для кого это не секрет! — крикнула она. — Вся улица, даже весь Лондон… Ступайте, Устин, вы нам больше не нужны… Ты полагаешь, о тебе не судачат? Где твое достоинство? Ты человек, которому надлежало быть ректором громадного университета, где бы тысячи студентов относились к тебе с почтением. Где твое достоинство, Георг?

— А где твое, моя дорогая?

— Ты слишком меня изводишь! Ты стал настоящим

людоедом!

— Пощади меня, Джесси!

— Да, да, ты превратился в какого-то дикого, ревущего буйвола.

— Ах, так! За это ты ответишь! — промолвил он.

С этими словами он приблизился к ней и к немалому моему удивлению, приподняв ее как перышко в воздухе, посадил на высокий пьедестал из черного мрамора, стоявший в одном из углов прихожей. Это была тоненькая колонка, футов в семь вышиной, и миссис Чалленджер с трудом удерживала равновесие. Более смешного зрелища, нежели то, какое представляла собой эта маленькая женщина с испуганным лицом, болтавшимися ногами и сведенной от страха спиной, мне не приходилось видеть.

— Спусти меня вниз! — пищала она.

— Скажи «пожалуйста».

— Ах ты, грубиян! Сейчас же сними меня отсюда!

— Пройдемте в кабинет, мистер Мэлоун.

— Право, сэр.. . — пробормотал я, в нерешительности смотря на жену профессора.

— Вот тут за тебя распинается мистер Мэлоун, Джесси. Скажи «пожалуйста», и я тотчас сниму тебя вниз.

— Ах, ты, чудовище! Пожалуйста! Пожалуйста!

Он тотчас же снял ее с колонки, словно это была какая-то канарейка.

— Надо уметь себя вести, милочка. Мистер Мэлоун — журналист. Завтра же он все это тиснет в своем листке, да еще с дюжину экземпляров распространит между нашими соседями. «Странные случаи в семье, принадлежащей к высшему обществу»; а ведь, сидя на этом пьедестале, ты несомненно считала себя принадлежащей к высшему обществу, не правда ли? Затем он состряпает еще столбец: «Причуды брака». Мистер Мэлоун, газетный репортер, любит покопаться в грязи. Не правда ли, мистер Мэлоун? Вашу братию можно бы охарактеризовать одним латинским изречением, которое в переводе означает: свиньи из стада дьявола! Что-с, мистер Мэлоун, разве не так?

— Вы в самом деле невыносимы! — ответил я запальчиво.

Он разразился громким хохотом.

— Теперь мы заключим союз! — загремел он, выпирая вперед грудь и переводя свой взгляд с жены на меня и обратно, с меня на жену. Затем неожиданно, изменив тон, промолвил: — Извините за эти семейные шутки, мистер Мэлоун. Я пригласил вас к себе для более серьезной цели, чем наши домашние дрязги. Ступай к себе, дорогая, и не куксись больше, — При этом он опустил свои громадные лапы на ее плечо. — Видишь ли, все, что ты говоришь, совершенно справедливо. Я был бы гораздо лучше, если бы следовал твоим советам. Только я перестал бы тогда быть самим собой. Есть много людей несравненно лучше меня, но профессор Чалленджер единственный в своем роде. Так уж примирись с ним, с таким, каков он есть. — С этими словами он неожиданно громко чмокнул ее в губы. Этот громкий поцелуй поразил меня еще больше, чем все его грубые выходки, — А теперь, мистер Мэлоун, — сказал он внезапно полным достоинства голосом, — прошу вас в кабинет, здесь по коридору.

Мы снова вошли в комнату, из которой каких-то десять минут назад вылетели с таким грохотом. Профессор старательно запер дверь, пододвинул мне кресло и сунул под нос ящик с сигарами.

— Настоящие Сан-Жуан-Колорадо, — сказал он. — Подобные вам, легко возбуждающиеся субъекты, нуждаются в наркотике. Боже правый! Не откусывайте кончика! Отрежьте ножом, и отрежьте с почтением! Ну-с,? теперь присядьте поудобнее и внимательно выслушайте то, что я намерен вам сказать. Если вы ощутите потребность сделать какие-либо замечания, то прошу вас отложить таковые до более удобного случая. Прежде всего, вспомним ваше изгнание из моего дома, которое вы вполне заслужили.

Он погладил бороду и устремил на меня вопрошающий взгляд, точно ожидая от меня возражений.

— Я перехожу к мотивам, побудившим меня пригласить вас к себе. Причиной тому послужил ваш ответ полицейскому, в котором, как мне показалось, я уловил несколько больше порядочности, чем привык до сих пор встречать в людях вашей профессии. Хотя, несомненно, вы сами являетесь виновником всего происшедшего, все же я не мог не оценить по достоинству проявленной вами некоторой широты взгляда на вещи и свободу от глупых предрассудков. Печальных представителей той породы людей, к которой вы имеете несчастие принадлежать, я привык считать значительно ниже своего умственного уровня. Произнесенные вами слова возвысили вас в моем мнении.

Поэтому, желая поближе познакомиться с вами, я и пригласил вас сюда. Вы можете сбрасывать пепел вашей сигары на японский подносик, лежащий на бамбуковом столике у вашего левого локтя.

Всю эту речь он отчеканил так, как обыкновенно профессор читает лекцию перед своими студентами. Он сидел напротив меня, откинувшись на стуле и выпуская огромное облако дыма; в такой позе, с надменно полузакрытыми глазами, он сильно напоминал колоссальную лягушку. Неожиданно он повернулся ко мне боком, предоставив моему взору лишь небольшую часть своей волосатой головы и красное, торчащее громадное ухо. Он рылся в куче бумаг, по-видимому разыскивая какие-то документы. Наконец, найдя то, что искал, он снова повернулся ко мне лицом, держа в руках нечто вроде засаленного старого альбома.

— Я намерен побеседовать с вами о Южной Америке, — заметил он. — Пожалуйста, никаких замечаний, прошу вас. Прежде всего, я желал бы добиться от вас, чтобы вы поняли, что те данные, которыми я собираюсь с вами поделиться, ни в каком случае не могут быть напечатаны, если только на это не последует моего особого разрешения. А такого разрешения я, вероятно, никогда не дам. Ясно?

— Но это слишком тяжелое условие, — пробовал я возразить, — Я полагаю, добросовестный отчет…

Он решительно положил альбом обратно в ящик стола.

— В таком случае точка, — заявил он безапелляционным тоном. — До свидания!

— Нет, нет! — воскликнул я. — Я принимаю все ваши условия! Насколько я понимаю, у меня нет выбора!

— Ровно никакого! — ответил он.

— В таком случае, обещаю.

— Честное слово?

— Честное слово.

Он посмотрел на меня с оскорбительным недоверием.

— Между прочим, что я могу знать о вашей чести? — спросил он самым невозмутимым тоном.

— Но, клянусь честью, сэр! — вскипел я, — Вы слишком много воли даете своему языку. Меня еще никто в жизни не осмеливался так оскорблять!

Его, по-видимому, больше заинтересовала, нежели рассердила, моя вспышка.

— Круглоголовый, — пробормотал он. — Брахицефал, сероглазый, черноволосый, с примесью негритянской крови. Кельтской расы, как мне кажется?

— Я ирландец, сэр.

— Коренной?

— Да.

— Ваша вспыльчивость понятна. Итак, вы дали мне торжественное обещание, что оправдаете мое доверие. Должен заметить, что доверие это далеко не полное, но, тем не менее, я готов поделиться с вами кое-какими сведениями, не лишенными интереса. Вы, вероятно, слышали, что года два назад я совершил поездку в Южную Америку, поездку, которую в истории мировой науки назовут классической. Целью моей поездки была проверка кое-каких выводов, сделанных учеными Валлясом и Бейтсом; проверить эти выводы я мог лишь на месте. Если бы поездка моя и не имела иного результата, все же она была бы отмечена в анналах науки; однако там, на месте, я пережил нечто, открывшее новое широкое поле для исследований… Вы, вероятно, слышали, — а может быть, в наш полуграмотный век и вовсе не слышали, — что некоторые местности, прилегающие к Амазонке, исследованы до сих пор только частично и что эта река имеет многочисленные притоки, из которых многие еще даже не занесены на карту. На мою долю выпала задача ознакомиться с этими мало известными областями, изучить их фауну, ибо это изучение должно было дать мне материал для нескольких глав солидного труда по зоологии, труда, который послужил бы оправданием моего существования. Закончив свою миссию, я на обратном пути остановился на ночлег в маленькой индейской деревушке, расположенной у самого устья одного из притоков Амазонки (о географическом положении и названии этого притока я пока умолчу). Туземцы — краснокожие кукама — были еще сильным, но выродившимся племенем, и по умственному развитию едва ли ниже наших современных лондонских денди. Во время путешествия вверх по реке мне удалось вылечить несколько заболевших туземцев. Такой успех, разумеется, стяжал мне их благодарность и поклонение; поэтому по возвращении я нисколько не удивился оказанному мне теплому приему. По их жестикуляции я понял, что кто-то сильно нуждается в медицинской помощи и тотчас же последовал за одним из вождей в тесную хижину. Но, войдя туда, я увидел, что опоздал, перед самым моим приходом бедняга испустил дух. К моему удивлению, покойник оказался не краснокожим, а белым, и смею сказать, белым в особенном смысле слова, ибо по цвету его волос и некоторым признакам я установил, что он принадлежал к альбиносам. Одет он был в жалкие тряпки, тело носило следы перенесенных лишений, на лице лежала печать страдания и пережитых невзгод. Насколько мне удалось понять из объяснений туземцев, человек этот был для них совершенно чужим и пришел в их деревню из леса совершенно один, с признаками полного истощения. У его изголовья лежал мешок, и я тотчас же принялся разглядывать его содержимое. Имя его было написано на клочке бумаги, найденном мной в мешке. Мэйпль Байт, Озерная набережная, Мичиган. Вот человек, перед которым я всегда готов снять шляпу. Я не преувеличу, если скажу, что это имя будет стоять рядом с моим, если наука когда-нибудь справедливо разделит заслуги этого достижения.

По содержимому мешка мне не стоило большого труда убедиться в том, что покойный был артист и поэт, искавший новых, неизведанных ощущений. Я нашел также массу отрывков стихотворений. Я не считаю себя сведущим в такого рода вещах, но должен сказать, что эти отрывки произвели на меня впечатление. Затем я нашел путевые наброски, ящик с красками, ящик с цветными карандашами, коробку с цветными мелками, несколько кистей, вот эту изогнутую кость, которая лежит у меня на столе, на подставке, томик Бакстера о «Мухах и бабочках», дешевый револьвер и несколько патронов. Никаких съестных припасов, никаких признаков платья или белья! Либо у него никакого запаса не было, либо он в пути израсходовал его. Таков был багаж этого странного представителя американской богемы… Я уже собрался уходить, как вдруг мне бросился в глаза какой-то предмет, торчавший из кармана его дырявого пиджака. Этот предмет оказался альбомом, который вы сейчас видите перед собой. Он и тогда имел такой же жалкий истрепанный вид. Однако любой черновой листок Шекспира не встретил бы более благоговейного отношения со стороны его счастливого обладателя, чем это случилось с реликвией, случайно очутившейся в моих руках. Вот, возьмите альбом в руки и смотрите страничку за страничкой!

Он закурил новую сигару, откинулся на спинку стула, вперив в меня пристальный и гордый взгляд и следя за впечатлением, которое должен был произвести на меня этот документ.

Я раскрыл альбом, ожидая найти в нем некое откровение, хотя я еще не имел представления о том, какого рода могло быть это откровение. Первая страница разом разочаровала меня, на ней был изображен какой-то толстяк в голубом пиджаке, а под рисунком стояла подпись: Джимми Кольвер в почтовом ялике. Далее следовали маленькие эскизы из жизни индейцев. Затем набросок, на котором фигурировали два лица: откормленный, с лоснящимся, добродушным лицом священник и тощий джентльмен европейского типа. Под наброском было написано — «За завтраком с братом Христофором в Розарио». Далее несколько страниц занимали эскизы женщин и детей и, наконец, целая серия рисунков животных с такого рода пояснениями: «Речная корова на песчаной отмели», «Допотопные черепахи и их яйца», «Черный ажути под миритовой пальмой», причем последнее животное напоминало огромного борова. Затем следовал целый ряд отвратительных на вид чудовищ с длинными плоскими головами и покрытыми чешуей хвостами. Все эти рисунки ничего мне не говорили, о чем я и заявил профессору.

— Вероятно, тут изображены крокодилы?

— Аллигаторы, аллигаторы! Настоящие крокодилы в Южной Америке вовсе не водятся. Между теми и другими такая существенная разница…

— Виноват, я хотел сказать, что в этих рисунках я не вижу ничего такого необыкновенного, что могло бы подтвердить ваши слова.

Он милостиво усмехнулся.

— Переверните-ка страницу! — сказал он.

Я с недоверием последовал его совету. Передо мной был грубый набросок в красках какого-то экзотического ландшафта. Подобие зарисовок, из которых после создаются целые картины. Набросок был сделан второпях, отдельными, резкими штрихами и был похож на эскиз. На переднем плане бледно-зеленой краской была нарисована равнина, покрытая скудной растительностью; равнина, судя по наброску, в глубине возвышалась и сливалась с цепью скал темно-красного оттенка, напоминавших мне своими горизонтальными, своеобразными полосами базальтовые слои. За этими скалами высилась отвесная стена, занимавшая весь задний план рисунка. С правой стороны стояла одинокая пирамидальная колоссальных размеров скала, увенчанная деревом и отделенная от остального массива глубокою пропастью. Над стеной и скалой голубое тропическое небо. По поверхности красного кряжа тянулась узкая полоса зеленой растительности. На следующей странице я нашел тот же самый ландшафт, зарисованный тушью, но значительно увеличенный, так что все детали местности виднелись вполне отчетливо.

— Ну-с? — осведомился профессор.

— Без сомнения, это довольно любопытная формация, — отвечал я. — Но я не настолько силен в геологии, чтобы явно признать исключительность этой формации.

— Исключительность! — повторил он за мной. — Да, эта формация — единственная в своем роде! Невероятная! Никто в мире не подозревает, что в наши дни существует такой феномен. Теперь перейдемте к тексту.

Я перевернул следующую страницу и невольно вскрикнул от неожиданности. Рисунок изображал какое-то совершенно необыкновенное по размерам и внешнему виду животное. Подобные чудовища рисуются больному воображению курильщика опиума или мерещатся человеку в припадке белой горячки.

Голова птичья, с клювом, чешуйчатое туловище, как у гигантской ящерицы, на громадном висячем хвосте торчали заостренные кверху роговидные отростки; вдоль всего спинного хребта шли костистые отростки, напоминавшие по виду петушиные гребешки. Перед чудовищем стояла какая-то смешная фигурка карлика, облаченная в мужской костюм и шляпу-панаму.

— Ну-ка, что вы на это скажете? — спросил профессор, с торжеством потирая руки.

— Чудовищно, невероятно!

— А как вы полагаете, с чего это он принялся рисовать такого зверя?

— Основательно выпил, должно быть? — высказал я свое предположение.

— И это все, что вы можете по этому поводу сказать?

— Да, господин профессор, а каково же ваше мнение?

— Мое мнение таково, что это чудовище существует в действительности и срисовано с натуры.

Я чуть было не расхохотался, но тут у меня промелькнула мысль о возможности вторичного полета с лестницы, и я вовремя удержался.

— Конечно, все возможно, — промолвил я поспешно таким тоном, каким обыкновенно говорят с помешанным. — Но все-таки, не могу не признаться, — заявил я, — что эта крошечная фигурка сильно занимает меня. Если бы она изображала краснокожего, можно было бы допустить, что в Америке существует особая неведомая раса людей-пигмеев, но ведь фигурка одета в европейское платье.

Профессор зафыркал подобно дикому буйволу.

— Вы положительно переходите все границы! — проворчал он, — Я не допускал до сих пор возможности подобного тупоумия. Что это, прогрессирующий паралич? Атрофия мозга? Поразительно!

Он был слишком смешон, чтобы на него можно было сердиться. Сердиться на него было пустою тратой энергии; ведь если обращать внимание на всевозможные его дикие выходки, то пришлось бы все время ругаться. Вот почему я ограничился одной кислой улыбкой.

— Меня поразили размеры фигурки, — добавил я.

— Взгляните же сюда! — воскликнул он, нагибаясь ко мне и тыкая в альбом толстым волосатым пальцем, напоминавшим венскую сосиску, — Видите это растение позади животного? Вы, вероятно, приняли его за репу или за кочан капусты? Так знайте же, что это пальма магна, а пальмы эти достигают в высоту пятидесяти, а то и семидесяти футов. Неужели вы не догадались, что фигурка эта нарисована не зря, а для какой-то определенной цели? Не мог же художник рисовать с натуры подобное чудовище, стоя перед самой его пастью. Поэтому, чтобы дать представление об относительных размерах человека и животного, он нарисовал и себя. Человек, допустим, был ростом пяти или шести футов. Пальма раз в десять выше.

— Боже правый! — воскликнул я, — Стало быть, вы полагаете, что чудовище… Да, ведь тогда, пожалуй, вокзал Чэринг-Кросс не мог бы вместить этого зверя!

— Да, говоря без преувеличения, довольно рослый экземпляр, — примирительно согласился профессор.

— Но позвольте, — не сдавался я, — нельзя же на основании какого-то наброска опрокидывать весь опыт науки! — Перелистав остальные страницы, я убедился, что больше в альбоме не было ничего интересного. — Набросок этот, быть может, был сделан под влиянием гашиша, в состоянии невменяемости. Наконец, это может быть следствием бреда, больного воображения. Неужели вы, человек науки, можете защищать подобную несообразность?

Вместо ответа профессор взял с полки какую-то книгу.

— Вот превосходная монография моего даровитого коллеги, Рея Ланкастера, «Вымершие чудовища», — сказал он, — Тут есть один рисунок, который вероятно заинтересует вас. Да вот, нашел! Прочтите-ка надпись: «Предполагаемый вид существовавшего на земле динозавра-стегозавра Юрской эпохи». Одни его задние конечности вдвое больше среднего человеческого роста. Что вы на это скажете?

С этими словами он передал мне раскрытую книгу. Я невольно вскрикнул от удивления, увидев рисунок. Мне сразу же бросилось в глаза сходство между этим представителем животного мира допотопного периода и чудовищем, изображенным в альбоме неизвестного художника.

— Это, в самом деле, поразительно! — промолвил я.

— Но вы все еще не верите в подлинность всех этих данных, не так ли?

— Это — совпадение, или же ваш американец видел где-нибудь подобный рисунок и просто запомнил его. В бреду он мог вспомнить очертания зверя и бессознательно зарисовать его.

— Допустим, что так, — сказал профессор снисходительно, — тогда оставим рисунок. Попрошу вас теперь обратить внимание на эту кость, — Тут он передал мне ту самую кость, которую нашел в мешке умершего путешественника. Длиною она была приблизительно в шесть дюймов; толщина ее немногим превосходила мой большой палец, а на одном из ее концов сохранились остатки высохшего хряща.

— Какому из существующих животных может принадлежать подобная кость? — спросил профессор.

Я внимательно осмотрел ее, мучительно вспоминая давно забытые лекции по зоологии.

— Может быть, эта кость представляет собой сильно развитую человеческую ключицу, — ответил я после некоторого раздумья.

Жест профессора выразил глубокое презрение.

— Ключица человека имеет слегка изогнутую форму, эта же кость совершенно прямая. На ее поверхности имеется углубление, показывающее, что там проходила сильная вена, чего не могло бы быть, если бы это была ключица.

— В таком случае, не знаю, что это такое.

— Смущаться своего незнания не следует, ибо не только вы, но и все наши ученые-зоологи Кенсингтонского музея, вместе взятые, не могли бы определить, что это за кость, — Он вынул из коробки маленькую косточку, величиною с горошину. — Как видите, эта косточка — одна из частей человеческого скелета и вполне соответствует той, которую вы держите в руках. Сравните, и вы получите представление о размерах зверя. По следам хряща вы можете убедиться, что кость, которую вы держите в руках, принадлежит не окаменевшему, а лишь весьма недавно павшему животному. Ну-с, что вы на это скажете?

— Пожалуй, у слона…

Лицо его изобразило страдание.

— Оставьте! Слоны в Южной Америке! Даже при современном состоянии школ…

— В таком случае, — прервал я его, — быть может, это кость тапира или другого какого-нибудь крупного южноамериканского животного.

— Можете быть уверены, молодой человек, что я кое-что смыслю в этом деле. Эта кость не принадлежит ни тапиру ни другому какому-либо известному зоологам животному. Она принадлежит какому-то громадному, страшно сильному и, судя по всему, очень свирепому животному, живущему на земле и поныне, но до сих пор еще неизвестному науке. Ну-с, я все еще вас не убедил?

— Во всяком случае, должен признаться, что я в высшей степени заинтересован всем этим.

— Значит, вы еще не безнадежны. Время от времени в ваших речах теплится разумная мысль. Надо уметь ждать этих мимолетных проявлений. Теперь оставим в стороне умершего американца и приступим к дальнейшему повествованию. Вы, конечно, понимаете, что я был сильно заинтригован и не мог покинуть берега Амазонки, не разузнав хорошенько, в чем тут дело. В моем распоряжении были кое-какие указания относительно того края, откуда явился наш путешественник. Да и одни индейские легенды, собранные мной об этой замечательной стране среди населяющих побережье Амазонки племен, могли послужить мне проводниками. Вам, наверное, приходилось слышать о Курипури?

— Никогда в жизни.

— Курипури — это дух первобытного леса, существо зловещее, мстительное, всесильное; все туземцы стараются избежать встречи с ним. Никто не может хотя бы приблизительно описать его, но, тем не менее, при одном этом имени туземные племена, живущие в бассейне Амазонки, содрогаются от ужаса. Все племена, однако, указывают один и тот же путь, который ведет к этому Курипури. Именно из той местности и пришел американец.

Там, по-видимому, обитало какое-то неведомое, страшное существо. Я поставил себе задачу разузнать, что это такое.

— И что же вы предприняли? — Теперь у меня уже прошло всякое желание смеяться. Этот властный человек всецело завладел вниманием и заставил уважать себя.

— Я преодолел суеверный страх туземцев, страх, доходящий у них до того, что на эту тему они даже боятся разговаривать, и путем доводов, угроз и подарков сумел уговорить двух туземцев последовать за мной в качестве проводников. После многих приключений, которые не стану описывать, пройдя значительную часть пути, о направлении которого я умолчу, мы, в конце концов, добрели до местности, куда еще не ступала нога человека, за исключением моего несчастного предшественника — американца. Не откажите взглянуть вот на эту штучку.

Он передал мне фотографический снимок 9 на 12 сантиметров.

— Плачевный вид снимка объясняется тем, — заметил он, — что во время обратного путешествия по реке лодка наша опрокинулась, и ящик, в котором находилась пластинка, разбился. Последствия этого бедствия были прямо-таки непоправимы. Почти все пластинки либо оказались вдребезги разбитыми, либо пошли ко дну. Настоящий снимок — один из тех немногих, которые мне удалось спасти. Этого объяснения вполне достаточно. Я не в настроении обсуждать такого рода вопросы.

Фотография, действительно, была очень не четкой. Пристрастный критик мог вполне свободно истолковать ее ошибочно. На снимке был изображен простой серый ландшафт, и, внимательно всматриваясь, я различил на нем громадной высоты горный кряж, производящий издали ошибочное впечатление водопада. На переднем же плане была изображена равнина, там и сям поросшая лесом.

— Мне кажется, это тот же самый ландшафт, который нарисован в альбоме, — сказал я.

— Да это одна и та же местность, — ответил профессор. — Я нашел следы лагеря американца. Теперь взгляните-ка сюда.

То был другой снимок с той же местности, но с более близкого расстояния. Снимок этот был еще расплывчатее первого. Однако я все же различил высокую, увенчанную деревом скалу, стоявшую в стороне от остального кряжа?

— Я больше не сомневаюсь, — воскликнул я.

— И то хорошо, — проворчал он. — Мы делаем успехи, не так ли? Взгляните-ка на вершину скалы. Вы ничего там не видите?

— Вижу громадное дерево.

— А на дереве?

— Большую птицу. Он протянул мне лупу.

— Да, — сказал я, разглядывая фотографию, — большая птица сидит на дереве. Как будто у нее очень большой клюв. Я бы сказал, что это пеликан.

— Не могу похвалить ваше зрение, — ответил профессор. — Это не пеликан и вообще не птица. Вероятно, вам будет небезынтересно узнать, что подобный редкий экземпляр мне удалось пристрелить. Это было единственное веское доказательство моих открытий, единственное, которое я мог привезти с собой.

— У вас, в самом деле, есть этот зверь? — Наконец-то появилось нечто, более конкретное.

— Он был у меня. Но с той злополучной лодкой погибло многое. Я потерял его так же, как и свои фотографии. Когда он уже почти скрылся в водовороте воды, я все-таки еще успел схватить его за крыло, часть которого так и осталась у меня в руке. Меня в бессознательном состоянии вынесло на берег, но жалкий обрывок моего ценного доказательства я крепко сжимал в руке. Теперь я могу показать его вам.

И он вынул из ящика что-то такое, что я принял сперва за верхнюю часть крыла летучей мыши.

Это была кость, приблизительно фута два длиной, выгнутая, с одного ее бока свисал кусок кожи.

— Небывалой величины летучая мышь, — прошептал я.

— Ничего подобного, — сказал серьезно профессор, — Мне, живущему в атмосфере науки, весьма трудно представить себе такое незнание основных принципов зоологии! Неужели возможно, что вы незнакомы даже с элементарными познаниями сравнительной анатомии. Как можно не знать, что крыло птицы есть не что иное, как ее предплечье, тогда как крыло летучей мыши состоит из трех удлиненных пальцев, соединенных между собой кожей. Перед вами же сейчас кость, которую определенно нельзя причислить к предплечью, и вы можете сами убедиться, что эта с одной стороны прикрепленная кожа висит всего на одной части кости, а потому не может принадлежать летучей мыши.

— Тогда я больше ничего не могу сказать, — ответил я, поняв, что мой запас знаний исчерпан.

Он снова взял книгу, которую уже один раз показывал мне.

— Вот, — сказал он, указывая на изображение какого-то небывалого летящего чудовища, — вот превосходная репродукция диморфодонта или птеродактиля.

— Это прямо поразительно! — повторил я, — Ведь, вы — Колумб науки, открывший затерянный мир. Мне ужасно жаль, что я мог вначале сомневаться, но ведь это, поистине, невероятно.

Профессор прямо мурлыкал от удовольствия.

— Что же вы предприняли дальше, сэр?

— Начался дождливый сезон, мистер Мэлоун, запасы пришли к концу. Часть горного кряжа я исследовал, но найти туда путь и взобраться мне не удалось. Пирамидальная скала, на которой сидел подстреленный мною птеродактиль, оказалась более доступной и, благодаря моей привычке лазить по горам, мне удалось добраться до ее середины. Оттуда было гораздо удобнее разглядеть местность на поверхности кряжа. Но, сколько я ни всматривался на восток и запад, мне не удалось увидеть края заросшего плато. Внизу расстилалась болотистая равнина, похожая на джунгли, полная змей, зловредных насекомых и злейших бацилл лихорадки. Все это, вместе взятое, является естественной защитой этой своеобразной местности.

— Удалось вам заметить там еще какие-либо признаки жизни?

— Нет, сэр, но за неделю, которую мы провели у подножия кряжа, мы не раз слышали какие-то странные звуки, шедшие сверху.

— Но зверь, которого нарисовал американец. Как ему удалось это, как вы думаете?

— Можно лишь предполагать, что американец тоже взобрался на самую вершину скалы и оттуда увидел чудовище. А это говорит нам о том, что туда можно добраться. Но также очевидно, что путь этот не из легких, иначе обитающие там чудовища пробрались бы вниз и населили бы окружающую местность. В этом не может быть сомнения.

— Но каким же образом чудовища попали наверх?

— Не думаю, чтобы эту проблему стоило большого труда разгадать, — отвечал профессор. — Может быть дано лишь одно объяснение. Южная Америка, как вам должно быть известно, представляет собою гранитную породу. В этой местности много лет тому назад, под влиянием вулканических извержений, могло произойти поднятие почвы. Скалы, на мой взгляд, базальтового происхождения, и, следовательно, они плутонические. Допустим, что некоторая весьма значительная по размерам площадь величиною, скажем, с графство Сассекс, подземными силами оказалась вытолкнутой вверх со всей своей флорой и фауной и отрезанной от остального материка неприступными стенами скал. Спрашивается, каковы же могли быть последствия такой внезапной перемены? Очевидно, тут стали действовать свои, особые законы природы. Различные условия, влияющие на жизнь животных в их борьбе за существование, не коснулись данной площади. Таким образом, здесь могли выжить экземпляры, которые при обычных условиях уже давно исчезли. Заметьте, что птеродактиль и стегозавр принадлежат к Юрскому периоду, а следовательно, их существование на земле нужно исчислять тысячелетиями. Они случайно сохранились благодаря совершенно исключительным условиям.

— Но вам ничего не стоит убедить ученый мир в непреложности ваших предположений.

— Я тоже так думал поначалу, но это было очень наивно с моей стороны, — с горечью промолвил профессор, — Меня встретили недоверием, объясняющимся отчасти людским тупоумием, отчасти же завистью. А я не такой человек, сэр, чтобы приставать к людям со своими теориями, доказывать им свою правоту и кланяться. При первых же признаках недоверия я решил утаить от людей эти явные доказательства справедливости моих открытий. Все опротивело мне, я возненавидел даже разговор об этом предмете. Когда люди, являющиеся представителями праздной любопытной толпы, врывались в мой дом, я был не в состоянии оказать им приличный прием; признаюсь, что от природы я несдержан и под влиянием раздражения зверею. Мне кажется, в этом вы уже убедились.

Я молча опустил глаза.

— Жена моя неоднократно журила меня за мое поведение, но я считаю, что всякий порядочный человек поступил бы так же, как и я. Но сегодня вечером я решил показать пример выдержки. Предлагаю вам придти на ученое заседание. — И он передал мне лежавший на столе входной билет. — Известный профессор-естественник, Персиваль Вальдрон, прочтет сегодня в половине девятого в здании Зоологического института доклад «О различных периодах развития». Меня пригласили специально, для преподнесения лектору благодарственного адреса от имени собрания. Я решил воспользоваться этим моментом, чтобы тактично и деликатно выдвинуть некоторые положения, могущие заинтересовать слушателей и вызвать у них желание более подробных разъяснений. Ничего воинственного, разумеется; лишь кое-какие намеки на то, что существуют более глубокие проблемы. Постараюсь держать себя в руках, чтобы посмотреть, приведет ли моя сдержанность к более благоприятным результатам, нежели мои прежние попытки.

— Мне, стало быть, тоже можно присутствовать на заседании? — спросил я с волнением.

— Разумеется, отчего же! — ласково ответил он. — Он умел быть таким же обаятельным, как и отвратительным в своем раздражении. Улыбка его была положительно обворожительна; все лицо как-то сразу расплывалось, щеки надувались, напоминая пару красных яблок. Из полузакрытых глаз струился свет, точно солнечные лучи, и только по-прежнему зловеще чернела борода. — Обязательно приходите! Мне будет приятно сознавать, что в этом многочисленном собрании, у меня есть хоть один единомышленник, пусть и весьма несведущий в этом вопросе. Думаю, что народу будет не мало, ибо хотя Вальдрон, на мой взгляд, лишь жалкий шарлатан, однако, он почему-то пользуется большой популярностью. Ну-с, мистер Мэлоун, я уделил вам гораздо больше времени, чем предполагал. Интересы отдельного индивида должны стушевываться перед интересами мировыми. Буду очень рад увидеть вас вечером. Разумеется, что все мною сказанное должно остаться между нами.

— Но редактор наш, Мак-Ардль, пожелает знать о результате моего посещения.

— Скажите ему, что захотите и можете, кстати, сообщить ему, что если он еще подошлет ко мне какого-нибудь шалопая из своей газетенки, то я приму его с плеткой в руках. Могу надеяться, что в печать ничего не проникнет. Всего хорошего. Итак, в половине девятого в здании Зоологического института.

Передо мной в последний раз промелькнули красные надувшиеся щеки, кудрявая, иссиня-черная борода и насмешливые, властные глаза профессора. Я раскланялся и вышел из кабинета.

V. «Это еще вопрос!»

Не знаю, благодаря ли физическим или нравственным потрясениям, перенесенным мною в этот достопамятный день, — определить не берусь, — но только, очутившись снова на улице, я положительно чувствовал себя не в своей тарелке. Лишь одна мысль не покидала моей больной головы, что в рассказе профессора было больше истины, нежели фантазии, что его открытия чреваты в будущем последствиями и представляют богатейший материал для печати, если только мне удастся получить от него разрешение использовать этот материал. На углу стояло такси. Я сел в него и поехал в редакцию. Мак-Ардль, как обычно, сидел за своим столом.

— Ну-с, — воскликнул он вопрошающе, — как ваши дела? Похоже, вы побывали на войне, молодой человек. Я сразу вижу, кто на кого накинулся?

— Да, вначале между нами произошло легкое столкновение…

— Черт знает что за тип! Ну, что же вы предприняли?

— Потом он стал благоразумнее, успокоился и мы начали беседовать. Но я не узнал ничего, что представляло бы интерес для газеты.

— В этом позволю себе усомниться. Вам подбили глаз, а это уже годится для печати. Довольно с нас этого террора. Мы должны привести этого господина к одному знаменателю. В завтрашний день я поставлю передовую статью, от которой ему не поздоровится. Дайте мне только материал, а уж я его так разукрашу, этого голубчика, что он не скоро забудет. Что если озаглавить статейку — «Профессор Мюнхгаузен», или «Сир Ион Мандевилль — redivivus Калиостро», или «Современный ученый шарлатан»? Я выведу этого господина на чистую воду!

— Я бы не стал этого делать, сэр.

— Почему это?

— Потому что он вовсе не шарлатан.

— Что!? — зарычал Мак-Ардль, — Уж не поверили ли вы в его бредни о мамонтах, мастодонтах и допотопных морских змеях?

— Нет, этого я ничего, наверное, не знаю; не думаю, чтобы и он говорил об этих чудовищах. Но я верю, что он открыл нечто новое.

— В таком случае, милый вы человек, опишите же ради самого неба эти новости!

— Я и сам хотел бы этого, да он взял с меня слово хранить в строжайшей тайне все, что он сообщил мне.

Мак-Ардлю, однако, я счел возможным вкратце изложить сообщение профессора, но он сделал недоверчивую мину.

— Вот что, мистер Мэлоун, — произнес он, наконец, — надеюсь, по крайней мере, что сегодняшнее заседание не затрагивает вашего приватного обещания. Я не думаю, чтобы другие газеты заинтересовались этим заседанием, ибо о Вальдроне уже писали десятки раз и никому неизвестно, что Чалленджер собирается сегодня выступить. Если повезет, мы заработаем. Вы обязательно будете там и составите нам обстоятельный отчет о заседании. А я до полуночи не буду сдавать номер в печать.

Так как в этот день много хлопот выпало на мою долю, после редакции я отправился обедать в Клуб Диких вместе с Тарном Генри, которому вкратце рассказал о своих приключениях. Он выслушал меня с насмешливой улыбкой на сухом лице и прямо покатился со смеху, когда я сказал, что профессор вполне убедил меня.

— Мой милый мальчик, таких случаев в жизни не бывает. Где видано, чтобы люди случайно совершали грандиозные открытия и теряли потом все доказательства. Оставим это для романистов. В вашем профессоре больше лукавства, чем во всех обезьянах Лондонского зоосада. Все его россказни — сплошное вранье.

— Ну, а этот американец-поэт?

— Никогда не существовал.

— Но я собственными глазами видел его записную книжку.

— Эта пресловутая записная книжка принадлежит самому Чалленджеру.

— Вы полагаете, это он сам рисовал чудовище?

— Да, разумеется, он. Кто же больше?

— Хорошо-с, а фотографии?

— На них ничего не разобрать, сами же говорите. Вы просто позволили себе внушить, что на одном из них изображена какая-то птица.

— Птеродактиль.

— Как уверяет Чалленджер… Этого птеродактиля он просто вбил вам в голову.

— Допустим, а кости?

— Первая принадлежала какому-нибудь пернатому; вторая же сделана искусственно для его профессорских доказательств. Нет ничего легче, как смастерить искусственную кость или фотографический снимок, а потом только умело использовать это для доказательства несуществующего динозавра.

Мне становилось не по себе. В самом деле, быть может, я оказался чересчур легковерным. Внезапно меня осенила блестящая мысль.

— Не пойдете ли вы вместе со мной на заседание? — спросил я своего собеседника.

Тарп Генри задумчиво уставился перед собой.

— Не особенно-то он любим публикой, ваш гениальный Чалленджер, — проворчал он. — Многие, вероятно, жаждут свести с ним счеты. Я сказал бы, что среди обитателей Лондона у него, пожалуй, больше врагов, чем друзей. Если только там будут студенты-медики, скандал неминуем. У меня что-то нет желания присутствовать.

— Однако, во имя справедливости, вам следовало бы выслушать его защитную речь.

— Ладно, пусть будет по-вашему, я приду.

Подъехав к зданию института, мы увидели гораздо больше народа, чем предполагали. Нескончаемая вереница автомобилей, из которых вылезали убеленные сединами профессора, и потоки скромных пешеходов, томившихся у ворот, говорили о том, что заседание будет людное и не лишенное интереса. Когда мы заняли свои места, то тотчас же заметили, что в зале заседания, на галерее и особенно на задних рядах, царило приподнятое настроение. Оглянувшись назад, я заметил типичные лица студентов-медиков. По-видимому, тут были представители большинства лондонских госпиталей. Пока что настроение публики было добродушное, хотя и несколько вызывающее. Время от времени до моего слуха доносились звуки популярных уличных песенок: довольно странное вступление к ученому диспуту. Слышались чьи-то имена; было ясно, что некоторым ораторам готовятся овации более или менее двусмысленного характера, к немалому смущению грядущих жертв энтузиазма студенческой молодежи. Например, когда на кафедре появился доктор Мельдрен в хорошо знакомом присутствующим допотопном головном уборе, то из задних рядов послышались возгласы: «Откуда вы выкопали этакий цилиндрик?»

Доктор поспешил снять шляпу и запихал ее под стул.

Когда на кафедру взошел страдающий ревматизмом профессор Вадлей, то с разных концов зала посыпались заботливые расспросы относительно больного пальца его правой ноги, что в высшей степени смутило старого профессора.

Наибольших оваций, однако, удостоился мой новый знакомый, профессор Чалленджер, вошедший в зал и занявший самое крайнее место первого ряда у ораторской кафедры. Не успела показаться его черная борода, как раздался такой оглушительный рев приветствий, что я невольно усомнился в правильности слов Тарпа Генри относительно непопулярности профессора в студенческих кругах. Мне даже показалось, что вся эта молодежь явилась сюда не столько ради ученого диспута, сколько из-за того, что, по слухам, предполагалось выступление Чалленджера.

Когда профессор проходил мимо первых рядов, среди хорошо одетой, избранной публики послышался всеобщий снисходительный смех. Казалось, что появление профессора и здесь встретило такой же прием, какой оказала ему при входе в зал публика задних рядов. Вообще, встреча профессора напоминала оглушительный рев диких зверей, заслышавших шаги сторожа, несущего пищу. Возможно, что такой прием имел отчасти и оскорбительный характер, однако же, мне лично показалось, что в этом реве выразился скорее живой интерес к человеку незаурядному, чем одно только глумление над просто нелюбимым и смешным профессором. На шумные приветствия молодежи Чалленджер отвечал усталой улыбкой, с какой обыкновенно добродушный, взрослый человек относится к ребяческим выходкам ребятишек. Он медленно опустился в свое кресло, издал могучий вздох, выпрямил грудь, любовно погладил рукой бороду и, полузакрыв глаза, устремил свой надменный взгляд на аудиторию. Еще не успел смолкнуть рев приветствий, встретивших Чалленджера, как на кафедру вошли один за другим председатель заседания, профессор Рональд Муррей и докладчик, профессор Вальдрон. Председатель объявил заседание открытым.

Я не сомневаюсь, что профессор Муррей извинит меня, если я скажу, что он страдает свойственным большинству англичан недостатком, неясным произношением. Почему люди, у которых есть что сообщить своим слушателям, не стремятся овладеть внятной речью, остается одной из загадок современной жизни. Их методы столь же разумны, как если бы они пытались провести какую-либо драгоценную жидкость из источника в резервуар через засорившуюся трубу, прочистить которую не стоит ни малейшего труда. Профессор Муррей сделал несколько глубоких замечаний своему белому галстуку, постарался что-то доказать стоявшему на столе графину с водой, в то же время не без юмора подмигивая стоявшему от него справа серебряному подсвечнику. Но вот он закончил свою речь и под общий шум аплодисментов на кафедру взошел известный популярный лектор, доктор Вальдрон. Это был сухопарый человек с грубоватым голосом и резкими движениями. Но он обладал одним неоценимым достоинством: умением приспосабливаться к умственному уровню аудитории и не только делал лекцию доступной для непрофессионалов, но даже захватывал толпу. Он увлекал слушателей, придавая комический характер самым ученым вещам. В его передаче вопрос о различных формациях земной коры или, например, о развитии позвоночных животных превращался в весьма веселое происшествие.

Это была краткая история мира, взятая как бы с птичьего полета и развернутая нам профессором Вальдроном в обычной для него ясной и отчасти поэтической форме. Сперва он представил нам нашу планету колоссальным огненным шаром, бешено мчащимся в синеве небес. Затем он заговорил об отвердении земли, о постепенном ее остывании, об образовавшемся уплотнении земной коры и горных пород, о превращении остывающего газа в воду и о постепенно образовывавшейся грандиозной сцене, на которой должна была разыграться непостижимая драма жизни. О самом же зарождении жизни он говорил весьма неопределенно. Что зародыши ее вряд ли могли выдержать эпоху кипения земной коры, для него не представляло сомнений. По его мнению, жизнь зародилась значительно позднее. Обязано ли зарождение жизни остывшим, неорганическим элементам земного шара? Очень возможно. Предположения, что зародыши занесены извне, на метеорах — мало вероятны. В общем, умный ученый избегал много говорить об этих вещах. Человек еще не может — по крайней мере, не мог еще до настоящего времени — создать органическую жизнь из неорганических элементов. Через пропасть, между мертвым и живым, современная химия еще не успела перекинуть мост. Но природа — куда более сложная химическая лаборатория, которая с помощью могучих сил своих на протяжении тысячелетий могла добиться результатов, совершенно непосильных для слабого человечества. От принципа зарождения жизни вообще оратор перешел к рассмотрению ее первоначальных животных представителей — слизняков, земноводных, пресмыкающихся и рыб, закончив кенгуру, производящих на свет живых детенышей.

— Это животное, — торжественно заявил профессор, — по справедливости, должно почитаться прототипом млекопитающих, а, следовательно, и всех присутствующих на этом заседании.

— Нет, неверно! — послышался скептический голос студента из последних рядов.

— Если молодой джентльмен в красном галстуке, — произнес громко профессор, — со мною не согласен и воображает, что вылупился из яйца, то пусть он даст возможность мне, по окончании лекции, познакомиться со столь редким экземпляром животного царства (смех)…

Странно было бы думать, что силы природы в течение тысячелетий были направлены исключительно на то, чтобы создать джентльмена в красном галстуке. Ужели творческий процесс закончился на этом? Следует ли признать упомянутого джентльмена совершенным типом — альфой и омегой мироздания, смыслом и сущностью развития?

И профессор выразил надежду, что джентльмен в красном галстуке не будет на него в претензии, если он все же останется при прежней точке зрения и не поверит, что мировые процессы своей конечной целью имели создание этого, в обычной жизни возможно прекрасного молодого человека. Процесс эволюции еще продолжается, и нет оснований предполагать, что он столь скоро прекратится. Высмеяв таким образом под шушуканье и сдержанный смех аудитории своего неожиданного оппонента, профессор вернулся к первоначальной теме, к картине постепенного осушения водных пространств, образования песчаных отмелей, лагун, в которых начала постепенно зарождаться жизнь, к стремлению морских животных найти убежище на песчаных отмелях, к обилию пищи, ожидавшей этих животных, каковым обилием объясняются и колоссальные размеры последних.

— Стоит лишь вспомнить, господа, о доисторических ящерах, об этих исполинских чудовищах, один вид которых способен навести ужас на современного человека. К счастью, — прибавил профессор, — чудовища эти исчезли с лица земли задолго до появления на ней человека.

— Это еще вопрос! — раздался чей-то громовой голос со стороны кафедры.

Мистер Вальдрон никогда не терял самообладания; он отличался тонким юмором, и вступать с ним в пререкания было довольно рискованно. Однако упомянутый возглас показался ему до такой степени нелепым, что, огорошенный, он сразу не нашелся что ответить. Несколько минут он молчал, затем, повысив голос, медленно и отчетливо повторил:

--… Которые исчезли с лица земли до появления на ней человека.

— Это еще вопрос!.. — снова загремел тот же голос.

Вальдрон с изумлением повернул голову в сторону

профессоров; наконец, его взгляд остановился на Чалленджере, сидевшем как ни в чем ни бывало в своем кресле с полузакрытыми глазами и блаженной улыбкой на лице.

— Вот оно что! — произнес Вальдрон, пожав плечами. — Это мой приятель, профессор Чалленджер!

И с этими словами под общий смех он продолжал свой доклад, точно сказанные им по адресу Чалленджера слова вполне исчерпывали инцидент.

Последний, однако, вовсе не был исчерпан. Какой бы стороны доисторической жизни ни касался докладчик, всякий раз все сводилось к вопросу об исчезновении с лица земли представителей фауны и флоры доисторической эпохи, и всякий раз тотчас же раздавался громовой голос профессора Чалленджера. Почти вся аудитория постепенно стала предугадывать эти замечания и бесновалась от восторга, когда они раздавались. Больше всего шумели, разумеется, студенты. Не успеет профессор открыть рта, как из задних рядов сотни голосов вопят: «Это еще вопрос!», на что противники отвечают возгласами: «К порядку!» и «Стыдно!»

Вальдрон, будучи бывалым человеком и умелым оратором, в конце концов, стал все же нервничать. Он начал защищаться, повторяться, запутался в неудачной фразе и в результате обрушился на виновника всего этого шума.

— Это положительно нестерпимо! — воскликнул он, бросая на своего противника уничтожающий взгляд. — Я покорнейше просил бы вас, профессор Чалленджер, прекратить ваши невежественные и неуместные выходки.

Тут зал притих. Студенты замерли от восторга, увидев, как разгорелась ссора между самими олимпийцами, и грузная фигура Чалленджера медленно поднялась со своего места.

— В свою очередь, я должен попросить вас, мистер Вальдрон, — ответил он, — прекратить ваши утверждения, которые не согласуются с научными данными.

Эти слова вызвали целую бурю. «Стыдно!» «Срам!» «Да, дайте же ему говорить!» «Вон!» «Долой с трибуны!» — послышалось со всех сторон. Председатель в волнении вскочил и, хлопая в ладоши, силился призвать аудиторию к порядку. — «Личное мнение профессора Чалленджера после!» — вот все, что можно было разобрать из его бормотания. Нарушитель спокойствия Чалленджер поклонился, улыбнулся, погладил бороду и снова опустился на место. Вальдрон, красный как рак, стоя в воинственной позе, продолжал свой доклад, время от времени бросая ядовитые взгляды в сторону своего противника, который, казалось, погрузился в глубокий сон. По лицу его расплылась прежняя безмятежная улыбка.

Но вот доклад подошел к концу, как мне кажется, несколько преждевременному, ибо заключительная речь лектора была слишком поспешная, без общей связи. Нить доводов была грубо прервана, а аудитория слишком взволнованна и напряженна. Вальдрон сел и, по приглашению председателя, встал профессор Чалленджер и подошел к трибуне. В интересах своей газеты я воспроизвожу дословно его речь.

