Тургенев А. М. Записки Александра Михайловича Тургенева. 1772—1863 // Русская старина, 1887. — Т. 53. — № 2. — С. 329—342.
ЗАПИСКИ АЛЕКСАНДРА МИХАЙЛОВИЧА ТУРГЕНЕВА.
править1) См. «Русскую Старину» изд. 1885 года, том XLVII, стр. 365—390; т. XLVIII, стр. 55-82, 247—282, 473—486; изд. 1886 г., т. XLIX, стр. 39-62; т. LII, стр. 47—76, 259—284; изд. 1837 г., т. LIII, стр. 77-106.
Петр Великий, сломив тын, окружавший землю русскую, отворил ворота для жителей других стран света, более, несравненно более нас образовавшихся, приветствовал, просил чужеземцев добро-пожаловать на хлеб-соль русскую, принесть с собою нам ремесла, художества, науки и быт человеческий. До Петра грех будет подумать, чтобы мы, русские, имели право называть себя людьми: мы были до Петра медведи, с тою только разницею, что живущие медведи в лесах — иногда, а русские того времени — завсегда на двух ногах держались и ходили. Сильным потоком хлынули к нам чужеземцы, но, к несчастию нашему, сильный прилив принес с собою много тины, грязи и нечистот всякого рода! Гениальный Петр, нетерпеливый, — свойство, обыкновенно соврожденное творческой силе человека, — Петр, как Геркулес, взяв дубину в руки, погнал всех, как пастух гонит стадо к ручью на водопой, перенимать все у иностранцев, что они с собою внесли к нам. Кто отставал, упирался, не хотел расстаться со своими привычками, того Петр вразумлял дубиною по бокам! И будучи одарен великим умом, превосходною силою творческою, наделал, от нетерпения и неодолимого желания поворотить все вдруг, много вредного, неосновательного, даже глупого. Смешно почитать образованность в обритом рыле, напудренном парике, в кургузой одежде. Еще страннее пожелать, чтобы все говорили перековерканными на русском языке иностранными словами. Сам он, будучи самодержавный царь всея России, подписывал повеления и указы свои на голландском языке «Petrus».
Но со времени царствования нашего единственного Петра, — в жилах его текла кровь русская, чистая, без примеси, — ознакомились мы с Европою, повсюду были послы царские, поверенные в делах, консулы для разбора дел торговых и даже при малых дворах князей германских считали нужным держать поверенного для отправления дел дипломатических. Хотя Царь Всероссийский с каким-нибудь владетельным князьком немецким находится точно в таком же взаимном отношении, как слон с индейским петухом, как бы то ни было, а поверенные в делах тогда находились при всех дворах миниатюрных владетельных князей германских. Правило или порядок этот существовал, если не ошибаюсь, долго еще и в царствование Екатерины II. В начале царствования Елизаветы, при маленьком Ангалт-Цербст княжеском дворе находился дипломатическим поверенным или агентом в делах, тогда молодым человеком, вступившим на поприще службы, знаменитый впоследствии канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин.
Известно, что Бестужев, будучи при Елизавете канцлером, облеченный полною и всесовершенною доверенностию беспечной, (веселостям) преданной, царицы, делал, что хотел, и настоял в том, чтобы принцесса Цербская была избрана в невесты наследнику трона, призванному из Голстинии, Петру Феодоровичу, племяннику Елизаветы. Принцесса была привезена, совершено бракосочетание.
Мирович предпринял возвратить свободу заключенному в темницу Иоанну Антоновичу. Мирович знал, что при неудаче голова его ляжет на плаху, и показал твердость характера, неестественное присутствие духа! Когда сказали ему, чтобы он приготовился к смерти, что в таком-то часу поведут его на эшафот, Мирович просил, чтобы ему было дозволено убрать волосы, одеться благопристойно, говоря, что хочет идти на эшафот, как должно честному и невинному человеку. Желание его было удовлетворено: ему дозволили убрать волосы по самой последней моде, как тогда причесывали волосы; надел новое платье и шел на эшафот с веселым лицом, кланяясь на обе стороны народу и шутя в разговорах с палачем, шедшим у него с левой стороны, отворачиваясь от священника, шедшего с правой, и не внимая приуготовительному напутствию пастыря в жизнь вечную.
