Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 2. Записная книжка. Статьи о русской поэзии. Литературная критика 1922—1939. — М.: Согласие, 1996.
У поэта язык, система образов, выбор эпитетов, ритм, характер рифм, инструментовка стиха, словом, все, что зовется манерой и стилем, — есть выражение духовной его личности. Изменение стиля свидетельствует о глубоких изменениях душевных, причем степень перемены в стиле прямо пропорциональна степени перемены внутренней. Поэтому внезапный переход от классицизма к футуризму означал бы внутреннее потрясение прямо-таки катастрофическое, какого, конечно, человек вынести не в силах. Однако N, N1, N2, N3 и т. д. — вынесли и благополучно здравствуют как ни в чем не бывало. Что это значит? Только то, что они никогда не были ни классиками, ни футуристами, — ничем. На пресловутом «пароходе футуризма» они едут такими же зайцами, какими были на парусных кораблях классицизма.
Поэтическое творчество — чудо и тайна. Однако N задает ученикам своим «к след<ующему> разу» написать по стихотворению таким-то и таким-то размером. Какой ужас! Практические занятия по чудотворчеству! Генеральная репетиция литургии!.. Ну, учитель состарился и изверился. Но чего смотрят ученики?
Z призывал лет 20: «Ей, гряди, Революция!» Накликал — и испугался: нельзя ли назад? Совсем как у Гете — ученик мага:
Стань у печи,
Веник, снова,
Слушай слова
Мудрой речи…
А веник не слушает, а вода прибывает и уже дошла бедному Z до подмышек.
Шепотком:
В 1915: «Знаете, Распутин с царицей ходят в баню и оттуда посылают радиотелеграммы в Берлин. А Николай в это время»… и проч.
В 1917: «Знаете, Керенский перевез Т<име> в Зимний Дворец и купается с ней в мраморной ванне»… и проч.
В 1919: «Знаете, Ленину явился во сне Гермоген»… и т. д.
Что это значит? Что идея монархии изжита, а холопство — нет.
Я могу говорить с Z о литературе. Но играть с ним в карты — слуга покорный: тут я хочу иметь дело с порядочными людьми.
Рисунки Гоголя к последней сцене «Ревизора» сделаны, конечно, под влиянием Флаксмана (или Ф. Толстого, если его рисунки к «Душеньке» старше гоголевского наброска). Это — Олимп. Левая рука городничего по отнош<ению> к жандарму играет роль фигового листа. Итак — это пародия. Персонажи «Ревизора» — внизу, боги — вверху. Опять-таки здесь отразилась основная мысль Гоголя: «Как пошлость провинциального городишки возвысить» и проч. (Высокое в низком. «Земные боги»…) [Поискать у Фл<аксмана> и Т<олстого>, нет ли прямого прототипа гоголевского рисунка.] [Пародия — преображение низкого, обыденного — чертами, заимствованными из изображения предмета высокого и чудесного.] [Стиль несомненен, поискать соответствий в композиции.] [Центр — сердце жанд<арма>.] (Кстати, не крестится ли вольнодумец судья? «И все пред Бога притекут, обезображенные страхом…»)
|
Тредьяковский. Рылеев. Пушкин. Лермонтов. Радищев. Мелышш. Достоевский. В. Одоевский. Кюхельбекер. Бальмонт. Горький. Даже Чулковы и Эренбурги. А сколько еще? Нет, это явление национальное… |
Радищев. П.Я. Бестужев. Герцен Огарев. Полежаев. Леонид Семено Боратынский. Л. Толстой. Новиков. Тургенев. |
Гоголь. Ростопчина. Мицкевич. Лесков. «Кадетский монастырь»: за сочинение чего бы то ни было в прозе — 15 розог, за стихи — 25. Даже за «патриотические». |
|
Плещеев. Успенский. Проклятие Мицкевича. Добролюбов. Чернышевский. Помяловск < ий >. Некрасов. Полонский. Фофанов? | ||
| Златовратский. Суриков. Салт<ыков>-Щедрин. Княжнин. | ||
|
Капнист. Писемский. Островский. |
Ист<ория> русск<ой> поэзии (м. б., вообще литературы) есть история уничтожения рус<ских> писателей. Кто-то (Горнфельд) мне говорил, что почти теми же словами писала об этом Роза Люксембург.