— Леди и джентльмены! — начал он под адский шум в последних рядах, — Прошу извинения, я должен был сказать: «Леди, джентльмены и дети». Спешу исправить свою ошибку: по рассеянности я упустил из виду значительную часть слушателей (продолжительный шум, в течение которого профессор стоит с поднятой правой рукой и ласково улыбается публике, покачивая головой, точно пастор, призывающий на толпу благословение всевышнего). На мою долю выпала честь принести мистеру Вальдрону благодарность за собрание по поводу только что выслушанного нами его живописного и глубокомысленного доклада. В этой речи, однако, были пункты, с которыми я не могу согласиться и которые я счел своим долгом своевременно отметить. Тем не менее, я готов признать, что мистер Вальдрон добросовестно выполнил свою задачу и дал слушателям ясное, увлекательное представление о том, что, по его мнению, является историей нашей планеты. Популярность изложения делает лекции несомненно наиболее доступными, но мистер Вальдрон, надеюсь (тут он повысил голос и, любезно улыбнувшись, бросил взгляд на предыдущего оратора), согласится со мной, что подобные лекции всегда неизбежно поверхностны и обманчивы, ибо их приходится приравнивать к уровню невежественных слушателей (иронические одобрения). Лекторы-популяризаторы по своей природе являются паразитами (гневная жестикуляция и протесты профессора Вальдрона). Эти господа, ради славы или денег, эксплуатируют труды своих неизвестных толпе и скромных коллег. Самое незначительное открытие, сделанное в лаборатории — это кирпич для строения храма науки, и он имеет несравненно большую ценность, чем работа популяризатора, т. е. последующее изложение такого открытия. Подобное сообщение может убить час времени, коли его некуда девать, но никаких полезных результатов не принесет. Я говорю это отнюдь не с целью умалить в частности достоинства мистера Вальдрона, но для того, чтобы аудитория не теряла чувства меры и не смешивала прислужника с первосвященником (тут Вальдрон что-то шепнул на ухо председателю, который тотчас же приподнялся и сделал какое-то свирепое замечание стоящему около него графину с водой). Но довольно об этом (продолжительные и громкие рукоплескания). Позвольте мне перейти к более широким вопросам. С каким пунктом в речи оратора я, настоящий исследователь, позволил себе не согласиться? Пункт этот — исчезновение с лица нашей планеты некоторых доисторических видов животных. Я говорю это не как дилетант и, осмелюсь добавить, не как популяризатор, но как человек, научная совесть которого принуждает его всегда держаться установленных фактов, а потому и утверждаю, что мистер Вальдрон не прав; отрицая существование на земле доисторических животных только на том основании, что сам он не видел таких животных. Как он сказал, они, действительно, наши предки, но, если можно так выразиться, они являются нашими современными предками, ибо до сих пор существуют на земле и сохранили при этом все свои отвратительные и страшные особенности и внешний облик. Мало того, тот, кто обладает отвагой и энергией и готов пренебречь опасностями и лишениями, может проникнуть в их логово и увидеть их. Животные, принадлежащие к Юрской эпохе, чудовища, способные свободно проглотить наикрупнейших и наиболее лютых известных нам млекопитающих, доныне живут на земле (возгласы: «Чушь!», «Докажите!», «Откуда вам известно!», «Это еще вопрос!»). Откуда я это знаю, спрашиваете вы? Я знаю это потому, что сам разыскал их убежища. Потому, что собственными глазами видел некоторых из них (аплодисменты, шум, чей-то громкий возглас: «Лжец!»). Я — лжец? (рукоплескания). Мне послышалось, что кто-то назвал меня лжецом. Пусть тот человек, который назвал меня лжецом, потрудится встать, чтобы я мог познакомиться с ним (чей-то голос: «Вот он!» — и с этими словами группа студентов приподнимает на воздух какое-то в высшей степени безобидное существо в очках, борющееся и делающее неимоверные усилия скрыться в толпе). Это вы осмелились назвать меня лжецом?

— Нет, сэр, нет! — отчаянным голосом кричит вопрошаемый, исчезая подобно петрушке.

— Если кто-либо из присутствующих осмеливается подозревать меня во лжи, пусть он скажет свое имя. Я буду рад побеседовать с ним по окончании лекции.

— Лжец!

— Кто это сказал? (снова, отчаянно барахтаясь над головами студентов, появляется то же безобидное существо). Если вы вынудите меня придти к вам (несколько голосов хором: «Приди ко мне, голубка!»)…

Пение на некоторое время заглушает голос профессора. Председатель стоит на трибуне и размахивает руками, напоминая собой капельмейстера, дирижирующего оркестром. Чалленджер, с горящим взглядом, с раздувающимися ноздрями, с трясущейся бородою, дошел, по-видимому, до белого каления.

— Каждого великого исследователя в свое время встречало подобное недоверие со стороны толпы. Все это лишний раз подтверждает идиотизм толпы. Когда этим кретинам говорят о великих открытиях, то у них не хватает живости воображения, не хватает интуиции, чтобы постичь и понять их. Они способны лишь на то, чтобы закидать грязью людей, рисковавших жизнью для обогащения сокровищницы науки. Они преследуют пророков! Галилей, Дарвин и я… (продолжительный шум и полный хаос)…

Настоящие, наскоро составленные заметки мои дают лишь слабое представление о поднявшейся суматохе, последовавшей за словами профессора. Гул в аудитории стоял такой, что некоторые дамы сочли за лучшее быстрее удалиться. Некоторые серьезные и почтенные старики, казалось, тоже были захвачены настроением студенчества, и я видел, как седовласые мужи махали кулаками в сторону неугомонного Чалленджера. Громадная аудитория кипела, как котел.

Профессор сделал шаг вперед и поднял обе руки. В его жесте было столько гордой силы и всепокоряющей мощи, что шум и крики под влиянием его импонирующей фигуры и властных глаз постепенно смолкли.

— Я не стану разубеждать вас, — произнес профессор. — Игра не стоит свеч. Истина всегда останется истиной, и не кучке придурковатых юношей вместе с не менее придурковатыми, к сожалению, вынужден сказать, пожилыми джентльменами — не им, повторяю, дано изменить истину вещей. Я утверждаю еще раз, что мною открыто новое поле для научных исследований. Вы не согласны с этим (аплодисменты). Предлагаю вам выход. Уполномочьте одного или нескольких лиц из вашей среды в качестве ваших представителей и проверьте утверждаемые мною положения!

Почтенный профессор сравнительной анатомии, Семмерли, высокий, худой старик с сухим взглядом, внешне напоминавший теолога, поднялся из рядов слушателей. Он пожелал спросить, не раздобыл ли профессор Чалленджер за свое пребывание, года два тому назад, на верховьях Амазонки каких-нибудь доказательств. Чалленджер отвечал утвердительно. Тогда Семмерли пожелал узнать, каким образом профессор Чалленджер сумел сделать столь поразительные открытия в местности, обследованной вдоль и поперек такими известными в науке исследователями, как Уоллэс и Бейтс. На это Чалленджер возразил, что, по-видимому, мистер Семмерли смешивает Амазонку с Темзою и что в действительности Амазонка — река несколько более длинная и широкая. Быть может, мистеру Семмерли будет также небезынтересно узнать, что бассейн, образуемый водоразливом двух рек, Амазонки и Ориноко, представляет собой площадь размером тысяч в пятьдесят квадратных миль и что, благодаря этому ничтожному обстоятельству, позднейшим исследователям этих мест могло посчастливиться найти то, на что не набрели их предшественники.

Мистер Семмерли заявил в ответ с язвительной усмешкой, что он вполне готов оценить различия, существующие между Темзой и Амазонкой, в силу каковых именно, к слову сказать, все данные относительно первой реки могут быть проверены, тогда как это не всегда возможно с последней. Он был бы, мол, весьма признателен профессору за сообщение градусов долготы и широты той местности, где обретаются доисторические животные.

Чалленджер ответил, что подобного сообщения он, из личных соображений, делать не намерен, но что он охотно информирует избранных из среды слушателей.

В заключение Чалленджер осведомился, не пожелает ли профессор Семмерли примкнуть к такому комитету и тем получить возможность лично проверить справедливость его заявлений.

Профессор Семмерли: — Да, я согласен.

Профессор Чалленджер: — В таком случае, я обещаю предоставить в ваше распоряжение все необходимые данные, по которым вы сможете добраться до места. Итак, профессор Семмерли желает проконтролировать меня. Но справедливость, однако, требует, чтобы еще кто-нибудь из присутствующих присоединился к нему и, в свою очередь, проконтролировал его. Я не хочу скрывать, что предстоят большие трудности и опасности. Ему несомненно понадобится спутник помоложе. Не найдутся ли желающие господа?

Вот при каких условиях порой совершаются величайшие в жизни перевороты. Мог ли я думать, входя в этот зал, что мне суждено будет стать участником самых невероятных приключений, о каких я не грезил ни во сне, ни наяву. Я вспомнил о Глэдис. Не представлялся ли мне теперь именно один из тех случаев, о которых она говорила? Вероятно, Глэдис благословила бы меня на это дело. Я вскочил со своего места и начал говорить, не зная в сущности, что мне говорить. Спутник мой, Тарп Генри, вцепился в мой костюм, я услышал его взволнованный шепот: «Сядьте на место, Мэлоун, не будьте ослом перед другими». Одновременно я заметил, что на некотором расстоянии от меня поднялся сухопарый, высокого роста джентльмен, с темными, курчавыми волосами. Он окинул меня взглядом, полным жгучей досады. Однако я не отступился от своих слов.

— Господин председатель, я желаю ехать! — беспрестанно взывал я к трибуне.

— Имя! Имя! — кричала аудитория.

— Меня зовут Эдуард Дуин Мэлоун. Я состою сотрудником «Ежедневной Газеты» и заявляю о своем желании быть беспристрастным свидетелем в предстоящем испытании.

— Как зовут вас, сэр? — спросил председатель моего длинного соперника.

— Лорд Джон Рокстон. Мне уже приходилось бывать на Амазонке. Я знаком с теми местами и потому могу оказаться полезным для экспедиции.

— Лорд Джон Рокстон, как спортсмен и путешественник, всемирно известен; репутация его в этом отношении прочно установлена, — промолвил председатель собрания, — с другой же стороны, было бы весьма желательно, чтобы в такой экспедиции принял участие и представитель печати.

— В таком случае, — заявил Чалленджер, — я вношу предложение о командировании обоих джентльменов в помощь профессору Семмерли в его исследованиях и проверке моих утверждений.

Так, под шум и аплодисменты аудитории, была решена наша участь. Захваченный человеческой волной, я добрался до выхода из зала, все еще слегка оглушенный неожиданно принятым ответственным решением. Когда я выходил из передней, передо мной со смехом шарахнулась врассыпную группа студентов, и на мгновение я увидел, как чья-то рука, вооруженная зонтиком, мелькая в воздухе, несколько раз опустилась на головы студентов. А затем среди воплей и смеха профессор Чалленджер мелькнул и тотчас же скрылся из глаз. Я же зашагал в серебристом освещении Реджент-Стрит, всецело занятый мыслями о Глэдис и о том, что сулит мне будущее.

Вдруг кто-то дотронулся до моего локтя. Обернувшись, я встретился с насмешливым и в то же время властным взглядом того высокого и стройного джентльмена, который так же, как и я, захотел участвовать в этой необычной экспедиции.

— Мистер Мэлоун, если не ошибаюсь? — произнес он, — Нам суждено быть товарищами по несчастью, не так ли? Я живу как раз напротив, в строениях Албани. Может быть, вы не откажете мне в любезности провести со мною полчаса. Я бы очень хотел кое о чем переговорить с вами.

VI. Я — бич Господень

Вместе с Рокстоном мы двинулись по Вигострит и прошли мимо мрачных порталов аристократических зданий. В конце одного серого переулка мой новый знакомый отпер входную дверь и включил электричество. Несколько ламп под цветными абажурами погружали большое помещение перед нами в красноватый свет. Стоя в дверях, я заметил, что комната являлась верхом комфорта и элегантности, носящей отпечаток мужского вкуса. Все говорило о человеке, привыкшем к роскоши, но по диссонирующему беспорядку сразу было видно, что здесь живет холостяк. На полу были разостланы тяжелые звериные шкуры и играющие странной расцветкой ковры, приобретенные, вероятно, на каком-нибудь восточном базаре. Стены были увешаны картинами и гравюрами, которые даже моему неопытному взгляду казались бесценными. Зарисовки боксеров, девушек, играющих в теннис, скаковых лошадей чередовались с чувствительным Фрагонаром, критическим Жирарде и мечтательными этюдами Турнера. Но среди всего этого попадались некоторые трофеи, которые тотчас же напомнили мне, что лорд Джон Рокстон является одним из разностороннейших современных спортсменов и атлетов. Скрещенная над камином пара весел, одно голубое, другое ярко-красное, говорила о связи с яхт-клубом леандеров в Оксфорде, тогда как рапиры и перчатки для бокса свидетельствовали, что их владелец и в этой области достиг мастерства. Комнату украшали прекрасно сделанные чучела животных со всех уголков света, причем над всеми ними возвышалась голова редкого белого носорога, с характерно отвисшими губами.

Посередине дорогого малинового ковра стоял столик в стиле Людовика XIV, из черного дерева, с золотом, — прелестная реликвия, с которой, однако, обошлись весьма бесцеремонно: на лаковой крышке столика виднелись следы от стаканов и пятна, нанесенные окурками сигар. Тут же находился серебряный поднос с сигарами и полированный графин с виски. Хозяин молча наполнил два высоких бокала, долил их содовой водой из стоящего рядом сифона и, поставив около меня один из стаканов, протянул нежную длинную сигару. Затем, усевшись напротив, уставился на меня странными, блестящими и холодными глазами, бледным цветом напоминавшими голубизну глетчера. Сквозь тонкую завесу сигарного дыма я тоже рассматривал знакомые мне по фотографиям черты его характерного лица: горбатый нос, впалые щеки, темные с бронзовым отливом у лба волосы, длинные в стрелку усы и небольшую, вызывающую эспаньолку на выдающемся подбородке. Что-то в этом лице делало его отчасти похожим на Наполеона III, отчасти на Дон-Кихота, но больше всего он был похож на типичного английского спортсмена-помещика, любителя породистых лошадей и собак, выросшего на свежем воздухе среди полей. Кожа на его лице была кирпичного цвета от солнцепека и ветра. Густые свисающие брови придавали его глазам свирепое выражение, которое еще больше усиливалось благодаря нахмуренному лбу. Он был худощав, но зато весьма крепко сложен; немногие в Англии способны были выдержать такие длительные нагрузки, из которых он выходил победителем. Ростом он был свыше шести футов, но казался ниже благодаря несколько закругленным плечам. Таков был сидевший против меня с сигарой в зубах, молча и без стеснения рассматривавший меня знаменитый лорд Джон Рок-стон.

— Итак, — промолвил он, наконец, — это дело решенное, дружище. Оба мы разом пошли на него. Небось, когда вы давеча входили в зал заседания, вам ничего подобного и в голову не приходило, а?

— Признаюсь, не думал.

— То же самое случилось и со мной. Однако теперь мы с вами связали себя по рукам и ногам. Всего три недели, как я вернулся из Уганды, намереваясь в своем имении в Шотландии попахать и отдохнуть, а вот теперь — не угодно ли! А как вы себя чувствуете?

— Что ж, подобные истории свойственны людям моей профессии. Я сотрудник газеты.

— Да, да. Вы это тогда сообщили. Кстати, у меня к вам есть маленькая просьба, Может быть, вы не откажете помочь мне в одном деле.

— С удовольствием.

— Ничего, что дельце сопряжено с некоторой опасностью?

— С какого рода опасностью?

— Дело касается Баллингера — он небезопасен. Вы о нем слыхали?

— Нет.

— Да что вы? Где же вы были, если о нем не слышали. Сэр Джон Баллингер — один из выдающихся наездников севера. На ровной местности я ему не уступаю, но на скачках с препятствиями он превосходит меня. Ни для кого не секрет, что когда он не тренируется перед скачками, он мертвецки напивается. «Рекорд ставлю», — говорит он. С четверга на почве пьянства у него открылось нечто вроде белой горячки и до сих пор он не перестает бесноваться. Он живет здесь, надо мной. Врачи говорят, ему будет крышка, если не удастся заставить его принять какую-либо пищу, но дело в том, что он лежит на постели с револьвером в руках и клянется, что всадит все шесть пуль в брюхо тому, кто отважится подойти к его койке. Ну, понятно, что прислугу такое заявление несколько смутило. Правда и то, что шутки с ним плохи, он упрям, как черт, да к тому же и меткий стрелок. Но все-таки разве можно оставлять такого человека на произвол судьбы? Как вы думаете?

— Но что вы намерены предпринять? — спросил я.

— Я думал, что вместе мы с ним справимся. Может быть, он как раз спит. В крайнем случае, если и ухлопает одного из нас, то другой успеет на него накинуться. Если только нам удастся скрутить ему одеялом руки и поставить питательную клизму, то старый грешник еще может быть спасен.

Предложение было далеко не из приятных, тем более, что за этот день я устал, как собака. Я вовсе не считаю себя храбрецом. От предков-ирландцев я унаследовал силу воображения, которая представляет мне все неведомое и неиспытанное в более страшном свете, чем на самом деле, но с другой стороны, мне внушили отвращение к трусости и для меня самое страшное — это показаться неспособным на мужественный поступок. Я, пожалуй, решился бы перескочить через пропасть, подобно легендарным гуннам, если бы только меня заподозрили в трусости, но все же сделал бы это скорее из гордости и боязни прослыть за труса, нежели из прирожденного мужества. Поэтому, хотя я весь внутренне и содрогался при мысли о страшном образе умирающего в белой горячке, я ответил лорду, насколько мог беззаботным тоном, что готов пойти с ним. Последующие замечания лорда Рокстона о предстоящей нам опасности только раздражали меня.

— Разговорами делу не поможешь, — прервал я.

Я поднялся со своего кресла. Он вслед за мной.

— Пойдемте! — сказал я.

— Все в порядке. Вы годитесь, дружище! — сказал он.

Я посмотрел на него с недоумением.

— Я еще утром позаботился о Баллингере. Он прострелил мое кимоно; спасибо, что руки у старика дрожат. Мы успели накинуть ему на голову одеяло, и через неделю он будет здоров. Надеюсь, дружище, вы на меня не в претензии? Видите ли, будь между нами сказано, на это предстоящее нам южно-американское испытание я смотрю очень серьезно, и если приходится бок о бок идти навстречу опасности, то я предпочитаю иметь около себя товарища, на которого можно положиться. Поэтому, я позволил себе подвергнуть вас легкому испытанию, из которого вы с честью вышли. Вы увидите, что вся тяжесть предприятия падет на наши плечи, ибо доброму старому Семмерли понадобится в начале мамка. Кроме того, вы тот самый Мэлоун, о котором говорят, что он принят в клуб ирландских футболистов?

— Возможно в качестве запасного.

— Мне ваше лицо сразу показалось знакомым. Дело в том, что я как раз присутствовал, когда вы забили гол команде Ричмонда. За весь этот сезон это было самое великолепное, что мне удалось видеть. Я никогда не пропускаю ирландского матча, если только имею возможность, ибо это самая мужественная игра из всех, какие у нас есть. Ну-с, а в общем я пригласил вас сюда вовсе не для того, чтобы беседовать с вами о спорте. Итак, к делу. Тут на первой странице Таймса есть расписание пароходных рейсов. В пятницу на той неделе в Пара отходит пароход, и, если вы с профессором к тому времени окажетесь готовыми, недурно было бы на нем и отправиться. Согласны? Тогда я переговорю с профессором. Как обстоит дело с вашим снаряжением?

— Об этом позаботится моя редакция.

— Стрелять умеете?

— Немного с недалекого расстояния.

— Ах, боже мой, только так? Как это вы, молодежь, не стремитесь научиться этому в первую голову! Все вы — пчелы без жала, ум которых не заходит дальше стенок своего улья, а если кто-нибудь в один прекрасный день стащит ваш мед, то вы делаете растерянное лицо. Но там придется держать ухо востро, ибо если только наш друг Чалленджер не маньяк и не лжец, в Южной Америке нам предстоит увидеть необыкновенные вещи. Убежден, что это будет самая лучшая школа для вашей стрельбы. Какой у вас системы ружье?

Не дожидаясь ответа, он подошел к большому дубовому шкафу и отворил его. Моим глазам представились ровные ряды ружей разных систем. Блестевшие стволы их напоминали трубы органа.

— Я посмотрю, не найдется ли у меня чего-либо подходящего для вас, — промолвил он.

Одну за другой вынимал он из шкафа винтовки, с шумом открывал и захлопывал затворы и, любовно поглаживая их подобно матери, укладывающей своего ребенка в люльку, снова ставил на место.

— Вот этот экземпляр Бланда, 577-го калибра с разрывными пулями, — указал он на одно из ружей. — Из него я уложил вот этого белого носорога. Подпусти я его на десять шагов ближе, он приобщил бы меня к своей коллекции.

«Эта пуля — его единственная надежда. Она — верная защита слабого».

— Надеюсь, вы знакомы с Гордоном, он воспевает коня, ружье и мужчин, которые занимаются ими. А вот здесь еще одно полезное оружие 470-го калибра, с телескопом, с экстрактором, дальнобойность — 350 метров. С этим ружьем я охотился на торговцев невольниками в Перу года три тому назад. Знаете, бывают такие случаи, когда каждому из нас приходится выступать во имя справедливости в защиту угнетенных; это необходимо, если хочешь сохранить чистую совесть. Поэтому, я затеял там маленькую войну. Сам объявил ее, сам вел и сам привел к благополучному концу. За каждой из этих винтовок — торговец невольниками. Хорошенький набор — а? Вон та большая отправила на тот свет самого свирепого из рабовладельцев, Педро Лопеца, которого я пристрелил в бассейне реки Путомайо. А вот и для вас кое-что нашлось. — С этими словами он преподнес мне великолепное ружье, богато отделанное серебром. — Хорошая резиновая подушка у приклада, хорошо пристреляно, пятизарядное. Можете доверить ему вашу жизнь, — Передав мне ружье, он запер шкаф, — Между прочим, — сказал, он возвращаясь на свое место, — что вы знаете относительно профессора Чалленджера?

— Я сегодня в первый раз его видел.

— Гм, я тоже ничем другим не могу похвастаться. Не странно ли, что оба мы собираемся ехать в Америку под руководством человека, которого мы совсем не знаем. Он, по-видимому, птица высокого полета. Но его ученые коллеги, видимо, не очень-то долюбливают его. Что побудило вас ввязаться в это дело?

Я вкратце рассказал о своих похождениях. Он внимательно выслушал меня. Когда я кончил, он вытащил карту Южной Америки и разложил ее на столе.

— Я считаю, что все, что он говорил, — сущая правда, — заметил он серьезным тоном, — У меня есть некоторые основания так говорить. Я страстно люблю Южную Америку и нахожу, что пространство от залива Дариена вплоть до Огненной Земли представляет собой богатейшую и удивительнейшую страну на нашей планете. Люди еще мало знакомы с нею и не могут окончательно сказать, что она может дать в будущем. Я исколесил эту страну вдоль и поперек, проведя там два сезона засухи, как раз в то время, когда, как я вам уже докладывал, воевал с рабовладельцами. И я, в свою очередь, тоже слышал от туземцев подробные же рассказы о существовании в том краю каких-то странных чудовищ. Легенды это или нет, но мне кажется, что за ними скрывается нечто реальное. Чем ближе вы познакомитесь с этой удивительной страной, дружище, тем более вы убедитесь, что там всего можно ждать. Путями сообщения служат там лишь узкие речонки, вне которых все сплошь неисследованная область. Вот здесь, например, в Матто Гранде, — указал он сигарой на уголок карты, — где сходятся границы трех соседних государств, можно всего ожидать. Как справедливо говорил наш приятель сегодня на заседании, там на протяжении 100 ООО километров река протекает через гремучие леса, занимающие площадь больше всей Европы. Будучи в одном и том же Бразильском лесу, мы можем в то же время быть друг от друга на таком же расстоянии, как Шотландия от Константинополя. До сих пор люди только наметили путь через эти непроходимые леса. Река в самых высоких местах превышает уровень моря всего на какие-либо сорок футов, при чем на половине своего протяжения протекает через непролазное болото. Почему бы и не быть чему-нибудь необыкновенному, невиданному в этакой стране? И почему бы нам не быть именно теми людьми, которым суждено сделать там великие открытия? Кроме того, охоты там хоть отбавляй, — произнес он страстным голосом, при чем его мужественное, худощавое лицо осветилось внутренней радостью. — Я подобен старому мячу для игры в гольф: с меня давно уже соскочила вся белая краска. Жизнь может бросаться мною как хочет, меня ничем не удивишь. Но охота сопряженная с опасностью, — вот в чем соль существования, дружище. Благодаря этому снова ценишь жизнь. Мы все чересчур изнежены, вялы и любим удобство. Дайте мне громадный простор, обширные дали, дайте мне ружье в руки, и я сумею найти то, чего стоит искать. Я испробовал себя на войне, на скачках, летал на аэропланах, но вот эта предстоящая нам охота на чудовищ, возможно возродившихся только в кошмаре, — совсем новое, неизведанное ощущение. — Под влиянием этих грез он весь преобразился.

Быть может, я слишком долго задержался на описании характерных черт своего нового знакомого, но раз ему суждено играть выдающуюся роль в описываемых далее событиях, то я нашел это необходимым. И только необходимость срочно сдать в редакцию отчет о заседании заставила меня расстаться с ним. Я оставил его при красноватом свете за смазыванием любимого ружья; при чем лицо его все еще сияло по поводу предстоящих нам приключений. Для меня, во всяком случае, было ясно, что во всей Англии мне не разыскать более отчаянную голову и более хладнокровного товарища.

Придя в редакцию, я, уже обессиленный событиями дня, все-таки еще до поздней ночи беседовал с Мак-Ардлем, директором издательства, который нашел, что дело достаточно серьезно, чтобы довести о нем до сведения издателя, сэра Георга Бомона. Было решено, что я буду присылать отчеты о наших приключениях в виде писем на имя Мак-Ардля с тем, чтобы эти письма либо тотчас же по получении печатались в нашей газете, либо же сохранялись редакцией для издания впоследствии отдельною брошюрой в зависимости от тех условий, какие нам поставит Чалленджер. На наш телефонный запрос Чалленджер разразился яростной филиппикой против печати, но затем объявил, что если мы сообщим ему, когда и на каком пароходе мы предполагаем отправиться, то он даст нам все необходимые, по его мнению, сведения уже на пристани, перед самым отъездом. Мы попытались было расспросить его более подробно, но ответа от профессора уже не добились; зато жена его жалобно сообщила, что муж ее пришел в яростное настроение духа, и выразила надежду, что мы не станем ухудшать это настроение. Наша третья попытка переговорить с Чалленджером по телефону кончилась оглушительным треском, а затем со станции нам заявили, что, по-видимому, телефон профессора Чалленджера испорчен. После этого мы отказались от надежды соединиться с ним.

Отныне, мой терпеливый читатель, я принужден прекратить с вами непосредственную беседу. Продолжение моего повествования (если только это продолжение когда-либо дойдет до вас) вы найдете на страницах «Ежедневной Газеты». Подробное описание событий этой единственной в своем роде экспедиции я предоставляю редактору для того, чтобы публика знала, если мне в Англию не суждено возвратиться, при каких обстоятельствах она возникла. Эти последние строки пишу уже на борту парохода «Франциска», лоцман которого по возвращении передаст их из рук в руки Мак-Ардлю. Позволю себе перед тем, как закрыть свою записную книжку, дать описание своих последних впечатлений на родной земле.

Конец весны, дождливое, туманное утро; идет мелкий, пронизывающий дождь. Три мужских фигуры в блестящих от дождя макинтошах быстро шагают по набережной, направляясь к громадному океанскому пароходу, на котором трепещет сигнальный флаг. Перед ними носильщик везет тележку, высоко нагруженную сундуками, пледами, ружьями и инструментами в чехлах. Профессор Семмерли — длинная, меланхолическая фигура — медленно и нехотя передвигает ноги; идет с опущенной головой, точно уже раскаиваясь в принятом решении. Лорд Рокстон шагает оживленно; тонкое лицо его сияет из-под охотничьей фуражки. Что касается меня, то я рад радехонек, что вся суета перед отъездом и проводы наконец закончились. Уверен, что на моем лице не написано тягости расставания. Только что мы собираемся войти на мостик судна, как за нашими спинами раздается чей-то окрик. Оказывается, профессор Чалленджер, обещавший дать нам необходимые инструкции, с красным лицом, пыхтя и отдуваясь, нагоняет нас.

— Нет, покорно благодарю! — произнес он, догнав нас наконец. — Я вовсе не собираюсь отправляться с вами. Мне необходимо сказать вам всего пару слов, а это можно сделать, и не поднимаясь на борт. Прежде всего, я просил бы вас не воображать, что считаю себя хоть сколько-нибудь обязанным вам за вашу поездку. Спешу вам растолковать, что мне совершенно безразлично, едете вы или нет; я нисколько не считаю себя перед вами в долгу за это. Истина всегда останется истиной, и что бы вы ни вздумали сообщить, она все равно не изменится, хотя, быть может, вам и удастся возбудить любопытство праздной толпы. Обещанные мною инструкции находятся вот в этом запечатанном конверте. Вы распечатаете его только тогда, когда прибудете в город Манаос, на Амазонке, но ни в коем случае не раньше того числа и часа, которые помечены на конверте. Ясно? Полагаюсь на вашу порядочность в строгом выполнении этого формального требования. Я не стану, мистер Мэлоун, требовать от вас умолчания тех или иных фактов, раз цель вашей поездки заключается именно в том, чтобы осведомить широкую публику о всем виденном; но я требую, чтобы вы никому не сообщали того, что не относится к вашей специальной задаче, а также, чтобы до вашего возвращения ничего не появлялось в печати. До свидания, сэр. Ваше поведение несколько изменило мои взгляды на так называемых представителей печати, к коим вы, к несчастью, принадлежите. До свидания, лорд Рокстон. Наука, если я правильно понимаю, для вас книга о семи печатях; зато могу вас заранее поздравить с ожидающей вас великолепной охотой. Вам, без сомнения, захочется поместить статью в журнале «Фильд», каким образом вам удалось ухлопать громадного диморфодона. Прощайте и вы, профессор Семмерли, в Лондон вы вернетесь более образованным человеком.

С этими словами он круто повернулся и несколько минут спустя я увидел, как его короткая, широкая фигура быстро исчезла в утреннем тумане. Раздается последний звонок для почты и последнее «прости» лоцману. Итак: «Вниз поехали, поехали по старому пути»! Пусть будет милостива к нам судьба и пусть обеспечено будет нам благополучное возвращение…

VII. Завтра мы уходим в неведомое

Я не стану утруждать моих читателей, в руки которых возможно еще попадется этот отчет с описанием нашего великолепного путешествия через океан, не стану останавливаться и на нашем времяпровождении в течение недельной стоянки в Паре — отмечу лишь удивительно любезное к нам отношение пароходной компании Пинта и К®. Не стану распространяться также о нашем путешествии по широкой, медленно катящей свои волны реке, по которой мы ехали на пароходе, немного уступающем по скорости океанскому судну. Наконец, по узкой речке Обидоса мы достигли города Манаоса. Здесь мы были спасены от мало привлекательной жизни в тамошней гостинице мистером Шортманом, представителем Британско-Бразильской коммерческой компании. Под гостеприимным кровом его гостиницы мы дождались того дня, когда, согласно инструкции профессора, получили право распечатать конверт.

Но прежде, чем коснуться поразительных событий этого дня, я бы хотел поближе познакомить читателя с характеристикой моих спутников, а также и тех лиц, которых мы уже успели набрать для нужд нашей экспедиции. Я намерен говорить открыто, и весь материал предоставляю вашему чувству такта, Мак-Ардль, ибо мой отчет до своего опубликования проходит через ваши руки. Научные заслуги профессора Семмерли слишком хорошо известны, чтобы я еще стал упоминать о них. Оказывается, он гораздо лучше остальных подготовлен к тяжелым условиям такой экспедиции, чего нельзя было подумать с первого взгляда. Его длинное, костлявое и жилистое тело не знает усталости; он несколько суховат, порою насмешлив и определенно несимпатичен, но зато он тверд, как скала, и никакая быстрая перемена обстановки не действует на него угнетающе. Несмотря на то, что ему шестьдесят шесть лет, я ни разу не слышал от него жалобы на трудности пути. Вначале я смотрел на него, как на обузу для нашей экспедиции, но теперь пришел к убеждению, что его выносливость равняется моей. От природы он большой скептик и ядовит на язык. С самого начала путешествия он ни на минуту не скрывал непоколебимой уверенности в том, что Чалленджер — наглый обманщик, что мы погнались за химерой; он предсказывал, что кроме разочарования и опасностей мы в Южной Америке ничего не встретим, а вернувшись в Лондон, по горло будем сыты всеобщими насмешками. Такого рода сентенциями он угощал нас то и дело, потрясая при этом своей козлиной бородкой, с самого Саутгемптона вплоть до Манаоса. Очутившись на берегу, он несколько отвлекся, благодаря разнообразию и богатству окружающего нас животного и растительного мира. Но надо отдать ему должное — он всем сердцем предан науке. Целыми днями он бродит по лесу со своим охотничьим ружьем и сеткой для бабочек. По вечерам же занимается классификацией добытых экземпляров. К его более незначительным качествам еще нужно причислить то, что он небрежно одевается, не особенно чистоплотен, крайне рассеян и почти не выпускает изо рта коротенькой трубки розового дерева. В молодости он участвовал в некоторых научных экспедициях (между прочим, он был с Робертсоном в Новой Гвинее), так что бивуачная жизнь и переезды на пирогах не представляют для него ничего нового.

У лорда Джона Рокстона в характере есть некоторые общие черты с профессором Семмерли, но в общем они представляют собой резкую противоположность. Рокстон на двадцать лет моложе, но телосложение его такое же сухое и жилистое, как у профессора. О нем я уже говорил. Он страшно следит за своей внешностью, одевается безукоризненно, бреется каждый день. Здесь он ходит в костюме из белой материи и в высоких коричневых сапогах, предохраняющих от укусов москитов. Как все деятельные люди, он немногословен, часто уходит в себя, но вместе с тем охотно отвечает на вопросы; не прочь принять участие в общем разговоре, при чем речь его несколько своеобразна, с оттенком юмора. Знакомство его с разными странами, и особенно с Южной Америкой, поистине поразительно. Он совершенно искренно верит словам Чалленджера, и эту веру не может поколебать скептицизм профессора Семмерли. У него приятный голос, спокойные изысканные манеры, но в его голубых блестящих глазах чувствуется непоколебимая твердость, отчаянная решимость и некоторая жестокость. В гневе он, должно быть, страшен. О своем пребывании в Бразилии и Перу он говорил мало, но меня сразу поразило волнение, охватившее при его появлении туземцев, видевших в нем своего покровителя и защитника. Подвиги Красного Вождя, как они его прозвали, сложились у них легенды, и, действительно, то, что я узнал об этих подвигах, безусловно достойно внимания.

Так, например, лорд Рокстон провел несколько лет в «Ничьей Земле», находящейся между тремя неопределенными границами Перу, Бразилии и Колумбии. В этой дикой стране растет каучуковое дерево, ставшее здесь, как и на Конго, проклятьем; туземцы, обрабатывающие его, по своему каторжному труду могут сравниться с невольниками, работавшими на испанских серебряных приисках в Дариене. Кучка подлых метисов царит полновластными хозяевами в этой заброшенной стране; часть краснокожих они вооружили, а других всякими зверскими пытками заставили добывать каучук и сплавлять его вниз по течению к городу Пара. Лорд Рокстон вздумал, было, заступиться за несчастных тружеников, но, кроме угроз и оскорблений, ничего не добился. Тогда он объявил форменную войну руководителю всей этой шайки рабовладельцев, Педро Лопецу, образовал из бежавших в леса невольников небольшой отряд, вооружил их на собственные средства и открыл кампанию, закончившуюся тем, что он собственноручно укокошил главаря метисов и тем положил конец владычеству всей его шайки. Поэтому, нет ничего удивительного, что этот человек с загорелым лицом, мягким голосом и властным взглядом являлся центром всеобщего внимания на берегах Амазонки, возбуждая при этом самые противоположные чувства. В то время как туземцы-краснокожие его боготворили, эксплуататоры их встречали Рокстона с затаенной ненавистью. Практическим результатом его былых подвигов было для нас то, что он в совершенстве владел местным наречием, распространенным по всей Амазонке, — особой смесью португальского языка с индейским.

Я уже упоминал о том, что лорд Рокстон с обожанием относился к Южной Америке. Он не мог спокойно говорить о ней и заражал меня, совершенно не знавшего ее, своим энтузиазмом, возбуждая мое любопытство и нетерпение. Как бы я желал передать все очарование его своеобразной речи: он, бывало, с таким жаром принимался говорить об этой удивительной стране, столь причудливо сплетал действительные факты с предположениями и фантазией, что даже у самого профессора постепенно сходила с худого лица скептическая улыбка и сменялась выражением напряженного внимания. Он говорил о скором обследовании бассейна могучей реки (первые завоеватели Перу двигались исключительно вдоль ее течения) и о том, что лежит за изменчивой декорацией ее берегов.

— Что делается там? — восклицал он, бывало, указывая на север. — Лес, болото и непроходимые джунгли. Кто знает, что скрывается в их недрах? А там на юге! Та же непроходимая болотистая чаща, куда еще никто не проникал! Нас со всех сторон, куда бы мы не посмотрели, окружает неведомое. Что знаем мы, кроме бассейнов протекающих здесь рек? Кто может сказать, что может случиться в этих краях? Почему бы профессору Чалленджеру не оказаться правым?

Лицо Семмерли при этом освещалось его обычной насмешливой улыбкой; он молчаливо качал головой, исчезая в облаках дыма своей розовой трубки.

Перейду теперь к характеристике наемных лиц, завербованных нами, ибо им предстоит играть далеко не последнюю роль в нашей экспедиции. Прежде всего начну с гиганта-негра, по имени Замбо, черного геркулеса, покорного и до некоторой степени развитого. Его мы наняли в Паре, по рекомендации пароходной компании. В течение службы на пароходах общества он научился с грехом пополам говорить по-английски.

В Паре же мы наняли двух метисов, только что прибывших с верховьев Амазонки с грузом красного дерева. Звали их Мануэль и Гомец. Это были темнокожие здоровенные, бородатые молодцы, свирепые и жилистые, как пантеры. Оба всю свою жизнь провели в верховьях Амазонки, как раз в тех местах, которые мы намеривались обследовать; это обстоятельство и побудило лорда Рокстона пригласить их в качестве участников экспедиции. Один из них, Гомец, к тому же отлично владел английским языком. Они оба за 15 долларов в месяц нанимались к нам для личных услуг, чтобы готовить кушанье и грести, если понадобится. Помимо них мы законтрактовали еще трех индейцев из боливийского племени Майо, славящегося среди остальных поречных племен своим рыболовством и умением строить пироги.

Старшего из них мы прозвали Майо, двух других звали Хозе и Фернандо. Таким образом, наша экспедиция, ожидавшая инструкций Чалленджера для того, чтобы двинуться в путь, состояла из трех европейцев, двух метисов, одного негра и трех краснокожих.

Наконец, после томительного недельного ожидания, наступил желанный час. Представьте себе нас, сидящих в тенистой столовой маленькой виллы «Санто-Игнатио», в двух милях от города Манаоса. На улице обжигающие, как раскаленное железо, солнечные лучи; черные тени пальм ложатся на землю. Воздух был тих и полон одним жужжанием насекомых, этим тропическим, многооктавным хором, начиная с низкого гудения пчелы и кончая высоким пронзительным писком москита. Перед верандой — маленький садик, весь обсаженный кактусами, украшенный цветочными клумбами, над которыми порхают сизокрылые бабочки и летают изящные колибри. Мы сидим вокруг бамбукового стола, на котором лежит запечатанный конверт. На конверте неровным острым почерком профессора были написаны следующие строки:

«Инструкции лорду Рокстону и компании. Распечатать в городе Манаос 15-го июля, ровно в 12 часов пополудни».

Рокстон кладет на стол рядом с собой свои часы.

— Нам остается ждать еще семь минут. Наш главный любит точность.

Профессор Семмерли с ядовитой усмешкой берет конверт своей худощавой рукой.

— Собственно не все ли равно, вскроем ли мы его сейчас или через семь минут? — произнес он. — Все это одна и та же система издевательства, которой, увы, прославился автор этого письма.

— Нет, прошу вас, мы должны соблюдать все правила игры, — возразил лорд Рокстон, — таково уж пожелание старины Чалленджера; ведь мы здесь находимся только из-за него. Мне кажется, было бы дурно с нашей стороны не последовать его указаниям.

— Нечего сказать, хорошенькая история! — воскликнул с горечью профессор, — Еще в Лондоне я находил это ни на что не похожим, но должен заметить, что при более близком знакомстве вся история выглядит еще противнее. Я не знаю, что находится в этом конверте, но если только там нет указаний более определенного характера, то я лично испытываю желание тотчас же сесть на обратный пароход, чтобы успеть в Паре захватить «Боливию». У меня, наконец, есть более важные дела, чем эта бессмысленная погоня за разъяснением какой-то выдумки сумасшедшего. Однако, теперь, пожалуй, пора, Рокстон.

— Вы правы, — отвечает последний. — Можете трубить в рог. — С этими словами он берет письмо, вскрывает его своим перочинным ножом и вытаскивает оттуда сложенный листок бумаги.

Осторожно развернув листок, он раскладывает его на столе. Бумага оказывается совершенно чистой. Он перевертывает ее. И другая сторона тоже совершенно чистая. Пораженные, мы молча переглянулись. Из оцепенения нас вывел язвительный смех профессора Семмерли.

— Вот вам лучшее доказательство, — воскликнул он, весь трясясь от злобного смеха, — Чего вам еще нужно? Этот паренек сам расписался в своем шарлатанстве. Нам ничего другого больше не остается, как вернуться обратно и вывести наглого обманщика на чистую воду.

— Симпатические чернила, быть может? — намекнул я.

— Не думаю! — промолвил лорд Рокстон, держа бумагу против света, — Нет, мой дорогой, не стоит обманывать себя. Я готовь дать голову на отсечение, что на этой бумажке никогда ничего написано не было.

— Можно войти? — раздался с веранды чей-то громоподобный голос.

Солнечный свет прорезала тень какой-то широкой фигуры. Этот голос. Эти могучие плечи. С криком удивления мы все повскакали со своих мест. В открытых дверях стоял сам Чалленджер. На голове его сидела круглая, ребяческого вида, соломенная шляпа с цветной лентой. Засунув руки в карманы пиджака, он изящно переминался с ноги на ногу. Гордо закинув голову, он стоял перед нами, весь залитый солнцем, своей густой бородой напоминая древних ассирийцев, и смотрел на нас со своей врожденной наглостью, так и светившейся из-под полуопущенных век его нестерпимых глаз.

— Боюсь, — промолвил он, вынув часы, — не опоздал ли я на несколько минут. Передавая вам этот конверт, я — признаюсь — вовсе не желал, чтобы вы распечатали его, ибо я твердо решил быть тут ранее назначенного часа. Опозданием своим я обязан отчасти неумелости лоцмана, отчасти несвоевременно попавшейся мели. Боюсь, не дала ли моя невольная задержка профессору Семмерли повода позлословить на мой счет.

— Должен признаться, сэр, — сказал лорд Рокстон серьезным тоном, — что с вашим появлением у нас точно гора свалилась с плеч, ибо мне показалось, что нашему предприятию пришел преждевременный конец. Даже и теперь мне трудно понять ваше в высшей степени странное поведение.

Вместо ответа, Чалленджер подошел ближе, пожал руку лорду Джону и мне и, поклонившись с преувеличенной вежливостью профессору Семмерли, бросился в соломенное кресло, жалобно заскрипевшее под его тяжестью.

— Все у вас готово для отъезда? — спросил он.

— Мы можем пуститься в путь хоть завтра.

— Хорошо. Итак, завтра. Теперь вам больше не нужно никаких карт, раз вы имеете драгоценную возможность руководствоваться моими личными указаниями. Я с самого начала решил управлять этой экспедицией. Вы охотно согласитесь со мной, что самые лучшие карты являются лишь жалкой заменой моих знаний и моих советов. Что же касается моей маленькой хитрости с конвертом, то ее можно просто объяснить: сообщи я вам сразу о своих намерениях, я был бы вынужден ехать вместе с вами, что было для меня невыносимо.

— Только не со мной, коллега! — воскликнул профессор Семмерли, — Пока на океане есть другой пароход…

Чалленджер отмахнулся от него своей громадной волосатой ручищей.

— Я не сомневаюсь, что, здраво рассудив, вы найдете мой поступок правильным, ибо, не докучая вам своим присутствием, я явился сюда как раз в нужный момент. Этот нужный момент наступил. Вы в надежных руках. Теперь вы не упустите своей цели. Отныне я берусь управлять экспедицией и прошу вас за ночь покончить все свои сборы, чтобы завтра рано утром мы бы могли тронуться. Время для меня дорого. То же самое, без сомнения, может быть отнесено и к вам, хотя и в слабейшей степени. Поэтому я предлагаю двигаться вперед возможно быстрее до тех пор, пока я не доведу вас к тому, ради чего вы сюда приехали.

Лорд Рокстон уже зафрахтовал большую шхуну с паровым двигателем, «Эсмеральду», которой надлежало доставить нас на верховья Амазонки. В климатическом отношении время отправления было нам безразлично, ибо в этих широтах и летом и зимой температура колеблется между 22 и 30 градусами по Цельсию. Но в смысле погоды дело обстояло несколько иначе: с декабря по май стоит дождливый период, в течение которого уровень воды в реке повышается на сорок пять футов. Вода выходит из берегов, образует лагуны, затопляя громадные пространства, называемые «капо», которые непригодны для пешеходов вследствие вязкой почвы и слишком мелки для переправы на лодках. К июню вода начинает спадать, при чем к ноябрю доходит до низшего уровня. Наша экскурсия совпала с сухим сезоном, в это время Амазонка со своими притоками находится в более или менее нормальном состоянии.

Течение реки не особенно быстрое, ибо через каждую милю встречается не больше одного порога футов

в восемь вышиной. В отношении навигации Амазонка исключительно удобна, так как ветер обыкновенно дует с юго-востока, и парусные суда, направляющиеся к границе Перу, обыкновенно плывут по течению. Прекрасный мотор нашей «Эсмеральды» сделал нас независимыми от ленивого течения громадной реки и, таким образом, мы очень быстро продвигались вперед.

Три дня подряд шли мы в северо-западном направлении, по реке, до того грандиозно-широкой, что даже на расстоянии свыше двух тысяч километров от устья, ее берега можно было различить только в виде узеньких полосок. На четвертый день после нашего отъезда из Манаоса мы свернули в один из притоков Амазонки, который в самом устье был только немного уже главной реки. Однако он вскоре начал сужаться, и через два дня мы подплыли к индейской деревушке, у которой профессор решил высадиться, а «Эсмеральду» отправить обратно в Манаос. Дальше плыть по реке на баркасе, объявил он, было небезопасно, ибо скоро начнутся пороги, причем нашел нужным добавить, что мы находимся теперь у преддверия неведомого края и чем меньше людей мы будем посвящать в нашу тайну, тем будет лучше. Поэтому он взял клятву с каждого из нас никому не сообщать ничего, относительно нашей поездки. Даже наемников заставил он дать торжественную клятву. По этой причине я и принужден теперь говорить о месте действия одними намеками: предупреждаю все-таки читателя, что, хотя в картах и диаграммах, посланных мной в редакцию, и будет приведено все в точности, однако указания направлений по компасу будут неверны, а значит, и картами этими руководствоваться никоим образом не удастся. Какими мотивами руководствовался профессор Чалленджер, желая сохранить в тайне топографию этой местности, мне неизвестно, но так как никакого выбора нам не представлялось, то пришлось подчиниться его требованиям.