Когда он был приведен пред судей, в числе коих заседал Алексей Орлов, который, по забывчивости своей, вскочив с своего места и кинувшись к нему, начал его укорять в злодейском умысле против государыни, законной повелительницы, и называл его злодеем, разбойником, убийцею, Мирович без малейшей боязни, с хладнокровием, не переменяя голоса, сказал: «остановись, Орлов, называть меня именами своими, ты (преступник), а не я!… я хотел освободить законного нашего императора, коему за 20 лет пред сим вся Poccия клялась в верноподданстве. Против Екатерины я ничего не предпринимал».
Орлов заревел: «положите кляп ему в рот».
Мирович, засмеявшись, сказал Орлову: «как же будете меня допрашивать с кляпом во рту, я вам не скажу ни полслова!»
Императрица Елизавета видела или, лучше сказать, канцлер Бестужев видел, ибо Елизавета не могла, не умела видеть совершенную неспособность в назначенном наследнике престола к управлению не только обширнейшей империи Российской, но и к благоустроенному домоводству частного человека. Петр III никаким делом не хотел и не мог заняться, кроме учения солдат экзерсиции, беспрестанного перекраивания мундиров, курил, не переставая, табак и непременно всякий день (вел себя невоздержно).
Бестужев, владея умом Елизаветы, преклонил ее убеждениями своими на согласие объявить наследницею престола великую княгиню Екатерину, супругу наследника, в которой все без изъятия видели великие дарования, а его провозгласить генералиссимусом по соврожденной и единственной его наклонности к делу и чину воинскому. Бестужев получил уже повеление Елизаветы приуготовлять исподволь умы при дворе и в обществе города к соизволению ее назначить наследницею Екатерину. Великой княгине было повелено заниматься делами или учиться, как править государством, у канцлера Бестужева.
Петр Федорович ни мало не подозревал тетку свою, императрицу Елизавету, в замыслах ее, но как ему нарочито было предоставлено более свободы делать, что хочет, муштрировать голстинцев своих и кадет шляхетного корпуса, Петр, в знак благодарности своей к императрице за дозволение, дарованное ему действовать и располагать занятиями своими по собственному его произволу, начал оказывать тетке-императрице более уважения. Насмешки его над обрядами, над духовенством русским, над дамами, окружавшими государыню, — которые, наряженные в преобширнейшие фишбейны и с убранством на головах, поднимавшимся перпендикулярно более аршина, походили на оживотворенные башни, — начали становиться гораздо реже и скромнее, как то прежде от него слышали.
Бестужев, преподавая лекции Екатерине, и без этого уже ею много уважаемый, — она знала, что ему обязана удостоением разделять некогда трон императорский, — еще более приобрел ее доверенность и, наконец, был ее ментором, поверенным всех тайных ее помыслов. От нее непосредственно Бестужев сведал, что супруг ее всю ночь занимает ее экзерсициею ружьем, что они стоят попеременно на часах у дверей, что ей занятие это весьма наскучило, да и руки, и плечи болят у нее от ружья. Она просила его сделать ей благодеяние, уговорить великого князя, супруга ее, чтобы он оставил ее в покое, не заставлял бы по ночам обучаться ружейной экзерсиции, что она не смеет доложить об этом императрице, страшась тем прогневить ее величество.