В русском народе нет положительного национального сознания. (Что еще далеко не делает его космополитическим.) Есть зато резко выраженное негативное: «я, слава Богу, не француз, не поляк, не жид». Все басурманы, все плохи. (А чем мы хороши?) Ох, оттого-то и удаются так хорошо погромы (еврейские, немецкий летом 1915 г. в Москве).
Царенка Алексея рядили матросиком и проч.
С Горьким разговор о зажигалках.
Луначарский — великолепный чтец. (Вечер у Каменева.) Блестящий оратор. Но совсем слабый художник; особенно стихи.
Три лозунга Франц<узской> революции: Свобода, Равенство, Братство. Но Фр<анцузская> рев<олюция> фактически осуществила лишь первый, будучи бессильна осуществить 2-й и 3-й. Революция Русская осуществляет 2-й, Равенство, временно зачеркивая 1-й и 3-й. (Диктатура одного класса.) Итак, до Братства человечество еще не доросло. Некогда оно будет осуществлено 3-й Великой Революцией, которая ео ipso[1] восстановит и 1-й, и 2-й лозунги. (Вяч. Иванов.)
Пушкин — творец автономных миров, теург. Он поэтому многосмыслен. Лермонтов тенденциозен и не теургичен. Из Лермонтова не выжмешь ничего, кроме Лермонтова. (Который велик, конечно.)
Коммунизм — внутри нас.
Обязательно написать автобиографию.
Ангарский говорил летом 1920 г., что мы держимся не своей силой, а вражеской слабостью. Прав. Несчастие контрреволюции (или того, что так называется) в слабости физической и моральной: песок сыплется, одряхлели, кончены.
Вопрос о роли личности в истории пора пересматривать, особенно этим должны заняться марксисты. Впрочем, Ленин умен и, наверное, на сон грядущий уже почитывает Карлейля.
Плоть, мир окружающий: тьма и грубость. Дух, вечность: скука и холод. Что же мы любим? Грань их, смешение, узкую полоску, уже не плоть, еще не дух (или наоборот): т. е. — жизнь, трепет этого сочетания, сумерки, зори.
В зарубежной печати русской — океан шутовства и пошлости. Там подвизаются Lolo и Аверченки. Им надо есть? Согласен. Но есть тысячи профессий, кроме шутовской… хуже, чем шутовской, ибо позорен не просто нищий уличный шут, а шут «культурный», «литературный». Еще позорнее — шут-эмигрант. Ведь «родина» для Аверченок «священна» и «гибнет». Какие же звуки в их «лире»? — Танго. — Гадко и подло.
25 марта, когда хоронили убитых при взятии Кронштадта, палили из пушек. Обыватели радовались (в хвостах у лавок):
— Пришла французская эскадра. — Как, по льду?
Даже этого не смекнули.
Сегодня я поймал за хвост беса смирения. Доведенный уже до последнего, до предела, — вдруг подумал: а ведь мудрее и драгоценнее — смириться, быть покорным и благосклонным ко всем и всему. И сейчас же почувствовал, что это от бессонной ночи, целого дня беготни, от голода и тихого дождика за окном. Смирение слабого — бес. Смирение сильного — ангел.
Даже те, кто понимает и ценит мои стихи, жалеют об архаичности языка их. Это недальновидно. Мои стихи станут общим достоянием все равно только тогда, когда весь наш нынешний язык глубоко устареет, и разница между мной и Маяковским будет видна лишь тончайшему филологу. Боюсь, что и русский-то язык сделается тогда «мертвым», как латынь, — и я всегда буду «для немногих». И то, если меня откопают.