Второго августа, простившись с «Эсмеральдой», мы порвали последнюю нить, связывающую нас с внешним миром. Спустя четыре дня после этого мы приобрели две большие индейские пироги, сделанные из столь легкого материала (бамбукового решета, покрытого кожами), что мы свободно переносим их через любые препятствия. Пироги мы нагрузили всем своим багажом и наняли еще двух индейцев в качестве гребцов.

Насколько я понял, это как раз те двое, по имени Атака и Ипету, которые сопровождали профессора Чалленджера в его первой поездке. Они, по-видимому, страшно боятся повторения ее, но так как у главарей племен неограниченные права, — а в данном случае, главарь нашел сделку с нами выгодною, — то им ничего больше не оставалось, как повиноваться.

Итак, завтра мы отправляемся в неведомое. Это письмо я перешлю в лодке, и, быть может, оно будет последним приветом всем, кто принимал в нас участие. Согласно уговору, адресую эти строки на ваше имя, уважаемый Мак-Ардль, при чем предоставляю вам распорядиться ими по собственному вашему усмотрению. Судя по самоуверенному поведению профессора Чалленджера — вопреки резко скептическому отношению профессора Семмерли, — я прихожу к выводу, что наш руководитель, действительно, имеет доказательства своих утверждений и что мы накануне поразительных событий.

VIII. Предвестники неведомого мира

Пусть возрадуются наши друзья на родине: мы уже близки к цели и можем проверить утверждение профессора Чалленджера. Правда, мы все еще не поднялись на плато, но — как бы там ни было — оно перед нами, и даже профессор Семмерли несколько смягчился. Я не хочу этим сказать, что он признал своего коллегу правым; нет, он стал только несколько сдержаннее и большую часть времени погружен в молчаливое созерцание.

Начну, однако, с того места, на котором я остановился.

Настоящее послание вручаю одному из сопровождающих нас индейцев, которого мы принуждены отослать обратно, но я далеко не уверен, что письмо это когда-либо дойдет до адресата.

Когда я в последний раз писал, мы как раз собирались покинуть индейскую деревню, у которой сошли с «Эсмеральды». Приходится начинать с дурных вестей. Сегодня вечером разыгралось событие, которое могло окончиться трагически (о беспрестанных стычках между профессорами я уже молчу). Я уже, помнится, писал об одном из сопровождающих нас метисов, говорившем по-английски, Гомеце: ловкий, бывалый, способный малый, он, кажется, имеет один порок — любопытство, как, впрочем, большинство людей этого сорта. Вчера вечером, в то время как мы обсуждали дальнейший план действий, он, оказывается, подслушивал нас, спрятавшись за нашей походной палаткой, откуда его извлек преданный нам громадный негр Замбо, выслеживающий и ненавидящий метисов, как и все негры. Гомец выхватил нож и, наверное, зарезал бы бедного негра, если бы не геркулесовская сила Замбо, в мгновение ока обезоружившего противника. Пришлось сделать обоим строгий выговор: недавних врагов заставили подать друг другу руки, так что можно надеяться, что инцидент этот вполне исчерпан. Что же касается профессоров, то они по-прежнему ссорятся на каждом шагу. Положим, Чалленджер держится в высшей степени вызывающе, но зато и у Семмерли язык, как бритва, что, конечно, мало способствует перемене настроений. Вчера вечером Чалленджер заявил, что он всегда находил бесцельным и бессмысленным бродить с глубокомысленным видом по набережной Темзы только для того, чтобы поглазеть в заветное место всех ученых людей, т. е. туда, где кончаются всякие стремления и цели. Само собой, в глубине души он вполне убежден, что когда-нибудь будет покоиться в Вестминстерском Аббатстве.

Семмерли тотчас же ответил с кислой усмешкой, что, насколько он знает, находившийся раньше на Темзе сумасшедший дом теперь срыт. Чалленджер настолько величественен, что оскорбляться на подобные выходки не способен, а потому он ухмыльнулся себе в бороду и несколько раз повторил: «Вот как, так оно и есть», при чем это было сказано таким тоном, каким обыкновенно взрослые говорят с младенцами. На самом же деле оба они большие дети, только один придирчив и ядовит, другой — слишком нетерпим и заносчив, но все же оба — выдающиеся умы, занимающие первое место в современной науке.

На следующий день, после описанной мною выше стычки, мы пустились в дальнейший путь. Весь наш багаж свободно разместился в обеих каноэ, при чем состав экспедиции был разбит на две равные части, по шести человек на пирогу, и для сохранения мира оба профессора со всякими предосторожностями были разъединены.

На мою долю выпало сидеть с Чалленджером, который, на мое счастье, оказался в великолепном настроении. Он совсем преобразился: от него так и веяло тихим благоволением. Успев достаточно близко познакомиться с его характером, я нисколько не удивился бы, если бы такое солнечное настроение сменилось бы у него грозой. Совершенно невозможно чувствовать себя уютно в его присутствии, но также нельзя и скучать при нем, ибо никогда не знаешь, какое направление примет его в высшей степени подвижный темперамент.

В течение двух суток мы плыли по довольно широкой реке (приблизительно в сто ярдов ширины), при чем вода была хотя и темная, но большей частью прозрачная до самого дна. Значительная часть притоков Амазонки отличается именно такими свойствами, тогда как в остальных притоках, наоборот, течет мутная вода. Темный цвет воды объясняется характером почвы, при чем в первом случае вода пропитана гниющим соком растений, а во втором — глинистым дном. Дважды натыкались мы на пороги и каждый раз приходилось обходить их на полверсты и нести на себе весь багаж. Так как вдоль берегов стоял довольно редкий лес, то нам не стоило большого труда протащить сквозь него свои утлые челны. Никогда не забуду торжественного настроения этого леса. Вышина деревьев и толщина их стволов превосходили все, к чему привыкла моя городская душа; мощно высились над нами их великолепные стволы, переплетаясь где-то на недосягаемой высоте кудрявыми ветвями, образовавшими как бы сплошной готический купол из зелени, сквозь который с трудом проникали золотые солнечные лучи, трепещущей полоской прорезавшие кое-где царственную мглу этой тропической чащи. Когда мы бесшумно ступали по мягкому плотному ковру гниющих растений, нашу душу окутывало молчаливое настроение, какое навевает, сень монастырской обители. Даже громкая речь самого профессора Чалленджера перешла в робкий шепот перед этим величественным ликом природы.

Будь я один, я, конечно, никогда не разобрался бы, под какого рода гигантскими растениями я путешествую, но тут нам на помощь пришли наши ученые мужи и объяснили нам на ходу названия деревьев-гигантов. Тут были и лимоны, и громадные хлопчатобумажные деревья, и красное дерево, и еще целая уйма всевозможных растений, своими дарами служащих для населения главным источником жизненных средств, — словом, все ценные породы, которыми по справедливости может гордиться эта волшебная страна. Мрачные стволы деревьев горели яркими роскошными орхидеями и иногда, когда солнечный луч, робко проникая, оживлял своим блеском золотистые лепестки алламанды, пунцовые цветы-звезды таксонии или глубокую лазурь ипомеи, зрелище было прямо сказочной красоты.

В первобытном лесу эти жаждущие солнечного света растения ведут беспощадную борьбу с окружающим мраком и неудержимо тянутся к свету. Ползучие растения достигают здесь гигантских размеров. Даже те растения, которые повсюду вовсе не считаются ползучими, как, например, обыкновенный жасмин, джацитаровая пальма и другие, в этой волшебной стране приобретают свойства ползучих растений и в стремлении вырваться из мрачной глубины обвиваются вокруг стволов кедровых деревьев, как бы желая достичь их вершины. Ничто в этой дремучей чаще не указывало на присутствие животных, но зато над нашими головами копошился целый мир змей, обезьян, насекомых и птиц, живущих в солнечном свете, и вероятно, с изумлением следивших с высоты за нашими где-то далеко внизу жалкими спотыкающимися фигурами. С раннего утра и до самого заката солнца оглашался воздух криками бесчисленных обезьян-ревунов и оглушительной трескотней попугаев: в жаркие же дневные часы только одно жужжание насекомых доносилось до нашего слуха. Но, кроме этого, ничто больше не нарушало мрачной тишины, царившей среди гигантских стволов, величественно устремлявшихся в темную высь.

Раз только недалеко от нас между стволами тяжело пробежал какой-то кривоногий зверь, походивший не то на муравьеда, не то на медведя. Это был единственный зверь, которого мы заметили в этом громадном первобытном лесу. Но, углубляясь в дебри лесов, по некоторым признакам мы заметили, что здесь водились также и люди. На третий день нашего путешествия до нас явственно донесся своеобразный глубокий стук, ритмический и торжественный; он то затихал, то снова несся и так в течение всего полудня. Когда мы впервые услышали этот стук, сопровождавшие нас индейцы застыли на месте с выражением безграничного ужаса на лице.

— Что это такое? — спросил я.

— Барабанный бой, — небрежным тоном ответил лорд Рокстон: — боевой клич. Мне и раньше приходилось его слышать.

— Так точно, сэр, боевой клич, — подтвердил метис Гомец. — Это дикие индейцы, бандиты, не мирные туземцы, они следуют за ними по пятам, и, коль представится случай, пощады не жди.

— Каким же образом они ухитряются следить за нами? — спросил я снова, вперяя взгляд в жутко безмолвный лес.

Метис пожал плечами.

— Они уж знают как. У них свои особые приемы. Следят. Посредством барабанного боя подают друг другу сигналы. Коль представится случай — пощады не жди.

В тот же день, после полудня (по моей карманной книжке это было в четверг, 18-го августа), по крайней мере с шести или семи сторон доносился до нас барабанный бой. Дробь то ускоряла, то замедляла темп; иногда можно было различить как бы вопросы и ответы, т. е. с юга неслось высокое стаккато, а в ответ, после небольшой паузы, с севера гудели раскатистые басовые звуки. Этот беспрестанный гул невыразимо действовал на нервы и имел в себе что-то угрожающее. Временами мне казалось, что дробь выколачивает слова, сказанные Гомецом: «Коль представится случай, пощады не жди». Но природа безмолвствовала и только где-то вдали, за зеленой завесой, неумолчно раздавался зловещий привет наших двуногих братьев. «Коль представится случай, пощады не жди», — говорили с востока.

«Коль представится случай, пощады не жди», — вторили с севера.

В течение целого дня трещали вокруг нас барабаны, вызывая панический ужас на лицах наших индейцев. Даже отчаянный метис, видимо, боялся. В тот памятный день я убедился, что оба наши профессора, Семмерли и Чалленджер, обладают тем высоким мужеством, присущим только людям с научным складом ума, какое также проявил, должно быть, и бессмертный Дарвин, живя среди диких духов в Аргентине, или же знаменитый естествоиспытатель Уоллес, проведший несколько лет на Малайе в обществе охотников за черепами.

Так уже устроено мудрой природой, что ум человеческий не может работать одновременно на два фронта, и если ум всецело направлен в сторону научных исследований, то в нем уже не остается места для соображений эгоистического характера. Под грозные звуки барабанной дроби оба профессора, как ни в чем не бывало, продолжали заниматься изучением интересных экземпляров представителей пернатого царства или же углублялись в научные споры относительно природы того или другого растения; по-прежнему пикировались, словно беседа их происходила в комфортабельных апартаментах королевского общества на знакомой улице Сент-Джемс, а не в дремучем лесу, под угрозой смертельной опасности. Лишь один раз соблаговолили они обменяться мнениями по поводу преследующих нас краснокожих.

— Должно быть, людоеды, принадлежащие к племени Миранья или Амаюлка, — произнес равнодушно Чалленджер, ткнув за спину большим пальцем.

— Несомненно, коллега, — отвечал Семмерли, — Я полагаю, они, как и громадное большинство этих племен, говорят на полинезийском наречии и принадлежат к монголоидной расе.

— Наречие-то полинезийское, — снисходительно промолвил Чалленджер. — По крайней мере, о существовании другого наречия среди населяющих американский материк индейских племен я не слыхивал. Что же касается вопроса о принадлежности их к монголоидной расе, то я позволю себе усомниться в этом.

— Достаточно, казалось бы, элементарного знакомства со сравнительной анатомией, чтобы признать справедливость моего предположения, — возразил задетый за живое Семмерли.

Чалленджер тотчас же выпятил вперед свой решительный подбородок и борода его гневно подъехала под борт шляпы.

— Без сомнения, сэр, — зарычал он, — элементарное знакомство с анатомией должно привести к подобному выводу. Но при более основательном знакомстве с этой наукой и выводы становятся иными.

Они обменялись уничтожающими взглядами в то время, как отдаленная дробь твердила: «Коль представится случай, пощады не жди». «Коль представится случай, пощады не жди».

На ночь свои челны мы вывели на середину реки и привязали их канатами к тяжелым булыжникам, вместо якорей; сами же приготовились к возможному нападению. Ночь, однако, прошла спокойно. С восходом солнца мы продолжали свой путь, и барабанный бой постепенно замирал в отдалении. Около трех часов пополудни мы подошли к довольно сильному водопаду, тянувшемуся более одной мили. Некогда во время его первой поездки к берегам Амазонки в этом самом месте лодку Чалленджера постигла катастрофа. Должен признаться, что я был крайне обрадован, увидев воочию этот водопад, так как это было первое, хотя еще и шаткое подтверждение правдивости рассказа профессора. Индейцы вытащили на берег пироги, а затем принялись выгружать багаж; мы же, четверо белых, с ружьями наготове, заняли позицию между ними и лесом, дабы защитить их от возможной опасности. До наступления темноты нам удалось берегом обойти пороги и, только отъехав еще на десять миль от них, мы спокойно посадили наши пироги на якорь. По моим расчетам, мы были не менее, чем в 180 километрах от Амазонки.

Ранним утром следующего дня мы снова пустились в путь. С самого утра профессор Чалленджер проявил заметное беспокойство и беспрерывно, испытующе рассматривал берега. Внезапно он издал радостное восклицание и с торжеством указал на высокое дерево, одиноко стоявшее на берегу реки.

— Это что, по-вашему! — воскликнул он.

— По всей вероятности, это пальма, — отвечал Семмерли.

— Пальма-то пальма. Но в то же время это дерево — мой ориентир. Страна чудес начинается в полумиле отсюда, на том берегу реки. Между деревьями там нет лазейки. Существует особый потайной вход. Смотрите же: там, где вы видите эти светло-зеленые кусты и те две пальмы, там находятся открытые мною ворота неведомого мира. Итак, вперед. Проберемтесь сквозь заросли, и вы все поймете.

Добравшись до указанных светло-зеленых кустов и протащив сквозь них наши лодки, для чего нам пришлось сделать около ста ярдов, мы очутились на берегу мелкой, прозрачной речки с песчаным дном. Речка оказалась не более двадцати ярдов ширины; берега ее были покрыты роскошной растительностью. Всякому, кто не заметил бы, что кустарник постепенно начал сменяться камышами, и в голову бы не пришло, что тут, в этой лежащей перед нами волшебной стране, может протекать речка.

А местность, действительно, была изумительная, прекрасная, как мир фантазии. Густые заросли деревьев сомкнулись над нами куполом, сквозь который проникали лучи солнца и окутывали прозрачную речку в золотистый полумрак. Прекрасная сама по себе, она, благодаря живописной игре зеленых теней и дрожащего света, становилась прямо чудесной. Ясная, как кристалл, гладкая, как зеркало, и зеленая, как края ледяной горы, она тянулась перед нами под прекрасным зеленым сводом, и каждый всплеск наших весел покрывал ее блестящую поверхность тысячью крошечных курчавых рябинок. Эта речка являлась достойным преддверием в страну чудес. Все признаки наших кровожадных преследователей исчезли совершенно, но зато чаще стали попадаться разные животные, при чем их доверчивое поведение указывало на их полное незнакомство с охотниками. Уморительные, черные, как бархат, мартышки, с хитро подмигивающими глазками и белыми, как снег, зубами, беспрерывно трещали кругом нас. Громадный кайман с тяжелым плеском лениво нырнул с берега в воду в нескольких шагах от нас. Однажды из-за кустов показался темный, коротконогий, неуклюжий тапир и долго смотрел нам вслед из своего убежища. В другом месте из кустарника выпрыгнула громадная изогнутая желтая пума; она смотрела на нас через свое пятнистое плечо, и ее зеленые зрачки коварно поблескивали. Журавли, аисты, цапли и ибисы, сверкая голубыми, пунцовыми и зелеными красками, встречались чуть ли не на каждом шагу. Кристально-чистая вода также изобиловала рыбами всевозможного цвета и формы.

Целых три дня плыли мы по этому зеленому тоннелю. Вглядываясь в даль, было трудно определить, где кончается зеленоватая поверхность воды и где начинается лиственный купол. Невозмутимая тишина этого странного уголка не нарушалась никакими признаками присутствия человека.

— Здесь индейцев нет. Слишком боятся Курипури, — заявил Гомец.

— Курипури — это лесной дух, — объяснил лорд Рокстон. — Это название всякой чертовщины. Бедные парни убеждены, что в этой местности живет что-то невероятно страшное, и поэтому избегают показываться сюда.

К исходу третьих суток стало ясно, что наше путешествие на лодках подходит к концу, так как река быстро мелела. Дважды уже мы зацепляли за дно. Пришлось вытащить челны на берег и расположиться на ночь в прибрежных кустах. На следующее утро мы с лордом Рокстоном прошли мили две в глубь леса, придерживаясь все время направления, параллельного реке; вернувшись назад, мы подтвердили слова Чалленджера о том, что чем дальше, тем речка все более мелеет, а, значит, мы поднялись в гору. А потому мы запрятали лодки в кусты и, чтобы найти их на обратном пути, сделали на одном из близ стоящих деревьев несколько зарубок топором. Распределив между собой оружие, съестные припасы, инструменты и составные части палатки, мы закинули за спину мешки с багажом и приступили к самому тяжелому этапу нашего путешествия.

Начало этой новой части нашего пути ознаменовалось еще одной ссорой между раздражительными профессорами. К великому неудовольствию профессора Семмерли, Чалленджер с самого начала принялся управлять всей экспедицией. Во время распределения багажа Чалленджер, между прочим, поручил своему коллеге нести какой-то предмет (чуть ли не барометр), на что Семмерли внезапно насторожился.

— Позвольте вас спросить, сэр, — произнес он с жутким спокойствием — в качестве кого позволяете вы себе отдавать те или иные распоряжения?

Чалленджер, в свою очередь, тотчас же окрысился.

— Я отдаю распоряжения, профессор Семмерли, как глава этой экспедиции.

— В таком случае, я должен сказать вам, сэр, что я вас таковым не признаю.

— Ах, неужели, — воскликнул Чалленджер с насмешливым поклоном. — Быть может, вы будете так добры определить мою роль в этом предприятии?

— Само собой, сэр. Вы — человек, утверждения которого нуждаются в проверке, для этой цели из нас троих выбран комитет. Вы здесь в обществе ваших судей, сэр.

— Боже мой! — рявкнул Чалленджер, усаживаясь на борт одной из лодок. — Раз так, то вы, разумеется, самостоятельно приступите к своей задаче; я же пойду своим путем. Раз вы не признаете меня своим руководителем, то вам нечего ждать от меня дальнейших указаний.

На счастье, среди нас четверых нашлось двое нормальных людей, именно лорд Рокстон и я. Иначе из-за пустой размолвки между нашими не в меру самолюбивыми и взбалмошными учеными-профессорами экспедиция вернулась бы обратно в Лондон не солоно хлебавши. Сколько труда, красноречия, убеждений и просьб потребовалось, чтобы уломать их. В конце концов, мы таки добились того, что Семмерли со своей неизменной трубкой насмешливо двинулся вперед, а за ним, чертыхаясь и ругаясь на чем свет стоит, последовал Чалленджер. Как-то случайно, из их разговора мы узнали, что оба они крайне невысокого мнения о достоинствах профессора Иллингворта из Эдинбурга. С этого момента мы стали пользоваться указанным обстоятельством в качестве громоотвода. Как только начиналась пикировка, мы искусно переводили разговор на шотландского зоолога, и тогда между нашими профессорами водворялось временное перемирие, вследствие одинаковой ненависти и презрения к общему врагу.

Подвигаясь вперед вдоль берега реки, мы заметили, что она постепенно становится все уже и уже, пока наконец не превратилась в ручеек, перешедший в большую, зеленую трясину, в которую мы и провалились по самые колени. Над трясиной жужжали целые тучи москитов и всевозможных вредоносных насекомых. Можно себе представить, как искренно обрадовались мы, почувствовав снова под ногами твердую почву. Но, сделав целый крюк, мы все еще могли слышать гудение бесчисленных насекомых, похожее на шум органа.

На второй день нашего пешего похода нам бросилось в глаза, что характер местности сильно переменился. Теперь приходилось все время идти в гору, при чем, по мере подъема, деревья становились тоньше и растительность утрачивала свою тропическую мощность. Гигантские породы, покрывавшие равнину Амазонки, уступали место пальме-фениксу и кокосовой пальме, росших отдельными группами среди густого кустарника. Кое-где, на более низких и сырых местах, встречалась мавританская пальма с ее нежными висящими опахалами. Руководствовались мы в пути почти исключительно указаниями компаса, хотя раз или два последовали советам краснокожих, к великому негодованию профессора Чалленджера, возмутившегося, что мы «охотнее», как он говорил, доверялись обманчивому и животному инстинкту жалких дикарей, нежели продукту современной европейской культуры. Однако, послушавшись дикарей, мы оказались правы, и на третий день Чалленджер сам признался, что по некоторым признакам узнает некогда пройденную им дорогу. Однажды, мы наткнулись даже на кучу обгорелых камней, подтвердивших, что когда-то здесь, действительно, была разложена стоянка.

Дорога, между тем, продолжала подниматься в гору, и нам пришлось целых два дня взбираться по горному кряжу. Характер растительности снова изменился; из прежних растений встречалось лишь слоновое дерево, все усыпанное роскошными орхидеями. Я научился различать некоторые разновидности их, между прочим, столь редко встречающуюся «Nuttonia vexillarix» и другие. Кроме того, я познакомился с дивными ярко-пунцовыми и вишневого цвета чашечками каттлеи и одним из видов одонтоглоссума. В лощинах между горами там и сям сбегали ручейки с каменистым дном и берегами, заросшими папоротником. Каждый вечер мы располагались на ночлег у берегов этих ручейков, богатых рыбой. Особенно приятным вкусом отличались водившиеся в них маленькие синие рыбки, напоминавшие по внешнему виду и размерам нашу форель.

По моему расчету, на девятый день нашего путешествия мы преодолели почти 200 километров, пока, наконец, деревья не сменились кустарниками, а затем бамбуком, но до того густо разросшимся, что приходилось пробивать себе путь топорами индейцев. На это мы потратили целый день и с семи часов утра и до восьми часов вечера только два раза за весь день остановились для отдыха. Монотоннее и скучнее этого путешествия было трудно себе что-нибудь представить. Даже на самых сравнительно открытых местах поле моего зрения ограничивалось спиной лорда Рокстона да бесконечной желтою стеной по сторонам. Сверху кое-где проникали тонкие солнечные лучи, а в пятнадцати футах над нашими головами в голубом небе качались верхушки гигантских водорослей. Не знаю, каковы были обитатели этих непроходимых зарослей, но только совсем близко от нас неоднократно раздавался громкий всплеск воды от погружавшихся в нее каких-то грузных и неизвестных животных. По издаваемым ими звукам лорд Рокстон полагает, что это какая-то разновидность одичалого рогатого скота. К вечеру нам удалось пройти насквозь всю бамбуковую полосу, и, измученные трудной работой, мы тотчас же расположились на ночлег.

Рано утром на следующий день мы уже были опять на ногах и сразу увидели, что вид местности снова переменился. За нами отчетливо обрисовывалась бамбуковая стена. Впереди же расстилалась бесконечная равнина, слегка поднимавшаяся в гору и заканчивавшаяся длинной возвышенностью, напоминавшей по своей форме спину кита; равнина была почти сплошь покрыта папоротником. Достигнув к полудню возвышенности и взобравшись на нее, мы снова очутились в долине, рельеф который опять мало-помалу повышался вдали. Тут случился инцидент, быть может, не лишенный крупного значения.

Профессор Чалленджер, шедший впереди в сопровождении двух наших индейцев, вдруг приостановился и с возбужденным видом простер руку к востоку. Взглянув туда, мы увидели нечто вроде громадной серой птицы.

Неведомое существо плавно взмахивало крыльями и летело низко над землей в прямом направлении, пока не скрылось из наших глаз за папоротниками.

— Видели? — возбужденно воскликнул Чалленджер. — Отвечайте, Семмерли, видели?

Его коллега, не отрываясь, смотрел туда, где исчезла таинственная птица.

— Как вы думаете, что же это такое было? — спросил он в свою очередь.

— Судя по всему, несомненно, птеродактиль.

Семмерли разразился язвительным смехом.

— Скорее! — воскликнул он, — Это был самый обыкновенный журавль, иначе можно подумать, что я никогда не видал журавля.

От бешенства Чалленджер не нашелся, что ответить. Закинув за плечи свой мешок, он молча продолжал свой путь. Но лорд Рокстон подошел ко мне, и я увидел, что лицо его было серьезнее, чем обычно. В руках он держал бинокль Цейса.

— Я хорошо разглядел его в бинокль, прежде чем оно исчезло за деревьями, — заметил он. — Не берусь сказать, что это было такое, но даю голову на отсечение, я за всю свою жизнь никогда не видел подобной птицы.

Вот как пока обстоит дело. Находились ли мы теперь, действительно, на границе неведомого и на самом ли деле является эта страна преддверием в затерянный мир, как это утверждает Чалленджер, — не знаю. Я только описал этот случай, но сам пока знаю не больше читателя. Этот инцидент оказался единственным в своем роде. Ничего достопримечательного больше увидеть не удалось.

Итак, дорогие читатели (если только я вообще их имею), вместе со мной вы плыли по необъятной реке, вместе со мной пробирались сквозь зеленый кустарник, вместе проникли в таинственный зеленый туннель, где протекает сказочная речка, вместе пробивали себе путь через бамбуковую чащу, вместе вышли на равнину, поросшую папоротником. И вот теперь, наконец, цель нашего путешествия перед нами. Мы только что спустились со второго горного кряжа. Впереди широкая, неправильной формы равнина, поросшая пальмовыми деревьями, а там, вдали, вырисовывается на горизонте линия высоких, красноватых утесов. Перед нами в точности тот ландшафт, какой мы видели на фотографии.

От нашего бивака до линии утесов будет по крайней мере миль семь. Дальше утесы идут по бесконечной кривой, насколько только я могу охватить их взглядом. Чалленджер ходит козырем, точно премированный павлин, а Семмерли упорно молчит, его скептицизм все еще не рассеялся. Надо полагать, завтрашний день принесет нам много интересного. Пока я, пользуясь случаем, что Хозе нечаянно повредил себе руку об острую бамбуковую ветвь и отпросился домой, вручаю ему это письмо, но не уверен, что оно дойдет по назначению. Я буду писать все время, пока есть возможность. На всякий случай прилагаю грубые карты нашего пути, в надежде, что они хоть немного осветят мои заметки.

IX. «Кто бы мог это сделать?»

Нас постигло непоправимое несчастье. Кто бы мог этого ожидать. Я положительно не вижу выхода. Быть может, нам суждено провести остаток наших дней в этой таинственной, недоступной стране. Я до такой степени взволнован всем случившимся, что не представляю себе, каковы могут еще быть последствия приключившейся беды. Настоящее наполняет мою душу страхом, а грядущее темно, как ночь.

Никогда еще человеку не приходилось бывать в более безвыходном положении. Но главное, совершенно невозможно сообщить вам точные географические данные о нашем местопребывании. Даже если бы это и можно было сделать, то все равно всякая экспедиция, организованная для нашего спасения, несомненно, явилась бы на выручку слишком поздно. Участь наша к тому времени уже будет решена.

Мы, в самом деле, до того далеки от возможной людской помощи, словно попали на луну, а если нам удастся только выбраться отсюда, то своим спасением мы будем обязаны исключительно самим себе. Все мои три компаньона — выдающиеся люди; все трое отличаются недюжинным умом и непоколебимым мужеством. В этом заключается вся наша надежда. Взгляд на спокойные лица моих товарищей пробуждает во мне искру надежды на будущее. Наружно и я, кажется, сохраняю такой же спокойный вид, как и они, но внутренне я полон глубокой тревоги. Позвольте же, как сумею, изложить все события, предшествовавшие этой катастрофе.

Заканчивая свое последнее письмо я, кажется, говорил, что мы находимся в 15 километрах от бесконечной линии гигантских утесов красноватого цвета, высокой стеной окружающих, без сомнения, то самое плато, о котором говорил профессор Чалленджер. Подойдя к утесам вплотную, я нашел, что Чалленджер нисколько не преувеличивал их высоты; наоборот, они показались мне еще выше, чем он говорил, местами достигая тысячи футов вышины. Судя по странным, бороздчатым очертаниям, они, как мне кажется, представляют собой характерную базальтовую формацию. Нечто подобное можно увидеть в Эдинбурге в Сэлисбури Крэгс. Самое плато, по-видимому, было покрыто роскошной, тропической растительностью, насколько можно было судить по кустам, росшим у самых краев утесов, и по высоким деревьям вдали за кустами. Признаков жизни заметно не было.

На ночь мы расположились у самой подошвы кряжа; местечко было не из веселых — и дикое, и пустынное. Утесы над нами оказались не только совершенно отвесными, но на самом верху даже несколько вогнутыми внутрь, так что о подъеме и речи быть не могло. Невдалеке от нас высилась одинокая узкая скала, о которой я уже упоминал в начале этого рассказа. По очертаниям она напоминает громадную красную колокольню. Верхушка ее лежит на одном уровне с поверхностью плато, но их разделяет глубокая пропасть. На самой ее верхушке растет одинокое дерево. Скала так же, как и плато, думаю я, не особенно высока, — футов пятьсот или шестьсот.

— Вот где, — промолвил Чалленджер, указывая на дерево, — я увидел впервые птеродактиля. Прежде чем его подстрелить, я старался долезть до вершины, но добрался только до середины скалы. Мне думается, что такой опытный альпинист, как я, в конце концов, добрался бы до верхушки, но это было бы бесполезно, ибо нисколько не приблизило бы меня к плато из-за пропасти.

Когда Чалленджер заговорил о своем птеродактиле, я украдкой взглянул на профессора Семмерли и впервые не встретил обычной недоверчивой улыбки, а, наоборот, прочел в его глазах нечто похожее на миг доверия и раскаяния. Его тонкие губы были плотно сжаты, в глазах виднелось возбуждение и удивление. Чалленджер также заметил произведенный его словами эффект и не замедлил воспользоваться случаем поупражнять свое тяжеловесное остроумие.

— Профессор Семмерли, — сказал он, грубо посмеиваясь, — конечно, полагает, что говоря о птеродактиле, я разумею журавля. Только у моего журавля есть некоторые особенности: у него вместо перьев толстая кожа, перепончатые крылья и острые зубы во рту. — И с этими словами, хихикая, он принялся раскланиваться перед своим коллегой, пока, наконец, тот круто не отвернулся и не отошел в сторону.

Утром, напившись кофе и подкрепив свои силы маниоком — приходилось экономить съестные припасы, — мы организовали маленький военный совет и занялись обсуждением способов достижения заветного плато.

Чалленджер председательствовал с таким видом, как будто он был самим верховным судьей. Представьте себе его восседающим на скале со сдвинутой на затылок курьезной соломенной шляпой, с его проницательным взглядом из-под полуопущенных век, по очереди останавливающимся на каждом из нас; с его черной бородой, мерно колыхающейся взад и вперед и резюмирующим наше настоящее положение и все последующие действия. Перед ним вы можете увидеть сидящими остальных трех белых: меня, загорелого и окрепшего за время нашего пребывания на свежем воздухе; Семмерли — серьезного, но все еще скептически настроенного, со своей вечной трубкой в зубах — и, наконец, лорда Джона, острого как бритва, стоявшего в непринужденной позе, опершись на ружье. Вся его мускулистая, стройная фигура дышала здоровьем и отвагой. Взгляд его орлиных глаз был устремлен с жадным любопытством на оратора. Вблизи расположились метисы и оставшиеся индейцы. Спереди же и сверху на нас глядели грозные красные утесы, отделявшие нас от цели.

— Излишне говорить, — промолвил Чалленджер, — что в пору своего первого пребывания здесь я перепробовал всякие способы взобраться на плато, но потерпел неудачу, а где потерпел фиаско я, то сомнительно, чтобы кто-то другой добился успеха, так как я кое-что смыслю в лазании по горам. Правда, тогда у меня не было с собой никаких приспособлений, но зато теперь я позаботился обо всем. При помощи разных приспособлений я определенно доберусь до верхушки скалы. Что же касается самого плато, то, коль скоро поверхность кряжа повсюду вогнута вовнутрь, бесполезно пытаться взобраться по ней. Когда я попал сюда впервые, мне пришлось действовать наспех, так как приближался дождливый сезон, а мои съестные припасы приходили к концу. Я успел все же исследовать поверхность кряжа на протяжении шести миль в восточном направлении от данного пункта, но нигде не нашел подходящего места для подъема. Итак, с чего нам начинать теперь?

— Очевидно, имеется только один вариант, — отвечал профессор Семмерли, — раз вы уже обследовали поверхность кряжа в восточном направлении, нам остается идти к западу.

— Но вот в чем дело, — заметил Рокстон, — по всей вероятности, площадь плато невелика, а потому нам необходимо обойти его кругом и либо найти удобное место для подъема, либо вернуться обратно к месту отправления.

— Как я уже говорил моему юному другу, — заговорил снова Чалленджер (у него просто какая-то страсть говорить со мной таким тоном, как будто я какой-нибудь десятилетний школьник), — совершенно нелепо предполагать, что где-нибудь тут существует удобное место для подъема по той простой причине, что в случае доступности кряжа, на плато не могли бы сохраниться условия доисторической жизни. Но я все же допускаю возможность удобного подъема, который может быть доступным опытному спортсмену, оставаясь в то же время недосягаемым тяжелому, неуклюжему животному. Для меня несомненно, что такое место не только может существовать, но и на самом деле существует.

— Откуда вы знаете это? — вызывающе спросил Семмерли.

— Потому что моему предшественнику, Мэйплю Байту, действительно, удалось в свое время забраться на плато. Иначе как бы он мог увидеть и зарисовать то чудовище, которое изображено в его альбоме.

— Вы опять несколько опережаете события, основываясь на неисследованных данных, — возразил неумолимый Семмерли. — Относительно существования плато я допускаю, что вы правы (в спорных случаях я доверяю лишь собственным глазам); но я не вижу никаких доказательств тому, чтобы на нем водились какие-либо живые существа.

— Что вы допускаете и что нет, для меня совершенно несущественно, — вскипел Чалленджер. — Я счастлив хотя бы тем, по крайней мере, что вид плато запечатлелся в вашем мозгу, — С этими словами он взглянул наверх и вдруг, к нашему удивлению, спрыгнув со своей скалы, одной рукой схватил Семмерли за подбородок, а другой повернул кверху его голову и хриплым от волнения голосом воскликнул: — Ну-с, а теперь вы допускаете, что на плато водятся живые существа.

Я уже говорил, Что у самых краев плато рос густой кустарник, при чем ветви в некоторых местах свешивались над самой пропастью. И вот из этой густой зеленой бахромы неожиданно высунулось какое-то черное, блестящее существо. Когда, медленно подвигаясь вперед, оно повисло над бездною, мы увидели, что это была громадная змея, со странной, лопатообразной сплющенной головой. В течение нескольких секунд она извивалась над нашими головами, при чем утреннее солнце блестело на гладких извивах ее тела. Затем змея медленно потянулась обратно и исчезла в кустарнике.

Семмерли был настолько поражен появлением змеи, что в первый момент не обратил внимания на бесцеремонное поведение Чалленджера. Но теперь он стряхнул его руку и с достоинством выпрямился.

— Я был бы вам чрезвычайно благодарен, профессор Чалленджер, — сказал он, — если бы впредь вы избрали другой способ обращать мое внимание на все интересующие вас явления и не хватали бы меня за подбородок. Простое появление обыкновенного скалистого питона все-таки еще не оправдание вашего бесцеремонного поведения.

— А все-таки, на плато есть жизнь, — победоносно отвечал его коллега, — А теперь, когда этот факт доказан, то мы смело можем сняться с лагеря, направиться к западу и искать более или менее удобное место для подъема.

Почва у подошвы кряжа была очень неровна и скалиста, и передвижение шло очень медленно и с большими трудностями. Неожиданно мы наткнулись на нечто, переполнившее наши сердца радостью. То были следы давнего лагеря: там и сям валялись на земле пустые жестянки из-под консервов с надписью: «Чикаго», коньячная бутылка с надписью «Брэнди», сломанный штопор и разные другие предметы, обычно оставляемые путешественниками. Невдалеке валялась скомканная, разорванная газета, оказавшаяся «Чикагским Демократом». К сожалению, дату на газете невозможно было разобрать.

— Не мое, — произнес Чалленджер: — Это, должно быть, принадлежало Мэйпль Байту.

Между тем лорд Джон с любопытством разглядывал стоявшее вблизи дерево.

— Посмотрите-ка, — промолвил он, обращаясь к нам. — Это, по-моему, путевая метка.

Действительно, к стволу дерева была прикреплена гвоздем дощечка, свободный конец которой указывал на запад.

— Несомненно, это указатель дороги, — согласился Чалленджер. — Как же еще иначе. Сделав великое открытие, наш пионер заблудился и оставил этот кусок дерева, чтобы указать идущей за ним экспедиции взятое им направление. Может быть, мы найдем еще и другие следы его пребывания.

Мы, действительно, нашли их, но совершенно неожиданного и ужасного характера. Путь наш лежал через небольшую бамбуковую гору, доходившую до самой подошвы утесов. Некоторые из бамбуков достигали двадцати футов в вышину, при чем верхушки их были твердые и острые, как концы пик. Мы шли, обходя эту чащу, как вдруг что-то блестящее и белое привлекло мое внимание. Просунув голову между стволами, я увидел человеческий череп. Немного дальше лежал и остальной скелет. Расчистив себе путь несколькими ударами топориков, мы проникли на место трагического происшествия. От платья сохранилось лишь несколько лоскутков, но так как ноги покойника оказались обутыми в полуистлевшие сапоги, то стало ясно, что перед нами — скелет белого человека. Между костями мы нашли золотые часы, фирмы Гудсона из Нью-Йорка, и золотую цепочку с пером. Нашли мы также и серебряный портсигар с инициалами «Д. К. из А. А. С.» на крышке. Судя по тому, что металл мало пострадал, можно было заключить, что катастрофа произошла не так уж давно.

— Кто бы это мог быть? — воскликнул лорд Джон, — Бедняга, все кости у него переломаны.

— Между костями растет бамбук, — промолвил Семмерли, — Хотя это растение отличается быстрым ростом, все же не допустимо, чтобы тело лежало здесь настолько долго, что бамбук успел вырасти до двадцатифутовой высоты.

— Что касается личности этого несчастного, то у меня на этот счет нет никаких сомнений, — сказал Чалленджер, — Когда я ехал к вам вверх по Амазонке, я всех и вся расспрашивал о Мэйпль Байте. В Паре никто ничего не знал о нем. К счастью, у меня в руках был рисунок в его альбоме, изображающий его завтрак с пастором в Розарио. Мне удалось разыскать это духовное лицо и, несмотря на то, что он так и не смог постичь, какую ценность имеют для науки его показания, я все же выудил из него кое-какие интересные сведения. Я узнал, что Мэйпль Байт был в Розарио четыре года тому назад, т. е. за два года до того, как я увидел его мертвым. Он, оказывается, был не один, а с приятелем, американцем, по имени Джемс Кольвер, который завтракал с ними, предпочтя остаться на пароходе. Из всего этого я заключаю, что перед нами останки Джемса Кольвера.

— Нетрудно догадаться и о том, как он умер, — вставил свое слово лорд Джон, — Он либо свалился, либо был брошен с плато и упал на бамбуки. Чем иначе объяснить, что все кости у него переломаны и между ними растут бамбуки в двадцать футов вышиной?

Пока мы тихо стояли в глубокой задумчивости перед останками злосчастного Кольвера, откуда-то сверху раздался оглушительный треск, как бы подтвердивший слова Рокстона. С края утеса невдалеке от нас сорвался и полетел в бездну громадный осколок скалы. Действительно ли этот кусок отвалился? Или же… и невольно в душе родилось опасение перед теми возможными ужасами, с которыми мы могли встретиться там, наверху.

В глубоком молчании продолжали мы свой путь вдоль непрерывной стены гигантских утесов, своим видом напоминавших колоссальные ледяные горы, тянущиеся по всему горизонту и своей вышиной далеко превышающие мачты отважных кораблей полярных экспедиций. Не найдя на протяжении целых пяти миль ни одной хотя бы небольшой трещины, мы вдруг опять увидели нечто наполнившее нас новой радостью. В расщелине скалы, защищенной от дождя, была грубо начертана мелом стрела, опять-таки указывавшая на запад.

— Снова Мэйпль Байт, — промолвил профессор Чалленджер. — У него, видимо, было предчувствие, что он найдет достойных последователей.

— У него, стало быть, имелся мел?

— Среди его вещей я нашел ящик с разноцветными мелками. Белый мелок, как сейчас помню, носил следы довольно частого употребления.

— Такое указание, действительно, ценно, — произнес Семмерли, — Нам остается только послушно последовать за ним на запад.

Пройдя еще около пяти миль, мы снова увидели начерченную мелом стрелу, и на этот раз перед нами впервые открылось небольшое ущелье между гладкими стенами утесов. Снаружи оказалась еще одна стрела, направленная острием прямо кверху.

Ущелье имело мрачный вид. По бокам высились гигантские утесы, а растущие на самом краю плато кусты почти совсем закрывали отверстие ущелья, едва пропуская сверху солнечные лучи. Хотя мы уже несколько часов ничего не ели, да к тому же были измучены ходьбой по неровной и каменистой дороге, мы не могли остановиться для отдыха. Приказав индейцам разбить лагерь, мы все четверо, в сопровождении обоих метисов, двинулись в узкое ущелье. .

Вначале оно было шириною больше сорока футов, но по мере углубления быстро суживалось и заканчивалось острым углом. Тут нечего было и думать о подъеме, ибо стены были совершенно отвесны и гладки. Очевидно, не на них указывал наш пионер. Мы вернулись обратно — все ущелье было не более четверти мили глубиною, — и вдруг орлиные глаза Рокстона отыскали то, что нам было нужно. Высоко над нашими головами, на темной стене выделялось круглое черное пятно. Это не могло быть ничем иным, как отверстием, ведущим в пещеру.

У подошвы утеса валялись большие каменья, и поэтому добраться до черного диска не стоило большого труда. Когда мы до него добрались, исчезло всякое сомнение. Перед нами был не только вход в пещеру, но вдобавок сбоку на стене была опять нарисованная мелом стрела. Так вот где находилось место подъема Мэйпль Байта и его злосчастного спутника.

Мы были слишком возбуждены, чтобы возвращаться к лагерю. В дорожной сумке лорда Рокстона оказался электрический фонарь, сослуживший нам теперь громадную службу. Лорд Джон пошел вперед, бросая во мглу маленький желтый луч, а мы один за другим последовали за ним.

Пещера эта, видимо, была когда-то выдолблена в скале водою. Об этом свидетельствовали гладкие стены да круглая форма точно отполированных булыжников, покрывавших пол. Пещера оказалась таких размеров, что человек среднего роста мог идти не согнувшись. На протяжении ярдов пятидесяти коридор шел прямо, в горизонтальном направлении, но затем стал подниматься под углом в сорок пять градусов. Наконец, он сделался еще круче, и вот по этому колючему щебню нам пришлось ползти на четвереньках; из-под нас гак и сыпались каменья и осколки скалы. Вдруг раздалось неожиданное восклицание лорда Рокстона:

— Дальше идти некуда. Ход завален.

Ползком приблизившись к Рокстону, при слабом свете фонаря мы увидели, что, действительно, дальнейший путь нам преграждала стена из базальта, доходившая до самого потолка пещеры.

— Это потолок провалился! — сказал кто-то. Тщетно старались мы отвалить каменья. Единственным результатом этого порыва было то, что громадные куски базальта задвигались и грозили обрушиться на нас. Было ясно, что этого препятствия нам не одолеть. Путь, по которому взобрался на плато Мэйпль Байт, увы, был закрыт для нас.

Слишком расстроенные, чтобы разговаривать, мы тронулись в обратный путь.

Но не успели мы еще выйти из ущелья, как произошел новый инцидент, который может сильно повлиять на наши будущие приключения.

Собравшись в маленькую группу на дне ущелья, мы остановились в каких-нибудь сорока футах под отверстием, ведущим в пещеру, как вдруг позади нас со страшной силой пролетел громадный обломок скалы. Нам еле-еле удалось отскочить в сторону. Определить, откуда свалился этот обломок, мы не могли, но метисы наши, оставшиеся стоять у входа в пещеру, заявили, что камень пролетел мимо них, а следовательно свалился с вершины утеса. Взглянув наверх, мы, однако не заметили в кустах никакого движения. Но несомненно глыба была направлена на нас и на этом основании можно было сделать вывод, что на плато есть живые существа и притом злонамеренные.

Мы поспешили покинуть ущелье, взволнованные этим новым происшествием и озабоченные его неизбежным влиянием на наши дальнейшие планы. Положение наше и до этого инцидента было достаточно тяжелое, но если к естественным препятствиям природы стали присоединяться и искусственные, т. е. злая человеческая воля, то положение наше становилось безнадежным. И все-таки, глядя на богатую растительность, раскинувшуюся всего в каких-нибудь нескольких сотнях футов над нашими головами, ни один из нас не подумал о возвращении обратно в Лондон, не исследовав предварительно таинственного плато.

Основательно обсудив создавшееся положение вещей, мы решили продолжать путь вокруг плато в западном направлении и поискать еще какое-нибудь пригодное для подъема место.

Невдалеке от нашего лагеря линия утесов начинала уже медленно поворачивать с запада на север и горные вершины стали заметно ниже. В общем окружность кряжа была не очень велика, и если бы нам не повезло, то через пару дней мы могли бы снова вернуться к первоначальному пункту отправления.

В этот день мы прошли около сорока километров, при чем ничего интересного за все время пути не произошло.

Металлический барометр показывает, что с тех пор, как мы покинули наши лодки, мы постепенно поднялись на высоту по крайней мере трех тысяч футов над уровнем моря. Отсюда и перемена в температуре и характере растительности. Ужасные насекомые, являющиеся сущим бичом в тропических странах, слава богу, остались позади. Изредка встречаются пальмы, много папоротников, но о деревьях бассейна Амазонки нет и помину.

Мне было отрадно встретить среди этих неприветливых скал родной вьюнок, страстоцвет, бегонию и другие цветы, растущие и у нас на родине. Между прочим, красная бегония, как две капли воды походила на цвёток, красующийся на подоконнике некоей виллы в Стриткаме… Однако, я начал увлекаться личными воспоминаниями…

В первую ночь — я все еще говорю о первом дне нашего путешествия вокруг плато — нас ожидало новое испытание, окончательно доказавшее нам, что мы находимся у страны, полной чудес и неожиданностей.

Прочитав настоящее письмо, уважаемый м-р Мак-Ардль, вы, без сомнения, согласитесь со мной, что по крайней мере на этот раз — возможно, впервые — редакция командировала меня не напрасно и сообщаемые мною сведения, действительно, на редкость сенсационны. Только бы нам получить от профессора Челленджера разрешение напечатать их!

. Собранный мною материал я никогда бы не рискнул опубликовать, пока у меня не окажется достаточно точных данных. В противном случае, я легко заслужил бы себе имя новоявленного Мюнхгаузена. Да и вы, не сомневаюсь, чувствуете то же самое и не пожелаете рисковать репутацией газеты из-за этого приключения. Без предварительных основательных доказательств, мы не могли бы смело выступить против целой плеяды неминуемых критиков и скептиков. А потому сей прекрасный отчет, который мог бы получить в нашей старой доброй газетке великолепный жирный заголовок, должен еще полежать в ящике издателя и подождать надлежащего момента.