Бестужев, при всей славе своей в искусстве утонченной политики, в ухищрениях проницательного дипломатика, т. е. знатока совершенного в искусстве обманывать и притворяться, не умел на этот раз скрыть испуга, удивления и вместе отчаяния до того, что великая княгиня с беспокойством и простодушием изволила спросить его:
— «Что с вами сделалось, Алексей Петрович? вы переменились в лице, — ах! я верно вас огорчила, простите мне!» и заплакала. Екатерина в то время была, действительно, милый, непорочный, чистый ангел, прекрасная телом и с душою, расположенною ко всему хорошему, благородному, высокому.
Бестужев старался успокоить великую княгиню, сказав ей, что с ним это часто случается, что он подвержен головной боли, которая, однако же, скоро у него проходит. Просив великую княгиню не беспокоиться и как ловкий царедворец подавив в себе впечатление, произведенное чистосердечным рассказом Екатерины, сделался весел, забавен, рассказал великой княгине много веселых анекдотов, заставил ее смеяться и, оставляя ее, просил Екатерину, чтобы она не пересказывала супругу своему о разговоре, бывшем между ними.
Екатерина с тем же простодушием, свойственным невинности, отвечала Бестужеву:
— «Великий князь никогда и ни о чем у меня не спрашивает; у нас только и слов: слушай, на караул и пр.».
Того же дня или на другой, и вероятно на другой, потому что Елизавете можно было говорить о деле до 12 часов, Бестужев, явясь к императрице, доложил ее величеству, что он имеет доложить ей о самоважнейшем деле государственном и всеподданнейше просит ее величество всемилостивейше назначить ему аудиенцию.
Был ли тот день, когда Бестужев говорил ее величеству, понедельник, — в который Елизавета не соизволяла ничего начинать и ничего делать, следуя преданиям суеверия, что понедельник день архангельский и что начать что-либо в понедельник — в том не будет доброго успеха; если в понедельник случится какая-либо неприятность, то в продолжение всей недели будет следовать беда за бедою, — или она была в добром расположении и двор ее забавлялся увеселением…
Кстати, увеселение двора (того времени) состояло, между прочим, в том, что собранные жены придворных лакеев, истопников, конюхов летом в верхнем саду у золотой липки, названной золотою по беседки раззолоченной, в которой Елизавета всегда изволила сидеть, — пели и плясали, и с ними вместе пред императрицей плясывал князь Борис Куракин, родитель вице-канцлера князя Александра и Алексея Куракиных.
Князь Борис был любимец и забавник (двора), по тогдашней моде носил большой парик, называемый алонже. Бабы, певшие, плясавшие, сложили песню плясовую, которая начиналась: «покатилась под гору, по Куракину двору», и пр. Князь всегда под эту песню с большим жаром и коверканием плясывал, и бабы плясуньи всегда сдергивали с Бориса большой парик алонже. Общество забавлялось от всей души, а в один день, под вечер, было пожаловано Борису Куракину несколько тысяч душ крестьян!
Елизавета Петровна соизволила всемилостивейше Бестужеву сказать: «завтра, Алексей Петрович!»
И на другой день Бестужев вел доклад свой.
Виновником возвышения Петра (Сергеевича) Салтыкова при дворе великого князя Петра Федоровича был А. П. Бестужев-Рюмин. Он-же устроил, несколько месяцев спустя, и его удаление в Швецию на пост посла. Великая княгиня Екатерина, благоволившая к камергеру — была весьма недовольна на Бестужева за удаление Салтыкова из Петербурга.