Все мы несвоевременны. Будущее — повальное буржуйство, сперва в капитализме, потом в «кооперативно-крестьянском» американизме, в торжестве техники и общедоступной науки, в безверии и проч. Лет в 400 человечество докатится до коммунизма истинного. Тогда начнется духовное возрождение. А до тех пор — Второе Средневековье. Религия и искусство уйдут в подполье, где не всегда сохранят чистоту. Будут сатанинские секты — в религии, эстетизм и эротизм — в искусстве. Натуры слабые, но религиозные или художнические по природе останутся на поверхности. Первые будут создавать новые, компромиссные религии (не сознавая, что кощунствуют), вторые — того же порядка искусство. Совсем слабые, бессознательные, найдут исход для томлений своих в истеризме и самоубийствах (религиозные) или в апашестве (художники). А потом — Ренессанс. А уж за ним — «предсказанное».
На это возразят: вы будущее созидаете из элементов прошедшего, только в новых сочетаниях. Ну, конечно. Материалы-то все уж даны давно. Того, кто в 14 в<еке> предсказал бы нашу эпоху, можно было бы укорять в том же самом. А все-таки он был бы прав.
Один материал, м. б., будет новый, вроде радия (если радий нов). Это — если наука упрется в Бога, «откроет» Его. Ну, тогда уже и не знаю, как все пойдет. Тогда все перевернется. «Предсказанное» сбудется, но не так, как мы нынче можем себе представить.
Слова прививаются необычайно быстро. Всякая оппозиция уже называется контрреволюцией. Дьякон в Вельском Устье говорит, что Николай II удалил из армии Мих<аила> Александровича «как контрреволюционера».
Тот же дьякон вздыхает:
— А за границей теперь пивцо попивают, колбасики разные кушают…
Он же:
— Благоприятнейшая девица Мария Сергеевна. Красоты неописуемой и не ест ничего: вот невеста!
Чудо-агитатор (где-то в деревне, около Бельского Устья). Он говорил крестьянам 3 года тому назад: "Товарищи! Бога выдумали буржуи, чтобы заставить вас сидеть смирно. Бога нет. Следовательно — " и проч.
Теперь он же говорит: «Товарищи! Вы видите, какое кругом озверение: брат на брата, сын на отца. Разруха, бунты. Нет никакого смирения. Разве Бог потерпел бы это? Значит — Бога нет». Можно сказать, «комсофист».
Мастерство, ремесло — скорлупа, внешняя оболочка искусства, м. б., его формующая поверхность. В поэзии она тоньше, чем в других искусствах, нечто вроде слизистой оболочки, почти уже имеет только поверхность. Поэтому, касаясь ее, тотчас попадаем в живое, чувствительное тело самой поэзии. Вот еще почему невозможны поэтич<еские> студии и почему, когда дело идет о поэзии, неприменима старая аналогия: в музыке — гаммы, в живописи зарисовки и т. д. (Развить это.)
Состав 2-го тома Собрания сочинений В. Ф. Ходасевича — это, помимо архивной Записной книжки 1921—1922 гг., статьи на литературные и отчасти общественно-политические темы, напечатанные им в российской и зарубежной прессе за 1915—1939 гг. Пять из них — российского периода на темы истории русской литературы вместе с пушкинской речью 1921 г. «Колеблемый треножник» — Ходасевич объединил в книгу «Статьи о русской поэзии» (Пг., 1922). Все остальные опубликованы после отъезда из России (июнь 1922 г.) в газетах и журналах русского зарубежья.
Большая часть этих зарубежных статей Ходасевича — критика современной литературы. С ней соседствуют историко-литературные этюды, среди которых первое место занимают статьи на пушкинские темы. Мы не сочли нужным отделять историко-литературные очерки, в том числе пушкинистику Ходасевича, от общего потока его критической работы: они появлялись на тех же газетных страницах, где печатались и его актуальные критические выступления; современные и историко-литературные темы переплетались в критике Ходасевича, и представляется ценным сохранить этот живой контекст и единый поток его размышления о литературе — классической и текущей, прошлой и современной. Что касается пушкиноведения Ходасевича, оно, помимо книги 1937 г. «О Пушкине» (см. т. 3 наст, изд.) и глав из ненаписанной биографической книги «Пушкин» (см. там же), достаточно скромно представлено в нашем четырехтомнике; это особое и специальное дело — научное комментированное издание пушкинистики Ходасевича, и такое трехтомное издание в настоящее время уже подготовлено И. З. Сурат.