Итак, вот что произошло. Лорд Джон подстрелил небольшого зверька «ажути», очень походившего на дикую свинью. Одну половину животного мы отдали индейцам, другую принялись поджаривать на костре. Так как с наступлением темноты здесь становится свежо, мы все подсели поближе к огню. Ночь была безлунна, но звезды достаточно освещали небольшую часть поляны. Вдруг что-то с силой вырвалось из мрака и над самыми нашими головами раздалось шипение и свист, точно от пролетающего аэроплана. На мгновение мы очутились под балдахином гигантских перепончатых крыльев, и перед нами мелькнула длинная, змеиная шея, два свирепых, красных, жадных глаза и громадный лязгающий клюв, поразивший нас двумя рядами мелких острых зубов. Еще одного мгновение, и видение исчезло, но вместе с ним и наше жаркое. Громадный черный силуэт, футов в двадцать длиною поднялся в темноту. Несколько взмахов могучих крыльев на мгновение закрыли звезды и чудовище скрылось за высокими утесами. Пораженные только что виденным, мы молча сидели вокруг костра, точно герои Вергилия, когда на них бросились гарпии. Семмерли первый нарушил молчание.

— Профессор Чалленджер, — промолвил он торжественно прерывающимся от волнения голосом, — Признаю себя глубоко виноватым перед вами и умоляю вас простить мои заблуждения.

Это было хорошо сказано. В первый раз недавние враги обменялись рукопожатием. Таков был результат появления перед нами первого птеродактиля. Примирение таких выдающихся людей стоило потерянного ужина.

Но хотя на плато и оказались доисторические животные, все же их, вероятно, было не очень много, ибо за три следующих дня нам больше не пришлось увидеть ни одного из них. Наша дорога шла по бесплодной и неприглядной местности, сменяющейся беспрестанно глубокими болотами, богатыми дичью. Ходьба здесь была особенно затруднительна. Если бы не узкая полоса твердой земли у самой подошвы утесов, нам пришлось бы просто вернуться назад. Неоднократно проваливались мы по пояс в тину древнего, полутропического болота. Однако, хуже всего было то, что это местечко оказалось излюбленным обиталищем змей, принадлежащих к самой ядовитой и агрессивной породе, называемой в Америке «яракаки». Подскакивая и катясь по зеленой поверхности болота, эти ужасные твари беспрерывно наступали на нас и, только неустанно обороняясь от них ружьями, могли мы продолжать свой путь. Вид этого воронкообразного болота, густо усыпанного светло-зелеными извивающимися лентами наверняка так же хорошо запечатлится в моей памяти, как и виды Альп. Поистине, болото, казалось, представляет собой одно сплошное гигантское гнездо этих омерзительных гадов. Все холмики так и кишели полчищами устремившихся на нас тварей. Это подлинная истина, ибо главной особенностью «яракаки» является именно ее бесстрашие. Она первая нападает на человека. Вокруг нас их набралось столько, что стрелять было совершенно бесполезно. Оставалось одно — бежать. И мы без оглядки ринулись обратно. Мы бежали до тех пор, пока совершенно не обессилили. Кажется, я никогда не забуду нас, бегущих и оглядывающихся на извивающиеся среди камышей длинные шеи страшных преследователей. «Болото яракаки» назвали мы это веселенькое местечко, когда выбрались из него.

Выбравшись из трясины и сделав крюк, мы снова вернулись к утесам. Их красноватая стена перешла в шоколадный цвет, но по-прежнему оставалась неприступной, хотя высота ее здесь доходила всего до трехсот или четырехсот футов. Все это видно по сделанному мною фотографическому снимку.

— Должна же, однако, стекать откуда-нибудь дождевая вода? — воскликнул я, когда мы обсуждали сложившееся положение — Где-нибудь да существуют и выбоины в скале.

— Нашему юному другу приходят временами в голову светлые мысли, — заметил в ответ профессор Чалленджер, похлопав меня по плечу.

— Надо же дождевой воде пробить себе где-нибудь путь, — повторил я менее уверенным тоном.

— Как он стоит на своем! Жаль только, что мы воочию убедились в отсутствии дождевых выбоин.

— Куда же девается в таком случае дождевая вода? — продолжал я настаивать.

— Надо полагать, что она не стекает наружу, а, очевидно, просачивается внутрь.

— Стало быть, в центре плато есть озеро?

— Да, по крайней мере, я придерживаюсь этого мнения.

— Более чем вероятно, — вмешался в разговор Семмерли, — что это озеро наполняет старое отверстие кратера. Поверхность плато несомненно вулканического характера. Как бы там ни было, но я нисколько не удивился бы, если бы плато в середине спускалось к громадному водному бассейну, из которого, как я полагаю, вода, просачиваясь сквозь почву, питает только что покинутое нами «Болото яракаки».

— Возможно также, что количество воды на плато регулируется водяными испарениями, — возразил Чалленджер, и оба ученые погрузились в научный спор, столь же мало доступный нам, грешным, как китайский язык.

На шестой день мы закончили обход плато и вернулись к нашему лагерю у одиноко стоящей скалы. Мы все были крайне удручены неудачей, да и было отчего: несмотря на самое тщательное, добросовестное исследование кряжа, нам так-таки и не удалось отыскать такое место, где бы наиболее ловкий человек нашел возможность подняться. Путь, указанный нам стрелою Мэйпль Байта, оказался для нас недоступным.

Что нам оставалось делать? Съестных припасов у нас, благодаря охоте, было достаточно, но все же должен был наступить день, когда и эти припасы иссякнут. Месяца через два мог наступить сезон дождей, и тогда нам пришлось бы все равно убираться отсюда подобру-поздорову. Утесы были тверже гранита и высечь в скале лесенки при ограниченности оставшегося в нашем распоряжении времени и запасов нечего было и думать. Нет ничего удивительного, что в тот вечер мы с тяжелым чувством взялись за свои походные койки. Последнее, что я запомнил перед тем, как уснуть, была сгорбленная фигура Чалленджера, сидевшего в глубоком раздумье перед костром и походившего на гигантскую лягушку. На мое пожелание спокойной ночи он не откликнулся, весь уйдя в невеселые думы.

Совсем другого Чалленджера увидел я утром. Его точно подменили. От всей его массивной фигуры так и веяло самодовольством. С деланной скромностью поздоровался он с нами за утренним завтраком. Глаза его, казалось, говорили: «Я знаю, что вы будете мне глубоко признательны, но, ради бога, не конфузьте меня выражением своего восторга». Борода его развевалась по ветру, могучая грудь была выпячена вперед, правая рука засунута в карман жакета. Таким именно представляется он себе, вероятно, в своих мечтах — на пьедестале на Трафальгарсквере.

— Эврика! — воскликнул он, сверкая белоснежными зубами, — Господа, можете поздравить меня, а также друг друга. Задача решена.

— Неужели вы нашли способ, как взобраться на плато?

— Думаю, что нашел.

— В чем он заключается?

Вместо ответа он указал рукой в направлении конусообразной скалы.

Бросив взгляд в указанном им направлении, наши лица, или но крайней мере мое, невольно вытянулись.

Подняться туда было еще возможно, но как перебраться через пропасть и попасть на плоскогорье?

— Нам никогда не перелезть на плато, — заметил я с опаской.

— Попытаемся сначала добраться до верхушки скалы, — ответил он. — Когда мы будем там, я докажу вам, что нет ничего невозможного для пытливого ума.

После завтрака он распаковал мешок с принадлежностями для лазания по горам. Из мешка он извлек толстый, прочный канат, футов в полтораста длиной, снабженный крючками и железными перекладинами для рук. Как лорду Рокстону, так и профессору Семмерли неоднократно приходилось прежде лазать по горам, так что в данном случае единственным новичком оказался я; зато я был силен и ловок, и эти два качества могли вполне пополнить недостаток опыта.

Задача оказалась нетяжелой, хотя бывали моменты, когда волосы дыбом вставали у меня на голове. Первую половину скалы мы одолели сравнительно легко, но чем ближе оказывались к вершине, тем подъем становился круче и приходилось буквально цепляться ногтями за едва заметные уступы скалы. Ни я, ни Семмерли не справились бы с задачей, если бы профессор Чалленджер, значительно опередивший нас, достигнув вершины, не закрепил канат вокруг ствола одиноко растущего там дерева (просто диву даешься, до чего, несмотря на свою грузность, подвижен этот человек). При помощи каната мы наконец добрались до верхушки, представлявшей собою покрытую травой небольшую площадку футов пяти или десяти в диаметре.

Отдышавшись, я засмотрелся на удивительную панораму, развернувшуюся передо мной.

Внизу расстилалась необъятная бразильская равнина, сливаясь далеко-далеко с небесной лазурью. Передний план занимала усеянная скалами, поросшая папоротниками унылая местность; дальше приблизительно на половинном расстоянии от горизонта, за седловиной виднелась бамбуковая чаща, сквозь которую мы пробились; еще далее пестрела роскошная тропическая растительность равнины, переходившая в густой, девственный лес, растянувшийся по крайней мере на три если не на четыре тысячи километров.

Я не успел оторваться от этого грандиозного зрелища, как вдруг на мое плечо тяжело легла рука профессора Чалленджера.

— Сюда, мой юный друг! — промолвил он. — Uestigia nulla retrorsum: никогда не оглядывайся на пройденный путь, но смотри бодро вперед, не теряя из виду славной цели.

Поверхность плоскогорья, как я убедился, обернувшись в его сторону, оказалась на одном уровне с верхушкой нашей скалы; окаймлявшие его кусты и деревья были так близки, что казалось, до плато рукой подать, а между тем, как далеки мы от него были. Нас от плоскогорья на взгляд отделяло расстояние не более сорока футов; между тем, с одинаковым успехом бездна могла бы быть и в сорок миль шириною. Обхватив одной рукой ствол дерева, я наклонился над пропастью. Далеко внизу чернели крохотные фигурки наших носильщиков. Гора, по которой мы взбирались, казалась совершенно отвесною, точно так же, как и находившаяся перед моими глазами утесистая стена плоскогорья.

— Это в самом деле любопытно, — услышал я за спиной трескучий голос Семмерли.

Обернувшись, я увидел, что он с величайшим вниманием разглядывает дерево, к которому я прислонился. Гладкая кора и маленькие зубчатые листья дерева показались мне хорошо знакомыми, — Да ведь это бук! — воскликнул я.

— Вы правы, — ответил Семмерли. — Приятно встретить на далекой чужбине сородича.

— Не только сородича, дорогой коллега, — перебил Чалленджер, — но, с вашего позволения, драгоценного союзника. Этот бук будет нашим спасителем.

— Ах, черт возьми! — воскликнул лорд Рокстон. — Мост! Точно так, друзья мои, он послужит нам мостом! Не даром же я ночью битый час ломал себе голову, как выйти из нашего затруднительного положения. Я, как помнится, однажды уже говорил нашему юному другу, что Георг Чалленджер лучше всего себя тогда чувствует, когда бывает приперт к стене, а уж, кажется, все мы были вчера в подобном положении. Когда рассудок идет рука об руку с непреклонною волею, то выход всегда будет найден. Требовалось найти мост, чтобы преодолеть пропасть. И вот он перед вами, что вы на это скажете?

Мысль, действительно, была блестящая. Дерево было футов шестидесяти вышиной, и если бы нам удалось правильно повалить его, то его, несомненно, хватило бы до края плато. Чалленджер втащил с собою топор и теперь передал его мне.

— Наш юный друг обладает необходимой силой рук, — промолвил он весело, — Я думаю, он окажется наиболее пригодным в данном деле. Прошу вас, однако, воздержаться от личной инициативы и следовать неуклонно моим указаниям.

Под его руководством я сделал на дереве несколько зарубок с таким расчетом, чтобы оно свалилось в нужном направлении. Верхушка его и так от природы клонилась в сторону плоскогорья, так что задача оказалась не из трудных. Затем, мы с лордом Рокстоном принялись по очереди за работу, и меньше чем через час дерево с треском повалилось, схоронив свои ветви в растущем у края плоскогорья кустарнике. Отрубленный конец ствола откатился к самому краю площадки, и с минуту мы стояли в оцепенении, но, покачавшись несколько секунд, он не свалился в пропасть, а остался спокойно лежать в каких-нибудь нескольких вершках от края скалы. Мост в неведомый мир был перекинут.

Все мы по очереди безмолвно пожали руку профессору Чалленджеру, который, приподняв свою соломенную шляпу, отвесил каждому из нас по глубокому поклону.

— Я желал бы, чтобы мне была предоставлена честь, — произнес он торжественным тоном, — первому вступить в неведомый мир. Сюжет небезынтересный для будущей исторической картины…

Он уже собирался вступить на мост, как рука лорда Рокстона легла на его плечо.

— Дорогой профессор, — воскликнул он, — этого я допустить не могу.

— Чего вы не можете допустить, сэр? — спросил Чалленджер, гордо откинув голову и выпятив бороду.

— Когда дело касается науки, я, как вы знаете, всегда подчиняюсь вам, ибо вы, бесспорно, великий представитель ее. Но в моей области вы также обязаны подчиниться мне.

— Вашей области, сэр?

— У каждого из нас своя профессия, и мое ремесло — быть солдатом. Мы собираемся, насколько я понимаю, проникнуть в новую страну, которая весьма возможно полна всевозможными опасностями. Идти туда на пролом из-за одного нетерпения, на мой взгляд, является совершенно безрассудным.

Доводы Рокстона были настолько благоразумны, что нельзя было пренебречь ими. Чалленджер покачал головой и пожал плечами.

— Хорошо, сэр, что же вам угодно предложить?

— По-моему, там, за этими зелеными кустами, сидят какие-нибудь людоеды и дожидаются нас для своего завтрака, — ответил лорд Рокстон, указывая на край плато, — Лучше принять меры предосторожности, чем напрямик лезть в кипящий котел; будем надеяться, что там нас никто не поджидает, но все же начнем действовать так, как будто там, действительно, имеется опасность. Мы с Мэлоуном спустимся вниз и втащим ружья, а также заберем с собой обоих метисов. А затем кто-нибудь один переберется на плоскогорье и под защитой наших винтовок удостоверится, что остальным не угрожает опасность.

— Чалленджер сел на обрубленный пень и рычал от нетерпения; но Семмерли и я были согласны с Рокстоном. Лезть теперь было значительно легче, благодаря тому, что над самой трудной частью скалы висел привязанный к пню канат. Через час мы уже притащили винтовки и охотничье ружье. Метисы, по приказанию Рокстона, захватили с собой часть провизии на случай, если бы наша первая экспедиция затянулась. У каждого из нас был полный патронташ.

— Ну-с, профессор Чалленджер, если уж вам так хочется быть первым, то пусть будет по-вашему, — сказал Рокстон, когда все приготовления были закончены.

— Весьма признателен вам за ваше любезное разрешение, — пробурчал сердитый профессор (никогда не доводилось мне встречать человека с более непримиримым характером, когда дело шло о его авторитете). — Коли уж вы так добры и позволяете мне это, я, разумеется, использую возможность стать первооткрывателем этой страны.

Свесив ноги, Чалленджер сел верхом на дерево и, держась крепко за ствол, вскоре добрался до противоположного края пропасти. Очутившись на плоскогорье, он радостно замахал рукой.

— Наконец-то, — кричал он. — Наконец!

Я смотрел на него с затаенным страхом, ожидая каждую минуту какой-нибудь неожиданности из-за кустов. Но опасения мои не оправдались: все было тихо кругом; только странного вида пестрая птица вылетела из-под его ног и скрылась в ветвях дерева.

Семмерли был вторым номером. Поразительная энергия в столь немощном с виду теле! Он потребовал, чтобы на него навесили две винтовки, так что с его переправой оба профессора оказались вооруженными. Настала моя очередь. Я старался не смотреть в зияющую подо мною бездонную пропасть. Семмерли протянул мне приклад своей винтовки и мгновение спустя я уже ощутил под собой твердую почву. Что же касается Рокстона, то он прошел по импровизированному мосту, форменно прошел, ни за что не держась! У этого человека были железные нервы.

Наконец мы попали в эту сказочную страну, в затерянный мир, открытый Мэйпль Байтом. Все мы чувствовали, что можем, наконец, торжествовать победу. Кто бы мог думать, что это было лишь прелюдией к непоправимой катастрофе? Позвольте же рассказать, как все произошло.

Мы отошли от края бездны шагов на пятьдесят, пробираясь сквозь кусты, как вдруг сзади послышался страшный треск. Все четверо мы бросились назад к мосту. Но моста уже не существовало!

Далеко внизу, у подошвы утесов валялась куча костей и расплющенный от падения ствол нашего бука. Не обвалился ли край платформы? На мгновение мы все были в этом убеждены. Но в следующее же мгновение из-за скалы медленно высунулось темное, искаженное злобой лицо метиса Гомеца. Да, это было дело его рук. Но перед нами был уже не покорный, послушный, угодливо улыбающийся Гомец. То был совсем другой человек, со сверкающими глазами, в которых отражалась адская ненависть и дикое злорадство.

— Лорд Рокстон! — кричал он. — Лорд Джон Рокстон!

— Ну, что? — ответил наш товарищ, — Я здесь, перед тобой.

С той стороны пропасти раздался оглушительный хохот.

— Да, я знаю, что ты там, британский пес, но там ты и останешься! Я долго ждал, но наконец наступила желанная минута. Ты нашел подъем тяжелым, но выбраться тебе отсюда будет еще труднее. Дурачье вы этакое. Все вы попались, как куры во щи!

Мы все были настолько поражены, что не нашлись ничего ответить. Ошеломленные, мы смотрели на него, не веря своим глазам. Лицо его на мгновение скрылось, но затем снова появилось из-за кустов.

— Мы чуть было не задавили вас обломком скалы, давеча, в пещере, — завопил он снова, — Но этот способ будет получше. Медленнее и мучительнее. Ваши кости побелеют и никто не будет знать, где лежат ваши останки, чтобы похоронить их. Когда будешь подыхать, лорд Рокстон, вспомни о Лопеце, которого ты застрелил на реке Путомайо. Я брат ему, и, что бы ни случилось, умру теперь спокойно, ибо он отомщен, — На прощанье он погрозил нам кулаком и скрылся из глаз.

Если бы он удовольствовался тем, что сбросил мост, он мог бы благополучно удрать. Но ребяческая, неудержимая склонность к театральным эффектам, присущая латинским народностям, погубила его. Рокстон, пользовавшийся в трех странах репутацией великолепного стрелка и «бича господня» не был человеком, который безнаказанно спускает такие вещи.

Метис спускался со скалы, но, прежде чем он успел добраться до подошвы горы, Рокстон уже подбежал к краю пропасти, приложился и выстрелил. До нашего слуха донесся чей-то стон и затем тяжелое падение тела.

Спустя несколько мгновений Рокстон вернулся к нам. Ни один мускул на его бесстрастном лице не Дрогнул.

— Я непростительно опростоволосился, — промолвил он с горечью. — Только благодаря моей глупости, попали мы в такую беду. Мне бы следовало помнить, что эти люди никогда не забывают обид, и быть настороже.

— А куда девался другой? Они должно быть вдвоем сбросили дерево.

— Я мог и его пристрелить, но не пожелал. Быть может, он и невиновен. Пожалуй, лучше было и его отправить на тот свет, так как, вероятно, и он помогал в этом деле.

Теперь, найдя разгадку странного поведения Гомеца в течение совместного путешествия, мы припомнили казавшиеся непонятными его выходки, теперь только стало нам ясно его постоянное стремление выведать наши планы, его подслушивание за палаткой, выражение ненависти, которое нам приходилось время от времени улавливать на его лице. Мы еще обсуждали это происшествие, как вдруг внимание наше привлекла страшная сцена, происходившая под нами, у подошвы утесов. Какой-то человек в белом платье, по-видимому, оставшийся в живых метис, бежал без оглядки так, как будто за ним гнался сам сатана. Следом за ним, почти нагнав его, мчалась громадная фигура нашего преданного негра Замбо. На наших глазах он нагнал предателя и схватил его за горло. Они вместе покатились на землю. Минуту спустя Замбо поднялся с земли, посмотрел на распростертое тело и затем, радостно махая рукой, побежал по направлению к нам. Белая фигура осталась без движения посреди равнины.

Оба наши предателя погибли, но содеянное ими зло было непоправимо. Перебраться назад, на скалу, было невозможно; незадолго до катастрофы мы принадлежали всему земному шару, теперь же мы стали только обитателями плато.

Мы были навеки отрезаны от внешнего мира. Вдали виднелась равнина, ведшая к нашим челнокам. Дальше, за фиолетовым туманом горизонта, протекала река, катящая свои воды обратно, в цивилизованные края. Но соединяющего звена не существовало. Человеческий ум не в силах был бы изобрести способ перекинуть мост через зияющую пропасть, отделявшую нас от всего остального мира. В одно мгновение участь наша была решена. Но как раз в эти тяжелые минуты я и узнал каковы три моих компаньона. Они, правда, были серьезны и задумчивы, но сохраняли непоколебимое присутствие духа. В настоящий момент нам ничего другого не оставалось делать, как терпеливо выжидать, сидя около кустов, появления Замбо. Наконец, его честное черное лицо высунулось из-за края обрыва и геркулесовская фигура показалась на верхушке скалы.

— Что мне теперь делать? — воскликнул он, — Дайте приказания, и я их исполню.

Легче было спрашивать, чем отвечать. Во всяком случае одно было ясно. Он — единственное надежное звено, связующее нас с внешним миром. Ни под каким видом его не следовало отпускать.

— Нет, нет, — снова закричал он, точно угадав наши мысли. — Я не оставляю вас. Чтобы ни случиться, вы всегда найдет меня здесь. Но я не может удержать индейцев. Они говорить очень много Курипури здесь, они хотеть домой. Не могу теперь удержать их.

И действительно, индейцы наши уже неоднократно давали понять, что это путешествие их тяготит и их тянет домой. Замбо был прав. Удерживать их было бы бесполезно.

— Уговори их остаться хоть до завтра, — закричал я. — Завтра я отправлю с ними письмо.

— Хорошо, сэр! Обещаю до завтра их не отпускать, — ответил негр, — Но что я сейчас могу сделать для вас?

Дела для него нашлось немало, и он великолепно справился с ним. Прежде всего, по нашему указанию, он отвязал от дерева конец каната и перекинул его нам. Канат хотя и не был достаточно толст для того, чтобы мы могли по нему перебраться на скалу, однако он все же мог пригодиться нам, если бы нам пришлось лазать по горам. Перекинув один конец каната, Замбо прикрепил к другому концу мешок с съестными припасами, и таким образом, при помощи веревки мы перетащили припасы на плоскогорье. Провизии могло хватить нам на неделю, даже если бы нам и не удалось найти какую-либо другую пищу. Замбо спускался и поднимался несколько раз, почти всю первую ночь своего пребывания на плато я провел за описанием при тусклом свете фонаря последних наших приключений.

Мы слегка поужинали и расположились на ночлег у самого края обрыва, утолив жажду двумя бутылками апполинариса. Хотя источник воды и являлся для нас жизненным вопросом, однако, даже неутомимому Рокстону было по-видимому, достаточно приключений для одного дня; никто из нас не пожелал начать исследование окружающего таинственного мира.

Избегая всякого шума, мы даже не стали разжигать костра.

Завтра (или вернее сегодня, ибо пока я писал, начало светать) мы сделаем первую попытку проникнуть в эту неведомую страну. Удастся ли мне снова писать и буду ли я иметь когда-либо и впредь эту возможность, не знаю. Как я вижу, индейцы еще здесь, и я не сомневаюсь, что преданный Замбо вскоре придет за письмом. Надеюсь, что оно достигнет адресата.

P. S. Чем больше я думаю, тем безвыходнее представляется мне наше положение. Никакой надежды выбраться когда-либо отсюда. Если бы еще у края пропасти росло хоть одно высокое дерево, мы могли бы снова перекинуть мост, но увы, ближе пятидесяти ярдов не растет ни одного. Мы все вчетвером не в силах были бы сдвинуть с места такое дерево.

Канат, разумеется, слишком короткий, чтобы по нему можно было спуститься. Нет, положение наше безнадежно!

X. Странности появляются

Пока рука моя в состоянии держать этот карандаш, я не перестану записывать все мои переживания и впечатления. Одним нам выпало на долю увидеть этот таинственный мир, а потому я считаю своим священным долгом поделиться с современниками и потомством всеми впечатлениями, пока они еще свежи в памяти и пока судьба, благоприятствовавшая нам до этих пор, окончательно от нас не отвернется. Передаст ли Замбо по назначению эти листки, или же мне удастся каким-нибудь чудесным образом самому довезти их до родины, или их найдет впоследствии какой-нибудь бесстрашный воздухоплаватель, мне знать не дано, но я утешаю себя надеждой, что каким-нибудь образом дневник мой все-таки дойдет до цивилизованного мира и явится бессмертным и классическим примером правдивейшей авантюры.

С того памятного утра, когда Гомец так предательски сделал нас пленниками плато, для нас началась новая эра, хотя не скажу, чтобы первый случившийся с нами инцидент особенно расположил меня в пользу нового мира. Очнувшись на рассвете от краткого сна, слегка освежившего меня после бессонной ночи, я почувствовал острую боль в левой ноге. Оказывается, во время сна брюки мои слегка вздернулись и обнажили краешек голой кожи. И вот прямо на теле, немного повыше чулка, я увидел громадное, пурпурного цвета, насекомое, похожее на виноградинку. Пораженный этим явлением, я нагнулся, чтобы прогнать его, как вдруг, к немалому моему отвращению, насекомое лопнуло у меня между пальцами, сильно брызнув кровью во все стороны. Издав невольный крик, я привлек внимание обоих профессоров.

— В высшей степени интересный случай, — промолвил Чалленджер. — Следовало бы окрестить эту пиявку: «Ixodes Maloni». Надеюсь, вы согласитесь со мной, мой юный друг, что маленькое неудобство, перенесенное вами, ничто в сравнении с увековечением вашего имени в бессмертных анналах зоологии. К несчастью, вы уничтожили этот редкий экземпляр как раз в минуту его насыщения.

— Какая отвратительная гадина! — воскликнул я с омерзением.

Насупив в знак протеста брови, Чалленджер умиротворяюще опустил свою мощную ладонь на мое плечо.

— Не мешало бы вам, молодой человек, раз и навсегда усвоить более научный взгляд на вещи и отрешиться от вздорных предрассудков, — промолвил он. — Для человека с философским складом ума, как для меня, например, пиявка с ее ланцетоподобным хоботком и растягивающимся желудком является таким же венцом творения, как какой-нибудь павлин или северное сияние. Меня крайне огорчает ваш пренебрежительный отзыв об этом животном. Будем надеяться, что, при некотором старании, нам удастся раздобыть еще один такой экземпляр.

— В этом не может быть никаких сомнений, — проворчал насмешливо Семмерли, — ибо новый экземпляр как раз забрался к вам за воротник.

Чалленджер сделал невероятный прыжок и заревел, как бык, яростно сдирая с себя пиджак и рубашку. Вид у него был настолько смешной, что мы с профессором Семмерли от душившего нас смеха не в состоянии были помочь ему. В конце концов, нам удалось обнажить его могучую спину (54 вершка в объеме) и из целого леса покрывавших ее черных волос достать злополучную пиявку раньше, чем она успела присосаться.

Теперь нам предстояло обсудить ближайший план действий. Оставив позади кустарник с пиявками, мы добрались до открытой полянки, со всех сторон окаймленной высокими деревьями.

На полянке валялось несколько плоских обломков скалы, и по близости бил студеный ключ. В окружающей листве чирикали птицы, при чем одна из них издавала какие-то неслыханные нами доселе протяжные, стонущие звуки.

Первой нашей заботой было ознакомиться с количеством нашего провианта. Просмотрев запасы, мы выяснили, что мы обеспечены на продолжительное время. Из оружия у нас были четыре винтовки, тысяча триста патронов и охотничье ружье; крупного же калибра пуль оказалось сто пятьдесят штук. Провизии должно было хватить на несколько недель, табаку тоже было достаточно; имелись еще телескоп и превосходный полевой бинокль. Все это мы разместили посреди лужайки. Нарубив топором колючего кустарника, мы оградили себя со всех сторон импровизированной изгородью. Эта небольшая площадка, футов в пятнадцать в диаметре, ставшая отныне нашей штаб-квартирой, в то же время должна была служить нам убежищем на случай опасности, а также складом провианта. Прозвали мы свой маленький лагерь фортом Чалленджера. К полудню мы покончили с устройством нашего укрепленного лагеря. Жара была не особенно сильная. Вообще плоскогорье в отношении температуры и растительности носило скорее умеренный характер. Среди окружавших нас деревьев попадались буки, дубы и даже кое-где березы, громадное джинговое дерево своей тонкой листвой покрывало наш новоустроенный форт.

Расположившись под его сенью, мы продолжали обсуждать дальнейший план действий. Лорд Рокстон, быстро забравший себе право командования, приступил к изложению своих соображений.

— До тех пор, пока о нашем пребывании здесь не подозревают ни люди, ни звери, мы в безопасности, — промолвил он. — Но как только нас обнаружат, начнутся тревожные дни. Поэтому нам надо вести себя тише воды ниже травы и со всей осторожностью пускаться на разведку. До обмена визитами следует хорошо ознакомиться с нашими соседями.

— Однако не сидеть же нам сложа руки, надо продвигаться вперед, — заметил я.

— Не беспокойтесь, дружочек, сложа руки сидеть не придется. Только нам не следует забираться очень далеко, в любой момент мы должны иметь возможность вернуться в нашу крепость. Главное же, ни под каким видом не стрелять, разве лишь в случае смертельной опасности…

— Между тем, вы вчера сами стреляли, — возразил Семмерли.

— То был случай исключительный. К тому же ветер сильно дул в ту сторону. Не думаю, чтобы звук выстрела был услышан на плато. Кстати, как мы назовем наше плоскогорье? Надо же дать ему какое-нибудь название?

Были сделаны более или менее удачные предложения, однако, профессор Чалленджер нашел самое верное.

— Плато может иметь только одно название, — сказал он. — Его следует окрестить именем его первооткрывателя. Поэтому предлагаю назвать плоскогорье Страною Мэйпль Байта.

Под этим именем и фигурирует плато на составленной мною впоследствии карте. Под тем же названием оно, вероятно, будет занесено и в будущий географический атлас.

Наша задача теперь состоит в том, чтобы неслышно и незримо проникнуть в сказочную страну Мэйпль Байта.

Мы уже воочию успели убедиться, что на плоскогорье обитают какие-то неведомые существа. Судя по наброскам в альбоме Мэйпль Байта, нам предстояла встреча с кошмарными чудовищами. Что же касается существования на плоскогорье человеческих существ и притом весьма злобных, то об этом красноречиво говорил найденный нами скелет, нанизанный на бамбуковые стволы. Иначе, как мог бы он попасть туда, если его попросту не сбросили с плоскогорья? Все это ясно доказывало, что пребывание наше на плато сопряжено со смертельной опасностью, в виду чего все меры предосторожности, предложенные лордом Джоном, не могли быть признаны нами излишними. С другой же стороны, мы все/Одинаково стремились проникнуть в этот таинственный мир.

Замаскировав отверстие, ведущее в лагерь, колючим кустарником, мы крадучись двинулись в путь, держась берега ручейка, начинавшегося возле нашего лагеря.

Не успели мы пройти и несколько шагов, как уже убедились, что нас ожидают поистине сказочные открытия. Пройдя несколько сот ярдов по густому перелеску и встретив на пути невиданные мной до сих пор породы деревьев, которые, по словам профессора ботаники Семмерли, давно исчезли с лица земли и назывались «кониферы» и «цикадасеи», мы добрались до места, где ручей расширялся, образуя обширное болото. Болото было густо покрыто камышами особого типа, а также деревьями, сильно раскачивавшимися от ветра. Вдруг Рокстон, шедший впереди, остановился и предостерегающе поднял руку.

— Смотрите-ка сюда! — шепнул он, когда мы подошли поближе. — Клянусь именем св. Георга, эти следы могут принадлежать только прародителю представителей пернатого царства. На вязкой почве ясно отпечатывались громадные следы трехпалых конечностей. Чудовище, по-видимому, через болото прошло в лес. Мы все остановились и с изумлением рассматривали любопытный отпечаток. Если только чудовище действительно принадлежало к пернатым, а иначе, судя по следу, и быть не могло, то по размерам оно раз в десять превосходило страуса.

Рокстон с жадным любопытством вглядывался в близлежащий лес и на всякий случай зарядил свое ружье двумя самыми крупными патронами.

— Я готов на какое угодно пари, — произнес он, — что следы эти совсем недавние. Чудовище проходило здесь не более десяти минут тому назад. Вглядитесь, вон в тот более глубокий след только что набирается вода. Черт возьми! Вот следы меньших размеров.

Действительно, рядом с большими следами шли следы поменьше.

— Ну-с, а что вы об этом скажете? — воскликнул победоносно профессор Семмерли, указывая на отпечаток громадного следа, похожего на человеческую ладонь, затерявшегося среди трехпалых следов.

— Уальдт! — воскликнул Чалленджер в экстазе, — эти следы я уже видел в Уальдтоне. Это животные, которые ходят на одних задних трехпалых лапах, иногда опираясь передними пятипалыми о землю. Это не птицы, милейший Рокстон, не птицы!

— Стало быть, звери?

— Нет, нет, это громадные пресмыкающиеся — динозавры. Никакое другое животное не могло бы оставить таких следов. Лет девяносто тому назад подобные же следы, открытые в Суссексе, сбили с толку одного почтенного профессора. Но кто бы мог подумать, что явится возможность увидеть подобные вещи?

Слова замерли на его устах. Взглянув по направлению следов, мы все так и застыли от удивления. Дело в том, что, идя по проторенным следам, мы постепенно выбрались из трясины и, миновав кустарник, очутились на пригорке, поросшем высокими деревьями, с которого открывался вид на обширную поляну.

Там, на открытой поляне, мы увидели чудовищ самого невероятного вида.

Спрятавшись за деревьями, мы имели возможность спокойно наблюдать за ними.

Чудовищ было пять: два взрослых и три детеныша. Размеры их были громадны. Даже детеныши были ростом не меньше слона. Что же касается их родителей, то они значительно превосходили по размерам всякое виденное мною доселе животное.

Спины их, покрытые кожей аспидного цвета и чешуйчатые, как у ящериц, блестели на солнце. Все пять чудовищ сидели на задних лапах и опирались на свои могучие хвосты, а передними небольшими, пятипалыми конечностями перебирали ветви деревьев и обгрызали верхушки. Думаю, что буду близок к истине, если сравню их с гигантскими кенгуру, по крайней мере футов двадцати и с кожей точно у черных крокодилов.

Не помню, сколько времени мы просидели молча, без движения, наблюдая это необыкновенное зрелище. Ветер как раз дул в нашу сторону, и деревья служили нам достаточной защитой. Благодаря этим двум обстоятельствам, мы могли спокойно наблюдать чудовища, не опасаясь быть открытыми. Время от времени детеныши неуклюже принимались кружиться и скакать около своих родителей, дразня их и заигрывая с ними, а последние в свою очередь подпрыгивали и с глухим шумом шлепались на землю.

Сила чудовищ, по-видимому, не имела границ, ибо когда одно из них пожелало сорвать высоко растущую ветку, то, обхватив передними лапами ствол дерева, оно сорвало его с такой же легкостью, как если бы это был тоненький прутик. Такое поведение чудовища указывало на редкую силу его мускулов, но также и на весьма низкий уровень его сообразительности. Сорванное дерево с треском полетело на чудовище, ударив его всей своей тяжестью прямо по голове; животное взвыло от боли, доказав этим, что, несмотря на исполинские размеры и невероятную толщину шкуры, оно все же было уязвимо. Должно быть, такой печальный инцидент показал животному, что дальнейшее пребывание здесь вовсе не безопасно, и оно крадучись поползло по направлению к лесу в сопровождении своей самки и колоссальных детенышей. Перед нами несколько раз блеснули из-за деревьев их широкие спины и затем мы потеряли их из виду.

Я оглянулся на своих спутников. Лорд Рокстон стоял неподвижно, со сверкающим взором, опустив палец на курок винтовки. Что бы он дал за возможность пристрелить одно из животных и повесить его голову у себя над камином между скрещенными веслами, украшающими один из уголков его уютного жилища в квартале Альбани!

Но, несмотря на сильное искушение, он все-таки удержался от соблазна, очевидно, понимая, что мы сможем успешно проникнуть в недра этой чудесной страны, только если наше пребывание на плоскогорье останется необнаруженным.

Оба профессора стояли рядом в немом экстазе. Под влиянием овладевшего ими волнения они взялись за руки и стояли неподвижно, точно дети, увидевшие чудо. По лицу Чалленджера разлилась блаженная улыбка; насмешливое лицо Семмерли как-то тоже смягчилось, он стоял точно зачарованный.

— Nunc dimittis! — воскликнул он наконец. — Любопытно, что скажут об этом у нас в Англии!

— Дорогой Семмерли! — произнес Чалленджер. — Хотите я под строжайшей тайной скажу вам, как отнесутся в Англии к вашему рассказу. Они скажут, что вы — бессовестный лгун и наглый шарлатан, то есть повторят все то, что они, да и вы тоже, неоднократно уже говорили в мой адрес.

— Как, несмотря на фотографии?

— Снимки можно подделать. Все это надувательство, Семмерли, голое надувательство!

— При наличии экземпляров чудовищ?

— Разве при этом условии! Да, Мэлоуну и его грязной компании на Флит-стрит придется теперь воздать нам справедливую хвалу. Августа двадцать восьмого мы собственными глазами удостоились увидеть пять живых игуанодонов на одной из полян в стране Мэйпль Байта. Занесите это в свой протокол, мой юный друг, и отошлите и свою газетенку.

— Но и приготовьтесь в благодарность за это, получить редакторские тычки, — вмешался в разговор лорд Рокстон. — Под лондонским меридианом вещи представляются в несколько ином виде. Существует немало людей, никогда не рассказывающих о своих приключениях, ибо они никогда не встретят доверия, а только окажутся осмеянными своими современниками. Можно ли обвинять их за это? Нам самим месяца через два все это покажется сном. Как вы назвали этих зверей?

— Игуанодоны, — ответил Семмерли, — Вы можете найти отпечатки их следов в песках Кента и Суссекса. Весь юг Англии кишел ими когда-то, пока они находили там достаточно сытную пищу для себя. Но условия изменились, и чудовища вымерли. Здесь же, по-видимому, этого не случилось, и они выжили.

— Если только мне удастся выбраться отсюда, то я заберу с собой одну из этих голов, — воскликнул лорд Рокстон. — Воображаю, как позеленели бы от ужаса мои добрые друзья по охоте из Уганды при виде подобного зрелища! Не знаю, каково ваше мнение, но мне сдается, что мы находимся на весьма зыбкой почве.

Я сам был весь охвачен чувством страха перед неведомыми опасностями. В окружавшем нас лесу чудились мне различные ужасы. Сердце холодело при мысли о тех чудовищах, которые могли скрываться в этих девственных чащах. Правда, игуанодоны — животные безобидные. Питаясь исключительно растительной пищей, они вряд ли способны были принести кому-либо вред. Но, вероятно, не ими одними населено плоскогорье. Кто знает, какие кровожадные, свирепые чудовища внезапно могли напасть на нас из-за скал или кустарника? Хотя я до сих пор мало интересовался доисторической жизнью, однако, вспомнил, что как-то в юности мне пришлось просматривать книгу, в которой были нарисованы чудовища настолько колоссальные, что они также легко могли проглотить льва или тигра, как кошка мышонка. Что, если нам суждено встретиться с подобными зверями в лесах страны Мэйпль Байта?

Судьбе было угодно, чтобы и в это утро — утро первого дня нашего пребывания на плоскогорье — мы выдержали целый ряд испытаний. До сих пор меня пробирает дрожь, когда я вспоминаю об омерзительных событиях этого памятного дня. Если встреча наша с игуанодонами, по верному определению лорда Рокстона, должна была впоследствии показаться нам сном, то встреча с птеродактилями навсегда останется в моей памяти ужасающим кошмаром. Только послушайте, что мы переживали!

Подвигались мы сквозь чащу очень медленно, отчасти потому что приходилось чуть не на каждом шагу останавливаться и выжидать указаний Рокстона, шедшего впереди в качестве разведчика, отчасти же вследствие бесконечной любознательности наших профессоров, то и дело застывавших в немом восхищении перед каким-нибудь любопытным цветком или новой неведомой доселе разновидностью насекомого. Прошли мы мили три, все время придерживаясь правого берега речки, пока снова не вышли на усыпанную обломками скал полянку. Перед нами расстилался кустарник, а вдалеке виднелась линия скал. Пробираясь сквозь траву, местами доходившую нам по пояс, мы вдруг услышали резкие, свистящие звуки, исходившие, по-видимому, из-за скалистой стены. Лорд Рокстон подал нам знак остановиться, а сам, согнувшись, осторожно стал красться по направлению скал. Мы издали видели, как он взобрался на один из утесов и отшатнулся в изумлении.

То, что представилось его взору, до такой степени поразило его, что он на мгновение даже забыл о нашем существовании, не будучи в силах оторваться от поразительного зрелища. Наконец, он поманил нас рукой и в то же время поднес палец к губам в знак предостережения. Судя по его виду, нас ожидало интересное, но также и опасное зрелище.

Подкравшись к утесам, мы осторожно взобрались на них. Перед нами зияла глубокая, широкая яма, представлявшая собою, по-видимому, жерло давно потухшего вулкана. Яма имела форму чаши; на самом дне виднелись лужи с зеленоватой, стоячей водой, окруженные камышами. Уже само по себе место это имело достаточно отвратительный вид, но то, что в ней происходило, напоминало прямо-таки сцену из дантовского ада. Яма оказалась убежищем птеродактилей. Тут их были целые сотни. Вокруг луж так и кишели детеныши их; там же восседали безобразные самки птеродактилей, высиживая желтые, кожистые яйца. Отсюда-то, из этой омерзительной кучи пресмыкающихся, и исходили пронзительные, свистящие звуки и тошнотворные, одуряющие миазмы. Несколько выше, по уступам скал, неподвижно, точно мертвые, расположились самцы. Лишь по вращающимся красным зрачкам свирепых глаз, да по раскрывающимся время от времени при приближении добычи клювам, снабженным челюстями с многочисленными острыми зубами, можно было догадаться, что перед нами живые существа. Колоссальные перепончатые крылья были сложены на груди, так что издали они были похожи на гигантских старух, завернутых в шали, точно сотканные из паутины. Всех вместе, больших и малых, тут было не менее тысячи.

Оба профессора охотно провели бы здесь целый день в изучении особенностей этих пережитков доисторической эпохи. Они указывали друг другу на валявшиеся там и сям по скалам трупы птиц и дохлой рыбы, служившие, очевидно, пищею для птеродактилей. Они радовались, как дети, что им наконец удалось выяснить причины скопления столь большого количества костей так называемого летучего дракона на сравнительно небольших пространствах в скалистых местностях, встречаемых около Кембриджа. Причиной тому, как теперь выяснилось, являлся обычай птеродактилей селиться, подобно пингвинам, целыми стаями.

В пылу спора с Семмерли по поводу какой-то особенности находившихся перед нами чудовищ, Чалленджер чуть было не погубил нас всех, высунув за утес свою голову. В одно мгновение ближайший к нам самец, издав пронзительный, свистящий звук, расправил свои могучие двадцатифутовые крылья и поднялся ввысь. Самки и детеныши сбились тотчас в кучу, в то время как стоявшие на страже самцы один за другим взлетали ввысь. Трудно передать те ощущения, которые мы переживали, глядя на сонм отвратительных гадов, реющих взад и вперед над самыми нашими головами подобно ласточкам. Вскоре, однако, мы убедились, что время терять нам нечего. Вначале чудовища летали на довольно значительной высоте, образуя круг над нашими головами, точно желая ознакомиться со степенью угрожающей им опасности. Постепенно, однако, полет их становился все медленнее, круг все больше и больше суживался, пока, наконец, они не стали пролетать совсем близко от нас, оглушая нас бряцающими взмахами своих могучих аспидно-серых крыльев, напоминавших шум гигантских пропеллеров на аэродроме.

— Бежим к лесу! — крикнул Рокстон, хватаясь за свое ружье. — Держись вместе, они собираются напасть на нас!

Но в тот момент, когда мы только двинулись в отступление, круг настолько сузился, что ближайшие гады своими крыльями стали задевать наши головы. Мы принялись было дубасить их прикладами, но нам не удалось нанести им большого вреда, так как удары наши не достигали их тела.

Вдруг из плотной, черной завесы наших противников вытянулась длинная шея и страшный разинутый клюв ударил по нам. За первым ударом последовал другой, третий. Семмерли с воплем схватился за лоб, по которому струилась кровь. Я в свою очередь получил удар в шею и упал наземь, почти лишившись чувств от страха. Чалленджер тоже был свален с ног одним из чудовищ, я бросился его поднимать, но получил второй удар по шее, от которого прямо свалился на уважаемого профессора. В тот же момент я услышал звук выстрела и, приподнявшись, увидел одного из птеродактилей бьющимся на земле с подбитым крылом и разинутым отвратительным клювом. Тяжело храпя и стеная, чудовище смотрело на нас своими красными, налитыми кровью глазами; оно походило на дьявола с картин средневековья; остальных птеродактилей неожиданный выстрел заставил подняться выше, но они продолжали, однако, кружиться над нашими головами.

— Ну, а теперь, — закричал лорд Рокстон, — спасайся кто может!

Мы помчались через кустарник, но у самой опушки леса наши гарпии снова настигли нас. Семмерли был свален с ног, но мы быстро подхватили его и бросились в самую чащу леса. Здесь мы были в безопасности, так как исполинским крыльям птеродактилей мешала развернуться густая листва. Потрепанные, пробирались мы по лесу назад к нашему лагерю и долго еще видели их летающими в поднебесье, откуда они продолжали следить за нами, испуская дикие вопли. В конце концов, они отказались от преследования и скрылись из наших глаз, когда мы уже достигли густого леса.

— Весьма интересный и поучительный инцидент! — оживленно говорил Чалленджер, промывая окровавленное колено в болотце, около которого мы остановились для отдыха. — Нам с вами, Семмерли, удалось достаточно близко ознакомиться с привычками и нравами этих бешеных тварей.

Семмерли смывал в это время кровь со лба, тогда как я перевязывал раненую шею. У лорда Рокстона оказался оторванным рукав куртки, но зубы нападавшего животного только скользнули по его коже.

— Следует отметить, — продолжал Чалленджер, — что нашему юному другу нанесена колотая рана, тогда как у лорда Рокстона разорван рукав; на мою же долю пришелся удар крылом по голове. Отсюда нам ясно все разнообразие их способов нападения.

— Жизнь наша висела на волоске, — серьезно произнес Рокстон. — Я просто не представляю себе более мерзкой смерти, нежели та, которая грозила мне со стороны этих грязных тварей. Не хотелось стрелять, но выбора не было.

— Нас бы уже и в помине не было, если бы вы не выстрелили, — убежденно возразил я.

— Быть может, большого вреда выстрел мой нам не причинит, — ответил он, — В этих лесах, вероятно, нередко с треском ломаются ссохшиеся деревья и напоминают по звуку выстрел из ружья. Как мне кажется, сегодня мы пережили достаточно, и самое лучшее, что мы можем сделать, это вернуться в лагерь и продезинфицировать карболкой наши раны. Кто знает, не отравили ли нас мерзостные клювы этих гадов.