Странная одежда солдат гатчинских была некоторым образом порукою в том, что между солдатом гвардейским и гатчинским (в царствование Екатерины II) содружество и приязнь никогда не могут возникнуть. Гвардеец всегда насмехался над уродливо одетым гатчинским воином. Они друг друга ненавидели, — гатчинский герой не осмеливался появиться в Петербурге. Екатерина держала около Павла шпионов, каждый шаг его был ей в то же время известен. Она знала, что ему не на кого положиться из офицеров своих; один Аракчеев поступил к нему из офицеров кадетского артиллерийского корпуса, один без явного порока и не оглашенный преступлением, один не преданный пьянству и знавший посредственно математику, особенно что принадлежит до артиллерии в механическом ее составе. Прочие офицеры его были невежды во всей силе слова сего. Первый главный его тактик и наставник--Линденер, в семилетнюю с Пруссией войну бежавший из войска прусского вахмистр. Линденер знал практику, то есть сидел крепко на коне, быть может в свое время владел хорошо саблею, но не знал тактики, был такая же невежда, как и прочие, с тою только разницею, что был невежда прусская. Екатерина обманулась в надеждах своих. Удивления достойно, что императрица, знавши неимоверную робкость в Павле, чаяла, что он решится на какое-либо предприятие! Сочиненная ею комедия во время войны со Швециею, под названием «Поход под шведов», живо описывает геройский дух Павла. Сборы в поход его высочества, проводы его — отрывок или образчик сборов рыцарей крестовых походов. Храбрость не долго гнездилась в теле героя. Павел быстро был перевезен из Петербурга в Выборг; по приезде своем скорыми шагами соизволил взобраться на крепостные укрепления, обошел их и тогда только изволил опочить от трудов. На утро другого дня, рано, со всходом солнца, изволил отправиться на крепостную стену, откуда, увидав верхи мачт подходящих шведских кораблей, изволил немедленно отправиться в обратный путь в Санкт-Петербург. Сим движением заключены все подвиги на поле славы. Кампанию его можно описать тремя словами: прискакал, поглядел, ускакал[1].
Известно всем, что Екатерина написала завещание, по которому передавала корону внуку своему Александру, устраняя от наследия Павла Петровича, — отдавала царство сыну сына своего. Завещание или акт сей хранился у Безбородки, который вместо того, как ему было поручено от Екатерины — объявить по кончине ее правительствующим синоду и сенату завещание, поднес его Павлу, когда она еще была жива, но была уже без памяти, полумертвая.
Двенадцать тысяч душ в Малороссии, титло светлейшего князя и сан канцлера были наградою от Павла Безбородке за его к нему преданность.
LXII.
правитьКнязь Иван Дмитриевич ***, блаженной памяти, не упомню по какому-то случаю давал в доме своем на Девичьем поле бал со всеми возможными причудами: благородный театр, сюрпризы супруги своей Екатерине Александровне, урожденной М***, иллюминация и фейерверк.
Весь лучший круг пирует у князя: все графы, все князья, вся знать веселится у глупца князя-хозяина. Сюрприз был приготовлен для супруги в фейерверке: статуя, представляющая fidélité, въ окончании фейерверка должна быть освещена бриллиантовым огнем и на пьедестале, в транспаранте, горят стихи в честь супружеской fidélité. Все шло прекрасно, в фейерверке было много штук, все сидели на креслах, перед фейерверком в полукружии поставленных, и в собрании 500 человек или еще и более. Никто не заметил, что виновницы праздника не было. Известно, что по сожжении штуки фейерверка вдруг сделается темно и когда зажгут другую все предметы мгновенно осветятся. Прогорела штука, другая, третья, может быть и до десяти, наконец, после возникшей тьмы, надобно было зажечь — осветить изображение fidélité. Фейерверкер поднес фитиль князю Ивану Дмитpиeвичy, он был должен зажечь на натянутом шнуре голубка, который понесет искру пламенной любви его сиятельства к обожаемой fidélité. В восторге, в восхищении зажег князь куклу-голубка. Искусно сделанная фейерверкером куколка побежала по натянутому шнурку с быстротою молнии; прибежала к fidélité, зажгла, и что увидели! живую fidélité-- супругу князя Катерину Александровну за статуей с товарищем моим Б--ком, faisant une infidélité! Что-же? — Ничего.
Все видели княгиню, никто не ошибся, но супруга князя уверила и удостоверила, что то была une femme de chambre, и блаженной памяти князь Иван Дмитриевич поверил от всей души, что то была не княгиня, а горничная девушка.