Комментаторы тома: «Записная книжка» — С. И. Богатырева; основной комментатор раздела «Литературная критика 1922—1939» — М. Г. Ратгауз; ряд статей в этом разделе комментировали И. А. Бочарова (статьи «Все — на писателей!» и «Научный камуфляж. — Советский Державин. — Горький о поэзии»), С. Г. Бочаров («О чтении Пушкина», «Пушкин в жизни», «Девяностая годовщина», «Поэзия Игната Лебядкина», «Достоевский за рулеткой», «Памяти Гоголя», "По поводу «Ревизора», «Автор, герой, поэт», «Жребий Пушкина, статья о. С. Н. Булгакова», «Освобождение Толстого», «Тайна Императора Александра I», «Умирание искусства», «Казаки», «Богданович»), А. Ю. Галушкин («О формализме и формалистах»).
Записная книжка служила Владиславу Ходасевичу в последние месяцы его жизни на родине — была с ним в Петрограде, сопровождала в колонию Дома искусств Вельское Устье и рассталась со своим владельцем в июне 1922 г., когда тот навсегда покинул Россию. Хранилась в АИ.
Записная книжка представляет собой тетрадь малого (110 х 175 мм) формата; без переплета; бумага в клетку; первый листок оторван.
Сделанные разными чернилами записи занимают 14 страниц из 16-ти. Последняя по времени появилась за три месяца до отъезда поэта, первые — не датированы. Скорее всего, они относятся к концу 1920 г. — к тому времени, когда Ходасевич переехал из Москвы в Петроград: в самом начале мы встречаем мэтра N с учениками и узнаем в них Николая Гумилева и «гумилят», явление чисто петербургское. Если предположение верно, то записи велись в течение полутора лет.
Отношение Ходасевича к революции в ту пору еще не сложилось окончательно. Он вглядывается в перемены и оценивает их с присущей ему остротой и трезвостью. Внимание его останавливают равно трагические моменты и комические черточки. Поэт верен себе: он стремится проникнуть в грядущие судьбы мира, науки, языка; касается любимых тем: соотношения стиль — личность, форма — содержание, Пушкин — Лермонтов.
Особая тема — судьба русской поэзии и его собственных стихов. Речь идет о достоинстве поэта, о его поведении в смутное время — независимо от того, остался ли он на родине или оказался в эмиграции. Сам Ходасевич мужественно отвергает явившегося ему в соблазн «беса смирения».
Об ужасной судьбе русских писателей Ходасевич говорил не единожды. В апреле 1932 г. он закончил статью «Кровавая пища», где утверждал, что «в известном смысле историю русской литературы можно назвать историей изничтожения русских писателей». Зерно статьи в Записной книжке на страничке, лаконично озаглавленной «Позор» («позор», заметим, без восклицательного знака, то есть не эмоциональный возглас, а трезвая оценка, констатация факта). В отличие от остальных этот листок исписан вдоль и поперек: Ходасевич вносит все новые имена, приходящие на память. Они не умещаются на странице, их приходится втискивать между строк, писать наискось, сокращать. Видно, что делалось это не в один день: меняется цвет чернил, меняется даже почерк — то достаточно крупный и разборчивый, то бисерный. Возвращаясь к мартирологу, поэт спешит и, должно быть, не перечитывает написанное прежде, поэтому некоторые фамилии повторяются. Пройдет несколько лет — и большую часть имен мы встретим в статье, где мысль, высказанная в Записной книжке, будет развита и аргументирована[2]. Интересно проследить, в каком направлении изменился список «изничтоженных». Хотя он и пополнился именами новых жертв, но в то же время стал короче — в нем были оставлены лишь самые трагические судьбы. Представления о преследовании за десять лет ужесточились, и тем, кто «всего лишь» бедствовал, подобно Фофанову, или не мог окончить университет, как Златовратский, или искал убежища за границей, как Бальмонт, места в статье не нашлось.