Вероятно, с самого сотворения мира не выпадало на долю смертного подобного дня; однако, нас ожидали новые сюрпризы. Когда, все время держась берега ручейка, мы наконец очутились на поляне, перед колючей изгородью нашего лагеря, то полагали, что приключения дня пришли к концу. Не тут-то было. Вместо отдыха пришлось заняться кое-чем другим. Несмотря на то, что вход в форт Чалленджера был по-прежнему забаррикадирован, а изгородь осталась нетронутой, какое-то таинственное, могучее существо все-таки посетило наш лагерь. На земле не было видно никаких следов, лишь сломанные сучья громадного джингового дерева указывали на тот путь, по которому явился и исчез непрошеный гость; о его таинственной силе и злонамеренности, однако, можно было судить по состоянию наших припасов. Все вещи оказались разбросанными; герметически закупоренный цинковый ящик с мясными консервами оказался вдребезги разбитым, при чем от содержимого банок не осталось и следа. Ящик с патронами был также буквально обращен в щепу и одна из гильз валялась разорванная возле него. Снова в души нам закралось чувство безмерного страха, а наши глаза с ужасом вглядывались в окружавший нас мрак, таивший в себе неведомые для нас опасности. Как отрадно было услышать громкий голос верного Замбо, усевшегося на вершине одинокой скалы и встретившего нас приветливыми гримасами.

— Все в порядке, масса Чалленджер, все в порядке! — кричал он, — Я все время здесь буду. Не бойтесь. Когда понадобится, вы всегда найдете меня здесь.

Его честное черное лицо, а также раскинувшийся перед нашими глазами бесконечно далекий вид на горизонт, напомнили нам, что мы все-таки на земле, принадлежим к двадцатому столетию, а не пересажены каким-нибудь волшебником на другую планету в первичную эпоху ее существования. Как-то не верилось, что видневшаяся вдали, на горизонте, фиолетовая полоска находится недалеко от громадной судоходной реки, по которой взад и вперед шныряют быстрые пароходы и люди болтают о своих повседневных делишках в то время, как мы заброшены в доисторическую эпоху, лишены возможности вернуться в цивилизованный мир и можем только с тоской вглядываться вдаль.

Из впечатлений этого дня упомяну еще об одном, надолго застрявшем в моей памяти. Наши профессора затеяли оживленный спор о том, к какому разряду следует причислить наших недавних преследователей: к птеродактилям или же к диморфодонам, и оба легко

раздражающихся ученых принялись осыпать друг друга обидными словами. Таким образом, спор, мирный вначале, мало-помалу перешел в ссору. Я отодвинулся подальше от спорящих, сел на пенек и принялся мирно курить свою сигару, как вдруг ко мне подошел лорд Рокстон.

— Послушайте, Мэлоун, вы не забыли характера той местности, где мы наткнулись на птеродактилей?

— Отлично помню.

— Яма, напоминающая жерло вулкана, не правда ли?

— Очевидно! — сказал я.

— Вы внимательно осмотрели почву?

— Там сплошь скалы.

— Нет, а на дне, вокруг луж, — там, где камыши?

— Почва синеватого цвета. Выглядит, как глина.

— Вот, вот! Жерло потухшего вулкана, наполненное синей глиной.

— Так что это значит? — спросил я.

— О, так, ничего! — сказал он и снова направился в ту сторону, откуда доносился дуэт задорных мужей науки: высокий, пронзительный голос Семмерли, смешивавшийся со звучным басом Чалленджера. Я бы не обратил внимания на слова Рокстона, если бы ночью снова явственно не услышал, как он бормочет про себя: «Синеватая глина — глина в жерле вулкана!» Это были последние слова, которые я слышал перед тем, как погрузился в глубокий сон.

XL На этот раз герои — я!

Лорд Рокстон оказался прав, предположив, что укусы птеродактилей могут оказаться ядовитыми. На утро у Семмерли и у меня открылась жестокая лихорадка, раны причиняли нестерпимую боль. Колено Чалленджера настолько сильно распухло, что он еле-еле мог ходить. Целый день мы провалялись в своем лагере, по мере возможности помогая Рокстону укреплять и утолщать колючую изгородь, являющуюся нашей единственной защитой.

Помню, в течение целого дня меня не покидало ощущение, что за нами следят, но кто и откуда, я не мог дать себе отчета.

Ощущение это, однако, было настолько сильно, что я сообщил о нем Чалленджеру, который приписал его моему лихорадочному состоянию. То и дело я осторожно оборачивался в надежде найти причину своего безотчетного беспокойства, но каждый раз мой взгляд встречал только мрачную корявость нашей стены или же таинственную густую листву высокого дерева, раскинувшего свои ветви над нами.

А между тем, все сильнее и сильнее росла во мне уверенность, что совсем близко от нас кто-то неустанно сторожит нас и притом с недобрыми намерениями. Я даже вспомнил о распространенном среди краснокожих поверье о Курипури, страшном, подстерегающем духе лесов, и, должен признаться, я понял и готов был разделить их суеверный страх перед таинственным существом, жестоко мстящим тем смертным, которые осмеливаются проникать в священные его владения.

В эту ночь (третью по счету, проведенную нами в стране Мэйпль Байта) мы пережили нечто такое, что оставило неизгладимый след в нашей памяти, обязав профессоров и меня вечной признательностью лорду Рокстону за его мысль об устройстве укрепленного лагеря. Расположившись вокруг потухающего костра, мы все уже заснули, как вдруг нас разбудили или, вернее, ошеломили какие-то неистовые вопли и рев.

Затрудняюсь найти подходящее сравнение для доносившегося до нас жуткого шума. Последний, однако, исходил откуда-то поблизости, всего в нескольких сотнях ярдов от нас. Звуки были такие же резкие и сильные, как гудок паровоза, но дело в том, что последний звук, острый и чистый, дает ясный металлический тон, тогда как доносившиеся до нас вопли были значительно ниже и дрожали в воздухе, как туго натянутые струны; в них отражался беспредельный ужас и невыносимые физические страдания. Мы зажали уши, лишь бы не слышать этих хватающих за нервы жалобных звуков. У меня на лбу выступил холодный пот, в висках застучало; мне чуть было не сделалось дурно. В этом ужасном предсмертном крике, казалось, сосредоточились все житейские муки, бесчисленные страдания и невыносимая боль. Наряду с этими отчаянными воплями до нас доносились также звуки совершенно другого характера: прерывающийся, грубый, низкий, выходивший из обширной груди смех, похожий на зловещее довольное и жадное рычание, жутко отличавшееся от безумных пронзительных воплей. Три или четыре минуты продолжался этот невыносимый дуэт, заставивший встрепенуться всех птиц, дремавших на ветвях деревьев, но затем он закончился так же внезапно, как и начался. Долгое время мы не могли придти в себя от ужаса. Наконец, лорд Рокстон подбросил несколько сухих веток в огонь и осветил напряженные лица моих товарищей и часть нависшего над нами зеленого купола.

— Что это могло быть? — прошептал я.

— Узнаем утром, — ответил Рокстон, — Во всяком случае, дело происходило совсем близко от нас, тут же на полянке.

— В эту ночь мы были свидетелями доисторической трагедии, одной из тех трагедий, которые разыгрывались в Юрскую эпоху на берегу какой-нибудь лагуны, среди гигантских камышей, когда одно чудовище посильнее пожирало другое менее сильное, — прошептал Чалленджер с такой торжественностью в голосе, какой до сих пор мне не приходилось слышать от него, — Счастье человека, что он появился на земле значительно позднее сотворения мира. В первые времена на земле существовали такие чудовища, бороться с которыми было невозможно. Никакое личное мужество, никакое оружие не могло бы помочь. Что, спрашивается, мог бы поделать слабый человек, имея свою жалкую петлю, дубину, камень или стрелы? Даже современное ружье бессильно против такой бестии.

— Я был бы не прочь вскинуть винтовку на плечо, — заметил лорд Рокстон, нежно поглаживая свое превосходное ружье, — Мне сдается, тот паренек на полянке оказался бы достойным противником для меня.

Внезапно Семмерли поднял руку.

— Тише, — прошептал он. — Я слышу, кто-то идет сюда!

В глубокой тишине ночи раздалось чье-то тихое, мерное топанье. Это, несомненно, кралось животное, обладающее тяжелыми, но мягкими лапами. Я тихонько прополз вдоль колючей изгороди нашего лагеря и притаился у входа. Оттуда доносилось мерное и могучее дыхание животного. Только жалкая изгородь отделяла нас от этого чудовища. Каждый из нас схватился за ружье, а Рокстон, вытащив из вала небольшой пук кустарника, устроил себе нечто вроде бойницы.

— Клянусь Святым Георгом! — прошептал он, — Я как будто вижу его.

Я осторожно подкрался к нему и через его плечо выглянул в отверстие. Да, и я мог его различить. На темном фоне деревьев выделялось еще более темное пятно, черное и неопределенное — притаившееся грозное существо. Ростом животное было не выше лошади, но, судя по неясным очертаниям тела, оно должно было обладать колоссальными формами и силой. Свистящее дыхание, мощное и мерное точно у машины, показывало, что это организм невероятных размеров. Передо мною блеснула пара страшных зеленоватых и свирепых глаз. Неприятное бряцание создавало впечатление, будто животное медленно двигалось вперед.

— Мне кажется, оно сейчас прыгнет! — пробормотал я, взводя курок.

— Не стреляйте! Не стреляйте! — прошептал мне на ухо лорд Рокстон. — Звук выстрела среди ночи будет услышан за десятки миль. Пусть это останется на крайний случай.

— Если только оно перепрыгнет через изгородь, нам конец, — промолвил Семмерли и зашелся нервным, трескучим смехом.

— Оно не должно дойти до прыжка, — воскликнул лорд Рокстон. — Но, ради бога, не стреляйте до последней минуты. Быть может, мне еще удастся с ним справиться. Во всяком случае, я попытаюсь.

То, что он сделал, было смело до безумия. Выхватив из догорающего костра пылающую головню, он проскользнул через отверстие, проделанное им заранее в нашей калитке. Животное надвигалось на него с ужасающим рычаньем. Лорд Рокстон бодро и стремительно подбежал к ужасному зверю и со всего размаху ткнул горящую ветвь в морду животного. На мгновение мы увидели страшную морду, похожую на гигантскую черепаху, с разинутой пастью, обагренной свежей кровью, и жилистую спину. Затем последовал ужасающий треск деревьев, и страшный ночной гость исчез в чаще леса.

— Пока с него достаточно, — смеясь, промолвил лорд Рокстон, бросая головню обратно в огонь.

— Вы не имели права так безрассудно рисковать вашей жизнью, — вскричали мы в один голос.

— Другого ничего не оставалось. Допусти мы его сюда и стараясь его уложить, мы легко могли бы перестрелять друг друга. С другой стороны, если бы мы стали стрелять отсюда и не убили бы, а только ранили его, то оно все равно расправилось бы с нами. В общем, я считаю, что мы легко отделались. Что это было за чудовище?

Наши ученые молча переглянулись.

--Лично я не берусь точно классифицировать этого зверя, — промолвил Семмерли, закуривая свою трубку.

— Таким чистосердечным признанием вы даете нам доказательство своей истинной преданности науке, не терпящей бахвальства, — произнес Чалленджер с подчеркнутой снисходительностью, — Лично у меня слишком мало данных для точной классификации виденного нами сегодня экземпляра. Как мне сдается, однако, сегодня ночью мы имели дело с кровожадным динозавром. Я уже высказывал предположение о существовании на плоскогорье подобного рода зверей.

— Не Следует забывать, — заметил Семмерли, — что о многих исторических породах животных нам ничего неизвестно. Поэтому, было бы слишком поспешно наделять именем всякое животное, которое нам приведется встретить здесь.

— Совершенно верно. Мы должны удовольствоваться только приблизительной классификацией. Быть может, завтра мы получим более точные данные об этой разновидности. Пока что нам необходимо продолжить прерванный сон.

— Только при условии охраны, — решительно заметил лорд Рокстон, — В подобной стране нельзя ни на минуту поручиться за свою безопасность. Пусть каждый из нас по очереди дежурит в течение двух часов подряд.

— В таком случае с меня и начнем. Я как раз только закурил свежую трубку, — предложил профессор Семмерли.

Все согласились. С этого момента мы уже никогда не спали без охраны.

На утро мы без труда открыли причину разбудивших нас ночью адских криков и воплей. Поляна, на которой накануне мы видели мирно пасущихся игуанодонов, представляла собою зрелище страшной бойни. Увидев лужи крови и массу громадных валявшихся повсюду в траве окровавленных кусков мяса, мы сначала предположили, что тут пал целый ряд жертв, но, присмотревшись ближе к останкам, выяснили, что все это мясо принадлежит одному монстру, буквально растерзанному на куски другим чудовищем, если и не превосходящим его размерами, то во всяком случае более свирепым и энергичным.

Наши профессора целиком ушли в научные изыскания и внимательно осматривали разбросанные там и сям различные части чудовища, стараясь определить по оставшимся в мясе следам зубов и когтей природу победившего его противника.

— Вряд ли мы придем к какому-нибудь определенному выводу, — проворчал Чалленджер, разложив на коленях громадный кусок белого мяса убитого животного. — По некоторым признакам, мы имеем дело с одной из тех крупных пород тигров, которые еще и по сие время встречаются в заброшенных пещерах; однако, виденное нами животное по своим размерам неизмеримо превосходит тигра и ближе подходит по типу к пресмыкающимся. Я, со своей стороны, причислил бы его к аллозаврам.

— Или мегаллозаврам, — вставил Семмерли.

— Совершенно верно. В данном случае его можно отнести к любой разновидности динозавров — самых опасных представителей животного мира, когда-либо существовавших на земле или украшавших собой наши музеи, — воскликнул Чалленджер и громко расхохотался.

Имея весьма слабое представление о юморе, он всегда радостно смеялся своим собственным остротам.

— Чем меньше шума, тем лучше, — оборвал профессора лорд Рокстон. — Мы еще не знаем, кто нас окружает. Если вчерашний гость, проголодавшись, вздумает вернуться сюда завтракать и застанет нас здесь, то нам будет совсем не до смеха. Между прочим, что это за пятно на коже растерзанного игуанодона?

На толстой чешуйчатой коже чудовища, несколько выше предплечья, ясно вырисовывался черный кружок из какого-то вещества, напоминавшего по своему виду асфальт. Никто из нас не мог определить, чтобы это могло быть, хотя Семмерли убеждал, что подобное пятно он в прошлый раз видел на спине одного из детенышей игуанодона. Чалленджер угрюмо молчал, но по его презрительной усмешке и надменному взгляду видно было, что он мог бы дать какое-то объяснение, если бы пожелал. Поэтому лорд Рокстон прямо обратился к нему с тем же вопросом.

— Если ваша светлость милостиво дозволяет мне открыть рот, — сказал он с едкой насмешкой, — то я, конечно, буду невыразимо счастлив высказать свое мнение. Дело в том, что я не привык разговаривать в таком тоне, какой предпочитает ваша светлость. Я совершенно не знал, что для смеха над невинной остротой требуется сперва испросить вашего разрешения.

И только извинение лорда Рокстона могло опять успокоить нашего раздражительного друга. Когда оскорбленное самолюбие уступило чувству примирения, то уважаемый профессор присел поодаль от нас на пенек дерева и приступил к объяснению. Конечно, у него осталась все та же манера говорить о чем бы то ни было так, словно перед ним находится тысячная аудитория и он сообщает ей ценнейшие сведения.

— По поводу темного кружка на спине животного, я должен сказать, что соглашаюсь с мнением моего коллеги, профессора Семмерли. Так как все плоскогорье по природе своей вулканического характера и асфальт является одной из пород, выбрасываемых подземными силами, то я не сомневаюсь, что на плато есть жидкий расплавленный асфальт и отсюда допускаю, что некоторые из чудовищ могли как-нибудь запачкаться им. Гораздо важнее, на мой взгляд, разрешить проблему существования на плато так называемого динозавра, следы которого мы обнаружили на этой поляне. Приблизительно нам известно, что вся площадь плоскогорья не больше какого-нибудь среднего английского графства, и вот на таком небольшом пространстве умудрились сохраниться вплоть до наших дней виды самых разнообразных животных, давно уже исчезнувших с лица земли. Для меня совершенно несомненно, что динозавры, питающиеся исключительно мясом и кровью других животных, при беспрепятственной плодовитости, должны были бы за такой долгий период, в связи с недостатком пищи, либо изменить ее характер, либо вымереть с голоду. Между тем, ни того ни другого не произошло.

Поэтому, нам остается предположить, что существуют какие-то условия, препятствующие беспредельной плодовитости этих хищников. Одной из наших дальнейших задач является выяснение этих условий. Смею надеяться, что в ближайшем будущем нам представится случай подробнее ознакомиться с этой породой кровожадных динозавров.

— Я же хочу надеяться, что подобный случай нам больше не представится, — осторожно заметил я.

На это профессор только сердито приподнял седые брови, подобно учителю, случайно услышавшему неуместную шутку чересчур бойкого ученика.

— Быть может, профессору Семмерли угодно что-нибудь возразить? — спросил он, обращаясь к коллеге. И оба ученые мигом занеслись в заоблачные научные выси, обсуждая вопрос о том, может ли природа при недостатке пищи ограничить также и процент рождаемости.

В то утро мы исследовали еще один небольшой участок плоскогорья к востоку от ручья, однако, старательно обходя гнездо птеродактилей. В этом направлении лес оказался поросшим особенно густым кустарником, так что продвигаться вперед мы могли весьма медленно.

До сих пор я описывал только одни ужасы Страны Мэйпль Байта. Но следует упомянуть и об ее положительных сторонах. Все утро мы шли среди самых разнообразных и прелестных цветов, которые, как я заметил, были преимущественно белого и желтого цвета. Как сообщили наши профессора, это два первобытных оттенка всего цветочного царства. Местами приходилось идти по сплошному цветочному ковру, так что наши ноги по колено погружались в одуряюще благоухавшие нежные чашечки цветов. Повсюду жужжали обыкновенные европейские пчелы. Ветви деревьев, под которыми мы проходили, донизу сгибались под тяжестью плодов, из коих некоторые были нам хорошо знакомы.

Выбирая те, которые были поклеваны птицами, мы избежали опасности отравления и в то же время внесли приятное разнообразие в свое скудное меню. В чаще кустарника встречалось много тропинок, очевидно, протоптанных дикими зверями; в болотистых же местах мы натыкались на всевозможные, самой разнообразной и странной формы следы, в том числе неоднократно на следы игуанодонов. Однажды в небольшой ложбинке мы даже набрели на нескольких из этих колоссальных созданий, причем лорду Рокстону при помощи бинокля удалось установить, что у всех виднелись на шкуре такие же асфальтовые пятна как на трупе найденного нами растерзанного игуанодона. Что обозначало подобное явление, нам было совершенно непонятно.

Попадались нам также и небольшие звери как, например, дикобразы, чешуйчатый муравьед и дикая свинья с длинными загнутыми кверху клыками.

Однажды сквозь листву мы увидели вдали пригорок, покрытый зеленой травой. По этому пригорку с головокружительной быстротой мчалось какое-то громадное черного цвета животное. Оно промчалось настолько быстро, что нам не удалось хорошенько разглядеть его; но если только допустить, что это был олень, как утверждал лорд Рокстон, то по размерам он напоминал громадных ископаемых оленей, скелеты которых находят в болотах моей родины.

После того как таинственное существо посетило лагерь, мы возвращались домой с невольным трепетом. Однако на сей раз все оказалось в порядке. Вечером мы занялись обсуждением своего настоящего положения и дальнейших планов, которые я опишу несколько подробнее, так как это обсуждение привело нас к новой экскурсии, помогшей нам еще ближе ознакомиться со Страной Мэйпль Байта.

Открыл дебаты Семмерли. Весь день он был в раздраженном состоянии духа, и замечание лорда Рокстона о том, что мы намерены предпринять завтра, окончательно вывело его из себя.

— Нам бы надлежало сегодня, завтра и вообще каждый день искать выход из гнусной ловушки, в которой мы очутились, — воскликнул он с горечью, — Вы все ломаете себе голову, как бы еще глубже забраться в эту страну. А, по-моему, необходимо приложить все старания, чтобы убраться отсюда подобру-поздорову!

— Меня поражает, сэр, — угрожающе рявкнул Чалленджер, поглаживая свою царственную бороду, — что человек науки позволяет себе высказывать столь недостойные суждения. Вы находитесь в стране, представляющей для натуралиста несравненно более широкое поле исследований, чем то, о котором можно было только мечтать с самого сотворения мира, и несмотря на это вы все-таки стремитесь покинуть эту страну, прежде чем мы успели достаточно хорошо ознакомиться с нею. Я был о вас лучшего мнения, профессор Семмерли.

— Вы не должны забывать, — живо заметил Семмерли, — что в Лондоне у меня масса учеников, которые в данный момент оставлены с весьма неудовлетворительным заместителем. В этом заключается существенное различие между вами и мною, ибо, насколько мне известно, вам до сих пор еще никогда не приходилось преподавать.

— Вы правы, — вскипел Чалленджер, — Я всегда считал преступлением распылять умственные силы, могущие делать величайшие научные открытия, на объекты, стоящие ниже. Вот почему я всегда упорно избегал всякой педагогической деятельности.

— Вот как? — насмешливо осведомился Семмерли. Он хотел продолжать, но лорд Рокстон поспешил переменить тему разговора.

— Не могу не признаться, что мне было бы крайне досадно возвращаться в Лондон, не ознакомившись поближе с этой страной.

— Я, со своей стороны, тоже никогда не посмел бы явиться в редакцию и предстать перед добрым старым Мак-Ардлем (вы простите мне мою фамильярность, сэр) без информации! — воскликнул я, — Он никогда не простил бы мне, что я не использовал такого богатого материала. Впрочем, мне кажется об этом не стоит разговаривать, раз нам все равно не выбраться отсюда.

— Нельзя не признать, что широчайшие пробелы в образовании нашего юного друга восполняются значительной долей здравого смысла, — заметил Чалленджер, — Его достойные жалости профессиональные интересы, разумеется, ни в какой мере не касаются нас, но, как он справедливо заметил, уйти отсюда мы не имеем возможности, а потому всякий разговор на эту тему является пустой тратой времени.

— Пустой тратой времени заниматься чем-либо другим, — ворчал Семмерли, нервно грызя свою трубку. — Вспомните, что мы отправились сюда со строго определенной целью, намеченной собранием в зале Лондонского Зоологического института. Наша миссия заключалась в том, чтобы проверить утверждения профессора Чалленджера. Положения эти, я теперь сам убедился, мы можем подтвердить. Стало быть, свое дело мы довели до конца. Что же касается подробного изучения плоскогорья, то это представляется мне настолько обширной задачей, что с нею нам не справиться. Такое задание может оказаться под силу лишь большой и хорошо сорганизованной, снабженной всем необходимым экспедиции. Если же мы сами со своими слабыми силами пустимся в это предприятие, то результатом явится следующее: мы никогда больше не увидим своей родины, а, следовательно, и не сообщим науке значительного и ценного известия, которое сейчас уже находится в нашем распоряжении. Профессор Чалленджер нашел способ, как подняться на плоскогорье, когда, казалось, оно было совершенно неприступно и поэтому, как мне кажется, нам следует опять обратиться к его изобретательности и просить найти способ вернуться обратно в цивилизованный мир.

Признаюсь, что доводы Семмерли, произвели на меня сильное впечатление и казались мне вполне разумными. Даже Чалленджера задело за живое то соображение, что враги его так и останутся не посрамлены в случае его гибели.

— Проблема спуска, на первый взгляд, представляется неразрешимой, — промолвил он, — но я все же не допускаю, чтобы человеческий мозг не в состоянии был ее разрешить. Я согласен с коллегой, что продолжительное пребывание здесь по многим причинам является неблагоразумным и что вскоре придется серьезно заняться вопросом о том, как спуститься с плато. Но я тем не менее решительным образом отказываюсь покинуть плоскогорье раньше, чем сделаю хотя бы поверхностный осмотр его и не захвачу отсюда что-нибудь, что послужило бы вещественным доказательством.

Профессор Семмерли недовольно засопел.

— Мы провели целых два дня в поисках, --промолвил он, — и в результате подвинулись вперед не дальше, чем в первый день. Совершенно ясно, что все плоскогорье в густых зарослях и нам потребуется бесконечное количество времени для того, чтобы обстоятельно исследовать его. Другое дело, если бы посередине оказалась возвышенность. На деле же, насколько хватает глаз, местность, наоборот, все больше и больше понижается. Чем дальше мы заберемся, тем меньше шансов найти пункт, с которого можно было бы обозреть плато.

Тут-то меня и осенило. Взгляд мой случайно упал на ствол громадного сучковатого дерева, под листвой которого мы беседовали. Раз ствол его значительно толще других, то весьма вероятно, что и в вышину это дерево больше окружающих деревьев. И если с другой стороны край плато в самом деле выше всей остальной местности, то почему бы не допустить, что с верхушки дерева все плоскогорье окажется как на ладони?

В мальчишеские годы я славился своим уменьем лазать по деревьям. В этом отношении я не имел себе равных в Ирландии. Мои друзья превосходят меня, бродя по скалам, зато я окажусь мастером в лазанье по деревьям. Если бы только мне удалось как-нибудь добраться до ближайшего сука, то до верхушки я достиг бы без труда. Спутники мои оказались в восторге от моей идеи.

— Наш юный друг, — воскликнул Чалленджер, широко улыбаясь и надувая свои красные щеки подобно двум спелым яблокам, — способен на такие акробатические упражнения, которые недоступны человеку более солидной комплекции. Я вполне одобряю его намерение.

— Молодчина! — воскликнул в свою очередь лорд Рокстон, хлопнув меня по плечу. — И как это нам раньше никому не пришло в голову, не понимаю! До заката солнца остался какой-нибудь час, но вы все-таки успеете сделать в своей записной книжке набросок местности. Поставим-ка один на другой эти три ящика с амуницией. Я на них встану и помогу вам взобраться.

Он встал на верхний ящик и потихоньку начал подталкивать меня, как вдруг подскочивший сзади Чалленджер так толкнул меня снизу своей могучей рукой, что я одним махом взлетел на дерево, ухватившись обеими руками за толстый сук; усиленно работая ногами, я сперва налег на него туловищем, поставил колени и наконец взобрался на него окончательно. Над моей головой на разной высоте, точно ступеньки лестницы, свисали три толстые ветви. Над верхней ветвью уже начиналась листва. Я без особого труда вскарабкался по ним и вскоре исчез в листве. Мне встречались кое-какие препятствия, но все же я подвигался вверх довольно быстро. Громоподобный голос Чалленджера уже глухо доносился до меня; между тем ствол дерева почти совсем не утончался. Сверху и снизу — сплошные листья. На одной из ветвей я заметил довольно большой бугорок, показавшийся мне на вид одним из тех бесчисленных паразитов, которые обыкновенно присасываются к деревьям. Желая разглядеть его поближе, я наклонился в его сторону и тотчас же отпрянул назад, едва не свалившись с дерева от ужаса и неожиданности.

На расстоянии одного или двух футов на меня в упор глазела страшная рожа. То было человеческое лицо. По крайней мере, напоминало человеческое лицо гораздо больше, нежели любая доселе виденная мною обезьянья морда. Это было продолговатое, белого цвета, усеянное бородавками лицо с приплюснутым носом. Нижняя челюсть отвисла. На подбородке росли густые волосы. Глаза свирепо и дико выглядывали из-под густых, нависших бровей. Чудовище, увидев меня, открыло пасть, издав глухое ворчанье, прозвучавшее как проклятье. Я успел заметить, что челюсти его усеяны острыми, загнутыми зубами хищника. В свирепых глазах его я мгновенно прочел смертельную ненависть и страшную угрозу. Внезапно, однако, выражение ненависти сменилось выражением беспредельного страха. Чудовище в паническом ужасе обратилось в бегство. До меня доносился только треск ломаемых сучьев. Передо мною, мелькнуло волосатое туловище, розовое, как у свиньи и существо исчезло в густой завесе листьев.

— Что случилось? — кричал снизу Рокстон. — Что-нибудь с вами неладно?

— Видели? — задал я в свою очередь вопрос, плотно обхватив обеими руками сук и дрожа всем телом.

— Мы слышали какую-то возню, нам показалось, что вы поскользнулись. Что это было?

Я до такой степени был поражен неожиданной встречей с этим человеком-обезьяной, что чуть было не спустился вниз, чтобы сообщить друзьям о своем приключении. Но раз я уже взобрался так высоко, то мне показалось досадным возвращаться с пустыми руками. Поэтому, сделав паузу и собравшись с силами, я принялся снова карабкаться кверху. Один раз я уперся ногой о гнилой сук и на несколько секунд повис на одних руках, но в общем подъем оказался не особенно трудным. Постепенно листва стала редеть и по сильному ветру, дувшему мне в лицо, я понял, что добрался почти до самой вершины. Наконец ветки стали гнуться под моей тяжестью. Тогда я выбрал надежный развилок, уселся в нем поудобнее и глянул вниз на изумительную панораму этой таинственной страны, в которую нас занесла судьба.

Солнце уже спустилось к самой линии горизонта, но вечер был такой ясный и тихий, что плато, раскинувшееся подо мной, виднелось от края до края. Оно представляло собой овал длиной миль в тридцать, шириной в двадцать и имело форму неглубокой воронки, так как поверхность его шла под уклон к центру, где было довольно большое озеро, миль десяти в окружности. По берегам этого прекрасного озера рос густой тростник, сквозь зеленоватую воду кое где проступали желтые песчаные отмели, отливавшие золотом в мягких лучах солнца. На отмелях виднелось множество каких то черных предметов. Для аллигаторов они были слишком велики, для челнов — слишком длинны. Я разглядел в бинокль, что это живые существа, но какие, так и не догадался.

С той стороны плато, где был наш лагерь, лесистые склоны, изрезанные кое где прогалинами, тянулись миль на шесть по направлению к центральному озеру. Почти у самых своих ног я различил прогалину игуанодонов, а дальше, среди редеющих деревьев, виднелся проход к болоту птеродактилей. Зато по другую сторону озера облик плато резко менялся. Там поднимались точно такие же красноватые базальтовые скалы, какие мы видели снизу, с равнины. Эта гряда была футов двести вышиной, и у подножия ее рос лес. В нижней части красноватых скал, немного выше земли, я разглядел в бинокль ряд темных отверстий, служивших, по видимому, входами в пещеры. У входа в одну из них что то белело, но что именно, мне так и не удалось разобрать. Я бросил свою работу только после захода солнца, когда уже ничего не было видно, и спустился к товарищам, с нетерпением ожидавшим меня под деревом. Вот когда я стал героем дня! Этот замысел принадлежал мне, и я сам привел его в исполнение. Вот она, карта, которая сбережет нам месяц времени и избавит от необходимости блуждать вслепую по неведомой стране. Последовал обмен торжественными рукопожатиями. Но прежде чем показать карту товарищам, надо было рассказать им и о моей встрече с человеком-обезьяной.

— Она была там все время, — сказал я.

— Откуда вы это знаете? — спросил лорд Джон.

— Меня не оставляло ощущение, что за нами следят чьи то злобные глаза. Помните, профессор Чалленджер? Я говорил вам об этом.

— Действительно, нечто подобное я слышал. Наш юный друг обладает той впечатлительностью, которая характерна для представителей кельтской расы.

— Теория телепатии… — начал было Семмерли, набивая трубку.

— Это чересчур сложная проблема, не будем ее обсуждать сейчас, — решительно прервал его Чалленджер. — Скажите лучше вот что, — обратился он ко мне с величественным видом, словно епископ, экзаменующий ученика воскресной Школы, — вы не заметили, может это существо прижать большой палец к ладони?

— Вот уж чего не заметил, того не заметил.

— Хвост у него есть?

— Нет.

— Задние конечности хватательные?

— По всей вероятности, иначе он не смог бы так быстро скакать с ветки на ветку.

— Если память мне не изменяет, в Южной Америке насчитывается до тридцати шести видов обезьян… профессор Семмерли, прошу вас воздержаться от замечаний… Но человекообразных среди них нет. Теперь не подлежит сомнению, что здесь они водятся, но это какая то другая разновидность, а не те волосатые гориллоподобные обезьяны, которые встречаются только в Африке и на Востоке. (У меня чуть было не сорвалось с языка, что родичей этих гориллоподобных я видел и в Кенсингтоне.) Для здешней разновидности характерны наличие растительности на лице и белый цвет кожи, последнее же объясняется тем, что эти обезьяны живут на деревьях, среди густой листвы. Перед нами стоит вопрос: к кому же больше приближается здешняя разновидность — к обезьяне или к человеку? В последнем случае она, видимо, представляет собой то, что зовется в просторечии «недостающим звеном». Наш долг — немедленно приступить к разрешению этой проблемы…

— Возражаю! — резко оборвал его Семмерли. — Теперь, когда у нас есть карта, а этим мы обязаны сообразительности и ловкости мистера Мэлоуна (я вынужден привести его слова), — наш единственный долг — принять все меры, чтобы немедленно же выбраться здравыми и невредимыми из этого ужасного места.

— Блага цивилизации не дают вам спать! — простонал Чалленджер.

— Да, сэр! И самым большим благом цивилизации я считаю чернила, сэр! Мы должны отчитаться во всем, что видели здесь, а дальнейшим исследованием пусть занимаются другие. Вы же сами с этим согласились до того, как мистер Мэлоун показал нам свою карту.

— Ладно! — примирительно буркнул Чалленджер. — Я и сам буду чувствовать себя более спокойно, если у меня будет уверенность, что труды нашей экспедиции не пропадут понапрасну. Каким способом спуститься нам отсюда, я еще не имею понятия. Но до сих пор не было еще той проблемы, которую бы не разрешил мой изобретательный ум. Я обещаю вам завтра же основательно заняться этим вопросом.

Остановившись на этом решении, мы принялись при свете костра и маленькой свечки за составление первой карты затерянного мира. Малейшие детали, занесенные мною в записную книжку, были приняты во внимание и нашли свое место на карте. Указывая карандашом на озеро, Чалленджер спросил:

— Как мы назовем его?

— Почему бы вам еще раз не обессмертить свою фамилию? — ядовито вставил Семмерли.

— Я уверяю, сэр, что мое имя и без того передастся потомству, — сухо и серьезно ответил Чалленджер. — Какой-нибудь невежда может увековечивать свое безразличное для всех имя, назвав им гору или реку. Я же в подобных памятниках не нуждаюсь.

Семмерли, принужденно усмехаясь, собирался было произвести новое нападение, но лорд Рокстон поспешил положить конец пикировке.

— Вам, мой друг, предоставляется право придумать название для озера, — сказал он, обращаясь ко мне. — Вы первый открыли его и если вам вздумается назвать его «Озеро Мэлоун», то это будет вовсе не худо.

— Вы совершенно правы, — согласился Чалленджер. — Пусть наш юный друг придумает ему название.

— В таком случае, — пробормотал я, невольно вспыхнув, — пусть оно называется «Озеро Глэдис».

— Вы не находите, что «Центральное Озеро» звучит лучше? — осведомился Семмерли.

— Нет, я предпочел бы первое.

Чалленджер бросил на меня дружелюбный взгляд и с ироническим одобрением закачал своей большой головой.

— Эх, дети всегда останутся детьми, — промолвил он. — Пусть будет «Озеро Глэдис».

XII. Ужасы леса

Я уже, кажется, упоминал о чувстве гордости, овладевшем мной от признательности, выраженной тремя моими коллегами по экспедиции. Такие люди зря похвал не расточают. До сих пор я, как младший и наименее опытный в экспедиции, оставался в тени. Теперь же настала и моя очередь выдвинуться на первый план. Я весь расцветал при этой мысли. Увы! Если бы я знал, к каким ужасным переживаниям приведет меня мое тщеславие. Не предчувствовал я, что не далее как в эту ночь предстоит мне пережить такие ужасы, при воспоминании о которых волосы до сих пор становятся дыбом на голове. И все благодаря моей излишней самонадеянности.

Эпизод с деревом до того взбудоражил меня, что сон пропал. На страже находился Семмерли. Сидя скорчившись около костра, с ружьем на коленях, он то и дело клевал носом, при чем его козлиная бородка устало тряслась в такт голове. Рокстон, завернувшись в свое южно-американское пончо, спал около костра. И в ночной тишине гулко раздавался один лишь храп Челленджера. Ярко светил месяц. В воздухе было свежо.

«Какая чудная ночь для прогулки! — решил я. — Почему бы и не прогуляться? Что если я потихоньку улизну, проберусь к озеру и к утреннему завтраку вернусь обратно с ценными сведениями? Не стану ли я после этого еще более уважаем своими товарищами? А затем, если Семмерли будет продолжать настаивать на том, чтобы мы скорее выбрались отсюда, то мы возвратимся в Лондон первооткрывателями стольких чудес в этой стране, и мне одному будет принадлежать честь открытия таинственного озера». — Тут я вспомнил про Глэдис. На память мне пришли ее слова: «В геройских подвигах никогда недостатка нет». Мне ясно представились ее образ и тон, которым она произносила эти слова. Вспомнился и Мак-Ардль. Сколько материала для газеты! Какие блестящие перспективы. Удастся, чего доброго, заполучить место военного корреспондента в ближайшую кампанию. Упоенный этими мыслями, я нащупал свою винтовку, проверил, достаточно ли в карманах патронов, и неслышно выскользнул из нашего укрепленного лагеря. Оглянувшись, я увидел наполовину уснувшего, вообще непригодного для ночного дозора профессора, напоминавшего своей кивающей головой игрушечного китайского болванчика. Не успел я, однако, отойти и сотни ярдов от места нашей стоянки, как уже начал раскаиваться в принятом мною решении.

Как помнится, я уже где-то говорил о том, что обладаю крайне пылким воображением, чтобы считаться отважным человеком. Зато, с другой стороны, чувство страха внушало мне всегда непреодолимое отвращение. Боязнь показаться самому себе трусом взяла верх. Отступать было уже позорно. Даже и в том случае, если бы товарищи мои никогда не узнали о моих намерениях и о внезапной робости, то мне самому было бы стыдно перед собой до конца моих дней. Между тем, я невольно содрогался при мысли о возможных последствиях моей авантюры.

В лесу было страшно. Густая листва деревьев еле-еле пропускала лунный свет. Понемногу глаза попривыкли к темноте и я начал различать кое-какие предметы. Силуэты некоторых деревьев неясно обозначались передо мной, но зато между другими лежал густой, черный мрак, подобный входам в земляные пещеры. Вспомнились мне отчаянные вопли растерзанного игуанодона, эхо которых далеко разносилось по лесу. Вспомнил я и об ужасном, с кровавой пастью чудовище, мелькнувшем при свете головни лорда Рокстона. Теперь я как раз находился в области его охотничьих промыслов. Каждую секунду могло оно внезапно броситься на меня из этого непробудного мрака. Я приостановился и, вынув из кармана пулю, намеревался зарядить винтовку, но едва я прикоснулся к курку, как сердце мое застыло от ужаса… Оказывается, второпях я захватил охотничье ружье, стреляющее дробью!

Желание вернуться обратно опять охватило меня. Казалось бы, невольная ошибка оправдывала мое возвращение. Однако чувство безрассудной гордости снова взяло верх. Я не мог, я не смел воротиться. Винтовка, впрочем, столько же принесла бы мне пользы, сколько и это ружье в случае встречи с ужасными обитателями плоскогорья, — постарался я себя успокоить. Вернись я назад в лагерь за другим оружием, то мои действия не могли бы пройти на этот раз незамеченными, — продолжал рассуждать я. Последуют расспросы, и тогда уже мой план перестанет быть только моей тайной. И спустя минуту я мужественно продолжал свой путь, неся непригодное ружье под мышкой.

Подавляюще действовал на нервы мрак безмолвной чащи, но еще более жуткое впечатление производила залитая мертвенным, бледным светом луны поляна игуанодонов. Спрятавшись в кустах, я осмотрел поляну. Ни одного из колоссальных животных не было видно. Быть может, недавняя трагедия так напугала их, что заставила остальных искать безопасного пастбища. Все было тихо, точно вымерло. Еще раз оглянувшись, я выскочил из своей засады и, перебежав через поляну, добрался до путеводного ручейка. Он один говорил о жизни, напоминая мне своим журчанием любимую речку на западе Англии, где я в детстве ловил по ночам форелей. Следуя вниз по течению, я неминуемо должен был спуститься к центральному озеру. Этот же ручеек приведет меня обратно в лагерь. Временами я терял его из вида из-за густого кустарника, разросшегося на его берегах, но до меня все время доносилось его тихое журчание.

Местность понижалась, лес редел и, наконец, перешел в кустарник с отдельными высокими деревьями. Это было мне на руку: я мог быстрее двигаться и, не рискуя быть замеченным, видел все вокруг. Проходя мимо убежища птеродактилей, я вдруг услышал, как одно из этих чудовищ, взмахнув своими могучими крыльями, где-то совсем близко от меня поднялось в воздух. На мгновение его громадный силуэт — футов в двадцать в ширину — закрыв от меня диск луны. Его перепончатые крылья, пропуская лучи месяца, придавали ему вид гигантского скелета, летящего на фоне светлого неба тропической ночи.

Я притаился в кустах, зная по горькому опыту, что на тревожный сигнал одного чудовища тотчас же появятся сотни его мерзких товарищей. До тех пор, пока оно не скрылось из виду, я не рискнул продолжать свой путь.

Ночь была изумительно тихая. Но, пройдя некоторое расстояние, я явственно различил какой-то глухой, непрерывный рокот. По мере того, как я шел вперед, шум становился все отчетливее и громче. Приостановившись, я убедился, что шум не усиливался и не ослабевал, из чего я заключил, что источник шума неподвижен. Казалось, это бурлит кипящий котел. Пройдя еще немного, я очутился на небольшой лужайке, на которой блестело озеро или, вернее, прудик, ибо он был не больше любого бассейна в Трафальгарсквере, — наполненное какой-то густой черной жидкостью, напоминавшей смолу. Жидкость эта кипела и, вздувая пузыри, претворялась в газ. Было нестерпимо душно. Почва оказалась до такой степени раскаленной, что я едва мог дотронуться до нее рукой. Было совершенно очевидно, что вулкан, благодаря извержениям которого тысячи лет тому назад образовалось это чудесное плоскогорье, еще не вполне потух. Мне уже приходилось встречать черные утесы и обломки застывшей лавы среди сочной растительности плато, но это озеро расплавленного асфальта было первым доказательством еще не прекратившейся деятельности древнего кратера. У меня не было времени долго заниматься им, ибо я намеревался осмотреть озеро и к рассвету поспеть обратно в лагерь.

Путешествие это никогда не изгладится из моей памяти. Я крался по краям громадных, освещенных луною лужайкам, стараясь держаться в тени дерев. То и дело я полз на четвереньках среди густого кустарника, останавливаясь с замиранием сердца, когда поблизости трещали сучья под тяжелыми лапами какого-нибудь исполинского животного. Время от времени передо мной мелькали чьи-то гигантские силуэты и скрывались тотчас же в ночной мгле. Сколько раз мной овладевало желание вернуться, но каждый раз чувство гордости торжествовало над минутой слабости, и я снова двигался вперед к заветной цели.

Наконец (часы мои показывали час ночи) сквозь просветы между деревьями я увидел блеск воды и через десять минут очутился среди камышей центрального озера. Так как мне сильно хотелось пить, то я разом жадно прильнул к воде. Вода оказалась свежей и холодной. Утолив жажду, я принялся оглядываться. В том месте, где я пил, с берега шла широкая тропа, усеянная различного рода и размера следами. Очевидно, я как раз попал к месту водопоя. У самой воды возвышался громадный кусок застывшей лавы. Влезши на верхушку, я убедился, что она является великолепным наблюдательным пунктом.

Первое же, что я увидел, несказанно меня поразило. Описывая вид плоскогорья с вершины дерева, я упомянул о черных пятнах, замеченных мною в скалистой стене, на дальнем берегу озера, похожих на отверстия пещер. Теперь же с обломка лавы я увидел там светлые круги, напоминавшие освещенные окна кают на пароходе. Вначале я счел их за отблески светящейся лавы, но вскоре убедился, что это не так. Будь светящиеся круги вулканического происхождения, свет находился бы внизу, в лощине, но никоим образом не на такой высоте над землей. Что же это было? Как ни мало вероятно, однако, приходилось предполагать, что эти красноватые круги являются огнями, зажженными в пещерах и не иначе, как человеческой рукой. Итак, на плоскогорье живут человеческие существа, люди! О, вот блестящие результаты моей ночной экспедиции! Теперь будет о чем рассказать на родине!

Долго лежал я неподвижно, наблюдая за этими красными признаками человеческой жизни. Они были от меня на расстоянии пятнадцати километров, но несмотря на это я все же мог различить, что временами они как бы потухали, очевидно от того, что возле них кто-то проходил и заслонял от меня их свет. Чего бы я не дал, чтобы иметь возможность подкрасться к этим огням, заглянуть в пещеры и доставить моим спутникам драгоценные сведения об отличительных признаках этой неизвестной расы людей, избравших себе столь странное местожительство! Однако в данный момент об этом нечего было и думать. Само собой, мы не могли покинуть плоскогорье, не ознакомившись как следует с этой его новой стороной.

Гладкое, как зеркало, озеро Глэдис, — мое озеро, — сверкая серебром, лежало у моих ног. Посередине оно отражало полный месяц. По-видимому, оно было не глубоко, так как повсюду виднелись песчаные отмели. Время от времени с громким всплеском ныряли серебристые рыбы. Изредка над водой показывалась блестящая черная спина какого-нибудь чудовища. Однажды на одной из отмелей появилось животное с длинной изогнутой шеей, напоминавшее громадного и тяжеловесного лебедя. Оно окунулось в воду, и в продолжение некоторого времени я следил за его длинной шеей и раскачивавшейся взад и вперед плоской головой. Но внезапно оно нырнуло в воду и больше не появилось.

Вскоре мое внимание отвлечено было тем, что происходило у подножия моего утеса. Пара громадных животных, походивших на армодилов или броненосцев, спустилась мимо моей скалы к берегу озера и, лакая, начала утолять жажду, пощелкивая длинными, как молния, быстрыми и красными, как ленты, упругими языками. Вслед за ними к озеру спустился великолепный громадного роста олень, в сопровождении оленихи и двух детенышей. У оленя был царственный вид. Даже самый крупный из наших современных лосей едва достал бы до его плеч. Внезапно, понюхав воздух и издав тревожный крик, он помчался в камыши со своей семьей. Его примеру поспешили последовать и броненосцы. По тропе приближалось новое животное, несравненно больших размеров и силы.

Вид его показался мне знакомым. Сразу я не мог сообразить, где мне приходилось видеть это несообразное туловище, выпуклую спину, украшенную треугольными костистыми отростками, напоминавшими петушиные гребешки, и странную плоскую низко посаженную птичью голову. Вскоре, однако, я вспомнил. Передо мной был стегозавр, т. е. то самое животное, которое было изображено в записной книжке Мэйпль Байта и которое первое привлекло внимание Чалленджера! И вот, быть может, передо мной как раз тот самый экземпляр, который видел американский художник. Под тяжестью чудовища дрожала почва. Его жадные глотки гулко раздавались среди ночного безмолвия. В течение пяти минут чудовище было так близко от меня, что мне стоило только протянуть руку, чтобы прикоснуться к отвратительным мясистым отросткам на его спине. Затем оно вышло из воды и скрылось за утесами.

Взглянув на часы, я увидел, что уже половина третьего утра, и, чтобы во время вернуться в лагерь, надо было спешить. Найти направление было нетрудно. Ручеек, приведший меня к озеру, впадал в него как раз через щель в скале, на которой я примостился. Мне оставалось лишь следовать вверх по течению. С чувством глубокого удовлетворения пустился я обратно, радуясь важности сделанных мною открытий. Самым важным, разумеется, было открытие освещенных пещер и живущих в них каких-то неведомых троглодитов, и, кроме того, я мог еще рассказать об озере и его особенностях. Я мог сообщить, что оно кишело различными таинственными существами, принадлежащими к первичным породам животных, из которых многих мы еще не встречали на плоскогорье. Я шел, с гордостью размышляя о том, что немногим смертным удавалось провести ночь подобным образом и за такой короткий срок внести столько нового в сокровищницу науки.