Николай Михаилович Карамзин был сочинителем стихов в честь fidélité, сам присутствовал на балу, видел все происшествие и вместе с прочими уверял князя, что за статуею fidélité видели женщину, но то была не княгиня.
Странное событие последовало, которое следовало бы предложить на обсуждение медикам, физикам и даже метафизикам: князю Ивану Дмитриевичу дал Бог сына, то есть супруга его кн. Катерина Александровна разрешилась от бремени сыном — благополучно, но у новорожденного князя не доставало одного уха! Какая бы причина была виною сего недостатка?
Князь Иван Дмитриевич покойный был князь с предлинными ушами!
Князь Григорий Александрович Потемкин унижал, пренебрегал знатных обращался вежливо и выслушивал благосклонно простого офицера; отворачивался от князя, графа, смотрел на них с презрением; любил солдат, у потреблял все усилия с своей стороны оберечь солдата, успокоить его и хорошо довольствовать, но никогда не мог достигнуть цели желания своего, не умел никогда наказать за преступление.
Он знал, что все окружавшие его грабительствуют, что родные племянницы и фаворитки его, урожденные Энгельгард, бездельничают вместе с правителем дел Василием Степановичем Поповым, Фалеевым, жидом Ноткою, — что племянник его Энгельгард есть из первейших грабителей. Разумел и считал всех их, как каналию.
Г*** упросил князя Потемкина дозволить племяннице его, Александре Васильевне Энгельгард, вступить с ним в супружество. Светлейший дозволил, но когда приближенные начали его поздравлять с бракосочетанием племянницы ею за NN, Потемкин, посмотрев на раболепствующую толпу, сказал:
«С чем поздравлять? Вышла (дурная женщина) за (дурного мужчину)».
В Кременчуге князь сказал, что он нездоров и велел всем посетителям играть в карты у него в спальной комнате.
Племянница его Т*, бывшая тогда в замужестве за М***, после смерти его вышедшая за NN, играла в пикет с полковником Сибирского гренадерского полка кн. Павлом Михайловичем Д*** и ногами под столом подавали друг другу условленные знаки, вероятно о свидании.
Князь, лежавши на диване, увидел их действия, взглянул на сидевшего подле дивана, данного императрицею, камердинера Фед. Ермол. Секретарева, указал ему и закричал:
«Вон, спать хочу!»
Все поднялись, откланялись спине его светлости, — князь, закричавши вон, обернулся лицом к стене.
Как скоро все разошлись, князь приказал Секретареву принесть ему три длинных свежих прутика, какими гоняют преступников солдат сквозь строй, хорошенько свить и связать их, чтобы ловчие было хлестать. Когда Секретарев принес князю прутья, его светлость сказал Федору Ермолаевичу:
«Татьяну сюда в дезабилье».
Татьяна была уже дезабилье, но вошедший Секретарев разрушил все обещанные себе удовольствия… С досадою Татьяна спросила Федора Ермолаевича:
«Да чем это дядюшка нездоров?»
— Не знаю, отвечал Секретарев. «Да что делает дядюшка?»
— Изволит лежать на диване.
Татьяна досадовала, но пошла. Когда Т*** вошла в спальню к дядюшке, светлейший сказал:
«Федор, запри дверь».
Татьяна показала вид целомудрия, хотела что-то сказать, но не успела, — князь хлестал ее с плеча шпицрутенами. Татьяна визжала, просила помилования, умоляла дядюшку, взывала к нему — «помилуй, за что?» Князь, обломавши прутья на плечах и спине племянницы, с преспокойным видом сказал ей:
«Разве тебе недовольно? Пошла вон!» и лег на диван, приказав позвать Попова.
Когда Попов вошел, князь сказал ему ордер: «Д*** отправиться, с получения часа не мешкав, на Прут осмотреть место положения и ожидать моего повеления там».