Долгая жизнь была суждена не одной этой записи. Из фразы о «царёнке» вырос один из самых значительных эпизодов «Белого коридора», из замечания о Луначарском — другой. Дьякон из Вельского Устья явился читателям в 1935 г. в очерке «Поездка в Порхов».
Ощутимы и умолчания. Ходасевич не забывает о том, что Книжка может попасть в чужие руки, и не вполне откровенен в ней: то, что связано с реальными людьми, чаще зашифровано. Поэт заменяет имена традиционными «N» и «Z», не доверяет бумаге содержание беседы с Горьким. Возможно, что «шифром для себя» был рефрен «тоже»: он завершает записи, связанные с событиями тех дней. Нижний край седьмой страницы аккуратно оторван. Судя по остаткам нескольких букв, там помещалась короткая, не длиннее трех-четырех строк, запись, впоследствии уничтоженная, — естественно предположить, что это было сделано из осторожности.
Записная книжка меньше дает биографу поэта, больше — теоретику и историку литературы, общественной мысли. Несомненна ее самодовлеющая ценность: это — проза поэта, время глазами поэта. Здесь мало сугубо личного и совсем нет мелочей: даже бытовые зарисовки не остаются просто картинками, а служат поводом для обобщений. (Ради этих обобщений Ходасевич возвращался к тексту: видно, что они часто вписывались позднее, другими чернилами или ниже стилизованного росчерка, отмечающего конец.) Размышления перерастают в емкие формулировки, а предсказания поражают точностью.
Фрагментарно Записная книжка печаталась в альманахе «Глагол 2» (Анн Арбор, 1978. С. 113—199), полностью — в НМ (1990. № 3. С. 182—186).
В угловых скобках дан текст, отсутствующий в оригинале.
В публикации сохранен тот порядок, в котором — с нарушением хронологии — записи расположены в Книжке.
С. 7. …N задает ученикам… — В 20-х годах Ходасевич крайне отрицательно относился к попыткам «учить поэзии» — может быть, в результате безуспешных занятий в литературной студии Московского Пролеткульта, где он преподавал в 1918—1919 гг. (см. об этом Ходасевич В. Ф. Избранная проза. Нью-Йорк, 1982. С. 264—270) По-видимому, под именем N скрывается Николай Гумилев. Строгj говоря, подобный упрек мог быть адресован и Вяч. Иванову, и В. Брюсову.
Z призывал лет 20… — Можно предположить намек на А. Блока.
«Стань у печи…» — Неточная цитата из баллады Гете «Ученик чародея» (1797) в переводе Н. Холодковского (у Холодковского: «Ляг у печи…»).
С. 8. Тиме Елизавета Ивановна (1884—1968) — известная драматическая актриса, режиссер и педагог, играла в Александрийском театре.
…играть с ним в карты… — Ходасевич был страстным игроком — карты занимают немалое место в написанном им и написанном о нем.
Рисунки Гоголя… — Существуют серьезные сомнения о том, что рисунки сделаны рукой Гоголя. См.: Лернер Н. О. О рисунка? Гоголя // Биржевые ведомости. 1916. 8 декабря. Утр. вып., и его же. Подлинные и неподлинные рисунки Гоголя // Огонек. 1926. № 43.
…"Как пошлость провинциального городишки возвысить"… — Вольный пересказ мысли Н. В. Гоголя, высказанной в одной из заметок к «Мертвым душам». У Гоголя: «…как городское безделье возвести до преобразования безделья мира?» (Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. [М.], 1952. Т. VI. С. 693).
Флаксман Джон (1755—1826) — английский скульптор и гравер, автор иллюстраций к «Илиаде» и «Одиссее» Гомера, к произведениям Эсхила и Данте.