Погрузившись в эти мысли и совершенно позабыв об окружающей обстановке, я уже почти дошел до середины пути, как вдруг какой-то странный шум, раздавшийся за моей спиной, вернул меня к действительности. Шум напоминал нечто среднее между фырканьем и рычанием и носил самый угрожающий характер. Поблизости от меня, по-видимому, находилось какое-то страшное животное. Но как я ни старался, я не мог ничего разглядеть в густой тьме и, прибавив шагу, снова двинулся вперед. Пройдя с полмили, я услышал, как за моей спиной опять раздалось грозное рычание зверя, на этот раз, однако, явственнее и ближе. Сердце замерло у меня в груди от неожиданной мысли, что жуткая тварь преследует именно меня. Мурашки забегали по телу, волосы стали дыбом. То, что все здешние монстры взаимно уничтожали друг друга, казалось мне вполне правильной борьбой за существование, но мысль, что подобное чудовище может гнаться за человеком, венцом творения, как-то не укладывалась в моей голове и казалась прямо невероятной. Снова вспомнилась мне отвратительная, окровавленная пасть чудовища, освещенная факелом лорда Джона, показавшаяся мне тогда страшным видением дантова ада. От страха у меня подогнулись колени, и, разом обессилев, я остановился и тупо уставился на ярко освещенную луной тропинку. Кругом все было тихо, точно в сонном царстве. Там и сям блестели залитые серебристым светом месяца лужайки, да чернели в темноте кусты, больше ничего видно не было. И вдруг среди этого гробового, жуткого молчания снова раздались низкие, горловые, ревущие звуки, но уже несравненно громче и ближе. Сомнений более быть не могло: за мною по пятам гналось какое-то чудовище, настигая меня с каждой минутой.

Я же точно остолбенел и продолжал бессмысленно смотреть вдоль тропинки. Вдруг затрещали кусты, и что-то появилось на противоположном конце только что пройденной мною лужайки. При ярком свете месяца хорошо был виден громадный силуэт моего преследователя. Чудовище передвигалось прыжками, опираясь на могучие задние конечности, подобно кенгуру; передние же лапы его висели в воздухе. Оно оказалось громадных размеров и, вероятно, обладало невероятной силой. Ростом оно было с поднявшегося на задние лапы слона. Но несмотря на колоссальные размеры туловища оно двигалось быстро и проворно. На мгновение я было обрадовался, подумав, что передо мною безвредный травоядный игуанодон, но несмотря на всю неопытность тотчас же понял, что я ошибаюсь. Вместо кроткой оленьей башки трехпалого травоядного я увидел голову квадратной формы, точь-в-точь такую, какую мы все видели при свете факела в ту памятную ночь. По свирепому реву чудовища и упорной погоне я признал в нем кровожадного динозавра, представителя самой хищной из пород, когда-либо существовавших на земле. Я увидел, как животное то и дело опускалось на передние лапы и принималось тщательно обнюхивать землю. Значит, оно искало мой след! Временами оно теряло его, но вскоре снова поднималось и громадными скачками яростно пускалось в погоню за мной.

Даже теперь, при этом воспоминании, меня бросает в холодный пот. Что было делать мне? Я сжимал свое бесполезное птичье ружье, но какую помощь могло оно оказать мне?

Полный отчаяния, я начал глазами искать какое-либо убежище, но, увы, вблизи не оказалось ни скалы, ни надежного дерева, за которым я мог бы укрыться от кровожадного чудовища. Вокруг меня росли одни невысокие кусты, но я знал, что даже большое дерево меня не спасет — чудовищу ничего не стоит одним ударом лапы повалить его точно тоненькую тростинку. Единственное спасение мое заключалось в бегстве. Бежать быстро по кочковатой почве невозможно, но передо мной как раз пролегала твердо утоптанная дорожка. Много таких тропинок, проложенных различными дикими зверями, приходилось нам видеть во время наших экскурсий. Почти не имея себе равных по быстроте бега, я мог надеяться ускользнуть от своего тяжеловесного преследователя. Бросив на землю бесполезное ружье, я пустился бежать так, как не бегал еще никогда в жизни. Все мое тело ныло от усталости, суставы хрустели, горячее дыхание надрывало мои легкие, я задыхался от недостатка воздуха, но я все-таки продолжал мчаться вперед. Наконец, в полном изнеможении я остановился. На мгновение мне показалось, что я избегнул опасности. На тропинке никого не было. Но внезапно снова раздался топот громадных лап, грозное сопение, свист воздуха, вырывающегося из гигантских легких, треск сучьев, и зверь снова очутился позади меня. Нас разделяло всего несколько саженей. Пришел мой конец.

Безумец! Зачем я сперва так долго колебался, чего я ждал? До тех пор, пока животное искало мои следы одним чутьем, оно двигалось медленно и неуверенно. Но когда я побежал, оно увидело меня и с этого момента уже не выпускало меня из вида. Вот оно обогнуло кусты и большими скачками надвигается на меня. При ярком свете месяца грозно блестят его выпуклые глаза, я вижу перед собой его разинутую пасть с громадными острыми клыками; поблескивают когти на его могучих передних лапах. С воплем ужаса я снова кинулся по тропинке. Все громче раздавалось за мной свистящее дыхание чудовища. Затем совсем близко от себя я услышал грузный топот его ног и ждал, что вот-вот оно схватит меня. Но вдруг случилось нечто неожиданное, — я почувствовал, что лечу в какую-то бездну, и потерял сознание.

Как только я очнулся — думаю, что мое обморочное состояние длилось всего несколько минут, — в нос мне ударил сильный смрадный запах. Пошарив в темноте рукой, я наткнулся на что-то похожее на кусок мяса. Вытянув же другую руку я наткнулся на громадную кость. Надо мной виднелся кусочек звездного неба, из чего я заключил, что попал на дно какой-то глубокой ямы. Я медленно поднялся на ноги и начал потихоньку ощупывать себя. Все тело от головы до ног ныло нестерпимо, но, по-видимому, я ничего не поломал себе, и все мои члены остались невредимы. Припоминая обстоятельства, при которых я свалился в яму, я с ужасом взглянул наверх, ожидая встретиться глазами с фигурой чудовища. Однако, к счастью, предчувствие мое не оправдалось. Все было тихо вокруг. Тогда я принялся за осторожный обход и ощупывание своего убежища, куда я как нельзя более кстати провалился. Стены ямы оказались отвесными, дно имело около двадцати футов в диаметре. Оно сплошь было завалено кусками мяса, находившегося в последней стадии разложения. Воздух был спертый, ядовитый. Оступаясь на каждом шагу и спотыкаясь о скользкие куски падали, я неожиданно наткнулся на какой-то твердый предмет, оказавшийся колом, воткнутым в дно ямы. Кол был настолько высок, что рукой я не мог дотянуться до его верхушки; весь он был покрыт густым слоем жира. Неожиданно я вспомнил, что у меня в кармане была коробка с восковыми спичками. Чиркнув спичку, я стал осматриваться. Теперь уже не могло быть никаких сомнений относительно характера ямы. Это была западня, устроенная искусной рукой человеческого существа. Воткнутый в дно ямы кол имел около девяти футов в длину и вверху оказался заостренным. Весь он был черен от крови проткнутых животных. Куски мяса, валявшиеся на дне, представляли собой остатки животных, упавших в яму и извлеченных оттуда с явной целью очистить место для новых жертв. Мне невольно пришли на память слова Чалленджера о том, что на плоскогорье не могут существовать люди, ибо их слабое оружие не оградит их от нападений чудовищ, населяющих плато. Теперь же стало ясно, что это не так уж невозможно. Очевидно, туземцы — кто бы они ни были — устроили себе в узких пещерах такие убежища, куда чудовища, из-за своих размеров, проникнуть не могут. Вместе с тем, будучи неизмеримо развитее остальных обитателей плоскогорья, они догадались устроить западни-ямы, прикрывая их сверху сучьями и расположив на тропинках животных, которых, несмотря на всю их колоссальную физическую силу и ловкость, они нашли способ уничтожать. Человек и тут оказался победителем.

Выбраться по стене наверх не представляло для меня большого труда, однако я не сразу решился на это, опасаясь снова столкнуться лицом к лицу с ужасным зверем, едва не погубившим меня. Как знать, не притаился ли он в близлежащих кустах в ожидании моего появления? Вспомнив, однако, про одну беседу между Чалленджером и Семмерли на тему о привычках и свойствах доисторических животных, я набрался мужества и начал подниматься. Оба профессора держались того мнения, что эти животные совершенно лишены сообразительности. Отсутствием сообразительности они объясняли также исчезновение с лица земли доисторических чудовищ, не сумевших приноровиться к новым условиям жизни.

Если предположить, что чудовище поджидает меня наверху, значит, оно уяснило себе, что со мною произошло, и сумело установить связь между причиной и следствием. Не было ли гораздо вероятнее предположить, что подобное безмозглое существо, руководствующееся исключительно инстинктом при моем внезапном исчезновении отказалось от дальнейшего преследования и, несколько опешив вначале от неожиданности, устремилось за новой добычей. Выбравшись из ямы, я огляделся. Звезды померкли, небо начало светлеть и свежий утренний ветерок приятно пахнул мне в лицо. Не видно было никаких признаков недавнего врага. Я тихонько вскарабкался на край ямы и присел, готовый каждую минуту при малейшей опасности спрыгнуть обратно в свое убежище. Выждав какое-то время в таком положении и успокоенный полной тишиной и наступающим рассветом, я собрался с духом и направился к своей тропинке. Пройдя некоторое расстояние, я нашел свое ружье, а несколько дальше набрел и на путеводный ручеек. То и дело боязливо оглядываясь назад, я продолжал путь домой.

Вдруг в прозрачном и спокойном утреннем воздухе раздался гулкий, короткий треск выстрела. Я приостановился и начал прислушиваться, но больше ничего не услышал. Сначала я испугался, не приключилось ли с моими товарищами какое-нибудь несчастье, но тотчас же нашел более подходящее и естественное объяснение. Уже совершенно рассвело. Несомненно, отсутствие мое было обнаружено. Они, вероятно, решили, что я заблудился в лесу и дали выстрел, дабы указать мне верное направление. Правда, мы решили строго воздерживаться от стрельбы, но раз, по их мнению, я находился в опасности, то они ни перед чем не остановились бы для моего спасения. Мне оставалось только поспешить, чтобы поскорее успокоить их.

Я чувствовал себя страшно утомленным и разбитым и не мог так быстро двигаться как хотел, но, наконец, все же добрался до знакомых мест. Вот налево — убежище птеродактилей, прямо передо мной — поляна, на которой резвились игуанодоны. Вот последняя группа деревьев. Теперь я уже совсем близко от форта Чалленджера. Чтобы рассеять страхи своих друзей, я во весь голос приветствовал их издали. Однако никакого ответа на мое приветствие не последовало. Подозрительная тишина заставила тревожно забиться мое сердце, и я бросился бегом. Вот и наш лагерь, но калитка открыта. Я кинулся в лагерь. Раздирающее душу зрелище представилось моим глазам. Вещи наши валялись в беспорядке на земле; спутники мои исчезли, а около догорающего костра вся трава была залита кровью.

Неожиданность этого нового удара так поразила меня, что я едва не лишился рассудка. Смутно, точно сквозь сон, припоминаю, что я выскочил из лагеря и, бегая вокруг, громко звал своих товарищей. Но, увы, мой зов оставался без ответа. Страшная мысль, что быть может, мне никогда больше не придется увидеться с ними, что до самой смерти осужден я оставаться на этом ужасном месте в полном одиночестве, без всякой надежды когда-либо выбраться из этой проклятой страны, сводила меня с ума. В отчаянии я рвал на себе волосы и бился головой о деревья. Только теперь понял я, какую нравственную поддержку имел я в лице своих товарищей. Теперь я оценил как спокойную самоуверенность Чалленджера, так и колоссальную выдержку и насмешливое хладнокровие Рокстона. Без них я чувствовал себя беспомощным, слабым ребенком, бродящим во тьме. Я не знал, ни куда направить мои стопы, ни что мне предпринять.

XIII. Один

Должно быть, я довольно долго просидел в состоянии оцепенения, но мало-помалу принялся уяснять себе причину таинственного исчезновения моих товарищей. Судя по полному беспорядку, который я застал в лагере, товарищи мои подверглись неожиданному нападению. Очень возможно, что услышанный мною выстрел был дан в момент этого внезапного нападения. Винтовки лежали на земле, причем одна, лорда Рокстона, оказалась разряженной. По одеялам Чалленджера и Семмерли было видно, что их застигли во время сна. Ящики с амуницией и провиантом были разбросаны по лагерю точно так же, как и наши фотоаппараты; однако, все пластинки остались целы. Зато провизия, вынутая нами из ящиков — а провизии было немало — исчезла. Стало быть, по всем признакам, нападение произвели животные, а не люди, не туземцы; последние не преминули бы захватить с собой все, что только оказалось в лагере.

Но если тут орудовали животные или один какой-нибудь зверь, то что же стало с моими друзьями? Будь это дикий зверь, он, просто, пожрал бы их, и тогда остались хотя бы их кости. Правда, кровяная лужа свидетельствовала о жестокости победителя. Чудовище, подобное тому, какое гналось за мной этой ночью, способно было расправиться с человеком также легко, как кошка с мышкою. Но в таком случае остальные бросились бы в погоню и обязательно захватили бы с собой винтовки. Чем больше я старался разгадать эту ужасающую загадку, тем труднее было моему смятенному, усталому мозгу найти подходящее объяснение всему случившемуся. Я принялся обыскивать окружающую чащу, но не нашел никаких следов моих товарищей. Однажды я даже заблудился в лесу и, проплутав с час времени, еле-еле — и то случайно — набрел на дорогу к лагерю.

Вдруг меня осенила мысль, несколько облегчившая мою душу. Я был все-таки не совсем один. У подошвы утеса терпеливо сторожил верный Замбо. Я поспешил к самому краю обрыва и посмотрел вниз. Надежда не обманула меня. Преданный негр, закутанный в одеяло, лежал около костра. Но к моему великому удивлению, он оказался не один. Против него восседал какой-то человек. На мгновение сердце мое забилось от радости при мысли, что это один из моих товарищей каким-то чудом спустившийся с плато. Но при более внимательном взгляде мне пришлось разочароваться. Лучи восходящего солнца осветили незнакомца. Это был краснокожий. Я закричал, что есть мочи, и замахал платком. Замбо тотчас же поднял голову, замахал в ответ рукой и бросился к скале. Вскоре он уже взобрался на верхушку утеса и я рассказал ему о случившемся.

— Их, верно, черт взять в лапы, масса Мэлоун, — ответил он. — Вы пойти в проклятое место, и черт вас всех забрать понемногу. Послушайте моей совет, масса Мэлоун, скорее спускайтесь вниз, пока не поздно, а то он придти за вами тоже.

— Но как же я спущусь, Замбо?

— Взять крепких лиан, масса Мэлоун, перекинуть сюда, а я их прикрепить к дереву. Вот вы иметь тогда мост.

— Мы уже думали об этом, но тут нет таких ползучих растений, которые способны выдержать человека.

— Пусть масса Мэлоун послать за веревками.

— Кого же мне послать и куда?

— Пошлите в деревня к индейцам, сэр. Много есть ремней в деревнях. Тут, внизу индеец, послать его?

— Кто он такой?

— Один из наших краснокожих. Его товарищи обижать его и отнять у него деньги. Он придти обратно, носит письмо еще раз, он принести и веревки.

Возможность отправить письмо! А почему бы и нет? Быть может, он также успеет привести с собой и какую-нибудь помощь? Во всяком случае, из моего письма будет ясно, что мы не даром пожертвовали жизнью; наши заслуги перед наукой найдут должную оценку. У меня уже были написаны два длинных письма. В течение дня я успею написать третье послание, в котором изложу все события вплоть до последнего момента. Индеец, надо надеяться, доставит мои письма по назначению. Приказав Замбо к вечеру подняться опять на скалу, я провел длинный и одинокий день, описывая все приключения последней ночи. Настрочил вместе с тем записку для передачи первому попавшемуся белому купцу или капитану парохода с убедительной просьбой немедленно прислать надежные канаты, так как от этого зависит наша жизнь. Все эти документы я перебросил вечером к Замбо и присоединил к ним также свой кошелек с тремя золотыми монетами, предназначавшимися индейцу. Я велел пообещать последнему еще такую же сумму, если только он принесет нам канаты.

Теперь вам будет понятно, дорогой Мак-Ардль, каким способом удалось мне переправить вам свои заметки и, кроме того, если вам более не придется ничего услышать о судьбе вашего злосчастного корреспондента, то все же вы будете знать истину о наших приключениях. Сегодня я слишком устал и ослаб, но завтра я начну искать своих несчастных друзей, не теряя вместе с тем связи с нашим разрушенным лагерем.

XIV. Вид, который я никогда не забуду

Солнце медленно заходило, заливая багрянцем своих лучей расстилавшуюся передо мною беспредельную равнину Долго-долго, с замирающим сердцем, следил я, не отрываясь, за единственным якорем нашего спасения — моим краснокожим посланцем. Постепенно его фигура становилась все меньше и меньше, пока не скрылась окончательно, утонув в розовой дымке заката.

Когда я вернулся в лагерь, было уже совсем темно. Последней светлой точкой был красноватый отблеск костра, разведенного Замбо. Единственное, что несколько подбодряло меня, это присутствие верного негра. Но, несмотря на весь ужас моего положения, я все же чувствовал себя бодрее, нежели несколько часов тому назад. Мысль, что наши имена все-таки не погибнут вместе с нами, но, наоборот, станут известны потомкам, значительно ободряла меня.

С ужасом думал я о предстоявшей мне ночи среди разоренного лагеря, но еще страшнее была перспектива провести эту ночь в лесу. На что-нибудь из двух нужно было решиться. Благоразумие требовало бодрствования, но измученное тело победило.

Я влез было на джинговое дерево, но его гладкие и прямые суки были не приспособлены для моей цели, и, заснув, я легко мог бы свалиться с них. Осмотревшись кругом и убедившись, что надежного убежища мне не найти, я запер калитку, развел три костра и, разлегшись на земле, внутри этого пылающего треугольника, тотчас же заснул, как убитый. Меня ожидало радостное пробуждение. На самом рассвете я почувствовал, что кто-то схватил меня за плечо; мгновенно очнувшись от сна, я инстинктивно схватился за винтовку; но тотчас же безгранично обрадовался. В склонившейся надо мной в холодном, утреннем тумане фигуре я узнал лорда Рокстона. Из моей груди вырвался радостный крик.

Это был он и не он. Покинул я его холодным, корректным и безукоризненно одетым джентльменом. Теперь же передо мной стоял бледный, тяжело дышащий, точно после продолжительной погони, человек с дико блуждающими глазами. Его тонкое лицо было исцарапано и в крови, платье висело лохмотьями, шляпа отсутствовала. Пораженный, я с изумлением смотрел на него, но он не дал мне раскрыть рта.

— Скорей, дружище, скорей! — крикнул он, собирая наши пожитки, — Каждая минута дорога. Берите обе эти винтовки. Я захвачу остальные. Забирайте столько патронов, сколько сможете унести. Набейте полные карманы. Кое-что из пищи. Полдюжины банок консервов хватит на первое время. Так, это сделано! Говорить и раздумывать некогда. Бежим, или мы погибли!

Не успев еще, как следует, стряхнуть с себя дремоту и совершенно не понимая, что такое происходит, я как сумасшедший пустился бежать вслед за Рокстоном, держа под мышками винтовки, а в руках банки с консервами. Рокстон бросился в самую гущу кустарника, не обращая внимания на колючки.

— Сюда! — проговорил он, задыхаясь и сбрасывая на землю поклажу, — Надеюсь, здесь мы в безопасности. Они первым делом кинутся в лагерь, но здесь не догадаются искать нас.

— Что это все значит? — спросил я, несколько отдышавшись. Куда девались наши профессора? Какой враг преследует нас?

— Люди-обезьяны, — ответил он, — Вот звери! Не говорите громко: у них длинные уши и острые глаза. Зато, насколько я мог судить, обоняние у них не развито. Одним чутьем им нас не разыскать. Где вы пропадали, дружище? И повезло же вам, что вы не попали в нашу передрягу.

Шепотом, в кратких словах, я поведал ему о своих приключениях.

— Не особенно приятно, — проворчал он сквозь зубы, когда я дошел до своей встречи с динозавром и провала в яму.

— Нельзя сказать, чтобы это плоскогорье подходило для курортного отдыха, не так ли? Но до встречи с этими чертями мне и в голову не приходило, какие опасности могут нас ожидать. Однажды я попался в лапы к папуасам-людоедам, но против этой компании те были просто дэнди.

— Что же, однако, случилось? — спросил я.

— Случилось это рано утром. Ученые наши только что поднялись и не успели еще завести своего обычного научного разговора, как вдруг, ливнем посыпались эти проклятые обезьяны. Они сыпались точно яблоки с дерева, которое сильно трясут. По-видимому, они еще до рассвета неслышно подкрались к нам и взобрались на дерево. Одному из них я успел прострелить брюхо, но, прежде чем смогли опомниться, мы все трое очутились на лопатках. Я называю их обезьянами, но это не совсем так: все они оказались вооруженными каменьями и дубинами, несли между собой какую-то тарабарщину и кончили тем, что скрутили нам руки ползучими растениями. Они несравненно развитее всех до сих пор виденных мною во время путешествий животных. Это — люди-обезьяны. Отсутствующий в нашей науке переходный тип от обезьяны к человеку. Что до меня, то я не пожалел бы, если бы они вообще отсутствовали. Своего раненого товарища они унесли. Из него хлестала кровь, как из поросенка. Потом, усевшись вокруг нас, они стали держать военный совет. От их горящих ненавистью взглядов кровь застывала в жилах. Ростом они с человека, но гораздо сильнее его. Под их красноватыми бровями странно сверкали стеклянные глаза, которые они подолгу таращили на нас. Чалленджер не трусливого десятка, но тут и он, видимо, сдал. Он бешено извивался, силясь сорвать с себя путы, крича в то же время, чтобы с ним покончили разом. Мне даже показалось, что от такого внезапного нападения у него помутился рассудок: так сильно он кричал. Если бы его окружала толпа газетных сотрудников, то и тогда, пожалуй, он бесновался бы не больше.

— Но что же они сделали? — спросил я с нетерпением, жадно ловя слова моего собеседника, все время зорко поглядывавшего по сторонам и не выпускавшего ни на минуту из рук заряженной винтовки.

— Я думал, что нам пришел конец. Однако все неожиданно переменилось. Они лопотали и трещали точно оголтелые. Наконец, один из них стал рядом с Чалленджером. Вы будете смеяться, мой друг, но право же они казались родственниками, похожими как две капли воды. Я не поверил бы этому, если бы не убедился собственными глазами. Эта старая обезьяна, очевидно, главарь всей банды, имела те же самые внешние украшения, что и наш Чалленджер, с той лишь разницей, что у нее все было массивнее и более подчеркнуто. У нее было такое же короткое туловище, широченные плечи, могучая грудь, полное отсутствие шеи, жесткая борода, густые нависшие брови, тот же грозный взгляд. Когда обезьяна встала рядом со связанным Чалленджером и положила свою лапу на его плечо, то иллюзия получилась полная. Семмерли, с которым случился маленький истерический припадок, хохотал до слез, до икоты. Обезьяны тоже хохотали, если только можно назвать хохотом их дьявольские гримасы. Затем они схватили и потащили нас по лесу. Винтовки и некоторые другие предметы они не тронули, вероятно, считая их опасными. Но открытые банки с консервами они захватили с собой. Семмерли и мне в пути досталось изрядно, что видно по моей одежде и царапинам на теле. Они тащили нас прямо через колючий кустарник, так как их собственная кожа не боится ни колючек, ни острых сучьев. Чалленджер же оказался в привилегированном положении. Четыре обезьяны бережно несли его в сидячем положении. Он шествовал подобно римскому императору. Но что это?

До нас донеслось какое-то сухое пощелкивание, напоминавшее стук кастаньет.

— Это они! — прошептал мой спутник, заряжая вторую винтовку. — Заряжайте все винтовки, дружище; живыми они нас не получат! Когда они возбуждены, то всегда издают такие звуки. Черт возьми! Мы докажем, что им здорово достанется, если они наткнутся на нас. Слышите вы их сейчас?

— Едва-едва. Они уже далеко.

— Эта партия для нас не опасна, но такие отряды разведчиков, наверное, рассыпаны по всему лесу. Ну-с, теперь я продолжу свой грустный рассказ. Они скоро доставили нас в свой город, состоящий из нескольких сот хижин из сучьев и листьев; хижины расположены в лесу, у края обрыва. Город их находится отсюда на расстоянии трех-четырех миль. Эти твари всего меня истыкали своими пальцами. Мне так и кажется, что я никогда как следует не отмою эти отвратительные следы. Обезьяны тщательно перевязали нас и, положив рядом, ногами кверху, под деревом, приставили стражу с дубинами. Когда я говорю «мы», то следует разуметь Семмерли и меня. Старый добрый Чалленджер был освобожден от пут, посажен на дерево и грыз орехи и ананасы. Он все же ухитрился побросать нам с дерева кое-какие плоды и сам, собственными руками, освободил нас от пут. Если бы вы видели его сидящим на ветвях дерева рядом со своим двойником и слышали его могучий бас, напевающий известный мотив: «Звените вы, колокола!» — пение, по-видимому, приводило обезьян в благодушное настроение, — вы, наверное, не удержались бы от смеха; мы же, как вы легко догадаетесь, были совсем не в смешливом настроении. Люди-обезьяны не прочь были предоставить Чалленджеру некоторую свободу действий, но зато за нами смотрели в оба. Громадным утешением для нас было сознание, что вы-то, по крайней мере, на свободе и сохраните наши бумаги… Теперь, дружище, расскажу вам нечто такое, что вас поразит. Вы говорили о кострах, западнях и т. п. Нам же удалось увидеть самих туземцев. Невзрачный народец, маленькие и пугливые. По-видимому, люди владеют одной частью плоскогорья, как раз той, где вы увидели пещеры. Обезьяны же занимают другую часть плато. Между теми и другими идет вечная кровавая борьба. Таково положение дел, насколько я понимаю. Вчера обезьянам удалось поймать с дюжину туземцев и привести их в свой город. Я уверен, что вам никогда в жизни не приходилось быть свидетелем подобного дикого ликования. Туземцы оказались низкорослыми краснокожими. По дороге их до такой степени искусали и исцарапали, что они еле плелись. Двоих из них обезьяны замучили до смерти на наших глазах, причем одному даже вырвали руку из предплечья. Невероятная жестокость. Эти маленькие краснокожие — мужественный народ. Никто из них не пикнул. Но такое зрелище сделало нас прямо больными. Семмерли упал в обморок, да и сам Чалленджер едва удержался от этого. Кажется, обезьяны ушли?

Некоторое время мы прислушивались, затаив дыхание, но ничто, кроме щебетания птиц, не нарушало тишины леса. Лорд Рокстон продолжал свой рассказ.

— Итак, мой друг, вы не попали к ним в лапы потому, что они занялись индейцами и попросту забыли о вас. Само собой разумеется, они с самого начала, как вы и говорили, следили за нами с дерева и прекрасно знали, что одного из нас не хватает. К счастью, они занялись своими новыми пленниками, благодаря чему мне и удалось предупредить вас. И нагляделись же мы ужасов. Помните то место у подошвы плоскогорья, где растут острые бамбуки и где мы наткнулись на скелет американца? Это место, как оказывается, находится как раз под самым их городом. Туда-то они и сбрасывают своих пленников. Надо думать, там лежит не один скелет. Казнь пленников на краю пропасти представляет собой целой церемонией. Одного за другим бросают они туземцев в пропасть, причем особенный интерес заключается в том, каким образом погибнет сброшенный: разобьется ли вдребезги о каменистую почву или будет проткнут острым бамбуком. Они удостоили нас этого зрелища. Четверо туземцев были сброшены со скалы таким образом, причем бамбук прошел сквозь их тела подобно вязальной спице, проходящей сквозь кусок масла.

Теперь стало понятно, почему сквозь скелет злосчастного американца пророс бамбук. Мы все, точно загипнотизированные, следили за тем, как злополучные туземцы, описав в воздухе кривую, с размаха летели в зияющую бездну. Конечно, мы ясно сознавали при этом, что за туземцами придет и наш черед.

Однако, к счастью, наши опасения не оправдались. Казнь остальных шести туземцев была отсрочена до сегодняшнего дня. Что же касается нас, то, насколько я понял, мы были оставлены напоследок в качестве лакомства. У Чалленджера еще были шансы остаться в живых, но я и Семмерли несомненно стояли на очереди.

Язык общения обезьян большей частью состоит из жестикуляции, а потому понять их вовсе не так трудно. Тогда я решил, что надо действовать без промедления. У меня уже отчасти составился маленький план. Привести же в исполнение этот план мог один только я, ибо Семмерли совершенно беспомощен, да и Чалленджер не многим большего стоит. Едва только обоим профессорам удалось на минутку очутиться друг против друга, как тотчас же между ними возник горячий спор насчет классификации поймавших нас рыжих дьяволов. Один считал их представителями каких-то явайских дриопитекусов, другой же с пеной у рта утверждал, что они несомненно принадлежат к семейству питекантропусов. Безумие да и только! Черт знает что такое! Зато я, следя за обезьянами, успел подметить их кое-какие слабые стороны. Во-первых, они неспособны бегать на открытом месте, как это может человек: у них короткие, кривые ноги и тяжелые, длинные туловища. Даже Чалленджер мог бы дать несколько очков вперед самому резвому из них. А уж мы с вами свободно оставили бы их далеко позади. Вторая же их слабая сторона заключалась в абсолютном незнании назначения и действия огнестрельного оружия. Я думаю, что они все еще не разобрались, каким образом оказался ранен их почтенный собрат. Если бы нам только посчастливилось добраться до своих винтовок, у нас оказался бы сильный козырь в руках.

Сегодня утром я удрал из их города. Своему телохранителю я дал сильного пинка в его обвисший живот, а сам пустился бежать по направлению к лагерю. В лагере я нашел вас, наши винтовки, и вот теперь мы здесь.

— А как же наши ученые? — возбужденно воскликнул я.

— Да, в самом деле! Нам надо немедленно пойти к ним на выручку. С собой взять их я не мог. Чалленджер сидел на дереве, а Семмерли не годился бы для такого выпада. Единственное спасение было захватить ружья и постараться освободить их. Разумеется, можно опасаться, что обезьяны выместят свою злобу на профессорах и сбросят их. Возможно Чалленджера они пощадят, но Семмерли… С ним-то они не станут церемониться. В этом я глубоко убежден. В силу этих соображений я и считаю, что бегство мое не особенно ухудшило их положение. Зато теперь мы обязаны вернуться и освободить своих товарищей, или же, в случае неудачи, погибнуть вместе с ними. Итак, приятель, приготовьтесь ко всему и мужайтесь. До наступления темноты мы должны вырвать из рук обезьян наших друзей.

Рокстон был рожден вождем. Чем больше опасность, тем он становился энергичнее. Его речь делалась оживленнее, обычно холодные, спокойные глаза горели внутренним огнем, а кончики его донкихотовских усов подпрыгивали от возбуждения. Опасность имела для него притягательную силу. Только в минуту крайней опасности прорывалась его пылкая натура. Он считал опасность еще одной новой формой спорта, гордой игрой человека с судьбой, в которой ставками являлись жизнь и смерть. Даже и без опасения за участь товарищей предстоящая мне авантюра с таким исключительным человеком положительно доставила бы мне наслаждение. Мы уже было собирались вылезти из нашей засады, как вдруг он с силой стиснул мое плечо.

— Клянусь всемогущим! — прошептал он, наклоняясь к моему уху. — Это они.

Невдалеке от нас между деревьями пробиралась партия людей-обезьян. Они шли гуськом, выгнув спины и осторожно переступая своими кривыми ногами. Время от времени они становились на четвереньки и беспокойно поворачивали головы, то вправо, то влево, очевидно прислушиваясь. Они казались маленькими, благодаря некоторой сутуловатости, но все же на мой взгляд рост их достигал пяти, шести футов. Грудь у них была необыкновенно развита, ручищи волосатые, длинные и цепкие. Многие из них были вооружены палицами и издали производили впечатление обросших волосами, уродливых людей. Но они показались только на одно мгновение и сейчас же скрылись в кустах.

— На сей раз придется подождать, — промолвил лорд Джон, все время державший ружье наготове. — Лучшее, что мы сейчас можем сделать, это спокойно лежать здесь до тех пор, пока они не перестанут искать нас. Тогда надо будет попытаться пробраться к их лагерю и неожиданно напасть на них. Часок переждем и двинемся.

Чтобы убить время, мы раскупорили банки с консервами и позавтракали. Лорд Рокстон с самого утра ничего не ел, кроме нескольких плодов, и теперь он принялся уплетать за обе щеки.

Плотно позавтракав, мы взяли свои винтовки и с полными патронов карманами отправились на выручку друзей. Перед уходом, однако, мы позаботились отметить местоположение нашего убежища и сделали зарубки на деревьях с тем, чтобы в случае необходимости укрыться там опять.

Молча, стараясь не шуметь, ползли мы сквозь кустарник, пока не достигли самого края плато, невдалеке от места нашего первого лагеря. Тут мы остановились, и Рокстон сообщил мне свои планы,

— До тех пор, пока мы среди деревьев, эти монстры имеют над нами преимущество, — промолвил он, — Они могут следить за нами, мы же лишены этой возможности. Но на открытом пространстве дело принимает другой оборот. Там мы можем передвигаться скорее, чем они. Поэтому нам придется все время держаться открытой местности. Вдоль края плато деревья попадаются сравнительно реже, чем в глубине плоскогорья. Поэтому мы и должны двигаться здесь. Не спешите, глядите в оба и все время держите ружье наготове. Главное же, ни под каким видом не сдавайтесь, пока у вас остается хотя бы один патрон. Вот вам мой последний совет, дружище.

Когда мы добрались до места нашего первого лагеря, я нагнулся и увидел внизу, у подошвы утесов, нашего доброго старого Замбо, мирно покуривающего трубку. Многое бы я дал за то, чтобы окликнуть его, однако, опасение быть услышанным, удержало меня. Лесная чаща казалась вся переполненной людьми-обезьянами; то и дело до нас доносилось их характерное пощелкивание. В этих случаях мы тотчас же прятались в кустах и сидели неподвижно до тех пор, пока звуки не замирали вдали. Поэтому продвигались мы вперед чрезвычайно медленно. Прошло, пожалуй, уже более двух часов времени, когда по осторожным движениям Рокстона я догадался, что мы близки к цели. Он велел мне остановиться, сам же пополз вперед один. Через минуту он возвратился; его возбужденное лицо так и дышало отвагой.

— Вперед! — скомандовал он. —Живее! Кажется, мы, слава богу, не опоздали!

Меня всего затрясло, как в лихорадке, когда я прополз несколько ярдов вслед за Рокстоном и выглянул из-за кустов.

Зрелище, представшее нашим взорам, никогда не изгладится из моей памяти. Оно было до такой степени дико и необычно, что я не нахожу достаточно ярких красок, чтобы точно передать моим читателям всю эту картину.

Если только когда-нибудь мне удастся опять посидеть в удобном кресле Клуба Диких и посмотреть на старую и грязную набережную Темзы, то не покажется ли мне самому все это кошмарным сном? Я даже уверен, что эти воспоминания я сочту за болезнь, за бред своего больного воображения.

Однако попытаюсь изложить свои впечатления, пока они еще свежи в моей памяти. Лежащий же сейчас возле меня человек может подтвердить правдивость моих слов.

Перед нами расстилалась большая зеленая лужайка. Деревья росли в виде полукруга по ее краям. В листве были устроены своеобразные гнезда, очень походившие на наши скворечники. Из гнезд и из окружающей листвы выглядывали бесчисленные люди-обезьяны. То были, очевидно, самки и детеныши. Эта толпа представляла собой как бы фон всей картины и с жадным любопытством наблюдала за драмой, которая также приковала в наши взоры.

На площадке, у самого края обрыва, толпилось несколько сот красноволосых уродливых созданий; некоторые из них поражали своими громадными размерами; своим видом они вызывали чувство глубокого омерзения. Но эти существа, видимо, подчинялись какой-то дисциплине, ибо ни одно из них не переступало черты, по которой они расположились правильным полукругом. В самом центре полукруга находилась небольшая группа краснокожих туземцев. Тела их блестели и отливали бронзой под палящими солнечными лучами. Рядом с ними с поникшей головой и связанными руками стоял высокий белый человек. Вся его фигура выражала ужас и отчаяние. Это был злополучный профессор Семмерли. Эту маленькую группу тесным кольцом окружала стража из людей-обезьян. Бегство было немыслимо. Вправо от них, в некотором отдалении, у самого края обрыва, виднелись две фигуры столь необычного (при других обстоятельствах я сказал бы столь смехотворного) вида, что они невольно приковали к себе мое внимание. Один из них был наш товарищ, профессор Чалленджер. Клочья одежды свисали с его плеч, рубашку у него отняли и его длинная черная, густая борода, казалось, срослась с мохнатой шерстью на его груди. Шляпы на нем не было. Сильно отросшие за время наших странствований волосы дико развевались по ветру.

Казалось, было достаточно только одного такого дня, чтобы превратить этот высочайший продукт современной культуры в отчаянного южно-американского дикаря. Рядом с ним стоял его победитель, глава племени. Рокстон был прав, он, действительно, очень походил на почтенного профессора, только волосы у него были не черного, а красного цвета. Та же коренастая фигура, те же исполинские плечи, те же висящие спереди длинные руки, та же мощная борода, спускавшаяся на волосатую грудь. И только узкий, невысокий лоб и плоский череп представляли резкую разницу с развитым, широким, выпуклым лбом Чалленджера. Во всех других отношениях король обезьян являлся какой-то смешной пародией на профессора.

Все это с быстротой молнии пронеслось у меня в голове.

Между тем, приходилось подумывать о другом, так как драма, видимо, назревала. Две человекообезьяны подхватили одного из туземцев и поволокли его к краю обрыва. Глава племени сделал какой-то знак рукой. По этому сигналу одна обезьяна схватила злополучного краснокожего за ногу, другая за руку. Трижды раскачав свою жертву, они со страшной силой бросили его в бездну. Сила размаха была такова, что тело несчастного сначала высоко взвилось в воздухе и только через несколько секунд с головокружительной быстротой полетело вниз. Едва тело исчезло за краем обрыва, как все обезьянье отродье, за исключением стражи, устремилось к краю плато. Минуту царило мертвое молчание, а затем оно сменилось всеобщим диким радостным воем. Обезьяны начали какой-то дикий танец с ужимками, вопя и размахивая в воздухе своими волосатыми ручищами. Вдоволь насладившись, они снова выстроились в полукруг, в ожидании следующей жертвы.

Наступила очередь Семмерли. Двое стражей схватили его за руки и грубо поволокли на авансцену. Длинное, худое тело профессора извивалось в их руках. Он напоминал щуплого цыпленка, которого собираются зарезать. Ломая руки, Чалленджер что-то отчаянно доказывал стоявшему рядом с ним главе племени. Видимо, он умолял последнего пощадить товарища. Но человек-обезьяна, качая головой, грубо оттолкнул профессора. Это было его последнее действие. Раздался треск ружейного выстрела, и обезьяний король повалился мертвым.

— Пали в самую гущу! Пали, не стесняйся! — кричал над моим ухом Рокстон.

Существуют странные душевные бездны, даже и у самого маленького среднего человека. В глубинах ее всегда невидимо копошатся зверские наклонности. У меня очень жалостливое сердце; нередко слезы застилали мои глаза при виде мучений какого-нибудь раненого зайца. Но в тот момент я почувствовал какую-то особенную жажду крови. Я выпускал пулю за пулей, снова заряжал ружье и стрелял без передышки, весь охваченный какой-то дикой жаждой убийства; при этом я орал и выл от радости, как бешеный зверь.

Наши четыре винтовки произвели страшную кровавую баню. Оба стража, державшие Семмерли, валялись убитыми. Профессор, шатаясь, как пьяный, с трудом встал на ноги, видимо не веря своему освобождению. Густая толпа людей-обезьян бросилась врассыпную, оглашая воздух пронзительными криками. Они не понимали, откуда несется на них это дыхание смерти. Они ломали руки, жестикулировали, что-то лопотали, выли, бросались в разные стороны, спотыкаясь о тела убитых товарищей. Затем сразу, точно по сигналу, бросились искать защиты на деревьях. Полянка была усеяна трупами и среди них остались стоять только пленники.

Чалленджер быстро оценил значение момента. Подхватив под руку ошеломленного Семмерли, он пустился бежать с ним в нашу сторону. Двое стражей погнались было за ними, но лорд Рокстон уложил обоих двумя меткими выстрелами.

Мы выбежали к профессорам навстречу, и каждому в руки сунули по заряженной винтовке. Но Семмерли окончательно обессилел и еле-еле передвигал ноги. Тем временем люди-обезьяны успели немного придти в себя и бросились в кусты, стараясь отрезать нам путь к отступлению. Чалленджер и я подхватили изнемогавшего Семмерли, а лорд Рокстон, оставаясь в арьергарде, прикрывал наше отступление, не переставая стрелять в рычащих из-за кустов врагов.

Целых полчаса преследовали нас по пятам эти стрекочущие твари. Но затем погоня стала ослабевать. Видимо, они признали наше могущество и не захотели больше подставляться под наши выстрелы. Когда, наконец, мы достигли своего лагеря и огляделись, то никого уже вблизи не оказалось. Мы были одни.

Так, по крайней мере, нам казалось. Однако мы ошибались. Не успели мы прикрыть колючками калитку, пожать друг другу руки и броситься в изнеможении на траву около ручейка, как послышались чьи-то крадущиеся шаги и до нас донеслись жалобные звуки человеческого голоса. Лорд Джон с винтовкой в руках бросился к калитке и открыл ее настежь. У самого входа лежали распростертые на земле четыре уцелевшие туземца. Дрожа от страха, они, тем не менее, жестами умоляли о заступничестве. Один из них красноречиво указал на близлежащий лес, с выражением неописуемого ужаса на лице. Затем он подполз к Рокстону, обхватил его колени и прижался к ним лицом.

— Вот история! — воскликнул лорд Джон, в недоумении теребя свой ус — Скажите на милость, какого черта, что мы будем делать с этими господами? Встань, встань, братец, и убери свой нос с моих сапог.

Сидевший на земле Семмерли с сосредоточенным видом набивал свою трубку.

— Наша святая обязанность протянуть им руку помощи, — промолвил он. — Всех нас, в том числе и их, вы вырвали из когтей смерти. Честь вам и хвала за это!

— Изумительно! — орал Чалленджер, — Прямо изумительно! Не только мы в качестве отдельных индивидов, но и вся европейская наука будет вам глубоко признательна за наше спасение. Смею заметить, исчезновение профессора Семмерли и мое оставило бы заметный пробел в современной науке по зоологии. Наш юный друг и вы совершили блестящий подвиг.

При этих словах все лицо его озарилось светлой, отеческой улыбкой, но, боже мой, до чего были бы изумлены почтенные представители европейской науки, если бы увидели это свое избранное детище, опору науки, в том жалком состоянии, в каком он стоял перед нами: с взлохмаченными волосами, голой грудью и в жалких отрепьях. Он сидел, держа между коленями металлическую коробку с австралийской бараниной, и собирался отправить в рот огромный кусок. Краснокожие взглянули на него и затем с жалобным воем снова подползли к ногам Рокстона.

— Ну, не бойся, не бойся, малютка! — промолвил лорд Рокстон, ласково гладя маленького туземца по голове. — Он не может спокойно относиться к вашей наружности, Чалленджер, и клянусь Святым Георгом, я отчасти его понимаю. Ну, будет, будет, малыш, это только человек, такой же человек, как и все мы.

— Ужели только, сэр! — завопил профессор.

— Ну, что там говорить; ваше счастье, Чалленджер, что вы, действительно, не совсем такой, как другие. Не будь у вас такого поразительного сходства с обезьяньим королем.

— Клянусь честью, вы чересчур много себе позволяете, лорд Рокстон.

— Но ведь это же правда!

— Прошу вас, сэр, переменить тему разговора. Замечания ваши неуместны и непонятны. Нам предстоит решить вопрос, как поступить с этими индейцами. Как мне кажется, нам бы следовало отвести их домой, если бы мы только знали, где они живут.

— Это вовсе не так трудно узнать, — вмешался я, — Они обитают в пещерах, по ту сторону центрального озера.

— Наш юный друг знает, где они живут. Мне кажется, что это вовсе не близко.

— Хороших двадцать или тридцать километров, — отвечал я.

Семмерли сделал недовольную гримасу.

— Что касается меня, то я не в состоянии буду пройти такое расстояние. Кажется, эти твари опять завывают. Они напали на наш след.

Не успел Семмерли договорить этих слов, как до нашего слуха явственно донеслась из глубины чащи характерная трескотня наших врагов. Туземцев, видимо, также охватил безумный страх.

— Мы должны бежать и, как можно, скорее! — воскликнул Рокстон. — Вы, Мэлоун, поддерживайте профессора. Индейцы понесут наш багаж. Ну-с, а теперь в путь. Поспешим, пока они не напали на наш след.

Менее чем через полчаса, мы добрались до кустов и спрятались в знакомом убежище. В течение целого дня раздавались возбужденные крики людей-обезьян возле нашего бывшего лагеря. Но в нашу сторону они не догадались направиться, так что всем, и белым, и красным, удалось основательно выспаться за это время.

Я также лег и только собрался вздремнуть, как вдруг кто-то схватил меня за рукав. Передо мной стоял Чалленджер.

— Вы ведете дневник о наших приключениях и собираетесь издавать ваши записки, мистер Мэлоун? — спросил он торжественным голосом.

— Я только для этой цели и нахожусь здесь, — отвечал я.

— Совершенно верно. Вы, может быть, слыхали довольно плоское замечание Джона Рокстона по поводу какого-то фантастического… сходства… там…

— Как же, слышал.

— Само собой понятно, что подобный намек в ваших мемуарах на мой счет был бы для меня крайне оскорбителен.

— Я решил придерживаться только одной правды.

— Дело в том, что лорд Рокстон подчас высказывает какие-то фантастические предположения: он способен дать совершенно нелепое объяснение неизбежному факту преклонения представителей низшей расы перед людьми высшего порядка, всегда покоряющими их своей волею и умственным превосходством. Вы следите за моей мыслью?

— Вполне.

— Я полагаюсь на вашу тактичность. — Затем, после продолжительной паузы он добавил. — А ведь этот король людей-обезьян в самом деле был тип весьма не банальный. В нем было что-то такое величественное, не правда ли? В высшей степени одухотворенное, характерное лицо? Вы обратили внимание?

— В высшей степени любопытное существо! — согласился я.

И профессор, вполне успокоенный, отошел от меня и расположился на ночлег.

XV. То были истинные достижения

Мы были неправы, когда предполагали, что наше убежище неизвестно обезьянам. Кругом все было тихо. Ни звука, однако несмотря на эту кажущуюся безмятежную тишину нам следовало быть настороже. Уже при первом столкновении успели мы убедиться, насколько обманчиво это спокойствие и насколько хитры и отважны наши преследователи.

Что бы меня не ожидало в будущем, какую бы участь ни готовила мне судьба, никогда, никогда не забыть мне ужасных минут, пережитых в это достопамятное утро. Никогда еще не чувствовал я так близко леденящее дыхание смерти. Расскажу все по порядку.

Несмотря на довольно продолжительный отдых, проснувшись, мы все-таки все чувствовали себя разбитыми как от пережитых волнений, так и от скудной пищи. Семмерли так ослаб, что еле держался на ногах.