В гостиной комнате оставшиеся посетители ужинать слышали визг Татьяны.
На другой день на балу мученица Татьяна должна была плясать более других, чтобы не прогневить дядюшки.
Энгельгард, Василий Васильевич, родной брат племянниц-фавориток князя светлейшего, командовал кирасирским князя Потемкина полком, в котором было 10 тысяч кирасир. Энгельгард миллионы накрал, командуя полком, вздумал просить дядюшку поместить его губернатором.
Потемкин при всех бранил Энгельгарда:
— «Чего ты, дурак, просишь? Три губернии не доставят тебе столько, сколько ты от полка воруешь! Довольно тебе 10 тысяч лошадей!»
Князь Репнин затеял заговор противу князя Потемкина под Очаковым, обвиняя его в бездействии и трусости и намереваясь (?), составил совет из генералов отказать князю начальство над войском.
Князь про это знал, мало беспокоился, будучи уверенным, что солдаты и офицеры, любившие его до обожания, не послушали бы повеления военного совета генералов и что он одним словом своим мог заговор разрушить и заговорщиков велеть расстрелять. Но эхо о замысле Репнина и генералов дошло до ушей Екатерины.
Испуганная императрица писала Потемкину, умоляла его снять осаду Очакова, разместить войско на квартиры и поспешить к ней в Петербург.
Потемкин показал и оправдал себя, что он не трус: взяв с собою весь генералитет, поехал осматривать циркуляционную линию и остановился под ядрами 50-пушечной Гассан-пашинской батареи разговаривать с князем Репниным.
Ядра сыпались с Гассан-пашинской батареи градом. Шапочки (фуражки) подымались произвольно волосами у всех на головах, — князь Репнин побелел, как полотно.
Потемкин, продержавши генералов полтора часа под ядрами, поехал шагом в свою ставку, повторяя слова:
— «Да где-же храбрецы-то? Все побледнели, как …….. с перегону».
Все господа-заговорщики проглотили bon mot князя, не поморщившись, будучи сердечно рады, что он поехал от ядер Гассан-пашинской батареи.
Суворов, дерзнувши осуждать действия законного государя своего (Павла Петровича), ползал, пресмыкался, раболепствовал пред князем Потемкиным.
Князь Потемкин обыкновенно принимал всех генералов в ставки своей в халате, в туфлях на босу ногу и без исподнего платья; дозволял себе при всех то, что только можно дозволить себе одному в комнате.
Суворов являлся пред князем Потемкиным в солдатской одежде, на голове каска; вытягивался, отдавал по-солдатски почтение, подняв правую руку ко лбу, повертывался направо кругом и топал правою ногою.
Князь Потемкин отвечал ему всегда на это словами: — «Полно, перестань дурачиться, чучело!» Суворов с рабскою покорностью выслушивал брань князя и продолжал дурачиться, как то делают шуты в домах знатных господ, — забавлял князя Потемкина.
По восшествии на трон императора Павла, когда к Суворову приехал генерал-адъютант Котлубицкий, одетый по новой форме, с повелением одеть армию по новоданному образцу, привить косы и ставить букли, — Суворов, при собрании генералов, всех штаб и большей части обер-офицеров, выбежал из кабинета своего по обыкновению своему в шароварах, без мундира, в одной рубашке, на голове каска и начал на Котлубицкого по собачьи лаять, прыгать вокруг него и, между лаем, кричать:
«Воняет, воняет, прусак, прусак! помилуй Бог! воняет, курите, курите!»
Котлубицкий не пришел ни мало в замешательство, стоял преспокойно, держав в руки повеление, и повторял бесновавшемуся вокруг него Суворову:
— «Вашему сиятельству--повеление», протягивая руку, чтобы Суворов принял куверт, но вероятно фельдмаршал был (не таков)--долго не хотел принять куверта, продолжая лаять на Котлубицкого и вокруг него прыгать.