Толстой Федор Петрович (1783—1873) — русский художник-медальер, скульптор, гравер, рисовальщик и живописец, автор иллюстраций к «Душеньке» И. Богдановича.
«И все пред Бога притекут, обезображенные страхом…» — А. С. Пушкин, «Подражания Корану», III (1824).
С. 9. Мельшин, П. Я. — псевдонимы Петра Филипповича Якубовича (1860—1911), поэта, прозаика, публициста. В 1887 г. как один из руководителей «Народной воли» он был приговорен к смертной казни, замененной каторгой.
В. Одоевский. — По-видимому, описка: судя по контексту, речь идет о поэте Александре Ивановиче Одоевском (1802—1839), декабристе, который отбыл каторгу, а затем был сослан рядовым на Кавказ по личному приказу царя.
Чулков Георгий Иванович (1879—1939) — поэт и прозаик; в 1901 г. был исключен из университета за политическую деятельность, с 1902 по 1904 г. находился в ссылке в Сибири.
Семенов Леонид Дмитриевич (1880—1917) — поэт, товарищ А. Блока по университету, «ушел в народ» и был убит мужиками.
Гоголь, Ростопчина, Мицкевич, Лесков. — Эти фамилии подчеркнуты Ходасевичем: поэт отметил имена тех, кто писал о преследовании за слово в России.
…за сочинение чего бы то ни было в прозе… — «Если кадет изобличался в прозаическом авторстве (конечно, смирного содержания), то ему давали двадцать пять ударов, а если он согрешил стихом, то вдвое. Это было за то, что Рылеев, который писал стихи, вышел из нашего корпуса» (Н. Лесков. «Кадетский монастырь»).
Проклятие Мицкевича. — Третью часть поэмы А. Мицкевича «Дзяды», опубликованную в 1832 г., завершает отрывок (по сути, самостоятельное стихотворение) «Русским друзьям», где есть строки, обращенные к декабристам:
О, где вы? Светлый дух Рылеева погас,
Царь петлю затянул вкруг шеи благородной,
Что, братских полон чувств, я обнимал не раз.
Проклятье палачам твоим, пророк народный!
(перевод В. Левика). В статье «Кровавая пища» Ходасевич приводит прозаический перевод этих строк.
Златовратский Николай Николаевич (1845—1911) — писатель, активный сотрудник народовольческих журналов; в молодости очень нуждался, не мог закончить учение.
(Горнфельд)… писала об этом Роза Люксембург. — Горнфельд Аркадий Георгиевич (1867—1941) — переводчик, критик, литературовед. В 1922 г. под его редакцией отдельным изданием вышло в свет предисловие, написанное Розой Люксембург в 1918 г. к ее переводу «История моего современника» В. Короленко. «Ни в одной стране, — замечает Роза Люксембург, — не бросается так в глаза, как в России, недолговечность самых выдающихся представителей литературы. Они умирали и гибли десятками в цветущем возрасте, почти юношами, 25-ти—27-ми лет, или же — в лучшем случае — едва пережив 40 лет, гибли на виселице, от открытого или замаскированного дуэлью самоубийства, сумасшествия, преждевременного истощения. Так был казнен в 1826 г. благородный певец свободы Рылеев, вождь восстания декабристов. Так пали жертвой дуэли в расцвете своих дарований гениальные творцы русской поэзии — Пушкин и Лермонтов. Так же рано погиб основатель литературной критики и поборник гегелевской философии в России — Белинский, равно как Добролюбов. Затем и прекрасный нежный поэт Кольцов <…> Так погибли творец русской комедии Грибоедов и его более великий преемник Гоголь. В новейшее время — оба блестящих беллетриста — Гаршин и Чехов. Остальные томились десятки лет в тюрьме, на каторге, в ссылке — как основатель русской периодической печати Новиков, как <…> Бестужев, как князь Одоевский, Александр Герцен, Достоевский, Чернышевский, Шевченко, Короленко» (Люксембург Р. Душа русской литературы / Перевод Л. Круковской. Пг., 1922. С. 6—7).