Мы держали военный совет и порешили еще час-другой отдохнуть, плотно закусить и тогда уже пуститься в путь к центральному озеру или, вернее к пещерам, служившим убежищем для туземцев. Все мы надеялись, что спасенные нами индейцы не предадут нас, но, наоборот, в благодарность за спасение, постараются замолвить доброе словечко среди одноплеменников. Ознакомившись при их посредстве более обстоятельно со страной Мэйпль Байта, мы могли бы считать свою миссию законченной и приложить все старания к нахождению способа выбраться отсюда. Даже Чалленджер согласился, что тогда мы могли бы считать задачу нашей экспедиции выполненной и приложить все усилия к знакомству цивилизованного мира со сделанными открытиями.

Теперь, на досуге, мы могли поближе познакомиться со спасенными нами краснокожими. Это были маленькие и жилистые и отлично сложенные человечки. Их прямые черные волосы были перехвачены кожаными ремешками и завязаны в тугой узел на затылке. На бедрах они носили кожаный фартук. Лишенные растительности лица отличались правильными чертами и дышали добродушием. Мочки их ушей оказались окровавленными; по-видимому, во время схватки люди-обезьяны вырвали из них украшения. Речь их, хотя и непонятная для нас, была весьма оживленной. Указывая друг на друга, они то и дело повторяли слово «Аккала», из чего мы заключили, что это слово обозначает название их племени. Иногда они беспокойно оглядывались и с ненавистью махали кулаками в сторону леса, при этом лица их искажались от ужаса, и они кричали: «Дода! Дода!» Вероятно, так они называли своих врагов.

— Что вы скажете нам об этих ребятах, Чалленджер? — спросил лорд Рокстон. — Мне лично понятно, что вот этот малый с выбритым лбом является их вождем.

Несомненно, этот последний занимал особое, привилегированное положение. В обращении с ним краснокожие проявляли все признаки глубокого почтения. Он казался самым юным из всех; несмотря на это обстоятельство, он уже, видимо, привык повелевать себе подобными. Его всего передернуло, когда Чалленджер вздумал опустить свою широкую длань на его голову. Глаза его при этом жесте профессора загорелись диким блеском и, точно ужаленный, он отскочил в сторону. Затем, приложив правую руку к груди, он встал в позу, полную внутреннего достоинства, и несколько раз подряд произнес слово «Маретас». Но Чалленджер, нисколько не смутясь, сейчас же ухватил за плечо ближайшего индейца и стал вертеть его, словно это был какой-нибудь редкий заспиртованный экземпляр из коллекции музея.

— Племя это, — загремел его мощный голос, — судя по строению черепа, овалу лица и некоторым другим признакам, не может быть отнесено к одному из низших типов человеческой породы; напротив, по своему умственному развитию оно стоит значительно выше некоторых южно-американских племен. Никоим образом нельзя допустить, чтобы эта раса могла развиться в стране Мэйпль Байта. Равным образом пропасть между населяющими плато первобытными животными и людьми-обезьянами так велика, что предположение о зарождении этой последней породы на плоскогорье является логически недопустимым.

— Черт возьми! Но откуда же в таком случае они взялись, с неба что ли свалились? — задал вопрос лорд Рокстон.

— Это вопрос, который несомненно послужит предметом страстных дебатов среди европейских и американских ученых, — отвечал профессор. — Мое личное мнение, если только оно может вас интересовать, таково, — тут он выпятил свою могучую грудь и обвел всех нас дерзким взглядом, — что в зависимости от климатических и других особенностей плато, развитие животной жизни остановилось в нем на типе позвоночных. Мы видим, наряду с чудовищами Юрской эпохи, представителей современных видов, как, например, тапиров, оленей, муравьедов и других животных. До сих пор все ясно. Теперь перейдем к вопросу о человекообезьянах и краснокожих людях. Что может сказать наука об их присутствии на плоскогорье? Я лично думаю, что они пришли сюда снизу. Весьма вероятно, что на юге Америки водилась некогда обезьяна-антропоид; в незапамятные времена набрела она на путь к плоскогорью и, попав на него, постепенно развивалась до тех пор, пока не превратилась в увиденные нами странные существа, из коих некоторые — тут профессор посмотрел на меня в упор — благодаря своему могучему телосложению и смышлености могли бы оказать при несколько более развитом интеллекте честь любой человеческой расе. Что же касается индейцев, то я не сомневаюсь в их позднейшем появлении на плоскогорье. Они взобрались сюда, вероятно, спасаясь от преследования врагов или же под влиянием голода. Но встретившись со страшными чудовищами, населяющими плоскогорье, они, скорее всего, нашли спасение в пещерах, описанных нашим юным другом. Вполне возможно, что немало кровопролитных столкновений происходило у них со свирепыми чудовищами, из которых самыми опасными противниками их оказались, благодаря своему более высокому умственному уровню, люди-обезьяны, несомненно считавшие их непрошеными гостями. Эти соображения находят себе подтверждение в несомненной малочисленности туземного населения. Итак, господа, я считаю, что мне удалось разрешить эту загадку. Какие пункты для вас еще недостаточно ясны, говорите?

Профессор Семмерли был слишком утомлен, чтобы возражать, но сильно затряс головой с видом полного недоверия. Рокстон потрепал свои курчавые волосы и ограничился замечанием, что он уклоняется от участия в этом научном споре, ибо принадлежит к совершенно другому классу людей. Что же касается меня, то я не замедлил перевести разговор на прозаическую тему, обратив внимание товарищей на отсутствие одного из индейцев.

— Он пошел за водой, — ответил лорд Джон. — Мы снабдили его пустой банкой из-под консервов для этой цели.

— Вы послали его в старый лагерь? — спросил я.

— Нет; мы отправили его к ручью. Туда, знаете, между деревьями. Тут не более двух сотен ярдов. Однако паренек чего-то замешкался там.

— Я пойду посмотрю, что с ним, — промолвил я.

С этими словами я поднялся со своего места и, захватив винтовку, отправился по направлению к ручью. Быть может, вам покажется легкомысленной моя смелость. Но расстояние было небольшое, много миль отделяло нас от обезьяньего города, да к тому же я был уверен, что эти проклятые создания еще не успели открыть нашей засады. Вооруженный винтовкой, я их не боялся. Я еще тогда не представлял себе, насколько хитры и сильны эти твари.

До меня доносилось журчание ручейка, скрытого от меня деревьями и густым кустарником. Пробираясь глубже, около одного из кустов я вдруг заметил какой-то красноватого цвета предмет. Подойдя ближе, я к ужасу своему убедился, что это не что иное, как труп отправившегося за водой краснокожего. Высоко вздернув ноги, он лежал неподвижно весь скорченный; голова его оказалась свернутой на сторону, точно он старался смотреть через плечо назад. Я громко крикнул, желая предупредить товарищей о новой опасности, и, пробежав, споткнулся о труп злосчастного туземца. Наверное, мой ангел-хранитель был невдалеке от меня или же я услышал легкий шелест, ибо неожиданно я инстинктивно отпрянул назад и посмотрел наверх. Из густой зеленой листвы ко мне медленно тянулись чьи-то мускулистые, волосатые лапы. Еще одна секунда, и они бы схватили меня за шею. Я быстро отскочил назад, но руки оказались еще проворнее. Благодаря скачку, я избежал рокового зажима, но все же чудовище одной лапой успело обхватить мою шею, а другой надавить на лоб. Я взмахнул в воздухе руками с целью освободиться, но сдавившая мое лицо лапа моментально впилась в мое горло. Я чувствовал, что какая-то невидимая сила приподнимает меня от земли и сворачивает мою голову на сторону. Затылок мой нестерпимо заныл. Но я все-таки старался оторвать от своего лица руку, и мне удалось высвободить подбородок. Взглянув кверху, я обмер от

ужаса. На меня глядела отвратительная волосатая рожа. Глаза отливали холодным, металлическим блеском. Какая-то странная гипнотическая сила мерцала в широко открытых зрачках. Я уже не мог больше сопротивляться. Между тем, чудовище, заметив мою слабость, на секунду оскалило пару отвратительных клыков и еще крепче сжало мою шею, стремясь свернуть мне голову на сторону. Перед моими глазами пошли какие-то темные круги, в ушах раздался серебристый звон. Издалека до меня донесся глухой звук выстрела. Я почувствовал, что падаю вниз, и потерял сознание.

Когда я очнулся, то лежал на траве в нашей засаде. Кто-то позаботился принести воды из ручья; лорд Рокстон брызгал мне на лицо, а Чалленджер и Семмерли стояли рядом и сосредоточенно молчали. На мгновение мне показалось, что на их заинтересованных всегда только одной наукой лицах появилось несвойственное им выражение мягкости. Придя в себя, я убедился, что лишился чувств исключительно под влиянием потрясения. Несмотря на сильнейшую головную боль и распухший затылок, я чувствовал себя вполне неплохо.

— Ну, приятель, вам положительно бабушка ворожит! — воскликнул лорд Рокстон, — Когда я заслышал ваши вопли и подбежал, то увидел вас барахтающимся на земле со свернутой набок головой. Я уже решил, что ваша песенка спета. От неожиданности я не успел хорошенько прицелиться и промахнулся, однако, животное от одного звука выстрела так струсило, что выпустило вас из лап и тотчас же скрылось. Эх, если бы в моем распоряжении было человек пятьдесят, да с винтовками! Я бы живо вытравил отсюда эту поганую породу и оставил бы эту местность значительно чище, чем нашел ее.

Теперь стало ясно, что люди-обезьяны узнали о нашем местопребывании и неусыпно следят за нами.

Днем мы могли не бояться их, но зато ночью они не преминут напасть на нас. Чем скорее мы убрались бы отсюда, тем было бы для нас лучше. С трех сторон нас окружал густой лес; оставаясь здесь, мы могли легко очутиться в западне. Зато с четвертой стороны, к озеру, простиралась открытая местность. Лишь кое-где росли отдельные деревца или мелкий кустарник. Это был именно тот путь, который вел прямо к пещерам. По этому пути я однажды ночью пробрался к центральному озеру. Очевидно, мы должны были идти только этой дорогой.

Невыразимо жалко было нам покидать свой старый лагерь. Не потому, что там оставались наши дорожные запасы, но потому, что, расставаясь с лагерем, мы вместе с тем утрачивали связь с Замбо, единственным звеном, соединявшим нас с внешним миром. Как бы там ни было, но приходилось, скрепя сердце, решаться; ружья наши все были в порядке, патронов было достаточно; словом, мы еще могли за себя постоять. Во всяком случае, мы не теряли надежды вернуться и еще раз увидеть верного негра. В последний раз он торжественно обещал ждать нас на своем посту, и мы не сомневались в его искренности. В путь мы отправились в полдень. Юный военачальник шествовал впереди, указывая путь, но наотрез отказался нести какую-либо поклажу. За ним следовали двое уцелевших индейцев, неся на своих спинах наш скудный багаж.

Мы же замыкали шествие, держа ружья наготове. Как только мы тронулись в путь, густой лес огласился дикими воплями и визгом человекообезьян. В этом радостном вопле слышалось не то торжество победителей по поводу нашего ухода, не то насмешка над нашим бегством. Оглянувшись назад, мы увидели лишь зеленую завесу листвы, но громкие, продолжительные клики наших врагов свидетельствовали об их многочисленности. Тем не менее они нас не преследовали, и вскоре без помехи мы выбрались на более открытую местность за пределами их власти.

Идя в самом хвосте колонны, я не мог удержаться от улыбки при взгляде на жалкие фигуры шествовавших впереди меня товарищей. Разве походил шедший справа оборванец на великолепного лорда Рокстона, восседавшего не так давно на богатой оттоманке в своем роскошном кабинете под мягким светом красной лампы, среди дорогих персидских ковров и редких произведений искусства? А что осталось от грозного профессора, потрясавшего кулаками за письменным столом в своем громадном кабинете в Энмор-Парке? Наконец, можно ли было признать под грязными лохмотьями строгую, прямую фигуру уважаемого профессора Семмерли? Передо мной были какие-то полунагие хулиганы, от которых солидный лондонский джентльмен бежал бы без оглядки, встреться они ему в каком-нибудь темном уголке. Правда, на плоскогорье мы пробыли всего одну неделю, но запас платья оставался внизу, а неделька-то выдалась из тяжких не столько для меня, столько для моих товарищей, попавших в передрягу с людьми-обезьянами. Все трое в последней стычке растеряли свои шляпы и теперь повязали вокруг головы носовые платки. Платье на всех висело клочьями, а давно небритые, грязные лица делали их неузнаваемыми. Семмерли и Чалленджер шли, хромая; я же от слабости и вчерашних переживаний еле волочил ноги, шея нестерпимо ныла и все еще была тверда точно доска. Вид у нас был, в самом деле, крайне жалкий, и удивление наших индейцев, то и дело боязливо оглядывавшихся на нас, казалось мне вполне понятным.

Почти к вечеру добрались мы, наконец, до берега центрального озера. Миновав кусты и завидев водную гладь, туземцы издали радостный крик и жестами старались обратить на что-то наше внимание. И в самом деле, глазам нашим представилось неожиданное зрелище. Скользя по зеркальной поверхности озера к нашему берегу подплывала целая флотилия индейских пирог. Когда мы впервые заметили их, они были от нас в нескольких километрах, но приближались к нам с такой быстротой, что вскоре и гребцы разглядели нас.

Тотчас же из сотни грудей вырвался радостный крик. Привстав со своих мест, они принялись бешено махать своими копьями и щитами. После первого взрыва энтузиазма, они, однако, снова приналегли на весла, причалили к берегу и, выскочив с громкими приветственными возгласами, распростерлись у ног своего юного вождя. Наконец, из их среды выделился высокий старик в ожерелье из стеклянных бус и со шкурой какого-то диковинного зверя, перекинутой через плечо, и бросился нежно обнимать спасенного нами юношу. Затем он окинул нас быстрым взглядом и, обменявшись несколькими словами на непонятном языке с младшим вождем, с достоинством приблизился к нам и каждого по очереди обнял. По мановению его руки, все племя преклонило перед нами колени в знак приветствия. Лично я чувствовал себя неловко перед такими знаками раболепного преклонения; то же самое ощущение неловкости, как мне показалось, испытывали лорд Рокстон и Семмерли. Зато Чалленджер весь расцвел, подобно цветку под благодетельными лучами солнца.

— Быть может, они и принадлежат к недоразвитому типу, — промолвил он, глубокомысленно поглаживая свою бороду и благосклонно поглядывая на распростертых туземцев, — но поведение их по отношению к людям, превосходящих их интеллектом, могло бы послужить назидательным примером многим развитым европейцам. Удивительно, до чего чутки инстинктивные импульсы у первобытных людей!

Было видно, что туземцы собрались в поход, каждый из них оказался вооруженным длинным копьем из бамбукового дерева с костяным наконечником, луком со стрелами, а также каменным топорищем, привешенным к поясу. Грозные, полные ненависти взгляды, бросаемые ими время от времени по направлению к лесу, и постоянно повторяющееся слово «Дода» ясно указывали, что они собрались в поход с намерением либо освободить своего юного вождя, либо отомстить за его гибель. Усевшись в круг, индейцы приступили к военному совету, а мы сидели в некотором отдалении от них и внимательно следили за ними. После речей двух воинов, поднялся наш юный приятель и произнес горячую речь, подкрепленную столь красноречивыми жестами и такою богатой мимикой, что от начала до конца мы поняли ее так, как будто сами говорили на его языке.

— Для чего нам возвращаться домой? — жестикулировал он. — Рано или поздно, а придется вступить с ними в бой. Соплеменники ваши умерщвлены. Что из того, что я вернулся невредим? Те, другие, погибли, и все мы находимся под постоянной угрозой. Сейчас мы все в сборе и готовы к бою, — Тут он указал на нас. — Эти чужие люди — наши друзья. Они храбрые бойцы и также сильно ненавидят людей-обезьян, как и мы. Они управляют — при этих словах он указал на небо — громом и молнией. Когда-то нам еще представится столь удобный случай? Идемте же вперед с тем, чтобы либо погибнуть, либо обезопасить себя навеки. Коли мы вернемся не солоно хлебавши домой, женщины засмеют нас.

Маленькие краснокожие воины жадно ловили слова своего вождя и, когда он кончил, громкими криками выразили ему одобрение, потрясая в воздухе своим примитивным оружием. Старый вождь племени выступил вперед и обратился к нам с каким-то вопросом, указывая рукой в направлении леса. Рокстон знаком попросил его обождать и повернулся к нам.

— Ну-с, за вами слово, господа, — проговорил он. — Что касается меня, то я считаю необходимым рассчитаться с обезьяньей породой и нахожу, что если она исчезнет с лица земли, то беды от этого большой не будет. Я отправлюсь в поход с этими красными малышами и постараюсь оказать им деятельную помощь. Что намерены предпринять вы, дружище? — спросил он меня в заключение.

— Разумеется, я с вами, — ответил я.

— А вы, Чалленджер?

— Разумеется, от вас не отстану!

— Каковы ваши намерения, Семмерли?

— Мне кажется, что мы несколько отклоняемся от первоначальной цели нашей экспедиции, лорд Джон. Смею вас уверить, я был весьма далек от мысли, что покидаю профессорскую кафедру ради нападения с толпой краснокожих на стадо антропоидов-обезьян.

— Что же поделаешь, уж раз мы так низко пали, — сказал Рокстон с улыбкой. — Приходится, однако, принимать то или другое решение.

— Насколько ваше предложение благоразумно — еще большой вопрос, — возразил неугомонный Семмерли, — но раз вы все одного мнения, то я не могу от вас отставать.

— Стало быть, вопрос решен! — воскликнул Рокстон; повернувшись к старому вождю, он кивнул в знак согласия и похлопал по своей винтовке.

Старик принялся всем поочередно жать руки, в то время как индейцы издавали восторженные вопли. Выступать тотчас в поход было уже поздно, а потому мы решили разбить лагерь. Кругом вскоре заблестело пламя костров. Несколько краснокожих ушли в лес и возвратились оттуда, ведя молодого игуанодона. У этого экземпляра также оказалась асфальтовая печать на плече, а когда один из туземцев подошел к нему и дал свое согласие на умерщвление животного, то мы, наконец, поняли, что эти безобидные звери играют у краснокожих роль домашнего скота и что удивившие нас асфальтовые печати являются клеймом, показывающим какому из туземцев они принадлежат. Беспомощные, вялые, исключительно травоядные, эти животные, несмотря на свои колоссальные размеры, совершенно лишены сообразительности, и поэтому не способны к сопротивлению; ребенок может с ними управиться. Несколько мгновений спустя, тело игуанодона было разрезано на части, и громадные куски мяса стали поджариваться на кострах с кусками какой-то неведомой громадной рыбы, приколотой копьями краснокожих.

Семмерли прилег около одного из костров и тотчас же заснул безмятежным сном, а мы еще долго бродили около берега озера, в поисках новых чудес. Дважды наткнулись мы на ямы, наполненные такой же синей глиной, какую мы уже однажды видели в болотной яме птеродактилей. Эти глиняные пласты были несомненно вулканического происхождения и почему-то возбуждали величайший интерес лорда Рокстона. Внимание Чалленджера привлек кипящий и бурлящий гейзер, на поверхности которого бурлил какой-то неведомый газ и вздувал большие лопающиеся пузыри. Он сунул в гейзер длинный и полый внутри камыш и пришел в неистовый восторг школьника, когда при посредстве зажженной спички, прикрепленной к концу камыша, ему удалось вызвать довольно сильный взрыв газа и голубоватое пламя. Но радость его не знала границ, когда камыш, верхнее отверстие которого он закупорил кожей, наполнившись газом, быстро поднялся в воздух.

— Горючий газ, при том значительно легче воздуха. Вне всякого сомнения, он содержит в себе много водорода в свободном виде. Да-с, ресурсы Георга Чалленджера еще не иссякли, мой юный друг. Я еще сумею показать вам, насколько могучий интеллект способен подчинить себе дары природы. — Он загадочно улыбнулся, но дальше распространяться на эту тему не пожелал.

На суше ничего достопримечательного не было заметно. Нас было так много, мы так шумно себя вели, что распугали животных и птиц; лишь несколько птеродактилей кружили высоко над нашими головами, должно быть, выискивая падаль. Совсем иначе выглядело раскинувшееся перед нами центральное озеро, окрашенное лучами заходящего солнца в нежно розовый цвет. Оно все кипело своеобразной жизнью. То и дело на его поверхности появлялись аспидно-серые спины различных неведомых животных с высокими пилообразными плавниками. Высунувшись из воды и оставив после себя серебристую рябь, они снова скрывались под водой. Песчаные отмели вдали положительно кишели пятнистыми пресмыкающимися, гигантскими черепахами, странного вида монстрами. Особенно любопытно выглядело одно громадное, плоское, темное существо, у которого не было заметно ни головы, ни ног. Оно имело вид амфибии с толстой, лоснящейся от жира кожей. Медленно шлепая, ползло оно к воде. Время от времени из воды вытягивались длинные шеи, напоминавшие змей, существа плавно и грациозно прорезали воду своими плавниками. Отчасти своими движениями они напоминали лебедей. Когда одно из них выбралось из воды на отмель, находившуюся всего ярдах в ста от нас, и обнаружило бочкообразное туловище, снабженное громадными плавниками, то наши профессора захлопали от радости в ладоши, точно дети, и, захлебываясь, заговорили оба разом.

— Плезиозавр! Пресноводный плезиозавр! — кричал вне себя проснувшийся Семмерли. — Думал ли я когда-нибудь, что доживу до подобного зрелища! Из всех когда-либо существовавших в мире зоологов одни мы с вами, дорогой Чалленджер, оказались избранниками провидения.

Лишь когда совершенно стемнело и ничего нельзя было различить в окутывавшем нас мраке, за исключением костров наших диких союзников, удалось нам с Рокстоном оттащить наших ученых от чудес первобытного озера. Лежа в темноте, на берегу, мы то и дело слышали фырканье плававших в озере чудовищ.

С рассветом лагерь наш пробудился, а через какой-нибудь час мы уже были готовы к выступлению. Частенько мечтал я попасть в военные корреспонденты. Мог ли я когда-либо предполагать, что получу свое боевое крещение в столь фантастической кампании? Итак, дальнейшие мои корреспонденции играют роль телеграмм с театра военных действий.

За ночь к нам на подмогу прибыла еще одна партия туземцев и таким образом всего нас оказалось человек четыреста-пятьсот. Вперед были посланы разведчики, а главные силы сомкнутой колонной тронулись по пути к лесу. В лесу индейцы встали цепью, причем чередовались вооруженные копьями со стрелками из луков. Рокстон и Чалленджер шествовали на правом фланге, я же и Семмерли на левом. Это было какое-то войско каменного века, и посреди него очутились мы, вооруженные винтовками самой новейшей системы.

Ждать нашего неприятеля пришлось недолго. С опушки леса раздались дикие, пронзительные вопли и неожиданно откуда ни возьмись выскочила партия людей-обезьян с увесистыми булыжниками и заостренными палками в лапах. Они как один бросились в самую середину краснокожих. Нападение было смелое, отважное, но вместо с тем и совершенно неосмысленное: неуклюжие, кривоногие обезьяны неспособны были быстро двигаться, тогда как индейцы обладали чисто кошачьей ловкостью. Было жутко смотреть как эти свирепые твари, дико жестикулировавшие, с пеной у рта и налившимися кровью глазами, набрасывались со своими дубинами на индейцев, ловко увертывавшихся от их ударов и каменьев. Стрелы же последних одна за другою так и вонзались в толстые шкуры животных. Один из этих молодчиков пробежал совсем близко от меня, завывая от боли. В его могучей груди торчало больше десятка стрел. Сжалившись над его страданиями, я пустил ему пулю в лоб, и он, как подкошенный, свалился на землю. Выстрел мой оказался единственным, ибо нападению подвергся центр боевой линии, и ловким индейцам помощь наша пока была не нужна. Не думаю, чтобы из накинувшихся на нас обезьян хоть одной удалось спастись.

Но положение ухудшилось, когда мы очутились в лесу. Час или два продолжалась ожесточенная борьба, причем несколько раз исход ее клонился в пользу обезьян. Неожиданно выскакивая из листвы, они своими дубинами крошили краснокожих и некоторых из них успевали уложить на месте, прежде чем те могли взмахнуть своими копьями. Их могучие удары сокрушали все, что попадалось. Один из ударов пришелся по винтовке Семмерли и раздробил ее в щепу, другим обезьяна, наверное, размозжила бы профессору череп, не вонзи ей один из туземцев стрелу в самое сердце. Другие бросали на нас с деревьев громадные булыжники и тяжелые куски дерева. Некоторые, спрыгнув на землю, отчаянно дрались, пока не падали под ударами маленьких туземцев. Был такой момент, когда наши союзники стали сдавать и, не вмешайся в дело наши винтовки, они, наверное, обратились бы в бегство. Но, снова взбодренные своим старым вождем, они, однако, быстро оправились от своего замешательства и перешли в такую бешеную атаку, что обезьяны в свою очередь смешались и начали отступать, Семмерли был обезоружен, но зато я стрелял без передышки, то и дело заряжая винтовку. С правого фланга доносился ружейный треск наших товарищей. Вдруг наших противников охватила паника. С криком и завываниями они ринулись бежать через кустарник, наши же союзники преследовали их по пятам с дикими восторженными кликами. Накопившаяся с незапамятных времен ненависть, все перенесенные невзгоды и унижения были наконец отомщены. Наконец-то человек становился хозяином положения, и человек-зверь был оттеснен на задний план. Несмотря на отчаянное бегство, обезьянам не удалось уйти от своего более проворного противника. Отовсюду доносились их жалобные вопли, свист стрел и шум падавших с деревьев грузных тел. Я также было погнался за врагом, как вдруг наткнулся на приближающихся к нам Рокстона и Чалленджера.

— С ними покончено, — сказал Рокстон. — Я полагаю, мы можем предоставить краснокожим самим с ними расправиться. Чем дальше мы будем от этой бойни, тем спокойнее заснем.

Глаза Чалленджера сияли от восторга.

— Нам довелось, — восклицал он торжествующе, с видом призового петуха, — присутствовать на одном из тех типичных исторических сражений, коими предопределялись дальнейшие судьбы культуры. Что представляют собой, друзья мои, современные войны? Последствия их незначительны. Результаты всегда одни и те же. Но свирепые схватки, происходившие на заре человечества между пещерными людьми и какими-нибудь звериными породами, в результате которых тиграм или слонам приходилось склониться перед превосходством человека, — такие схватки решали участь мира. По странной игре судьбы нам пришлось не только быть свидетелями, но принять активное участие в одной из подобных титанических схваток. Будущее плоскогорья теперь принадлежит человеку.

Чтобы вступить в бой с этими существами, нужно было, действительно, обладать подобной непоколебимой верой в человечество.

Следуя по лесу, мы повсюду встречали трупы обезьян, пронзенные копьями или стрелами туземцев. То тут, то там валялись и трупы краснокожих. Эти мертвые тела являлись наглядным доказательством того, что некоторые из обезьян дорого продали свою жизнь. Спереди все время доносились завывания побежденных и торжествующие крики победителей. По ним мы могли ориентироваться. Люди-обезьяны бежали в свой город. Там они в последний раз оказали сопротивление, но были снова разбиты наголову. Наступил страшный финал. Восемьдесят или сто оставшихся в живых обезьян мужского пола туземцы выволокли на ту же самую площадку у края обрыва, где недавно стояли и мои друзья. Мы подошли в тот момент, когда краснокожие замкнули свои жертвы в полукруг из копьеносцев. Через минуту все было кончено. Тридцать или сорок наиболее храбрых обезьян пали, не сходя со своих мест. Остальных же, несмотря на крики и драку, сбросили в пропасть, и их постигла та же участь, какой в свое время подвергали они своих врагов. Растущие на глубине шестисот футов бамбуки нанизали их тела. Слова Чалленджера оправдались. В стране Мэйпль Байта настало царство человека. Обезьяны мужского пола все до одной были умерщвлены, город разорен, самки же и детеныши обращены в рабство. Предвечное соперничество двух рас пришло к кровавой развязке.

Из победы краснокожих мы извлекли крупные выгоды. Мы снова могли посетить свой лагерь и забрать свои запасы. Нам удалось также возобновить сношения с Замбо, страшно напуганного зрелищем, свидетелями которого нам пришлось стать. Он не понимал, что означает эта летящая в бездну куча обезьян.

— Масса уходить, уходить поскорее оттуда! — кричал он во всю мочь, с вылезающими из орбит от ужаса глазами. — Масса идти в лапы к дьяволу, коли останетесь там.

— Это голос здравого смысла! — убежденно произнес Семмерли. — Мы пережили достаточно приключений, и большинство из них совершенно не соответствует ни нашему характеру, ни занимаемому нами общественному положению. Я ловлю вас на слове, Чалленджер. Отныне вы должны приложить всю свою энергию и найти способ, как выбраться из этой ужасной страны и возвратиться в цивилизованный мир.

XVI. Наши глаза видели великие чудеса

Я записываю аккуратно изо дня в день свои впечатления и думаю, что наконец-то сквозь нависшие над нами тучи виден просвет. Правда, несмотря на все старания, у нас еще не составилось определенного плана бегства, что крайне всех удручает. Однако, с другой стороны, нам, быть может, и не придется раскаиваться в своем невольном плене, ибо чуть не каждый день приходится нам наблюдать все новые интересные явления в животном и растительном мире плоскогорья.

Победе индейцев и гибели людей-обезьян суждено было сыграть решающую роль в нашей судьбе. С этого момента мы оказались действительными хозяевами плоскогорья, так как туземцы стали смотреть на нас с трепетом и благодарностью за свое избавление от их исконного врага. Возможно, что в видах собственной безопасности они бы и рады были уходу своих могущественных и страшных союзников, однако, пока они еще ни разу не указали нам, каким способом мы могли бы спуститься с плато. Насколько мы поняли по их жестикуляции, где-то существовал тоннель, ведущий к подошве плоскогорья. Нижнее отверстие этого тоннеля мы, должно быть, и видели, когда искали доступ к вершине плато. По этому проходу, по всей вероятности, прибыли в свое время индейцы и люди-обезьяны. По тому же пути, в свою очередь, несомненно, взобрался и Мэйпль Байт со своим товарищем. В прошлом году, однако, произошло сильнейшее землетрясение и вход в тоннель оказался заваленным землей. Индейцы лишь покачивали головами да пожимали плечами, когда мы старались знаками дать им понять о своем желании спуститься в равнину. Они либо не могли, либо не хотели помочь нам в этом.

Оставшихся в живых людей-обезьян разместили по соседству с пещерами (всю дорогу они жалобно выли) и обратили в рабство. Их участь напоминала участь евреев в Вавилоне или Египте. По ночам мы слышали их жалобные вопли, напоминавшие плач древнего Езекииля, сокрушающегося о былом величии племени и наступившей горькой доле. Отныне их будущее заключалось в двух видах работ: колке дров и таскании воды.

Спустя двое суток после сражения мы уже были в индейском стане и расположились у самой подошвы утесов. Туземцы предлагали нам поместиться вместе с ними в пещерах, но лорд Рокстон энергично запротестовал, мотивируя свой отказ тем соображением, что, приняв гостеприимство индейцев, мы всецело отдавались бы в их руки, что было бы непоправимым легкомыслием в том случае, если бы туземцы вдруг переменили свое отношение к нам. Убежденные его доводами, мы сохранили полную независимость и продолжали держать оружие наготове, сохраняя в то же время с туземцами самые дружеские отношения. Мы нередко посещали их жилища, выглядевшие весьма своеобразно, но установить, созданы ли эти пещеры природой или сделаны рукой человека, нам не удалось. Все они оказались на один образец: все были выдолблены в скалах и представляли собою сводчатые комнаты, от которых во все стороны шли многочисленные сводчатые же коридоры.

Отверстия, ведущие в пещеры, находились на высоте восьмидесяти футов от земли. К этим отверстиям вели совершенно недоступные для крупных животных Длинные и узкие каменные лестницы. Внутри пещеры оказались теплыми и сухими. Гладкие серые стены были украшены рисунками различных водившихся на плоскогорье зверей. Эти рисунки были составлены из палочек. Если бы плоскогорье когда-нибудь вымерло, то ученому исследователю нетрудно было бы по этим рисункам восстановить фауну плато с его игуанодонами, динозаврами и рыбами-ящерами. С тех пор, как мы узнали, что игуанодоны служат туземному населению домашним скотом, являясь как бы ходячими складами провианта, мы больше не сомневались, что, несмотря на примитивное оружие, человек своим разумом все же завоевал себе место единственного и бесспорного властелина на плоскогорье. Однако, вскоре мы разубедились в этом и признали, что пока еще на плато хозяин положения вовсе не человек. Происшедшая трагедия случилась на третий день после устройства нашего лагеря, у подошвы утесов, служивших убежищем для туземцев. В то утро Чалленджер вместе с Семмерли отправился к озеру в сопровождении нескольких индейцев, желая с помощью гарпуна поймать некоторых водившихся там ящериц. Мы с лордом Рокстоном остались в лагере. Большинство индейцев занялось работой возле своих жилищ. Вдруг со всех сторон послышались крики: «Стоа!» «Стоа!» Мужчины, женщины и дети, заслышав эти возгласы, сломя голову бросились по каменным лестницам, ища защиты в своих пещерах.

Подняв голову кверху, мы увидели, как, отчаянно махая руками, туземцы зазывали нас к себе наверх. Захватив винтовки, мы выбежали из лагеря, желая узнать, что такое случилось. Вдруг из-за деревьев выбежало человек двенадцать индейцев; они неслись что было силы, а за ними по пятам гнались два чудовища, очень похожие на то, которое однажды посетило наш; лагерь и как-то раз преследовало меня во время моего ночного путешествия. Своим видом эти чудища напоминали ужасных черепах, но размерами они во много раз превосходили самого громадного слона. До сих пор мы видели их только ночью и, в действительности, они выходят на добычу по ночам, покидая свои логовища днем лишь в том случае, когда их потревожат.

Глядя на них, мы застыли от страха, смешанного с любопытством. Их гладкая, чешуйчатая шкура блестела и переливалась на солнце, точно рыбья чешуя. Однако наблюдать пришлось нам недолго. Чудовища уже успели настигнуть свои жертвы и разом произвели среди них страшное опустошение. Их способ нападения заключался в том, чтобы всей своей тяжестью обрушиться на намеченную жертву и, раздавив ее собой, немедленно наваливаться на следующую. Несчастные индейцы дико кричали от ужаса, стараясь ускользнуть от своих преследователей, но все было напрасно, чудовища двигались неизмеримо быстрее. Один за другим погибали туземцы. Когда подоспела наша помощь, оставалось в живых не более полдюжины. Да и помощь наша оказалась ни к чему, лишь подвергала нас самих опасности.

С расстояния двухсот футов мы открыли по чудовищам огонь, но пули не причинили им ни малейшего вреда, точно мы стреляли бумажными шариками. Эти страшные пресмыкающиеся, почти лишенные мозга, совершенно не ощущали физической боли. Не страшно было им современное оружие. Своей стрельбой нам удалось только отвлечь их внимание от уцелевших еще туземцев и обеспечить им и себе путь к отступлению. Но где конические разрывные снаряды двадцатого столетия оказались бессильными, там сделали свое дело пропитанные ядом стрелы индейцев. Впрочем и эти отравленные ядом строфантуса и падали стрелы не годились для охоты на подобных чудовищ, так как яд оказывал слишком медленное действие на их вялое кровообращение.

Не успели чудовища подскочить к каменным лестницам, ведущим в пещеры, как сверху на них посыпалась целая туча стрел. В одно мгновенье они были буквально усеяны ими, но тем не менее, равнодушные к боли, бешено пытались вскарабкаться на лестницы, отделявшие их от своих жертв. Однако, усилия их оставались тщетны. Вскарабкавшись на несколько ярдов от земли, они тотчас же валились назад. Однако, в конце концов, яд начал действовать: с глухим рычаньем ринулось одно из них на землю и свесило свою громадную голову. Другое в течение некоторого времени с громкими, заунывными воплями кружилось вокруг трупа, но вскоре так же, как подкошенное, свалилось набок, и еще через несколько мгновений все стихло. Индейцы с торжествующими криками спустились из своих пещер и затеяли бешеную пляску вокруг громадных трупов, громкими восклицаниями выражая свою радость по случаю гибели еще двух опасных врагов. Ночью туземцы принялись разрезать их на части, но не для еды, яд еще действовал, а во избежание заражения. Вырезанные сердца животных, похожие на подушки, продолжали еще медленно биться, живя некоторое время жуткой самостоятельной жизнью. Лишь на третий день прекратилось ритмическое движение этих ужасных органов.

Когда-нибудь, когда у меня окажется лучшая подставка для писания, нежели крышка от банки с консервами, и более усовершенствованные письменные принадлежности, чем огрызок карандаша и засаленная записная книжка, я более подробно опишу быт племени Аккала, наше пребывание среди них и некоторые наблюдения, сделанные в этой стране чудес. Надеюсь, память не изменит мне. До конца своей жизни буду я помнить каждый отдельный факт нашей жизни на плато; он будет так же отчетлив и ясен в моей памяти, как отчетливы и ярки бывают некоторые впечатления раннего детства. Никакие новые впечатления не в состоянии затмить того, что мы пережили и перечувствовали здесь. Никогда не забуду ту лунную ночь на озере, когда мне собственными глазами довелось узреть настоящего ихтиозавра, имевшего над глазами пару костистых отростков, расположенных по обеим сторонам небольшого хобота и еще третий глаз на самой макушке головы; зверь попался туземному рыбаку в сети и чуть было не опрокинул нашу лодку, пока мы его тащили к берегу.

В ту же ночь из тростников неожиданно выскочил зеленый водяной змей и в мгновение ока задушил своими кольцами рулевого индейца чалленджерской лодки, расскажу как-нибудь также и о таинственном белом существе — до сих пор мы не можем решить, к какой категории причислить его: к зверям или к пресмыкающимся, — ютившемся в отвратительном болоте в восточной части озера и светившемся во мраке фосфором. Туземцы так боялись его, что никогда не подходили близко к его убежищу; мы же раза два отправлялись туда, но оба раза должны были отказаться от своего намерения проникнуть сквозь непроходимую трясину.

Могу, однако, сообщить, что по размерам существо это было значительно больше коровы и издавало противный мускусный запах. Расскажу также о гигантской птице-скороходе, преследовавшей однажды Чалленджера до самой подошвы утеса. Птица эта гораздо выше страуса и обладает выгнутой шеей, заканчивающейся хищной мордой с острым клювом, напоминающей череп скелета. В то время как Чалленджер уже взбегал по ступеням лестницы, птица успела-таки клюнуть его в сапог, причем каблук отлетел, точно его отрезали острой бритвой. Но, по крайней мере, на этот раз оружие наше оказалось на высоте. Громадная птица — двенадцати футов в длину от головы до хвоста, — оказавшаяся, по определению запыхавшегося, но восхищенного профессора, фороракусом, упала, подстреленная метким выстрелом Рокстона, как подкошенная. Некоторое время она судорожно вздрагивала, устремляя на нас свирепый взгляд своих желтых зрачков. Доживу ли я до того момента, когда плоский череп этого злого существа будет красоваться в числе других трофеев Рокстона в его кабинете на площади Альбани? Расскажу, наконец, и о гигантском, десяти футов в вышину кабане, токсодоне, с его торчащими, острыми, как бритва, клыками. Мы его убили на рассвете в то время, как он утолял свою жажду у берега озера.

Все это я опишу когда-нибудь до мельчайших подробностей. Не откажу себе в удовольствии поделиться! с читателями и описанием тихих летних вечеров, проведенных нами в тесном товарищеском кружке под безоблачным голубым небом на траве у опушки леса, когда мимо нас то и дело порхали странного вида птицы, и из нор выглядывали головки всевозможных неведомых зверьков. А бесконечные лунные ночи на озере! Часами лежали мы неподвижно на дне своих лодок, наблюдая окружающую нас зеркальную гладь вод; время от времени колыхалась водная поверхность, появлялись широкие круги и слышался тяжелый всплеск какого-нибудь фантастического доисторического чудовища. Вот картины, описанием которых я обязательно займусь в будущем.

Но вы, наверное, спросите, как могли мы довольствоваться столь мирным времяпровождением, когда все наши помыслы должны были быть направлены на изыскание способов поскорее вернуться в цивилизованный мир? На это я отвечу, что ни одного из нас ни на минуту не покидала эта мысль, но, увы, пока все усилия оказывались тщетными.

Одно мы выяснили вполне точно: туземцы не хотят помочь нам в этом отношении. Во всем остальном они относились к нам по-дружески, скажу больше, проявляли робкое поклонение, но чуть только дело касалось вопроса об устройстве моста для перехода через пропасть или же о их длинных ремнях из кожи убитых животных и гибких лианах, то индейцы неизменно отрицательно покачивали головами. Они улыбались в ответ на наши просьбы, хитро подмигивали, качали головой, но этим дело и ограничивалось. Даже сам старый глава племени относился отрицательно к нашим вожделениям, и лишь один Маретас, спасенный нами юный вождь, задумчиво поглядывал на нас, жестами выражая нам свое сочувствие.

С той самой поры, как мы помогли туземцам одолеть их исконного врага, людей-обезьян, они смотрели

на нас, как на сверхчеловеков, несущих в таинственных трубочках залог победы. Они были уверены, что пока мы с ними, опасностей для них никаких не существует. Нам были предложены каждому по отдельной пещере для жительства и маленькие краснокожие жены по нашему выбору, лишь бы мы остались с ними и оставили мысль о возвращении на свою родину. Пока что все шло хорошо, хотя и не совсем соответствовало нашим желаниям. Однако было ясно, что намерения свои нам следовало держать в строжайшем секрете, так как в последнюю минуту они свободно могли силой воспрепятствовать осуществлению наших планов.

Несмотря на динозавров, опасная встреча с которыми не так уж была вероятна, принимая во внимание то обстоятельство, что они покидали свои логовища только по ночам, в течение последних трех недель я дважды посетил наш старый лагерь, желая повидать нашего негра, неизменно находившегося на своем посту, у подошвы плато. Жадным взором окидывал я расстилавшуюся передо мной необозримую равнину в тщетной надежде увидеть ожидаемую помощь. Но поросшая кактусами равнина безмолвствовала, ничто не нарушало ее покоя.

— Они скоро придти, масса Мэлоун. Не пройдет один недель, как индейцы принести сюда канаты и тогда вы пойти на низ, — утешал меня добрый, преданный Замбо.

На обратном пути после второй разведки, длившейся сутки, меня ожидала довольно оригинальная встреча. Идя по хорошо знакомому пути на расстоянии какой-нибудь мили от ямы с птеродактилями, я вдруг увидел приближающийся ко мне странного вида предмет. Ко мне навстречу шел человек в раме, сплетенной из гнутых камышей. Он шел, заключенный со всех сторон в какую-то гигантскую клетку. Подойдя ближе, я был еще более удивлен, когда узнал в незнакомце лорда Рокстона. Завидев меня, он высвободился из своей клетки и, смеясь, как мне показалось, несколько принужденно, подошел ко мне.

— Алло, дружище! Кто бы мог предполагать, что мы с вами здесь встретимся? — воскликнул он, пожимая мне руку.

— Объясните на милость, что это за новая затея? — спросил я, смотря на него выпученными глазами.

— Я был с визитом у своих друзей-птеродактилей, — ответил он.

— Но ради чего же?

— Преинтересные существа, не правда ли? Только не совсем гостеприимные. До черта невежливы и грубы в обхождении с незнакомыми, как вы, может быть, припоминаете. Вот я и надумал смастерить эту клетку, дабы несколько предохранить себя от их чрезмерной фамильярности.

— Но что вам там понадобилось у птеродактилей? — задал я ему вопрос.

Он окинул меня пытливым взглядом, и я прочел на его лице некоторую нерешительность.

— Почему вы думаете, что только профессора бывают любознательны? — ответил он вопросом на вопрос. — Я тоже изучаю этих милых животных. Вот и все.

— Вы, пожалуйста, не сетуйте на мое любопытство, — промолвил я.

К нему тотчас же вернулось его обычное добродушие.

— Я вовсе не в претензии, дружище! — воскликнул он со смехом, — Я собираюсь поднести Чалленджеру одного цыпленка этой дьявольской породы. Просто, чтобы доставить ему удовольствие. Нет, нет, я и без вас обойдусь. Я в полной безопасности в своей клетке, а вы беззащитны. Я вернусь в лагерь до заката солнца…

С этими словами он повернулся и пошел по намеченному пути, надев на себя свою необыкновенную клетку.

Если поведение лорда Рокстона было необычно, то не менее странно вел себя и Чалленджер. Должен сказать, что он обладал какой-то особо притягательной силой для маленьких туземных женщин. Он постоянно носил с собою длинную гибкую лозу, беспощадно хлеща ею своих поклонниц, когда они становились чересчур назойливыми.

Чалленджер, расхаживающий подобно опереточному султану с лозой, эмблемой власти, в руке, с выпяченной вперед бородой, элегантно переставляющий ножки и в сопровождении целого гарема туземных женщин, в весьма скудном одеянии, с широко открытыми недоумевающими глазами, представлял собою зрелище, которого я никогда не забуду. Что же касается Семмерли, то он целиком отдался изучению жизни насекомых и птиц, и весь свой досуг, за исключением того времени, которое он посвящал упрекам в адрес Чалленджера, до сих пор не нашедшего выхода из нашего положения, обращал на классификацию и препарирование добытых образцов.

Чалленджер каждое утро отправлялся в уединенную прогулку и возвращался с видом человека, исполняющего какую-то высокую миссию, недоступную пониманию толпы. В один прекрасный день, с лозой в руке и в сопровождении толпы своих обожательниц, он повел нас в свою импровизированную лабораторию и посвятил нас в свои планы.

Лаборатория эта оказалась на лужайке среди маленького пальмового леска. Тут находился как раз один из бурлящих гейзеров, о которых я уже упоминал. По краям гейзера были разбросаны ремни из кожи игуанодона и пузырь, оказавшийся основательно выскобленным и высушенным желудочным мешком одного из водившихся в озере ящеров. Громадный пузырь на одном конце был тщательно сшит; с другой же стороны оставлено было узкое отверстие. В это отверстие были введены несколько полых бамбуковых стержней, противоположные концы коих сообщались с конусообразными ямками, в которых скоплялся бурлящий в гейзере газ.

Вскоре пузырь стал надуваться и обнаруживать такое стремление вверх, что Чалленджеру пришлось обвязать прикрепленные к нему ремни вокруг стволов окружающих деревьев. Через какие-нибудь полчаса пузырь превратился в порядочных размеров мешок, наполненный газом. Судя по той силе, с которой он натягивал веревки, стремясь отделиться от земли, грузоподъемность его была довольно велика. Чалленджер, словно любящий отец у колыбели своего первенца, счастливо улыбался и, молча поглаживая бороду, самодовольно поглядывал на пузырь. Первым нарушил молчание Семмерли.

— Вы, надеюсь, не собираетесь предложить нам лететь на этой штуке, Чалленджер? — промолвил он ядовито.

— Я намерен, милейший Семмерли, продемонстрировать вам его мощь и уверен, что после этого опыта вы не колеблясь доверите свою жизнь изобретенному мною аппарату.

— Можете сейчас же привязать его к собственной голове, — воскликнул Семмерли с решимостью. — Никакая сила в мире не заставит меня совершить такой безумный поступок. Надеюсь, лорд Рокстон, что и вы считаете это сумасбродством?

— Чертовски изобретательно, сказал бы я! — процедил сквозь зубы Рокстон. — Я желал бы посмотреть, как эта штука действует.

— Желание ваше будет исполнено, — ответил Чалленджер. — За последнее время я все силы своего интеллекта направил на разрешение проблемы нашего спуска. Мы уже убедились, что утесы слишком круты для спуска и что тоннеля нигде не имеется. Мы также лишены возможности соорудить мост для перехода через пропасть. Каким же способов, спрашивается, могли бы мы спуститься? Не так давно я обратил внимание нашего юного друга на присутствие в гейзере газа значительно легче воздуха. Отсюда, естественно, вытекает мысль о сооружении воздушного шара. Несколько смущало меня, признаюсь, отсутствие подходящей оболочки для шара, но вид внутренностей убитых пресмыкающихся разрешил мое затруднение. И вот вы видите результаты!