На другой день у развода Суворов читал проповедь свою солдатам:
— «Пуля дура, штык молодец! Береги пулю на закусочку, пусть лежит в дуле всю кампанию. Натиск — раз, два, три, на штыки не задерживай. Курочка, перепелочка, все, братцы, наше! ура! чудо богатыри! Берегись солдат лазарета, немецкого лекарствица, есть травка-муравка, конский щавель, есть, братцы, в артелях свои карасики. Берегись солдат лазарета, немецкого лекарствица, как огня, а немцы лекаря — немогузнайки, ускромейки, вонючки! ура! ура!ура! чудо богатыри!»
По произнесении вышенаписанной галиматьи, Суворов снял с себя все ордена, зарыл их в землю, пропел три раза по петушиному «кукареку» и закричал: «прощай, слава России! ты умерла. Прощайте, детушки, чудо-богатыри! Прощайте!»
Не показывали-ли все действия Суворова, что он хотел возмутить (??) всю армию, привесть войско в неповиновение (??).
Суворов никогда не думал (??) о продовольствии армии, оставлял каждому на собственное попечение заботиться о пропитании себя и всякое грабительство, всякое насилие оставлял ненаказанным (??!).
Неприятное происшествие историографа нашего Николая Михайловича Карамзина на берегу Лизина пруда близ Симонова монастыря. Вдовствовавшая тогда княгиня Прасковия Юрьевна ***, урожденная княжна ***, дочь князя Юрия Никитича — дурака высшего разряда, человека глупости истинно необыкновенной, вдова княгиня Прасковия, по долговременному вдовствовании, вступила во второй брак за дворянина Петра Александровича К--ваго.
Вдовствовавшая княгиня Прасковия жаловала чтение сочинений историографа. Николай Михайлович тогда не был еще историографом, пописывал просто, без высокого титла. Она была с Карамзиным коротко знакома, и он, лишившись способности грешить, начал, как сам то напечатал, жен чужих добру учить.
Было летнее время; читать и ночью душно, жарко в будуаре, а читывал княгине свои сочинения сам историограф. Княгиня, историограф и, неразлучная в то время подруга княгини, девица М*** собрались поехать к Симонову монастырю и там на берегу Лизина пруда выслушать чтение Николая Михайловича — сочиненный им роман «Бедная Лиза». Поэты прихотливы: послали к Лизину пруду ковры, подушки, и, как было жарко, дамы дозволили чтецу снять; фрак и надеть халат китайский. Чтение спокойно продолжалось, спокойствие ничто не нарушало! Начало темнеть, читать было не видно.
Слуги княгинины, чтобы не беспокоить близостию господ, стояли с каретою вдалеке за монастырем. Две дамы и историограф, прекратив чтение, наслаждались прохладою вечера, и, вероятно, Николай Михайлович их добру учил, как вдруг приходят к Лизину пруду человек восемь молодых купеческих сидельцев.
Сорванцы, посмотрит на историографа и на дам, спросили их: «что вы тут делаете?»
Николай Михайлович начал им что-то ораторствовать; только двое из удальцов схватили историографа и сказали ему, чтобы он не пикнул, а если отважится отворить рот, — они отправят его в пруд разговаривать с Лизой. Между тем другие--тяжко оскорбили княгиню Прасковью и г-жу М.
По окончании наставлений, преподанных княгине и госпоже М***, озорники, пожелав им и Николаю Михайловичу спокойной ночи и приятного сна, ушли благополучно, куда им было надобно.
С того времени Николай Михайлович читал, а княгиня слушала всегда дома. Читать под открытым небом не хорошо: туча найдет — помешает, комар кусает — надоедает, а удалые сорванцы хуже еще и тучи, и комара.
(1827-1834 гг.).
- ↑ Об этой поездке в. к. Павла Петровича в Финляндию и о комедии Екатерины II по этому поводу было много статей в печати: Я. К. Грота, г. Брикнера и др. Ред.