С. 10. Царенка Алексея рядили матросиком… — См. очерк Ходасевича «Белый коридор» (т. 4 наст. изд.).
Вечер у Каменева. — См. там же.
Три лозунга Франц<узской> революции… (Вяч. Иванов). — О лозунгах Французской революции Вяч. Иванов говорит в статье «Байронизм как событие в жизни русского духа» (1916): «Французская формула была рассудочна, поверхностна и, по существу, отрицательна; освобождая гражданина, она порабощала в нем человека; она рассматривала личность как нечто, подлежащее уравнительному ограничению и обузданию; она была плодом тирании множества над каждым, закрепляла эту тиранию и потому лишала множество духа свободной соборности; она была рассчитана на общеобязательность одинаково при допущении и отрицании божественного, онтологического достоинства личности, и этот расчет отнимал у нее характер нравственной безусловности, обращал ее в чисто внешнее законодательное установление, в котором понятие „братства“, как принудительной нормы, звучит кощунственной дисгармонией» (Иванов Вяч. Собр. соч. / Под ред. Д. Иванова и О. Дешарт. Брюссель, 1987. Т. 4. С. 293). 10 мая 1917 г. в ст-нии «Вперед, народ свободный…» он провозглашал недостижимость свободы без братства:
Пока не сыт голодный
И с братом брат, как с волком — волк, —
Твоя свобода — праздный толк…
(Там же. С. 61). См. также «Парижские эпиграммы» (1891).
С. 11. Коммунизм — внутри нас. — Ср.: «Царствие Божие внутри вас есть» (Лк, 17, 21).
Ангарский (Клестов) Николай Семенович (1873—1943) — критик, издатель, главный редактор издательства «Недра»; член МК РСДРП(б) и президиума Московского Совета. Под началом Ангарского Ходасевич в 1919—1920 гг. служил в московской Книжной палате; см. об этом очерк «Книжная Палата» в т. 4 наст. изд.
…почитывает Карлейля. — Речь идет об известной работе английского историка и философа Т. Карлейля (1795—1881) «Герои, культ героев и героическое в истории» (1841, русский перевод — 1891).
С. 12. Lolo — Лоло (Мунштейн) Леонид Григорьевич (1868—1947) — поэт, драматург, переводчик и критик.
С. 13. Дьякон в Вельском Устье… — См. о нем очерк Ходасевича «Поездка в Порхов» (1935) (ЛО. 1989. № 11. С. 110) и письмо Диатроптовым от 16 августа 1921 г. (т. 4 наст. изд.).
С. 14. …Мария Сергеевна Алонкина (1903—1939) — секретарь Литературной секции Дома искусств. Ее упоминают все писавшие о ДИСКе, где она была общей любимицей, ей посвящен альманах «Серапионовых братьев» (1922). К. Чуковский писал: «Говоря о Литературной секции нашего Дома искусств, невозможно не вспомнить веселую, молодую, приветливую Мусю Алонкину, которая была секретарем этой секции. В своей „Книге воспоминаний“ Михаил Слонимский справедливо называет ее „душою Дома искусств“ <…> Молодые литераторы то и дело влюблялись в нее, но она была не склонна поощрять их ухаживания. С большим уважением относились к ней именитые старцы Дома искусств <…> Все они благоволили к милой Мусе и подолгу разговаривали с ней» (Чуковский К. И. Чукоккала. М., 1979. С. 275—276). Биограф А. Грина В. Сандлер высказал предположение, что именно ее фамилия, Алонкина, подсказала увлеченному Мусей писателю мысль назвать свою феерию «Алые паруса» (см.: Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972. С. 521). Ходасевич упоминает ее в письме к А. И. Ходасевич из Вельского Устья от 13 сентября 1921 г.: «Муся подняла знамя восстания и вышла из-под опеки» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 48. Л. 3). Реплика дьякона о Марии Сергеевне почти дословно воспроизведена в очерке «Поездка в Порхов» (ЛО. 1989. № 11. С. 110).