С этими словами он приложил одну руку к своему разодранному пиджаку, с гордостью указывая другой рукой на аппарат.

Мешок тем временем успел сильно надуться и так и рвался со своих пут.

— Балаган! Сумасшествие! — ворчал Семмерли. Рокстон был в восторге от этой новой идеи.

— Этакая башка, а? Ну и парень! — прошептал он мне на ухо и затем, громко обращаясь к Чалленджеру, произнес. — А как же насчет корзинки?

— О корзинке я также позабочусь. Я уже обдумал и из чего ее сделать и как прикрепить. Пока же я вам покажу, насколько мой аппарат способен выдержать тяжесть каждого из нас.

— То есть, нас всех вместе?

— Нет, мой план требует, чтобы каждый из нас спускался по очереди, как на парашюте, с тем, чтобы каждый раз шар поднимался обратно по способу, который мне остается еще усовершенствовать. Если аппарат выдержит тяжесть одного из нас и доставит его по назначению, то задача его будет выполнена. Теперь я покажу вам его.

Он принес довольно большой кусок базальта с отростком посередине, к которому можно было свободно прикрепить веревку. Эта веревка была единственной захваченной нами с собой при подъеме на уединенную скалу. Она была длиною футов в сто и хотя толщиной не отличалась, однако была достаточно прочна. Он принес также приготовленную из кожи сеть со свисающими по бокам длинными кожаными ремнями. Этой сетью он покрыл мешок с газом, а свисающие ремни прикрепил внизу к базальтовой глыбе с таким расчетом, чтобы вес распределялся по возможности равномернее. Прикрепленную к базальтовому куску веревку профессор трижды обмотал на руку.

— Теперь, — промолвил Чалленджер с веселой и гордой улыбкой, — я вам воочию покажу грузоподъемность моего аппарата. — С этими словами он обрезал ножом ремни, связывавшие шар с деревьями.

Ни разу еще не подвергалась наша экспедиция большей опасности, чем в эту минуту. Мешок с воздухом пулей рванулся ввысь. В одно мгновение Чалленджер сорвался с земли и беспомощно повис в воздухе. Я едва успел обвить руками его ноги и был также поднят кверху. Тогда лорд Рокстон уцепился за мои ноги, но я почувствовал, что и он отделяется от земли. На мгновение мы все заболтались в воздухе подобно цепи гигантских сосисок.

Но на наше счастье прочность веревки имела свои пределы, чего нельзя было сказать про это дьявольское сооружение с газом. Веревка лопнула, и мы все кучей полетели на землю. Придя в себя от падения и поднявшись, мы далеко в беспредельной синеве небес увидели темное пятно, — это был наш пресловутый шар со своим базальтовым подвеском.

— Великолепно! — вскричал неугомонный Чалленджер, потирая ушибленное плечо. — Вполне удовлетворительный и исчерпывающий опыт! Я не смел и мечтать о таком успехе. Обещаю вам, господа, что через неделю я сооружу еще один такой шар, и вы получите возможность совершенно безопасно и с комфортом спуститься с плато. После опыта с воздушным шаром к вечеру произошел еще один инцидент, круто и благоприятно изменивший нашу дальнейшую судьбу. Я уже упоминал о том, что единственным лицом, выразившим сочувствие к нашему плану бегства, явился юный военачальник племени. Это сочувствие он неоднократно выражал красноречивой мимикой. В этот же вечер, после заката солнца, он спустился в наш маленький лагерь и вручил мне (в силу каких-то причин он именно мне уделял больше всех внимания; возможно потому, что мы были с ним приблизительно одного возраста) небольшой кусок древесной коры. При этом он торжественно указал на линию пещер и, приложив палец к губам в знак строжайшего молчании, крадучись, вернулся обратно к своим собратьям.

Я поднес полученный кусок древесной коры к костру, и мы все с любопытством занялись его рассмотрением. Он был величиною с фут, на внутренней стороне был изображен ряд палочек. Эти палочки были аккуратно написаны углем на белой поверхности коры и напоминали, на первый взгляд грубые музыкальные знаки.

— Что бы эта штука ни изображала, я ручаюсь, что для нас она имеет чрезвычайно важное значение, — воскликнул я с убеждением, — Я это понял по торжественному выражению лица молодого вождя.

— Если только мы не имеем дело с первобытной шуткой, — процедил сквозь зубы Семмерли. — Склонность к шуткам и мистификациям была присуща всем народам во все времена.

— Наверное какой-нибудь апокриф, — вставил Чалленджер.

— Выглядит головоломкой вроде ребуса, — заметил лорд Рокстон, перегнувшись через мое плечо и рассматривая рисунок. Но вдруг он резким движением вырвал из моих рук заинтересовавший нас документ.

— Клянусь Святым Георгом, я, кажется, нашел разгадку, — воскликнул он. — Мэлоун прав, придавая этому наброску важное значение. Вглядитесь-ка внимательнее. Сколько тут начертано отдельных палочек? Восемнадцать. Над нами как раз восемнадцать пещер.

— Да, передавая этот сверток, он и указал туда рукой, — заметил я.

— Несомненно, я прав! Перед нами грубый план туземных жилищ. Смотрите, палочек восемнадцать в ряд, причем одни подлиннее, другие покороче, некоторые с разветвлениями, словом, точь-в-точь как мы сами видели. Слева поставлен какой-то крестик. Для чего? А для того, чтобы отметить самую глубокую пещеру.

— Другими словами, пещеру, проходящую насквозь утеса, — воскликнул я.

— Мне сдается, что наш юный друг разгадал загадку, — промолвил Чалленджер. — Иначе для чего было бы этому человеку, спасенному нами, останавливать наше особенное внимание на этой пещере. Но если она, действительно, проходит насквозь, то выход ее с той, наружной стороны не может быть расположен выше ста футов от подошвы плато.

— Сто футов, — расстояние почтенное! — проворчал Семмерли.

— Ничего не значит! Ведь наш канат немного длиннее ста футов, — заметил я. — Спуститься нам не будет стоить особого труда.

— А как же быть с туземцами? — пробовал возражать Семмерли.

— В этих пещерах никто из индейцев не живет, — поспешил ответить я. — Они служат им хранилищами и кладовыми. Почему бы нам сейчас не подняться наверх и не осмотреть все как следует?

На плоскогорье, между прочим, произрастает какая-то сухая древесная порода, — разновидность aruoacaria, но определению нашего ботаника, — обыкновенно употребляемая туземцами для факелов. Захватив с собою по полену, мы стали потихоньку пробираться к намеченной пещере. Она оказалась пустой, за исключением летучих мышей, бешено закружившихся вокруг наших голов. Не имея ни малейшего желания привлекать внимание туземцев, мы шли, спотыкаясь впотьмах, пока наконец после нескольких поворотов, не очутились в самой глубине пещеры. Только тут решили мы зажечь свои факелы. Мы находились в довольно просторном сводчатом тоннеле с серыми гладкими стенами, покрытыми изображениями различных птиц и животных. Под ногами хрустел желтый, чистый песок. Мы лихорадочно двигались вперед в надежде найти желанный выход из тоннеля. Увы, вскоре нам пришлось горько разочароваться. За одним из поворотов перед нами выросла гладкая непроницаемая стена, ни одной трещинки не было видно на ней, через которую могла бы проникнуть хотя бы даже мышь.

С горечью в сердце стояли мы перед этим препятствием. Очевидно, в противоположность заваленному входу найденного нами первого тоннеля, эта стена появилась здесь вовсе не от обвала каменных глыб.

— Не отчаивайтесь, друзья мои! — первый прервал тягостное молчание неунывающий Чалленджер. — У нас в запасе есть другой выход, мой парашют.

— Не ошиблись ли мы пещерою? — робко заметил я.

— Ах, нет, дружище, — возразил лорд Рокстон, указывая пальцем на свиток из древесной коры, — Пещера, отмеченная на рисунке крестиком, по счету является семнадцатою справа и второю слева. Мы как раз в ней-то и находимся.

Но, посмотрев на графическое изображение пещеры, я не мог удержаться от радостного восклицания.

— Кажется, я понял, в чем дело! Следуйте за мной! Вперед!

— Тут, — промолвил я, остановившись после нескольких минут ходьбы, — мы зажгли свои факелы. Видите, на полу валяются спички.

— Правильно, но что же из этого следует?

— Судя по рисунку, пещера эта имеет разветвления. В потемках мы, наверное, прошли мимо других отверстий; я полагаю, что, вернувшись обратно и следуя по левому ответвлению, мы найдем, наконец, выход.

Случилось так, как я и говорил. Не успели мы пройти и тридцати ярдов, как перед нами оказалось большое черное отверстие другого хода. Мы свернули туда и очутились в значительно более широком коридоре, чем прежде. С нетерпением прошли мы несколько сот ярдов в новом направлении, как вдруг впереди, в непроглядном мраке, блеснул красноватый свет. В оцепенении мы остановились. Дальнейший путь нам преграждала огненно-кровавая полоса. Приблизившись к ней, мы, однако, не испытали никакого жара; никаких звуков не исходило из-за этой сверкающей завесы; однако, она продолжала блестеть перед нами, обдавая подземелье серебристым светом и превращая песок в самоцветные камни. Подойдя вплотную, мы очутились на краю обрыва.

— Луна! — воскликнул, не помня себя от радости, Рокстон, — Мы прошли насквозь, ребятки, насквозь!

Таинственный свет, принятый нами за пламя, действительно, оказался месяцем, ярко освещавшим через отверстие внутренность подземелья. Отверстие оказалось порядочных размеров, шире обыкновенного окна и, таким образом, вполне удовлетворяло нас. Перегнувшись через край скалы мы убедились, что спуск будет не особенно труден, ибо расстояние от земли сравнительно невелико. Ничего нет удивительного, что снизу мы этого отверстия не заметили. Низший край его был загнут кверху и с равнины, за уступом скалы, его невозможно было увидеть. Кроме того, и подъем на такую крутизну представлялся совершенно немыслимым. Убедившись, что с помощью нашего каната мы сможем спуститься на равнину, мы с радостью в сердце вернулись в свой лагерь и принялись за приготовления к бегству.

Нужно было спешить и в то же время не возбудить недоверия туземцев, так как в последнюю минуту они могли воспрепятствовать осуществлению нашего плана. Решено было оставить съестные припасы, но оружие и патроны захватить с собой. У Чалленджера, однако, оказался некоторый багаж: какой-то сверток с таинственным содержимым и довольно значительных размеров ящик, перетащить каковой нам стоило неимоверного труда. Медленно тянулся для нас этот день, но с наступлением темноты мы были готовы к отбытию. С громадными усилиями втащили мы по ступеням лестницы багаж профессора и, очутившись наконец у входа в пещеру, в последний раз долгим взглядом окинули эту чудесную страну. Боюсь, что скоро она сделается добычей охотников и золотоискателей, для нас же она навеки останется полной очарования страной чудес, страной чистого романтизма и приключений. Это страна, где мы много страдали, много дерзали, многому научились. Слева от нас из пещер приветливо светились костры; под нами, у подошвы утесов, веселились и пели туземцы. Вдали чернела полоса леса, а недалеко от нас, слабо мерцая в темноте, раскинулось большое озеро, полное самых причудливых и жутких чудовищ. Внезапно ночную тишину прорезал пронзительный дикий вопль какого-то первобытного чудовища. То был крик страны Мэйпль Байта, посылавшей нам прощальное приветствие. Последний раз окинув все взглядом, мы нырнули в темное отверстие пещеры. Два часа спустя мы были уже по ту сторону кряжа у подошвы утеса. При спуске мы порядком повозились с багажом Чалленджера. Но едва очутившись внизу, мы побросали все и бросились к стоянке Замбо. К утру мы добрались туда, но каково же было наше удивление, когда вместо одного костра Замбо мы увидели целую дюжину. Оказывается, прибыла помощь. Двадцать индейцев с Амазонки со стрелами, канатами и вообще всем, что требуется для сооружения моста, оказались налицо. Теперь нам уже не придется потеть над багажом, если мы завтра по утру тронемся обратно по Амазонке.

Наконец-то я могу закончить свое повествование. На душе мирно и тихо. За это время мы видели немало чудес, и наши души обогатились. Каждый из нас стал по своему гораздо лучше и отзывчивее.

Вероятно, приехав в Пару, мы там сделаем некоторую передышку, приоденемся и почистимся. Если это будет так, то это письмо вы получите по почте раньше нашего прибытия, если же мы изменим свои планы, то я сам привезу его. Во всяком случае вскоре я буду иметь удовольствие пожать вам руку, дорогой мистер Мак-Ардль.

XVII. Ну и заседание!

Не нахожу слов, чтобы выразить нашим друзьям с Амазонки благодарность за тот ласковый и предупредительный прием, который они оказали нам по возвращении из экспедиции. Особенно я был тронут исключительной заботливостью, проявленной по отношению к нам на всем протяжении нашего пути по Амазонке, сеньоров Пеналоза и других бразильских должностных лиц. Громадное спасибо также и сеньору Перейре из Пара, предусмотрительности коего мы обязаны возможностью явиться в цивилизованный мир не в жалких отрепьях, а в приличествующем обстановке платье. Черной неблагодарностью может показаться наш решительный отказ сообщить своим гостеприимным хозяевам точные данные о посещенных нами краях. Велико было их разочарование, когда мы категорически заявили им, что всякая попытка пойти по вашим следам окажется для них лишь пустою тратою времени и денег. Самые названия различных этапов нашего пути были нами переиначены; я вполне уверен, что сколь бы тщательно ни изучались наши отчеты и сообщения, никому не удастся и за тысячу километров приблизиться к открытой нами стране.

Встретив в Южной Америке небывалое возбуждение по поводу нашей экспедиции, мы сочли его за интерес чисто местного характера. Смею заверить своих друзей в Англии, что нам и в голову не приходила мысль о той грандиозной сенсации, которую произвели мои отрывистые сообщения в Европе. Но не успели мы дойти до Саутгэмптона, как по беспроволочному телеграфу от всевозможных газет на нас посыпались предложения за баснословный гонорар сообщить хотя бы очень краткие сведения о добытых нами результатах. Такая бомбардировка показала нам, какое сильное впечатление произвела наша экспедиция не только в ученых кругах, но также и на широкую публику. По общему соглашению мы, однако, решили воздерживаться от каких бы то ни было сообщений до представления подробного отчета о своих приключениях членам Зоологического института, от которых мы, как выборные, и отправились в далекие края. В Саутгэмптоне нас встретила целая туча корреспондентов, но так как мы наотрез отказались что-либо сообщить, то естественно взоры публики и журналистов обратились на публичное заседание, назначенное на вечер 7-го ноября.

Залы Зоологического института оказались слишком малы для вмещения всех желавших присутствовать при наших сообщениях, а потому заседание было перенесено в залы Queen’s Hall на Реджент-Стрит. Как впоследствии выяснилось, и залы Queen’s Hall тоже оказались тесны.

Заседание было назначено на следующий день вечером после нашего прибытия.

Само собой, что каждый из нас сперва занялся своими личными интересами.

О своих я пока умолчу. Возможно, со временем я немного успокоюсь и смогу говорить и думать об этом гораздо спокойнее. Читателю известно, какая причина заставила меня пуститься в это полное приключений предприятие. Мне кажется, будет гораздо лучше, если я сперва доведу свой рассказ до конца, ибо возможно придет еще тот день, когда я даже буду рад, что обстоятельства сложились именно так, а не иначе. Во всяком случае, мне дали повод и возможность увидеть и пережить столько необычных и прекрасных моментов. Как бы то ни было я только приношу благодарность своей судьбе.

Теперь же обращусь к нашим дальнейшим переживаниям. Пока я сидел и придумывал наиболее удачную форму для своего изложения, мой взгляд случайно упал на утренний выпуск газетки за 8-е ноября. Самым лучшим изложением оказалась статья моего друга и коллеги Мак-Дона. Вот что сообщает дружище Мак:

НОВЫЙ МИР!

НЕБЫВАЛОЕ ЗАСЕДАНИЕ В ЗАЛАХ QUEEN’s HALL!

ИСКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ МОМЕНТЫ!

НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ!

ЧТО ЭТО БЫЛО?

НОЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ НА РЕДЖЕНТ-СТРИТ.

(Спец. корреспондент)

«Вызвавшее столько шума в печати заседание г.г. членов Зоологического института, командировавших в прошлом году в Южную Америку выборных для проверки заявлений профессора Чалленджера о существовании там представителей доисторической фауны и флоры, состоялось минувшей ночью в обширных залах Queen’s Hall. Это заседание, по справедливости, создало эпоху в истории науки. Вряд ли кто из присутствовавших там когда-либо забудет его сенсационный и необычайный характер. (О, коллега Мак-Дона, какое чудовищное введение!) Билеты были распределены между г.г. членами института и их друзьями, но, как известно, понятие „друзья“ весьма растяжимо; неудивительно поэтому, что задолго до восьми часов, т. е. времени открытия заседания, залы Queen’s Hall оказались уже битком набиты публикой. Многочисленная толпа, совершенно неосновательно объявившая себя устроителем заседания, начиная с четверти восьмого вечера буквально штурмовала подъезд и наконец ворвалась в залы после ожесточенной свалки, в которой пострадало немало лиц, в том числе инспектор полиции Скобль; у последнего оказалась сломанной нога. В результате этого дикого нашествия, толпа не только заняла все проходы, но также ворвалась и в ложу, предоставленную в распоряжение представителей печати. Около пяти тысяч человек, по приблизительному подсчету, ожидало путешественников. Последние по прибытии тотчас же заняли заранее приготовленные для них места на трибуне, на которой уже восседал весь цвет ученого мира не только Великобритании, но еще Франции и Германии. Швеция также была представлена знаменитым зоологом Сергиусом из Упсальского университета. Путешественников встретили продолжительными и шумными овациями. Все собрание поднялось, как один человек, чтобы их приветствовать. Однако, наблюдательный зритель заметил бы, что среди общего хора приветствий слышались некоторые, дисгармонирующие с настроением большинства слушателей ноты. Хотя по этим признакам можно было ожидать, что дебаты не пройдут совершенно гладко, однако, никому и в голову не приходила мысль о том необычайном обороте, который приняло заседание.

На описании четырех путешественников я не стану останавливаться, ибо их фотографии за последние недели были помещены решительно во всех газетах. Перенесенные ими, по слухам, невероятные лишения и трудности, к счастью, мало отразились на их внешности. Возможно, что борода профессора Чалленджера стала гуще и более растрепана, черты лица профессора Семмерли еще более напоминают аскета, да и фигура лорда Рокстона как будто сделалась еще более гибкой; кожа на лице у всех троих стала темнее под влиянием палящих тропических лучей, но в общем все они выглядели вполне здоровыми. Что же касается нашего представителя, хорошо известного атлета и международного чемпиона футбола, Е. Д. Мэлоуна, то он нисколько не изменился. Взирая на толпу со своего возвышения, он улыбался свойственной ему добродушной, милой улыбкой, так идущей к его открытому, мужественному лицу. (Ну, погоди, Мак, за эти строки ты мне ответишь!) Когда, наконец, приветственный шум улегся и публика заняла свои места, председатель заседания, герцог Дерхемский, обратился к присутствующим с кратким вступительным словом. „В его намерения не входит, — заявил он, — пространными речами утомлять внимание собравшейся публики, он только желает отметить, что, по общему признанию, результаты экспедиции во всех отношениях блестящи“ (рукоплескания). По-видимому, — продолжал герцог, — эпоха романтических приключений еще не миновала; существуют условия, при которых самая необузданная фантазия романиста оправдывается научными исследованиями. К этим немногим словам он считает необходимым добавить, что он от всей души радуется — вместе со всеми присутствующими — благополучному возвращению путешественников из трудной и опасной экспедиции, находя, со своей стороны, что всякая катастрофа, которая могла бы постигнуть их, несомненно, причинила бы невосполнимую потерю зоологии» (гром аплодисментов, к которым присоединяется и профессор Чалленджер).

Появление на кафедре профессора Семмерли вызывает новый взрыв энтузиазма; речь оратора то и дело прерывается рукоплесканиями и возгласами одобрения. Речь профессора in extenso (подробно) приведена на столбцах сегодняшнего номера. Подробнейшие же описания приключений уже переданы талантливым пером нашего специального корреспондента, Е. Мэлоуна. Ограничусь поэтому общим содержанием речи профессора. Выяснив вкратце историю возникновения экспедиции и воздав попутно всяческую похвалу много потерпевшему в свое время от недоверия современников и ныне вполне реабилитированному и по праву торжествующему победу профессору Чалленджеру, мистер Семмерли рассказал присутствующим о самом путешествии, тщательно избегая в то же время всяческих точных указаний о дороге на замечательное плоскогорье.

О приключениях личного характера он почти не говорил, предпочитая обратить внимание слушателей на огромное значение для науки произведенных членами экспедиции наблюдений в области животной и растительной жизни плоскогорья. В течение каких-нибудь нескольких недель удалось, по его словам, зарегистрировать сорок шесть новых разновидностей породы колеоптеры и девяносто шесть разновидностей лепидоптеры. С особым вниманием, однако, слушатели отнеслись к его рассказам о крупных животных, по общему признанию ученых, давно исчезнувших с лица земли. Профессор привел длинный перечень этих якобы давно исчезнувших пород, присовокупив, что ближайшее исследование плоскогорья несомненно даст возможность пополнить приведенный им перечень. Он вместе со своими спутниками встретился, по крайней мере, с целой дюжиной таких созданий, которые совершенно неизвестны современной науке. Со временем и эти животные будут надлежащим образом классифицированы и подробно изучены. Между прочим, он упомянул о змее длиною в пятьдесят один фут, с кожею ярко пурпурного цвета, а также о белом животном, очевидно млекопитающем, которое обладало способностью светиться во мраке; и о большом черном ящере, укус которого туземцы считают особенно ядовитым. Кроме этих совершенно новых для науки животных, он отметил множество представителей доисторической фауны, живших во времена Юрской эпохи. Из числа последних он назвал колоссального чудовищного стегозавра, встреченного однажды мистером Мэлоуном у берега озера; такой же стегозавр в свое время был найден в альбоме впервые посетившего неведомый мир отважного американца. Описал профессор также игуанодона и птеродактиля, т. е. два первых чуда, которые они встретили на плоскогорье. Большое впечатление произвело на публику описание свирепых динозавров, неоднократно преследовавших участников экспедиции и превосходивших по своей силе всех доселе виденных зверей. Затем профессор перешел к описанию громадной, отличающейся свирепыми инстинктами птице, фороракусу, и к гигантскому доисторическому оленю, до сих пор водящемуся на плоскогорье. Всеобщее возбуждение достигло своего апогея, когда профессор коснулся таинственных недров центрального озера. Слушая, как этот сухой, не способный к увлечению ученый беспристрастно описывал виденных им чудовищ, трехглазых рыб-ящеров или колоссальных водяных змей; невольно все это казалось сном и хотелось ущипнуть себя, чтобы опять вернуться к действительности. Далее профессор коснулся быта туземцев и необыкновенной породы людей-обезьян, являющихся как бы усовершенствованным видом питекантропуса, водящегося на острове Ява, и наиболее близко подходящих к гипотетическому понятию недостающего звена между обезьяной и человеком. В конце концов, Семмерли развеселил собрание описанием остроумного, но крайне опасного плана Чалленджера совершить спуск на сооруженном им самим воздухоплавательном аппарате и закончил свой доклад сообщением о случайно найденном нами выходе для возвращения в цивилизованный мир.

Можно было надеяться, что после благодарственного адреса, прочтенного профессором Успальского университета, Сергиусом, который выразил безусловно настроение большинства аудитории, прения будут считаться законченными; вскоре выяснилось, однако, что заседание пройдет далеко не так гладко, как предполагалось. В течение всего вечера в публике раздавались временами неодобрительные возгласы, а теперь поднялся со своего места и доктор Джэмс Иллингворт из Эдинбурга, обратившись к председателю собрания за разрешением внести некоторую поправку до вынесения той или другой резолюции.

Председатель: Пожалуйста, сэр, если вы настаиваете на своей поправке.

Доктор Иллингворт: Я полагаю, ваша светлость, что поправка необходима.

Председатель: В таком случае говорите, сэр.

Профессор Семмерли (вскакивал с места): Разрешите мне доложить вашей светлости, что этот человек со времени нашей полемики в «Quarterly Journal of Science» об истинной природе батибиуса является личным моим врагом.

Председатель: Я не считаю себя вправе входить в рассмотрение мотивов личного характера. Слово за вами, доктор.

Профессора Иллингворта было плохо слышно вследствие шума, производимого друзьями отважных исследователей. Были даже попытки стащить его с кафедры. Однако, как человек недюжинной физической силы, обладавший к тому же могучим голосом, профессор и среди шума сумел довести свою речь до конца. С момента выступления доктора стало очевидно, что у него немало друзей и сторонников среди публики, хотя они и составляли меньшинство аудитории. Громадное же большинство, можно сказать, держалось выжидательного нейтралитета.

Доктор Иллингворт начал с признания за профессорами Чалленджером и Семмерли их несомненных заслуг перед наукой. Выразив затем глубокое сожаление по поводу приписывания его выступлению личной неприязни к коллегам, он заявил, что руководствуется исключительно стремлением к научной истине. Занимаемая им ныне позиция одинакова с тою, какую занимал на последнем собрании сам профессор Семмерли. Тогда профессор Чалленджер выдвигал некоторые положения, которые подверглись строгой критике со стороны профессора Семмерли. Теперь же бывший оппонент сам защищает те же положения и полагает, что они свободны от критического исследования. Но основательны ли подобные притязания? («Да», «Нет» и продолжительный шум, в течение которого в ложе печати слышен громоподобный голос Чалленджера, умоляющего председателя о разрешении вышвырнуть доктора Иллингворта на улицу). Год тому назад, — продолжал между тем свою речь доктор, — один человек утверждал известные вещи. Теперь же целых четверо утверждают вещи еще более невероятные. Но разве эти голословные утверждения могут быть признаны неоспоримыми в вопросе, который способен перевернуть вверх дном всю зоологию? Разве мало было случаев возвращения из дальних стран путешественников, распространяющих самые нелепые басни о своих похождениях, которые слишком легкомысленно, увы, принимались на веру. Подобает ли Зоологическому институту следовать примеру легковерной толпы? Он не оспаривает, что г. г. члены комитета отличаются сильным характером и железными нервами. Но человеческая натура — штука сложная. Даже профессора могут поддаться соблазну славы. Все мы подобно мотылькам хотим быть поближе к свету. Как всякий охотник любит преувеличивать свои похождения, так и всякому корреспонденту лестно сообщить сенсационные известия, и нисколько не стесняясь, когда это необходимо, он дополнит фактическую сторону дела игрою своего воображения. Несомненно, у каждого из членов комитета есть свои причины преувеличивать результаты экспедиции («Стыдно», «Стыдно!») Доктор заявляет, что он никого не намерен оскорблять. («Но вы оскорбляете!» Шум). Все эти сообщения о чудовищных зверях и птицах носят крайне индивидуальный характер, они не подкреплены никакими серьезными доказательствами. Что нам предъявили сейчас? Кое-какие фотографические снимки. Допустимо ли в двадцатом веке, при современных технических усовершенствованиях, принимать снимки как исчерпывающее доказательство? Что же, кроме этих снимков, еще имеется? История бегства и спуска по канату, т. е. способ, который недоступен крупным и неуклюжим обитателям плоскогорья, — быть может, это весьма понятно, но далеко не убедительно. Как было слышно, и лорд Джон Рокстон стал обладателем черепа фороракуса. Пусть ему, Иллингворту, покажут этот достопримечательный череп.

Лорд Джон Рокстон: Этот субъект, по-видимому, хочет выставить меня лжецом? (Страшный шум).

Председатель: К порядку! Тише! Я попросил бы вас, доктор Иллингворт, заключить свою речь и перейти к предлагаемой вами поправке.

Доктор Иллингворт: Ваша светлость, хотя я намеревался еще многое сказать, но подчиняюсь вашему требованию. Итак, я предлагаю от имени собрания поднести профессору Семмерли искреннюю признательность за его занимательный доклад, но тем не менее, прошу считать утверждаемые обоими профессорами положения недоказанными. На мой взгляд, следует еще раз проверить их утверждения, при чем выбрать комитет из большего количества лиц и притом лиц, заслуживающих большего доверия.

Трудно передать ту суматоху, которая произошла в зале после этих слов. Большинство аудитории выражало свое возмущение выходкою доктора криками: «Отставить!», «Возьмите назад свое предложение!», «Вон его!» С другой же стороны меньшинство, а оно все же было довольно значительно, требовало внесения поправки. Слышались возгласы: «К порядку!», «Тише!», «Играйте честно!» В глубине залы на последних скамьях между студентами-медиками завязалась драка. Были пущены в ход кулаки. Только присутствие дам удержало расходившихся слушателей от общей свалки. Внезапно наступила пауза, крики перешли в шепот, и наконец все стихло. Профессор Чалленджер стоял на трибуне. В наружности его и манере себя держать было что-то властное и покоряющее. Когда он поднял свою могучую длань, то вся аудитория как один человек заняла свои места и приготовилась слушать.

— Многие из присутствующих, надеюсь, еще помнят, — отчетливо произнес Чалленджер, --что на последнем собрании, удостоившемся моего посещения, разыгрались точь-в-точь такие же глупейшие, безобразные сцены. Тогда главным обидчиком моим был профессор Семмерли, и, хотя он ныне открыто сознался в своих заблуждениях, однако, я все же еще помню, как было дело. Но сегодня из уст только что покинувшего кафедру субъекта я слышал рассуждения еще более оскорбительного характера и, хотя стать на уровень его понимания для меня является некоторого рода унижением, все же постараюсь сделать это, дабы рассеять оставшиеся в уме присутствующих справедливые сомнения насчет выдвигаемых мною положений (смех, шум). Излишне напоминать, что хотя сделать доклад от имени экспедиции и было поручено профессору Семмерли, как главе избранного собранием комитета, но главным действующим лицом все-таки являюсь я, и если экспедиция достигла плодотворных результатов, то таковыми она несомненно обязана исключительно мне. Я доставил этих трех джентльменов до самого места и, как вы слышали, убедил их в справедливости моих первоначальных заявлений. Мы все надеялись, что по возвращении больше никто не усомнится в правдивости наших сообщений. Однако, умудренный горьким опытом, я не преминул привезти с собою доказательства, способные убедить всякого благоразумного человека. Как вам уже сообщил профессор Семмерли, наши фотографические аппараты были сильно помяты разгромившими наш лагерь людьми-обезьянами, при чем большинство негативов оказалось испорченным (аплодисменты, смех и с задних рядов крики: «Нашел дураков»). Я только что упоминал о людях-обезьянах и не могу умолчать, что некоторые из доносящихся до моего слуха звуков очень живо напоминают мне дни пребывания моего среди этих любопытных животных (смех). Несмотря на гибель многих ценных негативов, в нашей коллекции найдется несколько штук, могущих дать убедительное представление о плоскогорье и условиях жизни на нем. Отважится ли теперь кто-нибудь сказать, что наши снимки фальшивы? (Голос: «Да!»; продолжительный шум кончается тем, что некоторых попросту вытолкали из зала). Негативы могут быть проверены специалистами. Какие доказательства могли еще добыть члены экспедиции? Обстоятельства, при каких происходил побег, естественно, не допускали большого багажа. Однако коллекция бабочек и других насекомых, принадлежащая профессору Семмерли, уцелела, а в ней много новых образцов. Разве эта коллекция не является достаточно убедительной? (Несколько голосов: «Нет!»). Кто сказал «Нет?»

Доктор Иллингворт (вставая): Мы утверждаем, что подобная коллекция могла быть собрана не только на доисторическом плоскогорье, но и в любом другом месте (рукоплескания).

Профессор Чалленджер: Несомненно, сэр, нам приходится преклоняться перед вашим научным авторитетом, хотя, насколько мне известно, ваше имя далеко не отличается популярностью. В таком случае оставим в стороне фотографические снимки и энтомологическую коллекцию. Я перехожу теперь к добытым нами различного рода точным сведениям, освещающим некоторые пункты, до сих пор никогда никем еще не разъясненные, например, об условиях существования и привычках птеродактилей (чей-то голос: «Ерунда!», шум). Повторяю, мы можем многое сообщить об условиях жизни птеродактилей. Я могу показать вам картину одного из этих чудовищ, снятую с натуры, надеюсь, она убедит вас…

Доктор Иллингворт: Снимки не служат для нас достаточным доказательством.

Профессор Чалленджер: Вы желали бы видеть оригинал?

Доктор Иллингворт: Несомненно.

Профессор Чалленджер: И тогда бы вы наконец поверили?

Доктор Иллингворт (со смехом): Конечно!

В этот момент разыгралась сенсационная сцена, превзошедшая решительно все, что когда-либо происходило на ученых заседаниях. По знаку профессора наш сотрудник Е. Д. Мэлоун поднялся со своего места и направился в глубь ораторского отделения. Немного погодя он снова появился в сопровождении гиганта-негра. Оба они волочили квадратных размеров ящик. Ящик, по-видимому, был очень тяжел, так как они еле-еле дотащили его до кресла профессора. В зале царило гробовое молчание. Все напряженно наблюдали за тем, что происходило на платформе. Профессор Чалленджер отодвинул крышку ящика. Нагнувшись над ящиком, он несколько раз прищелкнул пальцами. Из нашей ложи мы слышали, как он ласково приговаривал: «Вылезай, миленок, вылезай, дорогой!» Мгновение спустя послышался скрипучий, сухой шум, и из ящика вылезло отвратительное невиданное чудовище, усевшееся на краю ящика. Даже неожиданное падение герцога Дерхемского в оркестр не отвлекло внимания окаменевшей публики от неслыханного зрелища. Морда чудища напоминала морду свирепейшего дракона, когда-либо рожденного самой неистовой фантазией средневекового ваятеля, в выражении маленьких красных, горящих, как уголья, глаз было что-то демоническое и отталкивающее. Его длинный изогнутый клюв был полуоткрыт и усеян двумя рядами острых белых зубов. Плечи были сутуловаты и покрыты чем-то вроде сложенной серой шали! Это был черт, как мы его представляли себе в детстве. Тут среди аудитории началась суматоха; кто-то вскрикнул, две дамы, сидевшие в первых рядах, упали в обморок. Некоторые из находившихся на трибуне отпрянули так, как будто намеревались последовать примеру своего председателя, слетевшего в оркестр.

С минуту можно было ожидать общей паники. Профессор Чалленджер поднял руку, желая успокоить аудиторию, но движение это испугало сидящее рядом с ним чудовище. (Внезапно оно расправило свое странное покрывало, оказавшееся парой громадных кожаных крыльев. Профессор хотел было удержать его за ноги, но опоздал. Оно успело уже подняться с края ящика и медленно полетело, сухо потрескивая своими десятифутовыми крыльями и распространяя вокруг отвратительный специфический запах. Вопли людей, сидевших на галерке, при виде этого летящего прямо на них страшного чудовища с горящими глазами и смертоносным клювом, усилились и довели зверя до сумасшествия. Все быстрее и быстрее кружилось чудовище, стукаясь крыльями о стены и массивные люстры.

— Окно! Ради бога, прикройте окно! — вопил профессор, прыгая по кафедре и ломая руки.

Но, увы! Его просьба опоздала. Спустя мгновение летучее существо, стучась на лету о стену, подобно гигантской бабочке, попавшей под колпак лампы, долетело до отверстия и, протолкав в него свое громадное уродливое туловище, исчезло! Профессор Чалленджер, закрыв руками лицо, в изнеможении упал в свое кресло, вся аудитория с облегчением вздохнула, радуясь тому, что опасность миновала.

Но затем…. О! Как найти слова для описания произошедшего. Симпатизировавшее с самого начала путешественникам большинство слилось в одну могучую волну со своими недавними противниками и, перескочив через рампу, хлынуло на трибуну. (Здорово, Мак, здорово!) Те из присутствующих, кто вначале заседания проявил оскорбительное недоверие, теперь старались загладить свою ошибку. Все встали, кричали, волновались, жестикулировали. Вокруг четырех исследователей образовалась плотная толпа.

— Качать! Качать! — кричали сотни голосов. В одно мгновение четыре фигуры взлетели над толпой. Они

сопротивлялись напрасно. Даже если бы державшие и пожелали опустить их на землю, то это было бы невозможно, до того плотно окружила их толпа.

— На Реджент-Стрит! На Реджент-Стрит! — слышалось со всех сторон.

Затем толпа, колыхаясь, медленно двинулась со своей ношей на плечах к выходу. На улице творилось тоже нечто невообразимое. Там ожидало до ста тысяч народу. Толпа занимала сплошь все пространство между гостиницей Ленгхем и Оксфорд-Цирком. Ошеломляющий гром аплодисментов раздался с появлением над головами толпы четырех неустрашимых героев, освещенных светом электрических ламп. Густая толпа двинулась, запрудив всю улицу, по направлению от Реджент-Стрит через Пэлль-Мэлль, Сент-Джэмскую улицу к Пикадилли. Все движение в центре Лондона приостановилось. Зарегистрирована масса столкновений между демонстрантами — с одной стороны, полицейскими и шоферами — с другой. Лишь около полуночи толпа доставила путешественников к подъезду жилища лорда Рокстона, в квартале Альбани, исполнив при этом хором заздравный британский гимн. Так закончился один из самых замечательных дней Лондона".

Мой друг Мак-Дона до сих пор совершенно верно передавал все события, хотя отчасти и приукрасил их. Что же касается меня, то мы нисколько не удивились всему происшедшему на заседании. Быть может, читатель припомнит мою встречу с лордом Рокстоном, одевшимся в своеобразный оборонительный кринолин с целью добыть для Чалленджера экземпляр «чертова цыпленка», как он называл птеродактиля. Упоминал я также о тех трудностях, которые нам причинил при спуске профессорский багаж. Я бы мог также добавить, что и в течение всего обратного путешествия мы немало повозились с этим грязным спутником, исключительно питающимся дохлой рыбой. Я до сих пор не распространялся на эту тему по просьбе Чалленджера, желавшего сохранить в тайне свое сокровище с тем, чтобы в последнюю минуту представить его в качестве неопровержимого доказательства и тем уничтожить своих врагов.

Теперь еще несколько слов о дальнейшей судьбе лондонского птеродактиля. Ничего достоверного о нем неизвестно, но говорили, что его видели сидящим в течение нескольких часов на краю крыши Queen’s Hall две кумушки. Перепуганные женщины приняли его за черта. На следующий день в хронике появилась заметка о предании суду бежавшего с поста часового Милеса, охранявшего здание Мальборук-гауз. Во время допроса бедняга напрасно старался убедить судей в том, что он бросил свое ружье и побежал только потому, что внезапно над его головой появился сам дьявол. И вот последнее известие: утром через день команда датского парохода «Фрисланд», отошедшего уже с десять миль от берега Кап-Старт-Пойнта, заметила летящее над морем в юго-западном направлении невиданное существо, напоминавшее, по словам моряков, нечто среднее между крылатой козой и громадной летучей мышью. Если только чудовище последовало природному инстинкту и полетело через Атлантический океан к себе на родину, то весьма вероятно, что последний европейский птеродактиль погиб где-нибудь в морской пучине.

А Глэдис, — о, моя Глэдис, — именем которой я назвал озеро, ставшее теперь снова Центральным? Ее имя никогда не станет бессмертным! Как это я раньше не заметил в ней черствости? Разве нельзя было понять уже тогда, когда по одному ее знаку я рад был броситься в огонь и в воду, что ее любовь ничтожна, если она не боится толкнуть человека на опасность и даже смерть? Нередко зарождались во мне подобные мысли, но, вспомнив ее прекрасное лицо, я прогонял их, я обвинял себя — не ищу ли я в этом поддержки своему эгоизму и малодушию. Любила ли она героизм в чистом его виде? Или же ее прельщала одна слава, доставшаяся ей без усилий и жертв с ее стороны? Или же я теперь мудрствую, когда уже поздно? Это был для меня страшный удар. В первую минуту я совершенно ошалел от неожиданности и почувствовал холодное презрение. Но с тех пор прошла уже целая неделя, у меня был весьма знаменательный разговор с лордом Рокстоном, и все обошлось довольно благополучно, хотя можно было ожидать и худшего. Расскажу все в нескольких словах. Ни одно письмо, ни телеграмма не встретили меня в Соутгэмптоне. Крайне взволнованный, в десятом часу вечера, я помчался к маленькой вилле в Стритхэме. Жива ли моя Глэдис? Но увы, куда девались мечты о встрече с распростертыми объятиями, о наполненных слезами умиления прекрасных глазах, о горячих приветствиях. Ведь ради ее каприза я рисковал своей жизнью! Отсутствие каких-либо вестей уже несколько охладило мой пыл. Но теперь, чувствуя близость возлюбленной, я снова вознесся на облака. Я пробежал по знакомой тропинке, принялся стучать в парадные двери и, заслышав голос Глэдис, оттолкнул опешившую служанку и прямо бросился в столовую, Глэдис сидела на низком пуфе около рояля. В три прыжка я бросился к ней и схватил ее руки в свои.

— Глэдис! — крикнул я. — Глэдис! — Она подняла на меня удивленные глаза. Тут я заметил, что в ней произошла какая-то резкая перемена. Высокомерный взгляд, плотно сжатые губы, все дышало отчужденностью. Она вырвала свои руки из моих.

— Что это значит? — проговорила она.

— Глэдис! — продолжал я, — Что случилось? Ведь вы все та же, моя маленькая Глэдис, не правда ли? Глэдис Энгертон.

— Нет, — отвечала она, — меня теперь зовут Поттс. Позвольте мне представить вам моего мужа.

До чего бывает нелепа жизнь! Я машинально раскланялся и пожал руку какому-то маленькому рыжему человеку, глубоко сидевшему в том самом кресле, которым так недавно пользовался один только я. Мы поспешно поклонились друг другу и сделали какие-то гримасы вместо улыбки.

— Отец разрешил нам пока пользоваться его виллой. Наша квартира скоро будет отделана, — заявила Глэдис.

— О, да, — пробормотал я.

— Вы, стало быть, не получили моего письма в Пара?

— Нет, никакого письма я не получал.

— Как досадно, письмо мое все объяснило бы вам.

— И так все ясно, — ответил я.

— Я много рассказывала Вильяму о вас. У нас с ним нет секретов. Я очень жалею, что все так вышло. Но ведь, согласитесь, ваше чувство ко мне не могло быть особенно глубоко, раз вы решились отправиться на край света, бросив меня на произвол судьбы. Надеюсь, вы не сердитесь на меня?

— О, нет, нет, нисколько. Позвольте с вами проститься.

— Не хотите ли чего-нибудь выпить, — вмешался в разговор маленький человечек, — Всегда этим кончается, — добавил он конфиденциальным тоном, — Да иначе и быть не может, раз у нас не существует полигамии, не правда ли?

И пока я пробирался к дверям, он залился идиотским смехом, видимо, очень довольный своей шуткой.

Я уже вышел в переднюю, как вдруг внезапная мысль заставила меня вернуться в столовую. Я снова подошел к своему счастливому сопернику, с тревогой уставившемуся на кнопку электрического звонка.

— Не соблаговолите ли вы ответить мне на один маленький вопрос? — промолвил я.

— Конечно, если это возможно… — ответил он.

— Каким образом вы достигли своей цели? Искали ли вы с опасностью для жизни какой-нибудь клад, открыли ли полюс, убили ли какого пирата, перепрыгнули ли Ла-Манш? Какой геройский подвиг совершили вы? В чем ваш романтизм?

Он смотрел на меня с удивлением. Добродушное, маленькое лицо его напоминало вопросительный знак.

— Не находите ли вы, что вопрос ваш несколько интимного свойства? — наконец, промолвил он.

— Отлично, еще один вопрос, пожалуйста. Скажите мне, кто вы такой, какова ваша профессия?! — воскликнул я.

— Я служу клерком у нотариуса, — ответил он. — Я правая рука нотариуса Джонсона, что живет на Чансерилэн, № 41.

— Спокойной ночи! — бросил я ему и исчез во мраке, как подобает безутешному герою. Тоска, злоба и смех кипели во мне точно в котле.

Еще маленькая заключительная сценка и тогда я закончу. Вчера вечером мы ужинали все четверо у лорда Рокстона и после ужина, сидя в его кабинете и наслаждаясь сигарами, вспоминали про свои недавние приключения. Странно было видеть в этой совершенно переменившейся обстановке старые, знакомые лица товарищей. Все такой же, как всегда, со снисходительной улыбкой на лице, с полузакрытыми властными глазами, могучей грудью и черной, длинной бородой, Чалленджер, сидевший в кресле и, как обычно, пикировавшийся по какому-то поводу с Семмерли. Последний, с бесстрастным лицом, с неизменной розовой трубкой в зубах, опровергая все приводимые коллегой доводы, тоже выпячивал свою козлиную бородку. И наконец сам гостеприимный хозяин. По-прежнему гордо смотрел он на нас своим орлиным взглядом. По-прежнему в его холодных голубых глазах, напоминавших глетчер, мелькала безумная отвага и огонек юмора. Вот какими они остались в моей памяти.

Был прекрасный вечер, и мы долго засиделись в освещенной красноватым светом комнате лорда Рокстона, когда внезапно он выразил желание что-то сказать нам. Вынув из шкафа ящик с сигарами, он поставил его перед нами на стол.

— Тут есть одно дело, господа, о котором я хотел поговорить с вами. Сначала я не распространялся о нем. К чему было вселять надежды, которые, быть может, и не сбылись бы. Теперь же я говорю смело, ибо это уже не эфемерные надежды, а действительные факты. Вы, наверное, помните тот день, когда мы наткнулись на птеродактилей? Ну-с, я тогда там нашел кое-что сильно заинтересовавшее меня. Быть может, вы не обратили на это внимания. Урочище представляло собой кратер вулкана, дно которого было густо покрыто синим веществом. Профессор молча, в знак согласия, кивнул головой.

— В своей жизни я уже один раз видел нечто подобное. То были бриллиантовые копи в Кимберлее. Мысль о бриллиантах с того момента не давала мне покоя. Поэтому я соорудил себе клетку, чтобы оградиться от вонючих обитателей урочища, и в течение целого дня прокопался там с лопатой. Вот что я нашел.

С этими словами он открыл ящик и высыпал его содержимое на стол. Перед нами лежало от двадцати до сорока грубых камней различной величины. Некоторые были величиной с горошину. Другие же с грецкий орех.

— Быть может, вы найдете, что я должен был тогда же сообщить вам о своем открытии. Я, может быть, так и поступил бы, но зная, что бриллианты расцениваются не столько по своей величине, сколько по чистоте воды и плотности, решил выждать. В первый же день приезда я отнес один из них к знакомому ювелиру и попросил его отшлифовать камень и оценить.

Он вынул из кармана какую-то коробочку из-под пилюль и показал нам дивно играющий, великолепный шлифованный бриллиант.

— Вот результат, — промолвил он, — Спинк оценивает эту кучку, по меньшей мере, в двести тысяч фунтов стерлингов. Разумеется, эти бриллианты принадлежат всем четверым на равных основаниях. Ни о чем другом я и слышать не хочу. Ну-с, Чалленджер, что вы думаете предпринять со своими пятьюдесятью тысячами фунтов?

— Если вы настаиваете на своем великодушном предложении, — ответил профессор, — то на эти деньги я открою частный музей, являющийся издавна моей заветной мечтой.

— А вы Семмерли?

— Я отказался бы от преподавательской деятельности и все свободное время посвятил бы классификации меловых инфузорий.

— Я же употреблю деньги, — сказал лорд Рокстон, — на организацию новой, вполне оборудованной экспедиции и вторично отправлюсь на наше старое плато. Ну, а вы, юный мой друг, разумеется, женитесь?

— Только не сейчас, — ответил я с горькой улыбкой, — Если вы не возражаете, то я с удовольствием присоединюсь к вашей экспедиции.

Лорд Джон ничего не ответил, но через стол протянул мне свою загорелую руку.